Афганская бессонница

1. Некрасов. Передовая

Наступила новая ночь, и снова я ворочался на лежанке в нашей душной каморке. Я уже потерял счет ночам, в которые, без видимых перемен в моем состоянии, перетекали дни. Я вошел, в то полусомнамбулическое состояние, когда уже приходилось напрягать ум, чтобы отличать события, которые действительно имели место, от вариантов, которые я беспрестанно просчитывал в своей голове. Мне удалось лишь минут на двадцать отключиться в машине, когда мы сегодня днем ехали на базу Масуда. И все же я понимал, что вряд ли засну. Лежанки слева и справа от меня были пусты, и где сейчас были Димыч с Ильей, я не знал. Я надеялся только, что они живы.

Моим первым начальником, я уже как-то говорил, был куратор Конторы на Кубе, где мы с моей тогдашней женой Ритой и двумя детьми проходили подготовку перед оседанием в Штатах. Он представлялся всегда как человек, имя, отчество и фамилию которого вы никогда не забудете. — Меня зовут Петр Ильич…

Он делал паузу, чтобы кто-то сказал: «Чайковский!», и завершал представление: «Некрасов!»

Петр Ильич не только научил меня большинству вещей, важных для самостоятельной жизни взрослого человека в, как ни крути, враждебном мире. Он до сих пор был главным в моей, как говорят психологи, референтной группе. То есть, оказываясь в сложной ситуации, я и сейчас старался представить себе, что бы он сказал или сделал на моем месте. К сожалению, возможности проверить правильность моих предположений у меня больше не было. Некрасов погиб в начале 90-х в ходе одной операции в Югославии, в которой нас судьба снова свела годы спустя после знакомства.

Но на Кубе, в спецзоне нашей военной базы Валле-Гранде, в наших долгих, иногда по полдня, разговорах мы никогда не пытались абстрактно прорабатывать разные варианты. Как правило, Некрасов просто вспоминал свою жизнь, в которой самой яркой страницей была война. Та самая, с немцами, на которую он попал совсем мальчишкой. Кто это, Макиавелли считал, что и сами люди, и мотивы их поступков остаются неизменными, несмотря на смену эпох? Да, Макиавелли! Это он постоянно читал Тита Ливия, будучи уверенным, что в его «Истории» есть не только все ситуации, с которыми могут столкнуться люди, но и все возможные варианты их действий; Для Некрасова неполные пять лет войны были столь же поучительными, что и пятьсот лет, описанных римским историком.

Я помню, как Некрасов рассказывал нам с Ритой про вынужденное бодрствование в первые месяцы войны. Я даже помню, где это было. Мы сидели перед нашим одноэтажным домиком на две семьи под большим манговым деревом, по лужайке с криками носилась стайка ребятишек — наших двое и дети наших соседей Анхеля и Белинды. Мы с Ритой пили ром с апельсиновым соком, а Некрасов — чистый «Гавана Клуб». Он единственный из наших знакомых был способен на этот подвиг.

Так вот в тот вечер Некрасов вспоминал, что в первые недели отступления они практически не спали. После того как его подводную лодку потопили и ему чудом удалось выплыть, он с пехотной частью отступал по болотам Латвии, а потом по псковским лесам. Немцы то поджимали сзади, то нападали с флангов, то оказывались прямо перед ними. И Некрасов со своими товарищами все время шел, много дней и ночей подряд.

— Мы не спали неделю! Клянусь вам, без преувеличения! И никто не умер, никто не сошел с ума, ни у кого не было истерики, — говорил Некрасов, скрещивая свои кривые ноги. Он выглядел очень молодцевато, несмотря на свои неполные шестьдесят лет: загорелый, усы, седой бобрик волос, но ноги у этого адмирала были как у кавалериста.

— А почему не поспать по очереди? — спрашивала Рита.

— Потому что мы боялись попасть в окружение.

— И вы выяснили, сколько дней человек может не спать?

— Выяснили — восемь. Дальше мы продолжали идти, но уже по несколько часов не просыпаясь. Я серьезно! Мы просыпались, только когда наталкивались на немцев, в которых мы даже не могли стрелять — у нас уже не было патронов. Значит, мы выстраивались в шеренгу, впереди ставили самых крепких, которые не заснут. А остальные пристраивались им в спину и шли за ними, как лунатики. Важно было только, чтобы и последний не заснул, — мы так потеряли двоих ребят. Они, видимо, чуть отстали и, сонные, пошли в другую сторону.

Я сейчас, похоже, был еще в отличной форме. До момента, когда я начну спать на ходу, у меня еще было четыре дня.

Моя теперешняя жена Джессика все время удивляется, что я не хочу принимать снотворное. Она без своей пилюли не ложится спать. Результат налицо — она с большим трудом встает по будильнику, два часа раскачивается, и все равно голос у нее всегда сонный. Хотя вообще ум у нее тонкий и быстрый: наверное, долго не встряхивается только один какой-то центр.

Так вот, а я не собираюсь глотать снотворное по той же причине, по которой я никогда не пробовал наркотиков. Я даже травку ни разу не покурил! Мне кажется, что психика — это такой тонкий механизм, что стоит его хоть один раз разладить, и уже никогда не приведешь в первоначальное ясное состояние. Вы спросите: «А как же сигареты? А как же выпивка?» Согласен, в молодости я десять лет курил, а пью по сю пору, иногда могу и много. Но зачем все доводить до крайней точки? Я вот, хотя и считаю себя вегетарианцем, ем и рыбу, и морепродукты. Однако я твердо знаю, что снотворное для меня будет как наркотик, и даже не помышляю о нем. Лежу и перебираю события дня. Только, в отличие от предыдущей ночи, уже не спокойно.

Поскольку заснуть вчера ночью мне так и не удалось, утром мы записали первый призыв на молитву. Я засек накануне, что муэдзин пел ровно в шесть. Сегодня я растолкал ребят без пятнадцати шесть, мы вышли во двор с камерой и включили ее. В шесть стояла полная тишина, и в пять минут седьмого, и в десять. А камера работала, сжирая драгоценные ампер-часы аккумулятора. Мы уже хотели ее выключить, когда раздался потусторонний голос из громкоговорителя: «Аллах акбар!» Мы его ждали, и все же от него стыла кровь в жилах.

Настроение у меня сегодня утром было повеселее. Теперь я был в контакте с пакистанцем, а история с изумрудом и вовсе вырисовалась! Правда, это не означало, что удастся выполнить хотя бы одно из двух заданий, но, по крайней мере, я к ним приступил. У этой ситуации была и неприятная сторона: теперь сразу несколько человек в Талукане догадывались, что я никакой не журналист. Но обратного хода все равно не было.

Хабиб подошел к нам, когда мы уже выключали камеру. Я с ним вчера вечером расплатился за первые два дня, и он был в обнове. Это были совсем новые блестящие галоши.

Я, по-моему, что-то уже на эту тему говорил. В Афганистане это был не только предмет первой необходимости, но и часть национального костюма, причем неизменная. На головах у людей еще могли быть или пакули, или тюрбаны, или — у женщин — плотный клобук. А вот на ногах у всех гражданских, включая простоволосых детей, обязательно галоши. Мы очень быстро поняли, что по местным условиям это — идеальная обувь. В домах все ходят в носках. Нужно на улицу — сунул ноги в галоши, и ты готов, никаких шнурков. И дальше тебе не страшны ни лужи, ни грязь, ни холод! Вернулся домой — смыл комья грязи в ближайшей луже, и обувь снова чистая. Только вот откуда они берут их? Кто в наши дни еще делает галоши? Наверное, это из старых запасов, советских!

