Адаптация

2 СЕСТРА

Она сердилась на него с самого его рождения. А именно с того момента, когда мать провела апельсином у него перед глазами и сделала вывод, что он не видит. Из окна своей спальни, выходящего во двор, она видела яркое пятно плода, присевшую на корточки мать, слышала ее нежный, певучий голос, а потом наступила тишина. Она помнила неистовый стрекот цикад, журчание воды, бормотание раскачиваемых ветром веток, но все, что осталось от той летней музыки, — это склоненная голова матери, апельсин у нее в руке. Она поняла, что в этот момент началась новая жизнь. С прежней жизнью было покончено. Зря отец оптимистично обещал, что в школе они будут единственными, кто умеет играть в карты для слабовидящих, она не была дурочкой. Она видела, что отец чуть не плачет, а главное, видела его улыбку; он улыбался, но взгляд ничего не выражал. Но ее старший брат поверил в эту огромную ложь, договорился, что первым принесет в школу колоду Таро со шрифтом для слабовидящих, пообещал ей, что некоторые партии они будут разыгрывать только вдвоем. Тогда младшая согласилась. И вся жизнь закрутилась вокруг малыша.

Он высасывал все силы. У родителей и у старшего брата. Родители не могли смириться с ситуацией, а брат полностью погрузился в заботы о малыше. У нее же ни на что не оставалось энергии. Малыш рос и вызывал у нее все большее отвращение. Конечно, она никому об этом никогда не говорила. Он постоянно лежал, постоянно болел, постоянно от чего-нибудь страдал. Ему нужно было помогать сморкаться, давать лекарства из пипетки, капать в глаза, поддерживать голову при кашле. Каждое кормление занимало не меньше часа. Он глотал медленно, маленькими глотками пил воду, которую ему давали, наклоняя стакан к полуоткрытому рту, и всё боялись, что жидкость пойдет не в то горло. Его кожа была настолько тонкой, что реагировала на прикосновение ткани, на жесткую воду, на солнечные лучи, на слишком грубое мыло. Ему нужно было все мягкое, теплое, нежное, вещи для новорожденных или стариков. Но малыш не был ни тем, ни другим. Это было создание на полпути между рождением и глубокой старостью, ошибка природы. Мешающее одним своим присутствием, не говорящее, не двигающееся, не видящее. И поэтому беззащитное. Этот ребенок был как открытая книга. Его уязвимость приводила девочку в ужас. Главным было тело, и младшая не могла выносить его, это тело, которое постоянно страдало. Особенно она ненавидела воспаленные веки, на которых образовывались маленькие красные бугорки, как будто ужалила оса. Еще больше она ненавидела вязкие глазные капли и особенно рифамицин — казалось, что глаза у малыша замазаны сливочным маслом. Когда старший брат наносил крем и указательным пальцем медленно массировал малышу веки, она уходила в другую комнату. Ей не нравились его темные глаза, такие пустые, что от них ее бросало в дрожь. И его дыхание, которое казалось ей затхлым. И его белые костлявые колени, постоянно раскоряченные ноги. Ей сказали, что из-за того, что он постоянно лежал, его тазобедренные суставы не работали, как будто расшатались. Что его ноги вырастут кривыми, как бы застывшими в балетном приседе, поскольку малыш никогда не стоял на земле. Что толку от этих ног, задавалась она вопросом, если они не несут никакого тела, если они не ходят?

Он был обут в кожаные, подбитые шерстью тапочки. Таких у него было несколько пар. Всякий раз, когда она видела их на полу, она сначала думала, что это мертвые крысы. Она с ужасом ждала момента, когда малыша понесут мыться. Когда он был голым, хрупкость его тела была совершенно невыносима. Под белой кожей выпирали ребра, голова запрокидывалась, иногда он мог и хлебнуть воды. Старший брат говорил тихо, мелодично, комментируя собственные действия. Он одной рукой подхватывал малыша под шею, а другой мыл его, нежно проводя по складочкам кожи, поливая тело теплой водой. Она разглядывала лицо старшего брата, склонившегося над ванной. И каждый раз убеждалась, насколько поразительно их сходство. У старшего и у малыша был одинаковый профиль: выпуклый лоб, изящный нос, крутой подбородок. И темные глаза были чуть миндалевидные, а волосы густые, рот большой и яркий. Перед ней в ванной комнате находились прекрасный оригинал и его неудачная копия, неудавшийся двойник. Она не чувствовала никакой нежности. В младшем брате она прежде всего видела немощную куклу, которая нуждалась в круглосуточной заботе. Подружек она больше никогда не приглашала. Как она могла пригласить к себе друзей, когда дома находилось такое существо? Ей было стыдно. По телевизору она как-то увидела рекламу, в которой говорилось: «Хватит быть как все». Эта фраза ее поразила. Она бы все отдала, лишь бы хоть чуть-чуть быть как все. Она бы все отдала за то, чтобы слиться с массой стандартных людей: двое родителей, трое детей, дом в горах. Она мечтала, чтобы по утрам они все вместе весело завтракали, о старшем брате, с которым можно было бы играть, когда хочется, о музыке в гостиной, о подружках, которые бы приходили в гости вечером в пятницу. Об обычной семье, ничем не обремененной, и ведь такие семьи редко понимают, как им повезло.

Однажды мы увидели, как она идет по двору. Малыш лежал на больших подушках и о чем-то мечтал. Было тепло. Среда, сентябрь. А в среду, как мы знали, всегда приходили ее подружки, сначала они все вместе делали домашнее задание, потом перекусывали, некоторые иногда вырезали на нас свои инициалы — у здешних детей так принято. Но теперь среды младшая проводила в одиночестве. Она прошла мимо подушек к старой деревянной двери, но вдруг развернулась и пнула одну из них. Подушка едва двинулась с места (то были две огромные садовые подушки, размером почти с одеяло и довольно тяжелые). Малыш не обратил на это внимания. Но младшая ведь все равно ударила подушки, верно? Она испуганно оглянулась на дом и убежала. Мы не осуждали ее — кто мы такие? Зато мы снова убедились в том, что и люди, и животные (мы, к счастью, не такие) ведут себя жестоко с теми, кто слабее, будто хотят наказать их за то, что они недостаточно жизнеспособны.

В душе сестры поселился гнев. Из-за малыша она оказалась в изоляции. Он провел невидимую границу между ее семьей и остальными людьми. Она постоянно недоумевала: каким образом почти неподвижное создание может причинить столько вреда? Исподволь. Эмоций по этому поводу он не испытывал. Она узнала, что невинность может быть жестокой. Она сравнила ребенка с засухой, которая сушит и сушит землю, спокойно и методично. То были законы природы. Они действовали так, как считали нужным, а уж людям приходилось принимать их как данность. Если бы у младшей попросили вкратце описать ее существование, то она бы сказала, что из-за малыша родители забыли, что такое радость, ее собственное детство детством уже было не назвать, а старший брат попросту исчез из ее жизни. Она никогда не видела его таким заботливым. И была поражена метаморфозой. Она помнила старшего брата, когда тот был сорвиголовой, молчаливым, немного высокомерным, способным верховодить и завести двоюродных братьев высоко в горы, охотиться на воробьев или биться с водорослями на берегу реки. Именно он ходил по следу диких кабанов, хрустел сырым луком. Она всегда боялась его и восхищалась им. Она пошла бы за ним на край света. Из-за малыша он больше не видел, как она растет, он даже не заметил, что она научилась плавать без нарукавников. Куда делся тот старший брат? Теперь он изучал, как устроен камин, потому что очень боялся, что малыш умрет от возможного задымления. Даже его походка изменилась. Когда в жаркие летние часы он выходил во двор, чтобы перенести малыша в тень, она наблюдала за его легкими шагами, странно медленными и решительными, подчиненными ритму жизни малыша и его подушкам. Так зверь идет к своим детенышам. И этого она ему простить не могла.

