ТЯГОВОЕ ПЛЕЧО

Почетному железнодорожнику Мамакину Анатолию Дмитриевичу — моему отцу — посвящается.

Короткие отрывистые гудки пронизывали предрассветную тишину над тайгой резкой, внезапной тревогой.

На километры окрест, сквозь пади и буреломы, по гарям и топям нетронутой глухомани мчалось непрерывное и зловещее: ту! ту! ту!

Замирало зверье, чутко вылавливая в сером размытом сумраке запахи опасности; торопливо уносились подальше от неясной угрозы встревоженные птицы; выскакивали из теплых домов полуодетые люди — все знало здесь этот сигнал железнодорожной беды.

— Диспетчер! Диспетчер! Четный понесло! Четный несет! Диспетчер!

Диспетчер Егор Мазур грохнул трубку на рычаги. Выскочил навстречу гудкам, заорал дико, хрипло, себя не помня:

— Степка! Степка!

Поезд несся со страшного уклона, весь уже на виду, и был он не поезд, а громадный снаряд, не подчиняющийся воле людей.

«Ту! ту! ту!» — частые гудки — будто крики отчаяния, и у каждого ломило в висках от беспомощности: что же делать?..

Сделать никто уже не мог ничего.

Осталось только закрыть глаза, чтоб не видеть эти неестественные, остановившиеся красно-белые кольца раскаленных бандажей, стиснутые судорожной хваткой тормозных колодок. Узкие черные шлейфы дыма, зловещие, будто траурные ленты, серебрились бело-синими летучими вспышками и пунктирами искр. Огромный тупорылый паровоз «Декапод», словно оскалясь, несся с нарастающей скоростью и медленно двигал суставами дышл, вращая колеса в противоположную сторону, чтобы как-то сдержать инерцию груженого поезда в его гибельном скольжении с уклона.

Потрясти бы головой да опомниться от виденного… Проснуться! Но все наяву: ту! ту! ту! — все ближе, ближе с каждой секундой неминуемая катастрофа. Остается пятьсот метров до зияющего обрыва рельсовой нитки — только что сняли лопнувший рельс, — вот уже двести метров…

Кондукторы, а среди них и Егоров друг Степан Камельков, сбросив тулупы, в одних полушубках нараспашку, свесились с тормозных площадок, выбросили красные сигналы на вытянутых руках. Сцепив зубы, летят вместе с поездом к последнему рубежу. Рукоятки ручных тормозов затянуты до отказа — больше сделать невозможно.

Жутко грохочет состав. Последние секунды.

«Ту! ту! ту!» — все короче, конвульсивнее гудки.

Локомотив отбрасывает бессмысленную спичку шеста с красным прямоугольником — сигнал «стоп», и вот сейчас…

— Прыгайте! Прыгайте! — чей-то истошный крик.

Звонкий удар, а затем протяжный скрежет, как стон. Торчащими, изломанными костями вывертываются шпалы. Паровоз вздыбливается, словно огромное живое чудовище, на мгновение изгибается и рушится набок. Слетает с рельсов первый вагон, мгновенно на него наскакивает второй, третий… Хрустя, вминается железо в дерево, в землю; с визгом разметываются искореженные обломки, обрывки…

Перевернутый паровоз обваливается вниз с двадцатиметровой насыпи и, еще продолжая жить, двигает дышлами, как бы отталкивая локтями от себя гибель.

Последний глухой удар — и в наступившей вдруг тишине среди взгроможденных друг на друга вагонов раскачивается на дужке красный сигнал в чьей-то мгновенно и навсегда закоченевшей руке…

Степан Камельков,
кондуктор поезда № 868.
1902—1933.

1

— Понял? — дед Егор сосредоточенно смотрел на внука Михаила слегка подсиненными (у всех Мазуров такие) глазами.

Но тот лишь равнодушно «угумкал» в ответ — торопился доесть отбивную. Историю эту он слышал не однажды и потому знал прекрасно, что дед Егор и Степан Камельков вместе росли, вместе прошли гражданскую, чудом уцелели. И вот так, на глазах у деда, Степан погиб.

— Так я и говорю, — продолжал дед Егор, — смена стрелочного перевода — для дурака дело нехитрое. А умному все учесть надо. Так-то…

Михаил в ответ только вздохнул. Он раскаивался, что рассказал деду, какая ему предстоит работа. Теперь старый запилит.

А дед и в самом деле входил в назидательный раж:

— Вот ты ответь мне: какой порядок ограждения места работы на станциях сигналами остановки?..

Михаил, сдерживаясь, проговорил:

— Ты можешь успокоиться, дед? Все, что мне надо, я и без тебя знаю.

— Во-во! Таким вот, зеленым, которые все знают, транспорт только доверь! Дров наломаете — будь здоров!

Дед говорил незло и слово «транспорт» произносил с видимым удовольствием.

Во внуке Михаиле он, в общем-то, не сомневался. Парень толковый, рассудительный. Шустрый, правда, не в меру и понимает о себе слишком. Для таких вот как раз и нужна воспитательная строгость. Чтоб дисциплину соблюдали. Это же всем известно: на транспорте без дисциплины шагу не ступи! Шутка ли — движение на главном пути!

А какая, скажем, может быть дисциплина, если всю нынешнюю молодежь кругом разбаловали? Учиться — пожалуйста, государство тебе обеспечило институты. Одежда там, еда и прочее — родители стараются как получше. А вот ты, молодой, сам потрудись да хребет поломай как следует, узнай, что почем, а тогда уж самомнение свое имей! Ишь!

Раньше путеец десять лет костыли лупил и только после этого становился бригадиром. Да и то если голову на плечах имел. Первый человек на пути — бригадир! И как-то так складно получилось, что слов-то лишних не требовалось тратить. Только глазом бригадир поведет — а все делается! Потому что дисциплина была! Слов мудреных никто не знал, самомнения не было — все кругом неграмотные. Конечно же никто не спорит, грамота — дело большое. Можно сказать, великое наше государственное достижение. Только получается что? Тут и научная тебе организация труда, и новые методы, и разные новые теории, а простой дисциплины — нету!! Бригадир слово, а ему в ответ — десять! Да что о бригадире говорить! Вот мастер пути, к примеру. В прежние годы это такой-мудрец был, каких поискать! Приятель у деда Егора был мастер пути — светлая ему память — Федор Кузьмич Товкун. Уж такой профессор по путейским делам, что всем этим кандидатам нынешним у него учиться надо да учиться. Прежние инженеры из Петербурга к нему приезжали советоваться, как с пучинами бороться. А нынче куда ни плюнь — все инженер! Да вот он, перед ним сидит, Мишка, — туда же, инженер! Пять лет в институте повертелся, толком и не видно было, чтобы за книжкой сидел как следует. Перед самыми экзаменами ночь-другую почитает, и все; приходит — пятерку показывает. Да грош цена твоей пятерке, такой вот, ночной. А кончил институт — диплом ему, как водится! И должность его ожидает не дождется — дорожный мастер! Ма-астер! Пожалте на готовенькое, товарищ инженер! А почему бы, скажите, не взять да и не спросить как следует, по-старому, по-хорошему: а чему ты, сукин сын, научился за те пять лет, что государство тебя держало в заведении?

Вздыхает дед Егор. Понимает: совсем теперь другая жизнь пошла. Куда ему, старой перечнице!

Михаил встал, уж на ходу допил кофе, махнул деду:

— Я пошел! Уж как-нибудь разберусь!

— Вот-вот! Так оно и идет: как-нибудь! Раньше, бывало, стрелочный перевод менять — так вся станция знала. Все готовились. А теперь, оказывается, плевое дело! Как-нибудь!


Дед Егор передразнивает Михаила, но легче ему не становится. Ведь если по справедливости — так не сравнишь же скорости, локомотивы, рельсы и прочее с тем, что было в его время. Степка Камельков разбился на станции Белой в Сибири — тогда ни паровоз, ни ручные тормоза не сдержали на двадцатитысячном уклоне набранной составом инерционной скорости. А сейчас там скоростное движение по графику предусмотрено — и без крушений вроде бы обходятся!..

А Мишка, если уж по справедливости, так он ничего. С мозгами. Ветер другой раз в голове погуливает, да это пройдет; главное, что к транспорту он пригоден.

Встал дед Егор — ноги затекли у него. Заломило, заболело в культях над протезами. Остро так забилось что-то, какая-то жилка… Потом, когда постоял, опершись о стол, вроде полегчало и отпустило. Двинулся дед к плите, налил себе чаю.

Маленько сердился старик на свои ноги, но разговаривал с ними бережно: трудно им приходится, а стараются. Не отказывают окончательно. Ну вот и молодцы! Поползем теперь к буфету. Свой путь знаем. Спокойненько, без спешки, пока не сойдется вечером все семейство Мазуров.

С восьми ноль-ноль и до девятнадцати дед распоряжается в трех комнатах по своему усмотрению. Кое-как убирает, моет посуду, подметает, не особо торопясь, — порядок ведь должен быть…

Мазуры тут живут вчетвером. Он — дед Егор, личность так себе, пенсионер, можно сказать, все в прошлом. Потом — сын его, Анатолий Егорович. Этот — человек незавалящий. Начальник Узловского отделения дороги, не кто-нибудь. Хоть и молодой еще сравнительно, но считается перспективным руководителем. И дед Егор тоже думает, что быть Анатолию не кем иным, а начальником управления всей дороги. А это считай что генерал по железнодорожным меркам. И не потому дед так считает, что Анатолий его сын. Тут бери покрупнее: из самой сути нашей всей жизни следует такой вывод. А суть простая: можно сказать, сама жизнь и ставит человека на свое место… Невестке тоже, конечно, спасибо сказать надо. Создает она все условия Анатолию, чтоб только работал и не отвлекался там на домашние мелочи. И подгонять ее да подсказывать ей ничего не надо. Сама, значит, старается. И по работе успевает, товарным кассиром служит на станции — тоже ответственность как-никак. И что Михаил не болваном вырос, опять же ее заслуга.

Вздохнул дед тяжко, развернул «Правду»: что там? Передовица, значит: «Ради блага и счастья народа». И потянулась вроде сама собой от этого заголовка уже совсем новая нитка дедовых рассуждений, никому, собственно, и не предназначенных. Так вдруг все представилось, будто сверху он на жизнь посмотрел и будто впервые открыл: а главное-то — людей любить! Вот штука какая. Но ведь скажи это кому-нибудь, так и на смех поднимут. «Даешь, дед, — открытия на старости лет! Ну, любить людей, допустим! Ну и что? Само собой всем оно ясно и без тебя!» Так не в том же суть, что любить… «Любить, любить!» — срывается вдруг дед Егор со спокойного тона и будто кого-то передразнивает вслух. Всех людей перебирать надо как раз по такому признаку: который любит, у того по-настоящему душа за дело болит и к тому, конечно, сами все тянутся.

А другой же, бывает, и гробит себя на работе, и вроде готов за это дело три шкуры с себя снять, а смотрят на него как на дурачка, с усмешечкой. Потому что чувствуют: для себя голубчик старается.

Чай остыл. Не стал дед Егор новый наливать. Открыл буфет, достал мед, положил в чашку две ложки. Две ложки — в самый раз. Натощак. Потому и не умирает дед, что по утрам чай с медом пьет. Самое лучшее лекарство против смерти — мед. Не какая-нибудь там химия. Надо же, до чего додумались — икру черную искусственную делают! Глядишь, скоро и хлеб перестанут сеять, химический изобретут. Но тут уж деда Егора увольте! Не будет он химический жевать.

2

Анатолий Егорович Мазур подъезжал к переезду, когда шлагбаум уже опускался, но буквально под планку с противоположной стороны переезда успел проскочить «рафик» с надписью «Телевидение», резко затормозил рядом с газиком начальника отделения, а невысокий толстяк, с которым Мазур вчера только познакомился, помощник режиссера передачи, тут же выскочил из «рафика» и резво бросился к газику, крича еще издали:

— Анатолий Егорович! Анатолий Егорович! У нас все меняется! Так боялись, что не перехватим вас… вот спасибо товарищу Ушакову, он подсказал! — темпераментно кивнул толстяк в сторону неспешно подходившего помощника председателя Дорпрофсожа.

Тот обстоятельно, почти ритуально произнес, протягивая Мазуру руку:

— Рад вас приветствовать, Анатолий Егорович.

Но режиссер, не дав ему больше сказать ни слова, тут же продолжал торопливо объяснять:

— Вчера получено распоряжение давать передачу о Семаке значительно шире и проблемнее. Поэтому все теперь меняется. Задача стоит такая: на фоне, — он подчеркивает, — на фоне встречи машиниста-миллионера покажем весь передовой опыт Узловского отделения! И главным вообще становится ваше выступление! Вы понимаете? Вся передача пойдет в рубрике «Дела пятилетки», а кусок даже планируется в программу «Время». Все дела в сторону — и думайте! Нет, вы ответственность поняли?

— Понял, понял, — усмехнулся Мазур, а Ушаков осторожно, но настойчиво вмешался:

— Простите… э-э-э… Анатолий Егорович, вы меня к управлению не подбросите?..

Мазур открыл ему дверцу и скомандовал шоферу:

— Давай сначала к управлению, а потом на северную горку.

Толстяк еще раз озабоченно повторил:

— Так мы на вас надеемся! — И бегом помчался к «рафику», уже на ходу бросив: — Извините, тороплюсь!

Мазур рассеянно смотрел на приближающийся груженый состав, но тут же заметил и Клавдию, дочь Семака, она шла вдоль насыпи с ярким букетиком цветов. Поравнявшись с машиной Мазура, она кивнула ему, мимолетно улыбнулась.

— М-да… закрутилось… — столь многозначительно произнес Ушаков, почтительно наклонившись к переднему сиденью, что Мазур невольно откликнулся:

— Это вы о чем?

— Да вот… даже не знаю, как тут и объяснить…

Он замолчал, но Мазур безучастно продолжал смотреть на проплывающие перед его глазами вагоны, платформы, цистерны… лес, уголь, машины…

— Большие перемены у нас назревают, Анатолий Егорович…

Мазур молчал, и Ушаков, как-то нервно дрогнув, опять придвинулся к его сиденью, затем доверительно сообщил:

— Дело в том, что нашим дорогим Александром Викторовичем Ревенко не очень довольны в обкоме партии… Как начальником дороги, разумеется… На пенсию ему пора вообще-то… так вот на его замену уже была названа кандидатура…

Мазур только мельком взглянул в зеркальце заднего вида, но как раз и наткнулся там на испытывающие глаза Ушакова. Он отвел глаза, с явно иронической усмешкой поинтересовался:

— И кто же будет вместо Ревенко?

Шлагбаум открылся, шофер Мазура резко тронул с места. Качнувшись, Ушаков с усилием произнес:

— Вы… Анатолий Егорович!

— Ну-ну! — вырвалось от восторга у шофера, и, повернувшись к Мазуру, он тут же лукаво спросил: — А меня к себе возьмете, когда начальником дороги станете?..

Ему, правда, тут же пришлось сильно тормознуть, потому что впереди неожиданно выехал на дорогу самосвал.

— За дорогой смотри! — снисходительно укорил Мазур.

3

Встретив у переезда газик НОДа, Клавдия в глубокой задумчивости пересекла главные пути и шла теперь по междупутью на станции рядом с медленно движущимся составом: локомотив подавал его на горку.

— Э-эй, Клавдя! — раздалось где-то совсем рядом.

Она не сразу сообразила, откуда ее окликнули, подняла голову, затем обернулась, — оказалось, это Фимка Голец. Свесившись с тормозной площадки движущегося вагона, он дурашливо поинтересовался:

— Ты куда это… не спешишь, а?

Клавдия дернула плечом, довольно отчужденно произнесла:

— Я, кажется, просила тебя не называть меня Клавдя!..

— Ну вот еще… А мне, может, так нравится — Клавдя! А что? Нормально. Тебя подвезти? Давай помогу! — Фимка наклонился и потянулся к сумке, свешиваясь еще ниже, вагон теперь шел вровень с Клавдией. Но она решительно свернула в сторону:

— Сама как-нибудь справлюсь!

— Ишь ты какая — не такая!.. — сладостно-злобно протянул он, подтягиваясь на руках обратно на тормозную площадку. И уже вслед ей крикнул: — Фимка, конечно, тебе не подходит! Фимка — работяга, да?..

Клавдия издали взглянула на него и только передернула плечами в недоумении. Ничего даже не сказала.

Голец резко и упруго качнулся, опускаясь и подтягиваясь, шумно выдохнул и произнес, уже не рассчитывая, что Клавдия его услышит:

— Ох, погоди, стерва! Ты еще пожалеешь!

Вагон с Гольцом как раз поравнялся с бригадой работающих путейцев. Там, размахивая руками, Михаил Мазур звонко ругался с бригадиром.

4

Сергей Павлович Нырков скверно спал, встал с тяжелой головой, долго слонялся по комнатам в халате, не знал толком, чем заняться, а до начала рабочего дня оставалось еще целых полтора часа…

Он нехотя спустился на второй этаж, вынул из почтового ящика газеты, на ходу развернул, посмотрел заготовки. «Все рассусоливаем, уговариваем, разъясняем… А что разъяснять, когда и так все ясно: требовать надо! Жестко и внятно. По-хорошему ведь никто понимать не хочет! Сознательность не та. А начинать надо с элементарного: заставить каждого выполнять свои прямые обязанности — и все! Разве так работали раньше?.. Ночами из кабинетов не выходили. И ведь результаты какие были! Исторические! Эпоху, можно сказать, обгоняли! А сейчас?.. Молодежь одна чего стоит! Разболтались — дальше некуда!.. О-хо-хо! Куда идем? Куда катимся?..»

Глухое раздражение Сергея Павловича не унималось, а только росло и будто бы пульсировало в нем в поисках выхода. Но никакого такого выхода не находилось, потому что Нырков, вероятно, даже себе не признался бы в причине своего недовольства. Дело было даже не в том, что торжественная встреча состава Семака сразу пошла не так, как предполагалось. А все началось как раз с того момента, когда вдруг сюда влезло телевидение, и какая-то мелкая там сошка, всякие десятые помощники режиссеров телепередачи принялись отдавать команды так, что получалось, он — председатель Дорпрофсожа — будто бы уже никому не нужен и даже само его присутствие чуть ли не вообще бесполезно. Все это, оставалось в Сергее Павловиче невысказанным впрямую, а только выражалось общим вздохом: «Нет порядка. Нет. О-хо-хо!»

Скверное настроение начальника Янечка уловила, как только Сергей Павлович появился в приемной и, буркнув «драст…», прошел в свой кабинет председателя комитета профсоюза дороги, обдав секретаршу ароматом польского крема для бритья.

Янечка заглянула в кабинет, участливо спросила:

— Сергей Павлович, вам порошки?..

Председатель Дорпрофсожа медленно растирал виски и вместо ответа досадливо поморщился.

— Может, прилегли бы, Сергей Павлович? На вас прямо лица нет!

— Вот-вот! Мода пошла: чуть где кольнет — сразу на бюллетень! А кто работать будет?.. Ну что вы стоите, Яна Васильевна? Занимайтесь своими непосредственными делами!

Секретарша исчезла. Сергей Павлович тяжело встал, прошелся по кабинету и остановился возле застекленного шкафа с книгами. Несколько секунд он стоял неподвижно, бессмысленно глядя на тусклое пятно — отражение своего лица. Его, Сергея Павловича Ныркова, председателя профсоюза одной из крупнейших в Союзе дорог, лица. Вернувшись взглядом к свернутому набок еще в детстве носу, Сергей Павлович брезгливо поморщился и, пробормотав: «Ерунда какая-то…» — отодвинулся от шкафа. Нервы подводят. Нервы. А психические нагрузки растут…

Сергей Павлович прошелся по своему огромному кабинету, выпил воды. Невольно опять остановился у шкафа и медленно провел указательным пальцем по стеклу. Остался длинный след. Сергей Павлович вытер платком: палец, грузно упал в кресло и нажал на кнопку звонка.

Тотчас же в дверях возникла Яна Васильевна.

— Вам плохо, Сергей Павлович? — Она обеспокоенно подошла к Ныркову, потому что председатель Дорпрофсожа сидел с закрытыми глазами.

Не меняя позы, Нырков раздельно и отчетливо произнес:

— Узнайте фамилию, Яна Васильевна.

— Чью фамилию, Сергей Павлович?

— Дежурной.

— Какой дежурной, простите?

Нырков открыл глаза и коротко бросил:

— Вы меня стали плохо понимать, Яна Васильевна?

Секретарша растерянно потупилась, а Сергей Павлович проговорил, отделяя каждое слово паузой:

— Узнайте фамилию дежурной уборщицы. — Затем добавил уже примирительно: — Мне народ принимать, а в кабинете безобразие творится! — Он кивнул в сторону шкафа. — Пылища кругом!

Янечка ушла, но Сергей Павлович, будто что-то вспомнив вдруг, тут же снова вызвал ее и потребовал соединить с начальником дороги Ревенко.

5

Дорофей Семак переволновался в то утро — даже не ожидал, что предстоящий день так выбьет его из колеи. Конечно, это совсем не то волнение, какое бывает у двадцатилетнего мальчишки, которому доверили впервые вести локомотив, но пока Семак шел от дежурного по депо к цеху ремонта принимать тепловоз, мысли его как-то суматошно (что, в общем-то, ему было несвойственно) то возвращались к высоковольтной камере (не забыть просмотреть все контакты!), то перескакивали на дизель, где надо проверить топливные насосы и форсунки, редукторы, валы, главный генератор. И в то же время уж кто-кто, а он-то знал, что за пятнадцать — двадцать минут головоломные дефекты никак не выявишь, волей-неволей придется полагаться на ремонтников. Хуже нет, когда начинаешь гадать, что может случиться в поездке. А что не может?..

Было ведь такое в прошлом году, как раз в эту пору: сам главный механик с лучшей бригадой готовили локомотив под один очень ответственный поезд. Казалось, от всего застраховались — двоих машинистов-инструкторов посадили с локомотивной бригадой, так на тебе: на перегоне заклинило тяговый двигатель! Еле дотянули до станции с опозданием на два часа. На все депо позор пал…

— Василий, — обратился Семак к помощнику, молчаливо шагавшему рядом, — проверишь ходовую. Только смотри!

— Порядок будет, Дорофей Григорьевич! Привезем ваш «миллионный»!

— Почему это мой? Государственный! Себе, что ли, везу?

Как только подошли к тепловозу, сразу встретили корреспондента дорожной газеты. И рассказал бы ему Дорофей Григорьевич все, что надо, да времени было в обрез. Потому и отвечал он рассеянно, односложно: мол, так и есть, рейс у него сегодня особенный — везет он нынче «миллионный» километр; настроение нормальное, доведет состав как положено, если, конечно, не случится чего-нибудь непредвиденного. Какой по счету поезд? Этого он не знает, да и как это можно такую цифру сосчитать, если ездит он, слава богу, тридцать три года?!

…Выехали на контрольный пост. Дорофей Григорьевич вызвал по радио дежурного по парку, сообщил: «Машинист Семак, тепловоз номер девятьсот семьдесят четыре выехал на Узловую». Дежурный, как обычно, ответил: «Маршрут готов, механик может выезжать на шестой путь Московского парка и готовиться к отправлению. — И добавил: — Счастливого вам, Дорофей Григорьевич!» Эта реплика явно относилась к юбилейному рейсу, и сказана она была неслужебным голосом. Стало быть, и дежурный тоже в курсе.

Семак уже успокоился. Основные узлы вроде в порядке. Прицепились к составу, подсоединили тормозную магистраль, зарядили ее, проверили, получили справку. Пришел дежурный по парку, вручил разрешение на отправление и предупредил, что на главном пути работает дефектоскопная тележка.

Открыли зеленый, дал Семак сигнал, сдвинул рукоятку контроллера на первую позицию, тронулся мягко, пошел плавно, без рывков. Теперь бы первый перегон одолеть, а там уж состав станет совсем «своим». Тогда уж тепловоз, вагоны и он — машинист — как бы сольются в нечто единое.

— Василий, что там у тебя?

Помощник обернулся, подмигнул:

— Порядок, Дорофей Григорьевич! По поезду замечаний нет. Можно и закурить!

— Закурить! За сигналами смотри! — притворно нахмурился Семак: любил он все-таки Васю Огарева, мечтал сделать из него настоящего машиниста.

— Дорофей Григорьевич! Слышал я, к награде вас представляют! Не иначе обмывать придется!

— Пойди вторую секцию проверь! — все с той же притворной суровостью бросил машинист.

Помощник высунулся из окна:

— Проходной — зеленый!

— Вижу зеленый! — откликнулся Семак.

6

Сергей Павлович звонил начальнику Узловского отделения с неприятным ощущением — будто переступал через какое-то неодолимое препятствие. Голос его от этого звучал непривычно неуверенно, чудилось Ныркову, что слышится в его словах не обычная начальственная приветливость, а даже и заискивание… Ныркову было странно замечать за собой такое: все-таки за плечами и годы руководства, и чутье… Да и что такое, в конце концов, для него начальник отделения дороги, пусть и самого передового?..

— Анатолий Егорович?.. Нырков беспокоит. Ты не забыл — мы сегодня встречаем Семака?

— Не забыл, Сергей Павлович. Буду обязательно, — отрывисто бросил Мазур. И Нырков сразу же отметил эту его снисходительную нетерпеливость: так отвечают докучливому посетителю, который никак не может понять самых простых вещей.

— Так где мы встретимся? — преодолевая растущее раздражение, уточнил Сергей Павлович.

— М-да… где? — Мазур, казалось, специально сделал-заминку, чтобы подчеркнуть тем самым бессмысленность вопроса. — Да на перроне, наверное. Где же еще?..

Стараясь хоть как-то сбить Мазура с этого его полупрезрительного тона, Сергей Павлович развязно пошутил:

— Если вы потеряли друг друга, встречайтесь в центре ГУМа у фонтана!

Он услышал в трубке несколько голосов, — видимо, кто-то вошел в кабинет Мазура (как же, известный демократ — заходи кто хочешь в любой момент!).

— Оставь, — бросил кому-то Мазур и тут же добавил в трубку Ныркову: — Извините, это я не вам, Сергей Павлович! Суточный план на завтра принесли. Так что вы говорите?

— Я спрашиваю, как его к узлу подведут? Его там не угробят? Семака? Миллион все-таки, событие!

— Ну, за него-то волноваться нечего! Не подкачают движенцы!

Сергей Павлович доверительно предупредил:

— Смотри, парень, представители из обкома будут. Может, даже зав транспортным отделом Скляров приедет.

— У вас все, Сергей Павлович? — вежливо осведомился Мазур, и Нырков, помолчав, еще раз взвесив что-то, сказал:

— Слышал я, опять ты Кабанову очередной выговор Лепишь? Нехорошо. Старик все-таки ветеран, ты мальчишка по сравнению с ним…

— Сергей Павлович, а ведь тут дело посложнее… Мы еще раз собирались здесь, у меня, советовались, так вот, созревает предложение об увольнении Кабанова… И есть надежная кандидатура на замену. Буду писать докладную записку начальнику дороги.

— Спешишь, Анатолий Егорович! Спешишь! А ведь мы говорили на эту тему, если ты помнишь… И ты смотри! Заявляю определенно: моей санкции не будет! Больше того, у меня есть сведения, что это не первый случай, когда ты не считаешься с мнением профсоюза. Моя личная просьба для тебя, конечно, может ничего не значить, но игнорировать профсоюз я тебе не позволю, так и знай!

— Сергей Павлович! — взорвался Мазур. — Ведь он же не только ветеран, он еще и начальник локомотивного депо!

И Нырков тут же заговорил примирительно:

— Ну ладно, ладно… Не кипятись попусту. Есть у меня к тебе, Анатолий Егорович, один душевный разговор… Ну да это уже при встрече. Не телефонная, так сказать, беседа у нас должна состояться…

— Понял! — Мазур повесил трубку.

Сергей Павлович тоже положил трубку, даже вздохнул было с облегчением, но тут же с досадой спросил сам себя: «А что я, собственно, такую суету развожу? Как сопливый мальчишка. О чем мне с ним говорить-то?.. О том, что подрывая авторитет Кабанова ненужными придирками, подчеркивая его якобы безынициативность, Мазур подрывает тем самым авторитет не только самого Кабанова, но и мой, Ныркова? Вообще авторитет людей, занимающих по праву прежних заслуг высокие должности?.. Или о том, что он мне антипатичен и что меня пугает, как легко он движется вверх, не обращая внимания на то, помогает ему начальник дороги Ревенко или я сам, Сергей Павлович Нырков? Ну, это, допустим, бог с ним: не личными же симпатиями или антипатиями определяются отношения между командирами транспорта на столь ответственных должностях! Тут другой вопрос надо решить, по большому счету: а есть ли вообще в данной ситуации какие-то объективные причины? Случайно или не случайно Мазур идет в гору!»

Идет — ну и что?

А вот если «ну и что», тогда Ныркову надо уходить с его высокого поста и искать себе что-то другое. То есть искать дело, которое было бы ему по плечу, как однажды изволил выразиться Мазур по какому-то поводу.

Профсоюзного руководителя его ранга, когда непосредственно отвечаешь за интересы ста тысяч тружеников, сообщение «Мазур идет в гору» должно радовать только в одном-единственном случае: когда именно такой вот Мазур наиболее отвечает требованиям времени. Именно время его выдвигает и делает Мазуром, идущим в гору. Но так ли это на самом деле? И почему, если это так, Сергея Павловича, когда он думает о Мазуре, не оставляет ощущение собственной ненужности?

Допустим, состоится эта их встреча. Нырков протяжно так, добродушно спросит: «Ну, как наши дела?..» Что Мазур ему ответит? Да что-нибудь такое: «Все на уровне, Сергей Павлович!» Вроде бы ничего особенного, да?.. Так вот, ничего не «да». Потому что как пройти мимо этих ежедневных насмешечек в интонации, которые сразу же придают всему иной смысл: мол, мы-то, трудяги, работаем, и это у нас «все на уровне», а вот вы, Сергей Павлович, зачем тут? Что именно у вас «на уровне»?..

Безусловно, Узловское отделение само по себе существенно влияет на плановые показатели дороги уже потому только, что пятьдесят процентов всей работы магистрали падет на него. Это известно. Сергей Павлович тут же вспоминает почти поэтическую фразу, которую он постоянно вставляет во все свои доклады: «Станция Узловая — это громадная печень в сложном организме нашей дороги, без нее не обойтись при переработке самых насыщенных грузопотоков на важнейшем направлении: юг — север». И вот вопрос: соответствует ли Мазур столь ответственной должности?

Сергей Павлович просто из личного интереса ищет нужную папку со старыми бумагами — там, может быть, сохранился черновик характеристики на Мазура, которую когда-то затребовало министерство. Ага, вот! «Политически грамотен… морально устойчив…» Не то! Вот: «Начальником Узловского отделения Мазур работает с 19.. года. За три года своей деятельности в этой должности он проявил себя грамотным специалистом, умеющим сконцентрировать на конкретных участках все самое новое, что только появлялось в последнее время на транспорте. Внедрил ряд собственных рацпредложений. Пользуется авторитетом в коллективе. Инициативен…»

«Инициативен…» — повторяет вслух Сергей Павлович. Так ли это хорошо, как принято считать?

Как-то на одном банкете они сидели с Мазуром рядом, и как раз об инициативе произошел у них любопытный спор.

Сергей Павлович высказался примерно в том смысле, что инициатива, безусловно, важный компонент деятельности руководителя, но это все же не самоцель, а лишь подспорье в работе, и уже поэтому любая инициатива должна быть всесторонне и до конца продуманной, а если есть хоть десять процентов сомнений, лучше не надо никакой инициативы. Высокое стабильное качество — вот главный принцип сегодняшнего дня. Магистраль — не ипподром, а НОДы — начальники отделений дороги — не жокеи в полосатых картузах. Руководители не могут быть удачливыми или неудачливыми, для них другие существуют критерии: командир или не командир. Но при всем этом, конечно, не надо забывать, что инициатива, как указывают «сверху», нужна, инициатива важна; в какой-то мере она стихийна, и поэтому интересное начинание может в любой момент прийти как «сверху», так и «снизу». Причем инициатива «сверху» надежнее: она всегда продуманнее, обеспеченнее. А инициатива «снизу» очень часто скрывает личные, карьеристские устремления…

Ну, и так далее…

Мазур тогда рассмеялся и довольно круто ответил, что так красиво высказаться об инициативе, как Нырков, он не сумеет — просто потому, что ему не приходилось над этим задумываться. По его мнению, инициатива — это лишь сложившийся стиль работы и ничего более.

Сергею Павловичу почудилась в этих словах снисходительная издевка, и уже тогда (а это было почти год назад) он отметил, что, если Мазура хорошенько «завести», тот, глядишь, не удержится и брякнет напрямик: «Вы, Сергей Павлович, вообще не на своем месте. Пришло наше время — молодых, инициативных… Знаем, знаем мы цену этой так называемой инициативе. О себе думаете, не о тысячах и тысячах трудящихся!..»

Ну вот, это уже какая-то ясность…

Нырков встал, прошелся по кабинету, постоял, опускаясь с носка на пятку, у шкафа и сообщил сам себе:

— Не Мазуру нужна сегодняшняя беседа. Мне!

И тут же мысли его легко определились: «Поговорим, а там пусть сам Мазур и решает, на своем месте он или нет. Быть ему передовым НОДом или нет. Мне оказано высокое доверие, в конце концов. И всегда я, Нырков, был на своем месте. А если Мазур не в состоянии усвоить столь простую мысль…»

Сергей Павлович вызвал Янечку, попросил разыскать Мазура. Пусть все будет как будет. У кого-то из великих философов это было основой мировоззрения. У Швейка, что ли?

Заглянул Ушаков.

— Сергей Павлович, можно?

Нырков долго смотрел на него, словно не узнавая, барабанил пальцами по столу и вдруг радостно оживился:

— Вспомнил: «Ничто не может быть иначе, чем оно есть!»

— Как вы сказали? — переспросил Ушаков и, показывая, что весь внимание, даже склонил голову набок.

— Это не я сказал. Это Поль Гольбах так выразился двести лет тому назад.

Ушаков вежливо кивнул, как бы соглашаясь, и озабоченно проговорил:

— Сергей Павлович… есть такие сведения… вы только поймите меня правильно…

— Пойму, пойму!

— Ну так вот… есть такие сведения, что Александром Викторовичем Ревенко очень недовольны… наверху. Ну и… там хотят в ближайшее время его сместить, а на его место, значит, предполагают Мазура… Или вас…

«Или вас» Ушаков произнес с заминкой, потому что добавил к тем сведениям, которыми располагал, от себя. Однако по простоте душевной он, как не раз уже бывало, попал в самое больное место души Сергея Павловича.

С трудом удерживаясь, чтоб не сказать Ушакову: «Вон отсюда, идиот!» — Нырков ударил рукой о край стола, так что даже заныли пальцы, и, сразу же внутренне успокоившись, медленно и зловеще проговорил:

— И вы… Ушаков… сочли естественным разносить эти сплетни по всему управлению и доводить их до моего сведения?!

— Так вы сами же сказали, что поймете меня правильно!..

Сергей Павлович отвернулся к окну и вздохнул. «Проходят века, а человечество, по сути, все то же. Всегда были и глупые, ничтожные ушаковы, и кошмарные монстры ревенки, с которыми все-таки можно работать, и такие вот карьеристы мазуры… Ну ладно».

— Идите, Ушаков, идите! — Сергей Павлович неопределенно качнул рукой. — Вы же видите, я занят.

Заглянула Янечка и сообщила: Мазур на северной горке, что ему передать?

— Передайте, что я сейчас там буду. Пусть дождется меня.

Сергей Павлович вышел из управления и даже остановился, так его ударило по глазам солнце. Он улыбнулся и расправил плечи. «Вот, значит, такая ослепительная осень… Еще одна в жизни…» И странное вдруг колыхнулось в нем ощущение, совсем детское и озорное: «Бросить бы все к черту!.. Идти в никуда под этим бы солнцем… бесцельно, безответственно… Никого не подталкивая, не заставляя что-то делать, а думать только о себе, только о себе…»

На «горке» два локомотива формировали длиннющий грузовой состав. Тут Нырков и увидел Мазура. Его неприятно задела непринужденная поза НОДа. Тот легкомысленно сидел на тонкой досочке, положенной на два кирпича, в распахнутом пальто, а небрежно брошенная фуражка с кокардой лежала на крылечке стрелочной будки. Он что-то чертил веткой на земле и разгоряченно объяснял составителям:

— …И ваша ежедневная выработка, таким образом, прямо влияет на величину доходов отделения. А вот те три дома как раз на эти деньги построены. И ты, Голец, — он веткой указал на коренастого молодого составителя, — если будешь работать без брака, на следующее лето вселишься в четвертый дом, вот туда, где сейчас деревья, видишь?..

— Так это ж дожить еще надо до лета… — протянул Голец.

Мазур поднялся, кто-то принялся отряхивать ему пальто, он отмахнулся и направился к Ныркову, объясняя:

— Экспромтом проводим воспитательную работу!

— Лихо, лихо! — вроде бы одобрил Сергей Павлович, пожимая руку Мазуру. — Был бы только конкретный результат… Разговаривать сейчас много мастеров развелось, не находишь?..

Распрощались с рабочими, медленно направились к вокзалу. Нырков мечтательно проговорил:

— Вот бы на рыбалку смотаться, а? Веришь, два года не могу вырваться! Все работа, работа…

Анатолий Егорович пожал плечами:

— К сожалению… я вам не партнер!

— Ну так зря — вот и все, что я тебе скажу! Рыбалка — первое лечение для нервной системы! Как у тебя с нервами-то?..

Мазур рассмеялся и беспомощно развел руками:

— Даже не знаю, честное слово!

— Значит, пока нормально. Иначе б уже знал, можешь не сомневаться!

Они пересекли пути, вышли к скверу возле клуба железнодорожников.

— Давай-ка присядем, а?.. — предложил Сергей Павлович и направился к лавочке. — А то мы все по кабинетам разговоры ведем, по кабинетам… А оно, бывает, в кабинете и не скажешь того, что на свежем-то воздухе… Тут тебе солнышко, желтые листики летают… вроде ты и не на работе!..

Мазур хмыкнул и весело согласился:

— А и верно! Я вот как-то уже отвык смотреть… на листики или там на тучки!

— Во-во! А я о чем? Отрываемся мы от матери-природы, думаем, что сами с усами, а потом — брык с инфарктом, и… будь здоров! Однако погрузи тебя в эту идиллию сплошной природы этак месяца на три, небось взвоешь — обратно запросишься!

— Запрошусь! Это уж точно! — вздохнул Мазур, снял фуражку и принялся рукавом оттирать какое-то пятнышко. Лицо его приобрело странное выражение детской наивности, и Нырков про себя удивился: «Вот увидел бы где-нибудь случайно простецкую физиономию и никогда бы не предположил, что такой сможет командовать тысячами людей на транспорте!»

Мазур усердно занимался фуражкой и не замечал пристального взгляда Сергея Павловича, а тот не таясь рассматривал лицо узловского НОДа, отмечая отстраненно и холодно морщины вокруг его сухого рта, нездоровый цвет лица. Наконец вздохнул:

— Мало мы, Анатолий, знаем друг друга… Так вот, по работе встречаемся в основном, по работе… А душа — душа закрыта. И вот спроси меня сейчас: «Чем Мазур занимается в свободное время…» — так, ей-богу, не буду и знать, что же ответить.

Анатолий Егорович рассмеялся:

— А я сам не знаю чем! У меня его и нет, этого свободного времени! Даже удивлялся, когда в газетах вдруг начали изучать проблему: чем занять свободное время? Умудряются же люди находить «злободневное»! — Он вдруг неожиданно озорно взглянул на Ныркова и резко спросил: — А чего это вы, Сергей Павлович так вдруг заинтересовались моей скромной персоной?..