За чаем Хабиб сообщил нам новости. Асим просил передать, что интервью с Масудом назначено на два часа дня. Масуд отъезжать никуда не собирается, так что снимать мы будем на базе. Разговаривая с нами, Хабиб то и дело бросал любовный взгляд на стоящие перед дверью новые галоши. Нет, определенно, и у него, и у нас жизнь налаживалась!

Я решил с утра поехать на передовую. На этот раз Хабибу удалось лишь подрядить в городе таксиста, разумеется левака. Это был молодой парень на старенькой «Волге», кряхтевшей на подъемах и скрипящей рессорами на каждой выбоине. У водителя была одна хорошая черта — он спокойно согласился отвезти нас для начала на передовую. Плохих черт у него обнаружилось две: он любил громкую музыку, разумеется местную, и свежий ветер. После долгого занудства с моей стороны нам удалось убедить его немного приглушить магнитолу и оставить лишь небольшую щелку в боковом окне.

Завороженный, как кобра дудочкой, гнусавым афганским певцом и подпевая в самых проникновенных местах, водитель мчался вперед, лихо лавируя между бесчисленных выбоин. Хабиб, сидящий рядом с ним, обернулся к нам и задавал свои бесконечные вопросы. Должен признать, что многие никак не могли входить в круг его служебных обязанностей, — наш переводчик действительно был любознательным.

В тот раз его интересовало, был ли я женат. Я, как вам уже известно, женат был во второй раз. По профессиональному обыкновению врать я прибавил себе еще один брак.

— Конечно, женат. Уже третий раз! — сказал я. Хабиб с завистью посмотрел на меня.

— Счастливый! А я не знаю, когда и на одну жену смогу накопить!

Вот он, культурный диссонанс!

Мы заболтались — не все же мне с Хабибом конфликтовать! Потом в какой-то момент я краем глаза увидел человека с автоматом, выскочившего из домика на обочине, но не был уверен, что его заинтересовали именно мы. Однако в зеркальце я заметил, что он поднес ко рту рацию. Через метров двести впереди стояла еще пара глинобитных домов. Из него тоже выбежал мужчина — такая же привычная часть пейзажа: бородатый, пакуль на голове, «Калашников» на ремне. Он не пытался направить его на нас, но было очевидно, что он бежит к нам.

— Стой, стой! — крикнул я. — Скажи ему, чтобы остановился.

Хабиб что-то сказал водителю, и тот нажал на тормоза.

— Теперь давай назад! — сказал я.

Мы уже проскочили басмача метров на пятьдесят. Увидев, что мы возвращаемся, он спокойно ждал нас у дороги.

Они коротко переговорили с Хабибом. Домик на обочине и был передовой линией обороны. Позиции талибов были отсюда в двухстах метрах — затормози наш водитель чуть дальше, и мы бы брали интервью у них. Или они у нас!

Нас отвели к командиру — это был уже немолодой поджарый узбек с очень темным, почти негритянским лицом. Он явно пережил контузию: его левую щеку постоянно передергивал тик, а глаз на этой стороне лица часто моргал. Без проблем, даже с видимым удовольствием он согласился помочь нам со съемками. Оказалось, пост этот занимали бойцы той же Дикой дивизии, которую мы снимали позавчера в Талукане. Я услышал в группе моджахедов детское хихиканье и теперь уже знакомое «Лёт фан». Да и командир разговаривал со мной как со старым знакомым, хотя я его не помнил. Он позавчера явно не был в числе избранных.

Отделение окопалось на глинистом пригорке метрах в пятидесяти от дороги. Главной огневой силой была закопанная по самую башню легкая танкетка. Возможно, она уже была не на ходу, но пушка еще стреляла. Я расставил людей по разным концам окопов. По сигналу командира, который якобы отрабатывал действия отделения в случае атаки противника, они должны были прибежать на позиции и приготовиться открыть огонь. Все были счастливы — наконец каждый из них мог почувствовать себя актером.

Один из молодых басмачей схватил меня за руку. Хабиб перевел:

— Он хочет, чтобы потом, когда все займут свои позиции, они открыли огонь! Я не советую!

Этот совет я игнорировал и присмотрелся к парню. Сомнений не было: это он позавчера все время пытался занять перед камерой воинственную позу с автоматом на груди.

— Помнишь его? — спросил я Димыча.

— И даже очень хорошо! — невозмутимо отозвался тот. — Это он предлагал мне выбрать между кошельком и жизнью.

Я, смеясь, хлопнул его по спине. Димыч контролировал себя. Он явно умышленно избежал слова «пайса», хотя мы эту историю постоянно обзванивали между собой.

— Да, им потом можно будет пострелять? — не дождавшись ответа, переспросил Хабиб.

— Нет-нет, стрелять не надо! — сказал я.

Мы отсняли этот кадр. Бойцы Дикой дивизии играли прекрасно, в камеру никто не смотрел, пушечка, предварительно развернутая в сторону города, скрипя, описала полукруг и нацелилась на голое поле перед нами. Теперь я уже знал, что Илья захочет сменить точку, и нам придется повторить это еще раз. Афганцы не возражали.

— Но на этот раз мы потом откроем огонь! — скорее утвердительно, чем вопросительно сказал наш знакомый моджахед с большой дороги.

Командир, который слышал его, похоже, не возражал. Хотя, когда человек беспрестанно подмигивает и дергает щекой, наверняка сказать трудно.

— Нет! — категорически покачал головой я.

— Почему? — спросил парень, занимая воинственную позу. У него в репертуаре было несколько подобных поз.

— Просто нет, и точка! — отрезал я.

Мы отсняли этот кадр еще раз. И снова все было прекрасно.

— Ну, еще разок, и все! — радостно сказал Илья.

— У тебя что-то не получилось?

— Нет, все замечательно. Я теперь хочу совсем крупные планы снять с той же точки.

— Да?

К моему удивлению, командир не выразил ни малейшего неудовольствия. Отверженные в прошлый раз теперь брали реванш на съемочной площадке.

— Это последний раз? — спросил через переводчика «Пайса».

— Это последний, — ответил я.

— Тогда сейчас мы откроем огонь! — безапелляционно заявил он.

— Я сказал нет!

— Почему? Мы не боимся!

«Мы»! На лице парня было написано презрение.

— Потому что, если начнется бой, мы, — я тоже подчеркнул «мы», — мы-то уедем, а вы останетесь здесь. И если кого-то из вас убьют — просто так, из-за уже закончившейся съемки, — я до конца своих дней буду нести этот груз. А я не хочу!

Хабиб, довольный моим ответом, подробно перевел его. Моджахеды согласно закивали — похоже, Лёт фан вернул к себе уважение.

Кстати о трусости. Время от времени — раза три за тот час, что мы там снимали — со стороны города раздавался хлопок, и над нашими головами с гулом пролетал снаряд. Он взрывался метрах в трехстах, там, где находились позиции противника, не вызывая, впрочем, с их стороны никакой реакции. Совершенно очевидно, талибы строже соблюдали требования Корана во время священного месяца рамадана. Так вот, моджахеды не обращали на снаряды никакого внимания, как, впрочем, и мои бойцы. Приседал каждый раз только один человек — Хабиб.

