Наполеон. Афоризмы

Мысли и максимы узника Святой Елены

Когда народ продажен, беспомощен любой закон, кроме тирании.

Как всякого властителя, свершившего вы дающиеся деяния, меня нередко переоценивали; но сам я всегда сознавал свою истинную цену.

Европейские монархи построили свои армии по образцу моей. Это вполне естественно; но главное ведь — знать, как ими управлять.

Я очень мало забочусь о мнении парижан: они как те трутни, что беспрестанно жужжат, а смыслят в серьезных вещах не более чем мартышка в метафизике.

Я не буду писать до тех пор, пока лондонским клеркам не наскучит читать мои письма.

С тех пор как я взял бразды правления в свои руки, мой главный советчик всегда находился в моей голове; и я был прав: ошибался я, лишь прислушавшись к своим советникам.

Говорят, я оскорбил прусскую королеву, — ничего подобного. Я сказал ей: «Женщина, возвращайся к швейной иголке, сиди дома с семьей». Она обиделась, — но я не виноват. Я даровал свободу ее дорогому Хатцфельду, который, не будь ее, был бы расстрелян.

Надо признать, что судьба, играя с человеком, прелюбопытно устраивает дела в мире.

Людовик XIV зимой выиграл Франш-Конте, но в ноябре он не дал бы сражения под Москвой.

Так союзники всерьез опасаются меня? Не советую им посягать на мое величие, это может им здорово повредить.

В Потсдаме я нашел великолепную шпагу Фридриха и ленту, которой он перевязывал свои указы; и эти трофеи я ценю много больше, чем все миллионы, выплаченные мне Пруссией.

Ваши подчиненные никогда по-настоящему не поддержат вас, если только не будут уверены, что вы непреклонны.

Я знаю анекдоты о европейских дворах, которые могут потешить современный мир, но мне чужда сатира.

Когда боль и дела покидают меня, я перечитываю Макиавелли, и теперь еще больше убежден, что он не смыслит ничего.

Мой план высадки в Англии был грандиозен; я взялся построить порты и корабли. Брюи показал себя достойным помощником в этом предприятии; он взрастил пламенный ум в слабом теле.

Европейские журналы довольно несправедливо сравнивают террор 1793 и 1815 годов: не вижу ни малейшего сходства между ними: в одном все грандиозно, ужасающе и величественно, в другом же все подло, низко и мелочно. В 1793-м головы поправших закон довольно часто падали одновременно с головами их жертв; в 1815-м трусы и негодяи безрассудно проливали кровь побежденных и пили кровь преимущественно ради удовольствия ее пить. Режим 1793-го поглотил его собственных детей; режим 1815-го оставил их в живых. Никаких положительных последствий этого я не замечаю.

Нерешительность действует на принцев так же, как паралич — на движения ягнят.

Если бы «Илиада» Гомера была написана современником, она бы никому не понравилась.

У моих солдат нет вины предо мной; это я виновен пред ними.

Те, кто ищет счастья в роскоши и беспутстве, подобны людям, предпочитающим великолепие горящей свечи солнечному свету.

Я сделал достаточно для потомков: я завещал свою славу сыну, а памятники — Европе.

Вульгарное тянется к великим; и не ради их самих, а ради их могущества, а те достигают своего из тщеславия или потому, что хотят этого.

Аббат де Прадт писал проповеди, планы военных кампаний и исторические сочинения; у него превосходный вкус на романсы, и он забавный архиепископ.

У муниципального управления есть преимущества. Его недостаток в том, что оно не монархическое. Подданные слишком далеки от власти; это знание очень пригодилось бы древним галлам. Цезарю, завоевавшему их, такое управление пришлось по душе.

Справедливый человек — образ Бога на земле.

Мы слабы из-за лени или недоверия к самим себе; горе тому, в ком сочетаются обе эти причины: если это простой смертный, то он ничтожен; если король, то он ничтожен вдвойне.

Путешествие в Сен-Клу было всего лишь маскарадом; пыл революции и партии не могли противостоять мне и Франции. Фракции были в меньшинстве; они сделали единственное, на что были способны, — они сбежали. Еще были группы, которые более чем запутались в своих рядах; а также тот, кто выступал в роли Брута и двадцать четыре часа спустя был весьма обязан мне за то, что его выбросили вон.

Глупец имеет огромное преимущество перед образованным человеком: он всегда доволен собой.

Если вы хотите узнать, сколько у вас настоящих друзей, попадите в беду.