Старший брат требовал от других силы, так что привыкшая к этому сестра была готова ринуться в бой. Она начала с того, что стала отстаивать свою территорию. Когда старший читал, держа палец в кулачке малыша, она пыталась ему помешать. Подходила к камину, предлагала сходить за ежевикой, вырезать лук и стрелы, погулять по горным тропам, таким узким, что там и двое не разминутся. Старший улыбался и вопросительно на нее смотрел. Тогда она начинала болтать, старалась вовлечь его в разговор. Очень старалась. Но у брата была такая мягкая, почти вымученная улыбка, что ей становилось неловко. Он снова принимался читать, малыш все так же сжимал его палец, да, малыша никто не бросал. Она поняла, что ее стратегия провалилась. Что бессмысленно говорить брату: «А как же мы? А как же я?» Нужно было приспосабливаться, выживать, как на войне. Перемирие и наступление. Перемирие — в автобусе, на котором они ездили в школу. Каждое утро брат с сестрой стояли на остановке у дороги. Было рано. И когда автобус с визгом тормозил, сестра чувствовала облегчение. Наконец-то с каждым километром они будут все дальше от малыша. Сидя рядом со старшим, она тараторила и придумывала разные истории. Он рассеянно слушал, рассеянно смотрел на дорогу. Но, по крайней мере, он был в ее распоряжении. Самым прекрасным перемирием было утро, когда они пошли за дикой спаржей, пока взрослые рубили кедровое дерево. Их искали повсюду. Их наказали. Но это было неважно. Она чувствовала, что брат хотел защитить ее от падения этого огромного дерева. Как тогда, когда он положил руку ей на плечо в тот вечер, когда отец позвал их во двор, чтобы сказать, что ребенок слепой. Рука старшего брата на плече, его естественное желание защитить сестру — все это казалось ей тогда совершенно нормальным. Она никогда не думала, что потеряет брата. Наступление — когда брат занимался только малышом. И особенно когда он относил малыша на берег к воде. Она видела, как он уходит, как осторожно ступает, прижимая к себе малыша. Брат всегда ходил в одно и то же место. Она знала, что он положит малыша под деревом, там вода была спокойной, как раз между двумя порогами. В итоге она всегда тоже туда направлялась, чтобы брат ее видел. Она бродила в воде у берега, строила пирамиды из камешков, ловила водяных паучков. Радостно вопила, притворялась, что ей весело. Пыталась занять свое место рядом с братом. Напоминала о себе. Иногда старший доставал фотоаппарат и снимал ее и малыша, ее стоящей, его лежащим, но никогда — ее одну, по щиколотку в воде. Она с готовностью смотрела в объектив, ей хотелось показать, что вот же она, она рядом. Этого было недостаточно. Как-то она даже подумала, что если не хочет полностью потерять старшего брата, то, возможно, ей стоит попытаться полюбить малыша так, как его любит брат. Она разложила во дворе большие подушки, но вела себя слишком нервно и потянула подушку так резко, что та порвалась. Сотни маленьких белых шариков покатились по земле. Она, ругаясь, их собрала. Старший ничего не сказал, только записал в своем списке, что им придется купить новую подушку. Младшая не отчаивалась. Она пыталась сосредоточиться на овощных пюре, дозах противоэпилептического препарата, звуках, поскольку малыш мог только слышать. Она тоже шуршала листьями у него под ухом и пыталась описать то, что видела вокруг. Но ей было сложно подбирать слова. Она казалась себе смешной. Нетерпеливо вздыхала. Ей хотелось встряхнуть малыша, приказать ему встать и прекратить весь этот цирк, сказать, что они все уже устали. Она пыталась уследить за его бегающим взглядом. Но ей было не по себе от его слепоты. Ей не нравились его глаза. Иногда их взгляды как будто пересекались. Ее охватывало беспокойство. Это длилось всего секунду. Потом малыш опять смотрел куда-то в сторону, и хотя она знала, что ребенок физически не может ничего увидеть, ей чудилась какая-то угроза, как будто малыш говорил: осторожно, я знаю, что я тебе противен, хотя в этом нет моей вины и мы с тобой одной крови.

И она прижалась щекой к щечке малыша, где и правда кожа была почти прозрачной. Но очень скоро ее затошнило, и потом ей не нравился запах изо рта малыша, запах картофельного пюре, вареных овощей, не говоря уже о его подгузнике — ей совершенно не хотелось его менять. В таких случаях она звала старшего брата. Он приходил и менял. Каждый раз, когда младшая видела, как он наклоняется над малышом, нежно, почти слащаво сюсюкает, деликатно разводит малышу ножки, чтобы приподнять попу и надеть чистый подгузник, она всеми силами души желала, чтобы брат оставил малыша и предложил ей посидеть вдвоем у реки. Иногда она думала, что раз малыш вообще не двигается, почему бы не поиграть с ним, как с куклой. Она брала резинки для волос, косметику, кружевной воротничок, обруч. Садилась во дворе, скрестив ноги, у его переносного кресла и рисовала ему на щечках два красных круга, красила в черный цвет брови и наносила тени. Или заплетала его густые волосы в косы. Малыш не выказывал удивления, не сопротивлялся. Он слегка морщился, когда сестра притрагивалась кисточкой к его щеке, и чуть приподнимал брови, когда она надевала ему обруч из незнакомого ему материала. Старший, когда заставал их, хмурился, но не ругал сестру, а брал малыша на руки, и тот прижимался лбом к его шее. В руках старшего он казался легким как перышко. Сестра никогда этого не делала.

Только однажды она взяла малыша на руки. В тот день в гостиной она подошла к его переносному креслу. Набралась смелости, просунула руки под мышки малышу и подняла его. Но забыла о его слабой шее. Голова малыша откинулась, стала раскачиваться. Испугавшись, сестра ослабила хватку. Малыш свалился обратно в кресло. Его голова стукнулась об обитый тканью бортик и упала на грудь. Верхняя часть туловища накренилась, потом малыш обрел равновесие. И расплакался. Тогда старший брат в первый и последний раз вышел из себя, даже пришел в ярость, обнаружив малыша, похожего на неуправляемую марионетку — ноги задрались, лоб почти лежит на груди. И все же прямо он сестру ни в чем не обвинял. Он разразился гневной тирадой о безразличии: как могло случиться, что никто не подумал о том, чтобы положить малыша прямо? Раз он «неполноценен», то пусть лежит как придется, вывернув шею? Родители успокоили сына, они понимали его переживания, но все было в порядке, малыш больше не стонал, и, кроме того, они купили ему спортивные шортики, может, попробуем надеть? Дочку они тоже не стали ругать.

Гнев заставлял ее распрямлять плечи, держать осанку. То была сила вертикали. Те, кто лежал, не имели на это права. Гнев позволял ей безмолвно бунтовать, сжимать кулаки, держа руки в карманах, колотить перед сном подушку, гнев становился ритуалом и одновременно успокаивал. Когда ветер напоминал бешеного тигра, когда при приближении бури гора содрогалась от злобной радости, она чувствовала себя умиротворенной. Задирала голову к угольному небу, наслаждалась напряжением в воздухе, шумом травы. Ей казалось, что река беснуется от радости. Младшая ждала грома и дождя. Потому что в такие моменты чувствовала, что кто-то или что-то ее понимает.

