Агент, бывший в употреблении

Часть третья ПОСЛЕДНЯЯ МИССИЯ

И снова Родина.

Конец лета, а как будто осень.

Хмурое облачное небо и резкий ветер, разбрызгивающий струйки мелкого дождя. Эти подробности не имеют значения, но все-таки отмечаю их, поскольку, как мне говорил один знакомый писатель, так надо.

После целой ночи, проведенной за рулем, мое настроение тоже не безоблачное. Не говоря уж об офицере на контрольно-пропускном пункте. Он считает своей служебной обязанностью сохранять железную суровость на физиономии. Он делает мне знак рукой отъехать в сторону и произносит:

— Вас ожидают.

Чуть погодя этот ожидающий выходит из служебного помещения. Он в штатском, но это ничего не меняет: тон у него военный:

— Оставьте ключи от БМВ этому молодому человеку. Дальше мы поедем на служебной машине.

Выполняю приказание. «Молодой человек» — второе исправленное издание нашего Пешо, в том смысле что на его лице нет легкомысленной улыбки, а взгляд строг и официален. Наверное, опять будут осматривать мое средство передвижения, но на сей раз без моего присутствия. В общем, холодный прием. Будем надеяться, что он не станет совсем ледяным.

Джип держит курс по направлению к нашей столице, но потом отклоняется в сторону Костинброда. Служивый в штатском хранит неприступный вид а-ля «каменное лицо» — вероятно, чтобы показать, что никаких разговоров в пути не предусмотрено. Впрочем, такая опасность ему не грозит, поскольку я дремлю.

Резкий толчок прерывает мою дрему. Водитель останавливает джип перед дощатым забором.

— Можете выходить.

Деревянные ворота и возле них субъект в одежде цвета хаки, которую носит половина жителей прославленного цыганского квартала. Хозяйственный двор. В глубине — сборно-щитовое здание казармы, а рядом с ней — посаженная на цепь овчарка, подающая предупредительный лай.

— Спокойно, Рекс, свои, — осведомляю ее. Однако собаку, по-видимому, зовут как-то иначе, поскольку лай не стихает.

Манасиев, находящийся в одном из помещений казармы, встречает меня без лая, однако и он смотрит на меня неприветливо.

— Здравствуй, — сухо роняет он, отходя от окна, в которое наблюдал за моим прибытием. — Садись.

Сажусь, а он остается стоять — вероятно, для того чтобы напомнить о своем старшинстве.

— Итак, Боев, наша встреча все-таки состоялась.

И после констатации столь очевидного факта поясняет:

— А ведь некоторые из твоих старых знакомых были уверены, что ты не вернешься.

— Тогда понятно, почему меня встретили почти как диверсанта.

— Ничего подобного. Просто, пожив на Западе, особенно среди состоятельных людей, некоторые приобретают определенный критический настрой по отношению к отечеству. Кое-кто здесь считает, что ты чересчур близко сошелся со своим старым приятелем Табаковым.

— Как вы мне и приказывали.

— Я говорю это не в упрек. Просто информирую о том, какие существуют мнения на твой счет.

— Известно, что за школа злословия эта наша служба.

Наконец он садится за столик, продолжая сохранять прямую осанку и молодцеватость, ставшие частью его натуры.

— Я и мысли не допускал, что ты способен отказаться от возвращения, понимая, что тем самым подставишь под сильнейший удар не только меня, но и свою репутацию. Да, и это тоже комментируют, твоя миссия пока не дала результатов, но я прекрасно понимаю, какие трудности тебе приходиться преодолевать, и не склонен прислушиваться к оценкам сторонних лиц.

Он умолкает, устремляя на меня свой холодный и до неприятности пристальный взгляд.

— Однако, кроме сторонних, Боев, есть, как тебе известно, еще и вышестоящие лица. И как реагировать на упреки этих последних?

— Вам лучше знать.

— Знаю, но в данном случае я спрашиваю тебя.

— Извините, но, судя по вашим словам, мои скромные действия явились предметом обсуждения самого широкого круга лиц — от сторонних до вышестоящих. Но если секретное задание обсуждается столь широко, то может ли оно после этого оставаться секретным?

— Ты подходишь к делу со вчерашними мерками. Я тоже приверженец строгой секретности, но сегодня к нашей работе предъявляется повышенная требовательность. И не было никакого широкого обсуждения, о котором ты говоришь. Просто люди хотят знать, почему так затягивается дело и на что расходуются средства.

— Какие средства? Те, которые из кармана подозреваемого идут на содержание моей машины и оплату моего жилья?

— Не будем отвлекаться на мелочи. Тот, кого ты называешь подозреваемым, задолжал стране такую колоссальную сумму, что говорить о расходах на машину и жилье просто смешно. Скажи лучше, какими тебе представляются дальнейшие действия по этому делу?

— Вы хотите знать, следует ли нам продолжить работу по делу или ее надо прекратить?

— Именно это я и имел в виду. Однако мне перспектива этого дела видится по-другому. Работу надо продолжить, но продолжить по-другому.

— Хотите сказать — без меня. Принимаю это решение с искренним облегчением.

— Ты не можешь его принять, поскольку еще не услышал. И не разыгрывай искреннюю радость по поводу своего отстранения. Такие номера у меня не проходят. Кроме того, я не говорил, что отстраняю тебя.

— Просто не хочу, чтобы вы попали в неловкое положение.

— Выполняя служебное задание, я никогда не испытываю неловкости. Каким бы это задание ни было. А теперь слушай.

Слушаю. Уже знакомые вещи. С той лишь разницей, что я выбываю из комбинации.

— Временно! — поясняет Манасиев. — Не воспринимай это как утрату доверия к тебе. Мы всего лишь меняем тактику. Не обижайся, но ты действительно чересчур сблизился с Табаковым. Вы даже в рестораны вместе ходите…

— Ну, если единичную поездку в мотель расценивать как поход в ресторан… С такой логикой, зайди мы однажды в церковь, вы решите, что мы собрались…

— Я же сказал: не обижайся. До определенного момента ваше сближение было полезно, особенно учитывая грубые действия некоторых лиц, имевшие места ранее. Но теперь ваше сближение дает обратный результат. Табаков слишком успокоился, уверившись в том, что ему ничто не грозит, и вообразив, что может до бесконечности водить нас за нос. Именно поэтому, не допуская прежнего нажима, мы должны сместить акцент. Для этого ты в данный момент не подходишь. Придется задействовать другой фактор. Ты знаешь, главное — баланс. Мы не должны допустить его ликвидации, иначе все рухнет. И не должны вызвать в нем паники, чтобы он снова не исчез и не заставил нас разыскивать его много лет. Но вместе с тем мы не должны поддерживать его иллюзий относительно своей безопасности, чтобы он не думал: «Боев — мой человек, и со мной ничего не случится».

— Мне понятны ваши соображения, — соглашаюсь, чтобы прекратить его разглагольствования. — В конце концов, решаете вы.

— В том-то и дело, что решаю не я один. Не хочу вдаваться в подробности, но есть люди, и люди на сегодняшний день весьма влиятельные, которые хотят свести счеты с нашим фигурантом. И вопрос не только в этом. Эти люди оказывают давление на наше ведомство и, соответственно, на меня, и существует риск, что они предпримут какие-нибудь действия, чтобы ускорить развязку, которая, весьма вероятно, будет означать провал нашей операции.

— Понимаю.

— Потому что, когда в дело вмешиваются любители, Боев, события теряют предсказуемость. У кого-то могут не выдержать нервы, и он выстрелит.

— Пока что они довольствуются ребяческими выходками.

И рассказываю ему о посланиях на тему «Отдай миллион». Мой рассказ вызывает у Манасиева обеспокоенность.

— Ты зря недооцениваешь опасности этих действий. Ведь не важно, каков их характер — умный или глупый. Важно, что это полностью подтверждает мои опасения относительно вмешательства посторонних факторов. Сегодня ему послали письмо, а завтра пошлют пулю.

Некоторое время он продолжает развивать эту тему, что выражается у него в многократном повторении одного и того же, а потом заключает:

— Что касается тебя, то ты остаешься в распоряжении нашего ведомства.

— Как вспомогательное средство…

— Оставь комментарии. Остаешься в распоряжении ведомства и точка.

— И надо понимать, что машину мою забирают?

— Ее тебе вернут. И напрасно не беспокойся: из нее ничего не исчезнет.

— Я скорее опасаюсь обратного: как бы мне не оставили в ней что-нибудь на память.

— Смотри, как бы твоя мнительность из защитного рефлекса не переросла в болезненное состояние.

— Один раз мне подложили наркотики. Второй раз я нашел под сиденьем пистолет.

— Какой пистолет?

Теперь приходится ему рассказывать истории с Пешо и его Макаровым.

Полковник притворяется удивленным.

— Этот парень все выдумал.

И чтобы сменить тему, бросает:

— Учти: невернувшийся водитель тоже записан тебе в пассив.

— Я не просил у вас навязывать мне этого водителя.

— Знаю, знаю. Но это ничего не меняет.

Он смотрит на часы и бросает:

— Иди забирай машину.

Чуть было не спрашиваю: «Вместе со звукозаписывающим устройством?», но воздерживаюсь. Полковник и так не в настроении.

Встаю и направляюсь к выходу, когда слышу за спиной вопрос:

— Кстати, что ты сделал с тем Макаровым?

— Ничего. Оставил его у Табакова.

— Чудесно. Мы его уже вооружать начали. Если руководство узнает об этом, оно нас в порошок сотрет.

— Ну и пусть его сотрут в порошок! — повторяет Борислав, когда в тот же вечер на уже знакомой нам кухне и с тем же уже знакомым нам меню передаю ему разговор с полковником. — Можешь быть уверен: парень взял пистолет не по собственной воле, а по приказу.

— Чтобы против кого использовать его при случае?

— Во всяком случае, не против Табакова.

— Все-то у тебя плохо.

— Возможно. А кому из нас сейчас хорошо? Не считая тебя. Ты все-таки остаешься в распоряжении ведомства.

Не возражаю. Когда Борислав в плохом настроении, самое разумное — не возражать.

— Одного не могу понять: почему они так вцепились в этого Табакова, — продолжает мой друг. — Вокруг бандит на бандите, а им исключительно Табакова подавай, словно он альфа и омега нашей катастрофы.

Не отвечаю. Как уже говорил, когда Борислав в плохом настроении…

— Ну, скажи, — призывает он меня. — Почему все закручено вокруг Табакова?

— Да потому, что надо было с кого-то начинать. В нем увидали ту петлю, с которой можно начать распускать чулок. Он стал символом грабежа, идеальным и поучительным примером для разоблачения. Если мы сумеем его одолеть, за ним потянется масса других. Не сумеем — конец всем надеждам на справедливое возмездие.

— Не верю, что ты считаешь, будто Манасиев воспылал мечтой о справедливом возмездии.

— Я говорю не о нем. Я имею в виду простых людей. Ну, скажем, меня.

— Ясно. Ясненько. Яснее ясного. Теперь и у меня прояснилось в голове. Кстати, а как ТТ?

— Хорошо. Собаку завел.

— Наконец-то он сделал что-то бескорыстно, не имея цели извлечь доход. Я слышал, вы с ним очень сблизились.

— Верно. Если ты имеешь в виду собаку.

Мой друг некоторое время молчит. Потом опять берет слово:

— Я буду взбешен, если тебе не повезет. Но еще больше взбешен я буду, если ты выполнишь их план.

Два раза делаю ему знак, чтобы он замолчал, но он не обращает внимания.

— Борислав, — говорю, — пошел бы ты выгулять собаку.

— Не охота.

— Смотри только, чтобы она тебя не укусила.

— О себе лучше побеспокойся. Ах да, я забыл, что вы друзья.

Он дошел до такой стадии, когда уже все равно, подслушивают тебя или нет.

— Все-таки надо выгулять животное, — настаиваю, немного помолчав.

— В такую-то погоду? — недовольно говорит Борислав. Наконец он соизволяет встать и следует за мной на темную улицу.

— Интересно, что происходит с Манасиевым? — спрашиваю. — Чувствую, что он не в духе.

— Говорят, его то ли выгнали, то ли вот-вот выгонят, а он продолжает обивать пороги нашего ведомства. Пытается использовать свои связи и общую неразбериху, чтобы показать, как он необходим со всем его профессиональным опытом. Но тебе-то известно, что он не годится для оперативной работы.

— Может, и годится. Смотря для какой.

— И чего ты не остался в Вене, а вернулся сюда и тревожишь мою спячку всякими вопросами? Я уже начал забывать, кто я и откуда. В одном лишь спасение: все забыть. Как говорят наши нынешние шишки, «со старыми шлюхами нового борделя не откроешь». Старые шлюхи — это, понятное дело, мы. А они — новаторы.

— Не принимай все так близко к сердцу, — пытаюсь его успокоить. — Таков порядок. Свой, не свой — а использовав, тебя выбрасывают. Не то чтобы они имеют что-то против тебя лично. Просто ты им уже не подходишь. Ты скомпрометирован. А то, что ты скомпрометирован тем, что служил им, это значения не имеет.

— Ладно, пошли домой, а то собака простудится, — предлагает Борислав. — Удивляюсь тебе. Как это тебе взбрело в голову бросить светлую Вену и приехать сюда, в этот мрак.

— Терпеть не могу такой погоды, когда ни лето, ни осень, — говорит Однако, пока мы идем с ним бесцельно по улице Раковского.

Впрочем, идем не совсем бесцельно. Мой приятель отыскал какое-то доступное для таких, как мы, заведение, притулившееся на втором этаже одного из домов возле площади Славейкова.

— Тут собираются журналисты, в основном, третьей молодости, так что и мы можем затесаться среди них. А иначе — куда податься? На улице — дождь, никуда не зайти — дорого. А здесь дешево и более-менее тепло.

Небольшие комнаты бывшей квартиры заставлены столиками, а за столиками сидят компании людей в стариковских куртках. Атмосфера — почти задушевная, с тяжелым запахом табака, мятной ракии и влажной одежды.

— Еще одно преимущество этого места в том, — поясняет Однако, — что можно не опасаться аудиозаписи. Не то чтобы тут не прослушивают, просто гвалт стоит такой, что ничего не разберешь.

— Но и нам друг друга не расслышать.

— Это только поначалу. Потом привыкаешь. Надо только кричать громче.

Выпиваем по сто граммов ракии, потом обогащаем вкусовые ощущения чашкой кофе и пытаемся болтать о том о сем, напрягая голосовые связки.

— Допускаю, что здесь не так, как в Вене, — замечает Однако на выходе из заведения. — Однако в чем именно разница — судить тебе. Я ведь не из тех, избранных, которые ездят на Запад так же запросто, как иные — на трамвае в Княжево.

Продолжая кричать, как это делал в журналистском кафе, пытаюсь выяснить у своего приятеля некоторые подробности хозяйственно-финансового толка, но безрезультатно, так как он знаком с ними не лучше моего.

— Я понял, что тебя интересует, но ты обратился не по адресу. Я направлю тебя к Весо Контролю. Он тебя просветит. Определись только с местом и временем, а остальное предоставь мне.

— Не слишком ли шикарное заведение? — спрашивает Контроль, опасливо оглядываясь по сторонам.

— Что здесь шикарного? Обыкновенная забегаловка.

— Я в том смысле, чтобы вы не слишком потратились.

— Такой опасности нет. Цены тут доступные. Или почти доступные.

— Вам лучше знать. Лично я уже давно никуда не хожу.

Под «уже давно» он, вероятно, подразумевает «много лет».

— Как ты можешь переживать по поводу таких мелочей, когда через твои руки проходили миллионы? — спрашиваю, незаметно переходя на «ты».

— Миллионы проходили через руки тех, кто их получал и тратил, — уточняет Весо. — Я же имел дело с цифрами. А цифры, как вы понимаете, сколь велики бы они ни были, не потратишь.

Я выбрал субботний послеобеденный час, когда в этом заведении спокойнее, чем обычно. Вообще же, тут весьма оживленно. Детвора и молодежь слетаются сюда на легендарных кентуккских цыплят, довольно безвкусные, как всякая еда из полуфабрикатов.

Занимаем столик, заказываем американский деликатес и начинаем его потреблять. Я никогда не был особенно близко знаком с Контролем, к тому же не видел его несколько последних лет, а потому позволяю себе бросить на него беглый оценивающий взгляд. Обычное пристрастие людей третьей молодости разглядывать друг друга в надежде обнаружить, что сами они выглядят моложе того постаревшего бедняги, которого они рассматривают.

О Весо нельзя сказать, что он постарел. Загорелый, стройный и на вид крепкий, он, как всякий, кто, по меткому выражению, сложен как щепка, сидит прямо и увлеченно грызет ножку, соблазнительную на вид и резиновую на вкус. Мне известно, что в его бытность влиятельным чиновником Комитета государственного контроля он на многих нагонял дрожи своей строгостью. Весо, однако, был лишен таких характерных для некоторых его коллег черт, как грубость и плебейское сознание своего могущества. Худой, скромный и тихий, как отшельник. И я бы добавил — мягкий, если бы не знал за ним повременных выбросов сдерживаемой энергии гончей, готовой по первому знаку пуститься в лихую погоню за жертвой. Некогда Контроль был знаменит тем, что никому не удавалось выскользнуть из его рук.

Он одет в темно-синий, в общем-то, приличный костюм. Вероятно, это его последний костюм, который он повесил в шкаф в расчете быть в нем похороненным и который вынужден был сегодня снять с вешалки. Этот костюм уже до некоторой степени поношен, и если смерть помедлит со своим приходом, то это помешает Весо встретить ее в более-менее пристойном виде.

На десерт выпиваем по бутылочке горького швепса.

— Как ты предпочитаешь, чтобы мы друг к другу обращались — на «вы» или на «ты»?

— Как пожелаете. Я лично всегда предпочитал вежливую форму. Это, с одной стороны, не задевает достоинства подозреваемого, а с другой стороны, сохраняет дистанцию между ревизором и проверяемым.

— Правильный подход, — соглашаюсь. — Но поскольку мы пришли сюда не для того, чтобы ревизовать друг друга, я бы предпочел более простую манеру общения. Кстати, а почему ты ушел из Комитета? Или тебя выгнали?

— Я бы употребил несколько иное выражение. Меня сократили по той простой причине, что упразднили сам Комитет.

— В каком смысле?

— В самом прямом: упразднили систему государственного контроля. Иначе процесс разворовывания происходил бы медленнее и с бо́льшими затруднениями.

— Мне думается, воруют и там, где такой контроль осуществляется.

— Это все равно, что сказать: преступления совершаются и в странах, где действует уголовный кодекс. Государственный контроль — не панацея, но он является мощным сдерживающим инструментом.

Он ненадолго умолкает и смотрит на меня слегка укоризненно за то, что я заставляю его напоминать азбучные истины.

— Вы помните, за что посадили в тюрьму всемогущего Аль Капоне? За неуплату налогов. Он совершил десятки кровавых преступлений, но посадить его смогли только за неуплату налогов.

— Вы абсолютно правы.

— Если вы следите за последними новостями, то, наверное, знаете, у скольких всемирно известных политических лидеров оборвалась карьера, когда стало известно о незаконном финансировании их партий.

— И это верно, — соглашаюсь. — Но что вы скажете, если мы перенесем нашу дискуссию на родную почву?

— Надеюсь, вы пригласили меня не на дискуссию. Вопрос о контроле для меня не дискуссионный вопрос. Каждый хозяйствующий субъект, в том числе и государство, имеет право держать под контролем свое имущество.

— Вот именно, — подтверждаю. — И что происходит, когда право на контроль аннулировано?

— А вы оглянитесь вокруг и увидите — наступает беззаконие и произвол.

— Вот как раз на эту тему я бы и хотел с вами побеседовать.

— Какой смысл?.. Все и так яснее ясного. Кто украл государственный валютный резерв — сначала семьсот миллионов долларов, а потом еще один миллиард триста миллионов? Куда исчезли оборотные средства предприятий и внешнеторговых компаний? Как разбогатели банки благодаря государственному рефинансированию и как они потом разорились из-за ничем не обеспеченных займов?

— Чудесно, — замечаю. — А теперь давайте заполним этот железный каркас дополнительным материалом в виде фактов и имен, и вся беспощадная правда о разграблении страны станет ясной.

— Вот и заполните его, — бормочет Весо с бледным подобием улыбки. — Я вам предложил каркас, а вам осталось его заполнить.

— Вы хитрец.

— Я осторожен, товарищ Боев, всего лишь осторожен.

Он озирается и вполголоса спрашивает:

— Вы уверены, что здесь нет микрофонов?

— Кто же может быть в этом уверен? Что касается меня, то я скорее уверен в обратном, поскольку мы находимся не в Кентукки.

— Вот видите! А вы говорите о фактах и именах.

— Да ладно вам. Мы ведь с вами люди немолодые.

— Это не значит, что нам пора умирать. Притом — скоропостижно. И к тому же насильственной смертью.

— Неужели до того дошло?

— Говорю вам еще раз: оглянитесь вокруг. Прибавьте ко вполне очевидным убийствам подозрительные автомобильные катастрофы и смертельные случаи при невыясненных обстоятельствах, и станет ясно: этот вопрос вне дискуссий.

— Не возражаю.

— Насколько я понял, вы сейчас пребываете в Вене.

— Временно.

— У вас не было случая посетить тамошние кладбища?

— Пока что нет. Но когда-нибудь, очевидно, придется их посетить — венские ли, здешние ли.

— Здешние ужасны.

— Это у вас такая мечта — быть похороненным на одном из венских кладбищ?

— Все-таки лучше покоиться где-нибудь, где почище.

— Вы напомнили мне одного моего знакомого, немца. Мы были в Швейцарии, и он сказал, что умереть в Берне не так уж плохо.

— Я не бывал в Берне, но допускаю, что ваш знакомый был прав.

— Не понимаю, почему вас так привлекает эта кладбищенская тема. Вы еще в расцвете сил. Могли бы устроиться консультантом в какую-нибудь солидную фирму.

— Меня приглашали. Я даже начал работать. Но не смог приспособиться к новому стилю. Я человек из другого времени. Я им объясняю, каковы ограничения, предусмотренные законами, а они мне говорят: мы тебя наняли не для того, чтобы ты соблюдал законы, а для того, чтобы ты их обходил.

— Да, этим господам трудно угодить, — соглашаюсь. — Особенно сейчас, когда разграбление вступило в кризисный период, поскольку все уже разграблено.

— Не совсем. После того как ограбили государство, они принялись за частных лиц. Получить разрешение на строительство, открыть магазин, купить товар, продать товар, заработать больше, потратить меньше, получить лицензию, пройти таможенный контроль — всюду одно правило, которое гласит: давай деньги!

— Вы совершенно правы: настоящее принадлежит рэкету.

— И будущее! — добавляет он.

— Вы уверены, что эти бройлерные цыплята полезны?

— Едва ли.

«Так же, как и наш разговор», — хочется мне добавить, но молчу. В демократической стране каждый имеет право молчать в ответ на неудобный вопрос.

Пытаюсь разогнать скуку от бездействия, набрасывая заметки о пережитом. Не уверен, что они ему пригодятся — я имею в виду моего знакомого писателя, который решил меня обессмертить, пусть и под чужим именем. Я знаю, в моих записках нет событий, достойных бессмертия, да и вряд ли сегодня кто-нибудь согласится издавать подобные книги. Сейчас время предателей — они издают свои мемуары, объясняя, что пусть и служили в органах, но в душе протестовали. И, наверное, поэтому у меня чешутся руки настучать на машинке некоторое количество страниц, пусть и единственным их читателем будет тот писатель. Пусть он знает, что Боев все там же, на своем месте под солнцем.

Писание мое, в общем, продвигается, в том смысле что я быстро стучу на машинке, не особенно задумываясь, так что писателю придется местами хмуриться и ворчать. Он всегда был недоволен тем, что я мало внимания уделяю подробностям и ограничиваюсь фактологией, словно составляю докладную записку. Понимаю, чего он хочет, но я не поэт, чтобы описывать полет осеннего листа или скольжение луны меж ветвей деревьев. К тому же это неправда. Где луна, а где ветви деревьев!

Близится осень, и это единственное движение среди всего остального, застывшего в мертвой точке. Но вот наступает день, когда полковник приглашает меня на конспиративную квартиру с зелеными занавесками и, приняв позу Наполеона перед сражением под Ватерлоо, объявляет:

— Готовься. Отбываешь.

Чудесно. Только бы забыть о том, чем кончилось сражение при Ватерлоо.

