Адвокат с Лычаковской

1908 год, Львов, улица Лычаковская

Как начало смеркаться, он не выдержал — попросил гостя уйти.

Точнее, не совсем гостя. Ведь русый, давно не стриженный молодой человек с быстрыми глазами, который запросто расположился в соседней комнате, пришел не с деловым или частным визитом. Он не знал курносого лично. Раньше они не встречались. Да и не имел хозяин ничего конкретно против этой персоны: на месте этого россиянина мог сидеть другой. Брюнет, блондин, рыжий, даже лысый.

Его не раздражало, что курносый курит дешевую махорку, а не приличные фабричные сигареты, сделанные в Винниках[1]. Табачная промышленность в провинции за последнее время пошла далеко вперед, газеты писали: вскоре планируется изготовление собственных сигар. Не уступят кубинским, а будут стоить дешевле. Правда, городская аристократия все равно поначалу будет платить за оригинал охотнее, чем продукт того же качества, но сделанный собственными силами…

Бог с ними, с сигаретами: такие, как парень в соседней комнате, далеки от соревнований в напыщенности. И совершенно равнодушны к тому, что и какого качества предлагает любая промышленность. Научившись курить махорку, будут смолить ее дальше, до конца жизни. Пусть хоть мир станет дыбом.

Между прочим, к тому идет.

С началом нового, двадцатого века все вокруг словно вдруг сдурело, рвануло вперед, будто стремясь любой ценой победить в необъявленных гонке. И выиграть какой-то огромный, словами не описать, главный приз. Но молодые люди с мировоззрением этого курносого поклонника крепкой вонючей махры счастливы — не чувствуют стремительных изменений вокруг. И точно не понимают, в какое время живут, в каких процессах невольно участвуют. И вообще, во что влипают.

Для таких идти по улице с револьвером в кармане — уже приключение. Которое они готовы переживать снова и снова, со дня на день. А если придется пустить заряженное оружие в дело, можно смело сказать: жизнь удалась, больше ничего не надо, погибать — так погибать.

Главное: смерть будет в бою.

Желательно — на глазах у зрителей, при большом скоплении народа.

Молодого курносого россиянина приставили к нему охранником на время, пока то, что надо передать, будет храниться в его квартире на Нижнем Лычакове[2]. Чемодан принесли утром, их было двое. Русый сопровождал главного курьера. Разумеется, тот был среди них двух старшим, и не только по возрасту. Выглядел неким колобком, все у него круглое: голова, брюшко, еще и ходил перевальцем, словно катился.

Однако сразу было видно: патлатый слушается кругленького. Совсем не возражал, слова кривого против не сказал. Не спросил ничего, когда главный велел оставаться у пана адвоката до утра, пока за саквояжем не придут. Молча кивнул, дальше показывая себя не слишком разговорчивым. Расположился в комнате, служившей спальней. Примостился в кресле. Ноги в стоптанных грязных ботинках забросил на хозяйский стул. Натянул на глаза суконный мещанский картуз и так замер, скрестив руки на груди.

Поведение охранника делало его похожим на удава. Живого змея, конечно, он не встречал. Однако читал в различных популярных журналах о путешествиях, где авторы описывали свои впечатления от увиденного в диких частях света. Удав, писалось, по большей части или спит, или охотится. Поймав добычу, пожирает ее медленно, потом так же без спешки переваривает. Все это время лежит тихо, может показаться — огромный гад спит, а значит, не следует бояться. Однако грубая змея в таком состоянии даже страшнее. Ибо горе тому, кто умышленно или случайно потревожит удавов покой. Говорят, на людей не нападает без нужды. Но подобные случаи опасны тем, что змей защищается, на уровне инстинкта чувствуя для себя угрозу. Пусть это не так, пойди объясни плоскоголовому…

Своим обманчивым спокойствием охранник в спальне напоминал ему почему-то именно ту огромную гадину. Будто спит постоянно. Ладно, пусть дремлет. Но стоит хозяину встать из-за письменного стола, пройтись по комнате или просто подвинуть стул, усаживаясь удобнее, курносый был уже тут как тут. Призраком вырастал в проеме дверей с револьвером, зажатым в сильной, привычной к оружию руке. Хозяин даже позволил себе предположить: ложку или вилку этот тип держал не так часто и привычно, как рукоятку кольта. В таких случаях успокаивал неожиданного жильца жестом. Тот кивал, совал «железку» обратно в карман широких штанов, возвращался на пост и закуривал. Провоняв очередной раз квартиру дешевой махоркой, охранник снова замирал. Будто для него выкуренная сигарета была тем же, чем для удава — очередной съеденный кролик.

Так продолжалось весь день.

