Афган: русские на войне

Система набора и демобилизации солдат, сложившаяся в 40-й армии, характеризовалась теми же неэффективностью, жестокостью и изворотливостью, что и советская система в целом. Как правило, офицеры — кадровые военные — за время службы в Афганистане могли рассчитывать хотя бы на одну поездку в отпуск. Правда, отпуск не всегда был приятным. Жены и другие родственницы ждали экзотических подарков с афганских рынков, а их не всегда можно было провезти через таможню. Мужчины интересовались, сколько на счету убитых. Реальность боевых действий и отношение гражданских, практически неспособных вникнуть в суть происходящего, расходились настолько, что иногда это было просто невыносимо. Подобно британским офицерам, вернувшимся домой из окопов Первой мировой, советские офицеры порой прерывали отпуск, чтобы снова погрузиться в грубую, но знакомую и бесхитростную повседневность войны^{417}.

Демобилизация

Солдаты-призывники не имели права на отпуск, однако их могли отправить в СССР в случае тяжелых ранений, а также по исключительным семейным обстоятельствам (например, смерть близкого родственника). Их жизнь подчинялась особому ритму. Дважды в год — чаще всего 27 марта и 27 сентября — советская печать публиковала приказ министра обороны, в котором устанавливалась дата демобилизации солдат, призванных за два года до этого. В марте 1985 года приказ звучал так:

Когда до приказа оставалось сто дней, для дембелей начинался период бурной активности. После опубликования приказа между командирами и дембелями иногда заключалась негласная договоренность. В этот период дембелей было не принято отправлять на опасные операции. Виталий Кривенко пишет о некоем приказе Министерства обороны на этот счет: его издали вроде бы в ответ на письма родителей солдат, погибших накануне завершения службы^{418}. Это правило часто нарушалось. Группа солдат, подлежавших демобилизации в феврале 1987 года, провела два предшествующих месяца на боевом задании. Они вернулись в лагерь ночью, грязные и небритые, за несколько часов до планируемой отправки в СССР. Они успели соскрести с себя грязь и побриться, товарищи постригли им волосы, и к утру они стояли строем у штаба полка, готовые к отлету.

Ритуалы отъезда были разнообразными. Товарищи дембеля сбрасывались, чтобы он мог купить подарки для своих близких и друзей на родине. Но официально ввозить в Советский Союз можно было только те товары, что были куплены в армейских магазинах. Вещи же, полученные у афганцев — японские магнитофоны, камеры, дизайнерскую одежду, кроссовки, в общем, все, чего жаждали солдаты, — советские таможенники могли конфисковать. Они, подозревали военные, просто забирали конфискат себе. Это касалось даже самых скромных покупок, которые только и могли позволить себе обычные солдаты: платок для матери, косметика для девушки, японские часы, презервативы, музыкальные открытки, не говоря уже о порнографии, которой тогда в Афганистане было полно. Некоторые думали, что проще будет купить подарки в Ташкенте. Но и здесь возникала проблема. Афганские банкноты и советская военная валюта могли попасть в руки солдат самыми разными способами, по большей части нелегальными. Обменные курсы варьировались, а некоторые банкноты имели магнитные полоски, позволяющие установить их происхождение. Так что на таможне можно было лишиться и денег^{419}.

Решив вопрос с подарками, дембель должен был приготовить парадную одежду. Тем, кому не повезло, приходилось извлекать старую парадную форму, измятую и грязную, неделю вымачивать ее в машинном масле, чтобы восстановить темный цвет, чистить бензином, а после месяц проветривать. Ремень следовало довести до ослепительно белого цвета, пряжка должна была сиять. Аксельбанты шили из парашютных тросов^{420}. Везучим доставалась «эксперименталка»: новая форма, которую испытывали в Афганистане примерно с 1985 года и которая выглядела лучше, чем стандартный комплект.

Покидающий армию солдат собирал дембельский альбом с фотографиями, рисунками и другими материалами. Военные власти относились к этой затее с неодобрением, опасаясь, что, к примеру, фотографии нарушают режим безопасности. Но попытки пресечь эту практику ни к чему не привели.

Перед тем как солдаты покидали часть, с ними проводил беседу замполит: он объяснял, о чем можно рассказывать дома, а о чем нельзя. Общий смысл беседы сводился к тому, что 40-я армия — «великая, могучая и морально здоровая». Не следовало упоминать ни о жертвах, ни о жестокости боевых действий. Все фотографии и видеозаписи следовало уничтожить. Само собой, многие солдаты игнорировали запреты, поэтому, к счастью, многие фотографии сохранились^{421}.

Дембельский аккорд Виталия Кривенко длился с мая по август 1987 года. В его случае тоже было нарушено правило, что дембеля не следует отправлять на опасные задания. Кривенко уже собрал вещмешок и готовился к отъезду, когда 12-й гвардейский мотострелковый полк, в котором он служил, отправили (в июле) на операцию в Герате. Впервые за все время службы Кривенко его роту высадили с вертолетов в горах. Предполагалось отрезать моджахедам пути к отступлению. Шесть солдат его роты получили ранения. Был сбит полностью загруженный медицинский вертолет. В ноге Кривенко засел небольшой осколок. Оказавшийся неподалеку капитан-десантник вытащил осколок ножом, и Кривенко чувствовал себя неважно. Моджахеды отступили в полном порядке. То же сделали и русские. По дороге назад роте Кривенко приказали перехватить караван. Из этого ничего не вышло. Они расстреляли пару кишлаков, где караван мог скрываться, и i августа вернулись на базу^{422}.

Кривенко и еще четверо солдат, которым предстояло ехать домой, до полуночи упаковывали вещи, брились, приводили в порядок форму и сновали по базе, собирая с товарищей деньги. Их Кривенко спрятал на дне мешка, под сладостями, а пару брикетов конопли — в коробке индийского чая. Все было готово к отъезду.

На следующее утро офицеры поблагодарили их за службу, пожелали удачи и отправили машиной в Шинданд. Оттуда они полетели в Ташкент. Кривенко приятно удивило, что сотрудники таможни лишь поинтересовались, нет ли у них оружия или наркотиков и, услышав «Нет», разрешили им проследовать дальше. Им повезло. Они встретили солдат, которые были разозлены поведением таможенников настолько, что отказались отдавать свои подарки и начали их ломать. Безобразную сцену прекратило лишь появление офицера, приказавшего таможенникам пропустить солдат.

В Ташкенте было полно солдат, возвращавшихся на родину, но Кривенко и его товарищи были озадачены: водку купить было негде. Они не догадывались о масштабах горбачевского запрета на алкоголь. Пришлось довольствоваться коноплей. Милиция и военные патрули не обращали на них внимания.

В поезде выяснилось, что проводник торгует водкой. Солдаты отправились в купе, выпили, принялись играть на гитаре и делиться историями. Пассажиры поначалу выглядели испуганными, но потом решили, что перед ними все-таки не кровожадные злодеи. В пути случился инцидент. Когда водка была выпита, проводник заломил цену. Солдаты отправились в его купе, поговорили с ним по душам и изъяли оставшиеся бутылки. Больше они его не видели, и путешествие закончилось мирно.

«Черные тюльпаны»

Большинство служивших в Афганистане вернулись домой: кто-то целым и невредимым, кто-то больным, раненым, искалеченным. Многие погибли. Символом той войны для многих русских стал «Черный тюльпан»: четырехмоторный транспортный Ан-12, привозивший из Афганистана тела павших. Даже спустя десятилетия песня Александра Розенбаума «Черный тюльпан» побуждала слушателей вставать, отдавая дань уважения погибшим. О том, как самолеты получили это романтическое прозвище, ходило много историй, но ни одну нельзя считать достоверной.

Кошмар начинался еще в Афганистане, где в полковом или дивизионном морге тела готовили к отправке на родину. Морг обычно устраивали на краю гарнизона, в палатках или бараках. Командовали моргами лейтенанты. Внутри стоял металлический стол, на котором труп обмывали, приводили в порядок, насколько это возможно, и одевали в форму. Затем тело укладывали в цинковый гроб и припаивали крышку. На гробе писали «Не вскрывать» и заколачивали простой деревянный ящик, на который по трафарету наносили надпись: имя погибшего. Ящик грузили в «Черный тюльпан».

Из-за температуры, влажности и запахов работа в морге была невыносимой. Молодые призывники изнемогали от жары в резиновых фартуках и рукавицах, зато такая работа избавляла от риска боевых заданий. Работники морга были постоянно пьяны и жили в своем собственном мирке. Считалось, что наткнуться на них перед заданием — плохая примета, так что другие солдаты избегали их. В столовой у них имелся отдельный стол, и они были рады не поддерживать дружеские отношения с людьми, чьи разорванные тела им потом, возможно, придется сшивать.

Тела было зачастую сложно опознать, как и гарантировать, что на гробу будет написано правильное имя. Сергея Никифорова по прибытии в Афганистан назначили начальником небольшой медчасти, поскольку до войны он учился на врача (хотя и недоучился). Военврач в звании майора провел его по полковому моргу — маленькому бараку в окружении нескольких палаток. Никифорова обдало вонью еще до того, как он вошел внутрь. Там два вдребезги пьяных солдата разбирали сваленные в кучу части тел. Еще один катил тележку, на которую был водружен длинный жестяной ящик. Солдаты заполняли ящик мало отличимыми друг от друга ошметками и отвозили его в сторону, чтобы приварить крышку.

— Какой по счету? — спросил майор.

— Двадцатый, да еще пяток соберем.

Выйдя из морга, майор влил в Никифорова такое количество водки, что у того глаза полезли на лоб.

— Ничего, привыкнешь, еще и не такое будет. Но постарайся не спиться, хоть это и трудно. А то, что ты сейчас видел, хоть и редкость, но бывает. Это разведчики попали в засаду, а затем душманы их порубили в капусту, упаковали в мешки, побросали в захваченный КАМАЗ и приказали привезти нам подарок^{423}.

Гробы получали кодовое название «Груз 200». Андрея Блинушова, солдата из Рязани, который после войны стал писателем и правозащитником, призвали в армию весной 1983 года и отправили служить в штабном взводе в Ижевске. Однажды поздно вечером нескольким «дедам» приказали забрать «груз 200». Они, не отрываясь от телеэкрана, делегировали задачу младшим солдатам. Так Блинушов впервые столкнулся с «Черным тюльпаном».

Замполит взвода, самоуверенный лейтенант, повез Блинушова и нескольких его товарищей в аэропорт, прямо к стоявшему в темноте большому транспортнику. Грузовой отсек «Черного тюльпана» был забит большими, грубо сколоченными деревянными ящиками, по три в штабеле. На каждом было написано имя. В отсеке сидел мертвецки пьяный прапорщик, велевший им перенести ящики в грузовик и доставить в городской морг.

Небольшое здание морга было уже заполнено трупами. Поэтому ящики — теперь Блинушов уже понял, что в них тела погибших в Афганистане, — сложили в коридоре. В Афганистане не удосужились выписать свидетельства о смерти перед тем, как запечатать тела в цинковые гробы и упаковать их в деревянные ящики. Служащие морга, не имея возможности проверить, соответствует ли содержимое ящиков тому, что на них написано, выписали документы, без которых гробы невозможно было передать родственникам.

Даже в 1983 году правительство продолжало утверждать, будто советские войска не участвуют в боевых действиях, а лишь выполняют «интернациональный долг», помогая афганскому народу. Поэтому гробы доставляли родным ночью. Но предосторожности были излишними. Почти всякий раз о происшедшем становилось известно заранее, и родственники, соседи и друзья уже ждали грузовик, вскрывали деревянный ящик и передавали семье цинковый гроб.

В ту ночь Блинушов и его товарищи пронесли гроб с телом пилота вертолета по лестнице в его квартиру на седьмом этаже. Жена погибшего вышла встречать их с побелевшим лицом, с младенцем на руках, неспособная даже плакать. Подошел сосед, чтобы помочь найти место для гроба. Тогда женщина пронзительно закричала.

Солдаты выскользнули из квартиры, бросились вниз по лестнице, к своему офицеру. Ему не хватило выдержки, и он остался в грузовике.

Спустя некоторое время командиры стали иногда отправлять тела в сопровождении прапорщика или офицера. Как правило, то были тела солдат, которых посмертно наградили медалью «За отвагу». Так что одним из способов узнать, что на самом деле происходит в Афганистане, был перекрестный допрос сопровождающего.

Один молодой капитан-вертолетчик отправился в СССР, чтобы доставить тело товарища по эскадрилье. Он показывал Блинушову фотографии полевой жизни (конечно, снятые нелегально): солдаты в причудливом сочетании военной формы и гражданской одежды, афганские селения, превращенные в руины. Молодой офицер говорил, что во время операций против моджахедов вертолетам порой приходилось обстреливать кишлаки. Конечно, при этом гибли дети и женщины, но вертолетчик неубедительно пытался доказать, что это было дело рук моджахедов. Он так сильно нервничал насчет того, как его примет семья погибшего товарища, что попросил совета у Блинушова, хоть тот и был рядовым.

Волновался капитан не зря. Добравшись до дома погибшего в сопровождении нескольких солдат и прапорщика, он столкнулся с разгневанной толпой. Кто-то двинул прапорщику в челюсть, разбив ему губу. Фуражка упала в лужу. Женщины визжали: «Убийцы! Кого вы нам привезли? Где наш мальчик?» Мужчины кидались на солдат, пока женщины не закричали: «Не надо, не трожьте солдатиков, они такие же несчастные, они ни в чем не виноваты».

Солдаты извлекли гроб из деревянного ящика и медленно внесли в квартиру. В ней толпились родные и соседи погибшего. Зеркала были завешены черной тканью. Женщины рыдали, мужчины пили. Капитан неловко застыл у входа, вертя фуражку в руках. Когда Блинушов сказал одной из женщин, что тот проделал долгий путь из Афганистана, чтобы доставить тело товарища, она бросилась к нему со словами: «Простите, пожалуйста, что так получилось, понимаете, он у пас единственный». Занервничав от мысли, что останется один, капитан пытался уговорить Блинушова (они уже перешли па «ты», несмотря на разницу в звании) остаться хотя бы попить чаю. Но пора было возвращаться на базу, и солдаты уехали[55].

В цинковых гробах на родину возвращались не только мужчины. Четырнадцатого января 1987 года Вера Чечетова, подруга Аллы Смолиной, полетела со своей базы в Джелалабад. Дорога занимала всего пятнадцать минут, по вертолет сбили. Вера не хотела надевать парашют: он не подходил ей по размеру, и она боялась, что помнет платье. Только по обрывкам платья ее и удалось опознать. По крайней мере, заметила Смолина, родным выдали то тело. Так случалось далеко не всегда^{424}.

Пропавшие без вести

Семьи солдат, пропавших без вести во время боевых действий, не получали никакой поддержки и помощи до момента, пока судьба этих людей не определится окончательно. Прапорщик 345-го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка пропал вместе с БТР и его водителем. БТР потом обнаружили брошенным, водителя мертвым, а прапорщика не нашли. Его жена и двое детей были обречены жить в бедности^{425}.

К окончанию войны, 15 февраля 1989 года, советские военные власти так и не установили судьбу 333 солдат, пропавших в Афганистане. Было определенно известно, что 38 человек попали в плен. Сорок четыре перешли на сторону моджахедов, семнадцать из них впоследствии вернулись в Советский Союз. Судя по именам, примерно четверть пропавших и четверть тех, кто воевал на стороне моджахедов, могли быть мусульманами. Девятнадцать исчезнувших солдат сумели попасть за границу: в Канаду, Швейцарию и США. Двадцать четыре, как считалось, погибли^{426}.[56]

В последующие годы власти пытались выяснить, что произошло с этими людьми. Сразу после путча 1991 года при президенте был создан Комитет по делам воинов-интернационалистов. После распада СССР работу комитета финансировали совместно все бывшие советские республики. Руслан Аушев, безупречно отслуживший в Афганистане четыре с половиной года, был назначен председателем комитета (он оставался на этом посту и в гон году). Комитет взял на себя защиту интересов ветеранов локальных войн СССР и России. Но главным его делом было выяснить судьбы тех, кто пропал па афганской войне, вернуть на родину выживших и найти останки погибших.

В ноябре 1991 года журналист Владимир Снегирев и его британские коллеги Рори Пек и Питер Джувенал выехали из Таджикистана и двинулись через горы, чтобы найти Ахмада Шаха Масуда, а с его помощью — советских солдат, живущих в Афганистане. За две недели Снегиреву удалось встретиться с шестью бывшими советскими солдатами. Четверо по собственной воле ушли к моджахедам: их угнетало отношение, с которым они столкнулись в армии. Двоих захватили в плен. Большинство таких солдат принимали ислам. Некоторым доводилось вступать в бой с бывшими соотечественниками. В основном они отказывались возвращаться на родину^{427}.

В конце 1991 года министр иностранных дел России Андрей Козырев поехал в Пакистан, чтобы договориться об освобождении пленных^{428}. В марте 1992 года президенты Борис Ельцин и Джордж Г. У. Буш учредили совместную комиссию по делам военнопленных и пропавших без вести. Создание комиссии отчасти было обусловлено требованиями американской общественности расследовать утверждения, что военнослужащих США, захваченных в плен во время войны во Вьетнаме (а то и в годы Второй мировой), все еще содержат в Советском Союзе. Комиссии также было поручено выяснить судьбу советских военнослужащих, пропавших в Афганистане. Американцы предоставили специальные комплекты оборудования для идентификации человеческих останков. Они использовались, в числе прочего, в военном морге в Ростове-на-Дону, где хранились неопознанные тела российских солдат, погибших в Чечне. Когда американцы вторглись в Афганистан в 2001 году, армия США получила инструкцию собирать и передавать любую относящуюся к этому делу информацию^{429}.

В 1998 году Руслан Аушев провел переговоры с Масудом, и его комитет организовал несколько экспедиций в Пакистан и Афганистан. В 2003 году были обнаружены останки четырех солдат, в 20о6 году — еще шестерых^{430}. В ходе еще одной экспедиции в мае 2008 года комитет обнаружил пятерых бывших солдат, живущих в Афганистане. Среди них был Геннадий Цевма из Донецка, попавший в плен в 1983 году. Он воевал на стороне моджахедов в провинции Кундуз. Две предыдущие попытки убедить его вернуться на родину вместе со своей афганской семьей и детьми провалились: Цевма слишком боялся того, что его там может ждать^{431}.

К двадцатилетию вывода советских войск, в феврале 2009 года, Аушев объявил, что длинный список числящихся без вести удалось свести к 270 фамилиям. Пятьдесят восемь из них были мусульманами. Двадцать два бывших солдата удалось найти живыми, и большинство из них вернулись в Россию или другие республики бывшего СССР^{432}.[57]

Не многие советские солдаты добровольно сдавались моджахедам. Офицеры предупреждали их, что сдача в плен равносильна измене и что если они попадут в руки врага, их могут подвергнуть пыткам. Многие предпочитали покончить с собой. И все же время от времени солдаты попадали в плен, в том числе в силу беспомощности из-за ранений. Иногда их зверски убивали. Однако чаще моджахеды предпочитали менять их на собственных пленных, требовать выкуп или обращать в рабство. Некоторые из пленных решили отправиться на Запад, и западные пропагандисты, естественно, пользовались ими в собственных целях. Те из пленных, кто вернулся в СССР, столкнулись с неприятностями разной степени тяжести. Некоторых военный трибунал приговорил к разным срокам заключения. Хотя западная пропаганда кричала о том, что русские расстреливают дезертиров, официальных подтверждений этому нет. Одного солдата, перешедшего на сторону моджахедов, обменяли на советского пленного. Он вернулся назад в традиционном афганском костюме. Хотя он не сражался против своих, его приговорили к шести годам колонии^{433}. Другие дезертиры, вернувшиеся домой, пострадали не так сильно, а то и вовсе не понесли наказания.

