Абстрактное мышление

Берендеев Кирилл

Килгор Траут

Абстрактное мышление

Мы сидели в баре аэропорта "Хитроу", в тысяче с лишним километров от его родины, в тысяче с лишним километров - от моей, где-то посередине, в своеобразном перевалочном пункте на пути из одного полушария в другое. И каждый из нас возвращался домой.

Я пил традиционный чай с нетрадиционными круассанами, он раскошелился на кофе. Руки его дрожали, и он пролил сливки из крохотного контейнера на блюдце. Признаться, я впервые видел его таким.

И при этом он все время молчал. За те полчаса, что мы сидели друг против друга, он произнес всего одну фразу, и та - короткое "thanks", была обращена принесшей наш заказ официантке.

Он так и не притронулся к кофе. Болтал в нем ложечкой, та позванивала о край чашки; то, погружаясь полностью, то всплывая на поверхность, металлически поблескивая в свете ламп дневного света. Снова погружалась и звякала, и звук этот не мог заглушить многоголосый шум аэропорта, как ни старался я не прислушиваться к однообразному постукиванию ложечки.

Мой собеседник почти не реагировал - только лишь механическими кивками, - на обращенные к нему слова. Он был погружен в себя, и эта его погруженность меня попросту пугала. Тем более что я не знал подлинную причину нынешнего его состояния. История, происшедшая с ним совсем недавно, печальная, тягостная, не могла вызвать ни дрожания рук, ни замкнутости на грани нервного срыва у моего старого знакомого.

Его звали Саймон Стернфилд, профессор генетики из Массачусетского технологического университета, ныне работающий в одной научно-исследовательской лаборатории, где-то на Среднем Западе (название городка Гринфорд-Вилладж все равно ничего никому не говорило). Работа его была связана с попытками расшифровать геном человека, большею частью неудачными, требующими адова терпения и прорвы денег из госбюджета. Эта работа и привела его в Лондон, где он делал доклад вместо своего погибшего коллеги, освещая разрешенные цензурой аспекты проблемы перед Обществом Современной Антропологии. Членкором от своей страны, по поручению АН, был представлен я.

Доклады были пусты, за туманностями фраз скрывалось отчаяние и усталость. Хуже всего на аудиторию подействовало то, что прибыл именно Стернфилд, а не обещанный программой Евражкин. Не укладывающаяся в голове смерть последнего, - бессмысленное, какое-то торопливое самоубийство на стоянке подле собственной машины, - заставила собравшихся подавленно молчать все выступление Саймона - все же яркое и не в пример прочим насыщенное - и, едва шевеля ладонями, хлопать читавшему чужой доклад оратору. Когда же Стернфилд закончил, и медленно пошел с кафедры, аудитория молчала еще минуты три, точно была не в силах прогнать призрак наложившего на себя руки человека, и только по прошествии этого времени смогла вернуться к прежнему порядку ведения программы.

Стернфилд ушел тотчас же после доклада. Я отыскал его в зале ожидания; мы перебросились пустыми фразами приветствия, и - все же десятилетнее знакомство к тому обязывает, - перешли в бар. Признаться, я думал, он закажет что-нибудь покрепче, но ожидания мои не оправдались.

Стернфилд был первым, кто, в тот трагический вечер, услышав выстрел, подбежал к машине Евражкина и увидел ученого, распростертого на асфальте, с размозженной головой, в луже крови. Пистолет лежал рядом, поначалу решили, что на Евражкина было совершено покушение, не то с целью ограбления, не то по иной причине. Однако вскоре стало ясно - это самоубийство. Правда, столь поспешного, столь внезапного суицида никому, даже коронеру, несколькими днями позже прибывшему объявить о закрытии дела и успокоить персонал лаборатории, видеть не доводилось.

Стернфилд не был близко знаком с Евражкиным. Они работали в разных корпусах, да и жили довольно далеко друг от друга, а отношения меж ними недалеко ушли от шапочного знакомства, так, при встрече повод поговорить, поспорить на общие темы - что, кстати, очень любил Евражкин, обычно замкнутый во всех иных случаях, - или поддержать беседу в кругу общих знакомых. Хотя в таком городке, как в большой деревне, все и так были знакомы со всеми. А повод поспорить мог найтись всегда, насколько мне известно, Стернфилд и сам любил блеснуть эрудицией и логикой безупречных теоретических построений в любимой генной инженерии. И, хотя похвастаться практическими результатами ему было трудновато, будущий успех неизменно окрылял его сегодня. Стернфилд видел его за каждым новым поворотом, редко впадая в апатию, несмотря даже на то, что ему почти постоянно не везло с осуществлением своих бумажных выкладок; и этим он особенно резко отличался от своего коллеги, покончившего с собой всего несколько недель назад.

