А теперь любите меня

1

— Эту сволочь когда-нибудь убьют! — сказал он мне.

Нам было по десять лет.

«Он» — это Том. А «сволочь» — господин Франк М.

Господин Франк М. был воспитателем в Приюте. Он пристраивал нас в Приемные семьи, а затем нас изводил.

Тома он раздражал. А мне было все равно. Когда господин Франк М. находился рядом, меня там не было — в моем воображении, конечно. Как будто бы кто-то занимал мое место, а я терял сознание. Как будто бы я сам себя не осознавал.

Я поделился этой уловкой с Томом.

— Достаточно просто закрыть глаза и уйти, — сказал я.

Но у него не получилось. Он попытался, но ничего не вышло.

Неудача его взбесила.

— Это невозможно! — заорал он. — Хватит придуриваться!

Том сжал кулаки.

— Признай, что все это — вранье! — кричал он. — Признай, или я выбью тебе все зубы!

— Извини, — ответил я.

Он сжал зубы.

— Это вранье, — солгал я.

Но не потому, что боялся, что он меня поколотит, — я бы этого ему не позволил, просто Том мне нравился и я не хотел с ним ругаться, особенно из-за господина Франка М.

2

Есть три категории Приемных семей: те, что желают вам лучшего, те, что желают бабла, и те, что желают вам зла.

Первая категория встречается не реже, чем две прочие, в мире полно людей, желающих приютить сироток и помочь им; ну то есть они и правда существуют — по-настоящему добрые люди. Я знаю наверняка, я их встречал.

Вторая категория — семьи, у которых нет денег и которые хотят получать их без лишних хлопот. Они берут к себе детей, кормят их только лапшой и картошкой, а затем обналичивают чеки. Семьи из второй категории не злые. Зло — удел третьей категории.

К третьей категории принадлежат люди, которым некуда девать деньги. У них есть собственные дети и есть извращения, вот только измываться они предпочитают над чужими детьми, до которых остальному миру нет дела. Действительно плохие люди, они и правда существуют. Я знаю это, я встречал и их тоже.

Господин Франк М. мог поселить нас в семье любой категории. Таким образом, господин Франк М. держал нас за яйца — в прямом и переносном смысле.

Я предпочитал жить в семьях категории 2: ты не рискуешь привязаться, как в семьях категории 1, и с тобой обращаются лучше, чем в семьях категории 3.

В Приемной семье категории 2 мы расслаблялись. К тому же обычно ничего чрезвычайного не происходило — ну, за исключением одного случая.

Один раз я провел несколько месяцев в Приемной семье категории 2, и, как и все в этой категории, семья принимала детей с энтузиазмом. Нас было четверо: я, Жамаль, Симон и Тео.

Жамаль был темнокожим африканцем, его родители вернулись в Африку из-за отсутствия документов. Но так как он родился во Франции, у него было право здесь жить, и родители решили оставить его, а не везти с собой. Узнав его историю, я подумал, что, наверное, в этих африканских странах действительно ужасно, раз мать и отец променяли свою заботу на заботу Социальных служб.

Симон и Тео были настоящими ублюдками. Не в том смысле, что они были мерзавцами, просто их матери торговали своим телом. В Приюте над детьми вроде Симона и Тео насмехались всякие идиоты. Их дразнили, несмотря на то что «торговки» забирали парней на воскресенье, и те классно проводили время, и многие из этих идиотов сами мечтали быть такими ублюдками.

Помимо торговли телом и отсутствия документов есть и другие причины обращения к Службам: нехватка денег в семье, плохое обращение с ребенком, его умственная отсталость, алкоголизм родителей и др. Я знал парня, которому действительно не повезло, поскольку у него были все эти причины, вместе взятые.

В той семье категории 2, в которой я жил вместе с Жамалем, Симоном и Тео, был еще и собственный ребенок, девочка по имени Лола. Лола нас не очень любила, не позволяла нам трогать ее игрушки, игнорировала нас и разговаривала только со своей дворняжкой Кокки.

За ужином Лола ела не то же, что мы: на ее тарелке всегда лежала рубленая котлета. Ее отец объяснял нам, что Лола должна есть мясо из-за какой-то болезни крови.

Жамаль, Симон, Тео и я спали в гараже, переделанном под небольшую спальню. Жамаль чаще остальных плакал по ночам, ведь он единственный из нас познал Семейное счастье.

Как-то вечером, когда все уже спали, мы услышали крики, которые никак не прекращались. Мы высыпали из гаража и увидели, как Лолин отец выходит из дома с Кокки на руках. Вся морда собачки была измазана блевотиной, Лола рыдала.

Мы остались ждать на кухне. Мы сидели за столом, Лолина мать дала нам теплого молока. У меня мерзли ноги, касавшиеся кафельного пола, и я вспомнил о приютской примете: если ты сидишь на стуле и твои ноги достают до пола, ты уже слишком большой, чтобы тебя усыновили.

Лолина мать попросила нас помолиться за Кокки, и Лола сложила ладони. Она молилась, зажмурясь, на ее щеках виднелись следы высохших слез. Мы четверо по опыту знали, что часто молитва бесполезна, но все-таки выполнили просьбу.

Отец Лолы вернулся и взглянул на мать. Он ничего не произнес, но взгляд его сообщал плохие новости. Лицо Лолы уже не было грустным, но оно стало взрослее — мы вырастаем в одно мгновение, когда перестаем верить во всемогущество Бога.

Мы вернулись в гараж, а затем к нам пришел Лолин отец.

— Кто это сделал? — спросил он тоном, которого мы не ожидали. Обычно в его голосе звучало безразличие, а сейчас слышалась угроза.

Мы не ответили. Он открыл шкаф с инструментами и вытащил большую полотняную сумку.

— Кто подсыпал яд в миску Кокки? Я вам говорил, что он от крыс и что трогать его запрещено!

Молчание длилось вечность.