Алексея Оленина, служившего в транспортном батальоне, похитили, когда он пытался скрыться через перевал Саланг. Его избивали, он пытался бежать, пытался повеситься, и наконец его поставили служить в отряд моджахедов под командованием старика по имени Суфи Пуайнда Мохмад. Проведя два месяца в горах, Оленин принял ислам: «Меня никто не заставлял. Просто я понял, что раз я еще не лежу в земле, значит, меня спасла какая-то сила… Я бы принял тогда любую веру… Я ведь ничего не понимал: был пионером, комсомольцем, собирался вступить в партию». Ему дали исламское имя Рахматула.

За шесть лет в этот отряд попали и другие русские солдаты, в том числе Юрий Степанов, получивший имя Мухибулло. Его тоже взяли в плен на перевале Саланг во время нападения на заставу^{434}.

Потом до взвода дошли новости, что 40-я армия покидает Афганистан. Бойцы отряда вернулись на свои поля, и Оленин пошел с ними: «Про мак тогда ничего не знали, дехкане выращивали хлеб и овощи, а мак появился вместе с талибами». Суфи Пуайнда, который все еще рассматривал русских пленных как свою собственность, решил, что им следует жениться. Афганцы не хотели отдавать своих дочерей, поскольку русские не могли позволить себе заплатить калым, и к тому же боялись, что русские уедут, и девушки будут опозорены. Но один бедняк согласился отдать за Оленина свою дочь Наргез. Тогда Оленин думал, что шансов на возвращение домой у него в любом случае не осталось.

Он ошибался. Они с Наргез еще не успели сыграть свадьбу, а российское правительство уже провело успешные переговоры о возвращении пленных. Генерал Абдул-Рашид Дустум, узбекский командир, действовавший на севере страны, жаждал укрепить свои отношения с русскими и устроил так, чтобы Оленин и Степанов смогли отправиться на родину. Сначала он организовал им встречу с матерями в своей крепости в Мазари-Шарифе. Мать Оленина, увидев сына, упала в обморок. Пленников отправили в Пакистан, где их встретила Беназир Бхутто. Рассказывали, что она выделила деньги на выкуп. Оленин вернулся в родной город Отрадное в 1994 году и обнаружил, что страна изменилась до неузнаваемости. Мать стала знакомить его с местными девушками в надежде, что он женится и остепенится. Но его мучила совесть, и через полгода он вернулся в Афганистан, чтобы найти Наргез и жениться на ней. Он собирался поехать вместе с ней в Россию. Но к власти пришел «Талибан», и Оленин снова застрял в Афганистане. Он открыл свой малый бизнес и неплохо зарабатывал, жена родила ему дочь. Он вернулся в Отрадное лишь в 2004 году, теперь с семьей. Местные женщины заметили, что мусульманин Оленин работает больше других мужчин, а выпивает — реже^{435}.

В российском фильме «Мусульманин», снятом в 1995 году, показана примерно такая же история: контраст между опрятностью и благочестием русского мусульманина, обратившегося в ислам в Афганистане, и безалаберной, разлаженной жизнью его семьи и села.

На стороне моджахедов оказался и Николай Быстров. Его призвали весной 1982 года и отправили в Баграм. В середине 1983 года он и еще два солдата в нарушение правил отправились в соседний кишлак за едой. Крестьянин сказал им, что на обратном пути на них устроили засаду, и посоветовал отправиться другой дорогой. Это была ловушка: именно там их и ждали. Один солдат погиб в перестрелке. Быстров был ранен, его товарищ тоже, причем настолько тяжело, что афганцы решили его добить. Погибли и один — два афганца.

Сначала похитители держали Быстрова в том же кишлаке, около которого его схватили. Он попытался бежать через окно, но успел добраться только до соседнего дворика, как его схватили и избили. Ему выбили несколько зубов и сломали ребра. В его захвате участвовали две банды. Они передрались из-за того, кому достанется Быстров, и несколько моджахедов погибли. Потом его подняли и несколько ночей куда-то вели, приставив к голове пистолет. Быстров снова попытался сбежать. Тогда ему пригрозили смертью и показали афганского солдата, повешенного в назидание остальным.

Быстрова привели в маленький дом в Бадараке, в Панджшерском ущелье, где находилась штаб-квартира Масуда. Местные столпились вокруг. По-русски говорил один инженер. Быстров поздоровался, а Масуд неожиданно пожал ему руку. Масуд, немного говоривший по-русски и понимавший русскую речь, сел ужинать со своими людьми и усадил Быстрова с собой.

Следующим вечером Быстрова отвели вглубь долины. Там уже держали русских пленников — Самина и Федорова. Они снова пытались сбежать, после чего их на месяц заперли в камеру. Их нормально кормили, и с ними прилично обращались; они начали учить язык. К ним подсадили еще одного пленника, туркмена по имени Балашин Абдулла. С ним было что-то странное: пленным сигарет не давали, но от него пахло табаком. Однажды, когда они проснулись, Абдуллы в камере не оказалось. Он явно был подсадным. Потом привели еще нескольких заключенных. После этого русских пленных перевели в Чаяву, где находилась личная тюрьма Масуда. Их на полгода бросили в яму — похоже, без ведома Масуда. Один из солдат бежал в горы и был спасен десантниками. Потом приехал Масуд, и остальных пленников перевели в более приличное место, в каменный дом.

Масуд предложил им выбор: обмен на моджахедов, захваченных советскими войсками, или помощь в переходе в Пакистан, откуда они могли бы двинуться в Швейцарию, Канаду или Америку. Двенадцать пленников решили идти в Пакистан, а Быстров и еще один солдат остались. Они боялись возвращения в Советский Союз, но Быстров подумал, что идти в Пакистан не менее рискованно.

Поэтому Быстров остался с Масудом. Во время передышки на одном из перевалов Быстрову вручили китайский автомат и бронежилет, сказав, что теперь он будет одним из телохранителей Масуда. Быстров не мог понять, почему ему оказывают такое доверие. Он взял оружие — исправное — и патроны. Он мог убить Масуда и остальных охранников, а сам сбежать, но решил, что раз Масуд доверяет ему, стоит его держаться. Масуд знал толк в людях.

В 1986 году Быстров женился на женщине из племени Масуда и служил у него телохранителем до 1995 года, когда, по совету Масуда, вернулся с женой в Россию, чтобы не сталкиваться с талибами. После изгнания талибов он снова стал навещать Афганистан, виделся с родственниками жены и искал останки советских солдат. Метод у Быстрова был простой: он направлялся в кишлак, где шли бои, и спрашивал местных жителей, где они похоронили убитых. Те рассказывали, после чего Быстров эксгумировал останки и договаривался, чтобы их отправили в Россию. Он приобрел некоторую известность в своей стране, оставаясь немного меланхоличным мусульманином^{436}.

Матери

Так как никто не собирался принимать на себя ответственность за призывников, матери солдат, отправленных в Афганистан, решили взять дело в свои руки. Поскольку детей из состоятельных и влиятельных семей там служило немного, этим занялись матери солдат из бедных семей, живших в маленьких городах и селах. У них не было никакого политического опыта, однако за время войны они стали мощной силой.

Этим женщинам приходилось бороться с сентиментальным представлением о солдатских матерях, которое культивировалось и властями, поскольку избавляло их от лишних забот. Спустя двадцать лет после вывода советских войск из Афганистана одна полуофициальная организация дала солдатским матерям совет: «Что может сделать Мать для сына-солдата? Что?.. Только одно — ждать… Вы несете высокое звание Матери защитника Родины, и именно Вам начертано в веках передавать новым поколениям генный код любви к своему Отечеству. Только вы своим молчаливым и терпеливым ожиданием можете превозмочь громкие воззвания и призывы трибун, и именно вам достается горечь правды и гордость памяти о своих сыновьях. С праздником вас, Матери необъятной страны, днем и ночью ждущие своих сыновей. Они обязательно вернутся!»^{437}

Многим матерям ничего не оставалось, кроме как внимать этим снисходительным речам. Но другие не желали мириться со своим положением. Они изводили бюрократов, протестовали и пытались — иногда успешно — попасть в Афганистан, чтобы своими глазами увидеть происходящее. У них было четыре основных заботы. Первая — по возможности предотвратить отправку своих сыновей на войну. Вторая — защитить их от издевательств «дедов» и свести дедовщину к минимуму.

Третья — выяснить судьбу солдат, исчезнувших в Афганистане, особенно тех, кто числился пропавшими без вести. Четвертая — позаботиться о тех, кого взяли в плен. Движение солдатских матерей было одним из первых эффективных правозащитных движений в СССР, и оно набирало силу по мере того, как политическая система при Горбачеве становилась более гибкой. После войны солдатские матери объединились в организации, выступающие за права солдат и помогающие призывникам, отправленным в Чечню.

Алла Смолина почти три года (с осени 1985-го) работала в военной прокуратуре в Джелалабаде. Она отвечала за обработку архивов и документов, поступающих в прокуратуру, и по большей части это занятие наводило уныние. Она изучала не досье героических офицеров и солдат, сражавшихся в горах, а дела убийц, мародеров, насильников, наркоманов, людей, покалечивших себя, «дедов» и воров, а также фотографии самоубийц, изувеченных тел и массовых захоронений. На одной из эксгумаций, где она присутствовала, среди останков была обнаружена детская нога в резиновом сапожке — он предотвратил разложение. Спустя какое-то время подобные ситуации стали обычными, и табак и алкоголь помогли справиться с ними.

Время от времени в военную прокуратуру приходили письма солдатских матерей, у чьих сыновей возникли неприятности с законом. Отвечать на эти письма строго запрещалось: запросы по поводу отдельных солдат следовало направлять их непосредственным командирам. Но одно письмо врезалось в память Смолиной. Оно пришло от матери-одиночки с Украины, родившей в семнадцать лет. В письме говорилось, что она учила своего сына Виктора быть хорошим мальчиком, что он больше интересовался книгами, чем выпивкой и драками со сверстниками. Теперь он перестал писать домой, и мать хотела узнать, что случилось.

Смолина взялась за его дело. К несчастью, Виктор, придя в отчаяние от издевательств, которым его подвергали сослуживцы, прострелил себе ноги и был арестован. Как правило, командиры старались скрыть такие инциденты, выдавая их за несчастные случаи или боевые ранения. Но врачи могли определить, сам ли солдат ранил себя. Вылечив Виктора, они доложили его командиру, и тому пришлось поместить его под арест до окончания расследования.

Потом все пошло наперекосяк. Солдат-таджик бросил гранату в палатку старослужащих, которые измывались над ним, забрал автомат и удрал. Вскоре его поймали и посадили на гауптвахту вместе с Виктором. Таджик убедил Виктора бежать и воспользоваться американской программой помощи советским дезертирам. Им удалось сбежать, но потом их схватили моджахеды. Пленные выжили. Виктор принял ислам.

Затем Смолина получила еще одно письмо от матери Виктора. Та хотела найти работу в 40-й армии, но из этого ничего не вышло. Тогда женщина продала свои вещи, чтобы купить билет на самолет до Ташкента. Оттуда она планировала на попутках добраться в Афганистан. Смолина не стала говорить ей, что Виктора уже нет в стране. Она только настоятельно просила мать Виктора никуда не ехать, пока расследование не закончится.

На этом прервалась переписка, но история продолжалась. От знакомых вертолетчиков Смолина услышала, что какая-то ненормальная украинка пыталась пересечь границу, чтобы повидаться с сыном-солдатом, попавшим в беду. Она забралась в одну из машин автоколонны, отправлявшейся на юг, но ее нашли. Она стала упрашивать вертолетчиков взять ее с собой. В конце концов ее задержала военная комендатура в Термезе.

Эта женщина была матерью Виктора. После войны Алла Смолина безуспешно попыталась связаться с ней по официальным каналам. Двадцать с лишним лет спустя ей удалось восстановить всю историю по обрывкам информации в интернете. Виктор так и не попал в Америку. Он прошел подготовку в лагере моджахедов в Пакистане, вернулся в Афганистан, но не стал воевать с советскими солдатами. Потом добрался до Ирана, обратился в советское посольство и в конце концов вернулся в СССР.

Восстание в лагере Бадабер

Еще много лет всплывали все новые и новые истории о советских дезертирах и бывших военнопленных. Рассказывали, что офицер ГРУ перешел на сторону моджахедов, захватив с собой список советских и правительственных агентов. Моджахеды собрали агентов в одном месте, и офицер-перебежчик участвовал в их: казни. После этого он руководил отрядом бойцов, сражавшимся с его прежними товарищами, а потом перебрался на Запад. Несколько офицеров ГРУ поклялись отомстить. Они выследили и убили его в Польше десять с лишним лет спустя после войны^{438}. Рассказывали также, что в конце 2009 года восемь советских солдат, остававшихся в Афганистане, сражались на стороне талибов с силами западной коалиции^{439}. А еще один случай, потом ставший легендарным, поначалу пытались сохранить в тайне. Речь идет о восстании советских и афганских военнопленных, содержавшихся в тюрьме-крепости Бадабер к югу от Пешавара, 26-27 апреля 1985 года.

С 1958 по 1970 год в Бадабере располагался секретный пост американской разведки, занимавшийся перехватом информации — группа связи 6937- Именно оттуда американский самолет-разведчик У-2 вылетал на задания над территорией Советского Союза, находившейся в трех с лишним сотнях километров. Из Бадабера вылетел и злополучный Гэри Пауэре, чей самолет был сбит i мая 1960 года над Свердловском.

Во время войны крепость в Бадабере использовалась для хранения оружия и боеприпасов, а также как тренировочная база бойцов «Хезб-е джамиат-е ислами» Бурхануддина Раббани. По утверждению Раббани, база полностью находилась под его контролем, и правительство Пакистана не вмешивалось. С 1983 года туда свозили советских и афганских солдат, взятых в плен. Их заставляли работать на складах боеприпасов и в соседних карьерах. Держали их в зинданах. В 1985 году в Бадабере находилось двенадцать пленников из СССР (большинство были захвачены Масудом в Панджшере) и сорок афганских солдат и милиционеров. Работа была очень тяжелой. Те, кто не был мусульманином, получили исламские имена в качестве подготовки к их переходу в новую веру. Этими именами их называли охранники, и по этим именам они должны были обращаться друг к другу.

Около шести часов вечера в пятницу, 26 апреля, большинство охранников-моджахедов молилось на плацу, и только двое остались сторожить пленных. Силачу-украинцу Виктору Духовченко (которому дали мусульманское имя Юнус) удалось их скрутить. Моджахедов оставили под охраной одного из пленников-афганцев и советского военнопленного по имени Мухаммед Ислам. Другие заключенные ворвались на склад и захватили оружие. Увы, сбежать они не успели: Мухаммед Ислам успел предупредить моджахедов, те окружили комплекс. Тогда заключенные забаррикадировались на складе, выставив на крышу тяжелые пулеметы и минометы. Были вызваны отряды моджахедов и части пакистанской армии с танками и артиллерией, но их попытки вернуть крепость были отбиты.

Поздно вечером прибыл Раббани. Он вступил в переговоры с восставшими и пообещал сохранить им жизнь, если они сдадутся. Те в ответ потребовали встречи с послами СССР и Афганистана и представителями «Красного креста» и пригрозили взорвать арсенал.

Раббани отклонил эти требования. Он чудом избежал смерти от ракеты, которую выпустили по нему восставшие. Несколько его охранников серьезно пострадали. На следующее утро он приказал начать полномасштабный штурм с применением артиллерии, танков и вертолетов. В исходе сомневаться не приходилось. В конце концов арсенал взорвался, и тюрьма была практически уничтожена. Некоторые говорили, что здание взорвалось от попадания снаряда, другие — что восставшие подорвали его. Три пленника выжили, но были тяжело ранены. Их добили гранатами. При взрыве погибли и многие из нападавших: согласно некоторым российским источникам, были убиты но моджахедов, а также до девяноста пакистанских солдат и шесть американских инструкторов^{440}. Потом распространились слухи, что когда случилась эта трагедия, советский спецназ уже готовился к освобождению пленных.

На следующий день Гульбеддин Хекматияр, самый радикальный из лидеров моджахедов, приказал русских в плен не брать.

Ни советское, ни пакистанское правительство не были заинтересованы в огласке. Советские власти по-прежнему утверждали, что Ограниченный контингент советских войск в Афганистане не участвует в войне, а наличие советских военнопленных в далеком Пакистане едва ли соответствовало этой версии. Пакистанцы же придерживались легенды, что они не оказывают помощи моджахедам. Они изолировали территорию тюрьмы. Ни журналисты, ни иностранцы в ее окрестности не допускались. Тираж номера пешаварской газеты «Сафир», в котором рассказывалось о происшествии, пошел под нож.

Несмотря на официальное молчание, известия о трагедии стали просачиваться наружу. Нескольким афганским пленникам в возникшей неразберихе удалось сбежать и добраться домой. Только они и могли выступать в роли очевидцев. Утверждалось, что 28 апреля американский спутник передал фотографию воронки диаметром семьдесят метров на месте лагеря. Четвертого мая «Голос Америки» сообщил, что в результате взрыва погибли двенадцать советских и двенадцать афганских пленных. Подразделение радиоэлектронной разведки 40-й армии перехватило переговоры пакистанских вертолетчиков с базой. Девятого мая сотрудник «Красного креста» проинформировал советское посольство в Исламабаде, что в лагере произошло восстание. Двадцать седьмого мая агентство печати «Новости» сообщило: «Кабул. По всей стране продолжаются митинги протеста общественности в связи с гибелью в неравной схватке с отрядами контрреволюционеров и регулярной пакистанской армии советских и афганских солдат, захваченных душманами на территории ДРА и тайно переправленных в Пакистан. Крестьяне, рабочие, представители племен гневно осуждают варварскую акцию Исламабада, который, стремясь уйти от ответственности, неуклюже извращает факты».

Документы тюрьмы в результате взрыва были уничтожены, поэтому точный список погибших пленников составить не удалось. Путаницу усугубляло то, что в таких списках приводились мусульманские имена заключенных, а их подлинные имена можно было восстановить только по обрывочным данным. После войны российский МИД, СВР, ГРУ и Комитет по делам воинов-интернационалистов СНГ пытались сложить воедино эту головоломку. Прорыв удался только в декабре 1991 года, когда в Москву нанесла визит делегация во главе с Раббани, пытавшимся убедить новые российские власти прекратить поддержку коммунистического правительства Наджибуллы. Моджахеды отказывались вести переговоры по поводу пленных, пока не добьются удовлетворительного ответа по основному вопросу. Они настаивали, что если в их руках и находятся какие-нибудь советские военнопленные, то к ним относятся как к гостям и они вправе вернуться домой (или куда им захочется). Впрочем, замминистра иностранных дел Пакистана, бывший в составе делегации, назвал имена пяти советских солдат, которые, как считалось, погибли в Бадабере^{441}.

В 1992 году в Бадабере побывал Замир Кабулов из российского посольства в Исламабаде (впоследствии российский посол в Кабуле). Расследование возобновилось в 2003 году благодаря усилиям комитета ветеранов под руководством Аушева. За эти годы удалось более или менее точно установить семь имен погибших, и нескольких из них посмертно наградили медалью за воинскую доблесть. Заявления о награждении трех остальных — Игоря Васкова, Николая Дидкина и Сергея Левчишина — Минобороны РФ отклонило, поскольку не было представлено достаточно доказательств.