Знакомства с Евражкиным я не имел, так что судил о нем больше по рассказам самого Стернфилда. В эту же самую встречу, ни до конференции, ни после, о Евражкине, Стернфилдом не было произнесено ни слова. В определенном смысле могло показаться, что в тело Стернфилда на время вселился сам Евражкин, - столь не похож был сам на себя Саймон, будто перенявший скованность, неловкость и неразговорчивость у русского ученого-диссидента, покинувшего свою страну не так давно, в конце семидесятых.

Позвякивание ложечки о стенки чашки прекратилось, Стернфилд выпрямился и неожиданно спросил:

- Макс, вы не знаете, что такое евражка?

Вопрос был задан по-русски. Менее всего я ожидал услышать эту фразу, ибо уже в уме принялся заготовлять необходимые для предстоящего расставания слова, Стернфилду пришлось повторить его.

- Евражка, - я смутился. Что-то знакомое, но что, вспомнить трудно. Вроде зверек такой мелкий, грызун, на зиму заготовляет сено в "стожки", его иначе зовут пищухой или сеноставкой, если не ошибаюсь и не путаю.

Стернфилд помолчал немного.

- Простите, что я задал вам этот дурацкий вопрос, Макс. Сам не знаю почему, но он у меня не выходит из головы все последнее время.

- Ну что вы, Сай, прекрасно вас понимаю. Окажись я на вашем месте...

- Дело не в месте, Макс, - Стернфилд плавно перешел на английский, верно, сказать хотел многое. - Дело в человеке. В нем и во мне.

Он долго смотрел на меня, не пытаясь расшифровать свою последнюю фразу.

- Самоубийство всегда следствие. Причин может быть несколько, они скапливаются, долго, иногда очень долго, пока в один день чаша, их не переполнится. А бывает совсем иначе, - новая пауза, он отодвинул кофе, к которому так и не притронулся. - Вдруг, ни с того, ни с чего что-то навалится, пригнет, придавит к земле, так что не вздохнуть, и кажется, единственный выход - уйти, не сбросить ношу, Макс, а уйти, оставив все там, уже далеко; все, как было. Потому как ноша непосильна, ее ни сдвинуть, ни снять с плеч, ни передать другому - ничего с ней поделать нельзя. Стернфилд разъяснял мне старательно, как школьнику, неспешно выговаривая слова с интонацией диктора Би-Би-Си. - Бывает, конечно, еще поза, эдакая критическая попытка привлечь к себе внимание, но это попытка отчаяния, человека, стучащегося в каменную стену и не могущего ее пробить. Долго, очень долго стучащегося. И, если ему не поможет в эти минуты, то он уверится, что и никогда уже не поможет. И робкая поначалу попытка будет... удачной.

- А Евражкин?

- Евражкин, - он вздохнул. - Знаете, Макс, он мне всегда напоминал эдакого Поля Баньяна, вы понимаете, о чем я. Жаль, вы его не видели, что-что, а на фамилию свою он не похож совершенно: крепкий, грузный, плечистый, рост футов шесть с лишком, словом, мужик, - слово "мужик" он произнес по-русски. - Носил шкиперскую бородку, всегда ходил в темном костюме - вылитый "агент КГБ" из наших боевиков. Видели, наверное тех, что гвозди пальцами гнут и плохо изъясняются на любом языке.

Я кивнул, усмехаясь.

- Самый опасный, как я понимаю.

- Да, - Стернфилд нахмурился. - Чертовски одаренный. Вам я признаюсь, Макс, сколько с ним не работал, меня всегда грызла маленькая зависть. Диссидент, пускай и безвестный, он во время какого-то симпозиума в Чикаго, предстает перед властями и просит гражданства. Вам его история известна, конечно. У вас его клеймят позором, у нас мгновенно предоставляют все требуемое. Больше того: дают безвозмездный кредит, устраивают на работу, переводят в Гринфорд-Вилладж, самое закрытое заведение на Востоке и самое привилегированное. Он ведь и у вас, я слышал, был широко известен в своих кругах.

- Все наши знаменитости открываются у вас, Сай, - тускло произнес я. Стернфилд разом замолчал.

- Я не об этом. Просто хотел сказать, что ему многое удавалось. Если бы не ваша система.... Словом, он ни себя, ни оборудование не щадил, работал на износ, если бы не тот спор, думаю, мы оторвались бы ото всех на десятилетие. Только благодаря ему....

Он помолчал немного и, неожиданно придвинувшись ко мне, добавил:

- Меня до сих пор этот червячок грызет, Макс, понимаете? Он ушел, но даже после смерти, я ему завидую, - я хотел было спросить, но Стернфилд не дал мне такой возможности. - Он и ушел так, как посчитал нужным уйти, не для себя, конечно, для нас. Я ни пойму его психологии, но мотивации...

- Подождите, Сай, я совершенно ничего не понимаю.

- Я сейчас объясню, - Стернфилд покопался в карманах потертого пиджака. Как он ни старался, на нем одежда всегда выглядела ношеной и какой-то несвежей, эдакий типический образчик ученого мужа, полностью погруженного в далекий от реальности мир формул и графиков. На свет выглянула вырезанная из газеты статья о смерти Евражкина с фотографией места события. Снимок изображал распростертого подле микролитражки мужчину, лицом, уткнувшимся в асфальт. Статья коротко пересказывала биографию покойного, стараясь не попасть на подцензурные сведения, но и не выглядеть слишком уж поверхностной; под конец автор ссылался на мнение судмедэксперта, по данным которого, Евражкин сам приставил себе пистолет к виску и произвел выстрел.