Пришлось написать и вывесить на дверях уведомление — очень извиняюсь, шановне панство, сейчас приема не будет, заболел, просьба приходить через два дня. Сначала отметил завтрашнюю дату, 6 июля, и затем добавил еще сутки. Саквояж ждут давно, он и сам не собирался долго хранить посылку у себя. Но учитывал один важный нюанс: именно завтра, по стечению обстоятельств, тот, для кого чемодан передали, вызван к следователю, в полицейский департамент Центрального района. Сколько промаринуют там — один Бог ведает. Вполне вероятен вариант, что просто в кабинете арестуют. Небольшой процент, от одного до двух, однако существовал.

Так или иначе, завтра контактировать с адресатом рискованно. Лучше оставить за собой лишний день, убедиться, что все идет по плану, и уже тогда лично принести посылку. Причем встречаться с адресатом следует на нейтральной территории. Принимать у себя человека, за которым наверняка ходят полицейские шпионы в штатском, он не хотел. Зато во Львове достаточно публичных мест, где встреча кого-нибудь с кем-нибудь могла произойти случайно.

Охранник перечеркнул все расчеты.

Явной угрозы не ощущалось. Пан адвокат оказался именно тем человеком, который прямо не связан с группой, которой предназначалось содержание черного кожаного сака. Отследить контакт можно в том случае, когда знаешь, где и кого искать. Пока же он считался лицом нейтральным, чем гордился. Хотя когда предложили стать одним из звеньев цепи между Санкт-Петербургом и Львовом, не отказался.

Обещанный процент за несложные услуги мог немного улучшить состояние дел.

Ибо в последнее время пошла черная полоса.

Именно поэтому вооруженный охранник над душой выбил из колеи.

Адвокату не нравилось, когда незваные незнакомцы нарушают личное пространство и нельзя этому помочь. Его сначала раздражала, потом даже начала пугать эта привычка русого стремительно и бесшумно реагировать на каждое резкое движение, громкий выдох, неукротимое чихание. Представив, что придется с этим еще и спать, адвокат вздрогнул. Нет, повторил себе мысленно, против курносого он лично ничего не имеет. Готов смириться с досадной вонью махорки, время от времени демонстрируемым револьвером. Напрягала и вызвала сопротивление, и чем дальше, тем больше, сама ситуация, в которую его поставили против собственной воли.

Небольшие апартаменты в Нижнем Лычакове он занимал уже третий год. Тут чувствовал себя уютно и комфортно, считал пусть не своим настоящим домом, но — собственной крепостью. И вдруг дом превратился в тюремную камеру. Так он это воспринимал: надзиратель в спальне, зал — большая одноместная камера, каждый шаг под контролем, всякое действие следует согласовывать с вооруженным человеком.

Под вечер негативные чувства обострились настолько, что он решительно приоткрыл дверь в спальню. Незваный гость услышал движение и уже стоял на ногах, выставив перед собой вооруженную руку. Хозяин категоричным тоном попросил охранника покинуть помещение.

Не велел.

Просто сказал: по его мнению, так будет лучше.

Никакой опасности он не чувствует. В случае чего способен о себе позаботиться. Присутствие часового лишнее. Это свидетельствует о недоверии. А его это в значительной степени оскорбляет. Господа из Санкт-Петербурга должны понять.

Курносый не спорил. Пожал плечами, спрятал револьвер, поправил кепку и попросил пана адвоката собственноручно написать записку, адресованную человеку, который оставил охранника тут, у посылки.

Содержание следующее. Такой-то, фамилия и имя, берет всю дальнейшую ответственность на себя. Понимает возможные последствия своего решения. Необходимую охрану груза в лице такого-то до передачи адресату в лице такого-то российская сторона должным образом обеспечила. Все, дальше курносый с удовольствием и облегчением умоет руки.

Он охотно согласился — только расписка, ничего больше. Сел за стол, взял лист бумаги, даже неизвестно для чего освежил содержимое похожей на боченок чернильницы. Начал писать каллиграфическим почерком, который давно прославил его в профессиональной среде. Но русый, котором сначала не было дела, подошел, глянул через плечо, чем прогневил — адвокат терпеть не мог подобного поведения. Но возмутиться не успел: замечание охранник сделал дельное.

Адвокат по привычке начал писать на польском языке и пришел в себя, уже полностью закончив записку. Русый прав, придется переписывать. Те, для кого записка предназначалась, лица из Санкт-Петербурга, польского не знали совсем. Лучше писать на русском. Пришлось немножко напрячься, наморщить лоб, чтобы вспомнить этот язык. Будто не совсем чужую, но за время проживания во Львове достаточно забытую. Употреблять ее в повседневности не было никакой необходимости: город свободно говорил на немецком, польском, украинском, понимали идиш. Русский звучал, однако ходил в довольно ограниченных кругах.

