7 дней в июне. Том 2[СИ]

Москва. Дмитрий Медведев. Президент

«В связи со сложившимся критическим положением фракция КПРФ вносит на рассмотрение Государственной Думы и Правительства Российской Федерации вопрос об увеличении срока военной службы, отмене большинства отсрочек от призыва и ужесточении уголовной и административной ответственности за уклонение от призыва на действительную военную и альтернативную службу.

Срок военной службы по призыву рекомендуется увеличить до…»

В раздражении, причина которого уже некоторое время лежала перед его глазами, президент хлопнул ладонью по столу. Перьевая ручка, подпрыгнув, слетела со столешницы и укатилась под кресло. Поднимать её он не стал.

«Как всё для них просто. Как всё чётко и правильно сформулировано. Не подкопаешься. — «В интересах защиты государства… Перед лицом смертельной опасности, нависшей над нашей Родиной…» Почему эти слова, верные по сути, кажутся на бумаге предельно пафосными, потасканными, засаленными до неразличимости? Может, всё дело в авторстве документа? «Системные оппозиционеры», радетели за народное благо — «красные» банкиры, предприниматели и управленцы. Поднявшие коммунистическую идею на новый уровень… Угу, как цыган, приведший старую больную клячу на рынок. Живот надули, зубы подточили — в общем, как новая.

А может быть, я слишком пристрастен к ним? И они правы?

Если так, то стране снова придётся заплатить за победу в войне судьбами мальчишек, едва окончивших школу. Не успевших ещё ничего — ни пожить толком, ни полюбить по–настоящему. Не сформировавшихся как личности. Да, сейчас жертв будет меньше. Физически. А количество вчерашних детей, искалеченных психически, кто–нибудь сможет посчитать? Вот то–то и оно».

Президент помнил цифры по уклонистам и уголовным делам по весеннему призыву. Шесть процентов от общего числа призывников, привлечённых к административной ответственности — много это или мало? И большая часть из них — в столице и крупных городах. Это с одной стороны.

С другой, вяло начавшийся осенний призыв дал всплеск обращений в военкоматы после двадцать шестого октября. Количество добровольцев оказалось таково, что большинство из них пришлось отправлять по домам, с просьбой дождаться своей очереди. Сокращённая до минимума система военных комиссариатов не справлялась с наплывом призывников. Практически везде, кроме Москвы и родного Санкт — Петербурга.

«Так что же решать по думским предложениям? Согласиться? Пожалуй, да. Но с оговоркой — только на период действия военного положения. И ещё вот что… — Глава государства снял трубку одного из телефонов правительственной связи. — Анатолий Эдуардович, доброе утро! Ещё не ложились? Да ладно, пока не свалились, дайте своим орлам задание. Пусть подумают над путями решения следующей проблемы — как бы нам из действующей армии большую часть сочников отправить в тыловые подразделения. Да–да, я весенних, этого года имею в виду. Сколько? Сможем быстро заместить их всех резервистами? Да, желательно в течение пары недель. Считайте, что это моя личная просьба. И ещё, подготовьте и предоставьте мне проект указа о переносе призыва по мобилизации следующего возраста… да, тех, кого должны были призвать весной одиннадцатого года, в соответствии с новым календарём. Да, на весну сорок второго…»

Военкор Алексей Иванцов. Окрестности Вильнюса

В себя я пришел опять ночью. Один. В теплой нутре нашей БМПшки. Голова немного кружилась. Но уже не так, как днем. Постепенно я выбрался из–под груды бушлатов, накинутых на меня. Потом вылез из машины. Именно что вылез, а не вышел.

У костра сидели люди. Пошатываясь, я подбрел к ним.

— Марлен, привет! — прохрипел я, с наслаждением рухнув на землю. — Ты откуда тут взялся?

Все оказалось просто. Отправив нас, главред настоял и на своей отправке на фронт. Да, на фронт. Именно так уже официально назывались районы боевых действий. Благодаря своим связям в правительстве области, он вылетел в Москву на военном самолете. Сейчас в воздухе только вояки. Губеры, говорят, и те только на машинках своих перемещаются. Оттуда Марлен уже добрался до Риги вместе с десантурой из Псковской дивизии. А там встретился с полковником Калининым. Спецназовцы неслись впереди армейцев, обеспечивая порядок и спокойствие в правительственных кругах прибалтов. Оно и понятно. Нацизм, почему–то, внезапно исчезает, когда за спиной стоят ребята, не понимающие шуток на такие темы. После Марлен попытался выяснить нашу судьбу. В штабе Прибалтийского фронта ему сообщили, что военкоры находятся в передовых частях армии, и должны по расчетам выйти к границе Литвы и Латвии в районе Бауски буквально через час.

Шеф пустил в ход все свои документы, все свое обаяние и весь свой коньяк, договариваясь с вертолетчиками. Договорился. Прилетели. Высадили. Улетели. Марлен и отправился в местную мэрию, искать коменданта.

Какого же было его удивление, когда, вместо бойцов Российской армии, его встретили какие–то отморозки со странными эмблемами на рукавах. Черный щит. А на нем латинские буквы. Большая «L» и маленькая «I».

Отделался фингалом, парой сломанных ребер и конфискованным «Стечкиным». Нарыл где–то хорошую пушку, проныра…

Латышские «Айзсарги» объявили крестовый поход против большевизма в районе пивзавода городишка Бауске. Впрочем, это по мировым меркам — городишка. По латышским — мегаполис! Блин… И большевизма–то давно нет. А они все равно с ним воюют. Охотники, мля, за привидениями. Все же, хорошо мы их в прошлом веке напугали!

Заперли его в какой–то каморке, надеясь получить выкуп за русского журналиста. Сами полезли купаться в чанах с созревающим пивом. И совершенно обалдели, когда увидели колонну бронетехники под двумя флагами — российским и советским. Все–таки, в сознании нашего народа эти оба символа — едины. В сознании латышей, оказалось, тоже. Поэтому, несмотря на убогий мат их командира, какой–то сильно обпившийся свежим темным пивом «лесной брат» все же открыл огонь. Не учли, что это не какой–то военный конфликт, а настоящая полноценная война.

А меня контузили свои же.

Надо же было залезть под ствол Т-80, когда тот ухнул из своего орудия!

Придурок, блин… А Марлена нашел как раз Фил.

— Причем, зараза такая, сначала меня сфотографировал, а потом уже развязывать начал! — засмеялся, кривясь от боли в ребрах Марлен Ильич. — Я ему потом премию выпишу. После войны. За профессионализм!

Постепенно глухота моя проходила. Я уже перестал напрягаться, пытаясь услышать своих боевых друзей. А потом вдруг услышал канонаду за спиной. Машинально оглянулся. В ночной темноте ярко горел западный небосклон.

— А это что? — спросил я.

— Танковую группу Гота в Вильнюсе дрючат!

— Кого? — не дослышал я.

— Генерал такой. Немецко–фашистский.

— Да знаю я, кто такой Гот! А что он тут делает–то? Он же должен в Белоруссии быть!

Марлен развел руками:

— А я знаю? Мне в штабе говорили что–то про оперативную пустоту и прочие военные прибамбасы. Но я честно ничего не понял!

— Кстати, а куда сталинский СССР подевался? — осторожно почесал я больной затылок.

— И тут тоже никто не знает. Предполагаю, что мы махнулись местами. Они сейчас в десятом году, думаю.

— Да-а… Не повезло предкам. Это они, значит, сейчас с «бэтэшками» против НАТО? — покачал головой Фил.

— А что на Дальнем Востоке?

— Не знаю, — пожал плечами Марлен. — Интернет только пару дней как работает. А по телевизору толком ничего не говорят.

— Интернет заработал? — в один голос крикнули мы.

— Ну да, я вон с женой по аське переписываюсь. А вы и не знали? Ну и лошары же вы! Какие же вы журналисты?

Только тут я заметил, что в руках у Марлена телефон, в который он постоянно тыкает пальцами. Мля… Хлопнув себя по лбу, я помчался, если можно так сказать, искать свою бронированную машинку. Телефон в рюкзаке. Рюкзак в БМП. БМП в лесу… Сказка про Кощея. Только у меня не смерть на игле. А жизнь моя в телефоне. Не обращая внимания на отборный мат разбуженных мной бойцов, я вытащил тщательно упакованную «Нокию» на свет божий. Вернее, во тьму божью, подсвеченную налобным фонариком.

Ага. Есть связь! Звонить не буду. Счета в роуминге хватит на полсекунды. Выбираюсь из БМП и, лихорадочно тыкая в кнопки, усаживаюсь под березку. Два часа ночи. На что я рассчитываю? Спят, наверное, уже. Фиг с ним. Отпишусь, что все нормально. Потом войдет, прочие… Есть! Лиса в сети!

Час пролетел — не заметил. А потом бабло закончилось у меня на телефоне. Я зачем–то сделал несколько безуспешных попыток законнектиться. Мля… И где тут денег бросить?

Обматерил ни в чем не повинную березу и поплелся к костерку, возле которого трындели за жизнь Марлен и Фил. Треп ни о чем под фляжку с водкой.

— Ну что, Ромео? Наобщался? — хихикнул Марлен.

— На себя посмотри, — буркнул я в ответ. — И вообще. Мне можно. У меня медовый месяц.

— Который год он уже у тебя? — улыбнулся шеф.

— Четвертый.

— А детенышей чего не заводите? — влез Фил.

— Вернусь — сделаю. И не одного, — ответил я.

Вполне честно и искренне ответил.

И тут до меня доперло.

— Марлен, а почему аська работает? У них же серваки в Израиле! Были…

— Леш… Война закончится — я тебя уволю нафиг. За непрофессионализм. Наши уже давно аську выкупили и серваки сейчас в Москве. Запустили вот на днях.

Я только вздохнул в ответ:

— Шеф, если мое увольнение поможет войну закончить — увольняй прямо сейчас!

— У меня печати нет! — ответил Марлен и показал мне язык.

Так мы и трындели аж до четырех утра. А потом наше подразделение военных журналистов уселось на броню и понеслось дальше на запад. Только не далеко. Высадили нас около Вильнюсского аэродрома. Полковник Астахов на наше нытье ответил, что не имеет приказа нас тащить на передовую и отвечать за наши драгоценные жизни не собирается. И нытье наше не помогло. Поэтому мы пошлепали в штаб, засевший в здании аэропорта.

Проходя мимо взлетки, Фил не удержался и щелкнул несколько кадров — бульдозеры растаскивали в стороны остатки какого–то сгоревшего самолета. Мы же с Марленом пристали к пробегавшему мимо солдатику.

— Стоять, боец! Это что за самолет?

В ходе непродолжительной беседы выяснилось следующее.

Псковских десантников кинули самолетами в Литву. Но, пока договаривались с литовцами насчет всяко–разных дипломатических условностей, танки Гота, не встречая никакого сопротивления, вышли к самому Вильнюсу. Хрен его знает, где в это время была вся литовская армия. На пикнике, наверное. В итоге, когда первый «Ил‑76» уже катился по взлетно–посадочной, его в упор расстреляли немецкие танки. Второй, благодаря охрененному мастерству летчика, сесть не успел. Ушел на высоту. Пришлось высаживаться в Риге. И уже оттуда форсированным маршем переться к Вильнюсу, который, в этот момент, уже атаковали части Калининградского фронта. В конце концов, немцы засели в городе, словно под Сталинградом. Вильнюсский котел, ага. Интересненькое дело. А почему на штурм наши не идут? А оно это зачем? Наших бойцов класть — оно нам надо? Хватит с нас Грозного образца девяносто пятого года. Можно, конечно, этот самый Вильнюс раскатать в ровную площадку. Но, во–первых, сей град под защитой ЮНЕСКО. Типа исторический памятник и все такое. Ну, как обидятся юнесковцы да и к немцам присоединятся? Шучу я так нелепо. Извините. Самая главная причина — в Вильнюсе полно людей. Литовцев. И не только литовцев. Немцы ими как щитами прикрываются. Ну и кому хочется стать палачом детей и женщин? Собственно говоря, получили второй Беслан. С единственным отличием. Никаких от немцев требований. Сволочи, млять, эсэсовские… Ну, или вермахтовские. Какая разница между этими двумя сучностями? По факту — никакой. И не надо мне тут исторические лекции рассказывать. Что вижу — то и пою.

Когда подошли к зданию аэропорта, у меня зачем–то разболелась башка.

Пока мужики искали штаб, пошел искать аптечный киоск. К сожалению, аптекаря не было. Поэтому за родимый цитрамон расплатился звоном разбитого стекла витрины. На это мое преступление против чьей–то собственности никто не обратил внимания.

И вы будете смеяться, но в штабе, расположившемся на втором этаже здания, нас приняли буквально с распростертыми объятиями.

— Этого говнища мне еще тут не хватало! — загрохотал жутко знакомый бас.

Это нас так генерал–полковник Шаманов встретил. Да, сам командующий ВДВ. Сердце мое свалилось в пятки и, наверное, только поэтому, я сделал шаг вперед, опережая Марлена.

— Товарищ генерал–полковник! Не узнаете?

Твою мать… Ну и взгляд у него. Таким взглядом можно крепостные стены ронять.

— Кто такой?

— Это… Вы мне часы именные вручали второго августа. Помните, товарищ генерал?

— Часы? Какие еще, в задний бампер, часы???

— Вот… — дрожащей рукой я снял свои «Командирские» и протянул ему. Шаманов недоуменно повертел их. Перевернул. И прочитал надпись. Ту самую. «Лауреату литературного конкурса «ЗА ВДВ!». Второй раз меня эти часы выручили. Первый раз, когда менты в Москве стопанули, когда я… Впрочем, не важно.

— Иванцов я… Который «Десантуру‑42» написал…

— Итить твою кочерыжку, — задумчиво повертел часы Шаманов. — И что?

— Вот… Приехали… То есть прибыли для освещения боевых действия наших десантников…

Генерал поморщился. Подумал. Потом повернулся к офицерам, сгрудившимся вокруг большущего стола.

— Эй! Майор! Подь сюда! Тут тебе подмога пришла…

Майор… Ага… Генерал–майор! Маленький толстенький простывший заместитель по воспитательной работе. Он нам и поставил боевую задачу. Мля… Ну и зачем было переименовывать замполитов в замвоспиты? Кого мы сейчас будем воспитывать? Немцев, что ли?

А задача оказалась проще некуда.

Подготовить пропагандистское обращение к окруженным немцам. Как водится, мы сначала разорались:

— Леха! Ты у нас немец или кто? Вот и пиши своим брателлам!

— Марлен! А ты не это… Не уху ли ел? На себя посмотри, крымский ты татарин!

— Фил! А ты вообще заткнись! — заорали мы с шефом на Фила, который выцеливал своей «дурой» занятные персонажи для фоторепортажа.

Нормальная такая журналистская планерка.

В итоге, нас выгнали нафиг. И хорошо, что выгнали. Мы спустились на первый этаж и обнаружили там почти неразграбленный «дьюти–фри». Не, оттуда, конечно, выносили время от времени какие–то ящики бойцы. Святое дело. Но и нам немного досталось от щедрот божьих. Лично я урвал бутылку рома. Марлен честно стыбздил вискарь, а Фил ограничился каким–то ликером.

— Люблю сладкое! — пояснил он, когда мы уселись на пол, среди каких–то раскиданных бумаг. За огромными окнами ревели моторами самолеты.

Я открыл бутылку. Нюхнул. Блин. Люблю я ром… Это я еще в студенчестве мечтал о нем, прочитав Ремарка: «Ром — молоко солдат». Я, конечно, вояка недоделанный, но кто откажется от халявного рома…

— Леха! Хорош пить! — рявкнул шеф. — Поехали.

Ну и поехали, чо. Думать. И никто из нас не бросал автоматы на бетонный пол. Орали, лаялись, отхлебывали, а пальцы оглаживали предохранители. Автоматы на автомате, да…

Аж два часа рожали идею. Непозволительно долго. Особенно для журналистов. Особенно для «выпимших» журналистов. Особенно для контуженных «выпимших» журналистов. Особенно…

— Дойчен камраден…

— Какие они тебе, ядрену …опу камрады?

— А мне как их называть–то?

— Геноссами, гы–гы–гы!

— Да иди ты!

— Не… А если так? Всю правду им рассказать?

— Ты бы поверил?

— Так они уже чего только не увидели!

— Леша! Человеческая психика имеет одну особенность. Объяснять происходящее в знакомых интерпретациях.

— Чо?

— Фил! Заткнись!

— Слушай, а может надавить на их сентиментальность?

— Это как?

— Ну, типа того, что пока вы тут сидите — наши войска подходят к Берлину и вовсю пользуют ваших фройлян?

— Ты бы после этого сдался?

— Хм… Нет, конечно.

— Надо к фройлянам добавить фрау и киндеров…

— Фил, млять!

— Вообще мыслей нет.

— Никаких?

— Только эренбурговские. Типа — убей немца.

— Не катит.

— Да…

— Мужики! А если вот так?

— Хм… Спорно, Фил, спорно… Но… Пишем мужики! Хотя бы попробуем…

" Немецкие офицеры и солдаты! С вами разговаривает генерал–полковник Владимир Шаманов. В десять утра завтрашнего дня мои парламентеры выйдут на ваши позиции. Я жду парламентеров с вашей стороны. Я не требую сдачи в плен. Я хочу, чтобы честь немецкого мундира не была замарана кровью мирных жителей. А кровь будет, если вы не выпустите их из города. Генерал–полковник Генрих Гот! Имею честь сразиться с вами. Как солдат с солдатом. Вынужден предупредить, что мы вооружены гораздо лучше, чем вы предполагали. Ваши солдаты прекрасно это знают. У вас есть три варианта. Опозориться, прикрываясь телами детей и женщин. Погибнуть честной солдатской смертью. Сдаться в плен, не потеряв лицо, но сохранив тысячи молодых немцев для процветания будущей Германии»

И вот этот бред Шаманов внезапно утвердил. А еще за ним слава ходила самого жестокого усмирителя Чечни. Просто второй Ермолов. А вот надо же! Более того, по предложению самого командующего ВДВ в текст еще добавили:

«Генерал–полковник Генрих Гот! После одиннадцати утра мы будем вынуждены сбрасывать на город продовольствие и медикаменты для мирных жителей. Я бы на вашем месте забрал бы все для своих солдат. Но я не на вашем месте. И я надеюсь, что вы благороднее меня!»

