А.А.А.Е.

ГЛАВА ПЯТАЯ, или восстание негров

Я надеюсь, читатель, что ты принадлежишь к числу тех людей, из которых пыльный и душный город не вытравил способности чувствовать и любить природу. Позволь мне думать, что в теплые лунные ночи ты, повинуясь какой-то неопределенной силе, способен часами бродить по бульварам, уходить за город и на вершине Воробьевых гор подставлять свою уставшую за день грудь сладкому дыханию южного ветра.

Южный ветер! Ветер, который через много морей летит к нам от берегов таинственной Африки, ветер, в котором слышатся запахи девственных лесов, рыканье льва и злобный лай гиены. Ветер, который полон таинственных звуков тамтамов, негритянских барабанов, через мили переговаривающихся друг с другом на резком барабанном языке. Ветер, вплетающий в свои шорохи заунывную мелодию негритянской песни и исступленные причитания колдунов.

Когда ты был молод, читатель, ты зачитывался романами Буссенара и Луи Жаколио, — а впрочем, может быть, ты еще и сейчас молод и эти два писателя числятся в списке твоих любимых. Так или иначе, но по их романам ты знаешь, — думаешь, что знаешь Африку.

Ты представляешь себе отважных путешественников и исследователей, проникающих в таинственные дебри страны и там, сквозь тысячи опасностей, путешествующих с единственным желанием насадить великие начала европейской культуры в среде несчастных дикарей. Ты видишь их, — упорных и сильных, терпеливо расчищающих себе дорогу сквозь заросли диковинных растений, под угрозой нападения со стороны диких зверей. Ты волнуешься за них, когда они, измученные и усталые, приближаются, наконец, к цели своего путешествия, к какому-нибудь негритянскому поселку, затерянному в глухой чаще, и ты готов плакать от обиды и негодования, узнав, что жители поселка, вместо того, чтобы радостно приветствовать носителей культуры, встречают их сагаями и ликонгами. Невежественные дикари!

И вдруг ты узнаешь, что один из этих невежественных дикарей присутствовал на последнем конгрессе Коминтерна и говорил от имени миллионов негров.

Это не Буссенар и не Жаколио. Это не южный ветер, шепчущий тебе фантастические истории во время твоих ночных путешествий на Воробьевы горы. Это живой негр, с трудом и опасностями пробравшийся в далекую Россию. Он не пробирался через заросли тропических лесов, он не томился лихорадкой на берегах африканских рек. Нет, — там он чувствовал себя прекрасно и свободно! На своем великом пути в Советскую Россию он прошел через более дикую и страшную страну, чем его родная Африка. Он прошел через Европу! Б этой Европе он видел, как культурные люди, впившись зубами в горло таких же людей, высасывали из них кровь и не считали это людоедством. В этой Европе он видел, как среди улиц городов, днем, не прячась и не стыдясь, белые звери терзали остриями шашек и огнем пулеметов людей, просивших куска ими же заработанного хлеба.

И от имени миллионов негров он говорил: спасибо вам за такую культуру! Дайте нам свободу и мы сами создадим свою культуру, культуру нового мира, культуру разума и труда!

Прислушивайтесь в голосу этого негра. Он расскажет вам правду об африканских экспедициях, он сорвет покрывала фантастики с героев Буссенара и Жаколио, он покажет вам их, этих передовых разведчиков капитала, — вольных или невольных, не все ли равно? В его рассказах встанет перед вами настоящая Африка, — Африка черных рабов, иссеченных воловьими бичами, Африка окровавленная, втоптанная в грязь сапогом французского и английского империализма, Африка зверских насилий над плохо вооруженными и почти беззащитными неграми. Тогда вы поймете, почему герои Буссенара и Жаколио встречали сопротивление на своем пути, тогда вы найдете слова оправдания для негров, в панике бежавших в глубь страны от культуры, которая несла с собой ярмо непосильной работы и удары бича.

Это не ветер, дующий с юга в лунную ночь. Это слова живого человека, говорящего от имени миллионов негров. Это не рыканье льва, не вой гиены, не причитание колдуна. Это стоны боли и обиды!

Негры совершенно не виноваты, что от берега моря до центра французской колонии добрых три сотни верст. Негры совершенно не виноваты, что владельцы сахарных плантаций и крупные охотники за слоновой костью хотят увеличить процент прибыли за счет расходов на провоз. Неграм нет никакого дела до того, что кто-то усиленно спекулирует на землях, расположенных по линии намеченной колониальными властями железной дороги. И негры не понимают, почему они должны поливать шпалы и рельсы этой дороги своим потом и своей кровью. Разве от этого поезд лучше пойдет?

Но белые хорошо знают, что они делают. Конечно, тысяча квалифицированных европейских рабочих сумела бы в более короткий срок выполнить работу двух тысяч негров. Конечно, переполняющие Европу безработные пошли бы даже в адские условия тропического климата. Но… белый рабочий примерно раз в десять дороже рабочего-негра. Поэтому выгоднее согнать с окрестных деревень десятки тысяч негров, угрозами, подкупами и обманом завербовать целые племена, окружить их хорошим нарядом полиции и местных, все равно бездельничающих войск.

А выгода для белого человека — все! Там, где он может опустить в карман несколько десятков лишних франков, там он ни перед чем не остановится. Великая вещь франк!

Можно было, конечно, провести железную дорогу в обход. Можно было сделать небольшой крюк с тем, чтобы обойти эти проклятые болота. Но инженеры, планировавшие стройку, точно рассчитали, сколько миллионов попадет в их карманы при засыпке болотистой полосы, а мосье Дюпоне, вчера содержавший притоны в Париже, а сегодня занимающийся спекуляциями в Африке, так ловко и так нахально закупил десятки акров тропического болота, что ни о каких обходах разговора быть не могло. Дорогу вели прямиком, сквозь леса и заросли, через реки и полные тысячами болезней низины.