Я смотрел на Жамаля, Симона и Тео. Лицо Тео привлекало к себе внимание: мы все боялись, но наш страх смешивался с удивлением, а Тео просто боялся.

Я недоумевал, почему остальные не видели того, что видел я. Даже отец Лолы, который многозначительно поднял указательный палец.

— Или вы скажете, кто это сделал, или я вызываю полицию, — произнес он. — И полиция отправит вас в тюрьму.

Жамаль расплакался.

— Это я, — прошептал Тео.

Во взгляде отца Лолы читалось что-то вроде «вот ублюдок!».

— Почему ты это сделал?!

— Я видел, как Лола под столом отдает котлеты Кокки, — сказал Тео, — много раз, и это неправда, что у нее болезнь крови и что поэтому нам не дают мяса.

Снова повисла пауза.

— Ложитесь, — сказал наконец отец Лолы, его тон уже не был грозным.

И он ушел.

Мы погасили свет, легли в постели, и Тео разрыдался, как рыдают люди, которые сожалеют о содеянном, но уже слишком поздно.

3

Нам было по одиннадцать лет, когда мы с Томом впервые сбежали.

Вместе с другими воспитанниками Приюта мы пошли в музей естественных наук в сопровождении госпожи Марианны Г. — воспитательницы, ходившей все время с каким-то ошеломленным видом. У госпожи Марианны Г. были толстенные щиколотки, кожа на них была так натянута, что казалось, будто ее не хватает на весь этот жир.

Госпожа Марианна Г. была в общем-то милая. Она смотрела на витрину с засушенными белыми и черными бабочками и рассказывала нам, что после индустриальной революции и начала использования угля стволы деревьев, на которых жили эти бабочки, потемнели из-за дыма и птицы не видели черных бабочек и ели белых; благодаря этому камуфляжу черные бабочки находились в более выгодном положении и в итоге чаще выживали, ведь они лучше приспособились к окружающей среде. Это и есть Естественный отбор.

— Давай свалим отсюда! — сказал Том.

И мы направились к выходу.

— Куда ты хочешь пойти? — спросил он.

— Просто прогуляться, — ответил я.

Обретя свободу, мы долго бродили пешком. А потом проголодались.

Мы вошли в супермаркет. План был прост: съесть что-нибудь внутри и уйти.

Мы обсудили меню: он предложил чипсы с сыром, я — печенье с шоколадной начинкой.

Больше всего мне нравилось разделять два печенья и слизывать шоколадную начинку. Вкуснятина.

— Сначала чипсы, — сказал Том.

Мы открыли большую пачку. Он набил в рот столько чипсов, сколько смог запихнуть, и начал жевать. И так несколько раз. Он уже стряхивал с подбородка крошки, когда увидел, как к нам направляется какой-то парень.

Охранник ткнул в открытый пакет огромным указательным пальцем. Он знал ответ, но все равно спросил, собираемся ли мы за это платить. Мы знали, что нас поймают, но все равно как дураки бросились бежать.

Из супермаркета нас забрала госпожа Марианна Г., и в тот момент ее ошеломленный вид был вполне уместен.

Наш первый с Томом побег не продлился и двух часов.

4

Когда нам было по двенадцать, господин Франк М. о нас позабыл. И что странно, мы о нем тоже. Как будто времени, проведенного с ним, не существовало. И даже когда мы встречали бегущего по коридорам Приюта плачущего мальчишку, мысль о том, что он вышел из кабинета господина Франка М., не приходила нам в голову.

Наша память поместила папку Франк М. в архив, который более не был нам доступен.

Мы с Томом вернулись из нашего четвертого побега, самого длинного. «Еще одна такая выходка, и вы отправитесь в исправительную колонию», — предупредила госпожа Марианна Г.

И последовавшая выходка была эффектной…

В Приюте жил один парень, исключительная сволочь. Его звали Фред, он был на год нас старше и считал себя лучше нас всех, вместе взятых.

А был он первосортным подонком. Мы знали друг друга давно, еще с другого Приюта. Еще там он сделал мне одну гадость.

Мне было восемь, наступило Рождество.

Под Рождество многие люди вдруг вспоминают о нашем существовании и присылают нам подарки. Некоторые занимаются благотворительностью, потому что им причинили боль, а некоторые — потому что у них совесть нечиста. От этих двух типов «благодетелей» обычно и приходят самые хорошие подарки.

Часто получалось, что подарков больше, чем воспитанников, но каждый мог получить только один подарок, остальные же прятались до дней рождений. Никто никогда не знал, что именно в каждой коробке, и шансы, что там окажется суперская игрушка или какая-нибудь фигня, были одинаковыми.

В то Рождество кому-то причинили очень сильную боль или кто-то сделал что-то совершенно ужасное, потому что мне достался восхитительный подарок — новехонькая фигурка Супермена. С шестью шарнирами, ярко-красным и очень мягким плащом, а еще к нему прилагался серый костюм, чтобы переодевать Супермена в Кларка Кента. Это был, без сомнения, самый прекрасный подарок на свете, и все мальчишки собрались вокруг меня, чтобы его рассмотреть.

— Ты не заслужил такого подарка, — сказал Фред, уже в то время подонок.

Все посмотрели на нас, я прижал фигурку к груди.

— Ты его не заслуживаешь, — повторил он.

— Почему? — спросил я, еще сильнее прижимая фигурку.

— Потому что ты еврей! — заявил Фред.

— Это неправда! — запротестовал я. — Я не еврей!

— Конечно, правда! Только посмотри на себя!

Все вокруг молчали.

— Рождество, — сказал Фред, — это день рождения Иисуса, и поэтому МЫ, христиане, дарим подарки. А ВЫ, евреи, убили Иисуса. И с чего это ты должен получать подарок на день рождения парня, которого вы убили?

Что я мог ответить?

— Отдай его мне! — сказал Фред, глядя на моего Супермена.

Я помотал головой.

— Отдай, или я возьму сам, — пригрозил он.