Да, кстати… В немецком как и в русском. Вы и вы. Sie und sie. Такие одинаковые по звучанию, но разные по смыслу.

И вот эту хрень мы слушали, валяясь на травке около здания аэропорта и допивая трофейное бухло. А между сообщениями пела несравненная и ледяная Марлен Дитрих. А Фил ей подпевал, размахивая бутылкой:

Если я в болоте от поноса не умру.

Если русский снайпер мне не сделает дыру.

Если я сам не сдамся в плен!

То я приду, Лили Марлен!

Моя Лили Марлен!

Ну и сморило нас слегка под жарким июньско–октябрьским солнцем. Совсем чуть–чуть. Буквально на пару часиков. Аж до самого вечера. Проснулся я от ласкового пинка.

— Слушаю, товарищ капитан, — невнятно пробормотал я Марлену и надвинул кепи на лоб, закрывая глаза от бьющего в глаза солнца.

— Подъем, бойцы печатного фронта! — и ласково пнул меня еще раз.

— Марлен, ну ты охренел совсем? — возмутился я.

— Тут какое–то офицерье новое приехало. И суета началась. Идем смотреть — что за дела творятся?

Проклиная все на свете мы, пошатываясь, поперлись в здание. М-да… Там действительно творилось непонятное. В зал ожидания загнали солдат всех родов войск. Тут были и летчики, и десантура, и махра, и откуда–то взявшиеся вэвэшники, инженеры военные, еще не пойми кто… Ну и три журналиста. А как же без нас–то! Бойцы занимали каждый квадратный сантиметр пространства — они сидели на полу, на уцелевших креслах, на лестницах, высовывались из разбитых окон касс. На одной из стен был натянут огромный экран, непонятно откуда взявшийся. Я глянул наверх. В импровизированной ВИП ложе, на балконе второго этажа, рассаживались штабисты во главе с самим Шамановым.

— Это еще что за партийное собрание? — удивился я. Но ответить мне никто не успел. Под белый экран вышел какой–то невысокий улыбчивый майор со смутно знакомым лицом. Прическа у него была ни разу невоенная. Да и форма на нем сидела… Но держался он уверенно.

— Товарищи солдаты и офицеры… Минуточку внимания… Товарищи! Я прошу вас! Товарищи!

Но перекричать многоголосую толпу ему никак не удавалось. В этот момент сверху раздался рык Шаманова:

— Если какая б… еще раз пернет своей пустоголовой жопой, лично в унитаз спущу!

Вот это я называю — искусство управления массами. Заткнулись сразу все, сразу и даже мы.

— Товарищи! Меня зовут Игорь Угольников. Простите. Майор главного политуправления Угольников. Мы вам привезли фильм, который должен был выйти в прокат только в ноябре месяце этого года. Но вот так получилось, что…

Блин! Точно! Угольников! Его физиономия довольного мартовского кота так контрастировала с камуфляжем, что узнать его было очень трудно. Мозг просто отказывался воспринимать бывшего шоумена в военной форме. Вот и не узнавал. Да еще из ГлавПура. Стоп! У нас что, уже политическое управление в армии ввели? Нормальный ход! Этак до ресталинизации доживем! И это не может не радовать. Хотя, Медведу до Виссарионыча, как мне до Медведа, но как только ангелы не шутят…

Пока я думал, майор Угольников закончил речь.

И на экране пошли титры.

У каждого человека в жизни бывают дни, которые запоминаются навсегда. Иногда это счастливые дни, иногда трагические. Иногда вот такие, простые.

Да, изображение было не таким четким, как в кинотеатрах — солнце все еще отсвечивало своими зайчиками по экрану. И звук порой хрипел. И не было холодного пива и попкорна. Но это странное ощущение…

Грохот боев на экране дополняла канонада с передовой. Запах оружейного масла от рук, стиравших скромные слезы… Тихий мат бойцов, сжимавших свои автоматы… Окно. Окно в сорок первый год. В год, в котором мы все сейчас и, кажется, навсегда.

Когда–нибудь я пересмотрю этот фильм. В уютной домашней обстановке. Но такого дня в моей жизни больше никогда не будет.

На последних кадрах картины бойцы вдруг начали подниматься. Один за другим. Подниматься и снимать кепи, каски, фуражки…

А когда после фильма вышел на сцену сам Угольников вместе с нашим командующим, солдаты взорвали аэропорт аплодисментами и криками «Ура!» Орали минут пять. Хорошо, что не догадались пальбу устроить. А очень хотелось.

Потом Шаманов рявкнул:

— Смир–рна!

Блин, ну почему даже я его боюсь?

— Вот эти люди, — показал пальцем на экран генерал. — Вот эти люди были вооружены куда хуже нас. Но они смогли. У нас есть все. Так сможем же и мы! Я сказал. Товарищ майор!

Шаманов повернулся к Угольникову и набыченно посмотрел на него. Тот автоматически сделал шаг назад и по привычке улыбнулся.

— Часы. От меня. Все, что могу, — Шаманов, вольно или невольно, процитировал генерала из «Горячего Снега».

А Фил меня в бок пихнул локтем:

— Леха! — зашипел он. — Теперь ты с Угольниковым брат молочный!

Пока бойцы расходились, ошеломленные фильмом, Марлен убежал в штаб. Мы же, было, направили стопы в дьюти–фри. Однако на входе в магазин нас встретила охрана. И корочки журналистов не помогли.

Ну и ладно. У меня еще нычка вятской водки осталась. И полбутылки рома. Я его во фляжку перелил.

За этим занятием меня и застал Марлен.

— Идем, бойцы информационного фронта. Шаманов к себе зовет.

Интересно, что опять от нас надо?

Надо… В армии всем начальникам чего–то надо. Оказалось, нам удружил Угольников, посоветовав сменить на ночь «Лили Марлен» на что–нибудь более жесткое. Собственно, он прав. От сладкоголосой Дитрих уже подташнивать начало. А что у нас еще есть на немецком? А у нас на немецком, кроме «Раммштайна», и нет ничего. Так… Открываем нетбук… О! Отлично! Бегу с флешкой к радистам и немедленно натыкаюсь на Шаманова.

— Что это?

— Эмн… Флешка… Вот… Я… Мы… Тут… Пропаганда, товарищ генерал!

Через минуту первые серебряные звуки плывут над ночным Вильнюсом. Шаманов тихо багровеет. Я — тихо бледнею.

— Это что? — бурчит наш командующий.

— Это металл. То есть рок такой. Группа немецкая. Поют про два патрона…

Все, что я слышал до этого — лепет средней группы детского сада. Из тирады Шаманова я узнал, что металла у него столько, что рок обрекает всех немцев, включая фольксдойче, «этями двумями» патронами поочередно застрелиться на… На фиг.

— И чо оно поет? — рявкнул Шаманов.

— Про два патрона. Мол, типа у тебя только два патрона. Застрелить себя и застрелить товарища. Или наоборот. Но выхода больше нет. Только в плен к русским.

Генерал почесал свой суровый подбородок и кивнул:

— Хорошая песня. Правильная. Ладно. Шагай…

А на дворе уже темнело. И очень хотелось жрать. Хорошо, что сухпаи мы не пропили. В смысле не закусили. Вот ими и разговелись под коктейль — водка плюс виски плюс ром плюс ликер. Потом поставили палатку… А что вы думали? У меня в рюкзачине и палаточка всегда имеется! Вот. Поставили палатку и удрыхли. И снилась нам всем, почему–то, Брестская крепость, в которой толпами сдавались немцы.

Александр Маслов, старший лейтенант Российской армии, окруженец. Хрен его знает где

Шестой день войны я встречал в окружении.

Тогда я не знал, как получилось так, что немецкие танки оказались далеко в тылу наших войск. А произошло вот что.

Аномально плотный туман, скорее всего, стал результатом переноса. Воздушные массы перемешались и получился целый букет погодных аномалий. Какого–то серьезного катаклизма не вышло, но про исторические сводки погоды пришлось забыть. Лафа послезнания на синоптиков не распространялась.

Вот и туман на четвертый день войны стал для нас большой неожиданностью, которой гадский Клейст сумел воспользоваться. Он несколько раз попытался атаковать так надоевших ему украинских танкистов, но и в тумане ему не удалось добиться успеха. Тепловизоры помогли танкистам отбить атаку, при этом туман мешал скорее немцам. Они не видели куда стрелять и не имели поддержки артиллерии. Украинцы отступили еще на несколько километров, но принципиально это ничего не решало.

И все же Клейст нашел выход. Его разведка сумела найти дыры в неплотных боевых порядках украинской армии. Между сдерживающими его танкистами и мотострелковой бригадой, прикрывающей с севера Львов, войск почти не было. И одна из немецких боевых групп прошла на юг, не встречая сопротивления. Туман затруднял действия авиации, поэтому прорыв не был вовремя обнаружен. Клейст не растерялся и развернул туда сразу несколько дивизий. Теперь они несколькими колоннами шли на юго–восток, отрезая Львов, где уже закончилось подавление кровавого мятежа националистов. Против упорных танкистов он оставил лишь заслон. Мотострелки, державшие оборону в львовском выступе, вынуждены были отступать на юг. Немцы неминуемо выходили им в тыл.

Прошлый раз Клейст не сумел добиться больших успехов в приграничном сражении. Зато сейчас он смог сделать то, чего не удалось ни Гудериану, ни Готу, ни Гепнеру. Он обрушил фронт союзников и вышел на оперативный простор.

Правда, на самом деле победу впору было праздновать не ему, а украинским танкистам. Задержав Клейста на четыре дня, они дали возможность командованию союзными армиями ввести в бой резервы организованно без суеты. Теперь для Клейста уже был организован «загончик» из резервных войск, откуда по возможности эвакуировали местное население. Клейст об этом еще не знал, его танки весело катили вперед. Их экипажи думали, что к славе, а союзное командование точно знало, что в котел.

Ничего этого я, оказавшийся в лесу с двумя бойцами, конечно, не знал.

Первый час окружения главной моей заботой было уйти подальше от поля, где произошла встреча с танками. И не переставал поминать добрым словом Истомина, доставшего мне карту местности. Благодаря ей, я хоть мог ориентироваться. Нет, конечно, в коммуникаторе у меня была навигационная программа, без спутников она не показывала точного местоположения, но карта никуда не делась. Но, во–первых, детализация сельской местности, за исключением дорог, там оставляла желать лучшего, а, во–вторых, не слишком удобно на бегу просматривать карту на небольшом экране.

За час мы ушли на пару километров. Скажете немного? А вы попробуйте побегать по хорошему лесу с полным армейским снаряжением! Для меня вообще бег с полной выкладкой был в новинку. Все–таки служил я в ПВО, где к этому виду спорта относились не слишком внимательно. Наверное, вы не слишком удивитесь, если я скажу, что выдохся после такой пробежки капитально. На солдат тоже было больно смотреть. Правда, они не жаловались, жить им тоже хотелось.

― Только сразу много не пить! ― предупредил я их. Теперь можно рассмотреть их повнимательнее. Два молодых парня, наверняка первогодки, которых мне для организации поста выделил сержант, командир отделения. Один из них русский, светловолосый, по всей видимости, деревенский. Второй, кавказец, но говорил без акцента.

Оба действительно оказались первогодками. Правда, они совершенно не соответствовали сложившимся стереотипам русского солдата и солдата–кавказца. Кабардинец Руслан Амальчиев призывался из подмосковного Королева. В институт он не поступил, не хватило одного балла, отец–инженер обозвал его разгильдяем и послал служить. Василий Антонов наоборот призывался с Кавказа из Краснодарского края из маленькой глухой деревеньки, в которой даже мобильник был в диковинку.

Теперь два восемнадцатилетних пацана смотрели на меня, тридцатилетнего дядьку–офицера круглыми глазами и ждали, как я буду их спасать. Ну не объяснять же им, что я «пиджак», который еще неделю назад на гражданке мотался!

Собственно, это никакой роли не играет. Сейчас я все равно старший и по званию, и по возрасту, да и по жизненному опыту. И решать, что делать, чтобы парни остались живы тоже предстоит мне. Вот он ― груз ответственности!

Первым делом нужно выбрать вариант действий. Пока мне приходили в голову только два. Первый ― двинуться на восток вслед за немцами. В то, что Клейст дойдет до Киева я не верил ни на минуту. Ну, добился он тактического успеха, пройдет, ну будем к нему милосердны, километров сто–двести, а дальше упрется в очередную зарывшуюся в землю русскую или украинскую бригаду. Да и авиации наши к месту прорыва подбросят. Порыпается он, ну максимум, недельку и все. Покатится обратно, покатится, как миленький. Значит можно надеяться за несколько дней выйти к своим. Этот вариант мне откровенно не нравился. Причин было несколько. Во–первых, возле линии фронта слишком велик риск натолкнуться на немцев. Это против нашей техники они пасуют. А в перестрелке даже с отделением немцев у нашей троицы шансов мало. Опыт легко перевесит автоматическое оружие. Мы ведь по сравнению с ними полные салаги.

Второй вариант забраться в лесную гущу и затаиться. У него тоже были свои недостатки. Да, немцы далеко вглубь леса не полезут, остерегутся. И, максимум, через неделю их отсюда выбьют. Но, во–первых, все же визит немцев в лес полностью не исключен, а, во–вторых, эту неделю надо чего–то есть. Перед выездом мы получили сухой паек на весь отряд из расчета трехдневных автономных действий. Никто, конечно, не предполагал, что нас не будет три дня, но Истомин, как опытный человек, решил подстраховаться. Такой сухпай можно было бы растянуть и на неделю, если бы не одно но. Наши порции уехали вместе с машинами. Тащить продукты на пост мы как–то не догадались.

Теперь весь наш продуктовый запас составляли две плитки шоколада и сдобная булка у меня (в армии почему–то всегда хочется сладкого) и пара сухарей у Амальчиева. На неделю не хватит.

В результате я решил выбрать нечто среднее. Остаемся на месте и перемещаемся по лесам, стараясь держаться подальше от крупных дорог. Глядишь и продуктов найдем, а, может, еще кого из окруженцев встретим.

Переночевали мы в глубоком лесном овраге. Дежурили по очереди, через каждые два часа менялись. Первый раз за всю войну мне удалось нормально выспаться. Разбудил меня негромкий гул авиационного двигателя.

― Уже минут пятнадцать гудит, ― доложил дежуривший Амальчиев.

Заметив какое–то движение над деревьями, я поднял голову и увидел пролетающий самолет. Челюсть моя непроизвольно отвалилась. Над нами пролетал настоящий «Предатор». Американский беспилотный самолет тонны в три взлетного веса, разведчик, таскающий при необходимости пару ракет, по аэродинамике больше планер, чем обычный самолет, благодаря чему может держаться в воздухе до сорока часов. Весьма неплохая и даже красивая машина. Но откуда ей взяться в сорок первом году?

Первой моей мыслью было: а уж не дело ли рук янкесов весь этот фокус с переносом в сорок первый? Но подумав, я решил, что эта версия все–таки слишком фантастическая.

На самом деле все было гораздо проще. На перенесенной территории, помимо американских войск в Прибалтике, находилась еще и военная база США в Манасе. Если кто не в курсе, это Киргизия. Задачей базы было обслуживание американских и прочих натовских войск в Афганистане. В основном она являлась перевалочным пунктом военно–транспортной авиации. Однако, помимо транспортников, имелась там еще и система радиоэлектронной разведки «Эшелон» и группа беспилотников «Предатор». Как только начались «события» какая–то умная голова в министерстве обороны, оказывается, есть там еще головы, думающие о деле, решила, что всего этого добра американцам будет многовато.

Базу аккуратно заблокировали, благо буквально под боком находится и российская база Кант, и предложили поделиться беспилотниками и «Эшелоном». «Эшелон» нужен был чисто для того, чтобы не прослушивались российские каналы связи, для слежения за чужими в сорок первом за глаза хватало и российской техники аналогичного назначения. А вот с беспилотниками ситуация сложилась куда более серьезная. К моменту переноса в российской армии их было очень немного: древние «Рейсы» и чуть более новые, но не слишком удачные и, к тому же, еще и немногочисленные «Пчелы». Более современные имелись в лучшем случае в виде опытных образцов.

Транспортная авиация наших интересовала мало, своих самолетов хватает, да и все равно лететь американцам было некуда. До Америки не дотянуть, а аэродромов, способных принять современные самолеты за пределами бывшего СССР просто не было. Ну и авиационный керосин за его пределами тоже не водился.

Американцы подумали и вынуждено согласились. И вот теперь «Предаторы» вели разведку в интересах армий союзников.

Окончательно проснувшись, мы двинулись от оврага к ближайшей проселочной дороге. Нужно было каким–то образом запастись продуктами, а на дороге могла оказаться разбитая техника или убитые. На войне человеку свойственно заначивать съестное. Я не думаю, что немцы в этом плане исключение.

Но не успели мы пройти и половины расстояния, как вновь послышался шум беспилотника.

Вообще, если бы мне предложили дать этому дню название, я назвал бы его «авиашоу». Не успел улететь «Предатор», как над нами промелькнули несколько истребителей МиГ 29. Потом откуда–то издалека с того направления, куда они пролетели, донесся гром разрывов. Кого–то бомбили.

Потом мы видели Су‑25, пачками выпускающих ракеты. Потом отбомбились Су‑24. Мы осторожно перемещались по лесу, а над ним постоянно пролетали наши самолеты. Судя по всему, за Клейста взялись всерьез. Раз в Белоруссии немца остановили, самое время заняться и этим поганцем.

Потом самолеты пошли вообще косяками. Штурмовики, истребители, вертолеты. Однажды я увидел пару машин, опознать которые сразу не смог. Длинные почти прямые крылья позволяли им идти довольно медленно, при этом они куда–то пикировали. Вот у обоих впереди выросли длинные языки пламени, заработали пушки. Самолеты почти зависли в воздухе. Видать неслабая отдача! И только тут я понял, что же это за машины. Это МиГ‑27! Истребитель–бомбардировщик на базе истребителя МиГ‑23. Из не самого удачного истребителя сделали очень неплохой истребитель–бомбардировщик. За счет крыльев изменяемой стреловидности он мог бомбить и на малых скоростях и на больших вести воздушный бой. Только вроде нет их давно в армии. Может с баз хранения каких взяли, если там еще возможно целые найти. На самом деле это были самолеты из Казахстана, но это я тоже узнал гораздо позднее.