Скомкав испорченный лист, адвокат вытащил из ящика небольшую стопку чистой бумаги. Писал, медленно вспоминая грамматику. Несколько раз употреблял неправильные слова, зачеркивал, начинал сначала. Мог бы отдать расписку в том виде, в котором получалось. Но образование, воспитание и в целом — мировоззрение не позволяли пусть и такой простой документ, который ни к чему его не обязывал, оставлять неопрятным и с ошибками. Сам себя не уважал бы после этого.

Поэтому выбрасывал испорченный лист под стол, в корзину для мусора.

И брал новый.

Охранник терпеливо ждал. Когда пан адвокат наконец справился с третьей попытки, молча взял лист, свернул вчетверо, спрятал во внутренний карман пиджака. Кивнул, повернулся и пошел себе прочь, так и не обменявшись с хозяином ни словом. Видно, сам не очень-то и хотел сидеть тут без действия. Вдруг получил лишний повод оставить пост. Как русый объяснит все своему кругленькому старшему товарищу, хозяина менее всего беспокоило. Пошел — и слава Богу.

Днем припекало, хоть летом жара тут ощущалась не так, как в Киеве. Впрочем, не погода определила выбор. Эмигрировал он, конечно, по политическим мотивам. Но российское подданство на австрийское поменял не потому, что слишком идейный.

Так проще выполнять поставленные в Петербурге задачи.

Ничего особенного не требовалось. Просто надо делать все зависящее от него для законной защиты интересов одного здешнего, близкого пану адвокату сообщества.

Его сообщество, в главном городе великой австрийской провинции, Королевстве Галиции и Лодомерии[3], несправедливо вынуждают противостоять обществу. Австрийская власть могла бы больше уважать мнение тех, кто еще недавно имел значительно больший вес в обществе. И, куда же правду деть, повлиял на развитие пусть не целой провинции, но города Львова — это наверняка.

Закрывать глаза и по-страусиному прятать голову в песок уже не получится. Глыба, сдвинутая с места далеко за восточной границей, упала так, что гром доносится даже сюда, в тихую и до недавнего времени спокойную, благополучную Галичину.

Он искренне считал: мир изменяют потрясения.

Мир же, в котором жил он сам и который не ограничивался квартирой на улице Лычаковской, рядом с самым центром Львова, трясет уже несколько лет. Он считал эти процессы мучительными, досадными, однако необходимыми. Значит, был готов посодействовать им пусть таким простым способом: получить сак из одних рук и передать в другие.

Запершись изнутри, адвокат удовлетворенно хмыкнул, для чего потряс дверь за ручку, словно проверяя на прочность. Широко приоткрыл окно в спальне, так же — в зале, устроив сквозняк.

Дневная июльская жара уже спадала, собирался дождик. Выставил руку из окна, заодно выглянув вниз и взглянув с высоты своего второго этажа на двор, куда выходили окна. Никого и ничего, тут вообще обычно было тихо. Разве днем играет нищий на шарманке. И какие-то батяры[4] с Верхнего Лычакова могли забрести в ворота, чтобы провернуть очередную хитрую сделку подальше от людских глаз.

Постоял так, вдыхая прохладный, немножко сыроватый воздух. Целый день просидел в четырех стенах, а это не шутки. Мелькнула мысль — выйти на променад, зайти в какое-то кафе в центре города. Для кофе поздно, поэтому можно выпить пива или чего-то покрепче. Встретит несколько знакомых в «Венской»[5], без чего подобная прогулка не обойдется в любом случае. И сразу выбросил эту идею из головы. Пока сак тут, не стоит оставлять дом. Все же недаром взял на себя ответственность. Избавится от ее — вот тогда погуляет. Ведь будет на что.

Мокрым капнуло на раскрытую ладонь.

Гляньте, действительно будто дождик собирается. Маленький, сыпнет и вскоре перестанет. Помахал рукой, будто так можно было ускорить природу. Упало еще несколько капель, а полноценный дождь так и не пошел. Постояв у окна еще немного, упершись о широкий подоконник, он поймал себя на мысли: давно так не стоял, не смотрел на серые стены домов напротив — больше из его окон никаких пейзажей не открывалось. Удивился, почему сейчас закат солнца делал обычный облупленный задний фасад дома загадочнее, чем всегда.

Ох и мысли же придут…

Хмыкнув снова, он отошел от окна, оставив его приоткрытым. За прошедший день не успел толком сделать ничего. Не навел порядок в бумагах, хотя запланировал это для себя. Приступать к серьезной работе под вечер, чтобы просидеть за писаниной до глубокой ночи, не хотелось.

В шкафчике прижился графин с наливкой, сладко-крепкой, из вишен, на чистом спирте. Когда вынимал, вспомнил вдруг махорку русого россиянина.

Ну… кое-что общее, оказывается, у них есть.

Молодой человек не курит фабричных сигарет, а самому ему не по вкусу алкогольные изделия от панов Бачевских[6], пусть они даже в разноцветных бутылках. Люди пьют и нахваливают, он же больше склоняется к таким вот домашним продуктам.

