Адский штрафбат

Чтобы передохнуть самому и поддержать напряжение в противнике, Юрген поднимал каску, воздетую на дуло автомата. Каску он занял у убитого солдата, она ему была не нужна. Он здорово натренировал этих иванов, они клали пули в каску с удивительной регулярностью.

Потом Юргену пришла в голову еще одна идея. Он соорудил у стены возле бойницы шаткий помост из кирпичей и обломков досок. Призвал к себе Крауса, дал ему изрядно покореженную каску, объяснил, что делать. Потом Юрген взгромоздился на помост.

— Давай! — крикнул он.

Краус поднял над собой каску. Иваны немедленно открыли огонь. Они были так сконцентрированы на каске, что не заметили Юргена, который появился в самом верху бойницы. Юрген тщательно прицелился и пустил очередь вдоль линии стены, по открытым щелям. «Два из трех, — подвел он итог, — неплохо».

— Краус, возвращайся на пост, — сказал Юрген.

Он стоял на своем помосте, боясь переступить затекшими ногами, чтобы не разрушить ненадежную конструкцию. Он стоял, держа под прицелом окоп, в котором укрылся русский, и терпеливо ждал, когда же тот высунется. Юрген не отвел глаз, даже услышав громкий вскрик за спиной и звук падающего тела. Вот, наконец, шевельнулась винтовка, показалась каска, плечи ивана. Юрген нажал на спусковую скобу. Он видел, как пули его автомата разорвали гимнастерку ивана. Тело сползло в окоп. Все.

Юрген сверзился с помоста. Лежа на полу, он огляделся. Ему долго не нужно было подымать глаз, все солдаты, на которые натыкался его взгляд, были с ним в одной плоскости. Но вот он увидел стоящие ботинки, ноги в ботинках. И тут же эти ноги подломились, в поле зрения возникло лицо Руперта, на месте глаза была дыра.

«Он все-таки высунулся», — досадливо подумал Юрген. Он тут же вскочил с пола, бросился к проему, который охранял Руперт, на ходу сорвал с пояса гранату, выдернул чеку, бросил гранату вниз вдоль стены и тут же отшатнулся назад. Раздался взрыв, громкие крики, два тела один за другим шмякнулись с глухим звуком на камни.

Юрген огляделся в тщетной надежде увидеть хоть одного живого солдата. Никого! Он бросил еще одну гранату в проем, быстро переполз к бойнице, возле которой лежал скрюченный Краус. Пустил гранату вдоль стены, приложил руку к шее Крауса. Готов! Юрген уже хотел переместиться назад к проему, когда в средней бойнице мелькнула тень, в прорезь всунулось дуло русского автомата и разбросало веер пуль по помещению башни. Хорошо, что Юрген был в мертвой зоне, а срикошетившие пули достались Краусу, которому было уже все равно.

Юрген подполз к средней бойнице и сбил ивана автоматной очередью. Хорошо, конечно, но откуда он там взялся?! И где появится следующий? Он не сможет один держать под прицелом все бойницы и проем. Пора отходить. Юрген бросил последнюю гранату в проем и, согнувшись, опрометью бросился к проходу в соседний каземат.

— В башне — всё! — крикнул он, вбегая в каземат. — Все! — уточнил он. — Нужно подкрепление!

Подкрепления он не дождался. Его просто неоткуда было взять. Солдаты, бывшие в каземате, и так сражались из последних сил. Их тоже оставалось немного. Лишь двое сместились к проходу, залегли с двух сторон, держа под прицелом проем в противоположном конце башни.

— Юрген! — донесся сквозь стрекот немецких и русских автоматов крик Красавчика.

Юрген поспешил на зов товарища. Тот попусту кричать не будет. Что-то случилось. Он прошел через каземат, бывший одним из жилых помещений их казармы. Теперь там был госпиталь. Единственный оставшийся в живых санитар метался от одних нар к другим. Но он мог только поправить сползающие, пропитанные кровью повязки, да смочить губы раненых водой из фляжки. В следующем каземате все нары были разломаны, из них сделали подобие баррикады перед лестницей, идущей снизу. У баррикады лежали солдаты и стреляли в импровизированные амбразуры. Вот один залез на самый верх и швырнул в напирающих иванов гранату. Это ему дорого обошлось — автоматная очередь едва не перерезала ему руку. Солдат скатился вниз, разбрызгивая кровь во все стороны. Зельцер, вспомнил его фамилию Юрген, настоящий солдат, разжалован из фельдфебелей за отступление под Майкопом. Солдат с трудом поднялся на ноги и заковылял в сторону госпитального каземата, баюкая раненую руку. Над баррикадой прошла еще одна очередь, пули впивались в потолок. Юрген, пригнувшись, пересек бегом каземат и вошел в следующее помещение.

Навстречу ему шли Красавчик с Брейтгауптом, сгибавшиеся под тяжестью тела капитана Росселя. Волочившиеся по полу ноги Росселя оставляли за собой кровавый след. Они затащили капитана в небольшое выгороженное помещение у внешней стены казармы, превращенное в штаб роты, положили его на нары.

— Где это его? — спросил Юрген.

— В крайнем каземате, — ответил Красавчик. — Ну там и жарко! Иваны лезут в пролом, тот, от бомбы, все увеличивая высоту лестницы собственными телами. Мы отбили два приступа. Тогда они сменили тактику. Поставили пушку на том берегу и ну жарить прямой наводкой по пролому. Четвертый снаряд попал внутрь. Мы ему, — Красавчик кивнул на Росселя, — говорили, что на время обстрела надо перебраться в соседний каземат, да он разве ж кого послушает. Вы, говорит, все трусы. Ни шагу назад! Это приказ! Вот и получил. Теперь уж он точно не сделает ни шагу назад, не сможет. — Он криво усмехнулся.

Россель застонал. Они обернулись к нему. Брейтгаупт уже безжалостно разрезал высокие офицерские сапоги Росселя, и без того посеченные осколками, его галифе, стянул носки. Юрген без лишних церемоний залез в кожаную сумку капитана, достал оттуда индивидуальную аптечку, флакон одеколона, фляжку коньяка, протянул все это Брейтгаупту. Тот, не скупясь, протер ноги Росселя дезинфицирующим раствором, выдернул впившийся в кость осколок, отбросил в сторону. Потом поднял глаза на товарищей. Те так же молча согласились с ним: да, все могло быть и хуже, будет не только жить, но и ходить на своих двоих. «Если успеет вовремя до госпиталя добраться», — добавил Юрген. «Точно», — шепнул Красавчик. А Брейтгаупт уже ловко бинтовал ноги.

— Что там в башне? — спросил Красавчик.

— Плохо, — ответил Юрген, — совсем плохо. Через полчаса, самое позднее через час иваны будут на нашем этаже.

— Ча-ас, — протянул Красавчик.

Тем временем Брейтгаупт, завершив перевязку, приподнял голову Росселя и влил ему в рот коньяк. Россель закашлялся и пришел в себя. Он порывался что-то сказать.

— Боюсь, что на другом конце мы часа не продержимся, — продолжал между тем Красавчик.

И в подтверждение его слов донесся громкий крик:

— Солдаты, ко мне! Противник на этаже!

Это был голос лейтенанта Шёнграбера, последнего дееспособного офицера их роты. Товарищи, схватив автоматы, побежали на этот крик, который сразу сменился ожесточенной автоматной стрельбой и разрывами гранат. Звуки неслись из крайнего каземата, от пролома.

— Ура! За мной! — вновь услышали они голос Шёнграбера. Он оборвался на высокой ноте.

Бой занял считанные мгновения. Как ни спешили товарищи, они опоздали. Или почти опоздали. В концевом каземате уже не было русских, живых русских. Их тела лежали вперемешку с телами немцев. За одним из таких импровизированных укрытий лежал Отто Гартнер. Его пулемет опирался на тело лейтенанта и безостановочно бил в сторону пролома. Там появлялись головы русских и тут же исчезали, размозженные пулеметными очередями.

— А ты парень не промах! — сказал Юрген, падая рядом с Отто и открывая огонь.

— Уф, друзья, — облегченно выдохнул Отто. — А я уж думал, хана мне пришла.

Его пулемет замолчал. Кончилась лента. Вскоре закончилась и атака русских. И от лестницы больше не доносилось ни звука. И со стороны башни тоже. И из двора. И из северного укрепления. Наступила тишина. Как будто нарочно для того, чтобы они услышали эти тишину, вслушались в нее, поняли, что крепость взята, что они последние если не из живых, то из сражающихся. И они прекратили стрельбу. И пораженные наступившей тишиной и потрясенные мыслью об общем поражении устало брели к каземату, превращенному в госпиталь, понуро садились на свободные нары, ставя оружие между ног.

Они смотрели в пол, не в силах поднять глаза. Они боялись увидеть, как мало их осталось, скольких уж нет, они не желали видеть в глазах товарищей чувство унижения и безысходной тоски. Им хватало своей.

— Немчура! Сдавайся! — раздался крик со двора.

В этот момент товарищи вошли в каземат. Юрген окинул взглядом сидевших на нарах солдат, понимающе кивнул головой. Потом подошел к бойнице, выходившей во двор, осторожно выглянул наружу. Иваны были уже повсюду. В отдалении, у южных ворот, у казарм, тянущихся к западным воротам, они ходили в полный рост и лишь вокруг их казармы прятались в укрытиях.

— Они предлагают сдаться, — громко сказал Юрген, ни к кому конкретно не обращаясь, — они не хотят больше атаковать.

— Это понятно, — протянул Красавчик, — никто не хочет погибать в час победы.

Во двор въехал русский танк, встал напротив казармы. Откинулся люк на башне, оттуда высунулся белый флаг.

— Дай какую-нибудь палку, — сказал Юрген Красавчику и принялся шарить в карманах в поисках носового платка.

Платок изначально-то был далеко не белоснежный, а теперь и вовсе походил на половую тряпку с грязными разводами. Ну да кто хочет, тот поймет. Юрген привязал платок к доске от нар, поданной ему Красавчиком, высунул импровизированный флаг в бойницу.

— Каккие есть гарантия? — крикнул он, нарочно коверкая произношение.

Из башни танка высунулся по пояс русский офицер, он был в фуражке, а не в шлеме танкиста.

— Жизнь, — ответил офицер и добавил по-немецки: — Лебен.

— Айне штунде, — сказал Юрген, — одьин чьяс, мы есть думать.

— Подумайте, — усмехнулся русский. — Хотя чего ж тут думать? — Он спохватился и стер улыбку с лица. — Хальб штунде, — крикнул он, вываливая все знакомые немецкие слова. — Хенде хох унд форвартс. — Он провел рукой вдоль линии казарм. — Абер капут, нихт лебен.

— Гут, хорошьё, пьёлчьяса.

Юрген втянул флаг. Отходя от бойницы, он увидел, что русские подкатывают к казарме две пушки. Для большей убедительности.

Он повернулся лицом к солдатам. Те поняли, о чем шла речь, и теперь вяло обсуждали перспективы русского плена, все глубже погружаясь в пучину унижения и беспросветной тоски. Они все прошли через немецкие тюрьмы и лагеря. Им этого хватило. Они не хотели повторения этого опыта еще и в большевистском варианте, много худшем, как и все в этой стране.

— Иваны расслабились и утратили бдительность, — сказал Юрген, — у нас есть полчаса. За это время мы смоемся отсюда.

Как всё враз изменилось! Лица солдат озарились надеждой. Послышались бодрые голоса:

— Мы смоемся отсюда! Мы точно смоемся! Вольф знает дорогу! Вольф — хитрец, он всегда что-нибудь придумает!

— Смыться-то мы смоемся, — раздался чей-то голос, — вот только куда? Нас расстреляют во дворе первой же жандармерии.

— Это точно! За оставление позиций без приказа.

— Да уж, шанс спасти шкуру в штрафбате дается один раз. На второй раз — стенка.

— Нам нужен капитан Россель!

— Или хотя бы его приказ…

Радостное возбуждение быстро спадало. Все чаще взоры обращались на Юргена и его товарищей. В них были тревога и надежда.

— Уговорите капитана, — сказал кто-то, — без него нам в любом случае кранты.

— Вас, стариков, он послушает…

Юрген не был уверен в этом. Но он так и так должен был переговорить с командиром. Он двинулся к дверям каморки Росселя, призывно махнув Красавчику и Брейтгаупту. Увязался за ними и Отто.

Росселя они нашли у бойницы. Он сидел, привалившись к стене, сжимая в руках автомат. Рядом в выбитой в кирпичной кладке нише лежали пистолет «вальтер» и фляжка с коньяком. Глаза его лихорадочно блестели. Он был готов продолжать сражение. Юрген на какое-то мгновение даже проникся к нему уважением. Но только на какое-то.

— Русские взяли крепость, — жестко сказал он, — все подразделения вермахта, кроме нашего, либо уничтожены, либо сдались в плен.

— Нам нет дела до этих трусов, — перебил его Россель, — мы будем сражаться до конца!

— У нас нет шансов, — сказал Юрген, — мы окружены, у нас заканчиваются боеприпасы и нет воды.

У Росселя судорожно дернулось горло. Он пытался сглотнуть слюну, но во рту у него было сухо. Юрген отцепил фляжку, тряхнул, в ней заплескалась вода. Он отвинтил крышку, протянул фляжку Росселю.

— Попейте, капитан, вам надо, вы потеряли много крови.

Россель не нашел сил отказаться. Он припал ртом к горлышку фляжки и осушил ее в три глотка.

— У нас есть единственный шанс на спасение, — продолжал между тем Юрген. — Воспользовавшись тем, что противник утратил бдительность, мы можем спуститься в подвал и затем в подземелье. Я знаю ход, который выведет нас на берег Буга. Переправившись через реку, мы продолжим борьбу.

Он старался говорить языком, понятным капитану Росселю. Но тот не хотел понимать его.

— Нет, — сказал он, — вы никогда не услышите от меня приказ покинуть позицию. Мы будем вместе защищать ее до последнего патрона.

Что-то насторожило Юргена в словах Росселя. Ах да, конечно, он думает, что мы намереваемся оставить его здесь.

— Капитан, — сказал Юрген, — мы вынесем вас отсюда. Я вам это обещаю. Вы знаете, что я могу сделать это. И я сделаю это.

— Нет, — ответил Россель после секундной заминки, — есть приказ фюрера: «Ни шагу назад!» Мы не можем нарушить приказ фюрера.

— До бога высоко, до кайзера далеко, — неожиданно сказал Брейтгаупт.

После этих слов Россель задумался надолго.