Я поймал Димыча за локоть:

— Слушай, Димыч, я не приседаю, когда стреляют?

Я первый раз под артогнем, это же вещь такая, непроизвольная.

Димыч успокоил меня: мы с Ильей, хотя и необстрелянные новобранцы, держались молодцом. Почему же тогда Хабиб, который родился и вырос в воюющей стране, не привык к обстрелу? Нет, с ним определенно было что-то не так!

Сейчас, лежа в пустой комнате, я усмехнулся. Я был счастливым человеком — тогда меня беспокоил Хабиб! Я еще не знал, что нас ждет!

2. Масуд

На обратном пути в город я отключился. Я не помню ни заунывных гнусавых завываний из магнитолы, ни даже сквозняка из окна водителя. Так что сегодня двадцать минут сна я набрал.

Я очнулся, когда мы остановились у шлагбаума на въезде на базу Масуда. Нас подвезли уже не к тому покоцанному серому дому слева, где размещались связисты и Асим, а к низкому длинному зданию справа. Под навесом у входа разговаривало несколько высоких, рослых, красивых парней в камуфляже, которые на общем фоне смотрелись как существа другого подвида. Это были личные телохранители Масуда. Знаете, чем еще они отличались от остальных? Вместо того, чтобы ставшим привычным для нас угрюмым взглядом уставиться на европейцев, когда мы подходили со своей аппаратурой, они первыми поздоровались.

Среди гвардейцев был и тот рыжеволосый парень, который пытался помочь нам с зарядником, Наджаф. Он пожал мне руку и что-то спросил, явно, решилась эта проблема или нет. Я покачал головой и предоставил Хабибу дать дальнейшие объяснения.

Посреди здания шел коридор с комнатами влево и вправо. Поскольку двери в них были закрыты, а света не было, мы оказались в полутьме. Только впереди был освещенный участок. Туда мы и направились. Это был небольшой холл, освещавшийся окнами слева. Асим, сидевший в кресле, вскочил и, улыбаясь, подошел к нам.

— Все идет по плану! — он посмотрел на часы. Было без двадцати два. — Пойдемте, я покажу вам помещение. Вы уже можете ставить камеру.

— Асим! — я задержал его руку в своей. — Давай ваши ребята здесь проверят нашу аппаратуру и нас самих, чтобы потом все работали спокойно!

Он даже не понял сразу.

— Нет-нет, все нормально! — заулыбался он, когда сообразил.

— И все же, Асим! Это нормальная процедура! Телохранители будут уверены, что у нас нет ничего лишнего, и не будут нервничать, когда во время интервью оператор полезет в сумку за новой кассетой или чем-то еще.

— Да говорю тебе, ничего не надо! А телохранителей во время съемки не будет. С вашей стороны кто будет?

Я посмотрел на Димыча. Строго говоря, в его присутствии необходимости не было. Но я не мог лишить его возможности встретиться с бывшим легендарным врагом.

— Все мы, втроем!

— Переводить будет Фарук, — Асим повернулся к Хабибу и что-то сказал ему. Тот кивнул и пошел к выходу. — Кстати, вот он идет!

Действительно, к нам по коридору энергичной походкой направлялся силуэт.

— Говорят, вы утром были на передовой? — произнес он голосом Фарука, прежде чем его черты проявились на свету.

Фарук был, как обычно, в радостном возбуждении. Вот счастливый темперамент, для таких людей все благо!

— Что же не постреляли? Хорошо было бы для репортажа!

Откуда он успел все это узнать? Хабиб едва ли сказал два слова у входа телохранителям, и, может, сейчас два слова, когда они пересеклись с Фаруком в коридоре. Возможно ли, что за нами следит еще кто-то, благодаря кому контрразведке известен каждый наш шаг?

— Рамадан! — ответил я. — Вот закончится послезавтра, тогда и постреляем, и чай днем будем пить!

— Чай и сейчас можете попить! — Фарук заозирался. — Замерзли, наверное? Сейчас организуем.

— Нет-нет, перестань! — остановил я его. — Мы — не грудные дети, потерпим! Да и нам пора ставить аппаратуру.

— Ну, пошли тогда!

Мы подхватили сумки и направились вслед за Фаруком по коридору.

— А что касается конца рамадана, — продолжал он, — то вам завтра обязательно нужно вернуться в Душанбе. Вы же сделали свою работу? Интервью Масуда у вас будет, на передовой вы снимали, в казармах тоже, с талибами говорили. Главное, осликов сняли!

Фарук захохотал — эта прихоть режиссера казалась ему верхом экстравагантности. Однако он, похоже, знал, что у нас на кассетах, не хуже, чем мы сами.

— Фарук, я обязательно хотел бы снять пленного пакистанца. Никто ведь и не догадывается в России, что они воюют на стороне талибов!

— Да это мы организуем! Завтра у вас еще полдня будет, а потом полетите в Душанбе.

Мы вошли в просторную, как наша первая веранда, и светлую комнату. Только в ней было тепло — печек было две! В отличие от обычного афганского интерьера, здесь была и мебель: диван, несколько мягких кресел, письменный стол с инкрустированной разными породами дерева столешницей и несколько стульев с изогнутыми спинками. На стене висела карта Восточного полушария — с Афганистаном в центре мироздания, без Австралии и части Африки. Это был официальный зал для аудиенций.

Я боялся, что нам придется просить наших друзей запустить движок, но Илья придумал, как обойтись без света. Он развернул одно из кресел так, чтобы свет из одного окна падал на лицо сидящего, а из второго, слегка — на его затылок. Роль Масуда играл Димыч.

— Уверен, что света хватит? — спросил я.

— Уверен! Смотри сам!

Я посмотрел и, хотя и не очень-то понял, важно кивнул головой. Я не только вошел в роль журналиста и режиссера. Мы наснимали уже столько всего уникального, что я подумывал, как бы действительно показать это по телевидению. Когда еще сюда попадет съемочная группа?

Мы завозились — на часах было уже десять минут третьего. Но, похоже, Масуд и не собирался появляться здесь в назначенное время — у него работы хватало. Когда мы были готовы, Фарук просто сходил за ним.

Масуд был невысокого роста, худым, с правильным удлиненным лицом и тонкими пальцами художника. На нем был надетый на рубашку светло-зеленый свитерка голове — пакуль. Он поздоровался с каждым за руку и спросил, куда ему надо сесть.

Я повел его к креслу.

— Я знаю, что вы говорите по-французски, — на этом же языке сказал я. — На каком языке вы предпочли бы давать интервью? Можно и по-английски.

— Я предпочитаю персидский, — на очень приличном французском ответил Масуд. — Фарук будет переводить вам.

Это было правильным решением. Фактическому главе государства не пристало говорить на ломаном языке или с акцентом.

Я показал Масуду его кресло. Он посмотрел, что будет сзади, и увидел, что это — карта Афганистана. И опять мысль его работала в правильном направлении.

— Наверное, мне тогда лучше будет что-нибудь накинуть сверху.

Он что-то сказал Фаруку, и тот быстро вышел. Он вернулся с чапаном тонкого сукна, который Масуд накинул на плечи. С ним в комнату вошел тоже невысокий мужчина лет тридцати пяти с коротко постриженной черной бородкой. Фарук представил его: это был доктор Абдулла. Тот не задержался: он что-то спросил у Масуда и, получив ответ, вышел, прощально махнув нам рукой. Мы начали работать.