— Ну, зачем ты так?.. — Нырков нахмурился. — Я ведь просто, по-товарищески…

Мазур неопределенно и загадочно усмехнулся, и это снова сильно задело Сергея Павловича. «М-да… — подумал он, радуясь, что вовремя раскрыл этого человека. — Волк овце — не товарищ… Хотя еще вопрос — кто из нас волк…»

Нырков мягко положил руку на колено Мазуру и грустно произнес:

— Ладно, Анатолий… вижу, не получается у нас товарищеский разговор… почему-то…

Мазур озадаченно поднял брови, но Сергей Павлович решительно снял руку с его колена.

— Подожди, не перебивай! Я ведь хочу помочь тебе, а ты… Только не делай, пожалуйста, вид, что не понимаешь… Кому другому я бы этого никогда не сказал, а тебе… говорю вот! Подожди, я закончу! Ты что же думаешь, эти все твои успехи просто так на тебя свалились?.. С неба?

— Вот уж никогда не думал об успехах!..

— Не надо, Анатолий! Не надо… Разговор у нас все-таки… откровенный…

— Да я клянусь вам, что мне и в голову не приходило задумываться как-то так направленно: об успехе! — все с тем же выражением детской наивности откликнулся Мазур. — Понимаете, я вообще просто-напросто люблю свое дело! А успехи… Мне нравится моя работа, вот именно такая и никакая другая!

— Понимаю, понимаю… — насмешливо закивал Сергей Павлович. — Только мне неясно, зачем здесь-то, с глазу на глаз, красивыми словами говорить?.. Я ведь не мальчик все-таки… Неужели ты никогда не задумывался о том, кто тебе помогал и — самое главное — может и дальше помогать идти к успеху?..

— То есть?.. — насторожился Мазур.

— То есть… — хотел было что-то сказать Нырков, но передумал, махнул рукой. — Я тебе откровенно предлагаю свою дружбу, добра тебе хочу… Всей душой к тебе, а ты ко мне, извини, затылком!

— Не понимаю вас, Сергей Павлович! Честно говорю, просто не понимаю! Или высказывайтесь яснее, или поговорим о солнышке, о желтых листиках… — Мазур твердо (куда только девалось детское его простодушие) взглянул прямо в глаза Ныркову, и тот не выдержал, отвел взгляд, неопределенно произнес:

— М-да-а-а… Не получается у нас душевного разговора, не получается… А жаль, Анатолий. — Нырков встал, как-то угрожающе навис над Мазуром. — Ладно, — сказал он решительно. — Идем! Пора Семака встречать.

И когда уже пересекли сквер, Нырков вдруг остановился, придвинулся к самому лицу Мазура:

— Хоть и не получилось у нас разговора, а все же ответь: Кабанова ты по-прежнему продолжаешь выживать?

Мазур присвистнул: вот, мол, в чем оно, дело!

— Не «продолжаю выживать», а требую работу! Локомотивное депо — важнейший участок, а не дом отдыха для престарелых! Поэтому требовать буду все строже и строже!

— Игнорируя мнение руководства дороги?.. Ох, Мазур… смешной ты человек… Мы тебе разъясняем, указываем, подсказываем — ты свое! Как ребенок, ей-богу!

— Между прочим, вчера ваш Кабанов опять отличился: три локомотива недодал! Прикажете, Сергей Павлович, по головке его погладить?

— Кабанов — член Дорпрофсожа, почетный железнодорожник! По-мо-гать, — раздельно произнес Нырков, — ему надо! А не выживать! У Кабанова — пятьдесят лет стажа! Ты что, не соображаешь?.. А кроме того, судьба Кабанова меня волнует, поскольку проблему ветеранов мы решаем в масштабе всей дороги, а не только на Узловой!

— Так берите себе Кабанова в штат и командуйте им! Платите ему зарплату! Никто не возражает… Если у меня путевой обходчик поет в хоре, так это не значит, что он должен работать спустя рукава!

— Ладно, хватит! — взорвался Нырков. — А то ты, кажется, вообще договоришься!..

7

— Дорожный мастер Мазур! Подойдите к телефону! Дорожный мастер Мазур! Подойдите к телефону! — разносилось из громкоговорителей станционной связи.

Михаил поднял голову, услышав вызов, а затем, погрозив кулаком бригадиру, пообещал:

— Ты теперь мне за каждую шпалу расписку писать будешь! — Побежал к стрелочной будке, снял трубку: — Дорожный мастер слушает!

— Дорожный мастер, — раздался голос дежурного, — срочно отправляйтесь к переезду северной горловины! Дефектоскопная тележка обнаружила брак!

— Иду!

— Срочно! Двадцать пять минут до восемнадцатого скорого осталось. Задержите — голову оторвут!

От станции до переезда было метров восемьсот, и пока Михаил добежал к месту происшествия, до подхода восемнадцатого осталось уже минут двадцать.

Дефектоскопист, молодой рыжеватый парень, подвел Михаила к стыку, показал на большую трещину. Она шла из-под накладки на шейке, резко изламывалась и выходила на самую головку рельса. По всему было видно, образовалась совсем недавно, и откол мог произойти в любую минуту.

— Понял, какие дела? — сказал дефектоскопист и сплюнул сквозь зубы на этот стык. Потом добавил: — На главном пути — такая лажа!

Михаил спешно прикидывал, можно ли пропустить скорый с ограничением. А если сход? По его вине… И в любом случае — опоздание…

— Так что будешь делать? — спросил дефектоскопист и снова сплюнул на рельс.

— Менять буду! — сказал Михаил и упрямо наклонил голову, так, что подбородок вдавился в грудь.

Значит, задержка скорого поезда будет по его вине?.. Ладно, пусть так. На путейской дрезине лежит сейчас готовый рельс… Десять минут максимум, пока ее с десятого пути пропустят сюда. Остается разболтить стык, выбросить дефектный рельс, уложить новый, воткнуть по одному болту — и готово! Кругом-бегом на все это дело уйдет пятнадцать минут. Выходит, около получаса. Поезд он задержит минут на двадцать. Другого выхода нет…

Михаил побежал к переездной будке.

— Алло! Дежурный! Дорожный мастер говорит!

В телефоне шла такая перепалка, что на голос Михаила никто не обращал внимания.

— Дежурный! Дежурный! Алло! Да слышишь ты или нет?

— Кто там орет?

— Дорожный мастер орет! Я закрываю четный московский путь. Обнаружен дефектный рельс по одиннадцатому рисунку! Будем срочно менять!

— Я тебе закрою! Я тебе поменяю! Пятнадцать минут до скорого осталось! Вы что там, совсем с ума посходили? Пропускай скорый с ограничением!

— Алло! Дежурный! Дайте сейчас команду путейской дрезине с бригадой ехать к переезду! Дрезина сейчас на десятом пути стоит. Чем быстрее погоните дрезину, тем быстрее сменим!

Михаил повесил трубку, взял в будке шесты с сигналами и побежал ограждать путь. Не успел кончить, как из будки выскочила дежурная по переезду — она махала ему и звала:

— Мастер! Мастер! Дежурный ругается! Иди к телефону!

Михаил снял трубку и тотчас услышал крик:

— Немедленно убери сигналы! Иначе с тебя три шкуры снимут! Я докладываю начальнику станции!

Дежурный так кричал, что Михаил отстранил трубку от уха, переждал длинные угрозы и увещевания, проговорил раздельно:

— Сигналы не сниму, пока не сменим рельс. Пропустите дрезину с десятого пути сюда, к переезду.

Ответа слушать не стал, повесил трубку и вышел из будки.

Переездная выбежала звать его снова, но Михаил уселся на обочине, закурил и сказал:

— Пока дрезину сюда не пропустят, красные не сниму. Пусть скорый здесь хоть до завтра стоит!

А еще через минуту Михаил взял в будке ключ и принялся сам раскручивать болты стыка, не обращая внимания на причитания переездной.


Выйдя на перрон, Нырков и Мазур сразу же заметили, что к ним торопливо направляется растерянный начальник станции, а следом за ним, размахивая руками, бежит начальник депо Кабанов.

Михаил Иванович Кабанов был в своем роде человеком замечательным. Никто не знал точно, сколько ему лет. Знали, что не меньше семидесяти, но при этом он по утрам бегал трусцой, не пил, не курил, много лет успешно занимался йогой и вел большую общественную работу.

Сейчас маленькое сморщенное его личико выражало ярость.

— Путейцы! — кричал он издали. — Опять путейцы!

— Анатолий Егорович! — взволнованно доложил начальник станции. — Семак стоит на перегоне у красного!

Нырков резко и взвинченно дернул плечом, огорченно воскликнул:

— Ну, так и знал — что-нибудь да случится!

Михаил Иванович доверительно и сокрушенно проговорил:

— Ну что с путейцами делать!.. Сергей Павлович? Надо же что-то делать!.. Прямо не знаю… — Он сказал это как человек, взваливший непомерную ответственность едва ли не за все человечество…

Мазур обратился к начальнику станции:

— Конкретно! Что случилось?

— Меняют остродефектный рельс.

— На каком километре?

— У входного сигнала. Сразу за переездом.

Мазур посмотрел на часы и скомандовал:

— Передайте в отделение: машину к переезду! Я пошел туда.

Нырков тоже посмотрел на часы и раздраженно спросил:

— Не нашли другого времени рельсы менять?..

Мазур остановился, посмотрел Ныркову в глаза и спокойно пояснил:

— Остродефектные рельсы меняются не по нашему желанию! Семак опоздает.

— То есть как это — опоздает?.. — косо улыбаясь, спросил Сергей Павлович. — Надеюсь, вам не надо объяснять, что он не должен опаздывать? Сегодня у нас с вами совсем не тот случай, Анатолий Егорович.

Мазур прекрасно понимал, что случай «совсем не тот», но ничего не ответил председателю Дорпрофсожа и быстро зашагал к переезду.

— Ох, смотри, Мазур, — зловеще произнес ему вслед Нырков.

Анатолий Егорович даже не обернулся. Его занимало сейчас другое: кто меняет? Неужели его Михаил? И если он, то сможет ли быстро? Кто там бригадир? Пучков или Семенов?.. Оба опытные, помогут. Где покилометровый запас? Чем подвезут рельс?

Опоздание минут на сорок, не меньше…

8

Семак шел с опережением графика. Состав попался «легкий». Не хотел загадывать наперед, но как не загадывать, если остался всего один перегон, последний, — перегон перед Узловой.

Совсем рядом проносилась скользящая мозаика ярких, уже осенних пятен полей: бегущая и размытая желто-зеленая полоса лесопосадок, а спереди будто ложились под колеса и вставали опять новые пестрые дали, прошитые светлыми нитками рельсов, и весь этот теплый простор, насыщенный ветром и светом, словно пронизывал вдруг самое сердце, будил в нем молодое и горячее чувство чего-то родного и неотделимого… свой путь!.. В нем, стало быть, и есть главный смысл? Ладно уж!.. Чего там. Если человек на своем месте, так это нормально, и все…

Показался знакомый мост через маленькую речушку. Глубокая она, щук, говорят, много. Мальчишки с криками весело влетели ватагой в воду, другие в них с берега кидают песком. Озорно взлетают фонтанчики-взрывы. Вот сорванцы! Семак, улыбаясь, погрозил им, чем вызвал всеобщий восторг. Ватага оставила междоусобицу и принялась азартно приветствовать Семака. Что-то орали — не слышно. Мост отгрохотал, и все осталось позади. Вперед! Вперед! А Дорофей Григорьевич улыбался, только уже чуть погрустнел. Своих бы внуков… А не выходит. Дочь его, Клавдия, что-то не торопится. По его мнению, давно пора бы, так не хочет замуж девка. Перебирает, носом крутит…

До Узловой — считанные километры. Сейчас пойдет затяжной уклон, потом площадка, а там, за подъемом, уже и станция, и долгожданный «миллионный». Это, если по экватору, как в газетах, считать, сколько же кругосветных путешествий выйдет?

— Василий! Земля по экватору сколько километров будет?

— Где-то за сорок тысяч, Дорофей Григорьевич. А зачем вам?

— Да так…

Миллион! Страшное дело!.. И даже не представишь, сколько же это. А вот еще что странно: кто-то ведь узнал, что у него именно в этой поездке будет миллион. Значит, думают о нем? Между прочим, вполне возможно подсчитать. Тяговое плечо взять среднее — 250 километров. До Юганска и обратно. В месяц сколько ездок? Ну, скажем, двенадцать. Стало быть, три тысячи километров в месяц. Три тысячи помножить на двенадцать — примерно тридцать шесть тысяч. А теперь — на тридцать лет. Да, ведь были у него и отпуска? Потом на профилактику клали несколько месяцев. Лет десять назад его вообще переводили в кочегары… На три месяца. На курсах полгода учился, когда тепловозы появились. Все это вычесть надо. Получится ли миллион? Но зато и так бывало, что по две ездки подряд делал. А войну взять! Тогда, случалось, по нескольку суток из паровоза не вылезал. Умыться сил не хватало, так на угле и спал в тендере.

Вышли на подъем, и тут же Василий крикнул:

— Желтый вижу!

А там, с обочины, выскочил сигналист, замахал красным. Впереди стояла дрезина, работали путейцы.

Семак затормозил, остановился у самых петард, послал Василия узнать, в чем дело. И хотя знал — все, теперь уже не нагнать, взглянул зачем-то на часы!.. Остановка у самого входного.

Но почему не выдали предупреждение?..

9

Обстановка на перроне достигла высшего накала, когда на встречу восемнадцатого скорого прибыл ничего еще не знающий начальник дороги Ревенко. Был он толст, грузен; бесформенный плащ еле удерживал его могучее чрево…

Тот, кто впервые видел лицо Александра Викторовича, нередко пугался — таким все в нем было огромным: и челюсть, и висячий пористый нос; глаза навыкате были всегда полуприкрыты красными опухшими веками: они открывались внезапно, и тогда поражало, сколько таилось доброты и тепла в их голубизне… В такие минуты это был чистый, нежный и застенчивый человек. Но стоило его косматым бровям чуть сдвинуться, как тут же все лицо Ревенко преображалось — казалось, что суровее этого человека нет на свете…

Едва Ревенко показался на перроне, к нему трусцой подскочил начальник станции.

— Алек… Александр Викторович! Скорый поезд номер восемнадцать стоит перед входным сигналом. Меняется остродефектный рельс! — вытянувшись в струнку, доложил тот, мокрый от волнения.

— Гм!.. Гэ!.. — прокашлялся, словно пробуя голос, Ревенко. Наконец произнес: — Это дело… да. А кто на месте?

Начальник станции, завороженно следивший за выражением лица Ревенко, медленно отрапортовал:

— На месте начальник Узловского отделения дороги Мазур!

Вперевалку Ревенко подошел к группе, встречающей Семака, неторопливо со всеми поздоровался за руку.

Не будет преувеличением сказать, что Александр Викторович Ревенко в свои сорок семь лет благодаря только одной счастливой случайности стал вдруг начальником дороги. На протяжении десяти лет был он НОДом на отделении, вся работа которого сводилась к обеспечению разработок некогда больших и перспективных щебеночных карьеров. Карьеры выдохлись и зачахли, отделение осталось, предполагалось в обозримом будущем объединить его с одним из соседних, но никак не могли решить, с кем именно, потому что в этом углу как раз сходились границы трех дорог и каждый из начальников дорог отталкивал от себя «аппендикс» — тупиковое отделение, доблестно возглавляемое Александром Викторовичем. Вопрос решался так долго и нудно, что любое напоминание о нем действовало на всех как застарелая зубная боль, к которой уже вроде бы и притерпелись. Тем более что в принципе никакой такой срочности тут и не было, и неизвестно, как долго бы еще просуществовал «аппендикс», если бы не попал он в поле зрения Максима Юрьевича Фролова, заместителя министра путей сообщения, инспектировавшего в одной из поездок все упомянутые три дороги. Фролов пробыл два дня на «аппендиксе», близко познакомился с Ревенко, и тот ему не просто понравился, а просто-таки очаровал его. Как потом уже выяснилось, Ревенко идеально соответствовал представлению Фролова о самом типе железнодорожного командира: сосредоточенный, немногословный, уравновешенный. Заместитель министра дал самую высокую оценку деятельности НОДа на «аппендиксе»: обеспечил трудовую дисциплину, наладил наглядную агитацию и учебу коллектива, организовал четкую работу всех хозединиц тупикового отделения в трудных условиях резкого сокращения объема перевозок по не зависящим от отделения причинам, то есть тут были преодолены трудности объективного характера. И вот в один прекрасный день, когда Александр Викторович был в отпуске на юге, приходит телеграмма — вызывают Ревенко в министерство. Срочно. Александр Викторович не был готов к прямому разговору о повышении, но тем не менее держался мужественно и на резкий вопрос министра: «Справитесь, Ревенко?…» — ответил, не дрогнув: «Справлюсь, это дело…»

В ответ на приказ о назначении дорога тихо ахнула и замерла: что же будет?.. Постепенно, конечно, привыкли. Ко всему ведь привыкают…

Ревенко был счастливчиком от бога. Дорога досталась ему с крепким аппаратом квалифицированных, опытных специалистов. Ревенко готовился к самому худшему, а тут пожалуйста — главный инженер у него умница, а у того целый штат умниц рядовых, которым дай любой орешек — расщелкают, очистят, принесут на тарелочке.

Несколько сложнее протекало установление личных контактов. Ревенко действовал напролом, дипломатии не признавал и не понимал, а всякие тонкости в деловых отношениях откровенно презирал. Вот тут-то и выплыл Сергей Павлович Нырков. Ревенко поддержал его, в общем-то, почти случайно, еще не зная толком, что он за фрукт, но в принципе не ошибся. Нырков не только знает все о людях, не только все понимает, но ведь, если надо, и сам все устраивает, налаживает… и при этом не ошибается — такое чутье у Ныркова. И ведь умеет пользоваться чутьем, шельма! Все, что надо, будто само собой делается. И опять-таки: если где неладно, первым почувствует, обнаружит и ненавязчиво предупредит кто? Нырков. Конечно, не все сразу так вот прекрасно наладилось. Ревенко поначалу несколько недопонимал Ныркова, порой, не стесняясь, обрывал его: «А это зачем? Философия! Это дело…»

Но потом все образовалось. Если и говорил Александр Викторович с недовольным видом: «Философия!» — то уже не всерьез. Просто чтоб дать понять, кто начальник. Нырков мгновенно стихал, сникал, на выразительном лице его с кривым носом четко обозначало-ответ: «Ну конечно, вы, Александр Викторович! Не Мазур же, допустим… Вы — это вы, а Мазур — это так… Исполнитель». И на первый взгляд казалось, что все очень получалось удобно. Стоит Ревенко бросить один хмурый взгляд: «Кто начальник?» — и в ответ совершенно понятный взгляд, даже немножко обиженный недоверием.

И вот нырковская «философия» в конце концов так внедрилась в сознание Ревенко, что тот не только уверовал в свое призвание начальника дороги, но и в то, что руководитель не должен лезть сам в каждую мелочь — он должен уметь заставить работать исполнителей, а если уж исполнитель не в состоянии справиться с мелочами — его надо менять, всегда найдется такой, который справится; настоящего же руководителя интересует не работа (те самые «мелочи»), а ее результаты, то есть выполнено поручение или не выполнено.

Таким образом, Ревенко безо всяких хлопот пять лет покоился во главе дороги, и мешал ему, в сущности, один только Мазур, который постоянно вылезал с «мелочами» как тесто из квашни, и это замечалось то в министерстве, то в обкоме партии… Пытались одергивать начальника отделения, и не раз, но у Мазура десять оправданий: «Вы же сами рекомендовали, вы же сами подсказывали согласовать в обкоме, согласовать в министерстве…» Да, может, и подсказывал, черт возьми, мало ли что приходится говорить. Так ведь понимать же надо — нельзя все воспринимать всерьез, нельзя так вылезать, как он вылезает, Мазур, — себе на пользу, другим в беспокойство, во вред…

— Так что, Сергей Павлович? — обратился сейчас Ревенко к Ныркову. — Это дело… Мазур там пусть поработает, а мы пока, значит, подышим свежим воздухом? Философией займемся?..

Нырков развел руками:

— Что ж поделаешь?.. Даже врачи рекомендуют, Александр Викторович, свежим воздухом дышать!

Ревенко сдвинул брови и спросил, кивнув на лесок вдали:

— Может, по грибы пока сходим?.. Что там, это дело, растет? Шампиньоны? Вон в твою, значит, папку складывать будем… Бумажки вытрусим, значит, а шампиньонов наложим — хорошо! Гм… Гэ!..

Нырков усмехнулся:

— Это можно. Папка вместительная. Но скажите, Александр Викторович, положа руку на сердце: не слишком ли многое Мазуру прощается? Как бы мы сами не испортили его такой вот своей любовью. А то ведь спохватимся, да поздно! Нас же с вами и спросят: где ж вы раньше-то были?

— Ты, Сергей Павлович, сиди пока и не высовывайся! — рыкнул Ревенко, полуобняв Ныркова. — Смена рельса в компетенции начальника отделения, значит. Он сам с путейцами и разберется, понял меня? Расскажи мне пока про шампиньоны. Они там что ж, это дело, сильно ядовитые, говорят?

Нырков взял Ревенко под руку и решительно отвел в сторону, спросил, твердо глядя ему в глаза:

— Скажите, Александр Викторович, я… не вышел у вас из доверия?

— Гм… гэ… а чего это ты вдруг… запаниковал?..

— Я, Александр Викторович, настоятельно вам советую: присмотритесь к Мазуру!

— Ого!.. Вам-то чего делить?..

Нырков ссутулился, равнодушно сунул руки в карманы, огорченно вздохнул. Но Ревенко настаивал:

— Ты говори-говори! Раз уж начал. Я этого не люблю.

Сергей Павлович взглянул куда-то мимо Ревенко и вяло произнес:

— Если вас, Александр Викторович, когда-нибудь снимут… это произойдет благодаря Мазуру. Кстати, вы уже знаете, что на ваше место готовят именно его?..

— М-да… Гм!.. Гэ… это ж… с чего ты взял?

— Вчера в обкоме разговор был. Сам Бутырев и предложил, — кивнул Нырков в сторону как раз появившегося секретаря обкома. Здороваясь с людьми, тот медленно приближался к трибуне вместе с дедом Егором.

Ревенко решительно устремился встречать высокого гостя, Сергей Павлович едва поспевал за ним.

Поздоровавшись, Сергей Павлович извиняющимся тоном заметил Бутыреву:

— У нас здесь… заминка…

Ревенко подтвердил:

— Да… Гм! Гэ!.. ЧП у Мазура! Можно сказать, это дело, прямо — опоздает Семак.

— А Дорофей всегда шалопутный был! Он даже на свидания опаздывал! — покачал головой дед Егор.

Нырков поспешил объяснить:

— Путейцы Мазура подводят. Не вовремя-то как!

— Так что это, надолго? — требовательно глянул Бутырев на Ревенко.

Когда Анатолий Егорович Мазур подошел к переезду, то издали увидел бригадира Пучкова. Тот бежал снимать красный сигнал со стороны станции.

Пучков тоже увидел НОДа и слегка растерялся. Потом оглянулся: там, за переездом, остался дорожный мастер Михаил Мазур. «Сами разберутся — все ж таки отец с сыном», — подумал и побежал дальше.

Однако начальник отделения к сыну не пошел — не счел необходимым обследовать место происшествия, поскольку скорый восемнадцатый дал уже сигнал и тронулся.

График был сорван на пятнадцать минут. Мазур сел в машину и поехал к вокзалу. Оставалось выяснить, почему злополучный рельс обнаружили на главном пути только перед самым подходом скорого поезда. Но тем не менее путейцы молодцы! Разглядели, оперативно сменили. А Михаилу такое крещение весьма полезно. И все же придется ему и выговор вкатать за срыв скорого…

— А вот мы сейчас все и уточним! — облегченно воскликнул Сергей Павлович, еще издали заметив подходившего Мазура.

Бутырев, взглянув на спешащего Мазура, сразу отвернулся, и совсем не потому, что был недоволен. Просто он к Мазуру относился даже с какой-то нежностью, а сейчас его улыбка оказалась явно неуместной.

Мазур еще не успел поздороваться, как Ревенко уже требовательно спросил:

— Так что там, значит?

Анатолий Егорович всем кивнул, озадаченно выговорил:

— К сожалению, еще минут двадцать! Может, чуть меньше.

— То есть, это дело, как?!. — рявкнул начальник дороги.

Мазур развел руками.

— Семак выбит уже из расписания, так как менялся остродефектный рельс. Но за ним следует по уплотненному графику грузовой сверхтяжелый маршрут. Я распорядился пропускать грузовой без задержки, поскольку у Семака опоздание так или иначе.

В этот момент замолчал оркестр. Ревенко, от ярости сжав кулаки, хотел уже разразиться громогласной нотацией, но, обернувшись к Бутыреву, с удивлением обнаружил, что тот улыбается. Как бы между прочим, секретарь обкома вполголоса заметил:

— Правильное решение, — и тут же, будто бы заполняя возникшую паузу, непринужденно произнес: — Ну раз появилось у нас время, позволю один непраздничный вопрос. На вас жалуются там… Анатолий Егорович. Что это вы никак не можете шабановцам помочь?.. У них ведь руда горит. Немало, прямо скажем. Тысячи тонн.

Мазур сразу вспыхнул:

— Извините, Василий Петрович! Но сколько же можно ездить на чужих плечах? До сих пор они загружают вагон сорок минут, а у нас уже давно — десять! У меня почему-то получается шестьдесят вагонов с «нулевым» простоем, у них — два! Мы же их просто развращаем такой постоянной «помощью»! Я же повторяю ваши собственные слова.

Бутырев, уже нахмурившись, терпеливо пояснил:

— О методах вашей работы подробно поговорим на бюро обкома. Вчера мы как раз обсуждали такую возможность — заслушать Узловское отделение, вот товарищ Щебенов вам все расскажет, а сейчас надо бы помочь. Двести полувагонов для передовиков — это не проблема, не так ли?.. — И уже мягче добавил: — Это просьба обкома.

Ревенко кашлянул и уверенно произнес:

— Мы решим, значит, этот вопрос.

Мазур с большим трудом выдавливает из себя слова:

— Василий Петрович… я в очередной раз отказываюсь ломать весь порядок работы на Узловой. Это не руководство! Это хаос! Я дезорганизую ритм двадцати — тридцати предприятий! И не просто дезорганизую. Я разрушу — здесь, они разрушат — дальше! Пока это же волна не обрушится снова… на меня же!

Усмехнувшись, Нырков снисходительно заметил:

— Анатолий Егорович… ну не надо так уж… Апокалипсис не грядет! Тут конкретно помочь надо, а не упрямиться… Правда ведь, Егор Матвеевич?.. Скажите!

— Эх… — громко вздохнул дед Егор. — Сказал бы и коток, да язык короток!

Ревенко, с трудом сдерживаясь, жестко отрубил Мазуру:

— Передадите, это дело, двести полувагонов Шабановскому отделению! Приказ, значит.

— Слушаюсь… — отвернувшись, сухо произносит Мазур.

Вдалеке послышался короткий сигнал локомотива.

Подбежал Кабанов, взволнованно сообщил:

— Семак на подходе!

Все направились к трибуне.

В огромном проеме цеха появился украшенный кумачом и цветами тепловоз Семака. «Принимай, Родина, миллионный километр грузовых перевозок!» — алеют слова на транспаранте.

Оркестр грянул марш.

Дорофей Семак выглядывал из кабины тепловоза. Он смущенно разводил руками в ответ на аплодисменты: всякое в нашей работе бывает!

Сначала машиниста приветствовал Ревенко, отметив, какая это высокая заслуга перед государством — миллионный километр перевозок без нарушений. Потом Семака поздравили председатель Дорпрофсожа Нырков и начальник отделения Мазур, и только затем уж Семака обняли друзья-машинисты, а вместе с ними расцеловал Дорофея Григорьевича и его помощник и ученик — Вася Огарков, которому не сегодня завтра предстояла первая самостоятельная поездка. В заключение на митинге выступил Бутырев.

Говорил о делах в области, о задачах транспорта, а в конце обратился запросто к Семаку и расцеловал его. Дорофей растрогался, смахнул слезу, невнятно забормотал что-то и сбился. Но присутствующее телевидение осталось довольно эпизодом. На экране этот кадр должен получиться «живым»…

Вася Огарков вроде бы в шутку предложил машинистам отметить знаменательное событие, а также свой переход на самостоятельное вождение в деповском буфете. Но Дорофей Григорьевич, приняв предложение в принципе, наотрез отказался от общепита: если уж праздновать, то по-людски: дома, где, к слову, так же, как и в буфете, всем заправляет его дочь Клавдия. Тут Дорофей Григорьевич хитро подмигнул Васе, догадываясь, что именно Клавдия и была для того причиной разговора о буфете…

10

Весь буфет Клавдии представлял собой две смежные комнаты. Маленькая, метров шестнадцати, — подсобка. И большая, метров сорока, — зал обслуживания посетителей, где стояли высокие столики с мраморными круглыми крышками на металлических стойках.

Буфет считался образцово-показательным. На стене висели три грамоты и вымпел Дорпрофсожа рядом с репродукцией знаменитой картины художника Шишкина «Утро в сосновом лесу». На противоположной стене на листе ватмана было написано красивым почерком: «Уважаемые товарищи! Обслуживающий персонал нашего буфета борется за звание коллектива коммунистического труда. Просьба соблюдать чистоту и порядок. Вам будет приятно самим».

Последняя строчка стала предметом серьезного спора Клавдии с Сергеем Павловичем Нырковым, когда тот специально посетил образцово-показательный буфет депо станции Узловая.

Сергей Павлович, ознакомившись вкратце с постановкой работы на месте, в общем одобрил деятельность коллектива и уже было направился к выходу, но, прочитав объявление, вдруг вернулся назад, прочитал все сначала — уже медленнее и внимательнее — и спросил у Клавдии:

— Это как же понимать? — Он подчеркнул ногтем последние слова. (Если присмотреться, эту черту можно заметить и сейчас.)

В ответ Клавдия только повела плечами:

— Так и понимать, как написано!

Не нравился Клавдии председатель Дорпрофсожа. А если уж ей кто не по нутру, она скрывать не станет. Ну, а Сергей Павлович, человек тонкий, не мог тут же не почувствовать ее отношения…

Наконец Нырков перестал улыбаться и дал четкое указание:

— Это все снять! Переписать без последней строчки! Что за отсебятина?.. «Приятно самим»! Наглядная агитация существует не для того, чтобы каждый…

Сергей Павлович не подыскал подходящего продолжения и закончил фразу резким жестом, приказывающим сделать все как надо, без возражений.

Но Клавдия ответила подчеркнуто спокойно и обстоятельно:

— Ничего снимать и переписывать не буду.

— То есть как это? — поразился Сергей Павлович.

— Так. Здесь без вас приходили из райкома и все смотрели. Сказали: «В порядке».

Сергей Павлович покрутил головой — вроде бы от удовольствия — и принужденно рассмеялся:

— Ох, упрямая дивчина! — И не очень уверенно положил руку на плечо Клавдии.

Девушка даже не отстранилась, а только удивленно взглянула: что за панибратство такое? И тут же попросила:

— Вы, Сергей Павлович, пожалуйста, не кладите на меня руку. Жарко от вас.

Нырков послушно руку отдернул, кривовато ухмыльнулся, сощурив глаза:

— Ох, смотри, жаркая!

Клавдия в ответ — ничего. Спокойно отправилась в подсобку, на пороге обернулась:

— Заходите, товарищ Нырков! Если неподалеку вдруг окажетесь.

И усмехнулась: мол, неужели председателю Дорпрофсожа непонятно, что не из тех она, кого можно запугать какими-то угрозами? Да ведь в случае чего она и к начальнику дороги зайдет правду поискать, и к секретарю райкома ей вход не заказан. А выйдет случай, так и на трибуне скажет пару слов. Что же касается ее непосредственной работы, так не ей себя расхваливать. Пусть Сергей Павлович людей спросит, как она должность свою справляет. Вот уже два года теребит ее городской общепит, предлагает переходить заведующей столовой. А она не идет. Ей и здесь, в ОРСе, — почет и уважение.

Конечно, кто не знает, может удивиться: уж что там мудреного — с буфетом управляться? Посуду помыть да деньги пересчитать. План сам собой выполняется. Однако, если чуть глубже копнуть, окажется, что общественное питание имеет влияние и на производство, и на культуру, и, если хотите, даже на мораль.

Да и вообще любое самое нехитрое дело сделать хорошо — уже задача! А если человеку на все наплевать, так можно сразу сказать: нигде он ничего толком не сделает! Ну вот, к примеру, совсем несложная операция: как салат по тарелкам разложить? Брякнул ложкой — готово? Не подавятся, мол? Не нравится — шагай в ресторан, заказывай себе фирменное. Это Лизка, сменщица Клавдии, пришла сюда с этакими замашками. Все никак понять не могла, зачем красоту на тарелках разводить. Других дел, что ли, нет?..

Клавдия на первых порах помалкивала, присматривалась к Лизке. У той и стажа больше, и старше Клавдии она лет на шесть. Но через месяц, когда начались жалобы, Клавдия высказалась напрямик: или с душой к делу будешь относиться, или ищи себе другое место! Лизка было фыркнула, пошла в ОРС защиты искать, и что уж там ей говорили, Клавдии неизвестно, только с тех пор халат у сменщицы такой же чистый, как у Клавдии, и старательность появилась. Ну, а у Клавдии душа всегда открыта человеку…

Так что просто или непросто, а буфет — такое же рабочее место, как и все другие. С той только разницей, что буфетчица вся на виду. А зависимость тут прямая: как ты к людям относишься, так и они к тебе.


В депо нашлось бы немного людей, которые не знали Клавдию или хотя бы не слышали о ней. Естественно, и она почти всех знала. Была у Клавдии особенная черта такая — располагать к себе. То ли понимание в ее глазах виделось особенное, то ли отзывчивость такая искренняя, но давно уж повелось, что нет-нет да и произойдет у Клавдии с кем-нибудь разговор сугубо доверительный о личном и сокровенном. И была Клавдия связана со многими людьми неисчислимыми ниточками доверия, а вот самой ей довериться вроде было и некому. То есть не то чтобы боялась она непонимания, а просто не могла искать у кого-то утешения — натура ее не позволяла. Через себя ведь не переступишь.

Вот, например, есть у нее знакомый парень, такой хороший. Вася Огарков — отцов ученик, будущий машинист. Росточка невысокого, худенький, зато умный, начитанный, деликатный. И уж смотрит он на Клавдию так, что, кажется, скажи она ему: «Умри сейчас, Васенька!» — он и умрет. По вечерам вон в том углу всегда за крайним столиком. Возьмет три стакана кофе и два рогалика и так целый вечер простоит, на Клавдию глядя. Ребята насмехаются, а он только молчит и все терпит. А Клавдия его не выгоняет. Ей что? Не мешает ведь! И когда буфет закрывается, Вася подходит и облокачивается на стойку. Тут уж Клавдия давай тормошить его:

— И что ты, Василий, себе думаешь?.. Тридцать тебе скоро, а ты все, неприкаянный, в буфете торчишь! Чего, спрашивается?..

Пожмет плечами в ответ, будто и сам этого не понимает, и усмехнется Клавдии одними глазами, светлыми-светлыми. Прямо вся его душа в глазах этих чистых. Клавдия даже сердиться на него начинает:

— Ну что толку меня рассматривать-то! Пошел бы в клуб, там девчат сколько! Молодые, красивые!

— Да понимаешь… — вздыхает, — скучно с ними… с красивыми-то…

Прыскала Клавдия в кулак:

— Ну, уморил, Васька!

А что ему еще скажешь! Такой вот он — жениться хочет! И отец все намекает: выходила бы вон хоть за моего Васю… Сегодня вечером, наверное, опять придет. И получается, будто она уже и ждет его.

Хороший он парень, интересный, грамотный. Но чтоб открыться ему… или как-то довериться… нет…

Случались, однако, и у Клавдии такие минуты, когда темнели ее быстрые синие глаза, и зрачки становились большими, и вся она уходила куда-то в себя, теряя охоту отвечать на традиционные вопросы известными шуточками: «Зачем это мне, вольной птице, мужик нужен! Хватит с меня того, что здесь на вас насмотрюсь! Да а есть у меня уже ненаглядный! С детства самого влюблена!» А больше этого — ни звука. И там уж ломай себе голову, что за ненаглядный тайный? Бывало, конечно, пройдется и она с кем-нибудь — в ухажерах недостатка не было. Но все это не то. Раз пройдется, другой — и отставка. Ну и строили парни всяческие догадки насчет этого самого ненаглядного. Шутили: что он у тебя — то ли космонавт, то ли еще кто секретней, что, никак объявиться не может?

Находились, правда, и такие скептики, которые утверждали, что придумывает Клавдия все насчет своего ненаглядного. Ну, а чтоб никакой неясности не осталось, скажем прямо, что такой «ненаглядный» у Клавдии был. И никакой он, конечно, был не космонавт, а самый обыкновенный человек. Интересно, пожалуй, то, что доводилось и ему слышать о «ненаглядном» из уст самой Клавы. Только никогда не приходило ему в голову, что о нем самом и говорится…

11

Оперативное совещание по разбору причин задержки скорого поезда № 18 началось в десять часов утра. Присутствовали: начальник отделения Мазур, участковый ревизор безопасности движения, начальник дистанции пути, председатель райпрофсожа Подчасов, начальник отдела кадров Лобода.

В приемной ожидали вызова приглашенные на оперативное совещание дорожный мастер Мазур, бригадир пути Пучков, дефектоскопист, дежурная по переезду.

Начальник отделения открыл совещание:

— Сегодня на оперативном совещании разбирается случай срыва графика движения скорого поезда номер восемнадцать. Докладывает начальник дистанции пути Роговцев.

Роговцев коротко изложил собравшимся суть происшествия, после чего был вызван дорожный мастер Мазур.

— Объясните оперативному совещанию, как могло случиться, что на главном пути оказался остродефектный рельс?

Еще утром Михаил подготовил в уме довольно складную речь. Но обстановка оперативного совещания подействовала на него сильнее, чем он ожидал.

Михаил вынужден был прокашляться, но такой сбой в самом начале речи сделал его неуверенным. Сердясь на самого себя, Михаил стал говорить, словно бы оправдываясь:

— Путь на этом участке находится в отличном состоянии, при высокой балльности. — Постепенно голос его окреп, и Михаил заговорил спокойнее: — Так что именно неплохое текущее содержание пути явилось причиной позднего обнаружения остродефектного рельса. Я думаю, что еще при капитальном ремонте был уложен рельс со скрытым металлургическим браком — внутренней раковиной, в результате чего образовалась небольшая трещина; коррозийная пленка в трещине замыкала контакт, и дефектоскопная тележка, естественно, долго не могла обнаружить такой изъян. Когда рельс в процессе эксплуатации стал остродефектным, то есть образовался значительный выкол и контакт разрушился, это было сразу же обнаружено. Я вырезал кусок рельса, могу продемонстрировать здесь.

Михаил уже совсем освоился, непринужденно вышел в приемную, взял у бригадира кусок рельса и положил на стол начальника отделения. Пока присутствующие внимательно рассматривали обрезок, передавая друг другу, дорожный мастер продолжал объяснять:

— Этот рельс необходимо направить в лабораторию на исследование. Думаю, что наши предположения о заводском браке подтвердятся.

Начальник отделения проговорил:

— Скажите, а разве такую значительную трещину нельзя было обнаружить простым осмотром?

— Н-нет…

— Поясните подробнее. Почему?

Михаил чувствовал, что начинает злиться и наливаться горячим румянцем. С трудом проговорил:

— Трещина эта образовалась под накладкой. Во-первых. Во-вторых, рельс стал остродефектным только-только. А в-третьих, скрытый брак такого характера трудно обнаружить даже дефектоскопом.

— То есть по вашей версии выходит, что трещина в месте раковины образовалась буквально перед самым проходом скорого?