Я с самого начала знал, что битва проиграна, но опять помотал головой. Тогда он на меня набросился.

Я держал Супермена так крепко, как только мог, но в конце концов выпустил его из рук, чтобы защищаться. Драка длилась довольно долго — пока нас не разняли. И когда все закончилось, Супермен лишился своего плаща и одной ноги.

Этот Фред был настоящим первосортным подонком.

Когда мы вернулись из нашего четвертого побега, все восхищались Томом и мной. Все просили рассказать о побеге, который длился почти два дня.

И мы рассказывали.

Однажды вечером в столовой один малый девяти лет, по имени Артур, подсел к нам с Томом. «Как там, на Лазурном Берегу?» — спросил он, и в его глазах сверкало синее море. Мы немного приукрасили нашу ночевку на холодной парковке, и она превратилась в стремительную поездку на машине и приключения на юге.

Глаза мальчишки становились все больше по мере того, как росла наша ложь. Да-да, мы гнали машину всю ночь напролет и не останавливались, пока не добрались до пляжа. В тот день я понял: чтобы кого-то осчастливить, нет ничего лучше хорошей небылицы. Во всяком случае, сладкая ложь лучше горькой правды.

Остальные тоже пришли послушать, и даже Фред ошивался поблизости. Мальчишки упивались нашими рассказами. Эти байки были вкуснее, чем столовская еда.

Они заговорили все сразу:

— А какая была машина?

— А за вами гнались полицейские?

— А какие рыбы плавали в море?

Конечно, автомобиль был красным гоночным болидом с откидным верхом! Погоня? Да, она длилась довольно долго, но в конце концов мы оторвались от преследователей. Что касается рыб, море ими кишело, и мы даже видели дельфина!

Каждый имел право на свою маленькую историю, и он смаковал ее, словно какое-то лакомство.

Мы рассказывали о желтом песке и прозрачной воде, когда вмешался Фред.

— Это всё враки! — заявил он. — Лазурный Берег слишком далеко!

— Заткнись! — крикнул Том.

— А если не заткнусь? — спросил Фред и показал правый кулак.

И тут началась свалка. Невероятная драка, в результате которой перед ошеломленным взором госпожи Марианны Г. предстали лежавшие на полу клочья выдранных волос и кусочек откушенного уха. Все это принадлежало Фреду.

Наконец мой Супермен был отмщен.

5

— Ты знаешь, что такое коэффициент интеллекта? — спросила меня дама с черным шиньоном и прямоугольными очками.

В тот день я приехал в Исправительное учреждение, встретился с врачом, который меня осмотрел, а затем с этой дамой с черным шиньоном и прямоугольными очками, которая задавала мне вопросы и заставила пройти письменный тест.

— Коэффициент интеллекта, — повторила дама, — или ай-кью, — это тест, который особым образом измеряет уровень умственного развития.

И она взглянула на меня исподлобья, будто проверяла, понял ли я ее слова. Я ничего не ответил.

— Для большинства людей, — продолжила она, — коэффициент интеллекта составляет около 100 баллов, а для остальных это число больше или меньше. При уровне выше 130 можно говорить об исключительном умственном развитии.

Она еще раз взглянула на меня, исподлобья. Я ничего не ответил.

— У тебя ай-кью — 142, — объявила она, глядя на меня поверх очков. — Ты понимаешь, что это значит?

Если это означает умственное развитие более высокое, чем у большинства, почему тогда она разговаривала со мной так, будто у меня задержка в развитии?

6

Следующие пять лет я провел в Пансионате. В классе, который они называли классом для Одаренных детей. В нем учились дети более одаренные, чем я, но я добивался лучших результатов, потому что обладал преимуществом: у меня не было семьи, которую я бы навещал на выходные, не было летнего домика, где я мог бы проводить каникулы, а было только одно занятие — учиться.

А Том? Папка под названием Том хранилась теперь в моей памяти в том месте, до которого я уже не мог добраться.

Первый год в Пансионате я раз в неделю ходил к психологу, специализирующемуся на таких детях, как я.

Психолог был человеком скучным, но милым. И он в точности соответствовал тому образу, который мы представляем, думая о психологе. Стал ли он психологом, потому что был похож на этот образ, или стал похож на образ, потому что работал психологом? Загадка.

Между ним и мной часто случались недопонимания, так как он (не знаю даже почему) видел повсюду зло и стремился все усложнить.

Однажды он меня спросил, что бы я хотел делать, если бы мог делать все что вздумается.

— Летать, — ответил я.

— А-а, — произнес он, делая запись в своем блокнотике. — А почему именно летать?

— Ну, только не слетать с катушек, — пояснил я. — Летать в небе. Как Супермен, например.

— А-а, — снова произнес он, — так значит, ты хотел бы летать и спасать людей…

— Нет, — ответил я, — я бы хотел просто летать.

— А-а…

С сочувствующим видом он сообщил мне, что некоторые мечты не могут исполниться, и принялся рассказывать о силе тяжести и яблоке Ньютона. Я собирался ему сказать, что я в курсе, что у людей нет способа самостоятельно взлетать, но он вещал очень увлеченно, и я позволил ему выговориться.

На самом деле я уже давно знал, что «Питер Пэн» и «Все возможно, стоит только захотеть» — полная ерунда. Если мальчишка выпрыгнет с десятого этажа — даже если будет верить так сильно, как только возможно, — велики шансы, что все окончится лепешкой на асфальте.

Раньше, когда я жил в Приюте, я летал по-настоящему, в мыслях (правда, психолог этого не узнал, я тогда об этом и не помнил). Стоило лишь закрыть глаза, и я мог оказаться над морем, только там не было пляжа и скал, только море. И я парил в синеве неба, а синева моря была подо мной, вокруг меня со всех сторон виден был только горизонт. Потому что мое море было таким же, как небо: без границ.

Это было волшебно.

Тест Роршаха обращается к чувственному и бессознательному посредством свободной интерпретации пятен. Всего он содержит десять табличек.