Прочитав заметку, я поднял глаза.

- Подле него лежали три дискеты, - произнес Стернфилд. - Трехдюймовые, маленькие такие коробочки, знаете, наверно.. За несколько секунд до того, как подбежали остальные, из тех, кто находился поблизости и позже давал показания, я успел привести их в негодность, растоптать каблуками. Нет, не перебивайте, я сам все объясню. Помните, я говорил вам о споре? Тема спора была простой, об абстрактном мышлении, но нам интересная. Евражкин блистал, точно долго копил в себе аргументы и только в тот день получил возможность высказаться. Да, если бы я не заикнулся об абстрактном мышлении, он все еще был бы жив.

- Я не понимаю.

- Прошу вас, Макс, не перебивайте меня. Я боюсь сбиться, я и так наскучил вам обходными маневрами. Вот и начал разговор с вопроса про евражку....

Объявили посадку на рейс до Рима. Стернфилд встрепенулся было, но снова замер. Мимо походила официантка, он попросил еще чашку кофе и тосты. Взглянул на часы: до начала посадки на его самолет было еще более получаса.

- Интересно, что в отличие от прочих эмигрантов, Евражкин прибыл в нашу страну не с востока, а с запада. Может, поэтому... да нет, конечно. Просто не сложилось у него в нашей стране. Такое часто бывает. Ему претило многое из того, что я, к слову, и вовсе не замечал, поскольку родился и воспитан этих традициях, родителями, которые, в свою очередь, были воспитаны на том же. Он чурался раскованности в суждениях, выбор, какой бы то ни был, превращался для него в муку, а отношения с властью, несмотря на отсутствие языкового барьера, тягостны и неохотны. Я не упомянул о наших празднествах, по-моему, его утешал лишь салют на Четвертое июля. Он вообще жил в каком-то коконе в своем крошечном мирке, совершенно не приспособленный к традициям нашей страны или вовсе, как это ни печально, не желающий их принимать. Вот и нынешнюю разрядку между нашими державами Евражкин воспринял весьма скептически. Более того... да что говорить, сами его суждения во время приснопамятного спора об абстрактном мышлении говорят сами за себя. Вы представляете, Макс, он сказал, что не верит в науку. Он, ученый, говорил полную чушь о каких-то высших существах, которые, контролируют наше развитие, для которых мы - нечто вроде подопытных животных, а планета - полигон для проведения своих экспериментов. Нет, не социально-политических, отнюдь, связанных скорее с НТП, с гуманитарным развитием социума.

Дурная была лекция. Вроде бы уважаемый человек, достойный член общества, интересный собеседник и известный ученый, а городит Бог знает что. По Евражкину выходило, что ни один человек в нормальном состоянии не способен придумать ничего, даже колеса. Да что колеса, он и огонь-то приручил лишь оттого, что так захотели эти его высшие существа. Все открытия, говорил Евражкин, были сделаны лишь потому, что люди, которые их совершили, обладали способностью, пускай и не осознанной ими самими, к общению с этими сверхсуществами.

- Бред, - пробормотал я, никак не ожидавший подобного ни от Стернфилда, ни от Евражкина.

- Вот и я о том же. Сущий бред! Меж тем Евражкин утверждал, что каждый талантливый человек, независимо от пола или расовой принадлежности, непременно имеет способ связаться с этими высшими. Что-то вроде крохотного радиоприемника, через который и посылают ему сигналы высшие. Евражкин не сказал, чего именно хотят его высшие от нас, ставя свои эксперименты, но в существование приемника он не сомневался ни на йоту. "Ручаюсь, говорил он, что в каждом гении сидит такая штука. В один прекрасный момент она начинает работать и тогда.... Был врач - и хоп! - приемник принял сигналы, стал Чехов. Или Дарвин. Или Пастер. Или еще кто-то. Приемник работает, и человек пишет Пятую симфонию или открывает деление атома, изобретает телеграф или создает "Войну и мир", он может послать спутник в космос, а может написать "Данаю". Он может все то, что получает его приемник, но никак не более того. Его прибор может быть настроен на широкий диапазон, - и так появляются да Винчи, Декарт и Ломоносов, или узкий, и тогда возникают Резерфорд, Вольта, Гальвани, совсем узкий - вот вам Маргарет Митчелл".

Кто-то спросил его насчет Гитлера и Наполеона, не пользовались ли они для достижения своих целей тем же самым. Нет, ответил Евражкин, инстинкт власти заложен в наших генах, со времен первых живых организмов, появившихся на Земле, мы пользуемся им, едва научившись дышать, пользуемся, даже не замечая того, а вот абстрактное, иррациональное мышление - увольте. Ни одна обезьяна по собственной воле не добудет огонь, не станет создавать орудия труда. Да, научить ее всему этому можно, но только навязав ей свою волю и никак иначе.