Мать одного из солдат продолжала надеяться, что ее сын вернется, хотя для надежды давно уже не оставалось разумных оснований. В 1983 году, когда Александра Зверковича призвали, он работал в Минске помощником сварщика. В марте 1984 года командир Зверковича сообщил его матери Софье, что тот числится «пропавшим без вести при исполнении воинского долга». Еще до распада СССР она поехала в Москву вместе с другими матерями пропавших солдат, чтобы просить у властей помощи в их розыске и в возвращении домой. Из этого ничего не вышло. В середине 90-х годов Софья просила суд признать своего сына погибшим, чтобы получить льготы. Но в 2006 году надежда воскресла, когда Софья узнала, что ее сын участвовал в восстании в Бадабере. «Вроде бы в Москве памятник участникам восстания хотят поставить, — говорила она журналисту местной газеты. — По радио будто передавали, что кому-то из них удалось выжить. Сельчане даже говорили, что видели Сашу по телевизору… Я ведь даже гадала на него несколько раз. Кто-то говорил, что он умер, а кто-то утверждал, что жив и живет “за большой водой”. Я бы все отдала, чтобы только правду узнать. Какой бы горькой она ни была». Имя Александра Зверковича было в списке семи солдат, погибших в Бадабере.

А всю правду — даже имена всех погибших — возможно, никогда и не удастся узнать. Пакистанская разведка отказалась делиться какими бы то ни было документами, а другие версии трагедии основываются на случайной информации, слухах и домыслах^{442}.

Уже через несколько недель после ввода войск в Афганистан советское Политбюро начало обсуждать, как их вывести оттуда. После поездки в Кабул в феврале 1980 года Андропов доложил, что ситуация стабилизировалась, хотя афганскому правительству еще предстоит преодолеть внутренние разногласия, повысить боеспособность армии и укрепить связь с народом. Устинов считал, что нужно быть осторожнее: войска следует выводить не раньше, чем через год или два. Брежнев согласился и предложил даже несколько увеличить контингент. Громыко считал, что вначале следует получить гарантии безопасности Афганистана от Китая, Пакистана и других стран^{443}.

Осторожность была оправданной. Массовые демонстрации в Кабуле в конце февраля и меры, на которые 40-й армии пришлось пойти, чтобы взять ситуацию под контроль, показывали, что обстановка в Афганистане далеко не стабильна. Практически тут же начались крупные военные операции в Кунаре и Панджшере.

Брежнев ищет выход

Потребовалось время, чтобы советские лидеры осознали тщетность надежд на быстрый уход войск. В мае 1980 года Брежнев заявил президенту Франции Жискару д”Эстену: он знает, что войска нужно вывести, и лично займется поиском политического решения. На него можно положиться. Месяц спустя Брежнев приказал вывести части, чье присутствие в Афганистане больше не требуется, и велел Андропову обсудить подробности с Кармалем^{444}. Зимой 1980/1981 года советский посол в Исламабаде обсуждал с пакистанским президентом Мухаммедом Зия-уль-Хаком возможность переговоров под эгидой ООН. У Устинова, прежде сторонника жесткого курса, теперь появились серьезные сомнения. Он составил для Политбюро записку о том, что военного решения у этой ситуации нет: необходимо искать политический и дипломатический выход^{445}. Интерес Андропова к зарубежным авантюрам тоже иссяк. Когда в конце 1980 года разразился кризис в Польше, он заявил, что «квота на интервенции» исчерпана^{446}. Осенью 1981 года они с Устиновым поддержали докладную записку МИДа, в которой предлагалось организовать непрямые переговоры между Афганистаном и Пакистаном.

В ноябре 1982 года Андропов сменил Брежнева на посту генерального секретаря ЦК КПСС. На похоронах Брежнева он заверил Зия-уль-Хака в «новой гибкой политике советской стороны и понимании необходимости быстрейшего разрешения кризиса»^{447}. Единственным условием было прекращение помощи моджахедам со стороны Пакистана. На тот момент Громыко уже руководил межведомственным совещанием, посвященным планам вывода советских войск.

В феврале 1983 года Андропов весьма твердо заявил Генеральному секретарю ООН, что СССР не имеет намерения сохранять свои войска в Афганистане бессрочно. Эта операция дорого обходилась, Советский Союз столкнулся с серьезными внутренними проблемами, война осложнила отношения СССР с США, странами «третьего мира» и исламскими государствами. Говоря очень медленно и подчеркивая каждое слово, Андропов прибавил, что искренне хочет положить конец этой ситуации. История, по его словам, опровергла аргумент, который в то время был в ходу на Западе — что советские войска так и не ушли ни из одной страны, куда были введены. Но, говорил он, в дела Афганистана вмешиваются другие страны, и поэтому советские войска останутся в Афганистане столько, сколько потребуется, так как этот вопрос затрагивает безопасность южной границы Советского Союза^{448}.

Благим намерениям Андропова так и не суждено было осуществиться, отчасти из-за ухудшения его здоровья, отчасти из-за корейского самолета, который советские ВВС сбили 1 сентября 1983 года. Эта «бойня», как ее назвал президент Рейган, вызвала осуждение в адрес Советского Союза во всем мире. Усилия Андропова сошли на нет еще до его смерти в январе 1984 года.

Его преемник Константин Черненко также был серьезно болен и едва ли мог руководить. Он умер 10 марта 1985 года. Теперь высшему советскому руководству было очевидно, что советская система работает отнюдь не так, как нужно. В считанные часы после смерти Черненко его преемником был избран Михаил Горбачев. Молодой и энергичный, он обладал воображением и, как казалось, придерживался ортодоксальных коммунистических взглядов.

Горбачев делает свой ход

Горбачев пришел к власти с твердым намерением добиться решения афганской проблемы. В первую очередь он попросил проанализировать ситуацию Комиссию ЦК КПСС по Афганистану: следовало рассмотреть «последствия, плюсы и минусы вывода войск». После он счел комиссию, состоящую из одних стариков, препятствием на пути прогресса — и распустил ее^{449}.

В некоторых западных источниках утверждается, что Горбачев дал генералам год на то, чтобы закончить дело военными средствами, и что в 1985-1986 годах интенсивность боев достигла пика. Крючков (естественно, пристрастный свидетель) утверждал, что сначала Горбачев раскритиковал Минобороны за недостаточно энергичное ведение войны, но вскоре после этого занял диаметрально противоположную позицию^{450}. В 1985 году были действительно предприняты несколько крупных операций, прежде всего наступление в долине реки Кунар в мае-июне. В том же 1985 году была создана бригада спецназа: советские войска переходили от масштабных наземных операций к более гибким действиям в поддержку афганской армии, которые в случае необходимости подкреплялись налетами стратегических бомбардировщиков с территории СССР. Но число жертв среди советских военных достигло максимума в тот период, когда Горбачев еще не был у власти, а с мая 1985 года стало снижаться. Это едва ли согласуется с теорией «горбачевского наращивания»[58].

Как бы там ни было, Горбачев принял решение еще до конца года. В октябре 1985 года он вызвал в Москву Бабрака Кармаля и поднял вопрос о выводе советских войск. Кармаля потрясло осознание того, что русские нуждались в нем меньше, чем он в них. Побелев, он сказал: «Если выведете сто тысяч сейчас, в следующий раз придется направить миллион»[59]. Горбачев ответил, что Афганистан должен быть способен защитить себя сам уже к лету 1986 года. Советский Союз больше не станет помогать Афганистану военной силой, но будет и дальше поставлять военную технику. Кармалю следует забыть о социализме, разделить власть с другими политиками, в том числе моджахедами и прочими врагами, восстановить в правах религию и религиозных лидеров.

Анатолий Черняев, партийный чиновник, которого Горбачев в начале года назначил своим советником по внешнеполитическим вопросам, записал в дневнике:

Горбачев ясно дал понять Политбюро, что намерен взять быка за рога. Играя на эмоциях слушателей, он зачитал письма, полученные ЦК от родителей погибших солдат. Многие из них были подписаны. Женщины рассказывали как о моральном, так и о физическом ущербе, причиненном их сыновьям^{452}. Офицеры и даже один генерал говорили, что уже не могут объяснить подчиненным, зачем они воюют. Солдаты жаловались на газеты, сообщавшие, что боевые действия ведет афганская армия, хотя на самом деле воевали они. «Интернациональный долг?! А во имя чего? Сами-то афганцы хотят, чтобы мы выполняли этот долг? И стоит ли этот долг жизни наших парней, которые не понимают, за что они воюют?.. И что же вы (советское руководство) бросаете молодых новобранцев против профессиональных убийц и гангстеров, обученных лучшими иностранными инструкторами и вооруженных лучшим оружием, способных вести бой вдесятером против целой бригады?! Тогда уж добровольцев, что ли, набирайте». Политбюро согласилось с выводами Горбачева, что задачей советской политики теперь должно быть укрепление афганского государства и уход из Афганистана^{453}.

Горбачев выступил на эту тему в феврале 1986 года перед делегатами XXVII съезда КПСС. Он заявил, что советские войска уйдут из Афганистана, как только будет выработано политическое решение, позволяющее этой стране остаться дружественной, независимой и нейтральной и дающее гарантии от внешнего вмешательства в ее дела.

Хотя теперь война была все более непопулярна среди народа и военных, Горбачев, конечно, не мог просто так вывести войска. Перед ним возникала сложная внутриполитическая проблема, которая ставила в тупик и другие страны, оказавшиеся в подобных обстоятельствах. Как вывести армию с достоинством, чтобы это не выглядело паническим бегством, предательством афганских союзников и памяти своих погибших солдат? 40-я армия не потерпела поражения на поле боя. Но как избежать удара по престижу Советского Союза и его армии, который с очевидностью будет нанесен?

Более того, Горбачеву нужно было убедить сотрудничать все стороны конфликта. И склочных моджахедов, желающих прогнать из Кабула коммунистов-безбожников. И пакистанцев, желающих видеть в Кабуле дружественное исламское правительство. И, конечно, американцев, многим из которых хотелось стереть из памяти поражение во Вьетнаме, заставить Советы заплатить максимальную цену, сколько бы это ни стоило русских, а тем более афганских, жизней. Неудивительно, что переговоры заняли гораздо больше времени, чем предполагал Горбачев.

Первым делом требовалось укрепить афганскую власть. Русские потеряли веру в Бабрака Кармаля, видя, что он слаб, нерешителен и все больше увлекается алкоголем. В апреле 1986 года советские лидеры решили, что Кармалю следует уйти. Горбачев нанес ему визит в кремлевской больнице, где Кармаль лечил почки, но не смог договориться об уходе по-тихому. Оскорбленный Кармаль вернулся в Кабул, и 1 мая Крючкова отправили к нему, чтобы попробовать еще раз. Их первую встречу прервала шумная демонстрация в поддержку Кармаля. Крючков сказал, что прекрасно знает, как устраиваются подобные демонстрации, и через пять минут демонстранты исчезли. В тот раз Крючков ничего не добился. Но через несколько дней он вернулся в Кабул, и после двадцати часов уговоров Кармаль, наконец, согласился уйти в отставку^{454}. Формально ее причиной стало слабое здоровье, хотя советские врачи, не успевшие получить инструкции, успели объявить Кармаля здоровым^{455}. Его заменил более молодой лидер — глава секретной полиции ХАД Наджибулла. Кармаль сидел на президентском посту, не имея реальной власти, до момента избрания Наджибуллы (в ноябре 1986 года). Потом он уехал в Москву — якобы для лечения, но на самом деле в бессрочную ссылку — и умер там десять лет спустя.

К Наджибулле тоже имелись претензии. Доклад ГРУ, подготовленный в апреле 1986 года, вновь продемонстрировал расхождение во взглядах между некоторыми советскими военными, которые поддерживали «Хальк» и ее сторонников в армии, и КГБ, предпочитавшим «Парчам» Кармаля и Наджибуллы. Обсуждая слухи о том, что Наджибулла может стать преемником Кармаля, аналитики ГРУ отметили: афганские политики считают его сильной личностью. Но их тревожила власть, которой он располагал в ХАД, и то, что он использовал организацию в собственных целях. При нем тюрьму Пули-Чархи заполнили халькисты. Он был широко известен как пуштунский националист. Наджибуллу часто обвиняли в том, что при нем коррупция достигла неслыханного размаха. К тому же ГРУ не было уверено в его лояльности Советскому Союзу: он не учился в СССР и, в отличие от многих других лидеров афганских коммунистов, не имел опыта службы в армии. ГРУ заключало: «Он не сумеет сплотить партию, армию и народ в интересах достижения мира»^{456}.

Генерал Варенников, самый высокопоставленный военный в Афганистане в то время, не разделял эту точку зрения. Кандидатуру Наджибуллы поддерживал и Крючков. Националистические взгляды Наджибуллы подрывали его способность убедить таджиков и другие народы в преимуществах политики национального примирения, и эта неспособность оказалась роковой во время последующей гражданской войны. Но других достойных кандидатов не было. Кроме того, большинство экспертов и тогда, и после соглашались с тем, что Наджибулла при всех своих недостатках обладал многими качествами лидера: способный, энергичный, открытый новому и умевший выступать на публике. Крючков и глава советского МИДа Шеварднадзе особенно активно поддерживали его в Москве и впоследствии весьма критически восприняли то, что СССР и Россия оставили Наджибуллу.

Но каким бы умелым лидером ни был Наджибулла, реальная власть не в полной мере перешла в его руки. Раздутый штат советских советников (в 1986 году — две с половиной тысячи) мешал Наджибулле. «Опять все делаем сами, — сетовал Горбачев. — Наши только к этому приучены. Вяжут Наджиба по рукам и ногам». Горбачев ворчал, что советский посол Табеев ведет себя как генерал-губернатор, рассказывает Наджибулле, что это он сделал его генеральным секретарем^{457}. В июле 1986 года Табеева отозвали. Но, несмотря на убежденность Горбачева в том, что афганцы должны принять на себя ответственность за собственную судьбу, даже он не мог устоять перед искушением управлять афганской политикой в ручном режиме. «Трудно строить новое здание из старого материала, — замечал Горбачев на заседании Политбюро. — Дай бог, [чтобы] не ошиблись в Наджибе».

Проблема состояла в том, что цели Наджибуллы были диаметрально противоположны целям русских. В его интересах было всеми правдами и неправдами оставить советские войска в стране. Ведь как иначе могло бы устоять его правительство, если силы мятежников крепли, а его — балансировали на грани исчезновения? Наджибулла соглашался с тем, что переговоры с оппозицией неизбежны: его политика национального примирения предполагала, что в правительство войдут умеренные оппозиционеры и муллы. Но он был твердо уверен, что НДПА должна сохранить ключевые политические и административные посты, в том числе Минобороны, МВД и госбезопасности. К тому же Наджибулла не желал сотрудничать с политиками-непуштунами. Все это не так уж отличалось от той политики, которую пытался реализовать Кармаль. Конечно, Наджибулла осуществлял ее энергичнее и охотнее старался привлечь на свою сторону командиров моджахедов. Но повстанцы относились к нему столь же подозрительно, как и к его предшественнику, и желающих принять протянутую им оливковую ветвь нашлось немного.

Впрочем, большинство русских уже не слишком волновал состав афганского правительства. Главным стала организация респектабельного прикрытия для ухода из страны, а попутно сокращение масштабов боевых действий и сведение к минимуму своих жертв^{458}. Генералы были не слишком этому рады. Они вели войну, и ограничения, налагаемые на них теперь, шли вразрез с их инстинктами. Они делали то, что им было приказано, пусть и с огромным нежеланием. Но давние конфликты между армией, КГБ, партией и правительством, а также их представителями в Кабуле по-прежнему влияли на процесс вывода войск. Это порой порождало серьезные сомнения в его своевременности. Наджибулла умело играл на этих противоречиях.

В июле 1986 года Горбачев приказал вывести из Афганистана шесть полков. Это, как он объяснил Политбюро, покажет, что СССР не планирует оставаться в Афганистане и не «рвется к теплым морям», что слова у Советского Союза не расходятся с делом. Наджибулла должен был понять это и взять дело в собственные руки. По сути, решение Политбюро означало сокращение численности 40-й армии на пятнадцать тысяч человек. Но мир не признал эту заслугу Советского Союза, объявив этот шаг пропагандистским трюком^{459}.

В ноябре 1986 года Горбачев снова поставил перед Политбюро вопрос: «Шесть лет уже воюем! Некоторые говорят: если так вести дела, она и двадцать, и тридцать лет может продолжаться… У людей возникает вопрос: мы что, там бесконечно будем сидеть? Или должны кончать эту войну? Иначе ведь опозоримся во всех отношениях. Стратегическая цель — в один, максимум два года завершить войну и вывести войска». Шеварднадзе прибавил, что СССР нужно определиться, кто главный: армия или КГБ?

Военная ситуация все еще была совершенно неудовлетворительной. Советские войска не смогли закрыть афганскую границу. Мятежники сменили тактику и ушли в подполье. Ахромеев, ставший начальником Генштаба, повторял то, что многие говорили ему: «За семь лет в Афганистане не осталось квадратного километра, чтобы там не ступала нога советского солдата. Но стоит ему откуда-то уйти, как тут же приходит противник и восстанавливает все, как было. Мы проиграли борьбу. Афганский народ сейчас в большинстве идет за контрреволюционерами. Мы проморгали крестьянство, оно от революции ничего не получило, 8о% страны — в руках контрреволюционеров. И положение крестьян там лучше, чем на государственной территории».

Политбюро согласилось, что построение социализма в Афганистане на повестке уже не стоит и что следует вывести первую половину советских войск за год, вторую — еще за год, расширить политическую и социальную базу режима, а затем предоставить афганскому правительству самому решать судьбу страны. Горбачев предложил прямые переговоры с Пакистаном^{460}.

Следующая дискуссия Политбюро на эту тему, состоявшаяся в январе 1987 года, проходила в угрюмой атмосфере. Становилось все более очевидно, что уйти с честью будет крайне трудно. Как заметил Горбачев, «можно выйти быстро, не думая ни о чем, и ссылаться на прежнее руководство, которое все затеяло. Но мы так не можем. Мы перед своим народом не отчитаемся. Миллион наших солдат прошел через Афганистан. [Ему доложили неверно — на самом деле около шестисот тысяч.] И, оказывается, все попусту. За что же людей положили?»

Шеварднадзе только что побывал в Кабуле. Он доложил, что традиционное расположение, которое афганцы испытывали к Советскому Союзу, улетучилось. Слишком много людей погибло: «То, что мы вошли туда, не зная абсолютно психологии людей, реального положения дел в стране, это факт. И все, что мы делали и делаем в Афганистане, несовместимо с моральным обликом нашей страны». Наджибулла производил достойное впечатление, но его база поддержки трещала по швам. Военная ситуация ухудшалась. Закрыть границу с Пакистаном не получалось. Эту войну нельзя было выиграть. Позднее Горбачев замечал, что в Польше, невзирая на идеологические опасения, СССР признал роль церкви, частное сельское хозяйство, политический плюрализм. Нужно было смотреть фактам в лицо. Лучше платить деньгами, чем человеческими жизнями.

В январе замминистра иностранных дел Анатолий Ковалев поехал в Пакистан на переговоры с президентом Зия-уль-Хаком. В феврале Горбачев вновь подчеркнул, насколько важно привлечь к переговорам американцев, и предложил пригласить Зия-уль-Хака на переговоры в Ташкент. Когда Громыко заявил, что альтернативы выводу войск нет, Горбачев резко ответил: «Есть альтернатива! Если мы введем, например, двести тысяч. Но тогда — крах всего нашего дела»^{461}.