— Я не могу определить точное время образования трещины. Это покажет лабораторный анализ. Но тоже приблизительно…

Однако Анатолий Егорович не счел вопрос исчерпанным и продолжал допытываться:

— Ну, а скажите: дорожный мастер и бригадир пути ведут какой-то контроль состояния рельсового хозяйства на околотке?

Михаил дрогнул, и видно было, что он хочет сказать отцу в ответ какую-то резкость, но сдерживается.

— В должности дорожного мастера я работаю всего два месяца. Возможно, в моей работе и были просчеты, но мне, собственно, неясно, зачем нас вызвали сегодня на оперативное совещание? Дефект был своевременно обнаружен. Рельс быстро сменили… И потом…

Начальник отделения перебил:

— Оперативное совещание собирается не только для того, чтобы выявлять и наказывать виновных, хотя и для этого тоже. Для нас очень важно установить причину брака, чтобы предотвратить подобное в будущем. В данном же случае есть основания полагать, что при внимательном контроле рельсов такой дефект мог быть обнаружен и ликвидирован значительно раньше и, естественно, без ущерба для движения поездов. Ответьте еще на один вопрос: скорый поезд номер восемнадцать мог быть пропущен с ограничением скорости?

— Мог. Но при этом не исключалась возможность схода. А кроме того, всеми существующими инструкциями запрещается пропускать поезда, если в пути обнаружен остродефектный рельс.

— Есть еще вопросы к дорожному мастеру?

Вопросов не было.

— Вы свободны, — сказал Мазур-отец. — Пригласите бригадира пути Пучкова.


На следующий день на всех планерках работников узла был объявлен приказ начальника Узловского отделения дороги, в котором дорожному мастеру Мазуру за несвоевременное обнаружение остродефектного рельса на главном пути и срыв графика движения скорого поезда № 18 объявлялся выговор.

Михаил не считал такое решение оперативного совещания справедливым. Он оставлял за собой право обжаловать приказ НОДа в управлении дороги. Однако облегчения эта мысль не принесла.

С отцом он не разговаривал вообще, а всякие попытки Анатолия Егоровича объясниться откровенно, по-семейному, заносчиво пресекал на корню:

— На оперативном совещании надо было объясняться по-семейному.

Деду Егору Михаил вкратце обрисовал ситуацию, но, почувствовав, что дед стоит на стороне отца, сейчас же замкнулся, сухо пообещав потребовать перевод на другое отделение, если и дальше их семейные отношения будут влиять на производственные.

— Ты, Мишка, только не кипятись! — говорил дед Егор. — Мне Анатолий тоже все объяснил.

— Так ты думаешь, я об этом не догадался?! Адвоката себе нашел!

Дед Егор смолчал, потому что чувствовал — доля правды в претензиях внука есть. Он взялся замять конфликт только потому, что сам по себе повод для ссоры был невелик, как и ущерб потерпевшей стороны. Да и вообще нельзя этот выговор расценивать как ущерб, принимая во внимание его воспитательный фактор. А Мишку еще воспитывать и воспитывать! В этом дед не с сыном — с начальником отделения был согласен на все сто процентов. Тем не менее дед Егор попытался все же углы сгладить. Если внук сгоряча наломает дров, тоже ведь будет неправильно. Там уж воспитательный фактор может обернуться неизвестно чем. И дед сказал, вздыхая:

— Оно, конечно, может показаться несправедливым: выговор! Но если разобраться до тонкостей, то при таком положении, как у вас с отцом, всякий может сказать: отец сынка выгораживает!

— А мне безразлично, кто там что скажет! — взорвался Михаил. — Я действовал правильно — и все! Незачем за мой счет авторитет себе зарабатывать! Думаешь, я не понимаю, на что рассчитано? Все так и ахнули: отец — а такой справедливый! У меня что, гордости своей нет? Мне авторитет, думаешь, не нужен?.. Но ты не беспокойся, дед, я за себя постою как-нибудь!

Михаил замолчал, пометался по кухне. Дед мирно предложил:

— Чайку хошь?.. С медом!

Внук отмахнулся и опять заговорил с горячей обидой:

— Что за чепуха такая! Я из шкуры лезу — меняю рельс, стараюсь как лучше, а он — на тебе, выговор! Как обухом по башке! Мне и так достается, каждый норовит «сынка» во мне увидеть; приходится головой и делом каждую мелочь доказывать. Только-только в этот свой путь влез — на тебе, выговор!..

— Да ты не кипятись! Не кипятись!

— Ну что ты заладил одно и то же! Лука-миротворец!

— Ладно! Потише! — поднял голос и дед. — Разбираться так разбираться! Обзываться не надо! Ты вот говоришь, выговор тебе влепили ни за что! Но скорый опоздал на пятнадцать минут? Премировать тебя прикажешь?

— Да! За то, что рельс так быстро сменили!

— Ох ты шустрый какой выискался! — Дед Егор тоже распалился не на шутку. — За путь ты отвечаешь или кто?

— Я два месяца как работаю! Что он, не знал этого? И вообще, дед, не лезь ты не в свое дело! Считаешь, что отец прав, — твое личное мнение. И держи его при себе! А нам больше не о чем разговаривать!..

Раздраженно хлопнув дверью, Михаил так резко вылетел на лестницу, что едва не сбил с ног Клавдию Семак, возвращавшуюся с работы.

Встреча эта была так некстати, что Михаил чуть не завыл с тоски — весь мир был против него… У него только хватило сил горестно выдохнуть и простонать:

— О господи, тебя только сейчас и не хватало…

И понесся прочь, провожаемый грустным взглядом девушки.

И вот тут-то, видимо, самое время подробнее рассказать о таинственном «ненаглядном» Клавдии, том самом, с которым они дружили еще с самого раннего детства.

12

Недалеко от вокзала чудом уцелели в войну пять двухэтажных домов, где жили семьи железнодорожников. Семаки занимали квартиру в номере третьем, а семья «ненаглядного» жила через дом от них.

В непроходимых кустах желтой акации, который ограждали общий двор пяти домов, можно было вырезать отличный рогачик для рогатки, укрыться, когда играли в жмурки и в сыщика-разбойника; и здесь же, в этих кустах, была когда-то произнесена синими сливелыми губами страшная клятва на верность.

Помнил ли теперь «ненаглядный» об этом, трудно сказать, но вот Клавдия очень хорошо помнила. Ей тогда исполнилось десять лет, а ему — восемь.

Как-то под вечер, когда было уже темно и дул сильный порывистый ветер, в одном заветном месте образовалось что-то вроде шалаша, очень маленького, а потому совершенно незаметного в густых зарослях. Натаскали разного тряпья, на нем сладко и уютно лежалось; они даже сняли свои пальтишки и, прижавшись друг к другу, оба накрылись одеждами с головой. Стало тепло, таинственно, но как-то слишком жутко, потому что в этой норе вдруг неожиданно для них самих образовался тесный и опасный мирок, — и все это совершенно не походило на игру. А где-то там, снаружи, гонял ветер и так шумел в кустах, что становилось не по себе.

— Давай здесь жить? — прошептала Клава.

«Ненаглядный» сосредоточенно сопел, а потом совершенно резонно заявил, что ему не позволят дома. Решили жить здесь после школы. И после того, как сделаны будут уроки, — опять уточнил «ненаглядный». Клавдия терпела и соглашалась. И еще они договорились все держать в тайне. А для этого дается клятва.

Клава тут же достала ученическое перо, отломила половинку, чтобы оно было острее, и проколола себе палец. Деловито выдавила каплю крови на листок, вырванный из тетрадки.

«Ненаглядный» поначалу колоть палец отказался наотрез, пояснив, что это вредно для здоровья и вообще можно заразиться. Но Клавдия пригрозила выгнать «ненаглядного» из шалаша, если он такой трус. В конце концов он протянул девочке палец, и Клавдия очень быстро и ловко проколола его…

Бумажку с «клятвой» закопали в шалаше, и после этого Клава сказала, что теперь надо поцеловаться, потому что все так делают и вообще это положено. «Ненаглядный» почему-то опять обиженно засопел, но Клава так быстро прикоснулась шершавыми обветренными губами к его скуле, что тот возразить просто не успел. Естественно, вкуса к поцелуям «ненаглядный» в такой небольшой практике не приобрел, и вообще вся эта история рождала ощущение досады: все время что-то предлагала Клавка, будто она командир.

А вот в душе Клавдии эта клятва оставила глубокий след. Правда, «ненаглядный» на поверку оказался субъектом на редкость вероломным и даже подлым. Два дня он честно играл только с Клавой и мужественно переносил кличку «бабник», немедленно приклеенную ему во дворе. Но на третий день, когда Клавдия ждала его в условленном месте, чтоб идти в школу, «ненаглядный» вдруг ни с того ни с сего показал Клаве язык и убежал.

От расплаты, конечно, коварный предатель не ушел — в один из дней он был-таки пойман за сараями. В ярости Клавдия замахнулась, но ударить отступника так и не смогла, просто села здесь же, рядом с ним, и горько расплакалась.

«Ненаглядный», никак не ожидавший такого оборота событий, вконец растерялся, стал гладить Клаву поверх пальто, и вот тогда уж Клавдия вскочила и с размаху так вмазала «ненаглядному» по носу, что у него тут же пошла кровь.

На том все и затихло — бывшие «сожители» потеряли друг к другу всякий интерес. А через полгода семья «ненаглядного» вообще уехала из Узловой…

И когда они с Клавдией встретились через много лет, то, конечно, друг друга не узнали — настолько оба изменились.

Жили они теперь в одном доме, даже в одном подъезде. Семаки переехали в этот новый дом по той причине, что старые железнодорожные дома сносились, а семья «ненаглядного» вернулась в Узловую, поскольку отец получил сюда новое назначение. Волей-неволей стали видеться почти каждый день — соседи. «Ненаглядный» учился в институте на четвертом курсе, а Клавдия уже работала буфетчицей.

Парни возле Клавдии все время вертелись. И место работы у нее бойкое, и сама она девка красивая, видная… Словом, чуть не каждый вечер появлялся возле Клавдии новый поклонник, а она втайне мечтала об одном — о «ненаглядном»…

И настал день, запомнившийся Клавдии лучше других, хотя особенного вроде бы ничего и не случилось: просто перекинулись с «ненаглядным» парой слов на ходу.

— О! Соседка! — бросил он, встретившись с Клавдией на лестнице. — А у меня завтра вечер в институте!

Он загородил Клаве дорогу, и она была просто вынуждена остановиться и спросить:

— Ну и что же?

— Ничего. Пойдем?

— Конечно нет! — Даже плечом еще дернула. — Что за вопрос!

— А почему «нет»? — Глупый «ненаглядный» рассматривал Клавдию так, словно вдруг увидел впервые. — Послушай, Клава! А ты ведь красивая!.. Как это я раньше не замечал?..

— Красивая, да, между прочим, не про вас! — С этими словами Клавдия отстранила «ненаглядного» и демонстративно проследовала мимо, недоступная и холодная, — кому пришло бы в голову, что она вся давным-давно принадлежит ему!..

После этого никчемного разговора уже не Клавдии приходилось искать случайных встреч, — похоже было, что «ненаглядный» сам принялся ее подкарауливать.

И однажды он остановил ее вот так же, на лестнице, и как-то тяжело заглянул ей в глаза, а потом сказал трудно, будто еле вытолкнул те слова:

— Давай сегодня вечером встретимся.

— Ты знаешь… — Вышло так, словно она замахнулась, а потом передумала и опустила руку. — Ну ладно, давай!

И сама не выдержала, рассмеялась от радости. И пробежала мимо «ненаглядного», взмахнув сумкой.

— Я зайду к тебе! — крикнул вслед «ненаглядный». А она даже не обернулась.

Так и пробродили они весь тот вечер, всю ночь напролет говорили друг другу что-то, а слышалось в словах одно — счастье. А как в глаза ему взглядывала вдруг — что-то такое всколыхивалось в ней необъятное, что вся жизнь казалась махонькой точечкой-искоркой…

Глупая Клавдия, глупая! Ну кто же так делает: счастливая, а еще и говорит притом, что счастливая! Светится вся от радости, а сама себе объясняет, что вот, мол, она радуется этой секунде — и все! Больше ничего и не надо! Для того, мол, и рождается человек.

А вот если бы Клавдия была другой… осторожной, Осмотрительной, предусмотрительной, рассудительной… Много слов в этом ряду, — и у нее было б как у людей: замуж бы вышла, детей нарожала, ходила б на базар да на работу, по праздникам — в гости…

Но тут уж ничего и не поделаешь. Предусмотрительность да рассудительность — дар особый, и не всем он достается. Похоже, и Клавдия не такой уродилась, чтобы судьбу себе по заказу устроить…

А «ненаглядный» все понимал в ней, вместе с ней все чувствовал… потому что любил… Она тогда это знала: любит!

Никогда больше Клавдия не была и не будет счастлива так, как тогда!

Но то, что было… Каждую секунду Клавдия помнит. Ни о чем не сожалеет. И все бы повторила точь-в-точь, и снова всю бы себя отдала без остатка… Разве не для счастья люди рождаются?..

Встречались они и после той ночи.

Только видела Клавдия, будто потускнел «ненаглядный». Сытый какой-то стал, вялый, раздражительный…

И однажды сказала ему:

— Раньше ты все с полуслова понимал…

— Ну и что?.. — угрюмо ответил.

— Теперь все не то. Пора нам с тобой расставаться…

Он и не шевельнулся. Показалось ему, что ослышался. Не могла Клавдия такое предложить. Но тут же весь встрепенулся и принялся кричать на нее. Что она такое задумала?.. Он ее любит, а она его бросает! И сморщился весь от собственной фальши… Замолчал, подошел к ней, поцеловал.

— Прости меня… — И ушел.

А Клавдии было легко — самая-то мука не в тот момент пришла, а позже… Когда вечер стал вечером, а комната — комнатой и прежняя работа — прежней работой, где надо держать себя так, чтобы никто ничего не заметил. А разве скроешь?.. Ну и чтоб ничего не выдумывать, Клавдия как-то и сказала: «Есть у меня ненаглядный мой…» И потом уже вроде бы привыкла так говорить. А вот как она все-таки выжила, неизвестно. Потому что и с «ненаглядным» приходилось встречаться по-прежнему и здороваться как ни в чем не бывало…

И никто не знал, что творится с Клавдией: ни отец, ни мать, ни подружки, и вообще ни единая душа в этом мире.

Ну, теперь уж можно сказать, кто такой этот роковой «ненаглядный». Допустим, Михаил Мазур — он. Фамилия да имя сами по себе никому ведь ничего не расскажут. Да только в Узловой многие сильно бы удивились, услышав, что именно Михаил — тот самый «ненаглядный»…

13

Только уже утром, где-то часов около восьми, Анатолий Егорович возвратился с линии, но все же по пути домой решил заглянуть в отделение, чтобы просто быть в курсе. И хотя усталость валила с ног, он шел к себе в в кабинет, испытывая странное удовольствие оттого, что гулкие и пустынные этажи выглядят как-то неожиданно иначе, чем днем, когда здесь суета и шум, когда вовсю кипит привычная дневная работа. А вот сейчас в отделении так тихо и даже… таинственно, что ли.

Однако у себя в приемной он вдруг натолкнулся на сгорбившуюся фигуру-призрак, столь же нереальную, как и вся эта пустынность и гулкость коридоров.

Мазур с удивлением узнал посетителя, но укорил мягко:

— Николай Павлович… Мы ведь договаривались, что вы больше не будете подкарауливать меня по утрам.

В глазах просителя — отчаяние. Едва слышно он выговаривает:

— Если бы вы только знали, Анатолий Егорович, как мне самому надоело унижаться! За двадцать лет я столько поклонов отвесил… мне даже ночью приснилось как-то, что я все время кланяюсь, кланяюсь, кланяюсь… и будто не могу от этого избавиться, а врачи говорят: «Неизлечимо, неизлечимо…» Кошмарный сон!

Мазур открыл кабинет, пропустил посетителя, вошел сам и сел за свой стол. Руками он энергично провел по лицу, словно помогая себе таким образом снять усталость и собраться с мыслями.

— Ну что ж я вам скажу, дорогой мой Николай Павлович…

Посетитель так напряженно умоляюще смотрел на него, что Мазур раздраженно произнес:

— Да пройдите вы и сядьте, в конце-то концов! Ни от вас, ни от меня ничего уже здесь не зависит!

Дрожащими губами тот выговаривает:

— Значит… значит, это правда, что именно у нас вы забираете сто полувагонов для шабановцев? Боюсь даже верить, Анатолий Егорович… Боюсь…

Мазур упрямо наклоняет голову и жестко вздыхает:

— Да.

И тут проситель, кажется, бросится на Мазура, но вдруг, словно споткнувшись, он идет к столу и обреченно садится, опустошенно смотрит в одну точку и как-то страшновато молчит, здесь ощущается чуть ли не патологическое безразличие.

— Что с вами? — строго спрашивает Мазур, но тот безмолвен, и НОД встает, наливает воды в стакан, ставит перед ним: — Выпейте и возьмите себя в руки! Что это за… — он брезгливо взмахивает рукой, не находя слов.

— Мне… нельзя пить воду… — произносит наконец посетитель, и Мазур удивленно поднимает брови. — У меня одна почка… — поясняет гость, — после операции…

После долгой паузы Мазур наконец смотрит на часы: восемь тридцать. Может, Ревенко уже на месте? Он медленно снимает трубку и нажимает клавишу на коммутаторе:

— Александр Викторович?.. Это Мазур. Доброе утро. — НОД смотрит на своего посетителя и тяжко спрашивает у Ревенко: — Так что будем делать, Александр Викторович, с полувагонами для Шабановского отделения?

— М-да… — невнятно мычит Ревенко, потому что как раз в этот момент к нему вошел радостно возбужденный Сергей Павлович Нырков, он торжественно нес большой и красивый пакет.

— А ведь выполнили немцы обещание! Помните, Александр Викторович, делегация у нас была? Так вот это лично для вас — сувенир! Доставлен с оказией из-Москвы!

Ревенко жестом предлагает Ныркову сесть, а из динамика слышится голос Мазура:

— Я прошу вас… очень, Александр Викторович… — Он говорит это почти с болью.

Начальник дороги вопросительно взглядывает на Сергея Павловича, но тот интригующе показывает на красочный пакет и азартно спрашивает:

— Открыть?..

Ревенко мямлит в трубку:

— Гм… гэ… нельзя, это дело, менять приказы… Развалим, значит, дисциплину… на дороге. А у нас, это-дело, и так…

— Александр Викторович, я прошу… хотя бы… пятьдесят… снять с меня…

— Занят я сейчас… Перезвони, значит. Через десять минут. — Ревенко вешает трубку, рассматривает пакет и объясняет Ныркову: — Ишь как запел… когда хвост прищемили! Куда и гонор делся… — Он равнодушно вернул пакет Сергею Павловичу и снисходительно разрешил: — Ну открой, это дело, посмотрим, раз тебе невтерпеж!

Нырков бережно изучает пакет, примериваясь, как бы поаккуратнее его вскрыть, и, словно бы продлевая удовольствие в предвкушении приятного сюрприза, восторженно произносит:

— Вот умеют же из ничего конфетку сделать! Внутри небось чепуха какая-нибудь, а упаковка — ахнешь! Очень мне это напоминает знаете что?.. — Нырков пренебрежительно отшвыривает пакет, и Ревенко смотрит на него с явным недоумением. А Сергей Павлович назидательно поднимает указательный палец и почти торжественно провозглашает: — Наше хваленое Узловское отделение! Да, именно такую лощеную упаковку мы с вами, Александр Викторович, и создали Мазуру! А теперь что?.. Нам остается сидеть и ждать, когда нас с вами выбросят на свалку… потому только, что мы-то не такие красивые, не такие модные, как вот это… — В азарте Нырков перебрасывает пакет куда-то в самое дальнее кресло. И продолжает: — Ну скажите, Александр Викторович, сами-то вы верите в этот миф, который мы же и создали?

— В какой еще миф?..

— В миф под названием «передовое Узловское отделение»! В этот фирменный пакет с крупным шрифтом Мазур!

— Гм… Гэ!.. Ну-ну!

— В порядке подготовки к бюро обкома партии, то есть прежде чем популяризировать Мазура в лощеной упаковке, я предлагаю нечто весьма естественное — для начала самим убедиться, а что ж там в пакете лежит? Давайте же наконец изучим саму деятельность Узловского отделения, а уж потом будем делать рекламу его передовому опыту. Создадим комиссию, квалифицированную и… элементарно проанализируем! Вот и все!

— Гм… ну что ж… это да… Это можно… Но вопрос-то будет слушаться когда?

— Тогда, когда мы подготовимся. А сейчас возьмите и позвоните прямо Бутыреву.

— И что?

— Ничего. Предложите перенести вопрос на следующее бюро. Мол, мы просто организационно не успеваем. А я свяжусь с ЦК профсоюза. У области своих-то проблем сколько! По полгода очереди ждут! Нам с вами еще и спасибо скажут, что мы помогли разобраться с вопросом.

14

Сергей Павлович отпустил машину и медленно направился к дому. Хотя пять — десять минут прогулки — и то дело. Совсем он не бывает на свежем воздухе. Работа, работа и без конца работа. Так однажды весь и сгоришь — прощай, дорогой товарищ Нырков! Хорошо ты потрудился!

Невеселые мысли стали приходить в голову в последнее время. Раньше Сергей Павлович считал, что без своей работы, без Дорпрофсожа, он просто не проживет. И в этом ничего удивительного не было, поскольку именно в профсоюзной деятельности нашел он себя, а она благодарно открыла в нем большого руководителя с большим опытом, Ныркова.

Невеселые мысли навлекала какая-то полузловещая неопределенность. Что-то незаметно менялось вокруг. Да, были разные периоды, но Сергей Павлович достаточно четко ориентировался, имея установки и рекомендации. А вот сейчас так, как прежде, уже не получилось. Появились какие-то молодые люди, стали вникать в конкретные мелочи. А Сергей Павлович убежден, что ответственному руководителю не до мелочей. Он должен видеть дело в целом, уметь быть требовательным и справедливо неумолимым. Но вот именно в последнее время он чувствовал, что от него самого, от Ныркова, требуют какой-то особой компетентности, деловитости, обстоятельных решений. Сергей Павлович умом понимал правильность этих требований, но они, если честно, были ему неприятны — требовать требуйте, но знайте, с кого. Кто может требовать, скажем, с него? С него, Ныркова, с его заслугами, с его опытом и стажем практической руководящей работы?! С Сергеем Павловичем все чаще случались теперь сильнейшие приступы какой-то не вполне ему самому ясной неудовлетворенности. Правда, в душевной этой смуте до прямого вопроса: неужели он и вправду не на своем месте? — дело не доходило. Но чтобы вернуть душевное равновесие, Сергею Павловичу приходилось то и дело напоминать подчиненным о своей значимости, и он по нескольку раз в день донимал Янечку:

— Москва не вызывала?.. А из обкома?..

Порой одиночество становилось совершенно невыносимым. Он требовал к себе верного Ушакова и, пристально глядя ему в глаза, раздельно и угрожающе произносил:

— Ты, Ушаков, вот что… подготовься-ка отчитаться о своей работе… скажем, за последний квартал…

Заместитель принимался перепуганно выяснять:

— Сергей Павлович! Да ведь я… все ваши указания… в основном…

Сергей Павлович взрывался, переходил на «вы»:

— Вы что, Ушаков? Русского языка не понимаете?

В полном смятении от этого «вы» Ушаков смолкал, а Сергей Павлович внезапно отходил и почти примирительно объяснял:

— Валишь работу, Ушаков!

— Да ведь…

— Да ведь! Да ведь! Ни тпру ни ну! Всякую ответственность потерял! Смотри вон, как разжирел!

Ушаков втягивал голову в плечи и багровел, а Сергей Павлович спрашивал:

— Чем сегодня дорога живет?

— Опыт передовиков-узловцев? — не то спрашивал, не то робко утверждал заместитель, а Нырков обреченно взмахивал рукой:

— Иди!

Нет, не приносили облегчения Сергею Павловичу беседы с Ушаковым.

И так тошно порой становилось ему, так жалко себя, как бывало лишь в далеком детстве…


Раннее свое детство Сергей Павлович помнил совсем плохо. Какой-то плетень с дырой, в которую можно пролезть; скамейка на двух колодах, заросших рыжим мхом; луг, ставок и ручей; по весенним вечерам там гулко орали лягушки. Все это отрывочно, бледно и как-то бессвязно, так что уж и не знаешь, точно ли это было в детстве или где-то видел потом…

А что хорошо запомнилось, так это темный глечик со сметаной. Мать с отцом ушли, оставили Сергея одного. А он полез к сметане и разбил глечик. Убирал-убирал следы, а отец вернулся пьяный, сразу и увидел. Сгреб мальца, потащил за хату — и вожжами. Долго стегал и все приговаривал: «Чтоб порядок знал! Чтоб порядок знал!» Это хорошо запомнилось. После того бояться стал боли. Да не просто страшно ему было, а так, что и свет темнел перед глазами. От отца прятаться начал, чуть тот на порог, Сережка — под кровать. Потихоньку потом вылезал и — в сад. Тихим-тихим стал. И внимательным. Чтоб, не дай бог, опять под те вожжи не попасть. Рубцы на теле зажили быстро, а вот в душе след от них на всю жизнь остался. Ему тогда и пяти лет не исполнилось…

У отца трое сыновей было. Сережа — меньший. И нелюбимый. От вечного страха суетный да бестолковый — так его «недотепой» и звали. От отца неприязнь и к братьям перешла. Братья тоже Сережку лупили и потешались над ним, как умели…

Однако грех сказать, что не было у Сергея Павловича хороших воспоминаний, и самое главное из них — ярмарка. То на покрова, то на зимнего Николу…

Казалось, все село на ярмарку двигалось. Все на телегах, а кто и на трех-четырех, полным полно набито товару; обоз растягивался на целую версту. Земли-то мало было, промышляли кто чем: плотничали, сапожничали, грабарили, а то в извозе по целому году — тем и жили.

Сама ярмарка в памяти так и осталась, как впервые увидел: в грохоте, шуме, в мелькании лиц, запахов, криков. В центре — раскрашенная карусель с гиком, с музыкой — прямо чудо диковинное и сказочное, дух захватывало. А пряников да сладостей столько, что и глазами не охватишь. И овцы здесь же, рядом, и в шинках мужики «монопольку» пьют, и туши солонины горами, и лошади — каких только не увидишь, и сапоги на столбе — кто влезет, тому и достанутся. Музыка шарманок, и мычанье коров, и крики: «А вот ко мне подходи! А вот у меня бери!» И уже по рукам хлопают: «Полтораста — последнее слово! Ну! Даешь полтораста, и все — берем магарыч! Ну!?» А главное — чувство праздника, заразительное и пьяное какое-то, среди этих бесчисленных рядов с пирогами, жареной рыбой, пенькой, дегтем, вареной бараниной в котлах — пахло так, что скулы сводило. Все было здесь: кожухи, пшеница, яблоки, сапоги, иконы, будто какое-то невиданное пиршество. Ошеломительное чувство ярмарки не утихало и ночью. Подводы односельчане сводили вместе и под ними на духовитом сене спали. А лошадей выпрягали и с двумя сторожами отправляли в луга.

…Братья ночью как-то растолкали Сережку, потащили с собой. Он боялся с ними: не пойдешь — побьют, а пойдешь — неизвестно, чем дело кончится. Чувствовал, недоброе что-то они затевают. И точно, вздумали братья мешки с воблой украсть из балагана. Брезент вырезали из задней стенки, а Сережку поставили караулить. Ну, а он к отцу сбежал, разбудил его и все рассказал. Тот спросонья не разобрал что к чему, да так двинул Сережку, что у того нос на всю жизнь кривым и остался… В этом месте Сергей Павлович всегда крякал от обиды: вроде хорошее вспоминал — а вот на тебе! — опять дрянь какая-то…

А братьев хозяева поймали и так избили, что страшно было глянуть — черные лица у обоих.

15

Дорога выработала у Анатолия Егоровича Мазура привычку, которую обычно приписывают разведчикам: мгновенно засыпать, если есть возможность поспать. В вагоне ли, в машине, в кондукторском резерве… И безразлично, три часа предстоит ему отдыхать или двадцать минут. Так же легко он и просыпался: открывал глаза, в течение двух-трех секунд приходил в себя и сразу был готов к работе.

Но если спал он дома, отмечали одну за ним странность — не слышал Анатолий Егорович будильника. Звонок мог надрываться над самым ухом, а Мазур, проснувшись, никак не верил, что разбудил его именно будильник.

Тем не менее супруга Мазура, Анна Михайловна, всякий раз торопливо нажимала на кнопку звонка, чтоб не беспокоить мужа. Для него и лишние полчаса сна важны. А особенно сегодня — в среду, в самый тяжелый для начальника отделения дороги день.

В среду Анатолий Егорович вставал в 3.30, потому что в 4.00 за ним приезжала машина. А будильник позвонил в 3.00, и Анна Михайловна неслышно встала, привела себя в порядок и принялась чистить картошку, чтоб поставить ее жарить в 3.15. Тогда картошка поспеет к столу как раз вовремя. Муж встанет, отправится в ванную, а тем временем у Анны Михайловны будет готова яичница на сале, и ее, шипящую, останется переложить со сковородки на не остывшую еще картошку. В тот момент, когда Анатолий Егорович выходит из ванной, жена крошит укроп и лук, посыпает зеленью яичницу.

По утрам они молчаливы.

Анатолий Егорович ест быстро и сосредоточенно смотрит в одну точку, уже весь в мыслях на отделении, и не было бы в том ничего предосудительного, не кажись он в этом своем устремлении слишком уж угрюмым, замкнутым (ничто вокруг не существует, кроме дороги, кроме работы!..).

Многие, знавшие именно эту, внешнюю сторону дела, сочувствовали Анне Михайловне, а Полина Кузьминична Газырева, плановик отделения и соседка снизу, даже посоветовала ей как-то от всей души заварить травы: чистец, ромашку, боярышник и пустырник — всего поровну. Если их давать пить Анатолию Егоровичу вечером перед сном и утром, то все сразу наладится. Состав этих трав не только успокаивает нервную систему и сердце, но так же хорошо регулирует обмен веществ в организме и очищает кровь…

Тогда Анна Михайловна лишь посмеялась, а сейчас сидит напротив мужа, пьет чай и всерьез раздумывает насчет трав. Собственно, попытка не пытка — вот сейчас бы как раз вместо чая Анатолий Егорович прекрасно выпил этот самый успокаивающий настой. Скорее всего он бы и внимания не обратил, что в его кружке травы, а не чай, ведь он уже весь в работе…

Точно в 3.55 раздается сигнал — пришла машина. Анатолий Егорович встает, расправляет плечи, хмурится:

— Ну… я готов…

Твердыми сухими губами прикасается к горячей щеке жены. Поцелуй такой, значит. Так принято.

Мазур выходит в коридор, останавливается у зеркала. Он не суетится, не прихорашивается, просто взгляд самому себе в глаза: спокойный, уверенный; на лице — сосредоточенность. То, как он внешне выглядит, — это важно для каждого, с кем НОД сегодня столкнется. Даже вид командира должен вселять уверенность.

Анатолий Егорович опять поворачивается к жене, и она поправляет ему шарф. Она это делает торопливо, боясь показаться надоедливой, испуганно говорит:

— Ну иди… Ни пуха…

Мазур досадливо морщится: это ежедневное «ни пуха» кажется ему пошлым. Но он никогда не говорит ей об этом — чтобы не обижать. И Мазур, от греха подальше, отводит глаза, чтоб не встречаться с ее просветленным, ищущим взглядом.

В 4.10 Анна Михайловна, уже лежа в постели, услышит, как хлопнет дверца и муж уедет.

…Выехали со двора, шофер молча и вопросительно глянул на Анатолия Егоровича, тот коротко бросил:

— На склад топлива!

Тут же наметил позвонить диспетчеру: как шли поезда? Качество дизельного топлива сильно сказывается на движении.

На складе НОД долго не задержался — все в порядке. Лаборатория, устроенная на складе самочинно, без штатов, без оборудования, показала: качество в норме. Диспетчеру можно не звонить.

В 5.00 НОД приехал на экипировку в депо. Перекинулся парой слов с чумазыми чистильщиками:

— Как дела?

Заулыбались, переглянулись:

— Нормально, товарищ начальник!

НОД кивнул им:

— И я тоже так считаю!

По пути встретился озабоченный бригадир песочницы Чуйков. И тут же выложил:

— Песочная печь полсмены не работала.

Анатолий Егорович хмуро переспросил:

— Опять поломка? Через неделю после капитального ремонта? Кабанову докладывали?

— Так ведь не поломка! Электроэнергии не дают. А Кабанова разве найдешь! Вы ж сами знаете…

— Но вы выяснили, почему нет энергии?

Чуйков развел руками.

Мазур только фыркнул носом. Зашел в контору позвонить на энергоучасток. Доложили, что было замыкание, сеть временно отключили, но теперь уже все отремонтировано. Вместе с Чуйковым пошли к дежурному электрику. Тот мирно спал. Вскочил, узнал НОДа, кинулся к щиту, включил рубильник, виновато поник.

— Жена заболела, перед сменой не выспался…

Мазур не дослушал, пошел в цех выпуска, а в голове вертелось: значит, полсмены на локомотивы подавали мокрый песок? А мокрый не высыпается из песочницы тепловоза на рельсы…

План по ночному выпуску локомотивов тоже не был выполнен — два тепловоза стояли на приколе…

Мастер ночной смены взъерошился:

— А я что? Виноватый, да? Сизов опять не вышел на работу!

— Это какой же Сизов? Видимо, слесарь? — спокойно спросил НОД.

— Ну да, слесарь!.. Вот ждем, пока придет новая смена.

— А как ваша фамилия? Журавлев, если не ошибаюсь?

— Журавлев.

— Так вот, товарищ Журавлев! Считайте, что это возмущение прогулом Сизова вы адресуете самому себе. Кстати, у вас это не первый случай. За людей и за дисциплину несете ответственность только вы, никто другой! Получите взыскание.

И тут вдруг пошел густой пышный снег. Он уже недели три все подбирался, подбирался и то срывался мелкой сухой крупой, то начинался было совсем всерьез, да превращался вдруг в дождь, ну а теперь вот словно прорвался… В утренней тьме он летел в свете прожекторов как-то особенно чисто и нарядно, и Мазуру вдруг захотелось выкинуть что-нибудь этакое… нелепое, не задумываясь… ну точно так же, как пошел вот этот, первый в сезоне настоящий снег…

Мазур медленно раскрыл ладонь и смотрел, как тают на ней снежинки, нежно покалывая кожу…


В 7.00 НОД был уже в вагонном депо.

В 7.45 — на энергоучастке. Необходимо было подробно выяснить, какие хозединицы отключились ночью и на сколько времени. Прикидочно оценить, как это скажется на суточном плане.

В 8.15 НОД был у себя, поднимался на третий этаж к дежурному по отделению. К этому моменту он был уже окончательно собран и готов ко всяким неожиданностям, происшедшим ночью на дороге: сбои с графика движения (то ли путь подводил, то ли букса горела, то ли воду не дали), остановки в работе горок (локомотив не выдали горочный — все составы не растащили). Да мало ли что может быть, из-за чего план по сортировке не выполнен!..

В 8.25 Анатолий Егорович вошел к себе в кабинет.

Только вошел, уже доложили: звонили из депо, сообщили, что смена мастера Журавлева осталась после работы. Два локомотива отремонтируют в счет своего времени. План по ночному выпуску будет выполнен.

Ежедневный утренний доклад начался, как всегда, в 8.30. Начальники отделов приучены не опаздывать.

Первым отчитывался Щебенов — эксплуатационная работа. От него — основные сюрпризы. Вчера путейцы попросили «окно» на главном пути на полчаса, а затянули на целых полтора. Выбито из графиков четырнадцать поездов, из них три скорых. А о каждом скором Мазур докладывает заместителю министра… Следом — отдел пути. Почему передержано «окно»? Несвоевременно подвезли рельсы? Ах, мотовоз испортился? Ремонтировали? Мазур хмуро переспрашивает:

— Вы же могли подготовить рельсы на обочине заранее?!

Молчат. Решение НОДа:

— Получите выговор.

Затем доклад начальника грузового отдела Прохорова:

— …На стройучасток до сих пор не поданы пятнадцать вагонов под выгрузку.

Мазур молчит. Вспоминает. Сегодня он был на складе топлива. Стройучастрк рядом. Вагоны сам видел. Вопрос Прохорову.

— Вы уверены?

— Да.

Мазур хмурится. Ждет. Пауза зловещая.

Прохоров мнется, наконец говорит:

— Я должен проверить. Возможно, меня неправильно информировали.

НОД категорически объявляет Прохорову, но слова его слушают все:

— Избегайте, товарищ Прохоров, липы!

В кабинете тихо.

Докладывать «липу» нельзя. НОД проверяет все.

В 9.00 — дорожное селекторное совещание.

Обычное для Ревенко вступление:

— Ну… тут у нас сегодня такое дело… По итогам прошлых суток дорога сработала неудовлетворительно, значит. Особенно плохо на Шабановском отделении. Николаев там блох ловит… это дело… а работу валит. Дорога не выполнила задание по обороту вагона и по выгрузке. И, значит, остатки неразгруженных вагонов составили более тысячи, что, понятное дело, сократило наши ресурсы на погрузку. А теперь вот попрошу доложить итоги ночной работы и как будет выполнено задание на сутки. Только без философии.

Мазур сосредоточенно слушал доклады соседей, тут же представлял работу всей магистрали.

Подошла его очередь отчитываться.

Начал говорить спокойно, подчеркнуто, буднично и свой собственный голос слышал как-то глуховато, будто доносился он издалека:

— Ночная работа на Узловском отделении прошла в основном нормально, за исключением одного случая сбоя в движении поездов, происшедшего по вине путейцев. Виновных я привлек к ответственности. Полагаю, что этого больше не повторится, задание на сутки будет выполнено. Считаю необходимым сообщить об успехе смены дежурного по отделению товарища Пономарева, который сумел мобилизовать движенцев и добился ускорения оборота вагонов. В связи с этим прошу вас отметить за четкость и оперативность в работе кроме дежурного по отделению также старшего осмотрщика вагонов Турчана, диспетчера Максименко, дежурного по станции Узловая Михайлова и маневрового диспетчера товарища Слепова.

Ревенко ответил:

— Понятно. Сделаем такое дело. Лучшие люди вашего отделения будут поощрены в приказе… НОД-5, слушаю вас. Вы там не спите?

После дорожного селекторного совещания день обычно уже катился как с горочки.

В 10.00 Анатолий Егорович проводил подробный анализ работы с начальником планового отдела и главным бухгалтером.

В 11.30 НОД был на «горке», где перерабатывается почти весь грузовой поток. Подъезжая, нутром почувствовал: что-то произошло, забит приемный парк. Оказалось, в подгорочном парке сошел вагон. Мазур тут же осмотрел место происшествия, поинтересовался, вызван ли восстановительный поезд.

В 13.00 Мазур принимал доклад у дежурного по отделению по итогам третьей четверти суток.

В 13.30 — дневное селекторное совещание с начальниками станций.

В 15.00 НОД отпустил шофера (тот ведь работал с трех часов ночи), сел за руль сами поехал домой обедать.

Дед Егор самолично наливал горячий рассольник в тарелки, так уж было в их доме заведено. Анатолий Егорович рассеянно ждал, когда дед подаст.

Ели молча, а когда Мазур допил чай и утомленно прислонился к стене, дед понял, что сын здесь и уснет.

— Э-э! Ты чего?.. — тронул он его за плечо. — Иди в спальню, там тебе постелено.

— Угу… Разбудишь… — Мазур посмотрел на часы… — в 17.30. В восемнадцать у меня вечерний доклад начальников отделов…

В 21.00 Мазур отчитался по селектору перед управлением за сутки и получил новое суточное задание.