Масуд был интровертом. Странный психологический тип для военачальника — а он командовал армией, и политика — а он уже двадцать пять лет действовал в оппозиции правительству. Он воевал сначала с принцем Даудом, потом с первыми коммунистическими правителями Афганистана, Тараки и Амином, потом — десять лет — с советскими войсками, потом с Наджибуллой, после недолгого мира — со своими бывшими союзниками, а последние годы — против талибов. И при этом он говорил тихо, бесцветно, глядя в пол и лишь изредка поднимая глаза на собеседника.

Я знаю интровертов — я сам такой. Они могут открыться ничуть не меньше, чем экстраверты. Им важно почувствовать, что они могут довериться. И постепенно это произошло. Я расспрашивал Масуда о русских, которые были его преподавателями в Кабульском политехническом институте, и тех, которые потом выжигали напалмом деревни в Панджшерском ущелье. О тех, кто договаривался с ним о перемирии, и тех, кто это перемирие нарушал коварным ночным ракетным ударом. О русских, которые пытались его убить, и тех, которые сегодня были его главной поддержкой в мире.

Теперь взгляд его уже не прятался за веки. Пока Фарук переводил мне, что он сказал, Масуд смотрел прямо мне в глаза, ловя мои реакции. И когда я задавал ему следующий вопрос, по-французски, он воспринимал его не только ушами: его взгляд с мягкой, деликатной любознательностью интеллектуала постоянно переходил с моих губ на глаза и обратно. И, когда он говорил сам, по-прежнему тихо, но уже с желанием быть не только услышанным, но и понятым, его глаза горели светом, который я хорошо знал. Жизнь чаще сталкивала меня с ловкачами и проходимцами, но идеалисты мне встречались тоже.

Почему я решил описать все это? Я уже говорил о магии общения, с которой мне в очередной раз пришлось столкнуться две недели назад в Москве. Я не знал тогда, что взгляды людей, которых я больше не увижу, заставят меня сделать то, чего я не делал никогда в жизни.

3. Похищение группы

Мы проговорили с Масудом на час дольше, чем предполагалось, — в моей сумке было четыре отснятые кассеты по полчаса каждая. Мы бы проговорили и больше, но в комнату тихонько вошел доктор Абдулла и сказал по-английски, что Масуда ждут.

Тот взглянул на часы.

— Ф-ф, конечно! — Потом посмотрел на меня. — Давайте последний вопрос, хорошо?

Я спросил, чего бы он хотел для своих детей — у него их было четверо. Масуд задумался.

— Я хотел бы, чтобы они в своей жизни смогли заниматься тем, что им будет нравиться. В отличие от меня!

В машине я пересказал ребятам несколько наиболее интересных моментов. Нет, языки надо учить независимо от того, чем ты собираешься заниматься! Но и у них были свои открытия.

— У Масуда бронежилет скрытого ношения, — сообщил Димыч, которого Илья научил выполнять работу звукооператора. Он теперь цеплял интервьюируемым микрофон, пропуская провод под одежду, а потом надевал наушники и слушал, чтобы не было помех. — Почти невидимый, даже под свитером.

— Да нет, я обратил внимание, когда он был в свитере, что у него что-то пододето, — откликнулся Илья. — Я думал, шерстяное белье.

Самозванец, то есть я, промолчал, чтобы не обнаруживать как свой непрофессионализм, так и свои знания.

Мы ехали на окраину города к связисту, чтобы забрать аккумулятор. У нас еще оставался один совсем целый, а неснятым, но запланированным было только интервью с пакистанцем. У нас даже образовалась возможность поснимать экзотику.

Из динамиков машины несся какой-то, видимо, убойный последний хит — водителю подпевал даже Хабиб. На улице было тепло, но я все же попросил закрыть боковое стекло — меня, по-моему, продуло за время наших сегодняшних переездов. Не хватало мне простыть — Лев это может не так понять! Надеюсь, он правильно ухватил все остальное.

День шел на убыль, и, поскольку солнце грело совсем по-весеннему, теперь, когда оно скрылось за облаками, за городом в низинках стал собираться туман. Туман действует на меня заколдовывающе. Если вспомнить, все те места на земле, которые мне показались особенными — как тот заброшенный аэродром под Лондоном, где я чуть не погиб, как Равна Гора в Сербии, где, кстати, я тоже чуть не погиб и где получил смертельное ранение мой учитель по жизни Петр Ильич Некрасов, — все они представали передо мной сквозь эту пелену. Нет способа лучше увидеть, что даже самые привычные пейзажи и предметы окружены тайной. И когда ты понял, что все вокруг — тайна, ты совсем по-другому видишь то, что она ненадолго отпускает: развевающиеся на ветру зеленые ленточки на железных прутьях над могилами, блохастого пса на пороге невидимого дома, яростно скребущего лапой у себя за ухом, большую дуплистую ветлу у мостика над журчащим невидимым ручьем. За поворотом открылась пашня, где в клочковатом облаке крестьянин направлял плуг, который тащили два черных рогатых вола.

— Стоп! Стоп! — не выдержал Илья. — Паш, давай поснимаем! Мы же теперь можем не экономить аккумуляторы?

— Давай поснимаем!

Водитель остановил свою «Волгу» прямо посреди дороги. Видимость была метров десять, и мне стоило труда убедить его съехать на обочину, чтобы нас не подбросил, как мячик, первый же грузовик. Мы проехали кладбище, значит, были уже на выезде из города. Мы, кстати, где-то здесь и снимали осликов, только теперь все выглядело совсем по-другому.

Ребята выгрузили камеру и штатив. Илья прикинул, стоит ли брать сумку с широкоугольным объективом, запасным аккумулятором и всякими мелочами, и сказал Димычу: «Бери тоже!» У них уже сложилось распределение ролей: кто что несет и кто что делает. Я вспомнил, как Илья присосался к осликам и какого труда стоило его отсюда увести. Сейчас он подберется к крестьянину спереди, отбежит, поменяет крупность плана, снимет еще раз, потом то же сбоку, потом сзади. А связист, к которому мы ехали, жил чуть дальше, может быть, в километре отсюда.

— Знаете что? — сказал я. — Давайте вы начнете снимать, а мы пока съездим заберем аккумулятор.

— Хорошо! — не оборачиваясь, крикнул Илья. Он уже, скользя и матерясь, бежал с камерой по полю.

— Вы только никуда не уходите! — сказал я Димычу. — Мы минут через десять-пятнадцать будем.

Зачем я это сделал? Какая была спешка? Ну, потеряли бы мы десять минут! Все равно через час уже стемнеет.

Получилось, конечно, не десять минут. Как и в первый наш приезд, сначала мы долго стучали в калитку двора. Появившийся на пороге связист провел нас в комнату для гостей — большую, практически пустую. И давно не топленную. «Здесь никогда не бывают женщины. Только когда убирают», — многозначительно сказал мне Хабиб. Женщины у него все-таки был пунктик. Связист хотел, чтобы завтра мы продолжили подзарядку. Он одолжит нам пояс с солнечными батареями, а дальше все просто: батареи выставляешь на солнце — или даже в сторону солнца, энергия проходит и сквозь облака — а эти проводки туго закручиваешь вот здесь, на клеммах. Я с благодарностью прервал его объяснения:

— Зарядник нам больше не нужен. Нам осталось завтра утром снять одно интервью, а днем мы возвращаемся в Душанбе.

— Возьмите меня с собой! — сказал парень. Многие нам так говорили. Это была та правда, в которой была доля шутки.

