А Китеж всё-таки всплывёт!

В таинственных, волшебных городах —

В Санкт-Петербурге, Суздале, Коломне,

В Перми, в Смоленске и в других местах

Бывал – и с благодарностию помню.

Москву, конечно, где я был рождён,

Я исходил бессчётными шагами,

И Ярославлем был я покорён,

И очарован курскими садами.

Деревня Мельниково, городок Ирбит,

Владимир, Пенза, Киев и Саратов,

Рязань и Брянск – никто не позабыт.

Ах, Боже мой, как жизнь была богата!

…И вот сегодня глобус я вращал

(Привязан к дому, старый стал, болею) —

Найду-ка место, где я не бывал

И горестно об этом сожалею.

Нашёл – среди шести материков!

Пусть я не пил ни в Копенгагенах, ни в Ниццах,

Но вот Великий Новгород и Псков

Не видел я – и это не простится.

Дым в Отечестве – жуть, без фильтрации

И колдобины вместо шоссе.

Политические прокламации

Отвратительны, право же, все.

Демократии па́йки – уменьшены,

На зарплату прожить не смогу,

Но прелестные русские женщины

Возникают на каждом шагу.

Над чёрной вспаханной землёй

В тумане купол золотой.

На восток и на запад от центра земли,

Вкось от Пулковской нашей оси

Уносили когда-то меня корабли,

Рассекая небесную синь.

Обжигал и меня экзотический хмель,

Но не так, чтобы сбросить с коня:

Искушения всех чужедальних земель

Безнадёжно слабы для меня.

За Гиссарским хребтом – азиатский дурман,

На Манхэттене – допинг трясёт,

Но меня ленинградский волшебный туман

До того ещё взял в оборот.

В ленинградском тумане двуглавый орёл

Над моей головой воспарил,

Он мне зренье и слух обострил, и повёл,

И прямую дорогу открыл.

Что нам западный допинг, восточный дурман,

Им у нас не бывать в козырях;

Нам болота да снег, нам ковыль да бурьян,

Да сентябрь, что грибами пропах.

И напрасно кичится иной человек,

Что изведал иные миры:

Ведь гиссарский кинжал и манхэттенский чек

Бесполезны для русской игры.

Манит, манит Жар-птица волшебным пером,

В чащу манит меня за собой;

И причём тут манхэттенский нарко-содом

И причём тут гиссарский разбой?

И не всё ли равно, где бывать довелось,

Если здесь, у опятного пня,

Вылезает наружу Вселенская Ось

И Жар-птицы перо – у меня.

Идёшь и видишь – вот хороший человек.

Трудяга, верно. Руки все в мозолях

Одет прилично, лишь на голове.

Бейсболка – так у сына ходят в школе.

А вот прозрачно-синие глаза

Старушки, знающей, что жизнь всего мудрее;

Все дочки замужем, а внучка-егоза…

Распишется, родит – и повзрослеет.

За ней идёт собрат мой книгочей,

Да, точно брат – читает то, что надо:

В руках – Есенин, Гёте, Апулей

И никаких тебе маркиз де-Садов.

Хорошие всё люди! А враги,

Раздутые от долларовой спеси?

Здесь, здесь они, да не слышны шаги —

Несутся мимо в чёрном «мерседесе».

Пиджак влетел в немалую копейку,

Но это – внешние круги;

Моя душа одета в телогрейку,

В резиновые сапоги.

Она идёт российским бездорожьем,

Да хоть бы и по целине;

В любой ненастный день и в день погожий

Она своя в своей стране.

В таком наряде можно лечь на землю

И небесам в глаза взглянуть;

Его мудрец, его пастух приемлет,

С поэтами уж как-нибудь.

А если кто чего, так в душу глянешь

И чётко видишь все дела:

Та чучелом в смешной заморской дряни,

Та неприлична и гола.

У нас ведь как – обычно с третьей рюмки

На стол выкладывают суть,

И всё понятно даже недоумкам,

Поэтому – не обессудь.