В 21.30 Анатолий Егорович вызвал дежурного шофера из гаража, попросил забрать машину и дал команду: пусть завтра за ним приедут к 5.00. В четверг можно было поспать лишний час.

В 22.00 Мазур был уже дома…

16

Заглянула в кабинет Янечка:

— Сергей Павлович, вас Подчасов просит к телефону. Что-то срочное у него. Вы ответите?

Нырков снял трубку. Райпрофсож на отделении Мазура славился, как и сам Мазур, умением преподносить всякие «подарки», поэтому Сергей Павлович, говоря в трубку: «Слушаю вас», — был уже собран и внимателен.

— Сергей Павлович, мы телеграмму министра получили. Приглашают на коллегию доложить о применении передовых методов на Узловском отделении.

— Прочитайте телеграмму, — потребовал Нырков.

— «Начальнику Узловского отделения дороги Мазуру, секретарю парторганизации Щебенову, председателю райпрофсожа Подчасову. 27 декабря на заседании коллегии Министерства путей сообщения будут заслушаны доклады НОД-4 Мазура, секретаря парторганизации Щебенова, машиниста Семака, поездного диспетчера Максименко, председателя райпрофсожа Подчасова о внедрении и распространении передовых методов использования локомотивов и вагонов на Узловском отделении. Министр путей сообщения», — зачитал Подчасов.

Сергей Павлович медленно покачал головой, затем попросил Подчасова прочесть адрес еще раз, только очень медленно и раздельно, и после долгой паузы произнес:

— М-да…

Подчасов терпеливо молчал.

— Ну что ж… поздравляю! — сказал наконец Нырков, а затем как бы между прочим спросил: — А почему эта телеграмма адресована не руководству дороги и Дорпрофсожу? Как вы считаете?

— Не знаю, Сергей Павлович.

Нырков молчал. Встревоженный Подчасов не выдержал паузы:

— Какие будут указания, Сергей Павлович?

— Указания?.. Указания — наказание! — бормотнул Нырков и со вздохом пояснил: — «Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль!» Вы знаете, Подчасов, чьи это стихи?

Подчасов ничего не ответил, и Сергей Павлович наконец сжалился:

— Это Гейне. Генрих Гейне. Ну ладно. Пока готовьтесь выполнить указания министерства. Я буду связываться с ЦК профсоюза, там посмотрим.

Сергей Павлович повесил трубку и несколько секунд не отрывал руку от телефона. Вот оно и случилось. То, чего ждал. Живое и яркое воображение Сергея Павловича представило ему выступление и триумф Мазура на заседании коллегии во всех подробностях. Пойдут портреты Мазура в газетах, интервью…

Сергей Павлович встал, подошел к окну и заложил руки под мышки.

Именно сейчас ему надо рассмотреть очень внимательно всю ситуацию. Эта телеграмма министра не случайна. Настал момент разобраться во всем до конца, расставить все точки… Приятен ему лично Мазур или неприятен — дело десятое. Если магистрали — да, да, магистрали! — объективно необходима поездка Анатолия Егоровича (он мысленно так и назвал Мазура — по имени и отчеству), Нырков искренне благословит его. Таким образом, все дело как раз в том, насколько этот визит будет конкретно полезным для дороги. Допустим, пройдет какая-то кампания… Отзвучат аплодисменты, отшелестят бумаги, забудутся доклады. Что дальше?.. А ничего! Как магистраль работала, так и будет работать. Такие вот Мазуры с их инициативами приходят и уходят, а дорога живет совсем другими заботами. Потому что люди работают. Простые, незаметные труженики, которые и есть вся суть магистрали. Они не ездят в Москву, не выступают с высоких трибун, они изо дня в день честно выполняют свой долг. Так при чем же здесь Мазур?.. Почему не другой НОД? Только спокойно, спокойно… Все должно быть объективно. Вот здесь-то как раз и просматриваются корни явления… Мазур толчется в обкоме, он якобы не боится критиковать и умеет выставить обычную работу отделения в выгодном свете, так что она уже считается выдающимся достижением. А откуда бы вдруг взяться всем этим разговорам о пресловутых передовых методах?.. Да ниоткуда. Все высосано из пальца и вовремя подано руководству (разумеется, через голову управления). Да… мы еще будем расхлебывать всю эту кашу, ох как будем! Но это, увы, опять эмоции. Не об этом надо думать. Максимум объективности… Главный вопрос: что может сделать он, Нырков, сейчас?.. А воевать будет Нырков, вот что! Доказывать будет Нырков! Интересы магистрали Нырков будет отстаивать.

Сергей Павлович отошел от окна и язвительно усмехнулся: «Воевать! Отстаивать!.. Слова-то все какие!» Он потянулся к телефону, но тут же и остановил сам себя: порядок действий надо продумать максимально четко. Вариант его действий сейчас таков: уговорить Ревенко и отправиться в Москву, а там развить деятельность в ЦК профсоюза, в министерстве, в народном контроле. Допустим, ему удастся добиться создания авторитетной комиссии по проверке всей деятельности Узловского отделения — в порядке, естественно, подготовки к заседанию коллегии. Обнаружатся, естественно, уязвимые места… Не могут не обнаружиться. Ерунда и утопия! Ревенко просто рявкнет и обругает, никакой Москвы не будет и в помине. Он не подготовил его к такому разговору, упустил время. Кроме того, нельзя повторяться. Хватит уже того, что один раз сняли вопрос с повестки бюро обкома. А если он и поедет, то создание комиссии маловероятно; даже если в ЦК профсоюза его поддержит сам Егоров — до коллегии уже ничего не успеют. Впрочем, ему ничто не мешает позвонить в Москву прямо сейчас. Скажем, тому же Егорову. Он снова потянулся к телефону и опять остановился, А если Егорова нет?.. Что тогда? А тогда ему, Ныркову, разъяснят, что его недоумение и вопрос, почему телеграмма министра адресована отделению, а не дороге, не имеют никакого отношения к развитию передовых методов на Узловском отделении. Более того, могут уточнить, что, видимо, такова его, Ныркова, роль в этом вопросе, поскольку коллегия министерства сочла необходимым рассмотреть эту проблему без него. Ведь разговаривать Сергею Павловичу придется с теми, кто не знает истинного лица Мазура. Вот и все. Звонить нельзя. Надо идти к Ревенко. Да, надо! Только сначала он спустится в вестибюль, купит газеты, пройдется по воздуху, посидит в скверике, отвлечется. А уж потом… Но мысли о предстоящем разговоре с Ревенко не отпускали Сергея Павловича. Интересно, как он будет выглядеть в глазах Ревенко?

И вообще, если прибегнуть к так называемому объективному взгляду на вещи: чем он, уважаемый и уважающий себя человек, занимается каждый день? Ну ерунда ж ерундой! И никакой гигантской деятельности, распыленной по разговорам да по бумажкам, никому, кроме него самого, не увидеть. Ну кто признает? Кто оценит?.. А ведь на такой чертовой должности, ей-богу, позавидуешь НОДу. Вот Мазуру хотя бы! Первый человек на магистрали!

Он вдруг остановился в сквере управления. Ну да, он уже думал об этом: опять осень… еще одна… Как мгновенно промелькнула жизнь… Будто был сон, и вот только-только проснулся… В кустарнике, в самых зарослях, среди сочно-желтой листвы увидел ярко-красные ягоды шиповника. Так и резануло в памяти: лет шести или семи набрал он этого шиповника… чуть ли не ведро… аж зимой чай пили…

Сергей Павлович воровато оглянулся и вдруг медведем полез в самую чащу за шиповником; ну и черт с ним, если увидят! Коли он председатель Дорпрофсожа, так уже и не человек?!

После той зимы отправили Сережку Ныркова в школу в село Кожищи, Хорошая учительница Марья Ивановна была там. И наука давалась Сережке легко. Четырехлетку кончил, Марья Ивановна говорит: «Дальше учиться надо». А к тому времени беда случилась — братья под лед провалились и утонули. Отец в петлю полез, еле отходили, убивался по сыновьям страшно. Жена тремя годами раньше умерла, теперь вот двух сыновей сразу потерял… Продал хату, забрал сына и перебрался в другое село, а там лавку открыл. И хозяйка новая у него сразу объявилась. Сережку не любила, но и не донимала особенно. А когда исполнилось Сергею шестнадцать, посадил его отец в рундук возле Троицкой церкви. Дал бакалеи на пятьсот рублей, а через две недели велел принести выторг. И вот тут впервые Сергей понял, что такое самостоятельность. Сам себе хозяин. Шевели мозгами — заработаешь. Допустим, все рундуки закрылись к вечеру, а Сережка знает, что гулянье будет, — обязательно открывает. Народ с богослужения идет — пожалуйста, его рундучок открыт. Стал и отец к нему с интересом присматриваться — вроде не совсем сын недотепа. Однако к этому времени лавкам да рундукам вообще конец приходил — наступала Советская власть хозяевам на горло. И вот тут Сережка еще раз проявил сообразительность — подался в город. На рабфак собирался, да сельсовет справки не дал, пришлось устраиваться куда придется. И взяли его в паровозное депо учеником слесаря. Слесаря из Сергея не вышло. Не понравилось — грязно, тяжело, да и платили не особо, перешел в экипировщики, но и здесь не задержался, через три месяца стал рабочим на складе топлива. А тут он и полгода не проработал, пришел как-то молодой замначальника депо — тот самый Михаил Иванович Кабанов, который и сейчас на дороге трубит. Тогда молодой, горячий. Партиец — что по тем временам, в общем-то, редкостью было… Подходит к штабелю, там как раз один Нырков и стоял.

— Почему столько людей в очереди? — спрашивает.

Сережка не растерялся да и брякнул:

— А весовщик такой! Кому отпускает, а кому нет! И себя знает.

— Что значит «себя знает»? — строго переспросил Михаил Иванович, и хоть Нырков сразу понял, что непростой у него собеседник, ну так ему-то что терять?! Он и выложил напрямик:

— То и значит, что с кого наличными, а с кого продуктами или чем!.. Остальные — пусть стоят себе.

— Ты сам-то кто будешь?

— Кто? Рабочий я здесь.

Посмотрел на него Кабанов, словно прикидывая какие-то решения, и понравился ему этот замурзанный мальчишка с хитроватыми глазами и с кривым носом.

— Так ты что, такой, значит, честный, что не воровал бы и не обвешивал? И себе бы не брал?..

Глянул на него Сергей Павлович и очень серьезно покачал головой:

— Мы к такому с детства не приучены — чужое брать.

Так и решилась судьба. Нежданно-негаданно стал вдруг весовщиком. Дело пошло веселей. Тут же предложили в комсомол вступить — не отказался, только в анкете написал: из крестьян-середняков…

Вначале Сережку Ныркова и не слышали. Потом в общем шуме, в гаме свой собственный голосок стал у него пробиваться. Постепенно и на складе покрикивать приучился. Да и Кабанов о нем не забывал. Так что через пару лет Нырков уже был у всех на виду. Особенно же умел себя проявить при разборе персональных дел. Принципиальный, непримиримый, всегда хмурый — стали Ныркова даже побаиваться.

И как раз в это время отец приехал к нему из села. Было у него намерение в городе обосноваться, и конечно же к первому — к сыну советоваться подался старик.

А Сережка совсем уж не тот. Глянул на отца исподлобья — у того аж мурашки по спине от такого взгляда.

— Сережка! Сынок! Да что ж ты смотришь так, а? Ведь не видались-то сколько!

А сын ему в ответ:

— Вы, папаша, это бросьте! Страна надрывается, а вы из колхоза бежать?.. Смотрите, папаша, я вас серьезно предупреждаю. — И еще раз проколол взглядом.

Старик уж и не рад был, что затеял эту встречу, бросился поскорее на вокзал да в поезд. Черт его знает, чем оно все могло кончиться после таких взглядов сыночка родного…

В 1938 году вступал Сергей Павлович в партию. Дали ему рекомендации — одну сам Кабанов написал. Стали обсуждать обстоятельно, серьезно и, конечно, благожелательно. По работе претензий к нему никаких, по общественной линии — тоже. А вот у кого-то дурацкий вопрос возник: «Почему У Сережки Ныркова друзей нет? Почему в компаниях его не видно? Никогда он не споет, не станцует, не повеселится — молодой ведь парень!» И ответил Нырков так:

— Я в себе коммунистическую принципиальность выковываю. Стараюсь быть непримиримым к недостаткам. А кое-кому это не по нутру. Что же касается танцев и песен, то это не может быть важнее политграмоты. Я по вечерам изучаю труды классиков марксизма-ленинизма в порядке самоподготовки к поступлению на рабфак.

Не было больше вопросов. Приняли Ныркова в партию единогласно.

В этом же году выбрали Ныркова и в местком депо. Сел он на жилищно-бытовые вопросы. И тут-то его таланты и открылись — все признали: никто так не умеет разговаривать с людьми, как Серега Нырков. Всякие пролазы и проныры его принципиальность за километр чувствовали.

Так до самой войны и проработал он, не выдвигаясь и не падая.

А как только началась война, старый председатель месткома ушел добровольцем на фронт, и когда стали думать, кого ставить вместо него, выбрали Ныркова. К тому времени он уже заведовал складом топлива. В армию Нырков не мог быть призван: печень у него и язва желудка — на все были соответствующие справки. Но не любил Сергей Павлович о болезнях распространяться. Не то время, говорил, чтоб болеть и свои болячки выставлять!

И еще больше стал хмуриться и сутулиться Нырков. Все чаще в его словах мелькало: «Война! Весь народ сражается! А вы?.. Что из того, что женщины?! В такое время нет женщин и нет мужчин — народ есть, и война есть! Все! Исполняйте! Неисполнение расценю как саботаж!»

Трудно было на транспорте: женщины — смазчики, женщины — осмотрщики вагонов, женщины — кочегары. Потому и хмурился, и сутулился Нырков, что мужик он все-таки, а на такой бумажной должности — председатель месткома депо.

А в 1945-м вернулся старый предместкома. В едином порыве выдвинули его, победителя, на прежнюю должность, можно сказать, на руках внесли в местком. И, стало быть, возник сам собой вопрос, что делать с Нырковым. Молодой. Активный. Ничем себя не запятнал. На фронте не был? Ну так что ж, в тылу организовывал победу. Решили выдвинуть в райпрофсож. Ответственным секретарем.

Но тут через два месяца беда — тяжелый случай группового травматизма на отделении. При ликвидации оползня погибли путевой рабочий и бригадир. Была, конечно, вина самого бригадира — нарушили порядок ограждения участка, и на фронте работ оказались сразу два встречных поезда. Выскакивали из-под товарного — попали под скорый.

Была создана комиссия, и Нырков, хмурясь, не поднимая глаз от земли, сказал в неофициальной обстановке заведующему транспортным отделом обкома партий:

— Нельзя так дальше работать. Будь я на месте председателя райпрофсожа, я вел бы себя иначе. И уж такого бы не допустил.

Председатель райпрофсожа был снят с работы, а на его место избран Сергей Павлович Нырков.

Кандидатуру Сергея Павловича утвердили без всяких проволочек, знали его; правда, между собой люди удивлялись, почему не женится. Все-таки тридцать пять лет — возраст.

А не женился Сергей Павлович потому, как он объяснял себе, что весь он в работе. Не такой он, как другие, для которых рабочий день кончился — и все! Для него, Ныркова, работа никогда не кончится, потому что вся жизнь его — работа. И не из тех он, кто за юбками мотается. Силу воли надо иметь. А у Сергея Павловича она есть — в этом все уже убедились, еще когда он в депо работал. Уж как его только не обхаживали! Камень бы сдался, но не Сергей Павлович Нырков! Ни одной сигареты не выкурил Сергей Павлович, рюмку водки позволял себе выпить раз в три года по большим праздникам. И много-много разных случаев упустил Сергей Павлович, зато приобрел главное достойное качество в человеке — безупречную репутацию. Недаром в течение многих лет сражался он сам с собой, как с врагом! Но мало кто мог по-настоящему это понять. Поддакивали, а внутри, в душе, недоумевали: зачем обрекать себя на такое монашеское отречение от всех житейских радостей? А потому не понимали, что не случалось с ними того, что когда-то с Сергеем Павловичем на танцплощадке, когда только он из села приехал. Долго он маялся в углу, никого не приглашал, не осмеливался. А потом вдруг будто толкнуло его, как лунатик направился через всю веранду к одной такой неказистой на вид девушке. Не был он знаком с ней. Знал, что звали ее Любой. Остановился он перед этой Любой, неуклюже кивнул ей и спросил:

— Можно вас?..

А девушка растерялась и не знает, что сказать, — не приглашали ее никогда. А тут одна дура как загогочет — глупо-глупо, и все подружки — следом за ней. Такой гвалт затеяли, что к ним сразу парни подскочили: «В чем дело? В чем дело?..» А те представляют: «Вот посмотрите, какой кавалер объявился!» И тогда самый здоровый парень зачем-то взял Сергея Павловича за шиворот и через всю площадку под общий хохот и под музыку протащил к выходу, а там наддал под зад коленом и вышиб со словами: «Чтоб духу твоего тут не было! Понял?»

И всех чрезвычайно удивило сообщение, что Нырков, убежденный холостяк и женоненавистник, наконец-то женится. И на ком бы, думали?.. На Сычевой, уборщице из депо. Ничего никому не было ясно, в том числе и самой Сычевой, только один Сергей Павлович и помнил, что она как раз и есть та самая Люба, из-за которой его когда-то с позором выбросили с танцплощадки.

После женитьбы Люба еще долго не могла назвать Сергея Павловича Сережей. Уж и думать не думала замуж выйти, а тут Сергей Павлович — солнце красное. Уж как старалась! Комнатенку так скоблила, что сияло все, а Сергей Павлович придет хмурый, недовольный — понятно, такая должность у него: выматывался. Люба и приготовит, Люба и накормит, Люба и не взглянет, чтоб не раздражать… А сама голодная была и больная. Скрывала болезни от Сергея Павловича. Не любил он этого. Детей — договор был — не иметь. Но как их не иметь?.. Случилось все-таки. И тоже скрывала-скрывала, а оно дело такое, что само ведь открылось. Поглядывал-поглядывал Сергей Павлович, а потом и спрашивает:

— Ты что, значит?..

Кивнула виновато Люба. И приговора ждала. А он месяц молчал, два, уже можно и не сомневаться, что ребенок будет — по животу все видно, — а потом как-то говорит, перед самыми родами:

— К моим знакомым поедешь. В Москву. Работу тебе устроят и прописку. Только чтоб все нормально было. Жизнь мне загубишь — не прощу!

— Да что ты, Сергей!.. Зачем же!..

— Материально поддерживать буду все время. Мое слово — закон. Можешь не сомневаться. А в суд подашь — тогда мне терять нечего будет! Поняла?.. У меня вся жизнь впереди. И у тебя тоже. Официально расторгать брак не будем. Согласна так?..

Кивнула: согласна. А как же иначе? Понимала, что не пара она Сергею Павловичу. Он образованный, умный, в железнодорожной академии учится. А она кто?.. Ни красоты, ни ума — одни болезни. Так что-то… Хорошо, хоть ребеночек будет, есть для кого жить… Могла бы ведь и одна весь век вековать, если б не Сергей Павлович.

На том по-хорошему и расстались…

А Нырков, оставшись один, собрал всю свою великую волю в кулак и пережил распад личной жизни. Конечно, у него появились условия сосредоточиться на работе. И результаты не замедлили сказаться. Сергей Павлович отличился при подписке на государственный заем и вообще стал фигурой заметной и популярной как в районе, так и на дороге. Его избрали в железнодорожный райком и членом президиума Дорпрофсожа.

Выступал Сергей Павлович регулярно на всех активах, совещаниях и собраниях. Говорить умел, и говорить с людьми ему нравилось.

И тут бы уже все хорошо, так опять неприятности: дорога провалила квартальный план перевозок. Об этом знали все и, естественно, на областной партийной конференции сидели поникшие и никак не разделяли оживления Ныркова. Но когда Сергей Павлович вышел на трибуну и принялся поднимать на щит только что назначенного начальника дороги Ревенко, все поразились, как же прошло незамеченным, что, оказывается, рационализация на дороге достигла союзного рекорда. Сам секретарь обкома Бутырев покритиковал областную газету, которая прошла мимо такого события…

Ну, а Ревенко буквально через неделю вызвал его к себе и рубанул, как он умеет: «Будешь, это дело… на профсоюзе, значит!» Естественно, у Сергея Павловича екнуло: «Неужели Дорпрофсож?» Он боялся думать и верить в это до последнего мгновения…

И только в те минуты, когда ему уже пожимали руки, поздравляя с избранием, — только тогда он понял, что это уже явь: он, Нырков, — председатель Дорпрофсожа! Свершилось!

17

Видавшему всякие виды и всяких начальников Сергею Павловичу казалось, что за годы совместной работы он так прекрасно изучил характер Ревенко, что открыть в нем какие-то новые качества решительно невозможно. О настроении Александра Викторовича Нырков обычно справлялся у секретарши. Сегодня в ответ на его: «Как там?» — она отреагировала коротким движением головы: нормально, дескать (она что-то печатала и, видимо, не хотела отрываться даже ради председателя Дорпрофсожа).

Отметив про себя эту заносчивость секретарши, Сергей Павлович довольно уверенно открыл тяжелые двери ревенковского кабинета, в последний раз сосредоточиваясь перед важным разговором. Однако то, что Нырков увидел, повергло его в полное изумление. Сначала он вообще ничего не мог понять и замер у порога, опешив: Ревенко, склонившись над столом, почти лежа на нем, мычал в трубку телефона что-то совершенно невразумительное:

— У-тю-тю-тю! У-сю-сю-лисю!

Сделав нерешительный шажок внутрь кабинета, Сергей Павлович вновь замер, остановленный вдруг взрывом напугавшего его смеха.

— А-гу-гу! — грохотал начальник. — А-тю-тю-тю-лю! А ну еще: де-да! Де-да! Ну!..

Тут начальник дороги заметил Ныркова, но ничуть не изменил ни позы, ни блаженного выражения лица, расплывшегося в восторге.

— Садись! — нетерпеливо и властно показал он Сергею Павловичу на кресло широким жестом руки.

Нырков облегченно вздохнул, наконец-то сообразив: разговор с внучкой. «Ну что ж, момент не из худших», — подумал он и деликатно полуотвернулся, чтобы счастливый дед не смог увидеть его презрительной усмешки.

Наконец трубка была повешена Ревенко замутненным взором окинул кабинет и, медленно возвращаясь на грешную землю, откинулся в кресле, все еще блаженно и приторно улыбаясь — теперь уже Ныркову. От этой улыбки у Сергея Павловича побежали по спине мурашки.

— Внучка, это дело, — словно бы извиняясь, произнес Ревенко.

И Нырков подумал о том, как бы не пришлось откладывать разговор, тянуть с которым никак невозможно. Нельзя. Дороги уже не минуты. Секунды.

— Такое дело, а?.. Растут детишки, Нырков! Растут… Ну! Чего сидишь? Говори, раз пришел. Вот у меня внучка уже сказала: де-дя! Может, и ты меня порадуешь чем?..

Сергей Павлович зябко поежился и, окончательно решившись, торопливо начал:

— Слышали? В гору идем, Александр Викторович! Можно сказать, растем! Узловское-то отделение будут на днях слушать на коллегии…

— Что ты говоришь?! Да-а… есть, значит, такое дело… у нас… — обрадованно промямлил Ревенко. — Да-а! А ты чего бледный какой-то, а?..

— Да вот, Александр Викторович… неожиданности, знаете ли, разные… Может быть, вы что-то не до конца осознаете… Ситуация созревает на дороге нехорошая…

— А когда ж она была хорошей? И не помню, значит, чтоб когда-то хорошей была! — сказал Ревенко и хмуро придвинулся к столу. — А чего же это я, значит, не до конца осознаю?

— Вы обратили внимание, что Мазура вызывают без нас?..

Ревенко вопросительно поднял косматые брови. Но Сергей Павлович выжидающе молчал, и начальнику дороги пришлось подтолкнуть его:

— Ну, говори, говори!

— Мне, Александр Викторович, понимаете ли, чутье кое-что подсказывает. А вы ведь знаете — я редко ошибаюсь!..

— Да уж ты, это дело, знаток, знато-ок! Прямо-таки куды там всем нам! Ну да ладно, это дело, говори — не юли!

— Надо взглянуть правде в глаза: слабо мы, Александр Викторович, руководим выдвижением молодых толковых инженеров. Фактически в этом деле самотек! Ну вот конкретно: кто у нас есть? То-то и оно-то! Так нужно ли удивляться, что Мазура почему-то знают и в Москве, и в области… А сегодняшний вызов на коллегию — так это просто… — Выждав, Нырков резко произнес: — Это очередной рывок Мазура к своей цели!

— Это дело… Уточни, — недоуменно вскинулся Ревенко, — к какой цели?

«Сейчас возьмет и выгонит к черту!» — мелькнуло у Сергея Павловича. Но отступать было поздно. Он поплотнее придвинулся к столу и тихо, зловеще проговорил:

— Цель Мазура — вот она! — он решительно указал на кресло Ревенко.

Тот как-то неуверенно и неловко качнулся всем огромным телом, встал, резко оттолкнув кресло, и деланно рассмеялся:

— Быстро ты меня, Сергей Павлович… Это дело, ха! Снял! Быстро! И ведь не впервой! Помнишь? Назначал ты уж Мазура на мое место! А я, как видишь, жив и здоров! И Мазур у меня на месте! — Он медленно прошел к двери, вернулся, задумчиво проговорил: — А вопрос ты, значит, поднял очень серьезный… Мы что же… больше всего дорожим своими местами?.. — Он вытянул ногу и носком ботинка слегка двинул кресло. — Тогда нас с тобой, это дело, надо в три шеи гнать!

Сергей Павлович вынул платок и вытер лицо. Теперь он был спокоен: раз Ревенко заговорил в таком тоне, можно продолжать дальше.

— Недорабатываю я, Александр Викторович, в этом вопросе. Сам чувствую, что недорабатываю. А прямой результат уже налицо: министерство не заметило той помощи, которую дорога оказывает Узловой. Ведь раздавались предупреждающие голоса, что благодаря управлению Мазур подавляет все другие отделения!

Этот последний тезис созрел в голове Ныркова именно в эту секунду, и он уже жалел, что так поспешно его выложил. Однако Ревенко заинтересовался.

— Что значит «подавляет», это дело? Объясни-ка поподробнее!..

— Ну… так просто, на пальцах, это не объяснишь… Нужен достаточно полный анализ. Вероятно, все же назревает необходимость привлечь к нему опытных специалистов, создать им условия для работы… Мы тогда не довели дело до конца!

Ревенко кивнул и подытожил:

— Тут оно, значит, надо разобраться. Опыт узловчан после коллегии будет активно, обязательно, такое дело, распространяться. И здесь мы должны будем это… работать с тобой. Понял? Создадим комиссию… возможно, тебе и придется ее возглавить… Но учти… в случае перегибов или каких-то там этих дел — сам, значит, с тебя голову сниму! Хотя я тебя, значит, ценю и уважаю…

— А я, Александр Викторович, ответственности не боюсь! А то, что Мазур — это не та фигура и в политическом, и в моральном аспектах, так это мне становится ясно все больше и больше.

— Философия, Нырков! Философия! Ты меня, брат, извини, мне пора собираться. У меня встреча со строителями. Может, поедешь со мной?..

18

Мазур увидел телеграмму министра только на следующий день, вернувшись с линии. Он сразу вызвал к себе Подчасова и Щебенова, улыбаясь протянул им бумагу:

— Вы знакомы с этим документом?

— Вчера еще читали. Хотели вас разыскать, да вы по перегонам ходили.

— Ну, тогда за дело! Я бы рекомендовал следующий план действий: к Семаку прикрепим кого-то из грамотных инженеров. Продумать надо, кому поручим? А к диспетчеру Максименко — начальника технического отдела. Свой доклад я сам подготовлю. Как считаешь, Иван Павлович?

Щебенов откашлялся, потом медленно проговорил:

— Оно все правильно, только…

— Ну говори, что ты замялся?

— Надо бы тебе позвонить начальнику дороги. Совета спросить, генеральную линию наметить. А то, знаешь…

Мазур кивнул, снял трубку, вызвал Ревенко.

— Александр Викторович, Мазур докладывает.

— Здравствуй, Анатолий Егорович, здравствуй, дорогой.

Приветствие, несмотря на это «дорогой», прозвучало неприязненно.

— Александр Викторович, получена телеграмма министра. Нас, отделение, вызывают на коллегию с докладом о передовых методах в области ускорения оборота локомотивов и вагонов. Хотел бы с вами посоветоваться.

— Кого это, значит, «нас» вызывают?

Мазур прочитал телеграмму. В трубке послышался какой-то неясный шум, потом Ревенко спросил:

— Так что ж… это дело хорошее, конечно… в Москву поехать… Я бы и сам… и еще б внучку, ха-ха… взял…

— Хотел бы обсудить с вами принципиальный план действий, Александр Викторович!

— Ну, приезжайте, значит, завтра после доклада.

Мазур повесил трубку и несколько секунд озадаченно вертел в руках телеграмму, молчал. Щебенов нарушил тишину:

— Так что он ответил?

— Чудно́ ответил. — Мазур вздохнул и сложил руки на груди, продолжая что-то сосредоточенно обдумывать про себя. Затем добавил: — Ревенко чем-то недоволен. А чем, я не понимаю. То есть понимаю, конечно: нас вызывают, а его — нет…

Подчасов оживился:

— Меня, между прочим, Нырков так и спросил: почему, мол, эта телеграмма адресована не руководству дороги и Дорпрофсожу?

— И что ж ты ему ответил? — улыбнулся Мазур.

Подчасов пожал плечами:

— Ничего…

— Напрасно!.. — Мазур вздохнул. — Надо было сказать, что ускорением оборота локомотивов и вагонов, комплексным снижением себестоимости перевозок в полном объеме занимаемся на всей сети только мы и еще сибиряки — тоже отделение. Вызовут ли их — не знаю… Министерство интересует опыт в масштабе отделения! Понятно? И ничего обидного тут для дороги нет. Они, наоборот, должны гордиться нами!

Щебенов медленно и неторопливо, в своей обычной манере, сказал:

— Звони, Анатолий Егорович, в обком партии, товарищу Бутыреву. И скажи про телеграмму. Да, и учти: на нас тут жаловалась подшефная наша «Сельхозтехника». Мне об этом сказал на семинаре парторгов один товарищ с завода «Ударник». Он присутствовал как раз у второго секретаря обкома Грищака, когда они явились. Так вот, если Бутырев спросит насчет «Сельхозтехники», ты ему можешь с чистой совестью ответить, что десять полувагонов дадим завтра же… Наглецы они и вымогатели! Мы им столько добрых дел сделали, а они кляузничают!

— Это тоже Бутыреву передать? — улыбнулся Мазур.

— Ну это, может быть, необязательно, — засмеялся Щебенов.

К секретарю обкома Мазур дозвонился только в конце дня, однако Бутырев живо заинтересовался и предложил, не откладывая, приехать для подробной беседы.

Как только Мазур появился в обкоме, его уже в коридоре перехватил зав транспортным отделом Скляров:

— О! На ловца и зверь бежит! — И без предисловий спросил: — Ты что это «Сельхозтехнику» обижаешь, а?

Анатолий Егорович откровенно объяснил, в чем дело, и Скляров тут же повел его к Бутыреву, но придержал в приемной:

— Подожди, я узнаю обстановку. Там у него сейчас как раз Грищак. Может, тебе лучше сегодня и не показываться…

Через минуту он широким жестом пригласил Мазура.

Бутырев и Грищак были антиподами. Первый секретарь — невысокий, подвижный, открытый и улыбающийся; второй — всегда хмуро сосредоточен, немногословен, замкнут. Анатолий Егорович напряженно ждал вопроса о «Сельхозтехнике», когда Бутырев их знакомил. Но второй секретарь ничего об этом не сказал, только сурово произнес:

— Слышал о вас.

Бутырев, словно не замечая этой хмурости второго, поинтересовался семейными делами Мазура, спросил о делах на дороге и наконец весело задал прямой вопрос:

— Ну-с… Анатолий Егорович! Так с чем же мы едем на коллегию?.. Вы, надеюсь, понимаете, почему меня интересует это. Не так часто НОДы и передовики ездят в Москву. Видимо, МПС считает, что пришло время распространить передовые методы на всю сеть. Областной комитет всегда поддерживал ваши начинания, это вам известно, и в местных масштабах мы не сомневались в пользе вашего опыта. Но сегодня речь идет о коллегии МПС, а это значит, что мы уже говорим во всесоюзном масштабе, и тут мы не должны ударить в грязь лицом. Вы согласны со мной? Так вот, я хотел бы, Анатолий Егорович, чтобы вы нас сейчас проинформировали о развитии и внедрении передовых методов на Узловском отделении, как бы суммируя все то, что нам стало известно за последние годы. Простите, я приглашу работников нашего аппарата. Им интересно будет вас послушать.

Когда собрались приглашенные, Бутырев сразу же предоставил слово Мазуру:

— Пожалуйста, Анатолий Егорович, мы вас слушаем!

Мазур встал и, поскольку обстановка была доверительной, заговорил как-то очень непринужденно:

— О вызове на коллегию мы узнали только сегодня, доклады наши еще не подготовлены, поэтому я попробую рассказать конспективно о тех вопросах, которые нам удалось решить наиболее удачно и, опираясь на наших передовиков, внедрить в производство. Известно: основная ведущая сила на транспорте — это локомотив. И свои главные усилия мы решили направить на ускорение его оборота. То есть мы заставили работать локомотив не двенадцать часов в сутки, а все двадцать. Это позволило нам сократить наличный парк локомотивов и этим сокращенным парком выполнять ту же работу, которую мы делали раньше. В результате на отделении резко поднялась производительность труда и снизилась себестоимость перевозок. Добиться этого было далеко не просто. Пришлось, если можно так выразиться, весь коллектив повернуть лицом к локомотиву, заставить людей мыслить по-новому. Потребовалось сократить время экипировки и снабжения локомотивов, поднять скорости движения, улучшить состояние пути, изменить качество топлива, увеличить весовые нормы поездов и провести целый ряд мероприятий организационного характера. Надо было поставить дело так, чтобы задолго до прихода локомотива на распорядительной станции ему готовили топливо, воду, бригаду — то есть локомотив у нас действительно стал главной движущей силой, и тем самым он заставил более энергично вращаться все другие подвижные единицы, в том числе и вагон. Таким образом, ускоряя оборот локомотива, мы резко улучшили оборот вагона, что само по себе является важнейшим показателем работы железной дороги. — Мазур замолчал и вдруг спросил: — Я не очень нудно?..

Бутырев сосредоточенно ответил:

— Пожалуйста, продолжайте! Это все очень важно.

И Мазур продолжал:

— Когда мы достигли первой цели, то задались вопросом: а нельзя ли снизить себестоимость перевозок не только за счет ускорения оборота локомотива, но и за счет других мероприятий? То есть комплексно. Отсюда родился так называемый план комплексного снижения себестоимости перевозок на нашем отделении… В этом начинании нас поддержали наши передовики: комплексный план обеспечил закрытие малодеятельных станций и раздельных пунктов, а также позволил попутно решить многие другие вопросы — я не хочу сейчас уходить в подробное перечисление…

Конечно, мы все это прикидывали еще в период зарождения комплексного плана, но потом мы сами не поверили тем колоссальным изменениям и результатам, которые нас ожидали.

И вот тут как раз и возникла самая серьезная задача: все эти инженерные проблемы решить в жизни, на каждом рабочем месте. Вместе с партийными и профсоюзными руководителями — от мала до велика — мы пошли с нашими планами в производственные коллективы, с тем чтобы каждый наш рабочий претворял этот план, имея перед глазами конкретную перспективу.

И вот смотрите, что получилось: наряду с резким ростом измерителей выросла заработная плата. Буквально по всем профессиям улучшился режим работы и отдыха, особенно поездных бригад. А мы все знаем, партия нам подсказывает, что материальная заинтересованность — прямой стимул подъема производительности труда.

Пришлось потрудиться и всему командному составу. Инженеры и руководители отделения сопровождали поезда на локомотивах, дежурили на складах топлива, экипировках, парках формирования поездов, проверяли реальность замысла и тут же, в процессе внедрения, вносили коррективы… Мы старались, и, кажется, это удалось — создать подлинно творческое настроение у каждого, повторяю, у каждого труженика отделения.

Бутырев встал, налил в стакан воды из графина, протянул Мазуру, подождал, пока тот выпьет, и сказал:

— Ну что ж, Анатолий Егорович, я искренне рад, что надежды, которые мы возлагали на ваш коллектив, не оказались напрасными. Я полагаю, что эти ваши предложения, которые будут распространены по всей сети железных дорог, внесут значительное улучшение в работу транспорта, причем, как мне кажется, здесь речь идет о весьма серьезном экономическом эффекте.

Секретарь обкома сосредоточенно смотрел на Мазура, потом вдруг неожиданно улыбнулся:

— Анатолий Егорович! У себя на отделении, как я понял, вы произвели чуть ли не революцию. Но, внедряя новое, вы ведь ломаете старое или, скажем, привычное. А это далеко не просто. Так вот, я бы хотел уточнить, насколько болезненной оказалась такая ломка. Видимо, вам приходилось преодолевать чье-то сопротивление?

Мазур понимающе усмехнулся, он сразу вспомнил Кабанова. Однако решил о нем здесь не говорить и только покачал головой:

— Сложный вопрос вы задали, Василий Петрович. Не вдаваясь в подробности, могу сказать одно: очень бывает трудно, но мы знаем, на что идем, и верим в то, что делаем.

Слово попросил зав транспортным отделом Скляров.

— На бюро областного комитета мы уже слушали товарища Мазура и секретаря парторганизации Узловского отделения товарища Щебенова. При этом отмечалось, что руководство отделения работает в самом тесном контакте с партийной и профсоюзной организациями. Именно в этом залог успехов Узловского отделения дороги. В этой части в решениях обкома партии дан целый ряд полезных рекомендаций, которые, как видно из информации товарища Мазура, хорошо выполняются. Со своей стороны мы еще раз свяжемся с руководством дороги и вместе подскажем товарищам, как быстрее распространить этот ценный опыт на всю дорогу. Между прочим, Василий Петрович, у меня есть опасения, что на коллегии обратят внимание на то обстоятельство, что передовой опыт Узловского отделения до сих пор не распространяется на дороге. Я недавно столкнулся с таким настораживающим фактом: на вечно отстающем Шабановском отделении не только не внедряется опыт узловчан, там даже не выполняются основные измерители, и при этом рабочий парк локомотивов значительно завышен против нормы. А ведь это соседнее отделение, которое к тому же снижает показатели всей дороге!.. Кроме того, есть ряд фактов, подтверждающих, что руководство дороги само еще недостаточно разобралось в сущности опыта узловчан, почему мы и не смогли поставить вопрос на бюро вторично.

19

На следующий день Мазур после основательного инструктажа Щебенова поехал к начальнику дороги. Войдя в кабинет, он увидел Ныркова. Тот сидел довольно непринужденно, положив руку на спинку кресла, которое стояло рядом; он коротко наклонил голову, приветствуя Мазура.

— Александр Викторович, как мы с вами вчера договорились, позвольте доложить наши планы по вопросу выезда на коллегию.

— Мы вас слушаем. Обязательно слушаем. Такое дело, значит.

Мазуру казалось, что Ревенко при любых обстоятельствах мог бы предложить ему хотя бы сесть. Правда, зная Ревенко, он не удивился — в принципе был готов к любому приему, и к такому тоже. Раскрыл папку и, стоя, подчеркнуто деловито изложил, какие доклады будут сделаны на коллегии, что в них будет отражено, какие принципиально важные и новые вопросы Узловское отделение ставит перед коллегией, свои конкретные предложения.