Поскольку она постоянно хмурила брови и упрямо молчала, когда родители что-нибудь у нее спрашивали, ее отправили к психологу. Кабинет находился на въезде в город. Им пришлось припарковаться на стоянке на территории промзоны. Сначала младшая почувствовала себя неуютно из-за того, что все здесь было огромным. Затем успокоилась. Вывески с неоновыми буквами, похожие на заводские склады магазины, ревущие машины успокаивали ее не меньше, чем гроза. Здесь во всем была чрезмерность, и эта чрезмерность ее убаюкивала. Она бы многое отдала за то, чтобы в кабинете психолога тоже было так, чтобы что-нибудь там тоже ревело и бушевало, и, конечно, все оказалось наоборот. Она возненавидела уютную и теплую приемную. Она чувствовала себя так, будто попала в инкубатор. Ковры, мягкие кресла, диффузор с эфирными маслами, картины в деревенском стиле — все ей было не по душе. Психолог был молодой, говорил ровно, смотрел с любопытством. На все его вопросы она лишь пожимала плечами, и тогда он протянул ей лист бумаги и несколько карандашей. Она уже собиралась сказать, что ей двенадцать, что она больше не ходит в детский сад, но вспомнила о матери, которая ждала за дверью. И взяла карандаши. В течение шести месяцев психолог заставлял ее рисовать. В конце концов ей это надело так, что однажды она просто закрасила весь лист целиком. Второй психолог жил за городом. До него приходилось ехать целый час. На протяжении трех месяцев он сосредоточенно кивал, пока она рассказывала, чем их кормят в школьной столовой. Третий жил в деревне, расположенной ближе к дому. Он работал в медицинском центре, где также были терапевт, стоматолог и физиотерапевт. Здесь приемная была простая, с пластиковыми стульями. Двери то и дело открывались, назывались имена, люди поднимались, некоторые из них приходили на лечебную физкультуру. Психологом была неопределенного возраста женщина с растрепанным шиньоном. Она попросила, чтобы с ребенком пришла мать. Задавала матери разные вопросы. Кормила ли та детей грудью, приходила ли домой очень поздно, любила ли мужа, любила ли собственную мать? Знала ли она, что «дефектная связь кормления» передается из поколения в поколение? Видя, что мать старается отвечать, как прилежная ученица, младшая почувствовала, как в ней закипает ярость, ей захотелось выпрямиться, расправить плечи. Иногда именно дочерям приходится защищать матерей. Мать не протестовала, когда дочь взяла ее за руку и поднялась со стула. Психолог проводила их к выходу. Стук ее каблуков был похож на рысь мула. «Это еще что такое!» — возмутилась она. «Вам самой пора к психологу», — огрызнулась младшая. В машине мать с дочерью расхохотались. Склонившись над рулем, мать вытирала глаза. Младшая подумала, что мать плачет. Наклонилась к ней и обняла, и они долго сидели, прижавшись друг к другу.

Однажды к матери приехали из города подруги. Как обычно, малыш лежал на больших подушках в тенистом дворе. Обстановка была мирной, но такие старожилы, как мы, камни, знают, когда подспудно возникает напряжение. Мать, естественно, принесла напитки. Подруги поглядывали на ребенка. Мы чувствовали, что им было не по себе. Они решились и стали задавать разные вопросы. Ребенок полностью парализован? Испытывает ли он боль? Понимает ли, что ему говорят? Можно ли было предсказать его «болезнь» (именно это слово было использовано)? Мать отставила графин и терпеливо отвечала. Нет, позвоночник у него не сломан, повреждений нет. Просто его мозг не передает информацию. Он не чувствует боли, более того, он может выразить чувства плачем или смехом. И он может слышать. Так он слепой? Да. Он никогда не заговорит, не встанет на ноги? Нет. А на УЗИ ничего не было видно? Нет. Он получил внутриутробную инфекцию или ты была чем-то больна? Нет, это генетический сбой, дефект в хромосоме, который невозможно предвидеть или вылечить, это может случиться с любым. В этот момент младшая проклинала отношение своей матери, потому что знала, что сама не способна на такое благородство. Мы могли слышать, как внутри у нее все рушится, как ее мучает чувство вины. Она говорила себе: во мне нет и следа той душевной щедрости, мне никогда не подобрать таких простых слов. Доверие — это риск, и моя мать идет на него. Она говорит откровенно, без страха. Я так не умею. Я не такая, как иные женщины с гор, они вылиты из горной породы и пороха, отшлифованы за прошедшие века. Их кажущаяся покорность — лишь видимость. Они похожи на камни. Считается, что они хрупкие (разве происхождение слова «сланец» не означает «то, что можно расслоить»?), но на самом деле нет ничего более прочного, чем они. Ведь женщины могут обхитрить саму судьбу. У них хватает мудрости никогда не бросать ей вызов. Они склоняются перед ней, приспосабливаются. Заранее думают о том, как выжить в трудные времена, незаметно держат удар, берегут силы, не печалятся. Совпадение ли то, что старший брат ставит выносливость превыше всего? Плыть вдоль течения, а не поперек. Я не знаю, как это. Я постоянно мешаю сама себе. Я бьюсь и кричу, восстаю против судьбы, я не желаю признавать, что наши силы неравны, я проиграю битву, но упорно продолжаю сражаться. Я принимаю саму себя. Я не такая, как здешние королевишны.

Она поднялась, прошла через старинную калитку и отправилась полазить по горам. Ее кроссовки скользили по камню, но она продолжала подниматься, теперь с красной ссадиной на ноге. Побродила по горной тропке, посидела на папоротниках. Вдали виднелись три серых ствола вишневых деревьев, погибших вместе с фермером. Они лежали в траве. Вокруг девочки природа находилась в идеальном равновесии. Летний дождь намочил камень. От земли поднимался аромат, запах заболоченной земли, корней. Но корни были в гармонии с деревьями, лужами, листьями и овечьими колокольчиками, звук которых раздавался где-то вдалеке. Эта гармония ни от чего не зависела, и это было невыносимо. Младшая испытывала глубокое чувство несправедливости. Эта природа была подобна малышу, такая же жестокая в своем равнодушии. Природа будет существовать и после девочки, будет так же холодно красива, природа ничего не слышит, не реагирует на страдания людей. Вот она, истина, природные законы никогда ни у кого не просили прощения. Девочка встала, взяла камень и методично сровняла с землей небольшой зеленый дубок. Его ветви были гибкими и постоянно били ее по лицу, как будто дерево защищалось. Она была в майке и исцарапала себе руки до плеч. Но продолжала бить по дереву, пока от него не остался лишь ковер из веток и листьев. Капли пота жгли ей глаза. Когда она спустилась вниз, то наткнулась на бродячую собаку, лежащую под навесом, мордой к дровяному сараю. Собака лежала как-то странно. Голова вывернута, все четыре лапы, словно их отделили от туловища, на одну сторону. Псу было ужасно жарко, но, несомненно, он был счастлив, и младшая, застыв на месте, подумала, что внешний вид малыша как будто заразен. Существа вокруг него словно распадались на части. Скоро весь мир потеряет силы и вывернется наизнанку. Настанет день, и она тоже проснется с вывернутыми коленями и слабой шеей. В панике девочка побежала вдоль реки к фруктовому саду, споткнулась об осыпавшиеся яблоки, снова поднялась на ноги. Вошла в воду. Она была в кроссовках, поэтому не заскользила по илу. Снова двинулась вперед, там была тень, поверхность была черной, чуть рябила из-за движений водяных паучков. Ноги закололо от ледяной воды, и шорты не помогли. Вода омыла рану на голени, царапины на руках, пропитанную потом майку, липкую кожу, покрытую тонкой пленкой грязи. Девочка прерывисто дышала. Она дрожала от холода или от горя, как знать. Ее мучил вопрос, глубокий, как пропасть, слова кололи, как ледяная вода: «Кто мне поможет?» Река ей помогала, не давала полностью погрузиться в эту пропасть. Девочка развела руки, дотронулась ладонями до водной глади. И так стояла, а пальцы дрожали. Любой, кто ее сейчас бы увидел, испугался. Девчушка по пояс в воде, полностью одетая, руки разведены, как будто на кресте, прерывистое дыхание, распущенные волосы. Она пыталась успокоиться. Закрыла глаза, чтобы сосредоточиться на звуках, не осознавая, что делает то же самое, что и малыш. Она погрузилась в тишину этого полуденного дня. И вскоре услышала щебетание птиц и шум водных порогов вдали. Она чувствовала, как огромна напитанная летним солнцем гора. Только насекомые жужжали, наслаждаясь отсутствием ветра. Ее уха коснулись крылья стрекозы. Все возвращалось на круги своя. Гора просто ждала окончания нервного припадка. Она привыкла к этому за тысячи лет, она всегда ждала, пока люди успокоятся. Младшая почувствовала себя капризным ребенком. Открыла глаза и посмотрела вверх. Ветви ясеня образовали крышу у нее над головой.