Признаться, мы растерялись. А Евражкин заметил тогда, что на самом деле, таких людей, что имеют приемник за всю историю человечества были сотни тысяч. Всякий, выделяющийся умом из серой массы, делает это не только и не столько по своей инициативе, голову готов дать на отсечение.

"И мы с вами?" спросил я его. "Вполне возможно, ответил Евражкин, такой возможности я не могу исключить".

Стернфилд замолчал. Каюсь, мне хотелось рассмеяться над тем, что он мне рассказал как над остроумной шуткой старого знакомого, но хотя бы улыбнуться я не смог. А можно было ли принять за шутку слова Стернфилда? кажется, такая мысль даже не пришла мне тогда в голову. Пришла противоположная - о помешательстве самого Евражкина; в данной ситуации: бар аэропорта Хитроу, спустя два часа после конференции, над которой буквально витала непостижимая смерть ученого, - она казалась мне вполне правдоподобной.

- Но как же тогда?...

- А вы послушайте дальше. Евражкин пообещал, что докажет свои слова делом! Вы представляете?

- Признаюсь, с трудом. Я понимаю, что он согласился взвалить на себя еще один груз.

- То-то и оно. Помимо всего прочего, но не в ущерб своей работе. Да, жаль, вы его не знали, если уж он заведется....

Официантка принесла ему заказ и забрала нетронутую чашку. Все это время Стернфилд выразительно молчал, хотя девушка явно не была настроена подслушивать его речи: сделав свое дело, она незамедлительно отправилась к соседнему столику.

- Я только одного не понял, Сай, - я не знал, как лучше выразиться, все сказанное Стернфилдом сбило меня с толку окончательно. - Если Евражкин утверждает, что... скажем, каждый миллионный житель Земли имеет в теле приемное устройство, так почему же до сих пор его никто не обнаружил? И как, если не секрет, умудряются распространять свои приемники высшие силы? - через операцию, после похищения?

- Да нет же, нет, - Стернфилд отбросил прежнюю скованность совершенно, теперь мне предстал человек, с которым доводилось общаться в прежние годы: энергичный, уверенный в себе, не лезущий за словом в карман. - Все гораздо проще. Этот приемник, чем бы он ни был и где бы ни находился, органического происхождения: некое образование, преобразующее некие сигналы, из космоса ли, с самой Земли, в образы, например зрительные, слуховые или какие-то еще, в то, что мы называет галлюцинациями, но особого рода - в привычном нам понимании, то есть, сны. Все просто: приемник может принимать и дешифровать сигналы только тогда, когда иные источники информации молчат, находятся в покое, тогда ему и отворяются врата познания высших существ. Человек видит сны, он может и не помнить о них, но потом, по прошествии времени, некое решение, над разрешением которого он безуспешно бился прежде, ныне приходит в голову - заметьте, приходит в голову! - с легкостью интерпретируется, разлагается на составляющие, словом, становится совершенно доступным. И готов результат. Чувствуете?

- Да. Вот например, Менделеев. Да и Бор.

- Так и я о чем! Приемник найти невозможно, если не искать его специально, может быть, он выглядит как маленькая раковая опухоль, родинка, тромб, да мало ли что! Если не понять, что это именно приемник, с легкостью можно пройти мимо него. Он привычен и не вызывает подозрений. И может находиться где угодно. Евражкин, к примеру, считал наиболее вероятным его местонахождение либо в подкорке, либо в ножках головного мозга. Или уж непосредственно в правом полушарии, ответственном за подобного рода озарения, образы вообще и абстрактное мышление.

Евражкин начал именно с головного мозга. Незадолго до этого с него сняла наблюдение служба безопасности, и, кроме того, я уговорил-таки его вступить в клуб, так что он мог быть куда более свободен в своих действиях.

- А в чем причина такого длительного наблюдения? - поинтересовался я.

- Даже не представляю. Он был чист, политикой не интересовался, гражданство и все причитающееся с ним получил как положено, тут к нему придраться не смогли, с родными, если они у него вообще были, не переписывался. Он никогда не заговаривал о своей прошлой жизни в Союзе, я не знаю истинных мотивов его бегства, да и не узнаю никогда. Он вообще не любил прошедшего времени как такового, всякий раз, как речь заходила о его прежней стране, говорил, что давно перелистнул эту страницу.

Мы помолчали немного. Мимо нас прошел еще один человек, принимавший участие в конференции, он кивнул Стернфилду, скосив взгляд на меня, остановился на мгновение, но, видя, что на него никто не обращает внимания, прошел дальше и сел через столик. Стернфилд не удостоил его и взглядом.

- Давайте вернемся к нашему разговору.

- Конечно. Но, Сай, вы так и не объяснили механизм появления вашего приемника, - я уже позабыл, что идея принадлежит не ему, а Евражкину.