«Ай да Брейтгаупт! — Юрген в который уже раз восхитился доходчивостью народных мудростей Брейтгаупта. — Ох, недаром я взял нашего молчуна на переговоры. Ему всегда есть что сказать. В нужное время!»

Россель с натугой выдохнул воздух.

— Нет, — сказал он в третий раз.

Тогда Отто подошел к нему, взял «вальтер» из ниши, приставил пистолет к виску капитана и нажал на курок. Раздался выстрел. Голова Росселя запрокинулась назад. На стене образовался серо-розовый овал.

Они не закричали в ужасе. Они вообще не издали ни звука. Они много что видели в жизни и тем более на фронте. Они видели смерть в самых разных обличьях и в самых разных ситуациях. Они видели, как во время атаки убивают ненавистных офицеров выстрелом в спину. Они видели, как добивают тяжелораненых, иногда по их просьбе, а иногда и без. Им самим доводилось наносить «удар милосердия». Их трудно было чем-либо удивить.

Юрген понимал, что Отто нашел, возможно, самый лучший и быстрый выход из сложившейся ситуации. Ведь время безвозвратно утекало. Возможно, Отто спас их, по крайней мере увеличил их шансы на спасение. Но Юрген не испытывал к нему признательности за это. Он, Юрген, тоже нашел бы выход. Какой, он не знал. Единственное, что он знал, — это был бы другой выход. И еще Юрген понял, что Отто никогда не станет их товарищем. Он встретился взглядами с Красавчиком и Брейтгауптом. Они думали так же.

Брейтгаупт наклонился, взял автомат из рук Росселя, отсоединил магазин, засунул его в чехол на ремне. Наклонился к Росселю и Красавчик. Он достал из нагрудного кармана его кителя документы, переложил их в свой карман.

— Теперь никто не скажет, что мы бросили раненого командира, — сказал он.

Юрген повернулся и вышел из каморки.

Солдаты не теряли времени даром. Они собрали все оставшиеся боеприпасы, их подсумки и карманы раздувались от автоматных магазинов, на поясном ремне у каждого висело по две-три гранаты, рядом с пулеметом стоял ящик с патронами, поверх которого лежали три снаряженные ленты. Все деловито проверяли форму, кто-то переобувался. После спада накатила новая волна возбуждения. Все были уверены, что командир даст «добро». И эта уверенность перетекала в веру, что у них все получится, что они вырвутся из ловушки.

Но это среди тех, кто собирался в отрыв. Раненые были подавлены, они с тоской в глазах смотрели на собирающихся товарищей. Рядовой Штрумпф, который еще недавно принимал активное участие в разговоре, так и вовсе закрыл глаза. Казалось, что он потерял сознание. Нет, он потерял надежду. А рядовой Пфаффенродт, бывший обер-лейтенант, у которого были раздроблены ноги выше колен, безостановочно просил дать ему пистолет, он хотел застрелиться. Возможно, он бредил, но этот бред как нельзя лучше соответствовал настроению всех остающихся.

— Капитан Россель дал приказ на прорыв, — объявил Юрген, — он хотел лично возглавить штурмовое подразделение, но ранение не позволяло ему сделать это. Он вверил командование мне. Капитан Россель застрелился. Он не хотел обременять подразделение, и он не хотел сдаваться в плен. Это был его выбор.

Юрген ничего не выдумывал. Он просто повторил прием бывшего подполковника Вильгельма фон Клеффеля, который тот применил при отступлении на Орловской дуге. Сошло тогда, сошло и теперь. Люди легко верят словам, которые они хотят услышать.

Собственно, после первой произнесенной Юргеном фразы солдаты уже не особо и вслушивались. Они получили ответ на главный вопрос. Они радостно хлопали друг друга по плечам. Красавчик, Брейтгаупт и Отто Гартнер молча кивали головами, подтверждая все, сказанное Юргеном. Они тоже не шибко вникали в то, что он говорил. Они бы подтвердили все, что угодно.

— Каждый волен сделать свой выбор, — продолжал Юрген, — у кого есть воля и силы для прорыва… — Он сделал небольшую паузу и выстрелил: — Становись!

Он вытянул руку, и солдаты быстро построились в две шеренги, как на плацу. В строю стояли все, кто мог стоять. Юрген быстро прошел вдоль строя, вглядываясь в лица солдат. Он не заметил и следов страха, одну холодную решимость. В конце строя стояли Граматке и Зельцер. «Надо же, живой, — удивился Юрген, увидев Граматке, — и туда же, в прорыв! Ну-ну!» Он перевел взгляд на Зельцера. Тот отпустил раненую руку и попытался вытянуться по стойке «смирно». Далось ему это с трудом.

— Налево! — приказал Юрген. — К пролому! Ведущий — Хюбшман.

Солдаты двинулись через казематы в дальний конец казармы. Юрген задержал Зельцера. Он подождал пару мгновений, прислушиваясь к шагам колонны. Хорошо подготовились солдаты, ничего не звякало на ходу. Потом он обратился к Зельцеру.

— Тидо, — сказал он, вспомнив имя, — ты храбрый солдат и отличный товарищ, но ты не пойдешь с нами. Пойми меня правильно. Ты ранен и потерял много крови. Ты не сможешь помочь нам в бою, возможно, последнем нашем бою и будешь задерживать наше движение. Ты останешься здесь, Тидо. Это приказ.

Зельцер и не подумал оспаривать приказ. Он лишь сказал упрямо:

— Я не сдамся в плен. Это мучительная смерть или лагерь, та же смерть, только более мучительная.

— Не дури, Тидо, — сказал Юрген, — иваны не расстреляют вас. Русские не расстреляют вас, — повторил он громко, чтобы его слышали все раненые. Возможно, он хотел, чтобы его слова услышали и во дворе. — Русские даже предоставят вам медицинскую помощь. Победители великодушны. — Он вновь обратился с Зельцеру, уже тихо: — Через десять минут, ровно через десять минут, ты возьмешь вот этот флаг, — Юрген показал на настоящий белый флаг, который тоже успели сделать солдаты, — и помашешь им в окно. Затем ты спустишься с ним вниз и выйдешь во двор. И ты скажешь русскому офицеру, он понимает по-немецки, что наверху только раненые, которые не могут выйти сами.

— Я не сдамся в плен, — повторил Зельцер.

— Они не могут выйти сами, Тидо! Ты один можешь помочь товарищам, — сказал Юрген.

Он больше не мог тратить время. Он ободряюще похлопал Зельцера по плечу и побежал вслед своему подразделению. Солдаты стояли возле пролома, прижавшись к стенам.

— Иваны празднуют победу, — доложил Красавчик, — им не до нас.

Юрген осторожно выглянул в пролом. На противоположном берегу речушки не было ни одного русского солдата, ни одной пары глаз, смотревшей на них.

— За мной! — скомандовал он и первым нырнул в дыру, ведшую в бывшую конюшню.

Потолки в ней были высокие, метра четыре, не меньше. Но часть стены от взрыва бомбы обрушилась внутрь, так что летел Юрген недолго. Он приземлился на что-то мягкое, это было тело русского солдата, и скатился на пол. Руки уперлись в липкую густую жижу, смесь крови, лошадиной мочи, навоза и соломенной крошки. Вверх с мерзким жужжанием поднялось облако жирных мух, открыв взору развороченные внутренности лошади. Но это были несущественные мелочи. Юрген прижался к полу и быстро пополз к дальнему углу конюшни. Слева светлел открытый проем разбитых дверей конюшни. Его до половины закрывала баррикада из расстрелянных лошадей. Из-за нее, со двора, доносились громкие голоса, русская речь.

Юрген нащупал щит, поднялся на колени, попробовал подцепить щит пальцами, приподнять. Куда там! Как прирос! Сзади высунулась саперная лопатка, скользнула с легким скрежетом по полу, вошла под щит, поддела его, оторвала от пола. Юрген ухватился за край, бросил быстрый взгляд назад. Ну, точно, Брейтгаупт! Всегда тут как тут! С лопаткой наготове! Они вдвоем сдвинули щит в сторону, открыв лаз в подвал. Юрген ударил Брейтгаупта ладонью по спине: вперед!

Брейтгаупт скрылся в дыре. Юрген пропустил мимо себя всех солдат подразделения. Замыкающим был Красавчик. Все правильно, он был «стариком».

— Без проблем, — шепнул он Юргену, — только наши наверху что-то разгалделись после нашего ухода.

— Хорошо, — сказал Юрген.

Его рука махнула по пустому пространству — Красавчик уже нырнул в дыру. Юрген последовал за ним. Он не стал тратить время на то, чтобы задвинуть обратно щит, он не верил, что иваны будут преследовать их.

Солдаты толпились возле цистерны. Хлестала вода из крана. Они мыли руки и тут же пили, набрав полные пригоршни. Юрген не стал торопить их. Он и сам протянул пустую фляжку.

Вдруг задрожали стены. Где-то поблизости били артиллерийские орудия. Снаряды разрывались прямо у них над головой. Русские расстреливали казарму, тут не было сомнений. Можно было только гадать, почему это произошло. Возможно, их раненые товарищи нарочно не выставили белый флаг. Возможно, это был выбор одного лишь Зельцера. Или он просто опоздал, а русский офицер с немецкой педантичностью посмотрел на часы, увидел, что срок ультиматума истек, и приказал открыть огонь. Они не гадали, они вообще ничего не думали, их переполняла ярость. Несколько солдат, сжав оружие, бросились обратно, к лазу из подвала, они хотели отомстить за своих товарищей.

— Назад! — крикнул Юрген. — Все вниз!

И солдаты подчинились. У них еще будет возможность отомстить.

Юрген первым спустился в подземелье. Он подождал, пока солдаты выстроятся за ним в цепочку.

— Все! — донесся сзади крик Красавчика.

Юрген двинулся вперед. И все пошли за ним. У них не было фонарей, а в подземелье царила кромешная тьма. Они шли как слепые, держась за ремень впереди идущего. Они полагались только на поводыря, на Юргена Вольфа. Все знали, что Вольф видит в темноте.

Это была всего лишь легенда, одна из баек, с помощью которых солдаты коротают время в окопах. Юрген не видел ни зги. Он просто неотрывно прикасался левой рукой к стене и надеялся только на свою память.

Шли медленно, очень медленно. Время в темноте остановилось. Даже Юрген немного занервничал, ему казалось, что они уже не раз и не два должны были пройти расстояние до поворота.

Но вот стена ушла влево. Юрген прошел несколько шагов, потом осторожно сдвинулся к противоположной стене, нащупал ее правой рукой. Пошел вдоль нее, считая шаги. Счет был такой медленный, что несколько раз Юрген не мог сразу вспомнить предыдущее число. Боясь промахнуться, он шел согнувшись, касаясь стены плечом и опустив руку почти до пола.

Наконец рука провалилась в пустоту. Юрген ощупал кирпичные края. Да, похоже, это нужный лаз.

— Садись! — сказал он. — Хюбшман, ко мне!

Солдаты рухнули на пол. У них не было сил даже на разговоры. Один лишь Красавчик чертыхался, спотыкаясь на каждом шагу.

Они направились на разведку втроем, Юрген, Красавчик и Брейтгаупт. Вот и металлическая дверца. Юрген уже взялся за ручку, когда кто-то постучал его по плечу, что-то легло в свободную руку. Масленка, определил Юрген.

— Береженого бог бережет, — раздался шепот Брейтгаупта.

Тоже верно. Юрген смазал петли, немного подождал, потом открыл дверцу. Затем достал штык-нож и стал крошить прогнившие доски. Вырезал треугольник дерна. В глаза ударило низкое солнце. Буг нес свои чистые воды. За рекой, в тени деревьев западного укрепления крепости, раздавались громкие голоса, как будто группа русских солдат вышла в увольнительную в городской парк.

Посреди моста стояли двое часовых. Они плевали в воду, облокотившись на перила. У моста с их стороны был причал. Там стояла небольшая самоходная баржа. На ней суетилось несколько немолодых иванов. Они скатывали по сходням какие-то бочонки, сносили ящики. По той бережности, с какой они обращались с грузом, можно было догадаться о содержимом. Это был, конечно, не динамит, это была водка. На берегу стоял толстый русский офицер с одной звездочкой на погонах и что-то отмечал на планшете. Два молодых парня в нательных фуфайках с сине-белыми горизонтальными полосками стояли, привалившись к рубке, и весело скалили зубы. Это были матросы.

— Нам повезло, — сказал Красавчик.

— Да, если они задержатся тут до темноты, — ответил Юрген.

— На тот берег и — прямиком на запад, — сказал Красавчик.

— Там русские. Может быть, на десятки километров, — сказал Юрген, — у нас один путь — на северо-запад. По реке.

Они немного поспорили. Красавчик не доверял рекам и плавающим посудинам. Он предпочитал шоссе и быстроходные машины. Он был согласен на русские дороги и вездеход. Он был готов идти целый день, пятьдесят километров с полной выкладкой, лишь бы не плыть.

— Тебе еще предоставится такая возможность, — сказал Юрген, — но сначала мы должны выбраться отсюда. По реке. Чем дальше, тем лучше.

За их спинами раздался громкий дробный звук, как будто застучал крупнокалиберный пулемет. Это был храп Брейтгаупта, ему все было нипочем, где прилег больше чем на минуту, там и заснул. Юрген ткнул его локтем в бок. Пулемет захлебнулся. Но издалека донеслось громкое эхо. Это храпели остальные солдаты. Пехота!

Юрген и сам бы с удовольствием даванул минут эдак шестьсот, да нельзя. Он то ковырял деревянный щит, расширяя проход, то наблюдал за происходившим вокруг, то вставлял какое-нибудь замечание в бесконечный рассказ Красавчика о его приключениях на дорогах. Так Красавчик превозмогал сон.

Опустилась ночь. Часовые на мосту ушли на западный конец. Зато появилось двое на их берегу. Они, судя по всему, были из тех же немолодых солдат, что разгружали баржу. Их руки были непривычны к оружию, они держали его с опаской, казалось, что они боятся его больше, чем темноты вокруг. Они не ждали от нее никакого подвоха, не вглядывались в нее пристально и настороженно, подолгу и громко разговаривали, сойдясь у сходен, а потом надолго расходились. Солдаты, пришедшие им на смену, были точно такими же и вели себе точно так же. Разве что разговоры у сходен были чуть короче. Ведь это было только начало смены.