Политбюро снова собралось в мае 1987 года. На заседании присутствовали Варенников и высокопоставленные чиновники из Кабула. Они жаловались, что афганская армия разваливается, американцы и пакистанцы делают все, чтобы сорвать политику национального примирения, а Наджибулле не удается утвердиться в роли национального лидера. Ахромеев утверждал, что если Наджибулла станет центральным элементом новой политической конструкции, война никогда не кончится. Горбачев сказал, что никого другого у них нет. И если русские оставят его на произвол судьбы, их обвинят в предательстве: «И народу своему не объясним, зачем и почему. А в Афганистане, кто на стороне моджахедов, надолго запомнят, как мы их уничтожали, а те, кто с Наджибом, — что мы всех одним утюгом уравняли с их врагами. И мы не получим дружественного Афганистана. И в тоже время эту войну нельзя продолжать до бесконечности».

Подводя итоги этой в некотором смысле безнадежной дискуссии, Горбачев заключил: нужно активнее привлекать к делу ООН и американцев. ООН смогла бы обеспечить нейтральную площадку для переговоров. Американцы в тот момент были главным поставщиком оружия моджахедам, и никакие гарантии невмешательства без них не имели смысла^{462}. Наджибулле следует предоставить более обширную экономическую помощь, но твердо сказать, что русские планируют закрыть афганский вопрос за полтора года. Нужно найти подход к правительству, к королю в изгнании — Захир-шаху, а также к умеренным оппозиционерам вроде Раббани^{463}.

Дипломатические маневры

Следующие десять месяцев были заняты дипломатическими маневрами в Женеве, Исламабаде, Москве, Нью-Йорке и Вашингтоне на фоне переговоров в ООН, которые тянулись еще с 1982 года. Американцы участвовали в переговорах с первых дней президентства Рейгана. Джек Мэтлок, который был временным поверенным в делах США в Москве в 1981 году, получил указания сообщить русским, что американцы готовы «обсуждать способы обеспечения безопасности южной границы Советского Союза, а также принять обязательство не использовать территорию Афганистана против Советского Союза». Ответа американцы не получили. После Женевского саммита, 28 ноября 1985 года, Рейган написал Горбачеву: «Хочу сообщить, что я готов сотрудничать всеми разумными способами, чтобы способствовать [выводу советских войск из Афганистана] таким образом, который не угрожает советской безопасности»^{464}. На это письмо ответа тоже не прозвучало.

Теперь, в 1987 году, Москва решила ускориться. В сентябре Шеварднадзе заявил американскому госсекретарю Джорджу Шульцу, что СССР уйдет из Афганистана — через пять месяцев или через год^{465}. Шульца эта новость поразила, но он был уверен, что правые в кабинете Рейгана встретят ее враждебно. Он держал информацию при себе несколько недель, опасаясь обвинений в смягчении отношения к России^{466}.

Три месяца спустя Горбачев сообщил Рейгану, что видит Афганистан нейтральным и независимым. Афганистан — не социалистическое государство, и как он развивается — дело афганцев. Советскому Союзу нужен дружественный Афганистан, но СССР не будет стремиться создавать там свои базы. И американцам, и русским следует поддержать процесс национального примирения. Американцы должны прекратить поддерживать моджахедов. Как только будет определена дата вывода советских войск, они перестанут участвовать в военных операциях.

Два лидера не достигли согласия ни по одному существенному вопросу Рейган выдвинул совсем дикое предложение: чтобы афганское правительство распустило свою армию. Горбачев уехал из Вашингтона, находясь под впечатлением, что американцы рады затруднительному положению русских и даже готовы затормозить вывод советских войск^{467}.

Русские и американцы потом спорили о том, что произошло на той встрече. Каждая сторона была уверена, что другая упустила возможность предпринять позитивные шаги. По мнению русских, Рейган обозначил, что готов прекратить снабжение моджахедов. Шеварднадзе сообщил об этом Наджибулле (и по неосторожности афганской прессе) в январе 1988 года. Шульц отреагировал гневным опровержением. Советский МИД попросил Джека Мэтлока, теперь посла США в Москве, прояснить ситуацию. Проконсультировавшись с Вашингтоном, Мэтлок ответил, что американцы воздержатся от поддержки моджахедов, если СССР прекратит поставки военной техники и припасов афганскому правительству.

Естественно, на такую сделку русские пойти не могли, и обе стороны продолжили снабжать своих союзников. У советских чиновников осталось ощущение, что их надули.

Мэтлок потом считал, что соглашение о планомерном выводе войск, включая условие о том, что американцы прекратят помощь моджахедам, а СССР сохранит помощь Кабулу, могло быть достигнуто в 1986 или 1987 годах, если бы Горбачев тогда был готов вступить в контакт с Рейганом. Вопрос о том, позволила бы это внутриполитическая обстановка в обеих странах или нет, остается открытым^{468}.

Первого апреля 1988 года Политбюро собралось на заседание, чтобы обсудить итоги переговоров в Женеве. Американцы теперь были готовы подписать соглашение при условии, что в нем не будет ничего сказано о военной помощи моджахедам. Черняев считал, что этот вопрос уже не актуален: моджахеды получат помощь вне зависимости от того, что будет сказано в соглашении, а СССР в любом случае готовился вывести войска. Горбачев попросил членов Политбюро высказаться. Все согласились, что СССР должен подписать соглашение. Десять дней спустя в Ташкенте Горбачев передал эту новость Наджибулле. Тот принял ее невозмутимо^{469}.

Соглашения, наконец, были подписаны в Женеве 14 апреля 1988 года под эгидой ООН. Двустороннее соглашение между афганским правительством и Пакистаном предусматривало невмешательство. СССР и США подписали декларацию о международных гарантиях. В документах предусматривалось, что советские войска к ц февраля 1989 года будут выведены в два этапа. Моджахеды не были стороной в этих переговорах и отказались принимать условия соглашений. Это в конечном счете привело к падению режима Наджибуллы и к кровавой гражданской войне, которой так боялся Горбачев и о которой говорил в беседе с Черняевым в сентябре 1987 года: вывод советских войск может закончиться кровавой баней, которую СССР «не простят ни в “третьем мире”, ни в самых занюханных либеральных кругах Запада, десять лет ругавших нас за оккупацию»^{470}.

Шеварднадзе с тяжелым сердцем подписывал соглашения в Женеве: «Казалось, я должен был быть счастлив: в страну перестанут приходить похоронки. Будет перекрыт счет смертям и расходам, достигшим шестидесяти миллиардов рублей… Мне тяжело осознавать себя министром иностранных дел, который подписал отнюдь не соглашение о победе. Такое в истории России и Советского Союза случалось нечасто. А еще не давала покоя мысль о людях, которых мы выпестовали, подвигли на революцию, а теперь оставили один на один со смертельным врагом»^{471}. Это настроение повлияло на политические рекомендации, которые он давал в следующие два года.

«Оставим страну в плачевном состоянии, — говорил он Политбюро по возвращении, — разоренные города и кишлаки, экономика парализована. Сотни тысяч людей погибли. Наш уход будет рассматриваться как крупное политическое и военное поражение. Внутри партии и страны отношение к нашему уходу неоднозначно. Придется когда-нибудь объявить, что ввод войск был грубой ошибкой, что уже тогда и ученые, и общество отрицательно отнеслись к этой авантюре… Отмежеваться от прошлого легко не удастся тем фактом, что мы не можем нести ответственность за тех, кто был до нас». Шеварднадзе предлагал оставить в Афганистане десять — пятнадцать тысяч советских солдат для поддержки режима Наджибуллы, что явно противоречило только что подписанному им соглашению. Его поддержал Крючков. Горбачев отреагировал резко: он назвал выступление Шеварднадзе «ястребиным клекотом». Не важно, говорил он, выживет режим Наджибуллы или нет. Исходя из подписанных соглашений, вывод советских войск не должен быть похож на стремительный уход американцев из Вьетнама. И, подытоживал он, было сделано все возможное, чтобы свести к минимуму негативные последствия войны^{472}.

Мысли о том, насколько далеко может зайти СССР в поддержке Наджибуллы и можно ли использовать для этого военную силу, терзали советских политиков и после вывода войск. Шеварднадзе и Крючков по-прежнему занимали агрессивную позицию, а оппонировали им по большей части военные.

Первый этап вывода: лето 1988 года

Министр обороны генерал Язов уже издал приказы о выводе войск. Советский контингент тогда насчитывал около ста тысяч солдат. Половина должна была покинуть Афганистан к 15 августа 1988 года, остальные — к 15 февраля 1989 года. Войска должны были уходить теми же маршрутами, которыми пришли: на западе — из Кандагара через Шинданд и Герат в Кушку, на востоке — через перевал Саланг в Хайратон и через Мост дружбы в Термез.

Первым делом нужно было перевести отдаленные гарнизоны в полки, к которым они приписаны. Части, базировавшиеся на восточной границе с Пакистаном — в Джелалабаде, Гардезе и Газни, — вывели полностью, как и южные гарнизоны в Кандагаре и Лашкаргахе. Русские также оставили позиции на северо-востоке, в Кундузе и Файзабаде. К концу первого этапа советские силы были сконцентрированы между Шиндандом и Кушкой в западной части страны и между Кабулом и огромной базой в Хайратоне — в восточной части.

Первыми покинули место дислокации части, базировавшиеся в Джелалабаде. На плацу в спешке возвели трибуну, которую заняли высокопоставленные советские офицеры и местные политики. Присутствовали неразговорчивые военные наблюдатели ООН: они должны были следить за точным выполнением Женевских соглашений. За трибуной расположился буфет с ветчиной, колбасой, сыром, которые обычно в воинских частях невозможно было достать. На рассвете на площадь подтянулась бронетехника с экипажами. Солдаты угрюмо слушали речи. Офицеры поздравляли их с успешным выполнением «интернационального долга». Толпы афганцев собрались, чтобы попрощаться с ними. Они бросали уходящим солдатам букеты цветов (хотя среди цветов попадались камни и верблюжьи фекалии)[60]. Затем оркестр заиграл «Прощание славянки», и колонна начала свой долгий путь в Кабул по перевалам, где в январе 1842 года была истреблена Индская армия. Над головами барражировали вертолеты. Завидев облачка порохового дыма, указывающие на засаду снайперов, вертолеты поворачивали в их сторону.

«Поодаль виднеются кишлаки, вернее, то, что от них осталось, — писал советский журналист Давид Гай, который сопровождал колонну. — Ни одного целого, с развороченными дувалами, разбитыми домами, исковерканными деревьями. Голые невозделанные поля. Заилившиеся, превращенные в болота ирригационные системы. Сколько же сил надо потратить, чтобы все восстановить, вдохнуть жизнь в омертвелое пространство! И кто выиграл от того, что все пришло в упадок, негодность? Бессмысленность 3200 (или сколько там?) дней войны режет глаза стыдом, содрогает и мучает. Зачем, во имя чего?.. Одна отрада — ребята возвращаются домой»^{473}.

Советские стратегические бомбардировщики продолжали наносить удары по позициям моджахедов в районе Кандагара и Джелалабада и после ухода войск^{474}.

860-й отдельный мотострелковый полк покинул Афганистан с первой волной. К тому моменту Александр Гергель давно уже вернулся домой. О последних днях, проведенных его батальоном в Бахараке, он узнал от Анастаса Лизаускаса, которого нашел в интернете в 2005 году.

Бои шли до последнего. Среди солдат 860-го полка распространился слух, что иностранный кинорежиссер, сделавший фильм о том, как русские уничтожают мирные кишлаки, теперь хочет снять еще одно кино — об уничтожении советского батальона — и подстрекает моджахедов. Советские войска и моджахеды без особых успехов обстреливали позиции друг друга около недели. Когда приехал афганский генерал, чтобы принять крепость, солдаты, взбешенные тем, что их вынуждают, поджав хвост, покинуть страну, погрузились в оргию разрушения. Они спускали снаряды в отхожие места, разрушали спортивные сооружения, подожгли спальные помещения, разбили обелиски на Аллее славы[61] и уничтожили боевые машины. Афганские солдаты смотрели на это в молчаливом гневе. Напоследок кто-то выстрелил в столовую сигнальной ракетой. Затем солдаты, похватав личное оружие и раздувшиеся вещмешки, побежали к вертолетам. Моджахеды уже приближались. Через неделю они отбили базу у афганских солдат. В течение следующих нескольких месяцев она была уничтожена ударами советской и афганской правительственной авиации^{475}.

Второй этап вывода: зима 1988/1989 годов

Второй этап должен был начаться в ноябре, до сильных снегопадов. Но график сбился из-за вмешательства моджахедов, правительства Наджибуллы и из-за конфликтов между советскими чиновниками как в Кабуле, так и в Москве.

Моджахеды по-прежнему получали оружие и припасы от пакистанцев и американцев. По советским данным, только в сентябре и октябре прибыли 172 крупных каравана^{476}. Теперь Наджибулла был уже серьезно встревожен тем, что его интересы и интересы СССР быстро расходятся. В начале сентября он с поразительной прямотой сообщил Варенникову, что делает все, чтобы затормозить уход советских войск, в ответ на нарушение Женевских соглашений пакистанцами и американцами. Варенников твердо сказал Наджибулле, что и советская, и международная общественность придет в ярость, если советские войска не уйдут вовремя^{477}. В октябре Наджибулла еще раз попытался переубедить советских чиновников, с которыми встречался в Кабуле. Главная проблема, говорил он, — Масуд, и если переговоры с ним провалятся, понадобится военное вмешательство. Более того, Наджибулла заявил, что Масуд сговаривается с ЦРУ, чтобы пустить в страну американцев^{478}.

Многие советские чиновники в Москве и в Кабуле симпатизировали Наджибулле: они сделали его главой государства, и честь не позволяла бросить его на произвол судьбы. Они тоже считали главной проблемой Масуда, но не могли прийти к единому мнению, что с ним делать. Как только стало ясно, что СССР действительно намерен вывести войска, люди Масуда стали вести себя осторожно и избегать провокаций, особенно в районе перевала Саланг. Однако правительственные войска продолжали обстреливать соседние поселения, и Масуд предупредил, что если это не прекратится, он примет контрмеры. Варенников помог договориться о временном прекращении огня. К этому моменту советские военачальники всех уровней в массовом порядке шли на такие соглашения со старейшинами соседних кишлаков и командирами бандформирований, чтобы сократить свои потери^{479}. Афганское правительство не одобряло эту тактику, поскольку считало, что русские плетут интриги и не хотят сражаться.

Варенников был уверен, что русским имеет смысл поддерживать с Масудом ровные отношения. Масуд создал очень эффективную армию, он пользовался непререкаемым авторитетом у соратников, и когда он приказывал своим бойцам не нападать на советских солдат, они подчинялись. Хотя он оставался решительным противником действующего правительства, в соответствии с политикой национального примирения его бойцы стреляли только тогда, когда стреляли в них. Варенников сообщил в Москву: если СССР сделает то, чего просит Наджибулла, 40-я армия понесет большие потери, график вывода войск сорвется, Советский Союз нарушит Женевские соглашения и его репутации будет нанесен урон. Конечно, Масуд был главной угрозой кабульскому режиму и, должно быть, намеревался возобновить активность после ухода советских войск. Но в долгосрочной перспективе он мог стать крупной политической фигурой, и Советский Союз мог бы с ним сотрудничать. Лучше было иметь Масуда в союзниках, чем во врагах. По каналам разведки с ним можно было вступать в прямой контакт^{480}.

В этот момент на сцене появился новый игрок — Юлий Воронцов, один из опытнейших советских дипломатов, который стал послом в Кабуле вместо Егорычева. У Воронцова уже был опыт ведения переговоров с моджахедами. Шестого декабря в Саудовской Аравии он встретился с Раббани и другими представителями «Пешаварской семерки»^{481}. Встреча началась с неловкой паузы, пока Раббани наконец не решил, что может пожать руку представителю врага. Воронцов заявил, что советские войска во исполнение договоренностей уйдут. Раббани явно подозревал его во лжи: «Куда вы уйдете? Вы же столько вложили в Афганистан. У вас много людей здесь погибло. Вы никуда не уйдете. Бросьте говорить ерунду». Воронцов ответил, что с этого момента Раббани и другие афганцы будут сами ответственны за свою страну. Когда СССР выведет войска, Афганистан больше не сможет рассчитывать на его помощь. Он повторил это на другой встрече с моджахедами в Исламабаде. Советские войска не хотят устраивать кровавую баню, сказал Воронцов. Он призвал моджахедов ответить тем же. «Если вы действительно уходите, мы не будем стрелять вослед», — пообещали моджахеды. Свое обещание они более или менее выполнили^{482}.

Восемнадцатого декабря Варенников обратился напрямую к Масуду. В письме он предложил, чтобы представители обеих сторон встретились в течение недели. Он изложил конкретные предложения по поводу трассы Кабул — Хайратон, позволяющие и дальше беспрепятственно доставлять провиант и другие припасы. Если Масуд согласится охранять шоссе, с властями поселений вдоль дороги будут подписаны соответствующие соглашения. В противном случае советские и афганские силы устроят собственные сторожевые посты и будут принимать меры в случае обстрела со стороны людей Масуда.

Ляховский составил список политических предложений для Масуда: создание на севере таджикской автономии, располагающей собственными вооруженными силами под общим руководством афганской армии; план экономического развития при поддержке центра; представительство в органах центральной власти; прямые торговые, экономические и культурные связи между автономным таджикским регионом и советским Таджикистаном. Эти предложения одобрили Варенников, Воронцов и, как ни удивительно, афганское руководство.

Однако они не устояли перед сильным давлением из Москвы, склонявшей армию к военным действиям против Масуда. В пользу силового решения высказывались Язов, Крючков и Шеварднадзе. Они обвинили Варенникова в интригах за спиной начальства, в отказе выполнять их приказы и запросы афганского руководства^{483}. Язов позвонил Громову и спросил, почему с Масудом еще не разобрались. Когда Громов возразил, что операция будет кровавой и бессмысленной, Язов ответил: «Разбейте его наконец».

Военные уступили. Армия нанесла авиаудары по силам Масуда в районе лазуритовых шахт за пределами Панджшерского ущелья. Масуду передали, что эти удары — предупреждение, сам он, естественно, посчитал их вероломством. Ответ Масуда был быстрым и решительным. Двадцать шестого декабря он написал: «Я уже хотел направиться к месту встречи с советскими представителями, когда получил ваше последнее письмо. Я должен сказать, чтобы внести ясность, что мы терпим войну и ваше вторжение вот уже десять лет. Даст бог, потерпим еще несколько дней, а если вы начнете боевые действия, мы дадим достойный отпор. Все! С этого дня мы поставим приказ нашим отрядам и группам быть в полной боевой готовности».

То была последняя попытка советских военных договориться с Масудом. Но против него была предпринята еще одна акция. В середине января Шеварднадзе приехал в Кабул. Наджибулла попросил временно оставить часть войск для охраны трассы через Саланг и держать бомбардировщики на советских базах в постоянной готовности, чтобы при необходимости наносить удары по мятежникам. Он жаловался, что против сил Масуда целых четыре года не проводилось крупных операций. Пока жив Масуд, доставлять припасы в столицу будет невозможно. Это ключевой вопрос, от которого зависит выживание режима. Шеварднадзе указал на международные последствия такого решения: предложение Наджибуллы столкнет Советский Союз с США и Пакистаном. Но он пообещал рассмотреть вопрос и заявил высокопоставленным советским чиновникам в Кабуле, что для предотвращения блокады столицы следовало бы оставить войска для охраны аэропорта и перевала Саланг — возможно, на неопределенный срок. Шеварднадзе велел сотрудникам посольства проработать план, позволяющий оставить в стране двенадцать тысяч солдат под эгидой ООН либо в качестве «добровольцев».