А у меня весьма высокий рейтинг,

Друзья признали и враги —

Моя душа одета в телогрейку,

В резиновые сапоги.

Пускай зима, снега, морозы,

На озере – метровый лёд,

Звучат печальные прогнозы

Да иностранные угрозы,

Но – Китеж всё-таки всплывёт.

Нам слали столько похоронок

За все прошедшие века!

Писали – при смерти ребёнок,

А слой озоновый так тонок!

Гуд бай, Россия. Всё. Пока.

Нам запрещали то и это,

Учили по-чужому жить,

Давали ложные советы,

Ссылаясь на «авторитеты»:

Нет, нет, не сможет Китеж всплыть.

Из-за границы привозили

Паскуднейших профессоров

И те нам головы дурили,

Мол, миф о Китеже сложили

Агенты вражеских штабов.

Нам географию меняли,

За бред платили гонорар,

Пожар бензином заливали,

Из книг страницы вырывали,

Где было слово Светлояр.

Нам говорили: «Глуповатый

И простоватый вы народ.

Для вас всё кончено, ребята,

Прошли вы точку невозврата».

…Нет, Китеж всё-таки всплывёт!

Березняк, и сосняк, и осинник,

И речушки скрипичный изгиб;

Натюрморт завершает в корзине

Крупный белый ядрёнейший гриб.

Шелест леса, по-русски певучий…

Всё настолько прекрасно вокруг,

Что нельзя ни насколько улучшить

Даже силой божественных рук.

Но – нашлось добавленье к картине

Безупречной, к осенним полям:

Вот сейчас бы да в дымчатой сини

Надо мною лететь журавлям.

Так я думал – и стало мне стыдно:

Впрямь старуха из пушкинских строк —

Всё мне мало и всё мне завидно,

Всё-то мне недовешивал Бог.

Славянский мир – не ширь-широко поле,

Не лес да степь и не за далью даль.

Славянский мир – поболе, ох поболе:

От речки Радость до горы Печаль.

Нам в левый бок упёрлись алеуты,

Нам в правый бок упёрлась немчура,

И наши полвсемирные маршруты —

Всего лишь тропки заднего двора.

Вот так однажды друг мой черногорец

что надоел ему Ядран,

И речками приплыл, минуя море,

Ко мне на Ледовитый океан.

У нас ведь что ни день – сплошные сказки,

Нигде подобных сказок больше нет…

А помнишь юность в Чехах, стара ласка?..

Но умолчим, не выдадим секрет.

А как забудешь чары польской пани,

Балтийский ветер в кудрях золотых,

И белорусский лес, и синий снег, и сани,

И голубой платок, и белый стих.

Да, белый стих. Не только, впрочем, белый.

Но всё равно – такое волшебство!

Славянский стих соединит пределы

И выявит всё наше существо.

В мильонный раз докажет: не бывать нам,

Ни Западом, ни Югом не бывать,

И как бы ни ершились мы, но – братья

И друг от друга нам не убежать.

Полмира мы. Да где ещё видали

Такое солнце вы? Нигде такого нет.

И наши дали, дали, дали, дали —

От моря Бедствий до горы Побед.

Мне с самого начала повезло —

родился в Хомутове я, не в Хиросиме,

и в школу я ходил

в Стреконицах, а не в бандитском Бронксе.

И дальше мне, ей-богу, всё фартило.

Призвали в армию —

и я служил на Эльбе, в Костельце,

а не в Чечне.

А разве не везенье,

что не в Чернобыле детишки родились,

а во Влашиме?

И, слава Богу, не было меня в Нью-Орлеане,

когда свирепый ураган «Катрина»

всё там порушил,

а был я в мирном чешском Фриделанте…

Теперь вы поняли, надеюсь,

насколько я счастливый человек?

Какое счастье, что родился я в России,

Тем более, на Матушке-Москве,

И на чистейшем русском языке

Над колыбелькою слова произносили.