Матросы сидели на палубе за маленьким столиком и пили водку. Их разговор становился все более громким и бессвязным, потом стал спотыкаться и затихать. Вот они поднялись и, помогая друг другу, добрались до рубки и с грохотом скатились куда-то вниз. Там, наверное, была каюта.

— Общий подъем, — сказал Юрген, — готовность номер один, всем втянуться в тоннель.

Красавчику не надо было ничего объяснять дважды. Ему и одного раза было зачастую много. Он и сам все понимал, как понимал Юргена без слов. Он уже растолкал Брейтгаупта и теперь полз по узкому тоннелю.

— Отто первым сюда, — сказал ему в спину Юрген.

Из коридора донесся легкий шум, звон металла о камни, треск челюстей от широких зевков и хруст разминаемых суставов. Все это быстро сменил тихий шорох ползущих по тоннелю солдат. Первыми были Отто с Красавчиком. Юрген быстро объяснил им, что надлежит сделать. Потом призвал Целлера, бывшего лейтенанта, ему Юрген вверил командование подразделением, разъяснил порядок действий. Целлер передал приказ по цепочке назад. Красавчик прополз вперед, встал на одно колено рядом с Юргеном.

— Начали! — сказал тот.

Они осторожно разобрали стену из дерна, предварительно надрезанного Юргеном, и выскользнули наружу. Вот и первый часовой. Красавчик залег рядом, а Юрген стал пробираться вдоль основания стены к мосту, возле которого расхаживал второй часовой. Собственно, охранял он не мост, а баржу, поэтому и расхаживал внизу, у кромки воды. На берегу то там, то тут стояли раскидистые ветлы, в тени одной из них и встал Юрген. Он свистнул условным свистом, давая Красавчику знать, что он уже на месте. Этот рохля-часовой даже не смог определить, откуда раздался свист.

— Николай, ты, что ли? — крикнул он вдаль. — Али случилось что?

В ответ донесся лишь тихий свист Красавчика. Он свое дело сделал. Случилось.

— Николай! — чуть более встревоженно крикнул часовой.

Это было последнее сказанное им слово, последний изданный им звук. Юрген работал тихо. Он осторожно опустил тело на землю, отнял руку ото рта часового, тихо свистнул и, пригнувшись, побежал к сходням. А по ним уже промелькнули две фигуры. Это должны были быть Брейтгаупт с Отто. Промелькнули и как сквозь палубу провалились. Вслед за ними метнулся к рубке Красавчик, принялся чутко ощупывать переключатели и ручки, что-то приговаривая по своему обыкновению. Когда Юрген подбежал к рубке, из-под палубы появилась голова Отто.

— Порядочек! — сказал он.

За Отто по трапу из каюты поднялся Брейтгаупт и, не тратя лишних слов, направился к носовым швартовым. Там он немного замешкался, завозился с непривычным узлом, крестьянская бережливость не позволяла просто разрезать трос ножом или перерубить его саперной лопаткой. Но он справился, как и Отто на корме. Последний солдат поднялся на борт. Тихо заволокли сходни.

— Как там у тебя? — спросил Юрген Красавчика. — Может, посветить зажигалкой?

— Иди ты! — отмахнулся Красавчик. — Посветит он! И так ни хрена не видно. Ну давай, хороший, — это он движку. — К баранке вставай, — это уже Юргену. — Вот, приходится доверять баранку незнамо кому, — усмехнулся он. — Ну что за устройство!

А баржа, освобожденная от узды швартов, уже покачивалась на воде, постепенно удаляясь и от берега, и от моста. Юрген встал за штурвал. Он провел детские годы на Волге, да и потом жил постоянно возле воды. Он был уверен, что как-нибудь справится с управлением баржей. Но баржа не слушалась руля. Юрген крутил штурвал и так, и эдак, но любое его движение только ухудшало ситуацию. Так ему казалось. Баржу уже начало разворачивать поперек течения. И тут затарахтел движок. Ужасно громко затарахтел. Так показалось Юргену. Он сосредоточился на этом треске, отсчитывая мгновения до того момента, когда русские услышат шум и откроют огонь. А его руки, лежавшие на ручках штурвала, делали тем временем свое дело. И баржа неожиданно встала носом по течению, полетела вперед, все дальше от крепости.

То есть то, что полетела, это опять Юргену показалось. Стоило им миновать последний равелин северного укрепления, как стало понятно, что они еле плетутся. Так тихо-мирно они миновали город Брест, в котором повсюду горели огни. Пожаров было немного, много больше было костров, вокруг которых толпились иваны, праздновавшие победу. Костры были и на берегу. Сидевшие и лежавшие возле них солдаты больше походили на рыбаков, настолько мирной выглядела эта картина. Мирно плывущая по реке баржа отлично дополняла пейзаж. Иваны вскочили и замахали им руками. Они что-то кричали, но ветер с Северного моря возвращал им их слова. Брейтгаупт поднялся во весь рост над низким бортом и помахал иванам в ответ.

«Хорошо, что Брейтгаупт снял каску, — подумал Юрген, — и хорошо, что над нами советский флаг». Русские солдаты не могли, конечно, разглядеть цвет флага в лунном свете. Они видели лишь темное полотнище, равномерно темное. Но они знали, что оно — красное.

За Брестом огни пропали. На востоке высилась непроницаемая темная стена. На затаившемся западном берегу лишь изредка поблескивали речные маяки, как символы уходящего немецкого порядка.

— Снимите эту тряпку, — сказал Юрген, показывая вверх, — а то нас наши же обстреляют.

Отто снял флаг, швырнул его на тела матросов, которых вынесли из каюты.

— Выбросьте это за борт, — сказал он.

Солдаты посмотрели на Юргена. Он кивнул. Солдаты спустили тела в воду.

— Прямо военно-морские похороны, — хохотнул Красавчик, — только салюта не хватает.

— На наших, подозреваю, салюта тоже не будет, — сказал Юрген, — разве что русский, из всех орудий. Гартнер, Граматке! Дневальные. Остальным — спать! Каюту можете занять.

В каюте спать никто не захотел. Возможно, потому, что до нее надо было сделать несколько лишних шагов. Зачем куда-либо идти, если можно опуститься на чистые и ровные доски палубы?

Наступила короткая предхрапная тишина. Вот тогда-то Красавчик и сказал:

— Тридцать два… Мы продержались тридцать два часа.

— Вот, черт! — донесся голос Красавчика.

Юрген нашел рукой ушибленное ребро, одновременно пытаясь разлепить веки. Не сразу, но разлепил. Моргнул от резанувшего по глазам яркого света, затряс головой, разгоняя полусонный туман. Шли третьи сутки без сна. Многовато будет. Особенно если учесть, что большую часть из этого времени они сражались.

Он повел взглядом вокруг. Берега слегка покачивались, но стояли на месте, а не убегали назад, как до этого. Это мы стоим на месте, сообразил Юрген. С чего бы это? Он команды «стоять» не давал. По левую руку лежал поросший низким кустарником остров, Буг в этом месте разделялся на два рукава. Еще дальше виднелся мост, по нему справа налево ехала дрезина. Железнодорожный мост, заключил Юрген.

Он сфокусировал взгляд. На дрезине было два солдата в немецкой форме и еще двое в штатском. Они ехали неспешно. Так едут на работу. Так отправляются в наряд, когда поблизости нет начальства. В общем, так не убегают, заключил Юрген. Они были на немецкой территории, уже или еще.

Юрген приободрился и перевел взгляд на чертыхавшегося Красавчика. Тот стоял у штурвала. Какое-то время назад он сменил засыпавшего стоя Юргена.

— Пусти за руль, — сказал он тогда, — спать хочется — сил нет. А за рулем я никогда не засыпаю. Кто другой засыпает, а я — нет. Вот, помню, в январе сорок первого гнал из Амстердама в Дрезден. Тридцать часов без остановок.

— Это когда тебя повязали? — спросил Юрген.

— Это меня уже в Дрездене повязали, — ответил Красавчик, — сначала взяли покупателя, а он сдал меня. Меня там ждали. Но сейчас не об этом. Я хотел лишь сказать, что я тогда доехал без остановок, ни разу не заснул, ни одним глазом.

— Может быть, не стоило так упираться? — спросил Юрген. — Глядишь бы, и обошлось.

— Я обещал быть в определенное время, — ответил Красавчик, — а у меня с этим строго, ты знаешь. Если обещал, значит, буду. Даже если для этого придется совершить подвиг.

— Бессмысленный какой-то подвиг получился.

— Все настоящие подвиги по сути своей бессмысленны, — пожал плечами Красавчик, — можно подумать, что то, чем мы здесь занимаемся, преисполнено великого смысла. Хоть какого-то смысла! А ведь занимаемся. И неплохо занимаемся.

— С этой точки зрения мы — настоящие герои, — усмехнулся Юрген.

— А то! — откликнулся Красавчик.

К этому времени они уже поменялись местами, Красавчик встал к штурвалу, а Юрген перешел в рубку, хотя ничего не понимал во всех этих рычагах и переключателях. Главное для него было — стоять, стоять на посту, на посту он еще никогда не засыпал. Да, видно, все же заснул стоя.

— Вот недаром не люблю я эти реки! — воскликнул Красавчик, заметив пристальный взгляд товарища.

— Почему? — спросил Юрген.

— Потому что на шоссе не бывает мелей! — ответил Красавчик.

— На них бывают ямы, — сказал Юрген.

— На шоссе ям не бывает, — упрямо сказал Красавчик, — если на шоссе яма, то это не шоссе, а проселочная дорога. Проселочные дороги я тоже не люблю.

— Заснул, что ли? — сочувственно спросил Юрген.

— Я никогда не засыпаю за рулем! — гордо возвестил Красавчик.

— А чего ж тогда в правую протоку сунулся? — спросил Юрген. — В левую надо было, вон же маяк.

— Какая левая? — изумился Красавчик. — Это же встречная полоса!

— Тут неглубоко, по шейку, — сказал подошедший Отто.

Раздались мерные удары. Юрген огляделся. Пока они разговаривали с Красавчиком, остальные солдаты успели подняться. Брейтгаупт на баке принялся выламывать доски из палубы и мастерить подобие плота. «Все правильно, — подумал Юрген, — глубоко или неглубоко, это мы потом узнаем, а оружие и снаряжение лучше сразу на плот сложить». Он посмотрел на западный берег. Конечно, лучше было бы высадиться туда, ну да ладно.

— Солдаты! Внимание! Приготовиться к высадке! — громко скомандовал он. — Гартнер, Граматке! Разведать дно реки и обстановку на берегу!

— Есть! — бойко ответил Отто.

— Я не умею плавать, ефрейтор, — сказал Граматке.

— Что ж, у вас будет дополнительный стимул отыскать брод, рядовой Граматке, — пожал плечами Юрген и резко: — Выполнять!

Высадка прошла без приключений. Все как один снимали только ботинки и ремни с подсумками и, держа их высоко над головой, прыгали за борт в кителях и брюках. От цепочки солдат вниз по течению реки исходили грязные буро-коричневые разводы. Едва выйдя на берег, солдаты раздевались и тут же возвращались назад в реку, отстирывая форму от крови и грязи, смывая с себя пот и кирпичную пыль. Вскоре все кусты и деревья вокруг были завешены сушащимся обмундированием.

— Бенигер, Бренчер, Грабе! — прошел Юрген начало списка его подразделения. — В боевое охранение! Целлер! За старшего!

Целлер когда-то был боевым офицером, кому и командовать, как не ему. Пока Юрген спит. Он уже спал.

— Командир! Командир! — Кто-то тряс Юргена за плечо.

Впрочем, второй возглас был излишним. Да и трясти его, как слежавшийся матрас, тоже не было нужды. Кто это так расстарался? Юрген, мгновенно вскочивший на ноги, строго посмотрел на солдата. Рядовой Бренчер. Понятно.

— Со стороны железной дороги приближается неустановленная воинская группа численностью до двадцати человек, — доложил Бренчер.

— Наши? — спросил Юрген.

— Да вроде, — ответил Бренчер. В голосе его звучала неуверенность.

Юрген затянул ремень на поясе, благодарно кивнул Брейтгаупту. Верный товарищ был тут как тут, держа в руках стопку высохшего обмундирования, сложенную так, что оставалось только брать по очереди и натягивать на себя. К моменту окончания разговора Юрген был уже полностью одет. Он насадил пилотку на голову, подхватил с разостланной на земле плащ-палатки автомат, с которым он спал в обнимку, как с девчонкой, и бросился вслед за Бренчером.

Он упал рядом с Целлером в небольшом секрете, отрытом на краю линии густых прибрежных кустов, посмотрел поверх сложенного из дерна бруствера. К ним разрозненной толпой приближалась ватага, именно это слово первым пришло на ум. Возможно, потому, что впереди пружинящей походкой уверенного в своих силах человека шел атаман, крупный мужчина, одетый в какую-то никогда не виденную и невообразимую форму. Она была лохматой, как будто какой-то зверь долго и упорно драл когтями куртку и брюки, вырывая лоскуты ткани. Но это была форма, потому что некоторые из ватажников были обряжены точно так же, а на других был обычный армейский пятнистый камуфляж. Голову атамана венчала лохматая шапка, похожая очертаниями на немецкую каску, из-за спины торчало дуло винтовки. Вот атаман повернулся, что-то сказал. Ватажники рухнули на землю, слившись с травой, как и не было их. За это короткое мгновение Юрген успел разглядеть винтовку — привычный «маузер» 98-го года, калибр 7,92 мм, но с креплением для оптического прицела. У Юргена глаз был, что тот оптический прицел.

Атаман стоял и выжидающе смотрел в сторону кустов, под которыми залег Юрген с товарищами. «Смелый, — подумал Юрген, — уважаю. Но мы тоже никого не боимся».

— Оружие на изготовку! Без команды огонь не открывать! Целлер — старший! — тихо сказал он, поднялся и направился в сторону атамана.

Они сошлись посреди небольшой полянки, остановились, внимательно разглядывая друг друга. Из-под камуфляжной куртки атамана выглядывал ворот кителя, на черных петлицах которого белой нитью были вышиты две скрещенные винтовки, под ними — ручная граната с длинной ручкой. Юрген не стал долго парить мозги, вспоминая, какой части принадлежит эта эмблема, столько их развелось в последнее время. Можно было подумать, что там, наверху, больше делать нечего, кроме как придумывать новые эмблемы.

— СС-унтершарфюрер Гейнц Штейнхауэр, — первым представился атаман, прервав затянувшееся молчание, — зондеркоманда, бригада Дирлевангера. СС, — повторил он то ли с усмешкой, то ли с вызовом и бросил расслабленную ладонь к каске.