Варенников и его коллеги пришли в ярость. Они увидели в этом очередное предательство армии со стороны Шеварднадзе и других политиков, к тому же ради политических амбиций Наджибуллы. Стиснув зубы, они отложили вывод войск и начали планировать операцию, которую назвали «Тайфун» (так называлось наступление Германии на Москву в 1941 году). Операция должна была начаться 21 января. Наджибулла призвал население, проживающее вдоль дороги, на время покинуть свои дома. Тяжелую артиллерию и ракеты привели в готовность.

Тем временем Шеварднадзе переслал в Москву еще одно предложение Наджибуллы: тот просил СССР направить бригаду, чтобы снять блокаду Кандагара и охранять автоколонны с оружием, идущие в город. Черняев, услышав об этом, взорвался: «Он что, с ума сошел или не понимает, что Наджиб расставляет ловушку, чтобы мы не уходили, чтоб столкнуть нас с американцами и со всем миром? Или — настолько слабохарактерен, что не в силах противостоять просьбам?» Режим Наджибуллы был обречен, и СССР мог спасти разве что его самого. Горбачев позвонил Шеварднадзе. Черняев слушал. Шеварднадзе начал перекладывать вину на военных. Черняев перебил: «Военные дали техническую разработку под политический план, с которым вы согласились. А план этот идет вразрез со всей нашей политикой, да и простым здравым смыслом, не говоря уже о жертвах, на которые вы обрекаете вновь наших ребят».

— Вы там не были, — разозлился Шеварднадзе, — вы не знаете, сколько мы там натворили за десять лет?!

— Но зачем же еще усугублять преступления?! Какая логика? Наджибуллу все равно не спасем…

— А вот он говорит, что если продержится после нашего ухода один год, он удержится и вообще…

— И вы верите в это? И под это вы готовы бросать в бой ребят и нарушать слово, данное в Женеве?^{484}

Двадцать четвертого января состоялось заседание Политбюро. Шеварднадзе упорно повторял, что Советский Союз не вправе проявлять равнодушие к судьбе режима Наджибуллы, что следует оставить в стране от десяти до пятнадцати тысяч советских солдат (в том числе потому, что они будут охранять дороги, по которым выведут войска). Его вновь поддержал Крючков. Однако Горбачев резюмировал не в пользу Шеварднадзе. У СССР были моральные обязательства перед Наджибуллой, и нужно было сделать все, чтобы его режим просуществовал как можно дольше. Но оставалось только двадцать дней, и вывод войск следовало завершить вовремя.

Операция «Тайфун»

Политбюро приняло решение слишком поздно, и не могло остановить «Тайфун». Язов приказал Варенникову начать операцию днем ранее, 23 января. Она продолжалась два дня^{485}. Боевой дух войск к этому моменту упал до низшей точки. Почему, спрашивали солдаты, они должны рисковать жизнью буквально накануне отъезда на родину, где, как они знали, война считалась несправедливой — ничем не лучше американского вторжения во Вьетнам? Один молодой офицер спросил у непосредственного командира: «Зачем нужно это кровопролитие?.. Я, конечно, все понимаю и постараюсь вселить уверенность в офицеров и солдат своего батальона. Но скажу откровенно, если мне прикажут стрелять, я приказ выполню, но себя прокляну»^{486}.

Истребители-бомбардировщики и стратегические бомбардировщики, базировавшиеся в Советском Союзе, совершили больше тысячи налетов на базы моджахедов. Больше четырехсот ударов было нанесено ракетами и обычной артиллерией. Временами эти бомбардировки напоминали массированные артобстрелы, предшествовавшие крупным наступательным операциям Красной армии во время Второй мировой^{487}. После операции штаб 40-й армии доложил, что убито шестьсот мятежников, выжившие деморализованы, что продолжающиеся авиа- и артиллерийские налеты не дают им перегруппироваться и ввести в бой подкрепления. Для беженцев построили палаточный лагерь, где политработники объясняли им, что случившееся — последствие «преступной позиции» Масуда. Советские войска потеряли троих убитыми и пятерых ранеными. Жертвы среди мирного населения подсчитывать и не пытались.

Реакция Масуда была незамедлительной. Он написал Воронцову, что «жестокие и позорные действия» русских ничего не меняют. Десять лет войны должны были бы научить советские власти тому, что афганцев нельзя поставить на колени. Но русские все равно продолжали поддерживать «горстку наймитов, предающих самих себя, для которых нет места в будущей судьбе нашей страны». Масуд надеялся: новые советские лидеры поймут, что нельзя навязывать гибнущий режим мусульманскому народу, и что у них хватит мужества действовать трезво и исходя из собственных убеждений^{488}.

Выводы советских военных оказались не менее горькими. Генерал Михаил Соцков, главный военный советник в Кабуле в 1988-1989 годах, писал об операции «Тайфун»: «В этих трех днях и трех ночах, как в зеркале, отразились почти десять лет войны: политический цинизм и военная жестокость, абсолютная беззащитность одних и патологическая нужда в убийствах и разрушениях других»^{489}.

После операции «Тайфун», 27 января, вывод советских войск возобновился. Гражданские служащие и военные уезжали, начиная с нового года, а их семьи покинули страну еще раньше. Погодные условия были исключительно сложными — снег, туман, обледеневшие дороги, особенно на перевале Саланг. Сошедшие с гор лавины образовали многокилометровые препятствия из снега и камня, для устранения которых требовались масштабные инженерные работы. Но дело было сделано, и длинные колонны бронетехники и грузовиков продолжали двигаться на север по графику, определенному военным руководством и Женевскими соглашениями^{490}.

Советские самолеты, базировавшиеся в Баграме, улетели в период с 30 января по 3 февраля. К 4 февраля последние солдаты покинули Кабул. По пути к северу стояли отдельные батальоны: они должны были гарантировать, что переход пройдет без сучка без задоринки. За последние две недели войны советская армия потеряла еще 39 человек. Среди них был Игорь Ляхович из 345-го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка, которого застрелил снайпер. Его тело вывезли из Афганистана завернутым в покрывало и привязанным к крыше БМП. Как гласит легенда, Ляхович был последним советским солдатом, убитым на афганской войне.

На генерала Себрова, пришедшего в Афганистан в 1979 году с 103-й дивизией, речи, толпы и цветы не произвели впечатления. Он с горечью подытожил: «Страна, которой мы девять лет оказывали разностороннюю помощь и поддержку, лежала в руинах. Разрушали ее все понемногу… но значительная доля вины, несомненно, ложилась на нас. Нельзя было не видеть и разительную перемену в отношениях населения и воинов афганской армии к советским военнослужащим. Если в начале 80-х годов взаимные симпатии и дружеские чувства проявлялись на каждом шагу, то перед выводом войск все чаще из уст простых афганцев в наш адрес звучали угрозы и оскорбления»^{491}.

Мост

Четырнадцатого февраля 1979 года командующий 40-й армией генерал Громов проснулся в хорошем настроении — как обычно, в половине седьмого. Он находился в Ташкургане, от которого до границы было около часа езды. Когда-то Ташкурган славился древним прекрасным рынком, но в ходе боевых действий тот был уничтожен. На протяжении большей части войны в городе находилась база мотострелкового полка, а с января — последний штаб 40-й армии. Теперь афганцы бродили по ее территории с видом хозяев, оценивая здания, которые вскоре им достанутся. В 10 часов утра небольшая колонна Громова — разведывательный батальон 201-й дивизии — выдвинулась в Хайратон, транзитную базу на афганской стороне реки. Там Громов и его коллеги еще раз остановились, чтобы проверить, не остался ли позади еще кто-либо из солдат 40-й армии. Их застиг панический звонок Язова. Юристы МИДа указали, что согласно Женевским соглашениям советские силы должны были покинуть Афганистан до 15 февраля, то есть вернуться в СССР 14 февраля. Громов ответил, что уже разговаривал с представителями ООН и что они решили закрыть на это глаза. Тогда Язов спросил: «Почему вы выходите последним, а не первым, как положено командиру?» Громов сказал, что, по его мнению, он заслужил это, провоевав в Афганистане более пяти лет. Язов промолчал.

Весь день солдаты и офицеры проверяли свои машины и начищали форму. Громов прошелся по транзитной базе, настолько огромной, что на ее тщательный осмотр ушла бы неделя. На базе располагались гигантские склады с тракторами, сельскохозяйственной техникой, кровельными материалами, цементом, сахаром и мукой. Афганский провожатый Громова показал контейнер, запечатанный с момента прибытия в 1979 году и открытый только несколько дней назад. Он был набит кексами и сладостями, давно сгнившими.

Вернувшись к своим солдатам, Громов построил их и проверил, полностью ли они готовы к событиям следующего дня. Он осмотрел собственную машину — БТР №305, — проверил ее и затем осмотрел снова. Последнее, чего ему хотелось — это поломки посередине моста.

В последнюю ночь Громов спал неважно. Он чувствовал, что эмоции покинули его, возбуждение последних дней испарилось. Он задремал около четырех, но проснулся еще до того, как зазвенел будильник. К пяти утра база начала оживать. Солдаты сновали туда-сюда и смеялись, начали разогревать двигатели своих машин. Кто-то запел.

В девять Громов вызвал адъютанта, чтобы тот проверил, в порядке ли его форма. В девять тридцать он отдал приказ выступать. БТР батальона двинулись на мост первыми. Некоторые солдаты плакали. В девять сорок пять Громов последовал за ними на командной машине, несущей знамя 40-й армии. Она пересекла мост последней. Вывод советских войск завершился^{492}.

На другой стороне реки солдат ждали местные чиновники, сотни советских и иностранных журналистов и родственники не вернувшихся солдат, надеявшиеся, несмотря ни на что, узнать, что тех нашли живыми и невредимыми в последнюю минуту. В толпе был Александр Розенбаум, молодой журналист из архангельской газеты «Северный комсомолец». Пятьдесят девять парней из Архангельска погибли в Афганистане. Трогательный репортаж Розенбаума с церемонии заканчивался вопросами, которые теперь задавали все: зачем мы отправились туда? кто виноват?^{493}

Солдат обнимали, целовали, бросали цветы вслед машинам. Громова ждал его сын Максим, он бросился обнимать генерала. Потом звучали речи, потом они пообедали в ближайшей столовой для офицеров. Громов позвонил Язову, и тот без энтузиазма поздравил его. И на этом, если не считать административной рутины, все было кончено.

Даже тогда официальная пресса распространяла мифы. В последние дни войны «Правда» сообщала: «Грянул оркестр. Страна приветствовала возвращение родных сыновей. Наши парни возвращаются, выполнив свой интернациональный долг… За эти годы советские солдаты в Афганистане отремонтировали, восстановили и построили сотни школ, лицеев, училищ, три десятка больниц и столько же детских садов, около четырехсот жилых домов, тридцать пять мечетей, многие десятки колодцев, около ста пятидесяти километров арыков и каналов… Они занимались охраной военных и мирных объектов в Кабуле»^{494}.

На мосту солдат не встречали ни партийные деятели из Москвы, ни правительственные чиновники, ни сотрудники Минобороны, ни люди из Кремля. Годы спустя они объясняли, что война была грязная и что проделать путь до Термеза означало бы одобрить преступление^{495}. Это была серьезная оплошность: предельно неудачный политический ход и просто дурной поступок. Это оскорбление солдаты не забыли и не простили.

Военнослужащие 40-й армии, пересекшие мост, не были последними русскими солдатами, покинувшими Афганистан, и не последними сражавшимися там. На территории посольства остались десантники, охранявшие посольство и его заметно сократившийся штат. Дипломатов перевезли в посольство из советского микрорайона и других частей города. Советские военные специалисты продолжали работать в афганской армии, помогая управлять сложной техникой. Советский спецназ и разведчасти по-прежнему действовали в удаленных от столицы провинциях, особенно граничащих с Советским Союзом^{496}.

А некоторые двинулись в обратном направлении, назад в Кабул. Самолеты теперь летали полупустыми. Андрей Грешнов вернулся в начале января, везя с собой более 250 килограммов ручной клади. К счастью, в момент прибытия в аэропорту не было таможенников, так что Грешнову не пришлось объяснять, почему в банках из-под варенья и бутылках с резиновыми пробками, которые он вез, алкоголь. Он и другие советские корреспонденты по большей части болтались по окрестностям, не имея заданий, или сидели на своих виллах, установив там резервные телетайпы на случай, если в городском офисе что-то пойдет не так.

У ужесточения режима была и положительная сторона. Магазин посольства мог похвастаться богатым выбором незнакомых продуктов и потребительских товаров, в него перевезли все, что оставалось в военных магазинах. Норму спиртных напитков повысили до четырех бутылок молдавского коньяка и четырех бутылок белого вина на человека. Пива можно было брать сколько угодно.

Перед отъездом солдаты сбывали все, что можно было продать: боеприпасы, пищу, одеяла, простыни, ширпотреб, солонину, греческие соки, голландскую газировку, польскую и венгерскую ветчину, зеленый горошек, подсолнечное масло, мясные консервы, чай и сигареты. Рынок был перенасыщен, так что советские продукты продавались в магазинах еще несколько лет.

Группа прапорщиков провернула удивительную аферу. Части ВВС ящиками выбрасывали «нурсики» — пластмассовые колпачки от ракет[62]. Из колпачков можно было пить, но другое применение им найти было практически невозможно. Аферисты обошли магазины, спрашивая, есть ли в продаже «нурсики». Лавочники о «нурсиках» никогда не слышали и спрашивали, для чего они нужны. «Вам не понять, — отвечали аферисты. — Очень нужная штука, очень редкая, очень дорогая». Выбросив на рынок несколько ящиков колпачков, прапорщики выкупили их по взвинченным ценам. Из-за алчности лавочников цены взлетели до небес. Когда спрос достиг пика, аферисты распродали два грузовика «нурсиков» и вышли из игры. Лавочники пожаловались на них в советское посольство, но им ответили: не выносите жара — не ходите на кухню. Много лет спустя торговцы еще удивлялись, как же они позволили себя так грандиозно надуть.

Внимание Грешнова привлекла одна деталь. У здания ЦК армии в Кабуле стоял памятник — Т-62 на пьедестале. Он находился там не менее десяти лет, еще со времен Амина. Грешнов все любопытствовал, в рабочем ли состоянии танк. Три года спустя бойцы Ахмада Шаха Масуда сняли танк с пьедестала, отступая из столицы. Они наполнили бак дизтопливом, заменили аккумуляторы и уехали в Панджшерское ущелье^{497}.

Гражданская война продолжается

40-я армия ушла. Бушевала гражданская война. Боевой дух моджахедов был по-прежнему высок, и оружие все так же поступало к ним из Пакистана в нарушение Женевских соглашений. Пакистанцы никогда и не думали их соблюдать: президент Зия-уль-Хак как-то сказал Рейгану, что они отрицают свое вмешательство в афганскую политику, поскольку у мусульман есть право лгать ради благого дела^{498}. Большинство считало, что режим Наджибуллы скоро сменит исламистское (возможно, даже фундаменталистское) правительство, как мрачно замечало ЦРУ, «в лучшем случае колеблющееся, а в худшем — открыто враждебное, особенно по отношению к США»^{499}.

Русские, со своей стороны, продолжали снабжать Кабул продуктами, топливом, боеприпасами и военной техникой. В мае 1989 года в Афганистане побывала советская военная делегация во главе с Варенниковым, чтобы обсудить оказание помощи^{500}. К 1990 году ежегодная помощь СССР правительству Наджибуллы достигла трех миллиардов долларов. Афганская армия и ВВС полностью зависели от советских поставок и могли успешно сражаться с моджахедами лишь до тех пор, пока хватало этих запасов.

Почти сразу после ухода 40-й армии под Джелалабадом началось крупное сражение. Пакистанцы были уверены, что за падением этого города последует падение Кабула, и это позволит захватить власть их протеже Хекматияру^{501}. Моджахеды начали наступление в начале марта 1989 года. Они заняли сторожевой пост, подкупив старшего офицера[63]. Затем попытались захватить аэропорт, но понесли серьезные потери и были отброшены. Дело ухудшала неспособность отдельных командиров моджахедов договориться о едином плане действий. В начале сражения моджахеды казнили ряд пленников, что укрепило готовность правительственных солдат сопротивляться.

И снова Наджибулла запросил авиационную поддержку. Десятого марта Горбачев созвал чрезвычайное совещание.

Просьбу Наджибуллы решили отклонить^{502}. Афганской армии удалось отбить атаки с помощью собственной авиации, и к апрелю правительственные войска перешли в контрнаступление. Они обстреляли моджахедов, выпустив больше четырехсот ракет Р-11, разработанных по образцу немецких «Фау-2» времен Второй мировой. Установками управляли советские специалисты, оставшиеся в Афганистане. Р-11, как и «Фау-2», появлялись безо всякого предупреждения. «Моджахеды, привыкшие уже, казалось, к тому, что на их народе отрабатываются все запрещенные международными конвенциями виды вооружений, — писал Грешнов, побывавший тогда в Джелалабаде, — оказались психологически не готовы к применению этих ракет… Потери среди мирного населения стали исчисляться тысячами, а сама битва приобрела настолько масштабный и ожесточенный характер, что по военным меркам ее можно сравнить разве что с битвой за Сталинград»^{503}. Солдаты очистили дорогу из Кабула («английскую», по которой Индская армия отступала в 1842 году) и освободили город. В июле 1989 года, когда сражение окончилось, моджахеды потеряли больше трех тысяч бойцов убитыми и ранеными. Один полевой командир жаловался: «В битве за Джелалабад мы потеряли все уважение, которого добились за десять лет боевых действий». По мнению бригадного генерала Мухаммеда Юсафа, офицера пакистанской военной разведки, отвечавшего за поставку оружия моджахедам на протяжении большей части войны, «джихад так и не оправился после Джелалабада». Он писал эти строки сразу после окончания войны и предсказывал, что оно «не принесет Афганистану и приграничным территориям Пакистана ни мира, ни стабильности»^{504}. Слова Юсафа оказались пророческими.

Кандагар всегда был опасным городом для иностранцев. В нем было полно мрачных пуштунских базаров, где считали так: если вы говорите на их языке, значит, вы шпион. Грешнов побывал там с группой иностранных журналистов летом 1989 года, спустя год после вывода первой части советских войск. Город казался не таким, как во время предыдущей поездки в 1983 году:

Кандагар по-прежнему был в руках правительства, но силы Хекматияра регулярно обстреливали его. За несколько предыдущих месяцев он пережил две крупных атаки. Восемьдесят процентов торговцев на базаре, рассказал журналистам глава города, — моджахеды, решившие отдохнуть от боев. Раньше они приходили сюда на два-три дня в месяц, теперь торговали пятнадцать-двадцать дней подряд. Численность моджахедов в районе с момента ухода советских войск выросла в четыре или пять раз. Они честные ребята, сказал губернатор. У них нет желания уничтожать город, они лишь хотели освободить его. Сам губернатор поддерживал осторожные контакты с их лидерами.