Заметьте – без каких-нибудь акцентов

(Потом так трудно вытравить акцент;

Страдает этим не один «интеллигент»,

Особенно из клана диссидентов.)

Какое счастье то, что бабушка читала

Всё больше Пушкина, и в голову мою

Она вливала чистую струю

И хармсами её не засоряла.

Мне повезло: я рос не на Канарских

Вечнозелёных скучных островах,

Во злате осени я рос, в снегах, в цветах —

У нас в России климат щедр по-царски.

А ведь могло бы выпасть мне родиться

Не в центре мира, а сам чёрт не знает где:

В Йокнопатофе, например, в Кабо-Верде,

В Стамбуле, в Эльдорадо или в Ницце.

Я б там не знал, что надо за обедом

Три раза стопочку груздочком закусить,

И за опятами на вырубку сходить,

А про пирог с черёмухой не ведал.

И я б, наверно, равнодушным оставался,

Когда при мне туристы вдруг заговорят

Про Патриаршие Пруды и Летний Сад,

И хором Пятницкого я б не восхищался…

Тогда и Блока я читал бы в переводах,

А уж Есенина совсем не смог понять:

Ведь листопада золотую благодать

Считал бы я простым «явлением природы»…

Во многом я б, наверно, заблуждался;

Подумать страшно, но могло ж быть так:

Будь я вьетнамцем, я бы ел собак,

Будь иудеем – я бы кошек не касался.

Но, слава, Богу, нет! Судьба меня хранила,

Крещён и венчан и прописан был в Москве,

И никогда зверьё не бил по голове:

Так нянечка, Есенина не знавшая, учила.

Ира, ты помнишь Старомонетный

В сорок девятом году?

В конце переулка дымилась Этна,

Порхали в снегах какаду,

Цфасман играл гениальней Шопена;

Вздымаясь под потолок,

Читал Маяковский проникновенно

И скромно помалкивал Блок.

За спорами «Лемешев или Козловский?»

С доброй улыбкой следил

Квартирный сосед Пётр Ильич Чайковский,

Он запросто к нам заходил.

Помню, однажды с тобой попрощался,

Пошёл через Каменный мост —

Случайно с Есениным там повстречался…

Ну кто говорит – склероз?!

Видится чётко, во всех деталях

Любимых лиц череда;

Вот скучные рожи куда-то пропали,

Как не было их никогда!

С былых времён мы звались московиты

(У нынешних соседей – москали),

Мы – с Волги, с Дона, с Северной Земли,

Мы, на пол-Азии разбросаны, размыты,

Но где б ни жили, всё равно мы – москали.

Американец есть, не «вашингтонец»,

Про англичан никто не говорит

«Эй, лондонцы», и словом «брюсселит»

Бельгийца никогда не назовёт японец,

Но каждый русский, всем известно, – московит.

Точней сказать – все, кто живёт в России,

Ведь московит – «всяк сущий в ней язык».

Проверил это бусурманский штык;

Пред нашей прочностью московской он бессилен,

Хоть разделять и властвовать привык.

Москва насквозь пропитана Россией,

Ну, а Россия вся пропитана Москвой.

Никто не справится с конструкцией такой,

Как на болотах бы враги ни голосили,

Как ни звенели бы заморскою деньгой.

Сложилось всё удачно у меня.

Хотя всегда – оговорюсь – был бедным,

До сорока ютился в коммуналках,

Не нажил ни хором, ни дачи, ни машины.

И по бордельным Куршавелям не катался,

И в воровской малине не был, в Лондонграде,

Куда стремятся многие – взглянуть одним глазком

На королеву, что крышует всю братву.

Я никогда не голодал (за вычетом войны)

И не сидел в тюрьме (а несколько приводов

По малолетке и по молодости лет – не криминал).

Болел, как все, валялся по больницам,

Но рак и спид, и гепатит с туберкулёзом

Меня пока что миновали – тьфу, тьфу, тьфу.