Единственным человеком, благодаря которому у нее становилось легче на сердце, была бабушка. Когда-то она жила на хуторе, а потом переехала в город. По ее словам, она была создана для города. Бабушка всегда ярко красила губы, ходила на невысоком каблучке, прилаживала шиньон, никогда не снимала браслеты, всегда спала в легком кимоно, даже в холодное время года, а на Рождество надевала атласное платье. Но все прекрасно понимали, что она из деревни. Во-первых, потому что она повторяла, иногда сама этого не осознавая, формулу «преданность, выносливость и скромность» — магическое заклинание, которое, казалось, могло решить все проблемы. Во-вторых, потому что во время войны она участвовала в Сопротивлении, о чем никогда не рассказывала, за исключением одного раза, когда она показала внучке туннель, вырубленный в парапете каменного моста. Нужно было спуститься во фруктовый сад, пройти немного вверх по реке, пока не окажешься под мостом. Там, в толще камня, можно было различить выступ. В этом туннеле находили приют целые семьи. Люди пробирались сюда с берега, стариков несли на руках. Ползли по глубокому темному ходу. Сначала дети. А еще бабушка могла с первого взгляда отличить мушмулу от сливы, вырастить настоящий забор из бамбука (что она и сделала в нижней части сада, да так, что соседи глаза вытаращили), умела готовить блюда из диких растений. Когда она видела искривленный ствол, говорила: «Это несчастное дерево». Она даже умела распознать, откуда дует ветер, назвать точное место, где он зародился. Она говорила: «Этот идет с запада. Поганый, аруэрг, что из Аверона, липкий, от него ангина бывает. После полдника начнет моросить». И дождь действительно шел. Ее слух был настолько острым, что она не только различала щебетание трясогузки, но и могла определить возраст птицы. Бабушка была колдуньей, прикинувшейся доброй феей, думала младшая.

Во время каникул бабушка приезжала в первый дом хутора. Чтобы попасть туда, детям нужно было лишь пересечь двор и пройти несколько шагов по дороге. Бабушка жила там самостоятельно, но рядом с семьей, на манер старых времен. Терраса была обнесена широкими деревянными перилами. С нее открывался вид на бурную в этом месте реку. На противоположном берегу отливала красным крутая гора, и если протянуть руку, то до нее можно было почти дотронуться. Река шумела, ей был тесен коридор между горой и бережком, на котором стоял дом, река серчала и покрывалась пеной. Младшая любила это место, что как будто царапало скалистую поверхность, шум воды. Она предпочитала эту террасу двору, замкнутому пространству, где ее младшего брата укладывали на подушки. Именно здесь, сидя на плетеном стуле, бабушка наклонилась к внучке и сунула ей в руку деревянное йо-йо со словами: «Я подарила такое же детям, которые прятались в мосту. Потому что в жизни бывают неприятности, но она всегда в конце концов идет на лад». Рядом с бабушкой младшая забывала об отнятом у нее старшем брате и о малыше.

Они проводили вместе целые дни, пекли апельсиновые вафли (по португальскому рецепту, который любила бабушка), луковые оладьи, варили варенье из бузины. Чистили обжигающие пальцы каштаны, только что приготовленные, стоя в удушающем облаке пара. Затем они варили их в медном тазу, и по кухне разносился аромат ванили. Они продавали баночки с вареньем на рынке, а потом шли на «чудный маникюр», как говорила бабушка. Она рассказывала о своем детстве на фермах по разведению шелкопряда, в огромных домах без стен и дверей, которые назывались червоводнями. Там было жарко. Листья и гусениц помещали туда, ожидая момента, когда они начнут плести свои коконы. «Коконы, — говорила бабушка, — это адски трудно». Их нужно было аккуратно отделить, ошпарить гусениц, пока они не стали бабочками. Внучка в изумлении пыталась представить, как сто тысяч гусениц обгладывают сто тысяч листьев шелковицы. «Никакого воображения не хватит, — говорила ей бабушка. — Сейчас этого уже нет».

Иногда она отвозила внучку на машине повыше в гору, к определенному дереву. К кедру, выросшему прямо на скале и нависающему над дорогой. Это казалось совершенно невозможным, ни одно дерево не могло пустить корни в камень. Но этот грациозно тянувшийся ввысь кедр смог. Бабушка останавливала машину, наклонялась над рулем, смотрела на стройный ствол и говорила: «Этот хочет жить. — И добавляла: — Как ты».

Затем она снова заводила машину и поднималась все выше, пока перед ними не открывался грандиозный пейзаж. Долина представляла собой узкий коридор между двумя огромными горами. Внизу сверкала река, а затем показалась деревня, приютившаяся в складках гор, как прижавшийся к материнской груди ребенок. Однако бабушка не смотрела вниз, она всегда указывала на другую деревню, расположенную высоко, ту, где она родилась, почти неприступную, стоящую на красных камнях на краю обрыва. «Она выросла рядом с пустотой», — говорила бабушка. Младшая думала: «Как я».

Они молча возвращались домой. Младшая высовывала руку в опущенное окно. Бабушка сосредоточенно вела машину. Лишь гулко шумел двигатель, рыча на поворотах, почти замолкая на склонах. Подъезжая к деревне, бабушка снова начинала беседовать. Как-то она спросила, не отрывая взгляда от дороги: «Какие сосновые шишки ощетинились маленькими язычками гадюки?» — «Дугласова пихта», — лаконично ответила младшая, глядя в окно. «Я молодое ясеневое полено. Какая у меня кора?» — «Гладкая и серая». — «У меня листья пальмовидные, без центральной жилки…» — «Гинкго билоба». — «Мне снимают кору с помощью валиков, используют для лечения экземы. Кто я?» — «Бук». — «Нет». — «Дуб». — «Да».

Бабушка говорила мало. И как у большинства молчаливых людей, за нее говорили ее поступки. Из города она привезла нужный внучке плеер, затем модные кроссовки. Она подписала внучку на журналы для ее возраста. Возила ее на новые фильмы в кинотеатр в соседнем городе, чтобы внучка могла сказать в школьном дворе: «Я тоже видела „Роман с камнем“». Бабушка могла вести оживленную дискуссию о песнях «Модерн Токинг», носила толстовку марки «Шевиньон», жевала жвачку. Бабушка помогала внучке стать как все. Она подарила ей чувство нормальности. Много позже, уже будучи взрослой, младшая однажды сказала подруге: «Если с ребенком что-то не так, нужно всегда смотреть, как ведут себя окружающие его дети». И подумала: «Потому что здоровые дети не шумят, они приспосабливаются к жизни, они принимают ее печали, ничего не говорят. Как будто их заставили работать на маяке. Они могут ненавидеть море и волны, но отказаться не способны. Ими руководит чувство долга. Они будут держаться, будут сторожем в темной ночи, не испытывая ни холода, ни страха. Но не испытывать ни холода, ни страха — это ненормально. Этим детям обязательно нужно помочь».

Рядом с бабушкой девочка не чувствовала ярости. Несмотря на то что бабушка заботилась и о малыше. Она сразу увидела привязанность старшего к малышу и горе родителей. Деятельно помогала. Каждый день готовила для малыша пюре из яблок или айвы. Выходила из дома, шла вдоль дороги, пересекала двор. Оставляла на кухонном столе глубокую тарелку с обедом для «малого». Иногда сама отвозила его к нянькам, когда мать не могла, или забирала вечером. Ее браслеты звенели, когда она прижимала его к себе. Она держала его неловко, но крепко. Малышу было не очень удобно, но он этого никак не показывал. Молчаливая, она мало с ним разговаривала, но иногда клала пару новых тапочек, пачку ваты или ампулы с физраствором рядом с тарелочкой яблочного пюре. Как она узнавала, что приходило время что-то покупать, никто сказать не мог. А она знала. Младшая не ревновала. Напротив, бдительность бабушки по отношению к малышу освобождала ее от бремени вины.

Прошли месяцы, и младшая вычеркнула малыша из своей жизни, стала его совершенно игнорировать. Не смотрела на измученных родителей, когда они возвращались из соцслужб. Как будто внезапно ослепла. Ни в чем их не поддерживала; никак не отреагировала, когда родители объявили, что ребенок отправляется в специализированное учреждение на лугу за сотни километров от дома и что там живут монахини, которые будут о нем заботиться. Она ощутила, догадалась, как сжалось сердце старшего брата, который в этот момент сидел рядом с ней за столом. Она предпочла наклониться над тарелкой и ковыряться в салате, методично вытаскивая кусочки помидоров. Спросила, может ли позвонить бабушке, так как ее подруга Ноэми утверждала, что Франсуа Миттеран красивее Кевина Костнера и им обязательно нужно это обсудить с бабушкой этим же вечером.