Куда все катится, недоумевал Грешнов, если губернатор крупного города заговорил о «честных моджахедах»?^{506}

Падение Кабула

В 1989-1990 годах правительству Наджибуллы удалось укрепить вооруженные силы. ХАД финансировала создание милиции, набираемой из бывших моджахедов. Рассказывали, что в ряды милиции вступили сто тысяч бывших повстанцев. Семнадцатая дивизия в Герате, с мятежа которой в марте 1979 года началось сопротивление коммунистам, теперь состояла из 3400 солдат регулярных войск и четырнадцати тысяч милиционеров. Согласно некоторым подсчетам, общая численность подконтрольных правительству сил в 1988 году составляла почти триста тысяч человек^{507}.

Передышка была недолгой. Мятежники тогда еще не научились вести масштабную войну, и в 1989 году правительственные войска по большей части успешно отбивали их нападения^{508}. Но к концу лета 1990 года силы правительства повсеместно перешли к обороне. Теперь Масуд командовал армией из двадцати тысяч человек, располагающей танками и артиллерией. В первой половине 1991 года правительство контролировало всего 10% территории Афганистана. Хост попал в руки мятежников, боевой дух армии был на нуле, и солдаты повсеместно дезертировали. Шеварднадзе и Крючков по-прежнему сопротивлялись предложениям прекратить снабжение Наджибуллы. Но в декабре 1990 года Шеварднадзе ушел в отставку, а Крючков был арестован после путча в августе 1991 года. У Наджибуллы больше не осталось высокопоставленных покровителей в советском правительстве. Советский Союз сам оказался на грани экономического и политического краха. Афганский чиновник, побывавший в Москве в то время, заметил: «Мы видели все эти пустые магазины в Москве, длинные очереди за буханкой хлеба и думали: что же русские могут дать нам?»^{509}

Ельцин, восходящая звезда российской политики, не был намерен тратить деньги на смягчение последствий катастрофической советской политики. Его чиновники начали открыто говорить о том, что от Наджибуллы следует избавиться и поддержать правительство исламистов. Осенью Наджибулла с горечью написал Шеварднадзе: «Я не хотел быть президентом. Вы меня уговаривали, настойчиво просили, обещали поддержку. Теперь меня и Республику Афганистан бросают на произвол судьбы. Как это понять?»^{510} В декабре 1991 года представители КГБ наконец покинули Кабул и отказались от своих давних притязаний на контроль над афганской политикой^{511}. Еще до распада Советского Союза Ельцин и его люди начали напрямую взаимодействовать с лидерами моджахедов, стремясь вырвать внешнюю политику из рук Горбачева и его правительства^{512}. В январе 1992 года правительство Ельцина прекратило поставку военного снаряжения и топлива режиму Наджибуллы.

Разложение распространялось очень быстро. Авиация Наджибуллы, его самое эффективное орудие против моджахедов, была прикована к земле из-за отсутствия топлива. Мятежники же, как и прежде, получали припасы из Пакистана. Они начали захватывать крупные города и все чаще проводили теракты в самом Кабуле. В январе 1992 года, через пять лет после объявления политики национального примирения, Наджибулла публично обвинил Советский Союз в бедствиях, постигших Афганистан, и назвал день вывода советских войск Днем национального спасения. Но его правительство было уже не спасти.

Русские держались в Кабуле, сколько могли. Посольство превратилось в настоящую крепость: его окружала двойная бетонная стена с железными воротами. Перед тем как уехать в 1989 году, советские военные инженеры целый год строили громадное бомбоубежище по соседству со зданиями административного блока. В нем имелась собственная система подачи воды и электроэнергии, система очистки воздуха, значительные запасы продовольствия и все необходимое, чтобы штат посольства мог продержаться какое-то время. Под морг был выделен большой холодильный отсек. Отдельное защищенное помещение было предназначено для Наджибуллы на случай, если он попросит политического убежища^{513}. В те дни в посольстве царила атмосфера лихорадочного, но тщательно подавляемого напряжения. В западной части города продолжались бои. Однажды сотрудникам велели спуститься в убежище, и им пришлось провести там немало времени, поскольку посольство и территория вокруг него все чаще подвергались ракетным и артиллерийским обстрелам^{514}.

Галина Иванова и другие жены посольских служащих жили в убежище, пока их мужья сидели в кабинетах и работали. Там же находились и еще два-три десятка мужчин. Некоторые вели себя недостойно — распускались, не утруждали себя бритьем, ссорились из-за порций пищи и воды и даже бранили Галину за то, что она отложила немного еды для собаки, жившей в посольстве. Все это стало настолько неприятно, что Галина и другие женщины стали спать в поликлинике. Однажды се муж Валерий решил позвонить ей. Он сказал, что нападение возможно в любую минуту, что им нужно выбираться из поликлиники и искать нормальное убежище — хотя бы подвал посольского магазина. Когда женщины выходили, поликлиника взлетела на воздух. Они еле спаслись^{515}.

Посол делал все возможное, чтобы поддерживать рабочие отношения с афганским правительством, пусть от него уже мало что осталось. Советские торговые организации по-прежнему работали в Кабуле под общим руководством Валерия Иванова. Юрий Муратханян был директором «Афсотра», совместного транспортного предприятия. Двенадцатого августа 1992 года, когда он пил чай в своей квартире вместе с женой Ниной и бухгалтером российского торгового представительства Евгением Коноваловым, в здание выстрелил танк. Нина и Коновалов были смертельно ранены и скончались через несколько дней. Их тела положили в цинковые гробы и хранили в холодильном помещении, отведенном под морг. Электричество постоянно отключалось, фреона в холодильнике становилось все меньше. Несколько их афганских друзей вызвались пополнить запасы, хоть для этого и надо было выйти на простреливаемую улицу^{516}.

Тем же вечером Наджибулла вызвал старшего российского военного советника генерала Лагошина и сообщил, что он и его коллеги (теперь в Кабуле оставалось всего семь военных советников) должны немедленно покинуть страну. Мятежники вскоре захватят власть, и сам он продержится на посту президента не больше пяти дней. Наджибулла прибавил, что хотя СССР предал его, он считает своим долгом отправить военных советников домой. На следующий день, когда администрация аэропорта пыталась чинить их отъезду препоны, Наджибулла приехал туда, чтобы помочь им вылететь в Ташкент^{517}.

На следующий день Наджибулла сообщил ООН, что намерен бежать из страны: его правительство развалилось. Его группу остановили в аэропорту, который теперь находился под контролем генерала Дустума. Тогда Наджибулла попросил убежища в штаб-квартире ООН в Кабуле. Ее он считал безопасной зоной^{518}.

Теперь оставлять людей в Кабуле уже не имело смысла, и Россия решила эвакуировать посольство. Операция началась в четыре утра 28 августа: три самолета вылетели из Термеза в Кабул. Новый посол Евгений Островенко, проработавший в Кабуле всего несколько месяцев, поехал вместе со своей командой в аэропорт, по пути подбирая дипломатов из Монголии, Китая, Индонезии и Индии.

Как оставшиеся министры афганского правительства, так и моджахеды гарантировали российским самолетам возможность спокойно приземляться в Кабуле и покидать его. И вот в аэропорт прибыли три Ил-76, предварительно выстрелив тепловые ловушки, чтобы отвести ракеты. В первый самолет сели Валерий Иванов, его жена Галина и еще несколько человек, туда же поместили гробы с телами Нины Муратханян и Евгения Коновалова и разные грузы. Самолет взлетел, резко набрал высоту четыре километра, чтобы уклониться от ракет, и взял курс на базу. Но затем моджахеды начали обстреливать аэропорт. Второй самолет тоже взлетел успешно, хотя несколько покрышек шасси были продырявлены осколками. Однако третий самолет загорелся, и жена посла, которая уже была на борту, еле успела выбежать наружу. Десантники и члены экипажа спасли документы, но до багажа не добрались. Они выпрыгнули из самолета прямо перед тем, как он взорвался.

Капитан первого самолета отказался возвращаться и забрать оставшихся, объяснив Иванову, что у него кончились тепловые ловушки. «Вам придется очень много заплатить мне, чтобы я передумал», — сказал он, предположительно в шутку. В Термезе — теперь это была территория независимого Узбекистана — работники аэропорта отказались заправлять самолет, выдавать пищу и воду для экипажа и пассажиров, пока не получат два КамАЗа, которые вез самолет, в качестве взятки. Вот, думал Иванов, насколько все разложилось после распада СССР.

Остальных сотрудников посольства, в том числе посла Островенко и его жену, пришлось переправлять в Мазари-Шариф в нескольких Ан-12, предоставленных Дустумом. Оттуда они полетели домой.

Один из военных снял с флагштока изрешеченный пулями флаг, который потом еще много лет висел у него в кабинете[64].

Если кому-то хочется найти исторические параллели, то можно вспомнить, что двумя десятилетиями ранее сотрудников американского посольства в Сайгоне пришлось эвакуировать в еще более унизительных обстоятельствах.

Теперь твердой власти в столице не было. Генерал Дустум, прежде один из самых эффективных командиров Наджибуллы, двинулся на Кабул вместе с Масудом и Хекматияром. Но их союз оказался непрочным. Вражда между моджахедами вспыхнула с новой силой. За девять лет советского присутствия Кабул пострадал мало. Теперь же большая часть города была уничтожена беспорядочными бомбардировками, а его население подвергалось грабежам, изнасилованиям и убийствам. Силы Масуда участвовали в жутких зверствах против хазарейского меньшинства. К 1996 году, по оценкам, погибли около сорока тысяч жителей города и двести тысяч бежали^{519}.

Гражданской войне положил конец «Талибан». Многие талибы выросли в лагерях беженцев на территории Пакистана и учились там в ортодоксальных исламских школах. Первых успехов они добились весной 1994 года, захватив город Спин-Болдак на пакистанской границе. С тех пор они неумолимо продвигались вперед, захватили Кандагар, но на время остановились перед Кабулом, где преимущество было за Масудом. Затем они при поддержке Пакистана устремились на запад, захватили базу в Шинданде вместе с авиацией, а в сентябре 1995 года взяли без боя Герат. В сражении за Мазари-Шариф обе стороны устроили настоящую бойню, но в августе 1996 года «Талибан» прочно закрепился и там. Джелалабад и Кабул пали в сентябре^{520}.

Большинству жителей Кабула победа «Талибана» принесла — по крайней мере сначала — определенную безопасность и некоторое ощущение порядка, пусть даже основанного на шариате. Но Наджибулле пришел конец. Талибы ворвались в представительство ООН, захватили его и его брата, пытали их, кастрировали и повесили их тела в центре города.

Убийство Масуда

После ухода русских политическая и военная карьера Масуда шла в гору. Но неустойчивые союзы времен гражданской войны и обстоятельства, особенно восхождение «Талибана», все чаще вынуждали его переходить в оборону. Атаки авиации выдавили его из Кабула. Масуд по-прежнему умело сражался и пользовался поддержкой Ирана, Узбекистана и России.

Но в конце концов его оттеснили назад, в Панджшер. Потом Масуд возглавил Объединенный исламский фронт спасения Афганистана (Северный альянс), собравший под свои знамена лидеров разрозненной оппозиции. Они представляли примерно десятую часть территории страны, все еще свободную от влияния «Талибана».

Несмотря на эти неудачи, Россия продолжала укреплять связи с Северным альянсом и Масудом. Он состоял в переписке с президентом Ельциным и Евгением Примаковым, возглавлявшим Службу внешней разведки России^{521}. В феврале 1994 года представители России приехали в Афганистан на секретные переговоры с Масудом. В 1998 году Масуд отправил в Москву своего министра иностранных дел Абдуллу Абдуллу для обсуждения военно-технического сотрудничества и военной помощи. Его представители встретились с начальником Генштаба генералом Квашниным, помощником Ельцина Севостьяновым и замминистра иностранных дел Пастуховым.

В 2000 году снова начались боевые действия. Талибы задействовали против Масуда танки и авиацию, и хотя ему все острее не хватало техники и боеприпасов, он смог отбить атаки. Весной того же года «Талибан» объявил России джихад. В октябре Масуд встретился в Душанбе с российским министром обороны маршалом Сергеевым. Россия согласилась снабжать его оружием и боеприпасами. Талибы тут же выступили с предупреждением: «Россия должна прекратить вмешиваться во внутренние дела Афганистана, иначе это принесет ей много бед и приведет к тяжким последствиям». В декабре 2000 года по предложению России и США Совет Безопасности ООН оставил в силе санкции в отношении режима талибов. В апреле 2001 года Масуд побывал в Европарламенте в Брюсселе и попросил помощи в борьбе с «Талибаном», чьи союзники из «Аль-Каиды», предупреждал он, вскоре обратят свои взоры на Европу и США^{522}.

В начале сентября 2001 года журналист «Нового времени» Аркадий Дубнов жил в гостинице в Панджшерском ущелье, ожидая интервью с Масудом. Дубнов наладил с ним контакт, когда приехал в Афганистан в 1993 году. В одном номере с Дубновым жили два арабских журналиста, которые тоже собирались взять у Масуда интервью. Девятого сентября арабы добились встречи и убили Масуда: взорвали бомбу, спрятанную в телекамере. Утверждалось, что это марокканцы из лондонского информагенства. Поэтому дело взялся расследовать Скотланд-Ярд, следователи из которого допросили Дубнова. Но из-за отсутствия достаточных улик следствие прекратили^{523}.

Президент Путин немедленно позвонил президенту Бушу: «Я в разговоре с ним упомянул о том, что на днях был убит лидер Северного альянса в Афганистане Масуд. И я сказал тогда американскому коллеге: “Знаешь, меня это очень тревожит. Такое чувство, что должно что-то произойти. Они явно к чему-то готовятся”»^{524}.

Два дня спустя в Нью-Йорке были взорваны «башни-близнецы». Путин первым из иностранных лидеров выразил Бушу соболезнования и тут же оказал практическую поддержку грядущей американской кампании против «Талибана» и «Аль-Каиды». Его люди передали американцам немало информации, в том числе карты минных полей, многие из которых за давностью лет, естественно, были неточными. Путин открыл российское воздушное пространство для американских военных самолетов и убедил лидеров среднеазиатских государств последовать его примеру. Он встретился с лидерами Северного альянса, увеличил российскую военную помощь и убедил их сотрудничать с американцами. В последующие годы это сотрудничество развивалось. Северный маршрут снабжения через Россию становился все важнее, так как у американцев возникли проблемы с традиционным маршрутом через Пакистан. Продолжался и обмен информацией. В октябре 2010 года русские предоставили поддержку и советы для американского налета на четыре крупных фабрики по производству наркотиков. Это была первая совместная операция такого рода. Многие россияне считали, что американцы не слишком благодарны за то, что сделал для них Путин^{525}.

Когда американская кампания закончилась и в Кабуле воцарился новый режим, Россия продолжала укреплять связи с Афганистаном. Русские чиновники, журналисты и даже туристы ездили в Афганистан, как и практически все время после вывода советских войск.

Масуда похоронили в Панджшерском ущелье, на горе у его родного кишлака Джангалак. Ему немедленно поставили памятник. В церемониях на его могиле по случаю второй годовщины его смерти приняла участие солидная российская делегация во главе с генералом Варенниковым. С годами культ Масуда разросся, его гробница превратилась в крупный мавзолей. Русские все так же чтили его память. Пуштуны же с возмущением смотрели на прославление человека, который не был одним из них и который держал с русскими перемирие вместо того, чтобы сражаться^{526}.

201-я дивизия продолжает бой

Для одной из дивизий 40-й армии война так и не закончилась. 201-ю дивизию перевели из Афганистана в Таджикистан, где она осталась после распада СССР и обретения страной независимости. Ее штаб находился в столице Таджикистана Душанбе, а два полка базировались в Кулябе и Курган-Тюбе, неподалеку от афганской границы. Когда в 1992 году между правительством и мятежниками-исламистами разгорелась гражданская война, местные призывники-таджики дезертировали. Российские офицеры и прапорщики заперлись в казармах вместе с семьями и отказались сдаваться толпе. Ельцин принял дивизию обратно под российскую юрисдикцию. Ее состав пополнили российскими призывниками и контрактниками, служившими на выгодных условиях, и она стала ядром миротворческих сил СНГ. Когда в 1997 году гражданская война закончилась, миротворческие силы распустили, но дивизия осталась в Таджикистане с неопределенным статусом.

Для пограничных войск война тоже не кончалась. Их штаб-квартира тоже находилась в Душанбе, а отдельные части — на афганской границе. Некоторые из них участвовали в операциях в Афганистане, некоторые погибли (всего в Афганистане были убиты 576 офицеров КГБ). Теперь они продолжали охранять границу между Таджикистаном и Афганистаном, боролись с наркокурьерами и бандформированиями, жаждущими поддержать мятежников-исламистов в Таджикистане. В мае 1993 года Россия подписала с Таджикистаном соглашение о дружбе и сотрудничестве, по которому формальная ответственность за охрану границы переходила к России.

Пограничные посты подвергались нападениям. Рано утром 13 июля около четырехсот моджахедов и солдат 55-й пехотной дивизии афганской армии устроили массированную атаку на 12-ю заставу, где служили 48 пограничников. Гарнизон предупредила о нападении сторожевая собака. Под огнем с окружающих холмов и с афганской стороны они бросились занимать позиции. Первыми погибли члены экипажа единственной на заставе БТП: они даже не успели забраться в машину. Когда был убит и 25-летний командир заставы, его заместитель решил, что выжившим следует прорываться в безопасное место. На выручку осажденному гарнизону послали небольшую группу солдат 201-й дивизии и таджикской армии, а также пару вертолетов. На единственной дороге, ведущей к заставе, они столкнулись с минами и засадами. Таджикские солдаты повернули назад. Добравшись до заставы, российская группа поддержки обнаружила 25 погибших и изувеченных бойцов. Шесть участников обороны (четверо — посмертно) получили звание Героя России. В 80-х годах Героями Советского Союза стали 86 участников войны^{527}.

Солдаты, перешедшие Мост дружбы ц февраля 1989 года, вернулись в свою страну, которой оставалось жить всего два года, страну в своем роде не менее расколотую, чем только что покинутый ими Афганистан. В результате радикальной избирательной реформы высшие офицеры потеряли места в парламенте, которые считали своими по праву. Недовольство в национальных республиках СССР звучало все громче. Экономика быстро приходила в упадок. Пресса, всегда относившаяся к военным с уважением, получила свободу беспощадно их критиковать. Поводов для негодования было немало, но особенно возмущало солдат стихотворение Евгения Евтушенко, описывающее мысли афганского муравья, ползущего по носу погибшего советского солдата.

Удары, нанесенные после этого по советской армии, почти разрушили ее.

Как считали командиры 40-й армии, она покинула Афганистан, сохранив свою репутацию и честь. Она решила те ограниченные задачи, что ставили перед ней политики: удержать города, обеспечить доступность коммуникаций, удерживать мятежников на расстоянии, чтобы у правительства в Кабуле была возможность укрепить свои позиции и сохранить власть хотя бы на время. Солдаты выполнили свой долг и не понесли поражения в бою. Война была мучительной, но, по крайней мере, с точки зрения армии, не унизительной. Теперь же в считанные месяцы 40-я армия, одна из самых боеспособных в советской истории, была распущена, ее генералов, командиров дивизий и их заместителей перевели на другие посты или отправили преподавателями в военные академии, а полковых командиров направили в части, разбросанные по всему СССР.

Когда менее чем два года спустя Советский Союз начал распадаться, многие из этих офицеров оказались служащими армий независимых государств. Они приносили присягу Советскому Союзу, и некоторые из них отказались присягать новой стране, оставив военную карьеру.