Что СС, это и так было понятно. Тоже мне, элита нации! Чего выпендривается? Унтершарфюрер… Невелика птица! Недалеко от ефрейтора отстоит. Фамилия Дирлевангер, которая тоже была произнесена с нажимом, Юргену ничего не говорила. Зондеркоманда? Ну, отдельное подразделение, эка невидаль! Они сейчас тоже были таким отдельным подразделением, и он, Юрген Вольф, был его командиром. Эти мысли вихрем пронеслись в голове Юргена. Он усмехнулся на них. Знал он за собой эту черту: если человек ему нравился с первого взгляда, то он нарочно принимался накручивать себя против него, нейтрализуя и проверяя первое впечатление. Чтобы не ошибиться. Ошибался он редко.

— Ефрейтор Юрген Вольф, 570-й ударный батальон. Вермахт, — добавил он со значением, четко отдал честь, но тут же приветливо улыбнулся и протянул руку. — Свои! — крикнул Юрген, чуть повернув голову.

Штейнхауэр ничего не крикнул, но его солдаты вдруг появились как из-под земли со всех сторон, окружив их.

— Класс! — восхищенно сказал Юрген.

— Старые браконьеры, — удовлетворенно протянул Штейнхауэр.

Солдаты довольно загоготали, перемигиваясь. Юрген не понял, при чем здесь браконьеры, но присоединился к смеху — это были славные парни!

Они двинулись на стоянку отряда Юргена, откуда тянуло дымком от нескольких костров. Едва увидев форму солдат без знаков различия, Штейнхауэр хлюпнул себя ладонью по лбу.

— Да вы штрафники! — воскликнул он.

— Мы — ударно-испытательный батальон! — громко крикнул Юрген. Чтобы услышали все солдаты его подразделения и поддержали его слаженным криком: — Да! Мы — ударно-испытательный батальон! — Юрген удовлетворенно кивнул: знай наших!

— Так мы тоже, — широко разводя руки и губы, сказал Штейнхауэр и добавил, чтобы не было двусмысленности: — Штрафники! — И рассмеялся.

— Ха-ха-ха, — залился смехом Юрген.

— Да! — их ладони сошлись в звонком хлопке.

— В ногах правды нет, — сказал Брейтгаупт и сделал широкий приглашающий жест.

Солдаты двух подразделений перемешались, рассаживаясь вокруг костров. Только Брейтгаупт не внял собственному же призыву и народной мудрости. Широко расставив руки, он шел навстречу одному из вновь прибывших, в котором он признал земляка. Они обнялись. Единственными производимыми ими звуками были треск костей да удары по спине. «Похоже, в их дремучих тюрингских лесах все — молчуны», — подумал Юрген.

— Далеко же вас занесло, — сказал Штейнхауэр, — вы ведь севернее нас стояли.

— Ты что-то путаешь, Гейнц, — сказал Юрген, — мы из Брестской крепости отходим. — Он махнул рукой вверх по течению Буга.

— Да? — наморщил лоб Штейнхауэр. — Подожди, как ты сказал? 570-й? Извини, перепутал. Рядом с нами 560-й стоял. Тоже, как понимаешь, наши люди, штрафники. Крепко стояли! Но иваны еще крепче били. Боюсь, что все там и остались. Нам-то Старик передал приказ отходить, а от ваших генералов разве ж дождешься.

— Это точно, — кивнул головой Юрген.

«Старик — это, наверное, их командир, — подумал он. — Как там бишь его? Дирлевангер?»

— А что у вас? — спросил Штейнхауэр.

— Да как обычно, — поморщился Юрген, — вот, вырвались последними, а были ли первые — не знаем.

— Мы продержались тридцать два часа, — сказал лежавший рядом с ними Красавчик.

— Совсем неплохо, — уважительно сказал Штейнхауэр.

— Чертовски хорошо, — мягко поправил его Юрген.

— Чертовски хорошо, что мы вообще вырвались оттуда, — подхватил Красавчик.

— А вы как здесь? — спросил Юрген.

— Из-за бардака, как обычно. — Штейнхауэр подмигнул Юргену. — Сначала был бардак отхода, мы оторвались от наших или наоборот, никто не разберет, болтались как дерьмо в проруби среди русских болот и русских войск. Представь! Насилу вырвались. Прибыли на станцию, это тут неподалеку, за лесочком. Так никто не знает, где сборное место нашей бригады! Я же говорю, полнейший бардак! Хотели приписать нас к какой-то сборной эсэсовской части. Ну уж дудки! Нам в свою бригаду нужно. Старик наш строг по этой части. Он, вообще-то, справедлив и своих в обиду не дает, он сам наказывает, запросто расстрелять может, у него на это патент имеется. И никуда от него не скроешься. Из-под земли достанет, лично расстреляет и опять в землю вобьет. Мы все это объясняем, а нам в ответ: поезжайте в Варшаву, там знают. Тут близко, вот по этой железке, — он махнул рукой в сторону моста, — только поезда не ходят. Бандиты пути взорвали. Можно подумать, что мы не в генерал-губернаторстве, а в большевистской России. А мы не можем ждать! Пошли пешком. Вас увидели — завернули на огонек. У вас пожрать что-нибудь есть?

— Каша из стреляных автоматных гильз и подошвы от офицерских сапог на вертеле, — ответил Красавчик, — вот только запить нечем, кроме русской водки.

— Нет лучшей еды, чем русская водка. Бывало, и по два, и по три дня только ею и питались. В лесу да на морозе. Шутка.

— Жаль. Мы тоже пустые. Поскандалили немножко в жандармерии и в управлении, так что нам даже хлеба не дали. Представь! Ничего страшного! — бодро сказал он. — Добудем! Первый раз, что ли? В конце концов, мы браконьеры или кто?

— Сидел-то за браконьерство? — спросил Юрген.

— Не просто за браконьерство, а за браконьерство с применением огнестрельного оружия! — с гордостью сказал Штейнхауэр. — И не сидел, а сидели. В нашем отделении все — браконьеры. И не какие-нибудь там любители или вертопрахи, вдруг решившие поохотиться без разрешения, а настоящие профессионалы-рецидивисты, для которых браконьерство — это суть и стиль жизни.

Юрген с улыбкой оглядел Штейнхауэра. Да уж, на каменотеса он не был похож, разве что лицо его было будто вытесано из камня, а всем остальным он напоминал дикого кабана, обитателя леса[6]. Юрген провел взглядом по другим «охотникам». Крепкие, жилистые мужики не первой молодости. Ну, это понятно — настоящие рецидивисты.

— А это что за дед? — спросил он, показывая на мужчину далеко за сорок.

— Легендарный человек! — сразу откликнулся Штейнхауэр и громко крикнул: — Файертаг! Давай к нам! Файертаг у нас с первого дня, — пояснил он Юргену, — с него началась история нашей бригады. Он знал фюрера еще по Мюнхену и одним из первых вступил в национал-социалистическую партию. Но после пивного путча вернулся в родную деревню и вступил в не менее заслуженную партию, партию вольных стрелков. У них леса кишат оленями, святой не удержится. Когда Файертаг сел в очередной раз, его жена написала слезное письмо фюреру. Напомнила, что Файертаг — старый партийный товарищ[7], и просила дать ему возможность искупить вину на полях сражений. Наши победоносные войска тогда вступали в Париж. Ей казалось, что и дальше война пойдет в том же духе. Она оказала мужу плохую услугу.

— Все зло от баб, — вставил Красавчик.

— В точку! Наш любимый фюрер — вегетарианец и нашего брата-охотника не жалует, — продолжил свой рассказ Штейнхауэр, — но к мольбе жены старого партийного товарища снизошел. Более того, приказал Гиммлеру разыскать и собрать всех сидящих в тюрьмах и лагерях за браконьерство с использованием огнестрельного оружия и создать из них специальную воинскую часть.

— Снайперскую? — спросил Юрген, показывая на винтовку Штейнхауэра.

— Если бы! — тот досадливо махнул рукой. — Мы тоже так думали, возможно, и наверху поначалу того же хотели, а вышло…

В этот момент подошел Файертаг. Он весь раздувался от гордости. Его историю рассказывали для затравки у всех костров, и он был нарасхват. Штейнхауэр посмотрел на него с добродушной усмешкой, подмигнул Юргену.

— У нас в каждом отделении есть по солдату, чья жена написала то самое письмо фюреру, — сказал он.

— Но не все пили с Адольфом пиво за одним столом в ноябре двадцать третьего! — воскликнул Файертаг, нисколько не обиженный. Это был у них дежурный прикол.

— Да, таких немного, тысяч десять-пятнадцать, не больше, — сказал Штейнхауэр и повернулся к Юргену, — но Файертаг — один из них, это факт. Пожми, друг, его честную руку, она касалась руки фюрера.

Юрген пожал. Вспомнилось, как когда-то давно он спросил у отца, встречался ли тот со Сталиным. «Да вот как с тобой, — ответил тот, — на фронте, не раз, да и потом. — Отец протянул ему руку. — Эта рука сжимала руку Сталина. Пожми ее, сынок». Юрген посмотрел на свою руку. Ладонь была в каких-то грязных разводах. «Где это я ухитрился в дерьмо вляпаться?» — подумал Юрген. Он пошел к реке и вымыл руки.

По пути Юрген ловил обрывки разговоров у других костров. Везде солдаты из двух встретившихся частей х…ями мерились, так мать Юргена презрительно называла мужскую похвальбу. Впрочем, хвалились не подвигами, как в прошлые годы, а перенесенными невзгодами, каждый стремился доказать, что именно их батальону, роту, взводу, больше других досталось. Досталось крепко всем. Им было, чем мериться.

У их костра шел не менее животрепещущий для штрафников разговор — о реабилитации.

— У нас с этим просто, — говорил Штейнхауэр, — правда всегда проста. Струсил — получи пулю, отличился — получи очищение. Все по справедливости. И дальше так же. Проштрафился — пуля, отличился — повышение в чине и медаль на грудь. Старик — он такой! Вот недавно, в мае, он подал представление на снятие судимости сразу с 330 солдат бригады, у нас тогда жаркое время было.

— Подать представление — дело нехитрое, — сказал Красавчик.

— Еще проще — объявить об этом, — добавил Отто.

— Да нет же, он подал и уже приказ пришел, — разгорячился Штейнхауэр, — я о чем вам говорю! У Старика все по-честному и все быстро. У него прямой выход на… — он ткнул большим пальцем в небо.

— На бога, что ли, — криво усмехнулся Отто.

— Бери выше, на фюрера, — в тон ему сказал Красавчик.

— У нас свой бог, свой рейх и свой фюрер, — провозгласил Штейнхауэр.

«Понятно, — подумал Юрген, — рейхсфюрер СС Гиммлер».

Штейнхауэр помрачнел.

— Засиделись мы что-то, — сказал он, — пора в путь двигаться. Нашу бригаду искать. У Старика с этим строго.

— Так вы в Варшаву? — уточнил Юрген. — Нам тоже туда нужно. Чуть подальше.

Ему крепко запали в память слова капитана Росселя о том, что майор, ой, подполковник Фрике заведует теперь сборным лагерем штрафных батальонов в Скерневице. Им туда надо подаваться, под его крыло, куда же еще. В любом случае лучше самим прийти, чем под охраной. У них ведь одна дорожка. Вернее, две. Вторая на небо ведет. Главная дорога, как сказал бы Красавчик.

— Так пойдемте вместе! — сказал Штейнхауэр. — В хорошей компании дорога короче. Глядишь, жратвой где-нибудь разживемся, а то брюхо подводит. В таких делах тоже лучше заодно действовать. Несколько дополнительных стволов в таких делах — большое подспорье.

Юрген недоуменно вскинул брови. Его опыт говорит, что дело обстоит как раз наоборот. Где трое всласть наедятся, там десятку — только на один зуб. Впрочем, у них и того не было. Они ничего не могли потерять, они могли только найти.

— Подъем! — крикнул Юрген. — Пять минут на сборы. Выступаем!

Выгоды совместного движения выявились незамедлительно. У моста стояла внушительная охрана. Два зенитных орудия при их приближении перестали пялиться в затянутое облаками небо и воззрились на них. Три пулеметных расчета залегли в окопчиках у полотна железной дороги.

— Стоять! — крикнул пехотный лейтенант. — Ходу нет!

Шедшие впереди Юрген со Штейнхауэром остановились. Юрген стал размышлять, как бы убедительнее объяснить этому офицеру, почему они движутся от передовой в тыл, не имея на руках никаких письменных предписаний. Штейнхауэр лишь широко улыбнулся.

— Нам нужно на ту сторону, друг! — сказал он просто. И в то же время очень убедительно. Было что-то такое в его тоне, что даже Юрген прочувствовал: им просто очень нужно на ту сторону и они не могут тратить драгоценное время на какие-то там объяснения.

Так что он ничего не сказал, просто положил руку на приклад автомата и уставился немигающим взглядом в глаза лейтенанту. Так они простояли минуту.

— Проходи! — буркнул лейтенант, отводя взгляд.

— Это у тебя хорошо получилось! — рассмеялся Штейнхауэр, когда они спустились на грунтовую дорогу по другую сторону моста.

Вместе идти было веселее. Среди своих все истории по сто раз слышаны и рассказаны, а чужим не грех и в сто первый раз рассказать, и самим новые истории послушать.

— Я одного в толк взять не могу, — сказал Юрген, — неужели у нас в Германии браконьеров столько, что из них можно бригаду сформировать?

— Да что там бригаду, армию! — ответил Штейнхауэр. — Нашего брата много! Что ж тут поделаешь, если винтовка на стене, лес под боком и есть хочется. Или вот как у меня: всякая скотина и птица была в заводе, а мне дичины хотелось, невтерпеж. Но мы же вольные стрелки, нас поди поймай. Вот тех, кого поймали, хватило сначала на роту, потом на батальон.

— Что батальон? — пожал плечами Юрген. — Вот только на моей памяти наш батальон три раза был и — нету. У нас, штрафников, такие потери на фронте, что полиция не успевает ловить, а суды поставлять нам пополнение. Да и кого поставляют?! Иногда такую шваль! — сокрушенно покачал он головой. Тут же поймал сам себя на этом искреннем сокрушении, посмеялся внутренне над собой. Чувство юмора и самоирония не покинули его.