И вправду отбываю. Еду к Марте, Черчу и моему еженощному кошмару — Табакову. Уезжаю под вечер. Это мой традиционный прием — ночью движение менее интенсивное, легче ехать и заодно избегаешь плохих снов.

Погода прохладная, но без дождя. Отношение дежурного офицера тоже прохладное. Могу себе представить, как проклинают нас эти люди, вынужденные торчать в своих клетках и обслуживать счастливчиков, имеющих возможность разъезжать по всему миру. Потом прохожу проверку и на сербской границе. Передо мной освещенное шоссе, конец которого теряется во мраке и неизвестности. Вопрос: предстоит ли мне поездка в оба конца или только в один?..

Раз я снова в дороге, значит, я снова нужен — пусть и для строго определенной задачи и только до определенного момента. «Ему пора собирать вещи, — рассуждаю про себя, — но перед этим он мог бы сделать для нас кое-какую работу. Такую работу, которой никто не жаждет. И как ему не помочь?! Ведь он и работу сделает, и вещи соберет».

Табаков, похоже, прав. Полная реализация плана предполагает мою ликвидацию. Поскольку операция совершенно секретная. А чтобы она осталась таковой навсегда, ее исполнитель после ее реализации должен исчезнуть.

Если посмотреть без предрассудков, эти люди абсолютно правы. Почему бы им не использовать меня в последний раз в качестве агента? Пусть и поизносившегося. Только поизносившиеся вещи требуют бережного обращения. Не то чтобы они не годились для использования, просто трудно угадать, когда они выйдут из строя. Ведь они поношенные, вышедшие из моды и вообще нестандартные.

То же с людьми. С теми, которых прежде, чем отправить в утиль, решают использовать еще раз. Чтобы сэкономить. Это как с разорванной простыней, которая уже не годится для постели, но которая, прежде чем попасть в мусорное ведро, вполне может сгодиться в качестве тряпки, чтобы вытереть пыль.

Я не жалуюсь. Если вспомнить мечту Весо Контроля, то мне можно даже позавидовать. Хотя тот факт, что венские кладбища более ухоженные, чем софийские, едва ли делают смерть сколько-нибудь привлекательной.

Вряд ли у меня появилась бы возможность снова увидеть Вену, забудь я сообщить Манасиеву о посланиях с короткой фразой «Отдай миллион». Эти послания — глупая затея, совсем не оригинальная и почерпнутая из дешевых романов. Этот незначительный случай, однако, дал толчок важному мыслительному процессу в голове полковника. И очень может быть, что, отнесшись к этим посланиям серьезнее моего, он окажется ближе к истине, чем я, пренебрегший ими.

Правильно расшифрованная, эта глупая затея приобретает совершенно четкий смысл, а ее настойчивое повторение придает этому смыслу зловещий оттенок: «Мы здесь. Наша цель — твои деньги. Мы не уйдем, пока не получим их». Кроме того, совершенно очевидно, что речь идет не об отдельной акции украинцев или итальянцев, а о действиях болгар. «Все началось с вас, болгар, — сказал мне ТТ, рассказывая о всевозможных пакостях, учиненных ему соотечественниками. — Вечная история: стоит болгарам во что-то вмешаться, как все летит к чертям». — «С точки зрения кого ты даешь такую оценку, — спросил его я. — Уж не считаешь ли ты себя чистокровным немцем?»

В свое время, преследуемые властями Австрии, болгары отступили, но теперь, вероятно, чтобы подтвердить тезис ТТ, они возвращаются.

Манасиев оказался дальновиднее и оценил обстановку, опираясь, очевидно, на более полную информацию, чем та, которой его снабдил я. Отсюда и вывод: отозвать меня — значит полностью оборвать связь с Табаковым в тот самый момент, когда делать этого не следует. «Либо его убьют, либо вынудят спрятаться так, что нам придется разыскивать его долгие годы» — этот прогноз едва ли ошибочен.

«Отправим кого-нибудь, чтобы его напугали, — было первым намерением Манасиева. — Пусть задрожит от страха, пусть поймет, что мы его не оставим в покое. А потом, если понадобится, направим к нему Боева — как спасителя, чтобы он понял, кто его единственная опора».

Теперь необходимость в первой части плана отпала. Поскольку ясно, что желающих затравить жертву найдется и без приглашения полковника. Осталась вторая часть плана, и моя задача — информировать Манасиева и спасать Табакова с его деньгами. Как именно? Исходя из обстановки и до подхода помощи.

«Его-то есть кому спасать, — хотелось мне возразить. — Австрийская полиция знает свое дело. Вопрос — кто будет спасать меня». Но я этого, конечно, не сказал. Ведь приказ полковника был четок: «Никаких контактов с полицией!»

— Ты ли это? Вот уж не думал снова увидеть тебя! — почти что искренне восклицает ТТ, когда вечером я переступаю порог знакомого кабинета со знакомым ароматом гаванских сигар.

— Мне не дает покоя забота о тебе, вот я и решил еще раз навестить тебя. Получаешь ли ты по-прежнему депеши на тему «Отдай миллион»?

— Даже по воскресеньям.

— Полагаю, ты предпринял все необходимые меры предосторожности на тот случай, если шутники от депеш перейдут к действиям.

— Естественно. Но теперь, когда и ты со мной, я совершенно спокоен. Надеюсь, старый добрый Макаров у тебя под мышкой?

— В данный момент — нет. Но если ты снабдишь меня разрешением на ношение оружия, буду носить его постоянно.

— Может, и снабжу. Только для этого придется представить тебя моим телохранителем.

— Почему бы и нет! Известно ведь, что унизительного труда не бывает.

В этот момент из соседней комнаты появляется Черчилль и, словно желая позлить своего хозяина, направляется прямиком ко мне.

— Убери это, — рявкает ТТ, заметив как я достаю из кармана пластиковую упаковку. — Черч не ест сосисок.

Бульдог тем не менее осторожно обнюхивает сосиску, потом осторожно откусывает кусочек, потом еще один и еще, пока не съедает всю сосиску целиком.

— Он делает это нарочно, чтобы позлить меня, — рычит Табаков. — Если у него случится расстройство желудка, отвечать будешь ты.

— Мог бы избежать инцидента, если бы угостил меня сигарой. Но ты ведь скуп…

— Сигары на столе. Или ждешь, что я суну тебе их в рот?

Пользуюсь косвенным предложением. Хозяин дома с нескрываемой завистью наблюдает за тем, как я глотаю густой дым, а потом медленно выпускаю его, словно задавшись целью заполонить им весь кабинет. ТТ тоже хочется закурить, но он вынужден придерживается распорядка, навязанного ему врачами.

— Есть еще какие-нибудь тревожные симптомы? — спрашиваю.

— Никаких. Полный штиль. Затишье перед бурей.

— Значит, все в порядке.

— Отнюдь нет. Ты что, не слышал? Затишье перед бурей.

— Это обычная неврастения.

— Хочешь сказать, приступ беспричинного страха?

— Я намеренно избежал точной формулировки. Знаю, что ты обидчив.

— Может, я и обидчив, но не трус. И трепет напряженного ожидания мне не в пику. Это часть удовольствия. Будь ты игроком, ты бы меня понял. Вся моя жизнь была полна рискованных ситуаций. Без них я вряд ли по-настоящему чувствовал бы вкус жизни. Опасность не бросает меня в дрожь. Я не раз пропускал удары. Но на каждый удар я отвечал ударом. Если мне разбивали нос, то я разбивал им голову.

— Не знал, что ты владеешь приемами борьбы.

— Я не чемпион, но при необходимости умею ими пользоваться. Но лучше всего мне даются финансовые удары. Они самые болезненные. И самые прибыльные. Почти половина ударов, которые мне пришлось нанести, были из разряда карательных.

— Не к чему убеждать меня в этом, Траян. Я знаю, что по натуре ты боец. Я бы мог только позавидовать твоему бесстрашию.

— Напрасно насмехаешься. Я не говорил о бесстрашии. Я сказал лишь, что я не трус. А это не одно и то же.

— Что-то я не улавливаю разницы.

— Каждый в этом мире чего-то боится.

— Ну да, бездны…

— Бездна — это другое. Это ужас потустороннего. Я говорю совсем о простой вещи — о боли. Став невыносимой, она может свести с ума. Вот чего я боюсь. Когда имеешь дело с кретинами, другого ждать не приходится. Бросят в какой-нибудь подвал и начнут сверлить бормашиной челюсть…

— Это и есть самое страшное из твоих видений?

— Видений? В некоторых бандах это обычное дело. Их называют «дантистами».

— Но может, они применяют и более деликатные способы дознания?

— Применяют, но я бы тебе и их не пожелал. Что ты, к примеру, скажешь о музыкальном способе?

— Я не силен в музыке.

— И я тоже, но они не спрашивают. Нацепят на тебя наушники и включат что-нибудь для души. Потом начнут постепенно усиливать звук. Всего лишь усиливать, ничего больше. До каких пор? Пока не упадешь в обморок. Короткий перерыв. А потом опять, и опять, и опять, пока не сойдешь с ума. Не буду упоминать о более традиционных способах допроса, вроде прижигания яиц или…

— Ясно! — прерываю его. — Подробности ни к чему.

— Я хотел лишь объяснить тебе, чего боюсь.

— Если дойдет до этого, ты просто скажешь им то, что они хотят от тебя узнать.

— Тебе ли не знать, что это мало спасает. Что бы ты им ни сказал, они все равно будут считать, что ты что-то утаиваешь, и будут продолжать спрашивать. Как — ты догадываешься.

— И что ж, полная безысходность?

— Пока что нет. Пока не попался им в лапы.

— Мне кажется, что даже у них в лапах ты вытащишь какое-нибудь секретное оружие.

— Например? Подбрось идею.

— Подбросить идею?! Мне — тебе?! Да есть ли большее вместилище идей, чем твоя голова, Траян!

— Ты мне льстишь. Хотя если речь идет о прошлом, то, может, ты и прав. Нельзя нажить деньги, не нажив врагов. А если нажил врагов, надо знать, как с ними расправиться. Расправляешься с ними — они отплачивают. Первым делом меня объявили врагом государства, скомандовав тем самым: «Ату его!» Потом сорвали мне несколько сделок. Помешали осуществлению моего плана развития производства в стране. Попытались затеять против меня судебный процесс за якобы контрабанду. Помешали моему намерению создать свой бизнес в Африке. Делали мне разные подлости и здесь. И ко всему прочему, твердят, что они — потерпевшие, а я — преступник, отмывший грязные деньги, и бог весть кто еще.

— Прямо мученик.

— Я не жалуюсь. Я проливал кровь и свою, и чужую. Но не кричу, как они: «Караул, меня ограбили!» Да как тебя не ограбить, дурак, когда правило игры в том, чтобы более способный ограбил менее способного. А теперь говорят, что это незаконно — потому что в выигрыше оказались не они. А будь я в проигрыше, тогда бы все было по закону, по их закону.

— Твоя версия звучит убедительно.

— Какая «версия»! Я тебе говорю о фактах. Ведь если бы я действовал незаконно, они бы уже двадцать раз меня осудили. Попытались, но не смогли. Потому что законы я знаю не хуже их, в том числе и лазейки, которые они для себя оставили. Оставили для себя, а воспользовался ими я. Каких только дел ни пытались они завести против меня — всюду осечка.

— Хорошо, что ты сохранил свою непорочность, — продолжаю восхищаться собеседником.

— Правила и законность определяли они. Их практическое осуществление тоже. Я старался действовать в этих рамках.

— Например?

— Примеров сколько угодно. Каким образом в безденежной стране появилось вдруг такое количество банков?

— Объясни, и я открою еще один.

— Вполне бы мог, но ты опоздал. Потому что даже в такой несчастной стране, как наша, нельзя жульничать до бесконечности.

— А когда можно было, как это делалось?

— Очень просто. Основываешь банк с небольшим капиталом. Чтобы увеличить капитал, основываешь большой банк, например, Болгарский национальный банк, чтобы тот кредитовал тебя. Это называется рефинансирование. Одновременно создаешь предприятия, чтобы перекачивать туда переведенные тебе деньги. А чтобы не сказали, что ты эгоист, заодно оказываешь услуги другим. Они к тебе сами приходят. «Дай, — говорят, — кредит на десять миллионов, и из них ты получишь пятьсот тысяч». Улажено. Был бы только мир.

— А как возвращали кредиты?

— А никак. В том-то и весь фокус. Займы ничем не обеспечены, предприятия становятся банкротами. Что поделаешь — на все воля Божья.

— Однако начнутся судебные процессы…

— А ты слышал, чтобы кого-нибудь осудили? Судебные процессы хороши тем, что могут длиться бесконечно. Обвинят кого-нибудь — его тут же госпитализируют. Человек — существо хрупкое: обострение язвы желудка, почечный криз, цирроз печени, а уж о сердечных болезнях и говорить нечего. И все подкреплено медицинскими справками, и забота о человеке перерастает в заботу о его освобождении, а если понадобится, все заканчивается тем, что он исчезает где-нибудь за границей.

ТТ уже несколько раз тянулся к деревянной шкатулке, но на сей раз все-таки открывает ее, достает сигару «Ромео и Джульетта» и смело закуривает. Густые клубы дыма выходят у него изо рта одновременно с вопросом:

— Зачем меня спрашивать? Ты что, газет не читаешь?

— Тебя послушать, так всех надо в тюрьму посадить.

— Это ты сказал. А как решит общественное мнение — надо ли тебя посадить в тюрьму или оправдать, это зависит от суммы, которую ты пожертвуешь ради спасения своей репутации. Ты занимаешься тихой профессией, и я не удивлюсь, если ты недооцениваешь силу рекламы, а она между тем велика. Известное изречение гласит: «Те, кто сегодня не верит в рекламу, в начале века не верили в автомобиль». Не спрашивай, как черное может стать белым — это секрет рекламы. Всего за год-два несколько дюжин темных личностей превратились в благодетелей общества. То консорциум крупных промышленников, то коллективные фотографии в элегантных костюмах, то благотворительные балы на ворованные деньги, то виллы, то «мерседесы», то спонсирование, реальное и мнимое, опять же на ворованные деньги, то широковещательные речи о том, что они закладывают основы нового капитализма.

— Ну, какие-то основы все-таки заложили…

— Чепуха. Как заложили, так и разрушили. Не было у них ни ума, ни желания построить что-то прочное. Долгосрочные планы их не привлекали. Цель была разворовать и перераспределить. Потому что после группового грабежа возникает сомнение: достаточно ли я награбил, или подельники меня облапошили и хапнули больше. Так возникают стычки, взаимный обман, междуусобицы, сведение счетов.

И уже другим тоном спрашивает:

— Ты меня слушаешь или с Черчем возишься?

— А ты у него спроси, — отвечаю, продолжая играть с бульдогом, который лежит на спине, задрав лапы, и отбивается от моих попыток пощекотать его.

— «Преступление и наказание». Ты читал этот роман?

— А зачем? Ты мне сейчас передашь его содержание.

— Я бы передал, но чтобы понять этот роман, тебе надо поменять мозги. Преступления, Эмиль, совершали другие. Я же определял наказание.

— Я не знал, что Достоевский еще и научную фантастику писал.

— Никакой фантастики, одни лишь факты. Я никогда не одобрял прямого воровства у государства. Так уж я воспитан. Раньше, ты помнишь, за любую более-менее серьезную кражу сажали в тюрьму. И правильно делали. Надо стоять на охране государства, чтобы не жить в хлеву, чтобы подонки не разгуливали по улицам, чтобы люди не сходили с ума от нищеты, потому что, сойдя с ума, они устроят пожар, в котором сгорят и наши дома, и наше государство.

— Умно излагаешь.

— Не прерывай. Но ты скажешь, что и я грабил. Верно, я грабил, но грабил бандитов. Помнишь, какой у вас был принцип? «Экспроприация экспроприаторов». Это было и моим принципом.

— Но мы не говорили, что экспроприированное нужно класть в свой карман.

— Да, в этом мы действительно расходимся. Потому что вы всего лишь выдумывали принципы, а это пустяшное дело. В то время как я занимаюсь реальным бизнесом и мне приходится нести кое-какие расходы, чтобы получить кое-что сверх того, дабы к следующей сделке не оказаться с пустыми руками. И когда мой бизнес успешен, приобретаю не только я, но и люди, которые вокруг меня.

— Слышишь, Черч, не только твоему папаше, но и нам с тобой кое-что перепадет, — объясняю бульдогу.

— Потому что присвоение, Эмиль, может быть и в форме собственности. Иначе эта цивилизация не могла бы существовать. Но для того чтобы была собственность, нужен хозяин, который будет радеть о благах и приумножать их. Хозяин, а не отребье, вроде нашего нового капиталиста. Сидит такой за столом, ковыряет в носу и гадает, где бы что украсть. И насколько он жаден, настолько же и туп. Такой, забравшись в курятник, не только куриц передавит, но и цыплят передушит. «Ты что, кретин, не видишь, что ли, что в этом цыпленке и грамма мяса нет?» Такому — что говори, что не говори. Как увидит что-нибудь, что шевелится, — сразу за ствол хватается. С таким идиотом и тебе одно остается — хвататься за ствол.

— И что нам, по-твоему, делать в сложившейся обстановке? Хвататься за стволы или…

— Тебе лучше знать. Это ведь ты у нас послан спасти Отечество от хищника. Только не понимаю, зачем ради этого надо было тащиться аж в Вену. Неужели ты не знаешь, что стаи хищников рыщут прежде всего там, на просторах нашей дорогой Родины?

— Стайные хищники меня не интересуют. Их найдется, кому отстреливать. Меня привлекают крупные звери, а они не любят сборищ. Разве ты слышал о львиных или тигровых стаях?

— Верно, — кивает ТТ, — крупные хищники не ходят стаями. В этом их сила, но в этом же и их слабость. Потому что, будучи замеченными, им не скрыться среди себе подобных. Потому что они одиночки.

Он умолкает, но немного спустя вспоминает:

— Не так давно мы говорили с тобой о Гауптмане. Мне сообщили, что вчера он скончался. Вот уж прискорбное известие.

— Поедешь на похороны?

— Следовало бы. Но вряд ли поеду. В последнее время наши отношения были не из лучших.

— Боишься, как бы тебя не обвинили в его скоропостижной смерти.

— Во-первых, она не была скоропостижной. Он был уже совсем плох. Если только не захотят меня обвинить в том, что я привил ему грипп.

— А он умер от гриппа?

— Ну, не совсем от гриппа, но и не от пули. У него была куча всяких болезней, и он закрыл глаза, окруженный теплой заботой врачей. Но не будем вдаваться в эти печальные подробности, сопровождающие смерть всякого человека.

Он откидывается на спинку стула и устремляет взгляд в пространство:

— Иногда я прихожу в ужас при мысли, до чего коррумпирован этот мир, в котором мы принуждены жить.

— Надень плащ, — напоминает мне Марта, когда я подхожу к двери.

Мое возвращение подействовало на нее ободряюще. «Я не верила, что ты вернешься» — были ее первые слова. Дожили: возвращение из Болгарии равносильно возвращению с того света!

Вывожу БМВ на улицу, Марта запирает за мной ворота и идет в дом. Я предупредил ее, чтобы она была осторожна, особенно после упомянутых выше взорванных машин.

Уже трогаюсь с места, как вдруг передо мной оказывается какая-то старая колымага с двумя типами и дает задний ход. Тоже пытаюсь дать задний ход. Но это оказывается невозможным. Сзади пристроилась еще одна древняя развалюха. В мгновенье ока образовывается «сандвич», в котором мне отведена роль самой вкусной части.

Пассажиры обеих колымаг умирают со смеху, наблюдая за моими манипуляциями. Чтобы усилить комический эффект, водитель задней машины легонько подталкивает своим бампером мой БМВ. Ему плевать — его развалюха в весьма преклонном возрасте, да и все расходы за возникшие повреждения он намерен отнести на мой счет. А чтобы стало еще смешнее, два шутника из передней машины выходят из нее и начинают барабанить по крыше моего БМВ в ритме какого-то дикарского танца.

Улочка пустынна. Марта, наверное, убирается в спальне, не подозревая о происходящем на улице. Придется справиться самому и для этого выйти из машины, хотя понятно, что молодым весельчакам только того и надо. Улучаю момент, когда один из барабанщиков оказывается прямо напротив левой дверцы, рывком распахиваю ее, чуть не сбивая его с ног, и выскакиваю из машины. Успех частичный, потому что в следующий момент я сам едва не падаю от удара по голове. В действие вступает орангутанг из задней машины, который готовится повторить свой удар, намереваясь покончить со мной. Спасает меня то обстоятельство, что, нагнувшись и сделав молниеносный рывок влево, я хватаю его за мужское достоинство, намереваясь сотворить из него гоголь-моголь. Он издает истошный вопль, однако сзади на меня дружно наваливаются двое других из передней машины. В общем, мы пытаемся помериться силой, но моей оказывается недостаточно и хватает ее ненадолго. Затем следует несколько резких и неожиданных ударов в бок, сопровождаемых острой болью, — мое последнее впечатление от жизни перед тем, как погрузиться в небытие.

Погружение, однако, не фатальное. Но до того, как наступило воскрешение, прошло, вероятно, довольно много времени. Вокруг темно и пахнет керосином. Кроме того, эти типы, как видно, не в ладах с техническим прогрессом, поскольку ощущается отсутствие парового отопления. Выясняю, что «эти типы» — пассажиры двух старых колымаг и сидят они вокруг ящика в другом углу сарая. Я привязан к спинке венского стула, из тех, с плетеными сиденьями, которые были в моде еще до Балканской войны. Мои руки опущены между ног и скованы наручниками. О состоянии моей головы нечего и говорить.

Восседающих вокруг ящика трое: орангутанг и еще два негодяя, никак не блещущих физическими данными. Освещает их керосиновая лампа, свисающая с одной из балок потолочного перекрытия. В маленьком окошке нет ничего, кроме мрака. Единственные признаки ночной жизни — меланхолические гудки электровозов. Мы явно не на Кертнерштрассе.

— Вроде очухался, — произносит орангутанг, заметив мои шевеления.

— Дадим ему минут пять, чтобы пришел в себя, — бормочет один из шутников, которого называют Стефаном.

В дальнейшем разговоре они часто предостерегают один другого от того, чтобы обращаться друг к другу по именам, однако джин, который они потребляют, по-видимому, придерживается иного мнения. Языки их все больше и больше развязываются, и это позволяет мне выяснить не только их имена, но некоторые другие подробности. Причина, конечно, не в качестве спиртного, а в его количестве. За отсутствием рюмок шутники пьют прямо из бутылок, причем каждый из своей.

Выясняется, что человекоподобную обезьяну зовут Мартин. Мозг компании — Вольф. А шутник, получивший от меня удар дверцей, — Стефан. Все трое болгары, но считают себя австрийцами, поскольку являются потомками в третьем поколении переселившихся сюда некогда болгар-земледельцев.

— Предлагаю приступить к работе до того, как мы налакаемся, — возвещает в какой-то момент Вольф.

«Работа» — это допрос, которому меня следует подвергнуть. Все трое подтаскивают ближе ко мне табуретки. Лампу перевешивают так, чтобы ее свет бил мне в глаза.

— Говори правду, — приказывает Вольф, который у них, очевидно, за главного, — и если все будет в ажуре, то, может, мы тебя и отпустим. Ты нам ни к чему.

— Скажу все, что знаю, — обещаю. — Мы же свои.

— Никакие мы не свои.

— Я хочу сказать, что мы одного поля ягоды. Нас нет в списке миллионеров.

— Хватит трепать языком, — вопит примат. Вскорости я убеждаюсь, что это единственная фраза, которой он обучен.

— Кем ты работаешь у Табака? — спрашивает Вольф.

— Телохранителем.

— Сейчас умру со смеху! Ты слышишь, Стефан? Дедулька — телохранитель!

— Ну, или скорее его секретарь.

— Я сказал: говори правду! Секретарь или телохранитель?

— Вроде и тот, и другой. Ради экономии баксов.

— А где у него баксы?

— Известно где, в банках.

— В каких банках?

— «Фольксбанк», «Австриябанк», «Комерцбанк»…

— А деньги получаешь ты?

— Как это я? Он сам получает.

— Тогда на кой черт ты ему нужен?

— Ну, посылает меня туда-сюда. Собаку его выгуливаю.

— Собака злая?

— Да нет! Ни на что не годная. Только жрет да спит все время.

— А эти придурки, его телохранители?

— Они не телохранители. Телохранитель я.

— Сдохнуть можно! А где у него в доме деньги?

— По ящикам лежат.

— Я не о ящиках спрашиваю. Я спрашиваю о сейфе. О вмурованном в стену, с шифром.

