А. Богданов : Красная звезда. Инженер Мэнни • Б. Лавренёв : Крушение республики Итль

1. Миссия генерала Орпингтона

Если вы спросите у кого-либо из благомыслящих граждан великой морской державы Наутилии, кого он считает наиболее выдающимся деятелем своего отечества в течение последних пяти лет, спрошенный, почти не раздумывая, ответит: «Конечно, генерала Чарльза Орпингтона».

Больше того… Спрошенный гражданин вынет из своего жилетного кармана часы, откроет крышку и со вздохом скорбной любви покажет вам портрет-миниатюру пожилого господина с энергичный сухим лицом и веселыми, почти юношескими глазами.

Такие часы пользовались одно время бешеной популярностью в Наутилии, и часовая фирма «Мак-Клюр и К°» стяжала на них феноменальные барыши, так как всякий гражданин считал своим долгом иметь портрет великого полководца и политика.

Часы выпускались в продажу на самые различные цены для удовлетворения спроса не только высших слоев общества, но и бедноты, потому что Наутилия — страна о широкими демократическими принципами.

Обладатель часов прибавит еще со вздохом, что хотя клеветники из безответственных демагогов и элементы, зараженные микробами коммунизма, и обвиняли Орпингтона в гибели — по его вине — республики Итль, вверившейся защите наутилийского правительства, и в потере вложенных в предприятия этой республики государственных средств, а равно и частного капитала Наутилии, но сам сэр Чарльз, при всех своих поистине огромных талантах, был бессилен против каприза и воли провидения.

Клеветники же, как известно, являются неотъемлемыми спутниками всех великих натур, и в Древнем Риме таковых даже нанимали нарочно для пущей славы героя.

Всматриваясь в портрет, вы увидите тонкую надпись латинскими буквами вокруг головы: «Salvator et liberator populorum minorum»[1].

Не трудитесь рыться в библиотеках и архивах в поисках печатных сведений о биографии и деятельности генерала Орпингтона, ибо мы сейчас прогуляемся по его славной жизни со всей доступной в столь важном вопросе научностью и добросовестностью.

Генерал-адъютант, кавалер большого креста святого Ремигия, генерал-квартирмейстер собственной его величества квартиры, полководец, прославивший себя в летописях родной страны походом колониальных войск в страну Данакиль, обращенную в прах и пепел, второй сын герцога Джемса Реджинальда Мекгама, — сэр Чарльз Альжернон, лорд Орпингтон, вступил в службу его величества сублейтенантом тяжелой гвардейской кавалерии в 1892 году, 11 июня.

О первых шагах его на служебном поприще до 1897 года известно мало, но в этом году он увез знаменитую красавицу сезона — леди Сильвию Брайтон и, будучи вызван на поединок мужем этой дамы, блистательным ударом палаша лишил ревнивца носа и верхней губы.

Этот подвиг обратил наконец внимание высшего командования на блестящие дарования молодого лорда, и он был произведен вне очереди старшинства в лейтенанты собственного его величества кирасирского полка.

Неуклонно поднимаясь по служебной лестнице, прославляя себя все новыми и новыми заслугами перед короною, а также парламентом, потому что Наутилия, с тех незапамятных времен, когда ее граждане впервые сменили кожаные передники на такие же штаны, была государством умеренно конституционным, что составляло предмет ее национальной гордости, — лорд Орпингтон был неизменным баловнем судьбы.

К описываемому времени сэр Чарльз Альжернон снискал репутацию опытного стратега и искусного дипломата, ибо не страдал той узостью взглядов, которая обычно отличает военных, а главное, считался очаровательным собеседником и одним из лучших знатоков игры в бридж.

Поэтому, когда кабинет подыскивал подходящего руководителя военно-дипломатической экспедиции, отправляемой для поддержки республики Итль, которая боролась за свою национальную и политическую независимость от бывшей величайшей восточной империи, распавшейся и охваченной пламенем гражданской войны, — все члены кабинета единодушно остановились на кандидатуре генерала Орпингтона.

— Этот человек, господа, — сказал премьер-министр, — будет на высоте положения, как достойный представитель нашей славной родины, и как боевой вождь, и как исключительно осторожный дипломат, который избежит опасности вовлечь нас в международные осложнения. Кроме того… — премьер многозначительно улыбнулся и принял неофициальный тон, — если посмотреть на эту историю по существу, нельзя не отметить ее, я бы сказал, опереточный характер, и я полагаю, что блестящее остроумие сэра Чарльза и склонность к блефу… вы понимаете?..

Молчаливым наклонением голов коллеги показали, что они вполне понимают премьера, и назначение сэра Чарльза пошло на утверждение парламента и короны.

Со стороны последней не встретилось никаких возражений, хотя его величество и выразил сожаление, что лишается на долгое время партнера за зеленым столом, но, будучи воспитан в строго конституционных началах, он понимал, что монарх должен жертвовать стране личным счастьем, и потому подписал приказ.

Но в парламенте разыгрался скандал. Известный своей противоправительственной деятельностью и отсутствием патриотизма депутат крайней левой Джиббинс бросил с трибуны в лицо правительству дерзкую фразу, что если уж оно настолько слепо, что не желает видеть, в какую бездну толкает страну, возлагая невыносимые тягости на пролетариат своей захватнической политикой, то, по крайней мере, должно понять, что нельзя посылать в качестве полномочного представителя человека с куриной фамилией. При этом Джиббинс воспользовался случаем, чтобы сказать, что спасение страны — в коммунистической революции, но был немедленно лишен слова председателем и исключен на пятнадцать заседаний.

Поднявшийся на трибуну для ответа военный министр неоспоримо доказал, что не лорды Орпингтоны ведут свой род от премированной породы кур, а наоборот — куры получили свое прозвище от доблестной фамилии Орпингтонов, заслуги коей отмечены еще в восьмом веке составителем хроники, преподобным Тикасием Чезльвикским.

Жалкое мяуканье оппозиции было заглушено аплодисментами либерального блока.

Вот почему девятого апреля, при огромном стечении восторженной толпы, сэр Чарльз Альжернон отплыл из военной гавани Кэттоуна на «Беззастенчивом» — флагманском дредноуте контр-адмирала Кроузона.

В его распоряжении находилась вспомогательная эскадра внутреннего моря в составе двух линейных кораблей, четырех линейных крейсеров, легкого крейсера «Аметист», одиннадцати контрминоносцев и двух субмарин дальнего плавания.

Кроме того, в эскадре шли пять транспортов с бригадой пехоты экспедиционного корпуса, артиллерией, аэропланами и другими вспомогательными родами оружия.

По выходе в открытое море сэр Чарльз, расположившись в адмиральской каюте на диване за обильным ленчем с бодрящими аперитивами, вскрыл запечатанный большой коронной печатью холщовый пакет и с любопытством взглянул на шуршащую шелковую бумагу секретной инструкции.

Она гласила, что на командующего экспедиционным корпусом возлагается задача поддержать демократическое правительство республики Итль в борьбе за национальное и политическое самоопределение с преступившими все божеские и человеческие законы анархическими бандами бывшей империи Ассора, причем вверенные генералу войска Наутилии не должны употребляться для боевых действий, во избежание международного конфликта. На экспедиционный корпус правительством возлагалась только внутренняя служба и охрана побережья Итля, что давало возможность покровительствуемой республике бросить все вооруженные силы на фронт, не опасаясь осложнений внутри страны.

Особо подчеркивалось, что, при наличии огромных природных богатств Итля и малоразвитой промышленности молодой республики, Наутилия готова оказать ей материальное содействие и кредит государственным и частным капиталом при условии соответствующего обеспечения вложенных средств долгосрочными промышленными концессиями.

Рекомендовались особая осторожность и такт, и к тексту инструкции была приложена, в плотном синем конверте, записка с личной печатью его величества.

Узнав собственноручный почерк монарха, генерал Орпингтон встал и прочел записку стоя.

«Генерал! Так как — я чувствую — вы готовы будете удавиться от тоски после чтения министерской канители, — я предложу вам нечто более интересное.

В министерстве иностранных дел имеются данные, что среди населения Итля существует значительная группа, желающая отдаться под эгиду нашей короны на условиях той же автономии, которой пользуются наши верные колонии.

Вы можете играть в дипломатическую чехарду по инструкции, хотя я думаю, что вы предпочли бы ей хороший бридж, но не упускайте из виду вышеозначенного дела.

Веря вашей энергии и остроумию, пребываю

благосклонный к вам Гонорий XIX».

Лорд Орпингтон оглянулся и, взяв записку щипцами для сахара, поднес к ней зажженную спичку.

Пепел он сбросил на пол и растер ногой.

Покончив с благоговейным уничтожением опасного манускрипта, генерал задумался.

В сущности говоря, в инструкции ничего трудного для понимания не было.

Он расшифровывал ее с такой же непринужденной легкостью, с какой монмартрский апаш прочитывает несколько знаков на понятном ему одному жаргоне, начертанных мелом на стене лавчонки в парижском предместье, в которых указывается кратко и ясно, когда удобнее придушить хозяина и где лежит шкатулка с рентой.

Инструкция, занимавшая пять страниц убористого текста пишущей машинки, сводилась для него к примитивной фразе каменного века:

«В удобную минуту съесть вместе с потрохами».

Ибо нужно повторить, что сэр Чарльз был искушенным государственным человеком. Он затянулся маниллой и прислушался к мощным ударам корабельных винтов, внимательно глядя на прекрасно проглаженные белые брюки вахтенного мичмана, видневшиеся на палубе сквозь жалюзи каютного люка.

И сказал вслух, обращаясь к этим брюкам:

— Друзья мои! Я отлично понимаю, что именно вам нужно! Но разрешите мне, в виде нравственного вознаграждения за гнусную пачкотню, на которую вы обрекаете меня в этой стране черномазых лодырей, облечь ее в сверкающий наряд здорового смеха. Позвольте мне разыграть ее в благородном стиле бессмертной комедии dell arte[2]. Нужно же и мне извлечь хоть крохотное удовольствие из подарка, который я должен сделать отечеству.

Сэр Чарльз сел в глубокое кресло-качалку и просидел некоторое время, устремив ясные серые глаза на малахитовую, унизанную перлами, ленту, гулко бежавшую за кормой «Беззастенчивого».

И вдруг… о, что сказали бы депутаты крайней левой?.. представитель великой морской державы опрокинулся на спину и задрыгал ногами, хохоча, как резвый школьник во время бесшабашной проделки.

Но минуту спустя он снова сидел спокойный и полный того невозмутимого достоинства, которое снискало ему всеобщее уважение сограждан.

На шестые сутки плавания в глубокой синеве горизонта протянулась легчайшая лиловая дымка.

— Имею честь доложить, сэр, — сказал старший лейтенант, поднеся руку к козырьку, — что открылся берег Итля.

Сэр Чарльз поднялся на спардек и взял у вестового бинокль.

Сиреневая дымка ширилась. Вынырнули из синевы розовые скалы, развернулись блаженные долины, усыпанные сахарными искрами вилл, дворцов и дач.

С берега лился пряный, сладковатый запах цветов и фруктов, ибо республика Итль была благословенным субтропическим уголком, беззаботным, как первая улыбка ребенка.

Близились осененные шатрами платанов здания Порто-Бланко, столицы Итля.

Из моря высунулся, как протянутая для привета рука, узкий мол с маяком на конце, промелькнули угрюмые стены фортов на скалах, прикрывающих вход в голубую лагуну.

И, одновременно с грохотанием рухнувших якорей, с кораблей эскадры генерала Орпингтона грянул салют в двадцать один выстрел, знак уважения национальному знамени Итля, шелковое полотнище которого взвевал благоуханный ветерок на парапете форта.

Флаг был двух цветов — ярко-зеленого и сиренево-розового.

«Цвет надежды и цвет мечтательной меланхолии, — подумал сэр Чарльз, отправляясь в каюту надеть парадный мундир, — это совсем неплохо для веселого начала».

2. Президент и нация

Самым ярким, самым ослепительным пятном на залитой полуденным зноем террасе была огненно-оранжевая лента, перерезавшая фрак президента от плеча к бедру. Концы ленты были собраны в розетку, и на розетке переливалась кровяными пламенами рубинов орденская звезда.

Это была звезда первой степени ордена Демократической Свободы.

Президент сам выбирал цвет ленты и три недели совещался с художниками о рисунке звезды. Наконец остановились на идее, которая была дана президентом же. В центре звезды, на круглом финифтяном лазурном поле, молодой Самсон раздирал пасть поверженного льва, изображавшего тиранию.

Звезда имела пять лучей, долженствовавших символизировать пять свобод: свободу печати, собраний, союзов, совести… и свободу вообще.

Когда один тайный недоброжелатель попытался указать главе республики, что самозваное правительство Ассора также избрало своей эмблемой пятиконечную звезду, президент пожал плечами и ответил со снисходительным презрением:

— Ну и что же? У них это просто бессмысленная звезда, а у нас каждый луч имеет демократическое значение. И потом вообще легче всего заниматься безответственной критикой.

Немедленно по утверждении статута парламентом последний преподнес президенту, в ознаменование его гражданских доблестей, первую степень нового ордена, в торжественной обстановке, с речами представителей всех парламентских группировок, музыкой и великолепным фейерверком.

С момента получения ордена президент не снимал фрака даже в домашней обстановке. И злые языки утверждали, что, следуя мудрому закону великого Тимура, господин Аткин решил носить верхнее платье до тех пор, пока оно, за ветхостью, не спадет само с его плотного торса.

Эти рассказы были уже явным преувеличением, но за достоверность одного факта ручалась камеристка президентши.

В ночь банкета по случаю награждения главы государства президент лег в постель, надев ленту поверх ночной пижамы, и сладко заснул, но на заре был разбужен невежливыми толчками супруги, которая заявила резкий протест против злополучной звезды, исцарапавшей ей все бедро.

Президент был крайне возмущен такой претензией, обозвал супругу принцессой Горошиной и с этого дня велел стлать себе постель на диване в кабинете, нарушив, таким образом, целость семейного ложа. Но звезда была только ловко придуманным предлогом, ибо президент Аткин давно испытывал желание убраться от ночного соседства жены по многим причинам, главнейшей из них была неприличная худоба президентши, острые кости которой доставляли склонному к полноте государственному человеку не менее неудобств, чем ей жесткие края звезды.

Второй причиной была тридцатилетняя блондинка Софи, исполнявшая обязанности бонны при подрастающем первенце президента, но, ввиду неофициальности последнего предлога, мы не станем о нем распространяться.

Терраса, на которой восседал президент за завтраком в кругу своего семейства, скатывалась в море широкими маршами серого известняка, уставленными пальмами. Бока ее были заплетены трельяжем из виноградных лоз, и солнце, просачиваясь огненным пивом сквозь решето листьев, создавало на белом кафельном полу, на скатерти, серебре и хрустале теплые волны зеленоватых, желтых, розовых и голубых сияний.

Против президента у мирно булькающего пузатого кофейника сидела прямая, как свежеотструганная гробовая доска, мадам Аткин. Тонкий и длинный нос ее был похож на клин, вогнанный в доску по перпендикуляру к ее плоскости.

Восемнадцатилетняя дочь президента Лола, разодетая в легкое платье лунной тафты, лениво перелистывала страницы французского романа, потряхивая стриженой гривкой, которую она выкрасила в цвет отцовской орденской ленты.

Тринадцатилетний наследник дрыгал тугими ногами и качался на стуле, размазывая пальцем по тарелке горчичные узоры, и насвистывал национальный гимн республики с вариациями явно опереточного темпа.

Семейную группу заканчивала бонна Софи, еле видная из-за горы пухлых кайзерок, лежавших на серебряном подносе, такая же свежая и пухлая, как кайзерки.

Она сидела, потупив глаза, скромная и тихая, и ничто не заставляло предполагать в ней возможности пьяного вакхического исступления, которое влекло к ней пылкое сердце президента Аткина и избавляло его от излишней полноты.

Единственно чужим человеком за этим мирным семейным завтраком был министр народного просвещения, человек с огромным, ненасытным аппетитом, завтракавший ежедневно рано утром у себя дома и затем в нормальные часы ленча, по очереди, у своих знакомых, так как его жена, особа экономная и расчетливая, не допускала возможности дважды завтракать в один день у себя дома.

Президент, заложив пальцы за вырезы жилета, толковал министру народного просвещения о выгодах покровительственной таможенной политики и о возможностях, открывающихся перед республикой путем разумной эксплуатации нефтяных промыслов.

Он говорил плавно, гладко и длинно (президент Аткин был адвокат), закругляя периоды и цитируя страницами Роберта Оуэна, Милля и Бем-Баверка, все более и более увлекаясь, пока не был остановлен в своем вдохновенном разбеге восклицанием дочери, отложившей с неудовольствием книгу.

— Господи, помилуй! — сказала она, томно потянувшись и показав министру народного просвещения великолепную линию спины в вырезе платья, — с тех пор, папа, как ты стал президентом, совершенно невозможно завтракать с аппетитом. Неужели ты предполагаешь, что твои разговоры о таможенных пошлинах могут содействовать пищеварению?

Президент нахмурился.

— Я полагаю, Лола, что ваше неуместное вмешательство в наш разговор является недоразумением. Вам, как дочери лица, представляющего собой верховную власть, небесполезно быть в курсе политических вопросов, дабы не оказаться самой в неловком положении и не скомпрометировать вашего отца.

— Вот еще! — ответила Лола, вздернув плечиком. — Вы думаете, мои женихи требуют от меня политических разговоров? Но уверяю вас, отец, что им нужно только, чтобы у меня был хороший цвет лица, достаточно нескромные платья и приличный темперамент. А от ваших сентенций я становлюсь сонной рыбой. Неужели вы хотите для меня несчастного брака?

Президент вынул пальцы из-за жилета и сделал жест возмущения.

— Дочь моя! Ваши женихи — не вся нация! Меня мало интересует их мнение. Я обязан прислушиваться к голосу всего народа.

— Но, папа, каждому свое! В конце концов народ интересует тебя по той же причине, что меня мои женихи. Народ ухаживает за тобой, содержит тебя, и ты еще находишься в более выгодном положении, потому что от тебя не требуют темперамента.

Гробовая доска президентши качнулась вперед, и из-под носа раздалось свистящее шипение:

— Лола! Вы с ума сошли?

— Ах, мама! Вы ужасно отстали с вашей первобытной моралью. Я вовсе не хочу идти по вашим стопам в семейной жизни. Я хочу быть настоящей женщиной. А настоящая женщина должна, обязательно должна иметь темперамент. Как вы думаете, господин профессор?

Министр просвещения, только что набивший рот куриной грудинкой, поперхнулся и нечленораздельно промямлил:

— М-гм… конечно… наука свидетельствует…

— И, конечно, я думаю, что одного мужа я смогу осчастливить. Но что, если бы от меня потребовал темперамента весь народ? Бр… это ужасно!

Госпожа Аткин торжественно встала, президент раскрыл рот, чтобы прочесть научно обоснованное нравоучение свободомыслящей дочери, и неизвестно, чем кончился бы президентский завтрак, если бы на террасу не вбежал из дома красный и взволнованный личный секретарь президента.

— В чем дело? Что такое? Я, кажется, просил не беспокоить меня во время завтрака? — недовольно спросил президент.

— Виноват… По телефону… комендант порта… Эскадра лорда Орпингтона!..

Все происшедшее в следующее мгновение на террасе можно было бы, без натяжки, сравнить с паникой, происходящей в любой квартире при начале пожара от взорвавшейся керосинки.

Президент Аткин вскочил, отбросив салфетку, и нервно одернул штаны.

Лола метнулась к лестнице террасы и оттуда простонала воркующим голосом секретарю:

— Гри!.. Тащите сюда немедленно морской бинокль, иначе я умру.

Софи увела упирающегося наследника, а мадам Аткин быстро мяла угол скатерти, но оставалась такой же прямой и неподвижной. Профессор спешно дожевывал осетрину, кидая взволнованные взгляды на море.

— Моя милая, — сказал президент супруге, — сейчас подадут машину. Мы отправимся в порт для встречи его превосходительства. Только я просил бы вас не надевать белого платья, а что-нибудь серое или темное.

— Это почему? С какого времени вы стали контролировать мои туалеты? ответила президентша зловещим тоном.

Президент сжался, но имел твердость сказать:

— Я, как лицо ответственное за церемониал встречи, должен следить, чтобы все было в порядке, и самая встреча должна носить как можно более жизнерадостный и яркий характер. Вы же, дорогая, в белом платье производите впечатление… простите за библейский пример… Лазаря в саване… Я лично этим доволен, но в данном случае интересы государства… — добавил он поспешно, взглянув в лицо президентши.

Она встала, величественная и грозная.

— Я нахожу ваше поведение беспримерным, мой друг! И я никуда не поеду, — я больна и считаю лишним принимать участие в ваших политических махинациях. А если вам нужно для этой встречи что-нибудь жизнерадостное и круглое, вы можете взять Софи… О, я все знаю, все знаю! — бросила она пророческим тоном и удалилась с террасы, высоко подняв голову.

Господин Аткин беспомощно пожал плечами, втайне, однако, обрадованный таким поворотом событий.

Профессор, покончивший наконец с осетриной, откланялся, чтобы заехать домой и одеться надлежащим образом.

А в эту минуту Лола и секретарь президента вели на выступе лестницы следующий разговор, причем глаза Лолы не отрывались, сквозь стекла бинокля, от кубовой полосы, сквозившей между кипарисами.

— Ах, как я рада, как я рада!.. Эскадра Орпингтона. Сколько молодых офицеров, и каких! Мне ужасно надоели наши. И потом у них такие чудесные названия: лейтенанты, коммодоры, а у наших… какие бессмысленные чины! Подпоручик… поручик — что-то плебейское, похожее на «приказчик». А эти, — подумайте, Гри! Сколько свежих впечатлений!.. О, я чувствую, что я начинаю закипать!..

Секретарь грустно взглянул на тонкие обнаженные руки дочери патрона. Как всякий секретарь, он был неизлечимо влюблен и теперь безнадежно грустил при виде возбужденного радостью лица девушки.

— А вам не жаль тех, кто любит вас здесь? — осмелился он сделать осторожный намек и томительно вздохнул.

Лола оторвалась на минуту от бинокля и облила его недоумевающим сожалением.

— Милый Гри! Моя массажистка говорит, что женщине нельзя жалеть, потому что это чувство вызывает преждевременные морщины. Я совсем не хочу походить на маму.

И сейчас же вскрикнула в восторге:

— О!.. Я вижу, вижу! Шесть больших кораблей и много маленьких. Вот будет весело!

Сзади подошел президент.

— Дочь моя! Ты еще успеешь насмотреться вблизи. Беги одеваться. Машина подана, и нам нужно торопиться. Запомните, мой друг, это зрелище! — сказал он секретарю по уходе дочери, указывая классическим жестом на дымы подходящей эскадры. — Это приближается слава и величие нашего отечества. Отныне история совершает грандиозный поворот. Вберите в свою память эту синеву нашего родного моря (хотя президент Аткин и родился в трех тысячах верст от территории Итля и в первый раз попал в пределы республики после революции, разрушившей Ассор, но считал море родным и остро ощущал свою итлийскую национальность), — запомните эти дымы флота наших могущественных союзников, несущих нам в жерлах своих пушек защиту права и порядка, выгравируйте в своем сердце, как можно глубже, ликование сегодняшнего дня, — вам будет о чем рассказывать внукам. Эти корабли несут нам счастье, свободу, независимость… развитие промышленности и торговли, широкий простор приложению энергии и капитала. Такие дни не часто бывают в мире. Вся республика в едином порыве будет приветствовать сегодня своих друзей.

Президент замолчал, но рука его еще оставалась вытянутой в сторону моря, как будто он ждал кинематографического оператора.

Из близоруких глаз секретаря выкатились две жемчужные слезинки. Президент заметил это и прочувствованно пожал руку подчиненному.

— Вы можете далеко пойти, молодой друг. Кто может так принимать к сердцу дело своей родины, тот достоин звания гражданина. Скажите начальнику канцелярии, что я приказал удвоить вам оклад с завтрашнего дня.

Секретарь смешался и малиново покраснел, ибо он ничего не слышал из сказанного президентом, слезы же его были результатом сердечной боли от жестоких слов недоступной Лолы. Но прибавке жалованья он был рад, она открывала ему кое-какие возможности.

Он бросил ободренный взгляд на виновницу своих терзаний, появившуюся на террасе в ослепительном наряде, и почтительно пошел сопровождать президента с дочерью к ожидающей у подъезда машине.

Перенесемся теперь с мраморной террасы президента, от опустелого стола, сверкающего хрусталем и серебром, от теплых солнечных отсветов, играющих радужными зайчиками по полу, — в гущу нации.

Ибо хороший читатель должен всегда выслушать и другую часть.

На самом конце мола, опустив лохматые головы к переливающей изумрудами воде и подставив солнцу лохмотья, просвечивающие сквозь многочисленные прорехи телами, смуглыми, как хорошо подрумяненный пирог, лежали два черномазых оборванца и глядели на растущие в море дымы и очертания кораблей.

Старший сплюнул в воду и, подрыгав в воздухе голыми пятками, пробормотал:

— Какие это дьяволы плавают, Коста? А?

Младший лениво покосился.

— А это, наверное, заморские черти, о которых кричат все газетчики. Город взбесился. Сегодня утром я проходил по парадной набережной, так какие-то идиоты мыли ее песком и мылом. Умора! А все городские девки сошли с ума. Они целые дни моются в банях и раскупили последние запасы пудры и помад. И добро бы только кабацкие шлюхи, так нет! Даже эти самые девчонки, которые ездят в машинах и похожи на сливочное бламанже и от которых так воняет розой и еще какой-то дребеденью, — они тоже ополоумели. Можно подумать, что все женское население готово раскинуть копыта врозь перед этими иностранными олухами.

Первый оборванец кивнул лохмами и опять плюнул в море.

Наплывшую солнечную тишину безжалостно разбил младший.

— А впрочем, — сказал он, опершись на локти, — нам это все на руку. Сегодня ночью весь этот сумасшедший дом, эти жирные лавочники со своим домашним скотом будут толочься на набережной и визжать от восторга, а квартиры будут пустовать. Будь я проклят, если я не куплю себе нового костюма. Я тоже хочу быть барином, черти меня побери! Ты как думаешь, Атанас?

Атанас не отвечал. Он вглядывался в передний корабль эскадры острым и пристальным взглядом и наконец сказал, медленно раскачивая головой:

— Хотел бы я знать, для чего они, собственно, едут в нашу дыру?

Младший скривил лицо в усмешку.

— Ты дурак, Атанас, и ничего не понимаешь в господских делах. Для меня ясно, как дважды два четыре, что они явились сюда за тем же, за чем мы сегодня ночью пойдем с тобой по пустым квартирам. Каждый живет, как может. Господа не могут работать по-нашему, потому что у них всегда слабые мускулы, одышка и всякие деликатные болезни. Если такой барич залезет в банк, то его поймает сразу самый хромой легавый. Поэтому они избирают другие пути: разные акционерные общества, партии, войну, дипломатию. Они не индивидуалисты и предпочитают массовую работу и круговую поруку. А вместо отмычек у них есть та самая штука, которая называется законом и всегда оборачивается к нам задней стороной. Они трусы, и плевать я хочу на них.

— Ты говоришь очень умные слова, Коста. Не хочешь ли ты перейти в их лагерь?

— Не беспокойся! Умные слова я говорю по привычке, потому что в детстве я предназначался в их общество. Но потом я поумнел. Я люблю грабеж начистую, без уловок и оговорок. Я романтик. Они бытовики.

Он помолчал и вдруг быстро сел.

— Во!.. Слушай, Атанас. Пока эти бродячие шарманщики готовятся пришвартоваться к нашему почтенному отечеству, мы, пожалуй, можем мгновенно сколотить на них капиталец.

— А как?

— Мы с тобой сейчас поплывем к кораблям. Они, видишь, готовятся бросать якоря. Я видел их не раз. Эти дикари очень любят, когда перед ними ныряешь за монетой. Стоит только подплыть к борту и закричать: «Господин, бросьте монетку», — как какой-нибудь расшитый попугай уже лезет в кошелек. А там другой, третий, и только успевай нырять. Можно за час набрать столько, что хватит на месяц скромной жизни с девчонкой. Плывем!

Он решительно швырнул на плиты мола кепку, как раз в тот момент, когда с корабля грохнул первый выстрел салюта. С такой же быстротой он сбросил штаны и пиджак и остался темно-золотой статуей на краю мола.

— Ну, что же ты медлишь? — сказал он, видя, что приятель раздевается медленно.

— Видишь ли, я не очень умею ловить монетки. Я только два раза и занимался этим.

Темно-золотая статуя нагнулась к остаткам своих брюк и вытащила из них серебряную монету.

— Держи! Заложи ее за щеку! Каждый раз, когда нырнешь и не поймаешь монеты, вытаскивай эту изо рта и показывай. А то эти свиньи не любят промахов и перестают бросать. А понемногу научишься. Главное: раскрывай глаза и смотри, где блестит. А я буду работать за двоих. Гляди семнадцать кораблей. Мы обдерем их как липку. Ну, плывем!

Два жемчужных всплеска вспенили зеленое масло, и черные мокрые головы поплыли от мола к эскадре…

Читателю может показаться странным, что в то время, когда президент Аткин, ожидая гостей, думал только о счастье и величии родины, нация поплыла встречать их с целью неприкрытой и жульнической наживы. Но это была не вся нация, вернее — это были отбросы нации, аморальный люмпен-пролетариат, так, черт знает что, и психология этих двух представителей итлийского общества, во всяком случае, не характерна для населения республики.

3. Корона и нефть

Белоснежный и легкий, как лебеденок, впервые попавший в родную стихию, моторный катер шаловливо покачивался у парадного трапа «Беззастенчивого», постукивая окованным медью форштевнем о стальной борт, по которому бегали беззаботные отражения ласково плескавшихся волн.

Фал-гребные стояли на ступеньках молчаливыми истуканами, а на верхней площадке нервно вертелся подвахтенный мичман.

Катер ждал сэра Чарльза, чтобы отвезти на берег, где уже кишела толпа, готовившаяся встретить его овациями.

Бинокли молодых офицеров, направленные на берег, успели запеленговать несколько очаровательных республиканок. Лица с такого расстояния различить было почти невозможно, но наблюдатели наперебой уверяли, что сложены замеченные представительницы дамского пола совершенно «как надо».

Блестели на солнце золотыми искорками трубы оркестров, толпа волновалась и переливалась, растекаясь по набережной, в ожидании, когда отвалит катер.

Но склянки пробили уже два раза, а представитель его величества Гонория XIX еще не спускался по трапу.

Несколько удивленные взгляды офицеров, косо бросаемые в сторону шканцев, показывали, что генерал Орпингтон находится там и что его задерживает, видимо, дело чрезвычайной важности, иначе он не позволил бы себе заставлять ждать столько времени горячо жаждавших видеть его жителей дружественной столицы.

Но если бы население Порто-Бланко могло на минуту заглянуть на корму «Беззастенчивого», оно было бы, вероятно, несколько смущено поразительным зрелищем.

У кормового флагштока, под полотнищем алого, с восьмиконечным белым крестом, морского флага Наутилии, стоял, опершись на поручни, в полной парадной форме, окруженный всем штабом, сэр Чарльз Орпингтон и смотрел вниз.

Под мощной крутой кормой дредноута в сиявшей прозрачной глубине плескались, скаля белые зубы, две лаково-коричневые физиономии, выкрикивая на ломаном волапюке одну и ту же фразу: «Господин, бросьте монетку!»

Сэр Чарльз держал в руке кошелек и через небольшие промежутки размашисто кидал в волны серебряные кружки с гордым профилем своего короля.

Монета летела веселой птичкой, зарывалась в зеленую глубину, и мгновенно два тела, показав в воздухе пятки, устремлялись за ней. Секунду спустя отдувающиеся черномазые лица вновь появлялись на поверхности и, радостно осклабясь, показывали монету, закладывая ее, как шимпанзе, за щеку.

Окружавшие лорда штабные в промежутках забавы генерала скромно бросали монетки в свою очередь.

Сэр Чарльз уже дважды опустошил свой кошелек и послал вестового наполнить его мелочью в третий раз. Лицо его выражало совершенное и даже несколько ребяческое наслаждение, ибо, как нам уже известно, лорд Орпингтон был человеком, умеющим веселиться и ценившим оригинальные удовольствия.

В то время, как вестовой ходил за деньгами, старший советник по финансовой части миссии осмелился приблизиться к генералу и в изысканно осторожных выражениях напомнил, что население Итля собралось на набережной и горит нетерпением увидеть своего друга и покровителя.

Лорд Орпингтон взглянул на советника искоса, ничего не ответил и несколько насупился. Советник рискнул повторить свое напоминание.

Сэр Чарльз повернулся к нему с явным раздражением.

— Разрешите указать вам, господин советник, что ваша обязанность консультировать по делам, касающимся государственных средств, а не моих личных расходов. Вы говорите — ждут? Ну и пусть подождут. Во-первых, этого требует престиж великой державы, которую я здесь представляю, а во-вторых, не стану же я из-за нескольких сот питекантропусов лишать себя удовольствия сейчас же, сию минуту… Извольте не беспокоить меня, когда в этом нет необходимости.

Советник поклонился и со вздохом отошел в сторону.

Лорд Орпингтон взял у вестового кошелек и обратился к стоявшему рядом переводчику.

— Скажите этим людям, что сейчас я буду бросать им золотые. Пусть они отплывут саженей на пять и потом ныряют. Золото стоит, чтобы из-за него потрудиться.

Переводчик прокричал слова генерала вниз. Черномазые переглянулись, и тот, который помоложе, крикнул товарищу:

— Отплывай, Атанас, и не мешайся! Начнется самая умора! Я говорил тебе, что это папуасы.

— Что он сказал? — спросил сэр Чарльз.

— Он благодарит, — в легком замешательстве ответил переводчик.

Золотой сверкнул в воздухе и скрылся под водой, человек ринулся за ним. Выплыл он на этот раз не скоро, задыхаясь, но торжествующе поднял монету на ладони.

— Это замечательно, господа! — восхитился сэр Чарльз и бросил второй золотой.

Скоро кошелек опустел в третий раз, и неизвестно, сколько времени ожидал бы дружественный народ высокого гостя, если бы забава его не была прервана самими пловцами.

Вынырнув с последним золотым, молодой закричал сдавленным голосом:

— Атанас, гайда обратно! У меня рот так набит валютой, что если он бросит мне еще хоть пятак, — я, честное слово, перевернусь вверх ногами и утону, как сейф!

И оба поплыли к молу, оставив лорда Орпингтона недоуменным, в самом разгаре игры.

Проводив глазами уплывающих, он перешел на бакборт и направился к трапу, сопровождаемый штабом.

Мичман на трапе, завидев шествие, крикнул на катер: «Контакт!» — и вытянулся с такой деревянной неподвижностью, как будто его мгновенно прибили к палубе пущенным сверху копьем.

Усаживаясь на ковровые подушки катера, лорд Орпингтон с нетерпением взглянул на берег, но совсем не в ту сторону, где ждала его кипевшая восторгами толпа. Мысленная линия, проведенная от глаз наутилийского полководца и дипломата, упиралась в дымное, грузное облако, низко висевшее над горизонтом, значительно левее последних городских строений.

Сэр Чарльз втянул носом воздух и прищурился, как кот перед прыжком.

Дымное облако явно привлекало его внимание, и, чтобы понять это внимание, нам придется отклониться в сторону.

Кроме писаных инструкций парламента и короны, в сердце генерала была неписаная, или, вернее, выражавшаяся не в словах, а в цифрах, начертанных на радужных акциях Островной нефтяной компании, пачка которых лежала в столе лорда Орпингтона, аккуратно стянутая резинкой.

Эту пачку он получил перед отплытием в кабинете директора компании, с почтительной просьбой, — если досуг от военных и дипломатических трудов позволит ему уделить время на столь ничтожное занятие — выяснить вопрос о возможности приобретения нефтяных промыслов Итля Островной компанией.

Катер круто отвалил от борта и понесся к берегу, разрезая воду лагуны с шелковым шелестом. Близились белые ступени пристани, омываемые волнами, устланные и увешанные материями национальных цветов, и когда катер, подходя, замедлил ход, с берега зазвенели оркестры, исполнявшие королевский гимн Наутилии в честь ее представителя.

Лорд Орпингтон встал с подушек и приложил руку к козырьку. Баковый зацепил багром за ввернутое в мрамор кольцо, и катер плавно прилип к стенке набережной. Оркестры смолкли, раздался гремящий гул приветствий, и на катер посыпался сверху дождь, потоки, водопад благоуханных, обрызганных росой цветов.

Генерал Орпингтон с юношеской легкостью выпрыгнул на набережную, и первое, что бросилось ему в глаза, была оранжевая лента на круглом животе президента Аткина. Президент сделал шаг вперед, держа в растопыренных руках резное серебряное блюдо, покрытое вышитым полотенцем. На полотенце лежал круглый хлебец, и в него была вставлена солонка.

Сэр Чарльз удивился и сказал вполголоса командиру экспедиционного корпуса, стоявшему рядом с ним:

— Странные люди! Мне кажется, они считают, что мы очень проголодались в дороге и можем польститься на такое угощение. Я думал поначалу, что эта страна могла бы предложить нам более изысканный стол. И почему у этого почтенного метрдотеля такая яркая лента?

Но мгновенное недоумение представителя Наутилии так же мгновенно рассеялось, когда он услыхал первые слова приветственной речи на своем родном языке, правда, не совсем уверенном.

— От имени республики, ваше превосходительство, разрешите мне в качестве главы правительства приветствовать ваше долгожданное прибытие и поднести вам, по древнему обычаю наших предков, этот символ хлебосольства и гостеприимства…

— Ага!.. Значит, они не собираются кормить нас этой скверной мякиной. Какая смешная символика! — обронил сэр Чарльз в сторону командира корпуса и, вежливо склонив голову, выслушал до конца длинную речь президента Аткина.

По окончании ее он трижды поцеловался с президентом, который обмочил ему щеки слезами радости и волнения, и, в свою очередь, ответил кратким и энергичным спичем.

Он высказал свою радость по поводу прибытия в страну, которая издавна привлекала симпатии как его самого, так и всех его соотечественников, подчеркнул полную уверенность в блестящем будущем, ожидающем молодую республику, и закончил бодрым призывом к доблестным войскам Итля уничтожить, при поддержке могущественного друга, озверелые анархические орды врага и восстановить попранную свободу.

При этом лорд Орпингтон сделал энергичный жест в сторону севера, что дало повод газетам республики на следующее утро заговорить о военных перспективах в форс-мажорном тоне.

Неясно улыбающаяся Лола пришпилила генералу бутоньерку из листьев буксуса и махровых азалий, составлявшую своими тонами национальные цвета; лорд Орпингтон предложил ей руку, и они тронулись к ожидавшим автомобилям под прибой приветствий, осыпаемые цветами и любезными пожеланиями.

За завтраком в отеле, отведенном правительством республики под резиденцию сэра Чарльза, ему были представлены все члены правительства с их супругами и семействами, члены парламента, высшие чины военного командования и еще множество неизвестных лиц, так что, когда генерал сел за стол, в глазах у него прыгали дрожащие точки, как после утомительного киносеанса.

Президент Аткин начал завтрак тостом за его величество Гонория XIX, причем рука его, державшая бокал, дрожала от волнения. Как истый социал-демократ, он чувствовал какую-то неодолимую робость и вместе с тем влечение к коронованным особам.

Лорд Орпингтон ответил тостом за президента и затем предложил тост за пленительных представительниц дамской половины республики. Этот тост был принят восторженно, и сэр Чарльз вызвал еще больший восторг, почтительно поцеловав маленькую ручку мадемуазель Лолы, сидевшей слева от него, и заявив, что в лице своей соседки он чтит всех женщин республики, которые не могут быть не прелестны в такой прелестной стране.

Молодой флаг-лейтенант, сидевший напротив и пожиравший глазами соблазнительную округлость за вырезом платья дочери президента, при этом уронил себе на колени тарелку с маринованной рыбой, залив красным соусом белоснежный костюм, но в общей радости даже этот прискорбный случай прошел незамеченным.

Тем более что сконфуженный офицер немедленно отправился на катер и там, раздираемый муками ревности, стал мечтательно выцарапывать перочинным ножом на лакированном борту имя прекрасной очаровательницы.

После завтрака гости начали разъезжаться, и президент Аткин предложил показать генералу отведенное ему помещение. Они прошли по убранным со скромной роскошью комнатам и вышли на висячий, оплетенный цветущими розами, балкон.

Лорд Орпингтон с удовольствием расположился в шезлонге; голова у него немного кружилась от несметного количества промелькнувших перед ним лиц и от пряного крепкого вина, славы плантаций республики.

Президент облокотился на ограду балкона и почтительно спросил сэра Чарльза:

— Угодно будет вашему превосходительству, чтобы я кратко информировал вас о положении республики в данный момент, о наших задачах и намерениях на ближайшее время?

Но лорд Орпингтон смотрел вниз, где на тротуаре толпилось население столицы, не переставая приветствовать гостя. Президент повторил свою фразу.

Представитель Наутилии повернулся и вместо ответа сам задал президенту неожиданный вопрос:

— Скажите, господин президент! Перед отъездом в вашу прекрасную родину я прочел все бывшие в моем распоряжении научные труды по ее экономике, географии и этнографии. Насколько мне помнится, там указывалось, что население обладает всеми типичными особенностями южных рас — черными курчавыми волосами, очень смуглыми лицами и живет в массе весьма бедно. Я вижу, что наши ученые, видимо, жестоко ошибались, во всяком случае, здесь есть какое-то недоразумение. Я видел сегодня тысячи народа, и мне бросилось в глаза, что все они ярко выраженные блондины или, в крайнем случае, шатены с очень белыми лицами и, кроме того, производят впечатление зажиточных людей. Положительно, я не видел ни одной женщины, на которой не было бы драгоценностей, и все они одеты по последней моде. Неужели культура вашей страны стоит на такой высоте?

Президент несколько замедлил с ответом.

— О нет, милорд! — сказал он наконец с подчеркнутой любезностью. Разве могло бы быть, что ученые вашей страны, прославившие свою науку по всему миру, ошибались? Они совершенно правы. Но дело в том, что население республики резко делится на две этнографические группы: городское и сельское. Сельское население действительно обладает указанными вами признаками южных рас, городское же восприняло высшую культуру и ассимилировалось с культурными северными нациями вплоть до внешних признаков. Что же касается общего благосостояния, которое вы так проницательно заметили, то с момента установления, взамен низвергнутой тирании, нынешнего глубоко демократического строя нация увеличила запас благ материальной культуры, и мы с гордостью можем сказать, что бедность в городах республики стала отжившим понятием.

— Это поразительно, — сказал задумчиво сэр Чарльз, — я сочту долгом в первом же докладе довести до сведения моего монарха о таком изумительном прогрессе.

Генерал хотел спросить еще о чем-то, но президент, который, видимо, не очень хотел продолжать разговор на эту тему, снова осведомился, не желает ли лорд Орпингтон ознакомиться с политической обстановкой.

Сэр Чарльз взглянул в лоснящееся лицо президента веселыми глазами и подавил чуть заметный зевок.

— Не лучше ли будет, господин президент, отложить серьезные дела на завтра. Я, признаться, несколько ошеломлен новыми для меня впечатлениями, очарован вашим любезным приемом и цветником ваших дам.

Президент поклонился.

— Тогда я позволю себе оставить ваше превосходительство, чтобы не мешать вашему заслуженному отдыху. — И президент направился к выходу.

Но лорд Орпингтон остановил его жестом.

— Одну минутку, господин президент. Сегодня с корабля я видел за городом большое дымное облако. Это, вероятно, и есть ваши знаменитые нефтяные промыслы?

— Совершенно верно. Это главное богатство и опора будущего процветания нашей родины.

— А много у вас вышек? — быстро спросил сэр Чарльз.

— Сейчас в ходу около трехсот. К будущему году, при наличии свободных капиталов и ликвидации военных тягот, можно будет рассчитывать еще на двести.

— Гм… — сказал лорд Орпингтон, — благодарю вас, господин президент. Передайте мой сердечный привет вашей дочери.

Оставшись один, он раскинулся удобнее в шезлонге и долго смотрел вдаль.

В глазах его плавало дымное облако, корчило гримасы и улыбалось ему многообещающими улыбками. Улыбалось миллионами пудов нефти, жирной, масляной, сулящей вздутые пачки радужных акций, перевязанных резинками. Ибо хотя сэр Чарльз был рыцарски бескорыстен в служении родине, нефть, находившаяся на чашке душевных весов прославленного полководца, держала невидимую стрелку на середине в устойчивом равновесии.

«Это стоит труда», — подумал он и после долгого размышления прибавил: Каждый конкистадор, отправляясь за фортуной, избирал себе девиз. Я считаю нелишним восстановить этот прекрасный обычай. С одной стороны, я должен сделать подарок моему отечеству, с другой — было бы излишне целомудренно забыть о себе. Следовательно, девиз у меня должен быть двойной, и я избираю его. Мой девиз — корона и нефть.

И сэр Чарльз сладко задремал в шезлонге, убаюканный ровным шелестом благоуханного моря и пышной листвы.

4. «Здесь нет ребят, здесь все капитаны»

По утрам умытое морскими глубинами розовое солнце вплывает в столицу Итля из-за острого массива лесистого мыса, и чашечки цветов в садах поворачиваются к его живительным ожогам.

Но в это достопамятное утро солнце было крайне удивлено, заглянув в город.

Цветы не обратили на него никакого внимания, и их лепестки были любопытно вытянуты к открытым окнам домов, откуда на всех улицах слышались вопли и рыдания.

Население Порто-Бланко провело эту ночь на открытом воздухе, любуясь феерическим великолепием иллюминации, цветных огней фейерверка в честь наутилийской эскадры и игрой голубых мечей корабельных прожекторов, пронизывавших стеклянную ширь залива.

Восхищенные граждане республики отправились вкушать сон только тогда, когда небо на востоке затянулось розоватой пленкой и с гор потянуло холодком.

Но столице не суждено было отдохнуть, ибо большинство вернувшихся в свои виллы обитателей обнаружило отсутствие драгоценностей и денег, заботливо припрятанных в домовые тайники на черный день.

Были очищены квартиры наиболее именитых и состоятельных граждан, и во всем городе не было дома, где в это утро не совершалась бы трагедия попранной собственности.

Жалобные стенания цвета итлийской нации не беспокоили, однако, крепкого сна генерала Орпингтона, и он согнал со своей груди дымную бабочку дремы только к полудню. Томно потянувшись в постели, он позвонил и спросил у вестового, который час.

— Двадцать две минуты двенадцатого, милорд. Разрешите доложить, милорд, что в приемной вас ожидает уже около часу главнокомандующий вооруженными силами республики. Каковы ваши распоряжения, милорд?

— Вы говорите, Джеме, главнокомандующий? — переспросил сэр Чарльз, почесывая в смущении левый глаз. — Но почему же вы не доложили мне раньше?

— Я не имел распоряжений вашей милости.

— Хм… Дайте мне утренний костюм и принесите кофейный прибор и черри-коблер. Попросите его превосходительство пройти на балкон и подайте кофе туда. Я сейчас выйду.

Сэр Чарльз аккуратно причесал перед зеркалом черные, тускло отливавшие платиновой проседью волосы, облачился в серый полувоенный костюм и бодрой походкой вышел на балкон.

Главнокомандующий вооруженными силами Итля поднялся ему навстречу и отчетливо отрапортовал с аффектацией почтительности:

— Честь имею представиться, ваше превосходительство, командующий вооруженными силами республики, генерал барон фон Брендель.

— Очень рад познакомиться, барон, — сказал сэр Чарльз с самой обаятельной улыбкой, на какую только был способен. — Надеюсь, вы простите, что я заставил вас ожидать, но в этом виноват исключительно любезный прием, оказанный мне вашими соотечественниками.

— О, ваше превосходительство, вы нисколько не затруднили меня. Сегодня на редкость прекрасное утро, и я имел возможность полюбоваться морем с вашего балкона. Главнокомандующий редко наслаждается природой, как совершенно правильно заметил один из наших величайших философов.

Обменявшись взаимными любезностями, оба государственных деятеля отдали честь отменному черри-коблеру и душистому кофе, и на предложение главнокомандующего предпринять небольшую прогулку по городу для ознакомления с обороной страны и ее войсками сэр Чарльз ответил немедля согласием.

Машина главнокомандующего плавно несла полководцев по улицам столицы, на которых затихли уже утренние стенания пострадавших, и толпа так же радостно приветствовала лорда Орпингтона, как и в предыдущий день.

Сэр Чарльз посетил здание военного министерства, имел краткую беседу по вопросам государственной обороны с начальником генерального штаба, осмотрел казармы гвардии, артиллерийские склады, проехал в крепость и совершил обход всех фортов. Все находилось в блестящем порядке, везде была идеальная чистота, и сэр Чарльз был вполне удовлетворен, но вместе с выражением удовольствия в его лице залегло скрытое чувство недоумения, и всю дорогу обратно в отель он находился в состоянии глубокой задумчивости, как будто решал и не мог решить важный и тревоживший его вопрос.

Эта задумчивость была так велика, что он даже не слышал осторожно-почтительных вопросов генерала фон Бренделя, который расспрашивал о впечатлениях полномочного представителя дружественной державы.

Генерал заметил наконец странную рассеянность своего спутника и, так как он был пылким патриотом, приписал ее волнению и некоторому потрясению, испытанному лордом Орпингтоном при виде степени военного могущества республики.

За завтраком сэр Чарльз говорил о разных пустяках, интересовался географическими и этнографическими подробностями, по которым главнокомандующий не мог сообщить ничего существенного, ибо горделиво презирал все знания, не соприкасавшиеся непосредственно с наукой истребления и не обещавшие победных лавров и чинопроизводства.

Лорд Орпингтон гостеприимно подливал гостю портвейн и только в конце завтрака перешел наконец к вопросу, интересовавшему генерала фон Бренделя.

— Я должен отметить… не желаете ли сигару, барон? — сказал сэр Чарльз, придвигая коробку с маниллами, — что все виденное мною при любезном вашем содействии показало мне, что дело защиты Итля стоит на должной высоте. Конечно, заметен некоторый недостаток технического оборудования и последних усовершенствований в области оружия, но эти недостатки мы сможем восполнить, благодаря полной свободе, предоставленной мне его величеством в отношении снабжения ваших армий всем необходимым.

— Я не нахожу слов для благодарности вашему превосходительству от имени нации, борющейся за свою свободу против захватчиков и насильников, вставил патетическую фразу генерал фон Брендель.

— Наутилия всегда поддерживала народы, бьющиеся под знаменем свободы, нравоучительно заметил лорд Орпингтон и продолжал: — Но разрешите мне, барон, выяснить одну деталь, повергающую меня в некоторое недоумение.

При этом великий человек сморщил лоб и глубоко затянулся.

— Мне бросилось в глаза одно странное обстоятельство. Я не видел нигде солдат! В военном министерстве, в казармах гвардии, в генеральном штабе, на фортах, на улицах, словом, всюду — я заметил только лиц командного состава, и притом в колоссальном количестве. Наличие такого многочисленного офицерского корпуса предполагает существование огромной армии. Но где она? Почему вы не показали ее мне? Я очень желал бы видеть ваш боевой материал.

Фон Брендель выпил залпом стакан портвейна и, когда ставил его на стол, уронил. Стакан покатился по скатерти и был пойман на самом краю стола.

— Чтобы ваше превосходительство могли уяснить себе замеченную вами, как вы изволили выразиться, странность, нам придется совершить небольшую экскурсию в прошлое страны, — сказал он, видимо, волнуясь.

— Странно!.. Еще более странно! При чем тут история страны? В высшей степени загадочно. Будьте любезны изъясниться, генерал! Я вас слушаю!

Сэр Чарльз расположился поудобнее в кресле, закинув руки за голову.

Фон Брендель неуверенно уселся на кончик стула и попытался закурить папиросу.