Столько летящих боевых самолетов я не видел ни на одном МАКСе, а уж бомбящих — даже на учениях на Дальнем Востоке, в которых я участвовал в годы своей срочной службы.

Проселочная дорога оказалась совершенно пустынной. Наверное, немцы ей не пользовались. Правда, очень скоро страшная находка опровергла это предположение. Прямо возле проселка мы натолкнулись на тела расстрелянных. Они лежали прямо около дороги. Человек двадцать: дети, женщины, старики. Кому они мешали ― непонятно. На евреев или цыган не походили совершенно. Наверное, немцы просто срывали злость за свои неудачи на первых попавшихся.

После неудачи с проселком, мы двинулись по подлеску вдоль него к ближайшей шоссейке. Там нам повезло чуть больше. На перекрестке проселка и шоссе раньше располагался украинский блокпост. Оборудовать его, как следует, не успели, бетонных блоков не наблюдалось, но окопы и для пехоты и для двух БТР были отрыты. И вчера на стоявшую здесь горсточку бойцов с двумя бронемашинами выкатился вал наступления Клейста. Я не знаю, сколько продержались эти мужики, но две сгоревшие «двойки» и одна «тройка» перед их окопами были. Немецких трупов не было видно. Наверное, убрали.

В окопах и разбитых бронетранспортерах мы насчитали двадцать наших во главе с лейтенантом. Почти в каждом окопе куча стреляных гильз, валялось и несколько стреляных тубусов от «мух». Оружия не осталось, наверное, забрали немцы. Вокруг было пустынно. Скорее всего, бомбежки отучили немцев ездить днем. Это дало нам возможность поподробнее осмотреть место боя. Даже повезло найти в одном из БТРов запас сухих пайков. Наверное, немцы его не нашли, хоть и перевернули там все вверх дном.

А в сторонке я заметил совершенно неожиданный объект. Он стоял у самых деревьев, поэтому я его заметил не сразу. Несомненно, это был танк. Несомненно, его моторное отделение пострадало от выстрела гранатомета. Но ни на один из немецких танков он не походил. Одна скошенная к корме крыша моторного отсека уже отличала его от всех немецких братьев, а маленькая одноместная башня с короткой пушкой вообще была нетипична для немцев. Внутри я обнаружил французские надписи на приборах.

― Сюда бы наших «демократических» историков загнать! Сколько галдели, что немцы, мол, не использовали французские танки. Брезговали, понимаешь!

Уходя, я вынул из «макарова» обойму, передернул затвор и «выстрелил» в воздух, салютуя тем, кто отдал жизни за Родину.

― Спите спокойно, мужики! Ваша смерть не напрасна!

А потом уже в лесу мы впервые натолкнулись на немцев. Наверное, нас спас камуфляж. Антонов как раз присел переобуться, а мы с Амальчиевым, чтобы не отсвечивать, тоже присели в невысоком кустарнике. И тут на полянку вышли два немца. Я не знаю, откуда у меня появились такие инстинкты, или сыграло роль длительное ожидание опасности, но автомат как будто сам взлетел к плечу. Очередь. В нескольких метрах от нас лежали два свежих трупа.

Не знаю, можно ли в таком признаваться, но я в этот момент ничего не почувствовал. Ни раскаянья, ни, тем более, удовольствия, не маньяк же я, в самом деле, наслаждаться убийством. Просто эти два человека были моими врагами, и они убили бы меня и двух пацанов, окажись я чуть менее расторопным. Не думал я в этот момент ни про автобус с девушками, ни про расстрелянных у дороги. Просто это был обычный, пусть и короткий бой, который я выиграл. И ничего, кроме резко накатившей усталости, реакция на мгновенный выброс в кровь адреналина.

Потом я занялся трупами. Ребят я решил этим неприятным делом не загружать и велел бдить, чтобы еще кто не заявился. Вот они, два эсэсовца, в черной форме, «белокурые бестии». Откуда они тут? Вроде у Клейста не было дивизий СС. Это у Манштейна на севере они должны быть. Впрочем, специально историей дивизий СС я не интересовался. Может, и у Клейста чего было. И форма тоже странная, черная. Кажется, СС носили на фронте камуфляж. Тоже не помню точно, когда их переодели.

У немцев я забрал документы, продукты: у них были хлеб, галеты, какие–то консервы и оружие. Амальчиев спросил меня, зачем мы забираем карабины. Никакого военного смысла в этом не было, «калашниковы» наши вполне исправны, патронов хватает. Но я не хотел, чтобы в лесах Украины валялось бесхозное оружие. Мало ли какие бандеровцы на него наткнутся. Карабины мы утопили в разобранном виде в первом же попавшемся лесном озере. Причем, постарались разбросать части подальше.

Максим Андреев. Выживальщик. Нижегородская область

Маша и Макс сидели на небольшом холмике и смотрели на полуденное солнце. Сидели молча, впитывая тишину, ветер и небо. Жаркая осень выдалась в этом году… Очень жаркая. В любом смысле.

— Макс, расскажи мне, как он погиб?

— Я не помню, — соврал он. — Удар помню и все. Потом уже очнулся дома. В смысле, на Базе.

— Рустэм — молодец, — вздохнула Маша. — Он тебя тащил по лесу на плечах.

Макс кивнул. Они долго молчали, глядя в небо.

Вообще–то, командир их поставил в дозор. Сидеть и смотреть на дорогу. Все прекрасно понимали, что все шло уже совершенно не так, как они планировали. И, может быть, их уже ищут — не как партизан, не как «выживальщиков». Как бандитов и мародеров. Думать об этом никто не хотел.

Рустэм практически постоянно прикладывался к бутылке, Ольга не отставала от него, Иринка как была дурой, так и осталась — то дрыхла, то пьяно хихикала. Эта троица только и делала, что бухала, жрала и трахалась. В открытую и не стесняясь никого.

Поэтому Макс даже с удовольствием выполз из бункера в караул. Маша пошла с ним добровольно.

— Максим, смотри, та бабулька идет! — осторожно тронула за плечо девчонка.

Парень молча кивнул, глядя, как старуха поднимается к ним на холм.

— Доброго вам деньку, деточки, — сказала бабка, запыхавшись старушечьими легкими. И ахнула. — Ой, Максимушка! А кто тебе так рожу–то искурочил?

— В аварию попали, — буркнул Макс, отворачиваясь.

— Ой, да ты ж ранетый, тада поперхаю я обратно, гликось чо, толы–то старые не разбарабалася сразу, ой простите мя, внуки!

— Бабуш, что случилось–то? — остановила ее Маша.

— Дык Антип–от помер, я, чай, думала споможите закопать? — то ли просто сказала, то ли спросила старуха.

— Какой Антип? — не поняла Маша.

— Да дед наш помер. Паралезотый–то. Гли, одни старухи в дяревне. Могилку бы выкопать. Домовина–то есть, яму сын–от сделал у прошлом годе, калды в отпуск–от приезжал. Ноччу помер Антип. Мы уж и помыли яво, и приодели. Чай с боженькой в грязном–от не дело стоять. Мы б сами, дак силов–то нетути. Чо мы старухи, сами гикнемся вскорочи. Пособили бы, детушки! Я вам денюшку дам, Антип сберег копеечку…

Макс встал, охнув от боли в груди:

— Поможем, поможем, баб…

— Дуся, — подсказала Маша.

— Баба Дуся… Не надо денег. Лопаты есть?

— Акакак? Есть, есть… Подымте, туточки недалече, вона погост! Вона! — махнула она рукой в сторону ближайшего леска.

Макс осторожно похромал за бабушкой Евдокией.

Маша пошла за ним. Макс искоса посмотрел на нее:

— Ты бы осталась. Мало ли чего…

Она ничего не ответила. Просто сердито глянула на него.

Макс взял штыковую лопату во дворе бабушки Евдокии, после чего они пошли в сторону деревенского кладбища. Церкви рядом не было. Так — старая, серая покосившаяся часовенка. Дверь ее была снята с петель и валялась рядом. Макс заглянул внутрь. Там, на коленях, стояла какая–то старуха со свечкой — пела чего–то и беспрестанно кланялась.

— Ироды каки–то в прошлом годе приезжали, покрасть хотели, да неча там. Лампадку тока и уперли, поганые, — пояснила бабушка Дуся. — Глашка отпеват Антипа–то. Вона здеся копай!

— А гроб–то где? — спросил Макс.

— Ак–ить в избе! Сейчас она дочитат, дак прыташшым! Девонька нам поди спомогнет, ли чо?

Макс в первый раз в жизни копал могилу. Он понятия не имел — как это делается? А спросить было стыдно. Поэтому, когда Маша и баба Дуся ушли, он подошел к соседним холмикам, из которых торчали замшелые, трухлявые кресты.

Разобрать, что было на алюминиевых табличках — было невозможно. Краска стерлась — дожди, морозы, время… И дети, которые забыли своих родителей.

Макс отмерил три шага в длину, два в ширину. И начал копать. Сначала, дело пошло с трудом. Потом он догадался снять дерн для начала. Каждый удар лопатой отдавался болью в сломанном ребре. Черный слой перегноя сменился, постепенно, сухим почти песчаным слоем земли. Время от времени, он перекуривал и разглядывал могилы без оградок. Их было много. Только свежих не было — все были оплывшие. Но трава на всех была выщипана, небось, бабки от нечего делать ухаживали. Или козы паслись.

Работа отвлекала от дурных мыслей. Макс даже стал получать удовольствие от махания лопатой. Когда закопался по пояс — решил, что хватит. Подтянулся на руках, морщась от боли. Потом сел на кучу земли, воткнул лопату в нее, закурил. Нос все еще дышал очень плохо. Дым пришлось пускать открытым ртом. Сквозь дырки на месте выбитых зубов.

Он уже почти до фильтра докурил, когда услышал какое–то пение.

Оглянулся. Увидел. Как три старухи и Маша тащили на веревках гроб. Тот лежал на какой–то тележке.

«Гроб на колесиках» — мелькнула идиотская мысль в голове. Неделю назад Макс бы похихикал. Теперь же выплюнул сигарету и пошел навстречу.

Потом пристроился позади тележки и стал ее толкать.

Три старухи, впрягшиеся в веревки, пели какие–то молитвы. Колеса телеги нещадно скрипели, гроб колотился о доски… Маша, почему–то, плакала. Словно хоронила кого–то знакомого. Внезапно, Макс вдруг понял, что это не какой–то неведомый ему дед Антип в гробу лежит. Там лежит Пашка.

И это он Пашку хоронит.

И не только Пашку. Еще и себя. И свою прошлую жизнь. Бестолковую и, совершенно, никому не нужную. И Ольгу хоронит. И Машу. И Рустэма. И даже Иришку. Всех.

Почему–то ему вдруг захотелось увидеть маму.

«Пока не поздно… Пока не поздно!» — мысль билась в мозгу, больно ударяя изнутри по черепной коробке.

Макс вдруг увидел сотни людей, похороненных когда–то на этом кладбище. Они рождались. Любили. Работали. Плакали. Веселились. Пели. Провожали. Умирали. Оставляли след после себя.

А что сделал он? Какой след он оставил в жизни?

Сбежал.

Когда он кидал лопатой землю, и земля со стуком падала на крышку гроба, и гроб покрывался ей как саваном, и саваном его накрыло решение.

— Я ухожу, Маш, — сказал он, когда они пошли за рыдающими старухами к домам деревни.

Она помолчала. Потом твердо ответила:

— Я с тобой.

Алексей Кулагин, заместитель командира роты. Калининградская область

Ночью, еще до четырех, мы выдвинулись на новые позиции, расставили посты по периметру, и начали отрывать траншеи, окопчики для гранатометчиков и пулеметчиков (а нам батальон в усиление еще и АГСы выделил), и укрытия для бронетехники. Времени было мало, а объем работ — закачаешься. Вкалывали все.

Еще и шести утра не было, а спина у меня уже ныла так, что пришлось почти полчаса отлеживаться. Хорошо еще, почва здесь рыхлая, песчаная, да и сухо было последнее время. А то ведь вообще амбец был бы. Вот гадство! На мне воспитательная работа во взводе висит, а я тут молодым пример подаю — сачкую! Но делать было нечего: старость — не радость. Отлежался — и снова за лопату! Хотя мне и не довелось в бою побывать, но я крепко затвердил, что жизнь в бою от лопаты зависит подчас больше, чем от автомата. Так примерно я окружающим меня ребяткам и втолковывал:

— Чем глубже в землю зароемся, и чем глубже коробочки закопаем, тем больше шансов, что в эту землю не мы ляжем, а фрицы. Так что копайте, братцы, копайте! Видите, дедушка ваш тоже копает, хотя и старенький, и лопатку едва держит, — и с этими словами я наглядно демонстрировал практическое применение формулы «копай глубже, кидай дальше»

— Наша задача — не просто фрицев пугануть, чтобы они из Эльблонга драпанули, а дать им такого дрозда, чтобы они тут легли. Нефиг было к нам лезть! — продолжал я, пользуясь произносимыми фразами как поводом для коротеньких передышек. — Я тут уже с их художествами познакомился. Едва сутки в Мамоново стояли, а успели и пограбить, и понасильничать, и пострелять кучу гражданского народа. За такое отвечать надо по полной! Вот мы с них и спросим, больше некому. Поэтому нам надо здесь так упереться, чтобы ни один гад из города не ушел. Целым, во всяком случае. По частям — можно.

Солнце уже давно висело над нашей головой, а мы едва успели отрыть какое–то убоищное подобие траншей в одну нитку. Капониры для бронетехники выглядели явно лучше, потому что у БМП были средства самоокапывания. Часть коробочек наш взвод поставил за железнодорожной и шоссейной насыпью, дооборудовав позиции и подсыпав земли, чтобы был удобный выезд на шоссе и на железку. Но больше мы уже ничего сделать не успевали. Еще сложнее пришлось правофланговому взводу, который должен был оседлать высоту 47,0 южнее поселка Верхний Грюнау (Grünau Höhe) — высотка была плоской, голой, и над окопами и маскировкой пришлось повозиться изрядно. Хорошо хоть, нам прислали отделение из инженерно–саперного взвода, которое малость подкрепило нашу жиденькую оборону минами.

Но вот подан кодовый сигнал по радио, продублированный двумя ракетами, взлетевшими над северо–восточной окраиной Эльблонга. В дело вступила артиллерия и минометы. Сначала фрицы пытались отвечать, но очень быстро стало ясно, что контрбатарейную стрельбу они проигрывают вчистую, позволяя нашим артиллеристам уточнить координаты целей и тем вернее накрыть их огнем. Однако снаряд есть снаряд, и даже если он пущен не снайперски точно, он все равно заряжен смертью. Фрицевские минометы прошлись и по нашим позициям. Хотя их быстро заставили замолчать, в дежурном расчете пулемета недалеко от окопчика управления роты близким разрывом мины был убит один боец и серьезно ранен другой. Мне же на этот раз досталось лишь несколько комочков сухой земли на каску. Но и эти немногочисленные разрывы заставили противно холодеть внутренности.

Потом артиллерийская стрельба закончилась, и в город пошла пехота при поддержке бронетехники. На нашем участке было относительно спокойно — ибо нам команды на штурм не было (как я и подозревал…). В бинокль можно было разглядеть какое–то шевеление между окраинными домами Грюнау, и чуть дальше и левее — у шоссейного путепровода над железнодорожными путями, но к нам пока никто не лез.

Потом ситуация стала меняться. Нет, нас все так же не тревожили, но в районе путепровода, за насыпями шоссейных дорог и у поселка Грюнау стали явно накапливаться немецкие зольдаты, притащившие с собой и кое–какую артиллерию, выглядевшую явно солиднее «дверных колотушек». После недолгих переговоров по радио Баскаков дал приказ на открытие огня. В первую очередь из пушек БМП были обстреляны артиллерийские упряжки, но и на пехоту тоже обрушился огонь пулеметов и АГС.

Фрицы были, разумеется, не в восторге, и тут же начали отвечать. Из–за домов и из–за насыпи ударили замаскированные до поры пушки. По нам, кроме минометов, отработали две батареи — одна 10,5 сантиметровых гаубиц, и одна батарея зениток, знаменитых «ахт–ахт». И вот тут нам сразу стало кисло. А под прикрытием огня с нами перебежками стала ловко сближаться фрицевская пехота.

«Штурмовые группы, млять!» — с этими парнями сталкиваться мне никак не улыбалось. Хотя наши пулеметчики всячески пытались подловить этих шустрых «белокурых бестий» в фельдграу, но «партизаны» есть «партизаны» — успехи у нас были более чем скромные.

При очередном взрыве по каске что–то ощутимо звякнуло, да так, что голова мотнулась в сторону. Этот взрыв щедро осыпал меня землей, и мне пришлось с трудом отплевываться от песка на зубах — вплоть до полного истощения слюны во рту — и аккуратно протирать запорошенные глаза. Когда я проморгался, фрицы оказались совсем близко, и я пристроил автомат на бруствер, стараясь успокоить разволновавшееся сердце и дыхалку, чтобы не все пули пускать в «молоко».

Несмотря на то, что траншея нашего взвода дружно огрызалась очередями автоматов и пулеметов, несмотря на то, что с пригорка за нашим правым флангом частил АГС, накрывая поле перед нами кустиками разрывов, несмотря на несколько сработавших МОНок, фрицы упорно лезли вперед. Перед высотой 47,0 они напоролись на целое минное поле, и вынуждены были откатиться, замысловато декорировав склоны высоты своими трупами. Но фрицев было много, очень много, они, несмотря на потери, все лезли и лезли, и от Эльблонга выдвигались все новые и новые группы. Хорошо, что наша артиллерия не сплоховала, и фрицевские пушки и минометы снова вынуждены были замолчать, спешно меняя позиции, чтобы их не разнесли вдребезги. Но слишком жидким было прикрытие всего из одной роты, чтобы запросто остановить напор фрицев на столь обширном участке.

