Африканский дневник

Дорога в Кайруан

Свежело; туманилось; в раннее утро воскликнул петух; и – был ветер; озябли мы; поезд прошел на Тунис; показались вагоны вдали кайруанского поезда.

Вот и поехали.

Быстро рванулись с места С. Виктор, Гаммам-Лиф; прососались ущельем меж гор Джабель-Ресса и дикой Двурогой; кружились деревни; и – сыпался в окнах миндаль розоватыми стаями; в скважину почвы на миг прорвалось голубое пятно Средиземного моря, и, выскочив, высилась крытая лесом гора, где три года сражался у входа в залив Сципион Африканский; десяток бурнусов провеял с унылой платформы, крутимый ветрами; соломою крытые крыши приниженных гурби[17] деревни Громбалия, где провели с Асей день – потянулись, прошли, отошли; гребенчатая почва изгладилась в плоские холмики; свеялся весь живописный ландшафт; облетели кругом миндали; провалились в маслины мечети пузатые купола; быстро-быстро разъялись маслины в отдельные кучки деревьев, прижатых друг к другу: равнины, равнины…

По ним пробежали фаланги извившихся, низко склоненных стеблей; из-под них дружно вырвались космы дичающей спаржи, прогнав тростники; и бессильно иссякнув – в сплошном малотравии; вдруг просияли повсюду песчаные лысины.

На запустениях издали прополосатились пятна палаток, да стадо верблюдов, похожих на страусов, замерло издали в мертвом покое; у рельс протрепался лепечущий кармин платка; бедуинка глядела на поезд; и – станция; желтенький домик средь степи, да два-три бурнуса, летающих в ветре, крепчающем в бурю.

Редели и станции; жизнь побережий развеялась; травы, культура деревьев – все только каемка: у берега моря; врезается в роскошь плантаций с разгону широкая степь; сквозь нее пробегают с разгону летучим песком аванпосты Сахары.

Из желтых песчаников нам пробелели под Сузой деревни; и – станция; Калаа-Спира; пересадка.

Вот издали – поезд; к товарным платформам прицеплены два-три вагончика; жалко стучали колесами; медленно поезд тащился по желтой равнине – в крепчающей буре, в неведомой стае вижжащих, хохочущих ветряных джинов; будь мы на сутки пути поюжней, мы б попали наверно в Самум, потому что пески здесь – залетны; твердеют кругом солонцы; это все же спаленная степь, – не пустыня; а танцы песочных столбов – только пена, летящая прямо на нас из Сахары; будь почва песчаная, все б здесь взметнулось, темня белый день… Что за звуки? То – взвой невидимых тысяч гиен, заглушающих стук поезда; этих звуков не слышали мы – никогда. С Асей мы наклонились к стеклу; что могли мы увидеть теперь? Застрелявшие массы песка забурили окрестности; желтые мути вижжавших пространств проносились; и я начинал понимать, что – то песни песков, о которых так много читал, о которых поведали те, кто бывали в Сахаре.

В Сахаре песок издает мелодичные речи; то воет, то что-то твердит непонятно и жалобно, – там, где есть дюны; в Сахаре есть горы из кварцевых, или известковых песков в 200 метров от уровня почвы; и – выше; дохнет ветерок – дюна вдруг загрустит, извлекутся нежнейшие отзвуки; как ветер окрепнет, она – закурится; иные тревожные тоны взовьются; песок побежит – («sable vif»): так его называют французы. Вот как путешественник наш Елисеев, бывший на юге Тунисии, в Триполи, в далях Туата, в оазе Уаргла[18] и в песках рокового Ерга повествует о песне песков[19].

– «Но вот в раскаленном и неподвижном воздухе послышались и затрепетали какие-то чарующие звуки»… «Слышишь, как запели пески», произнес, словно просыпаясь из… полузабытья Ибн-Салах – «то пески пустыни, не к добру эти песни. Песок Ерга поет, зовет ветер, а с ним прилетает и смерть…» Особые звуки песка извлекаются там, где два слоя: один отвердевший, и верхний – сыпучий, бегущий, летающий, металлический шум; порой – визги и вой.

Есть в пустыне другая мелодия; крики камней, когда скалы в жаре дают трещины; трески – так нам говорит Елисеев – теперь «объясняют легенду… обитателей пустыни, которая говорит, что сердце их родины заставляет кричать самые камни и пески»[20].

Так гора близ Синая поет металлическим голосом; так по Пржевальскому скалы монгольской пустыни поют; так бормочущий Газ-ель-Ханван аравийской пустыни возносит молитвы под небо; и так говорил с Озирисом Мемносский Колосс. И Реклю отмечает поющие дюны Игиди; поющие дюны Ерга описал Елисеев.

Мы смотрим в окошко, стараясь увидеть сквозь бурные мути – окрестность; и воет окрестность, танцуя; и – бурные мути: в окно дребежжат, разорвутся; и – рвутся, и – рвутся, и – рвутся; и – все улетели; и – ясны пространства сожженной степи (солонцов – меньше здесь; оттого и пески уплясали куда-то, крутясь горизонтами).

В этой равнине есть что-то от русской равнины; такие же овраги ползут; я не знаю строения почвы; может быть, тот же лес; те же метелки из пляшущих трав; остановка; чу – звоны бубенчиков (как и в России): сквозь ветер; такие же пески наползают с востока в пространствах лихих оренбургских, самарских степях; и – такие же верблюды; нет – те все – двугорбые.

О – что за ветер! Я вижу, что поезд на станции еле заметно сдвигается с места; то – вижу по буквам за рамой исчезнувшей надписи станции; «Э, посмотри же, ветер нас немедленно двигает, слышу я голос француза; мы – едем; пытаюсь открыть дверь вагона наружу, и громкие ярости бурыми струями бросились в дверь; дверь – рванулась, чуть-чуть что не вырвав меня из вагона; мы боремся дружно с распахнутой дверью, пытаясь захлопнуть ее; наконец – удается.

Тускнеет, дымеет, вижжит и хохочет; и нет ничего, кроме хаоса желтых, кричащих, летящих песков за окном; прорвалось что-то; пятна мелькающих проясней; в них – пылевые столбы, сплошной проясень – снова; во мгле – горизонт.

А французик, военный, зуав, в яркокрасных штанах, очевидно душой полюбивший все здешнее, весело стал вспоминать о недавних годах:

– «А вот прежде здесь не было вовсе железной дороги; мы ехали в дилижансе, а около Кайруана есть спуск, так поверите-ль? Мы, отвязав лошадей, так-таки и катились под кручу».

– «А как пассажиры?»

– «Ну что ж? Коли падали на бок, ломались ноги; все было естественней, веселей, чем теперь, хоть… опасней»…

– «Теперь что-то слишком уж много комфорту».

Опять пересадка.

И вот.

Из песков – намечается: мертвенно желтым песком Кайруан; и вся даль – изошла минаретами; точно песчаною кистью прошлись по буреющей мути; и муть полосатится, перпендикулярно к равнине, являя глазами аберрацию: плоскости башен; под ними стена не видна; только носятся бурые клубы, как волны; на них овоздушенно виснет из воздуха – марево.