— Позвольте заметить вам, барон, что попытки раскурить папиросу со стороны мундштука, как доказывает практика, совершенно безнадежны, заметил сэр Чарльз с нескрываемой иронией.

Главнокомандующий республики нервно перебросил папиросу обратным концом, но затлевший мундштук обжег ему язык. Он яростно скомкал злополучный окурок и покраснел.

— Я слушаю, — сказал уже сухо лорд Орпингтон, — в моем распоряжении есть еще полчаса. После этого я вынужден буду вас покинуть для совещания с адмиралом Кроузоном.

— Простите, ваше превосходительство! Сию минуту!.. Некогда, когда республика входила как составная часть в великую империю Ассора, — начал барон срывающимся голосом, — покойный император Варсонофий Первый Гвоздила был вовлечен интригами соседних великих держав в кровопролитную войну из-за восточного вопроса. Коалиция враждебных государств отправила морем огромные силы, и высадка их произошла на территории, занимаемой в настоящее время республикой…

— Разрешите поставить вас в известность, барон, что я проходил расширенный курс всеобщей истории в военной школе, — язвительно заметил сэр Чарльз.

— Виноват, ваше превосходительство! Это только необходимое вступление… Император был застигнут врасплох, мобилизация была проведена неудачно, отсутствие удобных путей сообщения не позволяло быстро перебросить нужное количество войск. Тогда население Итля, отличавшееся рыцарским благородством и ведшее свою родословную от героев, осаждавших Трою, повергло на высочайшее усмотрение свое пламенное желание создать национальный добровольческий корпус. Тронутый верноподданническими чувствами, особенно дорогими в такой тяжелый момент, император прислал благодарственный манифест и знамя формирующемуся корпусу, вышитое августейшими руками императрицы. Вслед за тем император выехал самолично, чтобы видеть своих героических подданных близ полей брани. В день его приезда корпус был выстроен на плацу для встречи императора. Варсонофий Первый подъехал к фронту и, восхищенный бравым видом доблестных воинов, громко произнес положенное по уставу приветствие: «Здорово, ребята!» Но в ответ не последовало: «Здравия желаем, ваше величество», — на плацу царило гробовое молчание. Удивленный император повторил приветствие, но оно снова было встречено молчанием. Варсонофий Первый отличался грозным характером и чрезвычайной вспыльчивостью. Он крикнул приветствие в третий раз таким голосом, что в самых дальних углах плаца лошади встали на дыбы от его крика. Опять молчание. Взбешенный император потребовал командира корпуса и грозно спросил: «Что значит это неслыханное поведение войск?» Командир корпуса, поседевший в военных грозах, склонился перед императором и ответил: «Ваше величество, они молчат потому, что здесь нет ребят, — здесь все капитаны». И это была истинная правда. Все воины корпуса были потомки благородных фамилий и носили звание капитанов. И это звание является издавна наследственным и узаконенным в республике для всех граждан, вступающих в ряды войск.

Сэр Чарльз раздраженно пожал плечами.

— Я удивляюсь, барон! Если вы думаете, что мой монарх послал меня сюда для выслушивания исторических анекдотов, — вы ошибаетесь. Я здесь для защиты человеческих прав и свободы. Но я хочу знать, как вы надеетесь воевать, с какими силами? Какие части у вас на фронте? Я думаю, что там-то у вас не только капитаны, но и нижние чины, и в достаточном количестве?

Барон низко опустил голову и нерешительно ответил:

— Нет, ваше превосходительство… Там тоже капитаны, но только химические.

— Как? — спросил пораженный сэр Чарльз. — Что же, у вас исключительно химическая война?

— Никак нет. Вы не совсем поняли меня, ваше превосходительство. Вследствие отсутствия в республике фабрик, вырабатывающих погонные галуны, вновь произведенным капитанам их рисуют химическим карандашом, и отсюда происходит название «химический капитан».

— Это неподражаемо, — сказал разгневанный лорд Орпингтон, — и вы полагаете с этими химическими субъектами отстоять вашу родину?

— Мы рассчитываем на благородные чувства вашего коронованного повелителя и его рыцарскую душу. Мы полагаемся на ваш экспедиционный корпус, ваше превосходительство, для которого мы могли бы предоставить наш командный состав…

— Что? — вскрикнул лорд Орпингтон, вскочив с кресла, — мой корпус? Вы наивны, милостивый государь! Вы думаете, что солдаты его величества пушечное мясо для добывания чужих каштанов? Ваш командный состав? Простите меня, но я не дам вашим капитанам, ни потомственным, ни химическим, командовать даже одним моим нижним чином. И потом, не говоря уже о международных осложнениях, грозящих возникнуть, если части наутилийской армии примут непосредственное участие в боях, разрешите указать вам, что мои солдаты привыкли сражаться в условиях полного комфорта, которого ваша республика не в состоянии им доставить. Ни один из моих храбрецов не пойдет в бой без уверенности, что в окопах есть парикмахер, который бреет его два раза в день, и что по возвращении из атаки его ждет теплая ванна с одеколоном. А я, следуя данным мне короной инструкциям, вовсе не запасался фронтовой нормой походных парикмахерских и купальных комнат.

— Но, может быть, мы могли бы оборудовать это своими средствами? спросил ошеломленный главнокомандующий Итля.

— Я даже не желаю слышать об этом! И вообще должен вам сказать, что я не могу подыскать достаточно сильных выражений, чтобы выразить мое неудовольствие. И на основании полномочий, врученных мне его величеством, я вынужден вмешаться в систему вашего военного управления. Вмешаться ультимативно, ибо я не могу допустить, чтобы неумелое ведение военных операций привело к гибели права и справедливости и торжеству анархии и насилия. Завтра вы объявите приказом по армии, что всякие капитаны упраздняются и обращаются в нижних чинов.

— Но это грозит восстанием, милорд!

Сэр Чарльз выпрямился и полным достоинства движением указал на рейд, где неподвижно синели огромные силуэты кораблей.

— О, на этот случай инструкция позволяет мне применить к делу не только моих солдат, но и пушки моих дредноутов. Сообщите вашим капитанам, что эти пушки имеют калибр шестнадцать дюймов и вес бортового залпа «Беззастенчивого» больше, чем весят все капитаны Итля.

— Ваше приказание будет исполнено, ваше превосходительство! — щелкнул шпорами побледневший фон Брендель.

И, споткнувшись от волнения, направился к дверям.

— Погодите, барон, — остановил его сэр Чарльз, — сегодня я отдам приказ высадить к ночи первую бригаду на берег. Молодцам нужно помещение.

— Лучшие казармы города приготовлены для войск его величества две недели тому назад.

— Наконец я вижу одно толковое распоряжение! Но это не все, барон. Мои солдаты — цвет войск его величества, отборная и лучшая молодежь. Они оторваны от своих семей и возлюбленных и обречены на долгое пребывание в дружественной, но чужой стране. Им нужно создать подобие семейного счастья. Поэтому я прошу вас, барон, принять необходимые меры, чтобы войска не терпели недостатка в женском внимании и ласке. Желательно, чтобы было создано специальное учреждение, где это внимание централизовалось бы под медицинским надзором, во избежание распространения болезней. Все расходы будут оплачены правительством его величества.

Барон фон Брендель протестующе поднял руку.

— Могу уверить, ваше превосходительство, что в создании специального учреждения нет никакой надобности. Женщины республики обладают высоко развитым чувством патриотизма и готовностью принести себя на алтарь отечества. Они умеют быть благодарными тем, кто защищает их жизнь и свободу. И они охотно пойдут навстречу своим освободителям, за исключением подонков общества из низших классов, зараженных социалистическими бреднями. Опасности же распространения заразы нет, так как женщины республики обладают завидным здоровьем.

И генерал фон Брендель скрылся в дверях с затихающим звоном шпор.

5. Гемма на «Аметисте»

В этой главе пришло время напомнить, что в состав эскадры лорда Орпингтона входил легкий крейсер «Аметист», одно из новейших судов наутилийского флота, с турбинными двигателями и максимальной скоростью хода в тридцать восемь узлов.

«Аметистом» командовал двадцатичетырехлетний коммодор, баронет Осборн, известный личному составу морских офицеров его величества под именем «блажного Фрэди».

Высокое служебное положение баронета Осборна, при наличии строгого возрастного ценза для командиров военных судов, объяснялось исключительными причинами, не предусмотренными морским законодательством Наутилии.

Баронет был осязательным последствием юношеской шалости Гонория XIX, отдавшего дань высокого благоволения прославленной в те дни в столице Наутилии опереточной примадонне. В ребенке, появившемся на свет через год, сохранились основные качества родителей — повышенная эмоциональность и влюбчивость и острая любовь к легкой музыке.

Эти качества делали молодого коммодора несколько легкомысленным, но никому не пришло бы в голову сказать, что он не может нести с честью звание командира одного из лучших кораблей монархии.

Кроме того, внешность коммодора Осборна была настолько обаятельна, что перед отправлением эскадры из Наутилии, на прощальной аудиенции, Гонорий XIX удостоил лорда Орпингтона милостивой шуткой:

— Я нашел полезным придать вам, уважаемый генерал, маленького Фрэди. Он будет поистине образцовым экспонатом нашей мужской красоты, а так как Итль находится в субтропической полосе и климат располагает к наслаждениям, я думаю, что Фрэди окажется не бесполезен по части дипломатии, которая везде зависит от женщин.

Эти остроумные слова повелителя и были причиной тому, что баронет Осборн лежал на турецком диване своей каюты, на рейде Порто-Бланко, насвистывая вальс из «Цыганского барона» и разглядывая альбом японских фривольных гравюр.

В открытые большие иллюминаторы лилась приятная свежесть и баюкающий плеск воды, лизавшей борт «Аметиста».

Наружная дверь каюты распахнулась и пропустила вестового, тонкого смуглого юношу с удивительной для матроса-простолюдина гибкостью и пластичностью движений.

Фрэди повернулся к вошедшему.

— А? — сказал он, слегка зевнув.

Дисциплина наутилийского флота славилась во всем мире своей суровостью, сохранившей воспитательные приемы железного средневековья, и поэтому было вдвойне поразительно, что вестовой стремительно бросился в кресло и раздраженно сказал певучим голосом:

— Вы знаете, Фрэди, что я терпеть не могу, когда вы валяетесь, как тюлень, и рассматриваете ваши неприличные картинки. Это оскорбительно для меня. Если бы меня не было, — вы имели бы право взвинчивать себя искусственным образом, но в моем присутствии…

Баронет Осборн немедленно встал.

— Простите! Но мое занятие не имеет никакого отношения к вам. Уверяю вас, что ваши возможности неисчерпаемы и их хватит на всю мою жизнь. Но я интересуюсь этими альбомами как художник. Эти неподражаемые линии…

— Я имею смелость думать, что мои линии не хуже?..

— О боже. Разве я могу сомневаться?..

— Ну и довольно об этом. Какая дикая жара в этой искусственной стране.

— Искусственной? Что вы хотите этим сказать?

Необычайный вестовой встал и подошел к иллюминатору.

— Да разве вы не видите? Посмотрите сюда! Какой-то игрушечный розовый берег, кукольные дома, деревья, похожие на фазаньи перья. Я задыхаюсь от этого вида. Разве здесь может быть что-нибудь похожее на наши вересковые поля?

— Вблизи все это имеет совершенно натуральный вид. Деревья даже грандиозны! — сказал коммодор.

Вестовой прищурился.

— Вблизи?.. — он помолчал и добавил: — Впрочем, об этом после. Я хочу принять душ. Вас не затруднит подержать мне простыню? Я чувствую страшное неудобство от отсутствия прислуги и, право, не понимаю, как можно решиться на такие мучения ради вас?..

Баронет Осборн молча последовал за своим вестовым в ванную комнату.

Пожалуй, было бы скромнее оставить эту странную пару вдвоем в блестящей эмалированной ванной, но соблюдение скромности вообще не входит в задачи этого романа, поэтому мы уничтожим волшебной палочкой легкую переборку, разделяющую каюту баронета и ванную.

За этой переборкой нам видно, как спадают на пол лебединым пухом белые матросские штаны и голландка и под сверкающими струями душа остается во всей своей воздушной и в то же время могущественной прелести нагая царевна Лебедь.

Ибо настало время сказать, что вестовой баронета Осборна — танцовщица королевского балета Наутилии мисс Гемма Эльслей.

Может быть, после этого читателю захочется вглядеться пристальней в это тонкое, соблазнительное тело, блистающее влажными отсветами под поющим серебром душа, но, увы, поздно: ревнивая простыня, накинутая на него почтительными руками коммодора, уже скрывает его очертания…

Освеженная душем, мисс Эльслей блаженно раскинулась на диване.

Фрэди нежно взял ее руку для поцелуя, но она отдернула ее.

— Погодите, Фрэди… Мне нужно сказать вам несколько неприятных слов.

— Вам не идут неприятные слова, дорогая, — ответил коммодор, пытаясь увильнуть от нежелательного разговора.

— Я думаю, что я тоже не лишена вкуса, Фрэди, и могу соображать, что мне идет, а что не идет. Вы сказали, что вблизи эти деревья имеют грандиозный вид, — пеняйте же на себя за этот разговор. Я желаю видеть эти деревья, желаю видеть людей, говорить с ними… Я сижу вторую неделю, с минуты отплытия, безвылазно в этом вашем стальном инкубаторе, где от жары плавятся мозги. И я заявляю вам, что я хочу на берег. Хочу на берег, вы понимаете?!.

Она несколько повысила голос и раздраженно отбросила туфельку с ноги.

Коммодор Осборн развел руками.

— Гемма! Вы хотите невозможного. На берег вам нельзя. Пустить вас матросом я не могу, потому что общество матросов для вас мало удовлетворительно и небезопасно. Появление же ваше в женском облике может вывести всю историю на свежую воду и грозит моей карьере самыми страшными последствиями. Здесь, на корабле, мои офицеры — свои ребята и относятся к вам со всем обожанием, какого вы заслуживаете, но если об этом узнает сэр Чарльз или адмирал Кроузон…

— Я думаю, Фрэди, что сэр Чарльз и адмирал — джентльмены и также не лишены, несмотря на почтенный возраст, способности к обожанию.

Командир «Аметиста» ответил уныло:

— По отношению к вам, конечно! Но ко мне вряд ли. Об этом будет немедленно сообщено рапортом его величеству, и я уеду командовать сторожевым судном на котиковые промыслы лет на пять. А там очень холодно и скучно.

Танцовщица откинулась на спинку дивана, и глаза ее стали похожи на натертые в темноте головки фосфорных спичек. Мальчишески дерзкая голова ее с коротко остриженными синеватыми волосами вырисовалась на лиловой бархатной портьере, как драгоценный профиль геммы, вырезанной на аметисте.

— А мне скучно здесь, в вашей клетке!

— Но, Гемма, разве вам наскучила моя любовь? — страстно сказал коммодор.

— Милый Фрэди! Для того чтобы любить вас постоянно, — от вас нужно иногда отходить. Вы чересчур красивы для мужчины. Когда я долго смотрю на ваше лицо, не видя рядом более простых, неправильных и живых, у меня бывает такое впечатление, как будто меня насильно накормили сахарином. Так что мое желание попасть на берег вызвано вашими же интересами.

Коммодор взволнованно зашагал по каюте.

— Нет!.. Это невозможно, невозможно! — сказал он отчаянным голосом, хрустнув пальцами. — Это совершенно сумасшедшее желание!

Балерина вскочила и подошла вплотную к коммодору.

— Хорошо же, Фрэди, — протянула она нараспев, — я заставлю вас пожалеть о вашем деспотизме и неуступчивости. Неужели вы думали, что меня можно заставить сидеть взаперти на этом скверном корыте, где воняет горелой масляной краской? Больше я к вам не обращаюсь с просьбами. Я сама найду способ добраться до этого запретного берега.

Фрэди неосторожно улыбнулся.

— Я не думаю, дорогая, чтобы это было возможно. Ни одна шлюпка не примет вас без моего приказания.

— Шлюпка? — Мисс Эльслей расхохоталась. — О вы, ягненок! Я плаваю как рыба. А потом я могу в течение суток так свернуть голову любому из ваших лейтенантов, что он повезет меня на своей спине. Не забывайте, Фрэди, что моя мать креолка.

— Гемма! Я запрещаю вам делать глупости! — сказал коммодор как можно суровее. — Не забывайте, что на судах его величества существует дисциплина…

— Что? Это вы мне говорите? Мне?.. Очень хорошо! В таком случае, сэр, извольте запомнить, что с сегодняшнего дня я сплю в своем помещении с запертой дверью, и это будет продолжаться до тех пор, пока я не буду там.

И мисс Эльслей решительно указала в сторону берега.

— Но…

— Никаких «но»!.. Разговор кончен! Будьте добры, дайте мне со столика, вон там, Стивенсона. Я предпочитаю разговаривать с книгой.

Она взяла книгу и уселась рассерженной белкой в угол дивана.

Коммодор Осборн нерешительно подошел к столу и в раздумье зачертил разрезательным ножом по сукну. Потом, как будто решившись, он бросил нож и направился к мисс Эльслей, но остановился на полдороге, услышав стук в дверь.

Он приоткрыл дверь и увидел дежурного радиотелеграфиста.

— Радиограмма от флагмана, сэр, — сказал телеграфист.

Фрэди захлопнул дверь и вернулся к столу.

Развернув листок, он прочел приказ о высадке текущей ночью первой бригады и о своем назначении командовать десантной операцией.

Озабоченное лицо коммодора просветлело, и он весело сказал мисс Эльслей:

— Перестаньте дуться, Гемма! Сегодня ночью я доставлю вам удовольствие. Я возьму вас на берег.

— Неужели? Я всегда была уверена, Фрэди, что у вас есть здравый смысл и вы не захотите доводить дело до открытой войны.

— Вы смешная малютка! Когда это можно, я не стану отказывать. Повторяю вам, что отпускать вас в компании матросов неприлично и не улыбается вам самой, съезжать же мне с вами на берег неудобно, потому что столь фамильярное общение командира с матросом было бы дурным примером и подрывало бы дисциплину, строгое соблюдение которой крайне важно в чужой стране.

— Вы опять хотите читать квакерскую проповедь?

— Нет, нет… Одним словом, сегодня ночью я беру вас с собой на законном основании, потому что при десантной операции мне необходим вестовой. Но, конечно, я не собираюсь утруждать вас. Вы можете полюбоваться на эту страну, которую вы сами назвали искусственной. Я, по правде, не вижу в ней ничего интересного.

— Но мне говорили, что женщины здесь красивы до ненатуральности.

— Не знаю. Не обращал внимания, — дипломатично ответил коммодор. — В два часа ночи начнется высадка, будьте готовы к этому времени. А теперь я хотел бы, чтобы вы поцеловали меня, моя дорогая!..

6. Спина, заслоняющая политику

Вечером сэр Чарльз принял на «Беззастенчивом» президента Аткина, министра внутренних дел и главнокомандующего итлийской армией.

Генерал фон Брендель приехал на самое короткое время, чтобы показать лорду Орпингтону текст приказа об упразднении капитанов.

Сэр Чарльз собственноручно сделал некоторые поправки, упиравшие на большую энергичность выражений.

Положив окончательно средактированный приказ в портфель, главнокомандующий обратился к сэру Чарльзу с видом глубокого волнения:

— Приказ, ваше превосходительство, будет расклеен по городу на рассвете. Осмелюсь просить, чтобы ваше превосходительство приняли все зависящие меры, дабы первая бригада вверенных вам войск была в это время уже на берегу, в полной боевой готовности, так как данный приказ, на который наше правительство согласилось лишь из чрезвычайного уважения к особе его величества, вашего повелителя, нарушает один из основных законов республики и, принимая во внимание большую численность упраздняемых капитанов…

— Не беспокойтесь, барон! Мои солдаты не опаздывают. Кроме того, по моим мимолетным наблюдениям, я не ожидаю от ваших капитанов спартанского героизма. Если же они до полудня не явятся в казармы для записи в ряды армии, я отдам приказ командиру бригады, чтобы их согнали туда принудительно. Сколько, по вашим подсчетам, у вас этих капитанов?

— Приблизительно около тридцати тысяч.

— Ну вот!.. Они получат в качестве инструкторов мой офицерский кадр, и могу ручаться, барон, что через две недели вы будете иметь вполне боеспособную армию в составе двух дивизий. Наши офицеры умеют дисциплинировать даже негров…

— Тогда разрешите откланяться, ваше превосходительство?

— Не смею задерживать.

Проводив генерала фон Бренделя до трапа, лорд Орпингтон возвратился в каюту, где президент Аткин делился с адмиралом Кроузоном воспоминаниями о своем давнишнем пребывании в Наутилии, а министр внутренних дел просто скучал и просматривал десятки раз прочитанные листы докладной записки о внутреннем политическом положении республики.

При входе сэра Чарльза он поднялся и вручил толстую, прошитую шелковым шнуром папку со словами:

— Имею честь передать составленный мною, по поручению правительства, доклад. Ваше превосходительство получит из него полную информацию по всем вопросам текущего момента как политическим, так и экономическим.

— Хорошо, — ответил лорд Орпингтон, — благодарю вас, господин министр. Я сегодня же ночью прочту его самым внимательным образом. Пока же я воспользуюсь вашим любезным присутствием, чтобы получить живую информацию, которая будет яркой иллюстрацией к официальным материалам.

— Я весь к услугам вашего превосходительства.

— Тогда присядем здесь. Пусть уважаемый президент оживляется воспоминаниями юности, а мы поговорим о деле. Не желаете ли, — это наша национальная шалость, — улыбнулся лорд Орпингтон, придвигая министру бокал, в котором переливались цветами радуги тонкие слои ликеров, — очень остро… Первый вопрос, который меня интересует, это — количественная величина рабочего населения в столице и его политические настроения. Имеются ли элементы, поддающиеся коммунистическому безумию? Какова организация политического надзора?

Министр внутренних дел пригубил rainbow[3], вытер жидкие пегие усы и начал отвечать с точной и скучной обстоятельностью.

Он отметил, что рабочее население представляет собой крайне незначительную группу в столице, главное же большинство пролетариата прикреплено к нефтяным промыслам, где и живет в специальном рабочем городке, под усиленной охраной, за сетью проволочных заграждений, и указал, что правительство Итля изобрело особый, гуманный, но вместе с тем решительный способ борьбы с внедрением в низшие классы социальных бредней. Лица, замеченные в склонности к крайним веяниям, немедленно изолировались вместе с семьями и вывозились специальными поездами на фронт, где по ночам пропускались за оборонительную линию в расположение противника.

— Таким образом, сэр, они непосредственно попадают туда, куда влекут их политические симпатии. Правда, при этом бывали случаи, что противник, встревоженный ночным движением, открывал по изгнанным ураганный огонь и никто из них не добирался живым до желанной цели. Но это относится к случайностям войны и дает правительству возможность пропагандировать среди остающихся в республике рабочих сведения о зверствах противника, не щадящего даже невинных женщин и детей, в то время как наше правительство, трактуемое коммунистическим сбродом как эксплуататорское и капиталистическое, не позволяет себе уничтожать своих политических противников. Да, сэр, — смертная казнь в республике не существует, и мы гордимся этим. А если эти несчастные и погибают от пуль и снарядов противника при переходе фронтовой линии, то, конечно, это не слишком удручает нас, тем более что мы неповинны в жестокостях врага, — закончил министр с чувствительным вздохом.

— Это, признаюсь, остроумный метод, — сказал сэр Чарльз, — я не премину запомнить его на всякий случай. Блестящие приемы всегда вырабатываются на практике.

— Я польщен, сэр. Ваша похвала является для меня высшим удовлетворением.

Окончивший разговор с адмиралом президент Аткин приблизился к собеседникам.

— Да, — сказал он, — я могу с гордостью заявить, что принципы истинной социал-демократии, впервые примененные во всей широте и последовательности в нашем отечестве, являются показателем того, что умеренный и правильно понимаемый социализм есть лучшая форма правления.

— Простите, господин президент, но я должен заметить, что, с моей точки зрения, лучшей формой правления является осуществляемая моим монархом, заметил несколько сурово лорд Орпингтон, которого шокировала бестактность президента.

Но президент Аткин недаром был адвокатом. Поняв совершенную неловкость, он не растерялся и добавил с учтивым поклоном:

— Вы не дали мне докончить мысль, милорд, и потому неправильно поняли мои слова. Я хотел сказать: умеренный и правильно понимаемый социализм, сохраняющий связи с промышленным капиталом, под эгидой благодетельной и мощной власти монарха.

Лорд Орпингтон был удовлетворен и с чувством пожал руку президента.

Было поздно, и гости поднялись.

Перед прощанием президент вынул из своего портфеля изящный кожаный футляр и, выпрямив грудь, подал его лорду Орпингтону.

— Республика, — сказал он торжественно, — просит вас, милорд, не отказать ей в чести принять высшую степень ее ордена, орден Демократической Свободы. Пусть на вашей груди пламенный цвет орденской ленты напоминает вам всегда пламенную любовь населения к вам и к нашему могущественному союзнику Наутилии.

И, раскрыв футляр, президент Аткин с помощью министра внутренних дел возложил на генерала Орпингтона знаки ордена.

Сэр Чарльз принял дар республики с должным уважением и благодарностью и проводил ее сановников.

Вернувшись в каюту, он с облегчением вздохнул, снял ленту, уложил ее в футляр и сел писать письмо жене.

Письмо было кратко, как вся переписка сэра Чарльза, в которой он выработал особый лаконический и деловой стиль.

«Милая Генриетта!

Я говорил вам, что еду в исключительно забавную страну. Она оказалась еще забавнее, чем я предполагал.

Думаю, что мне удастся здесь избавиться навсегда от приступов хандры. Даже климат этого места располагает к беззаботному веселью.

По возвращении у меня будет чем развлечь вас и его величество. Поцелуйте Роберта и расскажите ему, что сегодня я получил от здешних властей орден, который страшно пойдет шимпанзе Аяксу.

Ваш Чарльз».

Запечатав письмо, сэр Чарльз позвонил и приказал вестовому попросить командира экспедиционного корпуса.

— Простите за беспокойство, генерал, но я хочу сказать только, чтобы десант начался без опоздания. Кстати, кого вы назначаете командовать десантной бригадой?

— Полковника Маклина, сэр Чарльз.

— Прекрасно! Он, думаю, будет на месте. Опытный, а главное, уравновешенный человек. Я, конечно, нимало не сомневаюсь, что эти знаменитые капитаны будут послушны, как овечки, но все же… И передайте Фрэди Осборну, чтобы он не выкидывал никаких фарсов. А затем позвольте пожелать вам доброй ночи и удачи. В случае чего-нибудь чрезвычайного пошлите разбудить меня.

И, отпустив командира корпуса, лорд Орпингтон погасил лампу, зажег настольный ночник и безмятежно заснул.

Первая рота десантной бригады высадилась на пристань, когда небо на востоке расплылось лимонной желтизной, и рассыпалась цепью по территории порта, чтобы не допустить к месту высадки досужих обывателей.

Лощеные, крепкие солдаты стояли, опираясь на винтовки, в десяти шагах друг от друга, непроницаемой ледяной стеной.

Их суровое молчание и неподвижные позы так противоречили сиреневой дымке, окутывавшей набережную, ласково ароматному воздуху, что им самим становилось неловко, и когда из переулков осторожно появились первые фигуры любознательных республиканцев, солдаты не выдержали и радушно заулыбались подходящим.

Итлийцы подбирались к часовым, ласково кивали головами, жестикулировали, дарили цветы и фрукты. Офицеры смотрели сквозь пальцы на явное нарушение устава, потому что восторженные лица жителей совершенно ясно говорили, что возможность каких-либо эксцессов в корне исключена.

Под конец и они приняли участие в этом братании, перебрасываясь воздушными поцелуями с хорошенькими продавщицами фруктов.

Только когда в толпе обывателей появились загадочные личности, молниеносно носившиеся всюду и предлагавшие солдатам груды бумажных денег Итля за королевские монеты Наутилии и показывавшие из-под своих плащей бутылки с таинственным содержимым, офицеры дали короткие свистки и приказали толпе отойти на двадцать шагов.

Приказ был исполнен с почтительной покорностью, но и с этого расстояния солдаты и зрители продолжали обмениваться словечками и улыбками.

А за линией часовых подходившие один за другим к набережной катера выбрасывали на известковые плиты все новые и новые группы солдат.

С тяжелым грохотом выкатывая из понтонов орудия, ржали повеселевшие и почуявшие под ногами твердую землю лошади.

Баронет Осборн высадился с первой ротой и сидел, раскачивая ногами, на фундаменте подъемного крана. Ему смертельно хотелось спать, и, борясь с дремотой, он пересвистал все припомнившиеся ему мотивы.

Гемма, вооруженная коротким карабином, — она взяла его несмотря на все уговоры коммодора: ее пламенному воображению чудились битвы и романтические подвиги, — с момента высадки покинула своего возлюбленного и все время находилась в цепи, разглядывая население Итля и пытаясь объясниться на придуманном ею самой языке.

Когда толпу отогнали, она вернулась к баронету.

— Вы оказались правы, Фрэди. — Она стукнула прикладом карабина по камню набережной. — Ничего интересного! Я даже жалею, что поехала, и боюсь за свой цвет лица после сегодняшней бессонницы.

— А вам понравились деревья? Ведь они действительно огромны, — ответил, зевая, баронет.

Гемма бросила презрительный взгляд на громадные платаны, окаймлявшие набережную.

— Конечно, они достаточно велики, но я ведь живу не для деревьев. А среди этих смешных людей ни одного мало-мальски интересного мужчины. Вот теперь, Фрэди, я понимаю, до чего вы красивы.

— М-гм, — лениво промычал коммодор.

— Однако вы не очень любезны сегодня. Я не думала, что вы такой соня. Но поглядите, Фрэди, там, кажется, начинается что-то интересное.

Солнце уже взошло, бросив на белый известняк набережной густые индиговые тени. В его серебряном блеске на стене противоположного дома горел яркой зеленью приклеенный на штукатурку лист бумаги.

Из переулка, выходящего на набережную, появилась небольшая кучка итлийских капитанов. Они направились к цепи гордой и независимой походкой, очевидно, собираясь приветствовать товарищей по оружию, но по дороге зеленый листок привлек их внимание. Они остановились у стены, и по мере чтения лица их вытягивались, исказились гримасами гнева и злобы, послышались возгласы возмущения и крепкая ругань.

В этот именно момент Гемма и обратила внимание коммодора на их группу.

Он стряхнул остатки сна и расхохотался.

— Действует! Это, значит, тот самый приказ, о котором говорил мне адмирал Кроузон. Пожалуй, Гемма, сейчас начнется романтика. Но смотрите, смотрите, что с ними делается?

Офицеры сорвали со стены лист и яростно потрясали кулаками в сторону войск его величества. Потом, словно по команде, они разом повернулись и бросились в город, оглашая воздух бешеными криками.

— Ну, сейчас начнется история, — сказал баронет.

Перепуганные происшедшим, обыватели начали разбегаться, услышав слова команды и увидев, как пулеметчики, выкатив вперед аппараты, спешно закладывали ленты.

— Неужели будет стрельба? Боже, как это романтично! — вскрикнула Гемма. — Теперь я благодарна вам, Фрэди, что вы взяли меня с собой.

Коммодор встал с крана и подошел к залегшей цепи, и как раз в эту минуту из-за угла на набережную выехало открытое ландо. В нем сидела женщина, одетая в лунную тафту, и лицо ее показалось баронету таким небывалым, таким ошеломляюще прекрасным, что он даже зажмурился на мгновение, как от блеска залпа. Но женщина также заметила коммодора, и глаза ее расширились удовольствием и вспыхнули ярче.

Когда баронет решился вновь разлепить ресницы, он встретил такой же восторженный взгляд. Вечный поединок зрачков, такой волнующий и острый, первая не выдержала незнакомка. На лице ее запылала полнокровная утренняя заря смущения, она крикнула что-то кучеру и повернулась к офицеру спиной.

Но, увы, дочь главы республики, — ибо это была она, — забыла, что такой маневр не спасает положения. Глубокий вырез платья показал баронету неподражаемую линию спины, напоминавшую ему несравненное искусство японских художников. Он шумно вздохнул и впился глазами в эту линию.

Он не слышал, как рядом что-то говорила ему яростным голосом взбешенная Гемма, он не чувствовал даже трех страшных щипков выше локтя, которыми забытая любовница наградила его. Взгляд его оставался прикованным к совершенству очаровавшей его линии, пока она не скрылась в облаке пыли.

Подошедший к нему командир бригады, полковник Маклин, седоусый и суровый воин, спросил:

— Бригада высажена, баронет! Что ей дальше делать?

— Ей нужно запретить показывать спину! Запретить! Это производит прямо оглушительное впечатление! — восторженно сказал Фрэди, продолжая смотреть в сторону скрывшейся коляски.

— Сэр Осборн! Я считаю вашу шутку неуместной! Моя бригада никому не показывала и не покажет спины, — в страшном гневе ответил старый солдат.

Баронет посмотрел на него, как человек, внезапно разбуженный после чудесного сна.

— Ах, бригада! Простите, полковник! С бригадой делайте, что хотите. Раз она вся на земле, — я, как моряк, отплываю…

Он повернулся к Гемме, но ее не было рядом. Встревоженный баронет бросился разыскивать своего вестового в солдатских рядах, но его поиски и расспросы оказались безуспешными.

Гемма исчезла.

7. Нефть густеет

Восстания не произошло. Капитаны ограничились тем, что излили свое бешенство и злобу в яростных ругательствах, исписали все стены Порто-Бланко непристойными надписями, относившимися к лорду Орпингтону и наутилийскому правительству, и поголовно напились пьяными с отчаяния.

Бригаде экспедиционного корпуса пришлось потрудиться весь день в поте лица, обходя улицы, дома и притоны столицы, чтобы подобрать бесчувственные тела итлийских воинов и доставить их на грузовиках в казармы.

Но сомнамбулическое состояние захваченных чрезвычайно облегчало их подсчет, так как они были уложены рядами на обширном плацу казарм, и два счетчика к закату окончили без труда несложную работу по выяснению численности кадров будущей армии.

Всего оказалось 28733 капитана в разных оберофицерских чинах, девять полковников и один генерал-майор.

Генерал и полковники напились и попали в казармы по недоразумению, так как грозный приказ касался лишь капитанов, а это криминальное звание принадлежало только обер-офицерам.

Поэтому штаб-офицеры были приведены в чувство нашатырным спиртом и с извинениями отпущены по домам.

Остальные переночевали во дворе, под охраной наутилийских патрулей, рано утром были быстро рассчитаны инструкторами на взводы, роты, батальоны, полки и построены для встречи сэра Чарльза, который должен был приехать на смотр к полудню вместе с генералом фон Бренделем.

Едва автомобиль командующего показался в воротах, полковник Маклин сурово скомандовал: «Смирно!» — и доложил вышедшему из машины лорду Орпингтону:

— По произведенному подсчету, сэр, налицо двадцать восемь тысяч семьсот тридцать три капитана, что составляет полный состав двух дивизий. За время формирования армии, сэр, происшествий никаких не случилось.

— Видите, барон, — обратился лорд Орпингтон к фон Бренделю, — я же говорил вам, что вы получите прекрасную армию и без всяких осложнений.

— Я преклоняюсь перед вашим гениальным провидением, милорд, — сказал учтиво итлийский полководец.

— Сейчас я проверю их здравую логику, — ответил сэр Чарльз и прошел на середину фронта.

— Здравствуйте, капитаны! — произнес он мягким, повелительным голосом.

Фронт ответил молчанием.

Лорд Орпингтон сделал удивленный вид и спросил:

— Я поражен вашим молчанием! Почему вы не отвечаете мне, господа, воинским приветствием? Неужели я не достоин его? Какова причина вашего молчания?

И тогда в благоговейной тишине плаца взволнованный голос сказал любовно-почтительно:

— Здесь нет капитанов, сэр, здесь все ребята.

Сэр Чарльз просиял, бросил радостно: «Здорово, ребята!» — и услыхал в ответ оглушительное и бурное: «Здравия желаем, ваше превосходительство».

Он приложил руку к козырьку.

— Я очень рад, что вы оказались настоящими патриотами и здравомыслящими людьми. Мой монарх желает видеть ваше отечество сильным и могущественным. Через две недели я рассчитываю услышать, как вы погоните врага. Молодцы, ребята!

И под вторичный взрыв «рады стараться» лорд Орпингтон попрощался с полками, чтобы отправиться на вокзал, для поездки на нефтяные промыслы, куда давно тянула его неписаная инструкция и настойчивые влечения сердца.

По дороге к вокзалу он сказал фон Бренделю:

— Теперь вы видите, что даже самые прочные исторические традиции можно поставить вверх ногами при достаточной решительности и в то же время такте. С этого дня ваши молодцы будут гордиться званием ребят, как прежде гордились званием капитанов.

— Республика впишет ваше имя золотыми буквами в свою историю, сэр, вставил главнокомандующий давно приготовленную фразу, для которой до сих пор не находил случая.

На промыслах были заблаговременно предупреждены о предстоящем прибытии великого человека Наутилии. Поэтому управление промыслов приняло все меры, чтобы показать товар лицом.

В предшествующие два дня беспрерывно подходившие из столицы товарные поезда выбрасывали из широких пастей вагонов целые сады оранжерейных растений и цветов, платформы опрокидывали горы золотого морского песка, выгружались ковры и яркие расшитые ткани.

Добыча нефти в эти дни была заброшена, и толпы согнанных рабочих украшали промыслы. Дороги между вышками усыпали песком и постлали по ним ковровые дорожки; вокруг вышек, в специально выкопанные канавы, засыпанные свежей землей (земля промыслов, отравленная нефтью, убивала все живое), посадили рассаду, которая яркими узорами образовывала демократические лозунги республики: «Да здравствует разумно понимаемая свобода», «рабочие, не требуйте невозможного», «долой классы, да здравствует умеренное равенство богатых и бедных», «женщина в демократическом обществе должна быть красива», «дети, учитесь почитать бога и президента» и много других.

Даже отводные каналы, по которым стекала нефть от вышек, были обложены белым кирпичом, так как в республике избегали красного цвета, в особенности на производстве, опасаясь вредного влияния его на умы низших классов.

Основания вышек затянули пестрыми материями и коврами.

По окончании работ всех рабочих вместе с семьями отвели в близлежащую горную долину, славившуюся как красивейшее место республики, и объявили им, что управление промыслами, ввиду радостного события, — приезда союзной эскадры, — освобождает их на три дня от работ и устраивает на свой счет празднество на лоне природы, для чего в долину были доставлены достаточные запасы продовольствия и напитков, а также поставлены карусели и привезены бальные оркестры.

После ухода рабочих специальная пожарная команда брандспойтами вымыла снаружи и внутри бараки рабочего городка, которые были затем опрысканы ароматными жидкостями.

В последний момент из столицы приехали музыканты румынского оркестра, игравшие в самом фешенебельном ресторане Порто-Бланко, и женский хор из того же ресторана. Хор должен был спеть кантату гостю от жен рабочих, румынские же музыканты предназначались совсем не для игры.

Это была выдумка президента Аткина, которой он очень гордился. Удивление лорда Орпингтона, что, вопреки его представлению о жителях Итля как о южной расе, подавляющее большинство населения имеет все признаки северных рас, не было забыто президентом. Румынские музыканты за солидное вознаграждение должны были выступить с приветствием лорду Орпингтону от лица коренного населения страны — рабочих промыслов.

Встреча прошла блестяще. Сэр Чарльз прослушал торжественную кантату, текст которой был вручен ему, отпечатанный на пергаменте и перевязанный муаровыми лентами, красивейшей певицей хора.

Делегация рабочих, смуглых, курчавых, явных аборигенов страны, одетая во фраки, с хризантемами в петлицах, произвела на лорда Орпингтона весьма благоприятное впечатление, и он снизошел до того, что даже пожал руку оратору, прочитавшему по записке приветственный спич от рабочих, где сэр Чарльз назывался долгожданным освободителем угнетенной демократии и сравнивался с маркизом Лафайетом, Мирабо и Георгом Вашингтоном.

Лорд Орпингтон высказал главному директору промыслов свое величайшее удовольствие виденным и слышанным, прекрасным и здоровым видом рабочих, их вполне респектабельными костюмами, интеллигентными манерами и еще раз подчеркнул, что нация, имеющая таких красавиц даже в среде промышленного пролетариата, имеет все данные к пышному развитию и процветанию.

Обход рабочих бараков, пропитанных нежнейшими дыханиями благовоний и блестевших чистотой, поверг представителя Гонория XIX даже в какое-то размягченное состояние, и он разрешил себе сказать, что в самой Наутилии, где рабочие живут зажиточнее, чем в какой-либо другой стране, он не видел подобного благоустройства. Он только удивился отсутствию рабочих в жилищах.

— Они, милорд, находятся на пикнике. К сожалению, день вашего приезда совпал с еженедельным праздником в честь свободы. Мы, исходя из мнений медицинских авторитетов, даем нашим рабочим, кроме воскресного отдыха, каждую неделю еще день развлечений на воздухе и сочли ненужным отменять этот праздник, хотя рабочие и выражали пламенное желание видеть вас. Но я полагаю, что вы, сэр, не будете в претензии на то, что мы не пожелали нарушить установленный порядок в интересах работы, — доложил директор промыслов.

— О, конечно, — ответил сэр Чарльз, — но скажите, не думаете ли вы, что такие еженедельные праздники являются уже излишней роскошью, и не действуют ли они вредно на психологию рабочих, приучая их к безделью?

— О нет, сэр! Наблюдения установили, что каждый раз после дня, проведенного на свежем воздухе, рабочий считает свою работу наслаждением.

Лорд Орпингтон записал это замечание в свою записную книжку и направился на осмотр вышек.

При обходе их прекрасно прошедший церемониал дня был нарушен незначительным, но неприятным случаем.

При приближении генерала к одной из вышек из-под материй и ковров, украшавших ее основание, послышались странные звуки, похожие на блеяние овцы.

Лорд Орпингтон остановился в недоумении. Нижний полог ковра приподнялся, и из-под него выползла на четвереньках чумазая, перепачканная в мазуте, лохматая фигура, посмотрела на сэра Чарльза воспаленными глазами и икнула.

— Что это? — спросил представитель Наутилии, отступив назад.

В сопровождавшей его свите произошло замешательство и волнение, но секунду спустя директор ликвидировал его.

— Не беспокойтесь, милорд! Этот человек однажды в пьяном угаре сказал своим товарищам, что он стоит за коммунистический строй. Хотя на следующее утро, отрезвившись, он немедленно раскаялся в своем безумии и, упав на колени, просил прощения за свой гнусный проступок, — его же товарищи, рабочие, извергли его из своей среды, несмотря на то что управление, снисходя к тяжелому семейному положению, и простило этого человека. Изгнанный из круга порядочных граждан, он окончательно опустился и дошел до зверского состояния. Снедаемый упреками совести, он живет, брошенный всеми, здесь, под вышкой, а управление дает пенсию его несчастной семье. Мы нарочно не убрали его, сэр, чтобы вы могли наглядно убедиться, как основная масса рабочих относится к коммунистическим агитаторам.

Лорд Орпингтон был потрясен, так как, несмотря на суровость характера, выработанную во время своих доблестных походов, он был человеком доброй души.

— Я просил бы вас, господин директор, помиловать этого бедняка. На него нельзя смотреть без слез!

— К сожалению, это зависит не от меня. Управление простило его, он несет кару по приговору общественного мнения. Но я полагаю, что рабочие, узнав о вашей доброте, сэр, исполнят ваше желание и снимут с него клеймо презрения.

Лорд Орпингтон вынул из бумажника крупную кредитку и подал лохматому отверженцу. Тот покачал головой, выругался и скрылся под вышку.

Главный директор предложил сэру Чарльзу в заключение осмотра поглядеть на центральный нефтесобирательный бассейн.

Сэр Чарльз двинулся в указанном направлении, главный директор задержался на минуту и, подозвав начальника охраны промыслов, сказал ему бешеным шепотом:

— Штраф, выговор в послужной список и немедленное увольнение! А этого мерзавца сегодня асе ночью через фронт.

И главный директор с добродушной улыбкой присоединился к гостю на берегу бассейна.

Зрелище, представившееся там взору лорда Орпингтона, произвело на него большее впечатление, чем все виденное до сих пор.

В огромном хранилище неподвижно, отливая по поверхности масляной радугой, лежала нефть. Ее черная масса вскипала по временам пузырьками газов, бурлила и шипела.

Лорд Орпингтон в волнении сжал руки, и ему показалось, что на поверхности этого озера нефти плавают тысячи, сотни тысяч радужных акций нефтяной компании. Они переливались веселыми красками, слепили глаза, а под ними густела, прессовалась черная масса, неодолимо тянувшая к себе.

Сэр Чарльз вздрогнул, поспешил отойти от бассейна и, отказавшись от предложенного завтрака под предлогом необходимости выслушать срочные политические доклады, уехал в Порто-Бланко.

Но и в вагоне нефтяной мираж не покидал его. Пышный ковер растительности, простиравшейся по сторонам пути, казался ему нефтяным океаном, подернутым сверху блестящим зеленым налетом эфирных масел, а дым сигары плавал в купе тяжелым облаком черной земной крови.

Он не мог отделаться от этого бредового состояния даже в доме президента Аткина, куда проехал с вокзала на званый обед, и хотя терраса благоухала магнолиями и гиацинтами, а развлекавшая его Лола овевала лорда Орпингтона веяниями «Безумной девственницы», ему чудилось, что и цветы, и прелестная дочь президента пахнут мазутом.

Эта галлюцинация была сильнее его воли. Даже налитое в бокалы драгоценное вино отдавало резким маслянистым привкусом, оно вспыхивало в крови, как нефть в дизеле, оно густело и застывало комками черного золота.

Сэр Чарльз с трудом понимал обращенные к нему фразы приветствий и тосты, отвечал на них невпопад, и присутствовавшие на обеде государственные мужи Итля решили, что генерал подавлен впечатлениями, произведенными на него богатствами недр республики.

И они были совершенно правы в своем заключении, хотя и пришли к нему путем других силлогизмов, чем сэр Чарльз.

После обеда, усевшись в кресло в углу террасы и задумчиво глядя на море, лорд Орпингтон задал президенту Аткину, со всей возможной дипломатичностью, интересовавший его вопрос, — какое общество или частное лицо является владельцем промыслов?

Но президент, несколько возбужденный от излишка тостов, произнесенных за столом, внезапно сказал с беспечной улыбкой:

— Не будем сегодня, милорд, удручать себя скучными материями. У нас есть народная мудрая поговорка: делу час — потехе остальное. Эта прекрасная инстинктивная мудрость нации является руководящим началом не только для отдельных граждан, но и основным принципом нашей демократии. Взгляните лучше, какой великолепный день, какими глубокими тонами играет наше родное море, как дышат роскошные цветы негой и томностью. Ах, милорд, наша природа зовет к любви, и как несчастны народы севера, не имеющие этой роскошной земли, этого животворящего солнца…

И прорвавшийся президент начал высоко поэтический гимн в честь своей родины и ее красот.

Лорд Орпингтон слушал довольно рассеянно, обескураженный неудачей своей попытки приблизиться вплотную к нефтяным делам.

Поведение президента казалось ему хитростью, дипломатической уловкой, и, только взглянув внимательно в возбужденно блестевшие и увлажненные глаза господина Аткина, он понял, что глава республики выпил лишнее и искренне охвачен поэтическим порывом.

В разгаре президентского вдохновения внимание сэра Чарльза было привлечено беззаботным смехом в саду под террасой и веселым собачьим лаем.

Он перегнулся через перила и не без удивления увидел забавную сцену.

На скамейке стояла Лола, похожая на сиреневого вечернего мотылька, и держала в руках коробку шоколадных конфет.

Она с хохотом выбирала конфеты и бросала их молодому человеку в белом фланелевом костюме, который стоял перед ней на четвереньках и с поразительной ловкостью ловил летевшие кусочки шоколада ртом.

Поймав конфету, он заливался радостным лаем, так похожим на настоящий лай фокстерьера, что сэр Орпингтон в первую минуту даже подумал, что в этой сцене участвует и настоящая собачонка.

Он перевел глаза на президента и спросил:

— Господин президент! Вы прекрасно рассказываете о красотах вашего отечества, но не будете ли вы любезны объяснить мне, кого это кормит ваша милая дочь таким оригинальным способом?

Президент Аткин, прерванный на самой вершине экстаза, подошел к перилам и заглянул вниз. Лицо его осветилось доброжелательной улыбкой.

— Ах, это бедняжка Макс! Лола всегда пробует над ним свои шалости.

— А кто этот Макс?

Президент сделал пренебрежительный жест.

— Это бедный молодой человек, жертва политической нетерпимости, принц Максимилиан Лейхтвейс. Он один из немногих оставшихся в живых потомков царствующего дома Ассора, все остальные с потрясающей жестокостью истреблены коммунистическими узурпаторами. Но в нашем демократическом отечестве он нашел убежище и живет спокойно, на небольшую пенсию, ассигнованную ему парламентом.

— По-видимому, очень милый и воспитанный юноша, — заметил вскользь сэр Чарльз.

— Да! Но, к сожалению, у него тут немножко пусто, — президент дотронулся до своего лба, — хотя это и исключает возможность каких бы то ни было реставрационных авантюр с его стороны. Он ухаживает за нашими девушками, очень любит танцы и проводит большую часть времени во второразрядных кабаре. Он в полном и беспрекословном подчинении у Лолы.

В это время принц, поймав конфету, поднял вверх голову, и сэр Чарльз увидел его лицо, одутловатое, с мелкими чертами, с бело-желтыми, как у маленьких детей, волосами. Глаза у него были мутно-синие, с покорным и глуповатым выражением.

— Очень милый юноша, — сказал вторично лорд Орпингтон и поднялся, прощаясь.

Выходя в вестибюль, он сказал своему флаг-лейтенанту:

— Я попрошу вас остаться здесь и переговорить с принцем Лейхтвейсом. Я желаю завтра видеть его на «Беззастенчивом» после наступления темноты. Кроме того, передайте ему вот эти кредитки. Бедный мальчик нуждается. Но… чтоб об этом ни одна душа не знала!

8. Мизинец Шехеразады

Загорелая рыбачка-ночь подкралась неясно и осторожно и мягко набросила на столицу республики, беспечно купавшуюся в закатной прозелени, синюю шелковую сеть.

Ветви деревьев, зашелестев, стряхнули с темной листвы тяжесть дневного жара и зашуршали приветом свежему бризу, идущему с моря.

Тесные, наклонные к набережной улицы заблестели радугами и пыланиями ночных огней, прошумели, как ливнем, человеческим говором, пролились струнным потоком и трепетом песен.

В эти часы, между вечером и ночью, часы, полнокровно налитые свежестью, медовыми вздохами магнолий и роз, песнями и любовью, население республики покидало стены домов и веселилось в тени аллей, на эспланаде набережной и в маленьких кабачках, открытые веранды которых дышали соблазнительными теплыми парами жарящейся баранины и кисловатого молодого вина.

В этот час многие граждане видели, как по улице Разумной Свободы шел, направляясь к парадной пристани, невысокий человек, плотно закутанный в шелестящий черный плащ. Каскетка с широким козырьком срезала верх его лица непроницаемой для взгляда тенью, и, помимо тени, на скулах плотно лежала черная полумаска.

Но в таком костюме не было ничего необыкновенного, — каждый день юные и дерзкие, чья кровь билась в гармонии с хмельными артериями ночи, пробирались в темноте в таких точно нарядах в сады и парки, где ждали их прозрачные женские тени.

До этих приключений никому решительно не было дела. И ни одному из видевших незнакомца не пришло в голову проследить его путь, ибо одним из основных законов республики было прекрасное правило: не мешай другим в том, в чем ты сам не хотел бы помехи от них.

Официальные же стражи республики, стоявшие на перекрестках во всем блеске своей начищенной формы, также мало были заинтересованы путем маскированного соотечественника, так как общее довольство граждан, обеспеченное исключительным законом о бунтовщиках, предотвращало возможность политических заговоров.