Когда Мазур кончил, Нырков сумрачно вздохнул и невнятно пробормотал что-то похожее на «м-да, дела…». Ревенко оставался безучастным, но Мазур чувствовал, что тот сосредоточенно обдумывает продолжение разговора.

Наконец Ревенко медленно и небрежно, с какой-то, как показалось Мазуру, брезгливостью проговорил:

— Ты нам, Мазур, как дуракам талдычишь: «новое», «передовое»… а вот скажи по-простому: не слишком ли ты громкие слова полюбил, Анатолий Егорович? Оборот вагона и его ускорение были и будут, значит… как бы тут умно сказать… основной мерой деятельности железных дорог вообще. Почему вы его, это дело, противопоставляете обороту локомотива? Вы такой талантливый, Анатолий Егорович, что в этом видите что-то новое?

— Да. Именно в этом вижу новое, Александр Викторович!

Ревенко грозно свел брови и сделал несколько движений карандашом, зажатым в кулаке. Грифель сломался, начальник дороги посмотрел на карандаш и выбросил его в корзину. А Мазур продолжал:

— Мы должны смотреть на вещи реально. Я вам только что доложил о неплохих итогах, которые подтверждают, что путь, избранный нами, совершенно правилен. И, видимо, в данном случае необходимо руководствоваться не только личным мнением, но также цифрами и анализом, с которыми мы едем на коллегию.

— Ого! — оживился наконец Нырков и даже привстал. Он спросил у Ревенко:

— Разрешите мне, Александр Викторович?

Начальник дороги кивнул, и Нырков сел, откинувшись к спинке кресла.

— Анатолий Егорович! О некоторых вопросах, о которых вы здесь доложили, я слышу впервые. Чем объяснить вашу такую замкнутость, я бы даже сказал — скрытность в ваших действиях? Вы что же, боитесь, что у вас украдут эти ваши передовые методы? Складывается мнение, что вы не так о пользе дела беспокоитесь, как о личной славе. А ведь это… граничит с политической близорукостью. Вы что же, и дальше надеетесь прожить в собственной скорлупе этаким раком-отшельником?

Мазур возразил:

— Сергей Павлович! «Мои методы», как вы их назвали, — это инициатива всего коллектива, которую уже рассматривал и одобрил областной комитет партии. Что же касается моей «замкнутости и скрытности», так я прямо скажу: любое предложение, с которым я прихожу к вам до внедрения, вы, как правило, бракуете и отвергаете по самым нелепым поводам. Поэтому мы вынуждены экспериментировать самостоятельно, а затем уже ставить вас перед фактом, когда вам невозможно не согласиться.

Усмешка на губах Ныркова нервно подрагивала и все время косо сползала куда-то вниз, словно мышца не подчинялась усилиям хозяина.

Сергей Павлович резко повернулся к Ревенко и, показав на Мазура, произнес:

— Вот вам, Александр Викторович, еще одно красноречивое свидетельство моих предположений! «Инициатива всего коллектива!» Ревенко нахмурился и сказал:

— Базар кончим! По-деловому, это дело, надо. Без философии. Что вы, Сергей Павлович, можете конкретно порекомендовать Мазуру в отношении, значит, его выступления на коллегии?

Он развернул схему поездного положения, внимательно просмотрел ее еще раз.

Нырков встал, заложив руки за спину, не спеша прошелся по кабинету, потом подошел к Ревенко, поразмышлял и как бы между прочим указал в поездном положении на кружок «Узловая»:

— Вот, Анатолий Егорович, вы едете в Москву на коллегию с докладом о «передовых методах»… — Здесь он немного выждал. — А сегодня у вас Узловая, как мы видим, осталась без локомотивов. Чем вы это объясните?..

— В регулировке бывают всякие моменты. Распределяя вагонопотоки, мы можем сосредоточить локомотивы на каком-то узле или участке.

— Ну и как? Вы считаете нормальным отсутствие локомотивов? — Нырков задал этот вопрос спокойно и вернулся к своему креслу.

— Мы, Сергей Павлович, обеспечиваем бесперебойную работу на всем отделении, — тихо сказал Мазур. — И если локомотивы оказались на тех направлениях, где движение наиболее интенсивно, это не говорит об ошибочности наших мероприятий или о принципиальной неправильной регулировке…

Нырков тут же перебил…

— Ну-у… я думаю, что для коллегии вам придется найти другой ответ, если этим заинтересуются. Сегодняшнее ваше объяснение — всего лишь общие слова. Надеюсь, вы сами это понимаете.

Мазур кивнул, принимая к сведению, а Сергей Павлович благодушно улыбнулся и пробормотал под нос: «М-да… передовики…»

Начальник дороги решил на этом и закончить разговор, резюмируя:

— Я считаю, Анатолий Егорович, что забор городить вокруг пустого места нам не надо! Я правильно говорю, это дело? Вызов на коллегию руководства отделения и передовиков, значит, является большой честью, можно сказать, как для отделения, так и, это дело, для дороги. У меня лично, как у руководителя, нет никаких таких сомнений в том, что вы, значит, достойно представите в Москве не только себя, а и весь наш коллектив. Однако скажу по-простому, потому что вообще, вы знаете, человек я простой и добрый, пока мне голову или что другое дверью не прищемят… Тот, значит, можно сказать, микроклимат, который вы создали у себя на отделении, кстати, — не без нашей помощи… Запомнили? Запомните: не без нашей помощи! Обязательно!.. Еще неизвестно, какую реакцию вызовет в министерстве. Уже бывало, это дело, в нашей простой жизни, вспыхивали, значит, разные «звезды», а потом шипели, когда их головой совали в воду. Жизнь есть жизнь, это дело такое, сами понимаете, работать вам предстоит не один год… Сможете ли вы поддерживать это дело в работе изо дня в день, когда кончится весь этот шум-гам вокруг ваших, можно сказать, достижений? Подумайте над этим делом. И вообще ведите себя на коллегии поскромнее, не считайте, что вы уже бога за бороду взяли! Ты начальник — я дурак! Я начальник — ты дурак! Понятно говорю?

Мазур спокойно ответил:

— Благодарю вас, Александр Викторович! Я могу быть свободен?

— Одну минуточку! — задержал его Нырков.

Мазур терпеливо ждал, пока Нырков что-то отыщет в своей записной книжке. Наконец тот нашел, прочитал и, как-то обеспокоенно качнувшись в кресле, равнодушно произнес:

— М-да… Анатолий Егорович… Такое тут обстоятельство… Собственно, одно маленькое уточнение…

— Пожалуйста… — Мазур невольно насторожился.

— Есть сведения, что на прошлой неделе через Узловую проезжал заместитель министра товарищ Фролов Максим Юрьевич.

— Да, мы получали информацию от соседнего отделения, что в составе десятого скорого следует служебный вагон Фролова.

— Вы его встречали? — скучающе уточнил Сергей Павлович.

— Да.

— А не могли бы вы поподробнее об этом рассказать? — Нырков, даже не глядя на Ревенко, почувствовал, как напряженно тот слушает весь этот разговор, пока еще ничего не понимая.

А Мазуру и в голову не приходило, что здесь можно обнаружить что-то предосудительное. Ну, не сообщил!.. Ну, забыл!.. Да ведь, по существу-то, это мелочь, которая почти никакого отношения к делу не имеет и иметь не может… И как никогда в нем вдруг плеснулось чувство острой обиды: да неужели ж они совсем слепые? Неужели не видят, что тут ночами не спишь и толком поесть не успеваешь, ни о чем другом и подумать не можешь — только об отделении! Каждую долю не рубля, а копейки ищешь, где уж только и найти! И находишь! Потому что себестоимость — это государственный показатель, и копейка тут не твоя — народная! Так вот и спрашивали бы с него по счету государственному, народному! Мол, а как у тебя, Мазур, с производительностью труда, с безаварийностью да с рентабельностью?.. Так они нашли проблему поистине уровня державного: кто кому что где сказал! Ох, как же все это противно!

Мазур только вздохнул и тут же резко себя оборвал: «Нельзя так!»

Ныркову после некоторой паузы он отвечал уже совсем спокойно:

— Честно говоря… честно говоря, Сергей Павлович, я никак не могу понять такую вашу заинтересованность. Максим Юрьевич возвращался из отпуска, беседа наша была пятиминутной и носила частный характер. Едва ли мне удастся вспомнить ее во всех деталях.

Нырков сурово уточнил:

— А меня все детали не интересуют. Только одна.

Мазур молчал. На лице его открыто читались неудовольствие и явное нетерпение.

— Дело в том… — Нырков ссутулился и кашлянул в кулак, а затем повернулся вместе с креслом к Ревенко. — Дело в том, что Анатолий Егорович предложил Фролову развернутую программу распространения передового опыта Узловского отделения в масштабе дороги. И вот в ответ на такое предложение Максим Юрьевич просил Анатолия Егоровича передать вам привет, Александр Викторович, и сказал ему, чтоб эту программу вы обсудили вместе. А вот Анатолий Егорович почему-то… — Сергей Павлович неопределенно взмахнул рукой.

Мазур аж задохнулся от негодования: Нырков сознательно исказил весь разговор.

Во-первых, Фролов сам спросил о распространении передового опыта Узловского отделения, а не Мазур ему предложил «развернутую программу распространения»; во-вторых, Максим Юрьевич просто передал привет Ревенко, не сообщая решительно ничего о «совместном обсуждении» упомянутой программы…

Если бы существовала магнитофонная запись этой беседы, она выглядела бы так:

Ф р о л о в. Ну, что, Мазур, все воюешь? Передовые методы внедряешь?

М а з у р. Стараюсь, Максим Юрьевич. Да не все получается так, как хотелось бы.

Ф р о л о в. Давай, давай! А как там Ревенко? «Это дело»?

М а з у р. «Это дело», Максим Юрьевич, чувствует себя хорошо. Работу с нас спрашивает. Мы отчитываемся. Он еще больше спрашивает. А мы еще больше отчитываемся.

Ф р о л о в. Но вы с ним ладите?

М а з у р. В общем — да.

Ф р о л о в. А как дома у тебя? Все нормально?

М а з у р. Нормально, Максим Юрьевич.

П р о в о д н и ц а в а г о н а. Максим Юрьевич, поднимайтесь в вагон, зеленый дали.

Ф р о л о в. Ну, будь здоров, Мазур! Воюй! Только не зарывайся! Ревенко даже жалуется, «шибко инициативный» тебя называет. Увидишь его, привет передавай! «Это дело»!

Мазур только сейчас вспомнил об этом — «шибко инициативный». Оно и тогда его обидно царапнуло по сердцу, и тогда еще подумал, что ведь не ради Фролова или Ревенко он из шкуры вон лезет… Но откуда Нырков-то о разговоре узнал? Анатолий Егорович принялся лихорадочно вспоминать, кто присутствовал при беседе. Начальник станции, Щебенов и Кабанов. Значит, Кабанов?..

Ревенко тяжело вздохнул и хмуро сидел некоторое время, пытаясь как-то усвоить сообщение Ныркова. Факт сам по себе вроде бы и мелкий, но исходило от него что-то неприятное и даже ядовитое. «Не-ет… с таким НОДом, которому надо объяснять вещи элементарные, работать не следует… Об этом факте я узнал, а о других?.. Нет, тут доверять нельзя!» Ревенко мрачно взглянул на Мазура, а тот, судя по его лицу, не чувствовал никакой вины. «Но ведь все прекрасно понимает, гад ползучий! Под простачка работает», — констатировал Александр Викторович и, помяв огромный подбородок рукой, угрюмо спросил:

— А в чем дело? Действительно! Почему, значит, не доложили?

Мазур широко улыбнулся и беспомощно развел руками:

— Виноват!

Анатолий Егорович намеренно хотел дать понять и Ревенко, и Ныркову, что он, в общем-то, чувствует себя виноватым, но не настолько, чтобы переживать и не спать ночами. Разобрались — и дело с концом, раз никакого злого умысла с его стороны не обнаруживается. Работать надо, и все! Остальное — чепуха на постном масле! И поэтому произнес он свое «виноват» даже как-то по-мальчишески легкомысленно, вовсе и не скрывая своей иронии; а как раз эта ирония и обидела толстокожего Ревенко окончательно. Едва сдерживаясь, он коротко бросил:

— Вы, Мазур, свободны!

И не успела еще закрыться за Мазуром дверь, он громко выругался:

— Передовик!.. Не таким еще башку скручивал набок!


Как Мазур ни старался забыть происшедшее в кабинете начальника дороги, чувство смутного беспокойства после разговора с Ревенко и Нырковым не покидало его весь день. Может быть, он теряет контакт с начальником дороги не случайно?.. Вспомнился вопрос Ревенко, отнюдь не лишенный смысла: «Сможете ли вы поддерживать это дело (понимай — такой же накал в работе) изо дня в день?..» Что это? Угроза?.. Конечно, самолюбие Ревенко задето тем, что его не пригласили в Москву, но неужели он не в состоянии подняться над какими-то личными обидами? Да и Нырков не так мелок…

Да, надо быть готовым к тому, что после коллегии положение его сильно осложнится. Придется быть предельно собранным, чтоб не упустить из виду мелочей. За работу отделения он спокоен, люди его не подведут… Но если в управлении дороги возникнет предубеждение — а оно созревает уже сегодня, — ему может не поздоровиться…

Нет у него другого пути! Жить и работать он должен только так, а не иначе. С оглядкой на чье-то самолюбие многого не сделаешь. Ради дела он и живет… Работать надо — и все!

Мазур привычно возвращался домой из отделения через путепровод. Он почти каждый раз останавливался здесь минут на пять. Вся станция с путевым развитием как на ладони: вокзал, перрон, двенадцать путей, дальше депо, сортировочная горка… Он мог бы так стоять часами, впитывая запахи, звуки…

Магистраль!..

20

В Министерстве путей сообщения делегацию узловчан ждали. Их всех сразу же «разобрали» по специальностям в отделы, внимательно перечитали доклады, оперативно внесли в них самые последние коррективы и, чувствовалось, искренне желали, чтобы обсуждение прошло благополучно.

Мазура встречали с подчеркнутым уважением, многие хотели лично познакомиться с известным НОДом, задать наболевшие вопросы.

Секретарь коллегии откровенно удивился, узнав, что у Анатолия Егоровича нет доклада и что выступать он будет «без бумажки». Такое случалось в министерстве не часто!

Мазур сосредоточенно прочитал проект решения коллегии, остался доволен.

Уже на пути в зал заседания секретарь еще раз напомнил ему:

— Говорить вы должны не более десяти минут. Изложите самое главное.

А когда сели, к Мазуру наклонился диспетчер Максименко, побледневший и осунувшийся; тревожно оглядываясь, спросил:

— Анатолий Егорович! Я, честное слово, всю ночь доклад свой учил!.. А вдруг собьюсь… Меня не погонят?.. Я же никогда не выступал.

Мазур рассмеялся:

— Да тебя же здесь ждут! У тебя будут учиться. Ведь ты человек, что называется, от станка! Знаешь, как им интересно будет! Говори просто, как ты работал. О себе говори, и все.

Министр открыл коллегию, объявил повестку дня и сразу же предоставил слово Мазуру.

Анатолий Егорович встал и обостренно почувствовал, что все внимание членов коллегии сосредоточено сейчас на нем. Зашептали, зашелестели бумагами, показывали друг другу на Мазура, что-то объясняли.

У Мазура произошла невольная заминка, и министр подбодрил:

— Не стесняйтесь, товарищ Мазур. Мы готовы вас слушать.

И Мазур сказал:

— Несмотря на то, что по объему перевозок мы далеко превзошли самые развитые государства, нам остается сожалеть о таком факте: на один километр эксплуатационной протяженности железных дорог количество работающих у нас остается довольно большим. Отсюда следует непосредственный вывод о высокой себестоимости перевозок…

В зале застыла напряженная тишина, и Мазур, сделав паузу, невольно ощутил ее тяжесть на себе. Тут же подумал: «Слушают», — и продолжал:

— Мы обратили внимание на то, как у нас используются вагоны и локомотивы, и проанализировали все возможные варианты, дающие нам экономический эффект…

Когда Мазур закончил, истекла девятая минута его речи. Секретарь коллегии показал на часы и жестом дал понять, что все отлично.

Министр удовлетворенно откинулся в кресле и задумчиво проговорил:

— Вот, товарищи члены коллегии! Если бы все наши начальники дорог умели так масштабно мыслить и так организовывать борьбу за снижение себестоимости, как это делает Мазур, — можете себе представить, каковы были бы наши перспективы.

Потом стали задавать вопросы. Спрашивали обо всем. Как составлялись уплотненные графики оборота локомотивов? Что было положено в их основу? Как контролировать техническое состояние подвижного состава? Как обстоит дело с безопасностью движений после внедрения уплотненных графиков? Какие прибыли получило Узловское отделение?

А потом кем-то был задан вопрос, озадачивший Мазура. Его спросили:

— Есть такие данные, что вы «добили» локомотивный парк?

Опять стало тихо, и Анатолий Егорович медленно проговорил:

— Не знаю, каким образом могли появиться такие данные! Локомотивный парк у нас содержится в отличном состоянии, поскольку средний прокат значительно ниже нормы, а профилактика и периодичность ремонтов строго выполняются. Впрочем, приезжайте в Узловую, мы вам все покажем.

В зале снова заулыбались, оживились.

Под конец вопрос задал сам министр:

— Скажите, товарищ Мазур, как в этих начинаниях вам помогает руководство дороги?

Вопрос, видимо, был не случаен, все затихли в ожидании ответа. Мазур несколько секунд молчал, а потом вздохнул и улыбнулся:

— Не мешает.

Все присутствующие сразу оживились. Наклонялись друг к другу, значительно переглядывались, шептались, шумели.

Мазур, конечно, не мог тогда предположить, как дорого ему обойдется такой иронический ответ. Но иначе ответить он не мог…

Коллегия дала высокую оценку инициативе Узловского отделения. Министр издал приказ о распространении передового опыта по всей сети железных дорог Союза, обязал начальников управлений министерства и всех начальников дорог обеспечить широкое распространение новых методов узловчан.

Коллегия поручила научно-исследовательским институтам сделать обобщения и необходимые теоретические разработки.

Мазуру пришлось выступить на трех совещаниях, ответить на десятки вопросов, но на все приглашения времени, конечно, не хватило.

На следующий день министр подписал приказ, в котором отметил поощрением руководство Узловского отделения, диспетчеров, составителей и машинистов — всех, кто участвовал в распространении опыта.

21

Нечто странное появилось в отношениях между Мазуром и Нырковым. Анатолий Егорович уже несколько раз ловил себя на мысли, что при встречах с председателем Дорпрофсожа он не то что робеет или чего-то явно опасается, но как-то тщательнее, чем обычно, взвешивает слова, а оттого появляется в нем новая, вовсе не свойственная ему черта — внутренняя скованность. Он не боялся за свое положение, не ощущал Ныркова слишком высоким начальством. И оттого, что скованности не находилось простого объяснения, чувство неуверенности как-то само прогрессировало — даже Нырков, видимо, это почувствовал. Он теперь вел себя с узловским НОДом совсем не так, как раньше…

Стоило Мазуру зайти к председателю Дорпрофсожа, как Сергей Павлович тут же выходил из-за стола и, пожимая руку, произносил целую речь:

— Ну вот, наконец-то! Узловский НОД снизошел до нас! Ты уж дай взглянуть на тебя, а то мы тут со знаменитостями редко встречаемся. В рутине погрязли!

Анатолию Егоровичу все это было в тягость: естественно, он старался избегать подобных представлений, что сейчас же давало повод Ныркову для новых подковырок. Теперь он сам звонил Мазуру, и приветствия его становились еще более ерническими:

— Алло! Анатолий Егорович! Ты что ж это, дорогой наш передовик, и дорогу в управление забыл?.. Зря ты это! Ей богу, зря! Мы б тебе еще пригодились при случае! Я уж сам решил позвонить — вдруг, думаю, мы тебя обидели чем?

А Мазур даже не мог резко оборвать это кривлянье. Да и как оборвешь, если человек просто шутит. На мягкие же его попытки изменить тон разговора Нырков просто не обращал внимания. И только позже Мазуру стал ясен смысл этих представлений: ведь рядом с Нырковым всегда кто-то есть. И этому человеку, который слышит подобные шутки и видит Ныркова, естественно предположить, что действительно узловский НОД задрал нос, никого не признает, а вот Сергей Павлович настолько тактичный человек, что не вызывает «зазнайку» в кабинет для проработки, а только вот так, шутя, «поправляет»…

А на дороге тем временем все чаще стали раздаваться и другие голоса со знакомыми нырковскими нотками. Кто-то требовал выделить сверх нормы полувагоны, кто-то настоятельно добивался согласования технической документации, вызывающей сомнения, а тем временем все активнее ходили слухи, что Мазура «где-то там» метят в начальники дороги: не исключено, что он в ближайшее время займет место Ревенко. Серьезного значения этим слухам никто не придавал, разумеется, но…

Анатолий Егорович собирался при первом же удобном случае поговорить с Ревенко, веря в то, что начальник дороги — человек в общем-то неглупый, житейски опытный, всегда сможет стать выше каких-то мелких интриг.

Но такой случай все не представлялся. Ревенко стал реже его вызывать к себе и сам, видимо, не находил нужным появляться на Узловском отделении. Мазура же в последнее время буквально задергали требованиями выступить то там, то здесь — министерство активно внедряло опыт узловчан. Так что все последние встречи с Ревенко носили характер мимолетного общения…


Обо всем этом и размышлял Мазур, когда ехал в обком по вызову Склярова. И когда он вошел в кабинет заведующего транспортным отделом, то так щедро и радушно заулыбался, что Анатолий Егорович тут же невольно приготовился встретить в штыки очередную просьбу о «неплановом», «совершенно срочном» мероприятии. В последнее время Узловское отделение буквально лихорадило от всяких заданий такого рода. И не успел Скляров даже слова произнести, как Мазур тут же его остановил.

— Только не говори, Семен Васильевич, — начал НОД, — что я-де загордился и стал такой знаменитый, что и в обком не нахожу времени заехать без вызова, «просто так, поделиться заботами».

Скляров рассмеялся:

— А что, тебя уже только так и встречают? — А затем заговорил озабоченно и серьезно: — Важное дело, Анатолий Егорович! Как говорится, выручай, потому что больше некому!

— Внеплановые полувагоны?

— Нет. Хуже.

— Повышенные соцобязательства?

— И не гадай, бесполезно. Дело вот в чем: заводу «Ударник» нужна подъездная ветка. Срочно и совершенно срочно! Дело находится под контролем Бутырева. Надо и запроектировать, и построить… Срок…

— Вчера! — подсказал Мазур.

Проект оказался довольно сложным. Скляров, похоже, намного все упростил. И когда Мазур более детально ознакомился с предварительными техническими наметками, он наотрез отказался от какого бы то ни было участия.

— Пойми же ты, — убеждал он Склярова, — на мне висит вся работа отделения! Где что недоглядел — с кого спрос? С НОДа! А я займусь невесть чем… Я же не проектировщик! Нет, и не проси!

Скляров печально вздохнул — что ж, ему ничего не остается, как поставить в известность Бутырева.

Мазур развел руками, и на том разговор закончился.

Однако через два дня в кабинете начальника станции Узловая, где Мазур проводил занятия с техническим персоналом станции, раздался новый телефонный звонок.

Бутырев просил приехать к нему сегодня же, к концу дня. На этот раз Мазур не устоял.

Секретарь обкома выразил уверенность, что Мазур как коммунист правильно понимает поставленную перед ним задачу, а поэтому обком на него надеется.

Мазур хотел было что-то возразить, но Бутырев жестом остановил его:

— Все ваши встречные условия постараемся выполнить. В меру возможностей.

На том и расстались.

Бутырев не посвятил Мазура в некоторые детали. Он, например, не сказал, что ранее вызывал Ревенко и тот ответил, что на «это дело» — на ветку для «Ударника» — при самом активном исполнении уйдет как минимум год. Причем потребуются серьезные согласования в различных инстанциях. Раньше этот проект не осуществит сам господь бог. В общем-то, если честно, Ревенко был вынужден дать такой ответ — какой же нормальный человек гарантирует качество при такой спешке?

Так что согласие Мазура решить столь сложную задачу в течение трех месяцев обрадовало секретаря обкома. В Мазуре он не сомневался.

22

Совпало так, что именно в этот день, когда шел обычный прием посетителей, у Сергея Павловича сильно разболелась голова. Янечка приносила уже вторую таблетку, ничего не помогало. И вот именно в этот день последней посетительницей оказалась плановичка Полина Кузьминична Газырева.

— Здравствуйте, Сергей Павлович! — При этом она вроде бы улыбалась, во всяком случае тонкие губы ее слегка поднялись и открыли ряд мелких острых зубов. Тот кивнул, показал на стул и, закончив писать, страдальчески посмотрел на посетительницу, прикладывая правую руку к виску. Его поразил ее резкий, крякающий голос. Словно говорил автомат. — Я пришла к вам, Сергей Павлович, по квартирному вопросу. Фамилия моя Газырева, зовут Полина Кузьминична, работаю в плановом отделе НОД-4.

— А почему пришли ко мне? Идите к Подчасову, к Мазуру… Товарищи разберутся.

— Эти товарищи не разберутся, — без всякого выражения, но достаточно зловеще крякнула Полина Кузьминична, и при этом она почему-то смотрела на Ныркова насмешливо, а на губах у нее играла неприятная язвительная гримаса.

Сергей Павлович посмотрел в окно и про себя неприязненно отметил: «Морда абсолютно рыбья». Хмуро сказал:

— Не понимаю. Вы уже были у них?.. Что вас привело именно ко мне?

— Несправедливость.

Полина Кузьминична оскорбительно подняла голову и так замерла.

Сергей Павлович вздохнул, терпеливо попросил:

— Пожалуйста, подробнее. Я пока вас вообще не понимаю.

— Если вы все заодно, тогда, конечно, не поймете. Но я в этом случае буду вынуждена идти дальше, — так же бесстрастно заявила Полина Кузьминична, а Нырков встал и уже обе руки приложил к вискам:

— Это ваше право.

— Значит, вы, Сергей Павлович, не хотите вникать в мой вопрос? — спросила Газырева без всякой угрозы, и Нырков вынужден был сесть и терпеливо пояснить:

— Сегодня у меня были записаны на прием двенадцать человек. Мы с вами уже потратили впустую три минуты. Прошу вас изложить суть своего дела как можно конкретнее.

— Вы меня все время сами сбиваете, а вопрос мой непростой, так что факты придется проверять.

Сергей Павлович поморщился от боли и промолчал, а Полина Кузьминична, убедившись, что Нырков наконец не возражает, удовлетворенно наклонила голову и сообщила:

— Я своими глазами видела, как Мазур обнимал в кабинете дочь Лешакова Татьяну и говорил ей: «Милая моя, да что же с тобой творится!» После этого он дал семье Лешаковых квартиру. А меня только ставят на квартучет, потому что я, как вы сами видите, не так молода и соблазнительна, как эта девчонка Лешакова… — Полина Кузьминична опять показала в улыбке мелкие острые зубы, и Нырков, которому стало страшно при виде этой гримасы, спросил:

— Когда это было?

— Восемнадцатого декабря, в семь тридцать пять.

Сергей Павлович задумался.

— Факты, прямо скажем, сомнительные… И вообще… все это дурно пахнет. Вы не находите?

Он хотел было выдержать взгляд рыбьих глаз Полины Кузьминичны, но не смог, опустил глаза и снова принялся массировать виски, а посетительница протянула:

— Как хотите… как хотите… — И встала.

— Мы разберемся, Полина Кузьминична. Зайдите ко мне через две недели, — произнес Сергей Павлович и облегченно вздохнул, когда посетительница прикрыла за собой дверь.

23

Известие о переводе Бутырева в Москву и избрании в связи с этим Николая Федоровича Грищака первым секретарем обкома для многих не явилось неожиданностью, поговаривали об этом давно. Мазур искренне порадовался — Бутырев, по его мнению, был от рождения государственным деятелем, ему можно было смело доверять любой пост.

А Сергея Павловича Ныркова, который ждал этого события гораздо нетерпеливее других, оно застало врасплох. Сердце его радостно екнуло, но и все. Предпринять он так ничего и не решился. То есть он предполагал, что можно бы сделать и то-то, и то-то, но с чего именно начать — он не уточнял, с удовольствием оттягивая момент решения, ибо время в данном случае работало на него.

Но главные радости уже были налицо: Грищак знал Сергея Павловича лично и вспомнил его, когда тот позвонил и искренне поздравил его в связи с избранием на высокую должность. С Ревенко же Николая Федоровича связывала если и не давняя дружба, то, во всяком случае, самые теплые воспоминания — они учились на одном потоке в институте, потом, правда, Ревенко переводился на другой факультет, но это не суть важно, главное, что начинали когда-то вместе, — такое не забывается.

Нетерпение все чаще подталкивало Сергея Павловича заговорить с Ревенко напрямик о Мазуре, но он пока сдерживался и выжидал. Нужен был веский повод для начала такого разговора, а кроме того, должно пройти хоть какое-то время после коллегии. Пока еще слишком много говорят и слишком хорошо помнят Мазура-передовика. Ожидание свое Сергей Павлович скрашивал тем, что время от времени, когда к нему приходили работники Узловского отделения, интересовался их мнением о Мазуре. В большинстве случаев его надежды не оправдывались. Мазура на отделении знали, уважали, и многие заявляли об этом совершенно определенно, ни на минуту не задумываясь…

…А отношения Мазура с Ревенко тем временем обострялись сами собой. Когда происходил торжественный митинг по случаю открытия подъездного тоннельного пути к заводу «Ударник», представители дороги на него не явились. Анатолию Егоровичу передавали, что Ревенко крайне раздражен тем, что узловский НОД самовольно выполнил эту работу. Не желая откладывать дело в долгий ящик, Мазур спросил как-то у Ревенко напрямик:

— Говорят, Александр Викторович, будто вы недовольны узловчанами? А ведь они не подвели вас перед лицом обкома!

Реакция Ревенко всем присутствующим показалась несколько странной. Он вдруг побагровел, стукнул ладонью по столу и принялся отчитывать Мазура, как мальчишку:

— Вы мне, значит, прекратите эти авантюристские выходки! За спиной управления шабашничеством занимаетесь! Не забывайте, что мы еще спросим с вас за это дело в случае чего. За эти, значит, неплановые работы! Хотите всякими фокусами себе особую славу снискать! Дешевые, это дело, приемчики!

Нырков, присутствующий при этом, воздержался от комментариев, только неопределенно вздыхал и покачивал головой.

24

Зима в этом году выдалась с причудами.

Примерно в двадцатых числах декабря вдруг резко потеплело, и то ли пришел циклон, то ли действительно в последнее время климат портится на всей планете — вот уже две недели подряд хлещут Узловую холодные злые ливни, и сизое вялое небо зловеще придавливает мокрые крыши…

Знойное лето давным-давно позабылось — словно и не было его в этом году совсем. И только бодрому транспаранту над вокзалом все нипочем — оптимистично полоскалась на ветру влажная ткань со словами: «Привет участникам дорожного совещания молодых рационализаторов!»

Ненастье прибавило дел Клавдии Семак. Правда, работы в буфете хватало всегда, но известно, что в холод и ненастье человек особенно тянется к теплу и уюту… Деповский буфет стараниями Клавдии и стал как раз таким местом: здесь можно было за чистым столиком отдохнуть и выпить кружку пива.

Употребление же напитков крепче пива исключалось напрочь.

Многим сначала не нравилось это нововведение, но потом попривыкли.

Однако для Клавдии (какой ни крепкий у нее характер) установить такой порядок, а тем более поддерживать его изо дня в день, оказалось делом куда как непростым…

Вот хотя бы сегодняшний случай с Фимкой Гольцом. Что, разве не стоил он здоровья Клавдии?..

Дело в пятницу, под вечер. Дождь, конечно, льет как из ведра; ну и приходят в буфет трое ребят с нефтебазы. А с ними этот Фимка. Составитель поездов. Видный он парень, ничего не скажешь — недаром Лиза-сменщица к нему липнет: горластый, нагловатый такой, а уж насчет выпивки — первый специалист.

Так вот, занимают парни столик, а Фимка уж поторопился пол-литра достать и этак с пристуком поставил: мол, знай наших!

Ребята поначалу стушевались. «Спрячь, — говорят, — бутылку, чего зря на рожон лезть!» Но Фимка всех отстранил: «Пусть так стоит! На свои кровные покупали!»

И сразу видно стало, что много он уже выпил. Такого лучше не трогать.

В буфете попритихли все, вполглаза наблюдают, чем дело кончится.

Клавдия, понятно, бутылку заприметила, спокойно так направилась к столику… И кому было б догадаться, что все в ней накалено до предела, поскольку донесли ей подружки в тот самый день, что вроде бы собирается Михаил Мазур, ее «ненаглядный», во Дворец бракосочетаний. Приведись кому из девчат такое переживать — ревели бы они белугами да подушки грызли, а Клавдия все в себе намертво держит. И еще сил хватает улыбаться. Только глаза порой стынут.

Ну и, ясное дело, подходит Клавдия к столику да, недолго думая, хвать эту бутылку со стола. Парни только рты разинули.

Фимка взъерошился весь и за Клавдией прямо как бык прет, глазищами искры мечет. Ребята попробовали сдержать его — куда там! Всех порасшвырял, добрался к стойке — и Клавдии:

— А ну дай сюда бутылку!

Тут уж совсем тихо в буфете стало, слышалось даже, как томатный сок льется в стакан из банки — Клавдия кому-то наливала.

А Фимка уже отступить никак не может — смотрят на него. И опять он, значит, свое требование Клаве повторяет:

— Ты слышь?.. Кому сказал! Отдай бутылку, а то хуже будет!

Клавдия, конечно, продолжает преспокойненько наливать этот сок, и руки у нее не дрожат. За ней ведь тоже наблюдают.

И все выходило так, что Фимка вроде бы не только за себя стоял, а и за других тоже: понятное дело, старые обиды сами по себе кое у кого вспомнились — Фимка ведь не первый пострадавший. И Клавдию уже не раз предупреждали: ты, мол, еще нарвешься! Но она в ответ только хохотала. А сейчас похоже было, что Клавдия и нарвалась… Во всяком случае, всем стало ясно, что просто так Фимка от нее не отступится…

И, безусловно, сам Фимка эту скрытную поддержку уловил, а оттого окончательно взвинтился да как трахнет кулаком по витрине:

— Отдашь ты бутылку или нет?!

Ну, а у Клавдии, надо сказать, выдержка — будь здоров! И бровью в ответ на такую наглость не повела. Да и то сказать — что ей делать-то остается? Сама себе защита — даже верного рыцаря ее, Васи Огаркова — и того сегодня не было, уехал наконец в самый первый свой самостоятельный рейс…

— Пуговицы, — Клавдия Фимке говорит, — застегни лучше! А то душу выстудишь.

Парни тут уж сами неладное почуяли, стали к Фимке пробираться, чтоб вообще его вытурить, от греха подальше.

А Фимка от бессильной своей злости будто совсем ум потерял. Как заорет на весь буфет:

— Обвешиваешь тут всех!.. Стерва!

А Клавдия как раз стакан до краев наполнила, взяла его так, подняла, вроде как на свет посмотрела: есть ли осадок, а потом слегка наклонилась к Фимке и весь томатный сок ему на голову и опрокинула.

— Охладись маленько!

Сначала тишина стояла — никто ничего не понял. Но потом, когда все вдруг увидели остолбеневшего Фимку с томатным соком на голове и на ушах, такой грянул хохот!

Фимку сразу нефтебазовские схватили, чтоб не разнес витрину вдребезги, вытолкали; а Клавдия быстро вышла в подсобку и там в полотенце уткнулась. Потом взяла буханку хлеба, слезы на ходу смахнула и вышла к стойке, стала на виду у всех нарезать бутерброды, чтобы не подумали, будто она сильно переживает из-за этой истории…


А перед закрытием случилось в ее буфете еще одно происшествие. Клавдия уже выпроваживала последних посетителей — дай им только волю, так и всю ночь просидят, а сегодня как-никак пятница. И деньги сдавать надо, и полы вымыть, и порядок навести. Они теперь с Лизкой по-новому, понедельно работали. Так удобнее. Неделю отработала, неделю отдыхай, занимайся собой, домом, книжки читай — пожалуйста. И вот когда наконец закрыла дверь за последней компанией — стук. Ну, спрашивается, кого черт принес? Может, болван этот, Фимка Голец? Ну, она ему сейчас…

— Кто? — разъяренно спросила Клавдия, наматывая половую тряпку на швабру.

Молчат. Ну и прекрасно. Гремя ведром, Клавдия ушла в подсобку, налила воды.

Опять стук. Робкий, но в то же время настойчивый. Клавдия-то хорошо знает, как стучат к ней. Может, у кого-то стряслось что?

Открыла — Михаил.

— О! — сказала.

А он молчит.

— Входи, что ли…

Вошел. Молчит.

Перевернутые стулья были уже подняты на столы — чтоб удобнее было мыть пол, — но для дорогого гостя, так и быть, можно сделать исключение.

— Вот тебе, Мишенька, стул, садись сюда, пожалуйста, — самое для тебя почетное место. Рассказывай, с чем пожаловал, раз пришел! Что ж ты, так и будешь молчать?

Стараясь не глядеть на него больше, она подхватила ведро с водой, унеслась с ним опять в подсобку, ну а раз пришла туда, так, значит, надо что-то и делать: она воду в раковину вылила, опять подставила ведро под кран, но в конце концов не выдержала, выскочила в зал и выпалила Михаилу прямо в лицо:

— Так что, Мишенька? Пришел меня на свадьбу приглашать? Может, в свидетельницы хочешь взять или, того лучше, в свахи? Что молчишь, Мишенька? Что прямо взглянуть-то стесняешься? Ишь какой застенчивый!

— Пришел я сказать тебе… В общем… Плохо мне без тебя… Сам не знаю, что со мной… Всех других с тобой сравниваю…

— Ох! — скрипнула зубами Клавдия. — Вот этой шваброй как дала б по морде!.. — И держась из последних сил, убежала в подсобку.

Вода давно уже лилась через край переполненной старенькой раковины прямо на пол. Уж сколько лет обещают новое оборудование поставить! Ну ничего, она еще Ныркову покажет! На первом же собрании объяснит всем, чего стоят его слова о том, что буфет этот вообще надо закрыть — пора наладить централизованное питание машинистов. Она ему покажет «централизованное питание»!

Вода все хлестала на пол, но Клава так и не встала, чтобы закрыть кран. Сидела на стуле, боясь выйти в зал; копила в себе злость на «ненаглядного», чтобы нашлись силы выставить его отсюда. С треском! Очень даже замечательно, что он заявился! Не все же ей сохнуть — пусть теперь и он немного пострадает!

Она выглянула через щелку в зал — Михаила уже не было. Не выдержал «ненаглядный», ушел. «Ну и прекрасно, ну и очень замечательно», — снова залилась слезами Клавдия. Опять плюхнулась на стул, сложила на коленях руки и долго смотрела в одну точку.

И только совсем уже ночью спохватилась: «Господи, дел-то сколько!»

25

В два часа ночи Анну Михайловну поднял с постели телефонный звонок. Звонил дежурный по отделению:

— Анна Михайловна, это Максименко! Попросите Анатолия Егоровича!

— Срочно?.. — спросила она упавшим голосом, потому что уже по взволнованному тону дежурного знала — срочно, придется будить…

И Максименко тихо подтвердил:

— Очень срочно, Анна Михайловна!

Анатолий Егорович, ни о чем не спрашивая, сразу же взял трубку.

— Анатолий Егорович! На Остаповском направлении, сорок шестой километр — крушение. Грузовой маршрут 1230 столкнулся с порожняком.

— Жертвы есть?

— Два человека локомотивной бригады.

Мазур прикрыл глаза, тихо спросил, окончательно проснувшись:

— Лобовое столкновение?

— Нет. Предварительно: в порожняке произошел сход вагона; он загородил соседний четный путь, по которому следовал грузовой.