— Это точно, иваны охотятся на нас много успешней, чем егеря в национальных лесах, а уж как стреляют! — Штейнхауэр досадливо махнул рукой. — К нам тоже в последнее время кого только не присылают, контрабандистов, даже грабителей. Там, в тылу да наверху, считают, что если кого-то заграбастали с оружием в руках, то он уже рубаха-парень и готов выполнять спецзадания в составе элитной зондеркоманды. Они там почему-то думают, что контрабандист непременно мотается в любую погоду по горам в Швейцарию и обратно с тяжелым рюкзаком за спиной, отстреливаясь от пограничников и таможенников. Ха-ха! Вон видишь того невысокого парня? Это Эрвин, он из Гамбурга, у них там был канал поставки английских сигарет из Швеции. Эрвин — хороший парень, вот только в лесу никогда в жизни не был, а пистолет носил для форсу, он и стрелять-то толком не умел. У нас уж научился.

Юрген поговорил с этим Эрвином на ходу. Всегда приятно было встретить земляка, а уж портового — вдвойне. У них нашлось немало общих знакомых, даже и девчонок. Подивились, как водится: по одним улицам несколько лет ходили, но не встретились, а вот за тридевять земель судьба сподобила. Эрвин знал Курта Кнауфа, он учился в одном классе с его младшим братом. Юрген рассказал о том, каким отличным товарищем был Курт Кнауф, и о его геройской гибели. Эрвин рассказал несколько забавных историй об их промысле в порту. Юрген хохотал до слез и над самими историями, и над тем, какими представали в них многие известные ему персонажи. Дядюшка Карл, старший сторож на воротах в западных доках, всегда надутый от сознания собственной значимости и придирчивый сверх меры, гонявший их, пацанов, и не пускавший в доки, вдруг оказался ловкачом и хитрецом, одним из организаторов всей этой аферы. А Рихард Стовено, прилизанный мальчик, которого Юрген всегда терпеть не мог, оказался стукачом. Ему переломали ноги и сбросили с пирса. Так ему и надо, стукачу!

— Даже не знаю, что бы мы делали, кабы не добровольцы, — вернулся к прерванному разговору Штейнхауэр, когда Юрген нагнал его во главе колонны.

— Добровольцы?! В штрафной части?! — удивился Юрген. — Ах да, — осекся он, сообразив, что его самого можно называть добровольцем, ведь он добровольно остался в батальоне.

— Действительно, почему — нет? — сказал Штейнхауэр. — К нам многие просятся, у нас весело, и Старик, как я уж говорил, умеет награждать по заслугам. Желторотых фанатиков, рвущихся на фронт, мы, понятно, не берем, на кой ляд они нам сдались, а людей опытных почему же не взять? У людей поживших и причины могут быть разные, веские, чтобы к нам проситься. Вот Роберт Искам, он фольксдойче, с Волги…

«Вот еще один землячок», — с тоской подумал Юрген.

— …к нам попросился. Взяли, конечно, как переводчика для допроса пленных и для переговоров с местными жителями. Роб! — громко крикнул Штейнхауэр.

— Ты что, командир? — донесся чей-то голос. — Роберт третьего дня погиб. Запамятовал?

— Вот так всегда, — скорбно сказал Штейнхауэр, — привыкаешь к человеку, раз — и его уж нет. Он был храбрый солдат, этот Роберт Искам, переводчик — одно название, в бою все за оружие берутся, и он сражался не хуже других.

— Он был из лагеря, — сказал Юрген, в его голосе не было вопроса.

— Конечно, — коротко согласился Штейнхауэр. — Есть и другие. Те уж совсем добровольцы. Другое дело, что к нам в бригаду они не по своей воле попали, а по приказу начальства, — туманно сказал он.

Юрген не стал вникать. Он провел достаточно времени на фронте, чтобы понимать, что там чего только не случается, особенно по приказу начальства. Самая дрянь именно по этим приказам и случается. Его другое волновало.

— Какие же вы в таком случае штрафники? — сказал он.

— А кто мы есть?! — загорячился Штейнхауэр. — Мы еще большие штрафники, чем вы! У тебя автомат на груди висит, а у меня что? Когда иваны валом валят, винтовкой, пусть и снайперской, много не навоюешь. Старик посылал зимой наверх заявку на новое вооружение, я ее видел. Просил 62 пулемета, 12 минометов, 600 новых винтовок. Обрати внимание, автоматов и орудий, самых завалящих, даже не просил, знал, что ничего не дадут. У нас их отродясь и не было. И раций не было. И врача. Представь! Ни одного врача почти на тысячу человек! Любое ранение — ложись и помирай. А посылали-то куда? В самое пекло. Это у вас в вермахте все ясно, вот фронт, вот тыл. А у нас — ни фронта, ни тыла, противник со всех сторон, отовсюду ударить может. И никому до этого дела нет, выкручивайся, как сможешь, а не сможешь, так и шут с тобой. Смертники, одно слово.

Все это Юргену было хорошо знакомо. Он поспешил согласиться с новым приятелем. Им нечего было делить.

Дорога раздвоилась. Та, что уходила в сторону от железной дороги, упиралась в небольшую деревню на краю леса. До нее было километра полтора. Это была первая деревня, что попалась им на глаза.

— Бандитское гнездо, — сказал Штейнхауэр, — нутром чую.

— По мне — так обычная деревня, — пожал плечами Юрген.

— Ты меня слушай, — сказал Штейнхауэр, — у меня на это дело и нюх, и опыт. Я, знаешь, сколько таких деревень за два года перевидал! Всю Белоруссию из конца в конец несколько раз на своих двоих прошел, с севера на юг и с запада на восток. Только посмотрю и сразу скажу: бандитская или нет. У нас ошибки дорого обходились.

До Юргена наконец дошел смысл некоторых оговорок Штейнхауэра.

— С партизанами воевали? — спросил он.

— С ними, — согласился Штейнхауэр и тут же мягко поправил: — С бандитами. Слышали, чай?

— И слышали, и видели, и сталкивались, — коротко ответил Юрген. У него к партизанам был свой счет. Длинный.

— Надо проверить, — сказал Штейнхауэр и свернул на боковую дорогу. — Вы с нами?

Юрген неохотно согласился. Это была не их работа. А военных приключений он уже досыта нахлебался, чтобы еще самому искать их на свою голову. Он от последнего-то все никак в себя прийти не мог, ныли от усталости и подрагивали мышцы, глаза слипались, в голове вата.

— Ваши армейские фельдмаршалы да генералы докладывали: мы пол-России завоевали, — принялся рассказывать Штейнхауэр, — а что они завоевали? Города с пригородами и дороги между ними. В леса и в болота они даже не совались, там дорог нет, одни тропки. По ним технику не протащишь, а без техники вермахт воевать не может, не приучены, несподручно. Вот нас туда и бросили. Знал бы ты, сколько в тех лесах бандитов было! Попадались отряды и в сто, и в пятьсот человек, а на круг — несколько десятков тысяч, если не все сто тысяч. И вооружение не то, что у нас, автоматы, пушки, гаубицы, даже танки. И против всей этой армады — один наш батальон. Представь!

Юрген представил. Понимающе кивнул, пряча невольную усмешку.

— Нам, конечно, и другие части СС помогали. И вермахт. Если где что разбомбить нужно, это они всегда готовы, только покажите где. А в разведку опять мы! По три и по пять дней ходили. А леса не то что у нас в Баварии или в Тюрингии — сырые! И мошка. Мелкая такая, но роем вокруг вьется, человека не видно, через час глядишь — нет человека, одна бледная немочь, всю кровь из него высосали. Зимой еще хуже. Холод собачий, а костра не разжечь, не обогреться. В болотное окно провалился, пиши пропал. Представь!

Юргену и представлять не надо было. Он это проходил.

— И все ради чего? Расстояния там немереные, пока разведаешь да сведения в штаб доставишь, бандитов уж и след простыл. Они сегодня здесь, завтра там. Так наш Старик что придумал? Облетать большой район на разведывательном самолете, на таком, чтобы можно было идти на малой скорости над самыми деревьями, над деревнями. Партизаны как такой самолет увидят, всегда стрелять начинали, кто ж удержится! А вскоре мы наваливаемся или вермахт.

— Неужели сам летал?

— Никому не доверял! Старик — он такой! Он и в атаку первым поднимается! А на тех самолетах он нарочно крупную свастику снизу на крыльях рисовал, по крестам бандиты не всегда стреляли, а свастика их раззадоривала. Пули вокруг так и свистели, мне пилот рассказывал. Да что пилот! Стоило только на крылья посмотреть — как дуршлаг. А Старику хоть бы что! Только пуще заводился!

— Смелый человек, — сказал Юрген с искренним уважением.

— У нас трусов нет! Не держатся, не выживают. У нас ведь какая служба была? Одно большое приключение! Вспоминаю сейчас свое браконьерство на гражданке — детская игра! Вот у нас была охота так охота. Иду, бывало, один в лес, с подружкой моей верной, — Штейнхауэр ласково погладил приклад винтовки, — и день, и два дичь выслеживаю, нахожу гнездо бандитское, залегаю, главаря высматриваю — мелочовка меня не интересует. Засекаю. Снимаю одним выстрелом и — опять в лес. Нахожу место, где они со своими связниками из города встречаются. Опять терпеливо жду. Вот встретились, связник обратно в город идет. Я его — щелк! И дальше иду. Смотрю, идут три бандита, тяжелые мешки за спинами. К железке идут, подрывать, это их любимое развлечение. Ну а у меня свое! Я двоих убираю, а третьего скручиваю и с «языком» на базу возвращаюсь.

— Да, это не в траншеях сидеть, — согласился Юрген.

— Это что! Мы еще и настоящие облавы устраивали. Тут уж всем отделением шли. Предварительно все разведывали, конечно. Где бандитский лагерь располагается, какие к нему пути-подходы есть. В лагерь мы не совались, их там и сотня, и две бывали, мелочовка-то нас не интересовала.

— Это еще кто на кого облаву устроит, — усмехнулся Юрген.

— Правильно понимаешь! — радостно откликнулся Штейнхауэр. — В прямом бою они нас количеством задавят, поэтому мы их хитростью брали, на марше. Наш дозорный сообщает: бандиты на вылазку собираются. Мы тут как тут. Минируем тропу, по которой они пойдут, в лесу вокруг всякие ловушки устраиваем, залегаем двумя группами на расстоянии шагов в сто, ждем. Появляются. Сначала группа разведчиков. Их мы пропускаем. Вот и основная колонна. И мы из двух засад, одновременно, по голове и по хвосту колонны из пулеметов — та-та-та. Тут мины рваться начинают. Бандиты врассыпную. А в лесу их ловушки ждут. Взрывы, крики! А мы уже отходим. Потому что у них все равно преимущество в численности остается, и в три, и в четыре раза. Отстреливаемся, отрываемся. Бандитам уже не до вылазки, уползают обратно в лагерь, раны зализывать. А мы — героями на базу. Кровь бурлит! Хорошо!

Первая история не очень возбудила Юргена. Ой примерил ситуацию к себе и понял: нет, не его это, он не охотник, он не любит выцеливать издалека добычу из ружья. Ему по душе прямая схватка. И еще ему нравится сражаться бок о бок с товарищами, когда один за всех и все за одного. И еще хорошо, когда нет над тобой командиров, когда все зависит от твоего расчета. Он любил охотиться стаей и быть вожаком стаи, первым среди равных. Так он применил вторую историю к себе.

— Хорошо, — согласился он.

— Хорошо, — произнес Штейнхауэр совсем другим тоном, как-то раздумчиво. — Входим в деревню. Ты бы приказал своим парням быть настороже и держать оружие наготове.

Юрген огляделся. За разговором они незаметно подошли к самой деревне. Она казалась вымершей, хотя над некоторыми домами курился дымок из печных труб. И еще он с удивлением обнаружил, что в строю не было никого из эсэсовцев.

— Мои парни знают свое дело, — сказал Штейнхауэр, заметив взгляд Юргена, — им приказы не нужны.

— Солдаты, внимание! Рассредоточиться! Оружие на изготовку! За мной! — негромко скомандовал Юрген и двинулся по единственной улице деревни, зорко посматривая по сторонам.

Так они дошли до конца деревни. На улице никого не было, даже детей. Лишь изредка колыхались занавески на окнах. А еще у домов, иногда из раскрытых дверей, появлялись солдаты Штейнхауэра и делали ему какие-то знаки.

— Точно, бандитское гнездо, — сказал он с каким-то удовлетворением, — ни одного мужчины, попрятались. Но еда для них осталась. Вот и перекусим!

— Это кто перекусит, а кто и навернет на полную катушку, — рассмеялся Юрген. — Бакс, Чижевски! Занять пост на околице! Граматке, Кальбер! Граматке, отставить! — не та была ситуация, чтобы этого недоумка в охранение ставить. Деревня действительно выглядела что-то уж слишком мирной. Это было подозрительно. Чертовски подозрительно. — Кальбер, Лебин! Занять пост на входе в деревню! В оба смотреть! Остальные, по трое, по домам — обед!

— И завтрак! И ужин! — радостно подхватили его солдаты. Много ли солдату нужно для счастья?

Они заняли лучший дом. Это был не их выбор. Просто солдаты старательно обходили его, всем своим видом показывая: этот дом для начальства. Они ввалились в него вшестером: Юрген с Красавчиком и Брейтгауптом, Штейнхауэр с Эрвином и земляком Брейтгаупта, имени которого Юрген так и не услышал. Это был молчун похлеще Брейтгаупта. Юрген заметил, как Штейнхауэр жестом позвал этих двух солдат за «барский» стол, потому что они были их земляками и новыми приятелями. Это был знак уважения. Юрген оценил его.

Их встретила хозяйка, крупная полька лет сорока — сорока пяти. За ее спиной, смотря исподлобья, стояла девушка лет восемнадцати, вся в мать, такая же крупная. «Такая же красивая», — отметил про себя Юрген. В его взгляде это не отразилось. Тяжелый у него был взгляд. Под его тяжестью девушка опустила глаза.

— Мечи весь харч на стол. Може, останний раз исть будем, — сказал Штейнхауэр с порога.

Хозяйка испуганно вздрогнула и метнулась к печи. Вздрогнул и Юрген, от неожиданности.

— Пришлось выучить несколько фраз на их варварском наречии, — смеясь, сказал Штейнхауэр. — Не знаю толком, что это означает, но действует безотказно. Проверено! Ишь, как забегали. Швыдче! — крикнул он.

Крикнул, впрочем, беззлобно. Вот и хозяйка уже не вздрогнула испуганно, а окинула Штейнхауэра быстрым, каким-то оценивающим взглядом. На пороге комнаты возник Эрвин, он, оказывается, уже успел обыскать дом. Он подал знак: все чисто. Штейнхауэр удовлетворенно кивнул.