Человек в шелестящем плаще спокойно спустился на набережную, прошел ее теневой стороной мимо парадной пристани, дошел до таможенных пакгаузов и, оглянувшись по сторонам, быстро нырнул в пролом забора.

По ту сторону пролома он почти пробежал между грудами старых ящиков, от которых пахло солью, смолой и апельсинами, и остановился на краю обрывающихся в море известняковых плит.

На воркующей черной воде, привязанная к кольцу, колыхалась белая шлюпка, и в ней нахохленными птицами сидели матросы.

Незнакомец свистнул. Головы на шлюпке поднялись, и соленый голос спросил:

— Кто?

— Друг Наутилии, — отозвался маскированный вполголоса, оглядываясь.

— Садитесь скорее. Время не ждет.

Плащ взметнул в воздухе черными крыльями, и руки матросов подхватили спрыгнувшего. Весла окатили ночь вспененными брызгами, и шлюпка растворилась в голубом котле залива.

Несомненно, что стражи республики сделали в эту ночь большой промах. До сих пор ни один влюбленный не отправлялся на свидание на шестивесельной военной шлюпке в открытое море. Простодушные и любящие жизнь жители столицы предпочитали для любовных похождений свою прочную и плодородную землю.

И даже самому несообразительному из них показалась бы явно подозрительной такая авантюра, ибо в открытом море ночью нельзя было встретить никаких предметов женского рода, кроме сырости и шипучей пены.

Но если в поспешном ночном отъезде маскированного незнакомца был отпечаток подозрительной тайны, то этого никак нельзя было сказать о коляске, проезжавшей в тот же час по главной улице Порто-Бланко в сиянии ночных витрин, среди гомонящей и веселящейся толпы, — потому что сидевшие в коляске не были маскированы, лица их заливались ослепительным светом дуговых фонарей, и каждый уличный гамен видел эти лица, известные всем и уважаемые в республике, как принадлежащие носителям власти.

Четыре человека, сидевшие в коляске, были: командующий войсками республики генерал фон Брендель, государственный казначей, верховный прокурор республики и министр внутренних дел.

Рыжие лошади в английских шорах, со стрижеными гривками и хвостами, медленно увлекали коляску по спуску улицы. Стражи вытягивались, отдавая честь, взрослые граждане вежливо приподнимали шляпы, девушки бросали в коляску цветы, улыбаясь расширенными ночной истомой глазами, мальчишки приплясывали вокруг.

Эта картина могла убедить всех шептунов и недоброжелателей, что подлинно демократическая власть способна вызывать у населения только эмоции, близкие к обожанию, и почти чувственную любовь.

Путь государственных деятелей республики был так же ясен и прям, как их деятельность, — они ехали на семейный ужин к главе республики, на котором должны были попутно обсудить вопросы текущей политики.

В республике твердо установилось правило, — устраивать правительственные заседания во время еды, сообразуясь с мудростью пословицы: «В сытом теле бодрый и честный дух».

Пересекши площадь, коляска остановилась у освещенного цветными лампионами подъезда президентской виллы, где два часовых немедленно вытянулись, отдавая салют.

Но, к удивлению прибывших, лакей президента Аткина попросил их следовать не в столовую на террасе виллы, а на личную половину президента.

Пока государственные мужи шествовали по комнатам, на лицах их появилось выражение суровой решимости и готовности к исполнению долга.

Необычайное приглашение позволяло предполагать наличность серьезных событий, и лучшие из лучших граждан республики приготовились встретить их с достоинством и спокойствием.

В широком квадратном кабинете президента был сервирован под кофе круглый стол, и господин Аткин поднялся навстречу входящим из-за стола.

— Прошу, господа! — сказал он с жестом радушия. — Вы, вероятно, удивлены, что я лишил вас удовольствия провести вечер беззаботно в интимном кругу моей семьи, но поверьте, что виною этому исключительно важные обстоятельства. Прошу садиться!

Гости расселись, чрезвычайно заинтересованные началом.

— Будьте все время начеку, — шепнул министр внутренних дел прокурору. Я уверен, наш милый хозяин задумал какой-нибудь фортель. Нужно следить, чтобы он не обошел нас.

— Он? Вы смеетесь? Я думаю, что он достаточно глуп, — отозвался прокурор.

Воздав этими репликами дань уважения хозяину, гости отпили кофе и приготовились слушать, так как президент поднял руку, показывая, что желает говорить.

В тихой прохладе кабинета шумел шелковыми крыльями китайский веер-вентилятор под потолком и журчал размеренный адвокатский баритон президента.

— В прошедший вечер, когда наш высокопоставленный гость, этот надутый наутилийский индюк, чувствующий себя в нашей столице, как в завоеванном становище дикарей, — начал президент с нескрываемым презрением к лорду Орпингтону, — когда он вернулся с нефтяных промыслов с отвисшей от жадности губой и приехал ко мне на обед — я почувствовал сразу, что он сошел с рельс благоразумия. Да! Он потерял самообладание от нефти. Он готов на глупости, и упускать такой момент было бы совершенно преступным. Поэтому, когда он заговорил о нефтяных промыслах, я, господа, притворился злоупотребившим напитками более, чем следует высшему сановнику республики, и со всей возможной ловкостью перевел разговор на другую тему.

— А о чем именно он спрашивал вас по поводу нефти? — спросил, опершись подбородком на эфес своей сабли, генерал фон Брендель.

Президент помолчал мгновение и ответил торжественным и таинственным тоном:

— Он спрашивал, господа, кому принадлежат нефтяные промыслы, то есть кто является их юридическим и фактическим владельцем?

Тишина осела на кабинет гидравлическим прессом, и слушателям показалось, что нежное шипение вентилятора вдруг усилилось до воя аэропланного пропеллера. Они молчали, растерянно, как бы ища друг у друга поддержки, переглянулись, а государственный казначей тяжело вздохнул, как на панихиде.

— Ну… что же вы ответили? — спросил прокурор, весь вытянувшись в кресле.

Президент не торопился с ответом, он наслаждался драматическим эффектом.

— Я? Я счел неудобным давать ему какой бы то ни было ответ до совещания с вами, господа, — медленно сказал он, похлопывая ладонью по столу.

Возбужденные лица собеседников сразу стали гладкими, как бушующее море, в воды которого вылили бочку масла. Все снова переглянулись.

— Хорошо! — продолжал президент, встав из-за стола. — Нахожу отрадным отметить, что между нами по затронутому мной вопросу нет никаких принципиальных разногласий. Я вижу, что вы убеждены так же, как я, что упустить такой случай было бы непростительным мальчишеством, тем более что он дает возможность нашего реванша недопустимому нахальству и самомнению этого заурядного фельдфебеля наутилийской солдатчины. Мы не племя Данакиль, и он не должен забывать, что наши предки владели миром в то время, как его прародители еще ползали на четвереньках.

— Совершенно верно, — подтвердил фон Брендель. — Я никогда не забуду его наглости в истории с нашими доблестными капитанами… Он, он позволил приказывать мне, как кадету младшего класса… И каким тоном!..

— Подождите, генерал… личные обиды потом. Сейчас мы перед делом государственного масштаба… — прервал фон Бренделя казначей, но вдруг остановился и побледнел, сжав колени худыми птичьими пальцами. — Но как мы можем совершить подобную сделку?

— А кто вам сказал, уважаемый друг, что мы ее будем делать? Надо быть по меньшей мере буйно помешанным, чтобы попытаться самому провести такую комбинацию. Мы… правительство республики, и вдруг мы же реализуем ее достояние. Этого достаточно, чтобы вас смело ветром стихийного бунта.

— А кто же может принять это на себя? То есть я не то хотел сказать. Я знаю, что желающие найдутся, но нам нужна гарантия, что, во-первых, эквивалент реализуемого будет доставлен в наши руки, а во-вторых, что тайна не выйдет за пределы вашего кабинета, господин президент.

Президент Аткин пожал плечами.

— Я презирал бы себя самого, если бы я не подумал раньше о таких пустяках. Конечно, ни вы, ни я, ни кто-либо из присутствующих здесь не могут ни с какой стороны быть хотя бы косвенно причастными к проведению самой операции. Мы только организуем и направляем нашу общую волю и получаем материальные результаты организаторского замысла. Выполнять же будут другие.

— Разрешите узнать, кто эти другие? — спросил, не сдерживая уже любопытства, министр внутренних дел.

— К вашим услугам! Так как я предвидел, что наше совещание будет достаточно единодушным, я позаботился, чтобы все было готово.

Президент нажал кнопку звонка.

— Попросите сюда господ из маленькой гостиной, — приказал он лакею.

Сановники устремили на дверь взгляды, исполненные безграничного удивления. Оно росло с каждым мгновением и дошло до апогея, когда в кабинет с вежливым поклоном вошли двое неизвестных.

Оба были, несомненно, аборигенами республики, смуглые, сухощавые, с удлиненными яркими глазами, с завитыми смолевыми кольцами ассирийскими бородами. Оба были одеты в великолепные серые костюмы, может быть, слишком даже великолепные для хорошего вкуса.

— Разрешите, господа, представить вам владельцев торгового дома «Кантариди и сын», — обратился президент к коллегам.

Кантариди и сын с достоинством поклонились и, по знаку президента, опустились на указанные им кресла.

— Господа «Кантариди и сын» являются владельцами нефтяных промыслов Итля. Они узнали о желании лорда Орпингтона приобрести нефтяные промыслы для Островной компании и обратились ко мне. Я посоветовал им непосредственно направиться к нашему высокому гостю завтра же, и я не вижу препятствий для того, чтобы столь желанная лорду покупка не состоялась…

Генерал фон Брендель встал, побагровев.

— Черт возьми! — вскрикнул он, стукнув саблей в пол, — я солдат и не понимаю всяких дипломатических штук. Каким чертом эти господа могут быть владельцами нефтяных промыслов, когда каждому мальчишке известно, что промыслы составляют государственную собственность республики! Я требую вести дело начистоту.

Президент хотел ответить, но прокурор перебил его. Он понял сразу и почувствовал необходимость успокоить главнокомандующего.

— Сядьте, генерал, и не волнуйтесь! Вы, действительно, ребенок! Я восхищен вашей предусмотрительностью и заботливостью, господин президент. Я уверен, что господа «Кантариди и сын», с которыми я очень рад познакомиться, имеют все права на совершение сделки с лордом Орпингтоном, но я хотел бы задать вопрос не столько о правомочиях уважаемой фирмы, сколько о ее солидности и кредитоспособности.

— Ни дьявола не понимаю! — крикнул фон Брендель, опускаясь на место.

— Господин президент нас знает и знает о нашем плане, который обязался хранить в тайне, — ответил сурово Кантариди-старший, — нам не хотелось бы повторять подробности более широкому кругу лиц.

— Вы заграбастываете девяносто процентов наличными, остальные гроши наш куртаж. Вы не слишком щедры, господа, — почти дерзко сказал Кантариди-младший.

— Я переговорил с господами Кантариди обо всем, и я ручаюсь за них своим словом. Полагаю, что этого вполне достаточно? — закончил господин Аткин не допускающим сомнения тоном. — Мне только нужно знать, — имею ли я ваше единогласное одобрение на мероприятия, не наносящие вреда республике, но доставляющие нам значительные выгоды без всяких затрат? Я позволю прибегнуть к голосованию, ибо даже в частном деле я сторонник широкого применения демократических принципов. Прошу возражающих поднять руки! Таковых нет!

Сановники республики сидели подавленные величием, минуты. Оба Кантариди встали.

— В таком случае, господин президент, мы просили бы освободить нас, так как нам необходимо отдохнуть. Дело требует всегда ясной головы.

Президент спросил у коллег, не желают ли они задать какие-нибудь дополнительные вопросы, и, получив отрицательный ответ, милостиво кивнул головой представителям торгового дома «Кантариди и сын», покинувшим с поклоном кабинет.

Когда дверь бесшумно захлопнулась за ними, генерал фон Брендель опять не вытерпел.

— Господин президент! Я поражен, я потрясен, я не нахожу слов. Объясните, ради бога, откуда вы достали этих представителей отечественной промышленности? Несмотря на их вполне респектабельный вид, мне кажется, что они просто жулики.

Президент с тонкой улыбкой потянул через соломинку гренадин.

— Я не менее удивляюсь вашей проницательности, генерал. Они, конечно, жулики. Махровые, премированные жулики, но согласитесь сами, что было бы странно пригласить для осуществления нашей мысли святых или монахинь пригородного монастыря. Не забудьте, что им придется иметь дело с лордом, который сам каналья первой степени, если смотреть просто и называть вещи своими именами.

— И что они являются агентами людей, которых если и нельзя назвать жуликами, то, во всяком случае, можно признать людьми опытными и искушенными, — прибавил прокурор республики с благосклонным сарказмом.

— Завтра, господа, я прошу вас быть вечером у меня, как обычно. Думаю, что наши уполномоченные смогут представить уже реальные результаты своей сделки, — сказал президент, провожая гостей.

«Кантариди и сын» пробирались по улицам к кабачку «Преподобной Крысы», где проводило ночи избранное общество республики.

Толпа еще бурлила на тротуарах, несмотря на позднее время. Между жителями столицы чинно и гордо прогуливались матросы и солдаты наутилийской эскадры. Они уже успели завязать знакомства, и у каждого из них, слева и справа, висело на руках по женщине. Генерал фон Брендель не солгал лорду Чарльзу. Представительницы слабого пола республики с радостью выполняли свой долг по отношению к гостям, и поцелуи, которыми они обменивались на ходу со своими рослыми кавалерами, были достаточно пылкими и свидетельствовали о несомненном и отчетливом понимании возложенной на них правительством миссии.

Проходя переулком, Кантариди-старший внезапно остановился у фонаря и внимательно поглядел на своего компаньона.

— Что же ты молчишь? — спросил он с недоумением, — можно подумать, что тебе забили в рот кляп. С той минуты, как мы спустились с крыльца президента, ты не сказал ни одного слова.

Спутник улыбнулся.

— Но ведь и ты молчал! Я думаю, что говорить не о чем.

Старший Кантариди пощелкал тросточкой о фонарный столб и нерешительно произнес, оглянувшись.

— Послушай, Коста!.. Не кажется ли тебе, что мы взялись за скверное дело?.. А?

Младший пожал плечами.

— Почему?

— Первый раз я пошел на сделку с барами. От этого у меня мутит под ложечкой, как будто я объелся свининой.

Младший засвистал.

— Ты впадаешь в детство, Атанас, — сказал он насмешливо, — ты забываешь об одном, что гусь, которого мы завтра будем подковывать, еще больший барин, чем те, с которыми мы договорились. Когда эти разжиревшие скоты воруют и грабят друг у друга — я считаю кровным грехом отказаться от получения своей доли. Если бы они нанимали нас против нашего брата, я плюнул бы им в рожи, но облапошить красномордого раззолоченного жирафа, который бросал нам с тобой монетки?.. Черт возьми, да это же наслаждение! За это простятся все грехи!

— Ты думаешь?

— Думаю ли я? Я не думаю, а знаю! Если я думаю, то только о том, как бы сорвать с почтенного президента еще некоторую толику сверх условленного, и полагаю, что к утру я это надумаю. А сейчас идем! Я успокою твою коварную совесть таким вином, какого ты еще не пивал. Оно нежно, как детская щечка, и пьяно, как огонь. Ты помолодеешь от него, старик, на двадцать лет и станешь смотреть на вещи проще.

Они прошли переулок, проплыли в зеленом потоке ртутных ламп, горевших над вывеской «Преподобной Крысы», и утонули в дверях.

Ветер принимал уже предутреннее направление, отбрасывая брейд-вымпел от берега, когда дверь адмиральской рубки вылила на темную палубу сметанную электрическую белизну.

Две фигуры прошли по шканцам к трапу. Вахтенный офицер, стоявший у трапа, сразу узнал одну, принадлежавшую лорду Орпингтону. Вторая фигура, ниже ростом, кутавшаяся в шелестящий плащ, была неизвестна офицеру, и он, делая независимый и безразличный вид, тем не менее старался изо всех сил рассмотреть незнакомца.

Оба вышедших остановились у трапа, прощаясь.

Вахтенный офицер напряг слух и услыхал голос сэра Чарльза:

— До свиданья, ваше высочество! Позвольте поблагодарить еще раз за ваше любезное посещение. Я думаю, нам полезно будет продолжить так мило начавшееся знакомство. Не забывайте, что я всегда к вашим услугам. Его величество в ответ на мою радиограмму предписал оказывать вам полное содействие во всех ваших нуждах.

Собеседник лорда Орпингтона поднял голову, и при свете трапового фонаря мичман увидел одутловатое детское лицо с мелкими чертами.

— Благодарю вас, сэр, — сказал он, слегка шепелявя, — вы так добры. В моем тяжелом положении изгнанника мне вдвойне дорого ваше сочувствие. Я не знаю, как я смогу отблагодарить вас!

Генерал Орпингтон, отвечая, понизил голос, и мичман, забыв осторожность, вытянулся в сторону разговаривающих.

— Ваше высочество! Я не требую благодарности. Но в день, когда вы снова займете принадлежащее вам, по праву рождения, место, я буду счастлив вашей дружбой.

— Ах, сэр! Что может дать вам дружба несчастного кавалерийского поручика, не имеющего родины, гонимого и третируемого чернью?

— Мужайтесь, ваше высочество! Всему свое время! Вспомните, что Наполеон был сначала тоже безвестным поручиком.

— О, вы воскрешаете меня! — прочувствованно ответил незнакомец, пожимая руку лорда Орпингтона. — До свиданья!

Он завернулся в плащ и спустился вниз. Сэр Чарльз ушел в рубку, мичман долго смотрел вслед шестерке, пока не затихли звонкие всплески весел.

Высадившись на набережную, собеседник сэра Чарльза бросил матросам золотой и поспешно удалился. Выйдя из таможенного двора, он остановился и облегченно вздохнул.

За мысом воткнулся в небо верхней половиной узкий серп позднего месяца.

Казалось, что из-за черного массива горы высунулся чей-то палец с лукавой угрозой или предостережением.

Человек снял каскетку и плащ. Каскетку он сунул в карман плаща и перебросил его через руку. Открытая грудь фрачной рубашки засветлела голубоватым отражением предрассветного сумрака. Он еще раз поглядел на месяц и сказал вслух:

— Какая таинственная ночь! Кажется, в этом воздухе тайны зреют на ветках деревьев, как апельсины. И этот месяц, как он похож на мизинец Шехеразады, лукаво предупреждающей: «Тес… сейчас я поведу вас в мир тайн и фантасмагорий». Я приветствую вас, милая сказочница! И еду в мир сказки!

Он легко раскланялся в сторону мыса, перебежал площадь и подозвал извозчика.

— В «Преподобную Крысу», — сказал он, садясь и с ребяческим удовольствием ощупывая в кармане туго набитый, скрипевший кожей, бумажник.

9. Gentilhomme sans mersi

Вход в «Преподобную Крысу» доступен только государственным деятелям республики первых пяти классов табели о рангах, шулерам и кокоткам.

И, благодаря тому, что принципы широкого демократизма главенствовали в Итле, эти три категории посетителей вполне мирно уживались под сводчатыми потолками «Крысы», расписанными в средневековом вкусе.

Тем более что ночь, вино и беспечное веселье уничтожали сословные различия, и к разгару ночных увеселений иностранцы могли видеть трогательную демонстрацию единения всех посетителей.

За буфетной стойкой, в центре зала, возвышалось нечто чудовищное, похожее на гору, сложенную из плавательных пузырей, завершенную колоссальной тыквой.

Нам необходимо отвесить этой тыкве почтительный поклон, ибо это сам хозяин «Преподобной Крысы», старый Антоний Баст, некоронованный диктатор республики.

Его необъятный карман широко открыт для кредита всем политическим деятелям Итля, и именно по этой причине политика Итля — политика Баста.

Вот почему все вопросы в парламенте разрешаются единогласно, несмотря на наличие десятка враждующих партий. За спиной голосующих, как древняя Ананке, стоит фигура Баста, встряхивая сардельками, пальцев аккуратно сложенные векселя депутатов, и ни одна рука не осмелится подняться против законопроекта, когда он нужен Басту.

Если всмотреться внимательнее в тыкву, можно увидеть в ней две крохотные щели, в которые природа вставила по маслине. Это глаза Антония Баста. Сонные и апатичные — они видят все. Они проникают сквозь сукно жакетов, кожу бумажников, кости и мускулы, они знают самые сокровенные помыслы деятелей республики, развлекающихся за столиками «Преподобной Крысы».

Они видят раздувающиеся ноздри мужчин, твердые подбородки самцов, склоненные к тонким профилям женщин, бледных от страсти и пудры. Они знают все тайны этих ночных связен, знают продажную цену каждой женщины и каждого патриота и могут заранее сказать, какие пары, возбужденные танцами и вином, уйдут к утру в уютные кабинеты, не пропускающие звука. Они видят, как вздымается в вырезах шелков горячее розовое мясо, как скрипят жесткие пластроны и руки мужчин сжимают вилки и ножи с такой чувственной яростью, как будто в них не металл, а податливое и желанное тело.

Старый Баст знал, что сегодняшний, исключительный даже для «Крысы», наплыв посетителей вызван жаждой увидеть новую звезду его заведения, о которой афиши гласили заманчиво и глухо: «Непревзойденная дива мировых сцен ***».

Эти таинственные звездочки обещали нечто необыкновеннее, и взгляды публики, переполнившей зал; все чаще и чаще обращались к занавесу, на котором беспечная кисть веселого бродяги-художника расписала солнечными красками чудесную старую сказку о крысолове из Гаммельна.

Но шалунья Шехеразада несла в эту ночь в своих благоуханных ладонях совершенно нежданные сюрпризы высшему свету республики, и внезапно прошедший по залу ветерок удивления заставил всех повернуться к парадной ложе рядом со сценой, которая носила громкое имя «коронной».

В ней неожиданно для всех появился человек.

Собственно, в этом не было ничего удивительного. Всякий республиканец, обладавший свободной наличностью, чтобы заплатить за ложу, мог свободно располагать ею по своему усмотрению, и этим правом пользовались многие из чувства самолюбивого патриотизма, чтобы осчастливить себя хоть кратким прикосновением к креслам, на которых восседали некогда монархи Ассора.

Удивление же, охватившее посетителей старого Баста, было вызвано личностью человека, занявшего ложу, — так как у барьера ее, между двумя женщинами из хора «Преподобной Крысы», непринужденно расположился принц Максимилиан Лейхтвейс.

Каждому гражданину Итля, даже не державшему еще первого экзамена по закону божьему и не научившемуся заправлять как следует хвост рубашки в разрез штанишек, было твердо известно, что у принца Максимилиана никогда не бывает одновременно денег больше, нежели нужно для покупки одной коробки сигарет из сена.

В «Преподобной Крысе» он бывал, правда, ежедневно, но лишь потому, что Антоний Баст, имевший ранее отношение к дворцовым кухням летней резиденции монархов Ассора, питал к молодому человеку сентиментальную привязанность, свойственную отставным поварам высочайших особ.

Принцу Максимилиану был разрешен раз навсегда свободный вход в заведение старика и даже подавался обычно ужин из двух блюд, составленный из остатков вчерашнего меню. Принц имел и свой столик, в углу ресторана, рядом с входом в мужскую уборную, и на этом столике была привинчена серебряная пластинка с монограммой и короной, которую молодой человек самоотверженно сорвал со своего портсигара.

Но занятие коронной ложи было для бедного юноши такой же несбыточной мечтой, как и возвращение суверенных прав на трон Ассора.

Поэтому шепот изумления при виде обладателя ложи был вполне законен и своевременен. Несколько пар лорнетов уставились на принца с плохо скрываемой настойчивостью.

Антоний Баст с высоты своего сидения у буфета нахмурился. В его расчеты вовсе не входила такая открытая роялистская демонстрация, так как среди посетителей могло оказаться немалое количество людей, приверженных республиканскому строю настолько, что присутствие на почетном месте потомка изгнанной династии, прикрепленного к ресторанной уборной, могло заставить их прекратить посещения «Преподобной Крысы».

Старик даже шевельнулся на стуле, чтобы немедленно попросить принца покинуть ложу, как произошло нечто, перевернувшее твердо установленные порядки и понятия.

Мимо ложи проходила продавщица цветов, тоненькая чахоточная девочка, обычно зарабатывавшая себе в «Преподобной Крысе» дневное пропитание корзиной роз.

На глазах всего зрительного зала принц поманил продавщицу пальцем, перегнувшись через барьер ложи, выбрал из корзины несколько роз, потрепал девочку по щеке и, вынув из бумажника развернутую десятитысячную бумажку, сунул ее девочке за корсаж, прибавив достаточно громко:

— Возьми, детка! Снеси своей маме, она больна. Вам хватит этого на несколько дней. Бедность — скверная вещь.

Девочка растерянно уронила корзинку и, прижав худые руки к корсажу, бросилась опрометью из зала, а принц опустился на место с небрежной улыбкой человека, сделавшего пустяк, о котором не стоит вспоминать.

Оркестр умолк, на столиках перестали звенеть стаканы и ножи, и можно было бы без преувеличения сказать, что в эти минуты последний потомок ассорской династии снискал у зрителей не меньший успех, чем ожидаемая танцовщица.

Среди тишины стукнул упавший стул, и из-за стола поднялся старый лидер демократической оппозиции, мужчина нечеловеческого роста, с курчавой шевелюрой и нечеловеческими же усами. Он тряхнул гривой и решительно направился к ложе. Принц, завидевший его приближение, попытался было скрыться в аванложу, но сидевшая рядом женщина что-то шепнула ему, и он остался, смотря на подходящего испуганными кроличьими глазами.

Лидер подошел к ложе, облокотился на барьер и, протянув ладонь, похожую на большой норвежский боевой топор, пророкотал гладким басом:

— Долг последовательного демократа предписывает мне ненавидеть ваше высочество, как потомка тиранов, но голос человека, видевшего ваше бескорыстное благодеяние в таком огромном размере, заставляет меня отныне предложить вам мое сердце.

Принц Максимилиан, скроив на одутловатом личике робкую улыбку, пригласил демократа в ложу выпить за будущую дружбу.

За лидером оппозиции последовали другие, и вскоре ложа принца напоминала первое заседание коалиционного министерства, ибо в ней звенели стаканами представители всех парламентских группировок республики. После недолгого размышления к обществу в ложе присоединился и только что приехавший генерал фон Брендель.

И когда музыка по собственному почину заиграла старинную песенку о короле, подхваченную с энтузиазмом всеми присутствовавшими, за одним из столиков посетитель нагнулся к другому:

— Примечай, Атанас! В воздухе пахнет миро… тем самым миро, которым попы мажут плоские королевские лбы… Поверь моему опыту!

Второй собеседник повернулся к ложе принца и долго рассматривал его сощуренными глазами.

— Ты хочешь сказать, что эта двуногая простокваша, которая пропахла уборной и сидит там, в ложе, метит короноваться? Так, что ли?

— Совершенно так… именно так!

— Но…

— Ты хочешь сказать, что у него нет данных для этого, что он слишком мочала? Не беспокойся, за него все сделают другие. Ему останется только положить в рот верноподданное отечество со всеми угодьями и обитателями… Ты видел, какую бумажку он швырнул маленькой Лите?

— Десять тысяч, — ответил Атанас, поперхнувшись цифрой, как будто четыре нуля ее застряли у него в горле.

— Они самые! А ты видел когда-нибудь у этого недоноска больше медного гроша?

— Нет… Так значит?..

— Так значит, друг мой, что у него завелся банк… Банки же бывают разные, включительно до плавучих, и в данном случае это так и есть…

— Иностранцы?

— Да… и я соображаю. Если он будет королем, даю сейчас выпростать все мои потроха, если я — да и ты — не будем министрами. Мне надоели темные аферы. Я хочу стать честным демократом. Хоть ненадолго… Для развлечения».

— Что же, мы пойдем представляться этой кукле?

Коста бросил в пепельницу огрызок сигары и отмахнулся от голубой змейки дыма, которая закарабкалась по его лицу.

— Сейчас нет… Рано… И потом честь не позволяет мне сидеть рядом с народными представителями. Подождем удобной минуты. Кроме того, не забудь, что завтра мы едем к куриному генералу. И так как третий час утра, я полагаю, что члены торгового дома «Кантариди и сын» нуждаются в кратком отдыхе.

Он поднялся, отряхнул крошки с костюма, направился к дверям, сопровождаемый компаньоном, и у самого входа разминулся с тремя наутилийскими моряками, только что прибывшими в «Преподобную Крысу».

Двое из них ничем не были замечательны, третий обратил на себя общее внимание почти неприятной красотой. Женские взоры в зале повернулись к нему с такой стремительностью, что некоторые потом уверяли, будто слышали скрип глазных яблок в орбитах при этом внезапном маневре.

Баронет Осборн (это был он) со спутниками угрюмо занял большой стол визави коронной ложи, веселье в которой приняло к этому времени уже совсем свободный характер. Он не обращал никакого внимания ни на обстрел восхищенных зрачков, ни на хохот и крик из ложи.

Поиски Геммы, продолжавшиеся третьи сутки, не дали никакого результата. Баронет не ощущал особой сердечной боли от отсутствия возлюбленной, тем более что воображение его было занято ослепительной спиной президентской дочери, но бегство Геммы грозило его служебной карьере и било по самолюбию.

Он мрачно сосал коньяк и сосредоточенно смотрел на скатерть, не поддаваясь никаким внешним впечатлениям, и потому не заметил, как на эстраде появилась новая танцовщица в гавайской тапе и заколыхалась под пронзительные свисты флейт в «уле-уле». Он очнулся только тогда, когда один из спутников крепко сдавил ему плечо и прорычал в ухо:

— Фрэди, да посмотрите же на сцену, говорю вам!

Коммодор нехотя повернулся, к сцене, вздрогнул и несколько минут оставался неподвижным. Спутник продолжал шипеть ему в ухо:

— Восхитительно!.. Она успела уже получить ангажемент… Это женщина! Вы просто олух, Фрэди, что упустили ее.

Баронет воспрянул от оцепенения, вскочил на ноги и вытянул руку в направлении сцены. Между столиков, шелестя, проползло легкое замешательство, и флейты жалобно оборвались.

Антоний Баст, покраснев от гнева, спросил у невежливого гостя:

— Что вам угодно, сэр, и почему вы прерываете программу?

— Я желаю говорить с этой женщиной, — ответил баронет, указывая на эстраду, и двумя скачками очутился у рампы.

Танцовщица стояла, скрестив руки на груди, колебавшейся тяжелыми и яростными толчками.

— Гемма!.. Я рад, что вы нашлись! Я предлагаю вам сойти вниз и отправиться домой, — сказал Осборн, занося ногу на помост.

Гемма выпрямилась и обожгла его лицо сухим огнем зрачков.

— Не подходите!.. Не лезьте на эстраду!.. Я не желаю вас видеть, Фрэди! Вы негодяй, вы жалкий бабник! Вы променяли меня, у которой все на месте, на драную кошку, у которой нет ничего, кроме спины. Не лезьте на эстраду, повторяю вам… иначе я закричу на всю залу, каких вестовых…

Она не успела договорить, ибо баронет, понявший, что еще два слова — и он погиб, очутился на эстраде под аплодисменты и сочувственный хохот женщин.

Но Гемма отшатнулась от него и, перебежав сцену, исполинским фуэте перелетела полуторасаженное пространство, отделявшее ее от ложи принца Максимилиана. Протянувшиеся руки подхватили ее, как залетевшую ласточку.

Старый Баст, почувствовав приближение небывалого, тщетно пытался вылезть из-за прилавка, но живот, застрявший между стулом и стойкой, не пускал его, и он вопил, багровый и взбешенный:

— Господа!.. господа!.. я пошлю за полицией!

Но никто уже не слушал.

Баронет Осборн сошел с эстрады и спокойно подошел к ложе.

— Кто является ответственным в этом помещении? — спросил он гневно.

Лицо принца, украшенное моноклем, склонилось к нему.

— Здесь я хозяин, милостивый государь, — сказал он презрительно, — что вам угодно?

— Вы стащили мою женщину! — крикнул баронет, сжимая кулаки.

Принц пожевал губами.

— Должен заметить, милостивый государь, что в нашей стране собственность на женщин отменена. И, кроме того, вы ведете себя, как скверный нахал.

Баронет взмахнул рукой и нанес молниеносный удар в нос принца, затем вскочил на барьер ложи. Но здесь его постигла неудача. Лидер оппозиции, вставши во весь свой гигантский рост, схватил смельчака поперек туловища, и тело баронета, описав дугу, шлепнулось на столик посреди зала в звоне и дребезге разбитой посуды.

Присутствовавшие в зале наутилийские офицеры бросились на выручку, и у барьера ложи вырос неистовый клубок сцепившихся людей.

В гаме и грохоте низкими волнами рокотал бас лидера оппозиции, который, сорвав палку от портьеры, орудовал ею с необычайной легкостью, как рапирой, и пел во весь голос национальный гимн.

Палка летала, как молния, оставляя кровавые следы на лицах наступавших, и долго еще потом очевидцы утверждали, что никогда национальное самосознание и героический патриотизм не достигали в Итле такой степени энтузиазма и готовности самопожертвования в борьбе за независимость, как в этот достопамятный момент.

Генерал фон Брендель, выброшенный кем-то из ложи, повис, запутавшись шпорой в портьерных кистях, вниз головой и, тщетно стараясь принять нормальное положение, кричал изнемогающим голосом:

— Смирно… ря-яды вздвой!..

А в аванложе Гемма вытирала тонким шелковым платком вспухший нос пострадавшего принца и торопила его, бросая озабоченные взгляды в сторону зала:

— Скорей… зажмите крепче… мы выбежим через боковую дверь… вы наймете коляску и отвезете меня домой… я не хочу попасть в лапы этого безумного мальчишки!..

— Но если он нападет на меня на лестнице? — возразил трепетно принц.

— Да он не очнется скоро от своего полета… Торопитесь!

Она ухватила принца за руку и вытащила почти силой из ложи. В коридоре и на лестнице было пусто, и они выбежали на площадь, уже зарозовевшую утренним светом. У фонаря стояла закрытая каретка. Гемма распахнула дверцу, втолкнула принца, вскочила сама, и сытая лошаденка помчала их по улице.

Мисс Эльслей оглядела своего спутника, прижавшегося в угол кареты. Он зажимал нос и казался смертельно перепуганным.

— Кто вы такой? — спросила она.

— Я… принц Максимилиан Лейхтвейс, — простонал он в ответ.

Гемма широко раскрыла глаза и внезапно захохотала.

— Нет… это поразительно! Можно подумать, что я прирожденная роялистка, до того мне везет на царственных особ. Не успела удрать от одного, как попадаю к другому.

Она помолчала, лукаво улыбнулась и сказала, придвинувшись ближе:

— Впрочем, это все равно!.. Вы мой спаситель и можете меня поцеловать.

Принц не шевелился.

— Ну, что же вы, — вспыхнула Гемма, — вы не хотите? Нечего сказать вежливо!

— Я боюсь… испачкать вас кровью, — пролепетал принц в платок.

— Ничего… целуйте! Это рыцарская кровь, — ответила Гемма.

Принц отнял платок от носа, и мисс Эльслей ощутила робкое прикосновение детски мягких и нерешительных губ.

Каретка остановилась. Кучер открыл дверцу, принц помог спутнице выйти и остановился у подъезда.

— Вы, может быть, зайдете ко мне, умоетесь?.. выпьете кофе?

Принц испуганно затрепетал белыми ресницами и проронил еле внятно:

— Нет… благодарю вас… я не могу… я не… мне ничего… позвольте мне уйти…

— Вы не хотите? — с неподдельным изумлением спросила мисс Эльслей, зарозовев.

— Я… я… вы… нет… нет!.. — выкрикнул принц и вдруг, повернувшись, бросился бежать по улице.

Гемма пожала плечами и поднялась на четвертый этаж в свою скромную, три дня назад снятую комнату. Там она сбросила платье, накинула легкий капотик и вышла на балкон.

Зажмурилась от солнца и легла, зевнув, в плетеное кресло. Вспомнила необъяснимое бегство кавалера и, хрустнув вытянутыми пальцами, подумала в обволакивающей дремоте:

«Невероятно!.. Человек королевской крови отказывается от женщины… Что-то противоестественное… Или он ископаемый экземпляр, — gentilhomme sans mersi[4], или дурак!»

10. Истина из колодца

С улицы несся полнозвучный и тугой крик разносчика.

Он бежал по только что политой мостовой, шлепая босыми пятками по лужам, и на спине у него подпрыгивал, переливаясь медным блеском, сосуд с холодным лимонадом, разукрашенный цветным стеклярусом и бубенцами.

— Лимонад!.. сладкий лимонад!

Тротуары расцветились гуляющими республиканцами в пестрых одеждах. По мостовой шуршали шинами пролетающие авто, шелестели коляски. Маленькие ослики, нагруженные фруктами и вся; кой снедью, бодро стрекотали по камню звонкими стаканчиками копыт и весело ревели.

К белой подкове набережной густо-синей мазью прилипло тихое море, в котором, как стальные ангелы-хранители, расположились полукругом наутилийские дредноуты, и над всем этим привлекательным зрелищем истекало золотым жиром расплавленное солнце.

Но сэр Чарльз был глух и слеп к красотам природы.

Он мерил из угла в угол по диагонали свою приемную, и в походке его был опасный ритм тигра, расхаживающего по непрочной клетке.

То, что рассказал ему сидевший перед ним в кресле посетитель, привело полномочного представителя Наутилии в состояние, близкое к собачьему бешенству. Щеки сэра Чарльза налились бурачным жомом, глаза метали огни, как ночной фонарик в руке полисмена.

— Это… это неслыханно!.. это не имеет названия!.. За это они поплатятся жесточайшим образом! — сказал он сурово и вдруг пристально взглянул на своего гостя.

— Кто мне может поручиться, что вы тоже не лжете? Раз здесь все построено на бессовестном обмане, чем я гарантирован, что вы?..

— Бросьте, дорогой господин… я вам не жулик вроде этих бродячих комедиантов, выдающих себя за законное правительство страны, которую и не нюхали раньше… Мне врать нет смысла… честь нашей фирмы. А впрочем, если не верите, спросите любого сопляка на набережной… Он вам скажет, что даже высокие особы доверялись «Кантариди и сыну» и не раскаивались в этом. Не правда ли, папаша?

Старший Кантариди наклонил голову и промычал утвердительное междометие.

— Но это так невероятно!.. это так…

— Бесчестно, хотите высказать?.. Каждый имеет свою профессию или ремесло. Бесчестие и есть ремесло этих шарлатанов, которые вертятся вокруг власти, как карусельные лошади вокруг столба.

Вероятно, переводчик придал фразе гостя какой-то не совсем точный смысл, потому что сэр Чарльз спросил несколько визгливым голосом, не считает ли гость всякое лицо, наделенное прерогативами власти, шарлатаном.

Кантариди-младший неопределенно усмехнулся и ответил с равнодушным презрением:

— Все они не стоят рачьей скорлупы, господин. У них даже нет размаха крупных мошенников. Они мелкие пакостники!

Ответ был достаточно категоричен, и лорд Орпингтон хотел уже напомнить забывшемуся гостю о приличиях, но вспомнил мгновенно, что в лице этого; человека в сером костюме с острыми и колюче-веселыми глазами перед ним сидит нефть.

Черный мираж ее снова встал перед умственным взором посла Гонория XIX. Масляные волны катились с мрачным гулом, сливаясь в патетическую симфонию, в которой радужные акции Островной компании шелестели, как струны первых скрипок в нежном пиано.

И сэр Чарльз воспользовался этим видением, чтобы отчасти перевести разговор с темы, становившейся опасной, на ту, которая была близка и желанна ему.

— Хорошо!.. Я верю вам, — сказал он благосклонно, — но все же я не совсем обманут. Пусть все правительство республики, как вы утверждаете, бродячие комедианты, люди без роду и племени, выброшенные на гостеприимный берег республики социальной грозой. Пусть они захватчики и насильники и никто из них не имеет права стоять на почве вашего отечества. За это и за ложь, за попытку обмануть и ввести в заблуждение дружественного монарха великой державы и его представителя, они понесут ответственность перед историей и… нашими законами военного времени. Но я удовлетворен тем, что все же хоть раз мне пришлось видеть подлинное население страны, ее рабочие массы, и я встретил у них самый простой и сердечный прием.

Оба Кантариди переглянулись, и старший с заискрившимся взглядом спросил, где именно лорд Орпингтон видел коренное население республики.

— Как где? На ваших же нефтяных промыслах, господа. Я видел рабочих, они привет… Но что с вами?

Вопрос сэра Чарльза был вполне своевременен, ибо впервые перед взором вождя и дипломата, личного партнера за карточным столом величайшего из монархов развернулось подобное зрелище.

Кантариди-старший поник головой на плечо младшему, а младший уткнулся лицом в колени старшему в совершенном восторге. Тела их дергались, как у картонных паяцев, а из уст в промежутках хохота извергались отрывистые слова:

— Нет… ты слыхал… коренное… массы… ой, не могу… честное слово, лопну, вот так гуси… висельники…

Сэр Чарльз впал в раздраженное состояние.

— Я возмущен, — сказал он, пожимая плечами. — Допустим, господа, что вы выросли в этой стране и с детства выразились непосредственностью ее природы, но если все ваши соотечественники так ведут себя в чужом доме, я предпочитаю им тех, кого вы именуете бродягами и захватчиками.

Переводчик значительно усилил резкость нравоучения сэра Чарльза, и это привело его гостей в нормальное состояние.

— Простите, господин, мы, может быть, вели себя нехорошо, но мы люди простые и любим посмеяться над тем, что смешно. Мы не хотели вас обидеть.

Сэр Чарльз встал, сверкнув, как утреннее светило, золотом и регалиями парадного мундира.

— Меня никто не может обидеть, — произнес он грозно и внушительно, ваше правительство скоро убедится, что член верхней палаты Наутилии не объект для наглых шуток дрянных актериков. Но я предлагаю вам молчать и не передавать никому нашего разговора. Я покончу с этой комедией одним ударом.

— Вы хотите слопать наших кроликов? — осведомился напрямик Кантариди-младший.

Сэра Чарльза покоробило, но он сдержался и ответил:

— Будущее покажет, что именно я найду нужным сделать. А теперь, господа, я хочу перейти к нашему главному делу, к обсуждению вашего предложения.

— Что же обсуждать? Ваши деньги — наш товар. Гоните монету чистоганом и все. Наши условия изложены в письме. Старший Кантариди кротко вздохнул и набожно посмотрел в потолок.

— Я советовался с нашим финансовым консультантом и послал вчера же вечером радиограмму концерну компании и в обоих случаях получил ответ, что ваши условия можно считать нормальными. Таким образом…

— Эти слова не для нас, господин, — «консультант, концерн». Это не по нашим мозгам. Вы говорите прямо, — хотите купить — давайте деньги. Не хотите — в каждой стране много ловчил, которые смотрят, где плохо лежит нефть. В этом мы понимаем.

Переводчик заикнулся, переводя эту тираду в смягченном по возможности виде, боясь, что даже образцовая выдержка и такт генерала Орпингтона спасуют на этот раз. Но, к его удивлению, сэр Чарльз добродушно засмеялся.

— Я очень рад, что молодая промышленность вашего отечества так быстро усвоила приемы американизма. Итак, ваши условия: шесть миллионов за всю территорию приисков с готовым оборудованием и имеющимися запасами нефти? Так ведь?

— В самую точку!

— И вы хотите два миллиона сейчас, а остальные выплачиваются в течение четырех лет?

— Оно самое!

— В таком случае мы немедленно подпишем условие. Вы пройдете со мной в канцелярию, — сказал сэр Чарльз переводчику, — условие нужно будет написать на обоих языках. А вас, господа, я попрошу обождать несколько минут. Кстати, — вас удовлетворит выплата задатка акциями Островной компании или вы предпочитаете чек на ваш национальный банк?

Кантариди-старший взглянул на младшего, младший подобрал губы так, как будто хотел засвистать, и оба, взяв свои шляпы, молча пошли к дверям.

Сэр Чарльз оторопел.

— Господа! Куда же вы? Вы меня не поняли. Я прошу вас обождать здесь и спрашиваю только, какой способ расплаты вы находите лучшим?

Кантариди-младший повернулся к сэру Чарльзу и ткнул указательным пальцем правой руки в середину вытянутой ковшиком ладони левой.

— Мы хотим деньги сюда, об это самое место. Наутилийской валютой. А вашими акциями можете обклеить ваши большущие пароходы вместо брони…

— Но если вы не хотите акций — вы можете получить деньгами в вашем банке.

— Простите, господин, но нашими деньгами перестали дорожить даже в общественных уборных. Последнее время они выпускаются на чертовски жесткой бумаге. Нам нужны настоящие деньги. На которые можно покупать…

— Но я не могу платить золотом… это немыслимо…

Кантариди-младший снисходительно усмехнулся.

— Мы не живодеры. Золото нам не нужно. С ним трудно таскаться. Мы удовлетворимся бумажными деньгами, но только с изображением вашего короля, а не с нашим ободранным каплуном.

Лорд Орпингтон задумался.

— Боюсь, что это будет затруднительно, — вся наличность казначейства экспедиционного корпуса едва достигает этой суммы. Если бы вы согласились повременить неделю — я послал бы миноносец, чтобы доставить ее от правления компании.

Оба Кантариди снова повернулись к дверям.

Сэр Чарльз рассердился.

— Я не понимаю вашего упорства, господа! Не все ли равно? Сегодня, завтра, неделя…

— Я бы не пустил вас на базар продавать спички с такими взглядами, ответил Кантариди-младший. — Может быть, вы здорово выламываете челюсти неприятельским солдатам, но любой мальчишка понимает в торговом деле куда больше. Вся суть в быстроте оборота. Если не дадите денег вы — даст другой. От покупателей нет отбоя. Вам преимущество, господин, лишь потому, что вы любите нашу страну бескорыстно и искренне.

Кантариди-отец внезапно всхлипнул. Сэр Чарльз счел это за знак искреннего восхищения его чувствами к молодой республике, и стрелка судьбы склонила волю генерала на сторону согласия.

— Я тронут вашими симпатиями ко мне и только поэтому соглашаюсь. Моим солдатам и офицерам придется голодать, пока привезут деньги, так как не на что будет покупать провиант.

— Пустяки! — ответил Кантариди. — Если наши важные дамы позволяют вашим солдатам делать с собой что угодно совершенно безвозмездно, мужья этих дам не откажут поддерживать вашу армию отпуском продуктов, хотя, конечно, пользование дамами менее убыточно.

Сэр Чарльз улыбнулся и вышел с переводчиком.

Старший Кантариди подошел вслед за ним к двери и прислушался.

— Ушел, — прошептал он, обернувшись, и шумно вздохнул. — Ну-ну! Коста, слушай! Неужели мы поймали эту рыбину? Ей-ей, мне еще не верится. У меня дрожь под коленками. Скажи, он не за полицией пошел?

Младший хмыкнул и бросился в кожаное кресло.

— Чертовски люблю эти кресла. Жирные бездельники умеют придумывать неплохие вещи… Так ты думаешь, он пошел за полицией? Старик, ты так же глуп, как он! Он пошел за деньгами. Он готов! Его куриные мозги насквозь провоняли уже нефтью, он готов лопать ее, как Иуда расплавленные сребреники! Он вынесет нам кредитки на блюде, как официант бифштекс важному гостю.

— Скорей бы убраться. Не нравится мне большая дорога. Становлюсь стар. По мне, лучше лежать на молу и плевать в море, чем якшаться с важными господами.

Коста обмерил старика суженными, смешливыми глазами.

— Тебе просто не по себе в этом чертовом костюме и крахмальном воротничке. И мешает борода. Я не дождусь, когда можно будет содрать в ближайшем переулке эти парикмахерские водоросли, которые я таскаю третий день. У меня под ними вспухла вся морда. Но ради такого куша стоит постараться. Собственно, по справедливости, девяносто процентов следует нам, а не этим лоботрясам, которые нас купили. Но ничего не поделаешь инициатива всегда оплачивается дороже, чем выполнение. Но я хотел бы знать, как они выкарабкаются теперь из истории с румынскими образинами и вообще со всеми своими штучками. Этот индейский петух достаточно свиреп. Так им и надо!

— Скорей бы он нес деньги. Я почувствую себя в своей, тарелке, только когда буду за три улицы отсюда, — мрачно сказал Кантариди-старший.

— Ну, а я удеру на прощанье еще фортель… Те… кажется, он идет.

Сэр Чарльз вошел, держа переписанные экземпляры условия, и положил их на стол.

— Благоволите подписать, господа! — сказал он, протягивая перо.

Гости подписали, причем рука старшего вывела музейный иероглиф, расплывшийся в жирную кляксу на шелестящем листе.

Сэр Чарльз разрешил себе легкую шутку:

— Крепкая подпись!

Младший Кантариди произнес значительно:

— Верно! Вообще дело крепкое!

Появившийся казначей втащил саквояж с пачками кредиток, которые после подсчета были вручены просиявшим продавцам, и в заключение всей сцены вестовой сэра Чарльза разлил по бокалам принесенное в серебряном ведерке «Клико».

Сэр Чарльз поднял свой бокал.

— Разрешите выпить за удачное разрешение нашего дела, за будущее сотрудничество и за процветание вашего отечества.

— А я пью за хороший конец! — сказал Кантариди-младший, любуясь на свет пузырьками, вспенившими вино.

— Какой конец? — удивился сэр Чарльз.

— Ну, вообще… у всякого дела бывает конец, у человека тоже… Вот я и пью за хорошие концы.

— Принимаю, — ответил сэр Чарльз.

— И еще, — продолжал Кантариди, — я пью за то, чтобы дорогое отечество получило наконец христианский образ правления.

— А именно? — насторожился сэр Чарльз.

— Любезный господин, высокий покровитель, — начал Кантариди патетическим тоном, — я не решался ранее на полную откровенность, пока не выяснил вашего отношения к нации, стонущей под игом иноземных правителей. Народ, загнанный в дикие горы, обобранный и нищий, ненавидит правительство странствующих шулеров, заезжих прохвостов и адвокатов. Трижды благословен будет человек, который поможет народу низвергнуть чудовищную власть. Народ жаждет монархии…

Сэр Чарльз слушал, держа в руке недопитый бокал. Брови его сдвинулись, а лицо выражало напряженный интерес.

— Но кто же может занять престол? Есть ли у нации кандидат? — спросил он как бы невзначай, но весь превратившись в ожидание.

— Кандидат? — переспросил Кантариди. — Да, господин! Он и есть! Он боготворим народом и гоним правительством и…

— Кто же он? — перебил лорд Орпингтон.

Кантариди склонил голову и сказал тихо и проникновенно:

— Это принц Максимилиан Лейхтвейс.

По губам сэра Чарльза, как отсвет июльской зарницы, скользнула улыбка полного удовлетворения. Желания народа совпадали с его собственными планами. Он поставил бокал на стол.

— Я вынужден, к сожалению, расстаться с вами, господа, но я надолго сохраню самое отрадное воспоминание о нашей первой встрече. До свиданья! Можете передать пославшим вас, что им недолго осталось ждать. Пусть будут готовы встать под знамя своего короля.

И сэр Чарльз крепко пожал руки господам Кантариди, которые вышли нагруженные, как мулы, пачками кредиток к ожидавшему их у подъезда кэбу.

В тенистой платановой аллее за городом один из седоков остановил кэб.

— Ты можешь ехать прямо в деревню, Петриль. Ты нам больше не нужен. Но не смей показываться даже вблизи города, пока мы не известим тебя. А вот тебе на постройку нового дома и на подарки жене.

Обомлевший кучер схватил пачку кредиток, хлестнул по лошадям и исчез.

Оба друга пошли по тропинке, отходившей от дороги в гору. Путь был трудный, и оба молчали, пока Атанас не сказал:

— Черт возьми! Откуда у тебя берутся слова? Когда ты заговорил эту чепуху о принце, ты говорил так, что я чуть не заревел белугой, хоть и знал, что ты врешь от «а» до «ижицы». Но скажи, пожалуйста, что тебе взбрело в голову возиться с этим недоноском и вытаскивать его в люди?