Анатолий Егорович, напряженно пытаясь представить картину схода, спросил так же тихо и спокойно:

— Почему же не оградили сход?

— Не успели! Грузовой подошел почти в момент схода.

— Вызовите прокурора, следователя, — словом, всех, кого в этих случаях положено; скажите — выезжаем! Дайте команду прицепить служебный вагон. Я сейчас буду в отделении.

Анна Михайловна поняла почти все. Ни о чем не спрашивала, только робко прижалась к нему:

— Держись, Толя…

Анатолий Егорович вздохнул:

— Пришла беда — отворяй ворота!

26

«Волга» Ныркова, резко тормознув, остановилась возле подъезда дома, где жил Ревенко. Глухой ночью, когда все окна в доме темные, ясно было, что в квартире начальника дороги светятся два окна. На них как раз смотрел Сергей Павлович так напряженно, не понимая, почему Ревенко не выходит, как договорились только что по телефону. Затем он нетерпеливо взглянул на часы и, уже нервничая, открыл дверцу. Шофер, не выдержав, спросил:

— Может, посигналить?..

Сергей Павлович взглянул на спящий дом и решился:

— Сам пойду.

Дверь ему открыла заплаканная жена Ревенко и сразу потянула в прихожую:

— Сергей Павлович, ну хоть вы ему скажите! Да что ж это такое!

Под вешалкой на низком стульчике сидел уже одетый, но без туфель, в одних носках, Александр Викторович, безвольно опустив руки.

— Видно, плохо ему, а врача вызвать не разрешает! Са-ша!.. — причитала жена, заламывая руки.

Ревенко вздохнул, поднял на нее тяжелый взгляд:

— Иди, это дело, иди… Со мной и вправду-то… ничего, значит…

— Да, Анна Михайловна, идите, — бережно поддержал ее под руку Нырков, уже сообразивший, что действительно ничего страшного здесь не случилось — Ревенко просто испугался предстоящей поездки к месту крушения и возможных последствий при разбирательстве.

Поймав испытующий взгляд Ныркова, Ревенко виновато произнес:

— Старость… напирает… — и запнулся.

Сергей Павлович многозначительно и с нажимом сказал:

— Нельзя, Александр Викторович! — Вздохнув, повторил: — Нельзя нам уходить!.. Я посмотрю там… без вас.

27

На своем веку Мазуру доводилось видеть всякое. И войны он успел хлебнуть, да и в мирное время приходилось не только рассматривать последствия крушений на других дорогах, но и внимательно изучать причины, чтоб не допустить, не дай бог, чего подобного у себя. И вот теперь как раз «у себя»… Не где-то. У себя.

Пока ехал, ему еще удавалось как-то сдерживать нервы, отдавать четкие распоряжения, сохранять ясность мысли. По предварительным данным он уже готов был увидеть… достаточно тяжелую картину. Но так только казалось, что готов. Как только прибыли на место, все будто превратилось в кошмарный сон. Вот он, Мазур, спит и видит такой сон: в зловещем предрассветном сумраке безжалостно бьют прожекторы, отчетливо выхватывая из мглы чудовищные подробности… Вот в лунно-белом свете видны уродливые изломы и какие-то углы. Вот выпирающие, как скелеты, конструкции перевернутых и смятых вагонов, обрушившихся под откос. Вот в развороченном балласте искореженные рельсы, разбитые контейнеры, рассыпавшийся уголь… И будто он, Мазур, видит, как он, начальник отделения, застыл в оцепенении и смотрит, какой он, этот уголь, матово-черный, в кусках…

Невдалеке две «Волги» и чей-то газик. Здесь же какие-то группы деловитых людей, но как будто это не люди — призраки.

Медленно подползает восстановительный поезд с мощным краном на передней платформе. С платформы спрыгивает разбитной бригадир монтажников-восстановителей и неловко попадает ногой в громадную лужу нефти, еще сочащейся из люка опрокинутой цистерны. У него невольно вырывается:

— Ну наворочали! Это уже кому-то будет!..

— А кому ж будет?.. Мазуру! — откликнулся стропальщик, подтаскивавший трос.

Бригадир озадаченно скинул каску и зловеще протянул:

— Если еще и с жертвами, так тут и начальник дороги полетит! Там не посмотрят! А ну давай майна помалу!

Подходят еще трое рабочих, бригада приступает к подготовительным работам.

А дальше происходит и вовсе странное: как будто какой-то НОД Мазур очень медленно, словно тень, подходит к изуродованному вагону совсем близко, останавливается и неподвижно, в оцепенении и полной отрешенности смотрит на пестрый ворох, вывалившийся из разбитого контейнера. Сначала он вроде бы не может понять — что это?.. Оказывается — игрушечные резиновые зайчики… Да, самые обыкновенные детские зайчики в невероятном, умопомрачительном количестве — резиновые, разноцветные, яркие… зайчики.

28

Комиссию министерства по расследованию крушения на сорок шестом километре возглавлял заместитель министра Фролов.

При разборе обстоятельств было установлено, что во время отправления порожняка со станции Узловая из-за поспешного осмотра вагонов не обнаружили неполадку: в автосцепке десятого вагона выпал клин. При следовании поезда произошел сход группы вагонов, загромоздивших соседний четный путь, по которому следовал грузовой маршрут 1230.

В результате столкновения локомотив грузового маршрута и шестнадцать вагонов обрушились под откос. Погибли машинист и помощник…

Общий перерыв в движении поездов составил четыре с половиной часа.

Комиссия установила безусловную вину Узловского отделения, хотя сход произошел в границах соседней дороги.

По рассмотрению итогов расследования была назначена внеочередная коллегия министерства.

В порядке подготовки к коллегии руководство дороги и Дорпрофсож приняли решение вынести обсуждение вопроса о крушении на заседание президиума Дорпрофсожа с докладом Мазура «О безопасности движения и состоянии трудовой дисциплины на Узловском отделении».

29

За день до заседания президиума к Мазуру в кабинет зашел его райпрофсож Подчасов. Он был так взволнован, что говорил путано и сбивчиво:

— Анатолий Егорович! Нырков творит что-то совершенно непонятное! Я даже не знаю, как это называется!. Нужны срочные меры. Ты понимаешь?..

— Пока нет.

— Вызывал он меня только что — от него вот я прямо к тебе. Кричал не своим голосом и приказал писать объяснение насчет последнего распределения квартир.

— Ну и что?

— Я отказался, конечно, вести разговор в таком тоне, Анатолий Егорович! Однако дело скверное затевается, я Ныркова знаю, поверь мне!

— Успокойся…

— Анатолий Егорович, Нырков собрал у себя шесть человек или даже семь железнодорожников, стоящих на квартучете, и заставляет их писать на нас с тобой жалобу. Коллективную. Что, мол, мы незаконно распределяем квартиры.

— Возьми себя в руки, иди и спокойно работай. Впрочем, подожди. — Анатолий Егорович тут же снял трубку, позвонил Ныркову. — Сергей Павлович? Мазур беспокоит.

— Слушаю, — в голосе Ныркова звучала нескрываемая неприязнь.

— Я готовлю доклад на завтра, Сергей Павлович, так вот у меня есть сведения, что Дорпрофсож почему-то интересуется распределением квартир на Узловском отделении. Не могли бы вы объяснить, чем именно это вызвано? Как мне известно, повестка дня заседания президиума ограничена рассмотрением вопросов безопасности движения и состояния дисциплины на отделении. При чем же здесь распределение жилплощади?

Нырков снисходительно объяснил:

— У членов президиума сложилось мнение о необходимости ставить вопрос шире. Да и в принципе, товарищ Мазур, не будете же вы возражать против той истины, что могут быть заданы любые вопросы, касающиеся интересов трудящихся?

Мазур повесил трубку и раздраженно бросил Подчасову:

— Президиум Дорпрофсожа будет интересовать вопрос распределения жилплощади. Подготовь все необходимые материалы.

— Анатолий Егорович! Да при чем тут жилье! Ведь на повестке дня вопрос о крушении! Неужели же…

— К чему эти разговоры?.. Иди действуй!

Спустя час пришел Щебенов. Оказывается, Нырков вызывал и его.

— Не нравится мне его тон, — задумчиво проговорил Щебенов. — Такое складывается впечатление, что он не безопасностью движения обеспокоен, не квартирами, а…

Мазур ответил секретарю парторганизации ясно и твердо:

— Крушение на сорок шестом километре произошло по нашей вине, а квартиры… Что ж, квартиры — их, как ты знаешь, мы распределяем в соответствии с инструкциями.

Щебенов мялся, — видно было, его беспокоило еще что-то неприятное. Наконец спросил, не глядя НОДу в глаза:

— Слушай, а что у тебя было с этой… ну… с Лешаковой? С девчонкой!

— Да ты что?! — взорвался Мазур. — Ты… Вы что, с ума все посходили, что ли?! — Но тут же взял себя в руки, сел и погрузился в тяжелое раздумье. — М-да… Видно, я действительно чего-то не понимаю…

— А все-таки? — начал было Щебенов. — Дело-то серьезное. Ведь факт: мы и семье Лешаковых выделяли квартиру. — Он не мог поднять глаз на Мазура и виновато пробормотал: — Я-то тебя знаю. Но, понимаешь… не думал, что у них пойдет в ход даже такое… такое… — Он никак не мог подобрать слова.

— А чего ты оправдываешься, Иван Павлович? — резко спросил Мазур. — Делай все, как тебе подсказывает твоя партийная совесть. Вызови Лешакову, поговори с ней.

Уже выходя, в дверях приемной Щебенов столкнулся с Клавдией.

— О! А ты чего? — удивился парторг.

— По делу! — отрезала Клавдия и, не спрашивая разрешения, решительно прошла в кабинет к НОДу.

— Буду ругать вас, Анатолий Егорович! — сказала она, смело усаживаясь в кресло.

— Ругай! Сейчас меня все ругают!

— Ну, скажите сами, почему это я должна идти к НОДу, чтоб дали машину продукты с базы привезти. Это порядок?..

— Непорядок. Машину найдем…

Он хотел вызвать секретаршу, но Клавдия остановила:

— Подождите! Тут не только в сегодняшнем случае дело. Вы разъясните кому следует, чтоб машину давали без ваших личных указаний. К вам каждый день не набегаешься, у вас своя работа, у меня — своя. Просто сегодня еще одно дело…

Она замолчала. Мазур терпеливо ждал. Наконец Клавдия взглянула ему в глаза:

— Я по случаю этого крушения… и насчет Фимки Гольца…

Мазур удивленно поднял брови.

— Да, не удивляйтесь… Был нынче Голец у моей Лизки. Он с ней, что называется, в отношениях. А уж Лизка-то все мне передала. Ну, а я прямо к вам. Фимка-то Лизке все объяснил: пьяный он был в этот день… Да это я и сама видела: такой пьяный — не то что клин, всю сцепку мог потерять… А Нырков, как я слышала, собирается совсем о другом говорить… и вообще… Я считаю, надо вам с Фимкой самому разобраться…

Анатолий Егорович усмехнулся.

— Видишь ли, Клава… Даже не знаю, как лучше сказать… Вот чувствуешь, разговор наш в этом месте как-то сам собой и приостановился? Чувствуешь?… Ведь если верно то, что ты говоришь, — Гольца ждет тюрьма. Однако, как ты уже слышала, мы выяснили обстоятельства дела. И то, что Голец был пьян во время смены… говоря языком протокольным, пока не установлено. То ли смолчала бригада, покрыла его грех, то ли действительно Голец не был пьян… неизвестно. Разумеется, может случиться и так, что формально виновник выйдет сухим из воды, что, конечно, вины перед людьми с него не снимет… Словом, я сейчас просто хочу сказать, что надеюсь на простую человеческую порядочность и что у тебя еще нет оснований судить ни о характере расследования, ни о готовящихся выводах. Ну, а за твое неравнодушие к тому, что происходит на отделении, позволь поблагодарить тебя, и, поверь, я этому рад искренне! — Мазур протянул ей руку и встал. — А Голец мог ведь и прихвастнуть — выпить на копейку, а раскуражиться на рубль! Он, как я понял, парень, склонный к дешевой браваде!

Клавдия вздохнула:

— Красиво вы говорите, Анатолий Егорович!.. Но отвечать-то вам…

30

Совместное заседание президиума Дорпрофсожа с руководством дороги и активом Узловского отделения открыл Сергей Павлович Нырков. Он встал, дождался тишины, выждал еще несколько секунд и наконец произнес:

— Товарищи! Позавчера трагически оборвалась жизнь молодого машиниста Василия Андреевича Огаркова и его помощника Семена Ивановича Власова. Прошу почтить их память вставанием. — Через минуту он скорбно произнес: — Прошу садиться. — И так же скорбно продолжал: — Сегодня на повестке дня у нас стоит один из важнейших вопросов работы транспорта — безопасность движения. Ряд последних фактов убеждает нас в старой истине, что главным показателем деятельности отделений дороги является обеспечение четкой, слаженной работы, а не шумные кампании вокруг всяких «инициатив» и «починов». Должен сказать со всей откровенностью, что мы не всегда умели своевременно разглядеть сущность деятельности так называемого «передового» Узловского отделения, а потому сегодня нам предстоит вскрыть истинные причины тех явлений, которые имели место в последнее время и привели к гибели наших товарищей: Василия Андреевича Огаркова и Семена Ивановича Власова. Эти люди были гордостью дороги!

Сергей Павлович замолчал, трудно сглотнул, и все поняли — в горле у него стоит скорбный комок.

— Так пусть тот, на ком лежит главная ответственность — начальник отделения, — пусть объяснит нам всем, как могло произойти такое?..

Мазур начал говорить решительно, в обычной деловой манере:

— Коротко хочу сообщить обстоятельства крушения. Транзитный порожняк имел стоянку на станции Узловая в течение двадцати минут. Осматривался одновременно четырьмя бригадами вагонников, в одной из которых был осмотрщик товарищ Голец. В зону его осмотра входил тот самый десятый вагон, у которого в автосцепке выпал клин. Как поясняет сам осмотрщик, он «мельком глянул» на хвостовик автосцепки. Клин был на месте. Расследованием установлено, что клина во время осмотра уже не было, чего своевременно не обнаружил товарищ Голец, а по какой причине, это еще предстоит выяснить… Столкновение с грузовым маршрутом 1230 произошло на сорок шестом километре Остаповского направления, именно после схода десятого вагона, загородившего соседний четный путь.

Должен сказать, что планы мероприятий по безопасности движения на Узловском отделении тщательно разрабатываются и аккуратно выполняются. В частности, на Узловском пункте технического контроля регулярно проводятся контрольные осмотры поездов, готовых к отправлению, итоги этих осмотров изучаются в сменах.

Случай схода и крушения не является характерным для работы Узловского отделения, где за последние десять лет не возникало ни одной — ни одной, я повторяю, — подобной ситуации.

Заверяю вас, что руководство отделения готово сделать все надлежащие выводы из этого случая, с тем чтобы безопасность движения поездов была обеспечена в полной мере.

Для этого мы разработали ряд конкретных дополнительных мероприятий, которые уже сейчас проводятся в жизнь. У меня все.

И еще не успел Мазур покинуть трибуну, как раздался резкий, взвинченный голос:

— Разрешите!

Председательствующий Нырков встал и, словно обращая особое внимание присутствующих на такую похвальную активность, уважительно склонил голову, потомив всех паузой, несколько напыщенно объявил:

— Говорить будут все изъявившие желание! Пожалуйста, слово имеет почетный железнодорожник, ветеран Узловского отделения, начальник локомотивного депо Михаил Иванович Кабанов.

Вставая, Кабанов опрокинул стул, весь побагровел, но тут же справился с собой, быстро прошагал к сцене, взобрался по ступенькам и уверенно сжал руками края трибуны.

— Непонятно! — воскликнул он, обведя зал глазами. — Мне непонятно после выступления всеми уважаемого Анатолия Егоровича Мазура, почему погиб Огарков и почему погиб Власов. Мне отвечают: в результате крушения. А мне все равно непонятно. Мне говорят: клин выпал. А мне опять непонятно. Понятно становится тогда, когда называют конкретно, кто виновен. Гибель людей — преступление. Рабочему классу мы не можем объяснить, что их товарищи погибли потому, что выпал клин. Меня уже спрашивали в депо машинисты, почему не вернулись из поездки их товарищи? Я ушел от прямого ответа, признаюсь здесь перед вами честно. Сказал им, что комиссия работает, проведем собрание, когда будут известны результаты — расскажем все без утайки. Мой машинист должен садиться на тепловоз в полной уверенности, что вернется в семью, к детям. Здесь не нужны абстрактные разговоры о технике безопасности. Дело не в разговорах, а в самой обыкновенной человеческой уверенности. И мы собрались здесь, как мне кажется, не для разговоров, а для четкого выяснения: кто виновен? Скажите мне, кто?

Зал молчал. Тревожная была пауза. Даже не пошевелился никто, не кашлянул. Кабанов слегка отклонился и вдруг сказал тихо, глядя прямо в глаза Мазуру:

— Вы виноваты, Анатолий Егорович. И в депо моем так и говорят. А защитить вас я не могу. Да и не хочется, прямо скажу. По работе путейцев тоже отмечу: путейцы сорвали с графика скорый номер восемнадцать. А не сорвали б — было бы крушение. Еще одно! Так что не надо тут… товарищ Мазур!.. Поэтому предлагаю: а не подумать ли нам всем о возможности пребывания начальника отделения дороги Анатолия Егоровича Мазура, виновного в гибели Огаркова и Власова, на занимаемой должности?..

По залу прошло движение, кто-то выкрикнул: «Да нельзя же так!» Опять встал Нырков и, опять склонив голову, будто прислушиваясь, не глядя в зал, попросил восстановить тишину. Потом, резко вскинув голову, поинтересовался:

— Кто желает?

— Я желаю! — К трибуне уже шел Дорофей Семак. С горькой усмешкой произнес:

— От моего имени тут, правда, уже выступили. «Машинисты говорят то, машинисты говорят се, машинисты в тепловоз боятся сесть…» Не знаю, кто там чего боится и о чем там говорят у вас в кабинете, товарищ Кабанов, но в диспетчерской, где все мы толчемся и перед поездкой, и после поездки, не слышал я, чтоб хоть слово кто сказал против Мазура. Наоборот, говорят с сочувствием: вот влепят теперь Мазуру выговоряку как пить дать и склонять будут на всех углах. — Семак замолчал, вздохнул. — Огарков — мой ученик… Все знают. Пришел пацаном, старался, в дело вникал…

Тут старый машинист опять замолчал; видно было, как тяжело ему даются слова — сдавленные, тяжелые: в голосе чуть не слезы, а глаза красные, усталые от страдания.

— Хорошего машиниста потеряли, что говорить… Но для меня это в десять раз горше, чем для тех, кто тут выступал. Сам я его хоронил, как собственного сына. — Перевел дыхание Дорофей Григорьевич, воспаленными глазами глянул на президиум и выдохнул: — Так вот, мое мнение как члена президиума Дорпрофсожа: не столь виноват Мазур в этом крушении, чтобы его снимать. Наказать нужно — никто не возражает. А снимать нельзя, потому что Узловское отделение слишком много от этого потеряет. Таких НОДов, как Мазур, раз-два и обчелся…

И едва Семак занял свое кресло в зале, как Нырков тут же встал и хмуро проговорил:

— Информацию о нарушении прав ФЗМК и «Положения о распределении жилой площади» руководством Узловского отделения сделает товарищ Ушаков.

«При чем здесь все-таки жилплощадь, когда погибли люди? И почему Ушаков?» — не успел удивиться Анатолий Егорович, как нырковский заместитель уже затараторил. В Дорпрофсож, дескать, поступила коллективная жалоба от рабочих вагонного депо о грубых нарушениях в распределении жилплощади. Этим вопросом занималась комиссия Дорпрофсожа, и факты подтвердились.

И снова Мазур никак не мог взять в толк, какое отношение распределение квартир имеет к безопасности движения, о какой комиссии идет речь?..

Оказывается, незаконно была выделена площадь той самой Лешаковой, его собственному шоферу и инженеру Дуглану…

Когда Ушаков назвал фамилию Лешаковой, он глуповато как-то ухмыльнулся и сделал паузу. В этот момент Анатолий Егорович обнаружил, что в зале заседаний находится Полина Кузьминична. Встретившись с ним взглядом, она демонстративно отвернулась. НОД вспомнил, что и она числилась в списках очередников, была у него на приеме.

Но при чем же тут Лешакова?.. Ведь подло, подло! Квартиру дали не Тане Лешаковой, а ее отцу — ветерану войны, инвалиду второй группы, горевшему в танке в 1944 году… Лешаков несколько раз бывал на приеме, и Мазур законно и справедливо предложил райпрофсожу предоставить Лешакову квартиру вне очереди…

А Дуглан? Насчет Дуглана звонил сам Нырков (это было как раз в те времена, когда Нырков начал паясничать и кривляться) и просил предоставить эту квартиру «взаимообразно». Управление-де вернет ее из своих фондов буквально в следующем квартале. И обещал дать соответствующее письменное обязательство… Надо, чтобы Подчасов проверил, есть ли такая бумага. Даже если нет, так что же из того?.. А Федор Ковалев — личный шофер Мазура? Ему была выделена жилплощадь из фонда руководителя предприятия как уволенному с военной службы по состоянию здоровья. В «Положении» есть соответствующая статья…

Все это Мазур и попытался объяснить в ответном слове. Был сдержан, спокоен, даже не позволил себе прокомментировать стиль подготовки этого сверхэкстренного заседания.

Нырков хмуро и зловеще спросил:

— И это все?

— Да. Все.

Нырков переглянулся с Ревенко, пробормотал что-то вроде: «Вот ваш герой, полюбуйтесь!» — и громко обратился к Мазуру:

— Печально, Анатолий Егорович! Очень печально! — Тут же разъяснил свою мысль всем: — Видимо, начальник Узловского отделения многого не понимает, если не только не хочет всерьез заниматься социальными проблемами трудящихся, но и выделяет квартиры своим, «нужным» людям. Но еще хуже то, что он, наверное, не понимает, как все эти фокусы влияют на трудовую дисциплину, а в конечном счете, как мы убедились, и на безопасность движения. Несчастный случай на сорок шестом километре — тому подтверждение. Но даже не случись такой катастрофы — народ все равно не может позволить кому бы то ни было стать этаким вот хозяйчиком на отделении. Считаться надо с народом, товарищ Мазур! Любить его! А то вы все кичитесь делом, «успехами», а о людях-то и забыли!

Мазур снова сдержался и промолчал. Нырков подождал реплик с его стороны, качнул головой удовлетворенно и затем сказал:

— Ну вот видите, вам и возразить нечего… Да и что вы можете возразить; если осмотрщик вагонов, товарищ Голец, на которого вы, товарищ Мазур, попытались взвалить всю ответственность за крушение на сорок шестом километре, был накануне лишен квартиры. Его очередь перенесли. — Нырков обратился в зал: — Товарищ Голец здесь присутствует?..

Голец встал:

— Да, здесь я.

— Скажите, Ефим Петрович, когда вас лишили квартиры?

Голец от волнения суетливо то и дело проводил рукой по губам — будто вытирал их.

— Значит, точно я не помню. Мне Полина Кузьминична сказала: перенесли тебе очередь, Голец. Ну, обидно, конечно. Шесть лет стою все-таки…

— Когда это было, конкретно?.. Назовите хотя бы месяц, — добивался Нырков.

— Разрешите, я уточню, — попросил слова Подчасов, но Нырков сделал вид, что не слышит его.

— Мы слушаем вас, товарищ Голец.

— Так в этом месяце и было. В самом начале.

— Спасибо. Садитесь, — разрешил Сергей Павловичи продолжал: — В таком угнетенном состоянии, в каком находился товарищ Голец, очень легко допустить брак в работе. И потому вину вместе с Гольцом — если таковая на самом деле есть — не может не разделить и НОД Мазур. Хочу отметить странное совпадение, буквально — факт без комментариев: в ноябре было необоснованно отказано в получении жилплощади сотруднице планового отдела товарищу Газыревой. По ее словам, в тот день она вообще не могла работать. Товарищ Газырева здесь присутствует?

Полина Кузьминична встала:

— Да.

— Вы можете подтвердить мои слова?

— Да. — И Полина Кузьминична невозмутимо села.

А Сергей Павлович закончил:

— У кого будут какие предложения по делу товарища Мазура?..

Ушаков еще не поднял руку, а Нырков уже кивнул ему, предоставляя слово. Ушаков вскочил и, видимо от сильного волнения, понес нечто несуразное:

— У меня, у комиссии… сложилось мнение… отказать начальнику отделения.

Нырков тут же поправил:

— Вы, видимо, хотите сказать, что поступило предложение комиссии отказать в доверии товарищу Мазуру как руководителю, не оправдавшему доверия трудящихся, что выразилось в грубом и систематическом нарушении прав ФЗМК и «Положения о распределении жилплощади» в части пунктов 9, 23, 28, что в конечном итоге привело к нарушениям трудовой дисциплины и явилось косвенной причиной крушения на сорок шестом километре, в котором погиб молодой машинист дороги Василий Огарков и его помощник Семен Иванович Власов. Что же касается морального облика коммуниста Мазура и этики его взаимоотношений с подчиненными, то этим вопросом уже занимается партийная организация.

Возмущенно поднял руку Семак:

— Я прошу слова, Сергей Павлович!

Нырков, будто не замечая его, продолжал…


Дорофей Григорьевич вскочил:

— Да что ж это происходит, товарищи!

Нырков перебил:

— Товарищ Семак, вы не на базаре. Вы уже выступили! — И повторил: — Выступили! И все сказали. На каком основании вы прерываете голосование! Вам не удастся сорвать заседание Дорпрофсожа. Не позволим!

— Я попросил слова до начала голосования!

— Итак, кто за высказанное предложение, прошу голосовать. Голосуют только члены президиума Дорпрофсожа.

Семак возмущенно сел:

— Я этого так не оставлю! Не Мазур нарушает права ФЗМК, а вы, товарищ Нырков!

И тут, ломая порядок собрания, встал Ревенко, молча, неторопливо, как хозяин, вышел на трибуну. Зал сразу затих, а начальник дороги, могучий, плотный (он казался продолжением самой трибуны), басовито откашлялся и спросил у Ныркова:

— А мне можно выступить, Сергей Павлович? Я еще не выступал. — И продолжил, обращаясь теперь к залу, невольно притягивая к себе общее внимание: — Почему базар на заседании Дорпрофсожа?.. Разные мнения?.. Пожалуйста, выражайте мнения как положено. Базар — это нам нельзя такое. Нельзя, товарищи, потому что мы не толпа. Мы — магистраль! Вам не надо, надеюсь, объяснять, как много нам доверено. Так что базар давайте кончим. А если кто чего не понимает, давайте спокойно ему разъясним. Спокойно, без крика. Там, где крик, — там толку не будет. У нас тут большое дело. И если вы, Дорофей Григорьевич, будете кричать, так мы, значит, вас поправим. Я правильно говорю?

Кабанов выкрикнул:

— Правильно!

Ревенко махнул рукой:

— Не собирался я сегодня выступать. Думал, всем и без меня все ясно. А тут, вижу, базар начался, так вот я и подумал, что, значит, не все оно так ясно, как кажется. Что ж, давайте разбираться… Мазур тут перед нами выступал? Выступал. Два раза. И что? Да ничего. Мы просто не почувствовали, что деятельность Узловского отделения серьезно, без крика, без базара, по-настоящему глубоко проанализирована. Нет анализа. Слова, значит, были. Анализа — не было. — Ревенко тут неожиданно, как-то по-домашнему обратился вдруг к Сергею Павловичу: — Налей-ка мне, это дело, воды, в горле пересохло. — И почти без перехода — снова в зал: — Да, так что?.. Что мы видим перед собой? Видим, значит, плохое, товарищи.

Он передохнул, выпил поданную Нырковым воду, и тут вдруг с ним произошла разительная перемена. Ревенко налился кровью, брови сошлись к переносице, голос приобрел вдруг страшные рявкающие оттенки:

— Начальник Узловского отделения здесь перед вами занял позицию явно, значит, непринципиальную. Товарищи выступающие указали Мазуру правильно, но, поскольку не всем ясно, я еще раз повторю.

Нас НОД Мазур хочет просто одурачить! Он хочет усыпить, значит, нашу бдительность, вводя в явное заблуждение. Вот я и тут записал, что он нам говорил. — Ревенко потряс блокнотом. — На Узловском отделении оказывается весьма «благополучная», это дело, обстановка: проводились мероприятия, улучшались показатели… А почему люди гибнут, товарищ Мазур?.. Вас уже спрашивали? Так теперь я вас спрошу!

Ревенко глотнул воды из стакана и поставил его, словно вдавил в трибуну.

— Вы, товарищ Мазур, ушли от прямого ответа, но, это дело, видимо, потому, что вам не хочется признать, что неверны сами методы ваши и весь стиль руководства отделением. Вами был выбран принципиальный, значит, неверный путь, по которому вы пытались увлечь за собой весь коллектив Узловского отделения. Верхоглядство, показуха, зазнайство — вот что привело к крушению на сорок шестом километре. А нам вы, как дуракам, говорили совсем о другом. Например о том, что на Узловском пункте технического осмотра регулярно проводится какая-то работа… На сменах подводятся, значит, итоги… Что случай не является характерным… Не обманывайте нас, товарищ Мазур! Вы коммунист! — Ревенко снова заговорил по-домашнему: — Все это, значит, лишь подтверждает и укрепляет, это дело, наши сомнения в том, что Мазур в состоянии исправить положение коренным образом. Такое вот дело, товарищи мои дорогие.

И так же шумно, как и появился, Ревенко покинул трибуну, возвратясь на свое место в президиуме. И тут же опять резко встал и направился к дверям, бросив на ходу:

— Сергей Павлович! Мне необходимо, это дело, к шестнадцати часам явиться в обком. Здесь мое присутствие, значит, необязательно? А?

— Нет, нет, Александр Викторович, — подобострастно откликнулся Нырков и приступил к голосованию.

Медленно поднялись четыре руки… Потом пять… Наконец, шесть и семь.

— Кто против? — спросил Нырков. — Против — пятеро. Решение принимается большинством голосов. На этом повестка дня исчерпана, прошу задержаться членов комиссии. Яна Васильевна, подготовьте протокол сегодня же.

Мазур вышел в коридор, прислонился к стене; вокруг него собрались, горячо обсуждали что-то. Анатолий Егорович смотрел на всех, узнавал, здоровался с кем-то, что-то говорил. Он чувствовал, что потерял ориентацию в этом мире, будто душа его впала в некое сумеречное состояние, хотя он и продолжал спокойно беседовать, и внешне, видимо, никак не изменился… Он знал, что не может быть того, что произошло с ним. Но ведь произошло же?.. Значит, что-то рухнуло в мире, что-то главное?…

31

Едва Ревенко вышел из зала, где происходило судилище над Мазуром, как его охватило глухое, томительное беспокойство. Не так уж часто простую душу Александра Викторовича посещали сомнения, и оттого он подумал с тревожащей душу тоской: «Ох, не зря оно нутро мне крутит! А не промашка ли вышла с Мазуром, а?! Ох, не зря, не зря выворачивает меня! Да неужели ж недодумал я чего-то, это дело? А? Неужели ж, олух старый, сглупа на трибуну полез? Попробуй-ка расхлебай теперь, если что! Тут ведь и дураку понятно, что Мазура лучше бы не снимать! Надавать бы, надавать по шее, чтобы не заносился, чтобы начальство уважал, чтобы впредь осмотрительнее был — сопел бы в две дырочки, тянул бы свою Узловую, да и дело с концом! Словом, попугать бы. А снимать-то зачем? А ведь он, Нырков, снимет. Чует мое сердце — снимет! И я, дурак старый, ему, значит, помог! А кто Узловую потянет, а? То-то же…»

Ревенко спустился по лестнице, неуклюже влез в машину и вдруг подозрительно покосился на шофера:

— Ты что, а?

Тот удивленно взглянул на начальство, пожал плечами. Ревенко потянул носом:

— Водкой от тебя прет, что ли?..

— Да вы что, Александр Викторович! Я ее и в рот-то не беру.

— Ну, тогда давай. Давай, значит, дорогой, дуй в обком! Тут при такой жизни и не то еще показаться может!

Он посмотрел на часы. «Ох, сняли Мазура! — подумал. — Прямо душой слышу — сняли, гады! Ох, народ! Так и кинулись рвать по кускам! И как же оно так повернулось, это все дело? Сам же и недосмотрел, выходит? А все философ наш дерьмовый закрутил! Закрутил, да и меня запутал, паразит бумажный. Ты куда, спросят, смотрел, долдон? Где Мазур, спросят? Куда Мазура дел? Сожрал? Не подавился? Что отвечать, что сказать? Глазами лупать?..

А если взять да и назначить самого Ныркова НОДом? А? Вот сунуть его бумажную душу в самое, к черту, в пекло — в Узловую! Пусть языком не треплет, а дело даст! Не даст, так семь шкур сдеру и в Африку — голым! Будь здоров, Нырков! Надо, надо! Его самого как раз и надо! Пусть хоть раз в жизни дело, значит, потянет, на шкуре своей барабанной поймет, что оно такое — дело делать, а не языком трепать!

А может, Мазура не снимут?.. Хорошо было б… То-то хорошо, к меду да ложка! Ах, Нырков ты, Нырков! Как закрутил меня, как заморочил! Лучшего НОДа снимаю!..

Прямо хоть назад возвращайся и снова на трибуну лезь: что мы, мол, братцы, делаем, а? Доверился сукину сыну, а он ведь что теперь?.. «Вы сами!» И будет кривым носом своим шмыгать. Как пить дать скажет, это дело: «Вы сами!» А вот взять да и по рылу ему за такие слова! По рылу! Как в молодости. Что ж из того, что большой начальник? Я и сам не маленький… Одна беда — сам выступал против Мазура, все слышали. Слово свое назад брать? Как это, такое дело? Себя, значит, совсем потерять… Нет!

Ну и кинется, допустим, начальство: где Мазур? И что? Куда его, активиста такого, инициатора, это дело, сунешь? Куда? Не к Ныркову же в подчинение?.. То-то потеха была бы! Чистое кино! Никуда не денешься, придется убирать Мазура из Узловой! С глаз долой да куда подальше! Из сердца вон!»

В обкоме Ревенко сразу же бросился звонить в управление с последней надеждой: может, не проголосовали за снятие? Однако Сергей Павлович тут же рассеял его последние надежды, четко доложив, что заседание уже закончилось, вопрос решен принципиально и протокол оперативно печатается.

Александр Викторович про себя выругался и вздохнул. В телефон сказал:

— Будем расхлебывать теперь, это дело!..

И снова сердце сдавило лютое предчувствие: «А ну как вмешается министр?» И тут зашевелилась спасительная мыслишка: «Фролов-то не выдаст… это дело».

Да-а…

…С Грищаком встреча получилась совсем короткой, но душевной. Первый секретарь даже чуть подтаял, потеплел, вспомнив студенческое прозвище Ревенко — «костолом». В драке сломал Александр Викторович ключицу своему однокурснику. Хотели выставить из комсомола (Грищак был тогда секретарем комсомольской организации факультета), но оставили, ограничились выговором. Обстоятельства теперь уже забылись, но тогда все считали, что «потерпевший» виноват был сам.

Потом Ревенко вкратце обрисовал ситуацию на дороге и несколько замялся, приступая к главному — снятию Мазура. Если Грищак начнет с кем-то советоваться и тянуть, дело может и сорваться. Решившись, Александр Викторович сказал:

— Есть назревший чирей, который лопнул, это дело, Николай Федорович. Буду просить, значит, помощи твоей. Такое это дело, значит.

Он вопросительно взглянул на Грищака, а тот подтолкнул:

— Говори откровенно.

— Профсоюзы выразили недоверие узловскому НОДу.

Грищак нахмурился:

— Позволь… как же так?.. Ведь мы его… позволь, мы же его совсем недавно на бюро слушали!.. Это же наш передовик!

— Проморгали, это дело, Николай Федорович. Не тот, значит, человек оказался.

— М-да. С подарком пришел, Александр Викторович. С подарком… — Первый секретарь даже встал, прошелся по кабинету. Потом резко спросил: — Ну, а в чем суть-то? Только покороче.

— Да в чем суть… О крушении слышал? Двум машинистам, значит, каюк!

— М-да… Трагично. О семьях позаботились?

— Ну, тут мы обязательно. И помощь организовали, и похороны. Обязательно. Порядок. Ну и вот, с этим делом стали разбираться основательно, а там целый, значит, букет: и аморальное поведение, это дело, и разбазаривание жилого фонда… Да и я-то в нем не сразу разобрался, понимаешь, какое дело…

— Позволь, а как же вы такого человека поддерживали, а?.. Я-то его мало знал, но впечатление он произвел неплохое… Так… разве что… высокомерен…

Ревенко вздохнул, и пауза долго висела в кабинете. Наконец он со вздохом произнес:

— Василий Петрович…

— Что Василий Петрович? — резко повысил голос Грищак, не принимая этого намека на отношения Мазура и Бутырева. — Сам проморгал, а теперь за Бутырева хочешь спрятаться! — И тут же смягчился. — Ладно! Спрашиваю тебя как коммуниста, только не виляй! Такое решение на пользу дороге?

Ревенко развел руками.

— Тогда мне уходить надо… если какое другое… значит…

— Ну смотри, Александр Викторович! В случае ошибки я сегодняшний разговор тебе припомню очень серьезно. Хорошо подумай! Судьбу человека решаешь!


А Нырков в это время уже звонил в ЦК профсоюза, Егорову.

— Семен Михайлович? Нырков беспокоит. ЧП у нас на дороге!

— Что случилось?

— Стотысячный коллектив магистрали отказал Мазуру в доверии.

— Не понял вас. Это в связи с крушением на сорок шестом километре?

— Вообще мы крепко ошиблись, Семен Михайлович, в этом человеке… слишком уж подняли… Ну и началось у него, как это… звездная болезнь. Не выдержал испытание славой. Зазнался, стал допускать факты аморального поведения… Мы тут разбирались подробно…

— А конкретно?

— С квартирами, например. Разбазарил жилой фонд. Раздавал направо и налево квартиры, будто из собственного кармана. Перестал считаться с руководством, жалобы от народа идут. Прикрываясь мнением обкома партии, стал выполнять «левые» работы. За вознаграждение построил заводу «Ударник» подъездной тоннельный участок пути. С управлением не счел необходимым согласовать, а мы теперь ломаем голову, как взять на баланс эту ветку. В плане отделения такой работы не было. В моральном аспекте ведет себя неправильно. Партийная организация занимается его персональным делом. Еще неизвестно, что там по партийной линии… какие цветочки раскроются… Есть еще факты.

— Что вы намерены предпринять?

— Сами не знаем, Семен Михайлович. Просим совета.

— А где же вы раньше, Нырков, были? Почему вовремя не поправили, не подсказали? А теперь сплеча рубите? Мазур — толковый инженер, насколько мне известно! Не дорожите людьми, Нырков!

— Семен Михайлович! Да ведь сколько я с этим Мазуром сам лично занимался! И так, и этак, и с подходом, и тактично!..


Когда Ревенко возвратился из обкома, Нырков буднично сообщил ему, что ЦК профсоюза дало санкцию на снятие Мазура с должности начальника отделения. И тут же констатировал:

— Придется вам, Александр Викторович, звонить министру.

Ревенко задумался, долго молчал. Нырков спросил:

— Будете звонить?

Начальник дороги отвернулся к окну, потом вдруг спросил:

— Снял, значит? А кто, это дело, возглавит отделение?

Нырков задумчиво вздохнул, неторопливо проговорил:

— Это не проблема. Через неделю доложу.

— Не надо!

— То есть как? — Нырков опешил, а Ревенко все так же стоял к нему спиной, и Сергей Павлович вдруг иронически протянул: — Может, вы сомневаетесь в правильности нашего решения?