— Вроде есть такой. За картиной.

— За какой картиной?

— За старинной. На ней какая-то баба, похоже графиня. Может, его мать.

— Стефан, ты слышишь, что он несет? Оказывается, мать этого типа — графиня. С этим телохранителем со смеху умрешь.

Допрос продолжается в том же духе и вертится вокруг одной темы.

— А какой выкуп, по-твоему, отвалит Табак?

— Выкуп за что?

— За тебя.

— Теперь я с тобой сдохну со смеху, — не удерживаюсь от колкости.

— Повежливей!

— Да вы не представляете себе, какой он жмот, этот Табак! Да он не то что за меня — за родную мать выкупа не заплатит!

— Этот урод не соображает, что сейчас подписал себе смертный приговор, — вступает в разговор Стефан. — Раз он ни на что не годен, его надо убрать.

— Дело ваше. Вы хотели, чтобы я говорил правду — я сказал правду.

— Надо подумать, — бормочет Вольф. Расстроенный моим ответом относительно выкупа, он начинает впадать в дрему.

— Чего тут думать, — возражает Стефан. — Вкалываем ему смертельную дозу и бросаем в товарный вагон с конечной станцией «Рай».

— Надо подумать, — повторяет главарь. — Сейчас я хочу спать. Мы с Мартином уходим, а ты остаешься. И смотри в оба. Он вроде и старый пень, а поди вон спроси у Мартина, как у него обстоят дела с яйцами.

— Хватит вам языком трепать! — рявкает человеко-подобная обезьяна.

Они уходят. Стефан перемещается к ящику и бутылке с джином.

— Успокойся, — говорит он, отпивая очередной глоток, — насчет товарного вагона я пошутил. Но как знать, может, завтра эта шутка станет правдой. Если мы не сможем сбагрить тебя Табаку — на что ты нам?

Он снова отпивает и продолжает что-то бормотать, обращаясь уже не ко мне, а, вероятно, к своему воображаемому двойнику. Потом встает, делает несколько нетвердых шагов к кушетке у стены и падает на нее.

Ему-то хорошо. А вот что делать мне? Понятно, что надо освободиться. Но как? В фильмах это проделывают очень просто, но я сейчас не на съемочной площадке. Однако я привязан к спинке легкого стула, и притом не очень туго. Это оттого, что они больше надеются на наручники. И вполне обоснованно: попробуй освободись от веревки, если руки скованы.

Мой охранник похрапывает на кушетке, преобразуя, наверное, выпитый джин в скабрезные сновидения, потому что время от времени он издает слабые сладострастные стоны. Отчего бы не попытать счастья? Только тихо! И без неверных шагов! Привстаю и отрываю в границах возможного стул от заднего места, сдвигая его вправо. Теперь уже легче сделать необходимое количество шагов, чтобы приблизиться к спящему.

Говорят ведь, что наручники следует надевать на руки за спиной, но никто не слушает. Пользуясь этой оплошностью, поднимаю свои верхние конечности и всем весом своего тела обрушиваю их на голову спящего субъекта. После чего вскакиваю на него, стараясь одной из ножек стула угодить ему в живот. Найти ключ от наручников, освободиться от веревочных пут и от стула — все это проделываю автоматически.

Потерпевший продолжает пребывать в нокауте. Остается выяснить вопрос о его личности. Говорят ведь: не держать при себе никаких документов, удостоверяющих личность, но и тут никто слушает. Скрыть особой приметы ему, конечно, не по силам, поскольку это — его тупая башка, но держать в кармане водительские права явно не стоило.

Что касается особых примет, то я могу снабдить его еще одной, да такой, что всю оставшуюся жизнь его будут величать Скарфасом[14]. Но не будем давать волю низменным инстинктам. Парень он молодой, и жить ему еще много лет. Дай только Бог, чтобы он не промотал их в тюрьмах.

Выбираюсь на чистый воздух. Нахожусь где-то возле железной дороги, а точнее — среди садов и огородов, пустынных в это время года и в этот час. Трудно поддающееся подсчету количество столь любимых германской нацией садов и огородов — нечто вроде загородных владений для выращивания овощных культур и цветочных насаждений — дешевая форма удовлетворения мелкособственнических инстинктов, а возможно — неизбывная тяга к природе уставшего от цивилизации горожанина. Тот самый зов предков.

На каждом подобном участке имеется небольшое помещение, в котором хранится садово-огородный инвентарь и где можно переждать дождь. Сарай, из которого я только что выбрался, именно подобного рода постройка. Осталось отыскать тропинку, ведущую к ближайшему шоссе, и дождаться сердобольного водителя, который смилостивится подобрать путешествующего автостопом путника.

«Эх, Эмиль, — говорю себе с укором, — начинаешь сдавать, раз чуть было не позволил прикончить себя трем неумелым подонкам. И за что! За имущество ТТ. Какая несправедливость! И пожаловаться некому».

Валясь с ног, возвращаюсь домой на рассвете. Излагаю Марте весьма смягченную версию случившегося, чтобы она не подумала, что ее дом вот-вот может подвергнуться налету громил.

— Но они видели откуда ты выходил, — беспокоится она.

— Но они видели и еще кое-что. И это кое-что они запомнят надолго.

Часа два-три сплю, потом привожу себя в порядок и сажусь в машину, которая ждет меня перед домом.

— Да, жаль, что тебе пришлось вынести такую взбучку, — оценивает событие Табаков. — Но будем надеяться, это к лучшему.

— Взбучка всегда к лучшему, если бьют другого.

— Ладно, не придирайся. Одна взбучка тебе не повредит. А случай во всех отношениях знаменательный.

— Что же в нем знаменательного?

— Ученые, Эмиль, говорят, что в капле воды отражается вся Вселенная. Не считаешь ли ты, что в этой акции содержится предвестие надвигающейся на нас катастрофы?

— Чаще всего катастрофы происходят без предзнаменований.

— Хорошо. Оставим в покое катастрофы и пойдем поедим по случаю твоего избавления.

И обращаясь к бульдогу, добавляет:

— Пошли, Черч. Как говорил мой покойный отец, хлеб проголодался.

Завтрак, который нам приготовлен, состоит из холодных блюд, но количество их столь велико, что не берусь их описать. Быстрее всех насыщается пес, после чего засыпает на коврике, предусмотрительно постеленном для него в углу. Мы едим медленнее, поскольку многочисленны не только блюда, но и проблемы, которые требуют обсуждения и скорейшего разрешения. Одна из них связана с безопасностью дома и требует не только возвращения к прежним мерам защиты, но и введения дополнительных.

— Трудно предугадать направление удара, но откуда бы он не пришелся, его надо отразить.

— Почему бы тебе не возложить эту задачу на полицию. Насколько я заметил, у тебя с ней довольно тесные связи.

— К этому можно будет прибегнуть лишь в крайнем случае. В полиции косо смотрят на людей, создающих им проблемы, а кроме того, им платят не за охрану наших персон. Для это существуют частные охранные фирмы, которые способны предпринять все необходимые меры.

Потом наступает очередь главного — денег.

— Хорошо, что ты не рассказал им про потайную комнату, хотя они все равно найдут ее.

— Кто — «они»? Ты уже совсем утвердился в мысли, что этот инцидент — пролог настоящей бандитской операции?

— Вас к телефону, — объявляет появившийся в этот момент один из близнецов.

Отяжелевший от еды и проблем, Табаков неловкой походкой следует за ним. Чуть позже близнец появляется вновь.

— Вас ждут в кабинете.

ТТ сидит на своем обычном месте за столом, положив перед собой руки и склонив на грудь голову, словно задремав.

— Его убили, — произносит он глухо.

— Кого «его»?

— Того, кого вы называете Карапуз[15].

Некоторое время молчим. Желая разделить наше молчание, из столовой к нам ковыляет бульдог.

— И кто исполнитель этого акта справедливого возмездия? — спрашиваю, машинально трепля собаку по толстому загривку.

— Какого еще «справедливого возмездия»? — сердится Табаков, выпрямляясь.

— Так, должно быть, представят публике это убийство.

— Чепуха. В бандитской среде нет такого понятия, как возмездие. Есть страх и месть. Испугались, что он заговорит.

— Тебе лучше знать.

— Да уж, я-то знаю. В отличие от тебя, который плетется в хвосте и собирает крохи в виде слухов и домыслов, чтобы пересыпать ими свой очередной рапорт. Что же до правды, то кому она нужна? Кого она интересует?

— Например, меня, собирателя слухов и домыслов.

— Ты не в счет. Не в обиду тебе будет сказано, но ты вне игры. Может быть, в игре тебе и отведена какая-то мелкая роль, но сам ты не игрок.

— Наверно, так. Но неужели простые смертные вроде меня не имеют права знать хотя бы часть истины.

Табаков медленно поднимается и делает несколько шагов к моему креслу.

— Оставь собаку в покое.

Потом устремляет на меня свой тяжелый взгляд, словно раздумывая, замечать мое присутствие и далее или пойти спать.

— Бедный ты человек, Эмиль, — говорит он снисходительным тоном. — Единственное, что у тебя осталось, не считая костюма, который на тебе, — это твои иллюзии. Не могу же я и это последнее у тебя отнять!

— Не прикидывайся добрым самаритянином, это тебе не идет, — отвечаю. — Ты ничего не в силах у меня отнять. Все, что ты соберешься мне рассказать, будет либо ложью, либо устаревшей информацией.

— Вот, вот, типичные рассуждения зомбированного человека. Все, что не укладывается в его голове, — ложь. Да, слухов и легенд — хоть отбавляй. Но как насчет свидетельств непосредственных участников?

— Я с таковыми не знаком.

— И со мной не знаком?

Он опускается в кресло напротив и, уставившись на меня, спрашивает:

— У меня были причины кое о чем помалкивать. Но сейчас, после этого убийства их у меня уже нет.

— А что, уже поймали убийцу?

— Не поймали и никогда не поймают. А если и поймают, то это ничего не даст. Важен не исполнитель, а заказчик.

— Ты, вероятно, подозреваешь кого-то.

Табаков разводит руками в знак своей беспомощности.

— Есть десятки людей, желавших его смерти. Именно поэтому я и пытаюсь тебе внушить, что изобличение нескольких участников Ограбления ничего не даст. Тут нужно начинать с постижения смысла Ограбления, потом перейти к изучению процесса его осуществления и лишь затем приступить к разоблачению конкретных участников. Если, конечно, тебе гарантирована большая удача и суждена долгая жизнь.

Слушаю, надеясь на продолжение, но он, вероятно, истолковывает мое молчание как недоверие.

— Все элементарно, Эмиль. Настолько элементарно, что даже агент способен это понять.

— Ты, наверно, имеешь в виду какого-то высокоинтеллектуального агента. Потому что я, например, этого не понимаю.

— Понимаешь, но боишься.

— Боюсь чего?

— Боишься потерять веру. Веру образцового агента в дело, которому он служил.

— Агента в отставке.

— Да, ты в отставке. И теперь вслед за работой ты боишься лишиться еще и веры. Потому что, потеряв и ее, что у тебя останется?

— Не надо вопросов. Мы не на диспуте. И нет смысла в том, чтобы, много говоря, не сказать ничего.

— Не рассчитывай, что я ничего не скажу. Скажу ровно то, что ты боишься услышать.

Он снова останавливает на мне свой тяжелый взгляд и произносит медленно — так, чтобы даже агент был в состоянии его понять:

— То, что ты называешь Великим ограблением, организовали твои же люди, Эмиль. Твои, а отнюдь не мои, потому что никаких людей у меня не было и нет.

— Остается уточнить — кто и как.

— Я знаю и это, но всему свой черед. Я пытаюсь объяснить тебе смысл операции, а ты хочешь компромата, чтобы было что доложить.

И поскольку он повышает тон, я пытаюсь его успокоить:

— Ну ладно, чего ты так разбушевался!

И этим вызываю у него еще большее раздражение.

— Я не разбушевался, но не надо действовать мне на нервы. Я пытаюсь как можно проще объяснить тебе ход событий, а ты меня подначиваешь.

— В таком случае давай прервемся, — предлагаю. — Выпей чаю, того, фруктового, который так положительно на тебя действуют. Расслабься, забудь о плохой новости. Можно даже сменить тему. Сегодня утром я прочитал в «Ди Цайт», что…

— Ничего ты там не читал. Ты не читаешь газет. И не надейся на смену темы.

— И чего это тебе так приспичило меня просветить?

— И это поймешь. Я же сказал: всему свое время.

Не возражаю. Напрасный труд. Он не успокоится, пока не раскроет мне Великую истину, которая известна мне и без него — по крайней мере, отчасти.

— Я хотел наглядно показать тебе, какова была ситуация пред началом конца. Внутри крепости — разброд и шатание. Снаружи наседают варвары. Ждать помощи от союзников бесполезно — союзников больше нет. Значит, придется уступить власть. Вопрос в том, каким образом ее уступить, чтобы тем не менее сохранить. И вот два спасительных действия: во-первых, ослабить варваров, внедрив в их ряды своих людей, а во-вторых, спрятать деньги, раздав их другим своим людям.

— Каким людям конкретно? Из органов?

— И из органов тоже.

— Мне ничего не дали.

— Ну, молодец! Вот так опровержение!

— Ну, хорошо, хорошо, считай, что я ничего не говорил.

— Хотя, вообще-то, позаботились и о людях твоего ранга, И вот здесь — самая вкусная часть меню. Раздача денег и собственности подается не как разграбление, а как спасение от разграбления, как некий высоко патриотический акт. Ведь подразумевается, что, когда вражеский натиск спадет, розданное будет возвращено, поскольку оно — общегосударственное достояние.

— А какой властью обладали раздававшие над получавшими?

— Никакой, если не считать имевшегося на последних компромата.

— Ненадежное средство.

— И к тому же смертельно опасное, — добавляет Табаков. — Ведь ради устранения угрозы вполне можно устранить ее носителя.

— И сегодняшнее убийство тому пример.

— И оно не останется единичным.

ТТ замолкает, ожидая от меня вопроса, но я молчу, поскольку этот вопрос очевиден.

— Я лично присутствовал на одном из совещаний, когда человек, которого вы называете Карапуз, дал добро примерно двум десяткам партийных и хозяйственных функционеров начинать частную предпринимательскую деятельность на государственные средства при условии регулярного отчисления определенного процента прибыли на финансирование партии.

— Под какие гарантии?

— Я же уже говорил: ни под какие.

— Около двух десятков. Таково, значит, число счастливчиков?

— Эти два десятка — лишь самые главные. После них еще около двухсот столичных и областных счастливчиков под простую расписку получили на руки большие суммы денег в левах и валюте. Сюда входят и те самые пресловутые, «с чемоданчиками», но полученные ими суммы — мелочь по сравнению с теми кушами, которые были розданы на первом совещании.

— А сам ты сколько хапнул?

— Типично хамский вопрос сотрудника твоего ведомства! Зря ты так грубо ставишь вопрос. Ничего особенного я не хапнул. Получил внешнеторговую фирму, которая была на грани банкротства. Да, она обошлась мне в один доллар, но на тот момент она большего и не стоила, потому что была обременена огромными долгами.

— …Которые ты сам и набрал.

— Ну вот, опять грубишь. Если я чем-то и обязан Карапузу, то не этой фирмой, а услугой, оказанной им в связи с одной старой аферой. Но это уже другая история.

— Знаю твой рефрен: «Всему свое время». Нет уж, если начал говорить — говори и не откладывай на далекое потом. Этих сказок про светлое будущее мы уже наслушались.

— Ладно, замолчи. Сейчас мой черед говорить. Речь идет об одной старой истории, связанной с африканской древесиной. Африка — богатый континент. Какие только истории не возникали на ее просторах! Еще лет тридцать тому назад одна из наших шишек, директор знаменитого «Родопи», выпросил у Живкова десять миллионов долларов на постройку в Эфиопии бойни с намерением производить дешевое мясо и наводнить им Европу. Из этой затеи, конечно же, ничего не вышло, но деньги исчезли. Директора, по-моему, даже не судили, поскольку пришлось бы судить самих себя. Только идиот мог дать деньги под такой проект, не выяснив предварительно того простого факта, что ни одна страна Европы не позволит ввезти к себе ни одного грамма африканского мяса, поскольку оно считается рассадником всякой заразы.

ТТ озирается, словно ищет утерянную нить рассказа.

— Не беспокойся, — замечаю, — Черчилль спит.

— Если хочешь, можешь и ты соснуть, а я тем временем выкурю сигару.

Сигара в какой-то мере возвращает ему бодрость.

— Продолжать?

— Конечно. Я жду.

Торопиться некуда. Поэтому и я закуриваю.

— В наше время богатую по части возможных афер африканскую жилу продолжили разрабатывать другие мошенники. Одни предлагали вложиться в разработку золотоносных приисков в Заире, другие призывали добывать алмазы в Гвинее, третьи — заняться какао-бобами в Гане. Заманчивые предложения. Только рыба все никак не клевала. Но потом все-таки клюнула. Я имею в виду пресловутую камерунскую аферу с древесиной.

— Я слышал, дело было не в Камеруне, а в Габоне.

— Ну, конечно, ты, как всегда, знаешь больше всех! Я тебе говорю — в Камеруне, а ты, если хочешь, считай, что в Габоне. В общем, объявился очередной жулик, который пришел за государственной помощью не с пустыми словами, а вооруженный фактами. Во-первых, общеизвестно, что камерунские леса — источник ценной древесины. Во-вторых, у человека был на руках документ на концессию по заготовке и переработке сырья от камерунского правительства. В-третьих, к своим словам он прилагал солидную документацию о возможностях торговли дорогой фурнитурой на европейском рынке. В общем, все оʼкей. Наши поручили мне обеспечить заем, и я его обеспечил…

— …Восемнадцать миллионов марок… Я имею в виду Габонскую аферу.

— …А я рассказываю о Камерунской. Так вот, я обеспечил заем, но прежде чем дать деньги фирме, которая планировала заняться вырубкой леса, я отправил человека проверить, как обстоят дела на месте. И выяснилось, что весь проект — липа, за исключением того факта, что страна под названием Камерун действительно существует и что леса там в самом деле чудесные. В качестве же документа о концессии предъявлялась какая-то не имеющая юридической силы бумага, присланная из правительства Камеруна в качестве ответа на соответствующий запрос. К тому же перспектива реальной деятельности была нулевой, поскольку производство и рынки были давно захвачены французскими и бельгийскими фирмами. Разумеется, я отказался переводить деньги этой мошеннической фирме. Перед угрозой лишиться денег руководство фирмы согласилось подтвердить факт их получения документом, за что мне, естественно, пришлось расплачиваться. Началось расследование — кто прав, кто виноват, и хотя по документам я был чист, неизвестно, как бы закончилась вся эта…

— …Габонская…

— …Вся эта Камерунская эпопея, если бы Карапуз не склонил чашу весов в мою сторону.

— Выходит, твой первый куш оказался жирным куском?

— А разве не видно по моей фигуре?

Он умолкает, чтобы выпустить еще несколько клубов ароматного дыма и затем продолжает:

— В общем, я отказался от участия в сложной афере, местами шитой белыми нитками. Он меня не только простил, но и дал первоначальный толчок моей карьере. Предвидел, что наступление капитализма неизбежно. А что за капитализм без капиталистов! Я стал одним из первых. И никогда не забывал его жеста.

— А что он сам получил?

— Чепуху городишь. Поскольку не знаешь человека.

— Неужели он был до такой степени бескорыстным?

— Бескорыстных людей не бывает. Он был жаден. Но жаден не до денег, а до власти. Есть люди, пользующиеся властью, чтобы нажить деньги. А есть такие, что используют деньги для достижения власти. Карапуз был из числа последних. Он был сильным игроком. И многое умел просчитать наперед. Но одно дело строить проекты, а другое — как оно выйдет в действительности. Он был сильным игроком, но настоящая игра — это тебе не пасьянс раскладывать. Против тебя играет враг. И никогда не знаешь, не вытащит ли он в ответ на твою козырную карту пистолет. Так и получилось.

— Значит, он не был сильным игроком.

— Да много ты понимаешь… — пренебрежительно отмахивается Табаков. — Может, в пистолетах ты кое-что и смыслишь, но о тонкой многоходовой игре понятия не имеешь.

— Я же не ты, чтобы все уметь. Ты вон и в пистолетах разбираешься. Недаром же тебя прозвали Тульским Токаревым.

— Ты меня недооцениваешь. Я пистолет более усовершенствованной конструкции.

— Скромности тебе не занимать.

— А иные и занять не способны.

— Что ж поделать, если мне никто не помогает разжиться деньгами. Кругом все только и говорят что о взятках да подкупах. Но что-то никто пока не торопится подкупить меня.

— Твоя беда в том, что ты неподкупен. Обычный изъян простодушного дурачка. Такие, как ты, до последнего преданы своей команде. Твоя команда терпит поражение за поражением, а ты стойко продолжаешь болеть за нее. Ее выбрасывают из высшей лиги, но и тут ты остаешься ей предан. «Проваливай! — кричат тебе. — Нет больше такой команды, ее расформировали!» А ты упрямо стоишь на своем. Все предан и предан.

— Интересные ты развиваешь мысли, — замечаю. — Но они касаются меня. А вопрос в том, что ты намерен делать со своей проблемой.

— Да, проблема у меня сложная. И как ты, наверное, уже понял, сложность ее в том, что я не только много имею, но еще и много знаю. Поэтому не удивительно, если и меня однажды пристрелят.

— Если дело зашло так далеко, то могу ли я что-нибудь сделать для тебя?

— Можешь, Эмиль, можешь. Прежде всего, не застрели меня сам.

Новый этап в жизни Табакова можно охарактеризовать классической фразой: «Мой дом — моя крепость». Действия по укреплению квартиры, спланированные специализированной фирмой, начинаются уже в последующие дни. Все делается под видом невинного ремонта, чтобы не насторожить соседей, но этаж быстро превращается в настоящее укрепление со стальными дверями, сигнализацией и видеокамерами. Вместо того чтобы спасовать перед угрозой, реальной или мнимой, Табаков словно пробудился от своей обычной летаргии и даже помолодел. Его бойцовский дух пробудился для новой жизни, хотя и не настолько, чтобы побудить его самолично заняться руководством оборонительными действиями. Это забота фирмы и в некоторой степени обязанность его строгой и мужественной секретарши.

Внушающая уважение своей внешностью и манерами, эта дама остается для меня полной загадкой. Она доверенное лицо ТТ. Она его основная живая связь с внешним миром. Она приносит и уносит документы, над которыми он работает. Она же является непосредственным начальником близнецов. Когда Макс или Мориц являются к ТТ с каким-нибудь вопросом, его обычный ответ: «Идите к Кристе», «спросите Кристу», «скажите Кристе, она все уладит».

Кристе, похоже, приходится заниматься всеми делами, кроме разве что совсем уж тайных, по которым Табаков сам ведет телефонные переговоры с каким-то неизвестным абонентом на том языке, который призван создать трудности для подслушивающего: «Да посмотри сам… Ты знаешь как… Нет, ни в коем случае… Конечно, действуй… Лучше подожди…» и далее в том же духе.

Эти разговоры ведутся редко — очевидно, они происходят и в мое отсутствие, как, вероятно, в мое отсутствие приходит с докладами и за указаниями Криста. Допускаю, что все это особого значения не имеет. Настоящий бизнес заканчивается, фирма Табакова явно сворачивает свою деятельность.

«Имитируем деятельность, чтобы показать, что мы еще живы», — ответил он, когда я спросил его, не надоело ли ему корпеть над отчетами и изучать биржевые сводки.

«Скромничаешь, — ответил я. — Твое имущество столь колоссально, что едва ли тебе по силам управиться с ним».

В данный момент проблема управления собственностью уступила место проблеме сохранения жизни самого собственника.

«Эти стекла действительно пуленепробиваемые?» — спросил как-то ТТ у мастера, занятого установкой окон.

«Пулей не пробьешь. Но если выстрелят из гранатомета… Находясь в городском доме, в окружении множества других домов, трудно ощутить себя пребывающим в пустынной Сахаре».

Он стал столь придирчив к предпринимаемым мерам безопасности, что я как-то спросил его:

«Не проще ли купить в одной из охраняемых зон бункер и поселиться там, вооружившись до зубов, как на войне?»

«Прямо читаешь мои мысли! Вот это-то и плохо, когда долго живешь с кем-нибудь — начинают читать твои мысли».

И после короткой паузы, продолжил:

«Да, кое-что будет, не совсем, правда, бункер, а нечто поприятнее, но в то же время настоящая цитадель. Зачем жить в городе, если из любого соседнего дома могут послать тебе в постель снаряд из гранатомета!»