Младший остановился, присел на пень и, сорвав привязную бороду, бешено швырнул ее в траву, помянувши всю семью дьявола.

— Видишь, — ответил он медленно, — я был вором, жуликом, банщиком, статистом, позировал для неприличных карточек, пел с гитарой, одно время был кругосветным пешеходом, библиотекарем, грумом, альфонсом, поэтом, приказчиком, взломщиком, но не был еще министром. Из опыта моей жизни я вынес впечатление, что в этом звании вмещаются все мои многообразные профессии. Еще лучше они вместились бы в королевском, но королем мне не быть, и я продвигаю на это место другого.

— Мгм, — отозвался односложно старший. Оба опять помолчали.

— А дорого я дал бы, чтоб посмотреть, какая рожа будет у этого дурня, когда он увидит, что купил десять фунтов воздуха за два миллиона. К сожалению, мы этого не увидим, и вся прелесть зрелища выпадет на долю толстого Аткина. Кстати, он ждет нас. Нужно поторопиться. Жалко отдавать заработанное честным трудом, но я привык быть хозяином своего слова.

Он поднялся, но, прежде чем двинуться в путь, добавил:

— В школе учительница рассказывала нам, что истина всегда вылазит почему-то из колодца и обязательно голая. Я не завидую этому заморскому солдафону. Его истина вылезет из нефтяного колодца и будет достаточно непривлекательной и дурно пахнущей… Ну, в путь!

11. Барометр падает

В этой главе путеводная нить романа приводит нас с железной необходимостью в место, запретное для всех посторонних, — в спальню президента Аткина, в тот волшебный час, когда небо сбрасывает синий ночной плащ с порозовевших плеч.

Пуховые горы высятся на громадном кожаном диване президента горячими сугробами, покоя его отдыхающее от государственных забот тело.

Оранжевая лента ордена Демократической Свободы висит рядом на спинке стула, опровергая легкомысленную сплетню о ее органическом сращении с фигурой президента. Ее жаркий цвет пылает еще ярче на фоне фильдекосовых кальсон тона Поль-Веронез.

Несмотря на ранний час, президент Аткин не спал, — об этом свидетельствовали клубы табачного дыма, поднимавшиеся из глубины подушек, где утонула президентская голова, и присутствие в комнате Софи, сидевшей на краю дивана в чрезвычайно прозрачной батистовой сорочке, свесив пухлые ножки на мягкую шкуру, постланную вдоль президентского ложа.

Президент курил, а свободной от папиросы рукой методически гладил спину своей фаворитки, пышную и нежную, как сметана.

— Ах, детка моя, вы не понимаете, вы не хотите понять, как мне надоела эта слава, почести, мировая известность, лесть. Как я хотел бы удалиться вместе с вами куда-нибудь на необитаемый остров, в не нарушаемое ничем блаженство. Только сознание, что я оставлю простодушный и несчастный народ в горьком сиротстве в такое тяжелое время, удерживает меня и заставляет влачить ярмо долга…

— Нет, зачем же на необитаемый? — возразила Софи, томно подставляя спину под ладонь своего султана, — на необитаемом нехорошо! Я только что дала расписать акварелью мое новое платье, а там его некому будет показать.

Как всякая женщина, она вела свою логическую линию, и как всякая женщина, была права.

Господин Аткин вздохнул.

— Пожалуй, вы здраво рассуждаете, сокровище. Я сам скучал бы на необитаемом острове, даже если бы на нем жили… ну, допустим, обезьяны. Homo sapiens[5] нуждается в себе подобном для общения. Человек — животное социальное и одаренное речью, а Обезьяны не способны понять даже самую прочувствованную речь об избирательном цензе как основе истинной свободы. Я удавился бы на этом острове со скуки в конце первой же недели.

Логика президентской фаворитки сделала стремительный поворот на все тридцать два румба, и она сердито топнула ножкой:

— Вы говорите вздор! Вы не смеете говорить так! Со скуки?.. Это со мной? Вы, вероятно, не совсем проснулись и полагаете, что с вами рядом мадам Аткин. Но я думала, что ваша рука может ощутить явственно разницу строения между мной и вашей супругой. — Президент не смог возразить и только неясно поцеловал теплый локоток Софи.

Она сморщила нос и продолжала:

— Нет! Необитаемый остров не годится. Лучше вы выйдете в отставку, выдадите Лолу замуж, а мадам Аткин станет настоятельницей мужского монастыря. Тогда мы уедем в имение и будем возвращаться в столицу только зимой, когда бывают благотворительные балы. Я ужасно люблю танцевать для рабочих.

— Вы ангел доброты, крошка, и даже не представляете себе, какие неблагодарные свиньи ваши рабочие, — сказал печально президент и задумался.

В душе его легло ясное спокойствие. Он знал, что когда лопнет с грохотом бычьего пузыря демократический строй, которому он служил так пламенно и ревностно, поезд его жизни не сойдет с рельс вслед за республикой.

В письменном столе президента, в потайном ящике, лежали тугие свертки наутилийской валюты, полученные вчера на загородной даче министра финансов от продажи нефтяных промыслов. Этой суммы хватит, чтобы звезда счастья и покоя никогда не закатилась.

Какая отрада после честно пройденного пути государственного деятеля, политика и демократа найти успокоение в солнечной вилле на берегу моря, сажая цветы и смотря в глаза любимой женщине!

В конце концов, не есть ли любовь подлинная земная ось, ради которой существует весь материальный мир и для которой он, как птичий самец, рядится в самые радужные краски?

Разнеженный президент потянулся к подруге, ставшей мягкой, как воск, и раскрывшейся объятиям, но беззастенчивый стук в дверь лишил его ожидаемых радостей.

Софи испуганно вскочила.

— Ради святых… не впускайте! Это, наверное, мадам Аткин!

— Не думаю, — сказал президент, нащупывая туфли. — Что за стук? Почему в такую рань? Кто это? — раздраженно спросил он, подбирая волочившийся халат и берясь за дверную ручку.

Голос дворецкого, пресекшийся волнением, ответил глухо:

— Господин президент! Вас требует генерал Орпингтон!

Президент повернулся к Софи. Губы его скривились в гримасу не то удивления, не то испуга.

— Генерал Орпингтон? В четыре часа утра? Как вам это нравится, малютка? Теперь вы видите, какое страшное бремя — беззаветное служение идее народовластия. Нет, — продолжал он, одушевившись, — это невозможно! Что за некорректность? Филипп, скажите генералу, что я еще сплю и прошу его заехать позже.

— Господин президент! — отозвался дрожащий голос дворецкого, — я не могу! Генерал приказал сказать… нет, я не решаюсь.

— Да говорите же, старый чурбан! — вспылил господин Аткин.

— Он приказал сказать: «Передайте президенту, что, если через пять минут он не явится для объяснений, я пошлю солдат вытащить его за ногу из кровати».

— Какое нахальство! Этот унтер — совершенный хам. Прикажите выгнать его в шею, — вскрикнула Софи.

— Моя куколка, вы ничего не понимаете, — ответил президент, внезапно побледнев и запрыгав губами, — я узнаю моего друга, его шутку. Правда, она несколько грубовата, но разве можно требовать изысканности слога от человека, который три раза спас свою родину на поле чести. Скажите его превосходительству, Филипп, что я сию минуту выйду.

И президент стал одеваться с поспешностью, которая сделала бы честь образцовому солдату, заслышавшему сыгранную горнистом тревогу.

На исходе четвертой минуты он вышел в приемную, застегивая на ходу орденскую ленту.

Лорд Орпингтон сидел в кресле и при входе президента даже не шевельнулся. Протянутая для приветствия рука господина Аткина осталась висеть в воздухе, а в уши ударили неожиданные слова:

— Какого дьявола вы копаетесь столько времени? Вы думаете, я должен ждать вас, милостивый государь!

Президент Аткин отшатнулся.

— Позвольте, сэр, — сказал он с достоинством, — я отказываюсь понимать. Вы говорите с лицом, осуществляющим…

— Довольно! Я говорю с мошенником, представляющим других мошенников…

Господин Аткин безмолвно опустился на ближайший стул. Во рту у него сразу пересохло. Лорд Орпингтон саркастически засмеялся:

— Вам нехорошо? Вы нездоровы? Еще бы, — вы так много потрудились, чтобы сплести целую сеть лжи, нахальства и шантажа. Но это не пройдет вам даром.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, ваше превосходительство! — прошептал президент.

— Не понимаете?.. Еще что?.. Может быть, вы опять ввернете мне сказку о высших сословиях вашей маргариновой республики, ассимилировавшихся с культурными северными расами? Или выпишите со всемирной выставки бушменов, чтобы представить их мне как коренное население страны? Так, что ли? Вы понимаете, что вы затеяли? Вы понимаете, что, обманывая меня, вы обманывали его величество, благодаря джентльменской доброте которого и существует ваш государственный паноптикум? Вы знаете, чем это может кончиться, когда я доведу до сведения моего монарха, что вместо государства я нашел здесь свалочное место, а вместо правительства десяток бежавших карманников?

Президент вытер лоб платком и с шумом втянул воздух в легкие. У него отлегло от сердца. Первоначальная мысль, что представитель Наутилии раскусил нефтяную операцию, оказалась преждевременной. Остальное было мелочью, и президент решил вступить в бой.

— Что бы ни было, сэр, — произнес он, гордо выпрямившись, — вы нанесли в моем лице, на основании данной вам каким-то безответственным лицом ложной информации, тягчайшее оскорбление суверенному государству…

— Государству? — перебил сэр Чарльз. — Я могу купить ваше государство, не сходя с этого места, и сделать из него скетинг-ринг или скотный двор. Могу купить и продать, как купил вчера ваши нефтяные промыслы, хотя вы и увиливали от этого.

В глазах президента Аткина метнулась искра наслаждения. Он понял, что настало время реванша, и сказал каменно-спокойным голосом:

— Ваше превосходительство, я не могу понять сути ваших слов. Вы говорите о приобретении вами нефтяных промыслов. У кого же вы приобрели их?

— Я сам нашел владельцев, хотя вы и скрывали их от меня всеми способами. Вчера я подписал условие с господами Кантариди и уплатил первую часть денег. Теперь никакие протесты не помогут.

Президент Аткин понял, что колосс, стоящий перед ним, уже едва держится на глиняных ногах и что настало время дать ему последний толчок. Он поднял руку и сказал медленно и твердо:

— Здесь явное недоразумение. Никаких господ Кантариди в республике нет и не было. Такая фирма не существует! Промыслы никем не могут быть куплены без санкции парламента, так как они являются государственной собственностью республики. А республика их не продаст.

Стало слышно, как на окне приемной звонко билась в стекло блуждающая оса, и вдруг тишина лопнула, как орех под молотком.

— Что? — крикнул сэр Чарльз тем голосом, от которого трепетали четырнадцать тысяч стрелков наутилийской экваториальной дивизии во время похода в страну Данакиль, — что вы сказали?

Но президент Аткин не затрепетал, он знал, что победа за ним, что крик генерала не более как вопль отчаяния великой души, внезапно рухнувшей с неизмеримой высоты, и он повторил так же спокойно:

— Я сказал, что вы не могли купить промыслов, сэр, потому что они не продаются, потому что они не могут быть проданы, потому что…

Сэр Чарльз шагнул к президенту, выставив нижнюю челюсть, как таран.

— Вы выбрали плохой момент для шуток, господин президент. Их пора кончить! Я это сделаю! Промыслы куплены! Я сам подписал условие вот этой рукой, и я сам уплатил владельцам наличные деньги.

Президент незаметно улыбнулся — в неоспоримость уплаты денег он твердо верил: они прошли через его руки, они лежали в его столе, и лорду Орпингтону вовсе незачем было уверять господина Аткина в уплате. Он погладил ладонью по орденской ленте и сказал с соболезнующим вздохом:

— Я очень сожалею, сэр, что вы, полномочный министр и друг монарха, столь хорошо расположенного к нашему отечеству, предпочли действовать нелояльно по отношению к правительству республики и вели закулисную политику. Если бы вы обратились непосредственно ко мне, эта странная ошибка не была бы сделана. Я думаю, — нет, я даже уверен, — что ваше превосходительство было введено в заблуждение ловкими мошенниками.

— Как? — спросил лорд Орпингтон внезапно жестко, — мошенниками?

— Да… недобросовестными людьми. Мы примем все меры, чтобы самозванцы, проделавшие всю эту комедию, были немедленно разысканы, и для достойного возмездия им республика согласится даже на восстановление, в качестве меры наказания, смертной казни.

Но лорд Орпингтон не оценил огромной жертвы республики. Он взял со стола свою фуражку и перчатки.

— Послушайте, вы… — протянул он. — Я не знаю, есть ли в вашей треклятой стране хоть один человек, который не был бы мошенником. И если казнить за мошенничество, то нужно начать с вас, господин президент. Но казни меня не устраивают. Мне нужно вернуть деньги, и это я возлагаю на вас…

— Но это вряд ли возможно, сэр! Если негодяи и будут пойманы, — деньги, вероя…

— Прилипнут к рукам ваших министров? Не сомневаюсь! Но мне нет никакого дела до этого. К десяти часам утра завтрашнего дня вы дадите мне исчерпывающий ответ на следующие ультимативные требования: или ваша республика утверждает продажу и принимает на себя ответственность за преступление, совершенное, как вы утверждаете, неизвестными лицами, или ваше казначейство полностью возвращает мне уплаченную господам Кантариди сумму.

Господин Аткин побледнел. Глиняные ноги колосса отвердели на его глазах, и история принимала оборот вовсе не предвиденный. Он прижал руку к груди и ответил:

— Но для этого нужно созвать парламент, сэр, а он распущен на летние каникулы. Собрать его ранее как в двухнедельный срок…

— Вот что!.. Я — человек, привыкший уважать лучшую в мире конституцию конституцию Наутилии. И я не хочу нарушать вашу конституцию из уважения ко всему народу, но не к вам и вам подобным. Я даю сроку пять дней. Через пять дней ваш клуб бездельников должен быть в сборе, и я сам приду за ответом.

Президент Аткин поднял голову. Он вспомнил в эту роковую минуту, что на земле жили Бруты, Мирабо, Робеспьеры и что в грозные для их родины дни они умели быть героями. И он позволил себе спросить у лорда Орпингтона:

— А если парламент откажет в вашем требовании, милорд?

Лорд Орпингтон скривил рот такой усмешкой, которая проползла ледяным холодом по спинному хребту президента и сдавила его грудь, как петля боа-констриктора. Отрезая слова, неторопливо и веско, он ответил, испепеляя глазами президента:

— Тогда я найду ему более подходящее занятие! Прощайте!

Господин Аткин сделал невольное движение броситься за уходящим, но лорд Орпингтон остановился, не дойдя до двери.

— Да!.. Еще одно!.. Предупредите вашего военного гения фон Бренделя, что я желаю проехать с ним на фронт. После всего происшедшего здесь мне очень хочется видеть, что происходит там. Я хочу знать, куда пошли средства, отпущенные моим повелителем на оборону вашей страны, на постройку укреплений. Сегодня среда, в субботу генерал фон Брендель выедет вместе со мной, а в понедельник я приду за ответом. Уверен, что он будет благоразумным.

Сэр Чарльз с силой захлопнул дверь. Господин Аткин, отодвинув край занавески, проследил, как страшный гость сел в автомобиль и скрылся.

Президент отошел к столу, проглотил две успокоительные пилюли и, сняв трубку, назвал номер телефона.

— Это вы, фон Брендель? Да?.. Он был у меня… он! Ну да!.. Он требует возврата денег или признания сделки. Да. Очень смущен, но пытается бодриться. Я его здорово срезал… Теперь беда на вашу голову! Он приказал предупредить, что в субботу поедет с вами на фронт осматривать укрепления… Что? Что с вами? Почему вы не отвечаете? Плохо?.. Выпейте валерьянки! Будьте здоровы!

12. Искусство театра

Может показаться странным, что, начав этот роман военно-дипломатической экспедицией, рассказав о военных грозах, нависших над Итлем со стороны севера, где дерзко крушила мировые устои армия коммунистических штатов Ассора, узурпаторски захватившая власть и беспощадно уничтожавшая свободолюбивую демократию, — мы больше не обмолвились ни одним словом о войне.

Но мы сознательно отходим от грубых картин человеческого ожесточения, мы поворачиваемся спиной к отвратительному и гнусному чудовищу истребления по двум причинам.

Первая заключается в нашем принципиальном антимилитаризме, вторая же в нежелании заливать кровью эти страницы, долженствующие отражать лишь лирическую прелесть существования благонамеренных жителей республики, благоденствующих под опекой мудрого и человеколюбивого народовластия.

И если сейчас мы все же должны на минуту появиться на поле боевых действий, то нас вынуждает к этому сюжетная композиция, в силу которой отголоски пушечных раскатов являются для общего плана столь же неизбежными, как свирепый турецкий барабан неизбежен в самом лучшем симфоническом оркестре.

Но нужно заранее предупредить, что жестокие зрелища войны будут так же безопасны, как пламя именинного фейерверка, и так же мимолетны.

Жители Порто-Бланко, квартировавшие в части столицы, расположенной вокруг пышной гранитной громады военного министерства, были крайне заинтригованы светом, горевшим три ночи напролет в двух окнах кабинета главнокомандующего вооруженными силами республики.

Под ярко-малиновым абажуром, нежданный и тревожный, он казался грозной звездой, предвещающей близкие беды, тем более что со дня возникновения республики никто не мог запомнить случая, чтобы главнокомандующий работал днем, не только ночью.

Люди стояли у окон квартир, устремив расширенные тревогой зрачки на пугающий малиновый луч, и что-то беззвучно шептали, стараясь проникнуть в тайну кабинета. Многие забыли на эти три ночи жен и возлюбленных и так и засыпали у окон в креслах, не в силах оторваться от волнующего зова огня.

Но если огонь видели все, то разговор, происходивший в кабинете в среду днем, после ультиматума, предъявленного лордом Орпингтоном президенту, между генералом фон Бренделем и его начальником штаба, остался строго конфиденциальным и не вышел за толстые, крытые штофом стены.

Желание генерала Орпингтона видеть фронт и проконтролировать оборонительные работы республики поставило военное министерство в почти безвыходное положение, так как фактически налицо не было ни фронта, ни оборонительных работ.

Анархические банды Ассора, занятые кровавой и смертельной борьбой на востоке, где им приходилось бороться с храброй, прекрасно обученной и многочисленной армией восточной диктатуры, не обращали никакого внимания на существование где-то сбоку захудалого клочка земли, не представляющего никакой опасности.

Ими был выставлен только слабый заслон по нагорному берегу пролива, отделявшего Итль от бывшей территории империи, для предупреждения десанта.

Поэтому на фронте пятый месяц не слыхали ни одного выстрела, и пограничные посты обеих армий мирно занимались товарообменом.

Средства же, отпускаемые из особого фонда наутилийского правительства на постройку тройной линии бетонированных укреплений, расходились по твердой смете между чинами военного министерства и заканчивали свое странствие в кармане Антония Баста, служа основной базой для развития и процветания «Преподобной Крысы».

Секретный разговор двух военачальников, Ответственных за оборону республики, продолжался около шести часов, и с тех пор вспыхнул неугасимый свет в кабинете генерала фон Бренделя.

И в первую же ночь с товарного вокзала столицы ушли в направлении фронта шестьдесят огромных составов с таинственным грузом особого назначения, и в ту же ночь полицией республики были арестованы в постелях и отправлены неизвестно куда около шестисот граждан, имевших касательство к изящным искусствам, и, наконец, в том же направлении проследовала партия в шесть тысяч строительных рабочих.

На следующее утро из магазинов столицы исчезли все запасы бумаги, картона, чернил, красок, холста, и на все расспросы покупателей приказчики отвечали кратко и вразумительно: «Реквизировано по предписанию чрезвычайного комитета демократической обороны».

В столице началась паника. Зажиточные граждане вытаскивали из заветных тайников все драгоценности, уцелевшие от разгрома в ночь встречи наутилийской эскадры, и набережная, где всегда прогуливались наутилийские моряки и солдаты, обладавшие полноценной валютой, превратилась в кипучую биржу-аукцион.

Паника утихла только после официального сообщения, что в субботу командующий экспедиционным корпусом Наутилии, совместно с высшим командованием республики, выедет на позиции для разработки плана наступления на дезорганизованного врага.

Но сообщение вышло слишком поздно, и последние девушки высшего общества столицы отдали свою девичью честь наутилийским матросам за право быть посаженными вне очереди на суда в случае эвакуации, а женщины, по возрасту и внешнему виду не могшие рассчитывать на успех такой жертвы, расстались за бесценок с последними ювелирными безделушками.

К отходу салон-вагона, увозившего сэра Чарльза в боевую зону, на вокзал пришло несметное количество людей, желавших лично убедиться, что никакой опасности для республики нет и что высокий гость Итля действительно едет в сторону фронта, а не в обратную.

И когда поезд тронулся, население приветствовало своего защитника и покровителя восторженными овациями и цветочной бомбардировкой.

Салон-вагон остановился на последнем полустанке перед линией огня в первых розах рассвета. Отсюда сэр Чарльз должен был следовать дальше уже на машине. Пути за полустанком были взорваны и растащены в предыдущую ночь саперами республики по срочной телеграмме из столицы для создания полной иллюзии прошедших боев.

Автомобиль зарычал и понесся по шоссе. По обеим сторонам валялись брошенные фуры, разбитые передки орудий, щебень, блестели осколки снарядов, чернели рваные дыры воронок.

Машина пронеслась с бешеной быстротой по цветущей долине и с разбега вылетела на высоту, с которой открывался горизонт на двадцать верст окрест.

На высоте стояла в ожидании группа штабных офицеров; подскочивший ординарец открыл дверцу автомобиля и помог сэру Чарльзу сойти.

Сэр Чарльз принял рапорт начальника дивизии и повернулся к северу.

Перед его глазами было зрелище, от которого ноздри старого вояки задергались, как у жеребца, зачуявшего раздражающий запах подруги.

Уходя к северу в песчаные дюны, тянувшиеся вдоль пролива, серыми тяжелыми силуэтами высилась тройная линия мощных фортов, связанная ходами сообщений, линиями узкоколеек и переплетенная, как брабантским кружевом, пышными волнами колючей проволоки.

Форты залегли, как хищные звери, готовые прыгнуть на добычу, на вершинах золотившихся под солнцем песчаных холмов.

За ними вихрился, клокотал, гудел и взметался гигантский грохочущий бой.

Казалось, обозленный сатана выпустил на эту слоеную пустыню песчаной парчи весь запас ужасов, грома и треска из своего реквизита.

Синие профили фортов беспрерывно мигали желтыми зрачками залпов, воздух ревел и сотрясался, на самой линии горизонта тянулась сплошная полоса рыже-лилового дыма, просекаемая мгновенными вспышками взрывов.

Сэр Чарльз смотрел долгое время в призматический бинокль «Буша и Ломба» на этот рокочущий вертеп с такой улыбкой на губах, какая бывает у порочных мальчиков, подглядывающих сквозь щелку в женскую купальню.

Он был доволен; больше — он был положительно приятно удивлен.

— Я никак не представлял себе, что у вас могут идти бои такого масштаба. Это совершенный Верден!

— Простите, сэр, разве это можно назвать боем? Это у нас бывает каждое утро. Легкая артиллерийская дуэль! — ответил фон Брендель с пренебрежительным превосходством.

Сэр Чарльз еще раз окинул взглядом бесконечное пространство слоеных песков, кипящее поминутно взлетавшими гейзерами огня, дыма и металла.

И сердце солдата, — а при всех своих недостатках сэр Чарльз был поистине храбрым солдатом, — повлекло его в самую кипень фантасмагорического и жестокого ада.

— Мы пройдем на ближайший форт. Я хочу лично поздравить ваших молодцов. Они дерутся славно. Как прекрасно, что они перестали быть капитанами и стали настоящими драчунами.

Генерал фон Брендель растерянно переглянулся с чинами штаба.

— Это невозможно, ваше превосходительство! Я не смею принять на себя такую невероятную ответственность. Республика вверила мне охрану вашей жизни здесь на полях чести, и я не вправе подвергать ее опасности.

— Опасности? Вы, вероятно, думаете, что война должна быть так же безобидна, как футбол? Вам нужно привыкать к опасностям! Идемте!

Сэр Чарльз решительно двинулся с холма к ходу сообщения. Генерал фон Брендель торопился за ним взволнованной припрыжкой.

— Сэр, я умоляю вас! Здесь совершенно открытое место! Артиллерия противника пристрелялась, как на полигоне… Нас заметят!

— Так и должно быть! — отозвался спокойно и неумолимо сэр Чарльз.

Фон Брендель беспомощно всплеснул руками и, отстав на два шага, отчаянно зашептал начальнику дивизии:

— Нельзя… ни в коем случае нельзя допустить его до фортов. Вы понимаете, что будет? Что же делать? Он сумасшедший!.. А!.. — генерал оживился, — телефонируйте немедленно командиру дежурной батареи, пусть он даст завесу на пути! Живо! Не медлите ни секунды!

Начальник дивизии бросился обратно на холм и вырвал у телефониста трубку. Фон Брендель догнал лорда Орпингтона и шагал рядом с ним в мрачном и ожесточенном молчании по узкому ходу сообщения.

Но на повороте к форту, громада которого стала заметно близиться, ход сообщения с воем и свистом накрыла шрапнель. Все скрылось в белом сладковатом дыму. Фон Брендель присел и набожно помянул патронов республики Варсонофия и Христофора.

Когда ветер унес рваные волокна дыма, фон Брендель увидел, что сэр Чарльз стоит, прислонившись к стене хода, и с сосредоточенным видом вытирает носовым платком кровь на левой кисти.

Фон Брендель зашатался от испуга и тронул наутилийского полководца за плечо:

— В-ва… вва-шше пр… вы ра-нены? Докторов, санитаров!

— Вздор! — сердито отрезал сэр Чарльз, — оцарапало палец, — но вы правы! Эти канальи прекрасно стреляют!

И в подтверждение его слов в десяти шагах с визгом и звоном рванула песок бризантная очередь. Сэр Чарльз выругался и пошел обратно на холм.

Там он перевязал себе кисть платком и сказал столпившемуся штабу:

— Я доволен, господа! Наконец я увидел в вашей фальсифицированной насквозь стране хоть одну настоящую вещь — войну! И я очень счастлив, что в собратьях по профессии я нашел честных людей. Благодарю вас! Я немедленно доложу о виденном его величеству и буду просить о награждении вас высшим боевым отличием моей родины, орденом Рогатого Слона.

Начальник дивизии провозгласил «ура» в честь героического друга республики и, посмотрев вслед умчавшемуся автомобилю, сказал начальнику штаба:

— Друг мой, не забудьте дать командиру дежурной батареи внеочередной месячный отпуск и содержание за три месяца в виде награды. Он блестяще сделал дело и показал себя настоящим патриотом.

Передовые посты железной коммунистической дивизии были ошеломлены в это утро, не увидев на противоположном берегу неприятельских постов. Итлийских солдат не было нигде. Местные жители показали на допросе, что ночью заставы итлийской армии были сняты и уведены на тридцать верст в тыл.

Еще больше изумились разведчики, когда услыхали через час в направлении, куда ушел противник, тяжелый грохот напряженного боя. Они не рискнули по своей малочисленности продвинуться далеко, но отправили срочное донесение в главный штаб революционных войск Ассора о небывалом происшествии у противника.

А в это время, посреди песков, бывших недавно ареной сатанинской потехи, в походной палатке сидело несколько человек за чаем.

Все они были в штатском, и бритые физиономии, и благородные профили римлян последней империи выдавали в них людей искусства.

Старший из них расправил плечи, как человек, уставший от тяжелого физического труда, и сказал задумчиво:

— Д-да!.. Доложу я вам! Работал я в крупнейших, можно сказать, театрах и кинофабриках мира, но такой постановочки на моей памяти еще не было. И всего в три дня! Я считаю эту работу рекордной. После нее мне обеспечено место главного режиссера даже в раю!

И, отхлебнув чаю, добавил:

— Так вот… что вы там ни говорите, а искусство театра — величайшее искусство в подлунной.

13. Большая политика

В приморских кабачках и остериях, разбросанных в веселых улицах Порто-Бланко, в улицах, скачущих, подобно резвым козлятам, с уступа на уступ, от подошвы гор до пенного рюша прибоя, — стали твориться по ночам странные вещи.

Едва успевали вспыхнуть над входами пестроглазые бумажные фонари дверь какого-нибудь «Райского Берега» или «Печенки Корсара», визжа, поворачивалась на блоке, и по выбитым ступеням в жемчужную от табачного дыма и спиртных паров теплоту подвала спускались двое неизвестных.

Безработные контрабандисты, отставные матросы, браконьеры и торгаши, карманные воры и, наконец, просто бедные и честные люди, фотографии которых украшали альбомы розыскных бюро всего мира, — веселившиеся на территории порта, куда не смела показываться стража республики, при появлении незнакомцев ощетинивались и встречали их сдержанным рычанием и треском раскрываемых в карманах клинков матросских ножей.

К такой негостеприимной встрече их вынуждала нарочитая загадочность первого неизвестного, закутанного до кончика носа в черную альмавиву. С головы его на тот же злосчастный кончик носа свисали огромные поля ковбойской шляпы.

Но по мере того, как завсегдатаи кабачка ознакомлялись с шириной плеч и с величиной кулаков второго незнакомца, яростное возбуждение стихало, уступая место почтительно-осторожному наблюдению.

Оба посетителя скромно усаживались за свободный столик и требовали в изобилии закуску и самые фешенебельные в этом месте напитки, возбуждая зависть глазеющего махрового сброда.

Понемногу за столиками вскипали и перекатывались заглушенные вздохи и густые морские проклятия подлому времени, когда бедному человеку нельзя даже погулять как следует.

Тогда человек, обладавший широкими плечами, придававшими ему сходство с большим платяным шкафом, внезапно вставал во весь рост и ударял молотообразным кулачищем по столу.

Все умолкало, выжидающие взгляды цеплялись за гиганта, он раскрывал рот, и изо рта вылетали тяжелые трубные рокоты:

— Вы, темные кроты, дохлые мухи. Вы скулите над рюмкой бурды с опаской, что завтра вам не хватит грошей набить требухой ваши урчащие ридикюли… Вы гниете заживо, как бараны, сложенные в холодильник, черт побери! Почему? Потому что нет хорошей власти, которая заботилась бы о честных бедняках… Теперешние повелители?.. Они калифы на час! Они мечтают только сколотить на ваших горбах копейку на черный день, когда им придется уходить вчистую. Им не до вас… И вы живете, как парии… Честно заботиться о народе может только тот, кто знает, что крепко сидит на своем месте и не зависит от числа рваных бумажек с его именем, сунутых наспех в избирательный ящик. Вспомните, ребята! При покойном короле Микеле Слюнтяе — самый последний голыш каждый день мог раздавить бутылочку на свои трудовые гроши. А теперь? Вам нужно потеть неделю, чтобы получить корзину ничего не стоящих картинок, на которые едва ли можно купить полбутылки. А тем, кто любит ночной труд, разве не плохо теперь, когда ни в одном доме нет порядочной добычи?

По кабачку пролетел ропот сочувствия и сожаления. Говоривший, после паузы, вновь грохал по столу.

— Дорогие друзья, славные патриоты! — продолжал он с энтузиазмом. — Я вижу, вы согласны со мной. В ваших глазах, закаленных житейскими бурями, я вижу слезы печали по чудному прошлому. Слушайте! Не все потеряно. Есть человек, который готов до смерти заботиться о процветании водочных заводов и влажности ваших глоток, как заботился покойничек Микеле. С этого дня каждый из вас может пить здесь за его здоровье ежедневно по две бутылки совершенно бесплатно. Вот!

И незнакомец бросал хозяину кабачка пачку кредиток.

— Хозяин! Ставь вино! Пусть гуляют бедняки. Их угощает тот, чья душа полна любви к своему народу.

Сквозь восхищенный рев гуляк прорывались удивленные возгласы.

— Кто этот добрый волшебник?

— Покажите нам этого Аладдина вместе с его коптилкой!

— Выставьте его для обозрения!

Оратор отступал, выдвигая вперед своего спутника.

— Глядите, ребята! Всмотритесь! Это принц Макс, племянник покойника Микеле.

Альмавива спадала с плеч незнакомца, ковбойская шляпа открывала одутловатые, мелкие черты. Принц Максимилиан робко кланялся буйному собранию и, заикаясь, приветствовал его как лучших и бескорыстных друзей бедного изгнанника.

Он заявлял, что лучшая мечта его жизни — превзойти в заботе о народе французского короля Генриха Четвертого, ибо он желал, чтобы всякий бедняк не только имел курицу в супе, но также чтобы эта курица была сварена в хорошей мадере.

Настроение вскипало, как нарастающий прилив, и, возглашая «ура» в честь доброго принца, гуляки поносили крепчайшими словами республиканское правительство, не умеющее заботиться о несчастных тружениках.

Они бурно и ласково провожали принца к выходу, и их лица, жесткие, как сосновая кора, и потертые, как линолеум на полу биллиардной, оживлялись надеждой на даровую выпивку.

Таким образом, принц еженощно завоевывал твердую популярность среди подлинно демократических элементов населения Итля.

Кроме того, на его стороне была почти вся армия. Оскорбленные капитаны не могли простить правительству президента Аткина той угодливости и трусости, с какой оно уступило требованию сэра Чарльза об их упразднении.

И, откатившись от безукоризненных принципов демократии к откровенному роялизму, капитаны надеялись, что молодой претендент восстановит их наследственные и древние права.

Популярности принца в армии много способствовала также личная дружба, связывавшая принца с одним из наиболее прославленных капитанов, Богданом Адлером.

Он и был тем человеком, похожим на платяной шкаф, с огромными кулаками, который сопровождал принца в ночных скитаниях, делил с ним непритязательную квартиру потомка ассорской династии и дружески оказывал принцу ряд мелких услуг, не гнушаясь даже кулинарией.

Помимо этого, он имел два ценных таланта — пламенного агитатора и неистощимого в мужской силе любовника.

Это делало его, несомненно, опасной для демократических устоев Итля фигурой, и принц с тем большей охотой брал его в спутники полуночных приключений, что при Богдане он не боялся встречи с баронетом Осборном.

Нос бедного рыцаря мисс Геммы Эльслей с трудом принял прежний вид после жестокого удара коммодора, и принц Максимилиан чувствовал себя в безопасности, лишь имея за спиной катастрофические кулаки Богдана, способные раскроить с одного удара лоб быка.

В одну из этих заговорщических прогулок, направленных на бесчестное и неблагодарное подкапывание под фундамент приютившей его демократии, принц встретился в кабачке «Амулет Падишаха» с двумя посетителями.

Они приблизились в тот момент, когда принц поставил на стойку бокал, осушенный за здоровье возлюбленных бедняков, и вежливо сняли шляпы.

— Мы слышали, как вы проливали мед красноречия, принц. Мы были тронуты… мы ревели от умиления… Мы хотели бы поговорить с вами наедине, — сказал один из подошедших с любезным и достаточно низким поклоном.

— Мое сердце открыто голосу народа, — ответил принц. Он со дня свидания с сэром Чарльзом на «Беззастенчивом» носил при себе бархатный томик афоризмов и мыслей великих людей в издании Таухница и приобрел уже некоторую бойкость и величественность в обращении с людьми.

Но, оказав такое доверие неизвестным людям, принц не замедлил переглянуться с Богданом, и тот с готовностью положил на стол, в виде предупреждения, два своих дробительных аппарата.

Подошедшие улыбнулись.

— Вы можете убрать ваш одушевленный танк. Нас обижает недоверие. Мы пришли как искренние поклонники вашего высочества.

Принц сделал легкое движение рукой.

— Я думаю, Богдан, вам не мешало бы поболтать с кельнершей Кэт, — она, бедняжка, очень тоскует о вас. А мы пока поговорим с друзьями, — сказал он.

Богдан молча встал, свистнул и, раскачивая плечами, пошел к прилавку разбивать очередное сердце. Принц пригласил новых приверженцев сесть.

— Я рад преданным людям, — продолжал он, приняв суровый вид, — и в великий день…

— Мы знаем… мы верим в вашу счастливую звезду, принц… мы все знаем, — перебил его собеседник, — мы хотим полного успеха вашей афере и хотим предложить вам свою помощь, сколько хватит сил.

— Кто же вы такие? — спросил удивленный принц.

— Мы? Мы — люди, ненавидящие нынешний строй… Мы видим, что он ведет дорогое отечество к гибели. Жулики, под личиной демократов, вчерашние сидельцы мелочных лавочек, выскочившие, как пена, на поверхность бури… Продавцы патриотизма и подмоченного сахарина слюнявого народовластия. Я ненавижу их! Я — сторонник твердой власти!.. Мой же друг, несчастный старик, которого вы видите, имеет личную причину для ненависти. Он — тесть президента Аткина и его жертва.

Второй собеседник, пожилой и мрачный, внезапно поперхнулся и закашлялся.

— Вы видите, принц, — быстро сказал первый, — он не может даже слышать этого имени. Он захлебывается яростью при упоминании президента. Он был богат и уважаем. Президент отнял у него все. Сначала он взял у него дочь, чистое и невинное создание. Потом — рядом подлогов, мошенничеств и угроз он лишил старика всего состояния, отобрал последние гроши и выбросил его на улицу. И это только потому, что жена президента оказалась якобы неприлично тощей. Вы понимаете всю гнусность этого поступка, принц? Ведь законы нашей страны не воспрещали президенту предварительно измерить талию своей невесты и твердость ее скелета. Значит, он сам виноват. Но он обрушил подлую месть на беззащитного старца. Большего преступления не знало человечество…

— Это ужасно, — вздохнул принц, — и вы не протестовали? Вы не боролись с произволом вашего зятя? — участливо спросил он понурившегося старика.

Тот часто замигал ресницами, будто собираясь заплакать, пожевал губами, но, не произнеся ни слова, жалко махнул рукой.

— Он смолчал, как истый сын родины. Он не хотел скандала в тяжелые для Итля дни. Но ныне час Мести пришел. Он кладет к вашим ногам свою преданность и жизненный опыт…

— Благодарю… — ответил тронутый принц.

— Не благодарите! Это его долг. Это мой долг, долг всякого порядочного гражданина. Мы давно следим за стезей вашего высочества, и нас волнует торжественная заря вашей славы. С ней вернется величие отечества и счастье добрых подданных.

Принц молча склонил голову в знак согласия.

— Но мы полагаем, что ваше высочество находится на немного неправильном пути. Зачем вам лично появляться перед необузданной чернью? Здесь, в этих притонах, скверно пахнет и притом произносятся всякие слова, неудобные для вашего высокородного слуха. Кроме того, вы должны быть окружены, ну, как это говорится в романах… ореолом, что ли?.. должны держать толпу на расстоянии. Вот почему мы предлагаем вам свои услуги. Я знаю здесь каждую буфетную стойку и каждого прохо… то есть посетителя. Мне доверятся эти бедняги скорее и проще, чем вам, а старика знает вся страна как обесчещенного и обворованного президентом почтенного мужа. И в три дня мы сложим к вашим стопам тысячи горящих преданностью сердец.

Принц задумался.

— Вы мне очень нравитесь, — сказал он, раздумывая, — особенно мне жаль убеленного сединами человека, так грубо оскорбленного. Я возмещу вам все утраты и обиды в день, когда…

— Не называйте этого дня!.. Стены могут иметь уши, — перебил его собеседник.

Принц оглянулся и подозвал Богдана, увлеченного беседой с пухлой кельнершей.

— Вы простите, — обратился он к неожиданным друзьям, — я ничего не делаю без Богдана. Что вы думаете об этом, Дан?

Богдан, насвистывая, выслушал сообщение принца.

— Что же, — ответил он, — пожалуй, неплохо. Мне надоело шляться каждую ночь по вонючим берлогам. И думается, по их обличьям, что они куда солидней обтяпают это дело, чем мы с вами, Макс. Но не давайте им в руки ни одного гроша…

— Не беспокойтесь, капитан! — вежливо остановил его младший из собеседников, — мы предусмотрели это. В доказательство нашей бескорыстной преданности мы принимаем все расходы на себя. Мы уверены, что его высочество вернет все издержки в день…

— …который не нужно называть, — сказал с улыбкой принц, вставая и давая понять, что разговор окончен.

— Отныне мы беспрекословно повинуемся приказам вашего высочества и являемся вашими верными слугами. Вы можете ежедневно передавать нам все инструкции через хозяина «Амулета». Он — наш доверенный, — сказал младший, следуя за принцем до выхода.

Когда дверь захлопнулась, он вернулся к столу, выпил стакан вина и вытер пот со лба.

— Тьфу! — сказал он, — я думаю, легче верблюду влезть в эту самую библейскую иглу, чем разговаривать придворным слогом. Я вывихнул начисто язык. Но все же мальчишка подкован на все четыре лапы. Пусть это влетит мне в копеечку, но я еще стану родоначальником каких-нибудь графьев, хоть бы мне пришлось растрясти все монеты торгового дома Кантариди.

— Зачем только ты понес ахинею о тесте президента? Я чуть не захлебнулся вином. На кой ляд ты выдумал этот вздор?

Спрошенный посмотрел на товарища с глубоким сожалением.

— Я думаю, Атанас, что если на том свете есть-таки ад со всеми его чертями, — тебя повесят за язык за твои бесконечные идиотские вопросы. Пусть меня съедят жабы, если ты не станешь манежным директором будущего цирка, где его высочество будет главным дрессированным ослом. То, что я делаю, называется на языке господ «большая политика». Этого, старик, ты не в силах понять по недостатку светского лоска.

14. Две королевы

Сэр Чарльз разгневанно отодвинул фарфорового китайца, стоявшего перед ним на столе. Китаец сочувственно закивал головой, как бы понимая раздражение представителя Гонория XIX.

— Да! Я должен констатировать, сэр Осборн, что ваше поведение переходит границы приличия и ваши выходки угрожают работе двух министерств и дипломатического корпуса. Его величество…

— Но я… — попытался вставить коммодор Осборн.

— Молчите! Вы — юный невежа. Вы позволяете себе перебивать старшего во время разговора. Можно подумать, что вы получили воспитание не в привилегированном колледже, а где-нибудь на западной ферме.

Фрэди смущенно потупил голову, перебирая портупею кортика.

— Как вы полагаете, зачем его величеству было угодно отправить вас с моей экспедицией? — спросил еще суровее сэр Чарльз.

Коммодор поднял ясные, как морская вода, глаза на рассерженного лорда Орпингтона, и в них пробежал всполох ребяческого удивления.

— Я думаю… для развлечения, — нерешительно начал он и добавил: Впрочем, в этой стране такой мягкий климат, а я много кашлял эту зиму и вот…

— Я думаю, что вы легкомысленный и потерявший устои мальчишка, оборвал сэр Чарльз, покраснев, и встал. — Может быть, вы думаете, что и я направлен сюда короной и парламентом для забавы… Ну, что же вы молчите?

Яркие губы баронета дрогнули, и он не успел удержать простодушного и непростительного ответа.

— Конечно, сэр, Чарльз… В салоне мамы даже говорили…

— Что?.. как вы сказали? — спросил лорд Орпингтон, отступая за стол в неподдельном ужасе. — Вы осмеливаетесь утверждать, что я, посланный в Итль моим монархом с особо важными полномочиями, являюсь не более как клоуном странствующего балагана? Так я вас понял?

— Простите, сэр Чарльз… — начал было Фрэди, приподнимаясь, но ледяной взгляд лорда Орпингтона лишил его сил и приковал к креслу, как немигающие медные глаза змеи лишают сил испуганную морскую свинку.

— Достаточно, — сказал лорд Орпингтон, подняв руку, — достаточно, сэр! Если бы не ваши особые отношения к личности моего августейшего повелителя, — вы были бы немедленно арестованы за оскорбление нации.

Сэр Чарльз с каждым словом вырастал в глазах баронета.

Перед провинившимся был уже не генерал наутилийской службы, не сэр Чарльз, добродушный герой и остроумный собеседник. За письменным столом кабинета стояло многовековое, грузное и громоздкое величие повелительницы морей Наутилии, грозное, как ее колоссальные корабли, гневное и уничтожающее, затянутое в генеральский мундир, сверкающий шитыми лаврами победных дел и непревзойденных подвигов ее истории.

Фрэди ощутил даже легкий приступ внезапного озноба.

Сэр Чарльз перевел дыхание и загремел снова:

— Мне стало известно, что вы осмелились привезти на военном корабле империи, в качестве вашего вестового, женщину легкомысленного образа жизни, осуждаемого законодательством и церковью…

Коммодор вздрогнул. Он чувствовал себя уже полупроглоченным удавом и медленно скользил в беспощадную пасть.

— И вы не только позволили себе поступок, неслыханный в истории королевского флота, но вы еще учинили скандал и в публичном месте дружественной страны. Вы возбудили негодование общества, — продолжал сэр Чарльз, не сдерживая уже гнева. — Правда, я не считаю это общество достаточно приличным даже для моего шофера, но по дипломатическим соображениям я вынужден временно считаться с ним. И я должен дать удовлетворение общественному мнению республики. О происшедшем будет сообщено его величеству, а пока отрешаю вас от командования «Аметистом». Вы будете находиться безотлучно при мне. А теперь можете идти. Я не удерживаю вас.

— Сэр Чарльз! Я безмерно виноват, но…

— Я сказал, что я больше не удерживаю вас, баронет, — прервал его лорд Орпингтон.

Фрэди тяжело вздохнул, встал и удалился из кабинета, пятясь и оступаясь.

Проходя приемную сэра Чарльза, он увидел сидящего на диване молодого человека и, скользнув по нему взглядом, узнал виновника происшествия в «Преподобной Крысе», в чьей ложе исчезла взбалмошная возлюбленная баронета.

Фрэди сжал кулаки и двинулся на врага, но перед ним мелькнуло каменное лицо лорда Орпингтона и безмолвно призвало его к порядку.

Он плюнул на ковер, презрев все правила приличия, и выбежал на улицу.

Под зеленым куполом бульвара он остановился, вздохнул, закурил папиросу и растерянно усмехнулся.

— Старый крокодил чуть не слопал меня вместе с башмаками, теперь нужно приготовиться к родительскому нравоучению. Думаю, старикашка взбесится, как бык.

И, подумав так непочтительно о монархе величайшей империи, баронет сел на скамью бульвара, но не успел сделать и двух затяжек, как нервно швырнул папироску и вскочил.

На средней аллее появилось президентское ландо и в нем — улыбающаяся Лола.

Эта улыбка, свежая и трепетная, как легкие облачка, цеплявшиеся за вершины гор над городом, заставила баронета мгновенно забыть огорчения и грядущие беды, — он бодро выпрямился и пошел наперерез ландо.

— Вы сегодня обаятельны, как утреннее небо, — сказал он, остановившись в двух шагах и снимая фуражку.

— Ужасный льстец! Отвратительный донжуан, — ответила дочь президента и указала на сиденье ландо. — Садитесь, баронет. Мне веселее будет совершать мою одинокую прогулку.

Баронет на следующий день после достопамятного утра, когда Лола появилась на набережной перед высадившимися наутилийскими войсками, как Елена на троянских стенах перед ахеянами, отправился с визитом к президенту и уехал оттуда после десятиминутного разговора с пленительной наследницей господина Аткина, оставив свой рассудок в Крошечных ладонях хозяйки.

Поэтому приглашение Лолы пролилось врачующим водопадом на душу отрешенного командира «Аметиста», и он радостно впрыгнул в коляску.

— Скажите, пожалуйста, — спросила Лола, плавно покачиваясь в ритм ландо и обжигая Фрэди волнующей теплотой плеча, — правда, что ваши офицеры хотят устроить бал на кораблях? Мне сегодня говорил об этом папа.

— Да! Бал в честь дам республики… Прекраснейшая из них будет его царицей, — ответил баронет, прилипая глазами к ослепительным плечам соседки.

— Ах, это бесподобно! Корабли, море, ночная иллюминация, блеск огней в воде. Настоящая поэма! — сказала Лола, прищурившись.

— Я знаю глаза, которые своим блеском затмят всю иллюминацию этого бала, — мечтательно проронил Фрэди.

— Чьи же такие чудесные глаза? — снаивничала обольстительница.

Баронет повернулся на подушках ландо и взглянул в лицо собеседницы пылко и нежно.

— Я думаю, что эти глаза находятся менее чем в одном ярде от моих.

— Какой возмутительный ловелас! — ответила Лола, слегка шлепнув баронета по руке перчаткой, — с вами опасно оставаться наедине. Скольких женщин вы сделали несчастными?

Ландо, шаркая шинами по гравию аллеи, поравнялось в эту минуту со зданием отеля, в котором помещался штаб сэра Чарльза.

Баронет взглянул в окна кабинета лорда Орпингтона, вспомнил полученный выговор и вскипел поздним гневом.

— Нет! Какой нахал! Он забыл, что имеет дело не с субалтерном из нижних чинов. Я ему покажу… — вырвалось у него.

Лола удивленно вскинула ресницы.

— Что с вами, баронет? Вы нездоровы? Кому это вы грозите такими страшными словами?

— Простите, — спохватился Фрэди. — Это я вспомнил совершенно некстати о сэре Чарльзе.

— О сэре Чарльзе? Так сердито? Вы поссорились с ним?

— Да, — ответил небрежно баронет, придя в себя, — мы немного повздорили по вопросам политики. Старик стал страшно упрям и совсем не хочет следовать моим советам.

— Как? Вы даете советы сэру Чарльзу по политическим вопросам? Как это может быть? Не говоря уже о том, что это изумительно скучно, но сэр Чарльз старый политик и заслуженный полководец, а вы так молоды и, вероятно, не опытнее меня, — удивилась Лола.

Коммодор Осборн гордо откинул голову и показал спутнице свой профиль во всем великолепии.

— В конце концов, — ответил он наставительно и твердо, — старик хотя и имеет заслуги перед монархом и родиной, но все же простой смертный, а в моих жилах королевская кровь Наутилии. Он должен иметь уважение к династии.

— Что? Что вы сказали? Королевская кровь? — спросила пораженная дочь президента республики, прижав руки к груди.

— Конечно! Я вовсе не намерен чересчур соблюдать инкогнито из государственных соображений. Мне это надоело…

— Вы брат его величества?

— Нет, — скромно ответил Фрэди, опуская глаза, — я его шалость.

— Ах! — томно вздохнула Лола, — я всегда мечтала об этом.

— О шалости? — изумился баронет.

— Нет, о королях. Папа с детства пичкал меня политической экономией, парламентаризмом, демократией и всякими скучными и серыми вещами. А я тайком читала королевские романы и не спала по ночам. Мне так страстно хотелось, чтобы во мне текла королевская кровь, — прошептала взволнованная Лола.

— Дорогая, но это же пустяк. Это страшно легко устроить, — сказал баронет, беря ее руку и придвигаясь к ней, — я обещаю вам это, как только вы захотите.

Дочь президента встретила жаркий взгляд баронета, вспыхнула румянцем и склонила пылающее лицо на его плечо.

Оранжевый шелковый зонтик с кистями закрыл сблизившиеся головы от взоров любопытных прохожих.

По уходе коммодора Осборна сэр Чарльз отложил в сторону рапорт адмирала Кроузона и протокол республиканской стражи о побоище в «Преподобной Крысе», позвонил и спросил адъютанта:

— Что, принц Лейхтвейс явился?

— Так точно, сэр. Он ожидает в приемной. Он пришел почти одновременно с баронетом Осборном.

— Пошлите его сюда, — распорядился сэр Чарльз.

Принц вошел в кабинет бочком, робко и осторожно, и остановился перед лордом Орпингтоном, выжидательно подняв глаза.

— Желаю здравствовать, ваше высочество, — любезно приветствовал гостя сэр Чарльз, — очень рад вас видеть. Как вы себя чувствуете?