Конечно, болото — пустяк для современной, вооруженной до зубов техники. Мало ли машин и сооружений предназначено для того, чтобы в кратчайший срок осушить любую лужу, даже превосходящую по своим размерам территорию самой Франции? Все, что раньше падало на людскую рабочую силу, теперь может быть возложено на эти гигантские паровые и электрические механизмы, и человеку останется только нажимать рычаги да кнопки, предоставляя блестящим ковшам землечерпалок проделывать грязную работу.

Но и здесь не повезло неграм! На свою негритянскую беду они оказались значительно дешевле, чем машины и применение их труда давало экономию. Поэтому машины так и не увидели берегов Африки, или увидели их в самом ограниченном количестве; а негры по колено, а иногда и по горло в воде, прокладывали путь через болота французских колоний.

На этой работе негр является чем-то вроде универсального американского ножика с двенадцатью приборами. Он заменяет ковши землечерпалок, на своей спине вытаскивая железные ящики с болотной тиной, он изображает лошадь, впрягаясь в тяжелую стальную рельсу и под бичом надсмотрщика волоча ее по вязкой почве; он катит тяжелый каток, утрамбовывая, параллельную железной, шоссейную дорогу и, наконец, он в свободное от работы время обслуживает белых, воздвигая им жилища около линии нового пути.

Там, где белые люди строят что-нибудь, всегда валяется мною свободных, несчитанных, всяческими способами наворованных денег. А где есть деньги, там немедленно строятся городки, вырастают рестораны, кафе-шантаны, игорные дома, притоны разврата, словом, все, в целом громко именуемое строительным городом. В момент постройки, — это бессистемная, наскоро распланированная кучка домов, населенных отборнейшими мерзавцами и аферистами, обманывающими, обсчитывающими и обкрадывающими друг друга.

Придет время и эти аферисты превратятся в почтенных граждан-старожилов. Они будут заседать в городском управлении и судах, от них будет исходить высшее толкование нравственности и закона. Мэр города с негодованием станет ловить на улицах выброшенных за борт жизни женщин и награждать их желтыми билетами, забывая, что несколько лет тому назад ему принадлежал первый в местности дом терпимости. Городской судья присудит к каторжным работам голодного, обокравшего кассу ювелирного магазина и, вероятно, не вспомнит о том, что было время, когда он сам по дороге к городу (тогда еще поселку) укокошил почтальона и отобрал у него всю почту, содержавшую в себе немало хороших, настоящих франков.

Придет время… А пока вся эта публика очень громко, откровенно и нагло хвастается своими аферами, играет в рулетку и баккара, кутит, развратничает и нимало не беспокоится о том, что смертность среди негров, дающих им возможность предаваться этому милому образу жизни, растет с каждым днем. Как истые французы, да притом еще французы-колонизаторы, они следуют в своей жизни любимой пословице — «После нас — хоть потоп!»

И поэтому, вечерами сходятся и съезжаются они в самому шикарному и богатому зданию поселка, к ресторану, носящему громкое название «Утехи любви». На экипажах и на автомобилях, верхом и на своих двоих, обутых в высоченные болотные сапоги, во фраках и смокингах, в грубых кожаных костюмах, в распахнутых до пределов приличия рубашках наполняют они залы этого ресторана и начинают там соревнование в трате денег, пьянстве и обжорстве.

В «Утехах любви» можно получить все, что угодно. Лучший повар, работавший в Париже у самого Максима, приглашен предприимчивым ресторатором. Для хранения продуктов выстроены прекрасные ледники и специальное сооружение поддерживает в них полярный холод. Правда, обед в «Утехах любви» стоит раз в десять дороже обеда в самом роскошном парижском ресторане, — а об ужинах, винах и специальных, по карточке и вкусу заказываемых, кушаньях и говорить нечего, — но это никого не смущает.

И в «Утехах любви» задорно гремит музыка, льются в бокалы чудовищно дорогие вина, уничтожаются изысканные кушанья и среди столиков, переполненных чавкающими, потеющими от обжорства людьми сплетаются в фокстроте обнаженные пары.

Негры на постройке питаются несколько иначе. В два часа, иногда в три, а иногда и вечером, вереницы рабочих сходятся к складам и получают там свою дневную порцию мясных консервов и какой-то не то вяленой, не то копченой рыбы. Раздатчики торопливо отсчитывают банки и рыбу, выдавая сразу на десять человек и совершенно не считаясь с правилами арифметики. Негры не смеют возражать и вступать в пререкания, так как надсмотрщики стоят рядом и подгоняют бичами замешкавшихся в очереди. Таким образом, и без того недостаточная порция дневной дачи уменьшается еще раза в полтора и несчастные рабы, измученные дневной работой, наскоро проглатывают пищу, чтобы заснуть тяжелым лихорадочным сном до следующего утра, — утра, наступающего в середине ночи.

И в довершение всего, даже те две банки консервов, которые попадаются на троих здоровых и зверски голодных негров, в огромном большинстве случаев совершенно непригодны в пищу. Раздутые бока этих банок открываются с зловещим шипеньем и вонючие газы, результат долгого гниения, прорываются наружу.

На постройке железной дороги зарабатывают не только те, кто стоит непосредственно около дела. Сотни капиталистов там, в Париже, наживаются на поставке недоброкачественных продуктов по весьма доброкачественным ценам. И негры вынуждены пожирать эту гниющую дрянь, пухнуть от голода и болезней и работать; работать так, как будто они съедают пуды первосортной пищи.