Махра воняет. Вишняк приятно пахнет.

Но, курва мама, адвокат, как и его незваный гость, хотели больше независимости от массового, фабричного, промышленного… буржуазного. Оба ценили особый подход, следовательно — собственную индивидуальность.

Наливку специально покупал у одной женщины в предместье. Вокруг Львова постепенно, уверенно и прочно обживались сельские украинцы. Поэтому рецептура своя, от земли. Хотелось верить — с деда-прадеда, пусть он не отождествлял себя с теми мужицкими традициями. Бог с ними, вишневка так или иначе вкусная. Пилась мягко, растекалась внутри приятно, забирала не сразу, постепенно, будто накрывала невесомым одеялом. В детстве так делала матушка, допев колыбельную, подоткнув на прощание края. С детства не боялся оставаться один в темных комнатах, почему-то чувствовал себя там более защищенным, чем при свете.

Поэтому не включал электричество. Пока солнце не зашло окончательно, взял наливку, налил немного в серебряный бокальчик, не доверху. Примостился за столом, глотнул, посмаковал.

Так просидел какое-то время. Потом поднялся, взял печенье из того же шкафа, прихватил свечу. Засветив, посидел немного, глядя на огонь и думая о своем: а было о чем. Снова угостил себя вишневкой, на этот раз налив бокальчик полнее. Сбросил тапочки, аккуратно повесил полосатый пиджак на спинку стула. Оставшись в одной жилетке, переместился на широкое кресло — туда можно было забраться с ногами. Пристроившись, сомкнул веки.

Теперь он оказался в полной тишине, если не считать тиканья часов из спальни. А он не считал. Также не раздражали звуки шарманки, чуть не ежедневно, но — через день, когда в ворота заворачивал здешний нищий, чтобы жители в очередной раз откупились мелочью. Трамвайный грохот-треньканье с улицы покоя не нарушал — еще одно преимущество того, что окна выходят во двор. Слышал не раз, как пани и панове из соседних квартир и домов сетовали на тех, кому пришло в голову прокладывать по Лычаковской трамвайную колею. Звенит, гудит, дребезжит, трясет. Жили себе спокойно и уютно, а сейчас как возле железной дороги. Хоть рельсовый муниципальный транспорт ходил по Львову уже достаточно давно[7], не все еще к нему привыкли.

Вот лишний пример, почему надо менять устойчивый, вплоть до затхлости, порядок.

Пустить по галицким — да и в целом австрийским имперским — жилам свежую кровь. Конечно, не в прямом смысле, это выражение такое.

Кровь.

Он розклепил веки. Не мог объяснить себе толком, почему именно сейчас охватили подобные настроения. Всегда помнил себя энергичным, деловым, действенным, а тут расслабился, чрезмерно расслабился. Вроде ничего особенного. Пришел в дом человек с револьвером, побыл немного — а отпустить не может.

Что-то намечается.

Что-то надвигается.

Не сейчас и не завтра.

Большое. Неудержимое. Разрушительное.

Адвокат Евгений Павлович Сойка, тридцати пяти лет, рожденный в Харьковской губернии, уже пятый год — подданный Австро-Венгерской империи, имеет вид на жительство и практику во Львове, снова налил себе вишневки.

Выпил, откусил печенья.

Уселся поудобнее в кресле.

Пробежался взглядом по комнате, освещенной лишь одиноким свечным огоньком.

Остановил его на люстре. Дешевая, хозяйская, на одну лампу. Круглая, сделанная наподобие традиционного китайского фонаря. Только абажур не красный, бледно-розовый, не раздражает глаза. Прицеплена к крепкому крюку под потолком.

Встать, включить свет…

Легонько звякнуло стекло. Видимо, дождик превратился в дождь, все-таки припустил сильнее.

Опять звякнуло. Скрипнула ставень в спальне.

Бом-м-м.

Из спальни. Ходики отбили десять вечера.

Уже совсем смеркалось. Потянуло в сон, хотя обычно в такую пору активную жизнь адвоката Сойки только начиналось. Деловые круги Львова собирались на вечеринки, полезных знакомств там всегда было достаточно. Всякий, кто старался держать руку на пульсе текущих городских дел, просто должен был посещать их. Именно сегодня планировалась премьера в Опере, она уже началась, скоро финал, поэтому…

Ничего.

Считайте, что у адвоката Сойки выходной.

Заслужил. Иммет право.

Опять легонько звякнуло стекло в спальне. Какие-то как движения. Ходит кто-то.

Кому там ходить — второй этаж.

Сквозняк гуляет.

Проветрилось уже. Надо встать и закрыть окно. Потом посидеть еще немного и укладываться спать.

Тикали часы.

И движения в спальне.

Не от сквозняка.