Вдруг за моей спиной взревел движок БМП и машина, выпустив клубы сизого дыма, выползла из ложбинки, где пряталась до поры, прямо по крутой насыпи на шоссе. Резво набирая скорость, БМПшка помчалась вперед, поливая позиции вермахта на окраине городка из пушки и пулемета. Судя по номеру, это была машина управления взвода.

— Дурак!» — других слов я для комвзвода не нашел. — Куда он смотрел! Они же сейчас нарвутся!

Но отчаянный экипаж пока не нарывался. То притормаживая, то резко бросаясь вперед, БМП продолжала долбить по немецким позициям, а разрывы снарядов вставали все время в стороне от хищного остроносого корпуса боевой машины.

На какое–то время я отвлекся от созерцания этого зрелища, потому что пули немецких Маузеров уже долбили в бруствер. Я успел сменить магазин, и продолжал лупить скупыми очередями по настырно лезущим фрицам. Краем глаза я заметил, как задрался в небо ствол ПК неподалеку от меня, — первого номера отшвырнуло назад, а второй медленно сползал по стенке окопа, уткнувшись в сыпучую землю лицом. К пулемету бросился Тюрин, и ПК снова завел свой солидный перестук.

Снова бросив взгляд на поле, я увидел, что БМП круто развернулся, скребя гусеницами по асфальту, и соскочил с шоссе, резко клюнув носом, съезжая с крутой насыпи. Машина помчалась по полю, не сбавляя скорость, и продолжая вести огонь. Но теперь в игру, помимо пушки и пулемета, включились еще и гусеницы. БМП шла прихотливым зигзагом метрах в ста перед линией нашей траншеи, то и дело наезжая на залегших фрицев, и продолжая строчить из пулемета по тем, кто, не выдержав, пытался метнуться в сторону.

Однако здесь переменчивое военное счастье все же изменило дерзкому экипажу. Сразу несколько разрывов встало буквально впритирку с БМП, было видно, как от нее полетели в стороны какие–то обломки, и машину повело в сторону, закрутило, и она, наконец, встала посреди поля.

— Ну, все! Сейчас накроют… — пронеслось у меня в голове. Мне было видно, как из верхнего люка вывалился и перекатился по броне на землю человек в темном комбинезоне, а затем распахнулись двери десантного отделения и из них вывалился еще один. Я полоснул длинной, почти неприцельной очередью по тем немцам, которые были в моем секторе обстрела, чтобы помешать им отстреляться по ребятам. У покинутой машины встало еще несколько разрывов, заставив ребят ничком броситься на землю, и БМП густо задымила. Мехвод и стрелок перебежками стали сдвигаться к нашим позициям, но, не добежав шагов двадцати, мехвод (наверное, в комбинезон одет был именно он), споткнулся и завалился на бок. Стрелок кувырком переместился к нему, и попытался тащить его волоком, что у него не слишком–то получалось.

— Прикрой! — заполошно заорал я, поворачивая голову к Тюрину, затем встал в рост, выпустил еще одну длинную очередь в сторону залегших немцев, присел, воткнул в автомат последний снаряженный магазин из подсумка, и одним махом перевалил через бруствер, не успев даже удивиться собственной прыти.

По–пластунски, но с бешеной энергией перебирая руками и ногами, я двинулся к экипажу БМП. Подполз, короткая очередь по фрицам, и мы вдвоем со стрелком, стиснув зубы, поволокли мехвода к траншее. Остановка, передышка, еще одна короткая очередь по фрицам — на этот раз стрелок поддержал меня из Стечкина («не попадет, так хоть чуток пугнет» — подумал я) — и снова тащим тяжелое обмякшее тело мехвода к спасительным окопам.

И тут я почувствовал, что по спине как ломом звезданули!

— Мать его…! — завернул я, шипя сквозь зубы. Но… руки–ноги двигаются, боль жгучая, но не смертельная. Надо ползти, а там видно будет, насколько сильно меня угостили. Кривясь и кусая губы, я вскинул автомат и отсек еще пару патронов по некстати для себя приподнявшемуся немецкому зольдату. Попал — не попал, хрен его знает, ибо все плыло перед глазами (а у меня и так зрение не ахти), но несколько секунд на последний рывок я выиграл.

Когда три наших тушки — две заполошно дышащих, а одна глухо, едва слышно среди звуков боя стонущая — перевалились обратно в траншею, пулемет Тюрина продолжал выстукивать свою смертельную дробь. Спасибо ему, поскольку он качественно прижимал гансов к земле и редко кто из них мог спокойно выцеливать нас на поле.

«О–о–о!» — жгучая боль, после того, как схлынул азарт игры в прятки со смертью, и я осознал, насколько близко я был на этот раз от свидания с косой, вышибла из меня остатки воли и самообладания. Но ничего еще не кончилось. Я немного отстраненно фиксировал, как стрелок–башнер, даже не посмотрев, в каком состоянии его товарищ мехвод, подхватил со дна траншеи автомат одного из убитых пулеметчиков и пристроился неподалеку от Тюрина, сразу начав огрызаться короткими, но частыми очередями.

«Гранатой — огонь!» — заорал Тюрин. Значит, фрицы совсем рядом. Наши в окопе стали швырять гранаты, впереди загрохотало. Я сам, немного тормозя, потянулся к гранатному подсумку, но вдруг перед моими глазами мелькнула до боли знакомая по кинофильмам фрицевская граната с длинной деревянной ручкой, и мое тело среагировало само — каким–то невероятным вывертом крутанув автомат, я, как ракеткой, врезал прикладом по этой летящей ко мне гадине, готовой нашпиговать меня осколками. Боль в спине ожгла так, что я смог издать только сипение враз пересохшим горлом и рухнул на дно окопа. Бах! Бах! — рвануло что–то неподалеку от меня, и на спину мне малость сыпануло песочком. Видно, часть брошенных гранат все же влетела в траншею…

Сознание, впрочем, оставалось еще со мной, хотя я воспринимал все вокруг, как будто меня обложили ватой, сунули в густой туман, да еще и залили чем–то глаза… Грохот близких разрывов. То ли ручные гранаты, то ли фрицы напоролись на противопехотные мины… Затем где–то вдалеке, в стороне города, резко усилилась стрельба. Грохотали башенные пулеметы КПВТ, рычали автоматические пушки, долбили какие–то гораздо более солидные системы, и все это на фоне сплошного дробного перестука автоматов. Почти над самой головой гулко задолбил КПВТ. Я лежал, как–то отстраненно вслушиваясь в какофонию боя, которая, то уплывала куда–то за пределы восприятия, то вновь накатывала на меня.

Некое подобие самоощущения вернулось ко мне, когда чьи–то руки стали меня переворачивать, и боль в спине прорезалась жгучей вспышкой. Я засипел сквозь прикушенные губы, но сознание упорно оставалось со мной, не давая мне провалиться в спасительное забытье.

— На живот его кладите! — рыкнул солидный бас у меня над головой. — Не видите, олухи царя небесного, у него вся спина в крови! Крепкие руки неделикатно вцепились в меня и водрузили на носилки. Рывком я воспарил над траншеей, а затем, с толчками и раскачиванием, поплыл над землей. Повернутая набок голова позволяла мне созерцать редкие воронки, вытоптанную местами сочную зеленую траву, края траншей с кое–где валявшимися автоматными гильзами, пару трупов в фельдграу, чьи–то ноги в берцах и камуфляжных штанах, выше колен разлохмаченных и пропитавшихся кровью, маузеровскую винтовку, которую еще сжимала оторванная кисть, немецкую каску с пулевыми пробоинами, немецкую же противогазную коробку, «банку» — круглый магазин от РПК, колеса стоящего неподалеку БТР, а, скосив до предела глаза, я мог наблюдать размеренно топающие ноги одного из санитаров, доставлявших меня по назначению…

В медицинском взводе, когда принялись за мою обработку, выяснилось, что пуля из немецкого карабина, ударив вскользь по моему бронежилету, сковырнула и изуродовала пластину, что наградило меня поверхностной, но весьма обширной рваной раной на спине. Ну, что за невезуха! Швы мне наложили, и теперь несколько дней придется вылеживать — хорошо хоть, что не в госпитале в Калининграде, а рядом с ребятами, тут же, в занятом нами Эльблонге.

Этот бой дорого обошелся и нашему взводу, и всей нашей роте. Если бы не превосходство в вооружении, позволившее нам сильно проредить вал кинувшихся на прорыв фрицев, они втоптали бы нас в пыль. Однако, несмотря на убийственный огонь из автоматов, пулеметов, минометов и пушек, несмотря на минные поля перед позициями роты, группа фрицев последним броском все же ворвалась в траншею нашего взвода, и я выжил, наверное, только потому, что меня, залитого кровью, лежащего ничком, приняли за убитого. Выжил и раненый мехвод, которого мы вытаскивали, но ему досталось крепко — пуля в бедренной кости, касательное ранение грудной клетки — пуля застряла в ребре, и еще одна пуля вошла под правую ключицу. Мой комвзвода Тюрин получил две пули в легкое навылет, и было еще неизвестно, выкарабкается ли он после этого ранения. А вот башенный стрелок, вместе с которым мы волокли раненого мехвода, погиб. Ему досталась пуля из КПВТ, когда на него навалилась целая толпа фрицев. Так его и нашли — под этой кучей трупов в фельдграу, порванных очередью из крупняка.

Из воспоминаний наводчика Flak35 (88 mm), гефрайтора люфтваффе:

«…Гарнизон Эльбинга получил немалые подкрепления. Отовсюду в город стекались учебные подразделения пехоты, артиллеристов, танкистов, отряды морской охраны, подразделения СС и фельджандармерии, и даже подкинули что–то из резервных соединений. Наши батареи, ввиду выявившейся бесперспективности стрельбы по ужасным новым самолетам русских, были поставлены на прямую наводку для борьбы с бронированными целями.

Напор русских с утра 27 июня был страшен. Они накрывали позиции нашей артиллерии с нескольких залпов, как будто в каждом чердачном окне торчал их корректировщик с рацией. Но сбившиеся с ног фельджандармы не смогли обнаружить ни одного. Вскоре северо–западные и северо–восточные окраины города превратились в арену уличных боев. Русские бронемашины с крупнокалиберными пулеметами давили огневые точки, пробивали щиты артиллерийских орудий, а их немногочисленная, но до зубов вооруженная автоматическим оружием пехота методично продвигалась вперед. Их ручные пусковые установки для ракет стали своего рода «карманной артиллерией», которая могла бить из–за каждого угла, из–за каждого дерева, не оставляя защитникам города никаких шансов. Тем не менее, наши парни держались крепко, стараясь метким огнем выбивать наступающих русских. К сожалению, те редко предоставляли такие шансы.

Наше орудие долго избегало артиллерийского огня русских — его оставили замаскированным в засаде на южной окраине города. Когда клещи русского наступления стали сжиматься, командование решило прорываться на юго–восток. Мы же должны были дать отпор русским, если те попытаются преградить путь нашим войскам.

Решение прорываться в этом направлении оказалось верным — у русских там было не так много сил, и им приходилось драться с нами не среди городских строений, а в поле. Наши солдаты вплотную приблизились к позициям противника, когда вдруг им навстречу выскочил легкий танк русских и с сумасшедшей скоростью устремился к городской окраине, непрерывно стреляя из пушки и пулемета. Был отдан приказ — пустить в дело нашу зенитку. Маскировочная сеть и ветки, укрывавшие ее, были отброшены, мы стали разворачивать орудие в сторону русского танка, как вдруг очередь автоматической пушки ударила по станине, сотрясая орудие, оглашая воздух визгом рикошетов, и выбивая искры. К счастью, никого из расчета не задело, и Карл — Фридрих, наш заряжающий, уже закинул снаряд в казенник, а я закрутил колесики наводки, как один из солдат пехотного прикрытия заорал — «Камрады! У вас ствол пробит!».

Цум Тойфель! Что за невезение! Хотя при осмотре орудия выяснилось, что ствол цел, а пробит только накатник, мы все равно оказались не у дел. Однако и русский танк, доставивший нам эти неприятности, тоже поплатился — мы видели, как два уцелевших орудия из батареи 10,5 сантиметровых гаубиц, успевших сменить позицию, чтобы уйти из–под обстрела русских, все–таки накрыли этот танк одним из залпов.

Я видел, как наши парни пошли вперед, подобрались на дистанцию гранатного броска, а затем коротким рывком ворвались в русские окопы. Путь вперед был открыт!

Но тут поле перед нами и нитка шоссе, по которой уже стала выдвигаться артиллерия и несколько грузовиков, вспухли от снарядных разрывов, а справа и слева показались русские легкие танки и два ужасных даже на вид русских тяжелых танка. Проклятые русские дождались, пока мы выйдем за стены города, и бросили в бой свои резервы, охватив нас с трех сторон. Это была страшная бойня. Русская пехота не пошла в атаку, пока поле сражения и наши позиции вдоль городской окраины не были перепаханы артиллерией и минометами, и не прочесаны крупнокалиберными пулеметами. Моя верная Erma огрызалась очередями, пока у меня не закончился магазин. Сменить его я не успел — в мой автомат ударило несколько пуль, вырывая его у меня из рук, а когда я снова мог шевелить онемевшими от удара пальцами, на меня уже смотрели два автоматных ствола, которые держали русские пехотинцы в камуфляжных куртках. На конце одного из стволов мелькнул огонек короткой очереди, меня с силой двинуло в правое плечо, развернуло и швырнуло на землю. Почему они меня не добили? — спрашивал я сам себя, когда все кончилось. Я не знаю точного ответа…»

Сергеев Виталий Александрович, Глава Тамбаровского районной администрации, Оренбургская область

Вот и настала пятница. Последний рабочий день на этой длинной неделе. Утро выдалось сырым и не по–летнему прохладным, остатки холодных воздушных масс 2010‑го с боем сдавали последние позиции. Бегать по двору я не стал, ограничился зарядкой на свежем воздухе. Подбросив жену в школу, а подъехав к администрации, я сам отвел сына в расположенный прямо за ней детский сад. К восьми я уже был в своем кабинете и примерял новое удобное кресло подобранное и купленное завхозом за моё суточное отсутствие. Старое было не хуже, просто оно ещё хранило последнее тепло своего прежнего хозяина, не давая мне почувствовать себя хозяином положения.

В половине девятого провел общую планерку, выдав всем новые вводные. В девять часов, прямо у меня в кабинете представил Тамбаровскому поселковому совету его нового Главу. Просмотрев корреспонденцию и подписав кучу бумаг к 10, выбрался в район. Заехал в РОВД, на восстанавливаемый нами хлебозавод, забрал на обед жену из школы. Когда ехали домой, она меня ошеломила новостью:

— Виталь, ты к Торогиным на похороны пойдешь?

— Кто умер–то?

— И Эльза Петровна, и Виктор Иванович.

— Когда?

— В четверг еще, вечером.

— Почему раньше не сказала?

— Так я сама утром в школе узнала.

Я повернулся к водителю:

— Иван, ты знал?

— Тоже с утра.

— А почему мне не сказал? Сам или Ирина!

— Так опасаются все. Вы же, Виталий Александрович, на похороны во вторник не пошли и других не пустили, вот и не стали вас беспокоить немцами.

— Идиоты. Вези. В ДОСы вези, вынос же скоро.

Похоже, что мои метания по похоронам предшественника истолковали как нежелание немца хоронить, так ведь я же отпустил на похороны почитай всех его друзей, подруг и родственников! Да, вот и ударила меня моя же палка вторым концом.

Подъехав к пятому ДОСУ, я отпустил водителя на краткий обед, а сам с женой поднялся на второй этаж. В уютной «двушке» на втором этаже пахло ладаном, дверь была не закрыта. В коридорчике меня встретил Владимир Петрович Шафер — брат покойной, и мой, через дорогу, сосед. Его взрослые сыновья Алексей и Костя тоже были здесь. Я обнял их одного за другим, спросил, не нужна ли помощь. Они почти всё сорганизовали сами, бортовой ЗИЛ и автобус жилкомхоза (где Алексей был главным инженером, а отец его механиком) уже ждали внизу, совет ветеранов помог в остальном. Его председателя старшего прапорщика в отставке Андрея Сергеевича Чемаева я встретил в зале, ставшем сегодня покойницкой. Постояв у гробов, мы вышли на площадку. Андрей Сергеевич закурил, я не курил, но сегодня попросил сигарету, надо было хоть немного успокоиться.

Виктор Иванович Торогин был подполковником ВВС в отставке. Потому Совет ветеранов и помогал с похоронами. По новому календарю ему было всего 6 дней отроду. Его отец успел увидеть сына и в первый же день Войны ушел на фронт. Немцев он ненавидел потом всю жизнь. А сын привел в дом volksdeutsche… Эльза Петровна была из высланных к нам в том сорок первом поволжских немцев. Она любила мужа, но всю жизнь плакала Девятого мая, горько плакала… Единственный сын их Владимир жил в Калининграде, шесть дней назад он, кадровый старший лейтенант запаса, был мобилизован и погиб на второй день под Мамоново. Невестка же с сыном попали в четверг под налет Люфтваффе. Сбитый «мессер», падая, протаранил их квартиру… Эльза Петровна приняла новости стоически: не проронив ни слезинки, она пошла на кухню, написала записку о гибели невестки и внука и приняла десять таблеток снотворного. Виктор Иванович, вернувшись из военкомата, нашел жену уже мертвой. Торогин вызвал скорую, позвонил шурину, но сердце не выдержало, и скорая отвезла в морг уже двоих.

Стали подходить соседи, отставные военные, немногочисленные родственники. Мы один за другим вынесли на руках на улицу два гроба. Поставив их на стулья у подъезда, дали проститься соседям. В два часа подняли их на руки и понесли до дороги. Там подняли домовины в кузов ЗиЛа и медленно пошли за ним на кладбище.

Иван, подъехал уже к погосту. Отправив с ним жену, я остался до конца похорон. Мелкий дождь возобновился и надгробные речи, и ружейный салют шли уже под плач природы. После родственников и сослуживцев короткое слово сказал и я, бояться за должность перед лицом смерти мне было противно.