Он, видно, совсем помешался на своей безопасности.

«Ты уже все продумал?» — спросил я его.

«И даже купил участок. Но об этом пока — шшш!» — И он заговорщически прижал палец к губам.

Да, он точно рехнулся.

Приближается Рождество.

— Не нарядить ли нам елку? — спрашивает Марта.

— Давай нарядим, если хочешь.

— Я иногда наряжаю. Когда живешь одна, то, не нарядив елки, можешь и пропустить наступление Рождества.

— Не верится, что ты всегда живешь одна.

— Можешь не верить, но это так. За редкими исключениями. Да и эти исключения — почти сплошь разочарования. Как модные товары в дешевых магазинах. Смотришь на витрине — вроде неплохо. А зайдешь посмотреть поближе — барахло.

— У тебя темперамент не монахини.

— А я и не прикидываюсь монахиней.

— Но большая любовь тебя обошла?

— «Большая любовь»… Насмотрелась я ее по телевизору. Я согласна и на маленькую, но этот деспот раздавил мою жизнь как мельничный жернов. Даже шпионит за мной.

— Сам?

— Скажешь тоже — сам! Представляю, как он неприметен со своей огромной головой и толстым задом! Нет, когда ему стукнет в голову, он подсылает ко мне одного из близнецов.

— Контролирует твои связи?

— Опасается, как бы я не сошлась с кем-нибудь из его врагов. А враги для него — все. Не считая секретарши и близнецов. Боится, что я выболтаю его тайны.

— А он тебя в них посвящал?

— Не скажу, что посвящал… Так, использовал меня для достижения мелких целей, поэтому кое-что мне приходилось слышать. За двадцать лет совместной жизни, пусть часть ее и прожита порознь, нет-нет, да и узнаешь что-нибудь.

— Хорошо, — говорю. — Давай нарядим елку. Я куплю ее, а ты приготовь игрушки.

В кабинете Табакова тоже вижу елку.

— Похоже, ты становишься набожным, — констатирую. — Это все-таки лучше, чем ничего.

— Елка для Черча, — поясняет хозяин дома. — Он любит лежать под ней. Наверное, так ему кажется, что он находится на природе.

— Что-то его не видно…

— Он ест.

— Ты его мало выгуливаешь.

— Есть кому его выгуливать. О псе не беспокойся. Он живет по специальному режиму, который ты иногда нарушаешь, принося свои жалкие сосиски в надежде подлизаться к собаке.

— Ты прав, — киваю. — Буду приносить их почаще.

— Только посмей.

Обустройство цитадели завершено. У незваных гостей нет ни единой возможности проникнуть внутрь. Первый барьер — рослый швейцар. Его задача — снять трубку и сообщить о появлении подозрительного объекта, который одновременно появится и на экране монитора. Если будет получено добро, швейцар пропустит объект, и тот поднимется на второй этаж, постоянно находясь в поле зрения видеокамеры. Наверху раздастся звонок, и последует новая проверка, на сей раз предметная. При успешном прохождении объекту будет позволено пройти в прихожую, где соответствующее устройство ощупает его до самых кишок на предмет наличия оружия. Лишь после этого можно рассчитывать на доступ в жилище, причем при неотступном сопровождении близнецов.

— Высший класс! — признаю.

— Высший, да не совсем, — поправляет меня Табаков. — Вот переедем в цитадель, тогда увидишь, что такое высший класс.

Но не дает никакой дополнительной информации. Поскольку враг не дремлет. И поскольку мы снова вернулись к тихому кошмару холодной войны.

— Дожили! — замечаю.

— Ни до чего мы не дожили. Все как всегда. Еще древние говорили: «Человек человеку — волк». Нет морали. Нет добра. Нет зла. И то, что мы взаимно подстерегаем друг друга, — естественное состояние человека. Утратишь этот инстинкт — и не станешь лучше, а просто погибнешь. В свое время после первых опытов с атомным оружием на Бикини ученые заметили, что облученные земноводные теряют врожденные рефлексы: морские черепахи, вместо того чтобы погружаться в воду, ползают по пустынным пескам, где и умирают. Лицемеры, охающие и ахающие по поводу того, до чего мы дожили, ратуют за утрату человеком инстинкта самосохранения, чтобы он уподобился этим растерянным черепахам или китам-самоубийцам, которые, вместо того чтобы уйти под воду, выбрасываются на берег, где их поджидает смерть.

— Ты сам себе противоречишь, — говорю.

— Никогда я не противоречил сам себе.

— Противоречишь. Нарядил елку в честь Рождества Христова, а сам доказываешь, что Христос был безумцем.

— Елка наряжена для Черча. Что же до Христа, то если он и в самом деле существовал, то, вне всякого сомнения, был безумцем. И самое простое тому доказательство, что за двадцать веков ни одно из его пророчеств не сбылось и ни одна из его заповедей не изменила человечества. А лично тебе браться за Евангелие уже поздно. Лучше почитай Дарвина. Если, конечно, еще не разучился читать.

— И впрямь разучился. Но ты мне его перескажешь. А что касается Христа, то я не говорил, что верю в него, как в Бога. Я верю в Христа, как в человека.

— Еще одна глупость. «Человек — это звучит гордо», «человек — царь природы». Так нам когда-то внушали. Похоже, эта чушь до сих пор сидит у тебя в голове. «Царь!» Да какой там царь! Достаточно одного урагана, одного землетрясения — и не остается у нас ни одного целого города и села. Вы, вообразившие себя властелинами природы, подобны наполеонам, командующим своими армиями в психушках. Нельзя волка заставить питаться огурцами и помидорами. И разве я виноват в том, что родился не травоядным, а волком?

— Ладно, хватит демагогии, — говорю. — Даром что в школе ты был отличником. Одно дело законы природы, а другое дело — законы общества.

— Это все выдумки тех двух бородачей. Раз ты — дитя природы, то ты подчиняешься законам природы, а не законам Энгельса, собрание сочинений, том — не помню какой, страница — не помню какая.

— Номер тома меня мало интересует. Меня интересует другое.

— Спрашивай, — добродушно бросает Табаков.

— Меня интересует вот что: когда ты, подобно хозяину жизни, шагаешь по жалкому человеческому сброду, слышишь ли ты под ногами хруст человеческих костей?

— Опять сантименты, опять слезы и сопли, — с досадой вздыхает ТТ. — А почему бы тебе не спросить волка, мешает ли ему хруст костей, когда он ест? Почему не спросить политиков, за которых голосуют миллионы придурков, почему не спросить генералов, посылающих тех же самых придурков на смерть? Чего ты пристал ко мне, который не кормит народ извечной ложью о счастливом будущем и не внушает ему мысль о том, как сладко умереть за Отечество, а просто обеспечивает условия для работы машин и станков, чтобы людишки заработали на хлеб, который Господь не обещал им давать каждый день.

— Может, в твоих словах и есть некая верная мысль, — уступаю, — только надо сделать небольшую поправку: машинами и станками управляешь не ты, а те самые людишки, у которых, при случае, ты не преминешь отобрать кусок хлеба.

— Ты тоже прав, — соглашается ТТ. — В общем, поговорили, еще раз поняли, что не понимаем друг друга…

И заметив, что из кухни появляется бульдог, объявляет:

— Ба! А вот и Черч.

— Здравствуй, Черчилль! — говорю. — Иди сюда, почешу тебе за ушком.

— Почеши, — разрешает хозяин дома. — И не забывай, что и Черч любит похрустеть косточками.

Сочельник.

«Тихая ночь, Святая ночь…» — поют детишки, собравшиеся на благотворительный бал по случаю праздника. Мероприятие проходит под патронажем знатнейших дам, поэтому детишки подобраны так, чтобы произвести самое благоприятное впечатление — ведь их показывают по телевизору. Правда, первым делом показали самих дам, а уж потом отвели несколько секунд детям, чистеньким и нарядным. Есть, правда, и другие дети, которых нет на этом празднике… Но не будем о плохом. Все-таки праздник.

Тихая, Святая ночь. Провожу ее в интимной компании с Мартой. Рядом с телевизором стоит елка, украшенная, как и положено, дюжиной электрических свечек. Но два светящихся объекта рядом друг с другом не сочетаются, поэтому телевизор выключаем. Временно. До более позднего времени. До возможно более позднего.

Стол украшен сосновыми веточками и, главным образом, всякими вкусностями. Марта вообще хорошая хозяйка, но на сей раз она, по-видимому, решила превзойти сама себя.

— Ужин был чудесный, — замечаю, когда очередь доходит до торта и кофе.

— Спасибо.

— И елка нарядная.

— Спасибо.

Следует короткая пауза, отведенная торту. Не «Захеру», но не менее знаменитому.

— «Шварцвельдер». Сказочный торт, — продолжаю расточать комплименты.

— А у тебя-то откуда столь тонкие познания в области тортов? — спрашивает Марта, упуская возможность в третий раз сказать «спасибо».

— Ну, мне изредка доводилось оказываться в приличном обществе.

— И что, каждое Рождество ты встречаешь с женщиной, случайно оказавшейся рядом?

— Насколько мне помнится, лишь одно Рождество я встречал с елкой.

— И без женщины?

— Откровенно говоря, дама вроде бы была.

— Так расскажи. Уж больно ты не любишь рассказывать.

— Это не интересно. Было что-то вроде любовной истории.

— Смерть как обожаю любовные истории!

Делать нечего. Вкратце рассказываю о елке в Амстердаме и о любовной связи с Эдит, опуская самые сентиментальные эпизоды, поскольку рассказывать нынешней женщине о женщине прошлой не рекомендуется.

— И как она отреагировала, когда ты принес ей елку?

— Она расплакалась.

— Любила поплакать?

— Нет, не любила, но она не была избалована такими праздниками. Похоже, у нее даже в детстве не было елки. Она занималась той же профессией, что и я.

— И чем все кончилось?

— Да, в общем, ничем.

Чуть было не добавляю: «Как и в нынешнем случае», но удерживаюсь.

— И все-таки чем все кончилось?

— Тем же, чем и всегда, — расставанием. На безлюдном голландском вокзале. Шел дождь. Она уехала, я остался. Вот и все.

— Говоришь о дожде, а об остальном умалчиваешь.

— Остальное и так известно: прощальные объятия, одна-две слезинки напоследок, о чем тут еще рассказывать…

Снова пауза. Марта встает, чтобы принести фрукты.

Очищаем апельсины от кожуры — это удлиняет паузу.

— Почему ты выбрал эту профессию? — спрашивает Марта. — Она не для нормальных людей.

— Но ведь и эту работу нужно кому-то делать.

— Это не ответ.

— Не знаю. Да и время тогда было ненормальное.

— Хорошо, что сейчас нормализовалось.

— Включить телевизор? — спрашиваю.

— Если очень настаиваешь.

— Я не настаиваю.

— Еще есть время. После полуночи программа обычно интереснее.

Телевизионная тема, однако, не в силах перебить ее любопытство.

— Ты никогда не рассказывал мне о своей семье.

— Для тебя в этом нет ничего интересного.

— Но ты расспрашивал меня о моей семье.

Вопрос застает меня врасплох. Приходится прибегнуть к импровизации. Отец мой был врачом. Домашним врачом (когда врешь, следует добавлять кое-какие мелкие подробности, чтобы звучало убедительнее). А мать была домохозяйкой. Не то чтобы у нее не было никаких культурных способностей, девочкой она даже играла на пианино, однако так у нее сложилась жизнь. Это ведь, как известно, вопрос везения.

— И мне это известно, — бормочет Марта.

— Моим воспитанием, в основном, занималась мама, — продолжаю семейную сагу.

— На маменькиного сынка ты не похож.

— Она была строгой мамой. Заботливой и строгой.

Разговор переходит на более легкие темы. Например, о мании Табакова превращать свой дом в крепость.

— У меня такое чувство, что он вот-вот свихнется, — говорю.

— Такой опасности нет. Это его нормальное состояние. И спрашивается, зачем ему все эти миллионы? Он совсем забыл о смерти.

— Не забыл. Она ему видится этакой черной бездной. Просто ему не хочется торопиться прыгать в нее.

Позднее, когда мы уже давно находимся наверху и лежим в постели, я слышу, как, засыпая, Марта бормочет:

— Почему ты рассказал мне про елку в Голландии?

— Потому что ты меня попросила об этом.

— Я не о елке, а о расставании.

— Не будем заглядывать в будущее. Иначе придется заглянуть в бездну. Ты ведь знаешь, душой я всегда с тобой.

— Я не хочу — душой. Душой — это значит, мне останется сидеть одной перед телевизором и тихонько плакать.

Праздники давно прошли. На улице холод и скука. Табаков не звонит. Поэтому отправляюсь к нему сам. Застаю его на обычном месте — за письменным столом. Елка исчезла. На ее месте расположился бульдог — дремлет, ожидая, наверно, когда вырастет новая елка.

— Ничего особенного, — отвечаю на вопрос: «Что нового?» — Зашел справиться о твоем здоровье.

— Не надейся, — качает головой ТТ. — Здоровье у меня не цветущее, но и умирать еще пока не собираюсь.

— А о смерти никто и не говорит. Хотя нелишне подумать о завещании вместо того, чтобы думать о курсе акций и подсчитывать, насколько с каждым днем увеличивается твое состояние.

— Я думаю и о том, и о другом.

— По тебе не скажешь. Такое ощущение, что ты, подобно Черчу, пребываешь в дремоте и лишь для виду разбросал эти бумаги по столу.

— Может, и так. Какой мне смысл усердствовать? Я же тебе говорил, что есть время работать, зарабатывая деньги, и есть время отдыхать, когда деньги работают на тебя.

— Это общеизвестно. Скажи лучше что-нибудь о завещании.

— С завещанием вопрос сложный. Существуют аргументы «за», но есть и некоторые опасения.

— Например?

— Первое и главное в том, что, если я напишу завещание, уже ничто не помешает вашим людям меня пристрелить. И потом, в чью пользу писать завещание? Твои глупости насчет Родины, Отечества и Родного края вообще не принимаются во внимание. Но скажешь, Государство. Это действительно реально. Однако возникает вопрос — кто за ним стоит? А стоит за ним группа новоиспеченных тузов и их слуг, манасиевых.

— Все это я уже слышал. Не слышал только аргументов «за».

— Они подразумеваются. Я умираю — деньги остаются. Почему бы им не вернуться туда, где был получен первый миллион?

— Должно быть, он был очень большой, раз ты говоришь о нем в единственном числе.

— Оставим цифры. Кроме того, меня иногда охватывает какая-то старческая сентиментальность, и я говорю себе: «Этот наивный Боев потерял столько времени, чтобы наставить меня на путь истинный. Почему бы и мне не сделать что-нибудь для него — чтобы ему повысили пенсию или наградили каким-нибудь орденком».

— Я тронут.

— Говорю это не для того, чтобы обидеть тебя. Но, согласись: если ты поможешь вернуть в страну деньги, это действительно будет твоей большой заслугой. И заслугой единственной, поскольку все остальные годы, пока ты шпионил из-за угла, карауля классового врага, тот все это время жил в свое удовольствие, дожидаясь, когда наша Большая братская страна упадет ему в руки, как переспелое яблоко.

— Некоторые люди, когда у них развивается склероз, двух слов связать не могут. А у тебя наоборот.

Он собирается ответить, чтобы снова утереть мне нос, но в этот момент кабинет погружается во мрак. Табаков сначала молчит, вероятно удивленный, потом издает возмущенный крик в сторону комнаты близнецов, которые уже и без того, топоча, бегут к нам.

— Что за безобразие? Есть же автономный генератор! Посмотрите, что случилось, и принесите свечи.

Авария оказывается коротенькой. Не успевают принести свечи, как роскошная люстра над нашими головами снова вспыхивает ярким светом. Действительно, какая прекрасная вещь — свет. Чего не скажешь о картине, которую он освещает.

Четверо мужчин, словно возникших из воздуха, безмолвно стоят перед нами, устремив на наши растерянные лица свои ничего не выражающие взгляды. Молчание длится так долго, что, кажется, никогда не закончится.

— Скажите хотя бы «здрасте», что ли! — произносит наконец один из мужчин, вероятно, главарь.

«Здрасте, гости дорогие! И начнем колядовать!» — хочется мне продекламировать, но Рождество, как я уже сказал, давно прошло, да и гости, насколько можно судить по их каменным лицам, шутить не настроены.

— Ладно! — снова берет слово тот, кто предположительно является главарем. — Вы с нами не знакомы, но скоро мы познакомимся. Мы прибыли из нашей общей с вами родной страны. До нас дошли слухи, что у вас неприятности с какими-то темными личностями, и мы решили взять на себя заботу о вашей безопасности. Как вы уже, наверное, догадываетесь, мы страховщики.

Говорящий — молодой человек, высокий, худой, с бледным продолговатым лицом.

— Мы знаем, что вы скажете: «Мы вас не звали». Однако мы и не ждем, что нас позовут. Как правило, пока люди наконец соберутся нас позвать, беда уже происходит. Так что наш девиз: «Лучше раньше, чем никогда».

Он делает несколько шагов к камере слежения в углу, потом возвращается к нам.

— Вы обзавелись дорогой охранной техникой. Это лишние расходы, господин. Мы сами позаботимся о вашей охране. Может, мои слова вам покажутся самонадеянными, однако после того, как в действие вступим мы, вам уже ничто более не будет угрожать.

Он выражается изысканно, по крайней мере, в пределах своего понимания изысканной речи. Возможно, некогда имел амбиции стать адвокатом или политиком. Он снова делает несколько шагов — на этот раз к окну — и снова возвращается, останавливаясь перед Табаковым.

— Надеюсь, ваше молчание не есть выражение немого протеста?

— Ни в коей мере, — подтверждает ТТ.

— Тем лучше, поскольку сопротивление только осложнит дело, не будучи в состоянии что-либо изменить. Допускаю, что сначала вы будете дергаться. Другие поступали так же. Но те из них, которые после этого выжили, все-таки уступили. Именно этим объясняется тот факт, что они остались живы.

Он умолкает, готовый ответить на наши вопросы, если таковые последуют.

— Вы, наверно, догадываетесь, что мы представители разветвленной и, я бы добавил, эффективной организации в области охраны и страхования. Говорю это заранее, чтобы в момент помутнения рассудка вы не вообразили, будто сможете воспротивиться нам насильственными действиями или с помощью вмешательства извне. Потому что — тут я выдам одну профессиональную тайну — даже если вы сумете нейтрализовать одного из нас, это ничего не изменит. Поскольку мы, господин, организованы по принципу дублирования. Каждый из нас имеет дублера, а каждый из дублеров — своего дублера, и так до бесконечности, как говорится в одной песне. Если вам улыбнется счастье стать одним из наших, будьте уверены, что это до могилы.

Он озирается и спрашивает:

— Не найдется ли тут чего-нибудь выпить? В этом доме говорю один я. Можете себе представить, какое напряжение для моих голосовых связок.

— Я позову ребят, — предлагает Табаков.

— Оставьте ребят в покое, мы о них позаботились.

И, обращаясь к своим спутникам, говорит:

— Поищите кто-нибудь, где тут бар с напитками.

Представляю, что будет дальше, когда они налакаются крепких спиртных напитков. К счастью, бар с джином и виски заперт. В кабинете появляются только два ящика с пивом.

— Не беспокойтесь о стаканах, — осведомляет нас главарь бандитов. — Мы будем пить прямо из банок. Мы привыкли работать в полевых условиях.

И промочив свои голосовые связки, добавляет:

— Забыл представиться: я член высшего руководства, уполномоченный руководить операцией, а трое моих коллег — ответственные за ее техническое исполнение.

— Не могли бы вы хотя бы сообщить ваши имена, — робко спрашивает Табаков, — чтобы я знал, с кем вести переговоры.

— Ведите переговоры со мной, — отвечает главарь. — Что касается имен, то во время работы мы ими не пользуемся. Нам чужд любой формализм. Ко мне лично вы можете обращаться «господин Донев», хотя с тем же успехом можете называть меня Боневым, Тоневым или Цоневым. Что касается моих коллег, то их вам будет удобнее различать по профессиям: это — дантист, это — паяльщик, а это — звукооператор. Но дам вам один совет: не вступайте с ними в непосредственный контакт. Вредно для здоровья. И не потому, что они плохие парни, просто у них профессии такие. Маленькая демонстрация их профессиональных навыков легко докажет вам справедливость моих слов. Взять, к примеру, эту безобразную собачку, которая ковыляет к нам…

И правда, в этот самый момент из кухни показывается бульдог. Я готов отшлепать Черча по толстому заду за то, что ему вздумалось привлечь к себе внимание именно сейчас.

— Так вот, если хорошенько обработать этого урода пламенем газовой горелки, то он превратится в собачье жаркое. Ну, иди сюда, дармоед!

— Прошу вас, оставьте животное в покое, оно совершенно безобидное, — не удерживается Табаков, бросая одновременно сердитый взгляд на Черчилля: мол, сиди смирно!

— Я хотел для наглядности проделать небольшой эксперимент с собакой, но раз вы настаиваете, могу его и отложить. Так что бишь я хотел сказать… Да, я хотел сказать, что насколько вам жаль этого песика, то хотя бы настолько же пожалейте и себя, поскольку действие этого аппарата можно без труда обратить на ваши собственные телеса или, к примеру, на придаток у вас между ляжками. А что, вы спросите, требуется от вас для того, чтобы избежать этого? Сущая мелочь: послушание. Полное и безусловное послушание своим покровителям. Вы что-то сказали?

— Ничего. Я вас внимательно слушаю.

— Рад этому. Но что-то я, пожалуй, устал. Предварительные объяснения так утомительны.

И, обращаясь к самому рослому из команды, командует:

— Слон, подай и мне баночку!

Еще один дегустатор. И никаких тебе признаков усталости. Напротив, собственное красноречие его, похоже, окрыляет. Его испитое бледное лицо, напоминающее череп мертвеца, озарено мрачным самодовольством. Если бы смерть была мужчиной, она, вероятно, выглядела бы именно так. Его физические недостатки (у кого их нет?) в какой-то степени искупает приличный, почти официальный костюм.

Наверное, в какой-нибудь лавке, торгующей итальянским ширпотребом низкого качества, выдаваемым за образцы высокой моды, ему подсказали, что нет ничего более внушительного, чем черный цвет, особенно когда профессия связана с похоронными обрядами и предшествующими им действиями.

У спутников мужчины в черном, в данный момент рассеянно осушающих банку за банкой, добродушный вид людей, честно зарабатывающих себе на хлеб выполнением заказных убийств. Одежда их тоже не лишена некоторого шика, но явно спортивного стиля — турецкий вариант джинсов «Левис» и куртки от «Адидас» и Версаче, опять же восточного происхождения. Держатся они непринужденно, в том смысле, что пепел от сигарет стряхивают прямо на ковер и гасят окурки где попало. От вмешательства в разговор они воздерживаются: голова их шефа в достаточной мере полна слов, и помогать ему незачем.

— При том молчании, которое вы храните, мне не понятно, ясна ли вам в точности суть сложившейся ситуации? — спрашивает ангел смерти, глотая очередную порцию пива.

— Насколько я понял, суть вашей деятельности состоит в том, что вы приватизируете в свою пользу мое имущество, подлежащее страхованию.

— Вы меня просто сразили! — с уважением восклицает Ангел. — Точнее и не скажешь! Однако пока это чистая теория. А между тем наступило время перейти к практике. Кстати, это, надо понимать, и есть знаменитый портрет вашей матушки-графини? — спрашивает он, приближаясь к висящему в глубине кабинета портрету.

— Моя мать не графиня, — кротко возражает ТТ.

— Жаль. Ваш секретарь безосновательно удостоил ее этого титула. А что может скрываться за этим шедевром?

— А вы проверьте, — предлагает Табаков.

Что совершенно излишне, поскольку Донев, он же Тонев, уже отодвигает картину.

— Сейф! — констатирует он. И тут же приказывает:

— Соблаговолите отпереть его. И побыстрее. Я же сказал, что наступило время действовать.

ТТ шарит сначала в одном кармане пиджака, потом в другом. По-видимому, он одервенел от страха или скован скряжьим инстинктом, потому что слышу его бормотание:

— Не знаю, куда я сунул эти ключи…

Не успевает он завершить эту легкомысленную фразу, как «страховщик» с изысканными манерами с такой силой бьет его кулаком по лицу, что очки ТТ слетают на пол, а из носа сочится кровь.