— Нет. Не сомневаюсь. И кому звонить, я без тебя знаю.

— Так в чем же дело, Александр Викторович?.. Я не совсем понимаю…

— Это я вижу… — угрюмо протянул Ревенко.

Нырков покровительственно усмехнулся:

— Боюсь, Александр Викторович, что вы в этом разговоре берете неверный тон.

— Что «Александр Викторович! Александр Викторович!»? Я уж шестьдесят два года Александр Викторович! Философ! Ну вот ты скажи мне как на духу: почему ты Мазура снял? Только не полощи языком, не трепись! Скажи хоть раз в жизни по совести — почему, это дело?..

— Александр Викторович!..

— Эх, съездить бы тебе по рылу, это дело… — пробормотал Ревенко, с ненавистью глядя на председателя Дорпрофсожа, и Сергей Павлович сейчас же переспросил:

— Как вы… э-э… выразились?..

— А я это себе… себе выразился, значит! Понял?

— Вы, Александр Викторович, раздражены. Позвольте, я вас пока оставлю, а вы подумайте, поразмышляйте… Наедине с собой…

Нырков направился к двери, но Ревенко властно произнес:

— Стой! Разговор у нас, значит, не кончен.

Сергей Павлович неторопливо вернулся, демонстрируя терпение и выдержку.

— Ты вот что, Нырков… Не изберут тебя, это дело, на следующий срок…

— Вы так считаете?.. — побледнел Нырков. — Это почему же?.. Впрочем… Вы сами как-то довольно выразились: грош нам цена как руководителям, если мы дорожим своими креслами.

— Ну, меня-то ты не впрягай в свою упряжку. Хватит, значит! Поездили, это дело, вместе!

— Не понял вас, Александр Викторович.

— Пойдешь ты, Нырков, значит, на Узловую! НОДом!

— То есть как это?.. — Сергей Павлович на секунду даже растерялся. Но тут же опамятовался и холодно произнес: — Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что предлагаете?

— А ты не волнуйся, это дело! Я, значит, в тебя, дорогой, верю, если отдаю тебе Узловую.

Сергей Павлович усмехнулся:

— Спасибо за доверие. Я его ценю. Но не кажется ли вам, Александр Викторович, что вы превышаете свои полномочия?

— Туго соображаешь, Нырков! Туго! Не понимаешь, значит, что не простит народ тебе Мазура. Семак не простит. Щебенов не простит…

Сергей Павлович хотел было возразить, но Ревенко перебил:

— Тихо! Без философии! И слушай, значит, сюда! Не сработались мы с тобой в главном вопросе. Ничего не скажу: чисто ты меня обкрутил. И, значит, ты спросил меня такое: будете ли вы, Александр Викторович, звонить министру? Отвечаю по делу. Без философии. Звонить буду, И Фролову, и министру. По глазам твоим умным вижу, спрашиваешь: а что скажете?.. Что скажу — сам знаю. Теперь слушай, Нырков, внимательно. Если чего не поймешь — пеняй на себя. Будет с тобой, это дело, хуже, чем с Мазуром. Тот еще поднимется, а ты — ни в жисть! Ни-ког-да!

Александр Викторович снял китель, повесил на спинку кресла, длинно потянулся. Сладко хрустнули суставы его тяжелого тела; он наклонился к низкому журнальному столику, налил из графина воды в стакан. Нырков сосредоточенно смотрел на его массивный зад, обтянутый широченными брюками, державшимися на тонком ремешке, из-под которого вылезла рубашка.

Ревенко напился, маленькая капля висела на его нижней толстой губе, и Нырков рассеянно и отрастраненно следил: скатится или нет?

И вдруг Александр Викторович побагровел и взревел:

— Невозможно игнорировать факт, когда, значит, стотысячный коллектив магистрали голосует против одного. Пусть он хоть десять раз инициатор и сто раз передовик! Как коммунист я не имею морального права пойти против профсоюзного, это дело, мнения рабочего класса. Мы, значит, талдычим, чтоб слова не расходились с делом, так и должны мы, опять же, быть принципиальными в каждом своем поступке! Тут можно сказать, что из этого правила нашей совести, если она у нас есть, не может быть никаких исключений! — Он сделал паузу В вдруг рыкнул: — А теперь ты мне все-таки объясни, дорогой, почему ты так добивался снятия Мазура?..

— И это все? — спросил Нырков.

— Да, все. Дай теперь ответ по существу!..

— Прекрасно! — Сергей Павлович отошел к окну, заложив руки под мышки. На улице было по-зимнему мрачно. — Ну так вот, уважаемый Александр Викторович… Вы спросили: почему я снял Мазура? Вопрос неверно поставлен в принципе. Не я его снял. Вы!

— Сволочь ты, Нырков, это дело! Как же я тебя, паразита, раньше-то не разглядел. Видно, все-таки прав ты, значит, не такой я был руководитель, как надо: нужно было выпереть тебя с магистрали, чтоб духу твоего поганого здесь не было!..

— Я еще не кончил, Александр Викторович. Имейте терпение. Да. Так вот, если бы вы так ярко не выступили сегодня у нас на Дорпрофсоже, голосования в пользу снятия Мазура могло б и не состояться… Но и опять не в этом дело. Добиваясь снятия Мазура, — как видите, я отвечаю по существу, — я в конечном итоге охраняю интересы тружеников магистрали. Далее! Политической зрелостью и вы не блистали. Проявляя элементарную бестактность, вы позволяли себе называть меня в присутствии подчиненных «профсоюзником», «философом дерьмовым», «трепачом» и другими столь же нелестными прозвищами из арсенала базарных торговок. Видимо, вы просто не отдавали себе отчета в том, что не меня, Ныркова, вы дискредитируете как руководителя, а сам профсоюз. Объяснять что-либо вам было бесполезно. Да, мы, профработники, к сожалению, еще не всегда умеем во всей полноте представить нашу работу так, как она того заслуживает. А ведь, согласитесь, мы занимаемся важными вещами: и путевками, и социальным обеспечением, и страховой деятельностью. И вот на Мазуре мы и покажем коллективу, что такое профсоюз истинный, а не формальный. Так что в будущем, Александр Викторович, я вам это настоятельно советую, когда будете иметь дело с профсоюзом, относитесь к нему с максимальным уважением! И, наконец, последнее. Относительно вашего предложения возглавить Узловское отделение. Я подумаю. В сложившейся ситуации я готов пожертвовать личными интересами и пойти на должность НОДа, опять-таки доказывая — не вам лично, нет! коллективу! — что человек, возглавляющий профсоюз дороги, способен командовать и непосредственно на производстве. Так что, Александр Викторович, обещаю твердо — подумаю. Что же касается наших с вами личных отношений… Полагаю, вы найдете в себе мужество приложить все силы к тому, чтобы они не обострялись! Это невыгодно прежде всего вам, если вы внимательно слушали…

32

Мазур отпустил шофера, отправился домой пешком. У него было то состояние, которое появляется при внезапной остановке в пути: сознание уже привыкло воспринимать движущееся за окном пространство, и вдруг все сразу видится по-иному — в полной неподвижности. Инерция движения еще живет в тебе, а самого движения уже нет.

Он, начальник — теперь уже бывший! — Узловского отделения смотрел на себя как бы со стороны. Внутри была пустота. Тянущая изнурительная пустота в душе. Он еще не верил, что он уже «бывший». Спохватятся в конце концов, и кто-то скажет: «Да что же мы делаем, братцы! Ведь Мазур-то…» А что Мазур-то?.. Не Мазур — так кто-то другой; не другой — так пятый, десятый… Способных командиров найти можно — страна дала высшее образование миллионам. Но ведь Узловское отделение — это его отделение. Вот еще ерунда какая! Что за мания величия? Мазуры приходят и уходят, а Узловая стоит и стоять будет. Ну хорошо, придет другой и станет руководить. А людей любить станет? Конечно. Только по-своему. А будет ли к делу относиться так же горячо, как он, Мазур?.. Будет ли так же обостренно, как он, искать и поддерживать все новое и полезное? Этот «новый» будет не один. Ему помогут. И он, Мазур, поможет, подскажет. Это его долг. Даже попросит, чтоб оставили на Узловой. Хоть дежурным по отделению. На первых порах никто не поверит, что его сняли. Будут считать все каким-то нелепым недоразумением. Почему, собственно? Только потому, что он сам так считает?

Анатолий Егорович все ждал, что с ним разберутся детально и подробно, по-человечески, что ли… а уж потом, когда вынесут окончательный приговор, — тогда он примет его как должное. Оправдываться не будет. И жаловаться не будет. Раз разрешили, значит, так надо.

А душа-то болит, ноет от несправедливости! Надо доказать свою правоту. Ведь он обязан людям — он многое обещал и не выполнил. Люди живут его обещаниями, надеются. А он подвел их своим промахом… И снова им придется идти с теми же просьбами, но уже к «новому»…

Мазур стоял на путепроводе, над станцией, смотрел и курил, как во всякий обычный день, когда возвращался домой. И так же, как обычно, на «горке» шла будничная маневровая работа. Слышались привычные, а теперь особенно родные какие-то звуки и голоса.

— Шестнадцатая пройдет, двенадцатая! — командовал составитель по громкоговорящей связи.

Кто это?.. Науменко?..

— Двенадцатая пройдет, девятая!

Точно, Науменко. Его голос! На прошлой неделе приходил, просил лес. Строится собирается. Семья у него большая: жена, теща и трое детей. Материальную помощь ему оказывали.

Тепловоз «распустил» состав, на «горку» заходил следующий. И тут у Анатолия Егоровича что-то невнятно промелькнуло: а зачем именно так?.. Ведь можно… Можно сразу. Ну да! Сразу двумя локомотивами «распускать» два состава. Перерабатывающая способность «горки» резко возрастет! Надо будет внедрить. Обсудить с составителями и внедрить. Завтра отложить все дела, подключить Щебенова и немедля внедрить, потому что можно и не успеть… Не успеть?.. Что он, вообще уходит с транспорта? Ничего подобного. На транспорте он останется и в Узловской он останется. Вне транспорта Мазура нет. В какой он будет должности — это и не так уж важно, в конце концов…

А может, важно?..

На первом пути загорелся зеленый. Анатолий Егорович взглянул на часы: двадцать ноль-ноль. Скорый Москва — Минводы. Без опоздания.

А шестой путь закрыт. Путейцы меняют балласт. Михаил там командует.

И вдруг какая-то полудетская обида возникла в душе: как все искусственно слепили и подвели! Ну, безопасность движения — ладно! Трудовая дисциплина — возможно! А то — «нарушение прав ФЗМК»! И Мазура охватило чувство полной, как в детстве, обидной беспомощности… Натолкнулся на подлость, а доказать… Но ведь надо доказать! Надо! В этом его долг перед людьми, которые ему верили… Он внушал им каждым своим словом, каждым действием, что жизнь справедлива ко всем — в каждой мелочи… Вот это свое кредо и надо отстоять! Не для себя… Для людей, для общества, наконец… Да и для себя тоже…

Он всегда доверял и будет доверять людям. Ничто не заставит его изменить этому принципу! Подлость Ныркова?.. Ну и что Нырков?.. Случайный он какой-то… обреченный… Его-то и ненавидеть не стоит. Нет в нем личности, нет в нем врага, просто человека… Но раз ему удается что-то, раз он пакостит делу, — может быть, он не случаен? Может быть, его существование закономерно?.. На то и щука в озере, чтоб карась не дремал? Однако Нырков не щука. Нырков — ничто…

Возможно, что-то они и недоучли вместе со Щебеновым и Подчасовым, не всегда правильно оформляли протоколы, что-то там еще… Но главное им виделось в том, чтобы зажечь людей новыми техническими идеями, вызвать в них искренний интерес, энтузиазм в работе. И это главное, что бы там ни говорили, удалось. А «права ФЗМК»… конечно, никто не спорит, их нельзя нарушать…

Так что же — он, Мазур, ни в чем не виноват?.. И в крушении не виноват?.. Виноват! За такие нарушения НОДов надо снимать. Надо. Но не так! Ах, вот оно что! Самолюбие задели: снимите меня, но так, чтоб необидно было, чтоб красиво. А ведь когда снимают — оно всегда некрасиво…

…Включили прожекторы, станцию залило светом. Ушел товарный порожняк. С первого пути сейчас тронется скорый на Ленинград. Семак поведет. Проводники выгоняют провожающих из вагонов, через две минуты отправление. Прошли смазчики, хлопая крышками букс.

«Ну как же так?!» — опять будто взорвалось в Мазуре. Как же так может быть?.. Ведь он был таким, как всегда, жил единственно возможной жизнью — по законам справедливости, чести и мужества… И вот в один миг вся эта жизнь вдруг перечеркнута, и, значит, все его представления о ней полетели кувырком?! Грош цена принципам, если какие-то нырковы и ревенки способны их поколебать…


И стала перед глазами Анатолия Егоровича прихотливо раскручиваться картина его жизни. Будто взял он книгу и пустил веером страницы, а на них замелькало что-то случайно и мгновенно выхваченное. Родное село в Сибири… голод, о котором он знал по рассказам, — младенцем чуть не умер… Потом семилетка, ФЗУ, кочегаром ездил на паровозе. Поначалу с ног валился, спать хотел; но привык — даже нравилось. Машинистом был старик по фамилии Гриднев, объяснял все, давал ездить, любил и похваливал. Через год, девятнадцати лет, он у этого Гриднева уже помощником стал. Гордился страшно. Ног под собой не чуял, когда шел на смену заступать. Тогда в ходу были паровозы серии «ЭХ». А о «ФД» слыхали как о каком-то чуде. И наконец машинистом стал. Сбылась мечта. Ах, где ты, счастье?.. Было ведь счастье… Остался вкус в памяти. Из поездки возвращался — героем был. Цветы подносили. Нарком путей сообщения лично ему руку жал, когда дарил именные часы, и стоял он рядом со знаменитым Петром Кривоносом в Москве, в Колонном зале Дома союзов. Бой курантов на Красной площади… И сейчас, когда слышит, замирает душа.

Потом — сорок первый год. Вызвался на санитарные летучки. Вывозил раненых с фронта. Самого ранили, отлежался. Осколок тот и сейчас дома есть. Опять фронт. Теперь попал в паровозную колонну. Здесь уже прямо-таки чудеса творили. Деревянными пробками забивали в котле дырки от немецких пуль. Уголь кончался — дрова рубили. Вода кончалась — лед растапливали. Ярость была, гордость была! Достоинство! Мазут кончался — свечи стеариновые догадались в ход пустить. Хитроумный прибор сделали вместо искроуловителя, чтоб маскироваться от истребителей. Спали на угле, минуты считали. Второй раз ранили тяжело — в госпиталь довезли чудом. Рядом лежал на койке тоже тяжелораненый. Звали его Василием Петровичем. Тот о себе, правда, много не рассказывал, больше расспрашивал. А когда выписывался, сказал: «Пойдешь в Управление дороги, обратишься в кадры. На паровоз тебя уже врачи не пустят — ну да подыщут тебе что-нибудь. — И улыбнулся. — Возможно, и встретимся когда-то». Так стал машинист Анатолий Егорович Мазур заместителем начальника локомотивной службы в Управлении дороги… Потом, уже после войны, в институт поступил. Заочно окончил.

А к Узловскому отделению давно присматривался. Тянуло его оно. К тому времени опыт накопился. Узловая сложным орешком была. Нигде так часто НОДы не менялись, как там. То заболел человек, то сняли его, то сам запросится уйти…

Ну и к Мазуру внимание росло. Ценили его. И когда предложили пойти на Узловую — он почти не раздумывал. На заседании бюро обкома и встретился он — с кем бы вы думали? — с Василием Петровичем Бутыревым, что рядом лежал в госпитале…


Анатолий Егорович медленно поднялся по лестнице, открыл дверь, хотел было снять пальто, потом с любопытством взглянул на себя в зеркало: что-то уже изменилось в нем?..

Анна Михайловна спросила из кухни:

— Толя, это ты?..

— Нет. Не я.

Она вышла к нему и, едва взглянув, спросила:

— Что у тебя случилось?

— Ничего. Просто вот стою и думаю: а не пригласить ли мне тебя прогуляться?..

— Сейчас?.. Что произошло, Толя?

— Да вот как-то редко мы с тобой гуляем… все времени нет…

— Толя! — строго произнесла Анна Михайловна. — Что случилось?

Вылез в коридор и дед Егор, она ему сказала:

— Егор Матвеевич! Там Яковлева костюм купила, а он им не подходит. Мы с Толиком сходим посмотрим. Вы Мише ужин разогреете?..

— Разогрею, разогрею…

Они вышли из парадного. Анатолий Егорович взял жену под руку, коротко и любопытно заглянул ей в лицо. Она рассмеялась.

— Ты чего?

Анна Михайловна пожала плечами:

— Не знаю… — И вдруг снова вспомнила, торопливо спросила: — Так что случилось? Ну!..

А Мазур все смотрел на нее и молчал. Она поправила косынку.

— У меня что-то не в порядке?.. Чего ты так смотришь?

Он медленно проговорил:

— Неправильно мы с тобой жили… вот что я тебе скажу!

— Интересно! Просто даже захватывающее сообщение! — Анна Михайловна толкнула его плечом — по недавнему времени вольность немыслимая, но она женским своим чутьем мгновенно уловила, что не только может — должна так вот подурачиться. — Так рассказывай! Рассказывай, не томи!..

— Тяжело, — признался Мазур.

— Ты смотри: скоро почки набухнут! Давай веточку от вербы отломим и поставим в воду! Помнишь, я раньше всегда так делала?

Он не ответил, и Анна Михайловна легко вздохнула:

— Ну да… не помнишь…

— Аня… — Его голос прозвучал так непривычно неуверенно, что она даже рассмеялась. — Давай в гастроном зайдем?

— Вина купим? — догадалась Анна Михайловна и принялась весело его рассматривать. — Веришь, я сейчас даже не знаю, как себя вести с тобой! Так интересно!

— А раньше знала?

— Да… всегда знала…

— И не жалеешь?

— Ну что ты, Толя!.. Я ведь счастлива с тобой!

Он мрачно кивнул:

— Да, я знаю…

Анна Михайловна решительно потянула его на другую сторону улицы:

— Идем на проспект, там гастроном до одиннадцати открыт. Ты чего хочешь?

— Водки.

— Водку уже не дадут. Придется обойтись. Угощу-ка я тебя коньяком по такому случаю: ты мне этот вечер подарил, правда?

— М-да… один вечер почти за двадцать лет…

— Потому он и такой! А если б каждый день… да и вообще… хватит говорить о прошлом! «Згадала баба, як дівкою була»!

— Ты сама во многом виновата… ведь ты только соглашалась со мной, ну и…

— Ничего не «ну и»! Я, как могла, помогала вырасти замечательному командиру транспорта и тем очень горжусь!

— Сняли меня… Аня…

Она перебила:

— Я чувствовала… Не веришь? Я не знаю, в чем дело, и не буду сейчас мучить расспросами… Будем считать, что транспорт вернул мне мужа! Это ведь тоже неплохо, правда?..

— Мужа, которого раньше не было?..

— Ну-у… можно, наверное, и так сказать, но ведь от этого ничего не изменится…

— Не изменится?..

— Мне, ты знаешь… — Она задумалась. — Мне, в общем-то, непонятны женщины, для которых муж — это занимаемая им должность…

— Я теперь буду картошку тебе носить с базара…

Она взяла его за руку и погладила:

— Толик… не надо носить картошку… Просто попробуй остаться самим собой… Я же в тебя верю, как всегда…

— Да, я тоже в себя верил… до сегодняшнего дня… Даже слишком, как теперь оказалось! Мне и в голову прийти не могло, что это так просто… раз — и будь здоров! Поминай как звали! А звали-то Мазур!

— Мазур — в позе обиженного мальчика?..

— С Узловой не уйду! Моя работа — здесь. Что-что, а работу-то у меня никто не отнимет!

— Ты должен завтра же пойти в обком.

— А вот этого они не дождутся! На коленках ползать не обучен! И все, Аня, хватит об этом!..

33

В этот вечер картину Михаил застал дома, в общем-то, обычную: Дорофей Семак и дед Егор пили на кухне чай с медом. Однако вид обоих Михаила сразу же насторожил, хотя разговор между ними и шел отвлеченный. Дед Егор наливал горячий чай в блюдце, сосредоточенно и мрачно дул в него, а Дорофей говорил ему с яростью:

— Не было еще ни разу, чтоб я спокойно смотрел, как несправедливость прямо на моих глазах творится! А тут мне рот заткнули и даже гавкнуть не дали!

Дед Егор с шумом потянул чай из блюдца, степенно проговорил:

— А чего ж гавкать! Разобраться надо было. По делу и по совести. Без гавканья.

Дорофей от возмущения даже поперхнулся:

— Да! Вот тут, на кухне, да за чайком, оно, наверное, и можно было б без гавканья! А у меня аж вся кровь закипела, как услышал, куда они клонят!

— Ну так что толку, — тяжело сказал дед, — что ты весь такой кипяченый! Чай вон тоже кипяченый, а постоял и остыл…

Михаил поздоровался с обоими, беззаботно спросил:

— Что произошло?

И в молчании, которое повисло на кухне после его вопроса, ему опять почудилось что-то настораживающее.

— Чаю хочешь? — спросил дед Егор. — С медом!.. Вот тут как раз горячий пока… Садись-ка с нами…

— Да вы скажете, что случилось, или нет?

— Остынь чуток! — насмешливо предложил дед. — Посиди, чайку попей, уважение к старшим покажи. Как у тебя там, на работе? Все нормально?..

— У меня всегда нормально! А вы вот темните чего-то!

Семак одернул китель, вздохнул:

— Ну так… пойду я…

— А куда торопиться, когда разговор у нас? Сейчас Анатолий с Анной придут…

Дорофей развел руками, неуверенно произнес:

— Так ведь я и Клавдию не предупредил… Прямо из депо — и к тебе!

Дед Егор тут же распорядился:

— Ты, Мишка, вот что… Сходи до Клавдии, скажи, мол, так и так, Дорофей Григорьевич сидят у нас, чай с дедом пьют, пусть не волнуется.

— Я могу и сходить… — замялся Михаил.

— Так сходи! Сходи давай! — решительно отправил его дед.


Михаил потоптался у дверей Семаков, поднял было руку к звонку и тут же опустил… Наконец решился.

— Открыто! — донесся голос Клавдии, и Михаил вошел в коридор.

Из ванной доносился плеск воды, потом Клавдия громко прокричала:

— Там на сковородке картошку подогрей и курицу возьми в духовке! Я сейчас!

Михаил невольно усмехнулся, вошел в комнату. Сел в кресло к журнальному столику, придвинул раскрытую книгу, стал читать: «…Просеянную пшеничную муку высыпают на сковороду с разогретым сливочным маслом и, помешивая, пассеруют до светло-желтого цвета. Затем пассерованную муку…» Перевернул книгу, заглянул на обложку: «Советы молодым хозяйкам».

— Миша?! — оторопела Клавдия, увидев его в комнате. — Так и заикой можно от неожиданности стать!

Краснолицая, с завязанным тюрбаном полотенцем на голове, она еще мгновение постояла на пороге и тут же скрылась в другой комнате.

Михаил не преминул бросить ей вслед:

— А ты, я вижу, всерьез готовишься стать молодой хозяйкой!

— Куда же денешься, Мишенька! — донесся из-за двери ее голос. — Жизнь заставляет! — И тут же с лукавой доверчивостью спросила: — А вдруг замуж выйду — кто ж готовить будет? Мужик, что ли?

— Так вот я и говорю, — ругая себя за натужную иронию, откликнулся Михаил, — намерения у тебя самые серьезные!

Дверь медленно открылась, из нее выплыла совсем другая Клавдия. Вмиг расчесанные блестящие волосы были наспех схвачены на затылке, чуть подкрашенные и совершенно теперь черные от волнения глаза были смиренно опущены, на щеках алел яркий на белой нежной коже румянец.

Михаил даже боялся посмотреть на нее — такой недоступно красивой представилась она ему в этот миг.

Коротко и завораживающе взглянув на смятенного кавалера, Клавдия колдовским своим голосом спросила:

— Так что, Мишенька?.. С чем опять пожаловал?

Она непринужденно устроилась в кресле, закинула ногу на ногу, сложила на груди руки.

И, запинаясь, краснея, стараясь не глядеть на нее, Михаил откликнулся, ругая себя за косноязычие:

— Да вот… понимаешь… у дедов там случилось что-то, темнят. Я так понял, что специально они меня выставили… будто поговорить им надо… ну и сказали мне, чтоб я сказал тебе…

— Они сказали тебе, чтоб ты сказал мне… Продолжай, Мишенька, не смущайся!

Михаил вдруг разозлился, упрямо прижал подбородок к груди, сдавленно выговорил:

— Сказали, чтоб ты не волновалась!

Клавдия расхохоталась и пожала плечами:

— Да я не волнуюсь! Лишь бы ты не волновался!

— Ну ладно! — Михаил встал, губы его от обиды кривились. — Меня Дорофей Григорьевич попросил — он пришел сразу к нам, а не домой…

— Ах, вот оно что! — понимающе кивнула головой Клавдия. Но заговорила совсем о другом — спокойно, словно не переставая раздумывать над собственными словами: — Ты, наверное, Мишенька, живешь как на облаке. Вот в аспирантуру готовишься, да? Книжки до поздней ночи читаешь? А что под ногами у тебя делается — так и совсем не видишь, да? И ни в ком не нуждаешься, верно?.. Жаль мне тебя, ей-богу!

Все так же обиженно кривя губы, Михаил процедил:

— Представь себе, ты угадала: меня интересует только дело! И никакой трагедии в этом не вижу!

— Ну-уу! Тогда быть тебе, Мишенька, большим человеком! Все великие люди были точно такими, как ты: дело — и все!

Михаил хотел бросить в ответ что-нибудь колкое, но не сумел и только спросил:

— А откуда, между прочим, ты об аспирантуре узнала?

Клавдия усмехалась, по-кошачьи выгнулась в кресле.

— Видишь ли, Мишенька, я маленький человек. Крупных задач не решаю, все ерунда какая-то — буфет, дом… И люди все вокруг маленькие: разговоры простые, какие-то неприятности или вдруг удачи — тоже незначительные, так я вот этим всем и живу. Утром, бывает, проснусь и чепухе какой-нибудь улыбаюсь: счастлива!..

— Ну ладно, — злобно махнул рукой Михаил. — Не хочешь говорить по-людски — не надо. А я, между прочим, шел к тебе…

— Не надо, Мишенька, красивых слов. Оставим это вообще…

— Так ты же не знаешь…

— Знаю! Не надо! — Клавдия вдруг съежилась в своем кресле.

Михаил медленно двинулся к двери, остановился:

— А все-таки, что там у дедов стряслось? Ты ведь наверняка знаешь?..

Девушка грустно кивнула и вздохнула:

— Анатолия Егоровича сняли…

— Да ты что! — Михаил жалко улыбнулся. — Ты соображаешь! — Он посмотрел на Клавдию еще раз и тут же понял, что все — правда. — Т-а-а-к! Ладно!

Но как только Михаил оказался за дверью, его тотчас же опалило сомнение: точно ли за отца он сейчас переживает? Не за себя ли?

Михаил даже сплюнул: «Чушь какая! — И сам себе скомандовал: — Скорее к ним!»


Однако дома было все по-прежнему: потолки не рухнули, везде сиял свет. Более того, и отец, и мать, и дед, и Дорофей Семак как ни в чем не бывало сидели за накрытым столом.

— Вот штука какая! — говорил назидательно дед Егор, держа в руке рюмку. — Который любит, у того по-настоящему душа за дело болит и к тому люди сами тянутся. А другой есть, вроде и за дело спрашивает, а видно — для себя старается. Оно ж сразу чувствуется, какой человек: как слова говорит какие, как голову поворачивает, как в глаза смотрит. И если человек нечистый, так он и к себе таких же притягивает, он их подачками кормит. Тот же Нырков кого собрал? Да Ушакова! Кабанова! И — чего не понимаю — Ревенко! Вроде ж был стоящий мужик! И не может он не понимать, что Анатолий делает для транспорта! Не имеет права! Ладно! Вон Мишка пришел, ему, считаю, можно налить!

Анна Михайловна запротестовала:

— Он еще читать будет, а утром — на работу. Не добужусь!

— А что он, дите малое? Сам за себя не скажет? Пусть скажет.

Михаил потоптался у дверей, жестом показал Анатолию Егоровичу, чтоб тот налил, а когда отец протянул ему рюмку, он в каком-то искреннем порыве произнес:

— Знаешь, отец, что я понял?.. Правильно ты влепил мне выговор за срыв восемнадцатого скорого! Можно я тебя поцелую? Чтоб ты просто знал, что я с тобой? И что я не просто твой сын, а мастер на дистанции пути в Узловой! Не где-нибудь!..

34

«Волга» резко объехала лужу, остановилась у палисадника Узловского отделения.

Сергей Павлович вышел из автомобиля, помог выбраться Ревенко.

— Ну что, Александр Викторович, весна! Денек какой! А ведь только март. Для хлебов хорошо, обильное таяние будет.

Ревенко поморщился, будто от кислого, так его раздражал оптимизм Ныркова.

— Пошли!

В кабинете Мазура к этому моменту уже собрались начальники отделов, сотрудники аппарата, начальники всех хозяйственных единиц.

Мазур задумчиво, но твердо и властно говорил:

— Нырков — человек опытный, пост он занимал такой, что у него вся дорога была как на ладони. Думаю, что при вашей поддержке он справится со своими нелегкими задачами.

— А кто он по образованию? — угрюмо спросил Щебенов.

Мазур пожал плечами. Подчасов тихо проговорил:

— Академию кончал.

Кто-то ехидно спросил:

— Академию наук?

Все рассмеялись, даже Мазур едва заметно усмехнулся, хотя ему вовсе не до шуток. До сих пор место его работы не определилось, а уходить с Узловой он по-прежнему не собирается. Предлагали идти замом на соседнее отделение или главным инженером… Не согласился.

Наконец вошли Ревенко и Нырков.

— Все в сборе? — Сергей Павлович энергично и широко улыбался, выглядел свежим, отдохнувшим.

Мазур встал, вышел из-за стола, поздоровался с новым НОДом, с Ревенко.

Начальника дороги сейчас же забросали вопросами, он поднял руки:

— Не все сразу, значит! И меня затолкаете, и себе ноги отдавите!

И прошел, сел в кресло Мазура.

Наступила напряженная пауза. Ревенко кашлянул, ссутулился, заговорил негромко и с заминками:

— Как вам, наверное, известно… приказом министра начальником Узловского отделения с сегодняшнего дня назначен Сергей Павлович Нырков. Все его хорошо знаете, так что представлять его едва ли нужно.

Щебенов подсказал:

— Наверно, все-таки нужно. Мы ведь его совсем в другом качестве знали…

Нырков качнул головой, многозначительно посмотрел на Ревенко, встал и поклонился. Начальник дороги представил:

— Вот он, наш Сергей Павлович, здесь как раз присутствует…. как голенький. Прошу любить и жаловать, это дело. Хочу думать, что определенные успехи, которых добились, значит, узловчане, послужат хорошей основой и для будущего тоже. Сергей Павлович, садитесь, пожалуйста, вы не этот… не манекен.

Нырков сел, вытер пот со лба.

Мазур сидел напротив него, сложив руки на груди, но поза эта не была вызывающей. Казалось, он был настолько погружен в свои мысли, что даже не слышал, о чем говорит Ревенко.

А Сергей Павлович никак не мог сосредоточиться. Речь Ревенко казалась ему слишком длинной, мелькнула даже мысль, что начальник дороги специально это делает, чтоб подольше потомить его. Ну да ничего. Он и не обольщался. Ему придется нелегко. Но главное сейчас — поскорее увидеть конкретные, реальные трудности. Не может быть, чтоб оказалось, будто профсоюзом дороги управлять проще, чем возглавлять отделение! Недаром до сих пор нет охотников на его должность. Кому ни предложат — все в кусты. А Сергей Павлович особенно в НОДах не задержится. Так ему и Егоров сказал: «Годик-другой поработаешь, покажешь себя, а там заберем тебя в центральный аппарат, такие мнения уже есть». Это было как раз в той беседе, когда он ездил в Москву, чтобы как-то открутиться от предстоящего назначения в Узловую. Нырков тогда откровенно признался Егорову, что сам бы он на Узловую не пошел, но Ревенко одержим этой идеей. И если Сергей Павлович категорически откажется, то восстановит начальника дороги против себя, а поскольку Ревенко — человек неуправляемый, дорога будет иметь в его лице пресловутого «слона в посудной лавке». И потому, жертвуя личным во имя общего блага, он дает свое согласие. Но… Но что его ждет?.. Вот тогда-то и последовала фраза, которая надолго вдохновила Сергея Павловича. Его подвиг оценили — он дал согласие стать НОДом в Узловой.

Ревенко между тем принялся вдруг говорить об успехах дороги и предстоящих задачах — подробно, но расплывчато; это быстро все надоело, и Сергей Павлович вновь углубился в свои думы об открывающихся перед ним столичных далях, которые он, как ему казалось, безусловно заслужил…

Сергей Павлович вернулся к действительности, когда вдруг обнаружил, что все на него смотрят. Ревенко стоял над ним и ехидно улыбался:

— Прошу, значит, Сергей Павлович! Приступайте к исполнению своих прямых обязанностей. Я тут у вас, это дело, гость. — Он вышел из-за стела, протянул руку Мазуру, благодушно проговорил: — Сдадите дела, Анатолий Егорович, милости прошу ко мне. Ты пока не изменил, значит, своих планов?

— Нет, Александр Викторович. Мои намерения все те же.

Ревенко всей массой обернулся к Ныркову:

— Гм! Хочет у тебя, значит, работать! Как? Не возражаешь, если такое кино будет?..

Нырков только руками развел: ну как же, мол, можно возражать.

— Тогда, значит, можно считать, что все, это дело, хорошо. Вдвоем и приходите.

Ревенко ушел, и Сергею Павловичу стало как-то сразу легче. Он повернулся в кресле, осмотрел его и обратился к Мазуру:

— Мебель у тебя… надо сказать…

Мазур тоскливо усмехнулся и вздохнул:

— С мебели и начинайте, Сергей Павлович! Вам и карты в руки.

А Нырков поерзал и спросил у Анатолия Егоровича:

— Ну что, народ отпустим пока? Пусть работают? А мы тут с тобой разберемся…

Мазур пожал плечами — он-то не хозяин. И Нырков обратился к присутствующим:

— Приступайте к работе, товарищи! Я рад, что мне придется вместе с вами трудиться, остальные вопросы будем решать, так сказать, по ходу пьесы. Пока у меня все. Приступайте.

Все шумно задвигались, кто-то вышел, но почти каждый хотел подойти к Мазуру — что-то сказать, как-то ободрить, у многих остались нерешенные вопросы, да и вообще у всех было такое настроение, будто не сняли Мазура, а временно уезжал он по своим делам. Не мыслили Узловую без Мазура. Инерция такая была.

Наконец остались вдвоем. Сергей Павлович тут же предложил:

— Поближе давай подсаживайся! Что ты как сирота! Кабинет-то знакомый тебе.

Сергея Павловича слегка даже лихорадило. Он подвинул кресло, потом сел поудобнее, повертел головой. Затем доверительно сказал, словно бы искренне открылся:

— Трудно, брат, привыкать к новому месту. Вроде бы и масштабы здесь помельче, а чувствую — поначалу нелегко придется. Как с кадрами у тебя, а? Щебенов на месте?.. Что-то он…

Анатолий Егорович ответил медленно и трудно:

— Как оперативный работник Щебенов для Узловой незаменим. А как человек мне лично он нравится: не подхалим, честен, прям. Большой авторитет имеет. Зря не болтает.

— М-да! Ну ладно… — Нырков задумался, потом озабоченно проговорил: — Ты что-то в последнее время в отделении стал реже бывать. Говорят, даже и найти не могли.

Мазур тяжело вздохнул:

— Отец захворал сильно.

— Ну да, ну да! — поспешно закивал Нырков. — Такое горе, я понимаю!

Мазур быстро взглянул на Сергея Павловича и снова вздохнул:

— Может быть, все-таки приступим к делу?


В новой должности новая привычка появилась у Сергея Павловича. Он полюбил расхаживать по своему кабинету, заложив руки за спину.

И пусть кто-нибудь попробует скажет ему, что он ничего не делает. Он думает. Он — мозг. А все отделение работает и крутится в соответствии с его мыслями. В кабинет заглядывают — «Я занят!».

И все. Он занят. Идеями. Так и должно быть… А как же?.. Ведь кто-то должен думать за всех, чтобы все не рассыпалось, не распалось… Вот он и концентрирует… направляет… возглавляет…

Но приплеталось сюда какое-то неприятное, почти неосознанное ощущение или даже сомнение… Да, вот, допустим, отделение крутится, а он ходит по кабинету. Оно крутится — он ходит. Все, казалось бы, нормально. Связь прямая. А обратная?.. Так вот, эта самая связь и казалась Сергею Павловичу какой-то такой… хлипкой. Вопросы, которые он не задавал и даже не формулировал, были где-то в нем самом, будто сами по себе. Вопросы такие: а будет ли отделение крутиться, если он не будет ходить по кабинету?.. И будет ли он ходить по кабинету, если отделение вдруг перестанет крутиться?..

Иногда становилось так противно, что Сергей Павлович садился в кресло и кого-нибудь там вызывал:

— Доложите, как у нас… вообще?

Докладывали. Было нормально. Или что-то не ладилось. Чаще не ладилось. Тогда он хмуро и требовательно спрашивал:

— Так что вы предлагаете?

Предлагали что-то. Сергей Павлович недовольно соглашался. Или же не соглашался. Не всегда зная, угадает или не угадает. Бывало, угадывал. Тогда говорил!

— Вот видите?!

Отделение крутилось.

Сергей Павлович ходил по кабинету.


…А Мазура назначили начальником технической школы при Узловском отделении дороги. Другой должности не нашлось. Сергей Павлович смотрел на Мазура печальными глазами и говорил:

— Ну ты войди в мое положение, Анатолий! Для тебя я на все готов, ты же знаешь. Нет вакансий других! Нет! Что я их, рожу?..

Техническая школа размещалась в помещении бывшей бани и являла собой зрелище весьма неприглядное. Мазур решил немедленно заняться переоборудованием и ремонтом классных комнат, используя летний период. Хорошо зная финансовые возможности отделения, он тут же поставил в упрек себе как бывшему НОДу этот серьезный недосмотр.

Мазур принялся звонить Ныркову, но тот ответил, что Узловское отделение в настоящее время решает вопросы более насущные и актуальные. Кроме того, финансовые возможности не позволят выделить средства на приобретение учебно-методического оборудования в ближайшее время. Стало быть, начальнику технической школы следует изыскивать внутренние резервы. Далее Сергей Павлович сообщил Мазуру, что он располагает неприятными данными о его, Мазура, всяких «частных консультациях» сотрудникам отделения. Народ ходит к нему как к бывшему НОДу, и Мазур своими разговорами подрывает авторитет нынешнего руководства отделения и мешает работе. Если эти действия со стороны Мазура не прекратятся, он, Нырков, вынужден будет привлечь его к ответственности через партийные органы.

Таким образом, Анатолию Егоровичу пришлось отремонтировать помещения школы на общественных началах, нелегально обратившись к начальнику жилищной дистанции…

А учебно-методическое оборудование ему представили почти все хозединицы Узловского отделения в порядке шефской помощи.

…Когда вскоре по местному телевидению была организована вечерняя передача, в которой Мазур рассказал телезрителям о важности и значении подготовки кадров для транспорта на живых и убедительных примерах, Сергей Павлович решил, что от Мазура надо избавляться любой ценой. Пока Мазур в Узловой, ему, Ныркову, покоя не будет.