Границы человеческого терпения крайне неопределенны. Иногда они почти безграничны, иногда они до смешного узки. Границы негритянского терпения относятся к разряду первых. Ни раздатчики пищи, ни надсмотрщики, ни посетители «Утех любви», ни поставщики гнилых консервов не думали о том, что может настать момент, когда консервная банка вместе с пучком рыбы полетит в лицо раздатчика, а надсмотрщик, взмахнувший бичом, будет смят разъяренной толпой. Так долго и так много терпели негры, так покорны были они, что полиция и войска совершенно забыли о своих ружьях, а жители города насмешливо читали телеграммы о волнениях и забастовках в Европе…

И когда раздатчик Франсуа выплюнул пару зубов и десятка два отборнейших ругательств, он еще не думал, что это серьезно. Сверкнувший в его руке револьвер казался совершенно надежной защитой против напиравшей толпы чернокожих и при первом же выстреле он счел себя победителем. Но выстрел, хотя и попавший в цель и уложивший на месте одного старого негра, произвел совсем обратное обычному действие. Негры не отхлынули назад, не бросились врассыпную с криками боли и испуга, они ринулись на раздатчика, сбили его с ног, растоптали его босыми ногами, перевернули вверх дном охраняемый им склад и перекинули вспышки восстания к другим складам, где другие последовали за ними.

Местная полиция не смогла, даже в течение пяти минут, оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления, а войска, — славные колониальные войска бежали в панике, оставив все оружие в руках восставших.

Командир батальона, герой Соммы и Марны, носивший на груди и английский крест Виктории, и ленточку Почетного легиона, совершенно растерялся, увидев черную толпу, двигающуюся к его дому. Он едва успел вскочить на свою лошадь и, всадив ей в бока шпоры, бешеным карьером помчался по направлению к городу.

На окраине города он на секунду остановил взмыленную лошадь, как бы раздумывая, куда направить путь, а потом решительно повернул в ту улицу, на которой сверкал огнями дуговых фонарей подъезд ресторана «Утехи любви».

Мосье Дюпоне сделал дело. Вчера он получил свыше миллиона франков за болотистые участки, вошедшие в полосу отчуждения. Сегодня он поэтому случаю кутил; кутил так, что даже видавший виды содержатель ресторана от времени до времени протирал глаза, желая убедиться, не спит ли он. Весь зал ресторана напоминал собой что-то вроде Дантовского чистилища. Несколько десятков посетителей валялись под столами и просто под ногами танцующих и десятка два полупьяных полуголых пар кружились под звуки невероятной музыки в каком-то совершенно невероятном танце.

Сам Дюпоне сидел за столиком, уставленным бутылками, и занимался чрезвычайно важным и серьезным делом. Он выкупал в ванне с шампанским полдюжины танцовщиц и теперь, разбавив эту ванну абсентом, коктейлем, виски и ромом, предложил пять тысяч франков тому, кто, нырнув в эту смесь, проглотит дюжину устриц, не захлебнувшись и не опьянев. Нашлось двое желающих, скидывавших с себя смокинги, и один из них уже приготовился к опыту, когда в зале появилась фигура военного, который расталкивая танцующих, переворачивая столики и опрокидывая батареи бутылок, ринулся прямо к кутящему спекулянту.

— Мсье Дюпоне! — заорал он так, что бокалы вздрогнули и серебристым звоном выразили свое негодование по поводу столь грубого поведения. — Мсье Дюпоне!

— А, капитан, — приветствовал Дюпоне военного. — Стакан смеси капитану!

— Мсье Дюпоне, я не буду, я…

— Стакан смеси капитану и — пейте, капитан!

— Мсье Дюпоне…

— Сорок лет Дюпоне! Чего вы волнуетесь?

— Негры, мсье Дюпоне. Негры…

— Что негры? Сдохли, что ли?

— Хуже. Восстали! Негры восстали!

Собиравшийся выиграть пари человек при этом известии поскользнулся в винной ванне и чуть-чуть не нырнул в нее головой. Несколько танцующих пар остановились; даже один из лежавших под столом попробовал приподняться. Только Дюпоне оставался спокойным и словно не слышал сообщенной ему новости.

— Да вы выпейте, капитан, — настаивал он.

— Но, мсье Дюпоне! Они убили нескольких раздатчиков и надсмотрщиков, они разоружили войска и полицию, они идут к городу, они…

— Вы мне надоели! А на ваших негров я — плевать хотел!

Плюнуть Дюпоне не успел. Раньше, чем он уговорил капитана выпить и успокоиться, негры ворвались в город и ринулись к ресторану. Не прошло и часа, как Дюпоне плавал в винной ванне с размозженной головой, а остальные участники попойки, с визгом, криками и руганью, пытались бежать через окно и крышу пылавшего здания. Восстание росло, охватывая все новые и новые районы постройки, а к утру перекинулось на всю область.

Разбитая голова Дюпоне, растерзанные надсмотрщики, голые танцовщицы, уведенные в глубь тропических лесов, сгоревший поселок и остановившиеся работы, все это вместе взятое отразилось на Парижской бирже: трансафриканские, вчера еще шедшие на повышение, сегодня с резвостью молодого теленка сделали совершенно неожиданный прыжок, стоивший много миллионов франков некоторым биржевикам. Перепуганные, взволнованные люди толпились в биржевом зале, ловили сплетни и слухи и бешено продавали трансафриканские акции.

До двух часов дня среди предложений не было ни одного голоса, выразившего желание купить. Люди метались как угорелые, торопя маклеров, маклеры тщетно искали покупателей и только к концу биржевого дня кто-то заявил о том, что он покупает трансафриканские в каком угодно количестве за одну треть их номинальной стоимости. Попробовали было сыграть на повышение, но едва один или два продавца запросили больше предложения, черная доска снова бросила цифры, возвещавшие о том, что акции стоят в одну четверть номинала. Кто-то играл на негритянском восстании, играл уверенно и спокойно.

Тайну этой игры следовало бы искать в кабинете военного министра в день описанной нами биржевой паники.

Вот уже больше часа военный министр беседует с высоким, крепким, но совершенно седым человеком. В их разговоре играют видную роль блокноты, испещренные карандашными записями, выражающимися в рядах шестизначных цифр.