— Первое предупреждение! — объявляет Донев-Тонев. — Второе повлечет за собой более тяжкие последствия. Ввиду понятных причин мне не хотелось так сразу разбивать вам физиономию, но, видите ли, я человек вспыльчивый и сдержаться мне бывает трудно. В сущности, самообладание ко мне возвращается уже после того, как совершу безобразный поступок.

— Я поищу в другом костюме, — обещает ТТ, вытирая нос окровавленным платком.

— Ищите, где хотите. Но если через три минуты вы не откроете сейф, мы пустим в ход бормашину. Держу пари, что не успеем мы начать сверление, как ваша память чудесным образом прояснится.

С этой минуты события развиваются молниеносно. Ключ найден, сейф открыт, содержание изъято. Что оно из себя представляет? Деньги, естественно. Не стану уточнять, много их или мало. Как известно, оценки в этой области — вещь сугубо субъективная.

— А теперь остальные хранилища! — приказывает молодой вождь. — Без игры в прятки и прочих детских глупостей. Уясните себе: все, что есть в этом доме, обязательно будет обнаружено. А раз так, то какой вам смысл встречать рассвет в инвалидном кресле, если, конечно, вам повезет дожить до этого.

Едва ли интересно наблюдать, как пачки долларов из сейфа перекочевывают в сумку. Но если учесть, что сейф — твой личный, а сумка — чужая, зрелище становится мучительным и даже трагическим. Огонь жизни в Табакове вдруг угасает. Он весь поник и вот-вот сползет на пол. Он бросает на стол связку ключей и хрипит:

— Ройтесь, ищите, грабьте… А я иду спать.

Вместо того чтобы доставить человеку в черном радость, эти слова вызывают у него еще один приступ бешенства, и физиономия хозяина дома расквашена вторым ударом.

— Ну уж нет, дорогой! Никуда вы не пойдете. С этой минуты вы даже в туалет не выйдете без моего на то разрешения. И не бросайтесь ключами, а начинайте один за другим вставлять в замки, иначе я вам докажу, что мои слова о бормашине — отнюдь не шутка.

Бедный Табаков. Сокрушенный телом и духом и уже готовый на все, лишь бы избежать бормашины и газовой горелки, он проходит путем крестных мук от сейфа к сейфу, расположенных за мебелью, за обоями, за коврами, в самых разных хитроумных местах, о существовании которых я даже не подозревал.

Долгая зимняя ночь уже подходит к концу, когда Великий инквизитор объявляет отбой:

— Вы утомили меня своим упорством, которое, как вы сами понимаете, оказалось совершенно бесполезным. Мне надо отдохнуть. Я расположусь в спальне. Все остальные — здесь, кто где найдет себе подходящее место. Ответственным за порядок назначаю Слона.

— А мне что, и вздремнуть нельзя? — возражает Слон, чья внешность вполне соответствует прозвищу.

— Я сказал — и точка! — обрывает его вождь ирокезов и исчезает в спальне.

В кабинете духота из-за пивных паров и табачного дыма. Трое молодцов непрерывно снуют до туалета и обратно, чтобы облегчиться после выпитого пива. ТТ устраивается в углу и подзывает к себе Черча, опасаясь, как бы кто-нибудь не вздумал мучить пса. Я пристраиваюсь в одном из кресел поближе к ним и подальше от вонючих парней, занятый раздумьями не столько о произошедшем, сколько о предстоящем.

До сего момента нежелание Табакова прибегать к помощи полиции мне казалось вполне обоснованным. Он прибегал к их услугам еще до моего появления в Вене в связи с действиями моих предшественников. Позже обращался к ним в связи с украинцами. Потом имели место взрывы машин итальянцев, и австрийцы великодушно воздержались от выяснения вопроса причастности к этим взрывам ТТ. Короче, количество происшествий, связанных с Табаковым, так умножилось, что не было бы удивительным, если бы на сей раз полицейские сказали: «А ну его, этого Табакова!» — и задумались о принятии каких-нибудь мер уже против него. Правда, он гражданин Австрии, но для австрийцев он все равно иностранец, а на фоне создавшихся обстоятельств и крепнущей ксенофобии, его легко могли объявить нежелательным иностранцем.

Эти соображения были вполне обоснованными. Но лишь до момента нападения страховщиков. Потому что, если попадаешь в ситуацию, когда возникает угроза жизни и существует единственная возможность для ее спасения, всякие сомнения относительно того, прибегать к ней или нет, становятся нелепыми. Только вот существует ли все еще такая возможность? И если да, то является ли она единственной? Два вопроса, которые следовало было бы обстоятельно обсудить с ТТ, не окажись мы в нынешней ситуации. А теперь — никакого обсуждения. Что вызывает новый вопрос: неужели такой маниакально подозрительный тип, как Табаков, не предвидел возможности возникновения подобной ситуации? И не потому ли он воздерживался от обращения в полицию, что запасся каким-то запасным вариантом спасения?

Вопросы, вопросы. Человек, который мог бы мне ответить на них, лежит, съежившись между двумя подушками совсем рядом, однако в данный момент мне легче перемолвиться с его псом.

— Черч, — шепчу, — как ты там?

Вместо ответа бульдог помахивает коротким хвостом: в смысле — порядок, все будет хорошо.

— Не мешай ему спать, — шепчет ТТ. — Этой ночью ему, бедняге, досталось.

Девять утра, и в кабинете, готовый к новым подвигам, но все еще заспанный, появляется человек в черном.

— Можем мы обменяться двумя словами? — спрашиваю, подходя к нему.

— Можно и тремя, — великодушно соглашается страховщик.

— Я бы хотел наедине.

— Можно и наедине, сегодня я в духе.

Уединимся в кухне. Предложение о кухне ему нравится.

— А здесь есть что пожевать, — констатирует он, открывая холодильник. — Ты говори, я слушаю.

— Не бейте его больше, — говорю.

— А ты что, из общества защиты животных?

— Не бейте его, — повторяю. — Подобными средствами вы своей цели не добьетесь.

— А откуда ты знаешь, какова наша цель? — любопытствует Ангел смерти, зачерпывая ложкой черную икру и отправляя ее в рот.

— Что касается доступа к сейфам, то его можно получить и с помощью зуботычин, однако к банковским вкладам вы такими способами не подберетесь.

— Кроме зуботычин, есть и другие методы воздействия. Ты что, забыл?

— Это будет полным провалом. Вы не представляете себя, до чего он упрям. А без его сотрудничества в банках вы ничего не получите.

Он быстро опустошает баночку черной икры и, прежде чем приступить к красной, снисходит до того, чтобы взглянуть на меня с некоторым любопытством — как бы желая убедиться, все ли у меня в порядке с головой.

— Эге, да ты готовый консультант! У нас — консультант, у Табакова — доверенное лицо. Такого нелегко найти. Только ведь помнишь, верно, поговорку о сидении на двух стульях?

Он приступает к красной икре, обнаруживая заодно и бутылку белого вина.

— Хорошо охлажденное белое вино — это совсем другое дело. Пиво, в сущности, просто моча.

Начинаю подумывать, что он уже забыл о моем присутствии, когда он снова соблаговоляет обратиться ко мне:

— Вопросы стратегии и тактики, затронутые тобой, заслуживает внимания. Но прежде чем обсуждать их, нужно разобраться, из какой ты команды.

— Ни в какой команде я не состою. Я вообще не игрок. Просто пытаюсь сохранить свою работу.

— Это твоя проблема.

— Да, но сейчас речь о вашей проблеме. А она в том, что, как уже давно известно, нельзя требовать от коровы одновременно и молока и мяса. Можете сделать из Табакова котлету, но его деньги останутся для вас мечтой. Так что приятных мечтаний!

— А ты циник! — констатирует он, поднося ко рту бутылку.

Но я уже покидаю кухню.

Через полчаса главный страховщик — уже побритый бритвой ТТ и обильно надушенный его же одеколоном — решает провести производственное совещание со своими помощниками. В знак особого расположения приглашены и мы с Табаковым. Вождь ирокезов и не думает бросать своей манеры разглагольствовать и придавать своей персоне важности, однако в его отношении к ТТ заметно некоторое смягчение.

— Мы не столь наивны, чтобы ожидать, что вы выложите нам свои миллионы все и сразу, — говорит вождь. — Если бы вы пожелали выложить их все и сразу, то, должно быть, не хватило бы этой комнаты. Поэтому для начала мы изучим ваши банковские счета, а потом займемся недвижимостью. Процесс вам известен. Если будете себя вести комильфо, то и мы будем комильфо. Острижем на вас шкуру, но не станем ее сдирать.

Табаков апатично молчит, словно сказанное к нему не относится. Это побуждает главаря страховщиков придать своей речи иной акцент.

— Вы должны четко уяснить, что мы охватим весь объем ваших вкладов и, если потребуется, будем водить вас от банка к банку на поводке, как этого песика. Это насущность. Такова наша работа. Не буду скрывать: страхование жизни — вопрос довольно сложный. Сами понимаете: человеческая жизнь — вещь хрупкая, поэтому все мы должны действовать очень осторожно.

Он снова умокает. Табаков тоже молчит.

— Не слышу вашего мнения, — замечает человек в черном.

— А нельзя без всего этого вербализма? — с нескрываемой досадой спрашивает ТТ.

— «Вербализм»… Интересное иностранное слово. Надо справиться в словаре, что оно значит.

При этих словах он как бы нечаянно толкает столик, вокруг которого мы сидим, да так, что едва не опрокидывает его на Табакова.

— Если вы и в банке позволите себе такое поведение, вас оттуда попросту вышвырнут, — спокойно замечает ТТ.

Вероятно, именно в этот момент вождь краснокожих осознает, что ситуация меняется не в его пользу. Некоторое время он молчит, чтобы взять себя в руки. Наконец снова берет слово:

— Насколько я могу судить по вашему самоуверенному тону, вы слишком полагаетесь на тот факт, что мы не сможем обойтись в дальнейшем без вашего содействия. Только помните: мы не просим вашего содействия, мы его требуем. На сей раз я воздержусь от того, чтобы подкорректировать вашу физиономию, поскольку, исходя из заинтересованности в нашем сотрудничестве, буду впредь придерживаться принципа «в здоровом теле — здоровый дух». Однако малейшее проявление своенравия будет занесено в ваше досье черной галочкой, и за каждую таковую с вас в будущем сурово взыщется.

Табаков мало того что не реагирует на сказанное, его, кажется, даже клонит в сон.

— А теперь перейдем к фактам, — продолжает страховщик, делая вид, что не замечает пренебрежительного отношения оппонента. — Мы выяснили, что у тебя есть вклад в «Австрийском банке».

— Выясняли? — поднимает брови Табаков. — Могли бы меня спросить.

— Спрашиваем: какова сумма вклада?

— Точно не помню. Надо посмотреть бумаги.

— Вот потому мы тебя не спрашиваем — чтобы не врал. Не помнит он! — вождь шайенов поворачивается к своим подручным. — Чтобы такой жмот не помнил, когда речь идет о деньгах!

— Полагаю, там что-то около пятидесяти тысяч марок.

— Мелочь. Ну да ладно. Завтра же снимешь их со счета. А теперь постарайся вспомнить счеты в других банках.

— Их не так много, чтобы мне надо было стараться. У меня вклады в «Комерцбанке», в «Фольксбанке» и в отделении «Дойчебанка».

— Да это же ничто!

— Ничто или нечто, если позволите мне заметить, зависит не от количества банков, а от размера вкладов.

— Тогда не темни и говори о вкладах.

— Проверю по бумагам и скажу.

— А где миллионы?

Табаков скромно молчит.

— Где миллионы, я спрашиваю?

— Вы тут собрали целую конференцию и хотите говорить о миллионах, — рычит Табаков. — На многолюдных собраниях о таких вещах не говорят.

Успокоенный намеком на то, что миллионы все-таки имеются, главарь молча соглашается на некоторое время отложить рассмотрение этого вопроса.

— О’кей. Займемся пока насущными проблемами. Давайте-ка быстренько справьтесь по бумагам относительно сумм вкладов в упомянутых вами банках и выпишите чек на получение вклада в «Австрийском банке».

— Чек на пятьдесят тысяч?

— На пятьдесят, на шестьдесят или на сколько там есть.

— С удовольствием. У вас уже есть кто будет носить вам в тюрьму сигареты?

— Ты что несешь!

— Хорошо, хорошо, — уступает Табаков. — Только уточню сумму вклада и выпишу вам чек.

Это добровольное рвение ТТ вызывает у страховщика тревогу.

— Что ты имел в виду, намекая на тюрьму?

— Ничего особенного.

Перед опасностью опозориться на публике, Донев, Бонев или Тонев не настаивает на дальнейших объяснениях.

— О’кей, сверься и выпиши чек. Смотри только, чтобы все было точно. А мы пойдем на кухню и подкрепимся чем бог послал.

Тон у него подчеркнуто беззаботный. Таков уж удел вождей — даже при испорченном настроении сохранять бодрый вид.

Наконец, хоть и ненадолго, мы одни. ТТ на своем обычном месте за столом, Черч — на своем обычном месте под столом, а я в нескольких шагах от них, в любимом кресле у камина. На первый взгляд как будто ничего не случилось. Как было бы хорошо, если бы это действительно было так!

Разговаривать не рекомендуется: нас, без сомнения, будут пытаться подслушать. Мысль, которую хочу внушить ТТ, я выражаю одним сердитым и настойчивым взглядом. В смысле: «Ты в своем уме?!» В ответ немой собеседник смотрит на меня отечески и предупредительно поднимает указательный палец: «Терпение, не рыпайся!»

Уверен, что варианты самозащиты, над которыми он корпел все последние месяцы, не ограничились установкой стальных дверей и проводкой сигнализации, однако никак не могу понять его тактики. Казалось, наступил самый благоприятный момент, и вымогатели, самым вопиющим образом нарушив банковские порядки, обратят на себя внимание полиции и тем самым предрешат свой конец. Получение крупной наличности сразу в нескольких банках вкупе с какой-нибудь другой подобной глупостью явится достаточным поводом проверить их личности, и это положит конец их деятельности и пребыванию в стране, а возможно, и исконного права перемещаться по миру. И вот именно в этот решающий момент, вместо того чтобы воспользоваться их неведением, Табаков занимается их образованием.

Не сомневаюсь, что он действует по плану. Боюсь только, что азартный характер старого игрока диктует ему необходимость пренебречь скромным, но верным выигрышем ради искушения нанести большой, но рискованный удар.

Завтрак изнуренных бездельем страховщиков продолжается около часа. После чего вождь ирокезов появляется в кабинете. Он один. И явно воздержался от злоупотребления спиртным, настроившись на серьезный, а может быть, и роковой для себя разговор. Он даже старается умерить свою патологическую болтливость, поскольку понимает, что ему предстоит вступить в область, где он полный невежда, а его противник — опытный специалист.

Объяснения, в которые пускается ТТ, настолько обстоятельны, что понятны даже полному невежде. Вкратце они сводятся к следующему: сегодня на Западе никто не работает с крупными суммами наличных денег. Если обратишься в банк с пожеланием снять со счета 50 или 100 тысяч марок наличными, то, возможно, их и выдадут, но на всякий случай возьмут тебя на заметку. Кроме того, например, в «Дойчебанке» невозможно снять сумму со счета, поскольку он депозитный, и наличные с него не выдаются. Чтобы получить деньги, необходимо предварительно перевести их на текущий счет, а сделать это за 15 минуть невозможно. Более того, перевести крупную сумму со счета в одном банке на счет в другом банке нельзя, просто обратившись в окошко. Тебя направят в особый кабинет. Там придется выдержать необходимый разговор со служащим банка. Устанавливается твоя личность, сообщается номер счета. Производится проверка вклада. Потом сообщаешь, в какой банк и на чье имя переводишь деньги. Все эти данные вводятся в компьютер, производится перевод через софт и только после этого тебе выдается документ о проведенной операции.

Подобный ликбез продолжается около получаса. Скелетообразное лицо ангела смерти совсем побледнело.

— И вы хотите сказать, что, если я пожелаю пойти в супермаркет, чтобы купить себе галстук, мне необходимо будет проделать все это? — спрашивает он, бросая неприязненный взгляд на лектора.

— Для галстука и всего остального, продаваемого в супермаркете, существуют кредитные карты, наподобие тех, которые вы вчера изъяли из моего сейфа. Если пользование ими вызывает у вас затруднение, можете вернуть их мне.

Апломб Донева, Монева или Конева совсем испарился, сменившись состоянием холодного гнева.

— Цель урока, который вы мне только что преподали, мне совершенно ясна: показать, какой я невежда и как вы мне необходимы. Мне понятно ваше старческое тщеславие, господин, но я здесь не для того, чтобы состязаться с вами. Я приму разумную часть ваших советов и воспользуюсь вашими услугами. Однако — внимание! — малейший намек о призыве на помощь, обращенный к окружающим, простое подмигивание или любой другой невинный жест будет вам стоить жизни. И не надейтесь: вы не останетесь без присмотра ни на одну секунду!

Он собирается встать, но снова поворачивается к Табакову и бросает:

— Слушая ваши рассуждения о том, как строго и точно вы придерживаетесь банковских правил и буквы закона, можно подумать, что свои капиталы вы нажили в исключительно законопослушных странах и исключительно законными способами.

— Не вижу необходимости рассказывать вам, как именно я заработал свои капиталы, — отвечает ТТ. — Скажу лишь, что приобрел их, строго придерживаясь правил игры. Негоже, господин, садясь за игру в покер, играть между тем в очко и вдобавок к тому же рассчитывать на аплодисменты в свой адрес.

Второе хождение Табакова по мукам, маршрут которого на сей раз пролегает не по его домашним сейфам, а по коммерческим хранилищам, слишком скучно для описания. Получателя вкладов действительно водят, как собачку на поводке, от банка к банку. Чтобы избежать каких-либо подозрений относительно большого скопления людей вокруг «пса», «водит» его лично главарь бандитов, а где-то возле входа в банк на всякий случай отирается один из его подручных. Двое других вынуждены торчать в квартире, чтобы не привлечь внимание швейцара и соседей и чтобы надзирать за близнецами, на которых возложена обязанность надзирать за Черчиллем.

Вопрос с миллионами Табакова до сих пор не разрешен, однако он пока что и не ставится — вероятно, по какой-то секретной договоренности ТТ с Главным страховщиком. Зато отсасывание мелких капиталовложений идет нормальным ходом с предельно возможными результатами. Речь не идет о каких-то фантастических суммах: несколько десятков тысяч тут, несколько десятков тысяч там… Дай бог каждому собирать такой урожай. По совету Табакова (диву даюсь странностям этого человека), чтобы не перебарщивать с размерами хранимой наличности, главарь открыл личный счет в местном отделении «Вест Дойчебанка», куда переводятся выдранные со счетов Табакова суммы. Оказывается, фамилия новоявленного вкладчика действительно Донев — так записано в его болгарском заграничном паспорте, на первый взгляд настоящем. Документ исключительно важный для открытия банковского вклада, но также и весьма полезный для австрийских властей, если у них появятся какие-нибудь вопросы к хозяину вклада.

Во избежание бытовых неудобств, пространство квартиры поделено на две половины, что весьма несложно, поскольку она изначально была составлена из двух квартир. Табакову, его секретарю и его псу предоставлена территория с кабинетом и со смежными бытовыми помещениями, площадь вполне достаточная для наших скромных запросов. Нас, как и прежде, обслуживают близнецы. Словом, жизнь течет по старому руслу из пустого в порожнее, если не считать известного напряжения, вызванного у нас неопределенными видами на будущее. Хотя кто в этом мире может сказать, что его будущее застраховано от неприятных сюрпризов?..

ТТ продолжает меня удивлять. Во-первых, раньше я и мысли не допускал, что такой скряга, как он, может столь стоически сносить происходящее на его глазах разграбление собственного капитала. Правда, речь идет не о миллионах, но Табаков из тех людей, чьи привязанность и симпатия распространяются на каждый личный доллар. Но как бы ни поразителен был этот стоицизм, он все-таки объясним, поскольку на другой чаше весов лежит самое ценное, чем обладает человек. Необъяснимо другое — спокойствие ТТ и его упорное нежелание спровоцировать какой-нибудь неверный шаг в действиях грабителей, чтобы использовать его против них. Он так безмятежен, что, оставаясь со мной наедине и зная, что нас подслушивают, болтает тем не менее что бог на душу положит.

— Ты чего так разговорился? — спрашиваю его. — Пьесу, что ли, репетируешь?

— Не вижу причин держать рот на замке, — невозмутимо отвечает он.

— И то верно, — соглашаюсь. — Чего им подслушивать, когда ты и без того уже разболтал им все, что мог.

— Ну, не совсем все. Я умолчал об одном важном банке.

— Вероятно, виноват склероз.

— Да нет. Просто там невозможно получить деньги без участия Гауптмана.

— Но Гауптман умер.

— Он умер, но наследник-то жив.

— Дело твое, — говорю. — А мне хочется спать. Черч, иди сюда, дружок, составь мне компанию.

— Оставь его, — выговаривает мне ТТ. — Черчилль сам знает свое место.

— Ладно, не буду настаивать. Не хочется тебя раздражать. Завтра у тебя очередной тяжелый день. Тебя выдоят до конца.

— Пускай, — легкомысленно отвечает Табаков.

— А после того, как выдоят, не удивлюсь, если тебя зарежут.

— Пускай, — так же легкомысленно повторяет ТТ. — Я свое пожил. Пора и им пожить.

— «Живи и дай другим умереть» — был такой фильм.

— Не надо про фильмы, — рычит сквозь дремоту ТТ. — Вот пойдем в кино, тогда и расскажешь.

После чего, довольные исполненными ролями, погружаемся каждый в свой кошмар.

Основной, но все еще туманный вопрос о легендарных миллионах бизнесмена Табакова несколько проясняется спустя несколько вечеров. В кабинете двое — Донев и ТТ; я, правда, тоже тут, но, как когда-то сказал хозяин квартиры, я вне игры, и, видимо в силу этого, о моем присутствии забыли.

В содержательном, но не слишком перегруженном подробностями монологе ТТ излагает знакомую мне историю о совместном бизнесе с Гауптманом, об успешных операциях и решении оставить капитал фирмы в качестве источника солидных дивидендов, а вопрос перевода той или иной его части на текущие счета решать только на основе обоюдного согласия.

История достаточно занимательная, чтобы захватить внимание Донева, который прямо-таки напрягся, услышав действительно потрясающую сумму, которая, даже разделенная надвое, не теряет своего непреодолимого магнетизма.

— Переходите к конкретному предложению, — призывает страховщик, уже воспылавший желанием урвать миллионы.

— Я придумал один вариант, — скромно отвечает ТТ, — но не смогу предпринять ничего конкретного без вашей помощи.

— Не надо предисловий, излагайте ваш вариант.

— Гауптман был исключительно тяжелый человек во всем, что касалось сделок. Для нас, грубо говоря, просто счастье, что он умер: будь он жив, мы вряд ли смогли бы договориться. Наследник — пожилой человек, моего возраста. У него нет никакого опыта в бизнесе. Он бывший учитель музыки, и представьте себе: на него вдруг обрушивается долларовая лавина, грозящая унести его с собой. Я имею в виду его рассудок. Он и в самом деле может сойти с ума, если мы предоставим событиям развиваться бесконтрольно. Единственное препятствие, мешающее ему посвятить себя благотворительности на ниве помощи всевозможным любительским оркестрам и хорам, уже упоминалось: наследник, как и его дядя в прошлом, не может получить ни цента без моего согласия и участия.

Из этой ситуации Табаков делает вывод о том, как разрешить задачу. Сначала договориться об оформлении сделки со знакомым нотариусом. Потом пригласить наследника и предложить ему разделить капитал поровну. Все.

— И вы считаете, что он не будет возражать, не так ли?

— Какие возражения! Он только того и ждет. Он уже подавал мне намек через общих знакомых, что только того и ждет.

— В таком случае в чем проблема?

— Нет никаких проблем.

После чего следует неизбежный для таких типов, как Донев, вопрос:

— Мы можем его как-нибудь облапошить?

— В каком смысле?

— Не мне вам это объяснять.

— Вот что, — замечает Табаков. — Я не специалист в вашей области, которую вы называете страхованием, и тем более не ее поклонник. Если вы согласны на предложенную сделку, то я претендую лишь на получение причитающейся мне доли, которой, безусловно, поделюсь с вами. После этого все, что вы предпримите в отношении наследника Гауптмана, — это ваше личное дело, в котором я не хочу принимать никакого участия.

— Хорошо, хорошо. Знаем мы эту вашу манеру прикидываться высокоморальным человеком. Избавьте меня от этой саморекламы.