Я даже триппер не хватал ни разу.

Вот видите – во многом мне везло.

А главное – я прожил жизнь в России,

Включая шестьдесят в СССР.

Меня не выслали и не угнали в плен

(В полон, как выражались наши предки).

И в эмиграцию не увезли ребёнком,

А ведь такое и вполне могло бы быть.

Хоть горожанин, знаю и село —

На поле мне работать приходилось

И лошадей гонять в ночное с пацанами.

И даже я один сезон ходил в лаптях,

Всего лишь осень-зиму, но – ходил

(А ты ходил, космополит проклятый?).

И телогрейку я носил четыре года.

Мне перешили в подростковое пальто

Шинельку рваную соседа-офицера,

Но мне она ничуть не помешала

Читать взапой, начать писать, влюбляться

И весь сезон водить в Большой театр

Прелестную подругу-гимназистку

(Обманным образом – был грех – я раздобыл

Абонемент в райкоме комсомола).

То был пятидесятый год, на сцене

Блистали Лемешев, Уланова, Козловский —

Какой расцвет, какие имена!

Старинной музыкой тогда же я увлёкся,

А Гедике, великий органист,

Дарил нам незабвенные концерты…

Сейчас, возможно, это странно прозвучит —

В Консерваторию ходил я на концерты

Певицы Нины Дорлиак и не особо

Соображал, что аккомпаниатор – Рихтер,

Да, Святослав, да, да, тот самый Рихтер;

Простите, я не профессионал…

А вот в поэзии я свой среди своих.

С Есениным и с Блоком мы дружили,

И с Алексеем Константинычем Толстым,

С Андреем Белым были кореша,

И с Брюсовым, да всех не перечислишь…

Но это русские, но это земляки,

А что до иностранцев, то, конечно;

По-бусурмански я не говорю

И вся надежда тут на переводы.

С их помощью бывали чудеса.

Ну, например, я помню, как однажды,

Когда случилась свалка в магазине

За томиком Вийона, в зал вошёл

Сам автор и покрыл французским матом

Всю очередь и вытащил меня

И говорит: «Чтоб этому досталось!

Мой давнишний и верный почитатель,

Когда-то у богатого соседа

Он спёр моих стихов солидный том,

Читал всю ночь, потом переписал,

А после подарил одной подруге.

И, кстати, бабы тут у вас в Москве

Гораздо лучше, чем у нас в Париже,

Но это так, как говорится, a propos…

Про этого студента – я скажу:

Вот настоящий, подлинный читатель!

Я Карла Орлеанского просил

Позвать его на состязание в Блуа,

Тот согласился, но не вышло дело:

Упёрлись рогом солдафоны НАТО,

Ну что тут, что тут скажешь, мать их так!»

Подобное случалось у меня

С Уитмэном, с Превером, с Хаусмэном,

А в чайхане однажды, в Душанбе

Со мной Омар Хайям поговорил,

Так сам чайханщик с круглыми плечами[1]

С меня и деньги отказался взять за чай:

Ведь есть же люди (их зовут «простые люди»),

Которые прекрасно понимают —

«Поэт поэтов» человечеству важнее,

Чем главначпупс и секретарь ЦК.

Закончить о везении моём

Хотел бы я, сказав об очень важном,

О Женщинах, о чём мемуаристы

Обычно бла-бла-бла сверх всякой меры…

Ага, смотрю – поганец пасть разинул и слюной

Закапал. Пасть закрой! Кина не будет.

На эти темы я не говорю.

Нет, никому я не давал подписку,

Но у меня такие принципы морали.

Поверьте на слово, а то, что я не вру,

Вы поняли, надеюсь. Ну так вот:

Подобных Им вам даже и не снилось.

Вот видите, как в жизни мне везло.

В этом счастья даже слишком много,

От его избытка чуть дурной:

В теплый дождь идти лесной дорогой,

Одному – заброшенной дорогой,

Но к тебе, любимая. Домой.