— Вы понимаете меня? — говорит седой человек министру. — Я скупаю: скупаю все акции по той цене, какую даю я. Никто не осмелится попросить больше. Едва хоть один из продавцов поднимет цену, я прекращу скупку, и акции снова сделают бешеный прыжок вниз. От вас требуется одно! Задержать экспедицию до моего распоряжения и самым старательным образом раздувать опасность.

Министр колебался.

— Это рискованное дело, — говорил он. — Вы сами понимаете, что оно может стоить мне моей карьеры. Я имею распоряжение президента выслать экспедицию немедленно.

— Немедленно понятие растяжимое, дорогой. Послать эскадрилью аэропланов в Африку дело нешуточное. Приготовления могут занять более суток. А этого времени для меня совершенно достаточно. Акции будут в моих руках.

— По нас каждую минуту просят о помощи. Негры бушуют по всей территории и гибнут сотни белых.

— Каких белых? — Вся эта сволочь, которая работает там на постройке, немногим больше стоит, чем те негры, которых они надували. Если даже их всех перебьют, то неужели мы не найдем в нашей славной республике достаточное количество умных негодяев на смену? Полноте, господин министр! И кроме того, ведь то, что вы делаете для меня — вы делаете, разумеется, не бесплатно. Будем говорить откровенно. Я вам сейчас же передаю акции на сто тысяч франков. Это по сегодняшней цене. После ликвидации восстания они поднимутся в четыре раза. Полагаю, что дело сделано.

Строители дороги, бежавшие под защиту соседей-англичан, ничего не понимали. Отчего медлит метрополия? Отчего не идет помощь? Отчего никто не спасает их драгоценные жизни? Они не понимали, что там, в Париже люди, в тысячи раз более богатые, чем они, ведут крупную игру и что для этих людей они значат ровно столько же, сколько для них самих значили восставшие теперь негры.

Лейтенант воздушной службы де Лорм совершенно не подозревал, что помещенное в отделе «биржа» утренней газеты извещение о том, что продажа и покупка трансафриканских прекратились и что акции твердо стоят в одну пятую номинала, сколько-нибудь относится к нему. На бирже он не играл, предпочитая этому делу игру в клубе, и извещение прочел совершенно случайно, от нечего делать перелистывая принесенную лакеем газету. Он совершенно спокойно позавтракал в своем любимом ресторане на площади Этуаль, как всегда катался после завтрака верхом по аллеям Булонского леса, отдал пару-другую дневных визитов, перемешивая деловые с любовными, и ровно в десять часов вечера явился в клуб сыграть партию в баккара. В разгаре игры, когда де Лорм шел по банку в двадцать тысяч, к нему подошел лакей и протянул поднос, на котором лежал конверт с бланком военного министерства. Не прерывая игры, де Лорм небрежно раскрыл карты и, предоставляя партнерам сообразить, выиграл он или проиграл, вскрыл конверт.

Когда он прочел предписание немедленно прибыть на аэродром для того, чтобы утром следующего дня вылететь с эскадрильей в Африку, он вспомнил о прочитанном им в утренней газете.

— Я вынужден прервать игру, господа, — сказал он, обращаясь к партнерам. — Меня срочно требуют по месту службы. Я надеюсь, что вы извините меня. Через, — он остановился, что-то высчитывая, — через пять дней я буду здесь и мы сможем окончить партию. А пока…

Когда он повернулся, чтобы уйти, ему крикнули вслед:

— Да заберите ваши двадцать тысяч, де Лорм, — вы сняли банк!

Он спрятал в бумажник шелестящие банковые билеты, думая, что деньги всегда и везде пригодятся, даже в Африке.

Прямо от клуба автомобиль помчал его за город, туда, где широким квадратом раскинулся величайший в мире полувоенный, полугражданский аэродром. Оборудованный по последнему слову летной техники, он был особенно красив ночью, когда приспособления для ночных полетов заливали ярким светом всю его безукоризненно ровную, с помощью точной математики выверенную поверхность.

Машина на минуту задержалась у ворот, чтобы предъявить пропуск охране, и потом помчалась дальше, минуя освещенные пристани для пассажирских аэропланов, совершающих регулярные рейсы над страной. Слушая указания де Лорма, шофер пересек аэродром в западном направлении и через несколько секунд остановился у ряда ангаров, где уже копошились летчики и механики, выводившие, проверявшие и осматривающие машины.

В составе эскадрильи были аэропланы всех употребляющихся в воздушной войне типов. Де Лорм летал на истребителе. Он знал, что в африканской стычке с дикарями его игрушке, предназначенной для боев с аэропланами противника, делать абсолютно нечего и удивленно спросил начальника эскадрильи: зачем он должен лететь вместе с другими.

— Не забудьте, — ответил тот, — что мы пролетим над Гибралтаром и английскими колониями. Наше правительство уже получило разрешение на этот кратчайший путь. Надо показаться во всем своем блеске. Пусть знают, как мы выглядим в воздухе!

Это соображение де Лорм счел достаточно веским и с особым старанием приводил в порядок свою машину, почти до утра провозившись с ней.

На рассвете эскадрилья поднялась в воздух и над сонным Парижем двинулась по направлению к югу.

Начало полета не предвещало никаких неприятностей. Для де Лорма, да и для других участников этой экспедиции, она казалась чем-то вроде увеселительной прогулки и они превратили полет в учебно-маневровую вылазку. Аэроплан командира непрестанно передавал приказания и, послушные его голосу, остальные аэропланы перестраивались так же гладко и быстро, как хорошо обученные солдаты в роте. Погода стояла ровная и теплая, легкий ветер дул с севера, умножая скорость машин, моторы работали совершенно исправно и до самых берегов Африки ничто не нарушало хорошего настроения и спокойного состояния летчиков.

При приближении к африканскому берегу, начальник эскадрильи отдал распоряжение снизиться и все поняли, что делается это для того, чтобы лишний раз пугнуть еще не вполне пришедшие к повиновению племена пограничных с Алжиром областей.