И погружается в молчание. Долгое и тягостное молчание, вероятно, больше для придания себе пущей значимости, но до некоторой степени и как знак некоторого сомнения. Как говорят французы, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Поскольку нетрудно догадаться, какая картина в воображении страховщика возникает в связи с перспективой овладения табаковской частью капитала. Что не мешает чуть позднее захапать и его вторую половину — по результатам операции на сей раз уже в отношении наследника Гауптмана. И вот, две половинки фантастического капитала вновь соединены, но на сей раз он принадлежит новой звезде «Клуба миллионеров» господину Доневу и К°.

Вместе с тем он делает вид, что размышляет. Как бы желая сказать, что и он, как покойный Гауптман, имеет вес в бизнесе.

— Ваше предложение вполне разумно, — признает он, достаточно намолчавшись. — Но, между нами говоря, я вижу здесь одну маленькую деталь, которая меня смущает.

Табаков не обременяется желанием спросить, какая именно деталь смущает Донева, так что последнему приходится самому пояснить суть своих сомнений.

— Дело в том, господин, что и у последнего дурака в сложившейся ситуации возник бы один вполне закономерный вопрос: в чем причина такого царского жеста по отношению ко мне — у вас, у которого есть веские причины смертельно меня ненавидеть?

— У меня нет к вам ненависти, — качает головой Табаков, — я слишком устал, чтобы испытывать столь сильные чувства. Именно в этом и заключается ответ на ваш вопрос. Я нахожусь в том возрасте, когда человек уже не так привязан к материальным ценностям…

— Смотря какой человек.

— Вы видели, что я, не колеблясь, предоставил в ваше распоряжение все в моем доме.

— У вас не было иного выхода.

— У меня была масса возможностей помешать вам, но, пользуясь вашим выражением, скажу, что я не буду прибегать к саморекламе и пояснять — каких именно возможностей…

— А все-таки? Только покороче, — настаивает Донев.

— Мне ничего не мешает замолчать. Я же отвечаю на заданный вами вопрос.

— Ну, так что? Только короче.

— Точка! — заявляет Табаков. — Я ничего больше не скажу.

И действительно умолкает, чем ставит босса страховщиков в довольно неловкое положение. Он раздваивается между искушением еще разок разбить в кровь морду самоуверенному старикану и предвкушением эпохальной сделки, на пороге которой находится.

— Ладно, не сердитесь. Мы же просто разговариваем, как свой со своим. Я тоже, может, немного перенервничал после всех этих банковских операций.

— Раз уж вы упомянули банковские операции, то не могу не спросить: догадываетесь ли вы, где бы сейчас находились, если бы не мое великодушное отношение, которое вас так удивляет. Да если бы я не предостерег вас от некоторых промахов, вы с вашими помощниками уже сидели бы в тюрьме. Однако это не значит, что подобный риск вам уже не грозит. Или, может, вы не подозреваете, что уже многократно засняты видеокамерами возле банковских касс, что уже описаны и занесены в картотеку, из чего следует, что если у вас осталась хоть капля сообразительности, то следует немедля собрать вещи и исчезнуть, пока не случилось непоправимое?

— Вы меня не испугаете.

— И не пытаюсь. Стараюсь лишь показать на некоторых конкретных примерах, что, как бы это абсурдно не выглядело, действую на вашей стороне. И не из какого-то великодушия, а из простого и естественного эгоизма. Потому что — я как раз собирался вам сказать об этом, когда вы меня так беззастенчиво прервали, — моя жизнь близится к концу, меня мучают всякие болезни, моя нервная система истощена, и единственное, чего я желаю, — спокойно дожить отпущенные мне дни. А это возможно лишь в том случае, если вы уедете и оставите меня в покое. Вот причина, по которой я раскрыл вам тайну моих миллионов и которая побудила меня сделать вам вышеизложенное предложение. И отказаться от такого предложения — простите меня за грубость — может только кандидат на место в психушке или кандидат на месте в Книге рекордов Гиннеса.

— Я многословен, но вы меня превзошли, — признается потомок ацтеков. — Вы убедительны, не отрицаю. И это еще один повод для сомнения. Но пока что остановимся на этом. Я подумаю и выскажу вам свое решение.

Позднее, когда мы располагаемся каждый в своем кресле и готовимся к отплытию в страну теней, Табаков решает подлить еще немного масла в огонь и бросает для сведения микрофонов:

— Этим господам даже невдомек, что ходить по венским банкам не то же самое, что шляться по софийским кабакам. Еще немного такого хождения — и задержание им обеспечено.

— Сам виноват, — отвечаю. — Ты такой добренький, что не удивлюсь, если станешь им после этого носить передачи.

«Операция „Гауптман“», как бы я назвал ее для краткости, на первый взгляд не вызывает никаких беспокойств. Два человека встречаются в присутствии третьего, чтобы подписать документ, содержание которого они предварительно согласовали. Но как уже тысячу раз говорилось, вещи редко оказываются такими, какими кажутся. Во-первых, небольшое противоречие между Табаковым и главным страховщиком возникает по поводу самого документа. Донев настаивает, чтобы заранее были подготовлены два документа.

— Можно и три, — равнодушно соглашается ТТ, — но сомневаюсь, что ваши чрезмерные амбиции будут удовлетворены.

— Кто знает, — возражает Донев. — Мой девиз: будь готов и к программе минимум и к программе максимум. Все на этом свете — вопрос торга.

— В моем случае какая из двух программ была реализована?

— Это будет ясно по результатам сделки с Гауптманом, — отвечает страховщик.

Разница между двумя программами всего в одной детали: в первом случае капитал замороженной фирмы делится поровну между договаривающимися сторонами. Во втором случае Табаков (подразумевается Донев) получает две трети капитала — обстоятельство, которое мотивируется сложными и туманными аргументами, связанными с якобы понесенными убытками и упущенной выгодой.

— Вы говорили, что племянник Гауптмана живет в Линце, — в который уже раз любопытствует вождь краснокожих, постоянно питающий опасение как бы его не надули.

— Да, говорил, — подтверждает Табаков. — И повторил то же самое дважды и трижды. Но, если вы настаиваете, повторю еще раз.

— Я это к тому, что незачем заставлять человека приезжать на своей машине и тратиться на бензин. Не лучше ли было бы поехать к нему на своей машине и привезти его сюда.

— И это возможно, — сговорчиво кивает ТТ. — Существует сто различных способов сорвать сделку. И это — один из них.

И, заметив кислую физиономию оппонента, поясняет:

— Догадываюсь, что очень приятно смотреть на мир, полагая, что все вокруг идиоты; но есть случаи, когда такое самомнение может сыграть с тобой злую шутку…

— Держите свою язвительность при себе, — обрывает его Донев. — Я тоже имею право на сомнение.

То же самое твердит и Табаков. Трения возникают и по вопросу о составе аудитории при подписании документа. Вождь настаивает на том, чтобы ему ассистировали все его помощники, к которым он прибавляет и некоего герра Петера.

В ходе операции выясняется, что упомянутого Ганса Петера в детстве звали Иваном Пе́тровым, что он бывший болгарин, чей отец подался некогда в окрестности Вены, чтобы заняться овощеводством. Оказалось также, что герр Петер — дядя одного из придурков, организовавших мое похищение. Об этом с улыбкой сообщил мне по дороге к нотариусу сам Петер, называя проделку племянника «детской шалостью».

«Знаете ведь, какие сейчас пошли подростки — такие предприимчивые и агрессивные, что дальше некуда. Но, в сущности, они неплохие ребята».

Именно эта настойчивость Донева пропихнуть в свой эскорт указанного Петера переполнила чашу терпения ТТ.

«Извините, господин, но ваши претензии воистину беспредельны. Мало того что против меня и моего секретаря вы выставляете всю свою банду, так теперь еще и навязываете мне какую-то темную личность под явно вымышленным именем».

«Никакого вымысла; выдумки — это ваш товар, — раздражается в ответ Донев. — Петер будет присутствовать в качестве моего советника-юриста. Кроме того, он необходим как переводчик».

«Я в переводчике не нуждаюсь».

«А я — нуждаюсь. Я патриот. У меня не было возможности, как у вас, сколотить состояние заграницей, торгуя метрами и килограммами национальных интересов».

Поскольку спор коснулся политики, можно было не удивляться, если бы вся операция провалилась, не начавшись. К счастью, железный принцип Маркса о том, что бытие определяет сознание, еще раз доказал свою справедливость — в том смысле что материальные интересы возобладали над политическими страстями. Было достигнуто компромиссное решение: Петер входит в команду за счет выбывающих из нее дантиста и паяльщика.

«Вот видите, — замечает Донев, — я готов идти на уступки. Советую и вам быть более уступчивым. Нам ведь надо довести дело до успешного конца».

«После чего вы меня пришьете», — мрачно дополняет ТТ.

«Вы это всерьез? — недоумевает оппонент. — Зачем нам вас пришивать? Вы же нам еще понадобитесь».

«Откуда мне знать? — отступает Табаков от наметившегося перемирия. — Придумаете какую-нибудь комбинацию».

Отношения тем не менее нормализовываются, подготовительные мероприятия завершаются и наступает судьбоносный День X, когда Успех призван увенчать Дело. Утром мне велено отнести проекты договоров нотариусу, чтобы он предварительно ознакомился с ними. Сопровождающим со мной отправлен Слон — чтобы я вдруг не стал искать встреч с субъектами иного вида. Под субъектами «иного вида» разумеются, конечно же, не инопланетяне, а вполне земные полицейские.

Езда с таким водителем, как Слон, сама по себе рискованна, а особенно когда едешь по такому густонаселенному городу, как Вена.

— Постарайся ехать так, чтобы не передавить прохожих, — советую я животному, занимающему место за рулем.

— Ты меня не учи, — бормочет редкий зоологический экземпляр. — Надоели мне всякие интеллигенты вроде тебя: только и могут, что поучать.

Как бы враждебно не относился Слон к моим поучениям, он все же следует моим указаниям: по какой улице ехать и где свернуть. В противном случае шансов добраться до места назначения у него нет.

Уже конец зимы. День мрачный и холодный. Окраины, в которые мы углубляемся, кажутся от этого еще более мрачными. Доезжаем до какой-то широкой невзрачной улицы с безликими зданиями, которые могут быть и жилыми домами, но больше походят на промышленные постройки. Здание, находящееся по интересующему нас адресу, иного рода. Этот невысокий, но очень массивный бетонно-монолитный дом с узкими, наподобие бойниц, оконными проемами и еще неубранными строительными лесами выглядит суперсовременно. Стройка еще не завершена, и не удивлюсь, если это та самая цитадель, о которой говорил Табаков.

Двор, огороженный бетонным забором, обширен, но пуст, если не считать грязных сугробов еще не растаявшего снега. На двери со стороны фасада имеется алюминиевая табличка с текстом: «Доктор Людвиг Мозер, невропатолог». Когда-то ТТ рассказывал мне о каком-то докторе Мозере, но в данный момент цель нашей поездки не невропатолог, хотя мы все в нем остро нуждаемся. Выясняется, что вход к нотариусу — с тыльной стороны здания, о чем на двери свидетельствует другая табличка:

— Жди меня здесь, — приказываю Слону.

— Не вздумай сбежать.

Поднимаюсь по грубой бетонной лестнице на второй этаж, следуя указанию прикрепленной к стене стрелки. Заблудиться трудно, поскольку второй этаж здесь последний.

Герр Фукс отзывается лишь после моего продолжительного звонка, предварительно, вероятно, хорошенько изучив меня через вмонтированный в дверь глазок. Это невысокого роста господин с объемистым животом, чей внушительный вид говорит о положительном отношении к толстым венским шницелям и большим порциям мюнхенского пива. Похоже, ему уже за шестьдесят, но в его жизнерадостном добродушном облике нет и намека на увядание.

— Замечательно, — говорит он, небрежно бросая конверт с договорами на массивный стол. — Я их должен изучить, но, как вы понимаете, это простая формальность. Когда есть хорошие отношения и добрая воля, все остальное — формальность.

На этом моя миссия заканчивается. Мы прощаемся, и нотариус не забывает напомнить, что встреча в 17.00.

И вот — 17.00. И без того тесный коридорчик перед кабинетом нотариуса стал еще теснее от притока знакомых и незнакомых лиц. Незнакомое, правда, только одно — Петера, которого Донев представляет нам как директора австрийского отделения их страховой фирмы. Воспитанный и любезный человек.

— Так это вы поколотили моего племянника, — замечает он, когда я представляюсь ему. — Наверное, заслужил, так что будет ему на пользу.

— Я настаиваю, чтобы с вашей стороны были только вы и Петер, — напоминает Табаков, когда нотариус открывает дверь кабинета.

— Ну, хорошо, договорились ведь уже, — бормочет страховщик.

Что не мешает ему заодно втащить в кабинет и Слона. Остальные, и в числе их близнецы, отправляются ждать вниз.

Учитель музыки в прошлом и наследник Гауптмана в настоящем уже находится в кабинете, сидя перед столом на скромном венском стуле.

— Извините меня за скудную обстановку, — замечает хозяин кабинета, — но мы в процессе переезда, поэтому рассаживайтесь, где найдете место.

Что мы и делаем. Гауптман-младший внешне весьма напоминает герра Фукса. Ему тоже за шестьдесят, и он тоже выглядит жизнерадостным добряком, но склонным, вероятнее всего, не к пиву, а к рейнским и — почему бы и нет? — мозельским винам. Об этой слабости свидетельствуют как красноватый оттенок его лица, так и его массивный нос, оптимистически горящий цветом спелого помидора.

Однако добродушие имеет свои границы. Поэтому не удивительно, что еще до начала рассмотрения сути дела, музыковед замечает:

— Мне кажется, что для столь конфиденциальной сделки здесь слишком много народа.

Слово берет Петер, пытаясь разумно объяснить причины столь большого скопления людей.

— А вы сами-то кто будете, если мне позволено будет спросить? — продолжает интересоваться наследник. И, выслушав объяснения, обобщает: — Консультирующий юрист, секретарь, телохранитель, не говоря уж о вас с вашими многочисленными функциями… И вся эта административно-юридическая элита против моей скромной персоны!

И, обращаясь к нотариусу, продолжает:

— Скажите, разве это справедливо? Я тоже пожелал бы присутствия адвоката, секретаря и телохранителя… Почему меня не предупредили, чтобы я приехал вместе с ними?

Наступает неловкое молчание.

— Думаю, что ваши возражения не лишены логики, — решается нарушить молчание Табаков. — Однако…

— Не признаю никаких «однако»! — упрямится Гауптман. — Или посторонние покинут кабинет, или встреча закончена.

— Мы поставлены перед дилеммой, — констатирует нотариус. — Разрешение таких вопросов — не моя прерогатива. Что вы скажете, господа?

Все молчат. И лишь Донев, до этого момента молчавший и слушавший синхронный перевод Петера, берет слово. Его мнение — короче некуда:

— Нет!

— В каком смысле «нет»? — спрашивает герр Фукс.

— Переводи точно! — приказывает Петеру Вождь ирокезов и, чтобы не слишком обременять переводчика, снова произносит категорическим тоном короткое: «Нет!» После этого, очевидно прочитав на лицах собравшихся недоумение, поясняет:

— Мы все — и я, как юридическое лицо, и телохранитель, и переводчик — находимся здесь не для того, чтобы поддержать какую-то одну сторону, а обе в целом. Единственный, кто здесь лишний, так это секретарь господина Табакова. Я не возражаю, если он покинет кабинет. Что же касается отмены сделки, то категорически повторяю: нет! По-видимому, многоуважаемый герр Гауптман не отдает себе отчета в том, какое количество сил и времени мы потратили на организацию этой скромной церемонии, и у нас нет никакого намерения откладывать ее на неопределенное время.

— Объясните господину юристу, — обращается Гауптман-младший к Петеру, — что я отказываюсь подчиняться диктату. Теперь и я говорю: нет! Причем окончательно!

— Но погодите, господа, погодите! — восклицает шокированный Фукс и, следуя примеру других, мгновенно выхватывает свой пистолет.

Проворней всех оказывается Гауптман-младший, чей крупнокалиберный пистолет раньше всех оглашает кабинет выстрелами. В порядке старшинства первым сражен Донев, не успевая даже схватиться за оружие. Горькая судьба постигает и Слона, который то ли от пуль, то ли от страха с грохотом валится между стульев, успевая, однако, сделать два или три выстрела, хотя и без видимого успеха. Участь Петера тоже трагична, но оказывается почти незамеченной, поскольку все внимание сосредоточивается на лестнице, топот на которой подсказывает, что и плебс из партера тоже рвется принять участие в перестрелке. Их действия, пусть и самоотверженные, обречены на провал. Не успевает дверь распахнуться, как помощники страховщика начинают исполнять роль мишеней, в которые градом сыплются пули из крупнокалиберного пистолета. Не пострадали только близнецы, потому что их обезвредили еще внизу у входа.

— Скорее, в любой момент может нагрянуть полиция! — кричит мне Табаков, который вместе с «нотариусом» и «наследником» уже у выхода. Устремляюсь за ними и в этот момент чувствую, как что-то обжигает мне правую лопатку. Недобитый Слон находит возможность подняться и послать мне вдогонку свою прощальную пулю.

Жжение в лопатке — просто мелочь, шутливое напоминание о том, что игра в чет-нечет со смертью еще продолжается. Делаю шаг вперед, потом пытаюсь сделать второй, потом… потом проваливаюсь в темноту.

…Нахожу себя в каком-то смутном пространстве. Сначала думаю, что это просто смеркается, но потом чувствую, что этот мрак движим и неудержимо влечет меня в неведомом направлении, как морская волна. Не сказал бы, что плыву на гребне волны, скорее — под волной, рискуя, что она обрушится на меня и погребет под собой. И все-таки плыву. Ускользаю от нее в последний миг, но она снова нависает надо мной, и снова я ускользаю от нее в ту самую последнюю секунду, которая отделяет жизнь от смерти.

И так — до бесконечности.

Не знаю ни сколько прошло времени, ни что стало со мной. И вдруг слышу чей-то слабый голос, долетающий из какого-то далекого далека. Голос звучит снова, уже совсем призывно:

— Товарищ начальник!

Осознаю, что это Пешо и пытаюсь его укорить: «Я тебе не начальник, и перестань называть меня товарищем», но с губ моих не слетает ни звука. А призыв повторяется, на этот раз сопровождаемый прикосновением чьей-то холодной руки к моему лбу. Открываю глаза. Мрак рассеивается. Надо мной склонился какой-то человек. Это действительно Пешо.

— Вы должны это проглотить, — и сует мне в рот какую-то таблетку. — Запейте водой.

Выполняю указание, лишь бы он отстал от меня, потому что ощущаю, как мрак снова пытается поглотить меня.

Проходит еще какое-то время, но не имею представления, сколько именно. Снова слышу голос, на этот раз женский.

— Ты в своем уме? Человек умирает. Почему ты не вызовешь врача?

И опять голос Пешо:

— Как я могу? А полицейские?

— Молодец. Пусть лучше умирает, лишь бы не явились полицейские.

Она говорит еще что-то, но я не разбираю слов, потому что голос совсем тихий, а я снова тону во мраке.

— Вы наша единственная надежда, доктор Мозер, — говорит Марта.

Но это происходит уже гораздо позже, и пространство вокруг меня светлое.

— Я вас понимаю, госпожа, но вы ведь знаете, что я невропатолог, а не хирург. Этому человеку нужен хирург и притом как можно скорее.

«Неужели так уж необходимо болтать у меня над головой?» — сказал бы я, если б мог. «И погасите этот свет», — добавил бы, поскольку чувствую, как вместе со светом в грудь мою проникает боль.

Проходит еще какое-то время, и боль становится сильнее, потому что теперь я лежу на животе. И снова надо мной бубнит чей-то мужской голос:

— В полевых условиях, говорите… Но это не значит, что я способен оперировать на кухонном столе ножом, которым только помидоры резать…

Может, он говорит еще что-то о помидорах, но чувствую укол в плечо и снова погружаюсь в небытие.

— Ты уже совсем было собрался на тот свет, — говорит мне Марта два дня спустя. — Хорошо, что доктор Мозер — он ведь друг Табакова — нашел хирурга и уговорил его сделать операцию прямо в гараже. Хирургическую операцию в гараже! Мне это даже в голову не пришло бы. И как только подумаю, что всем этим я обязана своему любимому, пусть и бывшему, супругу!..

Я действительно в гараже. Это крохотное помещение, в котором Пешо держит свой «опель», на котором он разъезжает, выполняя поручения шефа. Наверно, он и спал здесь, пока я не занял тут единственную койку, уже прооперированный, перевязанный и готовый к новой жизни — если, конечно, капризами Провидения мне отпущено какое-то количество дней.

— Как я сюда попал? — спрашиваю водителя.

— Сидел в «опеле», когда вдруг из ворот выскочил шеф и, сев в «мерседес», крикнул мне, чтобы я посмотрел, все ли с вами в порядке.

— А где сам Табаков?

— Откуда мне знать. Наверное, дома.

Сейчас этот вопрос меня не особенно волнует. Он возникает снова через неделю. Меня уже перевезли в дом к Марте, я поправился в пределах возможного и с приливом новых сил ощущаю возрождение любопытства к житейским проблемам.

— Ты не смотрел, Табаков не вернулся домой? — спрашиваю Пешо, когда он заходит меня проведать.

— Не смотрел.

И, заметив мое недоумение, объясняет:

— Не рискую вертеться вокруг его квартиры, пока все не утихнет. Не хочу, чтобы меня во что-то впутали, иначе австрийцы меня вытурят. Вы бы знали, что пишут в газетах о той перестрелке.

— И что пишут?

— Чего только не пишут. Сведение счетов между бандитами. Приток эмигрантов с Востока, мол, превращает Вену в Чикаго в самом центре Европы и всякое такое.

— А о Табакове пишут?

— Его не упоминают. Но если так продолжится, то и его приплетут.

— А что может продолжится? Тех-то всех перестреляли.

— Одних перестреляли — прибудут другие.

Марта тоже настроена пессимистически.

— Не надейся найти Табакова дома. Я уже проверяла: птичка упорхнула.

— Птичка ли? Ты, наверное, хотела сказать — перепел.

— Хоть глухарем его назови, все едино: глухарь улетел.

Я уже достаточно окреп, чтобы рискнуть выйти из дома. Прошу Пешо отвезти меня по известному адресу. После некоторого колебания и с условием, что мы остановимся на соседней улице, он исполняет мою просьбу.

Чтобы избежать встречи со швейцаром, захожу со стороны гаража. Решетка поднята, в помещении пусто. Поднимаюсь по узкой лестнице и, не пройдя еще и полпути, слышу какую-то непонятную возню. Чуть погодя что-то грубо тыкается мне в ноги. Собираюсь уже выразить возмущение сильным пинком, когда понимаю, что это Черчилль. Грязный, исхудавший и почти неузнаваемый, но все же Черчилль.

— Что же ты тут делаешь, мой песик? Почему один? Где твой плохой папочка, бросивший сыночка на произвол судьбы?

На все мои вопросы Черч только поскуливает, выражая одновременно и радость, и страдание.

— Вот уж чего не ожидала от этого жестокого эгоиста, — комментирует Марта, купая бульдога в ванной. — Бросить единственное любимое существо! Чего еще ждать от подобного зверя!

— Не думаю, что он его бросил. Он скорее бросил бы родную мать, чем Черча.

— Ты считаешь, что его убили?

— Я ничего не исключаю.

Наличие столь трагической вероятности погружает женщину в глубокое раздумье. Не сказал бы, что это скорбное раздумье, скорее — озабоченность.

— Хорошо, что полиция не опечатала его квартиру, — замечаю, чтобы приободрить ее.

— Чего же тут хорошего? Ты же сказал, что бандиты перерыли там все вверх дном.

— Это они так считали.

— А ты что думаешь?

— Думаю, что кое-что осталось.

— Если ты имеешь в виду бронзовые часы и портрет графини, то это не бог весть какие ценности.

— Я имею в виду кое-что посерьезнее. Но не будем торопиться. Пусть все уляжется. Всему свое время. Подумай лучше, где он мог затаиться.

— Именно об этом я и думаю. Должно быть, выбрал такое место, которое считает самым надежным. Только вот где оно?

Спустя три дня тайно следую за «опелем» Пешо и оказываюсь в поселке на берегу Мондзее. Кто-то скажет, что это черная неблагодарность — шпионить за человеком, который спас тебе жизнь. Но что поделаешь — работа прежде всего.