До Ватерлоо я думал, что в Веллингтоне таится военный гений. Сведущие люди были поражены, когда он выстоял при Мон-Сен-Жан^{1}: если бы не этот случай, ни один англичанин не ушел бы от меня. Он должен благодарить за свою удачу прежде всего счастье, а затем — пруссаков.

Древняя Греция известна семью мудрецами; в Европе я не вижу ни одного.

Между остроумием и здравым смыслом гораздо большая пропасть, чем люди склонны считать.

В Европе копируют мои законы, устанавливают подобные моим учреждения, заканчивают мои начинания, перенимают мою политику, подражают многому, вплоть до того тона, который задавал мой двор: значит, мое правление было не столь абсурдно и нелепо, как о том говорят.

Храбрость — судьбоносная монетка: кто-то, дрожащий перед топором экзекутора, смело встретит смерть от руки врага. Существуют лжехрабрецы, так же как и поддельные монеты. Словом, храбрость — врожденное качество; мы не можем получить его по своему желанию.

Старые, заново оштукатуренные монархии держатся до тех пор, пока народ не почувствует в себе силы; такие сооружения всегда начинают рушиться от самого основания.

Ищущие почитания подобны любовникам: обладание преуменьшает ценность желаемого.

За свою жизнь я совершил немало ошибок; величайшей было вручение моей персоны англичанам: я поверил в то, что они следуют законам чести.

Франция неисчерпаема; я испытал ее после войны с Россией и в борьбе против коалиции 1815 года, но она продолжала изобиловать сокровищами и солдатами. Такая страна никогда не будет покорена или разорена.

Вернейший способ оставаться бедняком — быть честным человеком.

От десяти говорящих больше шума, чем от десяти тысяч тех, что молчат; вот ключ к успеху всех крикунов на трибунах.

Короли и обманутые мужья всегда последними замечают свое дурацкое положение.

Пытливый ум может охватить все, но невозможно достичь всего на свете.

Я побеждал королей во имя власти; короли побеждали меня во благо народа: они совершили большую ошибку, лишив меня трона. Подождем же конца игры.

Я предпочитаю весомый аргумент утонченному красноречию: дела всегда лучше слов.

При принятии решений люди делятся на две группы: на тех, кто их принимает, и тех, кто использует решение других.

Мне нравится величественное в искусстве: тут нет среднего; оно либо возвышенно, либо убого.

Месть злому человеку — дань уважения добродетели.

Сэр Хадсон Лoy — неотесанный тюремщик; это его дело. По тому, как он со мной обращается, ощущается, что он чувствует мое превосходство.

Человек — как овца: он следует за первым, кто пойдет вперед. В управленческих же делах нам нужны соратники, без них невозможно довести дело до конца.

Твердый ум сопротивляется чувственности подобно тому, как моряк избегает подводных камней.

Привычка обрекает нас на множество глупостей; наибольшая из которых — превращаться в ее раба.

Если бы Корнель жил в мое время, я бы назначил его своим министром.

Роспуск моей армии займет в истории место в ряду грубейших политических ошибок королевского правления.

Просвещенной нацией нельзя руководить вполсилы; она требует энергичности, согласия и единства всех публичных решений.

Тот, кто предпочитает богатство славе, подобен транжире, который занимает деньги у ростовщиков и разоряется на процентах.

В моей жизни было три счастливых дня: Маренго, Аустерлиц и Йена; пока не добавился четвертый — когда я дал аудиенцию императору Австрии во рву.

Победу одерживают не числом. Александр поверг триста тысяч персов своими двадцатью тысячами македонцев. И я откровенно преуспел в дерзких предприятиях.

Палата представителей, которую я создал, завершила свою историю вместе со мной. Она могла спасти Францию, наделив меня неограниченной властью. Двадцать членов фракций потеряли все: им хватило глупости заговорить о конституции в то время, когда Блюхер расположился лагерем в Севре. Мне казалось, я вижу греков восточной империи с Магометом пред ними.

После моего отречения в 1815-м враг еще мог быть повержен. Я предложил взять на себя командование, но мне отказали. У меня не было никакого личного интереса выступать в роли наблюдателя.

Публика поклоняется религии и восторгается могуществом. Чернь судит о жалованье придворного по количеству его лакеев; толпа судит о величии Бога по числу священников.

Я за всю жизнь не смог прочесть ни одной страницы Тацита, он страшный болтун; Полибий радует и наставляет меня, у него нет декламаций.

Мое правление было либеральным, ибо оставалось твердым и суровым. Я рассматривал каждого человека преимущественно как инструмент. Я не особенно принимал во внимание их убеждения, понимая, что главное — следование моим правилам. Моя игра удалась, я создал новую систему.

Я обогатил своих офицеров; но мне следовало помнить, что когда человек богат, у него уже нет никакого желания умирать.