Карточка I вскрывает отношение субъекта к своему телу, а также к материнскому образу.

Карточка II построена вокруг лакуны, которая придает значение средней точке. Лакуна отсылает к страху кастрации, а средняя точка интерпретируется как фаллический символ.

Карточка III, или бисексуальная карточка, делает акцент на сексуальной идентификации.

Карточка IV, или отеческая карточка. Фаллический символизм.

Карточка V, или карточка психической идентификации. Полное отсутствие ответов на эту карточку выявляет проблему идентификации субъекта, возможно даже психоз.

Карточка VI: сексуальный символ с фаллической доминантой.

Карточка VII, или материнская карточка. Полное отсутствие ответов на эту карточку свидетельствует, что субъект использует какие-либо формы подавления, вроде запрета на тревогу.

Карточка VIII отсылает к отношениям с внешним миром. Полное отсутствие ответов на эту карточку свидетельствует о некоторых проблемах субъекта, возможно даже психозе.

Карточка IX, или маточная карточка. Она выделяет особо ценные материнские ассоциации и отсылает к тревоге субъекта, связанной со смертью.

Карточка X отсылает к беспокойству субъекта по поводу перемен, одиночества.

Помню, что когда прочел это, то подумал, что Роршах был странным типом.

Мой учитель биологии тоже был странным типом, но только внешне: он напоминал канадского дровосека, но говорил тонким писклявым голосом. Он меня или любил, или жалел, или же он совершил нечто ужасное в молодости — он все время давал мне что-то почитать.

На летние каникулы Социальные службы организовывали летние лагеря, но я всегда отказывался в них ехать. Я оставался в Пансионате, читая книги биолога, а затем те, что сам находил в библиотеке. Я предпочитал естественные науки, особенно биологию, анатомию и зоологию. Кроме того, мне нравились книги по истории и географии.

Кроме чтения, у меня было еще одно занятие во время каникул: я разгуливал по пустым коридорам Пансионата и, поскольку двери не запирались, мог входить в чужие комнаты. Они пустовали, ученики увозили все свои вещи, когда уезжали. Оставались только фотографии родных, приклеенные к стенам: зачем их брать, если родных увидишь вживую.

Я рассматривал матерей, отцов, сестер, братьев, бабушек и дедушек, дядь и теть, а также двоюродных братьев-сестер, собак, новогодние праздники и дни рождения, фотографии, где кто-то кривляется, кто-то позирует… Я перестал разглядывать их тем летом, когда мне исполнилось пятнадцать: во-первых, я уже знал все наизусть, а во-вторых, у меня появилось новое занятие.

В книге о ночных животных я прочитал о волосатом броненосце. Крошечном млекопитающем, в котором нет ничего привлекательного, кроме того факта, что он будет посильнее Джеймса Бонда: под его шкурой находится панцирь из костяных пластин. Защищаясь, волосатый броненосец способен закопаться в землю за несколько секунд — благодаря своим мощным когтям. У него короткие лапы, но бегает он очень быстро, отлично плавает и даже может ходить под водой, а когда ему надо плыть на поверхности воды, он использует кишечник как спасательный жилет, наполняя его воздухом!

Я показал книгу учителю биологии, а тот сказал, что видел это существо вживую в зоопарке и что я должен туда отправиться и заодно немного развеяться.

На следующий день я сел в автобус и поехал в зоопарк.

Посетителей почти не было — возможно, из-за летних каникул, и я разгуливал, будто парк принадлежал исключительно мне. Я увидел грифов, тигров, бабуинов, жирафов, гиппопотамов и слонов, а еще редкие виды вроде белого носорога, гигантской панды и трехпалого ленивца. Потрясающе.

Я оставил волосатого броненосца на конец, но меня постигла неудача: он спал.

Я приходил к нему еще несколько дней подряд. В результате я застал броненосца бодрствующим и провел несколько часов, наблюдая за ним, но он так и не продемонстрировал своих суперспособностей.

Как-то вечером, возвращаясь в Пансионат из зоопарка, я нашел для себя то самое другое занятие, благодаря которому я прекратил бродить по комнатам и рассматривать фотографии.

Я сидел в автобусе, и тут вошла дама, ей было уже далеко за шестьдесят, и села прямо напротив меня. Она мне улыбнулась, пожаловалась на жару, которая ей так досаждает, и принялась вспоминать особенный бриз в Греции, откуда она родом.

Тогда я ей сказал, что у меня тоже греческие корни. Знали бы вы, как она обрадовалась. Ее глаза невозможно заблестели, казалось, она вот-вот расплачется от счастья. Затем она ущипнула меня за щеку и принялась говорить по-гречески. Я и забыл, как просто сделать человека счастливым.

Кроме того, я не совсем соврал: не было никаких доказательств того, что я грек, но я же вообще не знал, откуда я появился, и поэтому доказательств того, что я не грек, тоже не было. Я сделал Агностическое предположение.

Назавтра я повторил свой опыт: в автобусе я подсел к женщине, которая просила общения всем своим видом. Одиноких людей, которым хочется с кем-то поговорить, заметно сразу.

В следующие дни я продолжил. Я пересаживался из одного автобуса в другой.

Если кто-то был откуда-то родом, я происходил оттуда же. Благодаря прочтенным учебникам по географии я мог говорить о многих городах так, будто там вырос, и даже мог вспомнить названия улиц. А если я выглядел неподходяще для того, например, чтобы прикинуться китайцем, я мог заявить, что провел два года в Китае, когда был маленьким.

Я был греком, итальянцем, португальцем. Я жил в Мали, Китае, Камеруне. Я был евреем, арабом, цыганом.

Я был одновременно всеми и никем.

Двумя годами позже, в день объявления результатов экзамена на бакалавра[1], я сделал новое открытие, из-за которого забросил свое «хобби».

В тот день, поскольку я сдал экзамен лучше всех и находился под крылом государства, на небольшую церемонию, организованную Пансионатом, прибыл сам Префект.