Мы вернулись к пашне минут через двадцать — двадцать пять. Сомнений, что это было то поле, не было — вон она ветла у мостика! Туман сгустился, и даже там, где мы заметили пахаря, сейчас была сплошная пелена. Мы остановились на обочине, и по моей просьбе водитель исполнил лихую мелодию на клаксоне. Я вышел из машины, подальше от грохочущей музыки, и потянулся.

И замер. Разрезая молочный воздух, над моей головой возникла надменная морда верблюда с вывороченной нижней губой. «Как он забрался так далеко на север?» — подумал я и вспомнил, что пески Каракумы лежали еще на сотни километров севернее этих краев. Размеренной гордой походкой верблюд прошагал мимо нас, покачивая большими шерстяными сумками, притороченными к его облезлым бокам. Из пелены возник мальчик-погонщик лет четырнадцати, кутающийся в легкий балахон. А когда он оказался к нам спиной, верблюд уже исчез из вида.

— Посигналить еще? — знаками показал мне сквозь стекло Хабиб.

Я остановил его. Пусть работают! Илья сейчас, наверное, стоит на коленях, поставив камеру на землю, чтобы на первом плане у крестьянина с плутом были комья только что вспаханной земли. Он, не раздумывая, плюхался и в лужу, если кадр того требовал.

— Я схожу за ними! — крикнул я Хабибу.

Земля была глинистая, влажная и липла к подошвам. По свежей пашне нога утопала сантиметров на пять — я передвигался, как по болоту. Я прошел метров десять, а машины уже не было видно. Хорошо, хоть слышно — избавившись от меня, водитель не стал жалеть децибелы.

Я прошел еще метров десять — никаких следов ребят или крестьянина.

— Димыч! Илья! — крикнул я. — Вы где?

Ответа не было.

— Эй! — крикнул я погромче. — Давайте закругляйтесь, скоро полдник!

Тишина. И музыка из нашей машины теперь уже была едва слышна. Я огляделся — вокруг в пяти метрах от меня начиналась сплошная пелена. Самому бы теперь не заблудиться!

Продолжая кричать, я шел через поле. Понять бы хоть, какого оно размера! А то дошлепаю так до самых гор. Я точно прошел метров сто, когда передо мной видимое пространство перечеркнул глубокий арык. Я остановился и прислушался. Слышно было только журчание воды и далекое унылое карканье вороны.

— Ребята, вы где? Отзовитесь! Ау! Эгей! — изо всех сил крикнул я, приложив руки рупором ко рту и поворачиваясь в разные стороны.

Сам-то я хоть не заблужусь? Я оглянулся: на пашне отчетливо виднелись мои следы.

Но я пошел не по ним, а немного изменив направление. Вернуться по своим отпечаткам я всегда сумею, а так я рано или поздно наткнусь на следы ребят. Буду поворачивать каждый раз под девяносто градусов, как бильярдный шар от борта, и обязательно пересекусь с ним. Насилие и методичность! — повторил я своего любимого Ницше. Первое мы не любим, так что способ достижения цели для нас остается один.

Я продолжил движение, с трудом отрывая подошвы от липкой глины. На мои крики никто не откликался. Поле закончилось метров через пятьдесят — дальше виднелись корявые стволы оливковых деревьев, посаженных через равные промежутки. Нет, здесь крестьянин пахать не будет! Я обернулся: мои следы были отчетливо видны. Хоть я не заблужусь!

Следующий рикошет, по идее, должен был вывести меня к дороге. Может, разумнее будет выйти на нее, найти следы ребят и дальше двигаться по ним? Конечно же, как мне раньше это в голову не пришло! Сердце у меня стукнуло в груди — справа от меня мелькнуло темное пятно. Я шагнул наперерез и чуть не натолкнулся на человека. Это был Хабиб.

— Это ты? — разочарованно сказал я. — Слушай, они, похоже, потерялись!

— Еще бы! Такой туман!

— Странно, что они не отзываются на крики. Не слышат, что ли?

Хабиб в сомнении покачал головой.

— Я же услышал!

— Давай выйдем к дороге, найдем их следы и пойдем по ним. Да не по твоим следам! Лучше краем поля!

Мы пошли по твердой земле вдоль оливковой рощи. Через метров двадцать мы почти наткнулись — туман еще сгустился — на оставленный на краю поля плуг. Чуть дальше проявились оглобли и хомуты. Волов в упряжке уже не было, крестьянина тоже было не видать.

Хабиб что-то крикнул на дари. Ни звука в ответ. Только проехал грузовик по дороге, она была где-то совсем близко. Я понял, что уже давно знаю, что ребята не заблудились.

Мы вышли на дорогу и минут через пять натолкнулись на нашу «Волгу». Смотри-ка, музыки больше не было слышно! Что, водитель тоже пропал? Мы подошли вплотную — стекла запотели, и сквозь них ничего не было видно. Я открыл переднюю дверцу. Водитель встрепенулся на своем сиденье — он спал.

Мы с Хабибом вернулись к полю и нашли следы Ильи и Димыча. Сначала они были размашистыми — ребята бежали, чтобы догнать крестьянина. Вот здесь Димыч поскользнулся, но, видимо, остался на ногах. В земле осталась глубокая ямка — он удержался, оперевшись о сложенный штатив. Метрах в тридцати была небольшая затоптанная площадка. Да, отсюда они снимали. Крестьянин не мог на них разозлиться за то, что они портили ему пашню? А затем перебежали — шаги опять большие — вон туда. Потом опять шли — вон туда!

Здесь отпечатками ног на глине был написан целый рассказ. Ребята снимали — копыта от штатива глубоко врезались в почву. Оттуда, из оливковой рощи, к ним вышли двое в американских армейских ботинках с крестами на подошве. В месте, откуда они снимали, следов было много.

— Отойди, не топчись там! — отогнал я Хабиба. — И так ничего не понятно!

Следопыт я был начинающий и запутаюсь и без его помощи. Вот следы ребят, а вокруг отпечатки крестов на солдатских ботинках. А потом они идут в обратном направлении, уже все вместе. Похоже на правду. Те двое, разумеется вооруженные, вышли из рощи и увели ребят за собой.

— Смотри! — закричал Хабиб.

Он шел ко мне с нашей сумкой в руке. Я зачем-то отстегнул «молнию». Но я и так знал, что там лежит — объектив, аккумулятор, запасная кассета, провода.

— Где она лежала?

— Вон там!

Все правильно! Их под дулами автоматов повели в рощицу, и Димыч, улучив момент, отбросил сумку в сторону. Чтобы мы ее нашли и поняли, где их захватили. Для очистки совести мы посмотрели вокруг, нет ли еще чего. На следы мы старались не наступать — поиски предстояло начинать отсюда.

Быстрым шагом мы вернулись к машине.

— Поезжай на базу и попроси, чтобы сюда срочно отправили людей. Пока еще не совсем ночь, — сказал я Хабибу. Хотя ясной ночью видимость была бы лучше, чем в этом облаке.

— А ты?

— Я останусь здесь. Вдруг ребята появятся! Эта надежда была нелепой, я знал. Но вдруг!

— А если и ты пропадешь? — возразил Хабиб. — Я советую вместе поехать на базу.

Резонно! Сомнений в том, что ребят похитили, было мало. Но вдруг это был патруль моджахедов? Охранная грамота доктора Абдуллы была у меня. Ребят отвели к командиру, проверили документы, связались с кем надо по рации и теперь отпустят. Они вернутся сюда, где мы договорились встретиться, а здесь никого.