Отвага укрепляет трон; когда трусость и позор расшатывают его, лучше отречься.

Я всегда восхищался Митридатом, который думал о завоевании Рима в то время, когда сам был побежден и бежал.

Когда я был монархом, каждый раз, когда я пользовался правом помилования, впоследствии всегда раскаивался в этом.

В точном наследовании природы не про является трагедия; я предпочитаю группу Лаокоона концу пьесы «Родогун».

Конституционные государства застойны; действия правительства слишком ограничены, что ставит их в самое невыгодное положение в борьбе с могущественными и единолично правящими соседями. Диктатура могла бы помочь им, но она подобна тарану, который пробьет врата столицы еще прежде, чем они будут готовы выдержать удар.

Эмигранты, дворяне и священники, потерявшие свои имения и привилегии во время революции, рассчитывали вернуть их с восстановлением старой династии. Они думали, что все еще находятся в Кобленце; они на все смотрели с ложной точки зрения. Они не видели света, они лишь плакали за своими деньгами.

Старики, которые сохраняют наклонности юнцов, теряют уважение к себе и становятся смешны.

Дурак всего лишь утомителен, педант невыносим; никогда не понимал Бональда.

Мир физического невероятно узок; правду нужно искать в мире духовном, если хотим проникнуть в глубь политики и войны.

Две партии, ныне существующие во Франции, хоть и разъярены одна на другую, объединяются — но не против конституционного правления, до которого им мало дела, а против кучки честных людей, чье молчание унижает их.

Когда я появился на политической арене, на ней было всего два типа людей; конституционные объединения, требующие аграрных законов во имя Гракха Бабефа; и фрюктидорианцы, которые хотели управлять с помощью военных судов, ссылок и отставок.

Нынешние главы фракций во Франции — карлики, вскарабкавшиеся на ходули. Несколько талантливых людей и множество болтунов.

Был грандиозный протест против того, что называют моим деспотизмом; однако я всегда говорил, что нация не является собственностью человека, который правит ею; сейчас же монархи, установившие конституционное правление, другого мнения.

Если бы юрист Гойе, отступник Сиейес, поверенный Ревбель и старьевщик Мулэн сделались королями, я бы запросто стал консулом; я заручился опытом Монтенотти, Лоди, Арколе, Шебрэйса и Абукира.

Неудачи Франции начиная с 1814 года обусловлены тем обстоятельством, что идеалистов с виртуозной способностью к манипуляции угораздило дорваться до власти. Это люди хаоса, ибо хаос проник в их разум. Они служат Богу и дьяволу.

Для меня не будет будущего, пока мое время не пройдет. Клевета добирается до меня, лишь пока я жив.

Случай — единственный справедливый правитель в мире.

Корысть, что властвует над людьми во всех уголках мира, — это язык, который они выучивают без грамматик.

Вернейшее средство могущества: военная сила, обеспеченная законом и управляемая гением. Такова воинская повинность. Достаточно убедиться в этом могуществе — и противоречия исчезают, а власть крепнет. Какой, в самом деле, смысл во всех аргументах софистов, когда командование действенно? Те, кто подчиняется, обязаны придерживаться отданного приказа. Со временем они привыкают к принуждению; они вынимают шпагу, — и все противоречия рассеиваются как дым.

Цинизм в действиях — это гибель политики государства.

Правота обуславливается обстоятельствами; Диагор основывался на отрицании Бога, Ньютон — на утверждении его; во время революции вы можете быть то героем, а то грабителем, подняться на эшафот или обрести бессмертие.

Гоббс был Ньютоном политики; его учение так же хорошо, как и многое другое.

Когда я положил конец революции, я дал понять обществу, на что я способен, тем самым вызвав неописуемое изумление революционеров.

Очень многие воображают, что имеют талант править, основываясь лишь на том, что стоят у руля власти.

Короли, поправшие корону, чтобы стать демагогами, не могли предвидеть последствий.

После моего падения судьба призывала меня умереть, но честь приказывала жить.

В хорошо управляемом государстве должна быть установленная религия и контролируемая церковь. Церковь должна быть в государстве, а не государство в церкви.

Если бы христианство, как уверяют сектанты, могло бы предоставить человеку место, где есть все что угодно, то это было бы самым ценным подарком небес.

Выдающийся человек по натуре бесстрастен; его очень мало заботит, оценят его или обвинят, он прислушивается к своему внутреннему голосу.

Есть люди, которые льстят, а есть такие, которые обижают. Следует опасаться и тех и других, в противном случае нам следует требовать удовлетворения за их деяния.