— Самогонку давай! — крикнул он.

Хозяйка повела головой. Дочка подошла к стене, откинула половик, схватилась за кольцо на крышке подпола. Эрвин подошел чуть позади и сбоку, держа винтовку наготове. Да, эти парни знают свое дело, отметил про себя Юрген, их на мякине не проведешь. Девушка спустилась в подпол и вскоре появилась обратно, держа в одной руке двухлитровую бутыль с мутноватой жидкостью, а в другой — большой свиной окорок.

— Добре, — сказал Штейнхауэр.

Хозяйка достала поднос, поставила на него шесть объемистых стопок, налила почти под край. Дочка тем временем настрогала окорок, сложила куски на блюдо, добавила свежих огурцов. Потом взяла каравай хлеба, устроила между грудей, начала резать большим ножом.

— Милостиво просим, панове офицеры. Будьте здравы!

Хозяйка поставила поднос на стол, поклонилась в пояс. Штейнхауэр снял одну стопку с подноса, поставил на край стола перед хозяйкой, широко улыбнулся:

— Просим. Будьте здравы!

Хозяйка принялась отнекиваться, показывать жестами, что ей это много, потом — что она выпьет только с «панами офицерами». Штейнхауэр лишь широко улыбался ей в ответ. Наконец, хозяйка храбро выпила. Поперхнулась, закашлялась, вся покраснела.

Приятель Брейтгаупта вскочил, принялся хлопать ее ладонью по спине. Хозяйка прокашлялась. Штейнхауэр внимательно посмотрел в ее заблестевшие глаза, усмехнулся, взял стопку.

— Прозит![8] — сказал он и выпил.

— Прозит! — повторили все за ним и тоже выпили.

Только приятелю Брейтгаупта стопки не досталось. Он не протестовал. Он как заведенный продолжал хлопать хозяйку по спине, спускаясь все ниже и ниже.

В желудке у Юргена разлилось блаженное тепло. Он взял большой ломоть хлеба, наложил на него куски окорока, впился зубами. Совсем хорошо стало. Чтобы продлить это состояние, он выпил еще одну стопку, закусил огурчиком. Через полчаса он откинулся назад, привалившись спиной к стене, и, не переставая методично жевать, с усмешкой наблюдал сквозь полуопущенные веки за потугами Эрвина и приятеля Брейтгаупта. Первый кружил вокруг дочки, второй — вокруг мамаши, помогая, а больше мешая им собирать на стол.

— Истосковались парни, — сказал Штейнхауэр, заметив направление взгляда Юргена.

— У нас в батальоне каждый пятый из таких истосковавшихся, — сказал тот. — Если не за изнасилование, так за связь с расово неполноценной особой.

— Все зло от баб, — повторил Красавчик свою любимую присказку, — мы на местных даже не смотрим.

— Пуганая ворона куста боится, — сказал Брейтгаупт.

— Нам можно, — протянул Штейнхауэр и тут же уточнил: — Нам, штрафникам. А по доброму согласию — сам бог велел.

Хозяйка поставила перед ними по большой миске густой наваристой похлебки с жирными клецками.

— Добре, — сказал ей Штейнхауэр и повернулся к Юргену, — ну что я тебе говорил! Бандитское гнездо! У них эта похлебка в печи стояла. Для кого они такую прорву наварили? Не для себя же!

— Да нас, наверное, ждали, — усмехнулся Юрген, внутренне соглашаясь с новым приятелем.

— Да кого бы ни ждали, все нам досталось, — вторил ему Красавчик.

— Это точно. Досталось. И еще достанется, — сказал Штейнхауэр, принимаясь за еду.

Эрвин с тюрингцем возобновили свои кружения, все более настойчивые. Хозяйка несколько раз бросала быстрые взгляды на Штейнхауэра и Юргена. Но те расслабленно сидели на лавке. Им было хорошо. И им ничего не хотелось. Даже вникать в суть этих быстрых взглядов.

Посматривала хозяйка и на Эрвина с дочкой, с каждым разом все более обеспокоенно. Наконец она вытерла руки, сняла передник, пошла к двери в соседнюю комнату, по дороге задев Эрвина своей большой грудью. Тот сразу же забыл о дочке, потянулся за хозяйкой как привязанный. Та остановилась на пороге, посмотрела на тюрингца, чуть повела головой в сторону комнаты. Тюрингец подхватился, но на полдороге остановился, обернулся, призывно помахал рукой Брейтгаупту. Он был хорошим товарищем, этот тюрингец! Брейтгаупт подхватил эстафету. Он вскочил и посмотрел на Юргена, как на товарища и командира. Юрген пожал плечами: делай, что хочешь. Это было единственное движение, которое он сделал. Брейтгаупт посмотрел на хозяйку. Та тоже повела плечами, но не так, как Юрген, ее грудь колыхнулась. Брейтгаупт тяжело зашагал в ее сторону. Хозяйка пропустила всех троих в комнату, обернулась на пороге.

— Панове офицеры! — сказала она просительно, показала глазами на дочку, отрицающе покачала головой.

— Все будет хорошо, — сказал Юрген, — не тронем.

Он не понял, на каком языке сказал это, на немецком, польском или русском. Главное, что его все поняли. Красавчик со Штейнхауэром согласно кивнули головами.

— Дзенкую бардзо, панове офицеры, — сказала хозяйка и закрыла за собой дверь комнаты.

Лишь по лицу девушки пробежала какая-то неясная тень, то ли страха, то ли разочарования. Чтобы подавить в корне всяческие устремления, у всех подавить, Юрген повернулся к Штейнхауэру и завел с ним разговор.

— А там, в Белоруссии, как у вас с местным населением складывалось? — спросил он.

— Да по-разному, — махнул рукой Штейнхауэр, — люди-то — они ведь разные. А с другой стороны, одинаковые, везде одно и то же. Вон баб возьми. Такие же бандитки попадались, как эти. Готовы с тебя штаны содрать, а чуть зазеваешься, опоят чем-нибудь или под пулю бандитскую подведут. А были добропорядочные, приветствовали нас как освободителей и защитников и тех же бандитов нам сдавали.

— Даже так? — удивился Юрген. — Своих?

— А что тут удивительного? Бандиты ведь тоже разные были. Были идейные или организованные, называй как хочешь. Эти в лагерях укрепленных размещались, у них командирами были кадровые офицеры, те, что в окружении оказались или, наоборот, с той стороны фронта заброшены были, комиссары большевистские, они им мозги постоянно прочищали. Эти по приказу из Москвы воевали, у них и танки были, и пушки, я уж рассказывал. Они могли и на колонну на дороге напасть, и на небольшой город с гарнизоном. Были и другие. Те по лесам да по деревням отсиживались. Подорвут иногда полотно железки или деревянный мост через речушку, на большее не хватало сил и задора. Охотились в основном на старост, на служащих полиции из местных, в общем, на предателей, как они их называли. А часто просто сводили старые счеты. Сам, поди, знаешь, как это бывает. Вспомнил обиду десятилетней давности, взял ружье, пошел и убил соседа. Он-де предатель, или собирался предать, или просто мог предать. И никто ничего против не скажет. У кого оружие, тот и прав. А были еще чистые бандиты. Тем было вообще не до нас, разве что случайно где столкнемся. Им лишь бы пограбить. Весело жили.

— Кому война, кому мать родна, — сказал Юрген.

— Как ты сказал? Ни разу не слышал. Но — в точку! Впрочем, по этой части все хороши были, одно слово — бандиты. Одеваться во что-то надо, есть, пить. Где взять? Только у гражданского местного населения. Многие добровольно помогали, у них через одного кто-нибудь из близких родственников в бандах находился, муж, сын, брат. Своим как не помочь! Иногда. Но если чужим и постоянно, кто же вытерпит? Ввалятся в избу посреди ночи, самогонки напьются, кого изнасилуют, кому бока намнут, выгребут все ценное. Бандитов было столько, что для их прокорма гражданского населения не хватало. Так что они еще и между собой зачастую воевали, не пускали чужаков на свою территорию. А гражданское население к нам шло с просьбами: выгоните всех этих бандитов, житья от них нет. И рассказывали, где лагеря их находятся, и как к ним подобраться, и кто у них в разведчиках и связниках состоит.

— Да вы, думаю, тоже не ангелами были, — усмехнулся Юрген, — и в белых одеждах только зимой ходили, для камуфляжу.

— А ты вот посмотрел бы, что они с нашими солдатами делали, которые случайно к ним в лапы попадали! — разгорячился Штейнхауэр. — Живодеры настоящие! Тут и ангел бы озверел и крови возжаждал. А как еще с этими бандитами обходиться? Они другого языка не понимают. Да и как сражались? Нас — одна сотня, а их — три. Только выучкой да спаянностью и брали. А с гражданским населением нам что — охота была возиться? Но наверху считали, что коли вермахт захватил такую огромную страну, то должен не только сам с нее кормиться, но еще и Германию кормить. Вы же на фронте не задумывались, откуда к вам продовольствие поступает, так ведь?

— Это любой солдат знает, откуда. Со склада, — улыбнулся Юрген и успокаивающе похлопал приятеля по колену.

— Вот именно, со склада, — вздохнул Штейнхауэр. — Вот пусть бы интенданты его и забивали. Так нет, нас посылали. Забирать все у того же гражданского населения. Самая поганая была работа, поверь. Их и год, и два свои бандиты грабили, тут мы приходим. Представь!

Юрген представил. Крики, вопли. Мычат коровы, которых выводят со двора, визжат свиньи. Заходятся лаем собаки. Плачут дети. Ругаются на чем свет старики. Старухи сыплют проклятиями. Женщины с растрепанными волосами бросаются на солдат, норовя вцепиться им ногтями в лицо.

— Поганая работа, — сказал он.

— Вот и я о том же говорю. Мы бы и рады были им что-нибудь оставить на развод и чтобы с голоду не перемерли. Но во-первых — приказ, а во-вторых — бессмысленно. Придут через несколько дней все те же бандиты и все оставленное выметут подчистую. А так и им жрать будет нечего. Присмиреют или уйдут куда. Все нам легче.

— Да, с голодным брюхом долго не повоюешь, — согласился Юрген.

Так они разговаривали часа три-четыре. Красавчик спал, завалившись на лавку. Девушка сидела в углу, изредка вставая, чтобы наполнить блюда на столе. Из дальней комнаты доносился мерный скрип, нарушаемый иногда женскими вскриками. Время от времени дверь в комнату распахивалась, оттуда вывалились по очереди Эрвин, Брейтгаупт или его земляк, бросались к столу, выпивали самогонки, хватали куски и устремлялись обратно.

Один раз, через два часа после того, как они сели за стол, Юрген поднялся и вышел из дома. Он сменил караульных, прошелся по домам, где отдыхали его солдаты вперемешку с эсэсовцами. Солдаты были пьяны, но в меру с учетом выпавших на долю испытаний. Никаких ссор и происшествий не было. Все было тихо-мирно, как у них. И разговоры за столом были о том же, что и у них. О пережитом.

— Скоро темнеть начнет, — сказал Штейнхауэр, выглядывая в окно, — пора убираться отсюда. Я лучше в чистом поле под дождем буду ночевать, чем в этом бандитском гнезде.

— Мне тоже не нравится эта позиция, — сказал Юрген.

Через полчаса они стояли во дворе их дома. На улице заржала лошадь. Появился эсэсовец, шепнул что-то на ухо Штейнхауэру. Тот кивнул, подошел к большому сараю, распахнул створку широких дверей в центре. Там была конюшня.

— Хорошие лошадки, — сказал он, ведя на поводу двух лошадей с длинными ногами и лоснящейся кожей, под которой перекатывались литые мышцы. — Эрвин! Там еще две. Выведи!

За Эрвином в конюшню сунулись Брейтгаупт с его земляком. Они вынесли четыре кавалеристских седла.

— И пусть кто-нибудь посмеет сказать мне, что это крестьянские лошадки, — раздумчиво протянул Штейнхауэр.

Он смотрел на хозяйку, которая вышла из дома. Она стояла на крыльце, чуть враскоряку. Лоснилось влажное от пота лицо, волосы свисали нерасчесанной гривой. В полусонных глазах было безразличие. Она и не думала возражать Штейнхауэру. Юрген тоже понимал, что Штейнхауэр прав. На этих лошадях не пахали и их не запрягали в телегу. Это были кавалеристские лошади. Это были чертовски хорошие лошади польских улан.

Штейнхауэр двинулся боком к конюшне, по-прежнему не отрывая взгляда от хозяйки. Вот он распахнул вторую створку двери. В глубине конюшни Юрген увидел еще одно стойло с низкорослой, крепко-сбитой лошадкой. Полусонное оцепенение враз слетело с хозяйки; она дернулась вперед.

— А вот и наша работница, — сказал Штейнхауэр и ласково погладил лошадь по широкой спине. — Объедали тебя эти бездельники? Ничего, теперь у тебя будет вдосталь сена и овса.

Юрген с усмешкой наблюдал за Штейнхауэром. У него было сильное подозрение, что все это был спектакль, с начала и до конца. Штейнхауэр, несомненно, давно знал, что в конюшне стоят кавалеристские лошади, его парни выяснили это еще при первом беглом обыске. Впрочем, конца в этом спектакле пока не было. И Юрген гадал, каким он будет. Он мог быть любым.

Все разрешилось буднично. Юрген даже испытал легкое разочарование. Штейнхауэр вышел из конюшни, притворил за собой дверь и громко закричал, так, что его было слышно, наверно, и на другом конце деревни:

— Седлать коней! Через пятнадцать минут выступаем!

Юрген был уже готов повторить команду, но тут на двор вбежал рядовой Ульмер.

— Это мародерство! — крикнул он и добавил, много спокойнее: — Нам придется отвечать за это.

— Что — мародерство? — спросил Юрген.

— Вот это, — сказал Ульмер и показал на лошадей.

Ульмер имел право высказывать без спросу свое мнение о мародерстве. Так у них в батальоне было заведено: экспертом в том или ином вопросе считался тот, кто пострадал за это. Брейтгаупт был непререкаемым авторитетом по сожжению русских деревень. Его посадили за отказ сжечь деревню. Если Брейтгаупт говорил «нет», они дружно вставали на его сторону, командование ничего не могло с ними поделать. Красавчик был экспертом по всему, связанному с автомобилями, включая их угон. Отто Гартнер занял вакантное до последнего времени место эксперта по черному рынку. В лагере под Оршей именно он определял, в каком соотношении обменивать пришедшее в негодность обмундирование на самогонку. А также то, какое обмундирование можно считать пришедшим в негодность.