Эскадрилья теперь летела так низко, что с земли можно было разглядеть не только очертания аэропланов, но и фигуры сидевших в них летчиков.

Сверху видно было, как в панике метались верблюды, сбрасывая груз и всадников, а один раз де Лорм разглядел в бинокль льва, вылезшего из какой-то расселины и посылавшего негодующий рев навстречу дерзким нарушителям его покоя. Один из аппаратов угостил царя пустыни дождем пулеметных пуль, но они не попадали в цель и только вырыли землю в нескольких шагах от животного. Лев стоял, волнуясь и рыча, нервно взрывая землю когтями передних лап. Потом внизу показались гордые и прекрасные туареги на своих огромных верблюдах. Эти люди, живущие в самом сердце пустыни, ничем не выражали своего волнения и только мельком взглядывали на аппараты, рассекавшие раскаленный воздух.

Того, что случилось несколькими минутами позже, не ожидал ни начальник эскадрильи и никто из летчиков. Любопытство и желание пугнуть обитателей Сахары заставило их снизиться еще больше и они не успели опомниться, как налетел вихрь, поднимая тучи песка и осыпая им людей и машины.

Самум! Он страшен там, внизу, где целые караваны гибнут под горами налетающего со всех сторон песка, где люди и животные задыхаются в его бурных объятиях. Он страшен для жителей городов и оазисов, не успевающих вовремя закрыть входы и окна своих жилищ, он страшен для птиц и пресмыкающихся, для страусов, верблюдов и львов.

Но он страшен и здесь, наверху, куда долетают взметенные им песчаные струи, он страшен для хрупких аэропланов, для их пропеллеров, теряющих точность своих оборотов, для их двигателей, во все отверстия которых набираются песчинки и мелкие камни. Скорей вверх! Скорей вверх — туда, где небо спокойно, где нет песка, нет злобных порывов урагана. Взять высоту!

Такое именно распоряжение было отдано с командирского аэроплана, — последнее распоряжение, которое слышал де Лорм. Его легкий и хрупкий истребитель более других машин был сломлен и сбит злобным вихрем. Он буквально застревал в тучах песка, его мотор давал перебой, его полет сделался неровным и колеблющимся и он отказался повиноваться руке летчика. На несколько мгновений перед де Лормом встал весь ужас падения, падения туда, в пустыню, в жерло самума, в тучи взволнованного песка.

Страшным усилием воли прогнал он надвигавшийся страх и заставил свой мозг напряженно работать в поисках выхода. А выход был один. Отдаться воле ветра и заботиться только о том, чтобы машина не опрокинулась, не пошла в штопор. Его руки приросли к рычагам, его мысли, его воля были направлены в одну точку, к одной цели. Некоторое время он еще видел невдалеке от себя один из аппаратов эскадрильи, также, как и он, боровшийся с бурей, но потом этот аппарат взял высоту и скрылся из глаз де Лорма.

Один в море песка, один в порывах страшного урагана! Его попытки подняться выше, чтобы выйти из опасной полосы, не приводили ни к чему. Аппарат не повиновался рулю высоты, хоть руль, по-видимому, не был сломан. Сперва де Лорм не понимал причины этого, но потом сообразил, что густые песчаные тучи не только мешают подъему, но даже все больше и больше снижают аппарат. Гибель казалась неминуемой. Вся надежда была на бешеную скорость, с которой увлекаемый мотором и ветром аэроплан мчался вперед. Точно учесть эту скорость летчик не мог, так как указатель отказался работать, но он чувствовал по тому, с какой силой врывается воздух в его готовые разорваться легкие, что эта скорость огромна и от нее, от этой скорости, ждал он спасения.

Между тем, остальные аппараты эскадрильи благополучно вырвались в слой воздуха, свободный от песка и урагана. Летчики с ужасом и волнением смотрели вниз, туда, где бушевало желтое море, туда, где со всех сторон налетавшие вихря сплетались в хаотическом танце. С командирского аэроплана произвели перекличку. На призывы откликнулись все, кроме истребителя де Лорма. Командир спросил остальных летчиков, но де Лорма никто из них не видел. Очевидно, он остался там, внизу, и только чудо могло спасти его. Авиаторы не верят в чудо, и поэтому все они были уверены, что летчик де Лорм пал жертвой самума.

Мало-помалу самум стал ослабевать и де Лорм стал различать землю сквозь значительно поредевшие тучи песка. Ему необходимо было спуститься и привести машину в порядок, прежде чем продолжать полег.

Не переставая прислушиваться к течению воздушных струй и скорее инстинктивно, чем сознательно, выравнивать машину, он одновременно рассматривал расстилавшуюся внизу местность и с удивлением и испугом увидел, что он летит уже не над пустыней, а над лесом. Это открытие повергло его в крайнее уныние, тем более, что мотор почти отказывался работать, давая все время опасные перебои. Нельзя же планировать на деревья!

Но всем остальном дело обстояло благополучно. Несколькими пробами он убедился, что никаких серьезных поломок в управлении нет и что только кое-куда набившийся песок мешает правильному полету. Запас бензина имелся в достаточном количестве и, если бы только удалось найти место для спуска, то он сумел бы нагнать эскадрилью. Пока что он попытался несколько подняться, чтобы иметь разгон на случай спуска и вместе с тем избегнуть тех воздушных течений, которые всегда бывают над лесистой местностью. Это ему удалось и, едва взяв пару сотен метров высоты, он увидел прекрасную полянку, достаточную и для спуска и для обратного подъема. Правда, могло оказаться, что эта полянка с болотистой почвой, и что подъем с нее окажется невозможным, но раздумывать и выбирать не приходилось. Он остановил мотор, и без того готовый перестать работать, и легко скользнул вниз.