Он гордился мной, как родители гордятся своими детьми, и даже родители других учеников радовались за меня. Меня дружески хлопали по плечу, искренне говорили «браво», лучезарно улыбались. И я подумал, что теперь знаю, как заслужить любовь: добиться успеха.

Господин Префект произнес небольшую речь. «Вы являетесь доказательством того, что можно свернуть горы благодаря силе воли и труду», — сказал он.

Однако, старик, ты не прав: это не сила воли и не труд, а кое-что гораздо более сильное: это называется Отчаяние.

7

Государство, мой любящий родитель, любезно выделило мне стипендию для продолжения образования. Я выбрал медицину.

Прежде чем переселиться в общежитие в университетском городке, я провел свое последнее лето в Пансионате. Учитель биологии дал мне программы первого курса.

— Отбор очень жесткий, — сказал он. — Сейчас тебе нужно работать гораздо усерднее, чем раньше.

И к началу учебного года я знал уже большую часть программы.

Я не был сынком главы администрации или выдающегося специалиста, я не обладал сногсшибательной внешностью, я не окончил лицей, в котором учатся крутые парни, у меня не было красивой машины, которую я бы парковал у входа, и поэтому на медицинском факультете я не вызывал у остальных студентов никакого интереса.

В тот день, когда я пришел на медфак, я превратился в невидимку.

И даже во время занятий, когда отстающие обычно мешали студентам успевающим, меня будто не существовало. Остальным падали на голову сырые яйца, их поливали из водяного пистолета и затем посыпали мукой, а меня просто не замечали.

То же и в студгородке, где все только и делали, что устраивали вечеринки. Меня не приглашали. Таким образом, мне было совсем не сложно посвятить себя учебе, следуя совету канадского дровосека с писклявым голосом. «Не позволяй себе отвлекаться, — сказал он. — Ты должен сосредоточиться, если хочешь добиться успеха».

А я только этого и хотел.

8

Каким бы невидимым я ни был, кое-кто все-таки меня заметил.

Ее звали Юлия, она принадлежала к крутой тусовке отстающих, и как-то я застал ее врасплох, когда она меня разглядывала; а один раз она мне даже улыбнулась.

Однажды я встретился с Юлией возле кофейного автомата в холле факультета. Она была одна — редчайший случай; возможно, именно поэтому она со мной и заговорила.

— Еще два часа физио сегодня, — с улыбкой вздохнула она, — а этот препод меня усыпляет.

Чтобы описать Юлию, довольно одного слова: утонченная. Ее шея, затылок, подбородок, лоб — все было утонченным.

— Ты из какого лицея? — спросила она. — Мне кажется, я тебя уже где-то видела.

— Я учился в Пансионате, — ответил я.

Она хотела что-то сказать.

— Мне пора идти, — соврал я.

И ушел. Юлия хотела задать мне еще какой-то вопрос, но я не мог сказать ей правду; лучше сдохнуть, чем вызвать жалость. Я мог бы придумать для нее какую-нибудь историю, но тогда я не был к этому готов.

Юлия ошибалась, она никогда меня прежде не видела. И все же узнала она меня неспроста.

Юлия из тех девушек, которые в детстве приносят домой бродячих щенков и раненых птиц. Такие люди всегда четко определяют людей в беде и по неизвестной причине хотят им помочь, хотят их спасти. Возможно, она этого не осознавала, но именно по этой причине она захотела стать врачом; и такие люди, как она, становятся замечательными докторами.

Да, Юлия ошибалась. Это не меня она уже видела однажды, а отчаяние, похожее на мое.

9

В начале июня, в день, когда объявили результаты отбора на второй год, в одно мгновение я перешел из невидимок в полубоги: меня назвали лучшим на курсе.

А теперь любите меня.

Это было эффектно. Лица всех студентов обратились ко мне. Их взгляды согревали меня, заставляя светиться изнутри.

В тот миг мы иллюстрировали один из законов квантовой механики: наблюдатель влияет на наблюдаемую физическую систему.

Под их взглядами я преображался.

В зоологии гусеницу, которая готовится превратиться в бабочку, называют Хризалидой.

Декан, который также возглавлял известную больницу, принял меня в своем кабинете, при встрече он дружески похлопал меня по спине.

— Мои поздравления, — сказал он.

И гостеприимным жестом пригласил меня сесть.

Он уселся сам, еще раз меня поздравил, а затем поставил локти на огромный письменный стол, который нас разделял.

— Я хотел бы поговорить с вами кое о чем, — Он подался вперед. — Каждый год лучшему первокурснику я предлагаю трехмесячную стажировку… Стажировку в моем отделе.

Он говорил так торжественно, словно предлагал мне все Средиземное море. Он взволнованно всматривался в мое лицо и пытался понять, как я отвечу, и я сделал вид, будто только что узнал, что все Средиземное море теперь принадлежит мне. Ему это понравилось.

— Мы сейчас работаем над несколькими проектами; я полагаю, вы еще не слышали об ИСС?

— Нет, — ответил я.

— Искусственная силиконовая сетчатка! — выкрикнул он. — Электронный чип, состоящий из фоторецепторов. Его помещают в глубине глаза, между слоем нейронов сетчатки и ее мембраной. Свет, попадающий на фоторецепторы, трансформируется в электрический ток, ток идет к нейронам сетчатки, а затем передается в мозг через оптический нерв!

Думаю, я не ошибся бы, если бы сказал, что в этот момент у Декана случилась эрекция.

— Вы понимаете, что это значит? — спросил он.

— Возвращение зрения слепым, — ответил я.

Он удовлетворенно усмехнулся.

— Ну, мы пока еще этого не добились, но, поверьте мне, ИСС однажды перевернет жизнь незрячих!

И пока он упивался потрясением, которое я для него изобразил, я думал об Иисусе, который тоже возвращал зрение слепым, но которому для этого нужна была только грязь.