Офицеры

Многие из офицеров обратились к традициям. Они испытывали стыд за Россию, за землю своих отцов, за опустевшие деревни, где стоят разрушенные церкви и брошенные кузницы, за страну, которая изменилась практически до неузнаваемости, оставленную и забытую, как один из них заметил, «мной и такими, как я»^{528}. Они разделяли чувства своих прадедов, офицеров царской армии, вынужденных выбирать ту или иную сторону в гражданской войне. Теперь, когда на страну, казалось, снова надвигалась гражданская война, они снова оказались перед выбором. Встать на сторону Горбачева? Или Ельцина? Или сделать все возможное, чтобы сохранить лучшие черты советской власти?

Волей-неволей они втягивались во все более запутанную и ожесточенную внутреннюю политику. 345~й гвардейский отдельный парашютно-десантный полк вошел в Афганистан одним из первых и покинул его одним из последних. Полк перевели в Кировабад в Азербайджане, где не было ни казарм, ни автопарка, ни жилья, ни денег. В начале апреля 1989 года, всего через два месяца после ухода из Афганистана, полк срочно направили в Тбилиси для подавления антиправительственных демонстраций. Солдаты применяли газ и саперные лопатки. Погибли девятнадцать демонстрантов, большинство — женщины и девушки. Кто несет ответственность за акцию, неясно, но солдаты по большей части винили Горбачева. Москва возложила вину на грузинские власти и местных армейских командиров. Генерала Родионова, командующего Закавказским военным округом и заслуженного командира 40-й армии, сняли с должности и назначили начальником Академии Генштаба^{529}. Девять месяцев спустя, в январе 1990 года, в Баку в столкновениях с армией погибли двести демонстрантов. Среди участников событий были и офицеры, служившие в Афганистане.

В сентябре 1990 года советское правительство согласилось на объединение Германии. В глазах многих офицеров это было предательством со стороны Горбачева, Шеварднадзе и других «продажных либералов», управлявших теперь страной. К тому моменту уже начался вывод войск из Восточной Европы. Осенью 1989 года один британский генерал побывал в танковой дивизии на Украине, которую вот-вот должны были распустить. Генерал-майор, командовавший дивизией, заявил ему в присутствии своих офицеров: «Некоторые уже говорят, что всю армию выбрасывают на свалку… Я согласен с ними»^{530}. В следующие несколько лет ГДР и страны Восточной Европы покинули почти пятьсот тысяч советских военных и членов их семей. Солдаты вернулись в страну, охваченную хаосом и нищетой. Многим офицерам было негде жить, и они со своими семьями занимали палатки и даже контейнеры. Офицеры советовали сыновьям выбрать другую профессию.

Партия всегда стремилась не допускать политизации армии, увольняя (или расстреливая, как при Сталине) генералов, заподозренных в «бонапартизме», и предоставляя в распоряжение армии значительную часть экономических ресурсов страны для разработки и производства оружия, сопоставимого с вооружениями другой супердержавы — США. Теперь ситуация приобретала все более зловещий характер: армия выходила из-под контроля политиков. Осенью 1990 года на Горбачева начали резко нападать — как негласно, так и на публике, — два «черных полковника» Алкснис и Петрушенко. Они обвиняли его в измене, и это сходило им с рук. Члены партии писали гневные письма, обвиняя Горбачева в предательстве Восточной Европы и уничтожении Вооруженных сил. В декабре 1990 года 53 видных военных, в том числе генерал Варенников, который после Афганистана был назначен Главнокомандующим Сухопутными силами, начальник Генштаба генерал Моисеев и Главнокомандующий ВМФ адмирал Чернавин, публично призвали ввести чрезвычайное положение и президентское правление в зонах конфликтов, если конституционные методы оказываются неэффективны. Накануне нового года двадцать высших офицеров, включая маршала Ахромеева, в частном порядке предъявили Горбачеву ультиматум^{531}.

Это была беспрецедентная ситуация: армия открыто никогда не вмешивалась в политику. В январе 1991 года она перешла от слов к действию. В ходе акции спецназа погибли тринадцать человек, выступавших за национальную независимость в Вильнюсе, столице Литовской ССР. Обстоятельства трагедии остались неясными. Неясно, было ли Горбачеву известно об этой акции заранее и одобрил ли он ее. Среди тех, кто участвовал в ее планировании и реализации, был генерал Варенников.

Путч

Методы, которые Горбачев использовал для ухода из Афганистана и в целом при проведении реформ, наверное, были единственно эффективными в той ситуации. Главным образом благодаря Горбачеву распад СССР и возрождение России обошлись без глобальных военных конфликтов и в стране, как и в Европе, пролилось сравнительно немного крови. Но генералы не простили Горбачеву того, что считали уничтожением великой державы^{532}. Они обвиняли его в недостатке понимания и симпатии к военным, в неспособности относиться к ним с уважением, которое они, по их мнению, заслужили во время службы в Афганистане. Эти обвинения преследовали Горбачева до конца его президентского срока.

Варенников и другие высшие офицеры решили, что с них хватит. Они активно участвовали в попытке смещения Горбачева в августе 1991 года^{533}. Семнадцатого августа, за день до путча, Варенников побывал на совещании у председателя КГБ Крючкова. Обсуждалось, что нужно сделать, чтобы спасти СССР от политического и экономического коллапса. Затем Варенников и еще несколько человек полетели в Крым, где в тот момент отдыхал Горбачев. Когда Варенников заявил Горбачеву, что если тот неспособен управлять страной, то должен сделать из этого соответствующие выводы, встреча закончилась. Варенников всегда жалел, что никому не хватило смелости сразу сместить Горбачева. Он отправился в Киев, убеждая украинское руководство ввести чрезвычайное положение и вынести предупреждение, что Вооруженные силы пресекут любые попытки националистов воспользоваться ситуацией. Из этого ничего не вышло, что явно позволило избежать большого кровопролития.

На следующий день заговорщики объявили чрезвычайное положение и перебросили войска к Москве. Генерал Ляховский участвовал в планировании атаки на Белый дом, где заседало правительство России и ее непокорный президент Борис Ельцин^{534}. Но переворот привел к расколу в рядах армии и КГБ: многие офицеры по обе стороны баррикад были шокированы тем, что бывшие коллеги подняли оружие против легитимного правительства. Среди защитников Белого дома были полковник Руцкой — ветеран афганской войны, получивший награду после того, как его сбили над Пакистаном, — и ветераны спецназа в своих тельняшках. У защитников было совсем немного оружия, и штурм, если бы он состоялся, был бы недолгим. Но приказ так и не поступил, и планы заговорщиков рухнули. «Афганцы» устроили похоронную процессию для троих молодых мужчин, погибших в сумбурной перестрелке на вторую ночь переворота. Один из них сам был ветераном афганской войны и имел награды.

Генералитет тоже разрывали разногласия. Самой трагичной была судьба маршала Ахромеева, человека большого ума и безупречной честности, ироничного и умного, попавшего меж двух огней. Коллеги уже не доверяли Ахромееву в полной мере, потому что тот весьма активно помогал Горбачеву в роли военного советника. Но он был потрясен тем, что происходит с его любимой армией, и подписал тайное письмо протеста Горбачеву в конце 1990 года. После провала путча Ахромеев повесился. Варенникова арестовали за участие в путче и обвинили в государственной измене. Он отказался выходить из тюрьмы по амнистии, утверждая, что никакой измены не совершал: он защищал Советский Союз, а советская власть в то время была законной. Он настоял на судебном рассмотрении дела и был оправдан.

Генералы не могли простить не только Горбачева, но и его преемника Бориса Ельцина. С огромной неохотой они по его приказу штурмовали Белый дом во время парламентского кризиса 1993 года. Согласно официальной статистике, тогда погибло 187 человек и было ранено 437. По неофициальным источникам, число жертв могло достичь двух тысяч человек. Это были самые смертоносные уличные бои в Москве с 1917 года. Разгул политической и чиновничьей коррупции и жажда наживы, которыми сопровождались ельцинские экономические реформы, отвратили многих генералов от самой идеи либеральной демократии. Не удивительно, что многие военные приветствовали более напористую и менее демократичную Россию, символом которой стал Владимир Путин, избранный президентом в 2000 году.

Испытывая отвращение ко всем этим событиям, многие офицеры просто ушли из армии. Среди них были и самые знаменитые солдаты-барды: Виктор Куценко, Сергей Климов, Вадим Дулепов, Владимир Кошелев. Один из них работал таксистом и во время путча 1991 года поехал из своего приволжского города в Москву, чтобы сражаться за Ельцина на баррикадах. Потом он пытался заняться бизнесом, но не выдержал повсеместной коррупции и устроился на работу в московский метрополитен. Другой стал звездой концертных залов. Третий писал философские труды. Еще один отсидел два года в тюрьме за то, что убил кого-то в драке в ночном клубе^{535}. Игорь Морозов уволился со службы в 1993 году в возрасте 41 года. Он обосновался в Рязанской области, на земле предков. Местные власти всеми правдами и неправдами пытались отобрать у крестьян землю, систематически выдавливая людей, чьи семьи жили там уже несколько поколений. Все свое время и энергию Морозов посвящал тому, чтобы сохранить свой участок и дом^{536}.

Судьба солдат

После войны в Афганистане генералов поддерживали чувство военной чести и специфический образ мыслей, складывающийся в замкнутом армейском мирке. Но призывники, на которых легла основная тяжесть войны, не имели возможности положиться на военные традиции. Не было у них и времени или энергии, чтобы участвовать в большой политике. Они были слишком заняты попытками адаптироваться к мирной жизни и заработать на хлеб в стране с развалившейся политической и экономической системой, граждане которой были слишком травмированы ее распадом и погружены в борьбу за существование, чтобы обращать внимание на проблемы вернувшихся на родину военных.

Пока идет война, солдатам говорят (или они убеждают себя), что когда она кончится, все будет по-другому, что на родине их ждут работа, дом и благодарность правительства и народа. Почти всегда это оказывается не так. Избирательная кампания премьер-министра Дэвида Ллойд Джорджа в 1918 году была основана на обещании «сделать Британию страной, достойной того, чтобы в ней жили герои»^{537}. Этого не случилось. Через пару лет Англия провалилась в экономическую яму, оставившую многих без работы и нормального жилья. После победы Лейбористской партии на выборах 1945 года многие военные думали, что в этот раз все будет иначе. Новое правительство и вправду обеспечило полную занятость, построило национальную систему здравоохранения на деньги налогоплательщиков и социальное государство. Но хотя лейбористы выполнили свои обещания, Британия после войны стала очень бедной страной. Жилье было в дефиците, в том числе потому, что множество домов были разрушены во время немецких бомбардировок. Финансы пришли в беспорядок. Распределение продуктов по карточкам отменили только в июле 1954 года. Большая часть обещаний, данных ветеранам, была выполнена, но в весьма малой степени.

Солдаты, вернувшиеся из Афганистана, точно так же были убеждены, что правительство должно обеспечить им работу, жилье, мед обслуживание, льготы и денежные компенсации. Но, поскольку СССР находился на грани политического и экономического коллапса, многим ветеранам было сложно добиться даже того, на что они уже имели право. Денежные выплаты были невелики, а жилье и работу найти удавалось с трудом: заводы закрывались, рабочих увольняли. Протезы, если они вообще кому-то доставались, были примитивными, то же касалось и более простых агрегатов вроде инвалидных кресел. Ветеранам было трудно справиться с психологическими травмами, полученными в боях, избавиться от наркозависимости и склонности к насилию, заработанных в Афганистане. Некоторые расстались с женами и подругами. Некоторые встали на преступный путь. Большинству в конце концов удалось найти себе место в жизни. Но все в той или иной мере чувствовали, что их предали: «Ребята так много пережили там, встречались глаза в глаза со смертью, теряли друзей… А вернувшись, оказывались в обыкновенной, не очень-то радостной нашей жизни, которая казалась им слишком пресной, в которой они с их-то обнаженными нервами остро… ощущали фальшь, лицемерие, равнодушие, наглую сытость одних и нищее убожество других. Да еще ранило, что никому дела нет до их переживаний, физических ран и душевных мук. Вот тут-то и начиналась идеализация недавнего прошлого»^{538}.

В феврале 1980 года, сразу после начала войны, правительство повысило зарплаты и пенсии солдат регулярной армии и компенсации семьям погибших. Призывники никаких особых условий не имели. Солдат, ставший инвалидом, мог получить те же льготы, что инвалид Великой Отечественной войны, хотя к 1980 году эти льготы стали довольно убогими. В противном случае солдатам полагались еще менее щедрые льготы — как лицам, получившим травмы на работе.

Два года спустя было принято еще одно решение, касающееся конкретно солдат и гражданских служащих в Афганистане и членов их семей, — о выплатах «в связи с успешным выполнением задач, поставленных Правительством СССР». В документе не говорилось, что речь идет о боевых задачах. Он предусматривал предоставление пенсий, медицинского обслуживания, жилья, транспортных средств и прочих льгот, подобных тем, что предоставляли ветеранам Второй мировой, только ограниченных. Нововведения были менее существенными, чем казалось на первый взгляд. Прежде всего, льготы и компенсации были не такими уж щедрыми: они были привязаны к званию. Офицер мог получить разовую безвозмездную помощь в размере трехмесячной зарплаты. Солдат, прослуживший дольше своего срока, получал пятьсот рублей. Призывник — триста рублей. Инвалиды получали половину этой суммы, но после выписки из больницы их на месяц отправляли в санаторий. Были предусмотрены и компенсации семьям погибших, будь то солдаты или гражданские служащие. Однако это было лишь рамочное решение, которое не могло применяться без целой массы подзаконных актов. Документы же эти не публиковались, поэтому местные власти зачастую не знали о них или игнорировали^{539}. Ветераны натыкались на стену бюрократического сумбура. Нерадивые чиновники оправдывали свой отказ предоставить ветеранам те льготы, на которые те, по их мнению, имели право, словами: «Это не я отправил вас в Афганистан».

Теперь в дискуссию вступила пресса. В 1987 году в «Правде» сообщили о сложностях, с которыми сталкиваются ветераны в общении с согражданами. Последним самим не хватало денег, они сами были лишены нормального медобслуживания, не имели достойного жилья и не очень-то понимали, почему нужно уступать людям, которые как будто и не участвовали в настоящей войне. Опрос ветеранов, проведенный «Комсомольской правдой», показал: 71% считает, что льготы существуют только на бумаге^{540}. Ветеранам по-прежнему было трудно выяснить, на что они имеют право. В СССР не было ни административного механизма, позволяющего распределить эту социальную поддержку правильным образом, ни системы «одного окна» для ветеранов. Чтобы получить заслуженные льготы, им приходилось таскаться по чиновничьим кабинетам.

В феврале 1989 года «афганцам» присвоили статус воинов-интернационалистов. Этот статус когда-то был введен для иностранных добровольцев, воевавших на советской стороне в Гражданской войне 1917-1923 годов, потом — для советских солдат, сражавшихся в гражданских войнах в Испании и в Китае, а также на стороне «прогрессивных» режимов на Кубе, в Корее, Анголе, Эфиопии, Вьетнаме и так далее. Была выпущена соответствующая медаль за участие в боевых действиях: пятиконечная звезда на золотом лавровом венке, в центре — рукопожатие, под ним — щит, символ оборонительного характера операции. «Афганцев» все это не удовлетворяло: они хотели иметь такой же статус, как ветераны Второй мировой^{541}.

Самым страшным был жилищный вопрос. Когда один ветеран покончил с собой — ему негде было жить, — профсоюзный деятель, знакомый с ситуацией, заметил: «Понимаю, каково ему было. Когда воевали ребята в Афганистане, им, небось, золотые горы обещали, а завод не может сразу квартиру дать — нет такого постановления. К тому же, поймите, строим мы дома сами, хозрасчетным способом, с горем пополам. Саша в льготной очереди был девятнадцатым. Перед ним — ветераны Великой Отечественной, те же “афганцы”, которые раньше пришли на завод»^{542}.

Советский Союз всегда был очень бедной страной. Ресурсов на социальное обеспечение никогда не хватало. Так что при всем желании возвращавшиеся из Афганистана военные редко когда могли воспользоваться своими привилегиями. Офицер, воевавший в Афганистане, объяснял это так: «Уровень экономического развития страны определял уровень социальной помощи, которую государство могло предоставлять разным социальным слоям. Если бы у нас не было проблем с жильем, у нас не было бы и проблемы с поиском жилья для афганцев… Дело не в бессердечности, не в недостатке внимания, а в проблемах, что имеют место в стране»^{543}.

Неудивительно, что немногие ветераны видели проблему в таком ключе. Им казалось, что общество обделило их даже моральным признанием, на которое они были вправе рассчитывать. Данные им обещания не были выполнены. Им приходилось бороться даже за причитающиеся им скудные льготы. А некоторые сограждане испытывали к ним неприязнь именно из-за этого^{544}.

В одном аспекте (вследствие ослабления государственной опеки над обществом) положение «афганцев» отличалось от положения ветеранов прошлых войн. Теперь граждане могли создавать ассоциации. Ближе к концу войны начали работу несколько официальных и полуофициальных организаций, которые должны были помогать ветеранам напрямую и от их имени договариваться с властями. Впрочем, значение этих структур не стоит преувеличивать: некоторые из них, особенно в первые годы, были не слишком эффективны, другие — коррумпированы. И слишком близки к власти.

В 1986 году ВЛКСМ учредил управление по афганским вопросам. В апреле 1990 года Верховный совет образовал комитет по делам воинов-интернационалистов. Среди его членов было тринадцать «афганцев»^{545}. В 1989 году Александр Котенов, сын советского офицера, четыре года проведшего в ГУЛАГе, основал Союз ветеранов Афганистана (СВА). Подорвавшись на мине и распрощавшись с иллюзиями о справедливости войны, Котенов стал военным историком. В 1991 году СВА, по его утверждению, представлял больше трехсот тысяч ветеранов-афганцев». В 1995 году Котенов ушел из СВА в знак протеста против государственного вмешательства в дела организации^{546}.

Российский союз ветеранов Афганистана (РСВА) был создан как филиал СВА в ноябре 1990 года. На его учредительном съезде выступили генерал Варенников, вице-президент Александр Руцкой, митрополит Питирим и начальник Генштаба генерал Моисеев. Первым председателем РСВА был Евгений Лягин. В конце 1991 года его сменил Котенов, а в 2001 году председателем стал Франц Клинцевич, замполит 345-го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка.

В 1991 году был создан Российский фонд инвалидов войны в Афганистане (РФИВА). Его деятельность протекала весьма бурно. Председателя фонда Михаила Лиходея убили в ноябре 1994 года. Два года спустя следующий председатель Сергей Трахиров и еще четырнадцать человек погибли (а двадцать четыре — получили ранения) при взрыве бомбы, когда возлагали венки у памятников «афганцам» на Котляковском кладбище в Москве. Расследование не принесло особых результатов. Одного из подозреваемых судили только летом 2007 года^{547}. После этого Российский фонд инвалидов войны в Афганистане переименовали в Общероссийскую общественную организацию инвалидов войны в Афганистане.

В 1997 году генерал Громов учредил организацию «Боевое братство». Опираясь на тесные связи с властями, она стала одной из самых влиятельных ветеранских организаций нового столетия. «Братство» с энтузиазмом встретило эпоху интернета, открыло общенациональный и региональные сайты и утверждало, что это крупнейшие проекты такого рода в России.