Небольшая хвостатая обезьяна с наслаждением раскачивалась, повиснув вниз головой на ветке какого-то дерева. Ее довольно длинный хвост позволял ей брать значительный размах и она была на верху блаженства. При каждом удачном броске она скалила зубы и делала руками какие-то странные жесты, словно пытаясь поймать воздух. В ее маленьких черных глазах застыло выражение сладострастного блаженства, а ее ушки шевелились в такт раскачиванию. Какое наслаждение! Вероятно, наша любовь к качелям досталась нам в наследство от далеких наших праотцев, подобно этой обезьяне качавшихся на своих длинных хвостах в доисторических лесах.

Итак, обезьяна в тропическом лесу устроила аттракцион из своего собственного хвоста и ветки дерева. И устроила это как раз в тот момент, когда французский летчик де Лорм решил спланировать на полянке этого самого тропического леса.

Де Лорм, конечно, не заметил обезьяну. Его глаза слишком были заняты, чтобы обратить внимание на этот маленький, серенький комочек, мелькавший в зеленой листве. Но обезьяна, само собою разумеется, заметила и де Лорма и его аппарат, заметила, как только они появились в поле ее зрения, вынырнув из-за вершин окружавших поляну деревьев.

В ее маленьком обезьяньем мозгу мысли текли примерно таким порядком. Вот падает с неба какой-то зверь, который обязательно меня слопает. Поэтому мне надо во что бы то ни стало удрать. Но зверь этот мною еще невиданный и крайне интересный, поэтому мне надо его посмотреть. И поэтому, уйду я настолько, чтобы этот зверь меня не увидел и не слопал, но чтобы я его все-таки видела и рассмотрела.

Следуя этой мудрой диалектике, она скрылась в ветвях, раздвинула листья и внимательно смотрела за тем, что произойдет дальше.

Страшный зверь напоминал собой большую птицу с каким-то необычайным, быстро вертящимся клювом. Он легко сел на полянку и побежал по ней прямо по направлению к дереву, облюбованному обезьяной.

— Так и есть, эта огромная скотина хочет меня слопать, — решила та и приготовилась к бегству. Но в ту самую минуту птица перестала крутить своим клювом и остановилась в нескольких шагах от дерева. Обезьяна осмелела и осталась. Теперь она ясно видела, что это птица, птица с огромным кривым клювом, хвостом и крыльями. Но… бедная обезьяна чуть не забилась в истерике. На спине этой птицы сидела огромная обезьяна с коричневым лицом и страшно большими глазами. Будь что будет — она должна досмотреть до конца.

Обезьяна, сидевшая на спине птицы, соскочила с нее и первое, что сделала — протянула руки к своей безобразной голове и… бедная маленькая обезьянка завизжала от страха… обезьяна там внизу, у птицы, сняла свою голову! Обезьянка на дереве закрыла глаза, а открыв их через мгновение, увидела, что большая обезьяна успела приставить себе другую голову, уже не такую страшную, но и не похожую на обезьянью. Во всяком случае, это очень странная и достойная всякого уважения обезьяна. Маленькое четверорукое на дереве почувствовало себя таким жалким, несчастным и незначительным. Оно взяло свою голову в ладони рук и попробовало снять ее с шеи. Увы, ничего не выходило. Далеко ей до той большой обезьяны.

В это самое время летчик деятельно принялся за осмотр своей машины. Он подошел к пропеллеру, попробовал его ход и, не подозревая об этом, совершенно уронил себя в глазах наблюдавшей за ним обитательницы тропического леса. У него не было хвоста.

Маленькая обезьянка торжествовала победу.

Возня с машиной отняла гораздо больше времени, чем рассчитывал де Лорм. Когда он спустился на лесную поляну, было еще светло и только чаща леса, в который, может быть, ни разу еще не ступала человеческая нога, пугала темно-зеленым провалом.

Де Лорм не взглянул даже в направлении леса, не поинтересовался окружающей его природой. Он был занят своим делом и выбивался из сил, стараясь как можно скорее привести аэроплан в состояние, годное для полета. Однако, это было не так-то легко. Приходилось каждый паз, каждое соединение очищать от набившихся песчинок и маленьких камней, причем приходилось делать это одному, без помощи механика.

Время шло. Темно-зеленый провал леса стал еще темнее, сама поляна потонула в колеблющихся сумерках и когда, наконец, все было исправлено, перед де Лормом встала необходимость приготовиться к ночевке, так как лететь ночью над незнакомой ему, да притом еще лесистой местностью он не решался. Он зажег маленький электрический фонарь и, держа его в руке, в последний раз проверил состояние машины. Убедившись, что все в исправности, он намеревался уже влезть на крыло и вздремнуть до рассвета, как вдруг услышал шорох в ветвях одного из деревьев. Прямой и острый луч фонаря осветил маленькую длиннохвостую обезьянку, пугливо нырнувшую под прикрытие тяжелых, странной формы листьев.

Вид испуганного зверька толкнул мысли летчика в новом направлении. Он с невольной дрожью подумал о том, что в чаще леса бродят животные много серьезнее этого безобидного крошечного существа, испугавшегося его электрического фонарика. Невольно он прислушался и до его ушей донеслись тысячи шорохов и странных звуков, до сих пор мало тревоживших его.

Де Лорм был городским жителем и никогда не любил и не знал природы. Ее язык оставался для него чуждым и непонятным, и сейчас, оставшись один на один с многоголосой тишиной тропической ночи, он невольно поддался чувству странного беспокойства. В его мозгу мелькнули воспоминания о читанных в детстве романах, и он силился вспомнить те случайные уроки географии, которые запечатлелись в его мозгу. Какие чудовища водятся здесь? Какая опасность грозит ему, заброшенному в чащу западно-африканских лесов? Водятся ли здесь тигры, львы, слоны, пантеры? Опасен ли для человека слон и может ли слон вынырнуть из-за густых деревьев, окруживших поляну? Ни на один из этих вопросов он не находил в своей памяти определенного ответа, но инстинктивно чувствовал, что опасность есть, что за каждым деревом таятся хищники и что эти хищники далеко не доброжелательно настроены по отношению к нему и его машине.