35

В ту ночь дед Егор совсем не сомкнул глаз. Бессонница давно выматывала, привык даже, но здесь вдруг, ни с того ни с сего, примешалось что-то иное. Спать Егор Матвеевич не спал по-прежнему, но стал вдруг видеть воспоминания свои так ясно, что даже жутко становилось временами. И цвета стояли перед глазами густые, сочные, и запахи слышались удивительно, вкус, даже тот, прежний, во рту ощущался. Раньше у него так никогда не было.

…Глаза у деда Егора открыты, слышит он, как редко и глубоко дышит Михаил. И тело свое слабое чувствует дед. А луна в окне громадная, словно капля ртути дрожит. И слышно, как машины едут и тормозят перед перекрестком у светофора. А сквозь все это вспоминается Егору Матвеевичу во всех подробностях гравюра из старого журнала «Нива». Со штришками особенными — теперь так не рисуют. Отец деда Егора, Матвей Власович, грамотный был, ему ссыльные давали журнал читать. На той запомнившейся гравюре была изображена помещица в чепчике и в длинной кофте. Запомнилось даже, как кофту называли — матинэ. Французское слово. На коленях у помещицы расстелено полотенце. Ниже, у ее ног, сидит няня. В большом медном тазу варится варенье. Няня берет ложкой пробу в блюдечко. Помещица грустно смотрит вдаль. Гравюра называлась «Все в прошлом». Пахла эта страница лампадным маслом. Запах шел от пятна в левом верхнем углу. И вот сейчас у деда Егора до боли стискивается сердце, и ядовитую эту боль особенно остро точат слова «все в прошлом».

Не хочется деду умирать. Пожил бы еще. А то, что смерть близко, дед знает. Всем телом чувствует. Не болит нигде, не ноет, а он ее ощущает. И хотя не отличался дед Егор особой чувствительностью никогда, скорее даже грубоватым его можно было б назвать, а вот тут эта гравюра какую-то злую, мутную слезу из него выдавила. Хорошо, хоть не видит никто… Одному-то — оно и лучше, и хуже… Вот сейчас бы чаю с медом попить. Сам-то уж не доползет до кухни, а будить никого неохота. Намаялись все. Работают с утра до вечера.

Дед Егор залежался на спине, но перевернуться — целое дело. Кровать скрипит как оглашенная, и сердце сразу колоть начинает часто-часто; перевернешься, а потом вот так вот — стоп, и все. Крышка. Лучше потерпеть, перележать как есть, само и забудется… Вспомнить бы что-нибудь радостное, тогда сразу легче будет. Но специально ведь не вспомнишь. Мелькнет в тебе что-то — знай, мол, что помнится такое, — и все. А вот чтобы с подробностями, со всякими детальками трогательными — это всплывает в памяти реже…

Вздохнул дед Егор: прошла жизнь. Была такая же вот блестящая луна. Мороз по тайге стоял стоном…

…Пихты да кедры стальной крепостью от мороза наливаются. Снег словно соль хрустит. А воздух ясный, чистый, и от мороза солоноватый такой вкус, крепкий, будто от крови во рту. Егорке страшно, а деваться некуда, бежит он за двенадцать верст к дуплу тайному. Не каждому парнишке доверят такое — принести винчестер из тайника. Отец послал. Сам сидит в избе Крендикова с другими мужиками, план вырабатывает, как встретить царского карателя полковника барона Меллера. По поручению самого царя Николая ехал барон в сибирские края — подавлять недовольство.

Крендиков — мужик страшный. Как миру скажет слово, так и будет. Прошел однажды слух, что в сорока верстах, на заимке, Мишка Горох объявился. Душегуб и разбойник, каких свет не видывал. Сам каторжник, сбежал, собрал вокруг себя таких же и давай грабить да убивать народ на дорогах. Никого не миловал. Купцы — те стали с охраной ездить. Ну и повадился простых смертных терзать — кои охрану нанять, конечное дело, не могли. Собрал тогда Крендиков мужиков. Егор малой еще был, однако сам слышал, как он выкликал: «Микишка пойдет, Тольча Угрюмов пойдет, Прошка Косой пойдет…» Человек двадцать собрал. Стали мужики на лыжи, вечером ушли, а через три дня привезли связанного Мишку Гороха. Двух дружков его ближних застрелили на месте, а самого Мишку привезли, чтоб миром судить. И вдову Кореневу позвали на этот суд — как самую пострадавшую. Валялся Горох связанный на снегу до полудня, а потом подошел Крендиков с мужиками и вдову привел. Спрашивает Корениху:

— Мужика твоего убил?

Та уж и плакать от горя не могла, а тут как закричит! Как забьется! Отослал ее Крендиков, а сам в Мишку Гороха из двух стволов — бах-бабах! Жил Горох — нету Гороха, и тело в прорубь спустили…

Приезжал становой пристав потом на расследование. Мужики все как один показали: не было такого. С тем пристав и уехал. Раз Крендиков сказал «не было», значит, не было. Становой тоже сибирские законы знал.

…И бежит Егорка по тайге сквозь ночь. Жутко кругом, когда на раскаленном, вороненом небе такая луна ясная, когда звезды синие и красные, в ладонь величиной, из высоты морозной высвечивают. Глянешь вверх — насквозь пронизывает. Перед собой глянешь — за каждой елкой по Мишке Гороху. Страх лютый в животе как глыба льда стоит. Лыжи скрипят в жуткой тишине, стынет сердце, а повернуть никак невозможно, на всю жизнь позор несмываемый.

Принес Егор винчестер Крендикову. И стал тот день для него едва ли не самым важным. Крендиков сказал:

— Молодец, паря! Таежник!

Одиннадцать лет тогда Егору было, двенадцатый. Отец ему в тот день дробовик подарил.

А барона Меллера вскоре после того неподалеку от их мест убили. Остановился однажды в тайге поезд — увидел машинист стык разболченный, затормозил (знал о стыке, когда еще на паровоз садился). И только лишь барон появился в дверях вагона — решил, наверно, полковничьим своим глазом посмотреть, что случилось, — грянуло из тайги сразу три выстрела. Тем и закончилась бесславная жизнь царского карателя.

И хоть тайга большая — многих тогда из села забрали в Иркутск. Егорова отца, самого Крендикова, а кроме того — еще человек двадцать… Мало кто из них потом назад пришел…

…Егор Матвеевич решился-таки перевернуться на бок. Только с хитростями — так, чтоб сердце не догадалось, Вначале левую руку потянул тихо-тихо, за ней — и плечо подалось. Прислушался дед Егор, все спокойно. Бьет себе сердце по-прежнему. Только пот выступил неизвестно отчего. Вроде и не напрягался он сильно, да слабость теплая потекла, зажурчала от поясницы к плечам так противно, липко, будто разъедает все внутри, — и нет уж сил шевельнуться. Долго так лежал дед Егор, собирался с духом, наконец рывком дернулся, повернулся-таки, лег на бок. Застучало сердце, заколотилось, а дед Егор усмехается хитро: я уж на боку давно… И успокоилось сердце, только подергивало да перебивало изредка холодной пустотой, а так ничего…

Тикает будильник в тишине. Мишка-внук ногу длинную свою с постели свесил. Поправить бы… Однако на это-то как раз сил у деда Егора совсем не хватит. Пусть так уж и будет.

Совсем взрослый Мишка. Ладный мужик из него получился, самостоятельный. Это хорошо. Мишка головой все возьмет. К науке способный, все признают. Оно тут, в общем, все правильно в этой жизни, нет у деда претензий. Только вот женился бы, детишек завел, а то все гуляет да гуляет — о серьезном и не думает… Клавдию бы взять в жены… Хорошая была бы жена, Клавдия-то. Он, дед Егор, помрет, а от Михаила пойдут детишки — Мазуры…. Останется фамилия на земле. Останется.

В окнах пока темно. Весна, а поздно пока светает, ночи длинные.

Умирает дед Егор, сам чувствует. И особой жалости нет. Пожил бы еще, конечно, да ничего не поделаешь, И так хорош будет. Длинную ведь жизнь прожил. И любил, и работал так, что будь здоров! Как взялся возить тачку, когда отец его, подростка еще, рабочим пристроил на строительстве второго моста, так с тех пор и пошло…

Уже на стройке подошел как-то отец вместе с Камельковым-старшим и говорит:

— Будешь вот его, Ивана, слушать и делать все, как он скажет. Но чтоб про то ни одна душа не знала!..

А Камельков предупредил, что в условном месте в обед с поезда будут мешки передавать с бумагами. Так чтоб Егор те мешки ему потом приносил, но тайно.

Понял Егор, что это за мешки такие, очень скоро. Повадились вдруг на строительство жандармы да сыщики. Всего и мешков-то Егор пронес два — с третьим его взяли. Повезли его жандармы вместе с тем мешком на станцию Кротовка. Только когда с поезда сошли — как раз мимо товарный. Егор, не будь промах, на тормозную площадку — и был таков. Жандармы — стрелять. А что для машиниста выстрел? Не сигнал же! Стреляют — ну и пусть стреляют. А ему ехать надо… Хорошо, Егор догадался, что на первой же станции встречать его будут. Ждать не стал, спрыгнул на подъеме и подался на заимку — заранее ему Камельков про эту заимку сказал, — а оттуда переправили его в Самару к младшему сыну Камелькова — Степану, и работал он там вместе со Степаном Камельковым смазчиком букс. А поскольку Егор уже проверенным считался, выбрали его через полгода членом стачечного комитета самарских железнодорожных мастерских. Однако вскоре комитет этот разгромили и во время сходки забрали всех. Потопал Егор по этапу вместе со Степаном прямехонько в Иркутский централ, куда сгоняли тогда чуть ли не всех политических.

А через год — революция. Вместе со Степаном возвратился Егор в Самару, опять на станции работал, потом против Колчака воевал, ранен был в правую руку. И в лазарете встретил Егор сестричку милосердия Марью Васильевну. Так в душу запала — свет не мил стал. Такая она тоненькая, такая ласковая да нежная… Только вот беда — ко всем она такая была… Никого не отличала, а перед ней гоголями такие ли орлы ходили! И случалось счастье — увидел Егор, что таки замечает она его, а в конце концов и женой согласилась быть.

Завидовали тогда деду. Он и сам себе завидовал и верить боялся. Душа в душу жили. Поехали в Нижнеудинск, там родня оставалась. Начал дед дежурным на станции, а через время и начальником станции стал. До самой войны работал там, а в сорок втором выпросился в прифронтовую полосу, когда формировалось ВЭО (военно-эксплуатационное отделение). Назначили его начальником станции. Прибыл, а станцию как раз оставляют. Бронепоезд стоял на первом пути, а тут уже танки немецкие как на ладони. Дед услышал стрельбу, выскочил на перрон, а командир бронепоезда командует: «Отхожу! Оставляйте станцию!» Но как же отходить, когда все целехонько, даже сигнализация не отключена! Заорал дед:

— Гранаты дай! Гранаты! Связь останется немцу!

На бегу схватил гранаты, бросил одну в окно дежурного по станции, а вторую — в телеграфные аппараты.

На следующей неделе оказался дед под Курском. Бомбил немец станцию страшно. Ад кромешный кругом, а на третьем пути состав горит — в передних вагонах взрывчатка, а задние — неизвестно, что там было, — только полыхают как спички. Крикнул дед Егор машинисту:

— Тяни! Расцепляю!

И бросился к сцепке. Руки сбил в кровь, цепь заело, хоть умри — ни с места! Полез под вагон, хотел освободить цепь, тут-то паровоз и дернул — машинист думал, что дед уже расцепил… И правда, сколько там времени на отцепку надо? А ждать ведь некогда — бомбят! Отрезало деду ноги, он вообще-то тогда случайно остался жив… Год лежал в госпитале, в госпитале и получил последнее письмо от своей Марьи Васильевны из Старой Руссы. А вскоре там, на Северо-Западном фронте, она и погибла.

После войны пошел дед Егор работать коммерческим ревизором. Проверял станции. Хоть и ног нет, а все без дела не сидел, не терся возле пивных, как многие тогда — не по своей воле — инвалиды. Хоть какая-то, а польза от него была…

Вот тебе, дед, и вся жизнь твоя — на ладошке умещается. Свое получил и — будь здоров, готовься к вечному покою. Скажи еще спасибо, что в тепле, да в уходе, да в уважении, да среди своих… Останешься ты жить в сыне Анатолии. Далеко он у тебя пойдет и делать будет то, что ты, дед, когда-то только начинал… А как Анатолий к старости приблизится, внуки от Михаила на тот случай подрастут. Так что смерть твоя — дело, в общем-то, нормальное. Вон, слышишь, невестка уже встала, будет завтрак готовить, да и за окнами светлеет — новый день приходит. И ему этот день в зачет пойдет. А как же?! Шевельнулся Егор Матвеевич, а сердце враз и пропало. Будто вместо него — сосущая, хлюпающая впадина в груди, будто вытягивают через нее из деда жизнь. А потом вдруг сразу — бах! бах! — болью, колотьем занялось сердце, пробился стон сквозь зубы. Влетела Анна Михайловна.

— Егор Матвеевич! Егор Матвеевич!

Ух, хоть не трогала бы.. Промычал дед Егор:

— Тихо… Аня… тихо…

Она суетливо поправила подушку, слезы душили ее, страшно было видеть Егора Матвеевича таким: глаза закатываются, губы черные, и пульса нет…

А в глазах деда Егора лицо невестки то растягивалось во всю комнату, то сужалось совсем в одну линию, словно в кривом зеркале; а в груди пустота-пустота… Пустота — это смерть, он знает. И будто нет уже у деда Егора половины тела. Он даже чувствует эту границу, рукой можно потрогать: тут тело есть, а тут пустота, тут уже все умерло… И ползет эта граница, забирает всего деда Егора. А как всего заберет — придет, значит, ему смерть. И ничего тут не исправишь, ничего от тебя не зависит. Каким бы ты ни был, все равно тебя не будет, останется только то, что ты делал раньше. Хорошее делал — значит, хорошее останется, а плохое — значит, ничего твоего больше не будет. Очень просто.

Анна Михайловна кинулась будить мужа:

— Скорее, Толя! Скорее! Вызывай «скорую»!

Первым откликнулся Михаил:

— Что? Что? С дедом что?

Подскочил к постели Егора Матвеевича, гладил его лицо.

— Дед! Дед! Ну что ты, дед! А? Ну как же ты, дед? Я ж говорил тебе…

И расплакался вдруг, сидел на постели и растирал по лицу слезы, и тело его вздрагивало.

Потом стоял рядом с Анатолием Егоровичем, прижав вздрагивающий подбородок к груди. Он никак не хотел верить тому, что видел перед собой: обмякшее лицо деда, огромный распухший язык, выталкивающий грубые, бессвязные звуки; и было все это перед глазами каждую секунду, а он стоял и смотрел, и ничто не заставило бы его сейчас стронуться с места…

Анна Михайловна принесла мокрое полотенце, вытерла лицо Егора Матвеевича, и дед словно бы ожил. Он прищурился и долго смотрел на каждого; незнакомым, натужным голосом проговорил:

— Вот и пришла… — Он с трудом покрутил пальцем. — Здесь она… — Рука бессильно упала. Егор Матвеевич улыбнулся. — И ладно. Куда уже деваться… — Рука опять поднялась, и согнутым пальцем он указал на невестку: — Ты умница… — Дед Егор взял руку Анны Михайловны, легонько пожал. — Все на тебе. Все они… и я… был… Ты — главная. Держись.

Егор Матвеевич прикрыл глаза. Грудь его тяжело вздымалась, потом правую щеку потянуло вниз, задергало, отпустило. Он вдруг попытался привстать. Анна Михайловна бросилась помочь, поправила подушку, и теперь Егор Матвеевич лежал высоко, а лицо стало спокойным, строгим и тихим. Собрав силы, позвал Анатолия Егоровича:

— Иди, Анатолий! Иди дальше. Тебе… далеко надо.

Анатолий Егорович болезненно сморщился, он не улавливал смысла в этих словах и напрягался, чтоб ничего не упустить…

— Тебе… дано много. Ты пойдешь, я знаю… Только я говорю тебе опять: иди! Мне видно. Я знаю теперь. Всегда я знал… И помни, что я говорил тебе: иди, Анатолий! — Потом Егор Матвеевич перевел взгляд на Михаила: — Тебе скажу, Мишка… Молодой ты… крепкий… Мужик ты, Мазур…

Вдруг тело Егора Матвеевича вздрогнуло, он неожиданно сел, хватая ртом воздух.

Голова Егора Матвеевича дернулась, откинулась набок. Михаил и Анатолий Егорович подхватили деда, поддержали голову; с хрипением выдавилось:

— Ух, хорошо умираю…

И сразу стало тихо-тихо у него внутри, все боли будто разом отошли, и только слышался где-то тоненький молоточек, будто отстукивал последние его секунды; потом и он стих, а темнота в глазах отяжелела вдруг, надавила и затрепетала, будто в самом мозгу; заколыхалось все кругом, задвигалось, поехало — словно бы вытаскивали из тяжелой груды одеял самое нижнее…

Выдохнул Егор Матвеевич в последний раз, и отлетел этот его вздох с единственным, внятно произнесенным словом:

— Знаю!..

Вздрогнуло короткое тело старика, вытянулось и замерло.

Анатолий Егорович простонал:

— Все…

А Михаил плакал, и слезы не скатывались, а стояли плотными расплывчатыми шарами в глазах, и мир в этих глазах плыл и плыл, не желая замереть ни на секунду, размытый, истерзанный…

36

Яркий солнечный день не радовал Сергея Павловича. Он уныло брел в отделение — дела никак не клеились, и приходилось прихватывать то субботу, то воскресенье, сидеть в постылом кабинете. Правда, одна радость — в субботу меньше народу, не лезут к нему, не отвлекают мелочами. Однако, если положить руку на сердце, его особенно и не беспокоили. Обращались только в самых необходимых случаях — когда уже все обдумано, все сделано и остается только подписаться под готовым решением… Советоваться избегали, потому что Сергей Павлович все новые идеи дальновидно отвергал. Разве что изредка, под настроение, соглашался с кем-нибудь. Правда, в том, что он шел сейчас в отделение, был и некий скрытый укор: вы вот отдыхаете, как все нормальные люди, а НОД тянет лямку и по субботам… Но как раз сегодня вся Узловая вышла на большой субботник, и — вот незадача — об этом Нырков вспомнил, лишь когда вышел к скверику перед управлением. Там уже собралась целая толпа народа. Шумно сгребали в кучи сор, опавшие листья, красили скамейки, перекрикивались, смеялись. Надрывно орала из громкоговорителя модная певица…

Сергей Павлович резко свернул в боковую улочку, но тут же и наткнулся на тех, кого меньше всего хотел бы видеть: прямо навстречу ему шли Михаил Мазур и Клавдия Семак, несли в охапках метлы и лопаты.

— Сергей Павлович! Дорогой! — противно звонко окликнула Клавдия, заметив, как поспешно он переходит на другую сторону улицы. — Идемте с нами! Мы вам самую большую лопату дадим!

Нырков, затравленно озираясь, попытался изобразить оживленное одобрение:

— Молодцы! Ну просто молодцы! Вот так и надо! Молодость! Энтузиазм! Работайте, работайте, я сейчас!

— Так вы разве не с нами, Сергей Павлович?

Нырков, не чая оторваться от горластой девки, только развел руками:

— Тороплюсь! Дела! Освобожусь — и сразу к вам! За метлу, за лопату!

На что Клавдия не преминула бросить Ныркову уже в спину:

— А вот Анатолий Егорович — тот всегда выходил на субботники с самого утра!

Сергей Павлович только простонал про себя: «У-ух… м-мазуровщина!»

…Как ни боролся он с мазуровщиной, а искоренить ее никак не получалось. Словно бы все указания Сергея Павловича натыкались на какое-то исподволь подготовленное сопротивление. На каждом шагу он то и дело слышал: «А Мазур не так… А Мазур по-другому… А Мазур… А Мазур…» А что Мазур конкретно — понять было невозможно! Нет Мазура! Все! Нырков есть! Сергей Павлович! И вообще — не нравился Ныркову коллектив. Какие-то все инертные, вялые. Какой там энтузиазм! Обыкновенный инициативы не проявляют! А коридорных разговоров развелось: будто только и занимаются тем, что передают друг другу какие-то нелепости.

Естественно, сразу же упали показатели работы. Вот все кричали: Мазур передовик, передовое отделение, а самое уязвимое место на отделении — использование подвижного состава. Оборот вагона и локомотива ухудшается с каждым днем, план перевозок не выполняется. А это незамедлительно сказалось и на финансах. Какие прибыли? О чем спрашиваете?!

Просрочили все платежи в банке: на выдачу зарплаты не хватало денег, приходилось всякий раз кланяться в ножки, брать ссуду.

Разбаловал Мазур тут всех, разбаловал, что и говорить. Вваливаются прямо в кабинет, позволяют себе даже кричать на Сергея Павловича. Бухгалтер — великий человек на отделении объявился — не далее как вчера заявляет:

— Все, товарищ Нырков! Хватит! За ссудой я больше обращаться не буду!

Сергей Павлович сдержался, хмуро проговорил:

— Вы отказываетесь работать? Не хотите исполнять свои непосредственные обязанности?

А тот:

— Нет! Не обязанности отказываюсь исполнять — врать людям отказываюсь!

Сергей Павлович аж привстал от негодования:

— Вы не забывайтесь! Помните, где находитесь!

— Я помню. Но в банке тоже прекрасно помнят, как я от вашего имени уже три раза давал гарантии, что за ссудой обращаться больше не будем.

И так на каждом шагу…

Все склочниками какими-то стали, сутягами. И, главное, ничего ведь не сделаешь! Используют законы как хотят!

Уволил Сергей Павлович личного секретаря и шофера. Естественно, работу им предварительно подыскал соответствующую. Так вместо спасибо — в суд подали. А суд, конечно, восстановил.

Попробовал Ушакова назначить заместителем начальника отдела движения — так целая делегация явилась протестовать. «Человека, практически ничего не смыслящего в движении, нельзя назначать на такую должность». Вместо того чтобы поддержать товарища на первых порах, подучить, устраивают, понимаешь, саботаж!

Но главное, что у Ныркова сразу, как только он ушел с должности председателя Дорпрофсожа, исчезли прежние козыри: и авторитет, и влияние. С ним просто перестали считаться. Например, он категорически возражал против кандидатуры Щебенова, когда его кто-то предложил в преемники Сергею Павловичу. Так вот пожалуйста — сейчас Щебенов председатель Дорпрофсожа. Мало того, роет под него, под Ныркова, в составе комиссии обкома партии, которая проверяет всю работу Узловского отделения… Конечно же Щебенов настроен промазуровски — какой может быть разговор. Ну и вообще… комиссия эта… Будто и тут все сговорились — фамилия «Мазур» просто не сходит у членов комиссии с языка. Э, давно известно — рука руку моет.

Плохо будет, ох плохо — чувствует Сергей Павлович. Даже думать ему не хочется!

— Ну что вы заглядываете в кабинет, видите, я занят!

Случайный посетитель испуганно исчезает, а Нырков выскакивает в приемную сделать выговор секретарше. Но ее вообще нет на рабочем месте. Вот где она сейчас ходит, спрашивается? Никакой дисциплины! Разбаловал Мазур!

Хлопает дверью Сергей Павлович от раздражения…


Накануне приснился Сергею Павловичу сон, будто попал он в какую-то странную передрягу, будто блестят в чистом поле две какие-то реки — не реки, заливы — не заливы… Течет, словом, какая-то вода, и берега гладкие, ровные, словно машиной сделаны, скрепером каким-нибудь. «Наверное, это все-таки не реки, а каналы», — решил Сергей Павлович во сне. И вот идет он между этими чудны́ми каналами и все время спотыкается, потому что под ногами у него не земля, а словно какая-то… решетка, что ли… Так вот, идет он, а по каналам плывут и почему-то громко стучат… кораблики — не кораблики… По одному каналу пройдут — и по другому тоже стучат: как привязанные друг к другу… И кораблики-то тоже не обычные, а круглые какие-то, — словом, не пароходы, а одни колеса от них с плицами… Плывут кораблики себе и плывут, а над Сергеем Павловичем низко проносятся тяжелые тучи. И тоже грохочут, и вдруг начинает Сергей Павлович с тоской подозревать, что как-то они связаны — эти каналы, тучи, кораблики… Только что шел он между двумя потоками, и было ему хорошо, спокойно, а тут вдруг тревога: пойдут опять тучи, что тогда делать? Где спасешься в этом голом и таинственном месте? Сергей Павлович сам себя успокаивает тем, что видит он такой сон. Но точно ли это сон? Он силится вспомнить что-то очень важное — он уже наверняка знает: если вспомнит, тогда все хорошо будет… Оглянулся — о господи, сон это или не сон! — а сзади уже нагоняют его тучи, и стучит, стучит в висках — бьют кораблики по воде своими плицами. Совсем уж рядом разгадка, что-то видится пронзительно знакомое в этих тучах; но и тучи уже рядом, уже обволакивает их знобящим холодом…

Все утро Сергей Павлович мучительно старался разгадать этот дурацкий сон, но так ни к чему и не пришел; одно он знал точно — сон этот не к добру, нет, не к добру! И поэтому хмурился, раздражался. Пока брился, сильно порезался в двух местах и даже не стал готовить завтрак, выпил натощак чаю.

Потом спустился вниз, буркнул шоферу:

— В обком.

И вспомнил, что не завернул кран на кухне. Возвращаться не стал — плохая примета.


Сон был в руку — обстановка в приемной секретаря обкома ничего хорошего не предвещала.

Секретарша неприветливо поздоровалась с Сергеем Павловичем и сказала, что он приехал слишком рано.

Зашел к инструкторам, но и там обычная беседа не состоялась. Инструкторы носились по коридорам или спешно что-то писали, а когда Нырков пытался уточнить: «Как там?.. В деталях…» — на него смотрели удивленно и даже не удостаивали ответом.

Сергей Павлович вышел на улицу, сел на пустую лавочку в сквере перед обкомом. «Да, в руку чертов сон, в руку», — мрачно подумал он. Однако «пусть все будет, как будет», — вспомнил Нырков Швейка. Но облегчения эта премудрость ему не принесла, и тогда он раздраженно стукнул кулаком по чугунному подлокотнику скамьи:

— Ну ведь не снимут же!..

Посчитал, сколько уже работает. Оказалось — шесть месяцев и двенадцать дней, если считать сегодняшний. Сокрушенно вздохнул: «Господи, полтора года еще…»

Сергей Павлович откинулся на спинку — оказалось неудобно, жестко; он опять сел прямо, не заметил, как сгорбился, и снова вслух сказал:

— Вот, собственно, и все…

Да, он жестоко ошибся, полагаясь только на себя, на то, что волна вынесет его сама, — он проявил никем не оцененную смелость, согласившись возглавить Узловское отделение. Кому она нужна, эта смелость?! Не надо было идти в Узловую! Не надо!… Да ведь у него не было другого выхода! Просто не было — эта скотина Ревенко загнал его в угол… Ну, как вы будете выглядеть после сегодняшнего бюро — это мы еще посмотрим, посмотрим, товарищ Ревенко, что от вас останется! Нырков дорого вам обойдется… Он запахнул поплотнее плащ: дохнуло холодным ветерком, потянуло по асфальту листья. Ох-хо-хо! Не думал никогда даже, что придется вот так проигрывать…

Ладно, как будет — так и будет. В эти несчастные двадцать минут уже ничего не придумаешь. «Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал», — всплыли вдруг в памяти мерзостные слова блатной песенки. И тут Нырков увидел, как подкатила к подъезду «Волга» начальника дороги. Ревенко приехал вместе с Щебеновым.

«И этот здесь!» — неприятно кольнул Сергея Павловича самый вид его преемника…

37

Открывая бюро, Грищак просто и коротко рассказал всем о том, как ему позвонил министр путей сообщения и выразил озабоченность тем, что Узловское отделение отстает практически по всем основным показателям. Кроме того, сказал Грищак, в адрес обкома поступило коллективное письмо от коммунистов депо станции Узловая, обеспокоенных положением дел, а также ряд других сигналов, что вызвало необходимость создать комиссию по проверке работы отделения. Слово о результатах работы комиссии Грищак предоставил заведующему транспортным отделом Склярову.

— Материалы работы комиссии слишком объемны, товарищи члены бюро, — озабоченно начал тот, — поскольку в процессе анализа нам пришлось поднять целый ряд смежных вопросов. Поэтому, если вы не возражаете, я буду говорить сугубо конспективно и только о самом главном.

Возражений не было, и Скляров продолжал:

— Претензии по поводу серьезных срывов в работе Узловского отделения стали поступать и со стороны Министерства путей сообщения, и от наших местных органов. Материалы комиссии подтверждают, что действительно по всем показателям это отделение работает угрожающе плохо. Потребности заказчиков в подвижном транспорте систематически не удовлетворяются, план перевозок срывается, график движения поездов упал нетерпимо низко, на подходе к станции Узловая поезда, как правило, задерживаются. Резко ухудшился оборот локомотива. Вопрос о подборе, расстановке и воспитании кадров, как показало последнее партийное собрание, пущен на самотек. В результате анализа сложившейся обстановки комиссией был сделан вывод, что руководство Узловского отделения не в состоянии обеспечить выполнение государственных задач. В своей практической деятельности оно утратило деловой контакт с активом коммунистов и тем самым поставило себя на грань полной изоляции от коллектива.

Скляров кончил, и все покосились на Ныркова — слово было за ним. Сергей Павлович сидел неестественно неподвижно, глаза его остекленели, лишь изредка дряблую его шею трогала судорога.

Ревенко мрачно и сосредоточенно смотрел прямо перед собой и время от времени покашливал. Щебенов что-то записывал в блокнот.

Кто-то из членов бюро прервал паузу:

— Мы еще совсем недавно знали Узловское отделение как одно из передовых предприятий. Пусть товарищ Нырков объяснит, что случилось с этим отделением.

Нырков хотел подняться — ноги не повиновались ему. Наконец он, пошатнувшись, встал, посмотрели на него с опасением: может, плохо человеку и надо помочь?

В, голове Сергея Павловича был полный сумбур, он никак не мог сосредоточиться. «Каяться нельзя, — судорожно думал он. — Угробят вообще! Сначала нападать! Нападать! А в конце признать ошибки!» И Нырков, вдруг взяв себя в руки, заговорил как-то взвинченно, едва ли не визгливо:

— Я, как начальник Узловского отделения, вижу основную причину в том… — Он сделал паузу, посмотрел на Ревенко. — В том, что руководство дороги не оказывало никакой помощи в работе. Обращались неоднократно, а у товарища Ревенко один ответ: обходитесь собственными силами! А в самые трудные для Узловского отделения дни начальник дороги даже отказывался оказать нам финансовую помощь, хотя такими возможностями он располагал, мы знаем. И тем не менее на последнем партийном собрании, когда коммунисты подвергли объективной критике свою деятельность, мы наметили конкретные мероприятия по улучшению работы отделения, так что теперь имеем все основания заверить областной комитет, — вот только здесь голос Ныркова окреп и стал прежним, — что допущенные недостатки будут устранены и коллектив с честью выполнит взятые обязательства.

Потом предоставили слово и Ревенко. Непривычно было видеть этого великана сникшим, тихим.

— Ну… что ж, дорогие товарищи члены бюро… дело такое, что ничего хорошего я, значит, сегодня вам, наверное, и не скажу… Такое уж необычное это дело…

А самое для меня, значит, подлое в этом всем… что в принципе ни одного плохого слова не могу сказать об известном всем субъекте, который буквально за какие-то месяцы ухитрился развалить все Узловское отделение. Отделение, которым, если по-честному, мы все не так давно гордились. А не могу я сказать ни одного слова по той причине, что не имею на это никакого морального права…

Грищак перебил:

— Александр Викторович, прошу вас тщательно выбирать выражения и держаться ближе к сути. Не забывайте, вас слушают члены бюро областного комитета партии. Время дорого.

Ревенко выпрямился было, развернул плечи, но тут же опять поник.

— Я подтверждаю все, что, значит, сказали уже товарищи докладчики, безоговорочно. Узловское отделение, повторю, которым по праву гордилась вся магистраль, так резко ухудшило свою работу, что это сказалось и на всех показателях. Конкретно скажу, что основной причиной этого является неправильный стиль руководства товарища Ныркова, который вместо серьезного анализа предыдущей работы отделения и сегодняшних его задач занял странную — не побоюсь сказать — позицию какого-то иждивенца-наблюдателя. Практически товарищ Нырков работой отделения не руководит, а ноет и клянчит помощь. Мне оно, старому дураку, стыдно говорить вам здесь такие вещи… перед собой стыдно тоже… А деваться, значит, некуда, сам кругом виноват… — Он замолчал и наконец поднял голову. — Считаю главной своей ошибкой и заявляю всем членам бюро об этом официально: назначение товарища Ныркова на должность начальника Узловского отделения было настоящим моральным преступлением.

Ревенко сел, но ему тут же задали вопрос:

— Скажите, товарищ Ревенко, а чем, собственно, вызвано освобождение прежнего начальника отделения от работы? Узловая ведь справлялась с планом под его руководством?..

Ревенко тускло произнес:

— Это решение Дорпрофсожа в связи с крушением на сорок шестом километре. Однако признаю, это дело, признаю — можно было Мазура не снимать. Тут я виноват — пошел, значит, на поводу у этого… у товарища Ныркова…

Скляров тут же добавил:

— Комиссия считает, что освобождение Мазура было и неправильным, и незаконным. Товарищ Щебенов уже готовит материалы по этому вопросу.

Сергей Павлович чувствовал себя очень плохо. Пересохло во рту, кружилась голова. Улица плавала перед его глазами, а в ушах стоял дробный перестук круглых ночных корабликов. «Вот он, сон-то», — успел подумать Сергей Павлович, оседая на землю. И тотчас же увидел, как опять идет он между двумя каналами и низко-низко над ним проносятся тяжелые мрачные тучи.

И опять Сергею Павловичу показалось, что он вот-вот разгадает это пугающее душу видение и проснется…

38

Первое время Сергею Павловичу было невмоготу выносить разговоры соседей по палате в онкологическом отделении железнодорожной больницы, куда его поместили с диагнозом — опухоль головного мозга. Врачи твердо обещали: опухоль незлокачественная.

Но о чем они говорили, эти пенсионеры! Уши вянут.

Один из них, бывший слесарь депо Остапово, рассказывал соседу:

— Нож у меня, я тебе скажу, с сорок первого года! А?.. Из немецкого штыка.

Сосед тут же заинтересованно поддержал:

— Да, у них сталь — конечно! Я уже после войны их танки подбитые резал автогеном на металлолом — страшное дело!

— Ты подожди! Я тебе про нож — а ты про танки. Ручка, значит, у этого ножа — какая? А такая — я ее шпагатом обмотал, и все. Тридцать лет — будь здоров! Я тем ножом кабана в прошлом году свату резал.

Сосед опять его охотно поддержал:

— Еще хорошие ножи из косы, бывало, делали! Заточишь как следует, и на сто лет хватит!

О чем было Сергею Павловичу с ними разговаривать? О ножах?.. Но что его больше всего донимало — они не обращали на него внимания. А ведь знали, кто он такой!

…Отошел пустой и бессмысленный шум-гам, впереди — болезнь, спокойное умирание на пенсии. Вот в этом и вся истина. В смерти. Сергей Павлович даже пытался себя убедить, будто не обижается, что не дали ему персональную пенсию. Зачем?..

Солнце светило уже холодно — и по-вечернему, и по-осеннему. И вообще какой-то свет у него был неверный, раздражающий. Дурацкое, прямо скажем, солнце. Жаль только, что не с кем было Сергею Павловичу поделиться этим соображением. Ну и что?.. В конце концов все люди так или иначе приходят к своему одиночеству. Да и вся эта жизнь, в общем-то, абсолютно бессмысленна! А?.. Не так?..

Вдалеке прогрохотал поезд. И так от этого грохота стало неспокойно Сергею Павловичу, что он вскочил и быстро вышел из больничного дворика на улицу и там остановился в раздумье: а куда, собственно, идти? К кому? И вдруг он увидел прямо перед собой, на той стороне, такое родное, такое близкое и необходимое ему именно сейчас человеческое создание!

— Боже мой! — заорал от радости Сергей Павлович! — Ушаков! Милый мой, добрый Ушаков! Ты ко мне?

Ушаков быстро оглянулся по сторонам и принялся сердито выговаривать:

— Во-первых, здравствуйте, Сергей Павлович! А во-вторых, вы вот в халате выскакиваете из больницы… прямо как псих какой-то… Неприятности же будут!

— Ушаков! Родной ты мой! Ерунда — все эти неприятности! Как же ты это додумался так неожиданно и прекрасно навестить меня, а?.. Меня ведь забыли все! Забыли! В свое-то время толпой валили, ты сам свидетель! А теперь…

Сергей Павлович крепко держал Ушакова за плечо и от горячих чувств встряхивал, а тот все неловко изворачивался, стремясь освободиться, и наконец не выдержал, зашипел злобно:

— Да вы что плечо сдавили так! Больно ведь! Вы хоть и на больничном, а силы-то в руках ого сколько! Мне бы такую! А навещать я вас, если по правде, так и не собирался! Это я просто иду диплом получать. Так что, если хотите, поздравить можете!

— Ну конечно же поздравляю, Ушаков! Это ведь здорово! Да ты хоть помнишь, кто тебя в институт-то пристроил? А?

— Странные у вас разговоры какие-то, Сергей Павлович! «Пристроил»! Будто я экзамены не сдавал, над проектами не сидел по ночам! Скажете еще, что, мол, вы там звонили и все такое! Ну, допустим, звонили! А свою голову для института надо иметь?..

Сердце перемогло и этот удар. Сергей Павлович рассматривал Ушакова отстраненно и внимательно, будто видел его впервые. И на такого подонка он всерьез рассчитывал как на соратника! Он задумчиво произнес:

— М-да-а… видимо, сильно я чего-то не понял в жизни, Ушаков!

— Чего это еще? — спросил тот настороженно и на всякий случай отступил назад.

— Да вот… такому мерзавцу, как ты, я выискивал ставку побольше, тянул за собой… помогал поступить в институт, полагал, что вернее, чем Ушаков, человека нет…

Сергей Павлович круто повернулся и направился к больнице.

В больничном садике он долго сидел на лавочке, закрыв глаза.

Его уже дважды звали полдничать, а он все сидел и почти бессмысленно смотрел в это пронзительное осеннее небо. Редко проплывали светлые облака, теряя пенистые хлопья, за ними шли все новые и новые…

Солнце уже почти село, влепившись в сырую полосу тумана над горизонтом.

И тут вдруг к нему пришло странное озарение — Нырков даже вскрикнул и непроизвольно поискал глазами, с кем бы поделиться своим открытием: вдруг, в эту вот секунду, ему удалось разгадать свой сон. Ну разве не железная дорога снилась ему? Ну да! Сдвоенные эти каналы, уходящие вдаль, — это же обычные рельсы! Да, вот так… вроде каналы…

39

Как ни спешил Мазур (надо было встречать скорый поезд номер восемнадцать: приезжал новый заместитель министра — знакомиться с Узловским отделением), а не удержался, остановился на путепроводе над станцией. На шестой путь подавали порожняк. С восьмого отправлялся пассажирский на Белгород. Знакомые запахи, звуки…

Анатолий Егорович закурил, еще раз придирчиво окинул все двенадцать путей, и тут же взгляд его цепко выхватил: прибывающий на шестой путь поезд встречал только один вагонник.

«Так ведь их должно быть обязательно двое!» — екнуло у Мазура: вот так Голец в свое время и не заметил клин. Отдал себе приказ: «С вокзала немедленно позвонить в вагонный участок!»

На первом пути открыли зеленый. Анатолий Егорович обернулся и вдалеке увидел приближающийся скорый номер восемнадцать.

Мазур торопливо согнал с лица счастливую улыбку, которая у него всякий раз появлялась, стоило ему взглянуть на станцию с путепровода, и заспешил к перрону — встречать начальство…

Загрузка...