Мондзее. Табаков любил это место. А теперь именно здесь ошивается его водитель. Ездит от лавки к лавке, покупает то да се, словно этого всего в Вене не купить. Может, он просто избегает слишком часто появляться на людях в Вене? Но почему облюбовал именно Мондзее? На улочках поселка трудно разъехаться. Не удивительного, что скоро наши с Пешо дороги пересекаются. То ли он мне преграждает дорогу, то ли я — ему, но мы пересекаемся.

— Здравствуй, Пешо. Какими судьбами?

— Здравствуйте, товарищ начальник. Вы тут на отдыхе?

— Ну, да, ты ведь знаешь, в каком я состоянии. Если бы ты не спас мне жизнь…

— Давайте лучше не будем об этом.

— Не надо стесняться своих добрых дел. Завидую Табакову, что у него такой помощник. Как у него дела?

— Не знаю. Я ведь уже говорил.

— То, что ты один раз соврал, не значит, что нужно повторять свою ложь бесконечно. Тебе известно, что я не отношусь к врагам твоего шефа.

Он молчит.

— Ладно, — говорю ему, — чего ты надулся. Табакову от меня одна только польза.

— Я тоже так считаю. Но мне приказано остерегаться всех без исключения.

— От меня не убережешься. Если уж пристану, то не отстану. Ладно, говори.

Домашний пансионат «Эдельвейс» — двухэтажная вилла в альпийском стиле. Расположена на противоположном берегу озера, в тенистом месте и выглядит почти безлюдной — наверное, потому, что скрыта густой тенью нависшего над ней лесистого склона. Тихое и изолированное место, великолепное пристанище для любителей одиночества, которое в данный момент не используется. На деревянном заборе висит табличка с надписью:

Прочитав внушающую уважение надпись, ограничиваюсь осмотром фасада виллы, тайком наблюдаю за ней, укрывшись за деревьями на лесистом склоне. Никаких признаков жизни. Или почти никаких. Только долгое время спустя на террасу, нависшую козырьком над водами озера, выходит молодой человек, делает несколько шагов, осматривается по сторонам, после чего откашливается и, смачно плюнув, уходит.

Молодой чемпион по плевкам на дальнее расстояние мне хорошо знаком, что совсем не обязывает меня окликать его. Если Табаков решил уединиться с близнецами в этом тенистом месте, то у меня нет никаких намерений нарушать его уединение. Единственное, что я могу себе позволить, так это проверить, насколько добровольно мой друг юности согласился на это уединение.

Терпеливо дожидаюсь ночи. Пережитые совсем недавно кошмары научили меня с успехом ориентироваться в темноте. Нет ни снега, ни луны, ни сторожей. Истинное счастье, что нет и Черча, который, учуяв меня, принялся бы лаять. Получаю возможность изучить внутренние помещения — по крайней мере, те, которые освещены. Сейчас таких два: большой холл с выходом на террасу и смежная с ним кухня, которая имеет дверь черного хода. В настоящее время на кухне никого. На столе гора разных продуктов, но часть из них уже перенесена на подносах в холл, где и разворачивается действие.

Близнецы, развалившись на диване, заняты поеданием принесенных из кухни деликатесов. Табаков, несмотря на свое известное чревоугодие, не участвует в трапезе по девяти причинам, одна из которых та, что руки у него в наручниках, а сам он привязан веревкой к спинке стула, на котором сидит. Знакомая ситуация.

— Очень сожалеем, шеф, но мы вынуждены следовать закону, — говорит Макс, уплетая кусок хлеба с толстым ломтиком ветчины.

— Закону природы, — уточняет Мориц.

— Человек человеку — волк, — напоминает Макс. — Сам ведь говорил.

— А раз так, кто мы такие, чтобы нарушать закон?! — добавляет Мориц.

— Мы не со злости. Меня даже жалость разбирает, когда я смотрю на тебя, — продолжает Макс.

— А вот мне тебя не очень-то и жаль, — признается Мориц. — Сделал нас своими рабами.

— И платил мало. Со страховщика мы больше поимели.

— А эта техника немалых деньжищ стоит, — замечает Мориц, жестом привлекая внимание Табакова к двум черным чемоданчикам, прислоненным к дивану.

— Что скажешь, если мы испробуем на тебе эту технику? — спрашивает Макс.

— Для тебя сделаем бесплатно, — обещает Мориц. — С чего начнем — с лечения зубов или с тепловых процедур?

Оба на время прекращают жевать и гогочут как ненормальные. Шеф сидит с непроницаемым и слегка сонным видом, желая продемонстрировать свое отчужденное отношение к происходящему. Думаю, он еще не решил, ограничится ли все издевательствами или случится то, чего он больше всего боится.

Сценка занимательная, однако у меня нет времени ею любоваться. Обхожу здание сзади и вхожу в кухню. Открываю все краны большой газовой плиты, гашу свет и, прикрыв за собой дверь, выхожу. Будем надеяться, что весельчаки подольше будут разыгрывать свой дурацкий спектакль, а вдоволь насмеявшись, захотят покончить с едой.

Проходит, наверное, минут пятнадцать с тех пор, как я открыл краны, когда Макс или Мориц входит на кухню и останавливается, пораженный тем фактом, что погашен свет. «Не бойся», — говорю ему мысленно, щелкаю зажигалкой и, бросив ее внутрь, убегаю прочь. Пиротехнический эффект на высоте: ослепительный взрыв воспламенившегося газа и вылетевшие оконные стекла — зрелище впечатляющее. Но у меня нет времени на созерцание. Возвращаюсь на несколько секунд на террасу и открываю дверь в тот самый момент, когда второй близнец, Мориц или Макс, выскакивает из холла и ошалело смотрит на рвущееся из дверного проема облако горящего газа.

Я ничего не смыслю в восточных единоборствах. Поэтому довольствуюсь тем, что примитивным образом разбиваю о голову близнеца подвернувшийся под руку стул. Бесчувственного, тащу его к краю террасы и сталкиваю в озеро в аккурат по траектории его давешнего плевка. Надеюсь, альпийские воды достаточно холодны, чтобы вернуть ему рассудок. Если он, конечно, жив.

— Долго ж ты прохлаждался, прежде чем вспомнить обо мне, — выговаривает мне ТТ, когда вхожу в холл.

И пока я освобождаю его от веревки и наручников, продолжает ворчать:

— Они уже второй день меня чем-то травят. Впрыскивают в вену, чтобы смерть выглядела естественной.

— Надо срочно вызвать врача.

— Невозможно. Телефон не работает. Кроме того, я не желаю общаться с полицией и прессой.

Слегка покачиваясь, он встает, словно желая удостоверится, в состоянии ли держаться на ногах. Он бледен и тяжело дышит, но сохраняет спокойствие.

— Уходим, — говорит он. — Скоро вся вилла вспыхнет, а через минуту здесь будет толпа из полицейских и зевак.

Спускаемся вниз по узкой дорожке, чуть в стороне от асфальтированной аллеи. Электрический фонарик Табакова помогает нам миновать заросли, начинающиеся ниже.

— Я выпишу на твое имя чек, чтобы ты получил немного денег — нам на первое время.

— Если ты нуждаешься, — говорю, — могу одолжить. Та пачка, которую ты сунул мне в карман плаща, в целости и сохранности.

— Ну и храни ее дальше, — ободряет меня ТТ. — На эти деньги тебя, наверно, и похоронят.

Спустя некоторое время он хрипит:

— Больше не могу. Надо отдохнуть. Похоже, яд, который они мне впрыскивали, при движении действует интенсивнее.

Чтобы перевести дух, он садится на камень. Зарево позади нас свидетельствует о том, что домашний пансионат «Эдельвейс» полностью охвачен пламенем. Однако ТТ не смотрит туда — он прислушивается к тому, что происходит на аллее под нами, опасаясь неизбежного наплыва зевак.

Пользуюсь возникшей паузой, чтобы задать ему вопрос. Извечный вопрос, вызывающий у нас споры:

— Когда-то ты обещал написать завещание в пользу нашей страны.

— Напишу, — глухо подтверждает Табаков. — Если доживу…

— Конечно, доживешь. Но я на всякий случай запасся текстом.

— Каким текстом?

— Текстом завещания.

Протягиваю ему лист бумаги. Довольно неряшливого вида, сложенный вчетверо и уже давно покоившийся в моем паспорте — с того самого дня, когда мне его вручил Весо Контроль, предупредив, что этот текст — всего лишь образец.

— Держи фонарик, — советует ТТ. — Свети на бумагу, а не на мои ноги.

Бросив взгляд на листок, он бормочет:

— Это никуда не годится. Напечатано на машинке. У нотариуса не заверено. Это, браток, ни на что не сгодится.

Собирается сказать еще что-то, но замолкает, утомленный длинной фразой.

— Ну, хорошо, подпиши все-таки, хоть и не годится.

— Дай — чем.

Шариковая ручка у меня тоже припасена давно. Как раз для такого случая. Протягиваю ему и подкладываю под лист свой паспорт.

— Говорю тебе, это не сработает… Но раз ты настаиваешь… Да посвети ты на листок…

Замолкает, наклоняется над завещанием, однако, прежде чем взять ручку, произносит прерывающимся голосом:

— Лично для тебя я припас кое-что другое… Поценнее…

Он лезет в карман жилета, вынимает из него какой-то ключик и протягивает его мне.

— Держи! Дай мне ручку.

Берет ручку дрожащей рукой и наклоняется пониже, чтобы видеть место, где следует поставить подпись. Начинает писать, но наклоняется все ниже и ниже, пока вдруг не падет на землю, подминая под себя злополучный листок. Пытаюсь приподнять его бесчувственное тело, и это мне почти удается, когда вдруг ощущаю, что держу в руках очень тяжелое бездыханное тело.

Для Траяна Табакова начался его полет в бездну.

— Как прошли похороны? — спрашиваю Марту, едва она входит в дом.

— Так себе. Пришло человек десять, половина из которых, вероятно, были переодетыми полицейскими.

— И все же да простит его Бог, — говорю я со сдержанной грустью.

— Бог его, может, и простит — ему все равно, а вот я — не прощу! — говорит она сухо. — До этого мгновения прощала — и равнодушие, и скупость, но эту последнюю гадкую выходку простить не могу.

— Ты имеешь в виду наследство.

— Естественно.

— Может, он оставил завещание.

— Исключено. Человек, который думает только о себе, не думает о завещании.

— Ты забываешь о Брунгильде.

— Она все присвоила без всякого завещания. Планирует создать фонд, чтобы обессмертить его имя.

— Ты не думаешь, что стоит заглянуть в квартиру. У тебя же есть ключи.

— Боюсь. Скажут, что я воровка.

— Очень может быть. Не стоит торопиться.

Вопрос о наследстве беспокоит и меня, но сейчас у меня есть более насущные заботы, связанные с одной мелкой деталью той трагической ночи возле «Эдельвейса». Металлический ключик, врученный мне Табаковым, как некая очень ценная вещь. «Тоже мне, ценность! — хочется мне сказать. — У меня самого есть такой же. И у многих других он есть». Я это понял в тот же вечер, вернувшись домой и сравнив его с ключом, лежавшим в моей сумке. Отличались они лишь номерами, выгравированными на них. Мой ключик был от ячейки в камере хранения на вокзале. Не надо большого ума, чтобы догадаться, что и его ключ оттуда же.

Утром спешу на вокзал. Найти ячейку с соответствующим номером — дело простецкое. Она находится метрах в трех от моей ячейки. Окидываю краем глаза зал и, убедившись, что поблизости нет любопытных, вставляю ключ в щель. Поворачиваю ключ в замке, открываю дверцу и ощущаю противную дрожь разочарования.

Шкафчик пуст.

Сказать по правде, он показался мне пустым, поскольку я ожидал увидеть чемодан или сумку. Этого в ячейке нет. Зато, сунув в нее руку, нащупываю на дне плоский пакет. Он завернут в черную бумагу и лежит на самом дне ячейки, так что сразу и не заметишь. Вернувшись домой, тщательно изучаю его содержимое. Потом снова заворачиваю его в бумагу, вкладываю в целлофановый пакет известного супермаркета «С&А» и отношу обратно на вокзал. Теперь разница в том, что пакет лежит не в ячейке покойного Траяна, а в ячейке пока еще здравствующего Эмиля.

Подумать только: документы, о которых я мог лишь мечтать, все последнее время находились в каких-нибудь трех метрах от шкафчика, где лежал мой чемодан со старыми рубашками и штопаными носками!

Давно, должно быть, еще во время наших первых разговоров у ТТ возникла мысль использовать меня в качестве орудия мести. Он хорошо знал, что я упрям, как осел, и бескорыстен, как последний глупец. Поэтому вместо того, чтобы убрать меня со своей дороги, он сделал из меня своего постоянного спутника, этакую бомбу с часовым механизмом.

Он хранил меня, как крайнее средство, поскольку, задействуй меня раньше времени, он рисковал взлететь на воздух вместе со всеми.

Полагаю, он активно занялся подготовкой этой бомбы в тот самый день, когда узнал об убийстве Карапуза. «Взрывчатого вещества» у него было накоплено достаточно, а роль детонатора он отвел мне. С моим задействованием включался фатальный обратный отсчет.

Теперь я задействован. Через банальный ключик, врученный мне Табаковым в качестве зловещей черной метки за миг до того, как полететь в бездну. Через передачу в мои руки толстой канцелярской папки с пачкой документов. Эта неприметная папка — его «Белая книга». Суровый обвинительный акт, основанный на неопровержимых фактах. Подобные документы предают суду публики лишь в одном-единственном случае — когда их обладатель готов ко всему, в том числе и к рейсу на тот свет.

Свой рейс он уже совершил. Теперь моя очередь.

Вероятно, вся сумма деталей той чудовищной операции была известна одному-единственному человеку — ее автору и организатору. Не только потому, что ему принадлежали ее замысел и исполнение, но еще и потому, что он обладал всеми компрометирующими документами — с именами и подписями, которые оставлялись в обмен на раздаваемые блага. «На, получи — но ты на крючке!» — таков был смысл этих действий, во главе которых стоял Карапуз. Наверное, он верил в надежный механизм компромата. И все-таки допускал возможность аварийного варианта. На тот случай, если кто-нибудь из тех людей, чьи фамилии значатся в расписках, решит его убрать. Он допускал и такую возможность. И подготовил свою посмертную месть, доверив компромат самому близкому человеку — непоколебимому Табакову. Чтобы через его посредство подтвердить перед лицом истории ту истину, что предательство всегда наказывается. И заодно чтобы отвлечь внимание от вопроса, не является ли самым главным предателем он сам — предавший великую идею, предавший созданное миллионами людей.

Теперь этот взрывоопасный материал у меня. И я не знаю, суждено ли мне сыграть роль камикадзе или какую-нибудь менее самоубийственную роль. Во всяком случае, мне нужно держать порох сухим, как говорили когда-то, когда порох был самым смертоносным из веществ и еще не существовало динамита, сотворенного человеколюбивым Нобелем. Чтобы держать порох сухим, мне понадобится еще одна, возможно последняя, встреча с мудрым Фурманом-сыном, за которой последуют некоторые другие незначительные действия. А чтобы подготовить включение часового механизма, я позволю себе позвонить по телефону вездесущей Кристе и попросить ее о короткой деловой встрече. Я уверен, что в данный момент Брунгильда сидит без дела, однако, желая придать себе больше важности, она назначает мне встречу на завтрашний день, на послеобеденный час.

Как и ожидалось, она принимает меня весьма холодно и так же холодно выслушивает мою просьбу. Суть просьбы: устроить мне встречу с журналистом Карлом Вебером из влиятельной газеты «Ди Прессе».

— Вы, наверное, забыли, что я была личным секретарем господина Табакова, а не вашим, — замечает Криста, выслушав меня.

И чтобы не показаться чересчур грубой, поясняет:

— Мне кажется, что для контактов с прессой вы выбрали самый неподходящий момент. Если вы следите за печатью, то не могли не заметить, что именно сейчас ксенофобская кампания, особенно в ее антиболгарском варианте, в самом разгаре.

— Совершенно верно, — подтверждаю я. — Но цель моей встречи как раз в том, чтобы защитить доброе имя моего — и, полагаю, вашего — друга господина Табакова, не оспаривая законного негодования австрийцев по поводу наплыва в вашу прекрасную столицу всяких подонков.

Элемент лести в моей реплике достаточно силен — его можно увидеть даже сквозь озоновую дыру, однако неприступную Брунгильду трудно завоевать одним дешевым комплиментом.

— Покойный господин Табаков не был моим другом, — все так же холодно возражает она. — У меня не настолько высокое самомнение, чтобы считать себя другом столь неординарного человека, каким был он. Могу только сказать, что старалась быть на должной высоте при осуществлении тех или иных операций, которые были порождением его исключительного интеллекта.

— Уважаю вашу скромность, — снова соглашаюсь я, — но я твердо убежден, что именно вы были самым верным и, я бы добавил, единственным помощником, без компетентного участия которого он вряд ли бы претворил бы свои выдающиеся проекты в дела.

Айсберг начинает таять, и, чтобы ускорить этот процесс, приходится приложить еще немного усилий, энергичнее нажимая на клавишу трагической судьбы незабвенного господина Табакова, обреченного, как всякий великий человек, на злобу и зависть со стороны окружающего враждебного мира.

— Рискуя, что вы воспримите это как еще одну лесть, позволю себе добавить, дорогая фрау…

— Фройлен…

— …Позволю себе добавить, дорогая фройлен, что вы единственная с вашей отзывчивостью и очарованием привносили струю человеческой теплоты в строгую и холодную жизнь этого затворника.

— Хорошо, хорошо, герр Боев, незачем преувеличивать и без того преувеличенное. Сказанных вами слов в превосходной степени, я полагаю, достаточно для того, чтобы я устроила вам встречу, так что вряд ли стоит утомляться и дальше.

— Тронут вашей отзывчивостью, — замечаю, — но позвольте мне только заметить, что слова признательности, которые я позволил себе произнести, продиктованы не корыстью; они — выражение конкретных наблюдений, накопленных в процессе нашей совместной работы с господином Табаковым.

— «Совместной работы!» Рассказывайте это кому-нибудь другому, но не мне. Вы травились этими ужасными сигарами, бесконечно спорили и соперничали в ухаживании за бульдогом…

При последних словах выражение ее лица делается страдальческим, и она со вздохом произносит:

— Бульдог! Боже мой, судьба этого безобразного пса будет вечным пятном на моей совести.

— Это почему же?

— До инцидента с Гауптманом и нотариусом господин Табаков, предвидя возможность плохого поворота событий, поручил мне определить Черча в пансионат для собак. Я аккуратно выполнила это поручение, как аккуратно выполняла все другие. А через несколько дней позвонили из пансионата и сказали, что Черчилль исчез. Бедный песик сбежал, отправившись искать по свету своего хозяина.

— Не мучайтесь, — говорю я. — Собака не нашла своего хозяина, зато ее нашел я.

И рассказываю ей, как нашел Черчилля на лестнице черного хода.

— Если бы вы начали с этого факта, вам не пришлось бы подкупать меня лестью, — замечает Криста.

Замечает, не в силах скрыть того, что, однако, и комплименты сделали свое дело.

— Раз уж мы заговорили о Гауптмане, то скажите, каким образом была организована та встреча? — спрашиваю, решив воспользоваться потеплением атмосферы.

— Не было никакого Гауптмана.

— Я хочу сказать — до встречи с нотариусом.

— Не было никакого нотариуса.

После этого, сбросив с себя все сосульки, дама рассказывает, что вся эта комбинация была порождена гениальным умом шефа, а ее осуществление было поручено верной до гробовой доски Кристе.

— Люди, сыгравшие роли наследника и нотариуса, — хорошие знакомые господина Табакова. Возможно, мне не следует это говорить, но они киллеры старой закалки, уже отошедшие от активной деятельности и в данном случае согласившиеся оказать услугу шефу.

— Значит, экзекуция была спланирована заранее.

— Я бы не стала называть это «экзекуцией». Это было возмездие. Нельзя ударить по лицу такого достойного человека, как Траян, и не заплатить за это.

Интимное «Траян» вырывается у нее помимо ее воли. Женщина смущена этой оплошностью, и я делаю вид, что не замечаю ее.

— Верно, — вспоминаю. — Они позволили себе такую вольность.

— «Вольность»? Ну да, они ведь позволили ее не по отношению к вам…

— По той простой причине, что ни во что меня не ставили. Как однажды изволил выразиться ваш покойный шеф, я, может быть, и состою в игре какой-то мелкой картой, но сам не игрок.

И чтобы оправдаться окончательно, прибавляю:

— И не забывайте: я получил свою пулю.

— Надо было смотреть в оба, — отвечает Криста, явно находясь в курсе всего происшедшего.

Обсуждение вопроса могло бы на этом и закончиться. Но побуждаемый профессиональным любопытством, задаю еще один вопрос:

— Интересно, как вам все это время удавалось поддерживать связь с шефом.

— Ничего интересного. Операция была продумана заранее, когда господин Табаков почувствовал, что сыт по горло набегами ваших бандитов.

— Были и не наши.

— Все они одинаковы. В западню могли попасть и другие, но так получилось, что первыми оказались страховщики. Мелкие детали при осуществлении операции мы уточняли через банки. У Табакова, как и у меня, достаточно тесные связи со служащими банков, и чтобы получать и передавать сообщения, нам достаточно было одного слова или знака.

— Выдающаяся операция, — признаю.

— Это была его лебединая песня.

И, вероятно решив, что чересчур разболталась, она спрашивает:

— У вас есть еще какие-нибудь вопросы?

— В сущности, нет. Вот только есть проблема с нашей общей знакомой — Мартой. Но, надеюсь, что вы сами при личном контакте…

— Личных контактов с ней я не планирую. По крайней мере, в ближайшее время…

— Речь идет о материальной стороне…

— Материальная сторона такова, какой ее определил господин Табаков. Впрочем, сообщите ей, что она стала владелицей большой квартиры. Так что с ее стороны было бы наглостью на что-то жаловаться.

— Спасибо за информацию.

— Нет никакой необходимости меня благодарить. Все определено решением шефа. Квартира числилась за Мартой, чтобы избежать высоких налогов, которые пришлось бы платить, если бы собственником значился он. Вот вам ключи.

Криста берет со стола связку ключей и протягивает ее мне.

— Спасибо. И раз уж речь зашла о завещании, я хотел бы спросить…

— Шеф не оставил завещания.

— Но он выразил мне нечто вроде последней воли…

— Вам? В качестве кого, позвольте спросить?

— Вы, наверное, знаете, что я был его старым другом.

— «Старый друг» — не должность. Насколько мне известно, вы здесь находитесь в своем привычном качестве — в качестве шпиона.

— Не стал бы употреблять именно это слово. Скорее я был прислан для того, чтобы обсудить с Табаковым судьбу его имущества после его смерти.

— О вашей миссии и о ваших длительных попытках зомбировать шефа мне известно все в мельчайших подробностях. Но вам, если вы и в самом деле, как только что сказали, были его старым другом, должно было быть известно, что ваша миссия обречена на провал. Он был абсолютно не внушаем. И если говорить о «последней воле», то, насколько я понимаю, она заключалась в том, чтобы создать фонд его имени ради высокой идеи…

— Понимаю, — киваю. — Не буду больше отнимать у вас время.

— Не хочу быть превратно понятой, — произносит Брунгильда на прощанье. — Я не ставлю вас на одну доску с теми проходимцами, которые вертелись вокруг господина Табакова, желая получить доступ к его деньгам. Я знаю, что вы в вашей миссии руководствовались вполне благородной целью. Но вы сами знаете, что цель цели — рознь.

И мгновение помолчав, словно подыскивая не слишком обидные слова, добавляет:

— Вы сражаетесь за уже погибший мир, герр Боев.

— И как ты будешь жить дальше? — спрашиваю Пешо. — Не собираешься возвращаться на родину?

— Я не хочу возвращаться, товарищ начальник. Я уже говорил.

Разговор происходит в «опеле», где мы сидим в ожидании Марты. Едва услышав радостную новость о квартире, она настояла на том, чтобы мы привезли ее сюда. Она сказала, что хочет обстоятельно осмотреть квартиру уже в новом качестве — в качестве владелицы. Радостное оживление достигает кульминации, когда мы открываем потайную комнатку, а затем и сейф. Я запомнил комбинацию шифра, хотя в тот момент прикидывался рассеянным. Открыв сейф, тактично оставляю Марту в одиночестве — оценить свое наследство — и спускаюсь вниз к Пешо.

— А теперь, когда нет шефа, что ты будешь делать? — спрашиваю парня.

— У меня теперь новый шеф.