— Покойных я знаю давно: пятнадцать лет как они вернулись из Калининграда — последнего места службы Виктора Ивановича. Меня всегда восхищала эта семья. Горести и радости они переносили вместе, как единое целое. Их взаимное уважение и поддержка служили образцом семейных отношений. Они дети военного лихолетья всей своей жизнью показали нам ценность нашего единства, общность нас как единого целого. И сегодня когда нам выпала участь и честь снова встать за наш народ, не допустить тех горестей и бедствий, через которые пришлось пройти нашим родителям и деда мы должны учиться на жизненном примере супругов Торогиных. Мы единый народ, прошедший через общие испытания, вместе постоявшие великую страну, вместе пережившие её ошибки. Сегодня мы — люди двадцать первого века, надежда и пример для человечества, мы не должны повторять вчерашних ошибок, мы должны жить, уважая и поддерживая друг друга, так как прожили всю свою жизнь Виктор Иванович и Эльза Петровна Торогины. Пусть земля им будет пухом!

Опустив гробы на рушниках, и бросив по горсти земли в могилу, мы, меняясь, под ружейные залпы, засыпали её лопатами. Поставив над лютеранкой и коммунистом два православных креста, мы поехали на поминки. Пройдя первым столом, к четырём часам я вернулся на работу.

Остаток рабочего дня прошел в целом буднично. Разбор документов, подписание распоряжений, прием подчиненных… В пять пришли из районного отдела образования — утвердить план на первую неделю каникул. В целом план неплохой, но просмотр младшими школьниками и детсадовцами роммовского фильма «Обыкновенный фашизм» едва не взорвал меня. Заставь дураков Богу молиться… Что будет говорить лучший наш учитель начальных классов Лидия Кляйн своим первоклашкам? Что будет после этого с Машей Шафер в детском саду? … Из предложенных мероприятий я фильм исключил, но назначил на воскресение на двенадцать дня его просмотр в ДК. Чиновников администраций обязал прийти с семьями. Нам нужно было самим взглянуть в глаза тому ужасу, который был остановлен нашими дедами и который волей рока снова идет на нас. А заглянув, объяснить себе и своим детям, как остановить нацизм, не пустить это зло в этот мир и в свою душу.

Боже! Как трудно сидеть здесь в тылу и выпалывать зубы дракона, в то время когда желторотые пацаны там снова взрывают себя под танками! Может в понедельник ещё раз напрячь военкомат? Даже если не доверят стрелять, то ведь против этих гадов пригодятся и военюристы! Чу, дезертир! Твой окоп здесь! Как там сказал Президент: «Героизм и самопожертвование сегодня состоят в неуклонном исполнении каждым из нас своих прямых обязанностей. На благо страны. На благо мира во всём мире».

В этот день я не стал задерживаться на работе. Иван подвез мою супругу до администрации. Забрав сына из сада, мы, втроем, держась за руки, по расцветающему карагачиными крылатками парку дошли до дома. После ужина я долго говорил с мамой, о войне, о моем деде, об отце, о любви… Много, много о чем говорил с самым родным моим человеком. Сын, наигравшись, тоже пришел к нам. Пристроившись у меня на коленях, он слушал наш разговор и тихо заснул. Я перенес его в кроватку, и, глядя на него, долго думал, какой же мир я передам ему. Мир, в котором мы снова разбазарим плоды трудов поколений и Великой Победы или мир где мы не позволим никому навязывать нам свои правила?

Перенос за прошедшие шесть дней кровью провел границу между Мы и Они. Весь мир за советскими границами отличен от Нас. Мы люди 21‑го века и у нас своя история, свое право! Право нашего времени! Где то здесь лежит решение нашей коллизии! Где–то здесь… Похоже, с этой мыслью надо переспать.

Алексей Шкодин. Финансист

Ветер, чёртов ветер… Дистанцию я измерил лазерным дальномером, настройки прицела вывел через баллистический калькулятор в смартфоне (ввёл угол возвышения, дистанцию, а программа выдала ответ), но ветер… Здесь я его измерил, а что там дальше, в половине километра, на стене ущелья?

Первые два выстрела ушли «в молоко», но третий выбил заметный фонтанчик в четырёх метрах слева от душмана.

Хрякс! Вражина засёк меня, и его пуля разбила камень совсем рядом с моим укрытием. А вот хрен тебе. Тебе нужно болт передёрнуть, а у меня полуавтомат. И магазин на двадцать патронов. И поправку на ветер я уже знаю.

Бах! Бах! Бах! После второго выстрела я вижу в оптику, как брызгают мозги душмана, но по инерции стреляю ещё раз. Повезло! С пятисот метров с пятого выстрела поразить цель… Да здравствует техника двадцать первого века. Причём в голову, но это уже чистая «везуха».

— Макс!

— Всё за…сь. — Брат притаился за капотом грузовика, но его «калаш» сейчас малополезен. Даже с оптикой из семьдесят четвёртого стрелять на полкилометра — лотерея, да и пулемёт из «калаша» тоже не получится.

Смотрю вокруг, но целей больше нет, а через пару минут по колонне приходит команда «отбой».

Вот и сомневайся в том, что Бог — есть. Без каравана, хрен бы мы куда доехали, так как дороги сорок первого года располагались не там, где их показывали атлас и гугло–карты. Не говоря уже о том, что душманы бы нас сожрали не поперхнувшись. А так, банду засекли, и вместо нападения на конвой получилось нападение на банду. Нельзя сказать, что душманов разделали «всухую». У нас оказалось несколько раненых и даже убитый — эрзац–снайпер, которого я подстрелил, оказался неприятным сюрпризом, он открыл огонь, когда вражескую засаду уже раздолбали гранатомётами и расслабились. Первым выстрелом эта сволочь сняла нашего «штатного» снайпера с СВД и заставила гранатомётчиков залечь. А кроме меня ни у кого точного оружия не оказалось почему–то.

Что было после боя, запомнилось смутно. Самые яркие моменты — жена, вылезшая из–под джипа с автоматом в одной руке и плачущей Майей в другой, и Макс, хлопающий по спине и поздравляющий с «боевым крещением». Действительно — ощущения совсем другие, чем от расстрела ДАИшников. Вроде бы и там и тут убивал ради безопасности семьи, но сейчас как–то более честно… Может потому, что в меня тоже стреляли? Или же убив однажды, убить во второй раз намного легче? Наверное, я никогда не узнаю ответа — излишнее самокопание чревато психическими заболеваниями, а мне есть ради чего жить.

Майор Анатолий Логунов, начальник технического отряда

День как день. Ночь, если быть точным. Сижу у открытой дверцы и настороженно вглядываюсь в темноту через свой ПНВ. Еще пару секунд. Есть, крайний покинул борт, движки пошли на разгон, взлетаем. Осторожно сдвигаю кронштейн пулемета на место, закрываю дверь. Блин, а ведь замерз. Вроде и летняя ночь, а прохладно. Так, глядишь и мой друг «радик» проснется. Хотя и говорят, что во время войны люди не болеют, но пока не очень в это верится.

Так, еще примерно минут двадцать до следующей точки есть, можно покемарить. А то вчера за день только полчаса и прихватил. Нет, ну бардак все же и у наших и белорусов — состояние перманентное. Если же несколько разных структур взаимодействуют — вообще неустранимое. Весь день вчера вопросы с ремонтом «тридцать третьей» решал. Вот и воюем вместе, и государство союзное, а ведомства все равно друг друга не признают. Хотя, что о белорусах говорить, если даже наши авиаторы на нас как на чужих смотрят. Вот и все взаимодействие, блин.

Ага, прикемарил чуть. Кажется, только на ящиках пристроился и чехлом укрылся, а уже пора глаза открывать. Чего–то мне не по себе. Неужели какая–то заподлянка впереди? Всего делов и осталось — подобрать группу Серого, через фронт перелететь и все. Хм, пойду, гляну, что там у летчиков творится. Ну, нихренаськи! Сразу из всего долбанули. Эх, не зря у меня выпуклая часть спины чего–то ощущала, вот тебе и происшествие, ага. Блин, а чего это мы снижаемся, вроде же «тридцатый» должен был бойцов подбирать?

Тьфу, черт, я ж от СПУ отключился!

— … дверь, как слышишь? Группа эвакуируется под огневым воздействием, приготовиться к ведению огня.

— Командир, борту. Принял.

— Борт, командиру. Чего тогда, твою мать, молчал? Спишь, борт!

— Командир, борту. Виноват, СПУ отключил.

— Твою мать, стреляй же!

Не, под огнем как–то некомфортно, хотя бы и неприцельным. Дал пару очередей по огонькам, мелькающим с моего борта где–то внизу, а тут и вертолет завис невысоко над землей. Едва успел в сторону отскочить и пулемет убрать, как в дверь заскочили двое. Один — точно Серый, а второго я даже и не узнал, вместо лица маска из грязи, крови и прилипших листьев. Они втащили поданного с земли раненого, тоже всего измазанного до полной неузнаваемости, отволокли его в темпе в сторону и положили на оставленный мною чехол. Из–под повязок на пол капали темные капли. В нос, казалось бы, навечно забитый ароматами керосина, АМГ и кордита, ударил тяжелый знакомый запах. Кровь…

Одновременно в кабину заскочили еще двое. И все? В группе было восемь. А где же еще трое? Видимо поймав мой вопрошающий взгляд, Серый махнул рукой, характерно чиркнув по горлу большим пальцем. Ну, ни… фига же себе. Такие потери, как помню, наши спецназовцы даже в Афгане редко несли.

Впрочем, это я опять отвлекся. Хорошо, что ПК у меня под рукой. Сразу, едва освобождается дверной проем, на полном автомате разворачиваю его в боевое положение и даю длинную, как любил писать один популярный в свое время фантаст «на расплав ствола», очередь в невидимых в темноте гансов. Впрочем, судя по тому, что в обшивку пули уже не бьют, их «тридцатый» тоже неплохо угостил. Ну, ничего и моя очередь лишней не будет, глядишь одного, а то и парочку фрицев положу. Негуманно радоваться чужой смерти? Так я их к нам не звал. Как говорится, кто к нам с чем, тот того и огребет.

Вертолет стремительно набирает высоту, а я перебираюсь к бойцам, возящимся с раненым другом. Кстати, замечаю, что повязки на всех, только один Серый не задет ни разу. Везунчик, что и говорить. Только вот как же он троих потерял? Пока помогаю обновить повязки, успеваю достать из тайничка заветную фляжку и даю глотнуть мужикам для бодрости. Осторожно перематываем бинты, стараясь не сильно будоражить беднягу. Получается не очень, все же опыта у нас не хватает. Раненый теряет сознание. Ладно, хоть кровь удалось остановить. Я не врач, но, похоже, его здорово задело осколками, кажется гранатными. Черт, повязки, новенькие чистенькие стремительно пропитываются кровью. Бегу к летчикам, прошу прибавить, иначе можем не довезти.

Возвращаюсь, делаем еще по глоточку и тут Серого прорывает. Он начинает, матерясь от души, рассказывать, что произошло. Если убрать междометия и нецензурщину, получается примерно следующее — они имели задачей выйти на важный штаб противника. Сбросили их вчера ночью, днем, отлеживаясь в лесу, они отследили направление интенсивного потока легковушек и мотоциклов. Как стемнело, рванули в ту сторону. Не задалось с самого начала, наткнулись на пост фельджандармов, которых пришлось тихо убрать. После этого Серый вышел на связь и доложил о проколе. Вместо «бати» на связи был какой–то важный чин из совместного штаба группировки, он и приказал продолжать выполнение задачи. Продолжить–то они продолжили, дальше двинулись. Как оказалось — прямо в пасть волка. Пропажу поста немцы засекли и на их тропу сели. С собаками, с броневиком. Даже и не фельджандармерия, а хорошо подготовленная пехота. Как бы не ягдкоманда какая–нибудь эсэсовская, многие, как Серый успел заметить, в камуфляжных рубахах были. Да и пистолетов–пулеметов у них много оказалось, не сравнить с обычными частями. В общем, прижали группу плотно, пришлось отстреливаться. А у немцев еще и минометы оказались, пятидесятимиллиметровые. Вроде игрушки, а под прикрытием пехотного огня поближе перенесли, за холмиком установили и начали минами засыпать. Двоих сразу насмерть, Барса с Чебурашкой ранили. Ну, Барс и остался их прикрывать. Пока он там отбивался, они оторвались и вертолеты вызвали. Вот так. А штабная крыса больше на связи и не появлялась.

Да, не завидую тому подполу, если его Серый найдет. А он найдет, из–под земли достанет, он насколько я успел его узнать, он такой отмороженный и есть. По–моему — типичный спецназовец, они все немного подвинутые с точки зрения нормального человека. Хотя, если в обычной обстановке — люди как люди, и друзья отличные, лучше не бывает. Но вот специфика профессии…

Фронт проскочили без приключений, на площадке уже ждал санитарный вертолет, и мы аккуратно перегрузили в него раненого Чебурашку, чье настоящее имя я так и не узнал. Мы занялись обслуживанием и ремонтом техники, а группу Серого забрал другой вертолет и увез на МПД. Кстати, нам приказали оставаться здесь и готовиться. Судя по всему, наступление началось, раз нас назад уже не оттягивают.

Н-да, вот это интересно. Привезли нам систему минирования вертолетную, спецы понаехали и полдня ее монтировали. Оказывается, ночных вертолетов не хватает, да и самолеты преимущественно днем работают, ну а немцы наловчились ночами небольшие группы автомобилей и подкреплений перемещать. Вот один наш вертолет и дооборудуют, чтобы вечерком вместе с несколькими десятками других засыпать эти дороги с воздуха, наглухо отрезав фронт от притока подкреплений. Я подумал, и мы переоборудовали «тридцатку». Пока пусть помотается на минирование, тем более что к ночи отремонтированный «тридцать третий» обещают.

Проснулся под вечер от грохота. Нифига себе. Артподготовочка пошла, точно. А с чего это вечером… Понял. Все же у нас с ПНВ немного (хе–хе) лучше, чем у фрицев, наверное, решили, что ночью будет проще наступать. Так, пора и самому, технику готовить. Интересно, что для нас придумали? Понятно, опять в тылу шебаршить будем. Только кроме высадки групп еще и НАРами поработать придется. Теперь вообще непонятно, кто такое выдумал. Значит, высаживаем группу и по ее наводке долбаем цели. Хм, что не хватает боевых машин, что ли? Хотя… если учесть, что большинство «крокодилов» — дневные, Ка‑50 дай бог эскадрилья на весь фронт наберется, то, может, и целесообразным посчитали наши «мишки» ночью с новыми ракетами применять. Все же и летчики, и техника для ночных действий предназначены. Ладно, полетаем, посмотрим.

Так, а что это нам привезли такое, новенькое. Наконец–то вживую увидел С-13 «Тулумбас». Да, такая дура, что мало не покажется. И даже управляемый вариант привезли, гляди–ка. Будем, значит, на подсветку бить.

— Давай ребята, напрягись. Вешаем!..

— Запуск.

— Есть запуск.

Пошли, родимые.

Одесса. Военный пенсионер Сергей Акимов

Проснулся по звонку будильника на мобильном — он своим «Прощанием славянки» и мертвого поднимет. Еле оторвал голову от подушки — вчера допоздна засиделся на работе — за время пребывания на пенсии довольно значительно изменилось законодательство, да и законы военного времени, переданные из Департамента Интернет–почтой тоже необходимо знать. Хорошо стало с сохранением тайны — за границей Интернета нет, так что перехватить информацию некому.

Быстренько перекусив и сунув в наплечную сумку тормозок, с вечера приготовленный женой, выскочил за дверь, торопясь на маршрутку. Можно было бы взять машину зятя — его все же призвали — «сто двенадцатую» «Ладу», да до стоянки идти далеко, и с бензином проблемы. Пока ждал «Богдана», возле остановки тормознул свой «Ниссан» сват — он работает на нефтеперерабатывающем, и имеет возможность заправиться — и подкинул меня до Пересыпского моста. Оттуда можно и трамваем от кольца прямо до работы доехать. Сват раньше был ярым ревнителем независимости Украины, из–за чего мы частенько спорили, правда, скорее теоретическим ревнителем — ни в митингах, ни в демонстрациях не участвовал, разрываясь между работой, домом и дачным участком. Теперь же, после начала войны, резко изменил свои воззрения и всю дорогу меня активно агитировал за объединение с Россией и Белоруссией, а еще лучше — восстановление Союза.

— Если весь остальной мир живет в сорок первом, а мы — в две тысячи десятом, то представляешь, что можно стать сильнейшей державой планеты и диктовать свою волю всем, а не ждать, что пиндосы решат, а наши возьмут под козырек и побегут выполнять. Только вместе надо быть, вместе. Экономику восстанавливать, возобновлять кооперацию!

— Думаю, что к этому дело и идет, правда у нас этот вопрос продавить тяжелее будет — слишком на Западе страны националисты сильны.

— Так по ним Гитлер как раз в первые дни вместе с недобитыми бандеровцами и прошелся! Думаю, что народ хоть немного понял, что им фашисты несут.

— Ладно, поживем–увидим. Как у тебя на работе?

— Работы — море. Еле успеваем перерабатывать нефть. Слава богу, хоть в основном солярку и низкооктановый бензин гоним — все для армии. Девяносто второго и девяносто пятого выпускаем совсем немного. Вот и мост. Пока, удачи тебе!

— Удачи! — и я побежал к трамвайной остановке.

В трамвае, как и везде, шел оживленный разговор о войне. Выдвигались самые невероятные версии развития событий: кто–то доказывал, что через неделю наши будут в Берлине, кто–то скептически хмыкал, но все сходились в одном — без России мы, может быть, и выстоим, но с огромным трудом и кровью. Поэтому надо объединяться.

На работе, занимаясь служебной писаниной, продолжали внимательно следить за новостями, впрочем, как и все в стране. В информационных выпусках стало меньше проскальзывать панических ноток, появились сообщения об успешных совместных действиях украинских и российских частей. На большей части линии фронта продвижение немцев приостановлено, кое–где они вынуждены отступать. Приводились цифры потерь фашистов, своими размерами вызывающие некоторое недоверие, но, учитывая подавляющее техническое превосходство, вполне могущие быть реальными. Демонстрировались кадры из нескольких освобожденных небольших городов — развалины, пожарища, трупы детей и женщин… Показывали и пленных немцев — пока их немного, но наиболее умные уже ощутили силу и мощь нашего оружия и решили, что лучше жить в плену, чем попасть под залп «Градов» или гусеницы непробиваемых полевой артиллерией танков.