— Благодарю вас, милорд, — тихо, с той же робкой осторожностью, которая олицетворялась всей его фигурой, ответил принц Максимилиан.

— Присядьте! Нам нужно будет сегодня поговорить о больших делах. Но прежде всего позвольте выразить сожаление по поводу наглой выходки одного из моих офицеров. Он, кажется, повредил вам нос?

— Ничего, благодарю вас, — так же автоматически ответил принц.

Сэр Чарльз сдержал презрительную улыбку.

— Благодарить, я думаю, не за что, ваше высочество. Я примерным образом наказал беспутного малого, и, думаю, вы удовлетворитесь этим. А теперь перейдем к делу. Насколько выполнены вами мои указания?

Принц Максимилиан, путаясь в словах и поминутно передергивая плечом от волнения, как школьник на экзамене, изложил лорду Орпингтону всю свою деятельность за время, истекшее со дня первого свидания на «Беззастенчивом».

Озабоченная складка на лбу сэра Чарльза разгладилась.

— Я очень доволен, ваше высочество. Вы проявили больше активности и воли, чем я ожидал. Судя по вашим словам, можно считать, что широкие массы достаточно подготовлены к перевороту. Это хорошо! У нас мало времени. Парламент собирается через два дня. Если этот сброд болтунов и лавочников рискнет отказать в удовлетворении моих требований, я не дам им даже времени раскаяться в этом.

Принц вжал голову в плечи и попятился от сэра Чарльза вместе со стулом.

— Итак, будьте готовы, ваше высочество. Послезавтра с утра все ваши молодцы должны собраться на площади перед парламентом. Ваше присутствие также обязательно. Войска, преданные вашему делу, должны быть наготове, чтобы явиться по первому вызову, и вы лично поведете их.

— Зачем, милорд? — спросил принц Максимилиан, окончательно съежившись.

— Как зачем? Вы войдете в зал парламента, как Бонапарт в Совет Пятисот. Вы лично разгоните это сборище и объявите республику упраздненной.

Принц задышал часто и взволнованно.

— Я… я… я хотел просить вас, милорд, чтобы… чтобы в моем распоряжении был бы хоть небольшой отряд наутилийских войск, — сказал он, просительно смотря в глаза сэру Чарльзу.

— Что же? Вы не надеетесь, значит, на преданность ваших солдат? Значит, вы обманули меня, утверждая, что вами все подготовлено? — грозно задал вопрос лорд Орпингтон.

Принц зашевелил губами, но долго не мог выдавить ни одного членораздельного звука.

Сэр Чарльз вышел из себя.

— Какая недостойная робость. Я обманулся в вас. Я считал вас мужчиной. Извольте прийти в себя и отвечать связно.

— Н-ет… ваше превосходительство… разве я осмелился бы… я сказал только правду… но… я думаю… что у ваших солдат гораздо больше опыта в таких случаях… и с ними не произойдет беспорядка, — ответил принц, стуча зубами.

— А! — протянул удовлетворенно сэр Чарльз, — пожалуй, вы правы. В таком случае я дам вам личный конвой в составе одной роты, хотя я полагаю, что было бы достаточно двух моих фельдфебелей, чтобы покончить с вашей республикой.

— Совершенно верно, — подтвердил оправившийся принц.

— Хорошо! Это будет сделано. Вы будете ждать на площади сигнала. Он будет подан горнистом. Немедленно, как вы услышите его, вы входите с солдатами в здание парламента, оцепляете все выходы, появляетесь в зале, всходите на трибуну и объявляете республику низвергнутой. Правительство во главе с президентом немедленно арестовывается. Уполномоченное вами лицо предлагает депутатам парламента признать королевскую власть в вашей особе и, не выходя из зала, принести присягу. В случае отказа парламент разгоняется. Вот все. Отправляйтесь и работайте. Но если вы попробуете обмануть мое доверие…

— Что вы, что вы, милорд? — пролепетал принц, умоляюще протянув руки, и, круто повернувшись, поторопился уйти.

Внезапно сэр Чарльз остановил его. По лицу великого полководца пробежала тень мальчишеской улыбки.

— Погодите, — сказал он, облизнув губы, как будто готовясь проглотить конфету, — погодите, ваше высочество. Мы предусмотрели все, кроме одного. Вы будете королем, но где же королева? Как мне известно, вы не женаты, ваше высочество?

Ошеломленный нежданным вопросом, Максимилиан молча смотрел на сэра Чарльза.

— Это не годится, — продолжал сэр Чарльз, и лицо его чуть заметно вздрагивало от подавляемого смеха. Он вспомнил день, когда, ввиду приближающегося побережья Итля, он решил разыграть возложенную на него тяжелую политическую задачу с максимумом удовольствия для себя.

До сих пор ему не везло в этом направлении, а роковое происшествие с нефтяными промыслами грозило сделать его главным комическим персонажем фарса, разворачивающегося, вопреки воле режиссера, в обратном авторскому замыслу плане.

И сэр Чарльз решил повернуть игру в свою пользу.

— Это не годится! Население вашей страны, пылкое и восторженное, как все южные расы, должно иметь королеву. Оно может любить и уважать своего монарха, но ему нужен, кроме этого, предмет обожания. Таким предметом для него может быть только женщина, королева.

— Но, милорд…

— Конечно, ввиду срочности событий не представляется возможным найти вам, ваше высочество, невесту среди коронованных особ, — развил свою мысль, не обратив внимания на лепет принца, сэр Чарльз, — но, в конце концов, это не обязательно. Вновь возникающие династии обыкновенно связывались брачными узами с женщинами своей страны. Это биологический закон, дающий возможность заложить основание для здоровых поколений царственной семьи. Вам нужно срочно найти невесту, ваше высочество, немедленно, не позднее сегодняшнего вечера. Вы любите кого-нибудь?

— Я… я предполагал, что в этом нет необходимости, милорд, — вставил наконец принц с совершенно растерянным видом.

— Вы не имеете никакого права предполагать, пока я вам не разрешил этого, — возразил наставительно сэр Чарльз, — я смею думать, что я более вас искушен в вопросах государственной жизни и придворного этикета. Я говорю, что вам нужна невеста… Я бы мог предложить вам милую дочь господина президента, но считаю это опасным с политической стороны. Старый интриган слишком может влиять на нее и через нее на вас, а юные сердца слишком податливы к просьбам любви. Но ведь в республике есть, несомненно, другие достойные девушки. Вам нравится кто-нибудь?

— М-м-м! — промычал несвязно принц.

— А, понимаю! — улыбнулся сэр Чарльз и погрозил принцу пальцем, — какая скромность! Вы не хотите назвать имя своей избранницы. Но мне и не нужно этого. Я просто спрашиваю — нравится ли вам кто-нибудь?

— Нет, то есть да, — ответил принц с видом человека, бросающегося в огонь. Он закрыл глаза, и перед ним встало лицо мисс Геммы Эльслей.

— Прекрасно! Отправляйтесь немедля и кончайте дело. Вы можете сказать вашей возлюбленной, какое блестящее будущее ожидает девушку, связывающую свою судьбу с вашей. Из этого уже нет необходимости делать тайну для любимой женщины. И сегодня же вечером вы должны совершить обряд бракосочетания, но скромно и без всякой гласности.

— Но я не могу жениться, милорд, — простонал принц, и в глазах у него засверкали слезы.

— Что? Не можете? Это еще что за глупости? — нахмурился сэр Чарльз. Вы стали слишком упрямы, ваше высочество. Я разрешу себе в таком случае напомнить, чем вы обязаны мне. И если вы будете вести себя вопреки моим указаниям, я немедленно лишу вас помощи, откажусь от вас и предложу ваше место первому уличному бродяге. Я выполняю миссию, возложенную на меня моим правительством, и в интересах выполнения готов на все. А в кандидатах на престол я никогда не буду иметь недостатка. Итак, что вы решаете?

Принц Максимилиан сжал переплетенные пальцы рук в тревоге и волнении. Лицо его меняло цвета от ярко-красного до зеленовато-белого. Он шатался.

— Ну, я жду, — неумолимо сказал сэр Чарльз, — перед вами два пути. Или корона, слава, блеск, величие, — или безвестность, жалкое прозябание в качестве приживала при республике лавочников.

— Я… я согласен, милорд, — едва выдохнул принц.

— Ну и чудесно! Я бы с удовольствием принял на себя честь быть вашим шафером, но до решительного дня мое имя не должно соприкасаться с вашим. Идите, мой юный друг. Вот вам на свадебный подарок, — сэр Чарльз подал принцу тугую пачку.

Принц схватил ее дрожащими пальцами, сунул в карман и, закрыв лицо, выбежал из кабинета. Сэру Чарльзу показалось, что он слышал звук подавленного рыдания.

Он опустился в кресло и долгое время оставался неподвижным в рассеянной задумчивости, не замечая вошедшего и ожидающего приказаний адъютанта.

Наконец он хлопнул себя по колену, засмеялся и, подняв глаза, увидел офицера, замершего в предупредительной позе.

— Ах, это вы, Кук! Принц ушел?

И на утвердительный ответ адъютанта сэр Чарльз добавил с бархатистым смешком:

— Приготовьтесь посмеяться, Кук! Спектакль начинается. Оперетта переходит в комедию-буфф, разыгрываемую марионетками. Маргариновая республика заменяется маргариновым королевством. На троне король, пляшущий под шарманку, и королева из белошвеек. Я думаю, что это государство будет занимательней даже Сан-Марино.

Адъютант скромно улыбнулся шутке испытанного политика.

У подъезда президентской виллы Лола, взволнованная объяснением, с гудящей в висках кровью, простилась с баронетом Осборном.

Он задержал ее вздрагивающую руку в лимонной перчатке у своих губ и сказал, целуя:

— Я завтра же вечером буду иметь честь просить у вашего отца эту руку.

Лола опустила глаза, зарозовела и, выдернув ладонь из пальцев баронета, со смехом взбежала на крыльцо.

Проходя гостиную, она заметила приближающегося к ней секретаря президента и нахмурилась. Безмолвное обожание этого незаметного юноши в роговых очках раздражало ее уже давно, а в эту минуту показалось прямо оскорбительным. Она остановилась, глядя на подходящего острым, пренебрежительным взглядом.

— Здравствуйте, mademoiselle Лола, — сказал секретарь, низко склонившись.

— Здравствуйте, Гри, — сухо ответила она.

Углы губ секретаря грустно дрогнули. Он тихо спросил:

— Вы взволнованы? Не могу ли я быть вам полезен?

Лола вспыхнула и разгневанно спросила, в свою очередь:

— Скажите, пожалуйста, с какой стати вы навязываетесь с вашими услугами? Почему вы вообще считаете своим долгом не давать мне прохода в моей же квартире? Чем можно объяснить эту непрекращающуюся бестактность?

Секретарь внезапно побледнел и, нервно поправив очки, отступил на шаг.

— Неужели вы не понимаете? — произнес он с печальным упреком.

Лола молча пожала плечами.

— Я люблю вас уже год… И сегодня я решился…

Он не кончил, — дочь президента весело и дерзко расхохоталась ему в лицо.

— Вы с ума сошли? Вы меня любите? Вы? Какая дерзость. Я скажу папе, и он немедленно уволит вас, Гри. Вы забыли свое место и положение. Он меня любит! Да вы знаете, что меня считает за честь любить баронет Осборн, человек королевской крови. Он только что сказал мне это… а вы, секретарь моего отца… нет, вы сами понимаете, что это уже чересчур…

Лола сделала гневный жест, отстраняя с дороги злополучного влюбленного, и ушла, безжалостная и разгневанная.

Секретарь рванулся за ней, но остановился на полушаге и закрыл лицо руками, как получивший тяжелый нокаут боксерского кулака.

Выйдя от лорда Орпингтона, принц, как сквозь туман, подбежал к коляске, в которой дремал, ожидая его, Богдан.

Ему с трудом удалось растормошить верного друга.

— Что с вами, Макс? Вы бледны, как белая мышь. Он не дал вам денег?

— Нет, — задыхаясь, сказал принц, — дело не в этом!

— Он отказался от своего плана? — спросил, привскочив, Богдан.

— Да нет же!.. Слушайте, Дан… я сейчас пойду в одно место, а вы немедленно поезжайте к священнику.

— К священнику?

Богдан едва не вывалился из экипажа.

— К священнику? — повторил он.

— Ну да… к какому-нибудь. И везите его сейчас же к нам. Домой… на квартиру.

— Зачем?

— Мне нужно жениться! Сегодня же! Так приказал генерал Орпингтон. Иначе все пропало.

Богдан широко раскрыл глаза.

— Но как же вы можете?.. — начал он взволнованно.

— Молчите… ради всего святого молчите… — крикнул принц рыдающим голосом, — молчите и поезжайте за священником.

Богдан пожал плечами и приказал кучеру ехать.

Принц проводил глазами экипаж, вынул из кармана платок, вытер набежавшие слезы и, низко опустив голову, пошел, с трудом переставляя ноги, как больной, в направлении дома, где жила мисс Гемма Эльслей.

Танцовщица была несколько удивлена, увидав у себя своего странного и бескорыстного спасителя, но еще более поразил ее его взволнованный и потрясенный вид.

— Я рада вас видеть, принц, но что с вами?.. Вы так бледны, вы дрожите, вы нездоровы? — участливо спросила она, запахивая домашний халатик.

— Нет… я здоров, — сказал принц тихо и безнадежно, — я пришел к вам… не удивляйтесь, мисс Эльслей… я пришел… я пришел…

— Ну, вы пришли… я это вижу, но успокойтесь. Вам грозит какая-нибудь опасность?..

— Да… то есть нет… Я пришел, — принц зажмурился и по своей привычке втянул голову в плечи, — я пришел просить вас стать моей женой…

— Что? — спросила мисс Эльслей, отшатнувшись, — вашей женой?.. Вы действительно больны… Я ничего не понимаю…

Принц стал на колени на потертый коврик скромного номера балерины.

— Я… я тоже не понимаю… но не отказывайтесь… я умоляю вас. От этого зависит моя судьба… моя корона…

— Ваша корона?

— Да… послезавтра все должно решиться. Я ничего не сказал вам в день нашей первой встречи, я не имел права… но теперь нет необходимости делать тайну… я стану королем Итля, но для этого я должен жениться.

— Вы станете королем Итля? — спросила мисс Эльслей, насторожившись. У нее была хорошо развита практическая сообразительность.

— Да! Переворот подготовлен… Генерал Орпингтон требует… И вы, мисс Эльслей, станете королевой… Я прошу вас…

Мисс Эльслей задумалась. Принц продолжал стоять на коленях, подняв к ней лицо, распухшее от слез.

— Королевой? Вы странный человек! То вы отказываетесь от предложенного женщиной поцелуя, то предлагаете ей стать королевой. Я не знаю, можно ли поверить вам? Но почему вы плачете?

— Не обращайте внимания… это от волнения, — ответил принц. — Ну, что же? В ваших руках моя судьба.

— Я, право, затрудняюсь, — ответила танцовщица, — я вас совсем не знаю.

— Но это ничего не значит… это придет потом…

— Вы думаете?.. Но что заставило вас сделать мне предложение? спросила Гемма.

— Ах, я, право, не виноват… не сердитесь… мне приказали.

— Вам приказали? — переспросила мисс Эльслей металлическим насмешливым голосом. — Вам приказали жениться на мне?.. Но я не привыкла выходить замуж по приказу!

Принц затрепетал, поняв свою оплошность.

— Нет!.. вы не так поняли… — вскрикнул он, хватая кончик платья Геммы, — это велит мне родина… интересы нации… приказывает любовь…

Гемма молчала, испытующе смотря на ползавшего на коленях принца. Потом тряхнула головой и решительно сказала:

— Хорошо!.. Я согласна!.. Быть королевой — это достаточно шикарно и забавно.

Принц бросился целовать ее руки. Мисс Эльслей подставила ему губы, и он опять ткнулся в них неловко и испуганно.

— Встаньте! Вы протрете колени. И перестаньте рыдать. У вас запухли глаза. Первый раз вижу такого чудака!

Принц вскочил и улыбнулся сквозь слезы.

— Я так счастлив… так счастлив, — сказал он, но в глазах его была тревога и мука. Он взял руку Геммы.

— Нам нужно сейчас же ехать венчаться.

— Сейчас?.. Сегодня?.. Нет, решительно вы самый странный человек. Почему сейчас? Зачем такая спешка?

— Переворот назначен на послезавтра. К этому дню вы должны быть моей законной женой… Иначе нельзя… Идем!.. На квартире нас ждет священник.

— Но я не одета, — возмутилась мисс Эльслей, — не могу же я венчаться в этом балахоне!

— Я умоляю вас!.. Поспешим… Вовсе не нужно одеваться… Никого не будет.

Мисс Эльслей горько вздохнула.

— Я думаю, что, несмотря на все ваши странности, вы обладаете здравым смыслом. Я совсем забыла, что не стоит одеваться, чтобы выйти замуж. Скорее наоборот.

И, набросив на плечи легкий шелковый плащ, мисс Эльслей приняла предложенную принцем руку и отправилась навстречу королевской судьбе.

15. Демократия умрет, но не позволит…

День начался в благодатной столице Итля, как начинались обычно все летние дни. Как и всегда, из-за лесистого массива мыса выглянуло заботливое солнце, море всколыхнуло золотой чешуей, чашечки цветов повернулись к живительным ожогам, рыбачьи боты, пылая оранжевыми квадратами парусов, медленно вползали после ночного лова в гавань, где на набережной их ожидали продавцы рыбы; на рейде скрипели снасти уходящей бригантины, на наутилийских дредноутах, залегших в синеве подстерегающими зверями, играли утреннюю зорю, по плитам мола стрекотали колеса телег, ревели нагруженные фруктами ослики и звонко переругивались между собой их погонщики.

В виллах хлопали ставни, в распахнутых окнах появлялись кокетливые головы в кружевных чепчиках и любопытно смотрели, как по тротуару, пошатываясь и бормоча обрывки веселой песенки, возвращался домой ночной гуляка.

До девяти часов самый внимательный глаз не мог бы обнаружить на улицах ничего нарушающего мирное процветание и покой республики, и только после этого срока в городе началось усиленное движение по направлению к площади Умеренного Равенства, где помещалось здание парламента.

Но и в этом движении не было никаких признаков, которые позволили бы считать его необычным.

При горячей любви населения республики к демократическому строю и громадном интересе к общественным вопросам, наблюдавшемся в самых аполитичных слоях общества, поток людей, текущий к парламенту приветствовать своих избранников или просто поглазеть на них с симпатией и радушием, был вполне нормальным явлением.

Они шли группами, по трое, четверо, вымытые, расфранченные, с цветами в петлицах, с повязанными на шеях яркими шелковыми платками.

Преобладающий элемент толпы составляли безработные контрабандисты, браконьеры, торговцы беспошлинным спиртом, содержатели притонов, карманщики и другие бедные и честные люди, не имеющие определенных занятий. Вследствие этого толпа имела ярко выраженный демократический характер, и в ее пестром цветении сумрачно терялись редкие сюртуки зажиточных граждан.

К десяти часам площадь Умеренного Равенства была заполнена народом, как пароходный трюм арбузами.

Экипажи с трудом пробирались через живое море, приветствовавшее едущих депутатов криками радости. Эти приветствия были сердечны и искренни, как всегда, и в толпе не замечалось никаких признаков волнения или беспокойства.

Хотя парламент собирался экстренно и внезапно, в разгаре летних каникул, его неожиданное открытие не встревожило населения.

Пресса республики, осведомленная о причине внезапного созыва законодательного собрания, желая избежать открытого конфликта и будучи вполне уверена, что недоразумение, возникшее между правительством и командующим экспедиционным корпусом Наутилии, разрешится мирно, предпочла в информации и передовицах ограничиться смутными намеками, что парламенту предстоит обсудить в срочном порядке вносимый министром внутренних дел законопроект, касающийся государственных имуществ Итля.

В этом сообщении самые отъявленные сплетники и шептуны не могли усмотреть ничего угрожающего, и спокойствие столицы не было нарушено, хотя президент Аткин и члены кабинета срочно перевели свои вклады из государственного банка Итля за границу.

Но это осталось тайной для широких кругов и не вызвало биржевой паники.

Депутаты, проходя между живыми шпалерами народа, всходили на крыльцо и исчезали за резной бронзовой дверью.

Здание парламента, построенное некогда для увеселительного заведения, после революции было куплено государством.

Внесенный каким-то сумасбродным депутатом вопрос о безвозмездной национализации здания был отвергнут социал-демократическим большинством, отнесшимся с явным отвращением к такому анархическому грабежу чисто трудового имущества.

Зал заседаний, наскоро переделанный из центрального ресторанного помещения, был расписан по потолку и стенам фресками в помпейском стиле, далеко не священного содержания. Но назначенная правительством комиссия, ведавшая перестройкой, постановила оставить роспись без изменения, ибо, по мнению ученых экспертов, сексуальное раздражение должно было влиять благотворно на повышение политической работоспособности депутатов.

И резвые силены, фавны, кентавры, нимфы и дриады, переплетенные на стенах и плафоне в позах, свидетельствующих об их здоровой жизнерадостности, благосклонно поглядывали на занимавших скамьи депутатов, чувствуя себя непосредственными участниками политической жизни республики.

Хоры заполнились избранной публикой, правительство заняло свои места, направо от председательской трибуны, президент Аткин пылал огненным языком орденской ленты в первом ряду министерских скамей. Председатель палаты, старейший из ее членов, но сохранивший еще достаточно силы, чтобы потрясать колокольчиком в бурные моменты, поднялся по ступенькам на свое кресло под мраморной статуей свободы.

В этот момент в ложе дипломатического корпуса открылась дверь, и лорд Орпингтон, свежевыбритый, сверкая орденами и шитьем мундира, занял место у барьера.

Лицо его было каменно-спокойным, замкнутым и непроницаемым, и легкий холодок прошел по залу после его появления.

Фавны на плафоне, беззаботно расточавшие свой пыл крепкотелым лесным подругам, внезапно съежились, и их горящие краски потускнели и заткались туманом.

Впрочем, возможно, что это была лишь обманчивая игра табачного дыма и солнечного блеска.

Заседание открылось обычным церемониалом, и председатель, после краткой приветственной речи, предоставил слово министру внутренних дел для экстренного доклада от имени правительства.

Министр неторопливо разложил на пюпитре листы бумаги, откашлялся и взглянул в сторону дипломатической ложи.

Казалось, он хотел проникнуть взором под загадочную маску наутилийского полководца, но встретил такую ледяную стену сурового равнодушия, что несколько секунд стоял молча, подергивая внезапно ставший тесным, как петля виселицы, воротник.

И голос его, всегда полный и уверенный, зазвучал глухо, как из подвала, прерываясь нервными спазмами.

Палата в непрерываемом молчании слушала изложение событий, никто не шелохнулся, и, только когда министр, волнуясь и перебирая документы, доложил об ультиматуме сэра Чарльза, головы депутатов повернулись, как по приказу, к ложе, где находился командующий экспедиционным корпусом.

По скамьям запрыгал, с пюпитра на пюпитр, нарастающий ропот.

— Мы приняли все меры, мы перерыли весь преступный мир столицы, мы мобилизовали все силы стражи и розыска, но никаких следов преступников не обнаружили. Мы распространили через агентов правительственное обращение, обещающее полную безнаказанность мошенникам, если они вернут деньги, взывая к их патриотизму, указывая на грозящие стране осложнения. Это не привело ни к чему! И мы доводим об этом до сведения палаты, чтобы совместными усилиями ликвидировать прискорбнейший инцидент в истории нашей родины. Вместе с тем, — закончил министр, дрожа от волнения, правительство единогласно нашло требования генерала Орпингтона невыполнимыми. Признать сделку на промыслы мы не можем, как и не в силах, при состоянии казны, вернуть уплаченные неизвестным мошенникам деньги. Это повлекло бы государственный кризис, финансовый крах, разорение трудовых масс, всеобщее обнищание. Правительство, повинуясь голосу чести и патриотизма, предлагает палате отказать в удовлетворении ультиматума…

Обвал рукоплесканий заглушил слова министра.

Депутаты вскочили с мест с возгласами негодования, руки вытянулись в сторону дипломатической ложи, потрясая кулаками.

Сэр Чарльз продолжал сидеть, не меняя позы, так же опираясь подбородком на эфес палаша и смотря в зал колючими глазами. Но на губах его блуждала легкая зловещая усмешка.

Министр поднял руку, призывая к порядку, и, когда возбуждение улеглось, добавил:

— Но правительство крайне взволновано этими событиями. Уважение и любовь, которые питает нация к нашему высокому гостю и защитнику, заставляют искать мирного выхода из создавшегося положения. Поэтому, отвергая требования ультиматума, правительство находит нужным просить командующего наутилийским экспедиционным корпусом предать забвению грустное недоразумение и, создать паритетную комиссию по изысканию средств покрытия убытков, понесенных им благодаря гнусному преступлению…

Министр покинул трибуну, растеряв по дороге листы доклада, слетевшие трепетными белыми птицами в зал.

Председатель с трудом восстановил тишину.

— Кто желает воспользоваться словом по докладу господина министра? проскрипел он, потрясая колокольчиком.

Несколько депутатов бросились к трибуне. Самый пылкий опередил всех и, вскочив на возвышение, хлопнул кулаком по пюпитру.

— Граждане Итля! — вскричал он. — Есть моменты, когда история требует не слов, а поступков. Есть моменты, когда разговоры преступны. В этих стенах, пропитанных духом гражданственности и высоких образцов патриотизма, мы должны вспомнить героические примеры гражданской доблести. Честь дороже жизни! Римляне имели мужество падать на меч, когда им грозил позор. Предлагаю парламенту в полном составе покончить самоубийством. Это ляжет вечным пятном на совесть жестокого чужеземца и заставит его до конца жизни испытывать страшные угрызения совести при воспоминании об окровавленных трупах людей, бывших гордостью и надеждой своей родины.

Речь энтузиаста произвела потрясающее впечатление.

На хорах раздались истерические вопли. Несколько женщин рухнули на пол в глубоком обмороке среди общего замешательства и ужаса.

Председатель, заливаясь слезами, поднял звонок.

— Дорогие соотечественники, patres patriae![6] Призываю к порядку. Речь депутата Лана обнаружила неслыханный энтузиазм и геройство, но она не по существу вопроса. Прежде чем решить, как нам реагировать на грозящие отечеству беды, нам нужно решить вопрос, присоединяемся ли мы в полной мере к предложению правительства.

В восстановившейся тишине на трибуне появился лидер демократической Оппозиции, уже отстоявший однажды национальное достоинство Итля во время боя в «Преподобной Крысе» при помощи палки от портьеры.

Его львиная грива встала дыбом, глаза налились кровью.

От первого же его жеста графин с пюпитра со звоном и треском слетел на голову стенографистки, которую немедленно вынесли прислужники палаты.

Не заметив этого случая, лидер оппозиции загрохотал неистовым голосом:

— Никаких разговоров, никаких комиссий!.. Страна не может платить своим существованием за то, что несколько мошенников, не присутствующих здесь, надули мошенника, сидящего вон там, в ложе, и прикрывающего свое мошенничество генеральским мундиром и узурпированным правом злоупотреблять именем великой и дружественной нам державы…

Зал дрогнул в смятении и трепете перед доблестью этого человека, бросившего слова правды в лицо сэру Чарльзу, сидевшему так же недвижно и равнодушно.

— Нет! — продолжал греметь оратор, — никаких уступок! Лучше погибнуть, чем уступить. Предлагаю отклонить ультиматум без прений, немедленно довести до сведения его величества короля Наутилии о неслыханном злоупотреблении его доверием со стороны узурпатора, срочно заключить приемлемый мир с правительством Ассора и поднять знамя восстания против иноземного гнета… Сила в праве!.. Войска Наутилии не пожелают обратить штыки против самого демократического в мире правительства… Да здравствует демократия!

В середине этой тирады сэр Чарльз слегка повернул голову в сторону стоявшего за его креслом адъютанта, и губы его шевельнулись.

Адъютант исчез неслышной тенью.

Председатель поставил на голосование вопрос об отклонении требований генерала Орпингтона.

Руки депутатов взметнулись в воздухе, как ветки деревьев, вздернутые внезапным порывом урагана. Ультиматум был отвергнут единогласно.

Один из членов парламента в возбуждении предложил сообщить с балкона результаты голосования народу, собравшемуся на площади, дабы граждане знали, что времена Рима вновь возродились в Итле.

И, как бы отвечая этому предложению, сквозь окно долетел гул тысячной толпы. Зал насторожился.

— Откройте двери, — приказал президент Аткин.

Стеклянная дверь на балкон раскрылась, и смутный гул обратился в рев.

Депутаты прислушались. Из неясного ропота начали выделяться отдельные крики, влетая в зал на невидимых крыльях.

— Постойте! Что они кричат? — встревожился председатель палаты.

Президент Аткин метнулся к балкону, но навстречу ему хлестнул уже явственный крик сотен голосов.

— Да здравствует король Максимилиан! Водки и девочек! Слава королю!

И вместе с криком в кулуарах парламента загремели каменные шаги и зазвенело оружие.

Встревоженные депутаты образовали на скамьях неподвижные группы окаменевших фигур.

Центральная дверь дрогнула от гулкого удара, половинки ее разошлись, и в зал посыпались коренастые и крепкие наутилийские солдаты.

Они быстро продвинулись по проходу к трибуне и отделили ее от зала ровной и бездушной стеной.

Один из депутатов, взглянув наверх, увидал сэра Чарльза. Он стоял у барьера ложи, скрестив руки, и спокойно наслаждался спектаклем.

— Измена! — завопил депутат, но умолк, получив под ребро невежливый удар приклада.

— Что вам нужно? Кто вы и почему вторгаетесь в дом свободы? — спросил дрожащий председатель солдат.

Они молчали.

Новый взрыв голосов ворвался снаружи, и в зале появился принц Максимилиан. Он был в белом кавалерийском мундире, и цвет его лица был так же бел, как сукно мундира. Он шел, пошатываясь, поддерживаемый под руки двумя спутниками, сзади его сопровождал с обнаженной саблей Богдан Адлер.

Посреди молчания принц дошел до опустевшей трибуны, вскарабкался на нее при помощи своих провожатых и обвел зал выкатившимися стеклянными глазами.

Он был смертельно пьян и с трудом удерживался на ногах, цепляясь за пюпитр. Богдан встал за ним и подтолкнул его.

Принц вздрогнул, громко икнул и бросил в тишину зала:

— Р-респубаю низверглику!

Молчание стало еще напряженней, и вдруг рядом с принцем снова появился лидер оппозиции, умудрившийся прорваться сквозь цепь солдат.

Прежде чем окружающие принца успели опомниться, он был столкнут с трибуны и покатился по ступенькам, вытирая их снежной белизной мундира.

Лидер оппозиции разорвал воротник и обнажил волосатую обезьянью грудь.

— Солдаты Наутилии! — вскричал он, — я не верю, что вы враги свободы. Опустите ваши штыки!.. А, вы не хотите? Тогда колите мою грудь… Только через мой труп вы пройдете в сердце республики. Мы, социал-демократы, умеем умирать за свободу, и демократия не позволит…

Подскочивший Богдан одним взмахом сорвал оратора с трибуны. Лидер оппозиции, извернувшись, вцепился зубами ему в ухо, и они покатились под трибуну, откуда солдаты успели извлечь принца Максимилиана и стряхнуть пыль с его девственного мундира.

Один из спутников принца, подождав, пока водворилась сравнительная тишина, провозгласил:

— Как председатель временного кабинета его величества, объявляю, что волей народа на наследственный трон вступил король Максимилиан Первый. Предлагаю депутатам принять присягу на верность короне, в противном случае они будут преданы военно-полевому суду за государственную измену… Его величество дает десять минут на размышление, но депутаты не будут выпущены из зала. Правительство республики, доведшее страну до развала, подлежит задержанию. Объявляю перерыв заседания на десять минут.

И он спокойно занял председательское место.

По истечении десяти минут, во время которых зал парламента походил более всего на сочетание поля битвы с восточным базаром, солдаты восстановили порядок, растаскивая депутатов по местам, и лидер оппозиции, придерживая компресс у глаза, попросил слова.

— Я имею заявление от лица всей палаты. Мы протестуем… Не перебивайте меня! — отмахнулся он от нового председателя, предостерегающе звякнувшего в колокольчик. — Мы протестуем не против изменения конституции, а лишь против насильственного метода этого изменения, который является излишним. Я хочу сказать, что я был совершенно неправильно понят в момент моего предыдущего выступления. Говоря, что «демократия не позволит», — я хотел только сказать, что демократия не позволит, чтобы ее считали неблагодарной. Его величество, оказавший мне столь любезный прием в своей ложе неделю тому назад и вместе со мною храбро отстаивавший нашу национальную честь во время печального недоразумения в заведении Баста, достаточно доказал свое расположение к представителям социал-демократической партии и ее идеям. Мы верим, что принципы народовластия расцветут еще полнее под монаршей рукой, и приветствуем его величество. Да здравствует король!

Депутаты покрыли речь одобрительными возгласами.

Председатель нагнулся к принцу и, пошептавшись с ним, позвонил.

— Его величеству угодно поблагодарить депутатов за проявленную ими государственную мудрость. Прощу встать!

Принц Максимилиан показался на трибуне и, облокотившись, несколько секунд мутно разглядывал стоящих, взмахнул рукой и сказал, трудно ворочая языком:

— Ч-черт возьми! Ка-акие паскудные образины!

16. Женщина у трона

В ночь переворота все увеселительные заведения Порто-Бланко были закрыты приказом временной директории, и вплоть до рассвета по мостовым боцали кованые подошвы воинских патрулей, обвешанных оружием.

Но спокойствие города ничем не нарушилось.

Охваченные радостью и небывалым подъемом, толпы граждан теснились перед скромной виллой нового монарха Итля, где, весело взбрасывая в небо языки красного смолистого огня, горели факелы у выставленных прямо на мостовую громадных бочек старого вина.

По древнему обычаю страны, каждый гражданин подходил к бочкам, черпал прикрепленными на прочных цепях серебряными ковшами благодатный напиток и пил за здоровье короля, сколько мог выдержать.

К рассвету вокруг бочек образовались завалы из монархически настроенных слоев населения, дошедших в экстазе до полной нирваны.

Многочисленные грузовики, убранные цветами и королевским гербом, развозили этих преданнейших слуг престола к семейным очагам, и на каждой машине, рядом с шофером, сидел веселый шарманщик и вертел ручку шарманки, наигрывая старинный королевский гимн.

Утром, ввиду полного спокойствия, патрули были сняты, и к десяти часам крикливые, как воробьи, мальчишки расклеивали по стенам указ королевского правительства за подписями премьер-министра герцога Коста и гофмейстера двора его величества маркиза Атанаса с известием о восшествии на наследственный трон короля Максимилиана и готовящемся в воскресенье короновании.

Указ произвел потрясающее впечатление. Незнакомые люди, встречаясь на улице, кидались друг другу в объятия и, рыдая, клялись быть хорошими гражданами. Комитет хлебных торговцев постановил поднять розничные цены на хлеб в окраинных булочных.

Неосторожные приверженцы республики, пытавшиеся отозваться иронически о наступающем золотом веке, были поколочены тростями и зонтиками поклонников монархии, которые немедленно оказались в столице в подавляющем большинстве.

Но побитые не обижались и, получив в аптеках первую помощь и запудрив синяки, возвращались на улицы и, проклиная свои заблуждения, присоединялись к голосам, восхваляющим королевскую власть.

Кабинет министров срочно заседал в бывшем парламентском здании под председательством герцога Коста, обсуждая вопросы, связанные с коронацией и успокоением страны.

Один из вновь назначенных министров, крупный контрабандист, высказал опасение, что республиканцы, в особенности из числа левых депутатов парламента, могут повести разрушительную противомонархическую агитацию и вызвать волнения. Он указал, что внешнее спокойствие и отсутствие эксцессов подозрительно, и предложил для безопасности отечества объявить депутатов парламента вне закона и отправить их за фронт, как это делалось в отношении недовольных рабочих.

— Всех депутатов? — спросил министр просвещения.

— Всех! — не колеблясь, ответил оратор.

— Но ведь, кроме левых, там есть и монархисты.

— Безразлично! Они скомпрометировали себя вхождением в парламент вместе с омерзительными республиканцами, — горячо ответил министр.

Но против этого предложения резко восстал новый министр спокойствия и общественных удовольствий Антоний Баст.

— Я категорически протестую против подобной необузданности, — сказал он, наваливаясь своим неимоверным животом на стол залы заседаний, отчего тот пополз по паркету, — я протестую самым решительным образом. Наше правительство не является реакционным, и его величество выразил желание сохранить конституцию и представительные учреждения. Нам предстоит создать народу веселую и беззаботную жизнь, и он сам должен указать нам желательные для него развлечения и зрелища в очередной сессии палаты через своих избранников. Что же касается предположения уважаемого коллеги, что левая часть депутатов может попытаться поднять смуту, то я должен заметить, что коллега проявил себя грудным младенцем в области политики. Все депутаты парламента у меня здесь…

Старый Баст усмехнулся мудрой улыбкой сатира и вытащил из бокового кармана бумажник, а из него сверток бумаг.

— Вот, — продолжал он, — эти векселя, брошенные на чашку весов, перетягивают самые якобинские репутации. И если я махну ими направо — вся оппозиция скажет «а», махну налево — скажет «б»!

Он спрятал пачку обратно и добавил:

— Кроме того, чрезмерное рвение коллеги грозит лишить «Преподобную Крысу» половины контингента ее посетителей, а я не могу допустить гибели лучшего увеселительного заведения страны ни как министр удовольствий, ни как хозяин.

Кабинет признал, что предъявленные Бастом гарантии вполне достаточны, и гроза не разразилась над народными избранниками.

Президента Аткина вместе с членами республиканского кабинета в самый день переворота грузовик отвез в достаточно прочное место на окраине столицы.

Король Максимилиан, не будучи человеком неблагодарным и помня отеческое попечение о нем президента в бедственные времена, даже распорядился обставить тюремную камеру низвергнутого главы республики мягкой мебелью в стиле рококо.

По прибытии в камеру президент Аткин потребовал у начальника тюремного замка бумаги и написал огромное заявление на имя короля, в котором проявил все величие своего республиканского духа.

Он заявлял, что никакое насилие не сломит его республиканских убеждений и что монархический строй он считает зловещим чудовищем, против которого он станет бороться даже из страшного гранитного подземелья (президенту была отведена светлая камера с обоями «mauve»[7] и ванной в третьем этаже), но одновременно признает, что король Максимилиан по своим личным качествам является вполне джентльменом, и лично президент Аткин счастлив тем, что имел возможность быть ему полезным в прошлом.

Это полное героизма и прямодушного бесстрашия письмо президент закончил трогательным призывом к великодушию со стороны монарха к побежденному врагу и просьбой доставить в камеру дорогую его сердцу подругу Софи и складное резиновое биде.

На докладе об этом король Максимилиан, хорошо выспавшийся после рокового дня и находившийся в состоянии блаженного размягчения, начертал доброжелательно резолюцию: «Мадам и биде послать. Совет и любовь!»

Остальные члены республиканского кабинета переносили свое положение молча и с подобающим демократам хладнокровием, за исключением генерала фон Бренделя.

Генерал изменил республике, генерал предал демократию, обратившись к королю также с письмом, убедившим его бывших товарищей в низости этого беспринципного человека.

Он писал, что с самых юных лет был горячим приверженцем роялизма, перечислял все свои заслуги перед покойным монархом Ассора Микеле, припадал к стопам Максимилиана, прося забыть его преступное участие в крамольном правительстве республики, так как был принужден к столь гнусной измене тяжелым материальным положением и безработицей, и напоминал, что безупречная деятельность по обороне отечества доставила ему благосклонность сэра Чарльза.

Благодаря этому предательству генерал фон Брендель немедленно был освобожден из-под ареста и сохранил портфель военного министра и жезл главнокомандующего при королевском правительстве.

Два дня в столице прошли в усиленных приготовлениях к торжественному коронованию Максимилиана I и не были отмечены какими-либо выдающимися событиями.

Но на третий — явившийся утром в новый королевский дворец адъютант сэра Чарльза потребовал у гофмейстера маркиза Атанаса допуска к его величеству.

Маркиз попросил адъютанта обождать и отправился к премьер-министру, которого нашел на террасе дворца.

Премьер лежал, развалившись в шезлонге, и навязанным на ниточку протоколом заседания совета министров дразнил пушистого сибирского кота.

— Коста! — позвал гофмейстер.

Премьер дернул бумагу вверх, кот подпрыгнул и распластался на полу всеми четырьмя лапами, вызвав довольную улыбку на лице государственного мужа.

— Коста! Я тебе говорю, черт побери!

Премьер лениво повернул голову и разгневанно поджал губы.

— Послушайте, маркиз, — сказал он, — я положительно возмущен вашим поведением. Во-первых, я не потерплю, чтобы мне мешали в то время, когда я обдумываю проблемы международного равновесия, а во-вторых, ваш титул и древность вашего рода обязывают вас к знанию этикета и владению слогом порядочного общества.

Гофмейстер всплеснул руками.

— Подумаешь!.. Тогда я должен довести до сведения вашей светлости, что адъютант заморского стервятника просит свидания с нашим курчонком.

— Ну и что же?

— Что делать?

— Что делать? — премьер протяжно зевнул и погладил кота против шерсти, — главное — не торопиться. Его нужно выдержать в приемной.

Гофмейстер покачал головой.

— Коста! — произнес он с горечью, — я вижу, что власть портит всех людей. Я никогда не думал, что ты можешь стать такой скотиной, чтобы заставлять ждать подневольного человека.

— Молчи! — вскрикнул быстро премьер, — молчи, старый дурак, или я заткну тебе горло хвостом этого кота. Можно подумать, что этот адъютант из нашей породы, если ты так близко принимаешь к сердцу его ожидание. Успокойся! Он сделан из того же теста, что и его хозяин. Довольно они тешились над Аткиным, и пусть меня пекут на том свете, как карася на сковородке, если я не покажу этим напыщенным шарлатанам, что Итль очень горячая игрушка, которую нельзя хватать голыми руками. Пойдем к нему.

Премьер пощекотал кота за ухом и направился к ожидающему адъютанту.

— Вы желаете видеть его величество? — спросил он, небрежным кивком ответив на поклон офицера.

— Да, и как можно скорее. Я жду уже четверть часа, — ответил адъютант с явным неудовольствием.

Премьер изобразил на своем лице презрительное сожаление.

— К несчастью, его величество сейчас занят и не может принять.

— Но я имею приказ сэра Чарльза Орпингтона лично повидать короля.

— Милый юноша, — наставительно ответил министр, — приказы вашего начальства исполняются на ваших кораблях, здесь могут исполняться только приказы моего повелителя. Благоволите передать мне поручение лорда Орпингтона.

Офицер покраснел.

— Если вы настаиваете — пожалуйста. Но я передам сэру Чарльзу, что я не был допущен…

— Так в чем дело? — переспросил премьер, рассеянно смотря на свои ботинки.

— Сэр Чарльз желает видеть короля и просит его приехать.

— Передайте лорду Орпингтону, что его величество будет ждать его у себя в полдень.

— Но я сказал, что лорд Орпингтон желает, чтобы король приехал к нему…

Премьер сурово посмотрел на офицера.

— Короли не ездят! Ездят к королям! Я считаю дальнейший разговор на эту тему излишним.

Офицер закусил губу, поклонился и удалился.

— Ты с ума сошел? — вскрикнул Атанас.

— Что? Мне жаль тебя… Ты можешь смеяться надо мной, как над дураком, и все же… Я знаю, что это не королевство, а шантан, что это не король, а швабра, я ненавижу всех королей в мире, но… тут и есть но… Я чувствую сейчас себя представителем народа… Да… да, хохочи, лопни от смеха, но, пока я здесь, я не позволю, чтобы этот скулодроб плевал в лицо нации. И пока я здесь, я, бывший шулер, бродяга, пока я на посту премьера этой страны, — я не допущу, чтобы зарвавшийся бурбон командовал нами, как новобранцами.

— Что с тобой? — спросил изумленный гофмейстер, — ты разволновался, как селедка, попавшая в сеть. Откуда у тебя такой патриотизм?

— Патриотизм? Осел!.. Если я и стал премьер-министром, то только для того, чтобы покончить с этой игрой в государство, чтобы облегчить путь сюда тем, идущим с севера, к которым лежит моя душа. Но я не хочу, чтобы вся нация лежала под генеральским сапогом. Иногда жизнь требует пафоса отечества, и он у меня появился. А твой кругозор узок, как ушко иголки…

И премьер отправился в покои короля, покинув озадаченного гофмейстера.

Вскоре он снова вышел на террасу и возобновил свою игру с котом.

Но в полдень его занятие было прервано докладом о прибытии генерала Орпингтона.

Сэр Чарльз мерял приемную дворца огромными шагами, и в такт шагам шпоры его звенели быстро и грозно.

Он взглянул на вошедшего премьера, как лев на падаль.

— Где король?

— Вы изволите спрашивать о его величестве?

Сэр Чарльз пристально взглянул в лицо премьеру. Оно было спокойно и сурово.

— Да! Я спрашиваю, где король?

— Его величество ждет вас в угловой приемной. Я прошу вас последовать за мной.

В угловой приемной, венецианское окно которой выходило в густую синеву залива, король Максимилиан, в том же белом мундире, в котором он был на историческом заседании парламента, поднялся из-за письменного стола и сделал два шага навстречу сэру Чарльзу.

Лицо у него было смущенное, но держался он твердо. Премьер дал ему инструкции, как вести себя.

— Я очень рад посещению вашего превосходительства, — сказал он, протягивая руку с радушной улыбкой.

Сэр Чарльз остановился перед ним и скрестил руки на груди.

— Это что за комедии? — сказал он, дрожа от гнева, — на каком основании вы отказали в приеме моему адъютанту?

Король вздрогнул, но, встретив за спиной разгневанного представителя Наутилии твердый взгляд премьера, сказал тихо и вежливо:

— Я прошу простить меня, ваше превосходительство, но я был занят докладом военного министра.

— Что? — спросил сэр Чарльз, — вы были заняты? Вы? Вы, кажется, не на шутку вообразили себя великим монархом? Вы, кажется, забываете, что вы были всего неделю тому назад безработным шалопаем и что я сделал вас королем?

Максимилиан поднял голову. Одутловатые щеки его порозовели, он сжал пальцы рук.

— Ваше превосходительство! Здесь вы разговариваете не со мной, а с королем Итля. Из уважения к вашему монарху вы должны помнить об этом.

— Как? — вскрикнул, отступая в изумлении, сэр Чарльз, — вы осмеливаетесь сравнивать себя с моим повелителем? Вы? Вы забыли, что завтра же я могу отправить вас подметать улицы так же просто, как я возвел вас на престол… Я смахну вас с трона, как пылинку с мундира.

— Ваше превосходительство! Я вынужден вмешаться. Я не могу позволить в моем присутствии говорить таким образом о моем короле, — вступился премьер.

Сэр Чарльз повернулся к непрощеному заступнику. Лицо его побагровело от гнева.

— О вашем короле? Каков пастырь — таково и стадо! Вы тоже вообразили себя настоящим министром? Тем хуже для вас! Убирайтесь вон отсюда!

— Что? — спросил в свою очередь премьер, и его почтительная до сих пор фигура распрямилась, как пружина. — Бросим вежливости. Если судьба дала вам, господин, ослиную глотку, — все же вы не слишком петушитесь. Когда-то я сворачивал одним ударом и не такие лошадиные челюсти, как ваша. Думаю, что с тех пор я не очень постарел и не очень ослаб…

Сэр Чарльз шагнул к премьеру и поднял хлыст.

Премьер легко поймал его и вырвал с такой же легкостью, как перо из чернильницы, и в то же время сэр Чарльз услыхал за спиной у себя насмешливый женский голос:

— Прелестно! Дипломатический представитель Наутилии, разговаривающий при помощи хлыста. Я была лучшего мнения о дипломатических способностях вашего превосходительства…

Сэр Чарльз быстро обернулся. Женский голос отрезвил его, и, поворачиваясь, он мгновенно сменил гневную гримасу на ту очаровательную улыбку, которая создала ему на родине славу обаятельнейшего кавалера.

— Ее величество! — услыхал он голос премьера.

— Простите, ваше… — начал сэр Чарльз, делая шаг навстречу королеве, и вдруг остановился с занесенной ногой, смотря в лицо стоявшей перед ним широко раскрытыми глазами.

Гемма весело расхохоталась ему в лицо.

— Почему вы стоите на одной ноге, сэр Чарльз? Я не подозревала, что вы так хорошо имитируете аиста. На родине я слыхала о вас столько серьезного, что не ожидала найти в вас такого забавника. Ну, здравствуйте же!

Сэр Чарльз оглянулся на премьера с видом затравленного волка.

— Кто эта женщина? — спросил он трагическим шепотом.

— Ее величество, королева Итля, — спокойно ответил премьер.

Сэр Чарльз почти прыгнул к королю и схватил его за плечо.

— Вы… вы женились… на этой женщине? — закричал он, брызгая слюной.

— Но… вы же с-сами… хотели этого… — пробормотал испуганный Максимилиан, защищая лицо.

— Я хотел?..

— Ну да… ведь вы же сказали, что… что мне нужно… нужно жениться.

Сэр Чарльз оттолкнул несчастного монарха Итля, и тот опустился в кресло.

Вслед за тем сэр Чарльз разразился оскорбительным хохотом.

— Ха-ха-ха!.. Поистине история становится веселей, чем я предполагал. Послушайте, ваше высочайшее величество! Я не мог вам найти невесту королевской крови, но вы превзошли все мои ожидания. Что ж! Для вашего трона хороша и уличная плясунья.

Коста шагнул к сэру Чарльзу.

— Эй вы, господин, — начал он угрожающе, но между ним и лордом Орпингтоном очутилась Гемма с закушенной губой и высоко поднятой головой.

— Вы!.. — произнесла она тихо, но отчетливо, — я не знаю, достойна ли я этого королевства, но вы, сэр, достойны конюшни! Мне стыдно за мою страну, и я никогда не предполагала, что ее высшие посты занимают трактирные хамы, позволяющие себе оскорблять женщину. И пока вы не получили пощечины от имени женщины Наутилии — ступайте вон!..

Лорд Орпингтон встал. Он опустил глаза под этим нестерпимым взглядом.

— Слушаю, мадам!

Его шпоры зазвенели к дверям, но на пороге он обернулся и оглядел неподвижную группу.

— Я ухожу. Но вы еще обо мне услышите!

Гемма ответила презрительным движением плеч.

17. Entente cordiale (Сердечный союз)

В этой главе перед нами снова на мгновение, как всполох шаловливой зарницы, мелькнет зарево войны. Мелькнет, чтобы исчезнуть окончательно.

Главный штаб коммунистических армий Ассора, получив донесения заслона, оставленного на границе Итля, о внезапном оживлении деятельности противника на этом захолустном и не вызывавшем опасений фронте, донесения, вызванные внезапной канонадой боя, так блестяще поставленного генералом фон Бренделем с помощью лучших режиссеров Итля, — отдал приказ о срочной переброске нескольких батальонов для усиления разведки противника.

Радиограмма с перешейка, где еще не были убраны великолепные декоративные форты, слинявшие от прошедших летних ливней, о замеченном увеличении численности ассорских отрядов, пришедшая нежданно на следующий день после коронования Максимилиана, обрушилась на главнокомандующего военными силами Итля, как горный обвал.

Немедленно генерал фон Брендель распорядился повернуть оставленные на фронте сооружения лицевой стороной к противнику и подновить их окраску, но, чувствуя, что на этот раз система обороны требует и других мер, созвал экстренное секретное заседание кабинета совместно с военным командованием.

Результаты заседания еще больше потрясли храброго полководца, так как правительство единогласно нашло необходимым личное присутствие на фронте главнокомандующего для руководства операциями.

С генералом на заседании сделался внезапно острый нервный припадок, вызванный старой контузией, и он заявил, что состояние здоровья, подорванного боевою деятельностью, лишает его возможности отдать жизнь за родину.