Малыша отправили в дом на лугу, и она наконец смогла спокойно вздохнуть. Вместе с ребенком исчезли тягостное чувство отвращения, гнев и вина. Он забрал с собой темную сторону ее души. Ей больше не будет больно. Она даже стала надеяться, что старший брат вернется к ней, пусть и таким «стертым». Это было единственное слово, которое она могла подобрать для описания его словно сжавшейся фигуры: казалось, что то не человек вовсе, а сгусток невыносимой тоски. Он был бледен, взгляд туманился. Как будто его оставили силы. Он стал похож на малыша. Она же вернулась к жизни. Звала в гости подруг, ходила то на дни рождения, то на пижамные вечеринки (но никогда не устраивала их дома), много занималась спортом, обсуждала разных знаменитостей. Переписывалась с бабушкой, готовилась к ее приезду. Ей нравилось осматривать холодный дом перед ее прибытием, таскать дрова, стелить свежее постельное белье, проверять бак с горячей водой, поливать из шланга террасу. Когда бабушка приезжала, младшая ее не обнимала, не целовала, но почти обосновывалась у нее в доме. Она знала каждый его уголок, каждую сколотую чашку, звук поворачиваемого крана, запах ванильного сахара и мыла на кухне. Бабушка переделала большую комнату и выбрала открытую кухню, для нее это был верх современности, она слишком хорошо помнила собственную мать в тесной кухоньке. Белая кухня из светлого дерева шла вдоль стены большой комнаты, в которой еще были камин и обеденный стол. К бабушке часто приходили подруги. Младшая пила кофе с Мартой, Розой и Жанин, сидящими в рядок на диване, они напоминали девочке жемчужины старинного ожерелья; дамы деликатно ставили чашки на столик и иногда не договаривали фразы. Но то была не старость, как сначала думала девочка. Они так делали просто потому, что понимали друг друга с полуслова. Это приводило к увлекательным странным диалогам. К рассказу, полному загадок («Мост, под которым семья Шенкель…», «Меня взяли, когда…», «Кстати! Он обещал тогда…», «Когда я обожгла руки из-за гусениц…»). Они говорили о страхах, о летних каникулах, о легких интрижках. Иногда начинали хихикать, почти кудахтать — младшая не понимала почему. Такой смех совершенно не вязался с их рафинированной внешностью. Затем они опять заводили «дырявый» разговор: «Танцы в Миньярге, верх…», «Мы везде искали его палец, потому что отпечатки… вместе с обручальным кольцом…», «типичный немец, жесткое такое лицо…». Качали головой, улыбались, замолкали, вздыхали и вскрикивали. Женщины пережили вместе столько сильных эмоций, что это единение стало их общим языком. С ними младшая забывала о малыше и о старшем брате. Она уже не была маленькой девочкой. Она пыталась восстановить их историю, то, о чем они так мало рассказывали. С наступлением вечера мать заходила в большую комнату, здоровалась с Мартой, Розой и Жанин: «Уже поздно, мама, заберу дочку, пора ужинать». Младшая неохотно поднималась. Мысль о том, что она будет сидеть напротив старшего брата, казалась ей иногда невыносимой. Она научилась его избегать. Потому что находиться рядом с ним, как когда-то, приносило пока что слишком много боли, только увеличивало горе оттого, что их разлучил малыш. Снова сблизиться с братом означало слабость. Лучше умереть. Умереть из-за несправедливости, умереть из-за малыша, который изменил их жизнь.

Поэтому она все меньше и меньше разговаривала со старшим братом. Но ей все равно хотелось его видеть. Она пыталась столкнуться с ним у ванной, выходя оттуда с еще мокрыми волосами, смотрела на него через окно школьного автобуса, на котором брат ездил в лицей (ей нравилось любоваться его профилем, когда он садился на сиденье в передней части автобуса), а она ждала автобус, что направлялся в школу. Иногда она натыкалась на его забытые на столе очки. Однажды она увидела брата в саду, хотя непонятно, зачем он туда приходил… Потом она догадалась, что он, вероятно, вспоминает малыша, потому что приносил его сюда. То было время без нее, и она его не знала. Она приняла это как должное. Принять ситуацию было менее болезненным, чем чувствовать себя отверженной. Ей больше нравился брат страдающий, а не счастливый, но без нее. Старший брат ничему не радовался, сестру избегал. Может быть, она потеряла его навсегда, но хотя бы могла его видеть. Так прошли месяцы. Месяцы без слез. На каникулах родители поехали за малышом. Когда его привезли, она к нему не подошла. Она была занята. Постоянно была у бабушки или с подружками, от которых скрывала само существование малыша. По ее словам, у нее был только старший брат, и если она никого не приглашала к себе, то только потому, что в доме делали ремонт.

В школе младшая занималась мало. Учителя жаловались, что она ведет себя беспокойно. Говорили, что волнуются за нее. Ей еще нет и пятнадцати, говорили они, откуда в ребенке столько злости. Она прервала учителя французского языка, который попросил их прокомментировать фразу Ницше, которую она считала отвратительной: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». Она объяснила остолбеневшему учителю: «Это неправда, то, что нас не убивает, делает нас слабее. Так может сказать только тот, кто ничего не знает о жизни, чувствует себя от этого виноватым и поэтому приукрашивает боль». Это было сказано с такой яростью, словно девочка объявляла войну, и настолько агрессивно, что ее родителей вызвали к директору. А ей все больше хотелось отомстить кому-то или чему-то. Что-то подсказывало ей, что если уж и жить в разрушенном доме, то лучше разрушить его самой. Когда она вернулась из парикмахерской с выбритой наполовину головой, бабушка была единственной, кто нашел стрижку оригинальной. Родители лишь устало на нее посмотрели. Старший брат ничего не заметил.

Ей не было дела ни до двора, ни до стены, ни до нас, камней. Она пересекала это пространство, не останавливаясь. Проходила мимо уверенно и нервно. Если она и обращала на нас внимание, то только для того, чтобы отколоть один из нас и ударить. Мы хорошо его знаем, знаем этот злой ветерок, что электризует человеческие тела. В этом дворе мы уже были свидетелями насилия. Мы чувствовали вот что: жажду непоправимого, жажду невозврата. Наша дорогая младшая девочка мечтала разрушать и без толку кричать о помощи. Начиная с июня она ходила на танцы, подводила глаза черным, держалась настороженно. Это были небольшие вечеринки, которые устраивали на площадях, рядом с теннисными кортами, молодежным центром или автостоянкой, где площадка была достаточно ровной и широкой, чтобы установить звуковую систему, сцену и палатку с закусками. Младшая пила сангрию из пластикового стаканчика, много и громко разговаривала. Смотрела на фонарики, и они вызывали у нее желание сжечь все вокруг. Они с друзьями поглядывали на компании ребят, которые приезжали на мопедах из соседней деревни. На таких танцах, прежде чем спросить ваше имя, задавали вопрос: «Ты откуда?» — «Я из Вальбонна». — «Я из Мондардье», — и каждый раз девочка восхищалась тем, насколько уверенно это звучало. Возможно, она и была родом из конкретной деревни, из конкретной долины, но не могла так же бойко ответить. Она чувствовала себя не в своей тарелке. Поэтому на вопросы не отвечала. Вела себя агрессивно, грубо. Искала ссоры. Однажды подралась прямо за звуковой системой, которая заглушала все крики. Пьяный парень сбил ее с ног. Она почувствовала привкус песка и гравия, и они навсегда стали ассоциироваться у нее с голосом Синди Лопер, под чью песню «I Drove All Night» танцевали тогда на каждой вечеринке. Парень выбил ей зуб. Она кое-как обошла площадку, которая сотрясалась под грохот динамиков, и, зажав рот ладонью, отошла от танцпола. Отец приехал за ней на машине. Он всегда приезжал за ней. В машине ее часто рвало, а дорожки слез на щеках были черными от потекшей туши. В тот раз, не говоря ни слова, он протянул ей пачку бумажных салфеток. Домой он вел машину молча.