- Вероятнее всего, случившаяся, не без участия высших существ, мутация, способная проявляться не у всех, а лишь у избранных счастливчиков, если их так можно назвать, - Стернфилд, кажется, и сам забыл об авторе идеи и торопился объяснять уже исходя из своих представлений. - Понимаете, Макс, эта мутация, как мне кажется, обусловлена каким-то определенным сочетанием генов, занесенным в нашу общую "программу" - как раз над этим мы и бьемся! - и зависит лишь от случайности генетического набора и, возможно, от требований самих высших существ к повышению числа принимающих "голоса". Это можно сравнить, пожалуй, с рыжим цветом волос.

- У негров или у китайцев?

- Афроамериканцев, Макс, в американском английском слово "негр" фамильярно.

- Неважно, но у них нет рыжих.

- Хорошо, неудачный пример. Тогда как плоскостопие. Нет, как болезнь Альцгеймера. Макс, не издевайтесь, вы прекрасно поняли, о чем я хочу сказать.

- Вы хотите сказать, что Моцарт не был бы Моцартом, а был бы простым скрипачом.

- Да. Не будь у него в голове приемника, был бы скрипачом, а Моцартом был бы какой-нибудь Раушенбах или Шпильберг.

- Но, Сай, получается, что от человека ничего не зависит.

- Еще как зависит, Макс! Его право решать: пользоваться поступающими сигналами или нет. Знаете, я сам некоторое время серьезно думал над "проблемой Евражкина" и понял, что, возможно, ее первооткрыватель кое в чем неправ. Он был, увы, был, как ни прискорбно это произносить, отчаянным пессимистом и крайним циником, хотя и считал себя православным христианином. Он верил в жесткого, мрачного бога, насильно впихивающего знания в головы избранных и с любопытством наблюдающим, что из этого выйдет.

- Но вы, как сангвиник, безусловно, не согласились с его трактовкой.

- Не ерничайте, Макс. Мое мнение таково: каждый человек обладает собственным, отличным от прочих, как папиллярные линии, личным приемником, каждый из избранных, я хотел сказать. У одного он в силу определенных причин, настроен на одну волну и воспринимает откровения о законах квантовой физики, у другого он более широк и ловит еще и знания о химической физике. У третьих он узок, точно луч квантового генератора, и открытия он совершает лишь в среде теории массового обслуживания. При всем при том источник их вдохновения один и работает он для всех одинаково, но в очень широком волновом диапазоне. А приемники могут быть слабенькими с убогими конденсаторами и ловят тогда они мысли высших существ с большим трудом, через помехи и сбои в системе, и таких приемников большинство. Немногие обладают мощными приемниками, ловящими несколько станций сразу, и единицы обладают всеволновым "транзистором": да Винчи, Ломоносов и Декарт. Но это те, о которых мы знаем, а ведь есть еще другие, которым не дали возможности проявить себя, или которые не захотели прислушиваться к вещим снам, испугались, или плюнули на все. Ведь очень многое зависит от окружающей среды. Ведь почему, вы думаете, число Нобелевских лауреатов в нашей стране так велико?

- У вас прием чище.

Стернфилд хмыкнул.

- Что-то вроде того. Но сейчас наступает долгожданная разрядка, в прошлом году ваш и наш лидеры встретились, пускай пока на нейтральной земле Рейкьявика, пожали друг другу руки и заговорили о насущных проблемах...

- Это значит, что у вас людей с приемниками будет больше. Так что с Евражкиным, Сай?

Секунду он смотрел на меня, недоумевая, потом спохватился и произнес:

- Я изложил вам обе теории, Макс, полагаю, вам решать, к какой присоединиться. Если вы захотите их принять, конечно. Но, я надеюсь, более этих экспериментов до поры до времени проводиться не будет. По крайней мере, я приложу усилия, чтобы так и было.

- Боитесь?

- Скажем, стараюсь не спешить. Сперва следует разобраться с геномом, а потом, вооружившись полученными результатами, изучать все так называемые "побочные эффекты". И лишь научившись модифицировать самим, добраться до "проблемы Евражкина", никак не раньше.

- Поэтому вы и рассказываете обо всем этом мне, человеку издалека?

- Потому что хорошо вас знаю, Макс, - парировал Стернфилд. - Вам все это интересно, вы даже включились в нашу игру, но вы порой даже не пытаетесь скрыть свое неверие во все то, о чем я вам говорю.

Отрицать я не стал.

- Согласитесь, трудно поверить в то, о чем не имеешь ни малейшего представления.

Стернфилд хмыкнул.

- Соглашусь, на сей раз. Ладно, вернемся к Евражкину. Я говорил, что он занялся изучением головного мозга, в надежде именно там отыскать приемник. Начал он три с лишним месяца назад; в день Благодарения произошел наш диспут, а уже в пятницу Евражкин принялся за работу. Упорства ему было не занимать. Да и определенной доли нахальства тоже. Знаете Клайва Лернера?

Я покачал головой.

- Хотя фамилия о чем-то смутно говорит.