Напрягая зрение, обостряя слух, он впился глазами в стену огромных деревьев, дышавших ему в лицо пряными, одуряющими ароматами. Вот какая-то тень мелькнула невдалеке и скрылась за стволом темно-зеленого гиганта. Вот кто-то крадется, раздвигая хрустящий сухостой. Вот чьи-то глаза желтым светом горят в кустарнике. Вот по ветвям ближе других стоящего к нему дерева ползет что-то продолговатое, внимательное и ловкое. Он не успевает поворачивать голову навстречу мнимым и действительным опасностям, он прижимается к кузову аппарата, стараясь уйти под защиту крыльев, и в его мозгу вырастает сознание того, что враги, привлеченные запахом человека, отлично видят своими кошачьими глазами его, беспомощного, жалкого и слепого, в этой непроглядной тропической ночи. Он перестает владеть собой. Ему хочется бежать, закрыв лицо руками и раздирая сплетающиеся ветви, бежать с диким животным криком о помощи. Он борется с этим желанием, но помимо воли крик срывается с его губ, а рука тянется к револьверу. Еще несколько мгновений пытается он привести в порядок свои нервы и найти какой-нибудь разумный выход, но мысли сбиваются в кучу, как стадо испуганных овец, и летчик де Лорм, выхватив револьвер, пулю за пулей выпускает навстречу тьме, сопровождая каждый выстрел нечеловеческим криком.

В кустах, неподалеку от аэроплана, припавший к земле ягуар бьет хвостом и, пугливо ежась, роет когтями землю. Маленькая обезьянка на ветвях дерева, парализованная страхом, охватив руками толстую ветку, прижимается к ней своим худеньким телом и вздрагивает при каждом выстреле. Пули врезаются в стволы огромных деревьев, и эхо выстрелов разносится тысячами перекатов в мрачных глубинах леса.

И вслед этому эхо несется душу раздирающий крик человека, готового сойти с ума от охватившего все его существо страха.

Первым откликнулся Фокс. Его тонкий собачий слух уловил отдаленный крик и звуки выстрелов. Он приподнялся, с трудом удерживая равновесие на круглом суку, и протяжным лаем ответил на долетевшие до его ушей шумы.

Бинги, разбуженный лаем, попробовал успокоить собаку, полагая, что она просто нервничает в непривычной обстановке, но, уловив грохот выстрелов и усевшись на скрещение ветвей, растолкал Виктора. Тот с трудом открыл глаза и недовольно зевнул.

— Стреляют! Стреляют!

Двое людей и собака, в глубине тропического леса, на ветвях огромного дерева, сидели, прислушиваясь к нервной стрельбе, которую стволы деревьев, перебрасывая друг другу, доносили до них.

— Это из револьвера, — сказал наконец Виктор.

— Это стреляет один. Ему никто не отвечает. Он нервничает. Он стреляет без толку, — прибавил Бинги, чуткий слух которого прекрасно разбирался в характере и значении всех звуков, наполнявших природу.

— Это, кажется, недалеко? — попробовал определить расстояние Виктор.

— Нет! — Бинги покачал головой. — Это порядочно.

— Не думаешь ли ты, что нам надо пойти туда? А, Бинги?

— Если ты не боишься! Ночью опасно идти лесом.

— Нас двое и Фокс предупредит всякую опасность. Там один человек и ему, по-видимому, надо помочь. Мы должны пойти, Бинги!

Они очень устали за день беспрерывной ходьбы. Виктор чувствовал себя совершенно разбитым, все тело его ломило, как после долгой болезни и странная слабость сковывала движения. Бинги тоже не мог похвастаться хорошим самочувствием. Несколько верст ему пришлось нести на себе бесчувственного Виктора, раньше чем местность позволила остановиться в полной уверенности, что преследователи не настигнут беглеца. На опушке леса негр привел в чувство спасенного им человека и немедленно тронулся дальше, на ходу знакомясь с Виктором и рассказывая ему свою историю. К вечеру оба были вполне осведомлены друг о друге и решили переспать на дереве, чтобы утром подумать, как быть дальше.

И вот во время отдыха звуки далеких выстрелов снова путают их карты. Что означает эта стрельба? Врага или друга встретят они, бросившись на стрельбу? Поможет им эта встреча или помешает? Все эти мысли уступили место одной — там человек борется с какой-то опасностью. Он один и, судя по характеру, стрельбы испуган и растерян. Надо поспешить ему на помощь. Двое людей, только что избегнувших смертельной опасности, не могли долго раздумывать над тем, как поступить. Чувство беспомощности и страха смерти хорошо было знакомо им обоим. На себе они испытали весь ужас одиночества в те минуты, когда помощь и поддержка необходимы более, чем когда бы то ни было. И сознание того, что кто-то нуждается в помощи, совершенно заслонило и чувство усталости, и рискованность ночной прогулки по тропическому лесу.

Первым соскочил на землю Бинги, за ним последовал Виктор. Фокс долго колебался и с визгом ерзал на ветке, не рискуя прыгнуть в тьму, расстилавшуюся у его ног. Виктору пришлось снять его. Пес взволнованно потянул носом, тявкнул на какое-то пресмыкающееся, выскользнувшее из- под его ног и побежал рядом с Бинги и Виктором, не рискуя ни отставать, ни вырываться вперед.

Как раз в эту минуту стрельба прекратилась, чтобы после короткого перерыва возобновиться с новой нервностью и неровностью.

— Он переменил обойму, — сказал Виктор, а Бинги остановился, вслушавшись в неверные раскаты эхо, махнул рукой по направлению к востоку и сказал:

— Это там, и это не так далеко, как я думал.

Когда они прошли еще шагов сто, стрельба снова прекратилась и уже более не возобновлялась. Ее нервную трескотню сменил новый звук, ровный и ритмичный, заставивший Виктора подпрыгнуть от изумления.