Снег съёжился, приговорённый,

Классически-прозрачные леса

Застлали горизонт лиловым дымом.

Два египтянина-грача (из перегнавших

Весну) покашливают, и на них в обтяжку

Трико из перьев цвета чернозёма.

Не заслоняющие солнца облака

Заметны лишь в припадке пессимизма,

Который, как известно, тесно связан

Со скверным знанием календаря.

Весна печальна острым предвкушеньем,

Но для чего заглядывать вперед?

У нас экран забит шпаной

Сверх неприличия

Одесской, всякой неродной —

До брайтон-бичия.

Нет смысла клички называть:

Сплошь псевдонимчики —

Лолитко-лепсовая рать

Да шуфутинчики.

«Русланова? А это что?

Старозаветное?»

Людмила Зыкина и то

Почти запретное.

Начальству будто невдомёк,

Что русским нравится,

Суёт киркорковый паёк —

Чай, не подавятся.

И всё ж бывает, что порой

Чуть легче дышится,

Хоть на минутку, а родной

Нам голос слышится.

И забываешь про блатняк

И чужебесие,

И сердцу делается так

Легко и весело.

Нет, русский мелос не умрёт

Средь хамства лютого:

Ирина Крутова поёт,

Ирина Крутова!

А с Ивановской Горки, куда я залазаю,

Взяв бутылку перцовки, спастись от московских забот,

Никогда я не видел ни краюшка Азии,

Но зато каждый раз, глянь, Венеция в дымке плывёт.

Ну, а сколько чудес тут с поминками-пьянками!

Хоронили поэта (кого – и припомню едва…)

Перебрав, я заснул меж могил на Ваганьково,

А проснулся на Сент-Женевьев-де-Буа.

Солнце выплывает из-за поля —

Чудо, чудо, чудо из чудес!

Снимет проявленья всякой боли,

Скуке и тоске пойдёт вразрез.

Скажут мне: «Повтор неинтересен.

Солнце ведь восходит каждый день.

Если ход события известен,

Это, извините, дребедень».

Нет, скажу, и жить тогда не стоит,

Если «только раз сады цветут».

Чудо: знают, что это такое,

Но его всегда с волненьем ждут.

Хорошо, что чудо повторимо

И восход всегда чарует нас.

Это словно с женщиной любимой —

Каждый раз – будто в первый раз.

Алёнушка с восьмого этажа,

Иван-Царевич из десантной части…

Ах, как она красива и свежа,

А он – орёл… Так дай же Бог им счастья!

Коварный Серый Волк, заморский бес,

Ползёт к России, клацая клыками —

Иван-Царевич спустится с небес

И в пасть врагу плеснёт святое пламя.

И пусть Алёнушку пока что достаёт

Кикимора, соседская змеюга,

Иван её, женившись, увезёт

К своим родителям, друзьям и их подругам.

Ещё с Кощеем он поговорит,

И тот останется полнейшим инвалидом,

А Змей-Горынычу такого посулит,

Что тот навеки пропадёт из виду.

Она уверена – Иван ко всем чертям

Разгонит расплодившуюся нечисть.

Ведь он силён, он честен, храбр и прям,

Под самый тяжкий груз подставит плечи.

Алёнушка, на всём твоём веку

Пусть ничего такого не случится,

Хоть ты коня удержишь на скаку,

Пожар погасишь, если загорится.

Не знать бы вам ни бомбы, ни ножа,

Ни ДТП, ни атомной напасти,

Алёнушка с восьмого этажа,

Иван-Царевич из гвардейской части.

Нет, не избушкой с картин третьяковочных

(Прадедов эти избушки жильё) —

Микрорайоны, безостановочно

Прущие в поле, – вот это моё.

В пятиэтажке скончались родители,

В тесной однушке, одной на двоих,

С самого детства – московские жители,

Тоже моей биографии штрих.

Мимо как еду – всё мама мне чудится,

Машет прощально с балкона рукой;

Жалко мне будет, коль план этот сбудется —

К чёрту хрущобы снести до одной.