- Ректор Мискатоникского университета, труды по ОТО. Он завещал себя науке. И Евражкин этим воспользовался, и выписал ректора в Гринфорд-Вилладж прежде, чем кто-то успел спохватиться. Не всего, правда, а лишь его мозги.

Интересно другое: Евражкин, как ни старался, ничего в ректоре не нашел. К тому времени, как он успел заполучить Лернера, у него уже скопилось порядочное количество человеческого материала, который он исследовал самым тщательным образом и на всем доступном оборудовании, не жалея ни его ни себя. Но результатов не было. Три месяца он изучал и сравнивал полученные материалы, буквально не разгибая спины, не гнушаясь, кстати, и мозгами весьма сомнительного происхождения, пока не наткнулся на что-то, что, кажется, являлось подтверждением его теории.

- То есть, он нашел.

- Судя по тому, что произошло дальше, да.

Стернфилд на этом месте замолчал надолго, выдерживая драматическую паузу. А может, просто вспоминал.

- И что же?

- Евражкин позвонил мне, своему давешнему оппоненту в приснопамятном споре и сказал всего одно слово: "нашел". Вы бы слышали его голос, каким он произнес это слово. Весь радость и ликование. Я спросил его, что именно он нашел, но Евражкин ничего не сказал, лишь сообщил, что непременно должен показать результаты. А уж потом последует все остальное, все объяснения и предположения. И в этом весь Евражкин: о своих изысканиях он все это время не заикнулся даже, я и сам вспомнил о занимавшей его проблеме лишь в тот день, когда он позвонил и сказал это слово. Я думал, он бросил давно и забыл. Только по косвенным признакам, таким как вечная его занятость в неурочное время, да по счетам за электричество, можно было предположить о его работе. Я вспоминаю это теперь, а тогда... да в тот день я даже не был уверен в том, что у Евражкина получилось хоть что-то.

- А он кому-нибудь еще рассказывал о своем открытии?

- Не знаю, кажется, нет, - Стернфилд смутился. - Я как-то не спрашивал. В основном еще и из-за того, что произошло на автостоянке.

- И как скоро это произошло после звонка?

- Через полчаса, это максимум. Евражкин собрал все необходимое и отправился ко мне напрямик, через неохраняемую стоянку. От нее до моего дома - самое большее минута ходьбы, да так и путь короче. Чем обходить, проще пройти насквозь, через въезд-выезд.

- И все же я не понимаю.

- Что именно, Макс?

- Причины самоубийства. Ведь, если он решил такую грандиозную проблему, если намеревался одолеть сомнения своих скептиков, показать вам ответ и объяснить его, тогда зачем все это? Ведь он не ошибался, не так ли?

- Вы не поняли, Макс. Открытие, именно оно и ничто иное, его и убило. Если помните, Евражкин утверждал, что всякое открытие, какое когда-либо было совершено на планете Земля, всякое движение разума, расходящееся с общепринятыми представлениями, появилось в голове индивида лишь благодаря работе того самого приемника, с помощью которого он воспринимал голоса высших существ. Открытие Евражкина обесценило само себя. Ведь по его теории, сам он додуматься до существования приемника не мог, значит, получил установку от высших существ, значит, высшие существа хотели, чтобы он сделал это открытие, и, значит, нашептали ему о том, где и как найти это самое устройство. Он сам вырыл себе яму! И догадался об этом, когда пересекал автостоянку. Открытие отсутствия в мире свободы воли поразило его как громом. Он просто свернул к своей микролитражке (Евражкин держал ее на стоянке с тех пор, как затеял ремонт в своем гараже), а затем отпер дверь, достал из "бардачка" пистолет, который всегда лежал там, и выстрелил. Точно хотел заставить замолчать свой приемник, о существовании которого узнал за минуту до этого.

Воцарилась тишина. Стернфилд допил кофе и отставил чашку подальше; проходившая мимо официантка тотчас же забрала ее. По радио объявили посадку на рейс Лондон - Нью-Йорк.

Стернфилд вздрогнул, услышав, что полчаса ожидания, отведенные на беседу, истекли. Поднялся и снова сел.

- Остальное понятно, - сказал он, торопливо договаривая в последние минуты перед расставанием. - Я стоял у крыльца, поджидая Евражкина, услышав выстрел, донесшийся со стороны автостоянки, побежал туда. Увидел его, возле машины. И все понял.

- Поэтому и разбили дискеты?

- Именно поэтому. Это уже потом, готовясь к выступлению на конференции вместо Евражкина, я придумал новую, успокоительную, иначе не назовешь, теорию сильных и слабых приемников. А тогда.... Мысль о правоте Евражкина пришла мне в голову, едва я наткнулся на его тело, увидел пистолет, кровь, залившую асфальт и разбросанные дискеты. И до сих пор она не покидает меня.