— Нет, поезжай сам! — решил я. — Мобилизуй столько людей, сколько сможешь. Если надо, пробейся к самому Масуду через Асима или Фарука! И чтоб через сорок минут ты был здесь!

Я понял, почему это не мог быть патруль, когда машина уже отъехала. Если бы речь шла о банальной проверке документов, Димыч не стал бы отбрасывать в сторону сумку.

4. На базе

Я откинул одеяло — в нашей, сейчас только моей, каморке было ужасающе душно. Я встал и открыл дверь в коридор. Из-за дверей соседних комнат слышались голоса, смех, вспышки дружелюбно спорящих голосов. Последняя ночь рамадана!

За каждой из этих дверей, как мы вчера узнали от Хабиба, жил министр, а то и два — гостевой дом был отдан членам правительства. В комнате, в которую нас переселили с нашей полярной веранды, раньше жил министр геологии. Я думаю, что это был тот достаточно молодой мужчина с европейской бородкой, который, когда мы здоровались с ним в коридоре или в очереди в единственную умывальную комнату, едва что-то бурчал в ответ.

Я толкнул входную дверь и вышел на крыльцо. Туман рассеялся. Над головой было бархатное высокое небо с россыпью огромных, ярких, переливающихся разными оттенками звезд. Я покрутил головой — я не помню, чтобы видел когда-либо такой восхитительный небосвод, разве что в планетарии.

Я поежился: на улице заметно похолодало. Пожухлая трава у крыльца подернулась инеем. Да и на гортань у меня как будто плеснули кислотой. Меня точно прохватило в машине, надеюсь, что не ангина. Я еще пару раз наполнил грудь свежим воздухом и пошел к себе. Хан-ага, наш маленький угрюмый официант и истопник, чуть не наткнулся на меня со своими термосами в руках. Он отшатнулся, как если бы ждал, что я его ударю, и пробормотал что-то извиняющееся. Я только потрепал его по волосам. Хан-ага улыбнулся своей сумрачной, затаенной улыбкой: он понемножку приручался.

Я улегся на свою подстилку, теперь уже явственно различая голоса за стеной. Я жил, как все афганцы: весь день что-то делал и всю ночь бодрствовал.

…На месте, где вчера пропали ребята, я провел один больше часа. Я не прятался: нашел у дороги упавшее дерево, с которого уже спилили на дрова все ветки, сел на его ствол и нахохлился, чтобы не потерять тепло. По дороге из города выходили последние ослики, некоторые, раз товар был продан, под грузом своих хозяев. В город проехала конная пролетка, украшенная красными бумажными цветами, и минут через десять, совсем медленно, чтобы не вылететь с дороги в тумане, большой грузовик с гордой надписью на английском языке на забрызганном грязью борту: «КамАЗ — король дорог». На афганских дорогах могли выдержать только советские машины, типа «КамАЗов» или «уазиков» — о «Мерседесах» и «Тойотах» местные водители отзывались пренебрежительно.

В следующий раз шум мотора раздался уже со стороны города. Это был «ГАЗ-131» с полным кузовом моджахедов. Он затормозил, немного не доезжая, и, увидев вышедшего из кабины Хабиба, я пошел ему навстречу. Помощь прибыла.

Во главе бойцов Дикой дивизии был сам командир Гада. Но для конспирации мы с ним лишь формально пожали друг другу руку. Да и главным был не он, а Наджаф — тот рыжеволосый телохранитель Масуда, который помогал нам с ремонтом зарядника. Он уточнил у меня, на каком поле пропали ребята, разделил отряд на несколько групп и послал их в разные стороны.

Мы с Хабибом по своим следам повели Наджафа и нескольких моджахедов на место, где, как мы решили, произошел захват. Высокие, на шнуровке, ботинки Наджафа оставляли точно такие же отпечатки, с крестами. Я обратил на это его внимание.

— Да, это американские ботинки, — подтвердил он. — У нас у всех такие, и не только у нас.

— Как ты считаешь, их не мог задержать ваш патруль?

Наджаф покачал головой.

— Нет! Мы провели перекличку по рациям. К сожалению, нет!

Мы дошли до первых оливковых деревьев, вынырнувших из тумана.

— Возвращайтесь с Хабибом к машине, — сказал Наджаф. — Мы подойдем туда, как только закончим осмотр местности.

Он взял на изготовку свой автомат — у него был тоже «Калашников», только десантный, со складывающимся металлическим прикладом — и мягкой, пружинящей, Как у пантеры, походкой бесшумно исчез среди деревьев. Басмачи двинулись за ним, но они спецназовскую подготовку, несомненно, не проходили.

Мы вернулись к грузовику, у которого караулил лишь водитель. Он пожал мою протянутую руку, приложил свою к груди, как это принято на Востоке, и сочувственно произнес: «Лёт фан!» Определенно, к моим бесчисленным псевдонимам прибавился еще один.

Поиски продолжались часа два, и когда мы прибыли наконец на базу Масуда, у меня зуб на зуб не попадал. Мы с Наджафом ехали в кабине, но отопитель не работал.

Моджахедов мы высадили по пути у казармы. Однако командир Гада поехал с нами — в кузове. Я вспомнил: мы должны были звонить в Душанбе по поводу его сына.

По коридорам штабного дома прогуливались, с маслеными глазками и порыгивая, уже поевшие моджахеды — мы опоздали к ужину примерно на час. Я отказывался, но Наджаф решительно взял меня за локоть и повел в столовую. Хватка у него была железная.

В комнате, в которую мы вошли, сидели в основном гвардейцы Масуда. На дастархане стояло наполовину полное, видимо, не первое, блюдо с неизменным пловом, но все уже пили чай с лепешками и медом. Подносик со сладостями им, в отличие от нас, не полагался.

Мы уселись на ковер, и Наджаф с Хабибом жадно принялись за плов. Я налил себе чаю и отломил кусок лепешки. Хабиб, видимо, объяснил Наджафу, что я вегетарианец, и тот с угощением не приставал. Только отхлебнув горячего зеленого чаю, я понял, как продрог. Именно тогда я понял, что простыл, — не знаю, от сквозняка ли в машине, или от скитаний по промозглой пашне.

Я прислонился к стене, и меня сморило. От тепла, от еды, от многодневного бодрствования, от пережитого стресса, от начинающейся болезни — от всего сразу. Я очнулся, когда кто-то положил мне руку на плечо. Это был командир Гада. Я сразу вспомнил про его сына, про Льва, про изумруд, про звонок, который я должен был сделать в Душанбе. Все это оказалось совсем далеким.

В комнате мы были одни. Командир Гада разыграл небольшую пантомиму: телефонная трубка, говорить, потом ткнул в меня — ты попросишь, чтобы дали позвонить. Голову он не терял — учитывая чрезвычайное происшествие, я был вправе сообщить об этом на Большую землю.

Мы прошли с ним в штабную комнату. Там дежурил тот же парнишка, что и вчера. Увидев меня, он поздоровался и приложил руку к груди — сейчас этот жест означал, что он мне сочувствует. Похоже, все уже знали.

Парнишка застучал клавишами спутникового телефона, и на экране всплыл номер Льва. Я был прав, номера звонков оставались в памяти. Я кивнул, и парнишка послал сигнал.

— Але! — раздался в трубке голос Льва.