— Бинги, — вскрикнул он, — или я ничего не понимаю, или… бежим! Бежим, скорее!

Он бросился в чащу, увлекая за собой негра.

Де Лорм выпустил в оскаленную пасть тьмы последнюю обойму, находившуюся у него под рукой. Еще две были запрятаны где-то на дне маленького чемодана, лежавшего в аппарате, но он не в силах был сообразить это. О пулемете, укрепленном на передней части аэроплана, он вспомнил только затем, чтобы убедиться в том, что машина села, очевидно, от набившегося в ее сложный механизм песка. Он с ужасом подумал о смерти в когтях диких обитателей леса и ему казалось, что из-за всех кустов и деревьев, окружающих поляну, сотни блестящих глаз следят за его движениями. В паническом страхе он метнул острым лучом фонарика прямо перед собой и еще ярче ощутил свое полное бессилие, когда этот слабый поток света исчез в глубокой тьме, вырвав из нее какой-то диковинный куст, усеянный яркими, похожими на огромных пестрых бабочек цветами. На мгновение мелькнула мысль о костре, но необходимость возиться с его устройством испугала авиатора и он оглянулся кругом, ища какого-нибудь выхода из положения. Колеблющийся луч дрожавшего в его руке фонарика осветил передок аэроплана и отразился в блестящей полированной поверхности пропеллера. С решительностью отчаяния летчик бросился к мотору, пустил его в ход и быстро привел в движение искривленные плоскости воздушного винта.

Маленькая обезьянка наверху в жизни своей не слышала такого звука. Она знала много страшных ревов и криков. Не раз, прыгая по ветвям, видела она, как огромные, ломавшие молодые деревца слоны сталкивались с ловкими гибкими ягуарами и вступали с ними в бой. Она дрожала от ужаса, наблюдая эти дикие схватки. В ее ушах тысячью громов отдавался предсмертный рев побежденной лесной кошки, бившейся в хоботе огромного толстокожего, и торжествующий крик победителя. Путешествуя по лесной опушке, она слышала, как рычат львы, выходящие на охоту, а в теплые весенние ночи весь лес стонал любовными мелодиями, непередаваемо дикими и противными. Она привыкла ко всем этим звукам и, чувствуя себя в безопасности на ветке дерева, только вздрагивала, когда чье-нибудь страстное томление прорывалось в оглушительном вое, переходившем в протяжное мурлыканье.

Но сегодня она услышала звук, который превосходил все, доселе тревожившие ее уши. Гигантская птица, стоявшая под деревом, закричала так громко и так резко, неожиданно, что бедное животное со страху потеряло равновесие и упало вниз, прямо вовнутрь аэроплана. В испуге обезьянка заметалась, хватаясь лапами за какие-то палки и стальные полосы, и нервно потянула одну из них к себе. Аппарат вздрогнул и вместе с дрожавшим от смертельного страха животным побежал по полянке.

В это самое мгновение огромный ягуар, как разогнутая пружина, прыгнул с высоты толстого сука и сильным толчком своего мускулистого тела подмял под собою не успевшего сообразить, что с ним случилось, летчика. В одно мгновение животное запустило свои когти в грудь жертвы и острыми зубами перекусило ему горло. Потом ловким движением головы вскинуло бездыханное тело к себе на спину и скрылось в лесу.

С другой стороны поляны, навстречу бегущему по земле аэроплану, неслись две человеческие фигуры, под ногами которых, с визгом и лаем, кувыркался маленький Фокс.

— Держи его! — кричал Виктор, совершенно пораженный странным обстоятельством. Аппарат, без пилота, в глубине тропического леса. Такое событие могло привести в оцепенение самого спокойного человека, но Виктору некогда было разбираться в деталях раскрывшейся перед ним картины. Он весь был занят стремлением задержать аппарат, с бешеной быстротой мчавшийся навстречу деревьям и неминуемой катастрофе.

— Бинги! Хвост! Хвост! Бинги! — кричал он, забегая сбоку и вскакивая внутрь аппарата.

Негр сообразил, в чем дело и, упираясь ногами в землю, старался крепче держать хвост аппарата, который волочил за собой напрягавшего мускулы человека. Виктор с удивлением увидел, как спугнутая им обезьяна выскочила с жалобным визгом и бросилась к деревьям. Он ровно ничего не понимал и, машинально нащупав рычаги, остановил машину. Несколько мгновений аэроплан еще катился вперед, увлекая за собой Бинги и Фокса, вцепившегося в передник своего чернокожего приятеля. Наконец, движение ослабело и, повинуясь усилиям людей, стальная птица замерла в нескольких шагах от огромного дерева.

Виктор и Бинги долго соображали — в чем, собственно говоря, дело. Складывая в одну все подмеченное ими: выстрелы, обезьяну, сидевшую в аппарате, лужу крови и кусок какой-то ткани вместе с не остывшим еще мясом, обнаруженным Фоксом у того места, откуда, судя по направлению примятой травы, отъехал задержанный ими аэроплан, они пришли к выводу, что искать летчика совершенно напрасно и что аппарат принадлежит им по праву преемственности.

С первым их выводом было согласно и французское правительство: через неделю после описанного события, во всех газетах Парижа можно было прочесть объявление о том, что военное министерство с прискорбием сообщает о гибели летчика де Лорма, последовавшей во время перелета из Парижа в колонии. Со вторым — французское правительство вряд ли согласилось бы, если бы только господа из министерства могли видеть, как на рассвете одного из тропических дней негр, белый и Фокс поднялись на аэроплане французского военного ведомства над деревьями девственного леса и понеслись на восток, пересекая наиболее малонаселенную часть Африки…

— Надо постараться, чтобы поменьше глаз следили за нами, — сказал Виктор, с тревогой думая, не разучился ли он управлять машиной за последние несколько месяцев.