Она перешла в старшие классы. Там, в лицее, она дралась в столовой, на переменах. Когда учитель отругал ее на уроке, она опрокинула парту. Ее исключили. Родители не смогли найти ни одной школы, которая приняла бы ее, поскольку учебный год уже начался. Оставался только один лицей, где были готовы ее взять, он был дорогим и находился далеко. Ее зачислили. Приходилось выезжать рано, одновременно с матерью, которая отправлялась на работу. На заднем сиденье автомобиля, над детским креслом для малыша, висел улыбающийся медведь, держащий две связки колокольчиков. Они постоянно звенели. Младшая ненавидела этот звон.

Однажды утром малыш в виде исключения находился дома. У него был жар, важно было не заразить других детей в доме на лугу. Родители оставили его у себя, пока не спадет температура. Мать взяла отгул на работе. Поэтому она положила и его в машину, отвозя младшую в лицей. Дочь села на переднее сиденье, избегая смотреть на малыша. Она услышала, как он с удовольствием выдохнул, когда мать включила радио и машину заполнила музыка. Некоторое время спустя малыш захныкал. Ему было слишком тесно в кресле из-за толстого пальто. Мать остановила автомобиль на обочине, отстегнула ремень безопасности, вышла и открыла заднюю дверь. Высокое рассветное небо, запах росы, мокрого асфальта, щебетание птиц проникли в машину. На фоне розового неба резко чернели горные вершины. Но девочка предпочитала ночь. Она услышала тихий голос матери, отстегивающей ремни безопасности малыша. Их нужно было ослабить. Для этого мать вынула малыша из кресла, но не знала, куда его положить. Ребенок был тяжелый и сползал вниз, мать еле удерживала его одной рукой, а другой пыталась ослабить ремень. Младшая не предложила помощь. Она упрямо сидела на месте, смотрела вперед, на горы, окутанные фиолетовыми испарениями. В конце концов мать обошла маши ну, открыла противоположную дверь, положила туда ребенка и вернулась, чтобы отрегулировать кресло. Дочь она ни о чем не просила. Когда она наконец вернулась на водительское сиденье, у нее на лбу выступили бисеринки пота. Она сделала радио еще громче.

Младшая нашла место, где учили боксировать. Чтобы добраться туда, ей пришлось ехать на велосипеде по главной дороге, что было опасно, но ей это как раз нравилось. Бабушка, которая всегда заботилась о деталях, купила девочке спортивное снаряжение. Шлем на голове, блестящие шорты на бедрах; на террасе внучка показывала бабушке разные приемы, повторяя боксерские выпады и приплясывая (и случайно разбила тарелочку с фруктовым пюре, которое бабушка приготовила для малыша). Внучка рычала, стараясь перекричать реку. Она продолжала свой спектакль, пока не выдохлась. Бабушка, сидя на своем любимом плетеном стуле, зааплодировала, будто в театре. По крайней мере раз в неделю они устраивались вместе перед камином и читали книгу о Португалии. Это была единственная поездка в жизни бабушки. Ее медовый месяц. Она постоянно рассказывала об этом внучке и всегда в конце доставала старую книгу с фотографиями, которая открывалась картой страны. Указывала накрашенным ногтем на южную оконечность. «Каррапатейра», — шептала она. Именно там, в этой деревне из белого камня, на берегу Атлантики, сломался их автобус. Бабушка вспоминала рев океана, ветер, такой сильный, что деревья покорно приникали к земле, низкие домики, осьминогов, которых прибивали к стенам, чтобы подвялить. Она привезла рецепты выпечки, по которым готовила в течение пятидесяти лет, например рецепт апельсиновых вафель, младшая их обожала. Ей нравилось слово «Каррапатейра», она мечтала сделать себе татуировку с этим названием, которое звучало лучше, чем рифамицин.

Однажды после обеда, когда Марта, Роза и Жанин пили чай, девочка вдруг поняла одну вещь. Женщины были умиротворенными. Она чувствовала себя так, словно открыла великую тайну. Она была почти удивлена этим открытием, как тогда, в чудесные былые времена, когда они со старшим братом наткнулись на раков, которых давно искали, — маленькая черная неясная масса, которая двигалась среди гальки на дне реки, вызвала у них огромное изумление. Бабушка подавала чай подругам с их обрывочными фразами и накрашенными синими веками, и они ничуть не удивились присутствию подростка с наполовину выбритым черепом и угольными глазами. Внучка почувствовала, как она отличается от этих пожилых дам. Мягкости и принятия жизни в ней сейчас не было. Она жила в мире растений и «растения», два этих мира были слиты воедино, мир деревьев и мир лежачего малыша. Таково было ее настоящее. Внезапно она почувствовала себя намного старше бабушки. Она резко встала под удивленными взглядами бабушки и ее подруг. Надела наушники, включила на полную громкость плеер и отправилась к горе, в которую стала бить ногами под песню Синди Лопер «I Drove All Night».

По выходным младшая вставала очень рано, потому что привыкла выезжать с матерью ни свет ни заря. Плитки пола были холодными. Она проходила мимо пустующей комнаты малыша, затем мимо комнаты старшего. Надевала длинный свитер и шла во двор. Воздух холодил лицо. Земля дымилась, дыша белыми густыми испарениями. Младшей казалось, что ее память приняла форму этой земли, выпуская клочья воспоминаний, как туман, не способный рассеяться. Только шум реки свидетельствовал о пробуждении, о вечном круговороте жизни. Перед ней круто уходила ввысь гора, у подножия горы вилась дорога. Стоя на мосту скрестив руки, младшая вдыхала воздух. Ей очень не хватало старшего брата, который с удовольствием разделил бы с ней прелесть утренних часов. Она задавалась вопросом, можно ли носить траур по живущему. И чувствовала злость на малыша, который все разрушил. Ее охватывала жалость, смешанная с отвращением, виделся его полуоткрытый рот, она как будто чувствовала его дыхание, слышала, как он ноет, если ему плохо, или пищит, если хорошо. Затем она успокаивалась, все вопросы отходили на второй план. Стоя на мосту, она украдкой вытирала слезы.

«Почему твои подруги, Марта, Роза и Жанин, не осуждают меня?» — «Потому что они грустные. А грустные люди никого не судят». — «Ерунда. Я знаю много грустных и злых людей». — «Это несчастные люди. Но не грустные». — «…» — «Съешь еще апельсиновую вафельку».

С бабушкой случилось то же, что и со всеми пожилыми людьми. Однажды на кухне, где витал запах каштанов и ванили, она упала в своем легком кимоно в обморок, прямо во время завтрака.

Ее нашли поздно утром. Марта, Роза или Жанин — кто-то из них. Через прозрачную входную дверь одна из подруг увидела руку с красными ногтями, рассыпавшийся сахар, осколки разбитой фарфоровой сахарницы. Врачи скорой ничего не смогли сделать. Все уже закончилось за несколько часов до их приезда, сказали они родителям. Для младшей это стало концом света. Как когда-то со старшим братом, который посвятил себя малышу и бросил сестру. Сообщила ей об этом, боясь реакции, мать, вечером по пути домой из лицея, стиснув руками руль и глядя прямо перед собой: «Бабушка умерла сегодня утром». Младшая ответила так, как подсказывало ей сердце. Она сказала: «Нет». Мать, ошеломленная, подумала, что ослышалась: «Что „нет“?» — «Нет».

Иногда сильный шок вызывает вовсе не те эмоции, к которым мы привыкли. Отчаяние превращается в твердость. Так и случилось. Дерзкое поведение, агрессия, гнев — все это мгновенно исчезло, уступив место пронзительному холоду. Ее сердце как будто припорошило снегом. Это произошло совершенно естественным образом. Младшая превратилась в каменную глыбу. Как если бы у нее вырвали сердце, лишили его, уничтожили.