— Лев, это Паша, привет!

— Ну наконец-то! А мы уже ждем не дождемся.

Он сказал «мы». Да и голос у него был наигранно-довольным. Но сейчас для меня сын Гады был не на первом месте.

— Лева, подожди! Тут у меня проблема.

Я коротко рассказал ему, что произошло. Командир Гада, очевидно, понял это и терпеливо ждал. А я пока боялся успокоить его жестом, не был уверен.

— Какая нужна помощь? — спросил Лев.

— Как ты можешь помочь? Если сделал, о чем я просил, это снимет у меня с души один камень.

— Ну а как же! — Лев был явно горд своей расторопностью. — Папаша с тобой?

— Да, рядом.

— Дай ему трубочку!

Я протянул трубку командиру Гада. По тому, как он выхватил ее у меня, я понял, что ради сына он действительно был готов на все.

После первых жарких реплик он замолчал. Его губы, пока он слушал своего благословенного отпрыска, контрабандиста и наркоторговца, расплылись в блаженной улыбке, обнажая желтые корешки. А как я объясню парнишке-дежурному, почему к разговору с русскими по поводу похищения моих товарищей понадобилось подключать говорящего только на дари командира моджахедов? С кем вот он сейчас говорит?

Командир Гада выпалил пару горячих фраз — типа «Сыночек, держись! Папа любит тебя!» — и протянул трубку мне.

— Паша, Паш! Это ты опять?

— Я. Говори, Лева!

— Ну, в общем, с этим делом порядок, ты понял.

— А кассеты?

— Будут завтра бортом.

Борт — это военный самолет, вне расписания.

— Не волнуйся, у меня все идет по плану, — продолжал свой торжествующий отчет Лев. — Маршрут ни на что не жалуется, кушает хорошо. Ты давай находи своих ребят и завтра домой! Ты помнишь, что у них завтра последний день сладкой жизни?

— Я помню.

В комнату засунул голову Наджаф:

— С вами хочет поговорить доктор Абдулло.

Я кивнул: сейчас иду.

— Ну, ты там хоть не простыл? — для порядка уточнил Лев.

Я как раз простыл: в носоглотке у меня уже резало, как бритвой. Но я заверил его, что чувствую себя прекрасно, и мы распрощались до завтра. Лева понял так, что мы увидимся в Душанбе. Но я в этом уверен не был.

Я поблагодарил парнишку, жестом попросил командира Гада дождаться меня и пошел с Наджафом. Лев сказал странную фразу «кушает хорошо». Это была кодовая фраза, о которой мы договорились перед отъездом. Она означала «быть арестованным, под стражей, в тюрьме», и, по идее, произнести ее мог только я. Что, если, отощав на казенных харчах, сын Гады теперь отъедался где-то у своих родственников, и Лев случайно произнес эти слова? Возможно, ведь лишь я мог вдруг потерять свободу! Но на эпилептоида такая небрежность была не похожа. А если сын Гады по-прежнему был в тюрьме, только Лев нажал на него, чтобы тот успокоил отца? Это было опасно. Хотя Лев на дари и говорит, парень мог по телефону сказать отцу все, что угодно. И тогда наша сделка в лучшем случае не состоится. А в худшем этой Гаде, которая реально рискует жизнью, наша попытка надуть его может не понравиться!

Мы с Наджафом пересекли двор и вошли в длинное здание, отведенное для VIP-персон. Статные телохранители у входа снова первыми поздоровались со мной — хорошая школа!

Постучав в одну из дверей, Наджаф толкнул ее и, убедившись, что меня готовы принять, посторонился. Я вошел в небольшую, хорошо протопленную комнату. Доктор Абдулла работал за столом, на котором стоял ноутбук и еще один спутниковый телефон. Напротив него на стуле сидел Фарук. Говорил в основном он: четко, ясно, излагая все варианты и потом отметая одни и оставляя другие. Тоже хорошая школа!

— Паша, смотри к каким выводам мы пришли! — Фарук говорил с ударением на последний слог, «паша», и это звучало как «государь». Но сейчас мне было не до смеха. — Значит, твои ребята точно не заблудились. Их точно не задержал наш патруль. Все патрули с нами на постоянной связи и в любом случае не сделали бы этого без нашего разрешения — о вас здесь все знают. Твоих ребят вряд ли похитили крестьяне или случайные люди. Американские ботинки, отпечатки которых вы видели, поступили к нам только в начале недели, и на черном рынке их пока нет.

Фарук засмеялся — темперамент не обманешь, природная веселость брала верх, несмотря на грустную ситуацию. Я нехотя улыбнулся ему в ответ.

— И кто тогда это мог сделать?

— Варианта ровно два. Или талибы — но они стоят на запад от города, а вы были на востоке. Или кто-то из своих. Ты сам понимаешь, люди бывают разные. Тем более когда идет война. Мы, например, очень строго наказываем за мародерство, но время от времени всякое бывает.

Я знал. Пайса! Пайса!

— Зачем похищают людей? — стал рассуждать я. — Это имеет смысл, только если ты можешь запросить выкуп или поставить другие условия. Для этого нужно быть в относительной безопасности — незаметным или вне подозрения. А у меня ощущение, что здесь все на виду. Хотя местные, может, и нет.

Местные точно нет! Если, конечно, командир Гада выполнил свое обещание и выкрал для меня «Слезу дракона».

Тут на меня накатил настоящий приступ тошноты. Мне часто приходится ежиться, когда профессиональные требования не вписываются ни в какие, даже самые гибкие и терпимые, моральные рамки. Что за поганая работа! Нет, правда! Вот я сижу здесь и жду помощи от людей, которых я хитростью лишил их национального достояния. Может, Гада меня и надул, но я-то со своей стороны сделал все, чтобы выкрасть камень! Нет, по приезде в Москву я потребую, чтобы Масуду поставили безвозмездно целую эскадрилью. Хотя кто меня будет слушать? М-да… Тогда уж лучше пусть эта Гада меня обманет!

Доктор Абдулла и Фарук совещались на дари.

— Честно говоря, мы пока не понимаем, какой смысл было похищать двух журналистов, — сказал доктор Абдулла. — Спрятаться здесь негде. Ночью все дороги перекрыты, а с самого утра мы начнем прочесывать и город, и окрестности. Поверьте, мы бросим на поиски ваших друзей столько сил, сколько сможем.

— Чем я могу помочь? Я мог бы запросить помощь в Душанбе. Не знаю, смогут ли они, но попытка не пытка.

— Зачем? — голос доктора Абдуллы звучал мягко и тихо, как у Масуда. Он, похоже, бессознательно подражал своему учителю. — Нам нравится, когда русские приезжают сюда, как вы.

Бедняга, знал бы ты!

— А не как тогда, на танках, — заключил доктор Абдулла.

Мы распрощались. За мной заедут рано утром, когда начнется операция.

— Я сейчас распоряжусь, чтобы тебя довезли, — сказал Фарук, выходя вслед за мной.

— Не надо, я не боюсь! И дорогу отсюда я уже хорошо знаю.

— Нет-нет, мне так лучше будет спаться.

Мы вышли во двор. Ночная свежесть окончательно разогнала туман, и под яркими звездами было почти светло. Одинокая фигура отделилась от крыльца штабного дома — это был командир Гада.

Мне бы это в голову не пришло, настолько это могло показаться подозрительным, но Фарук тут же окликнул его по имени. Вернее, по должности и фамилии — командир Гада.