10

У меня был месяц каникул, целый месяц. Декан дал мне свою визитку и сказал позвонить в начале июля. «Отдохните, пока ждете, — произнес он, — вы это заслужили».

Когда я вышел из его кабинета, я вернулся в холл факультета — туда, где объявлялись результаты. Студенты все еще стояли там группками, и поскольку было известно, откуда я вернулся, я тут же стал знаменитостью.

Юлия радовалась за меня, а так как и сама прошла по конкурсу, она была рада и за себя тоже. Она улыбнулась и заговорила со мной, и никому не показалось странным то, что мы с ней общаемся.

Один из крутых друзей Юлии подошел к нам. «Пойдем! — сказал он, глядя на нее и на меня. — Идем, пропустим по стаканчику!»

В кафе всем, как по волшебству, вдруг понадобилось знать, из какого я лицея, где я жил, чем я хочу заниматься в будущем. Само собой, в этот раз я подготовился.

У меня греческие корни, я вырос в Пансионате и я избрал для себя путь хирурга.

Что касается моих корней, я выбрал Грецию в память о моем первом Агностическом предположении, а еще эта страна мне просто нравилась. Я не мог сказать им правду ни под каким предлогом. Если вы оказываетесь рядом с человеком, у которого нет руки или ноги, о чем бы тот ни говорил, вы все время будете поглядывать на его культю, даже не специально. Когда люди знают, что ты рос в Приюте и Приемных семьях, они видят только это, даже не давая себе отчета. Преимущество культей в том, что их можно спрятать.

О Пансионате я не солгал. О планах на будущее надо было хоть что-то сказать; я же не собирался признаваться в том, что выбрал медицину, потому что это сложно, или в своем открытии: чем больше мы преуспеваем в чем-то сложном, тем больше нас любят.

11

Меня приглашали на обеды и ужины, бранчи, барбекю и пикники. Я сделал вывод, что люди, которые тебя любят, ценят твою компанию во время еды.

Я также заметил, что люди, которые тебя любят, часто тебя фотографируют во время еды. Большая часть таких фотографий — групповые фото, где все буквально налезают друг на друга. Я знал, что на фотографиях нужно принимать очень счастливый вид, и я улыбался изо всех сил, думая, что, возможно, эту фотографию однажды повесят на стену.

В действительности людям, выросшим в семье, не приходит в голову, что у тебя может не быть фотографий. Как будто детские фотографии — доказательство того, что человек существовал.

В первый день стажировки Декан познакомил меня со своей командой. Они так же, как он, приходили в восторг от слов вроде «гемикорпорэктомия».

Во время учебного года я прочел в учебнике, что гемикорпорэктомия — ампутация нижней половины тела, и мне это определение показалось глупым. Зачем уточнять, что речь идет именно о нижней половине?

Один из профессоров команды Декана, женщина лет пятидесяти, подошла ко мне. У нее был серый пушок над губой. Над верхней губой, само собой.

— Сегодня после обеда я собираюсь делать гемикорпорэктомию, — сказала она. — Не хотите ли ассистировать?

Она говорила так, будто предлагала пойти с ней в парк аттракционов, и я понял, что нужно с энтузиазмом согласиться, а затем поблагодарить.

— Идемте обедать! — сказал Декан в 13 часов.

За столом все ели говяжью вырезку и говорили об ампутации. Я смотрел, как госпожа профессор режет мясо. «Вы увидите, — заговорщицки шепнула она мне, — это одна из самых впечатляющих операций!»

Как можно восхищаться идеей ампутировать кому-то половину тела? В тот день я понял, что эта женщина — повернутая, психопатка на воле, за которой никто никогда не погонится, чтобы поймать и изолировать от других людей.

Я смотрел, как они едят и говорят.

Притворяться, что я такой же, как они, не составляло мне труда. Во-первых, я решил, что игра стоит свеч, а потом, это было несложно: нужно было лишь наблюдать за ними и имитировать их поведение. Что касается реакций, которые я должен был демонстрировать, достаточно было посмотреть им в глаза, чтобы понять, какой реакции они ждут.

Например, когда во время десерта Декан сообщил мне, что моя стажировка будет оплачиваться, я обрадовался, но он сказал об этом так, будто речь шла о том, что ему нравится зеленая фасоль, и я сделал вид, что деньги мне абсолютно не важны.

В биологии адаптация живого организма к новым условиям в целях выживания называется Акклиматизация.

12

Я официально стал частью крутой тусовки, к которой принадлежала Юлия.

Иногда они заезжали за мной в больницу, чтобы вместе пойти выпить или поесть. Они просили рассказать, что я делал днем, и мне даже не надо было лгать, чтобы их поразить. В больнице всегда хватало историй.

Однажды я пошел выпить кофе с Самюэлем, молодым хирургом, который рассказал мне, как два года назад делал ректосигмоидоскопию. Это разновидность колоноскопии, производимая без анестезии при помощи гибкой трубки, которая позволяет обследовать прямую кишку и конец ободочной кишки. Обычно к ней прибегают, когда пациенты «случайно» запихивают какой-нибудь предмет себе в зад. А так как больница была недешевой, пациент, о котором шла речь оказался известным актером, а предмет — шариком для гольфа.

Самюэль назвал имя актера.

— Не может быть!

В своем ответе я подражал интонации, с которой он произнес имя актера; сам я понятия не имел, кто это такой. Но Юлия и остальные его знали, и все рассмеялись, когда я пересказал этот случай.

13

В нашем отделе работал техник по имени Ксавье. Как-то я разговаривал в коридоре с одним из профессоров команды Декана, и Ксавье проходил мимо. Он поздоровался с нами, глядя только на профессора. Внешне его «здравствуйте» предназначалось нам обоим, но на меня он даже не взглянул. Тогда меня его обращение покоробило, но потом я об этом не вспоминал.

В последний день стажировки я получил чек. Все эти деньги принадлежали мне, я их заработал.