- Знаете, Макс, - произнес он после паузы. - Я ведь так и не знаю, кто же из нас прав. Потому что, если прав он, тогда и все мои действия в те секунды могли быть столь же предрешены, как и его, и мой странный поступок - устранить с места происшествия все доказательства теории Евражкина - лишний раз доказывают, сколь велика в нас чужая воля и сколь слаба собственная.

Впрочем, сейчас я об этом поступке не жалею. И, скажу откровенно, более всего исходя из собственного самолюбия. Ну а еще, Макс, я говорил... Открытия должны делаться постепенно, и, если Евражкин окажется прав, пускай это открытие будет сделано, если будет позволено, очень и очень нескоро. Ведь оно может быть последним открытием.

Он встал и вышел из-за стола, следом поднялся и я. Мы попрощались. Стернфилд уже повернулся к выходу из бара, когда я остановил его.

- Постойте, Сай. Простите, что я опять о том же. Мне только сейчас пришло в голову. В вашей собственной теории есть одно "но". Именно в вашей, а не Евражкина. Ведь, если последний прав хоть в чем-то, тогда получается, что все ваши измышления на эту тему - простите меня, не более чем команда, которую получает...

Стернфилд дослушал, не перебивая.

- Я знаю. Я и говорю о своей теории как об успокоительном лекарстве, на всякий случай. И в то же время, я верю в нее, и это может означать что угодно. Что угодно, - повторил он. - Прощайте, Макс.

- Счастливого пути, Сай.

Он повернулся и зашагал в сторону таможенного терминала.

Конец №1

для научно-популярных журналов.

Далее следует конец №2

Стернфилд торопливо покинул бар и направился в сторону таможенного терминала. Он не любил, когда его провожал кто-нибудь, поэтому мы расстались у дверей бара, и мне оставалось лишь наблюдать за ним.

Невысокий круглый человечек, сидевший через столик от нас, и так же присутствовавший на конференции, встал следом за Стернфилдом; двигался он куда быстрее, чем Саймон, и в конце коридора уже нагнал его, остановив тем же самым движением, что и я минуту назад. Стернфилд недовольно обернулся, тот задал Саймону какой-то вопрос. В ответ, Стернфилд пожал плечами и попытался уйти от разговора. Но ему это не удалось: остановивший его полез во внутренний карман пиджака, вынул что-то и показал эту вещь Стернфилду. Шум аэропорта как-то неожиданно стих и мне стали слышны последние слова человечка:

- Я попрошу вас последовать за мной. Полагаю, мы во всем разберемся.

- Не вижу необходимости, - тотчас отрезал Стернфилд.

Только сейчас я и разглядел - зрение у меня не ахти, вот и не заметил сразу - в руке человечка корочку распахнутого удостоверения. Насторожившись, я поспешил подойти поближе.

В этот момент к человечку с удостоверением присоединился рослый мужчина средних лет, эдак на голову выше своего коллеги, он буквально рассек толпу, спешившую на самолет, чтобы вырасти за спиной у Стернфилда и произнести:

- Стернфилд, вы хотите публичного скандала? - ничего показывать он не стал, полагая, что и одного документа предостаточно. - Мы вам его устроим, не сомневайтесь. Не хотите отвечать на вопросы сейчас, - будете говорить со следователем. А адвокат у вас будет только на время суда.

Стернфилд побледнел как полотно. Он обернулся к говорившему, - я как раз находился за спиной рослого мужчины, - но меня он не видел, подозреваю, что он не видел никого, кроме этих двоих.

- Вы меня обвиняете?

- Разумеется, - ответил высокорослый, точно речь шла о деловом предложении. - Поэтому и хотим поговорить по душам.

Стернфилд дал себя отвести к окну. Оба агента и не собирались удаляться куда-то в укромное место, их окружала непроницаемой стеной глухая ко всему толпа, двигавшаяся в броуновском беспорядке; именно она и служила обоим надежным щитом от чужих ушей.

Я присел неподалеку, за колонной, и принялся просматривать свежий номер "Гардиан". Голос высокорослого доносился до меня вполне различимым.

- И давайте начистоту, без экивоков, без закатывания глаз и смертельной бледности. Вы прибыли сюда уверенным, что следствие закончено, но это далеко не так. Увы, Стернфилд, выясняются новые факты, которые буквально вынуждают пересмотреть решение коронера. Дело будет передано в суд.

- Это не самоубийство, - произнес остановивший Стернфилда человечек, это убийство первой степени. В лучшем случае вам грозит двадцать лет.

Стернфилд начал что-то говорить, ему не дали.