Вот обошлось бы хоть с первой высоткою

(Звали её – «Небоскрёб средь полей»);

Встречался я там с черноокой красоткою —

Премьерною девушкой в жизни моей.

Всё это в гены навек мне впиталося —

Многоэтажек стандартных ряды.

Если придётся – я буду без жалости

Биться за них так, как бились деды.

Всё здесь моё, чужакам непонятное:

Новые билдинги и старина,

Непредсказуемо-невероятная

Непостижимая наша страна.

И с колокольней, что, бабкой «партейною»

Полуразрушена, может упасть,

Чувствую личную, чисто семейную,

Нерасторжимую связь.

Не довелось, я никогда не жил

Среди Тургеневско-Толстовских декораций,

Но часто, часто приходилось мне взбираться

На Достоевские крутые этажи.

Я, как Есенин, душу строчкой рвал,

Дорога в Клюевских урочищах петляла,

Как дорога́ мне «ледяная рябь канала»

И сколько роз я Незнакомкам посылал!

Я шутки с Северянином шутил,

Над Мережковским откровенно насмехался,

Бывая в Лондоне, я Герцена чурался,

Но к Адамовичу в Париже заходил.

Я в Чевенгуре слыл за своего,

Но не знакомы ни Окуров мне, ни Глупов;

На дачах чеховских варёных полутрупов

Бывало мне всегда немножко не того.

…И всюду – бесы. Сколько ж было их!

Но – на бесовских лжекумиров не купился,

От веры в Пушкина ни в чём не отклонился,

Ни в чём, ты слышишь, ни на шаг и ни на миг.

Сто грамм нектара засадил с утра,

Заел амврозией, лёг поперёк дивана.

С богинями всё то же, что вчера:

Венера ластится, но я хочу Диану.

В блокноте пять незавершённых строк,

В буфете три недо́питых бутылки,

А в холле приготовлен альпеншток,

Чтоб Троцким продырявливать затылки.

Но не сегодня: Дмитрий Ларин звал

К себе на бал, хоть к середине бала,

Но только чтоб Татьяну не смущал,

Как в прошлый раз, парижским секс-журналом.

Ещё Арины Родионовны внучок

Сказал, что гриб выходит на опушки…

И всё же – пять незавершённых строк,

И всё ж – пора заканчивать «Частушки».

Тем более, что был я приглашён

Их прочитать – и большей чести нету:

Омар Хайям и Франсуа Вийон

Приедут к нам на фестиваль поэтов.

…Нет, к чёрту! От Дианы SMS!

Я от волненья чуть не выронил мобильник:

«Твоя взяла. В меня вселился бес.

Готовь постель. И – водку в холодильник».

– Эх, погладить бы грудь напоследок,

Холодея, коснуться бедра, —

Бормочу, вырываясь из бреда,

И смеются мои доктора:

– Ну даёт! Полутруп с «Камасутрой»!

Ты смотри, не остыл до сих пор;

Ничего, околеет под утро,

Переедет любовничек в морг…

Перееду… Куда ж мне деваться;

По укромной дорожке в кустах

Вдоль жасмина, сирени, акаций

Повезёт санитар второпях.

Санитар! Задержись на минуту,

Сигаретку достань, затянись:

Мне сейчас – это лучше салюта —

Куст жасмина исполнит стриптиз.

Не спеши! Я остыну к рассвету,

Мне всего лишь секунда нужна,

Чтоб в распахнутом вырезе веток,

Словно грудь, колыхнулась луна.

Я и толком помереть не успел —

Санитарка на каталку кладёт

Обшмонала (здесь во всём беспредел),

Повезла меня ногами вперёд.

В морге чистенько, прохладно, светло,

Я глаза скосил, смотрю… Ни фига!

Ну не может быть, чтоб так повезло:

Вижу рядом своего я врага!

Он, подлец, уже обмыт и побрит,

Он уже в парадной форме, свинья.