Амбиции для человека то же, что воздух для природы: лишить духовный мир амбиций, а физический воздуха — и прекратится всяческое движение.

Пороки так же необходимы обществу, как грозы атмосфере. Если нарушается баланс между добром и злом, исчезает гармония — и тогда быть революции.

Любой, кто совершает добродетели только в надежде снискать славу, близок к пороку.

Красивая женщина радует глаз, мудрая — радует сердце; первая — украшение, вторая — сокровище.

Среди ищущих смерти лишь немногие находят ее в тот час, когда она могла бы оказаться им полезной.

Монарху следует позаботиться о том, чтобы богатства не были распределены слишком неравномерно; тогда у него не будет необходимости ни содержать бедняков, ни защищать богачей.

Я был богатейшим монархом Европы. Богатство заключается не в количестве драгоценностей, а в пользе, которую из них извлекают.

Если монарх уличен в одном проступке, общественность приписывает ему все остальные; клевета ширится, давая пищу для анекдотов; литературные вороны кружат над трупом, гниль пожирает его; сотни голосов подхватывают невероятные и скандальные обвинения, временами принимаемые на веру потомками. Это клевета Базилио, что летит подобно лесному пожару.

Написано слишком много; я бы предпочел меньше книг и больше здравого смысла.

Монарх и премьер-министр должны любить славу. Некоторые спорят, что это ни к чему: они препираются подобно лисице, у которой отрезали хвост.

При высадке в Египте я был удивлен, когда не нашел ничего от былого египетского великолепия, кроме пирамид и куриных вертелов.

Есть очень много льстецов, но очень немногие из них умеют похвалить сдержанно и к месту.

Однажды история поведает о том, какой была Франция во времена моего восхождения на трон и какова она была, когда я диктовал законы Европе.

Любая связь с преступником пятнает трон преступлением.

Всегда удивлялся, что убийство Пишегрю приписывалось мне; он был ничем не лучше прочих заговорщиков. У меня был суд, чтобы осудить его, и солдаты, чтобы расстрелять. Я никогда не делал бесполезных вещей.

Падение предрассудков выявило источник власти; короли больше не могут распоряжаться собственными способностями.

Утвердив Почетный легион, я объединил все классы общества одним интересом; это стойкий механизм, который надолго переживет мою систему.

В правительстве не должно быть никакой частичной ответственности: это лишь плодит ошибки и потворствует игнорированию законов.

Французы так любят величие, что им даже нравится, как оно выглядит.

Главное преимущество, которое я извлек из ситуации на континенте, заключалось в том, что я отличал своих друзей от врагов.

Меня не удивляет судьба Нея и Мюрата; они умерли, как и жили, — героями; такие люди не нуждаются в надгробных речах.

Я дал новый толчок предпринимательству, чтобы оживить французскую промышленность. Десять лет во Франции наблюдался прогресс. Она пришла в упадок, только когда вернулась к своему прежнему плану колонизации и займов.

Я совершил ошибку, вторгнувшись в Испанию, ибо не знал духа этого народа. Гранды призвали меня, а толпа отвергла. Эта страна недостойна монарха из моей династии.

В день, когда свергнутые правители вновь занимали трон, они утрачивали остатки благоразумия. И было непохоже, что они еще хоть когда-либо к нему прислушаются.

Со времен изобретения книгопечатания на царство было призвано Просвещение, но на деле власти управляют так, чтобы обуздать его.

Если бы революционные атеисты не ставили все под сомнение, их утопия была бы не так уж и плоха.

Девятнадцать из двадцати стоящих у власти не признают морали; но в их интересах убедить мир, что они хорошо распоряжаются своим могуществом; это делает их честными людьми.

Нивозские заговорщики не писали на своих стрелах, подобно противникам Филиппа: «Я целюсь в левый глаз правителя Македонии».

Коалиция одержала грандиозную победу, когда отправила в отставку всю старую армию. Она не боится новичков; она их еще не испытала.

Когда я отказался от мира под Шатильоном, союзники не видели ничего, кроме моего неблагоразумия, и думали, что это удачный момент, чтобы противопоставить мне Бурбонов. Я не хотел быть обязанным за трон милости иноземцев. Моя честь осталась незапятнанной.

Вместо отступления под Фонтенбло я мог бы драться: моя армия была по-прежнему сильна; но я никогда не хотел проливать французскую кровь в своих личных целях.

Когда я высадился в Каннах, там не было ни заговорщиков, ни заговоров. Я пришел с парижскими журналами в руках. Эта экспедиция, которая вошла в историю как рискованная, была совершенно разумной. Мои ворчуны[] были плохо…