Было объявлено, что четыре президента (четвертым был казахский) провели двухчасовое видеосовещание, посвященное отражению нападения, взаимопомощи и «другим жизненно важным вопросам, представляющим интерес для всех участников совещания».

С огромным интересом было выслушано объявление, что Рузвельт и Черчилль прилетят в Москву для консультаций. Черчилль — понятно — Великобритания воюет с Германией и совместные действия приблизят победу. Но Америка пока еще ни с кем не воюет…

— Эх, договорились бы об объединении, — девчата тоже стали разбираться в политике, — Иначе Черчилль с Рузвельтом начнут обхаживать всех президентов и обязательно соблазнят кого–то. Вон грузинский галстукоед раньше спал и видел, как под крылышко Штатов перейти. Да и в Баку тоже не все в порядке…

— А зачем они нужны? Допустим Азербайджан — нефть, но у России и своей хватает, плюс казахская. Другие республики Средней Азии или присоединятся, или скатятся в феодализм без поддержки из–за границы.

Разошлись так, что пришлось рявкнуть:

— У вас все документы на завтрашнюю отправку готовы?! Пусть сначала хотя бы эта четверка определится и объединится, а то вы уже всю планету поделить собираетесь.

— Сергей Викторович, а когда война закончится?

— Я что, господь бог? Немцев побьём — это факт, а когда — не от меня зависит.

После моего ответа разговор перешел на обыденные темы: кого из знакомых и родственников призвали, что известно о родне, оказавшейся в зоне военных действий, возникающих бытовых тяготах, ограниченном выборе в магазинах…

— Да, девочки, не скоро придется снова лакомиться импортными продуктами — пока немцев побьём, новые договора на поставку заключат, привезут… А многое из того, к чему уже привыкли, еще и не выпускается — та же аудио и видеотехника, мобильники.

— А одежда? Моды, что за границей — чудовищные! Я вчера по Интернету посмотрела немного, как представила, что такое сейчас носят — даже поплохело.

Война войной, а женщины все равно остаются женщинами, и переделать их невозможно. Да и нужно ли?…

Александр Суров. Разведчик. Москва

Прилетели в Москву, выгрузились.

Ё моё! Сколько народу… А самолётов–то! В голове сразу же появились варианты, кого и что заминировать первым, а что и так надкусать.

Сводный отряд, не дав даже размять ноги после долгого перелёта почти через всю страну, тут же погнали на погрузку в Ан‑12.

Пока шли на площадку, огляделись: аэродром, не знаю точно какой, но вроде бы Шереметьево, был набит под завязку всевозможными самолётами — от старых «Анов», до каких–то разрисованных и явно гражданских «Боингов» — и почти перед каждым из них стояли шеренги солдат — или высадка, или посадка. Сновали заправщики и тягачи выводили самолёты на полосы, каждые две минуты садился или взлетал какой–нибудь «борт». Разговаривать было невозможно — шум турбин, матюки через громкоговорители.

Потом наступила моя очередь подниматься по рампе в отсек. Снова металл под подошвами. Снова створки закрывают солнечный свет, и снова крылатый грузовик неторопливо катится по рулёжным дорожкам на взлётную полосу. Его движки словно жаждут взреветь на полную мощность и оторваться от земли в свою стихию.

Всего два часа в небе и вот мы уже садимся где–то в Белоруссии.

Чувствовалась война — вокруг аэродрома и прямо на стоянках техники — ЗРК, расчёты «золушек». В небе барражируют истребители. Видны остовы разбитых транспортников, свежие заплаты в бетонном покрытии взлётной полосы, и речь — вроде бы понятная, но с пятого на десятое. Белоруссия.

Всё ещё идут тяжёлые бои. Обстановка уже стабилизировалась, но всё равно — тяжёлая. Задача сводного отряда войск специального назначения — действуя в интересах так же сводной, армейской группировки, работать по профилю — разведка в ближнем и дальнем тылу противника, налёты, засады и прочее.

— Товарищи бойцы, надеюсь, все отдохнули? — Вопрос ротного, скорее риторический. — Командирам разведгрупп — к пятнадцати ноль–ноль прибыть на совещание в штаб.

Нам отвели ангар. Раньше здесь стояли вертушки белорусов. Потом в него попал снаряд — крыша пробита, стены немногим отличаются от решета. Один вертолёт — «восьмёрка» — теперь в виде металлолома громоздится поодаль.

Но есть и кое–что интереснее битого металла — над базой проносятся, заходя на посадку, пара «Блэк Хоков», судя по всему — «медэваки»! Ого, похоже, тут есть и, судя по всему, — воюет «второй фронт!»

Они лихо сели на площадках и к ним устремились санитарные машины и технические службы. Если «санитарки» были нашими, то вот «технички» — это «хамви». Сразу же закипела работа. Видно было что люди делают своё дело, несмотря на любую обстановку вокруг.

А затем пришли и наши отцы–командиры. И привезли с собой много чего.

Снаряжаясь, я ещё раз повернул голову в сторону севших вертолётов американцев. Но их там уже не было — улетели.

Надо отдать должное янкесам — несмотря на сошедший с ума мир, они не растерялись — в считанные часы вывезли своих граждан, организовали круговую оборону и смогли три дня отбиваться почти в полном окружении.

Разбитая прямым попаданием крупнокалиберного снаряда диспетчерская вышка, остовы сгоревших самолётов, битые, обугленные «страйкеры» и «хамви». Результат предательства бывших «союзников», а по сути — «дворняжек», перебежавших на сторону вермахта.

Но всё же они не растерялись и смогли удержать инициативу в своих руках, используя преимущество в вооружении и оснащении. Все три ночи немцы теряли с трудом захваченные днём позиции — они были слепыми и глухими в отличие от янки с их БПЛА, разведкой, связью и приборами ночного видения.

Американцы даже тут играли по своим правилам. Пусть и ночью.

— Боец, — меня вывел из полудрёмы голос дядьки. — Подъём! На инструктаж. Не отлетай Шура!

Эмигрант Пётр Михайлов. Москва

Яркое солнце светило прямо в лицо, а настойчивый стук в дверь напоминал о неудержимой фрау Марте. Я встал и не найдя тапочек, босиком пошёл открывать дверь.

— Вставайте Пётр Алексеевич, уже десять утра, — Нелюбин выглядел отлично выспавшимся, несмотря на то, что лично привёз меня к особняку в пять часов утра.

В холле я встретил Штайна.

— Оскар, — обратился я к нему вполголоса. — А почему ты ввязался в это?

— У меня нашлась прапрапрабабушка еврейка, и Шелленберг знал об этом, — он усмехнулся. — Во всяком случае, если всё получиться, никто не будет тыкать мне прапрапрабабушкой.

К нам подошёл Анатолий Иванович:

— Господа, на втором этаже для вас подготовлено оборудование, пройдите, пожалуйста, вас ждут.

В комнате, на двух сдвинутых вместе столах были разложены металлические и карболитовые коробки.

— Здравствуйте! — навстречу нам шёл улыбающийся человек. — Давайте приступим.

Он продолжал улыбаться, но я явственно услышал: «Опять чайника прислали»

Ящики оказались электрическими вычисляющими устройствами, считающими намного быстрее человека. Хозяин этих железных мозгов, милостиво избавил нас от теории и просто начал показывать, как можно их использовать. Через четыре часа я мог запустить программу и настроить систему связи, но объяснить, как это работает я не смог бы даже под пытками. У Штайна всё получалось гораздо лучше, ведь вчера половину ночи он занимался с этой аппаратурой.

После обеда Нелюбин представил нам ещё одного представительного седого мужчину: — Усольцев Николай Николаевич, с завтрашнего утра вы будете работать с ним.

Он поздоровался с нами и, оглядев с ног до головы, вышел.

Оставшееся до ужина время мы продолжали осваивать технику будущего.

Вечером Нелюбин зашёл в мою комнату с компьютером, который они называют мобильным. Он включил его и начал настраивать, дождавшись, когда на экране появиться изображение, он передал устройство мне. На экране я увидел премьер–министра, он заговорил:

— Микрофиши, полученные от вас, расшифрованы, это полное досье на всю верхушку третьего Рейха, в той истории эти материалы были уничтожены и не фигурировали на Нюренбергском процессе.

Наше условие для господина Гейдриха, выступление в качестве свидетеля в процессе над нацизмом, сделка с правосудием и участие в программе по защите свидетелей.

В ином качестве все переговоры исключены. Сегодня ночью вы с группой обеспечения возвращаетесь в Калининград и организуете промежуточную базу для связи с Боргсдорфом. Кодовый сигнал о начале контактов передан и получен отзыв.

Удачи Вам! Ни пуха, ни пера!

— Спасибо вам, господин премьер–министр и к чёрту!

Я передал компьютер Нелюбину.

Константин Зыканов, сотрудник прокуратуры, Кобрин

Стадион в Кобрине располагается в Парке Культуры и отдыха. Правда, правильнее будет сказать — располагался. То, что предстало перед нашими глазами, стадионом было назвать сложно. Это, конечно, не походило на стадион в чилийской столице — не тот размер, нет «чаши» — но все же…

Путь до стадиона был достаточно долгим, несмотря на сравнительно небольшое, по питерским меркам, расстояние. Колонна шла медленно, водитель УАЗика и все остальные, вслед за ним, старались объезжать воронки и трупы немецких солдат, то там, то тут лежавшие на улицах белорусского городка. Вот навстречу проследовала колонна немцев, человек тридцать, наверное — простых бедолаг из Вермахта, судя по их прикиду. Кто–то — здоровый, кто–то — кое–как перевязанный, но, независимо от состояния здоровья, у них было нечто общее — глаза затравленных волков. Колонну сопровождали два бородатых бойца — в банданах. А, ну да… 17‑я бригада… Наверное, гансам понравилось. Интересно, когда их здесь оставляли, те, кто оставлял, понимали, что остающиеся — смертники? Понимали, наверное — ни машин, ни мотоциклов — ничего не видно. Въезжаем в парк. Картина маслом — у въезда противник успел соорудить ДЗОТ. Видимо, надеялись, что это им очень поможет. Интересно, чем в него угодили? Наверное, «Шмелем» каким–нибудь, или другой «шайтан–трубой»? По–любому — хватило. Закрывать амбразуру телом явно не пришлось. Рядом с тем, что было ДЗОТом — двое бойцов, опять же, в банданах, осматривают тела немцев, еще трое — с интересом изучают железяку, в прежней ипостаси бывшую, очевидно, чем–то вроде пулемета. Рядом с телами немцев — кучка из бумаг, часов, какой–то мелочи. Что скажешь? Кавказ есть Кавказ, война есть война. Через пару сотен метров нас останавливают — по дороге дальше пока нельзя, мины. Ожидание долго не продлилось — только успели перекурить, высыпав из автобусов, перекинуться несколькими словами с белорусскими мотострелками — появился танк. Где они его откопали? Т-62, да еще и с тралом! Вот дают белорусы… Немцы, наверное, офигели от такого старья… Тьфу ты, какое старье — для них это вундервафля натуральная. Танк пошел по дороге, все залегли: береженого — бог бережет, как говорила монашка, натягивая на свечку второй презерватив. Несколько взрывов под тралом — и путь свободен. Грузимся, едем. А вот и стадион…

Стадион в Кобрине — обычный для небольшого российского украинского или белорусского города объект, из тех, которые называют «наследием советской эпохи». Трибуна с подтрибунным помещением, футбольное поле — газон на момент переноса был еще зеленым, беговые дорожки, сектор для прыжков — словом то, что любому советскому человеку было знакомо еще с детства. Но сейчас… Верх забора — обычного металлического забора, с сеткой — был опутан колючей проволокой. На мачте освещения — устроена пулеметная вышка, между фонарями — тело пулеметчика, чем–то зацепился, висит, зараза, вниз головой. Другое пулеметное гнездо — под крышей того, что здесь считается «центральным сектором». Желтые, красные, синие сиденья с трибун — выломаны и в беспорядке разбросаны по полю. Когда–то светло–бежевое административное здание усыпано выщербинами от пуль, из оконных проемов второго этажа валит дым. На поле — тела. Тела самые разные: взрослые, детские, мужские, женские … в форме, в штатском… Прямо посередине — две «буханки» с красными крестами и ГАЗ‑66. Несколько десятков солдат — белорусских, казахских, российских — заносят на носилках под трибуны тех, кто выжил. Останавливаемся. Выходим из машин и автобусов. К нам тут же подбегает майор, судя по всему — из Казахстана.

— Начмед бригады майор Турсынбаев. Товарищи офицеры, нам немедленно нужны ваши автобусы и машина. Раненых срочно нужно доставить в госпиталь, дорога каждая минута. Эти сволочи их даже не поили, к реке, гады, не выпускали!

Губы майора дрожат. Старый и Байжанов дают команду — и два взвода киргизской роты и отделение студентов бросаются вслед за доктором. Да, сейчас они нужнее медикам. С нами остается человек двадцать студентов и киргизский взвод во главе с ротным. Интересно, кто здесь вообще сейчас рулит?

Тем, кто рулит, оказался Романенко. Его КШМ стояла чуть подальше, в парке. Дорогу нам показал лейтенант Сережа, который, по–моему, с трудом сдерживал рвотные позывы — результат того, что он увидел, пройдя несколько десятков метров по футбольному полю.

Ситуация выглядела следующим образом: особисты 11‑й механизированной успели допросить часть охранников импровизированного концлагеря и выяснить, что «отличилась» 907‑я рота фельджандармерии из жандармского батальона ГА «Центр». Всего в роте, полностью сосредоточившей свои усилия на «работе» с населением Кобрина и попавшими в плен белорусскими солдатами, на момент начала войны было сто семьдесят семь человек — семь офицеров, сто четырнадцать унтеров и пятьдесят пять рядовых. В плен к нам попало около шести десятков фрицев, в том числе — командир роты. Остальные — либо погибли, либо разбежались. Разбежавшихся сейчас ловят в парке и по всей ранее оккупированной части города.

— Кто отловом–то занимается? — поинтересовался я у Димы, когда мы с ним и Андреем отошли в сторонку — покурить.

— Чеченцы из 17‑й в основном, сами вызвались.

— Во, блин. А как они жандармов от не жандармов–то отличат? По бляхам? — поинтересовался Андрей.

— Какие, мать их так, бляхи! Они их побросали все. Бляхи–то побросали, а шевроны отодрать — не додумались. Вон, Сережа, гений мой компьютерный, в инете нашел, что у жандармов на левом рукаве, над локтем, шеврон с орлом и свастикой. Так что не уйдут, уроды.

— Да ну? Их живыми–то доведут?

— Обещали. Ну, по крайней мере, часть. Слушайте, моих вообще посылать нельзя было — точно никого бы не довели. Злость у людей появилась — не передать, одно дело — в книгах читать, а своими глазами… У меня десятка три человек из батальона — местные. Несколько — своих здесь нашли, живыми. А несколько… Отпустил я их, сами понимаете… Трое суток — каждому. Похороны устраивать людям надо… В общем, нельзя было моих посылать, больше шансов, что чеченцы живыми доведут.

— Понятно дело, что тут скажешь. Сейчас медицина с ранеными закончит — и мы приступим. Слушай, Дим, просьба есть. Экспертов у нас с собой, сам понимаешь, нет, медиков — тоже. Можешь организовать кого–нибудь из местных или чтоб еще откуда прислали?

— Ребята, дорогие мои, да где я вам их найду. Мне тут закончить — и туда — махнул он рукой в сторону запада — двигать надо. Добивать этих подонков здесь, чтоб из логова не выковыривать. Нет, давайте уж сами.

— Слушай, ну хоть медика какого оставь! Где мы сейчас других здесь найдем!

— Ладно, одного дам, кого — начмед скажет, а больше — ничем не могу. Я своих с оцепления и с зачистки сейчас снимать буду, с минуты на минуту команду жду — под Брест двигать будем, там немцам знатный котел устроили, так что давайте — берите все в свои руки.

— Где жандармы–то сейчас?

— Далеко уводить не стали — на первый этаж в трибуну загнали, там спортзал есть, раком вдоль стен расставили — так и стоят.

— Лады! Ну, бывай, Дима, успехов!

— И вам счастливо, мужики, — как раз в этот момент из КШМ вылетел боец с криком «товарищ полковник, командующий на связи!»

Романенко бросил окурок на землю, не забыв растереть его каблуком, и, крикнув на ходу «До встречи после победы», скрылся в чреве КШМ, а мы отправились на поиски начмеда.

Начмед дал нам доктора. Ну как — доктора? Пиджака, только из Минского меда. На тебе боже, что нам негоже. Его тоже понять можно — не отдавать же реального спеца заезжим варягам для их формалистики, ну а нам сойдет — лишь бы в протокол записать специалиста. Озадачив Старого поиском экспертов через белорусский Комитет, организовав из студентов группу по приемке свежепоступающих жандармов — парочку, на наше удивление, уже привела группа джигитов, и, организовав из киргизских солдат кольцо оцепления вокруг стадиона мы, дожидаясь, пока врачи закончат с ранеными, отправились, взяв нашего лингвиста, посмотреть на немцев. Пока — только посмотреть.

Немцы — человек около пятидесяти — стояли, уперевшись в стены руками и широко расставив ноги, вдоль трех из четырех стен спортзала. На полу лежало еще около десятка, их как раз осматривал уже знакомый нам казахский майор медслужбы, бубня себе под нос что–то явно нецензурное. По–моему, он скорее с удовольствием бы их пристрелил, но — клятва Гиппократа, куда денешься. Закончив осмотр, он подошел к нам:

— Пятеро — тяжелые, я их забираю. Остальные — симулянты, сейчас их перевяжут и они в вашем распоряжении.

— Много раненых было?

— Около трехсот человек. В основном — с пулевыми, говорят, что когда наши на штурм пошли утром, охрана без предупреждения огонь с вышек открыла, прямо по спящим. Еще человек двести — больные, люди по пять суток без воды были. Мы сейчас всех эвакуировали, кого — в райбольницу, кого — в поликлиники, кого — в госпитали. Черт, во время боя столько народу не теряем. Сам бы сейчас этих подонков — кивнул он в сторону стоящих в прибалтийской позе «раковичуса» жандармов — кончил, и рука бы не дрогнула.