Значит, он уже давно здесь лежит,

Значит, он загнулся раньше меня!

Стало весело мне и хорошо,

Ну, а спирту здесь полно – благодать.

Говорю врагу я: на посошок

Надо выпить, растуды твою мать!

Я смеюсь и говорю: наливай!

У него ж от страха зубы стучат.

Ну так, я на ПМЖ еду в рай,

А ему на ПМЖ ехать в ад.

Я завещаю вам – купите много водки,

Воды, вина (для трезвенников – сок),

Закуски всяческой, но только не селёдки —

При жизни я её терпеть не мог.

Да не забудьте, кстати, про салфетки,

Про штопор – без него нехорошо:

Припомните, как пробки мы нередко

Продавливали внутрь карандашом.

И не пугайтесь никаких конфликтов,

Коль вдруг заявится… Вы поняли меня?

Не грех тогда и в лоб спросить: а ты кто?

Пошёл к чертям! Тут не твоя родня.

И к полночи окончивши попойку,

Посуду вымывши в пристойной тишине,

Не расходитесь, а ложитесь в койки

И всласть натрахайтесь на память обо мне.

Мы с электрички на конечной станции сходим;

Сперва полкилометра по шоссе, потом по шпалам,

И вот он, железнодорожный мост,

Река, об имени которой умолчу,

За речкой – лес, я кланяюсь ему.

Вдоль полотна тропинка – и Врата.

Нет, не ворота и не вход, а именно – Врата

(Сказать «ворота в Рай», по-мойму неприлично).

Едва заметная тропинка в лес уходит,

Но это на обыденном, на плоском языке,

Ну, а вообще-то это Райские Врата.

Я б их нашёл с повязкой на глазах,

Сюда полвека мы входили много раз,

Осознавая каждый раз – священный миг,

Мы из обыденности здесь переступаем

Через порог невидимый туда,

Где всё иное, всё невероятно,

Волшебно всё. А если кратко – Рай.

…Забавно, как-то я разговорился

С одним шикарно разодетым господином,

И тот сказал, что, мол, недавно был в раю.

Я удивился. Он спросил высокомерно:

«Вы знаете ли, что такое рай?

Не знаете? Так знайте же – Европа.

И я в кафе над Средиземным морем,

Бутылка кьянти, пицца, ну, и телефон,

Он зазвонит сейчас, и жгучая брюнетка

Мне скажет по-английски точный час

И номер комнаты в отеле, что для нас

На этот вечер станет сексодромом,

И мы взлетим над койкой прямо в небо.

Полет наш будет длиться до тех пор,

Пока брюнетка мне не проворкует

«Ориведерчи, русо». Вот теперь

Вы понимаете, что значит слово рай»…

…Другой случайный встречный в самолёте

Мне излагал свою трактовку рая:

«Он длится несколько минут – зато каких

Мгновений! – ты читаешь в интернете

В сегодняшнем, в последнем курсе акций:

Ты угадал, ты победил, и деньги —

Такие деньги! – выиграл, ты выиграл, восторг!

А конкуренты – лузеры, в убытке,

Да не в каком-нибудь, а по уши в дерьме!

Вот это рай! Ты винер, а не лузер!

Ты в шоколаде, а враги твои – в дерьме!

Тот, кто вдыхал вот этот аромат

Победы денежной, победы в смертной гонке,

Лишь тот и знает, что такое рай!»

Какие жалкие людишки, боже мой!

У нас в Раю, по графику сезона,

Полынью пахнет, разогретою сосной,

Землёй, болотом, прелою листвою,

Цветущей липой, ландышами, дымом,

Разнообразной и неповторимой гаммой

Грибных невероятных ароматов,

Не то, что ваш отель или бордель

И даже биржа где-нибудь в Нью-Йорке.

У нас в Раю и ельник, и сосняк,

Ивняк, осинник, березняк, орешник,

Черёмухи полно, калина над ручьём,

А ведь калину (знаете ли вы?)