- Напрасно вы возражаете, - тем же ровным голосом сказал высокорослый. - Дело-то на редкость простое. Даже слишком. Февраля двадцать третьего числа этого, восемьдесят седьмого, года вы, Саймон Харрис Стернфилд, профессор генетики, двадцать лет возглавлявший кафедру в МТУ, в прошлом член "Фи-Бета-Каппа", совершили преднамеренное убийство вашего коллеги по работе в Гринфорд-Вилладж русского ученого-диссидента Ефима Евражкина. - Имя и фамилию высокорослый произнес с ударением на первом слоге. Газета выпала у меня из рук, листы ее разлетелись по полу. Несколько секунд я сидел неподвижно, не в силах преодолеть оцепенение и нагнуться за ней. - Вы сделали это с единственной целью - из желания завладеть материалами незадолго до этого совершенного Евражкиным открытия, - он весомо помолчал и, отметая последние сомнения, продолжил без вопроса в голосе. - Вам будет угодно услышать отчет о событиях того дня. Извольте. В восемь ноль девять после полудня вам позвонил Евражкин с телефона, установленного у него дома, звонок и запись разговора, продолжительностью одиннадцать минут, зафиксированы в отчете. Вы договорились о встрече, в половине девятого, он должен был зайти к вам.

Вместо того чтобы дожидаться его дома, как и положено встречающему, вы отправились на автомобильную стоянку, расположенную в ста метрах от вашего дома, сквозь которую, как вы предполагали, должен пройти Евражкин, торопящийся показать вам результаты своей деятельности. Согласно показаниям свидетелей, на день Благодарения вы поспорили с ним по поводу одной идеи, не буду уточнять, какой именно, и Евражкин, желая доказать свой выигрыш, намеревался поделиться с вами результатами только что завершенных исследований.

Вы его ждали у его же машины. Как нам стало известно, Евражкин держал ее на неохраняемой автостоянке, расположенной подле вашего дома, пока в его гараже шел ремонт. Скрытое подслушивающее устройство и миниатюрная телекамера, снабженные детекторами движения, что были установлены в машине Евражкина, зафиксировали ваше проникновение внутрь. Вы изъяли из "бардачка" машины находившийся там пистолет, который, как вам было известно, всегда лежал в перчаточном отделении. Увидев Евражкина, вы подозвали его к себе.

Стернфилд пролепетал что-то, как я не напрягал слух, слова я не расслышал. Сердце колотилось слишком громко, мешая вслушиваться.

- Поинтересовавшись результатами и получив три дискеты в качестве доказательства, вы выстрелили Евражкину в голову. Затем, обтерев крючок и рукоять пистолета, вложили его в руку мертвого ученого. Все эти действия зафиксировала панорамная телекамера, установленная на чердаке дома на противоположной стороне улицы. А по прошествии нескольких секунд вновь, но так, что вас уже видели сбегающиеся на шум соседи, подошли к машине. Через час, вы проникли через незапертое окно кухни, в дом Евражкина. Миниатюрная телекамера, расположенная в люстре рабочего кабинета и также снабженная детектором движения, зафиксировала совершенное вами хищение материалов, относящихся к теме исследований, проводимых Евражкиным параллельно с основной работой и особо интересующих вас. После чего вы спрятали их где-то вне дома. Однако, несмотря на все наши старания, мы их так и не нашли. Если бы они были у вас дома, мы не стали бы вас тревожить.... Алло, Стернфилд, вы слышите меня?

- Я... я был вынужден это сделать, - изменившимся до неузнаваемости голосом произнес Стернфилд и захрипел.

- А мы... - начал было высокорослый, но его перебили.

- Он в обмороке.... Стернфилд, Стернфилд, ну приходите в себя... давайте, быстро!

Замешательство за колонной длилось менее минуты. Я подобрал последний лист рассыпавшейся газеты и только сейчас заметил, что мои руки буквально ходят ходуном. До моих ушей донесся далекий, донесшийся с другого края Земли, голос Саймона.

- Вы... вы слышите... мне пришлось. Я был обязан. Я был вынужден это сделать... поймите же, вынужден.

- Придите в себя, Стернфилд, - вновь начал высокорослый. - Вы слышите меня? Отлично. Нам нужны эти документы, Саймон. И вы их передадите нам, как только мы доберемся до дома. Вы меня поняли?... Никаких "но", это единственное условие. Нет, не освобождение. На суде вас признают психически невменяемым. Да, я могу вам гарантировать это, и то, что по прошествии года вы будете свободны. Вас выпишут из лечебницы и тихо выпустят на все четыре стороны. На нынешнюю работу вы не вернетесь, но мы устроим вас к себе. За все надо платить, Саймон, как это ни прискорбно. Так вы согласны со мной, да?

- Только отдайте документы, и все.

- Я был вынужден это сделать, - повторил Стернфилд. - Клянусь вам.

- Он не воспринимает твои слова.

- Я понимаю, что вы хотите сказать, Стернфилд...

- Нет, сейчас бесполезно. Лучше в самолете.

- Да, скорее всего. Подхватывай и пошли.

- Это было продиктовано... высшей необходимостью... как вы не поймете, - слова давались ему с трудом, он вымучивал каждое со странным хрипом, и часто дышал, хватая ртом воздух, после каждой фразы.

- Надеюсь, его шок не продлится долго.

- Посмотрим.

Агенты взяли под руки и поволокли с трудом передвигавшего ноги Стернфилда в сторону "зеленого коридора". Он и не думал сопротивляться.

нач 1987

сам. кон. окт. - нач. ноя. 00.