— Не переживайте, доктор, они свое получат. Погибших сколько?

— Точных данных по погибшим пока нет, на поле — около полутора сотен, но до сегодняшнего дня, говорят, людей забирали — и не возвращали, десятками уводили. Сюда заведут с поля — и все, больше их никто не видел. Что, как, куда — никто не знает.

— Разберемся.

— Все, ребята, я пошел — доктор дождался, пока заберут тяжелораненых жандармов и двинул дальше, по своим медицинским делам. Навстречу ему, с вытаращенными глазами, залетел Старый.

— Там, там в парке… Где эти мрази?! — он на ходу передернул затвор АКСУ.

Мы успели его остановить.

Оказалось, что Старый, вместе с тремя своими бойцами, решил поучаствовать в прочесывании парка. Направившись к реке по дорожке, они отошли от стадиона метров на пятьсот, когда один из студентов заметил свежую колею, сворачивавшую вглубь парка. Старый решил, что этот след нужно проверить, и группа, рассредоточившись, стала медленно пробираться вдоль оставленных автомашинами следов. Через несколько минут ходьбы местность пошла вниз, закончившись глубоким оврагом. На дне оврага лежали тела расстрелянных — они даже не были засыпаны землей. Часть покойников была в одежде, часть — полностью раздета, причем раздетыми были в основном молодые мужчины. Сколько людей нашло там свою смерть — Саня сказать не мог, оставив двух бойцов, он бегом направился к нам. Стало понятным, почему никто не мог сказать, что случилось с людьми, которых жандармы уводили в подтрибунное помещение — их увозили в такое место, которое, с одной стороны, было расположено недалеко от «лагеря», а с другой — густая растительность парка и низина скрывали звуки выстрелов. Часть людей со стадиона пришлось направить к оврагу — местность следовало оцепить, чтобы не нарушить картину событий. Тем временем в нескольких комнатах административного крыла здания стадиона нам с горем пополам оборудовали рабочие места. Андрей вместе с медиком отправился писать протоколы осмотра трупов, опера занялись осмотром изъятого у немцев оружия — к счастью, его догадались сложить отдельно, и это произошло случайно — но так или иначе, у нас оказалась большая часть карабинов и пистолетов, которыми были вооружены жандармы. Номера оружия с истинно немецкой тщательностью были занесены в зольдбухи, и это должно было нам помочь в выявлении тех, кто лично убивал людей в овраге.

Я, взяв нашего переводчика — того самого лингвиста, который помогал нам еще в Ганцевичах — начал беседовать с командиром жандармской роты, обер–лейтенантом Гансом Зейбертом. Немец, по–моему, не видел в том, что сделали его подчиненные, ничего предосудительного — как же, они выполняли приказ. Первая мысль — построить беседу в форме вопрос–ответ, быстро отпала — проще было записывать рассказ немца в виде свободного изложения. Вместе со мной остался и Саня — он уже успел немного успокоиться, прийти в себя и сам предложил свою помощь в ведении протокола, а точнее — в записи рассказа немца. И вот что у нас получилось:

Выдержка из протокола допроса обер–лейтенанта Карла Зейберта, командира 907‑й роты фельджандармерии.

«Я родился в городе Потсдам в 1913 году, в семье отставного военного. После окончания гимназии в 1931 году поступил в Берлинский университет, который закончил в 1936. Во время учебы в университете вступил в НСДАП. По окончании университета поступил на службу в криминальную полицию города Дрезден, где и работал до начала войны. В сентябре 1939 года был призван в Вермахт, в фельджандармерию. После прохождения курсов подготовки в чине обер–фенриха участвовал в операции в Бельгии, где был ранен. По излечении получил звание лейтенанта и был направлен во Францию, в качестве командира отряда жандармерии при штабе танковой дивизии. Во Франции наш отряд занимался в основном борьбой с уголовными преступлениями среди военнослужащих Вермахта, а также поиском английских летчиков. Зимой 1941‑го года получил повышение за успехи в службе и был назначен на должность командира 907‑й роты фельджандармерии. Рота в тот период времени располагалась в Польше, в городе Лодзь. После того как я прибыл в роту, наше подразделение участвовало в охране гетто Лодзи, проведении фильтрации еврейских элементов, иногда — в казнях лиц, осужденных военно–полевым судом. В июне 1941 года моя рота в составе батальона фельджандармерии была придана ГА «Центр». Непосредственно перед началом войны с Россией нас ознакомили с приказом фюрера о характере войны с СССР, из которого следовало, что нормы и обычаи войны, которым мы следовали раньше, отныне не применяются. Из списка наших задач была исключена борьба с теми преступлениями среди военнослужащих Вермахта, которые совершены в отношении местного населения, такие преступления отныне считались дисциплинарным проступком и попадали под юрисдикцию непосредственных начальников военнослужащих, которые эти проступки совершали. Насколько мне известно, задачей корпуса, к которому была прикреплена наша рота, было окружение Минска с юга. Начало боевых действий большинство солдат роты встретили с энтузиазмом, сомнений в быстрой победе ни у кого не было. Непосредственно в боевых действиях рота участия не принимала, находилась во втором эшелоне. Вечером двадцать третьего июня нас перебросили в Кобрин. Начиная с этого дня, мы занимались прочесыванием кварталов юго–западной части города, которая находилась под контролем Вермахта. К этому моменту времени нам уже стало известно из «солдатской почты» о больших потерях вермахта и начавшемся отчаянном сопротивлении войск, которые мы продолжали еще считать большевистскими. В ходе прочесывания многие солдаты обнаружили неизвестные им вещи и предметы быта, которые по своему техническому уровню намного превосходили то, что может быть изготовлено в Германии. Несколько раз мы подвергались обстрелу со стороны солдат противника, по каким–то причинам оказавшихся в нашем тылу. Моих подчиненных крайне удивило то, что все эти солдаты были вооружены автоматическим оружием. Захватить живыми удалось всего нескольких из них, как правило — раненых, остальные предпочитали сражаться до конца. 24‑го июня в лагерь, который мы своими силами оборудовали на стадионе, доставили нескольких пограничников, иных военных и сотрудников полиции, задержанных в Бресте. То, что их повезли к нам, а не в тыл, объяснялось просто: русская авиация парализовала движение поездов и автомобильного транспорта в Польше. Еврейского населения в Кобрине мы обнаружили сравнительно мало, все евреи немедленно после выявления подлежали, в соответствии с приказом, безусловному уничтожению. Для производства экзекуции каждый взвод роты ежедневно по очереди выделял по отделению, на усмотрение командира взвода. Местом экзекуции выбрали овраг, расположенный в парке, точнее, этот овраг выбрал я лично. Распоряжение о проведении акций отдавал я, лиц, подлежащих ликвидации, указывал я, мой заместитель или командир 1‑го взвода роты в наше отсутствие. Экзекуцию проводили днем, так как в дневное время на линии соприкосновения войск была обычно большая стрельба, и это позволяло нам не беспокоить находившихся в лагере лиц звуками выстрелов во время проведения расстрелов. Лиц, представляющих интерес, мы подвергали допросам. Часть из них рассказывала нам все абсолютно добровольно, часть — не желала отвечать на вопросы. К тем, кто отвечать отказывался, применялись меры принуждения. К двадцать пятому июня мне стало окончательно понятно, что произошло событие, чем–то похожее на описанное в книге английского писателя Герберта Уэллса. Вечером того же дня аналогичную информация я официально получил от командования. Мне было отдано распоряжение прекратить экзекуции до особого распоряжения, при проведении допросов особое внимание обращать на тех, кто имеет техническую информацию, обладает познаниями в русских средствах связи. К этому моменту времени мы успели провести акции в отношении 210 человек, не считая тех, кто был нейтрализован непосредственно в городе взводами, которые проводили прочесывание. Уточняю, что в число нейтрализованных в городе входили как военные, так и гражданские лица. О количестве таковых лиц командиры взводов каждый вечер предоставляли мне рапорта, эти рапорта были изъяты у меня вместе с полевой сумкой. Сколько лиц всего было нейтрализовано в городе солдатами моей роты, я в настоящее время сказать не могу, эти цифры не представляли для меня интереса, и я не обращал на них внимания. Хочу заметить, что нейтрализация проводилась по приказу вышестоящего командования, в связи с тем, что Кобрин находился в прифронтовой зоне, а возможность эвакуации местных жителей отсутствовала. Недостаток личного состава, привлеченного к непосредственной охране лагеря, не позволил мне организовать снабжение заключенных водой и продуктами питания. Сами мы, начиная с двадцать пятого июня, питались в основном тем, что реквизировали в городе. На нас большое впечатление произвело количество и разнообразие продуктов питания, которые мы находили в магазинах и квартирах частных лиц. Грабежом я это не считаю, в соответствии с приказами такой порядок снабжения войск был предусмотрен для Восточного фронта. Начиная с 26 июня заключенные стали умирать от жажды. Тех, кто был допрошен и признан специалистом, мы стали поить и давать им небольшое количество еды, остальным приходилось ждать своей очереди. К этому моменту времени потери в моей роте составили около 50 человек убитыми и ранеными. Служба погребения не работала, поэтому тела павших мы отдавали для размещения в холодильных камерах какого–то завода. Раненые направлялись в полевой госпиталь. Несмотря на мои просьбы о выделении подкрепления, нам не прислали ни одного человека, по–видимому, из–за нарушения коммуникаций в Польше, в просьбе о выделении для прочесывания солдат из пехотных подразделений также было отказано по причине больших потерь на фронте. Исходя из соображений гуманности, я, в нарушении приказа, утром 26 июня распорядился отобрать в лагере тех, кто по причине обезвоживания должен был скоро умереть, и провести в отношении них дополнительную экзекуцию. Это осуществил 1‑й взвод моей роты. Хочу добавить, что ранее часть лиц, в отношении которых проводилась экзекуция, добровольно выражали согласие войти в состав германской армии и даже участвовать в проведении акций. В нескольких случаях по инициативе унтер–офицеров, командовавших отделениями, такая возможность им была предоставлена, однако после участия в акции таких добровольцев также ликвидировали. Во время проведения акций производилась фотосъемка несколькими моими подчиненными, по собственной инициативе, находящимися в их собственности фотоаппаратами. Я таким действиям не препятствовал, поскольку это не запрещено военными законами Германии. Где находятся в настоящее время фотоаппараты этих солдат, мне неизвестно. Утром 26 июня началось наступление противника, наш лагерь атакам не подвергался, однако у нас отобрали весь автотранспорт и мотоциклы для эвакуации вышестоящих штабов. Днем 26‑го стало известно, что мы оказались в окружении, связь с вышестоящим командованием была утрачена. Кроме нашей роты, в Кобрине остались разрозненные части, численностью до двух батальонов. Последним приказом, который я получил, был приказ об удержании лагеря, в случае невозможности удержания — о ликвидации всех заключенных, в первоочередном порядке тех, кто ранее был нами отобран как технический специалист. После начала наступления противника ранним утром 27‑го июня мною лично, с участием моего заместителя лейтенанта Рудольфа Липински и двух унтер–офицеров, кого именно — я не помню, были ликвидированы все отобранные техники, в количестве 32‑х человек. Ликвидация произведена путем расстрела из личного оружия — пистолетов «Вальтер-ПП» у меня и Липински, автоматов МР‑38 у унтер–офицеров. Номер моего пистолета указан в моих воинских документах, также имеется ведомость стрелкового вооружения роты с росписями о закреплении оружия. Также, по моему приказу, был открыт пулеметный огонь по заключенным, располагавшимся на футбольном поле. Огонь вела дежурная смена, кто именно — я сказать затрудняюсь. Однако полностью выполнить свою задачу пулеметчики не успели, так как их ликвидировали снайперы противника. После этого я добровольно сдался в плен группе солдат противника, которые обшлись со мной чрезвычайно грубо, по–варварски, нанеся мне ряд телесных повреждений. Липински, который доводил мой приказ до пулеметных расчетов, сдался чуть позже, на моих глазах и был в моем присутствии убит холодным оружием бородатыми солдатами противника, которым он, по–видимому, высказал свое возмущение их внешним видом и тем, как они с ним обращались. Возможно, впрочем, что к убийству Липински, владевшего русским языком, подстрекал кто–то из уцелевших заключенных. По просьбе заключенных солдатами с красно–зелеными нарукавными нашивками были у меня на глазах расстреляны двое солдат из состава пулеметных расчетов, выполнивших мой приказ, который в свою очередь, хочу вновь это подчеркнуть, был получен от вышестоящего командования. Считаю, что такие действия, совершенные явно без приказа и суда, являются грубым нарушением конвенций о военнопленных. Липински был убит крайне жестоко — его поставили на колени и перерезали ему горло, в то время как я и мои подчиненные производили экзекуции исключительно гуманно — выстрелами в затылок, причем части тех, кто подлежал ликвидации, по их просьбам завязывали глаза имевшимися у них предметами одежды. Отвечая на уточняющие вопросы, дополняю, что люди без одежды, трупы которых находятся в овраге — это военнослужащие противника, обмундирование которых впоследствии могло понадобиться германской армии. Солдатам, не задействованным в окончательном решении вопроса с заключенными, мною был отдан приказ спасаться по способности, так как я не хотел лишних жертв. Я считаю, что ничего противозаконного я не совершил — все мои действия производились в точном соответствии с приказами вышестоящего командования и фюрера, своих подчиненных также виновными ни в чем не считаю, они руководствовались моими инструкциями. Прошу командование русской армии найти и привлечь к строгой ответственности своих подчиненных, осуществивших бессудную казнь моего заместителя лейтенанта Липински и других нижних чинов из состава 907‑й роты фельджандармерии».

После того как Саня распечатал протокол, «лингвист» прочитал его Зейберту, Зейберт расписался шариковой ручкой — по–видимому, у него уже был опыт ее использования, и, щелкнув каблуками, попытался отдать нам честь. Тут ботаник–лингвист меня очень сильно удивил — он с размаху дал немцу в ухо. Немец, выругавшись, что–то затараторил, но Старый оборвал его, обложив трехэтажным матом — было заметно, что с этими выражениями обер–лейтенант уже знаком, так как он немедленно заткнулся. Саня вызвал находившихся снаружи бойцов и приказал увести немца в другое помещение — там мы решили держать тех, кого уже допросили. Дальнейшая работа с жандармами протекала быстрее — после того как общая картина стала известна со слов Зейберта, всех последующих немцев мы спрашивали только о тех убийствах и грабежах, в которых каждый из них лично участвовал. Остальные члены нашей команды работали «в поле» — писали протоколы. Их нужно было написать много, слишком много. Ночью прервались — выпили по двести грамм водки. Ни в одном глазу. Ни у кого. Работать на стадионе ребята продолжили и ночью — кто–то из студентов–технарей починил фонари освещения, сменив лампы и заменив куски проводки, ближе к вечеру появились, наконец, эксперты из Минска, которых через комитет вытребовал Саня. К исходу ночи мы просто валились с ног. А утром… Утром нас ждал сюрприз — приехала пресса во главе с каким–то дустом из пресс–службы Минобороны РФ. Кроме прессы в составе представительной делегации была пара членов Общественной Палаты, кто–то — из комиссии по помилованию, пара человек, представившихся военными экспертами — статьи одного из них, бородатого мужика по имени Павел, фамилия Фельгауэр, или что–то в этом роде, мне раньше приходилось читать. Приехавшие немедленно потребовали, чтобы им предоставили возможность пообщаться с Зейбертом и его подчиненными наедине.

Командующий конно–механизированной группой генерал–майор Хацкилевич Михаил Георгиевич. КП 6‑го мехкорпуса, окраина деревни Старо — Долстово

На командном пункте 6‑го мехкорпуса было людно, но разговоров слышно не было. Собственно, если бы люди, находящиеся в этом добротном, в три наката, с многочисленными смотровыми амбразурами, блиндаже, одетые в камуфляж и полевую форму РККА и попробовали беседовать, у них бы это получилось не слишком хорошо. Всего в километре, на правом берегу реки Бебжа, бесновался ураган артподготовки, а воздух над командным пунктом рвали сотни тяжелых снарядов корпусной артиллерии. Собственно, в данную минуту делать людям со звездами в петлицах и на погонах было практически нечего. Всю адскую работу по подготовке наступления они проделали всего за одни сутки. Они понимали, что это, по сути, экспромт, и что по–настоящему такой удар нужно бы готовить минимум месяц, но они знали, что сделали все, что в человеческих силах, и даже немного больше. Так что сейчас Хацкилевич просто приник к резиновым наглазникам стереотрубы и смотрел, как там, впереди, умирали немцы — и это было правильно, потому что никто их сюда не звал.

Прошедшие шесть дней оказались для генерал–майора самими насыщенными днями в его жизни. Да, сейчас трудно даже представить, что война началась всего шесть дней назад, и началась со страшных разочарований. Первые два дня он точно не забудет до конца своей жизни, сколько бы ее ему не было отмеряно. Потому что нельзя забыть эту горечь от полного собственного бессилия, когда фашистские летчики буквально ходили по головам, а его корпус нес потери, еще не успев сделать ни одного выстрела. А потом — встреча с «потомками», сама по себе абсолютно невероятная, и события понеслись, ускоряясь как катящийся под гору булыжник. Уже к концу первого дня «новой эры» генерал понял, что его способность удивляться просто атрофировалась. Все эти истребители размером с тяжелый бомбардировщик, и способные летать втрое быстрей самых скоростных самолетов его времени, штурмовики, несущие больше бомб, чем хваленые американские «летающие крепости», реактивные снаряды, которые, как живые, гоняются за техникой врага в небе и на земле, гигантские винтокрылые аппараты, которые могут садиться и взлетать вертикально, доставляя на любую поляну тяжелые бронированные машины, карты на плоских экранах, масштаб которых можно изменять одним движением руки — все это сначала поражало, но потом, видимо, в мозгу сработал какой–то предохранитель, и все эти чудеса стали восприниматься просто как данность.