Затруднительное положение было разрублено Богданом Адлером, который после переворота остался не у дел и выразил готовность заменить генерала. Встав во весь свой гигантский рост и расправив квадратные плечи, Адлер заявил собравшимся:

— Мне наскучило болтаться по притонам и спиваться. У меня не было никакого желания защищать эту вонючую республику, но теперь, когда на троне законный монарх и мой личный друг — я готов подраться. Предлагаю себя со всеми потрохами в распоряжение его величества…

Дружные рукоплескания встретили это героическое заявление, но Адлер остановил аплодирующих собеседников:

— Но я требую для себя диктаторских полномочий на фронте, потому что не рассчитываю успешно отражать наступление противника размалеванной холстиной… Кроме этого, — оратор запнулся на мгновение, — кроме этого, я полагаю, что к защите родины должно быть привлечено и женское население…

— То есть как? — перебил пораженный фон Брендель, — вы хотите мобилизовать женщин?

— Отнюдь нет. Участие женщин в обороне отечества должно быть добровольным, но оно должно быть. Женщина подымает дух армии. Наши доблестные капитаны превзойдут героев древности, когда они будут сознавать, что на них смотрят женщины. Кроме того, защитники фронта не будут лишены самой чудесной человеческой радости — любви. Как результат этой любви республика получит подкрепление человеческим материалом для будущих призывов в пополнение понесенных потерь и… и, наконец, я сам считаю необходимым пользоваться женским элементом для поддержания своей работоспособности и бодрости в тяжелые минуты огромной ответственности за независимость родины. Предлагаю создать «священный женский легион».

Предложение было принято единогласно.

Утром по городу было развешено извещение правительства о записи в «священный женский легион». Успех превзошел ожидания. Через четыре дня Богдан Адлер отбыл на фронт с эшелоном в тысячу веселых и жизнерадостных представительниц женского пола из числа артисток шантана и эстрады, лирических поэтесс, монахинь, портовых кокоток и других патриотических слоев итлийского общества.

После отъезда Адлера генерал фон Брендель заикнулся было о необходимости попросить поддержки у сэра Чарльза, но не встретил сочувствия.

Сэр Чарльз после визита к королю в гневе покинул свой дворец в столице и уехал снова на борт «Беззастенчивого», где и заперся в адмиральской каюте.

Злоба, охватившая его, была так велика, что он не только не появился сам на коронационных празднествах, но в день этого национального торжества запретил отпустить на берег команды наутилийских дредноутов и даже в бешенстве хотел запретить прохождение процессии в виду моря по набережной, но был отговорен адмиралом Кроузоном, указавшим ему, что такое распоряжение может вызвать недовольство дипломатических представителей других держав.

Он не принял министра иностранных дел, прибывшего на «Беззастенчивый» для передачи приглашения правительства на торжества, и, когда министр сообщил через флаг-офицера о цели своего приезда, сэр Чарльз в гневе приказал сказать от своего имени, что в Наутилии высшие сановники государства считают неприличным бывать в балаганах.

Впоследствии, по возвращении в Наутилию, завистники и недоброжелатели определенно ставили ему в вину эту бестактность, утверждая, что именно она повела к окончательной катастрофе и что если бы он нашел в своей душе достаточно благородства, чтобы поступиться личными интересами в интересах родины, знамена ее не покрылись бы несмываемым позором.

Но мы отнюдь не собираемся следовать примеру этих низких людей, ибо нам, более чем кому-либо, ясно, что сэр Чарльз напрягал все свои силы и огромные дарования, дабы овладеть рулем событий, который был все же вырван у него из рук неодолимым ураганом судьбы.

Во всяком случае, никаких надежд на помощь с его стороны у кабинета не могло быть.

Поэтому в течение трех суток в столице, только что пережившей патриотические восторги коронации, царила полновластная паника, и город стал походить на огромную упаковочную контору, где тысячи людей спешно набивали чемоданы всяким имуществом.

Градоначальник столицы безвыходно находился на центральном телеграфе, связанный с штабом фронта прямым проводом, и через каждые пять минут запрашивал о положении дел.

Но Богдан Адлер на этот раз оправдал высокое доверие правительства. Разведка противника, встреченная огнем сколоченных им наспех рот, отошла после недолгой перестрелки в исходное положение, имея приказ командования не ввязываться в серьезный бой.

И вечером на третьи сутки, когда тревога в столице грозила стать катастрофической и на телеграфе, как на званом обеде, собрались почти все именитые граждане, на сотый запрос градоначальника аппарат выдавил наконец узкую макаронину ленты с коротким и ясным ответом:

— Противник отбит. Тыловая сволочь может слезать с чемоданов.

Собравшиеся разъехались по домам, бесконечно обрадованные, и чемоданы были вновь распакованы.

В этот же вечер премьер-министр, приехав вечером в королевский дворец для доклада, проходя по залу, увидел в сумерках у окна человеческую фигуру.

Приблизившись к ней, он узнал королеву.

— Ваше величество, — сказал он с почтительным поклоном, — что вы делаете здесь в темноте?

Фигура повернулась, и в полумраке премьер увидел тонкое лицо и устремленные прямо в глаза ему тревожные и печальные глаза. Ему даже показалось, что они наполнены слезами.

Он хотел спросить о причине этой печали, но был прерван неожиданным в упор вопросом:

— Скажите, герцог, вы — честный человек?

Премьер был застигнут врасплох. Он не ожидал ничего подобного и ответил так же неожиданно откровенно:

— Не знаю, ваше величество! Как бы вам сказать?

Гемма схватила его за рукав.

— Правду! Говорите правду, герцог! Мне ничего не нужно, кроме правды!

Трепещущий голос умолял и приказывал одновременно, и премьер после короткой паузы произнес тихо:

— Простите, ваше величество! Если вы хотите правды, то прежде всего я не герцог. Я по дурости влез с ушами в невеселую историю. В первый раз я это понял неделю тому назад, во второй — когда наутилийский козел бодал короля, и в третий сейчас, когда ваши глаза влезли в меня, как колючки.

— Вы не герцог? — спросила Гемма с удивлением и вместе с радостью.

— Кой черт! Я был шарлатаном, а теперь я не знаю, кто я. Будь она проклята, эта комедия! Я воровал, я совершал мошенничества, и я выпускал фальшивые кредитки, и, клянусь, мне тогда не было так тошно, как теперь. Я думал, что судьба доставляет мне редкий случай повеселиться, как никогда в жизни, но вышло иначе, я готов реветь, как выпь на болоте. Раньше я отвечал только за себя, сейчас мне приходится отвечать за других, за всех, и от этого у меня словно перевернулась башка.

— Сядьте, — сказала Гемма повелительно, — это интересно! Мне нужно с вами поговорить. Кто вы?

Коста опустил голову, и голос его зазвучал виновато-иронически.

— Я уже сказал вам, ваше величество! Я бродяга, жулик, негодяй. Всю жизнь я прожил вне того, что на языке бар называется обществом. Оно презирало меня, и я платил ему тем же. И я имел на это большее право. Я мошенничал открыто — они прикрывались законом и другой благородной чепухой. Но я стал стареть, я начал чувствовать усталость, мне захотелось пожить спокойно. И судьба предоставила мне случай вот здесь, в этом содоме, который пыжится быть государством. Я, который был всем, стал, наконец, премьер-министром захудалого шантана, куклы которого готовы плясать под дудочку любого прохвоста, вроде вашего Орпингтона.

Премьер говорил горячо и энергично.

Гемма с напряженным вниманием слушала необычную речь высшего сановника королевства.

— Я думал, что я буду веселиться на этой должности, как веселился, бывало, в детстве, смотря на ярмарочных клоунов. Но, увы, я вижу, что самый закоренелый жулик все же слишком честен для роли министра. Я внезапно почувствовал себя обязанным. На мои плечи навалился такой груз, который пригнул меня к земле. Я в первый раз узнал чувство ответственности не за себя, а за других, за чье-то достоинство, честь, свободу. За целый народ… Не за этот, конечно, сброд, который согнала в приморский притон революция, а за настоящий народ…

— Постойте, — перебила Гемма, — я не совсем вас понимаю. У меня кружится голова от того, что я видела здесь. И от того, что пережила… Вы исповедались мне, теперь я исповедаюсь вам… Я не лучше вас… Я легкомысленная девчонка… Я приехала сюда ради авантюры, ради авантюры я очутилась на этом странном троне. И я тоже почувствовала, что у меня есть какие-то обязательства. Расскажите мне подробней о вашей стране. Почему она воюет с Ассором? Кто такие эти коммунистические банды, как их называют у нас, и чего они хотят? Зачем здесь наша эскадра и лорд Орпингтон?

Она уселась в угол дивана и закуталась в шелковую шаль, приготовившись слушать.

Коста взглянул на нее с внезапным чувством нежности.

— Вы хотите знать все, ваше величество?

— Ах, не называйте меня так! Я такое же величество, как вы герцог. Я боюсь, что мой титул тоже плод самого безрассудного легкомыслия. Зовите меня, как хотите, но только попроще.

Коста усмехнулся.

— А съешьте меня черти, если вы не славная барышня!.. Сперва я скажу вам насчет коммунаров. Те, которые идут с севера, из Ассора, они совсем не банды. Они настоящие, хорошие и честные ребята. Единственно, о чем я жалею, что моя жизнь с первых дней пошла по такому пути, что я не чувствую себя вправе быть с ними. Я слишком замарал себя свободными профессиями и боюсь, что мои руки не настолько чисты, чтобы они захотели принять, как равное, мое рукопожатие. Но я люблю их. Будущее за ними, потому что они хотят настоящей жизни для всех, кто трудится, кто добывает хлеб горбом, кто покупает право на существование мозольными лапами, а не тонкой работой пальцев или граверной иглы, как делал это я, и не узаконенным грабежом, как это делают баре, вроде вашего генерала и ему подобных.

— Вы говорите о сэре Чарльзе, — остановила его Гемма, — но я слышала, что наша эскадра послана сюда по просьбе всего народа, чтобы помочь ему в борьбе с армиями Ассора. Значит, народ против них?

Коста похлопал себя по коленке и иронически скривил губы.

— Молодо-зелено, барышня! Где вы видели наш народ? В городе? Здесь столько же народа, сколько волос на коленке. Здесь отбросы человечества, вся накипь высокородной рвани, согнанная грозой, — пролетевшие банкиры, экспроприированные фабриканты, выгнанные помещики, зверинец паразитов, севших на шею этому прекрасному и плодородному уголку. Это язва, чума, это несчастие Итля, стадо галаадских свиней, которых нужно утопить в заливе! А ваш генерал — наемный скулодробитель, призванный защищать эту шайку и протягивающий свои лапы к нефти. Он спит и видит во сне нефтяные реки с золотыми берегами и готов перерезать все население ради лишней бочки керосина.

— Я ничего этого не знала, — сказала Гемма, вертя в пальцах конец шарфа.

— Народ? — повторил Коста. — Милая барышня, народ не показывается здесь, да его и не покажут, потому что он нищ, гол и бос, потому что он живет хуже, чем скот у вас на родине. Его гонят плеткой на работы и плеткой с работ, из него высасывают все соки, и этими соками наполняются те бутылки, которые распивает орда громил и грабителей в «Преподобной Крысе» и других злачных местах.

Гемма резко встала с дивана и прошлась несколько раз поперек залы.

Премьер молча следил за ней глазами. Она остановилась против него, и в темноте Коста увидел свечи зрачков.

— Но король… Максимилиан? Он знает это? И он разве не может прекратить…

Коста перебил ее, и опять голос его прозвучал снисходительной лаской.

— Эх, барышня… Король? Чему вас учили в школе, если вы надеетесь на короля? Я ничего не хочу сказать плохого о вашем супруге, но все короли одним миром мазаны. Всякий король не более как фиговый листок, которым монархия прикрывает свои неприличные места. И ваш генерал от грабежа сделал Максимилиана королем лишь затем, чтобы заставить его плясать под любой мотив и без затруднений заграбастать мазут, насчет которого он не мог сговориться с демократическими мошенниками.

Коста увидел, как вздрогнули плечи королевы, точно от порыва ледяного ветра.

— Какая мерзость… какая подлость, — тихо сказала она.

Премьер осмелился взять ее за руку.

— Не расстраивайтесь! Я же говорю, что вы хорошая барышня. Я думаю, что вы тоже не сможете стать королевой, как я не могу стать министром в этой обстановке. Вы очень молоды и, как все молодые барышни, с ветром в голове, но у вас есть честь. Вы влипли в передрягу, как и я, и нам нужно выбираться из нее вместе. А на короля оставьте всякую надежду. Его призвание ходить на поводу, продетом в его ноздрю, и наша задача сделать все, чтобы этот повод был у нас в руках. Вы можете помочь мне в этом. Мы сможем сделать вдвоем большие дела и пообрезать когти нефтяному фельдфебелю и его сброду.

Гемма взглянула в окно. В пологе синего тумана, висевшего над заливом, радужными кружками горели огни наутилийской эскадры. Оттуда глухо долетел гортанный призыв сигнальной трубы.

Гемма выпрямилась и указала премьеру на огни.

— Я отказываюсь от них! Я была глупа и наивна. Я считала людьми тех, у кого белые руки и крахмальное белье. Но у них черные души. Среди них человек, из любви к которому я приехала сюда, и он бросил меня, как ветошь. Среди них человек, которого считают у меня на родине рыцарем долга и чести. Теперь я знаю, что он явился сюда обокрасть страну и что этот рыцарь чести оскорбил женщину, как апаш. Хорошо! Довольно! Моя мать работала на сигарной фабрике. Голос крови напомнил мне об этом. Они не получат того, за чем приехали.

Коста нежно положил руку на плечо отрекающейся королевы.

— Я же говорил, что вы молодец, барышня; Я думаю, что мы с вами испортим настроение генералу. Давайте работать вместе. Вот моя рука!

Он ощутил крепкое пожатие маленькой кисти и услыхал твердый голос:

— Согласна! Вступаем в союз.

— До конца? — спросил Коста.

— До конца! — ответила Гемма.

18. Король не всегда мужчина

Старожилы Порто-Бланко рассказывают, что таких бурь, какие налетели на побережье в июле рокового года, никто не запомнит.

В летнюю пору берег Итля отличался тихой погодой, благотворным влажным климатом и славился своими целительными свойствами при легочных заболеваниях.

Республиканское правительство поднимало даже вопрос об устройстве курорта для поднятия государственных доходов, но проект, внесенный в парламент, провалился, так как оппозиция доказала, что средства, необходимые для постройки курорта, с большей пользой могут быть ассигнованы на организацию государственной опереточной труппы и что оперетка приносит гораздо больше облегчения всех сортов больным, чем скучный санаторный режим.

Но в это лето, в ближайшие дни за государственным переворотом, внезапно задули с непрекращающейся силой сухие восточные ветры.

Они свистели между известковыми скалами, носили песок по прибрежью, обдавали землю удушливым и томительным жаром.

Листья на деревьях блекли, сворачивались и опадали сухими шелестящими трубочками, которые с визгом носил ветер, кидая охапками на дома и людей.

Над всем побережьем стояла беловатая, едкая пыль, душившая горло, слепившая глаза, забивавшаяся в дома даже сквозь двойные рамы.

Люди ходили с пересохшими губами, красными, слезящимися веками и нигде не находили спасения от зноя, ветра и пыли.

От этого зноя вскипала кровь; и у самых добродушных и спокойных появлялась жажда убийства, желание кого-нибудь придушить или зарезать.

И даже пена, взлетавшая по берегу от мощных ударов тяжелых синих жгутов воды, взбуравленной ветрами, казалась сухой, как пыль.

Официальные документы, относящиеся к этому времени в истории Итля и сохранившиеся в архивах, таят под внешним покровом вежливых фраз и дипломатических любезностей смертельный яд накипающей злобы, и по ним внимательный историк может сразу установить, что страна шла к неотвратимой катастрофе.

Сэр Чарльз не появлялся более на берегу. Он диктовал свою волю со стальной громады «Беззастенчивого», под успокоительною сенью его шестнадцатидюймовых орудий.

Его флаг-офицер свез на берег и вручил во дворце плотный пакет, в который было вложено личное послание наутилийского дипломата королю Максимилиану.

Сэр Чарльз оправдывал в нем свою незыблемую репутацию лучшего политика великой морской державы. Несмотря на то что голос его прерывался от гнева в момент диктовки письма переписчику и он с гораздо большим наслаждением вместо трескотни клавишей «Ундервуда» услышал бы треск пулеметов, направленных на раздражавший его берег, закутанный удушливой пеленой, он нашел в своей душе достаточно самообладания и благородства, чтобы стиль его письма служил на века примером покорности лучшим традициям дипломатического стиля.

Мы не станем приводить текст полностью. Каждый интересующийся читатель может найти его в библиотеке государственного архива Итля, в деле иностранных сношений за N_172133/с.с. лит. О.

Мы обойдем молчанием изумительное по экспрессии вступление, излагающее краткую историю взаимоотношений народов Наутилии и Итля, не станем останавливаться на отечески дружеском напоминании королю Максимилиану о данных им обещаниях, равно как и указании на то, что монарх Итля обязан своим восшествием на наследственный престол в значительной мере стараниям и бескорыстной помощи лорда Орпингтона, и пройдем мимо осторожных и тонких упреков в недружелюбии, высказанных в изысканно вежливой форме.

Сэр Чарльз писал эту часть письма не для себя, а для истории, будучи человеком высокого ума и пророческой предусмотрительности.

Но последнюю часть письма нам стоит запомнить по ее краткости и напряженной энергичности, ибо она гласила, что, в случае неполучения в трехдневный срок от правительства Итля мандата на владение нефтяными промыслами на имя Островной компании, сэр Чарльз будет вынужден, с сердечным сожалением, высадить весь экспедиционный корпус для прогулки в район нефтяных источников; всякая же попытка противодействия вызовет сопровождение высадки музыкальной иллюстрацией оркестра тяжелой судовой артиллерии.

Вручив пакет у трапа посланцу, сэр Чарльз постоял на шканцах, где еще так недавно он беззаботно забавлялся бросанием монет, яростно плюнул в пенившуюся бурную воду и ушел в каюту.

Но флаг-офицер и на этот раз не удостоился личной аудиенции и вынужден был вручить пакет гофмейстеру. В ответ на настойчивые требования личного свидания ему было сообщено, что король занят чрезвычайно важной беседой с придворным столяром.

Гофмейстер без промедления передал письмо премьеру, который, не подумав даже обратиться к королю, отправился прямо на половину королевы и имел с ней получасовое совещание, после чего камеристка королевы была послана к его величеству с просьбой прибыть к ее величеству.

Гемма сидела, держа письмо сэра Чарльза двумя пальцами с таким брезгливым видом, как будто в руке у нее была лягушка. В глазах у нее играли опасные и зловещие огоньки.

Максимилиан вошел, как всегда, бочком, тихонько насвистывая легкую песенку.

— Зачем вы позвали меня, ваше величество? — лениво промямлил он, чмокнув руку Геммы, — опять политические дела? Ужасно! Ради бога, отставьте меня от всякой политики. Я только что начал сговариваться со столяром по поводу одной любопытной переделки в моем кабинете, и вы нарушили весь мой план. Как это скучно!

Гемма внимательно посмотрела на него. Щеки ее вспыхнули и губы дрогнули гневным нетерпением.

— Ваше величество! — сказала она сурово. — Я понимаю, что обстановка кабинета весьма существенная вещь, но иногда нужно уметь быть не только квартирохозяином, но и королем. Прочтите это письмо!

Максимилиан взял лист испуганным движением, втянув голову в плечи, как будто закрываясь от занесенного удара, и испуганно забегал по строчкам.

— Ну, что же вы думаете об этом? — спросила Гемма, постукивая о пол носком ботинка.

Максимилиан поджал губы и сморщил брови.

— Я? — начал он, растягивая слова, как резину. — Я полагаю, что оно написано очень недурно.

— То есть, как недурно? — переспросила ошеломленная Гемма.

— Я хочу сказать, что сэр Чарльз прекрасно владеет слогом. Какая изысканная форма! Я бы хотел уметь так писать.

— А содержание? Как вы относитесь к содержанию?

Максимилиан снова поджал губы.

— Ах, содержание! Опять политика? Я сказал вам, дорогая, что не имею никакого расположения к политике.

Гемма облила его презрительным взглядом.

— Если хотите — это уже не политика. Это вопрос чести! Что вы думаете о требованиях, изложенных в этом документе?

— Что вы прикажете ответить генералу Орпингтону, ваше величество? вмешался в разговор Коста, до того неподвижно стоявший у стола.

Максимилиан помолчал некоторое время, потирая ладони зябким движением.

— Что же ответить? Напишите, что я согласен. Пусть берет промыслы, мне они совершенно не нужны. Я рад буду сделать удовольствие сэру Чарльзу. Я его, кажется, обидел, а он такой милый человек и такой джентльмен.

Гемма вцепилась обеими руками в ручки кресла и устремила на Максимилиана тяжелый, упорный взгляд.

— Вы серьезно говорите это, ваше величество? — спросила она таким тугим голосом, что премьер поторопился встать между ней и королем.

— Ну конечно, серьезно. Сэр Чарльз так много помог мне, он был так обязателен и любезен…

— Хорошо! — сказала Гемма и поднялась быстрым движением, — вы называете джентльменом человека, который в вашем присутствии нанес хамское оскорбление вашей жене, который явился с ножом в кармане, как бандит, чтобы схватить страну за горло и, задушив, ободрать ее как липку. Вы намерены согласиться на требования, на которые можно ответить только ударом! Если вы это сделаете, я буду презирать вас, ваше величество! И не только я — вся страна!

Она отошла в глубь комнаты, разгневанная, прекрасная, как будто выросшая в эту минуту. Максимилиан стоял, рассеянно сворачивая бумажного петушка из послания лорда Орпингтона. Его отечные щеки недоумевающе оттопырились.

— Но как же можно отказать? Сэр Чарльз пишет, что он будет обстреливать берег. Я этого не хочу! Я могу быть убитым, и потом вообще это так неприятно и беспокойно. Я хочу быть королем. Я хочу отдохнуть и повеселиться, и неужели я должен испортить себе настроение из-за каких-то промыслов. Почему не сделать удовольствия сэру Чарльзу?

— Ваше величество, — сказал Коста, — вы не уясняете себе положения. Нефтяные промыслы — единственное и главное богатство Итля. Если вы отдадите их, вы станете большим бедняком, чем прежде. Вам не на что будет пообедать даже в третьеразрядной харчевне.

— Вы должны отказать! Вы не смеете согласиться! Вы не смеете стоять на коленях перед заезжим взломщиком, — горячо крикнула Гемма.

— Боже, как это скучно! — отозвался Максимилиан. — Отказать? Но мы не сможем драться с сэром Чарльзом. У нас нет оружия, нет войск. Если эскадра откроет огонь, нам придется бежать в горы, покинуть столицу. А я совсем не хочу расставаться с дворцом. У меня в кабинете теперь так уютно… И где я буду проводить вечера без «Преподобной Крысы», без театра? Вы не захотите причинить мне неприятности, господа!

Коста взглянул на королеву и пожал плечами.

Гемма подошла вплотную к королю, положила руку на его плечо и взглянула в глаза.

— Неужели? — сказала она тихо, как будто в себя. — Неужели? — И вдруг быстро сняла руку. — Я в последний раз спрашиваю, ваше величество, неужели вы решитесь опозорить свое имя еще трусостью и малодушием?

Максимилиан бережно сдунул с рукава пудру, оставшуюся от прикосновения Геммы, и ответил вяло:

— Дорогая, мне, право же, наскучил этот разговор! По-моему, вы напрасно приписываете сэру Чарльзу нехорошие намерения. Он был так добр ко мне. Он давал мне деньги…

— Идите!.. Идите, ваше величество! Идите разговаривать со столяром! сказала, задохнувшись, Гемма. — Я думаю, что, действительно, не стоит докучать вам такими неинтересными вещами. Конечно, гораздо приятней слушать хорошую музыку, смотреть голых негритянок в «Преподобной Крысе» и пить старое вино, имея полный бумажник, подаренный бескорыстным другом. Я прошу простить меня за беспокойство. Вы правы, из-за этого дела нет нужды волноваться, — оно касается только такой мелочи, как честь.

Максимилиан удовлетворенно улыбнулся.

— Ну, вот, — сказал он, — и слава богу. Я же говорю, что не стоит вести такие длинные дискуссии из-за пустяков. Кончайте без меня.

Он взял руку Геммы и прикоснулся к ней губами.

Премьер видел, как Гемма затрепетала всем телом от этого прикосновения.

Максимилиан повернулся и пошел к дверям, весело подмигнув по дороге премьеру. Гемма проводила сутулую фигуру пылающими глазами и закрыла лицо ладонями.

— Барышня! — сказал Коста, шагнув к ней. — Вот вам-то уж не стоит ерзать на собственных нервах. Действительно, не из-за чего. Из манной каши нельзя выковать меча. Плюньте и возьмите себя в руки.

Гемма взглянула на него и рассмеялась.

— Вы правы, друг мой! Это пройдет. Это от неожиданности. Я опешила оттого, что на моих глазах жизнь опровергла незыблемые правила грамматики. На всех языках, которые я знаю, слово «король» — мужского рода. А я за эти дни убедилась, что король не всегда мужчина. Это открытие немного ошеломило меня.

Она улыбнулась и подошла к стеклянной стене гостиной, в которую хлестал песчинками горячий ветер. Вдали, как всегда, раскачивались чуть видные в мутной пелене пыльного тумана тени кораблей на горизонте залива. Коста закуривал сигару, когда услыхал ее голос.

— Какой удушливый воздух! Как жарко! От этой духоты начинаешь задыхаться и впадать в истерику. Сейчас я подумала, что было бы неплохим зрелищем, если бы все эти стальные коробки отправились на дно вместе с их содержимым.

Коста выпустил волну дыма и засмеялся.

— Милая барышня, — сказал он, — вы растете на моих глазах. Вы подумали сейчас о том, о чем я думаю уже давно. Приятно видеть, как вы успеваете.

Гемма задумчиво усмехнулась.

— Забавно, — обронила она, не отрывая глаз от залива, — видеть, как король отказывается от своего долга и передоверяет защиту чести и достоинства королевства двойственному союзу бывшего жулика и ветрогонной девчонки. Но еще забавней, что эти союзники берутся за свою роль всерьез.

Коста почтительно молчал.

— Я начала с любви к незаконному отпрыску королевского рода, продолжала Гемма, — и, наконец, сама сделалась королевой. И я сыта по горло монархическими впечатлениями. Теперь я хочу попробовать другой жизни и другого общества. Я думаю, что оно будет лучше.

— Правильно, дорогая барышня! — с восхищением сказал Коста. — Поверьте мне, я сведу вас с настоящими людьми, а не с этими недоносками без мозгов и души.

— Отлично, — ответила Гемма.

— А теперь нам нужно будет поговорить насчет государственных дел. Король вышел в тираж, но события требуют действий. Нам нужно ответить генералу, пока он еще плавает на своей лоханке и не отправился кормить крабов, — предложил премьер.

— Пойдем в розовый павильон, — сказала Гемма, — там не так душно. Здесь можно задохнуться.

Она набросила легкий шелковый плащ и продела руку под услужливо подставленный локоть премьера. Они прошли коридором и на минуту остановились у двери кабинета Максимилиана.

— Гробница его величества, — шепнул Коста, указывая на дверь.

Гемма подняла руку благословляющим жестом.

— Мир праху его! Requiscat in pace![8]

Если бы министр и королева догадались заглянуть в замочную скважину, они увидели бы покоящегося в мире короля. Вернувшись из апартаментов королевы, Максимилиан осмотрел тщательно ящик стола, над которым потрудился придворный столяр.

Осмотр удовлетворил его. Он весело засвистал и осклабился.

Закрыв ящик, он набросал в угол дивана груду вышитых подушек и, взяв со стола роман в желтой обложке, улегся поудобней.

Улегшись, протянул руку к столику и, сняв резиновую трубку с хрустальным наконечником, тянувшуюся по ковру к большому столу, припал губами к наконечнику. Лицо его осветилось спокойным блаженством, острый кадык задвигался, и в горле забулькало.

Придворный столяр отлично выполнил заказ, приспособив ящик стола для помещения бидона с ликером, который король и тянул в промежутках чтения через трубку в продолжение двух часов, пока глаза его не помутнели окончательно, и он умиротворенно заснул, выронив из рук томик романа.

19. Отречение Симона

Гемма встала на пороге павильона, прижимая к груди ворох роз. Она смеялась, погружая-лицо в душистую сырость лепестков.

— Вот так ладно, барышня! — сказал Коста из глубины павильона. — Я не могу ручаться, что наш пароходный друг не завел себе штат штук в тридцать бродячих ушей и глаз, скупленных по сходной цене. Королеве подобает срывать розы и не мешаться в политику.

— Чем больше я перестаю быть королевой, тем лучше себя чувствую, ответила она, сгоняя с лица улыбку.

— Значит, до полуночи. В полночь вы сможете отправиться. Сопровождать вас будут надежные парни. Положитесь на них, как на меня, — отозвался Коста.

Гемма вырвала розу из букета и нервно оборвала лепестки. Они рассыпались по ступеням алыми лодочками.

— Я только не знаю… я боюсь, что я не сумею говорить. Я никогда не говорила с таким количеством людей, — задумчиво сказала она.

— Ерунда! Вы их не видали! Когда они появятся перед вами, у вас сразу заговорит самое нутро. Только держите себя в руках и забудьте на это время, что вы барышня.

— Хорошо! Я постараюсь быть способной ученицей.

— Ну, а теперь идите к себе и приготовьтесь к отъезду. Опоздать нельзя ни на минуту. Поверьте слову опытного человека. Когда выдергиваешь из колоды меченого туза, партнер не должен этого видеть.

— Сравнение подходящее, — расхохоталась Гемма, насмешливо поклонилась премьеру и убежала.

Коста поглядел на оставленные на ступеньках лепестки, на дорожку, по которой умчалась собеседница, и причмокнул языком.

— Ей-богу, отличная барышня! Я думал, что такие бывают только на картинках в воскресных модных журналах.

Он постоял еще минуту, покачивая головой, закрыл за собой дверь павильона и прошел через парк к воротам дворца.

Двое часовых-гвардейцев в зеленых мундирах и сиренево-розовых чикчирах, стоявших у решетки, сделали на караул. Премьер ответил на приветствие и очутился на улице.

Под теплой тенью каштанов стоял его экипаж, и он энергично вскочил на подножку.

— Куда прикажете! — спросил черномазый кучер.

Премьер оглянулся по сторонам.

— Поезжай за город, Петриль… К Георгосу, — тихо сказал он.

За городом дорога побежала белыми известковыми изгибами в гору, среди отвесных скал, на обрывах которых висели, вцепляясь корнями, корявые горные сосны.

Бойкие гнедые лошадки легко несли экипаж, и Коста сладко задремал.

Он проснулся, когда экипаж, уже в паутине сумерек, спустился в долину, зеленую от виноградников, и остановился у мазанки, прилипнувшей задней стеной к ржаво-бурому обломку скалы.

Навстречу лошадям шарахнулись белолапые, мохнатые, как медведи, собаки.

Они норовили вскочить в коляску и вытащить премьера, и Петриль яростно хлестал их кнутом, когда дверь мазанки раскрылась и хриплый голос крикнул:

— Эй вы, черти!.. Назад!

Собаки поджали хвосты и удалились с суровым рычанием. Вылезший из мазанки хозяин подошел к экипажу, держа в руке винчестер.

— Кого принесло? — спросил он не слишком приветливо, вглядываясь в гостей.

— У тебя, видно, болят глаза, Георгос, — ответил Коста.

Подошедший опустил ружье на землю.

— А, это ты, Коста, — сказал он, ухмыльнувшись, — я слыхал, что ты стал очень важным барином. Зачем тебе понадобилось приезжать в гости к такому мужлану и барсуку, как я?

Коста выпрыгнул из коляски и пожал руку хозяину.

— Не бойся! Барин я или не барин, но я не забываю старых друзей. В свое время, старина, мы немало настреляли здесь вместе чужой дичи и одинаково не любили лесничих. И чиниться нам не пристало. У меня большое дело к тебе. Вынеси сюда на столик хорошего старого винца, да поторапливайся. Мне очень некогда.

Горец взглянул на него пристально.

— Что тебе так загорелось? Неужели ты недоволен своим барством и хочешь приняться за старые дела?

Коста усмехнулся.

— Старые дела? Ах ты, ворона! Я не занимаюсь больше мелочью. Я задумал большое предприятие…

Он замолчал. Георгос придвинулся ближе.

— Какое?

— Тащи вино! — ответил Коста, усаживаясь на табуретку перед вбитым в землю столом.

Георгос зашлепал по земле мягкими горными туфлями и скрылся в мазанке. Через минуту он появился снова с глиняным круглопузатым кувшином, двумя кружками и куском овечьего сыра.

— Может, это покажется тебе невкусно после королевских фиглей-миглей?

— Не дури, — ответил премьер, наливая вино. Он отхлебнул глоток и крякнул. — Ты хочешь знать, какое дело? Изволь! Ты знаешь об этих вон?

Коста повернулся к морю и указал на далекие огни.

— О заморских чертях?

— Ну да!

Горец крепко выругался и сжал кулаки. Коста засмеялся.

— Ну вот! Я хочу украсть у них весь Итль и подарить его северянам.

Георгос крепко схватил премьера за руку.

— Ты не врешь? Ты вправду хочешь это сделать?

— Разве я когда-нибудь врал горным друзьям?

Хозяин оставил руку Косты и одним глотком осушил кружку.

— Ну, слава судьбе, — радостно сказал он, — по правде, я не доверял тебе. До нас сюда дошли слухи, что ты продал душу королю и иностранцам. И я хотел тебя вычеркнуть из памяти. И все друзья тоже.

Коста пожал плечами.

— Дураки! Горный воздух, видимо, разжижает мозги, если вы могли поверить такой чепухе. Я продался? Ты видел когда-нибудь человека, который мог бы меня купить? Жалкий осел!.. Да!.. Так вот, пришло время действовать. Пришло время показать большую фигу странствующим грабителям в генеральских мундирах. И мне нужна твоя помощь. Немедленно! Сегодня же!

— Я слушаю тебя, — просто сказал Георгос.

Премьер склонился к его уху и зашептал. Горец слушал и одобрительно мычал, но вдруг встал и отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал он решительно, — тебе помочь мы согласны, но с королевой мы не хотим иметь дела. Твое дело связываться с помазанниками, а мы им не слуги.

— Молчи! — крикнул Коста и тяжелым нажатием руки посадил Георгоса на скамью. — Ты не знаешь этой королевы! Она не их поля ягода. Она славная женщина!

Он снова нагнулся и зашептал. Сухое, морщинистое лицо Георгоса изумленно вытянулось, он присвистнул и осушил вторую кружку.

— Ах, репейник ей под хвост, — протянул он восторженно, — вот это баба! Нет, ты не заливаешь?

— Что я сказал — то сказал, — сурово отрезал Коста, — так согласен ты или нет?

Георгос встал и протянул жесткую, как дерево, руку.

— Бери, — сказал он, — что тебе нужно?

Коста не торопясь закурил сигару.

— Коротко! Мне нужно сотню парней. Все на лошадях и с ружьями. К полуночи они должны ждать у сторожки на дороге к промыслам. Им предстоит простая работа…

Коста опять понизил голос.

— Ладно, — сказал Георгос, когда он кончил, — теперь я знаю, что ты прежний парень, и засохни все мои виноградники, если я не заткну ножом глотки тому, кто станет врать, что ты продался. Все будет сделано.

— Смотри же, не опаздывай. Ну, а теперь прощай, — поднялся Коста, — мне пора делать то, что должен делать я сам.

Он попрощался с Георгосом и поехал обратно в столицу.

С поворота шоссе открылся вид на ночной город. Он лежал на берегу, притаившийся, сверкая тысячами огней, прищуренными, хищными зрачками. Над домами стояло бледное и зловещее электрическое зарево.

Коста поджал губы.

— А интересно, черт побери, — проворчал он сквозь зубы, — когда старый библейский хрыч попалил Содом, было ли над ним такое же зарево? Я думаю, что в наше время можно устроить лучшую иллюминацию.

Коляска спустилась к берегу и проезжала по главной улице мимо подъезда «Преподобной Крысы».

У подъезда остановился автомобиль, и Коста увидел, что из него вылез генерал фон Брендель в сопровождении двух дам.

Премьер хлопнул себя по лбу и остановил коляску.

— Генерал, — крикнул он главнокомандующему, — подойдите-ка на минутку.

Фон Брендель приблизился к коляске.

— Простите, что я отравляю вам свободные минуты, генерал, но у меня есть небольшой вопрос. Какое положение на фронте?

— Блестяще, — поднял плечи фон Брендель, — система моих укреплений…

— Не то, — невежливо перебил премьер, — система ваших укреплений мне отлично известна. Но, мне кажется, там полное затишье, и не приходится ожидать боев.

— Да! Я думаю. Противник настолько потрясен мощью нашей обороны, сказал с достоинством главнокомандующий, — что не осмелится повторять наступление.

Коста лукаво прищурился.

— Тогда, я думаю, можно будет разрешить капитану Адлеру вернуться в столицу. Нехорошо, генерал, заставлять такого милого человека сидеть в глуши, когда мы все наслаждаемся жизнью, — сказал он, — могут подумать, что вы боитесь его соперничества в войне с очаровательными женщинами и нарочно загнали малого на фронт. Я полагаю, что вы не откажете вернуть его.

Фон Брендель щелкнул шпорами.

— Я согласен с вами, ваше превосходительство. Я сейчас же распоряжусь вызвать его. Я не хочу, чтобы меня упрекали в эгоизме. Кстати, мы устроим торжественное награждение Адлера за победу над ассорскими бандами.

Генерал раскланялся, и коляска тронулась дальше.

Коста нашел королеву в будуаре. Она сидела у окна в костюме для верховой езды.

— Ну, что? — спросила она, порывисто поднимаясь навстречу.

— Все как надо. Вы, я вижу, уже готовы? Не стоит так торопиться, в нашем распоряжении еще три часа.

— Я очень волнуюсь, — сказала Гемма.

— Вот это уже нехорошо. Этого совсем не нужно. Видно, что у вас мало наметки в таких историях. Тут нужно быть спокойным, как будто идешь обедать. Впрочем, это в крови у всей вашей породы.

— Какой породы? — спросила удивленная Гемма.

— Не сердитесь, барышня. Я не хочу вас обидеть. Но вы все-таки из белоручек. Вы не умеете владеть этими самыми… нервами. В опасную минуту вы теряете способность действовать хладнокровно и начинаете дергаться, как паяц на ниточке. И всегда у вас какая-то истерика. А этого нельзя.

Гемма опустила голову и ответила виновато:

— Я постараюсь взять себя в руки. Думаю, что это пройдет.

— Отлично! А на дорогу выпейте стакан хорошего вина. Это здорово бодрит. Ну, пока отдыхайте — я пойду довершать сегодняшние дела. В одиннадцать я зайду за вами, и мой кучер проводит вас на дорогу, закончил Коста.

Он вышел и направился в свой кабинет во флигеле дворца.

Там он уселся за письменный стол и взял перо, но услыхал осторожный стук в дверь.

— Войдите, — сказал он с неудовольствием, откладывая перо.

— А, господин гофмейстер! Чем обязан чести видеть вашу милость? приветствовал он вошедшего Атанаса.

Атанас молча прошел через комнату и сел в кресло.

— Слушай, Коста, — начал он, — я пришел поговорить серьезно…

— Знаешь, старик, мне, право, не до серьезных разговоров. Не можешь ли ты выбрать другое время? — прервал его Коста.

Атанас часто замигал глазами.

— Нет! Хочешь ты или не хочешь, а выслушай меня!

— Ну, говори. Можно подумать, под тобой горячая сковородка, что тебе так не терпится. Говори, да скорей.

— Видишь ли… Моя башка не выдерживает этого… Я не в себе. Это мне не по нраву. Я чувствую себя так, как будто меня с ног до головы затянули в корсет…

— Что ты мелешь, старина? — обеспокоенно спросил Коста.

— Я не знаю, — продолжал Атанас, — ради какого дьявола ты полез в петлю и для чего тебе это нужно. Ты всегда был непонятен для меня. Но ты сам за себя отвечаешь. А при чем я? Ты придумал для меня эту клоунскую должность гофмейстера. Помнишь, ты сам говорил, что от придворного слога можно вывихнуть челюсти. Так я вывихнул уже не только челюсти, но и мозги. Мне это надоело. Я простой рыбак и привык жить, как мне хочется. А теперь мне нельзя говорить громко, нельзя ругаться, когда хочется. Я должен шаркать, кланяться, ходить в этом золоченом футляре, сморкаться только в платок, не махать руками и еще тысячи всяких глупостей.

— Чего же ты хочешь, старый осел? — спросил иронически Коста.

— Отпусти мою душу на покаяние. Я больше не могу. Я хочу по-прежнему лежать на молу, ловить султанку, встречать солнце, плевать в море. Вообще я хочу быть свободным человеком, а не гофмейстером. Если ты меня не отпустишь — я-все равно сбегу. Я не политик…

Коста хлопнул ладонью по столу.

— Я не думал, что у тебя нервы, как у оперной певицы. Мне стыдно за тебя, старина. Сейчас я упрекал женщину в том, что она не умеет владеть собой, но вижу, что был несправедлив. Барышня — железо по сравнению с такой трепаной мочалой, как ты.

Атанас тяжело вздохнул.

— Ты можешь называть меня, как хочешь, но я больше не могу. Я не в силах. Мой котелок не варит таких вещей. Пусть я мочала, но я не гофмейстер, будь он проклят отныне и довеку.

— Значит, ты покидаешь меня? — спросил с упреком Коста.

— Прости меня, я сказал, что не могу больше.

— Так… Симон, Симон! Прежде чем пропоет петел, ты трижды отречешься от меня, — сказал насмешливо премьер.

Атанас покраснел.

— Ты хочешь сказать, что я изменник? Ну что же! Ты всегда был несправедлив ко мне. Но все равно — отпусти меня.

Коста засмеялся.

— Что же, Симон! Вложи меч в ножны. Подъявший меч от меча погибнет. Не буду держать тебя насильно. Очевидно, твоя судьба вязнуть в болоте оппортунизма.

— Как ты сказал, — переспросил Атанас, — оппорт… тун..?

— Да, вижу, что ты действительно не годишься для придворной жизни, если не можешь выговорить самого придворного слова. И не стану привязывать тебя на цепь. Иди!

— Спасибо, Коста. Хоть ты и жесток со мной, но все же ты хороший друг, — ответил бывший гофмейстер со слезами на глазах и стал расстегивать воротник гофмейстерского мундира.

— Что ты хочешь делать? — с беспокойством спросил Коста.

— Я скину эту чертову одежу.

— Ты совсем с ума сошел! — вскочил в бешенстве премьер.

— Нет, Коста. Не уговаривай, — решительно ответил старик, — это кончено!

Коста смотрел на него во все глаза и вдруг захохотал.

Отрекшийся Симон быстро скинул мундир и фланелевые панталоны с золотыми лампасами и остался в одном белье. Бросив свою одежду в угол, он подошел к другу.

— Прощай, Коста, — сказал он, протягивая руку, — когда тебе тоже наскучит высокий пост, приходи на мол. Я всегда накормлю тебя жареной султанкой, потому что я люблю тебя, но не могу здесь оставаться.

— Сумасшедший идиот! — вскрикнул премьер. — Как же ты пойдешь из дворца в таком виде? Тебя арестуют часовые.

Атанас скроил хитрую усмешку.

— Нет! Уж это дудки! Я через ворота не пойду. Я еще третьего дня присмотрел одно место в заборе, где он пониже. Там меня никто не задержит. Прощай!

И он ушел, оставив свои регалии, как змея, сбросившая старую кожу.

Коста пожал плечами и продолжал прерванное писание. Часы прозвенели половину одиннадцатого. Премьер встал и позвонил.

— Отдайте на радиостанцию, — приказал он, передавая конверт гофкурьеру.

По уходе курьера он открыл ящик стола, вынул блестящий никелированный револьвер и взвесил его на ладони.

— Я думаю, он не очень тяжел для женской руки, — сказал он вслух, опустил револьвер в карман и направился в покои королевы.

Старая нищенка Пепита, ходившая в эту ночь воровать овощи с пригородных огородов, рассказывала по секрету базарным торговкам, что после полуночи, переходя аллею за городом, она едва не была раздавлена двумя всадниками, бесшумно вылетевшими из темноты и пронесшимися мимо нее с нечеловеческой быстротой.

Еще под большим секретом она сообщала, что у всадников были черные крылья, а из ноздрей коней сыпались искры.

Слушательницы увидели в этом предвестие страшных бед и впоследствии всегда говорили:

— Ну конечно! Когда черти начинают ездить верхом, нельзя ждать ничего хорошего!

20. Лирическая интермедия

Было бы большой несправедливостью, если бы мы занялись исключительно героями, поставленными случаем в центр событий романа, и забыли о тех, которые являлись его зачинателями и сошли со сцены только по капризу неумолимого рока.

Тем более что они обладают в достаточной мере всеми человеческими качествами, заслуживающими уважения и внимания.

Президент Аткин был счастлив. Милостивое разрешение короля Максимилиана соединило его с верной подругой, не побоявшейся разделить с достойным гражданином позор и страдания заключения и тем самым доказавшей, что преданные и любящие сердца не исчезли и в век просвещенного материализма.

Софи повесила на окна президентской камеры привезенные с собой тюлевые занавески, поместила в угол клетку с канарейкой, а на вышитой ею собственноручно бархатной подушке лежала любимая левретка бывшего главы республики.

Благодаря заботам Софи камера приобрела настолько изысканный и даже несколько утонченный уют, что смотритель тюремного замка ежевечерне приходил пить чай в обществе господина Аткина и его возлюбленной и, слушая веселый щебет канарейки, погружался в воспоминания о добрых старых временах, когда люди даже не смели произносить слова «республика», а измена супружескому долгу каралась извержением виновных из общества.

Низложенный президент сочувственно кивал головой и, прощаясь со смотрителем, подолгу жал старческую руку, утверждая, что и он считает это незабвенное время наилучшим и верит в его восстановление.

Единственное, что беспокоило президента в его гнездышке, было смутное опасение за свою судьбу. Господин Аткин был человеком зоркого и дальновидного ума.

И он, открывая каждым утром окно камеры и вдыхая обаятельную свежесть морского ветерка, улавливал в нем запахи надвигающейся грозы.

Он чувствовал настоятельную необходимость покинуть эту неблагодарную страну, которая не оценила положенных для ее благосостояния и счастья трудов, и с волнением следил, как скользили по волнам залива косые паруса и вились дымки из труб уходящих судов.

Он желал всей душой одного — забыть этот хотя и прелестный, но непрочный уголок. За будущее он был спокоен.

Пачки наутилийской валюты — память о нефтяном деле — хранились в надежном месте, и, получив свободу, президент мог бы немедленно оставить несчастный берег, который не ведал благодарности и уважения к гражданским доблестям, чтобы в другом месте вести спокойную жизнь, полную счастья и безмятежных наслаждений.

Правда, его несколько тревожила возможность встречи с госпожою Аткин, которая оставалась на свободе, но, будучи опытным политиком, он надеялся обмануть ее бдительность и предоставить несчастную ее судьбе, как некогда Тезей спящую Ариадну.

Президент и не предполагал, что оставленная им супруга не нашла возможным последовать примеру другой героини прошедших веков, Пенелопы, и тоже зажгла алтарь семейного» благополучия в доме министра общественных удовольствий старого Баста.

Сплетники уверяли, впрочем, что Антонием Бастом в этом случае руководило вовсе не священное чувство любви, а извращенная страсть к противоестественным сочетаниям, ибо вид этой пары — невероятная худоба госпожи Аткин и такая же беспредельная толщина Баста — вызывал приступы искреннего веселья у беззаботных граждан столицы, и, таким образом, министр общественных удовольствий даже своей личной жизнью выполнял доверенную ему правительством миссию.

Но президенту это обстоятельство не было известно, ибо, несмотря на полный комфорт, предоставленный ему в тюремном замке, сношения с внешним миром были ему строжайше запрещены.

Он обращался к благородству короля Максимилиана и просил дать ему возможность удалиться из пределов Итля навсегда, но обращения эти не пошли дальше кабинета Косты, который спокойно клал их под сукно.

И господин Аткин начинал волноваться.

Помощь и спасение пришли неожиданно извне.

В тот самый вечер, в который страна впервые узнала, что по ее дорогам ездят верхом черти, господин Аткин, как всегда, принял визит смотрителя и лег спать с успокоенной душой, вкусив обычную сладость ласк своей подруги.

Но в час ночи он был разбужен необычным шумом в коридоре.

В смертельном страхе лучший гражданин павшей республики вскочил с перины и растолкал безмятежно спящую Софи.

— Софи!.. Софи!.. Вставайте же!.. вставайте!.. Вы слышите?

Разбуженная сердито зевнула.

— В чем дело? Почему вы меня будите? Что вам приснилось?

Господин Аткин дрожал всем телом, как кролик под ножом повара.

Он ухватился в отчаянии за пышные округлости подруги.

— Прислушайтесь же!

Софи привстала на постели. По коридору грохотали приближающиеся шаги. Звенели шпоры, стучали приклады.

Господин Аткин продолжал сжимать тело Софи.

— Это за мной! О боже! Они хотят расстрелять меня, как мексиканского императора в Кверетаро. Я не хочу!.. я не хочу! Софи, спасите меня!

— Вы с ума сошли? — крикнула Софи, отталкивая его, — пустите, вы совершенно раздавили мне грудь! Нельзя же быть таким идиотом! И почему вы думаете, что вас хотят расстрелять?

Господин Аткин выпустил из пальцев спасительную теплоту и внезапно вскочил с постели.

— Вы тоже предаете меня, — сказал он с упреком, — хорошо! Пусть они идут! Я сумею умереть, как умер Юлий Цезарь!

Он вытянулся во весь рост, закутавшись в простыню, откинув голову и скрестив руки на груди, не замечая, что левая нога его попала в сосуд, стоящий у кровати.

В замке щелкнул ключ, дверь распахнулась, и в свете фонарей на пороге показался человек, окруженный солдатами.

— Господин Аткин, — позвал он, всматриваясь в темноту.

В камере было тихо.

— Господин Аткин, — повторил он.

Софи протянула руку и крепко ущипнула неподвижную статую в простыне.

— Да отвечайте же, наконец! Что вы, оглохли?

Статуя шевельнулась, и в камере прозвучал срывающийся и визгливый голос:

— Солдаты! Вы пришли исполнить приказ? Я готов! Расскажите детям, как умер человек, любивший отечество и демократию.

Стоявший на пороге громко засмеялся.

— Господин Аткин, — сказал он в третий раз, — выходите! Вы свободны!

Господин Аткин рванулся вперед, как ядро, выброшенное катапультой. Подброшенный его ногой сосуд с треском разлетелся об стену.

— Что? Что вы говорите? — крикнул он, хватая неизвестного за руки.

— Я говорю, что вы свободны, — ответил освободитель под хохот солдат.

— Кто вы?

— Неужели вы не узнаете меня? Я баронет Осборн. Но поспешите. У нас мало времени. Быстрей!

Господин Аткин повис на шее баронета со слезами радости. Потом он ухватил его за руку и подтащил к постели.

— Софи! Дорогая Софи, — вскричал он в исступлении, — это баронет. Обнимите же его, обнимите нашего спасителя!

— Вы не в своем уме, — ответила подруга президента, — уйдите, я раздета.

— Софи! Я умоляю вас не стесняться. Баронет спас нам жизнь. Я требую, чтобы вы поблагодарили его.

Но баронет уклонился и пощадил стыдливость Софи.

— Будьте добры одеваться быстрей. Может подняться переполох. Нам нужно немедленно уходить.

Господин Аткин наконец опомнился и стал молниеносно одеваться.