Ульмера судили за мародерство. Он был фельдфебелем. Во время отступления под Конотопом он украл свинью. Дело было так. Они шли целый день на двадцатиградусном морозе. Последние сухари они сгрызли еще на позициях. И вдруг они увидели лежавшую на дороге свиную тушу. Это было как чудо, как подарок небес. Ульмер сказал: можно. Солдаты разрубили тушу саперными лопатками на мелкие куски и изжарили мясо на костре. Без вмешательства небес не обошлось: русские самолеты разбомбили автоколонну, и одна из бомб попала в машину со свиными тушами. Это было имущество вермахта, так сказали прибывшие в разгар пира полевые жандармы. Нет, этот Ульмер не был настоящим мародером. Его мнение можно было не принимать в расчет.

— Отставить! — сказал Юрген. — Нам не придется отвечать за это. В крайнем случае, отвечать придется мне. Вас это не коснется. — И он наконец отдал приказ: — Седлать коней! Выступаем через десять минут!

Юрген давно не сидел в седле. Собственно, на настоящих кавалерийских лошадях он никогда не ездил, но с детства знал, с какой стороны надо подходить к лошади. Да и в армии приходилось. На фронте чего только не приходилось делать. Страха у него не было, и лошадь, почувствовав твердую руку, сама плавно и бережно несла его вперед. В этом преимущество тренированных лошадей: с ними просто обращаться. Если знаешь как.

Красавчик ехал в телеге. Он не доверял лошадям еще больше, чем лодкам. Рядом с ним сидел Граматке, он вообще ничего не умел. Юрген в который раз подивился, что Граматке вышел живым из крепости. Еще в телеге сидели Бренчер с Кальбером, они были хорошими солдатами, но — городскими жителями. Рядом с телегой, держась за нее одной рукой, шагал Ульмер, показывая всем своим видом, что он не имеет никакого отношения к этому мародерству. Приятную тяжесть в желудке он объяснял добротой и хлебосольством местных жителей. Так уж устроен человек, он всему найдет устраивающее его объяснение.

Все эсэсовцы ехали верхом, лихо сидя в седлах. Они вообще были лихими парнями. Настолько лихими, что вполне могли поджечь напоследок «бандитское гнездо». Юрген обернулся. Над деревней ничего не клубилось, даже печи не дымили.

— Мы в генерал-губернаторстве, — усмехнулся Штейнхауэр, проследив направление взгляда и правильно его истолковав.

— Поэтому ты оставил последнюю лошадь? — спросил Юрген.

— И поэтому тоже. Здесь другая война начинается. С большевиками была война на уничтожение, командование это прямо говорило и приказы соответствующие отдавало. А с поляками нам ссориться не след. И командование за это по голове не погладит. Тут даже Старик не защитит. Это же генерал-губернаторство, — повторил он, — считай, наша земля. И население, считай, тоже почти что наше. Бандиты, конечно, и здесь есть, но большинство — крестьяне, обычные крестьяне, которые работают, а не воюют против нас. А у крестьян ведь как? Есть у крестьянина пять лошадей, реквизируешь четыре, одну оставишь, он погорюет, но смирится. А вот на того, кто последнюю заберет, на того вызверится и за вилы возьмется. Вот и пусть они на бандитов нападают, а немцев за порядочную власть почитают, которая все по закону делает.

Разумно, признал Юрген. Штейнхауэр сам был крестьянин, к его словам стоило прислушаться. Но экспертом по их понятиям он не был. Страдал не он. Страдали от него.

«За чужой щекой зуб не болит», — говорил в таких случаях Брейтгаупт.

В Варшаву они прибыли на рассвете. Им пришлось сделать небольшой крюк, чтобы перебраться через Вислу. Через железнодорожный мост им прорваться не удалось. Там была большая и несговорчивая охрана. Она вообще не желала вступать с ними ни в какие переговоры.

При въезде в предместье путь им преградил шлагбаум и десяток жандармов с большими бляхами на груди. Они и не подумали прорываться. Они пришли, куда шли. За шлагбаумом, справа от дороги стояло двухэтажное здание с надписью Feldgendarmerie. За ним стояло несколько наспех сколоченных бараков, обнесенных двумя рядами колючей проволоки. Туда указывала табличка на столбе: Auffanglager. Жандармы попробовали загнать их туда. Они не на тех напали.

Они расположились в чистом поле у дороги. Они ждали своей очереди, они были в ней не первые. Половина солдат сразу завалились спать. Остальные занимали круговую оборону и слушали рассказ рядового Целлера. Он в этом деле был у них главным экспертом. Он попал в штрафной батальон прямиком из такого вот лагеря.

Дело было так. Взвод, которым командовал тогда еще лейтенант Целлер, иваны разбили в пух и прах. Прижали к Днепру чуть южнее Киева и раскатали танками. Вместе с ротой, батальоном и полком, к которым в порядке иерархии был приписан лейтенант Целлер. Ночью ему удалось переправиться на правый берег на одном из последних паромов вместе с солдатами из других разгромленных частей. К вечеру они добрались до сборного пункта. Они не ели больше суток и мечтали только о крыше над головой. На кровати и тем более чистое белье они не претендовали.

Их загнали за колючую проволоку и продержали стоя на холоде под все усиливающимся дождем. Наконец Целлера пригласили в залитый светом и теплом барак. За длинным столом сидело с десяток военных чинов и жандармов, все они жаждали узнать у Целлера мельчайшие подробности его истории. Где его взвод? Почему он бросил своих солдат? Где находится командир его части? Есть ли у него на руках письменный приказ оставить позиции? Как ему удалось проникнуть на борт парома? Как давно он принял решение дезертировать? И где он зарыл украденную батальонную кассу? От него потребовали предъявить все документы и оружие. Табельный «вальтер» был при нем, только это спасло его от расстрела.

Но он потерял бинокль и планшет для карт. Он не мог указать точных координат места, где это случилось. Он вообще не помнил, когда и где это случилось. Офицер с погонами интенданта разразился длинной обличительной речью. Вся Германия, весь немецкий народ и лично горячо любимый фюрер Адольф Гитлер напрягают все силы, чтобы обеспечить вермахт всем необходимым, а такие растяпы, как Целлер, разбрасываются казенным имуществом. Так он сказал. Из его речи неопровержимо следовало, что если Германия проиграет войну, то виноват в этом будет исключительно Целлер. Целлер просто озвучил этот вывод. Его немедленно обвинили в пораженческих настроениях. Это ничего не меняло. Разжалование и штрафбат ему и так были обеспечены. Ниже он пасть не мог. Он мог только взлететь. Вероятно, именно это он имел в виду, когда сказал в конце своего рассказа:

— Нет, этот лагерь намного лучше того. Тепло, с небо не капает…

— Это погода, — прервал его Красавчик. — При чем здесь лагерь? — Он терпеть не мог лагерей, тех, что за колючей проволокой.

— Деревьев нет… — продолжал Целлер.

— Чем тебе деревья помешали? — шел параллельным курсом Красавчик.

— В том лагере у ворот стоял огромный бук. На его ветвях вешали солдат, признанных несомненными дезертирами. К вечеру набиралось три-четыре новых тела. Они висели как конфеты на рождественской елке, — добрался наконец до финиша Целлер.

Все помолчали какое-то время, представляя и осмысливая сказанное и непроизвольно оглядываясь вокруг. Ничего похожего тут действительно не было.

— Еще не вечер! — сказал Красавчик. Он пытался шутить, по своему обыкновению.

— Был бы человек, а дерево найдется, — добавил Отто.

— Эй, висельники, ваша очередь! — крикнул жандарм.

Первыми в здание комендатуры вошли Юрген и Штейнхауэр. Их развели по разным кабинетам.

За столом сидел жандарм с тремя лычками в петлицах. Он был один. Это вселяло оптимизм. Трое было бы много хуже. От «тройки» жди беды. Перед жандармом лежал лист бумаги. Он заглядывал в него, задавая очередной вопрос. Подготовленный Целлером, Юрген на все давал один и тот же ответ:

— После разгрома нашего батальона я вывел из котла всех, кто мог идти и нести оружие.

При этом он каждый раз похлопывал по автомату, висевшему у него на груди. Жандарм кивал и что-то записывал на листе, когда длинно, когда коротко. От этой тактики Юрген отступил дважды. Жандарм спросил, куда они направлялись. Юрген хотел сказать, что в Скерневице. Но потом подумал, что капитан Россель наверняка что-то перепутал. Он не знал Фрике так, как знал его Юрген. Фрике никогда не изменял родине, чести, привычкам.

— Мы следуем в сборный лагерь испытательных батальонов под городом Томашов-Мац, — твердо сказал Юрген, — там нас объединят с другими испытательными подразделениями и отправят на передовую.

Жандарм взял какую-то папку, покопался в ней, удовлетворенно кивнул. И продолжил методичное движение по перечню обязательных вопросов. Он получал все тот же ответ. Юрген не затруднялся их поиском. Он прислушивался к шуму, доносившемуся из соседнего кабинета, куда увели Штейнхауэра.

— Почему вы не оборонялись? — дошел жандарм до очередного вопроса.

Юрген встал. Кровь бросилась ему в голову. Тело бросилось на жандарма. Тот понял, как тяжело обороняться против озверевшего противника даже при наличии резервов в виде двух здоровенных жандармов, дежуривших у двери кабинета и незамедлительно пришедших на помощь.

Надо отдать должное жандармам — они не стали предъявлять ему обвинение в оскорблении при исполнении. Они признали, что это была честная схватка. Они поблагодарили Юргена за доставленное удовольствие. Они принесли извинения за некорректно поставленный вопрос. Они выразили искреннее сожаление, что их товарищ не может принести свои извинения лично, поскольку у него были неотложные дела в медицинском пункте. Они с почетом проводили Юргена к выходу и подали ему на прощание руку. Они приветствовали товарищей Юргена, которые, наслаждаясь свежим воздухом, прогуливались возле здания комендатуры цепью с интервалом в четыре шага. Те столь же приветливо помахали им зажатыми в руках автоматами.

— Вольно! — отдал общую команду Юрген. — Мы едем в Томашов-Мац! — крикнул он своим солдатам.

— Есть! — дружно ответили те.

— Мы едем в лагерь Нойхаммер, — сказал Штейнхауэр, тоже вышедший из здания комендатуры, — это под Лигницем, за Бреслау.

— Нам по пути.

— Отлично!

— Пришлось поскандалить? — спросил Юрген, кивая головой на здание комендатуры.

— Немножко, — сказал Штейнхауэр, — пытался доказать им, что все, что от них требуется, это связаться со Стариком. После этого им не придется тратить время на всякие дурацкие вопросы. Но они упорно хотели получить на них ответы. Фамилия Дирлевангера им ничего не говорила. Дикие люди! Жандармы, одно слово. Наконец они связались с вышестоящим начальством. Те были более осведомлены. Они разыскали Старика. Он уже в лагере Нойхаммер. После этого я разговаривал исключительно с начальством, а начальство — со Стариком. Все быстро разрешилось. Предписание у меня в кармане. Можно отправляться на вокзал. Жаль, что лошадей конфисковали, под тем надуманным предлогом, что мы не кавалерийская часть.

Лошадей конфисковали и у подразделения Юргена. Немецкий солдат должен был свято хранить вверенное ему вермахтом имущество. Утеря его квалифицировалась как подрыв боеспособности части и государственная измена со всеми вытекающими последствиями. При этом он не мог иметь ничего лишнего. Он не мог положить в ранец какую-нибудь безделушку на память о местах, которые ему довелось посетить. Это называлось мародерством со всеми вытекающими. Все благоприобретенное имущество солдат был обязан передавать вермахту. Там оно облагораживалось разными названиями: военные трофеи, репарации, контрибуции, обязательные поставки. Суть от этого не менялась. Это порождало непонимание. Это порождало недовольство. Почему одним можно, а нам нельзя? Это порождало желание исправить вопиющую несправедливость. В их 570-м испытательном батальоне было немало таких борцов за справедливость. Их никто не осуждал. Они и так были осужденными.

— Было бы куда лучше, приятнее и быстрее проделать весь путь верхом, — продолжал свой рассказ Штейнхауэр. — Знаю я эти железные дороги! В Белоруссии мы только тем и занимались, что отгоняли от них бандитов со взрывчаткой. А кто их отгонит здесь, если мы будем в поезде?

Он шутил и смеялся. Он был в хорошем расположении духа. А Юрген, наоборот, мрачнел. Он автоматически ощупывал свой карман. Хотя и так знал, что в нем нет никакого предписания. Он о нем, честно говоря, запамятовал. С бюрократией всегда сражались офицеры, их, солдатское, дело было сражаться с врагом.

Солдат одного за другим выдергивали на допрос. Жандармы есть жандармы, они в очередной раз показали свою подлую сущность. Они хотели добыть у солдат сведения, которые позволили бы подвести Юргена под штрафбат. Они убедились, что штрафники своих не сдают. Даже Ульмер, когда его выкидывали из здания комендатуры, кричал в запале:

— Кто мародер? Я вам покажу мародера! Я тут главный мародер! У меня на это приговор есть! И что вы со мной сделаете? В штрафбат отправите? Расстреляете? Да я и так штрафник! Я и так смертник! Что, взяли, волки позорные?!

Он кричал как урка. Он рвал китель на груди как русский. Месяцы, проведенные в штрафбате на Восточном фронте, не прошли бесследно. Они все несли в себе эту заразу. Они все были поражены штрафбатом и — Россией.

Юрген получил предписание. Они пошли на вокзал. Десять километров для них — пустяк Тем более что шли налегке. В их ранцах и животах было пусто.

В комендатуре на вокзале их определили в разные эшелоны. Первыми уезжали эсэсовцы. Они тепло попрощались с ними. Это были хорошие парни. На них можно было положиться в бою и с ними можно было весело провести время передышки. Возможно, они еще встретятся на фронте и будут сражаться бок о бок. Юрген ничего не имел против этого.

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдется, — сказал Брейтгаупт, обнимая на прощание земляка. Он как всегда выразил общее мнение.

Юрген посмотрел на часы. 16.03. До отправления эшелона оставалось 23 минуты. Через 8 минут должны объявить посадку, а состав еще не подали. Непорядок! Русские еще за тридевять земель, а фронтовой бардак уже налицо. Непорядок, повторил про себя Юрген. Метрах в пятистах с боковых путей появилась морда паровоза и стала медленно приближаться к ним. Сквозь клубы дыма неясно проступали вагоны. «Наш, должно быть», — подумал Юрген.