Беспилотный разведчик? Можно на экране посмотреть, как выглядят сверху позиции противника? Отлично, сейчас гляну… Машина, способная при помощи радиолучей видеть в воздухе летящие снаряды, вычислять их траектории и точки, откуда они были выпущены? Очень полезная вещь. Лучше всего разместить их здесь и вот здесь. Артустановки, которые за двадцать секунд могут выпустить сорок 122‑миллиметровых снарядов на расстояние в двадцать километров? Дивизион, восемнадцать установок? То есть один залп равен двадцати полкам обычных гаубиц? Да, это козырь. Нужно подумать, когда его выкладывать…

После того, как двадцать пятого июня ударом с двух сторон, от Белостока и Слонима, были освобождены Зельва и Волковыск, войска «потомков» и части 10‑й армии соединил коридор, который с каждым днем становился все шире и устойчивей. По этому коридору немедленно пошли машины с так нужными войскам РККА горючим и боеприпасами: по счастью, оказалось, что основные калибры сороковых годов сохранились и в XXI веке. На складах нашлись даже снаряды к 76‑мм пушкам, хотя в армии «потомков» этот калибр практически не использовался. Но всего важней было то, что радикально изменилась обстановка в воздухе: самолеты с крестами на крыльях были буквально сметены с неба, и теперь уже российские летчики вели безжалостную охоту «на все, что шевелится» и снабжали командование самыми свежими разведданными. Именно это позволило относительно спокойно произвести перегруппировку и подготовить переход в наступление.

Собственно, оно началось еще вчера, с чисто демонстрационного удара из района Хороща в направлении на Ломжу и Щитно. Вектор наступления недвусмысленно указывал, что конечной целью являются Ольштын и Эльбонг, и в случае успеха, все действующие на севере Белоруссии и в Прибалтике немецкие войска оказываются окончательно отрезаны от фатерланда. У немцев не должно было возникнуть ни малейшего сомнения, что именно здесь наносится главный удар, так что под Хорощ собрали практически все уцелевшие Т-26 и пушечные бронеавтомобили 13‑го механизированного, 1‑го и 5‑го стрелковых корпусов, усилив их «бэтэшками» 47‑го танкового полка из состава 29‑й стрелковой дивизии корпуса Хацкилевича. Переполох у немцев получился изрядный, и весь вечер и всю ночь специальные группы из войск «потомков» занимались тем, что засекали места, где были расположены самые мощные передатчики и откуда велся самый интенсивный радиообмен, намечая цели для последующих ракетно–бомбовых ударов. Наконец, авиационная разведка подтвердила, что немцы начали массовую переброску резервов из глубины, и что пехотные части и артиллерия с левого фланга ускоренным маршем движутся по рокадам от Августова и Граево по направлению к Стависки (оказалось, что приборы потомков позволяют им отлично вести наблюдение и в темноте). Собственно, немцы действовали именно так, как было нужно советским, российским и белорусским командирам. Всю ночь черное небо разрывал реактивный гром: сверхзвуковые фронтовые бомбардировщики превращали рокады и ведущие на северо–запад шоссе в «дороги смерти». Ровно в пять часов тридцать минут утра северо–восточнее Гонендза в небо взвились красные ракеты, и заговорила корпусная артиллерия. Ровно на полчаса местность на стыке позиций 20‑го и 42‑го пехотных корпусов вермахта превратились в бушующий вулкан. Наконец, в воздухе над КП с характерным звуком прошелестел последний снаряд, ухнул разрыв, из кустов появились бойцы с надувными понтонами на плечах, и в наступившей тишине стало слышно, как в рощицах на правом берегу Бебжи взрыкивают танковые моторы.

Хацкилевич отлично представлял, что сейчас происходит на левом берегу, как оглушенные уцелевшие немцы выбираются из укрытий и блиндажей, и под крики командиров занимают свои места в разбитых траншеях первой линии. Вот танки и пехота с плавсредствами выдвинулись вперед, к берегу, вот с вражеской стороны хлестко ударили первые выстрелы… Но вопреки ожиданиям немцев, ни танки, ни пехота вперед не пошли. Зато снова, как это и было запланировано, заработала артиллерия, добивая всех, кто выжил во время первой фазы артподготовки. Второй налет был еще более мощным, но продолжался лишь пятнадцать минут, после чего огонь переместился вглубь, на вторую и третью линии траншей, а к берегам реки рванули… Нет, не его КВ, БТ и Т-34. Их время еще не настало. Первыми через Бебжу переправлялись плавающие боевые машины мотострелковых батальонов «потомков». Генерал майор уже знал, что эти машины, которые он поначалу принял за танки, называются БМП, что каждая машина несет десант из семи бойцов, что БМП‑2 вооружена скорострельной 30‑мм пушкой, а БМП‑3, в дополнение к ней, еще и пушкой умопомрачительного калибра в сто миллиметров! С ума сойти, 100‑мм пушка на плавающем танке! Следом реку по дну пересекли тяжелые танки. Собственно, «тяжелыми», или даже «сверхтяжелыми» они были по меркам сорок первого года. Про то, что все танки в армиях ОДКБ относятся к одному классу, «основных боевых», Хацкилевичу тоже уже успели рассказать.

Тем временем боевые машины без особых проблем преодолели первую линию обороны, с легкостью расправляясь с немногочисленными очагами сопротивления, а на берегу уже кипела работа: 7‑й и 4‑й понтонно–мостовые батальоны спешили навести переправы. Ожила и немецкая артиллерия: на берегах Бебжи поднялись первые, пока еще редкие кусты разрывов. Но нащупать переправы немцам так и не дали — сначала над НП с уже знакомым пульсирующим гулом прошли несколько пар штурмовых вертолетов. В мощную оптику прекрасно было видно, как они разошлись и затеяли смертоносную карусель где–то в глубине вражеских позиций, а затем в дело включилась и артиллерия, которая начала получать данные от станций артиллерийской разведки со смешным названием «Зоопарк».

Но вот переправы наведены… Все, 6‑му мехкорпусу пора вступать в бой. Генерал–майор оторвался от стереотрубы. Время пришло. Сейчас он, генерал–майор РККА Хацкилевич Михаил Георгиевич, 1895 года рождения, член ВКП (б), будет сдавать главный экзамен в его жизни. Он и его танкисты будут делать то, к чему готовились все предвоенные годы: они войдут в прорыв и стальной лавиной хлынут в немецкие тылы, чтобы с боями прорваться к питающей немецкую группировку в Прибалтике железной дороге на участке Олецко — Рачки — Сувалки. С севера на тот же рубеж должны выйти российские части из Восточной Пруссии. Кажется, они предусмотрели все, по крайней мере, все, что они могли предусмотреть… Местность здесь, в Мазурии, очень сложная, и немцы считают, что передвигаться здесь можно только по немногочисленным дорогам. Что же, теперь ему предстоит доказать, что суворовский принцип «где олень пройдет, там и русский солдат пройдет» не устарел во времена брони и моторов. Но вот колесные машины действительно будут двигаться во втором эшелоне, по дорогам. Впереди пойдут танки и… конница. Как ни странно, привыкшие к своему техническому могуществу потомки не только не стали возражать против использования кавалерии в качестве мобильной пехоты, но и всецело поддержали эту идею. Кто–то из них даже произнес фразу: «конно–механизированные группы — это наше всё!».

Естественно, пойдут с ними и боевые машины потомков. Да, их мало, поэтому вперед они будут выдвигаться только для того, чтобы обеспечить переправы через многочисленные речушки и озера, которые окажутся на пути наступающей группировки. В остальное время они будут играть роль подвижного резерва, способного в критический момент нанести огневые удары огромной силы или решить исход встречного танкового боя в случае, если его танки столкнутся с бронетехникой противника. И, конечно же, вместе с каждым танковым батальоном идут представители войск XXI века с их замечательными рациями. Их задача — обеспечить связь и взаимодействие с авиацией. На совместном совещании в штабе представители штаба ОДКБ несколько раз буквально просили зря не рисковать, не переть в лоб на укрепленные позиции, а стараться обойти их и блокировать, а если это невозможно — вызывать авиацию и артиллерию.

Тем временем темп огня артиллерии стал уменьшаться: первые батареи уже снимались с позиций, чтобы сопровождать наступление не только огнем, но и колесами. И очень хорошо, что потомки вошли в положение и пригнали несколько десятков гусеничных тягачей на смену тем самым СТЗ‑5, на медлительность которых командующий мехкорпусом жаловался при каждом удобном случае. Воздух пронзил оглушительный вой, над головами пронеслись огненные стрелы, и все находящиеся на НП невольно пригнулись: дивизион «Градов» наносил coupe de grace второй линии немецкой обороны. Хацкилевич повернулся к стоящему рядом с биноклем командиру 6‑го кавкорпуса генерал–майору Никитину:

— Ну что, Иван Семенович, наш выход, по коням?

И, мурлыкая «гремя огнем, сверкая блеском стали…» направился к ожидающему его КВ.

— Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин… Ну и что, что товарища Сталина здесь нет? Родина–то осталась…

Сержант Александр Любцов

Рассвет шестого дня войны застал нас в нескольких километрах от Вильнюса, окруженного войсками под командованием Шаманова. Гот, засевший в городе, судя по всему, сдаваться не собирался. Шаманов, с другой стороны, явно не собирался устраивать городские бои, грозящие более чем серьезными потерями. И, похоже, в случае отказа, намеревался город с лица земли просто стереть — будучи на марше мы видели достаточное количество «Градов», «Ураганов», «Точек» и разнообразной артиллерии, чтобы представить себе всю эту мощь, обрушенную на головы оккупантов. Правда, мирным жителям тоже придется не сладко… не хотел бы я оказаться на их месте.

— Опаньки… ништяк, Инет появился, — молодой солдатик из связистов, которому даже восемнадцать можно было дать с натяжкой (реально выглядел лет на пятнадцать–шестнадцать) восторженно уставился в свой айфон.

— И чего говорят во Всемирной Паутине? Хотя какая, к черту, она теперь всемирная. В пору говорить: всесоюзная…

— Тут это, пишут, что начинается крупномасштабное контрнаступление, — захлопал глазами пацан. — А еще, что наши показательно отбомбились по Берлину. Даже ссылка есть на съемки с самолета.

Это предложение меня заинтересовало. Все, что угодно, чтобы избавиться от периодически возникающего перед глазами Витьки, харкающего кровью.

На маленьком экране телефона стройными рядами шли «Медведи», ковром бомб закрывающие небо для жителей виднеющегося где–то далеко под ними города.

Картина, снятая с идущего еще выше самолета, выглядела настолько величественно, так мощно, что так и хотелось прошипеть нечто вроде «получайте, сволочи». Донесшийся до побаливающих еще от грохота ушей голос отвлек меня от видео.

— Это произвол! Простые жители Германии не виноваты в преступлениях режима! — честно говоря, я устал настолько, что даже не хотелось идти разбираться, кто несет эту ересь.

Минутой спустя сие выяснилось само собой — очередной «демократ» (фиг его знает, кто такой — телевизор я не смотрел уже года два, наверное) из «оппозиции» пытался набрать политических очков. Идиот, до сих пор что ли не понимает, что ситуация в мире несколько изменилась? А журналисты что его снимают — они–то хоть это понимают?

Посмотрел в сторону вещающей перед телекамерами сволочи, рассказывающей об ужасах сталинизма и о том, как бедный немецкий народ поддался на уговоры Гитлера, и настрадался от страшной Красной Армии. И о том, что мы примеру советских оккупантов следовать не должны.

Судя по лицу корреспондента и оператора, они как раз все прекрасно понимали и едва сдерживались, чтобы не плюнуть в морду этому «деятелю».

— И немецкий народ не должен страдать из–за ошибок своего руководства! Простые солдаты, запертые в Вильнюсе, тоже ни в чем не виноваты! А эта военщина даже не рассматривает возможность ведения переговоров!

Последнюю фразу я уже не слышал — перемкнуло на словах «не виноваты». Видел я это «не виноваты». Сожженная дотла деревня — вместе с детьми, стариками, женщинами… Разбитая артиллерийским огнем больница в том городке, где мы вчера сражались, и аккуратные кучки расстрелянных пациентов в ее дворе. Занимали нужные Вермахту койко–места, да еще и посмели чего–то там возмущаться.

Останки сгоревшего туристического автобуса — и окровавленные женские трупы неподалеку — «высшая раса» изволила развлечься.

Вспомнились картины хроник Великой Отечественной — концлагеря, карательные отряды…

Вспомнился Саласпилс, где «цивилизованные европейцы» убивали детей на, так сказать, организованной, основе.

Вспомнились рассказы отданных в рабство на фермы — где на одного приличного человека, более–менее нормально обращавшегося с «остарбайтерами», приходилось двадцать сволочей, которых нужно было бы сжечь живьем, как дьявольских отродий.

Подумалось, что становятся понятны призывы некоторых товарищей спалить все это гнездо на хрен в очистительном ядерном пламени. Не обливаться в очередной раз кровью, освобождая не помнящих доброты негодяев, а раз и навсегда — радикально — решить вопрос.

— Любцов! — хриплый голос командира вернул реальность на место, загнав кровавую пелену куда–то в глубины сознания. И я обнаружил, что старательно целюсь в побледневшего «демократа». Рычание, само собой вырывающееся из глотки, ушло.

— Саша, я все понимаю. Я эту гниду сам бы придушил. Но тебе же за это голову оторвут. А мне пацанов еще в бой тащить, и такие, как ты, нужны. Не только мне нужны — тем мальчишкам, которые завтра сюда приедут. Или послезавтра. Или послепослезавтра.

— Чего–то у нас камера забарахлила, — вдруг сказал корреспондент. — Пойдем, проверим батарейки.

И, уже уходя, каким–то другим уже голосом сказал:

— У меня бабка в концлагере умерла. А дед — в Сталинграде погиб.

И вот тут «дерьмократ» сделал свою самую большую ошибку, заявив:

— Это потому, что сопротивлялись европеизации и…

Договорить он не смог — просто не успел. Автоматный выстрел, разбрызгавший содержимое черепушки этого идиота по разбитому гусеницами асфальту, ему этого сделать не дал.

— С-сука, — командир пнул труп. — Таких вот, млять, деятелей надо в колыбели, мразей, давить. «Европеизация», твою мать. Совсем охренели.

Обалдевшие мы только и могли, что согласно кивать.

— Хорошо, что он на немцев нарвался, — вдруг сказал Леха.

Вся наша группа в недоумении на него уставилась.

— Ну, пошел перебегать на их сторону, а фрицы его, походу, не так поняли. И пристрелили. А мы нашли.

Давно это за Лехой замечал. Вроде тормоз–тормозом по жизни, но стоит появиться какой–нибудь жопе, как у него уже через несколько секунд, максимум минут, готов план, как из нее выбираться.

— Да–да. Нам даже камеру разбили, вот, — оператор взглядом попросил у командира разрешения стрельнуть из трофейного «парабеллума». Ротный не дал — сам выстрелил. Камере однозначно хана.

— Туда этой гниде и дорога, — «деятель» даже после своей смерти вызывал своим видом омерзение.

Но — полез не туда, не тогда и не так.

А война — она все спишет.

Москва. Дмитрий Медведев. Президент

Встречу с министром финансов и главой Центробанка президент оттягивал, как мог. Ссылаясь на плотный график, занятость и необходимость решения более насущных вопросов. Но крайняя настойчивость главных финансистов страны сыграла не последнюю роль в том, что сегодня пришлось уделить им почти час времени. При единственном, кстати сказать, условии, с которым те без особого сопротивления согласились — обязательном присутствии на встрече журналистов государственного телеканала.

«Ничего–ничего, — мысленно подбадривал глава государства не особо любящих публичность Кудрина и Игнатьева, — терпите! Лишние уши в такой ситуации очень полезны. И вам, и мне».

Разговор шёл о не самых срочных, но очень неприятных в новых условиях темах: структуре золотовалютных запасов государства и о том, что же делать с валютными средствами, наличными и безналичными, имевшимися на момент переноса у предприятий и организаций, а самое болезненное — у пресловутых «физических лиц». Прекращение, согласно циркулярному письму Центробанка, всех операций с наличной и безналичной иностранной валютой, ещё вечером двадцать шестого октября, вызвало не просто недовольство населения. Согласно информации министерства внутренних дел, по состоянию на утро тридцать первого октября количество стихийных выступлений граждан, протестовавших против решения финансовых властей по всей стране, исчислялось уже сотнями. Самая напряжённая обстановка сложилась в Москве, Санкт — Петербурге и Новосибирске. А если учесть ликвидированные по всей стране месяц назад обменные пункты и закрытие «на инвентаризацию», с последующей национализацией, большинства представительств иностранных банков, то поводов для проявления «гражданской активности», невзирая на все ограничения военного положения, было больше чем один.

«И почему я не удивлён? — Глава государства смотрел на ждущих его решения чиновников с пониманием. — Ещё бы, по «довоенным» оценкам на руках у граждан скопились не менее десяти миллиардов долларов, превратившихся одним осенним утром в резаную бумагу. Хорошо ещё, что ситуация у нас не такая, как на Украине — там и население меньше, а зелёных денег у него в пять раз больше. Что там творится — одному Богу известно. Говорят, уже были случаи захвата возмущёнными толпами помещений банков, и то ли одно, то ли два хранилища разграбили подчистую».

— Так, уважаемые коллеги. Ознакомившись с предложениями, подготовленными вашими ведомствами, в том числе и на основании многочисленных обращений граждан нашей страны, я принял решение подписать пакет соответствующих указов, один из которых будет посвящён решению проблемы обесценившейся валюты. Согласно ему, с первого июля по тридцать первое августа текущего одна тысяча девятьсот сорок первого года Центральный банк России в лице ряда уполномоченных банков должен осуществить обмен находящихся на руках у населения наличных денежных средств в иностранной валюте. Схема его проста — суммы в эквиваленте до одной тысячи евро включительно будут обменяны по курсу Центробанка, действовавшему на двадцать шестое октября две тысячи десятого года. Суммы от одной до десяти тысяч евро могут быть обменяны двумя способами. Либо на наличные рубли по половинному курсу, либо по полному курсу, но с последующим зачислением средств — глава государства с интересом смотрел, как меняются лица приглашённых журналистов и немногих присутствовавших в кабинете сотрудников администрации — на специальные сберегательные счета, имеющие ограничения по способам расходования…»