При этом он тщетно пытался напялить в рукава брюки, растерялся окончательно и с большим трудом был одет ржавшими солдатами.

Президента вместе с подругой вывели на улицу, усадили в приготовленный автомобиль и, после бешеного бега по сонным улицам, перевезли на шлюпке на один из наутилийских транспортов, где его встретила заливающаяся радостными слезами преданная дочь.

После первых объятий и приветствий господин Аткин вдруг осмотрелся по сторонам с явным беспокойством и тревогой.

— Лола, — сказал он дрожащим голосом, ощупывая глазами стены каюты, как будто хотел проникнуть взглядом насквозь, — а где же ваша мать?

Лола горестно опустила ресницы.

— Я должна сообщить вам, папа, — ответила она, — ужасную весть. Выслушайте ее с возможным спокойствием. Мама вышла замуж за толстого Баста.

Господин Аткин выпрямился, как тополь после порыва ветра. Лицо его просияло искренней радостью, но он подавил ее и торжественно поднял руку.

— Дочь моя, — начал он величественно, — мне горько говорить это в вашем присутствии. Когда я был молод и легкомыслен, подобно вам, и собирался жениться на вашей матери, мой покойный отец принес мне медицинскую энциклопедию и, чтобы предостеречь меня от неверного шага, прочел мне страницу, на которой рядом исторических примеров доказывалось, что женщины, страдающие резкой худобой, не склонны беречь честь домашнего очага и обладают развратными наклонностями. Я не поверил тогда моему отцу, но после я имел возможность убедиться в его правоте, и теперешний поступок вашей матери прямо подтверждает мнения медицинских авторитетов. Она нарушила долг супружеской верности, и я презираю ее.

При этих словах господин Аткин нежно обнял талию Софи, склонившей голову на его плечо.

— Я не могу судить маму, — сказала с легкой улыбкой Лола, — но вы, отец, всегда будете для меня примером в супружеской жизни.

Господин Аткин поцеловал дочь и немедленно поинтересовался узнать об обстоятельствах своего освобождения.

Лола удовлетворила его любопытство, сообщив, что сэр Чарльз, уступая ее слезам и горю, а также просьбам баронета Осборна, разрешил последнему произвести эту маленькую экспедицию, поставив непременным условием, чтобы господин Аткин немедленно покинул территорию Итля.

— Я не знаю, папа, захотите ли вы сами остаться на этой безнравственной и неблагодарной земле, что же касается меня, то я окончательно решила отряхнуть ее прах. Фрэди поможет мне в этом.

— Баронет очень милый молодой человек, — сказал президент, — и, во всяком случае, он никогда не будет такой скотиной, как принц Лейхтвейс, который так гнусно забыл, что я кормил его в течение года на свои скромные средства. Кстати, почему сэр Осборн ушел? Мне хотелось бы поблагодарить его.

— Будьте спокойны, папа! Вам не придется кормить Фрэди. У него есть дома свой метрдотель. Фрэди будет есть собственные обеды и кормить меня, потому что он сделал мне предложение, и я ответила ему согласием. Я прошу вашего благословения, но, если вы не захотите, мы сможем обойтись и без него.

Господин Аткин положил руку на плечо дочери.

— Дочь моя! Хотя вы и молоды еще, но молодость не препятствует семейному счастью. Из примеров Библии мы видим, что жены пророков и святых отцов вступали в брак в самом раннем возрасте, и, несмотря на это, церковь чтит их память. Я согласен.

Лола подошла к двери в кают-компанию и открыла ее.

— Фрэди! Пожалуйте сюда на минуту.

Баронет немедленно появился.

— Папа согласен, — сказала Лола, беря его руку, — благословите нас, папа, — продолжала она, подходя вместе с баронетом к господину Аткину, — я думаю, что Фрэди будет мне хорошим мужем. Он находит мои платья достаточно открытыми и мой темперамент вполне удовлетворительным. Кроме того, он достаточно красив для мужа.

— Дети мои, — провозгласил господин Аткин, возлагая руки на головы Лолы и баронета, — примите благословение несчастного старца, лишенного всего. Будьте счастливы, не забывайте бога и своих детей…

— Папа, вы говорите глупости, — прервала Лола, — у Фрэди полный ящик необходимых средств наутилийской фабрикации. Они вполне надежны…

— Не прерывайте меня, дочь моя, — в свою очередь, возмутился господин Аткин, — своих детей, говорю я, воспитайте в духе чистой демократии, ибо я провижу, что во всем мире скоро восторжествуют идеи демократии.

— Папа! Это же совершенная бестактность. Фрэди ближайший родственник его величества короля Гонория, а вы говорите при нем подобные мерзости, покраснела Лола.

Господин Аткин полузакрыл глаза и сквозь ресницы взглянул на дочь торжествующим взглядом.

— Вы удивительно нетерпеливы, дочь моя. Вы не даете даже докончить мысли. Я совершенно сознательно утверждаю, что демократия восторжествует во всем мире. Это так, и это будет лучшей гарантией незыблемости монархического строя, ибо ни одна общественная группа не питает такой преданной и прекрасной любви к своим монархам, как демократия.

Господин Аткин расцеловался с обрученными и проследовал вместе с ними в кают-компанию транспорта, где офицеры приветствовали их звоном бокалов, поднятых в честь баронета и его невесты.

За холодным ужином господин Аткин был очень оживлен и весело беседовал с офицерами о событиях истекших дней, проклиная короля Максимилиана, показавшего всю черноту своей души по отношению к лорду Орпингтону и Наутилии.

Он выразил глубокое сожаление, что не смог убедить сэра Чарльза в ненужности государственного переворота, который только осложнил положение.

— Бросьте, папа, — сказала Лола, — если вам еще не надоела политика, вы сможете заняться ею по приезде в Наутилию. Фрэди поможет вам пройти в парламент, и там вы можете болтать все, что придет вам в голову.

Господин Аткин покачал головой:

— О, нет! Я только отдаю дань воспоминаниям. Я окончательно решил покинуть политическую арену. У меня есть средства, чтобы прожить покойно. Я думаю, что мне удастся открыть фабрику вязаного белья. Я слыхал, что в Наутилии это самое выгодное предприятие.

В окна кают-компании начала пробиваться слабая голубизна рассвета. Офицеры поднялись и пожелали господину Аткину покойного сна.

Фрэди, внимательно смотревший за ужином на подругу президента, проводил Лолу в ее каюту и, вернувшись, предложил указать господину Аткину его помещение.

Сопровождая его по коридору, он продел руку под локоток Софи и, нежно прижав его, шепнул:

— Вы мне безумно нравитесь! Я жажду вас! Могу ли я надеяться?

Софи испуганно взглянула на него.

— Баронет Осборн, — шепнула она, — ведь у вас невеста?

— Какие пустяки! — ответил Фрэди, — всему свое время! Решайтесь!

Софи освободила свою руку.

— Вы дерзкий мальчишка, — шепнула она на пороге каюты, — и заслуживаете презрения… который номер вашей каюты?

21. «Нюхайте воду»

Дежурный радиотелеграфист под утро уснул в кабинке. Голова его в рыжеватых завитках упала на лакированный столик, на котором валялись в изобилии апельсинные корки от вчерашнего десерта радиотелеграфиста.

В розоватом свете лампочки под бумажным колпаком волосы его казались такими же оранжевыми, как корки, запутавшиеся в них.

Металлическая дуга наголовья сползла набок, и телефонная раковина висела на одном ухе.

Радиотелеграфист с вечера прослушал концерты и лекции на всех языках, после полуночи долго ловил какие-то непонятные свисты и вопли, несшиеся из неведомых пустынь вселенной, отправил в Атлантический океан крепкое ругательство и, зевнув, предался сну. В эту ночь больше не предвиделось ничего интересного.

В открытый иллюминатор каюты доносилось шелковое плескание волны, и каждые полчаса стенные часы вызванивали такты торжественного гимна «Боже, храни короля», ибо радиотелеграфист состоял в службе его величества Гонория XIX и находился на борту «Беззастенчивого».

Около трех часов ночи в телефоне, прижатом к уху спящего, заворковало и забулькало. Таинственный голос кричал из него в ухо телеграфиста. Он заворочался, промычал и вдруг быстро поднял голову, уже покорный долгу и внимательный, как будто сон и не прикасался к нему.

Он положил пальцы на эбонитовые шишечки конденсаторов и повертел их. Голос, звучавший из ниоткуда, стал ясным. Длинные и короткие скрипы, перемежаясь, начали складываться в слова.

Телеграфист расшифровал сигнал, призывающий к вниманию, и, нажав отправной рычажок, ответил: «Алло! «Беззастенчивый». Слушаю вас».

Мембрана коротко скрипнула ехидным, как будто смеющимся, скрипом и на секунду смолкла. Телеграфист придвинул блокнот и сжал пальцами карандаш.

На новый скрип рука его ответила скачущей беготней по блокноту, но после первых же строк, легших на бумагу, он подскочил на месте и выронил карандаш из пальцев.

Откинувшись на полукруглую спинку стула, он беспомощно замигал светлыми глазами, с недоумением поглядел на исписанный листок и решительно нажал снова рычаг отправления.

Высоко вверху, на кончике ажурной мачты флагманского дредноута, антенна прошелестела голубоватыми искрами. Искры ушли в пространство, сложившись в тревожные слова: «Повторите, я не понимаю, повторите, повторите».

Но пространство ответило просто: «Вы поняли, как надо. Слушайте до конца».

Радиотелеграфист пожал плечами и обратился в безвольный слуховой аппарат.

Но по мере того, как блокнот заполнялся словами, брови принимающего поднимались все выше и изгибались все острее.

И когда утих последний звук, радиотелеграфист стащил с головы прибор, как будто он грозил раздавить ему череп, и вскочил со стула, держа в руках запись.

— Однако же, — сказал он вслух, — я думаю, что такой радиограммы он не получал со дня рождения. Что, они с ума сошли?

Он отошел к двери и нажал кнопку звонка. Вестовой вырос в ней, бесшумный, как тень отца Гамлета.

— Разбудите тотчас же лейтенанта Уимбли и попросите его срочно прийти сюда, — приказал радиотелеграфист и уселся переписывать начисто принятую радиограмму.

Лейтенант Уимбли, старший радиотелеграфный офицер «Беззастенчивого», появился в кабинке не слишком скоро. При входе он зажмурился от яркого света и запахнул лиловую ночную пижаму.

— В чем дело, Дик? Ради какого землетрясения вы подняли меня с постели? — полусмешливо, полусердито спросил он.

— Простите, сэр, но я не стал бы тревожить вас из-за такой мелочи, как землетрясение.

— Тогда что же? Война?

— Нет, сэр!

— Биржевая паника?

— Нет!

— Что же случилось, черт возьми? Да не тяните же!

— Прочтите сами, сэр, — ответил радиотелеграфист, подавая листок.

Лейтенант Уимбли взглянул на карандашные каракули и через минуту уставился в лицо подчиненного с необычайным выражением.

— Вы напились перед дежурством, — сказал он холодно, — вы знаете, как карается такой поступок, когда эскадра находится на боевом положении?

— Сэр, я непьющий и член Лиги по борьбе с алкоголем, — отозвался спокойно телеграфист.

— Дыхните мне в лицо, — приказал лейтенант. — Странно… не пахнет. Откуда вы приняли ее?

— С берега, сэр. Я сначала не поверил глазам, дал сигнал повторения. Повторили то же, слово в слово. Я думаю, сэр…

— Вам ничего не нужно думать, Дик, — прервал внезапно лейтенант Уимбли, — я думаю, что гораздо безопасней для вас будет совершенно забыть этот текст. Дайте-ка мне черновик.

Он спрятал черновик в карман и дополнил:

— Если хоть одна живая душа узнает содержание, вы будете сидеть в подводном карцере не меньше месяца.

И с этим обнадеживающим предупреждением лейтенант Уимбли покинул кабинку.

Радиотелеграфист уныло посмотрел ему вслед, подошел к аппарату, постоял и дал позывные Эйфелевой башне. Получив ответ, он хихикнул и простучал в эфир: «Чтоб вам подохнуть, жабоеды проклятые».

Лейтенант же Уимбли, не теряя времени, отправился на корму и разбудил флаг-офицера сэра Чарльза.

Оба офицера внимательно проштудировали еще раз злополучный квадратик бумаги, и флаг-офицер нерешительно промямлил:

— Н-не знаю… Я даже боюсь идти к нему с такой штукой.

— Вздор! — сказал решительно лейтенант Уимбли, — вы должны это сделать. Если мы не передадим ему сейчас, он все равно получит вторую, и вам же влетит за сокрытие. Не дурите, дорогой мой. Я подожду вас здесь.

Флаг-офицер вздохнул и заплетающимися шагами направился к каюте лорда Орпингтона. Он трижды стучал в дверь, с каждым разом все громче и настойчивее, пока не услыхал разгневанный сонный голос сэра Чарльза, спрашивающий, почему его будят в такой нелепый час.

— Необыкновенная радиограмма, сэр Чарльз, — поперхнувшись, ответил офицер.

— Что же, вы не могли подождать с ней до утра? — спросил великий полководец, представ перед подчиненным в одной рубашке.

— Она… она слишком необычайна, сэр, — теряя последние остатки хладнокровия, сказал перепуганный офицер, входя в каюту.

— Ну, что же, читайте, — приказал сэр Чарльз, закуривая папиросу.

— Я? — переспросил ошеломленный флаг-офицер, даже отступив назад.

— А кто же? Нас как будто здесь только двое?

— Я… я не смею, ваше превосходительство… мой язык… — пролепетал флаг-офицер.

— Что такое?.. Дайте сюда! — крикнул побагровевший сэр Чарльз, вырывая радиограмму. — Что это такое, что ваш язык не может выговорить?

Он прошел к столу и, приблизив листок к кенкетке, вцепился в него глазами.

Флаг-офицер стоял ни жив ни мертв и рискнул поднять глаза, только услыхав, как что-то обрушилось на стол с грохотом, показавшимся взволнованному офицеру пушечным выстрелом.

Перед ним было лицо сэра Чарльза, совершенно неузнаваемое в перекосившей его судороге ярости. Кулак лорда Орпингтона, упавший на стол, застыл на скомканной радиограмме.

Мы не станем больше играть в прятки с читателем. Правда, сэр Чарльз охотно отдал бы половину своей прекрасной и достойной общего уважения жизни, чтобы текст радиограммы не стал известен людям, у которых в душе нет ничего святого и которые не останавливаются перед издевательским осмеянием сановника, полвека с честью и славой служившего своему государю и родине.

Но события, ареной которых суждено было стать Итлю, получили слишком широкую огласку, и мы не находим нужным щадить безупречное имя наутилийского Баярда.

Карандаш радиотелеграфиста беспристрастно записал для потомства следующие страшные и неслыханные в истории дипломатических сношений слова:

«Заморскому шарлатану, кавалеру ордена великого грабежа, его милости лорду Орпингтону на флагманскую лоханку «Беззастенчивый».

Доводим до сведения вашего проходимства, что вкусная нефть велела низенько кланяться. Увеселительную поездку в нефтяной рай советуем отложить, так как при появлении столь высокого гостя будет устроен фейерверк, в который будут употреблены, все запасы нефти и который может повредить вашему бесценному здоровью.

Для грабежа нужно иметь на плечах голову, а не гнилой кочан.

Желаем приятного времяпрепровождения.

По поручению правительства Итля

премьер-министр герцог Коста».

Несколько мгновений дрожащий от ужаса флаг-офицер слышал только нечленораздельное шипение, пробивавшееся сквозь седые усы сэра Чарльза. Постепенно оно перешло в густой и низкий рев, из которого, наконец, вырвались слова:

— Кто принял этот… эту… это?

— Дежурный радиотелеграфист, сэр, — ответил чуть слышно офицер.

— На нок его!.. Повесить на ноке мерзавца!.. Немедленно! — крикнул сэр Чарльз таким голосом, что флаг-офицер откатился к двери, как куриное перо, подхваченное на улице внезапным порывом ветра.

— Стойте! — рявкнул лорд Орпингтон, когда подчиненный протискивался в дверь, — стойте, вам говорят!.. Сигнал!.. Боевую тревогу!.. Сейчас же десант!.. Вызовите мне адмирала Кроузона.

Офицер исчез. Он пронесся, как самум, мимо лейтенанта Уимбли, ожидавшего его в кают-компании, не ответив ни слова на вопрос, и двумя прыжками одолел ведущую на палубу лестницу.

Пока Уимбли собрался последовать за ним, и палубы донеслись беготня, крик, и резкий рев трубы горниста хлестнул по сонному рейду руладой боевой тревоги.

— Ого!.. Дело, видно, не в шутку, — сказал себе лейтенант и помчался в каюту одеваться.

Когда адмирал Кроузон появился в каюте сэра Чарльза, представитель Гонория XIX успел подавить прилив необузданной ярости и встретил моряка с непринужденной любезной улыбкой.

— Не гневайтесь, сэр Кроузон, что мне пришлось лишить вас заслуженного отдыха. События приняли экстраординарный характер. Я получил только что от правительства Итля возмутительную радиограмму.

— Какую? — спокойно спросил адмирал, застегивая воротник кителя.

Сэр Чарльз порозовел, и на лицо его легла беглая тень замешательства.

— Содержание ее касается лично меня и оскорбляет меня, как лицо, представляющее нашего монарха. Я не имею возможности довести ее до вашего сведения, но я решился покончить наконец с этими наглецами. Мои нервы расстроены вконец, и я думаю, что по возвращении домой мне придется серьезно полечиться.

— Благоволите отдать распоряжения, сэр Чарльз, — так же спокойно ответил старый морской волк.

— Я приказал уже дать боевую тревогу. Будьте добры отдать приказание начать немедленную высадку десанта со всей артиллерией и вспомогательными отрядами. К утру берег должен быть занят нашими войсками, и правительство, осмелившееся оскорбить достоинство Наутилии, будет предано полевому суду.

— Слушаю, сэр!

Адмирал Кроузон повернулся, чтобы идти на палубу.

— Одну минуту, адмирал… Я выйду вместе с вами. — Сэр Чарльз снял со стены каюты палаш в ножнах, украшенный золотыми лаврами, награду за боевые подвиги, и пристегнул к поясу.

Взойдя в командирскую рубку, он огляделся.

Огни наутилийских судов погасли в мгновение ока при первом звуке боевого сигнала. Черные низкобортные чудовища только угадывались во мраке на фоне высоких береговых скал. Прямо под ногами сэра Чарльза смутно круглела громада носовой орудийной башни «Беззастенчивого». Отяжелевшая тишина лежала вокруг, а вдали танцующими золотокрылыми мотыльками переливались огни ничего не подозревающего, но обреченного ужасу Порто-Бланко.

Они отражались в воде залива длинными, не колышущимися, совершенно неподвижными полосами. На всем пространстве залива вода лежала, как мертвое круглое зеркало, не беспокоимое ни малейшей рябью. Сэру Чарльзу показалось на мгновение, что в воздухе висит душной тучей резкий нефтяной запах, но он приписал это ощущение своим расстроенным нервам.

Он вытянул руку и погрозил берегу стиснутым кулаком.

— Все готово к десантной операции, сэр. Разрешите пустить ракету? спросил, подходя, адмирал Кроузон.

— Да… или нет, адмирал! Подождите секунду. Я хочу быть лояльным до конца. Каждое мое слово с этой минуты принадлежит истории, каждый мой жест будет взвешиваться на весах справедливости. Пошлите ко мне старшего радиста.

Лейтенант Уимбли рысью примчался в рубку.

— Вы сейчас же отправите правительству Итля радиограмму следующего содержания: «Генерал Орпингтон предлагает немедленную сдачу без сопротивления. При неполучении ответа в течение пяти минут начнется высадка десанта с одновременным бомбардированием столицы». Оставайтесь сами в кабинке и через пять минут дайте знать мне о результате.

Лейтенант Уимбли отправился исполнять свой долг. Адмирал Кроузон молча смотрел на берег, устанавливая точки прицела.

Внезапно он повернул голову и сказал:

— Мне кажется, что ужасно пахнет нефтью.

Сэр Чарльз вздрогнул. Очевидно, назойливый запах нефти не был галлюцинацией.

— Мне тоже показалось. Я думал, что обманулся. Впрочем, ничего удивительного, этот берег пропитан насквозь нефтяными источниками.

Внутренний телефон рубки зазвенел пронзительно и визгливо.

— Сэр! Лейтенант Уимбли докладывает, что прошло шесть минут, а ответа с берега нет, — сообщил флагманский телефонист.

Сэр Чарльз стиснул челюсти, и под ушами у него вздулись круглые желваки.

— Ах… так… пусть пеняют на себя, — процедил он сквозь зубы. Ракету!

Вахтенный начальник поднес свисток к губам. Свист потонул в оглушительном шипе с правого борта, и, ввинтившись в черноту оранжевым горящим штопором, ракета рассыпала в зените голубые, тяжелые звезды.

На мачте повис сигнал «гребные суда на воду», и по рейду пополз скрип поворачиваемых шлюпбалок.

— Залп носовой башней! — крикнул сэр Чарльз.

— По городу? — почтительно осведомился адмирал Кроузон.

— Нет… сначала дайте над городом… по скалам. Я думаю, что они все же образумятся, — ответил лорд Орпингтон, поежившись, как будто от внезапного холода.

Под рукой глухо зарокотали шарикоподшипники, и тысячепудовая кастрюля башни медленно и бесшумно завертелась. Черные хоботы орудий закачались, поднялись и застыли в неподвижности.

— Огонь! — сказал адмирал вахтенному артиллеристу. Артиллерист нажал кнопку распределительного циферблата.

Рубку залило зеленой молнией. «Беззастенчивый» вздрогнул на воде всем корпусом, и сэр Чарльз еле удержался на ногах, ухватившись за поручни. Грохот расколол ночь на звенящие осколки.

— Второй! — сказал сэр Чарльз, зажимая уши, но в рубку влетел лейтенант Уимбли.

— Сэр Чарльз!.. С берега… отвечают… отвечают…

— Что отвечают?

— Они отвечают непонятное, — продолжал задыхающийся офицер, — они ответили три раза одну и ту же фразу: «Нюхайте воду… нюхайте воду… нюхайте воду…»

— Что за глупости, при чем тут вода? — нахмурился сэр Чарльз. Продолжайте огонь. Довольно шуток!

Но адмирал Кроузон внезапно остановил артиллериста.

— Минуту, сэр Чарльз… Одну минуту… Я, кажется… — И он быстро исчез из рубки. Скоро донесся его изумленный вскрик из-под борта с последней ступеньки трапа.

— Что там? — спросил, перегнувшись через перила, сэр Чарльз.

— Не стреляйте! Не стреляйте, сэр Чарльз! Рейд на вершок покрыт нефтью.

— Я ничего не понимаю, — пожал плечами сэр Чарльз.

Адмирал Кроузон снова появился в будке. Он был бледен и взволнован.

— Сэр Чарльз! Сообщите на берег, что мы прекращаем огонь. Ни одного выстрела! Иначе мы погибли.

— Да в чем же дело? — вспыхнул сэр Чарльз.

— Они выпустили нефть и бензин из цистерн и нефтепровода на рейд. Нефть покрыла воду толстым слоем. Достаточно им пустить с берега несколько зажигательных ракет, чтобы весь рейд запылал, как костер. Эскадра стоит под притушенными котлами. Прежде чем мы успеем поднять давление, чтобы сняться с якорей, мы сгорим, как бабочки на лампе. Нефть может вспыхнуть даже от наших выстрелов, и еще счастье, что это не произошло при первом залпе.

Опять зазвонил телефон, прерывая адмирала Кроузона.

— Дежурный радиотелеграфист сообщает принятую радиограмму: «Прекратите огонь, при втором залпе рейд будет подожжен», — передал телефонист.

Сэр Чарльз топнул ногой в пробковую подстилку под компасом и рванул воротник мундира. Лицо его окрасилось синью, и он зашатался.

Адмирал Кроузон бросился к нему.

— Врача! Сэру Чарльзу дурно!

Но лорд Орпингтон справился с припадком.

— Не нужно! Никакого врача. На этот раз они опять перехитрили меня, но клянусь именем его величества, — хорошо смеется тот, кто смеется последний. Джокер еще в колоде, и игра не кончена.

Великий человек подошел к борту и посмотрел на город. Офицеры, видевшие его в этот момент, рассказывают, что они никогда не наблюдали ничего более величественного, благородного и грозного, чем этот доблестный муж, от одного имени которого трепетали враги в обоих полушариях, стоящий у борта командирской рубки и пронизывающий ночную темноту глазами, от пламени которых могла бы скорее, чем от выстрелов, загореться заливавшая рейд нефть.

Наконец он обернулся и сказал флаг-офицеру:

— Отправляйтесь на транспорт «Креуза» и доставьте ко мне в каюту бывшего президента Аткина.

22. Появление хозяина

Пока победоносные знамена величайшей морской державы покрываются несмываемым позором на тихом рейде Порто-Бланко, мы подымем край занавеса над первопричиной посрамления боевой славы сэра Чарльза — нефтяными промыслами Итля.

Спустя два часа после того, как старая Пепита увидела на загородном шоссе несущихся вскачь демонов, сотня горцев, бесшумно сняв посты промысловой стражи, ворвалась на территорию промыслов и захватила в постелях мирно покоящуюся администрацию во главе с директором.

Промыслы наполнились ржанием лошадей, топотом, гиком, звоном оружия.

На главной площади у нефтяного бассейна тревожным малиновым огнем вспыхнули факелы, зажженные на столбах, освещая сухие, суровые, как будто вырезанные из коричневатого металла, лица горцев.

Часть отряда разбежалась по казармам подымать рабочих, другая под метавшимися языками пламени громоздила на площади гору пустых ящиков для трибуны.

Разбуженные рабочие выливались из дверей бараков живыми реками, гудя огромным роем майских жуков, и забивали толпами площадь тесно и плотно, плечо к плечу, голова к голове.

Когда площадь до предела утрамбовалась человеческими телами и плотная пятнадцатитысячная масса недоуменно перекликалась, проводник, данный Костой, сказал Гемме, тревожно ждавшей в бывшем директорском доме:

— Пора! Нужно идти к ним.

Гемма закусила зубами рукоятку хлыста.

— Мне почему-то страшно. Я никогда не боялась, а вот сейчас чувствую, как будто мне налили в ноги свинца. Не могу подняться.

— Смелее, барышня! Отступать поздно, да вы и сами не отступите. Прикажите себе и… раз, два, три.

Гемма усмехнулась:

— Отступить? Нет! Довольно я ходила кривыми путями. Что начато, то начато. Идем!

Она поднялась, отбросила хлыст и открыла дверь.

В нее хлынул рокочущий гуд площади.

— Ничего, ничего. Не робейте, — сказал спутник, взяв ее под руку и ведя узким проходом между людскими стенами.

Мисс Эльслей закрыла глаза, и так, со стиснутыми веками, ничего не видя, слыша только рокот голосов, с бьющимся сердцем и пылающими щеками, она была возведена на вершину трибуны.

Гомон оборвался, смолк, заменился настороженной, железной тишиной.

Как сквозь сон, Гемма услыхала твердый голос своего спутника:

— Ребята! Повесьте уши на гвозди. Будьте тихи, как херувимы. С вами будет говорить наша королева…

Он не успел договорить. Тишина порвалась, как кожа барабана под ударом пьяного музыканта, и бешеный рев заметался и завихрился по площади.

Закусив губы. Гемма старалась понять, что кричат эти тысячи, не смея еще открыть глаз, но чувствуя в криках вражду и гнев.

— Тише! — проревел снова голос рядом с ней, — я требую, чтобы вы помолчали, пока договорю я. Знаю, что короли плохие собеседники для нашего брата. Но это особенный случай. Эта королева не из того теста. Она пришла к вам одна и как добрый друг. Дайте ей сказать.

В спустившейся опять тишине прозвучало несколько иронических и ворчливых голосов:

— Ну, пускай ее поболтает!

— Королева Золушка!

— Из ржаной муки!

— Умора!

И чей-то очень молодой и срывающийся петухом голос закончил этот диалог восторженной фразой:

— Дайте ей потрепаться. Она здорово хорошенькая.

— Говорите!.. Говорите скорей, пока они стихли, — услыхала мисс Эльслей шепот проводника.

Она сделала шаг вперед и открыла глаза.

Под трибуной, облитые мерцающей багровой лавой факелов, колыхались закопченные мохнатые головы, как странные круглые плоды, устремив на нее красноватые от огня белки глаз. Под головами болталось море лохмотьев на тощих, высохших, измазанных черной жижей мазута телах.

Мисс Эльслей повернула голову к своему спутнику. В глазах ее были недоумение, боль и испуг.

— Это рабочие? — спросила она, — почему они такие несчастные? Почему у них такие болезненные лица? Почему они такие оборванные, жалкие, измученные?

— Вам это кажется странным? — ответил также вопросом проводник, — это обычно. Рабочий должен быть тощим, чтобы распухали господа. Это лицо труда!

Гемма выпрямилась.

— Это лицо труда? Да? Не хочу! Мне страшно, мне хочется закричать. Это лицо будет иным, или я не хочу жить.

— Вот и говорите об этом, — прервал ее проводник, — говорите им. Они ждут. Торопитесь, иначе они заговорят сами.

— Хорошо, — ответила Гемма и подняла руку.

И, вздохнув всей грудью, она ощутила пробежавший по телу острый ток и поняла, что налетает испепеляющий шторм волнения и подъема, который бывает у каждого только один раз в жизни.

И когда заговорила, почувствовала, как слова падают вниз, весомые и кипящие, как капли горячей нефти, стекающие с факелов.

Она сама не понимала, откуда вырвались эти слова, она не могла бы никогда повторить или даже связно передать, что именно бросила она в этот человеческий дых, колебавший пламя факелов. За нее говорила внезапно вырвавшаяся наружу материнская кровь, голос работницы табачной фабрики, мрачная и бурная душа креолки.

Она помнила только, чем нужно закончить неожиданный водопад слов и, задыхающаяся, дрожащая, крикнула:

— Я пришла сюда дать вам свободу, дать в ваши руки оружие. Я недавно в вашей стране, но она стала моей. Я пришла к вам отрекшаяся от побрякушки королевского титула, с открытым сердцем и впервые увидела здесь лицо труда. Я хочу, чтобы это лицо стало радостным и с него исчезли морщины боли и голода. Друзья, время не ждет! За оружие! На город, чтобы покончить с врагами. Я поведу вас туда!

Она кончила, дрожа от нервного изнеможения. Она ждала, что взорвется прибоем аплодисментов, как в театре, завороженная тишина толпы.

Но толпа молчала. Сквозь потрескивание факелов только слышалось напряженное дыхание. Мисс Эльслей беспомощно оглянулась на проводника. Тот стоял, опустив голову.

Она хотела обратиться к нему с вопросом, но середина толпы заволновалась и первые ряды вытолкнули вперед высокого человека в разорванной черной рубахе. Он что-то крикнул и, быстро взбежав на наставленные ящики, очутился рядом с Геммой. Она увидела глубоко запавшие глаза с лихорадочными отсветами, лицо с торчащими серыми скулами, черную квадратную бороду, просеченную искрами седины.

Человек взмахнул смятым картузом.

— Ребятишки! — вскрикнул он надорванным, ломающимся голосом. — Мы послушали барышню. Она говорит хорошо и зовет нас на город. Это прекрасно, но у нас есть свои планы, и мы должны поговорить насчет них. Пусть барышня подождет пока в директорском доме, мы дадим ей свой ответ.

— Вы, значит, не хотите идти отвоевывать свою свободу? — спросила гневно Гемма.

— Ничего не значит, барышня! — резко оборвал он и обжег ее сузившимися зрачками. — Идите в комнату и ждите, что мы вам скажем. Это наше дело.

Гемма вспыхнула.

— С какой ста…

— Идите, — сурово сказал чернобородый, — идите и сидите смирно.

— Пойдемте, барышня, — взял Гемму за руку проводник.

Она, шатаясь, спустилась с ящиков, поддерживаемая рукой проводника, и снова прошла между молчащих рядов в директорскую квартиру, плотно сжав побледневшие губы. Но в комнате нервы изменили ей, и она разрыдалась, уткнувшись лицом в кожу дивана.

Проводник почти насильно заставил ее выпить воды.

— За что они обидели меня? Что я им сделала? Я принесла им свободу, пробормотала она сквозь слезы.

Проводник ничего не ответил.

Гемма вытерла глаза и встала у стола, выбивая пальцами дробь по сукну.

Сквозь дверь с площади доносился придушенный шум. Временами он вспыхивал сильнее, временами заглухал совсем. Мисс Эльслей тревожно прислушивалась к этим непонятным звукам. Наконец на крыльце загремели шаги.

Впереди шел тот же чернобородый, за ним еще двое.

Чернобородый подошел к мисс Эльслей.

— Барышня! — начал он и, взглянув в лицо Геммы, перебил себя: — Э, да вы плакали? Вот это совсем ни к чему. Вас никто не хотел и не хочет обидеть. Послушайте, что мы скажем. Первое: революционный комитет рабочих благодарит вас за то, что вы примчались сюда и прикончили наших барбосов. Постойте, — продолжал он, видя, что Гемма хочет ответить, — да. Мы не неблагодарные свиньи. Но у нас свои дела, и мы теперь сами сумеем управиться с ними. Мы еще не знаем, кто вы и чего вы хотите. Наша свобода отличается от вашей. Вы сказали, что вы поведете нас. Так вот этого не будет! Мы сами поведем себя, и мы знаем, куда нам нужно идти.

— Но ведь я…

— Помолчите же, барышня! — опять сурово сказал чернобородый, — вы не хотите понять. Вы предлагаете идти на город? Может быть, это кажется прекрасным и возвышенным взбалмошной головке. Мы считаем это глупым. В городе войска иноземцев, в гавани их корабли с пушками. Они перебьют нас, как котят. Мы не боимся смерти, но мы решаемся умирать лишь тогда, когда это приносит выгоду нашему делу. Город не нужен нам. Нам нужно освободить дорогу нашим братьям с севера. Общими силами мы швырнем эту шушеру в море на кормежку рыбам.

— Так ведь и я этого хочу, — перебила Гемма.

— Так? Тем приятнее слышать. Но путь, избранный вами, бестолков. Это раз. Второе — мы считали бы себя безголовыми мальчишками, если бы позволили руководить нашей борьбой такому сорвиголове в юбке, как вы, барышня. Вас увлекают скачка, приключения, стрельба, фейерверк. Нам не нужна мишура. Мы не гонимся за шумом и предпочитаем покончить с городом менее торжественно, без лишних жертв человеческими жизнями, но раз навсегда. Мы деремся за право на свободный труд во всем мире, и нам ни к чему сопровождать борьбу балаганной музыкой. Наш комитет постановил немедленно вооружить рабочих захваченным в складах администрации оружием и идти на север, чтобы покончить с комедией войны и открыть дорогу коммунистическим армиям Ассора. Город кончится сам собой. Мы сделаем эту тяжелую работу сами и не нуждаемся в лубочных генералах.

Гемма стояла, потупившись, багровая от обиды и стыда.

— Не вы поведете нас, барышня, — продолжал чернобородый, — мы сами умеем идти в бой. Нас достаточно научили этому голод и труд.

— За что же вы отталкиваете меня? — спросила Гемма чуть слышно.

Чернобородый шагнул к ней, внезапно взял твердой рукой за подбородок и приподнял ее голову.

— Мы? И не думаем. Мы только не признаем вашего главенства. Хотите идите своей дорогой, хотите — можете пойти за нами. Правда, вы как-никак королева, а мы ненавидим все, что соприкасается с королями, но, поистине, вы довольно странная королева. Если вы хотите честно идти с нами — идите. Мы не отталкиваем никого, кто искренне приходит к нам, хотя бы он и пришел из стана врагов. Но мы не прощаем лжи и измены.

Он замолчал. Гемма внимательно смотрела на его испачканный нефтью упрямый лоб и остро очерченное сухое лицо, как будто изучая нечто невиданное.

Внезапно она встряхнула головой и улыбнулась просто и доверчиво.

— Ну конечно, я сумасшедшая девчонка. Вот я сейчас подумала, что хотела двинуть вас на город, а зачем и что бы мы там делали — я и не знаю. И хотя то, что вы мне сказали, очень обидно и оскорбительно, но мне кажется, что я вполне заслужила такую хорошую шлепку. Ладно, я обращаюсь в рядового и буду самым послушным солдатом. Очевидно, я вошла в такую полосу, когда мне придется только учиться.

— И хорошо сделаете, барышня, — отозвался чернобородый.

— Ну, а на первый случай дайте вашу руку. Это будет моим посвящением. И мисс Эльслей протянула руку.

Чернобородый осторожно взял ее маленькую кисть в свою громадную и шершавую лапу.

— Моя рука, конечно, не чета тем, которые вы пожимали до сих пор, но ручаюсь вам, барышня, что она не запачкана ничем, кроме нефти, и вы не раскаетесь в этой минуте. Ну, а теперь за дело. Нужно отправляться в поход. Держитесь при мне, не отставайте.

Он распахнул дверь и вышел на площадь. Все последовали за ним.

Гемма вскрикнула от изумления, увидев, что толпа стояла уже правильными рядами полков, сумрачная, твердая, как скалы, опираясь на винтовки.

— Когда же они успели стать солдатами? — спросила она у чернобородого. Он чуть-чуть свел рот в усмешку.

— Не ожидали? Вы думали, что придется учить нас обращаться с оружием. Вы не знали, что такое рабочая организация. Вот эти тысячи, под нашим руководством, отрывали минуты у своего короткого, как воробьиный нос, отдыха, — под риском быть уничтоженными на месте, если попадутся в этом занятии, — чтобы научиться открывать затвор у винтовки. Они знали, что без этого не овладеют ключами жизни, и, как видите, все научились.

Гемма взволнованно оглядывала шеренги.

Изможденные, закопченные, почерневшие лица, с ввалившимися щеками, воспаленными глазами, изуродованные морщинами и шрамами, казались призрачными в дрожащем свете.

Мисс Эльслей тихо спросила чернобородого:

— Простите меня, может быть, это наивно, но я не могу понять, как они, как вы могли жить и терпеть до сих пор? Ведь они похожи на скелеты, у них кровинки в лицах нет!

Чернобородый резко обернул к ней закаменевший, облитый красным светом, профиль.

— Что? — переспросил он, — вы удивляетесь? — Ха-ха! Вы в первый раз увидали настоящих хозяев земли и удивлены. Смешная женщина! Везде и всегда, с тех пор как земля помнит себя, ее настоящие хозяева были таковы. Но теперь это кончается. На севере уже два года, как они стали подлинными хозяевами и подняли землю на плечи. Пройдет еще десять, ну, пусть сто лет, и так будет во всем мире. Больше в нашем словаре нет слова «терпение».

Он остановился и отдал приказание окружившим его командирам.

По площади пронеслась команда. Передние ряды подняли винтовки на плечи и тяжело и твердо зашагали в ночь, в темноту, мимо чернобородого и Геммы.

Они шли, освещаемые дымным огнем, одинаковые, молчаливые, бесконечные, в поглощавшую их беззвучную темноту, отвечая коротким хриплым вскриком на напутствие чернобородого.

Секунду пламенные отблески дрожали еще на штыках прошедшей шеренги и гасли, чтобы так же мгновенно и грозно вспыхнуть на штыках новой.

Наконец прошли все. Площадь опустела. Налетевший с моря бриз вскинул мутное облачко тяжелой, пахнущей мазутом пыли.

— Пора! — сказал чернобородый окружавшей его небольшой группе. — На коней.

Он неловко, как не привыкший к верховой езде человек, вскарабкался на лошадь и погрузился в седло мешковато, но твердо, как припаянный к нему.

Кто-то подсадил Гемму, и она с поникшей головой последовала за чернобородым. На востоке слегка побледнели звезды, и сквозь черноту проступила лиловая синева.

— Надо торопиться. К рассвету мы должны быть как можно дальше от берега, чтобы за нами не устроили погони. Идти придется весь день. К будущей ночи нам нужно быть у линии фронта.

Верховой поскакал вперед — ускорить движение колонны.

Гемма подъехала к чернобородому и тронула его за руку.

— Вы думаете, за нами будет погоня? Откуда?

— Из города.

— Кто же будет гнаться?

— Как кто? Как только узнают о нашем уходе, правительство напустит на нас всю свору чужеземных наемников с кораблей.

Гемма пожала плечами:

— На этот раз могу вас утешить. Им незачем больше гоняться за нефтью. Они купаются в ней, не сходя с места. А если тронутся, — обожгут себе крылья.

— Почему? — спросил чернобородый.

Гемма, торопясь, рассказала ему все. Голос ее рвался от волнения и гордости. Чернобородый взглянул на нее, и мисс Эльслей увидела, что его безулыбочное лицо стало на мгновение насмешливо-ласковым.

— Так! — промолвил он, — я вижу, что немножко недооценил вас. Вы дельная девушка.

Гемма покраснела. От похвалы этого оборванного, жесткого человека она почувствовала себя выросшей в собственных глазах.

— Да, — продолжал чернобородый, — это хорошо. Коста молодец! Правда он не наш. Он славный парень, но заблудился в дороге. Нам чужды его способы борьбы, но мы не откажемся от его помощи, как не отказались от вашей.

Он помолчал и спустя минуту остановил лошадь.

— Вот что, — сказал он, — у меня есть в таком случае одна мысль. Дайте огня, — приказал он спутникам.

Один из верховых вытащил из-за пазухи свечу и зажег ее, прикрывая от ветра шляпой. Чернобородый вынул из сумки смятый лист бумаги и зачертил карандашом.

— Вот, — сказал он, окончив и передавая Гемме, — вы поскачете сейчас назад и передадите ему это. До рассвета вы успеете добраться до города. Один из наших проводит вас до городских ворот.

— Вы гоните меня? — тревожно спросила Гемма.

— Вздор. Не болтайте глупостей, — обрезал он, — вы хотите принести пользу, так подчиняйтесь приказу. Вы гораздо больше сделаете для нашего дела, если поедете с этим, чем если будете болтаться здесь и смотреть на хвост моей кобылы. Отправляйтесь!

Гемма сунула записку в карман.

— Хорошо! Я обещала слушаться. Возвращайтесь скорей. Мы приготовим вам торжественную встречу.

Она поднесла руку к козырьку и ударила лошадь хлыстом.

Влажная от предрассветной росы дорога ринулась ей навстречу.

23. Удар режиссера

Господин Аткин с тревогой спускался в шлюпку, колыхавшуюся под трапом транспорта.

Неожиданный вызов к сэру Чарльзу среди ночи привел его сначала в состояние исступленного страха.

— А вдруг он хочет выбросить меня за борт? — щелкая зубами, спрашивал он командира транспорта, направляясь к трапу.

— Пустяки, — успокаивал офицер, — вряд ли. Если бы он хотел это сделать, он просто распорядился бы выкинуть вас с транспорта и не вызывал бы к себе. Неужели вы думаете, что сэр Чарльз сам возится с такими грязными делами.

— Спасибо, дорогой! Вы меня успокоили. Я тоже думаю, что этого не может быть после того, как он был так добр, что освободил меня из узилища. Но зачем?

С этим недоуменным вопросом господин Аткин уселся на сыроватую банку вельбота и так и оставался в недоумении вплоть до того момента, как был введен в каюту лорда Орпингтона вахтенным мичманом.

— Потрудитесь подождать здесь, — сказал мичман, — сэр Чарльз сейчас на заседании военного совета. Я доложу ему о вашем приезде.

Упоминание о военном совете снова взволновало бывшего президента. Он слыхал сквозь сон рожки, игравшие сигналы после полуночи, и проснулся от грохота залпа и от того, что Софи, — в испуге прибежавшая из каюты баронета Осборна, где она беспечно обманывала своего старого возлюбленного с женихом его дочери, — трясла его за плечо. Господин Аткин с неудовольствием открыл глаза, но по бледности подруги убедился, что произошло нечто серьезное.

Одевшись, он направился на палубу и пытался разузнать что-нибудь у офицеров, но они были немы как рыбы, и президент тщетно томился любопытством, пока не получил приказа немедленно явиться к сэру Чарльзу.

Мичман ушел. Оставшись один, господин Аткин прошелся несколько раз взад и вперед по каюте, разглядывая развешанные по стенам гравюры, изображавшие отдельные моменты Трафальгарского боя.

Подходя к одной из них, на которой, лежа на руках плачущих матросов, умирал Нельсон, господин Аткин заметил на полу смятую бумажонку. Глаза его заискрились, он оглянулся, схватил ее, как коршун цыпленка, расправил на ладони, прочел и весело подмигнул:

— А, павлина доконали окончательно. Он уселся в галошу вместе с усами и своими пушками. Хотя этот Коста и сплошной мерзавец, но прекрасный политик. Учтем этот документик с коммерческой стороны. Теперь я начинаю понимать, зачем я ему понадобился в такую рань. Что же, побеседуем.

Он услыхал шаги в приемной каюты и, швырнув бумажку на прежнее место, сел с монашеским смирением на кончик стула.

Сэр Чарльз остановился в дверях и сказал сопровождающему офицеру:

— Попросите адмирала Кроузона ускорить разведение паров. Нужно же убраться из этой керосиновой ванны. Тут нечем дышать.

Господин Аткин вскочил и кашлянул.

— А, это вы? — заметил пренебрежительно сэр Чарльз, не принимая протянутой руки бывшего президента, — почему вы так копались? Я ждал вас полчаса.

Господин Аткин ласково и виновато улыбнулся.

— Садитесь, — сказал лорд Орпингтон, — мне нужно с вами поговорить. Но предупреждаю, если хоть одно слово нашего разговора выйдет за пределы моей каюты, вы будете болтаться на мачте «Беззастенчивого». Я больше не шучу.

Господин Аткин склонил голову.

— Сэр, — ответил он, — моя долголетняя политическая жизнь в рядах демократии приучила меня к конспирации.

— Заткнитесь, — оборвал сэр Чарльз, — я не нуждаюсь в ваших репликах. Извольте слушать, а не разговаривать. Я обманулся в Максимилиане. Он оказался неблагодарным негодяем. Вернее, он оказался игрушкой в руках своей супруги, этой нахальной девчонки, бежавшей с «Аметиста», и бессовестного шулера — первого министра.

— Простите, сэр, если я рискну вас перебить, — сказал президент Аткин, — вы говорите, супруга Максимилиана нахальная девчонка? Но я знаю, что его супруга старая развратная баба, которая прибрала его к рукам и, пользуясь его титулом, совершила ряд преступных деяний. Она второй год сидит в каторжной тюрьме за аферу с бриллиантами.

— Теперь я понимаю, почему от говорил мне, что не может жениться, когда я настаивал на этом, — промолвил с горечью сэр Чарльз, — это только подтверждает мое мнение о нем как о последнем негодяе.

— Кроме того, вы упомянули, милорд, также о первом министре. Вам, вероятно, неизвестно, что этот герцог и один из господ Кантариди, которые совершили с вами преступную сделку на продажу промыслов, — одно и то же лицо.

— Вот как? А вы знали об этом все время? — сказал сэр Чарльз, вставая, и усы его ощетинились.

Господин Аткин затрепетал и поник головой.

— Счастье ваше, — прошипел лорд Орпингтон, — что вы нужны мне, иначе я приказал бы матросам немедленно утопить вас в той нефтяной луже, в которую этот ваш достойный приятель превратил рейд. Мне было бы очень приятно посмотреть, как дрыгнули бы в воздухе ваши пятки. Но я успею еще доставить себе это удовольствие, если только вы не окажетесь достаточно благоразумным, чтобы хоть раз в жизни честно выполнить поручение.

— Я готов, сэр, — поклонился трепещущий Аткин.

Сэр Чарльз опять сел и положил ногу на ногу.

— Все очень просто, — начал он. — Сегодня я получил от короля неслыханное оскорбление. Мне передана радиограмма за подписью главы правительства, которой я не могу подыскать подходящего названия…

— Можно узнать, какая именно? — смиренно осведомился господин Аткин, и живот его заколыхался от внутреннего смеха.

— Незачем, — вспыхнул сэр Чарльз, — вас это не касается, — он оглянулся, поднял с пола смятую бумажку и сунул ее в карман, не заметив предательской улыбки, обнажившей зубы отставного президента.

— Словом, после этой радиограммы я не намерен ни минуты больше терпеть дальнейшего издевательства разбойничьей шайки надо мной и над моим великим монархом, которого я представляю здесь. С Максимилианом должно быть покончено в ближайшие два дня, и я поручаю это вам. Если вы это сделаете, я обещаю вам свое покровительство в Наутилии, высокое положение в нашем свете и благосклонность его величества. Если нет — мне не приходится повторять, что вас ожидает.

— Но что же именно можно сделать, сэр? — спросил побледневший Аткин. Вы, простите меня за дерзость, сделали большую оплошность, уничтожив республиканский строй, искренне расположенный к вам и к особе вашего повелителя и нашего высокого друга. Совершить новый переворот не так просто, учитывая большую популярность, которой пользуется Максимилиан в среде наших капитанов и различных подонков и отребьев населения. Чем можно привлечь их на нашу сторону?

Сэр Чарльз молчал. Господин Аткин осмелился повторить вопрос.

— Видите ли, милостивый государь, — наконец заговорил лорд Орпингтон, я думаю, поздно разговаривать об ошибках. Но есть еще выход. Когда я отправлялся в это проклятое плавание, его величество удостоил меня секретной запиской, в которой он излагал мне свои планы. Среди его предначертаний имелся совет: выяснить, как относится население Итля к возможности присоединения страны к государственному организму моей родины, на условиях той автономии, которой пользуются все колонии Наутилии и которая предоставляет им исключительно широкую свободу. Вот об этом плане я и хочу знать ваше мнение.

Господин Аткин задумался. Мозг его заработал с лихорадочной быстротой, и он мысленным взором проник в будущее. Ему представилась жизнь в Наутилии, блестящее положение при величайшем дворе и связанные с ним возможности, и он даже облизнул губы.

— Я думаю, сэр, — ответил он взволнованно, — что все разумные и лучшие слои населения примут эту возможность с искренней радостью, как единственный способ обеспечить стране нормальную жизнь и развитие ее неисчерпаемых богатств. Но король вряд ли уступит добровольно свой королевский колпак. Произвести этот coup d'etat[9] будет гораздо труднее, чем предыдущий, и он будет стоить много крови.

— Значит, нужно устранить короля, — спокойно ответил сэр Чарльз.

— Как? — спросил господин Аткин, обращаясь в вопросительный знак.

Сэр Чарльз посмотрел на него пронизывающими глазами.

— Я думаю, — раздельно и жестко сказал он, — в вашей стране, как и во всякой, есть анархисты и террористы…

Господин Аткин вздрогнул и уставился на наутилийского вождя безумными глазами.

— Сэр… я не решаюсь вас понять… Неужели… вы хотите?..

— Что? Я ничего не хочу, — возразил сэр Чарльз с изумительным спокойствием, — и я не имею права ничего хотеть. Я не могу вмешиваться во внутренние дела вашего… отечества, но анархисты могут захотеть…

— Я… я не могу… я не решаюсь на такое неслыханн… — выдавил господин Аткин.

— Ну, если вы не решаетесь, мне придется обратиться к другим, а вам напиться нефти, — остановил его сэр Чарльз и протянул руку к звонку.

— Сэр… ради бога… не нужно… я… я сделаю все, — залепетал вскочивший Аткин.

— Хорошо, — ответил сэр Чарльз, — вы благоразумны. Теперь слушайте. Послезавтра торжественный день рождения моего повелителя. Я сейчас же снесусь с правительством короля Максимилиана и предложу примирение. В знак примирения рождение моего короля будет пышно отпраздновано нами вместе в Порто-Бланко. Я и король будем принимать парад. Король отправится на площадь из дворца. По дороге… вы понимаете?.. Ну, а тогда, во избежание анархии, отряды десанта захватывают город, тут же плебисцит, и пьеса кончена.

— Это совершенно гениально, — искренне восхитился господин Аткин.

— А сейчас вы отправитесь на берег для подготовки.