Вечером в отделе для меня организовали небольшие проводы, и Декан вручил мне небольшую коробочку. «От всех нас!» — торжественно сказал он. Я открыл: внутри лежал новенький стетоскоп.

И снова похлопывания по спине и доброжелательные улыбки. Мне говорили: «Успехов», «Продолжайте в том же духе», «Было приятно с вами работать». Мне хотелось приложить металлическую головку стетоскопа к своей груди и послушать, как быстро и сильно бьется мое сердце.

Вскоре я заметил Ксавье. Он с кем-то болтал. Он единственный ничего мне не сказал. Ни слова. Ксавье сознательно меня игнорировал, теперь я не сомневался, но не понимал почему.

— Позвони при случае, — бросил мне Самюэль, хлопая меня по плечу.

— Ты хорошо знаешь Ксавье? — спросил я.

— Техника?

— Да. Мне кажется, что он меня недолюбливает.

— Это просто ревность, — ответил он. — Люди, которые не любят меня из-за того, что я здесь, не поместились бы в этой комнате!

Он улыбнулся.

— Ты должен это понимать. Чем больших успехов ты добиваешься, тем больше врагов приобретаешь!

Голоса вокруг меня вдруг зазвучали громче.

— Что с тобой? — спросил Самюэль, потому что я весь покрылся испариной.

«Это землетрясение? — подумал я. — Нет, у меня просто трясутся ноги».

К горлу подступила тошнота.

Затем маленькие блестящие точки перед глазами, а потом темнота.

Обморок случается, когда мозг получает недостаточно кислорода. Артериальное давление резко падает, а сердечный ритм и кровеносные сосуды не успевают быстро перестроиться и донести достаточно крови до вашего мозга.

Обморок случается, когда ваш мир рушится, когда вы внезапно понимаете, что то, во что вы верите, — сплошная глупость.

14

Когда ты теряешь сознание в компании врачей, никто не паникует. Тебе расстегивают одежду, обмахивают, поднимают ноги на 45 градусов, чтобы усилить поступление кислорода к мозгу. Поскольку все провели день, копаясь трубкой в чьем-то заду или разрезая тело электрической пилой, ни у кого не вызывает отвращения случайная отрыжка, стекающая по твоему подбородку.

Когда ты приходишь в сознание, тебя спрашивают, часто ли с тобой такое случается, есть ли в семье случаи диабета, бывают ли у тебя боли в области грудной клетки или сильные головные боли.

Через некоторое время я почувствовал себя лучше физически. Я сказал, что мне нужно в туалет, и сбежал.

По улице я несся как сумасшедший, а затем зашел в кафе.

— Где тут туалет? — спросил я.

Во взгляде официанта читался вопрос; у него был красный галстук и круглые очки. Он заметил желтые капельки рвоты на моей рубашке.

— Туалет предназначен только для посетителей, — ответил он.

— Кофе! — отрезал я. — Где туалет?

Я наклонился над унитазом, и мой желудок начал исторгать все, что мог. Каждый раз, когда я думал, что все кончилось, новый спазм схватывал живот и новая волна поднималась к горлу. Мне было трудно дышать, рвота шла даже через нос. Меня выворачивало так сильно, что казалось, из меня вот-вот выйдут кишки.

Наконец это закончилось. Я сидел там, с лицом в рвоте, а затем вдруг расплакался. Спазмы сменились рыданиями, и теперь не желудок, а лицо искажалось, исторгая слезы из моих глаз.

Как давно я этого не ощущал? Тепло соленых капель, которые стекают по щекам и приносят облегчение?

Кто-то постучал в дверь.

— Я вас предупреждаю: если вы принимаете наркотики, я вызову полицию!

Это был официант.

Когда я открыл дверь и предстал перед ним, с лицом в слезах и рвоте, он скрестил руки на груди, стараясь выглядеть грозно, но на самом деле ему самому было страшно.

— Я прошу вас уйти, — сказал он.

— Я могу умыться? — спросил я.

— Да, только быстро.

На улице я уже не бежал, просто шел. А эта мысль все крутилась в голове.

«Как я мог так ошибиться? Как это возможно? Если люди тебя ненавидят, ПОТОМУ ЧТО ты добиваешься успеха, что мне тогда остается? Неужели нужно потерпеть неудачу, чтобы тебя любили? Нет, люди не любят неудачников. Тогда что?»

Я уже ничего не понимал.

Я только продолжал спрашивать себя, как я мог так ошибиться.

Как?

15

Пока я шел, я почувствовал необходимость оказаться среди людей, таких же, как я: Отчаявшихся. Это похоже на острое желание человека, находящегося в чужой стране, оказаться среди своих.

Поэтому я покинул квартал больницы, его широкие улицы, тщеславные лица и чистые кафе.

Уже почти стемнело, когда я оказался в так называемом Народном квартале, я выбрал самый народный из всех.

Я увидел их за окном бара без вывески. Их было много. Я подошел поближе, чтобы лучше их рассмотреть. Они разговаривали, смеялись, ели, курили, танцевали, пили, пели. Это были они. Отчаявшиеся.

Я вошел, чтобы примкнуть к ним.

Фенотипом называют совокупность видимых характеристик живого существа. Цвет кожи, глаз или волос. В рамках одного вида, например у людей, может наблюдаться большое разнообразие фенотипов.

Так как Отчаявшиеся — люди, у них может быть любой цвет кожи, глаз и волос.

Вид подразделяется на Подвиды. Подвид объединяет особей, обладающих одной или несколькими специфическими морфологическими характеристиками, которые отличают их от других особей того же вида.

Отчаявшиеся — это подвид человека. Специфическая морфологическая характеристика — отчаяние.

Я смешался с ними: с их телами, запахами, голосами. Я пробивался к стойке, сжимаемый их бюстами, окутанный их дыханием; мое отчаяние растворилось в их отчаянии.

У дамы за стойкой были мощные грудь и плечи.

— Что пьешь? — крикнула она мне.

— Пиво! — крикнул я в ответ.