Короткие переговоры, и Фарук повернулся ко мне:

— Это — командир Гада из отряда, в котором вы снимали, знаешь его?

Я кивнул.

— Он как раз направляется к себе в казарму и доведет тебя до самой гостиницы.

— Ну, хорошо. Спасибо.

Фарук засмеялся.

— Выше голову! Все будет хорошо!

— Иншалла!

Мы с Гадой, нагнувшись, прошли под шлагбаумом и повернули на улицу, вдоль которой справа тек арык. Она вела прямо к казарме и нашему гостевому дому. Лежащая у бетонного забора крупная худая дворняга с вырванными клочками шерсти по всему телу поднялась и затрусила нам вслед. Гада дождался, пока мы выйдем из зоны слышимости, и тут крепко сжал мне руку повыше локтя. Что точно он говорил, я, естественно, не понимал, но смысл сообщения был ясен. Его сын был на свободе и всем доволен. А раз он доволен, доволен и отец. Наверно, Лев сказал, что маршрут хорошо кушает, чисто случайно — парень был где-то у родственников.

Я был уверен, что со своей стороны командир Гада не сделал ничего. Что он сейчас заверит меня, что он непременно принесет мне камень, но фарда, завтра. И у меня даже не будет возможности уточнить, что фарда его сын, вместо того, чтобы получить сто пятьдесят тысяч, может запросто вернуться в тюрьму. Однако, дойдя до места, где дорога шла краем поля, Гада остановился.

Он посмотрел назад, и я автоматически тоже оглянулся. Улица была пуста. Собака, по-прежнему бежавшая за нами трусцой, остановилась и приветливо махнула хвостом из стороны в сторону. Гада двинулся дальше. Он залез в карман и на ходу вложил мне в руку какой-то предмет в кожаном мешочке. И по размеру, и по весу это должна была быть «Слеза дракона».

Я молча посмотрел на него. Лицо командира Гада приняло гордое, даже вызывающее выражение, и он с достоинством кивнул, отвечая на мой немой вопрос: «Уговор есть уговор! И честь превыше всего!»

Дальше мы шли молча. У казармы командир Гада кивнул часовому, и тот открыл калитку во двор.

— Фарда! — сказал я.

— Фарда! — И еще какие-то слова, из которых я понял только «Аллах».

Гада вошел в калитку, и собака проскользнула за ним вслед.

Через минуту и я подошел к гостевому дому. Похоже, охранники уже знали об исчезновении моих друзей. Несколько человек высыпало из караульного помещения, чтобы подбадривающе похлопать меня по спине и сказать пару слов. «Мы их найдем!» Так, по крайней мере, я понял.

Я вошел, в нашу комнату. Хан-ага меня явно ждал: в печке уже горел огонь. Вот он и появился сам, с блюдом плова в талуканском меню большого разнообразия не было. Я перекусил на базе и голоден не был. Я отправил обратно и плов, и лепешку, приняв только чай и поднос со сладостями.

— Подожди, Хан-ага! — остановил я мальчика, когда он приготовился идти.

В моей сумке оставалось два сникерса — я отдал ему оба. И, знаете, что? Он кивнул в знак благодарности. Оставаться одному мне не хотелось.

— Сядь сюда, Хан-ага! Выпей со мной чаю!

Мальчик все понял, но оставался стоять.

— Ну, сядь, сядь! Пять минут — никто не умрет за это время.

Хан-ага сел. У него было еще детское, даже без пушка, но темное и какое-то немытое грубое лицо, руки почти взрослые, в цыпках, с выпуклыми матовыми ногтями. Я показал ему на вторую пиалу. Мальчик категорически покачал головой. Я пододвинул к нему поднос.

— Возьми хотя бы сладкого.

Хан-ага снова замотал головой. Чем больше я настаивал, тем яростнее он отказывался. Совершенно очевидно, служебными инструкциями этой гостиницы категорически запрещалось брать что-то из еды, предназначенной гостям.

— Возьми, я сказал! — потеряв терпение, рявкнул я.

Хан-ага робко сел и деликатно взял одну миндалину в сахарной глазури. Я, не спрашивая, налил ему чаю. Теперь, когда его сопротивление было сломлено, мальчик не возражал.

— Ну, расскажи мне что-нибудь, — попросил я, не надеясь, что он поймет. — И ешь, ешь! Бери еще!

Хан-ага отхлебнул чаю и взял кусочек рахат-лукума. Он вовсе не был волчонком, каким казался. Другой бы набрал полный карман сладостей и убежал, пока не передумали. Хабиб сказал нам, что мальчик — сирота. Хусаин — тот хмурый черный мужик, комендант гостевого дома — был его дядей и взял его к себе.

Хан-ага встал, буркнул что-то и сделал жест, показывающий, что ему надо работать.

— Ну, иди!

Мальчик взял лишние пиалы и вышел. Что хорошего ждало здесь этого ребенка, жизнь которого только начиналась?

Я выпил еще пиалу чаю и вспомнил про изумруд. В дверь здесь входили без стука. Поэтому я выключил свет, перебрался на свою лежанку, сел спиной к двери и включил фонарик. Карман куртки оказался пуст. Я помял в руках пустую полу и запаниковал. Точно нет! Потерял, что ли? Или Гада как-то дал мне его так, что тут же незаметно забрал назад? Нет, не может быть, он вложил мне камень в руку! Мне пришло в голову приподнять куртку — она была тяжелее, чем обычно. Я похлопал по ней ладонью и наткнулся на твердый предмет. Действительно, командир Гада шел от меня слева, так что я сунул камень, или что там было, в левый карман. А думал, что в правый!

Я достал мешочек. Он был из очень толстой, но мягкой кожи, затянутой витой шелковой бечевкой. Я растянул горлышко. Внутри был еще один слой — целлофан с воздушными пузырями, в какой упаковывают посуду. Знаете, многие не могут удержаться, чтобы не пощелкать ими? Я развернул целлофан — под ним был огромный, даже при свете фонарика засверкавший бесчисленными гранями изумруд.

Мои впечатления? Вы никогда не видели таза, в который вывалили ведро черной икры — калужьей, самой крупной? В ресторане ее подают по бешеной цене в количестве чайной ложки, а здесь — целый таз! Вот это было примерно то же самое! Несоразмерность, чрезмерность камня делали его почти уродливым. Это был какой-то мутант.

Но впечатляющий мутант! Изумруд был размером с гусиное яйцо, только вытянутое. Когда ты им играл на свету, его темно-зеленый цвет, как и было сказано в справке Бородавочника, отливал голубым, будто у него внутри была налита ясная вода тропических лагун. Нет, изумительный камень! Только слишком крупный.

Я упаковал его, как он и был. Контейнер для его перевозки был заготовлен. В Москве не знали, как раздобыть «Слезу дракона», а как перевезти, продумали до тонкостей. У меня с собой был такой маленький вертикальный чемоданчик на колесиках, его разрешают брать с собой в салон. Колесики крутились в пластмассовых гнездах, которые в данном случае были великоваты. Дело в том, что в каждом из гнезд была полость, в одну из которых я и засунул изумруд. То ли камень оказался больше, чем ожидали в Конторе, то ли защитные слои были слишком толстыми, но он вошел в гнездо только-только.

Я поставил чемоданчик в угол комнаты, где, учитывая тесноту, наш багаж был навален друг на дружку. Одно дело было сделано, но радости я не испытывал.