Сэр Чарльз позвонил.

— Милый друг, — приказал он флаг-офицеру, — скажите казначею, что я прошу его выдать господину Аткину сумму, которую он сам назначит, и приготовьте вельбот.

— Слушаю, сэр.

Господин Аткин встал.

— Я, право, не знаю, — сказал он в задумчивости, — к кому мне обратиться?

— Ну, — ответил сэр Чарльз, — мне кажется, это вас не затруднит. Я думаю, что в этой необычайной стране нет ни одного негодяя, с которым вы не имели бы тесной дружбы.

— Милорд! — выпрямился оскорбленный господин Аткин.

— Извольте молчать. Вы забыли господ Кантариди? — крикнул лорд Орпингтон, и господин Аткин опустил голову.

— А теперь торопитесь. Возьмите деньги у казначея и поезжайте. Но если вы вздумаете обмануть меня…

Господин Аткин замотал головой и, пятясь, выдавился из каюты.

Спустившись в вельбот, он пощупал у себя на груди деньги, тяжело вздохнул и, взглянув на черную воду, опустил в нее палец.

Палец покрылся жирным коричневым налетом. Господин Аткин понюхал его и вздохнул еще раз.

«Как это просто, — подумал он, — и как я был глуп, что не догадался устроить такую штуку. Этот мошенник Коста оказался умнее меня».

Порто-Бланко уже просыпался, когда Гемма влетела в ворота дворца на запаленной лошади и бросила поводья изумленному часовому.

Еще большее удивление объяло его, когда он увидел, что королева, вместо того чтобы направиться к себе, перебежала аллею и исчезла в дверях флигеля, где жил премьер.

Часовой покачал головой и привязал лошадь к ветке акации.

— Кажется, королева-то того, завела шашни. Министр не дурак, — сказал он вполголоса лошади, и лошадь прищурила глаза и кивнула головой, как бы подтверждая заключение солдата.

А Гемма уже колотила кулаком в дверь Косты.

— Коста!.. Коста!.. Вставайте!.. Чрезвычайно важно. — Замок щелкнул, и Коста появился на пороге.

— Простите!.. Я не думал, что это вы, — вскрикнул он, пытаясь запахнуться в одеяло.

— Пустяки!.. Не до этого, — ответила мисс Эльслей, врываясь в комнату.

— А что случилось? — с тревогой спросил Коста. — Почему вы одна? Где ребята? Неужели неудача?

— Нет, — ответила Гемма, кидаясь в кресло, — полная удача. Даже больше, чем я предполагала, но только все пошло по-иному.

— А именно?

Гемма, захлебываясь, рассказала. Коста слушал, кутаясь в одеяло.

— Гм, — процедил он, выслушав до конца, — конечно, они правы и поступили гораздо умнее. Я не учел этого. Конечно, правы.

— И этот чернобородый отправил меня с запиской к вам…

— Ага! Это Тревис! Чудесный парень! Давайте записку.

Гемма подала ему скомканную записку.

Коста развернул ее и прочел.

— Что он пишет? — спросила мисс Эльслей.

— Читайте. — И Коста перебросил ей записку.

Она с трудом разбирала неровные карандашные строчки:

«Здравствуй, Коста, — прочла она, — мне некогда благодарить тебя. Мы с тобой часто ссорились, и ты знаешь, что мы считаем тебя не нашим. У нас разные дороги, мы не пачкали нашего дела грязными проделками.

Но теперь не время спорить. Спасибо за помощь, присланную нам с шальной бабенкой, которую я отправляю тебе обратно. Она впрямь неплохая девка. Но она будет полезней в городе.

Если ты хочешь и впредь идти с нами и хочешь, чтобы мы приняли тебя, как своего, — сделай вот что: в городе не должны знать о нашем уходе с промыслов. Нам нужно три дня сроку, чтобы быть обратно с северянами.

В эти два дня соглашайся на все и не затевай никаких историй в городе. Мы сами покончим со всем.

Тревис».

— Он хороший человек, этот Тревис, — сказала она грустно, окончив чтение.

— Тревис? Еще бы. Мы оба не годимся ему в подметки, и если я жалею о чем-нибудь, так это о том, что я не смог стать таким, как он, — ответил Коста.

— Ну, а теперь я пойду спать. Я невозможно устала от скачки, поднялась Гемма.

— Спите. Я сделаю все, чего хочется Тревису. А вы отдыхайте.

Гемма направилась к двери, но в нее кто-то осторожно постучал.

— Спрячьтесь… спрячьтесь, — шепнул Коста, толкая Гемму к окну, никто не должен видеть вас здесь. — И, покрыв Гемму занавесью, он открыл дверь.

— Радиограмма с эскадры, господин герцог, — доложил вошедший.

— Благодарю вас. Идите.

— Ответа не будет?

— Если будет нужно, я сам приду на станцию, — ответил Коста, выпроваживая телеграфиста.

— Выходите, — позвал он Гемму, — радиограмма от его грабительского превосходительства. Посмотрим, как понравилась ему нефтяная баня. Хм… чрезвычайно странно, — проворчал он, недоуменно поднимая плечи, — милорд изволит капитулировать? Непонятно!

— Что он телеграфирует?

— Видите ли, он извиняется, что по «неосторожности» дежурного офицера произошел «случайный» выстрел боевым снарядом по городу, за что он приносит извинение и выражает согласие возместить убытки. Кроме того, он предлагает королю забыть недоразумения последних дней, омрачившие «сердечную дружбу», и выражает надежду, что в знак примирения король не откажется торжественно отпраздновать послезавтра день рождения Гонория XIX в городе, совместно с ним.

— Ну, что же? Это нам на руку, — сказала Гемма. — Мы уже выигрываем нужные нам два дня. Лучшего и желать не приходится.

— Вы думаете? А мне это не нравится. Я чувствую, что он затевает какую-то гадость, но только не могу никак понять, что именно. Неспроста же он заговорил, как дядюшка, желающий оставить десять миллионов племяннику.

— Мне кажется, вы слишком подозрительны, мой друг, — возразила Гемма, я уверена, что лорд Орпингтон понял бесполезность борьбы и ищет действительно способа примириться. Нам нужно ответить согласием, чтобы выиграть время. На третье утро мы заговорим другим языком.

— Что же, если вы хотите, пожалуйста. Но все-таки я буду настороже, чтобы не попасть впросак в случае какой-нибудь истории.

— В этом не может быть сомнения. Мы должны держаться начеку каждую минуту, но отталкивать такого предложения нельзя. Сейчас же ответьте ему согласием от имени короля. Ну, прощайте. Я чувствую, что сейчас упаду от усталости.

— Я провожу вас до вашей спальни, — сказал Коста, — отвернитесь на мгновение, пока я оденусь.

— Зачем? Разве я не могу дойти сама?

— Вы чудачка. Сами говорите, что нужно быть начеку каждую минуту, и сами же пренебрегаете осторожностью. Королева — заманчивая добыча.

— Я прошу никогда больше не называть меня королевой. Я перестала быть ею и не желаю, чтобы мне об этом напоминали, — резко ответила Гемма.

Коста засмеялся.

— Для меня, конечно. Для себя также, но не для них. Там, на кораблях, они ведь ничего не знают. Для них вы царствуете, и это даже лучше. Пусть остаются в заблуждении, ибо, если бы они знали правду…

— Я забыла об этом.

Они вышли в сад. Верхушки деревьев запылали уже от первых брызг солнца, и цветы сыро и душно пахли на клумбах.

На большой площадке перед дворцом Гемма схватила спутника за руку.

— Смотрите, — воскликнула она, указывая на залив, открывшийся в просеке между гигантскими веллингтониями, — смотрите! Какой дым!

Над наутилийской эскадрой плавало грозное непроницаемое облако дыма.

— Что там делается?

— Ничего особенного, — отозвался Коста, — все в порядке вещей. Они разводят пары, чтобы выбраться из лагуны на открытый рейд, где их не достанет нефть. Было бы неестественно, если бы они второй раз позволили поймать себя в такую позорную ловушку. Бедный старый индейский петух! Он, наверное, выщипал в эту ночь половину перьев от ярости.

Гемма поднялась на ступени террасы.

— Прощайте. Пришлите разбудить меня к обеду. И все время держите меня в курсе событий.

Она протянула руку. Коста почтительно поцеловал ее.

— Спите… Не беспокойтесь, — все будет хорошо.

Стеклянная дверь звякнула. Коста весело посмотрел вслед мисс Эльслей, прищелкнул пальцами и вразвалку пошел к радиостанции дворца.

По дороге он нагнулся, сорвал с куста чайную розу, воткнул ее в петлицу, взглянул, как бы оглядывая сам себя, и второй раз прищелкнул пальцами, весело покачав головой.

Гемма прошла коридором в свои комнаты. По дороге она задержалась у полуоткрытой двери кабинета короля. Ее внимание привлекла лампочка, горящая на столе. Она машинально вошла в кабинет и погасила ее. Повернувшись, она увидела Максимилиана, спящего на диване, среди груды подушек. Желтый томик романа валялся на полу. Гемма подошла и подняла книгу.

Кладя ее на столик, она почувствовала резкий раздражающий запах, нагнулась над диваном и сразу поняла. Губы ее брезгливо смялись.

«Пьян», — подумала она с горечью и презрением и тихо вышла из кабинета.

Придя в спальню, она сбросила свой верховой костюм, надела халатик и вытерлась одеколоном. Подошла к окну, чтобы опустить штору, и увидела, как, вытянувшись в кильватерную колонну, наутилийские суда медленно выходили из лагуны в открытое море.

Гемма гневно отвернулась и отошла к постели.

Усталость томила ее. Она откинула одеяло и, едва успев залезть под него, заснула крепчайшим, здоровым сном.

24. L'ultimo giorno di pompeia (Последний день Помпеи)

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ СООБЩЕНИЕ

По указу его королевского величества, на завтра назначается торжественное празднование дня рождения высокого друга и покровителя итлийской независимости короля Наутилии, его величества Гонория XIX. Граждане призываются принять участие в этом национальном празднике с должным энтузиазмом. В полдень на площади Короны (бывш. площадь Демократии) — состоится парад соединенных войск Наутилии и Итля, в присутствии его величества короля Максимилиана и высокоуважаемого гостя, командующего наутилийским экспедиционным корпусом. Вечером карнавал. Правительство уверено, что все население проявит достаточно сознательности в выражении любви к своим иностранным друзьям, в особенности женщины. Все увеселительные заведения порта открыты завтрашний день для солдат Наутилии за счет правительства.

Председатель совета министров герцог Коста.

Сотни мальчишек, визжа и кувыркаясь, разбрасывали по улицам пестрые, разноцветные листки правительственного сообщения. Жители, встревоженные ночной стрельбой и с утра заполнившие город жужжавшей ордой, жадно расхватывали листки. Женщины и девушки, торговцы и аристократы, священники и воры, биржевые дельцы и налетчики вырывали их из рук друг у друга.

Озабоченные лица прояснялись, расплывались сладчайшими добродушными улыбками. Женщины немедленно разбежались по магазинам закупать необходимые принадлежности карнавала. Мужчины, собравшись группами, солидно обсуждали пышность предстоящего парада.

Теплый хрустальный августовский день дышал безмятежной радостью и довольством. Казалось, сверкающее веселое солнце никогда не закатится больше над страной счастья и блаженства.

В королевском дворце премьер около полудня постучался в дверь кабинета короля Максимилиана.

Максимилиан, размякший после ночного пьянства, ласково принял министра.

— Чем вы можете порадовать меня, герцог? — спросил он, щурясь от солнечного меда, лившегося в широкие окна.

— Я могу поздравить ваше величество с полным миром. Между нами и сэром Чарльзом исчезла последняя тень недружелюбия. Завтра мы празднуем вместе рождение его величества, короля Наутилии.

— Ну вот, герцог. Я оказался прав. Сэр Чарльз очень милый человек, и я не знаю, почему вы и Гемма относились к нему с таким недоверием и злобой, — ответил Максимилиан.

— Мы просим прощения. Ваше величество обладает государственной мудростью, врожденной всем коронованным особам, которой мы, простые смертные, достичь не можем, — любезно заявил министр со странной улыбкой.

Максимилиан закинул голову с выражением благодушного превосходства.

— Конечно! У меня всегда были государственные способности. Иначе я не смог бы стать королем. Сэр Чарльз не согласился бы, чтобы королем Итля стал человек, не обладающий данными настоящего монарха.

— Совершенно верно, — подтвердил Коста, продолжая улыбаться.

— Какова же программа завтрашнего праздника? Мне кажется, его нужно обставить как можно блистательнее.

— О, не беспокойтесь, ваше величество. Мы уже подумали об этом. Праздник начнется великолепным парадом войск, который вы будете принимать вместе с лордом Орпингтоном. Вечером мы откроем роскошный карнавал, который будет продолжаться всю ночь. Утром он закончится неожиданным и феерическим финалом. Я приготовил секретный сюрприз. Ручаюсь вашему величеству, что нигде в мире вы не увидите такого финала, — горячо сказал Коста.

— А какой сюрприз? — спросил король с загоревшимися любопытством глазами.

Коста прижал руку к сердцу.

— Ваше величество! Не требуйте от меня открытия тайны. Это нарушило бы мой план. Доверьтесь мне, и я даю слово, что удивлю страну.

— Хорошо, герцог. Я не настаиваю. Я знаю, что вы изобретательный человек. Меня очень радует парад. Я ужасно люблю парады. Когда покойный дядя царствовал в Ассоре, он каждую неделю устраивал парады. Это было так весело. Кстати, какой мундир вы посоветуете мне надеть — белый или бирюзовый?

Министр сложил руки на груди с видом глубокого почтения.

— Я бы посоветовал, если разрешите, ваше величество, белый. В нем вы появились в день вашего счастливого восшествия на трон, и, кроме того, он как нельзя более оттеняет чистоту и невинность вашей души.

— Да? Я тоже так думал. Вы очень умный человек, герцог.

— Пустяки. Вы мне льстите, ваше величество. Но разрешите мне покинуть вас, дабы заняться подготовкой праздника, — сказал Коста, испытывая гнетущую неловкость.

— Конечно. Идите, герцог. Я полагаюсь на вас.

Коста вышел в сад. У фонтана он остановился и передернул плечами.

— Какая несчастная тряпка, — пробормотал он и направился дальше.

Придя к себе, он позвал лакея.

— Пришлите мне тотчас же Петриля. Быстро.

— Вашего кучера, господин герцог? — осведомился лакей.

— Ну да, моего… Не вашего же.

— Слушаю-с.

По уходе лакея Коста присел к письменному столу, исписал листок и заклеил его в конверт.

— Здравствуй, Петриль, — приветствовал он вошедшего кучера, — ты мне очень нужен. Возьми письмецо и снеси его старому аптекарю Лерсу. В обмен на него ты получишь мешочек. С мешочком отправишься в главный винный подвал. Там вызовешь Фому, отдашь ему мешочек и прикажешь от моего имени, чтобы он всыпал по ложке содержимого во все те бочонки, которые будут отправлены в кабаки для угощения наутилийских солдат завтра вечером. Понял?

Петриль молча кивнул головой.

— Ну, беги! И не задерживайся нигде по дороге.

Петриль поклонился и повернулся, чтобы отправиться в путь. Открывая дверь, он почтительно отступил в сторону, пропуская появившуюся Гемму.

Гемма молча подождала, пока он вышел.

— Ну, как? — спросила она, здороваясь.

— Все в порядке. Хорошо выспались?

— Отлично.

— Его величество тоже изволили хорошо отдохнуть и находятся в прекрасном состоянии духа, — сказал с иронией Коста.

— Вы говорили с ним?

— Да, говорил, — ответил Коста, безнадежно махнув рукой, — я думаю, что его мозги окончательно скисли. Он даже не похож на человека, — ходячая водянка.

— Он вчера напился на ночь. Я обнаружила это утром, когда проходила мимо его кабинета, — гневно сказала Гемма.

— Вы сердитесь? Разве на него можно сердиться? Он этого не стоит. Он не может думать ни о чем, кроме кабаков и мундиров. Только этим и занят. И еще пьет. Это его единственное утешение. Что бы он вообще делал в мире, если бы не существовало ликеров и мундиров? Пусть пьет! По крайней мере, не будет мешать нам.

— Как с праздником?

— О, я уже выпустил правительственное сообщение. Кажется, весь сброд принял его с восторгом. Я слышал даже здесь, как они визжали от радости на площадях. Но все же мы должны быть настороже, — ответил Коста.

— Ну что же. И будем!

— Помимо всего, я принял еще одну предосторожность. Я послал Петриля подсыпать в вино, заготовленное для солдат его милости лорда, одной такой штуки, которая уложит их всех в мгновение ока.

Гемма отшатнулась.

— Как? Вы хотите?.. Не смейте, как вы можете решиться на такую…

Коста посмотрел на нее с горьким упреком.

— Вы, кажется, думаете, что перед вами настоящий герцог, — ответил он сурово, — но вы ошибаетесь. Я никого не убивал из-за угла и вообще не люблю крови. Они просто уснут и не продрыхнутся до следующего вечера.

— Простите, — сказала Гемма, — простите, я не хотела вас обидеть, но мне показалось…

— Что кажется — то привидение. Не верьте привидениям, — нравоучительно заметил Коста, вставая, — а теперь идите. Не нужно, чтобы кто-либо обратил внимание на ваши неумеренно частые визиты в мою обитель.

В эту ночь тихие ангелы летали над уснувшей столицей Итля. Улицы были погружены во мрак, и ни одна человеческая тень не бродила под широкими лапами платанов. Население спало, набирая сил к предстоящему празднику и карнавалу.

И если бы какой-нибудь любопытный мог подняться на нависшие над заливом скалы, он увидел бы во всем городе только один мрачный и тусклый огонек в окне глухой таверны, пользовавшейся самой разбойничьей репутацией.

В ней за столиком, залитым дешевым вином и липким, как тангльфут, сидел, надвинув шляпу на глаза, против бледного молодого человека в роговых очках господин Аткин.

Бывший президент в первые часы по получении рокового приказа лорда Орпингтона был в полном недоумении, где приискать исполнителя заказанного покушения.

Портовый сброд, среди которого в обычное время можно было найти достаточное количество отчаянных брави, находился теперь в твердых руках Косты и был искренне предан вероломному премьеру. Обращаясь к этим людям, господин Аткин рисковал немедленно быть выданным с головой в руки врага, а кроме того, бывшему главе республики вовсе не хотелось расстаться с крупной суммой, отпущенной сэром Чарльзом на выполнение плана.

И он тщетно ломал голову, пока счастливая мысль, сверкнувшая мгновенной зарницей, не осенила его начинавший отчаиваться мозг.

Он вспомнил о своем бывшем секретаре, безнадежно влюбленном в Лолу, и с наступлением темноты пробрался в его убогую квартирку на окраине, откуда и увел юношу для секретного разговора в таверну.

— Поймите, дорогой мальчик, — говорил господин Аткин мурлыкающим голосом. — Вы всегда были патриотом, и я был уверен, что, не случись этих трагических событий, вы стали бы одним из лучших сынов своей родины. Но, увы, коварный потомок тиранов с помощью лживых и лукавых чужеземцев растоптал чудесные ростки нашей свободы, раздавил нацию солдатским сапогом… Но мы, сыны отечества, мы не складываем оружия. Гнет монархии и чужестранщины должен быть свергнут усилиями верных делу патриотов. Нужна рука, которая нанесет удар тирану, и это ваша рука…

Секретарь вскинул глаза на господина Аткина и в ужасе отшатнулся. Рука его, лежавшая на краю стола, задрожала нервической дрожью.

Он с трудом разжал побледневшие губы и прошептал:

— Как, господин президент? Вы хотите… чтобы я… убил человека?

Господин Аткин ласково положил свою руку на плечо юноши.

— Милый Гри! Как вы наивны и какая у вас чистая душа. Как хотел бы я быть таким. Вы говорите «убить человека»? Но для нас, патриотов и демократов, король не человек. Он воплощение ненавистного деспотизма, бич божий, и мы должны уничтожить его. Я сам нанес бы ему удар, если бы был моложе и моя рука была бы так же тверда, как ваша. О, будь я ваших лет, я никогда не упустил бы чести совершить поступок, который останется в летописях страны благороднейшим деянием ее истории.

Секретарь низко опустил голову и проговорил, волнуясь:

— Вы думаете, господин президент, что это необходимо для счастья родины?

— Ну конечно, — ответил решительным тоном господин Аткин, — это говорю вам не я лично. Это решение комитета спасения родины и демократии, который решил освободить страну от ярма монархии и чужестранщины и вернуть ей прежнее величие и независимость. Многотысячное население задыхается под игом ненавистной власти, проклиная наутилийских насильников. Жены, матери и невесты протягивают руки с мольбой к освободителю. И комитет предлагает вам высокую честь стать им.

Пока господин Аткин сплетал цветы патриотического красноречия, близорукие глаза секретаря медленно разгорались тем фанатическим и бешеным огнем, который неожиданно вспыхивает в душах тихих и безответных людей и делает из них или жесточайших палачей, или необыкновенных героев. Но ум его еще сопротивлялся.

— Все-таки это жутко… Стать убийцей… даже ради отечества и свободы, — прошептал он, проводя худой ладонью по лбу.

Господин Аткин совсем пригнулся к нему.

— Дорогой Гри!.. Я сказал вам, что тысячи жен, матерей и невест ждут освободителя. Но страстнее всех ждет одна…

Секретарь вздрогнул и взглянул умоляюще на искусителя.

— Да, — продолжал господин Аткин скорбно, — моя дочь, эта легкомысленная девочка, неосторожно шутившая вами, теперь горько раскаялась, что не оценила искренней и честной любви. Она томится сейчас в плену среди грубой иностранной солдатчины, и она молит об избавлении, ждет его от вас, чтобы отдать вам свое изболевшее сердце.

Две слезы повисли на ресницах господина Аткина, и голос его прервался.

Секретарь встал, дрожа и задыхаясь, и схватил патрона за руки.

— Лола? Она ждет?.. Она мучится?.. Ее оскорбляют?..

Он остановился, не в силах говорить более и только сжимая руки господина Аткина, который радостно кивал головой.

— Да!.. Теперь вы знаете… Решайтесь, Гри! Вашей наградой будет вечная благодарность свободной родины и рука моей дочери.

Секретарь выпустил кисти господина Аткина и отошел к окну таверны, вглядываясь в темноту. Президент смотрел на его сутулую спину с удовлетворенной улыбкой, в то время как его рука ощупывала в кармане кредитные билеты сэра Чарльза, которым суждено было остаться там навсегда.

Наконец секретарь повернулся к президенту. Лицо его было иссиня-бледно и подергивалось. Он шагнул вперед и сказал:

— Я готов!

— Не я, но родина благодарит вас, юный герой, — ответил господин Аткин и, вынув из другого кармана револьвер, протянул его юноше, который взял оружие недрогнувшими пальцами.

Утром лорд Орпингтон, прибывший на адмиральском катере, проехал во дворец, встречаемый бурными овациями жителей. Его автомобиль был забросан таким количеством цветов, что представитель Гонория XIX долго разгребал цветочную груду, чтобы вылезть из машины.

Премьер встретил его у ворот и почтительно проводил в тронный зал, где ждал высокого гостя Максимилиан, окруженный чинами двора и прекраснейшими женщинами королевства.

Сэр Чарльз подошел к ступеням трона и сердечно пожал руку короля, спустившегося ему навстречу.

— Ваше величество, — сказал он проникновенно, — я имею счастье поздравить вас с торжественным днем рождения моего повелителя. В этот радостный час да забудутся все прискорбные недоразумения, имевшие место в последние дни. Пусть отныне наши сердца бьются в унисон и все наши помыслы будут направлены на процветание вашего королевства.

Максимилиан пробормотал выученное приветствие.

— Благодарю вас, ваше величество. Я ценю ваше благорасположение. Позвольте мне, старому солдату, просто поцеловать вас, — сказал совершенно растроганный лорд Орпингтон и, повернувшись к королеве, низко склонился перед ней.

— У меня было небольшое столкновение и с вашим величеством, но я уверен, что ради такого счастливого дня вы простите вспыльчивость старика, не учившегося быть дипломатом, — продолжал он с самой обаятельной улыбкой.

Гемма молча смотрела на него, и лорд Орпингтон вторично опустил глаза перед ее горячим взглядом.

— Я, к сожалению, не могу надолго воспользоваться вашим гостеприимством, ваше величество, — обратился он снова к королю, подавив мимолетное смущение, — так как обязан наблюдать за расположением войск на параде. Но после парада я буду рад посетить вас и побеседовать по взаимно интересующим нас вопросам. До скорого свиданья.

— Мне не нравится его чрезвычайная любезность, — шепнула Гемма премьеру, — он держится страшно фальшиво.

— А вы думаете, мне нравится. Я только никак не могу понять, что именно он надумал, и это меня очень беспокоит. Я чувствую себя безоружным. Глупейшее положение. Однако нужно и нам отправляться. Машина его величества подана.

Коста усадил короля и Гемму в автомобиль, захлопнул дверцу и уселся на переднем сиденье. Автомобиль тронулся тихим ходом по шумящим, веселым, расцвеченным улицам.

Максимилиан с рассеянной улыбкой смотрел на приветствующих его жителей и, повернувшись к Гемме, сказал вполголоса:

— Какие они милые, и как они меня обожают.

— Вы думаете, ваше величество? — спросила Гемма, печально улыбнувшись.

— Не думаю, а уверен. Вам непременно нужно противоречить? Вы обязательно должны испортить мне настроение. Как это нехорошо с вашей стороны. Смотрите, как они кричат, как бегут за машиной. Они, кажется, готовы лечь под колеса.

Автомобиль поворачивал в эту минуту на пересечении двух улиц.

Толпа медленно расступалась, давая ему дорогу. В одном месте она зашевелилась возбужденней. Какой-то юноша в верблюжьем плаще и роговых очках протискивался вперед, толкая и сбивая с ног людей и не обращая внимания на возмущенные протесты.

Отбросив в сторону стоявших в первом ряду, он прыгнул вперед и очутился на подножке автомобиля, вскинув правую руку.

Молниеносно треснули три коротких выстрела. Толпа с воем шарахнулась в стороны. Гемма отчаянно крикнула.

Коста вскочил с сиденья, перевернулся на прыжке и, вырвав из кармана кольт, выстрелил в затылок человеку в верблюжьем плаще. Тот слетел с подножки под колеса.

Коста схватил револьвер в зубы, сильным рывком сорвал шофера с места и выбросил его на мостовую. В следующую секунду он очутился за рулем.

Разбрасывая толпу, отовсюду бежали солдаты наутилийского экспедиционного корпуса. Коста прострелил грудь первому подбежавшему и перевел рычаг на вторую скорость.

Автомобиль взвыл, рванулся и, рыча, как доисторическое чудовище, ринулся в гущу толпы. Люди полетели во все стороны, как крокетные шары. Автомобиль проложил широкую просеку, устланную телами, и с бешеной быстротой помчался по улице.

Солдаты бежали вдогонку и стреляли, припадая с колена, но автомобиль успел завернуть за угол и исчез. Толпа в панике метнулась в боковые переулки, но везде натыкалась на штыки наутилийских цепей, которые загоняли население на площадь.

Когда весь рычащий, рыдающий, потерявший шапки, зонтики, жен и детей человеческий табун был забит в четырехугольный загон площади, на паперти собора появился господин Аткин. Он выступил во всем параде, и оранжевая лента, свежевыглаженная, по-прежнему пылала на его животе.

Он поднял руку, призывая к тишине.

— Граждане Итля, — сказал он, подняв глаза к небу, — наше отечество постигло ужасное бедствие, мы лишились дарованного нам небом кротчайшего и благороднейшего монарха. Рука гнусного злодея поразила его в расцвете жизни. Преступник также пал, сраженный провидением. Но страна осиротела. У покойного короля не было наследника, — королева же иностранка и, помимо того, по законам о престолонаследии, не имеет права на престол. Но нам на помощь приходит наш высокий покровитель, друг и почитатель демократии, король Наутилии. Он предлагает принять нас под свою монаршую руку. Экстренный совет высших сановников Итля согласился принять эту милость и выносит ее на ваше утверждение. Кто против?

Толпа молчала, тревожно оглядываясь на теснившие ее со всех сторон штыки.

— Никого? Мы были уверены в здравом политическом смысле граждан. Сейчас в соборе начнется присяга на верность его величеству королю Наутилии.

Автомобиль несся по шоссе, разбрасывая тучи пыли и мелкого щебня. Пригородные крестьяне, завидя издали бегущее с ревом в белом облаке чудище, спешно сворачивали в канавы. Собачонка, бросившаяся из-за шоссейной будки на небывалого зверя, не успела отскочить и прилипла к радиатору, смятая в кровавый блин. Коста сидел, нагнувшись над рулем и, не оборачиваясь, глотал пространство, пока машина начала задыхаться и покашливать. Ее опустевшее сердце забилось тревожными перебоями.

Коста прислушался, задержал бег и, свернув с шоссе на лужайку, остановил автомобиль под тремя каштанами. С трудом сняв с руля затекшие руки, он встал на сиденье и повернулся.

В задней половине автомобиля, свернувшись комком, лежал на полу Максимилиан. На сиденье, уронив голову назад, раскинулась алебастрово-прозрачная Гемма.

Коста охнул и перенес ногу через спинку сиденья.

— Ах ты, черт! Неужели и ее? Неужели?

Он открыл дверцу и приподнял тело Максимилиана, оно переломилось, как деревянное.

— Ну, этот готов, — сказал Коста, укладывая короля на траву. Открытые глаза Максимилиана тускло взглянули в небо. Белый мундир на груди весь взмок кровью.

Коста снова влез в автомобиль и приподнял Гемму. Рука его почувствовала тепло живого тела. Он усмехнулся.

— Ее не тронуло… Обморок.

Он осторожно вынес женщину и положил под деревом на разостланный плащ.

Наклонившись над ней, он потер ее руки в своих ладонях и с силой дунул в лицо. Веки вздрогнули, но Гемма не пошевелилась.

— Сильный обморок, — сказал Коста, — ну, хорошо. Я знаю, чем ее разбудить.

Он отошел к автомобилю, достал из ящика долото и сильным ударом прошиб низ бака, подставив фляжку. Набежало полфляжки мутной жидкости. Коста понюхал ее и засмеялся. Потом он сбросил свой расшитый золотом мундир и швырнул его в траву.

— Занятная форма для шофера, — буркнул он, засучив рукава и подходя к Гемме.

Он приподнял ее голову, разжал долотом стиснутые зубы и влил в рот немного жидкости.

Мисс Эльслей глубоко вздохнула, отчаянно закашлялась и раскрыла глаза.

— Ой!.. Что такое? У меня все горит внутри! Что это за гадость? вскрикнула она, хватаясь за грудь.

— Ничего! Это боевое крещение. Это автомобильный спирт. Он недаром называется бешеным, — невозмутимо ответил Коста.

Мисс Эльслей приподнялась и с испугом посмотрела вокруг.

— Что это… сон? — спросила она, продолжая кашлять.

— К сожалению, не сон, а самая паскудная явь. Недаром я сидел как на иголках в этой чертовой машине.

— А Максимилиан? — спросила Гемма, вздрогнув.

Коста развел руками.

— По правде сказать, я не советовал бы вам сейчас разглядывать его. У него очень непривлекательный вид, а у меня больше нет спирта, чтобы снова приводить вас в чувство.

Гемма быстро поднялась на ноги и обошла автомобиль.

Увидев труп, она пошатнулась, и Коста поддержал ее.

— Poor Yorick![10] Бедный шут! — прошептала она, и Коста увидел слезы на ее ресницах. Она молча прошла к дереву, взяла плащ и покрыла им тело.

— С мертвым покончено, — сказала она, — нужно думать о живых. Что нам делать?

— Вы молодец! — ответил с восхищением Коста, — нам нужно идти до ближайшей деревни, взять лошадей и ехать навстречу Тревису и его ребятам. Автомобиль вышел из строя и не годится никуда, разве на гроб королю.

— Идите сюда, — сказала Гемма.

Коста подошел недоумевая.

— Вы настоящий мужчина, — заговорила Гемма, смотря ему в глаза, — вы вели себя как следует. Спасибо!

Она поднялась на цыпочки и крепко поцеловала Косту в губы. Он отшатнулся, залился краской и отвернулся.

К вечеру Порто-Бланко успокоился и забыл об утренней трагедии. Улицы запылали электрическими лунами, зазвенели песнями, звоном струн и заметались в бесшабашном плясе бушующей карнавальной толпы. Население, как и в первые дни, браталось с наутилийскими воинами, которые блуждали из кабачка в кабачок, выпивая даровое вино. В «Преподобной Крысе» собрались сливки общества, и даже сэр Чарльз удостоил заведение Баста своим присутствием. Веселье, беззаботное, горячее, жадное, кипело во всех уголках города. Женщины льнули к мужчинам, женщины помнили о своем призвании давать радость защитникам и нежно уводили шатающихся солдат в темные двери квартир. Но их ожидания в эту ночь были обмануты. Любовники, не успев окончить первых кратких ласк, засыпали мертвым сном, и напрасно возбужденные женщины пытались разбудить их огнем поцелуев. Они никли грузными, обессиленными телами в пышную свежесть кроватей и храпели густым непробудным храпом, заставляя своих подруг кусать губы в пароксизмах неудовлетворенной страсти.

К двум часам ночи город напоминал замок спящей царевны, и лишь кое-где слонялись по улицам одинокие старики и старухи, вспоминая отцветшую молодость.

25. Галаадские свиньи

Фея прикоснулась к шелковой портьере блестящей волшебной палочкой, и она с шорохом поползла в стороны. За ней открылось широкое пространство, наполненное нефтяными вышками. Их было бесконечное множество, и из каждой тугим, высоким фонтаном хлестала жирная жидкость.

Фея взмахнула палочкой во второй раз, и вдруг загудели гудки и застучали машины. Стук их, сначала тихий и ритмический, становился все громче и громче.

Сэр Чарльз пошевелил головой, но стук не прекращался и начинал терзать нервы. Сэр Чарльз открыл глаза.

Фея исчезла, исчезли и нефтяные вышки, но стук в дверь продолжался.

Сэр Чарльз спустил ноги на пол и сел на постели.

— Кто там? — спросил он, протирая глаза.

— Это я, сэр! Кук! Вы изволили приказать разбудить вас перед рассветом, так как вы хотели посмотреть на восход солнца.

— А… Благодарю вас, Кук. Я сейчас буду готов.

Лорд Орпингтон встал, потянулся, сделал несколько гимнастических движений и накинул халат. Он ночевал в эту историческую ночь в кабинете короля Максимилиана, но тень погибшего монарха Итля не тревожила его непорочную совесть.

Он не вмешивался во внутренние дела несчастной страны, раздираемой политическими неурядицами. Пули, сразившие Максимилиана, были выпущены туземцем, коренным жителем Итля, и сэр Чарльз не мог ни обвинять, ни оправдывать террориста. Он только снизошел на всенародную мольбу о покровительстве и помощи, обращенную к нему, и принял бедный народ, как заблудшую овцу, под прочную и надежную эгиду наутилийской короны.

Одеваясь, чтобы выйти на балкон, он увидел на столе желтый томик романа, поднятый всего день назад Геммой, и повертел его в руках.

— Бедный мальчик, — прошептал сэр Чарльз, кладя книгу обратно и помыслив о бренности всего земного, — но, в конце концов, он сам виноват. Он не мог управлять и погиб жертвой своей бесхарактерности.

Отдав дань памяти покойного, сэр Чарльз вышел в зал дворца и, сопровождаемый флаг-офицером, направился на большой балкон.

Над заливом трепетала прозрачная розово-золотая мгла. Она лежала над сиреневой парчой спокойного моря, которое сливалось с этой мерцающей пеленой мягко и нежно, почти незаметно.

У теплых плоских плит набережной ворковал сонный прибой, перекатывая гальки, и синеватые силуэты кипарисов стояли как тихие девушки, ожидающие женихов, уплывших в море.

Сэр Чарльз был растроган чистой и молитвенной красотой утра.

— Милый Кук, — сказал он торжественным и мягким голосом, — посмотрите, какая упоительная прелесть в этих туманных и сияющих красках. Какая жалость, что мы, люди делового века, утратили способность воспринимать обаяние природы. Даже наши писатели не умеют больше воспламеняться любовью к этому лучшему созданию творца. Разве Анатоль Франс или Редьярд Киплинг могут сравняться по поэтичности описаний природы с такими гениями, как Ричардсон, мистрис Радклиф, Руссо или Бернарден де Сен-Пьер. Чувство природы связано всегда с чувством трогательной печали. Не так ли?

— Совершенно верно, сэр, — подтвердил флаг-офицер.

— Когда я смотрю на природу, я внутренне очищаюсь, я отбрасываю от себя все злые помыслы и беседую с творцом. Как прав был Руссо, когда требовал уничтожить нашу механическую культуру. Смотрите, как мирно и прекрасно выплывает это мощное солнце.

Розовая мгла лопнула на востоке, и в щель прорвалось горячее сияние узкого ломтика солнца. Сэр Чарльз прищурился и скользнул взглядом по берегу. Глаза его задержались на белой стрелке маяка. Там, за ней, лежали нефтяные промыслы, и улыбка полного удовлетворения разлилась по лицу великого человека.

— Сколько неисчерпаемых богатств в природе, Кук, и как ужасно, что человечество не может поделить их между собой любовно, без преступлений и кровопролитий, — продолжал он, вздохнув.

— Как хорошо говорите вы, сэр, — восхитился лейтенант Кук.

— О милый Кук! Вы наивный мальчик. Разве такими словами нужно приветствовать божью мудрость, отраженную в видимом мире. Мне кажется…

Лейтенант Кук приготовился услышать эпикурейское славословие, но сэр Чарльз внезапно осекся на полуслове.

Сзади, из города, еще спящего после пышной ночи карнавала, донесся какой-то неопределенный гул. Он катился по улицам, нарастал, и вскоре можно было различить, что он складывался из взволнованных человеческих голосов.

Сэр Чарльз нахмурился.

— Вы видите, Кук, как я прав. В часы полного умиротворения природы жалкие люди заняты своими мелочными делишками и грызутся из-за лишнего куска.

Гул становился крепче и приближался.

Сэр Чарльз возмутился.

— Пойдите, Кук, и узнайте, в чем дело. Да скажите этим крикунам, что, если они не прекратят тотчас же гвалта, я вызову солдат и заткну им глотки прикладами.

Кук повернулся налево кругом и мелкой рысью побежал в комнаты.

Армия рабочих форсированным маршем шла к северу всю ночь и весь следующий день, вливая в себя присоединявшиеся по дороге отряды крестьян и горцев из деревень и ферм, лежащих на ее пути.

Она останавливалась только на короткие привалы, дать людям съесть кусок хлеба с солью, выпить воды и отдохнуть.

Тревис торопил, чтобы поспеть к ночи на линию фронта.

Отряды капитанов, занимавшие ее, немедленно после отзыва Богдана Адлера, сумевшего жестокими мерами создать подобие войсковых частей, сбросили стеснительное и удручающее ярмо дисциплины и разбрелись по поселениям, примыкающим к боевой зоне. Не получая от правительства жалованья, они вновь занялись товарообменом, продавая свои изделия, плетеные портсигары, подстаканники, подносы и корзиночки, которые выделывали с большим изяществом и вкусом из камыша, покрывавшего болота в районе фронта. Эти изделия находили широкий и легкий сбыт. Наиболее предприимчивые из воинов итлийского правительства распродавали декоративные форты генерала фон Бренделя, срезая с них по ночам раскрашенный холст. Крестьяне охотно покупали его, вываривали краску и шили себе прочное белье.

Эта беспечная жизнь защитников Итля услаждалась еще присутствием тысячи добрых и милых женщин из «священного женского легиона», ни в чем не отказывавших своим собратьям по оружию.

Поэтому удар, обрушенный Тревисом около полночи в тыл капитанам, упал в пустое пространство. Позиции были не заняты, и только «женский легион» Адлера оказал неожиданное и упорное сопротивление, конченное штыковым ударом.

Тревис с эскадроном горцев проскакал за линию окопов к передовым пикетам ассорской армии. Остановленный ими, он потребовал немедленного свидания с командующим заслоном Ассора и, принятый высоким бритым человеком, в маленькой мазанке у железнодорожного полустанка, изложил кратко и ясно обстановку.

— Спасибо, товарищ, — сказал бритый, крепко поцеловав Тревиса, — вы поспели вовремя. К нам только вчера подошла дивизия кавалерии, снятая с восточного фронта, и мы хотели переходить в наступление. Тем лучше. Мы избавлены от лишних человеческих жертв.

Он отдал распоряжение, и рожки горнистов пропели поход.

Через час темная масса кавалерии, колебля в ночной темноте тонкие острия пик, пролетела с гиком, свистом и лихой песней на юг.

Пехота, посаженная в вагоны, отправлялась эшелон за эшелоном вдогонку кавалерии, и ущербная луна косо смотрела на бесконечную ленту поездов, устремившихся один за другим к морю.

В час, когда ликующее население Порто-Бланко праздновало веселым карнавалом свое присоединение к величайшей державе мира, обе части армии соединились на узловой станции, в одном переходе от столицы, и остановились на отдых. Суровые, овеянные пороховым дымом и славой, солдаты ассорской армии братались с нефтяниками и с радостным изумлением набрасывались на фрукты, сладости и жирную мясную пищу.

— Хорошая страна у вас, ребята. Сытная. Полмира прокормить может, говорили с восхищением они, растягиваясь на траве с полными желудками.

Крестьянки тащили из деревень все новые и новые запасы продовольствия, и солдаты, похохатывая и любезничая, набивали вещевые мешки окороками, бараниной, хлебом, салом, всем давно не виданным изобилием.

Перед вечером они двинулись дальше походным порядком, чтобы ворваться в столицу на рассвете.

Ожидая возвращения флаг-офицера, сэр Чарльз с неудовольствием слушал непрекращающиеся крики.

«Экий простофиля Кук. Не может унять сразу», — подумал он, но дверь террасы с шумом распахнулась, ударилась о стену, брызнув осколками стекол, и в нее проскочил бледный, с раскрытым ртом, лейтенант Кук.

— Сэр Чарльз!.. Сэр Чарльз!.. Несчастье!.. — завопил он, подбегая.

Лорд Орпингтон с недоумением спросил:

— Что с вами? У вас мозги не в порядке?

— Страшное несчастье, сэр Чарльз! Они идут! Они уже у городской заставы.

— Кто они? Саранча, тараканы или крысы?

— Нет! Войска!.. Армия Ассора!.. Громадная армия!.. Они сметают все…

Лорд Орпингтон ухватился за перила. Усы его вздыбились.

— Армия Ассора?.. Эти банды?.. Что за вздор? Позовите сюда начальника штаба.

Но начальник штаба сам появился на террасе.

— Генерал Тиббинс, в чем дело? Что за идиотская суматоха? Какая армия? Неужели солдаты так перепились вчера на празднике, что им чудятся армии?

Но генерал Тиббинс, взяв под козырек, ответил с тщательно подавляемым волнением:

— Простите, сэр, но это — правда.

— Как правда? — взвизгнул сэр Чарльз, теряя спокойствие.

— Разрешите доложить, сэр. По моему приказанию, полковник Маклин, командир первой бригады, вчера ночью выставил заставы в горных проходах, окружающих город. Два часа тому назад они были сметены нежданным налетом огромного количества кавалерии и вынуждены были покинуть свои позиции. Одной из застав удалось, отступая, взять двух пленных. Пленные показали, что они являются передовыми частями ассорской армии, форсирующей горную цепь. Полковник Маклин погиб в этой стычке, сэр. Высланная мною разведка мотоциклистов только что донесла, что весь город окружен неизвестным противником. Сила его, по донесениям, около двадцати пяти тысяч пехоты и около дивизии конницы.

Сэр Чарльз задыхался.

— Немедленно!.. Сию минуту! Эскадре открыть заградительный огонь по проходам. Все войска в боевую готовность. Занять все дороги. Я сам принимаю командование.

Генерал Тиббинс стоял неподвижно.

— Вы что? Одурели от страха? Позор! Вы слышали, что я приказал? крикнул лорд Орпингтон.

Генерал Тиббинс вспыхнул.

— Сэр, — сказал он с негодованием, — в другой обстановке вы ответили бы за ваши слова. Я не струсил бы и перед сатаной. Но…

— Что «но»?.. — взревел главнокомандующий.

— Я боюсь даже сказать, сэр. Это необычайно, но это катастрофа…

— Да говорите же, дьявол вас возьми!

— Сэр, солдаты опоены во время вчерашнего праздника каким-то снотворным веществом. Их ничем нельзя разбудить. У нас осталось не более трех тысяч боеспособных людей, но и они не хотят драться.

— Как не хотят? — простонал лорд Орпингтон, сжимая голову руками.

— Они заявили, сэр, что им нечего вмешиваться в чужие дела. Они заявили, что защищать, извините, сэр, такую сволочь, как население этого города, они не желают.

— Расстрелять!.. Каждого десятого! Я им покажу!

— Поздно, сэр! Взгляните на рейд, — сказал уныло генерал Тиббинс.

Сэр Чарльз бросился к парапету террасы и застыл, как жена Лота.

Рейд кишел шлюпками, и в них, как муравьи, сыпались солдаты.

— Они убираются сами и сносят спящих товарищей, сэр. Они говорят, что вовсе не желают платиться своими шкурами за «паршивый вертеп».

Сэр Чарльз оторвался наконец от парапета. Лицо его съежилось и посерело.

— Мой катер, — выдавил он хрипло. — Где мой катер?

— Ваш катер, сэр, находится под охраной моряков. Им можно еще воспользоваться, — ответил генерал Тиббинс.

— Кук! Машину! Мы едем! — крикнул лорд Орпингтон. — Дай мне, боже, силы пережить этот позор.

— Машина уже ждет, сэр Чарльз. Я приказал сразу приготовить ее, отозвался лейтенант Кук с явной радостью.

Сэр Чарльз покинул террасу огромными шагами. Генерал Тиббинс и Кук поспешили за ним.

Катер колыхался у стены набережной среди криков, плеска весел, грохота моторов и гула толпы на набережной.

Лорд Орпингтон сидел на корме, закрыв лицо руками, чтобы не видеть панического бегства своих войск.

Генерал Тиббинс наклонился над ним.

— Сэр! Делегация правительства просит свидания с вами.

Сэр Чарльз поднял голову, и глаза его сверкнули бешенством.

— Правительства? Какого правительства? Какого черта им нужно?

— Делегаты просят предоставить им перевозочные средства, чтобы сесть на корабли и избежать расправы.

Лорд Орпингтон встал и захохотал.

— Что? Они хотят ехать? Куда? В Наутилию? Что же они думают, что Наутилия помойная яма для каторжного сброда? Ха-ха-ха!

— Что же прикажете ответить, сэр?

— Скажите, что эта рвань может тонуть, как ей вздумается. Отчаливай!

Катер отвернулся носом от мола и понесся в открытое море, провожаемый воплями и стенаниями покинутых.

С кормы сэр Чарльз видел, как по покатым улицам бежали вниз к порту орды людей, нагруженных чемоданами, граммофонами, клетками с птицами и другим домашним скарбом. Все это стадо выло, ревело, спотыкалось, падало и неудержимо лилось вниз к спасительным водам залива, в которых была последняя надежда.

Офицеры, сидевшие в катере, услыхали, как представитель Гонория XIX саркастически засмеялся и отвернулся.

Представители правительства, выслушав ответ сэра Чарльза, осыпали удаляющийся катер градом проклятий и недолетевших камней и заметались в панике.

У края выдвинутой от набережной в лагуну деревянной пристани стоял один из транспортов наутилийской эскадры, вошедший ночью с моря, чтобы покрасить борта. Кто-то из воющей толпы зацепил его глазами. Отчаяние подсказало ему план действий.

— Транспорт!.. Захватить транспорт! — завопил он, и весь обезумевший муравейник рванулся на пристань. Но на транспорте поняли опасность и отшвартовались, спешно принимая на борт последних запоздавших солдат. Когда толпа достигла пристани, между ней и бортом транспорта плескалось уже зеленое масло воды.

Толпа замялась, но, сдавленная напором задних, покатилась на мостки.

Очевидцы рассказывают, что именно здесь погибли самые именитые и доблестные граждане. Первым покатился под ноги и был смят в омлет генерал фон Брендель, до последней минуты не выпустивший из рук маршальского жезла, и тут же испустила дух бывшая супруга президента Аткина.

Толпа сбилась на мостках в тесное месиво, сталкивая передних в воду.

Вдруг над скопищем прижатых друг к другу человеческих голов появилось нечто шарообразное с привязанным к нему желтым чемоданом и покатилось по головам, как футбольный мяч по полю.

Это Антоний Баст в последнем отчаянии стремился опередить сограждан.

Но он не успел докатиться до края пристани. Мостки затрещали, шатнулись, и сплющенные, сдавленные тысячи посыпались в воду в грохоте рухнувших свай и досок, огласив рейд последним смертным ревом.

По улицам к гавани уже неслась, склонив пики, ассорская кавалерия.

Эскадра развернулась в кильватер и покидала злосчастный берег Итля.

Сэр Чарльз стоял на спардеке, подавленный и уничтоженный. Вахтенный лейтенант осторожно приблизился к потрясенному полководцу.

— Сэр, будем мы салютовать национальному флагу Итля?

Сэр Чарльз недоуменно отшатнулся от подчиненного и метнул глазами на берег. Над скалами еще трепетал флаг Итля. Ярко-зеленый и сиренево-розовый. Цвета надежды и мечтательной меланхолии.

— Идиот! — сказал с яростью лорд Орпингтон и быстрыми шагами ушел с палубы.

Корабли развили полный ход. Тяжелая, чистая волна хлестала в борта, смывая с них остатки налипшей нефти.

Занавес

Утренний туман лежал над морем серебристым тяжелым занавесом. На молу, спустив ноги, сидел старый оборванец и снастил крючки удочки жирными червями.

Сзади застучали по известняковым плитам крепкие шаги. Кто-то шел, напевая веселую песенку.

Рыбак повернул голову и увидел подходящего.

— А, Коста! Здравствуй! Я знал, что ты вернешься ко мне. Политика скучная вещь, а главное — непонятная. Ну, что же, садись. У меня как раз есть для тебя лишний перемет.

Но подошедший улыбнулся уголком рта.

— Нет, старый водяной, — сказал он, — на этот раз ты промахнулся. Я пришел, чтобы окончательно проститься. Ты был добрым другом, и я хочу пожать тебе руку.

Рыбак вытаращил глаза.

— Ты, значит, хочешь продолжать эту высокую канитель? Ты хочешь опять быть придворным какаду? Ты рехнулся.

Коста подтолкнул ногой коробку с червями.

— Старый упрямец! Больше придворных не будет. И королей не будет. Пришли настоящие ребята. Они приняли меня к себе и обещали забыть прошлое. Я пойду с ними. За ними будущее.

Атанас хмыкнул.

— И это все?

Коста замялся.

— Нет. Есть еще одно… Но ты не смейся… Видишь ли, — там эта барышня… Гемма, бывшая королева… Она бой-баба. Таких мало на свете, и, если она дается в руки, — нужно брать. И если бы там не было ничего, кроме нее, я все равно пошел бы, лишь бы она еще раз поцеловала меня, как в день, когда я увез из города ее и дохлого короля.

Атанас злорадно хихикнул.

— Иди! — сказал он. — Ты мне не нужен. Море не любит бабников и дураков.

— Прощай, Атанас, — ответил Коста.

Твердые шаги, удаляясь, смолкли.

Атанас покачал головой и вынул из коробки нового червя.

— Тьфу, — плюнул он на него, насаживая на крючок, — пропал человек. Он размахнулся и, бросая удочку в воду, лукаво прищурился и прошептал: — А впрочем… будь мне на два десятка меньше… я тоже сделал бы так. Даже наверняка. Она — славная женщина.

Туман поднялся. Жизнерадостное солнце выплыло из глубин над молом, над Итлем, над миром.

1925