Даже ее походка изменилась. Мы, камни, сразу это заметили. Шаги больше не были торопливыми или нервными, они стали уверенными. Она двигалась мерно, ступала прямо, держала осанку. Открывала двери тоже медленно. Жест, которым она отбрасывала со лба непослушные волосы, перестал быть нетерпеливым, ее рука, казалось, подчинялась строгому плану, захватывала локон, закладывала его за ухо. В ее движениях появилось что-то решительное, лишенное сомнений и эмоций. Метаморфоза стала еще более явной в тот вечер, когда ее отец впервые сорвался. Избыток эмоций может истощить всяческое терпение. С самого рождения малыша отец занимался семьей и домом. Не раз мы, камни, видели, как он молча смотрит на сына, а потом отправляется за чепчиком. Но большую часть времени он шутил и был настроен позитивно. Однажды в канун Рождества он посмотрел на единственный маленький подарок, лежащий рядом с новыми носочками для малыша, и пришел к выводу: «Что ж, неплохо, нет ничего более экономичного, чем ребенок-инвалид». Его жена затряслась от смеха. Только младшая заметила, что отец предпочитает топор бензопиле, когда дело касается колки дров. Она застала его у дровяного сарая: отец совершенно потерял голову, дрожал от гнева, который был ох как ей знаком. Он высоко заносил топор, тяжело опускал его на бревно, рычал, вернее, почти всхлипывал, во всяком случае дочь никогда не слышала, чтобы он издавал такие звуки. Дерево разлеталось на щепки, которые рассекали воздух, как острая бритва. Отец был худощавым, как большинство местных жителей, но в тот момент он походил на огромного мускулистого богатыря. Он вытаскивал всаженный в дерево топор и снова заносил дрожащими руками над головой. Еще однажды она видела, как он борется с зарослями колючек у реки. Там он тоже отказался от кустореза и вооружился простыми ножницами, которыми лязгал с ужасающей скоростью, словно хотел наказать природу. Он неподвижно смотрел в одну точку, сжав зубы, как когда вез ее домой с танцев. Вечером он снова становился веселым и угощал семью луковым пирогом или готовил рагу из кабана. «В нашем краю надо хорошо питаться», — говорил он, а затем рассказывал о последних новостях, о ремонте местного заводика или о старой прядильной фабрике, превращенной в музей. И дочь постоянно тревожилась, поведение отца вызывало у нее неприятное чувство опасности, отчего ей хотелось швырнуть тарелку об стену.

Она не удивилась, когда в тот же вечер, выведенный из себя туристом, который требовал, чтобы ему позволили разбить палатку возле старой мельницы, отец схватил того за плечи и вытолкнул на дорогу, рыча, как разъяренный дикий зверь. Эти вспышки насилия заставили девочку задуматься. Старший брат едва обратил внимание на приступ гнева отца. Матери было все равно, смерть бабушки совершенно выбила ее из колеи. Младшая вдруг отметила, что со смерти бабушки мать почти перестала говорить. Когда турист заковылял прочь, грозясь отомстить, она осознала весь масштаб бедствия. Вспомнила, как говорила, наклонившись к бледной щечке малыша: «Ты все испортил», но отогнала эту мысль. Не стоило обострять ситуацию. Времени горевать тоже не было. Надо было спасать семью. Отец стал жестоким, мать — практически немой, а старший брат уже и так ходил как привидение. Наступило время сражаться. В сердце девочки появилась спокойная сила. То была сила, появляющаяся в чрезвычайных ситуациях, та же, что зарождается в горах, вырывает с корнем деревья, переворачивает машины, уносит жизни. Что делали в таких случаях? Укрепляли стволы деревьев, открывали плотины, чтобы спустить избыток воды, и делали насыпи. Младшая должна была сделать такой укрепительный вал ради своей семьи. Для достижения этой цели требовалось разработать стратегию. Она купила блокнот, чтобы записывать туда проблемы и искать решение. Проблема номер один: старший брат чувствовал себя лучше, когда занимался малышом. Она предложила чаще привозить малыша от монахинь. Отмечала в блокноте точные даты его приезда, заполняла холодильник, обогревала комнату; если не было фруктового пюре, покупала йогурт. Она делала это не из любви к малышу, а чтобы старший брат чувствовал себя комфортнее. Она действовала в соответствии с военным планом восстановления семьи. Эффективность была на первом месте. Проблема номер два: старший брат становился нелюдимым. Младшая следила за ним, отмечала, когда он остается совсем один, и когда это превышало установленный ею критический порог, отправлялась на его поиски под прекрасным предлогом — помочь разобрать какую-нибудь математическую задачу (которую она уже, конечно, решила сама). Проблема номер три: старший брат вел себя совсем не как старший брат. Кому какое дело до установленного порядка вещей, все уже давным-давно разрушено. Ничего. Она сама будет заботиться о старшем брате, они поменяются ролями. Проблема номер четыре: родителям будет спокойнее, если они будут знать, что она хорошо учится, и они перестанут волноваться. Она приступила к работе. Ее задача — стать лучшей среди одноклассников. Особенного удовлетворения это ей не приносило, но так она могла облегчить жизнь родителям и вычеркнуть одну из проблем из своего списка. Она работала над проблемами методично, как солдат в бою. Мы, камни, наблюдали за ней во дворе: вот она аккуратно отставляет стул, грохает блокнотом так, словно садовый столик в чем-то виноват, и делает записи, нажимая на ручку, о ходе своей войны. На наших глазах она адаптировалась, как это сделали брат, родители и многие до них, каждый раз вызывая наше восхищение. Расскажет ли кто-нибудь о тех, кого била жизнь, об их способности каждый раз находить новое равновесие, расскажет ли кто-нибудь об этих канатоходцах, что идут, шатаясь, по тонкой нити испытаний…

Чтобы выиграть битву, она отбросила все лишнее. Прощай, макияж, прощай, парикмахерская. Если для того, чтобы сохранить семью, надо чем-то пожертвовать, что ж, она готова. Таков приказ. Она научилась быть равнодушной, внутри обливаясь слезами, казаться беззаботной, сидя за обеденным столом, абстрагироваться от шума на школьном дворе. Она выработала железную дисциплину. Ее расписание было выверено до миллиметра. Она делала покупки, готовила, развешивала у мельницы постиранное белье. Так она экономила десять минут или час, время, которое можно было бы использовать для беседы с матерью, чтобы та снова начала говорить. Младшая записывала в блокнот темы для бесед, которые выучила наизусть, чтобы разговорить мать или использовать за обедом. Она читала газеты, выписывала из них местные новости и вечером рассказывала. Затем наблюдала и отмечала, как реагировала ее семья. Виноград жрет мошка, Шенгенское соглашение, тур Брюса Спрингстина по региону, эпизод сериала «Кордье», который смотрел отец, грядущая июньская жара, открытие турбюро в соседнем городке… Она записывала то, что вызывало удивление матери, замечание отца, раздражение старшего брата. Она больше не болтала с подружками, после уроков сразу отправлялась домой и отказывалась от приглашений в гости. Сначала ее друзья возмущались. Подъезжали на мотоциклах к школьным дверям. Украли у нее сумку. Дело было улажено с глазу на глаз, и уроки бокса оказались далеко не лишними. Она сломала обидчице нос. Родителям после многочисленных встреч и бесед с пострадавшей стороной удалось договориться о денежной компенсации семье пострадавшей девочки. После этого младшую оставили в покое. Она стала одиночкой, а ведь до этого была почти душой компании. Но ее миссия состояла в том, чтобы предотвратить крах собственной семьи. Если бы кто-то сказал, что в будущем ее ждет прекрасная любовь, которая растопит ей сердце и сделает ее жизнь счастливой, она бы рассмеялась в ответ. И все же это произойдет. Младшая найдет того, кто научит ее забывать о проблемах, но в то время она еще ничего не знала о чудесах.

Иногда она доставала бабушкино йо-йо, а потом быстро убирала обратно в ящик. Она запретила себе давать слабину. Она больше никогда не переступала порог бабушкиного дома, отказалась от легкого кимоно, которое ей предложили оставить себе на память после похорон. Забыла вкус апельсиновых вафель. Не ходила на занятия по боксу, не листала журналы, которые для нее когда-то выписала бабушка. Она перестала читать, перестала общаться, ни о чем не вспоминала, ни о ком не жалела, все исчезло ради будущего. Она смотрела вперед, как капитан, сжав кулаки. Нужно было выживать прямо сейчас.