Я ни разу в жизни не употреблял алкоголя. Никогда. Хотя с июня возможностей у меня хватало со всеми этими приглашениями на ужины, обеды и так далее. Но я всегда вежливо отказывался от предложений выпить, оправдываясь непереносимостью алкоголя, что было Агностическим предположением. Я собирался проверить на опыте, насколько это предположение правдиво.

Я точно не помнил, но у меня была и настоящая причина, по которой алкоголь меня не привлекал. Эта причина хранилась в подпапке Приемные семьи категории 3, находящейся в папке Приемные семьи, которая лежала в том уголке моей памяти, который более был мне не доступен.

Так почему же в тот вечер я заказал пиво?

Потому что мне захотелось. А потом я обнаружил, что благодаря ему я снова могу летать в мыслях.

Кажется, к концу третьей кружки я расплакался. Но не так, как в туалете кафе. Эти слезы просто текли, их не подталкивали разрывающие рыдания. Было хорошо.

Кто-то сказал мне: «Что с тобой происходит, малыш?» А кто-то сказал: «Что за великая скорбь, дружок?» Я не отвечал. Я наслаждался успокаивающим потоком. Кто-то сказал: «Пойдем, я угощаю». И мне протянули стакан.

Мне стало лучше, гораздо лучше. А затем снова стакан, и еще стакан, а потом мне сказали: «Пойдем потанцуем». Чьи-то руки схватили меня и потянули в потный круговорот, перед глазами все плыло, по телу разлилось тепло, но не такое, как от солнца или огня, жар поднимался изнутри. И там оставался.

16

Я проснулся в какой-то комнатушке. Я был один, лежал одетым на заправленной кровати. Кроме кровати в комнате был маленький стол с маленьким стулом и маленькое окошко.

Мне казалось, что вместо языка у меня кусок вяленого мяса, а вместо глаз — пустые глазницы.

Я спрашивал себя, где могу находиться, но попытки вспомнить конец вечера ни к чему не привели. Мои воспоминания обрывались на таком моменте: я в баре, со всех сторон меня сжимают танцующие люди, и мне жарко.

Я поднялся; спину и ноги ломило, я умирал от жажды.

Дверь вела в коридор с облупившейся плиткой. По обе стороны коридора шли двери, сверху на каждой значился номер, написанный от руки. Я посмотрел на свой: десять или шестнадцать. Закорючка, похожая на круг, не позволяла понять, хотел человек изобразить «шесть» или «ноль».

Я взглянул на дверь справа: двадцать пять. Слева: шестьдесят три. Я не видел никакой логики в числах, так что не было никакой возможности понять, написано на моей двери десять или шестнадцать.

В глубине коридора находилась небольшая ванная. Несмотря на то что накануне меня вывернуло наизнанку в туалете кафе, меня снова тошнило, но больше всего хотелось пить, и я нагнулся к крану и пил, пока у меня не затекла шея.

Я спустился по лестнице в маленький холл, где какой-то мужчина сидел за столом и читал журнал.

— Доброе утро, — сказал я.

— Не такое уж и утро! — проворчал он, поднимая на меня глаза.

У него было длинное лицо и щеки, покрытые короткими серыми и черными волосками.

— Где мы? — спросил я.

Он слегка покачал головой — я и мой вопрос казались ему жалкими.

— Мы в моей гостинице! — объявил он.

А затем опередил мой следующий, по-настоящему жалкий вопрос:

— Вчера вечером тебя привели сюда Хозяйка и Луи, пьяного как свинью, и просили пустить тебя переночевать.

— Хозяйка и Луи?

— Хозяйка, — произнес он, словно это какая-то очевидность, — владелица бара по соседству.

Я ничего не сказал.

— А Луи, — добавил он с упреком, — тот человек, что нес тебя на спине, так ты надрался!

Я попытался вспомнить. Ничего.

— Я надеюсь, у тебя есть чем заплатить за комнату? — Он поднял бровь.

В моем портфеле не было ни монетки. Только чек, чек, который я заработал.

— У меня с собой ничего нет, — ответил я. — Но у меня есть деньги, нужно только обналичить чек. Я могу вернуться и заплатить вам позднее?

— Хорошо, возвращайся, — пробурчал он, слегка кивая; было понятно, что он не верит ни единому моему слову.

На улице я узнал вчерашний бар. Он был закрыт. Кто-то мог бы решить, что он заброшен.

Я шел, думая о том, кем стать теперь. Теперь, когда я знал, что все, что я сделал, — это пыль. Пыль.

В какой-то момент я сел на скамейку. И после тщательного обдумывания всего, что произошло, я пришел к заключению: я запутался. Это было единственное, в чем я не сомневался.

Мне нужно понять. Я ошибся, и мне нужно понять почему. Проанализировать все произошедшее, разложить перед собой все факты с самого начала и определить, где совершил ошибки.

Мне нужно было время, чтобы над всем этим поразмыслить.

Я вернулся в гостиницу. Хозяин так и сидел на своем стуле. Я сунул ему под нос чек.

— Сколько времени я смогу здесь оставаться? — спросил я.

Он поднял бровь.

Гостиница «Уголек» была тем, что называют Гостиницей эконом-класса, то есть Гостиницей без звезд. Гостиница предлагала фиксированную цену за неделю и за месяц; позднее я узнал, что некоторые постояльцы жили там уже несколько лет.

— Четыре месяца, — сказал он. — Но с предоплатой, и чтоб без выкрутасов.

— Я вернусь, — ответил я. — Пойду обналичу чек и заберу свои вещи.

В студенческом общежитии я запихнул в сумку одежду, взял любимые книги.

Я забрал деньги, которые сэкономил с моего Пособия на питание, — немного, но на них я мог довольно долго протянуть, довольствуясь только макаронами и картошкой. Меня это не беспокоило.

Хватит медицины. Я оставляю им Христову манию возвращать зрение слепым, оставляю удовольствие ампутировать части тела и копаться в задах знаменитых актеров.