Благодаря особенностям приватизации Ельцин сумел наделить ветеранские организации рядом привилегий: налоговыми льготами, коммерческими преференциями, таможенными льготами на алкоголь, табак и нефтепродукты, доступом к иностранной валюте, санаториям и предприятиям стоимостью миллионы рублей. Организации вроде «Национального фонда спорта» получили сходные преференции. Такая практика была еще одним признаком распада и фрагментации государства. По сути, политики переложили на частный сектор ответственность за людей, сражавшихся за государство. В условиях хаоса и коррупции начала 90-х годов это были в каком-то смысле легкие деньги. Некоторые руководители ветеранских организаций изрядно разбогатели. Только 24% (по некоторым оценкам, 9%) денег реально попали к солдатам-инвалидам, которым они предназначались^{548}.

Эту сомнительную систему начали пересматривать еще до взрыва на кладбище в 1994 году. В 1995 году авторы поправок к закону «О ветеранах» наконец признали «афганцев» полноценными ветеранам и наделили их соответствующими льготами^{549}. По закону ветераны всех категорий получили довольно широкие социальные льготы, но, к сожалению, они были не лучше обеспечены финансированием, чем прежде. Еще больше запутывало дело принятое в 2004 году решение российского правительства монетизировать льготы (в условиях инфляции этот шаг выглядел сомнительным). В ходе реформы местного самоуправления 2006 года ответственность за управление льготами снова оказалась перераспределена. Впрочем, благодаря быстрому развитию российской экономики после 2000 года возможности государства выполнять финансовые обязательства перед гражданами заметно расширились.

Поскольку одной из своих задач ветеранские организации считали развитие патриотизма и уважения к Вооруженным силам, особенно среди молодых людей, место в более самоуверенной путинской России было им обеспечено. Некоторые их лидеры пошли в политику. Франц Клинцевич в 2007 году стал зампредседателя пропутинской фракции «Единая Россия» в Государственной думе и зампредседателя Комитета по делам ветеранов. Осенью 2007 года несколько ветеранских организаций поддержали избирательную кампанию Путина и «Единой России»^{550}.

Солдатам, возвращающимся с войны, приходится приспосабливаться к миру, не способному понять, через что они прошли, к людям, которые не были на войне и которым она не интересна, или же интересны только рассказы о подвигах, а не травмирующая реальность сражений. Солдаты видят ужасные вещи и порой творят что-то ужасное. Они страдают от кошмаров, ссорятся с женами, прибегают к насилию дома и на улице, они падают на землю при громких выхлопах автомобильных двигателей, их чрезвычайно задевает смерть детей^{551}. Такая реакция может наступить через месяц или через год после событий, ее спровоцировавших. Страдальцы могут отгонять воспоминания, подавляя свои эмоции, костенея душой. Такое состояние может сохраняться месяцами или годами. И поскольку они служили в армии, где в почете героизм, дисциплина, мужество и твердость, им трудно говорить о своих переживаниях или обращаться за помощью к кому-то за пределами узкого круга коллег-ветеранов^{552}.

Так страдают не только те, кто сражался и убивал. У британских миротворцев в Боснии, которые если и сражались, то только ради самозащиты, проявлялись многие из этих симптомов. Обнаруживаются они и у мирных граждан, ставших жертвой дорожных аварий, природных бедствий или насильственных преступлений. В 8о-х годах этот феномен получил название посттравматического стрессового расстройства (ПТСР).

Американские исследования показали, что ПТСР проявлялось у 20-30% солдат США, сражавшихся в чрезвычайно непопулярной войне во Вьетнаме, и всего у 15% тех, кто воевал в Персидском заливе в 1991 году (эта война воспринималась народом как справедливая и необходимая)^{553}. А американские солдаты, вернувшиеся из Ирака после 2003 года, чаще совершают самоубийство, гибнут от рук других людей либо в результате вождения в пьяном виде и употребления наркотиков, чем когда они сражались в Ираке^{554}.

Но даже когда народ уверен, что его армия ведет справедливую войну, доводы разума отходят на задний план по мере того, как число жертв растет, и солдаты уже сражаются не за правое дело, а чтобы выжить самим и помочь выжить товарищам. Британские солдаты, вернувшиеся победителями со Второй мировой войны, считались героями. На практике они зачастую сталкивались с негодованием гражданского населения. Мирные люди и сами терпели лишения и гибли при воздушных налетах. Рабочих мест не хватало, или же они не соответствовали тем специальностям или тому уровню уважения, которых ветераны, по их мнению, заслужили. Число разводов в Британии в 1935-1947 год выросло в пятнадцать раз: парам, которые разделила война, не удавалось восстановить разрушенную жизнь. Число насильственных преступлений с 1938 по 1948 год выросло в два с половиной раза, число половых преступлений — в три раза. В газетах было полно историй о солдатах, убивших жен. Ветеранов притягивало знакомое тепло общения с выжившими товарищами. Оно было для них первой линией обороны против гражданской жизни, казавшейся неприветливой или даже враждебной. Время шло, и большинство солдат постепенно устраивалось. Боевые товарищи теряли друг друга из виду, братские чувства сменялось ностальгией по героическим образам войны. Однако симптомы травмы могли проявиться спустя годы или даже десятилетия. Еще в 2001 году каждый пятый британский ветеран Второй мировой страдал от связанного с войной психологического расстройства^{555}.

В России это расстройство называют «афганский синдром»: его симптомы проявлялись и через двадцать лет после окончания войны. В 2009 году рок-группа «Гражданская оборона» точно описала его в одной из песен^{556}. У ветеранов Афганистана неизбежное разделение на «мы» и «они» усугублялось тем, что многие их сограждане теперь считали войну грязной и несправедливой. Как и солдаты, воевавшие во Вьетнаме, они сталкивались с невидимым врагом, способным принимать самые разные обличья. Теперь их называли детоубийцами и душегубами, садистами и палачами, или же простофилями, не способными даже осознать тяжесть совершенных ими преступлений. Причем называли их так люди, оставшиеся в стороне от ужасов войны (в которой и многие солдаты не видели смысла). Один иностранец вспоминал, как ужинал в российском ресторане, и в это время метрдотель выгнал двоих совершенно трезвых и вежливых молодых офицеров. Он объяснил иностранцу, что в их заведении не принимают «подобного рода личностей»^{557}.

С таким отношением ветераны сталкивались не только среди утонченной городской интеллигенции Москвы, Ленинграда и прочих мегаполисов. Враждебность ждала их и в маленьких провинциальных городах. В августе 1987 года, когда Виталий Кривенко вернулся в родной город, его прежние знакомые относились к нему так, будто он ненормальный. Он расстался с девушкой: она считала, что Виталий, как и все, кто побывал в Афганистане, — наркоман. Собутыльники, не служившие на войне, спрашивали: не озвереет ли он, если переберет с выпивкой? Кривенко научился умалчивать на собеседованиях о том, что подорвался на мине и страдал от контузии. Работодатели не хотели нанимать «афганцев», считая, что с ними трудно общаться и что они постоянно требуют обещанных, но не полученных привилегий. Потом Кривенко провел некоторое время в тюрьме за то, что ударил милиционера.

Полной статистики на этот счет нет, да и интерпретировать ее трудно. Но кое-что можно понять из жизненных историй. В 2008 году Александр Гергель узнал, что один из тех, с кем он служил в Бахараке, умер от пьянства и наркомании, второй пал жертвой вооруженного ограбления, а третий стал наемным убийцей и теперь отбывал десятилетний срок. Доля таких неудачливых ветеранов была невелика. Остальные более или менее приспособились к мирной жизни: «Однако когда происходят ночные разговоры в подпитии, понимаешь, что почти у всех что-то в душе надломилось. Думаю, можно сформулировать это следующим образом: жизнь перековала нас на свой лад, и все мы стали не такими, какими хотели бы стать, не попади мы в Афган. Лучше или хуже — другой вопрос»^{558}.

На эту тему не проводилось общенациональных исследований, однако отдельные регионы, ветеранские организации и городские газеты стали создавать веб-сайты о местных жителях, служивших в Афганистане. По данным «Воронежской газеты», в Воронеже было 5200 ветеранов афганской войны. К лету 1996 года семьдесят пять из них умерли, половина в результате несчастных случаев, треть — от болезни, а каждый седьмой покончил с собой. Спустя двенадцать лет умерло уже больше пятисот человек — десятая часть тех, кто вернулся с войны. В газете утверждалось, что молодые люди гибли не столько из-за того, через что они прошли в Афганистане, сколько из-за того, что ничего не было предпринято для их психологической реабилитации, что они не смогли позволить себе нормальное лечение и жилье, не могли найти работу^{559}.

Возможности психологической реабилитации солдат были ограниченными отчасти из-за дефицита ресурсов, отчасти потому, что сама концепция травмы была чужда обществу. Если солдаты, сражавшиеся с Гитлером, смогли обойтись без психотерапевта, что такого особенного в «афганцах»?

Тем не менее, в этой области у русских существовала собственная, пусть небогатая традиция. После Русско-японской войны 1904-1905 годов психиатры из Военно-медицинской академии провели первое исследование солдат, страдающих от психологических травм. В советский период результаты этого исследования по большей части игнорировались, и при отправке 40-й армии в Афганистан психиатров в ней не было. Первые специалисты в этой сфере поехали в Афганистан в середине 8о-х годов. Симптомы, которые они обнаружили у «афганцев», во многом совпадали с теми, с которыми американцы столкнулись после Вьетнама: чувство вины, ужас перед увиденным, самобичевание (они выжили, а товарищи — нет). По оценкам некоторых специалистов, чуть ли не каждый второй ветеран Афганистана нуждался в определенной помощи. Поначалу симптомы носили психологический характер: раздражительность, агрессивность, бессонница, кошмары, мысли о самоубийстве. Через пять лет ветераны страдали уже от физиологических проблем: болезней сердца, язвы желудка, бронхиальной астмы, нейродерматоза.

Проблема была в том, что в России, в сравнении с США, почти не было учреждений, способных лечить такие психические травмы. В России существовало всего шесть специализированных реабилитационных центров, и они должны были заниматься не только «афганцами», но и людьми, столкнувшимися с катастрофой в Чернобыле, и участниками боевых действий в Чечне и других локальных конфликтов^{560}.

Среди людей, пытавшихся дать научное объяснение этому феномену, был ректор Восточноевропейского института психоанализа в Санкт-Петербурге профессор Михаил Решетников. Он с 1972 года служил военным врачом, а в 1986 году попал в Афганистан. Решетников направил в Генштаб доклад, основанный на интервью с двумя тысячами солдат, в котором описал поразившие 40-ю армию проблемы: от неадекватности системы снабжения до неэффективной морально-психологической подготовки солдат. Доклад не возымел никакого эффекта, начальство лишь поинтересовалось у Решетникова, зачем он собирает факты, бросающие тень на армию. С 1988 по 1993 год он руководил несколькими программами Минобороны по изучению поведения людей, пострадавших в локальных конфликтах, техногенных катастрофах и природных бедствиях. Уволившись из армии, Решетников вступил в Ассоциацию ветеранов Афганистана.

В 2002 году Решетников опубликовал на сайте ветеранов Афганистана статью, в которой доказывал, что когда русские окружали свою военную историю ореолом героизма, это имело и политический, и моральный, и психологический смысл. Это помогало смягчить ужасы как афганской и чеченской кампаний, так и Великой Отечественной войны — события, лежащего в основании современных российских патриотических мифов.

Но Решетников писал и о страшных вещах, случившихся в Афганистане, и его выводы были суровыми. Все войны провоцируют «эпидемию аморальности». Конечно, на войне есть место героизму, товариществу и самопожертвованию. Но во всех армиях и во время всех войн они обильно разбавлены убийствами, пытками, насилием над пленными, изнасилованиями и мародерством. Чувство вины, потребность в искуплении сделанного приходят позднее, затрагивая личные (особенно семейные) взаимоотношения солдат. И эти люди, «чья память отравлена криминальным и полукриминальным опытом, составляют реальную угрозу не только для самих себя, но и общества в целом». Не удивительно, что статья привела в бешенство многих «афганцев». В тексте подразумевалось, что все они в той или иной мере были преступниками. Это глубоко возмутило ветеранов, и они выразили свой гнев в цветистых комментариях на сайте.

Все успокаивается

Попытки журналистов и либеральных политиков выяснить правду об афганской войне вызывали гневную реакцию не только у ветеранов, но и у членов их семей. Публикация в 1990 году книги Светланы Алексиевич о мужчинах и женщинах, служивших в Афганистане, вызвала бурю критики. «Вы хотите доказать ненужность и ущербность этой войны, не понимая, что тем самым оскорбляете ее участников, ни в чем не повинных мальчишек». «Как вы могли! Как смели облить грязью могилы наших мальчиков… Они — герои! Герои!!!» «У меня там погиб единственный сын. Я утешался тем, что воспитал героя, а если верить вам — не героя, а убийцу и захватчика». «Сколько можно нас превращать в душевнобольных, насильников, наркоманов?»

Ветеранов приводило в ярость утверждение автора, что война была ошибкой. «Зачем об ошибках?.. Думаете, эти разоблачительные публикации в газетах… Думаете, они помогают? Мы лишаем молодежь нашей героической истории». «Не хочу слышать о политической ошибке! Не хочу!!! Если это ошибка, верните мне мои ноги… Две мои ноги». «Уезжали мы из государства, которому эта война была нужна, — писала одна женщина, — вернулись в государство, которому эта война не нужна. Обидно не за то, что там что-то не дали, недодали, нет. Нас вычеркнули. Еще недавно это называлось “интернациональным долгом”, сейчас — глупостью». «Назвали четыре имени [советских руководителей]… Четырех мертвых… И больше нет виноватых… Нас будете судить!!! Да, убивали! Да, стрелял… Вы оружие нам вручили в “Зарницу” играть?.. Вы думали, ангелами возвратятся?!» Попадались и более спокойные оценки: «Да, были там преступники, наркоманы, мародеры. А что, в нашей мирной жизни таких нет? Воевавшие в Афгане — жертвы, на такой оценке я настаиваю. И все они нуждаются в психологической реабилитации»^{561}.

Тяжелее всего ветеранам было переносить контраст между тем, как относились к ним, и тем, как принимали (или хотя бы как этот прием запечатлелся в народной памяти) их отцов и дедов, вернувшихся после победы над Гитлером. Но и в этом произошли некоторые изменения. Путин взялся восстановить чувство гордости за историю России в XX веке, за историю Советского Союза. Власти вновь стали делать упор на патриотизм и славное прошлое. Началось переосмысление войны в Афганистане: теперь ее представляли героическим эпизодом, в ходе которого солдаты исполняли воинский долг и защищали Родину. По указанию Путина в 2004 году воинам-интернационалистам воздвигли памятник на аллее грандиозного военно-мемориального комплекса, построенного Брежневым на Поклонной горе — невысоком холме, где Наполеон ждал, когда «отцы города» вручат ему ключи от Москвы^{562}. Неподалеку от памятника поставили БМП в пустынной камуфляжной окраске. Машина выглядела скромным дополнением к арсеналу военной техники времен Второй мировой, разбросанному по всему комплексу.

Накал страстей и разногласия вокруг причин и характера ведения войны стали стихать. Российские эксперты оставили бесконечные споры о том, кто виноват в советском фиаско. Американское вторжение в Афганистан в конце 2001 года придало этой дискуссии новое измерение^{563}. Ветераны видели, что американцы сталкиваются с теми же проблемами и повторяют их ошибки. Они симпатизировали солдатам, сражающимся на том же трудном поле боя. По мере того, как кампания НАТО захлебывалась, нарастало и неизбежное злорадство, во многом, впрочем, умеряемое мыслью, что России с ее уязвимой южной границей совсем не нужны поражение НАТО и нестабильность в Афганистане.

Война и интернет

Через несколько лет после начала нового столетия произошло еще кое-что важное. Ветераны открыли для себя интернет, который тогда начал проникать в Россию, давая право голоса тем, кому прежде не удавалось быть услышанными. Интернет позволил ветеранам устанавливать прямые контакты друг с другом в обход официальных организаций, находить бывших товарищей. Они публиковали свои воспоминания, стихотворения, рассказы, романы на сайте «Искусство войны» (Art of War). Многие из этих произведений были не только хорошо написаны, но и зачастую поразительно объективны: сравнительно мало ветеранов бездумно похвалялось своими подвигами. И опытом делились не только интеллигентные люди с хорошим образованием. Зачастую сообщения публиковали простые, не безупречно грамотные люди.

Ветераны стали составлять в интернете списки тех, с кем служили, писать истории своих полков и организовывать встречи бывших сослуживцев. Больше всего активности проявили бойцы 860-го отдельного мотострелкового полка и 345^_го отдельного парашютно-десантного полка. Летом 2009 года ветераны 860-го полка, которые к тому моменту сумели найти уже больше двух тысяч бывших товарищей, провели в подмосковном санатории третью общенациональную встречу. На съезде побывали военнослужащие всех рангов, причем некоторые из них искали друг друга двадцать лет, а то и дольше. Многие приехали с женами и детьми. Были там и генерал-майор Антоненко, который когда-то командовал 860-м полком, и рядовой Костантин Снееров, и его командир Юрий Выговский, назвавший сына Константином в честь бывшего подчиненного. Они подняли третий тост за тех, кто не вернулся с войны, и торжественно пообещали собираться и в следующие годы^{564}.

Двадцатая годовщина

В феврале 2009 года по всей России праздновали двадцатую годовщину вывода войск из Афганистана. В Москве празднества начались с пышной церемонии, организованной местным отделением «Боевого братства» в спорткомплексе «Олимпийский». На ней присутствовало около пяти тысяч человек: ветераны, их жены и подруги, множество подростков. Многие заметили огромного раздавшегося десантника под два метра ростом. Звучали патриотические речи, бесконечные шумные и сентиментальные песни. Десяти избранным ветеранам подарили автомобили — претенциозный и очень дорогой жест. Некоторым казалось, что лучше было бы потратить эти деньги на помощь ветеранам, живущим в нищете.

В воскресенье, 15 февраля, в день годовщины, было холодно, сыпал мокрый и густой снег. У могилы Неизвестного солдата под топот дружно марширующих солдат и энергично сыгранный старый советский гимн возложили венок. Затем триста-четыреста ветеранов, среди которых были Александр Гергель и его товарищи из 860-го отдельного мотострелкового полка, пронесли красные знамена 40-й армии по снегу и слякоти от входа в мемориальный комплекс на Поклонной горе к памятнику воинам-интернационалистам. Там к ним обратились генералы: Руслан Аушев, сражавшийся в Панджшерском ущелье, ставший Героем Советского Союза и президентом своей родной Ингушетии, и Валерий Востротин, еще один Герой Советского Союза, штурмовавший дворец Амина и командовавший 345»м гвардейским отдельным парашютно-десантным полком во время операции «Магистраль».

Речи были сдержанными и, к счастью, краткими: Аушев пошутил, что если бы советские политики учились в военной академии и все спланировали как положено, то войска были бы выведены в теплое время года, и теперь ветеранам не пришлось бы стоять в снегу. Солдаты, по словам выступавших, защищали интересы страны и сделали то, чего ждала от них Родина. Они отправились на помощь афганцам, а когда афганцы перестали в них нуждаться, покинули страну. Председатель Российского союза ветеранов Афганистана Франц Клинцевич, бывший замполит, сказал, что это был плохой мир, но плохой мир лучше хорошей войны. Спокойно и с достоинством выступила мать одного из павших: афганская война должна стать последней войной, где погибали русские парни, говорила она, забыв о Чечне.

Вечером состоялась торжественная церемония в Кремле. Казалось, двадцать лет спустя заслуги и страдания ветеранов Афганистана наконец получили официальное признание — пусть даже государства, за которое они дрались, более не существовало.