Прошли месяцы. Она превратилась в зверя, быстрого, скупого на слова, не показывающего чувств. Она потеряла последних друзей, но не жалела об этом. Симпатичная, она игнорировала взгляды молодых людей, избегала толпы, отстранялась от любого, кто к ней приближался. Все было учтено: улыбнулся ли старший брат больше двух раз за день; сколько времени прошло с тех пор, как отец рубил дрова как сумасшедший; какие слова произнесла мать на этой неделе; какими взглядами обменивались за столом; вызвала ли тема кантональных выборов какую-нибудь реакцию; каким будет средний балл в конце четверти. Она фиксировала любые позитивные изменения. Мир превратился в кредит и дебет, которые она записывала в свой блокнот. На левой странице — список проблем, которые постепенно вычеркивались, на правой — темы для разговоров на следующий день. Она засыпала с открытым блокнотом на подушке. Старший же брат делал прямо противоположное. Он смягчился, стал более открытым. Когда малыша привозили на каникулы, старший снова стал ласковым, снова подходил к нему. Он даже постригся. Младшая радовалась, что достигла цели, потому что у нее больше не было надежд, была лишь цель. Старший расслабился и одновременно стал более собранным, он улыбался, и не имело значения, что улыбался он в основном малышу. Он отметил ее отросшие волосы, похвалил за отсутствие макияжа. Она подумала о строчке, которую сможет вычеркнуть в блокноте, и с облегчением вздохнула. И воспользовалась ситуацией, чтобы укрепить свои позиции. Ей удалось сводить брата в кино. Она ничего не сказала ему о том, что не хочет сидеть на тех же местах, где они когда-то сидели с бабушкой (всегда с краю, потому что «вдруг надо уйти», приговаривала та). Они немного побеседовали о ежевике, которая в этом году вымахала огромной, о заправщике, который уехал из деревни вместе с парикмахершей, повспоминали школу. Разговор не клеился. Фильм был вульгарным, дубляж — никудышным. Но ей было все равно. В полумраке, смотря на мерцающий экран, она вдруг поняла, что старший брат никогда не оправится от болезни малыша. Исцеление означало отказ от боли, а боль — это то, что посеял в нем именно малыш. Малыш оставил свой след. Исцелиться означало потерять этот след, потерять малыша навсегда. Теперь она знала, что связь между людьми может принимать разные формы. Война — это тоже узы. Как и горе.

Однажды вечером она попросила старшего подвезти ее из лицея домой на мопеде. Осень была багряной, суровой. За несколько дней до этого на Севенны обрушилась страшная буря, сумасшедший ветер, бабушка наверняка бы знала, где он зародился. Вода поднялась на несколько метров, смела деревья, автомобили, два человека пропали без вести. Наводнение разрушило кемпинг, устроенный на намывной территории, смыло мостки, унесло запасы древесины, теплицы и повредило грядки с луком. В деревне в магазинах на набережной водой выбило окна. Аптекарь рассказывал, что у него уплыли шприцы, у мясника вышли из строя все мясорезки. И все же, по словам владельцев магазинов, когда вода начала затапливать их помещения, они смогли добраться либо до лестницы, ведущей на жилой этаж, либо до черного хода. В общем, брат с сестрой были тем вечером у реки. Вокруг лежали выкорчеванные деревья, их ветви скрыл ил. Было что-то непристойное в обнажившихся корнях. Русло реки расширилось на несколько метров, как будто две руки с небес решили раздвинуть и сровнять берега, на которых больше не осталось ни деревьев, ни камней и остались только широкие песчаные полосы. Сидя за братом на мопеде, младшая, казалось, сливалась с окружающим миром, впитывала запахи влажной земли, слышала странные звуки, крики доисторических животных, шорох теней, шелест первобытного леса. Младшая старалась прижиматься к спине брата не слишком сильно. Он вел мопед осторожно. Они молчали. Младшая подумала, не потеряла ли она его навсегда. Но было ли это их решением? Как будет, так будет. Она привыкла к потерям. Они проехали поврежденный ураганом мост. Часть парапета смыло, в мосту зияла дыра. Как будто какой-то людоед прокусил мост, оставив на нем изогнутый след огромного укуса. Именно там, как только они проехали мост, у девочки появилась уверенность, что она отсюда уедет.

Когда малыша привезли на следующие каникулы, он снова вырос. Из-за лежачего положения нёбо запало, поэтому зубы росли внутрь, а десны были опухшими. Его немощность стала совершенно явной. Но, к собственному удивлению, младшая отвращения не почувствовала. Она провела лето, избегая его, как и раньше, но наблюдала, как старший брат снова с ним общается. Она не испытывала ни страха, ни зависти. Младшая больше не пыталась навязываться брату, как это было в прошлом. По вечерам они беседовали на разные темы, старший комментировал новости или просил рассказать отца об урожае лука. Она подробно его разглядывала. Ее снова поразило их сходство с малышом. Старший был малышом, который вырос. Однажды утром он вернулся после короткого отсутствия в гостиную, где витал запах кофе, положил рюкзак, быстро поднялся по лестнице к малышу. Заперся в комнате, и младшей казалось, что он стоит там, склонившись над кроваткой. И после этого старший стал выглядеть счастливым. А она смогла вычеркнуть в блокноте еще одну проблему. Брат снова мыл малыша, носил под дерево на реку. Младшая наблюдала за ними издалека. Она вела себя как генерал, контролирующий ход боевых действий: на каком полотенце дремал старший, сколько раз он поднимал голову, чтобы погладить по щеке малыша, вспомнил ли он о бутылке с водой, проверил ли, не спряталось ли в еловых лапах осиное гнездо. Все было в порядке. Ее брат выглядел хорошо. Она открыла блокнот. Зачеркнула строчку. Она практически выполнила свою миссию — ее семья почти воссоединилась. А еще она подумала, что стала такой бесстрастной, что больше никогда не сможет выразить ни единого чувства.

Ее опасения подтвердились во время похорон. Она поднималась в гору к могиле, за ней шла горстка молчащих людей, и она почувствовала, как у нее холодеет в груди. Холод, холод. Холод пронзил ее тело и парализовал конечности, заблокировал дыхание. Она вспомнила, что старший брат всегда кутал малыша. Теперь пришла ее очередь. Как и малыш, она стала жертвой холода. Ее охватила паника. Она шевелила пальцами, постукивала ногами, чтобы разогнать кровь. Холод охватывал ее постепенно, он не был похож на судорогу в ледяной воде тогда на реке. Холод почти обжигал. Не показывая виду, она шла и смотрела под ноги. Мы, камни, хотели бы утешить ее, но кто нас слушает? Никто не знает, что камни делают людей мягче. Парадокс. Поэтому мы помогаем людям как можем, служим им убежищем, скамейкой, снарядом или тропинкой. Мы проводили девушку взглядом. Она шла быстро, нервно дрожа. Каменистая земля хрустела у нее под ногами, как песок. Она добралась до поляны и как будто попала в великолепные сказочные декорации: младшая увидела сначала ветви дуба, длинные и изогнутые, опустившиеся до самой травы, потом ноги родителей, так тесно прижатые друг к другу, что казалось, будто они растут из одного тела; затем низкую заостренную решетку крошечного кладбища. Как если бы решетка состояла из стрел. Она вспомнила все. Прошлое нахлынуло с новой силой: радость от рождения малыша, его бархатистые щечки, стыд за то, что она его избегала, что уронила его в тот день, когда пыталась взять на руки, за его хрупкое тело в ванной, подушки во дворе, дыхание, и она впервые подумала о нем как о своем младшем брате; как бы бабушка хотела, чтобы внучка хоть раз так его назвала. От эмоций у нее перехватило дыхание. Она слышала воркование реки внизу, и впервые этот шепот был не безразличным, а подбадривающим. Река шептала: «Будь собой». Мир раскололся. Наступила ошеломленная тишина. Даже гробовщики замерли. Первым подошел старший брат, его потрясло горе сестры, хотя она когда-то решила, что больше никогда не поддастся никаким чувствам. Мы видим, как он приближается к ней. Он хватает ее за плечи, несколько раз зовет по имени. Пытается поставить на ноги, но не может и прижимает к себе. Ее сотрясают рыдания, она превратилась в одно нескончаемое рыдание. Ей удается выговорить: «Малышу пришлось умереть, чтобы мы смогли друг друга обрести». И тогда старший брат, несмотря на подступающие слезы, улыбнулся, прижался к сестре лбом и тихо ответил: «Нет, что ты. Он умер, но все равно связывает нас друг с другом».