— Какое сегодня число? — спросил он.

— Первое августа, герр ефрейтор, — сказал Граматке. Он всегда знал, какое сегодня число. И всегда высовывался со своими знаниями. — Новый месяц пошел! — бодро добавил он.

— Какой месяц? — недоуменно спросил Юрген.

— Август, — ответил Граматке, уже с легким подколом.

— Странный у тебя счет, Йози, — сказал Красавчик, — можно подумать, что ты на гражданке и живешь по календарю. Ты в армии. Ты живешь от атаки до атаки. Если пришла охота вести счет месяцам, так начинай отсчет от того дня, когда ты надел военную форму. Тут у каждого свой счет. Лично у меня сегодня последний день двадцать второго месяца. Я глубокий старик. А ты сосунок, из пеленок не вырос. Сопли утри.

Этот Граматке раздражал Красавчика не меньше, чем Юргена.

— Сегодняшний, можно считать, кончился, — сказал Граматке. Он всем своим видом показывал, что нисколько не обиделся. И тон у него примирительный. — Сядем сейчас в поезд, завалимся на лавки и — ту-ту!

— Еще не вечер, — сказал Красавчик.

Юрген бросил быстрый взгляд на Красавчика. Тот второй раз за короткое время повторил присказку. Юрген по опыту знал, что такое не бывает просто так. Привяжется какая-нибудь фраза, иногда полнейшая глупость, а потом все по ней и выйдет. Непременно какая-нибудь дрянь. И выходит, что не сама фраза привязалась, ее кто-то сверху, или сбоку, или снизу как предупреждение нашептал.

Красавчик был явно не в своей тарелке. Он заметно нервничал, что случалось с ним крайне редко. Юрген и сам ощущал какое-то смутное беспокойство, какое-то напряжение в воздухе, как перед грозой. Вдруг все пропало из виду, Красавчик, перрон, мир. Юрген судорожно вдохнул воздух, легкие ожгло какой-то едкой гадостью, он закашлялся, извергая из себя эту гадость вместе с легкими.

— Вот, черт! — донесся голос Красавчика. — Каким дерьмом они их топят?!

Дым развеялся. Перед ними стоял эшелон. Они заняли лучшие места. Никто не возражал. Со штрафниками никто не рисковал связываться. Юрген даже пожалел об этом. У него чесались руки. Ему хотелось разрядить напряжение, висевшее в воздухе и все ощутимее давившее на него.

За полчаса они успели отъехать достаточно далеко, чтобы стук колес заглушил винтовочные и пистолетные выстрелы в городе. Там началось восстание.

В лагерь их пропустили беспрепятственно. За колючку попасть легко, выйти трудно.

Их как будто ждали. Во всяком случае, нисколько не удивились их появлению. Но на то и был сборный лагерь, чтобы как озеро собирать в себя ручейки пополнений и изливать мощный поток маршевых рот и батальонов.

— Ефрейтор 570-го ударно-испытательного батальона Юрген Вольф, — доложил Юрген на контрольно-пропускном пункте, — привел из-под Бреста группу в составе шестнадцати человек.

— Отлично! — бодро сказал дежурный офицер. — Брест литовский или французский?

Он не шутил. Скажи Юрген «французский», офицер нисколько бы не удивился. В их лагерь кто только и откуда не прибывал. Он уже давно ничему не удивлялся. Он просто вписывал в книгу регистрации пункт отбытия. Если бы в книге была графа «конечный пункт назначения», он так же бесстрастно вписывал бы в нее слово «небо». Именно туда отправлялись все формируемые в лагере маршевые роты и батальоны.

— Русский, — ответил Юрген.

По лицу офицера скользнула легкая тень удивления. Он был уверен, что ответ будет: французский. Так уж распорядилась история, что оба Бреста, один на берегу Атлантического океана, а другой — на берегу реки Буг, пали в один день. О французском по радио говорили много больше — он был дальше от Германии и его падение выглядело не столь катастрофично, вот он и запал в память офицера. Из Бреста французского кто-нибудь еще мог выбраться. Но Брест литовский, или польский, или русский — это был ад, из ада еще никто не возвращался.

— Отлично! — еще более бодрым голосом сказал дежурный офицер. — Запишитесь-распишитесь, — он придвинул к Юргену прошнурованную тетрадь.

Впервые за два с лишним года Юрген куда-то вернулся. Возвращение в свои траншеи после неудачной атаки или в палатки после суточного тренировочного марша не в счет. Там ты падаешь на лежанку или забиваешься в уголок, еще хранящие тепло твоего тела, твой запах. Там ты не оглядываешься вокруг — все и так хорошо знакомо, за время твоего короткого отсутствия ничего не могло измениться. А если и появляется что-то новое, так это непременно какая-нибудь дрянь вроде разбитой прямым попаданием снаряда полевой кухни или дополнительных лежанок для прибывшего пополнения. Чего на это и смотреть?

Но вот так, чтобы уйти откуда-то, простившись с обжитым местом навсегда, а потом, по прошествии бесконечно долгого времени, мест, дорог неожиданно вернуться на старое место — такого за все время армейской службы Юргена не случалось. Ему не с чем было сравнить чувства, наполнявшие его грудь. Он мог лишь подивиться этим чувствам.

Никогда за два года он не вспоминал об этом лагере. И его товарищи тоже. Все как воды в рот набрали. Отсюда начался их путь на Восточный фронт. Здесь им, вольным птицам, ломали крылья, втискивая в тесный армейский китель. Их опутывали жесткой сетью армейской дисциплины. Из них выбивали все человеческое, превращая в бездушные машины для убийства. Их сбивали в стадо, чтобы погнать на убой. У каждого из них были свои ассоциации, но все они были одинаково неприятны. Об этом не хотелось вспоминать.

Это и не вспоминалось. Вспоминалось почему-то совсем другое. Юрген оглядывался вокруг с каким-то даже радостным чувством, так всматриваются после долгого отсутствия в родные места. И еще с добродушной усмешкой над самим собой, тем, давним, ранним.

Вот плац, на котором они стояли после прибытия с поезда. Как они костерили в душе и вслух лагерное начальство и погоду! Салаги! Ну, постояли пару часов под дождем. Под легким дождиком! Через год они благословляли такую погоду. Серое, затянутое тучами небо куда лучше безоблачного с ярким солнцем — самолеты не летают, бомбить не будут, какая-никакая передышка, хотя бы с этой стороны. А плюс пять это много лучше, чем минус тридцать. И лучше, чем плюс тридцать в тени в русской степи, где тени и в помине нет.

А вот и их барак, они его сами построили. Косой какой-то! Но для первого опыта сойдет. И вообще сойдет. Завалиться бы сейчас на свою старую койку!.. Как тут спалось! Никаких тебе боевых тревог! Счастья они своего не понимали.

Навстречу Юргену широкими шагами шел высоченный мужчина с большими мохнатыми руками и оловянными глазами навыкате. Ба, да это же Хаппих! Не просто фельдфебель, ненавистное племя, а обер-фельдфебель, главный по всяким гнусностям. Он Юргена с первого Взгляда невзлюбил и доставал как мог. Сколько раз Юрген хотел его ножом пырнуть, да и не он один.

— Кого я вижу! Вольф! — радостно закричал Хаппих. — Ефрейтор Вольф!

Он тряс над головой растопыренной пятерней. Оловянные шторки упали с глаз. Глаза оказались голубые, веселые.

Юрген нисколько не удивился, что Хаппих узнал его. Все они знали о феноменальной памяти обер-фельдфебеля Хаппиха. Всех новобранцев, гад, запоминал с первого построения и все о них помнил, каждую мельчайшую провинность. На Юргена у него был большой поминальник. Юрген его крепко доставал. Так доставал, что у Хаппиха тоже частенько рука тянулась, но не к ножу, как у Юргена, а к автомату.

Их на передовую с винтовками отправили, а этот в тылу с автоматом ходил! Он его как погоняло использовал. Куда как эффективное погоняло. Как врежет очередью над головами… У Юргена не раз было ощущение, что Хаппих с трудом сдерживается, чтобы не взять прицел чуть ниже и не влепить пулю в голову ему, Юргену. Именно ему. Полз как-то Юрген на полигоне под рядами колючей проволоки, ну и задел задницей за колючку, брюки порвал. Черт с ними, с брюками, он же и собственную задницу порвал. Они тогда еще боялись всяких этих царапин, заражение, воспаление и все такое прочее. А Хаппиху на это было наплевать. Он Юргена в грязь уложил, нарочно нашел самое топкое место и заставил ползти полкилометра, но уже не под колючкой, а под пулями. Юрген все эти полкилометра носом пропахал, потому что пули над самой головой свистели.

— Рад! Горд! Зови меня Освальдом! — Хаппих протянул ему пятерню.

Юрген крепко пожал протянутую руку, да так и оставил ее в захвате. Он чуть подсел и рванул Хаппиха на себя, принял его на плечи, всунув левую руку тому между ног. И — побежал по плацу. Это у Хаппиха было излюбленное занятие — переноска раненых. После марш-броска километров на двадцать по пересеченной местности, после которого только упасть и растянуться, хоть где, хоть в грязи, Хаппих разбивал их на тройки. Двое несли на руках третьего, изображавшего из себя раненого. Несли, понятное дело, бегом, чтобы быстрее доставить раненого товарища в госпиталь. До госпиталя было когда пятьсот метров, когда километр, это зависело от настроения Хаппиха. Раненых обычно изображали его любимчики, такие же, как он, мордовороты. Но это было еще не все. На закуску опять была переноска раненых, но уже поодиночке. Юрген никогда не попадал в число раненых, это ему всегда выпадало нести Эриха Кинцеля. Тот лежал у него на спине, точь-в-точь как сейчас Хаппих, почти касаясь земли расслабленными руками и ногами. Может быть, поэтому Кинцель, накатавшись на дармовщинку на спине Юргена во время учений, на фронте всегда вызывался быть санитаром. Кинцель постоянно мучился комплексом вины по разным надуманным поводам. Ненадуманным был только его гомосексуализм.

Юрген сделал круг по плацу и, вернувшись к КПП, опустил Хаппиха на землю.

— И это все?! — рассмеялся тот. — Что, мало каши ел?

— Ел-то много, только забыл когда, — в тон ему ответил Юрген.

— Это мы враз организуем! Сейчас всю кухню построю!

Хаппих повернулся к солдатам, прошедшим регистрацию на КПП.

— Привет бравым воякам! — крикнул он. — О, старые знакомые! Хюбшман! Брейтгаупт! — Он направился к ним с вытянутой вперед клешней.

Он был действительно рад их видеть. Он никогда не желал им зла. Просто у него была такая служба: делать настоящих солдат из гражданских раздолбаев. Для их же пользы. Его уроки давали им дополнительный шанс выжить на фронте. Пусть небольшой. Но на фронте ведь все на тоненького.

Они поняли это. Они давно поняли это. И поэтому столь радостно приветствовали Хаппиха. Он был отличный мужик, этот обер-фельдфебель Хаппих!

Юрген окинул взглядом своих солдат. Да уж, бравые вояки. Сбитые ботинки в пыли и грязи. Изодранная, свисающая клочьями форма в бурых пятнах. Разбитые в кровь кончики пальцев, изломанные ногти. Свежие царапины и старые шрамы на лицах и руках. Побитое несмазанное оружие, у некоторых — с расщепленными прикладами, с отметинами от пуль и осколков. Серые изможденные лица с многодневной щетиной. Но глаза горели. У всех горели. А у некоторых еще и предательски поблескивали.

— В гостях хорошо, а дома лучше, — сказал Брейтгаупт и незаметно смахнул слезу с глаз.

— Да, вы теперь дома, мальчики, — сказал Хаппих. — А вот и наше пополнение. — Он повернулся к колонне солдат, которые, едва переставляя ноги от усталости, возвращались с полигона. — Новобранцы. Ха! Стоять! Разобраться парами! Сцепить руки для триумфальной переноски героев! Прошу. — Он сделал широкий жест рукой.

Повторять приглашение не пришлось. Они заслужили это, черт побери! Это было написано на лицах всех прибывших солдат. А салагам легкая пробежка с грузом будет только на пользу. Тяжело в учении, легко в бою. И все такое прочее. Это тоже было написано на их лицах.

— В баню! Бегом! — скомандовал Хаппих.

— Да! — закричали солдаты. Естественно, вновь прибывшие. Новобранцы вполголоса проклинали изверга обер-фельдфебеля. Это тоже было естественно.

— В штаб! — небрежно бросил Юрген, усаживаясь в импровизированное передвижное кресло. — И поживее, поживее. Что вы плететесь как сонные мухи!

— Мне казалось, Карл, что все штатные единицы самодуров в нашем батальоне уже заполнены, — сказал один из солдат.

— Ты ошибался, Рихард, — ответил другой.

— Разговорчики на бегу! — проворчал Юрген. Благодушно проворчал, ему эти парни сразу понравились, он бы взял их в свое отделение. После выучки у Хаппиха, конечно. Но и он не удержался: — Урок первый, салаги: бежать надо молча, дальше убежите. А если уж пришла охота прочистить глотки, то кричите «ура» или «твою мать», так кричат русские, вы это скоро услышите.

— Was ist «twoyu mat»?[9] — спросил Карл.

Юрген объяснил.

— Твойю мат! — громко и дружно заголосили оба солдата.

Нет, право, это были отличные парни! И побежали еще быстрее. А прикидывались-то…

Они ссадили его у штаба. Через минуту Юрген вошел в хорошо знакомый ему кабинет начальника лагеря.

— Господин подполковник! Имею честь представиться! Ефрейтор 570-го ударно-испытательного батальона Юрген Вольф. Привел группу численностью шестнадцать человек, рядовых. Вырвались из Брестского котла. Готовы по первому приказу отправиться обратно на фронт.

— Где остальные подразделения вашего батальона?

— Все пали геройской смертью. Мы дрались до последнего. Крепость была занята противником. Капитан Россель дал приказ на прорыв. — Юрген достал из кармана документы капитана Росселя и, сделав три шага вперед, положил их на стол. — Мы дрались до последнего, — повторил он.

— Не сомневаюсь в этом. Вы исполнили свой долг.

— Да, мы исполнили свой долг. И все солдаты моего отделения прошли испытание.

— Я учту вашу рекомендацию при составлении рапорта. А вы, Юрген Вольф, прошли свое испытание? Помнится, вы что-то такое говорили.