Весь мир признал красивейшим растеньем

На конкурсе по линии ООН.

Ещё у нас мощнейшие дубы

Остались на опушке от дубравы,

Которая когда-то здесь была,

Пока цивилизация не влезла.

Подлесок здешний тоже первый класс —

Лещина, бересклет и волчье лыко.

Ещё мы очень любим можжевельник

(Я помню, при придурке Горбачёве

Мы из него пытались делать джин).

…А что за птичий рай у нас в Раю!

Колоратурных соловьёв мы ездим слушать

Сюда весной – до ягод и грибов.

А жаворонок! А кукушкин счёт —

Он обнадёживает, а порой пугает…

…Наш Рай – не то что рай того козла,

Что пьёт вино над Средиземным морем;

Он сколько дал, так то и получил.

У нас же Рай от денег независим:

Господь решал, куда кренится год —

Зальют дожди, болото от жары

Почти что высохнет, и сколько волн опят

Пройдёт за лето, Золотая осень

Во всём великолепьи развернётся,

А может быть увянуть поспешит.

Но каждый день, но каждый месяц, год

Палитра красок будет здесь, в Раю, иная:

Прозрачность воздуха и неба синева,

И кодеры тумана по утрам,

И оклик журавлей из поднебесья…

Ещё один секрет у нас в Раю —

Он полноцветен, полнозвучен лишь тогда,

Когда мы в нём, Любимая, с тобою.

Когда же я ходил туда один,

Был этот рай, конечно, тоже рай,

Но только рай неполный, половинный.

Ну, скажем, я, найдя роскошный гриб,

Хотел было позвать тебя – взгляни,

Порадуйся изысканному чуду,

Но – оклик в горле застревал, и так сто раз,

При каждой радости в добыче иль пейзаже,

При каждой встрече с зайцем и лисой,

С лосиным стадом, стайкою зорянок,

С гусиным клином или чем-нибудь ещё;

Ну, например, когда престольный праздник

В селе за речкой – благовест во храме

И к небу воспаряется душа,

И сожаленья лишь о том, что я один…

Зато как было дома хорошо

Рассказывать тебе об этих встречах,

Тем самым Рай немного приближая,

Сказать иначе – продлевая Рай,

Хоть на чуть-чуть, но всё же продлевая.

…Фома неверующий может нам сказать:

«Как мог быть рай? Загажено, небось,

И вам лишь чудилось, что было всё прекрасно…»

Конечно, кое-что, вполне возможно,

Мы там, в Раю у нас, не замечали,

Ну, например, бутылки из-под водки;

Они встречались, и нередко, только мы

Воспринимали их как некий сорт поганок,

Генетиками выведенный сорт.

Наш Рай, скажу я вам, вполне реален,

Он, по-научному сказать, есть треугольник

Меж двух железных грузовых дорог

И речкой, имя чьё не назову.

И в треугольник этот невозможно въехать

Ни мерседесом, даже и ни джипом,

И потому шашлычной нету здесь шпаны.

Ещё скажу – речные берега

Здесь большей частью – топкое болото,

Где дачникам купаться несподручно,

Зато на север и на запад от села

Находятся прекрасные озёра

И берега у них – сплошной песок,

И то ли пять, а может шесть пансионатов

С шикарнейшим ассортиментом вин,

Таким же, как на Средиземном море,

А выбор девок даже не сравнить:

Некрашеных блондинок там полно,

А жгучие брюнетки аж со скидкой.

Вот почему наш Рай и уцелел.

Ну да, конечно, по большому счёту

Он обречён, да нам-то… Нам уже

Господь готовит Рай (мы точно знаем)

По образцу того, что был у нас —

За железнодорожной станцией, где мы

Сходили, предвкушая счастье, с электрички.

Когда я был Островскому представлен,

Я, видимо, понравился ему,

И он сказал тогда: «Вот было б славно

Вам погулять по веку моему.