И поясняет:

— Криста. Немного вспыльчива для командира, но, в общем, характер у нее не злой. Вы ведь знаете, товарищ начальник, что у каждой женщины есть свое слабое место.

— Ну, раз ты постиг эту истину, я за тебя спокоен.

В этот момент появляется Марта. Вопреки моим ожиданиям — с пустыми руками.

— Я решила ничего не забирать. Здесь надежнее.

— Ты сообразительная, — признаю. — Я не гожусь в охранники. Особенно после того, как эти ребята подшутили надо мной.

— Я их не боюсь, — отвечает она. — Они уже испарились. Боюсь только, что и ты испаришься.

Телефонный разговор с Карлом Вебером вселяет надежду. Журналист проявляет горячий интерес к материалу, о котором я ему намекаю, и соглашается, что будет лучше, если наша встреча состоится не в редакции. В тот же вечер мы встречаемся с журналистом в его квартире.

Квартирка находится на мансардном этаже, но обставлена не без кокетства. На всем лежит печать педантичного внимания старого холостяка, желающего видеть свое гнездышко для свиданий с молоденькими сослуживицами уютным.

— Я не поклонник сослуживиц, — отрицательно качает головой Вебер в ответ на мою грубую шутку, которую позволяю себе только ради того, чтобы проверить его реакцию. — Вы человек более зрелый и, вероятно, более опытный, но лично я нахожу умных женщин либо непривлекательными, либо самовлюбленными.

Садимся — он на диван, я в кресло, обитое тканью веселой расцветки. Хозяин методично набивает трубку; эта вонючая трубка с вонючим же табаком — его единственная вредная привычка, которую я замечаю у него. Раскуривая трубку, он, как пыхтящий паровоз, несколько раз втягивает — выдыхает дым и, наконец, спрашивает:

— Что интересного вы принесли?

— Думаю, материал действительно интересный — как основа для дальнейшего использования.

— В таком случае сварим себе по чашке хорошего кофе.

Три часа спустя в комнате стоит такой дым, что время от времени мы попеременно вглядываемся сквозь него, желая убедиться, на месте ли все еще собеседник. Позади уже пять или шесть больших чашек кофе, а также три или четыре графинчика яблочного сока. Что же касается количества произнесенных слов, то оно не поддается подсчету.

— Но это ведь по-настоящему фантастический материал! — несколько раз с воодушевлением повторяет Вебер. — Такой колоссальный грабеж общегосударственного масштаба! Это просто неслыханно!

— Боюсь, в силу этого вашу статью могут не опубликовать.

— Не беспокойтесь. Австрия — свободная страна, и моя газета — независимая газета.

— Кроме того, есть опасность, что ваша статья может быть ложно истолкована на фоне все более нагнетаемой вашей печатью ксенофобии. Дескать, еще одна попытка оклеветать несчастных болгар, причиной чего — ненависть к иностранцам.

— Такой опасности нет, — категорически возражает журналист. — Перед языком фактов все замолчат, а факты у вас непреложные.

И в очередной раз набив трубку с намерением отравить воздух в квартире до крайних пределов, замечает:

— Я знаю, что вас гложет сомнение, не вооружите ли вы этим материалом своих противников. Я понимаю вашу позицию, хотя вы ее и не озвучивали. Хочу вас успокоить и в этом отношении. Моя статья будет написана в соответствии с моими личными взглядами. А они заключаются в том, что свободное общество невозможно построить преступными средствами и что с помощью бандитизма и коррупции демократии не добиться.

— И еще одно, — говорю уже у двери. — Я не хочу, чтобы документы получили широкую огласку до публикации, а также чтобы раскрывался их источник.

— И в этом отношении будьте спокойны. Я достаточно времени работал с документами, чтобы разобраться, точен ли перевод и идентичны ли копии оригиналам. В конце концов, мы оба одинаково рискуем. И будьте уверены: я вас не выдам.

Статья Вебера появляется неделю спустя. Начало вынесено на первую полосу под заголовком, набранным крупным кеглем: «Болгария — Колоссальное ограбление». Стиль изложения выдержан в обычном для Вебера резко наступательном стиле, но важно, что статья изобилует конкретными фактами — событиями, датами, цифрами и именами. Весь механизм чудовищного преступления раскрыт с такой убедительностью, что оспорить изложенное трудно. Уже на следующий день краткий пересказ статьи из «Ди Прессе» перепечатывается и другими ведущими западными газетами. Все говорит за то, что вокруг аферы поднимется еще больший шум, поскольку статья Вебера — только первая из запланированной серии.

Для западной публики эта сенсация — всего лишь одна из многих других, которые являются непременным блюдом в духовном меню западного общества. Но в Болгарии эта журналистская бомба, несомненно, произведет грандиозный эффект. Правда, я не уверен, что последствия этого взрыва не окажутся для меня фатальными.

Через два дня после публикации спускаюсь в подземный переход, где в определенные дни у меня происходят встречи с представителями Центра. Сегодня именно такой день, и я не хочу, чтобы там решили, будто я сбежал. Как и ожидалось, меня встречает все тот же знакомый тип.

— Что-то ты стал избегать меня, — замечает он, когда мы поднимаемся на поверхность.

— Такова игра.

— Будешь объясняться в другом месте. Тебе предписано немедленно вернуться в страну.

— Что значит «немедленно»?

— Немедленно значит немедленно.

— У меня остались неотложные дела.

— Будешь объясняться в другом месте. Дальше пойдешь один.

И сворачивает в первый же переулок.

Мысль о том, возвращаться или не возвращаться, уже давно, как назойливая муха, жужжит у меня в голове. Принятие решения откладывать больше нельзя. Хотя решение это не из разряда тех, которые связаны с планами относительно летнего отдыха. В сущности, вокруг меня все нормальные люди заняты именно этим вопросом, так как скоро весна, за ней — лето. Но я не отношусь к нормальным людям, поскольку моя профессия, как когда-то сказала Марта, не для нормальных людей.

Ничто не мешает мне остаться здесь. Именно это и пытается внушить мне Марта, которая, вполне успокоившись в отношении своего будущего, задумалась теперь о моем.

— Зачем тебе возвращаться в Болгарию? — спрашивает она. — Кого ты там оставил? Мать или отца?

— Я же говорил, что они давно умерли.

— Так, может, зазнобу?

— Не смейся.

— Оставайся со мной, будешь меня охранять.

— Для этого у тебя есть Черч.

— Да. Бедный песик. Все никак не может забыть хозяина.

Черч нашел удобное место в углу кухни, свернулся на коврике и спит. Но сон у него, видно, тревожный, потому что время от времени он всхлипывает.

— Не горюй, браток, — говорю ему. — Все там будем. Не удивлюсь, если когда-нибудь отправимся туда вместе.

Бульдог слегка помахивает коротким хвостом в знак того, что не возражает.

Дважды вижусь с Пешо. Он помогает Марте перевозить вещи из квартиры.

— Не правильнее ли было бы перевозить вещи в обратном направлении? — спрашиваю ее от нечего делать.

— Ни за что на свете не соглашусь там жить. Все в той квартире напоминает мне о Табакове. А я — не Черч.

— Пешо, — обращаюсь к водителю. — Если больше не увидимся, будем писать друг другу. И не связывайся больше ни с теми, ни с этими.

— Вы правы, товарищ начальник. Я тоже так думаю. Только, сами знаете — жизнь сложная штука.

Уверен, что он уже получил новое задание. На сей раз, вероятно, в моей прежней роли, но в его случае — при доброй Брунгильде.

А продолжения журналистского расследования, обещанного мне Вебером и анонсированного им в газете, все так и нет. Звоню журналисту, чтобы услышать: это, мол, не телефонный разговор, возникли, мол, кое-какие технические трудности, но все уладится, и, вообще, проявите, мол, побольше терпения и всего вам, дескать, самого лучшего.

Со служебной точки зрения меня здесь ничего больше не держит. Подозреваю, что меня ждет на родине, если я туда вернусь. Могу, конечно, и не возвращаться. Вот только задание мое в этом случае останется невыполненным. Ехать? Не ехать? Больше всего ненавижу минуты таких вот сомнений.

В настоящее время Марта, чтобы не стать жертвой мошенников, нуждается в добросовестном адвокате или нотариусе. Найти такого непросто. Особенно в свете последних событий, когда выяснилось, что нотариус вполне может оказаться человеком совсем другой специализации.

Поэтому связываю ее с Фурманом-сыном, у которого достаточно компетентных помощников, чтобы обратить большую квартиру в кучу радужных бумажек, а бумажки — в банковский вклад с достаточно высокими процентами, обеспечивающими хорошую ренту.

И вот наступает день прощания. Но о подобных сугубо интимных вещах вряд ли стоит слишком уж распространяться.

— У меня предчувствие, что мы больше не увидимся, — говорит она.

— Я не верю в предчувствия, — отвечаю. — Помни лучше то стихотворение.

— Помню. Хотя бы позвони, если надумаешь вернуться.

Бедная Марта. А может, — счастливая? Как знать. Ее будущее, по крайней мере в материальной части, обеспечено. И жизнь, наверное, потечет тихо и спокойно в уютном чистом домике. Третий возраст. Угасание страстей. Но зато какое спокойствие!

Страсти, страсти. Но не исключено, что прежде чем они совсем угаснут, Марта все-таки найдет себе какого-нибудь молодого повесу, который согласится на какое-то время принять участие в трате ее ренты, прежде чем оставить ее в грустной компании похрипывающего Черча и старого телевизора.

Существует и другая возможность, о которой мне вообще не хочется думать. Как-нибудь вечером, когда она будет возвращаться домой, ее подкараулят. Зажмут рот, чтобы все прошло тихо, втащат ее в собственный дом и, не теряя понапрасну времени, предложат показать, где у нее припрятаны ценности. Главное в подобной ситуации — не вызвать своими неосторожными словами раздражение или злобу, потому что у некоторых людей от этого могут сдать нервы и они, не моргнув глазом, выпустят в растерянное лицо хозяйки дома всю обойму.

Милая Марта. Будем надеяться, что удача, свалившаяся на нее в последние дни, будет сопутствовать ей и впредь. А что касается меня, то где гарантия, что, оставшись здесь, я сумею оградить ее от многочисленных опасностей, которые Судьба подбрасывает нам на каждом шагу.

Хорошо звучит. Особенно когда думаешь, что она и в самом деле намерена ждать. И когда питаешь иллюзии, что и в самом деле вернешься…

Я не из тех счастливчиков, которым будущее рисуется в розовом свете. Я всегда допускал наличие той или иной опасности, которая может возникнуть на моем пути в любой момент. Но я никогда не допускал, что наступит время, когда возвращение на Родину станет для меня таким же рискованным делом, как проникновение на вражескую территорию.

При худшем развитии событий меня арестуют прямо на границе. В лучшем же случае Манасиев даст мне несколько дней передышки и уже потом вызовет к себе.

На деле же события развиваются по некоему срединному варианту: задерживают меня прямо в Калотине, но везут не в полицию, а к полковнику.

На этот раз место встречи — где-то в районе Драгомана. Снова неприметный казарменный барак, но без собаки. Манасиев один. Сидит на койке и читает газету. Отрывает глаза от текста, небрежно кивает в знак приветствия и указывает на стул.

— Какие новости?

Даже «здравствуй» не сказал. Значит, сердит.

— Новости вам известны.

— Но не известны подробности.

— Главная подробность в том, что объект ликвидирован.

— Это и без того известно из газет… Погоди, почему «ликвидирован»?

— Это я вам говорю.

— Откуда ты знаешь?

— Он умер у меня на руках.

Полковник уже не так безразличен. В газетах пишут, что Табаков бежал, спасаясь от пожара, и с ним случился инфаркт.

Вкратце рассказываю о случае в «Эдельвейсе» и о последних минутах ТТ. Когда дохожу до эпизода с завещанием, Манасиев уже не пытается играть в безразличие.

— Где завещание?

Достаю бумагу и передаю ему.

— Но здесь только: «Я, ниже подписавшийся Тр…»

— Я ведь сказал, что именно в этот миг его хватил удар.

И чтобы направить его разочарование в другое русло, добавляю:

— Он сказал, что этот текст не является юридическим документом и что он подписывает лишь для того, чтобы угодить мне.

— Эх, Боев, Боев, — произносит укоризненно полковник. — Я тебе всегда говорил, что эта твоя привычка все делать на свой страх и риск, — твой самый большой недостаток. Почему, когда мы виделись в прошлый раз, ты ничего не сказал о завещании? Наши люди подготовили бы тебе юридически грамотный текст, а вместо этого ты таскал с собой эту ничтожную бумажку…

— Вот взяли бы и подготовили мне юридически грамотный текст завещания. Откуда мне было знать все эти тонкости?

И чтоб он не подумал, что я перекладываю ответственность на его плечи, добавляю:

— До этого он категорически отказывался что-либо подписывать, а когда наконец согласился, ему не хватило времени даже поставить подпись. Так что, форма документа в данном случае не важна: результат был бы одинаковый.

— Может, ты и прав. Но хватит об этом… Впрочем, есть одна мелочь. Этот текст, который ты мне дал, это ведь ксерокопия.

— Естественно.

— А где оригинал?

— В Вене. В надежном месте. Не мог же я тащиться через пол-Европы с оригиналом такого документа, пусть и юридически ничтожного!..

— Надеюсь, ты помнишь, где он хранится.

— Склерозом пока не страдаю.

— Тогда назови место.

— Сейчас я могу лишь сказать, что без моего личного участия оригинала вам не получить.

— Значит, обеспечил себе серьезный повод для еще одной поездки в Вену. Понимаю тебя. Красивый город.

— Если бы я цеплялся за Вену, господин полковник, то не сидел бы сейчас перед вами.

— Хорошо, хорошо. Я же сказал: оставим это пока. Расскажи-ка лучше, как состоялась публикация в «Ди Прессе»? Кто передал материалы, кто связался с редакцией и прочее?

— Я не в курсе.

— И вообще не задавался этим вопросом?

— Конечно задавался. Человек, который передал материалы, был необыкновенно хорошо информирован. А вам лучше моего известно, кто может быть так информирован.

— Нам даже известно, кто именно это был. Но сейчас я спрашиваю тебя.

— Полагаю, вы имеете в виду Табакова. Но раз вам интересно мое мнение, то скажу, что сомневаюсь в этом.

— И на чем основаны твои сомнения?

— Ну, во-первых, не представляю себе, как он мог послать эти материалы с того света. А во-вторых, в этих материалах содержатся сведения, изобличающие его самого.

— Да, один пустяковый пункт, касающийся его руководства внешнеторговой фирмой. Да за такие пустяки даже в те времена избегали ответственности. Скажи, почему в таком случае в этих материалах нет ни словечка, к примеру, о пресловутой фиктивной сделке с африканской древесиной, в которой он участвовал?

— Не будем забывать, что публикация еще не завершена.

— Не думаю, что она будет продолжена.

— Дай бог, чтоб вы оказались правы. В любом случае не вижу смысла для Табакова прижизненно публиковать подобные материалы. А если предположить, что они были получены редакцией газеты после его смерти, то тем более он не мог их передать.

— Ладно, хватит пока об этом. Скажи лучше, что ты думаешь по третьему пункту.

Не считаю нужным уточнять, поскольку знаю, что третий пункт, и он же самый важный, — деньги. Передаю разговор с Кристой о планах по созданию фонда.

— Фонда им захотелось! Просто нашли удобный способ прикарманить его миллионы, — ворчит Манасиев.

— Знаете, я не очень разбираюсь в подобных вопросах, но мне кажется, что надежда все-таки остается.

— И в чем она, по-твоему?

— Прежде всего, в том, что у Табакова нет наследника. А кроме того, если будут доказаны его обязательства перед нашей страной…

— Естественно, будут доказаны, и еще какие! Что касается наследника, то еще посмотрим. Надо будет — мы и наследника предъявим.

— Вам лучше знать. Жаль только, что лично я не смог быть вам полезен.

— Я этого не говорил. Считаю только, что, если бы в последние дни ты был бы ближе к объекту, результат был бы совершенно другой.

— Наверное, вы правы. Но у меня не было такой возможности: я был тяжело ранен.

Теперь приходится излагать историю с Гауптманом. Манасиев и тут выказывает живейший интерес, однако не к моему ранению, а к совместному банковскому вкладу Табакова и Гауптмана, составляющему, по всей видимости, миллионы долларов.

— Очевидно, вокруг объекта осталось еще много такого, что требуется прояснить.

— Многое бы прояснилось, господин полковник, если бы вы не подослали под видом страховщиков банду головорезов.

— Никаких страховщиков мы не подсылали.

— Во всяком случае, они прибыли из Болгарии. Прошли пограничный контроль.

— Мне уже надоело тебе повторять, Боев: не все в этой стране зависит лично от меня.

Он замолкает и некоторое время созерцает носки своих ботинок. Должно быть, сожалеет, что на нем не сапоги и одет он не в форму; и что власть, которой он пока что облечен, зыбка и ненадежна.

— Могу я считать себя свободным? — спрашиваю немного погодя, чтобы вернуть его к реальности.

— Не можешь. И твоя миссия еще не завершена. Ты остаешься за ведомством впредь до особого распоряжения.

Каждый день перед обедом захожу в гостиничный холл и останавливаюсь перед газетным киоском. Это не тайная встреча. Смотрю, не опубликовано ли продолжение материала о Великом ограблении. Девушка-киоскерша уже хорошо знает меня и даже в курсе интересующего меня вопроса, поэтому ей нет необходимости рыться в газетах.

— Ничего нет, — сообщает она.

— Поражаюсь твоему оптимизму, — говорит мне по этому же поводу Борислав. — До сих пор, подобно мне, ты жил в ожидании худшего, а теперь вдруг проникся верой в чудеса.

— Ну нельзя же все время жить в ожидании худшего. В моем возрасте это слишком утомительно. Кроме того, ежедневная прогулка от Надежды к Отчаянию и обратно полезна для здоровья. Врачи советуют побольше двигаться.

— Только не надо мне говорить об отчаянии. Это не твое, ты до самой смерти будешь верить в лучшее, — отвечает Борислав. — Я тебя не упрекаю. Я тебе завидую.

Он, конечно, переоценивает степень моего легковерия, но не вижу смысла ему возражать. Последнее время им все чаще овладевают мрачные настроения, и тогда спорить с ним — значит раздражать.

Что же касается публикации в «Ди Прессе», то наши прогнозы практически совпадают. Но ведь надежда умирает последней. Вебер наверняка был абсолютно искренен, когда в конце разговора сказал мне: «Будьте спокойны, я вас не выдам». В тот момент и при тех обстоятельствах он и в самом деле был убежден в своих словах. Но теперь обстоятельства изменились. В дело вмешались некоторые из людей, чьи интересы оказались затронуты его статьей. А эти люди, вернее их деньги, имеют достаточный вес, чтобы склонить чашу весов не в мою пользу.

Чьи интересы защищал уважаемый герр Вебер? Ничьи. Потому что за публикацией не стояло никакой влиятельной политической или финансовой силы. Кто-то мог бы сказать, что он защищает истину и ограбленный народ, но все это — абстрактные понятия и громкие слова, к которым прибегают по большей части одни демагоги. Истину трудно отстоять. А в случае если за этим процессом нет никакой практически выгодной цели, не стоит и начинать. А народ?.. Какой серьезный политик помнит о народе?.. И кому придет в голову позаботиться о народе бедной страны, на которую косо смотрит так называемый цивилизованный мир?..

По всей видимости, руководство газеты призвало к себе уважаемого герра Вебера, и ему было сказано примерно следующее: «Мы позволили тебе напечатать твой материал, чтобы ты потешил свое профессиональное самолюбие. Теперь же наступило время внять голосу разума. Не для того тебе платят зарплату, чтобы ты наносил нашей газете ущерб. Что же касается остальной части материала, твой труд не пропадет даром. Мы его купим и достойно заплатим тебе за него».

До этих пор все развивается согласно неписаному, но общеизвестному принципу: кто платит, тот и заказывает музыку. Но потом история начинает развиваться другим и довольно неприятным образом: «Это окончание статьи? Хорошо. А это документы. Прекрасно. Только это ведь ксерокопии, а где оригиналы? Кто тебе их предоставил? От кого он их получил?»

Возможно, сначала герр Вебер, желая сохранить самоуважение, попытается отговориться обычным способом: дескать, обнаружил конверт в почтовом ящике или, мол, получил его из рук какого-то мальчишки. Но многократно повторять ложь, которой никто не верит, бессмысленно, равно как и сопротивляться безжалостному давлению — не дикой угрозе физической расправы, а культурному давлению, когда тебя ставят перед дилеммой: либо лишаешься работы, либо принимаешь солидное вознаграждение.

На этом этапе в деле всплывает моя персона. Мои близкие отношения с Табаковым, моя просьба к Кристе устроить встречу с журналистом, некоторые мелкие подробности нашей ночной беседы с последним — этих обстоятельств вполне достаточно, чтобы вычислить меня. Для «Ди Прессе» моя персона не имеет никакого значения, зато она чрезвычайно важна для тех, кто оказывает давление и платит за отказ от публикации материала.

— Чего ты хочешь этим добиться и зачем подписываешь себе смертный приговор? — спрашивает Борислав.

— Смертный приговор могут и отложить, — возражаю. — Может, дадут отсрочку, чтобы наверняка узнать, что именно я получил и где храню оригиналы.

— Отсрочки не будет, — качает головой Борислав. — Им известно твое упрямство, и они знают, что документов у тебя уже нет. Уберут тебя — и все дела.

И повторяет уже знакомый мне рефрен:

— Ноги в руки и беги, пока у тебя еще есть машина и паспорт. Воспользуйся возможностью и беги, пока они не решили твою судьбу.

— Так и сделаю, — говорю, чтобы успокоить его. — Вот только закончу одно дело…

Говорить-то говорю, но сам еще ничего для себя не решил. И, наверное, так и не решу.

Уже давно весна. Сообщаю это для справки, поскольку мой знакомый писатель, которого я уже упоминал, как-то раз сказал мне: «Послушай, Эмиль, если тебе лень написать пару слов об обстановке, в которой протекает действие, то упомяни, браток, хотя бы время года, чтобы читатель знал».

Итак, весна. Чудная теплая весна. Упоминаю этот факт еще по одной причине. Когда-то вышеупомянутый писатель написал в одной из книг обо мне, что нет ничего лучше плохой погоды, выставив меня чуть ли не меланхоликом. А правда в том, что я, как и все нормальные люди, люблю весну. Только в данный момент мне не до сезонных красот. Я засел, вознамерившись дописать свои записки, начатые еще в прошлом году. Я уже говорил, что не рассчитываю затмить своей жалкой писаниной образы таких людей, как Филби или Зорге. Допускаю даже, что мои записки заслуживают заголовка «В поисках утраченного времени», — как на обложке одной книги, которую я когда-то взял, не намереваясь читать. Однако мой знакомый писатель тоже человек, и коль скоро он вообразил себя кем-то, вроде моего биографа, он вправе знать кое-что и о конце своего героя, каким бы жалким этот конец ни был.

Словом, прилежно сижу над домашним заданием, а когда устаю стучать на разбитой машинке, перевожу глаза — чтобы отдохнули — на большой плакат с Эйфелевой башней. Бедная Афина! Как она жаждала прийти однажды к этой легендарной башне! А башня эта — не более, чем обычная конструкция из металлического профиля наподобие нефтяной вышки, с той лишь разницей, что, в отличие от последней, кроме как для привлечения зевак, она ни на что не годится.

В обед заглядываю в павильончик в парке, чтобы выпить с Однако по чашке-другой кофе и поболтать о том о сем и в том числе о том, что Борислав в последнее время что-то совсем уж повесил нос.

— Ты должен повлиять на него, — напутствует меня Однако. — Напомни ему, что этот мир создан не нами и не с нами он кончится, а раз так, то не стоит принимать все так близко к сердцу.

Действительно, пробую повлиять на него, хотя и в ином, более благотворном, направлении.

— Думаю, думаю, и все никак не найду смысла, — замечает Борислав в ответ на ту чушь, которую плету ему, чтобы подбодрить.

— Смысла чего?

— Да вот всего этого!

Руки его описывают круг в пространстве, словно он хочет показать озоновую дыру или спираль Млечного Пути.

— Мы ищем чего-то, чего нет в природе, Эмиль, — смысла. Есть шум, бедствия и катастрофы, а вот смысла — нет.

— Нечто, вроде пьяного дебоша?

— Еще глупее.

— И ты тоже несешь чушь. Как это нет смысла? Люди встречаются, влюбляются, сходятся, иногда расходятся, рожают детей, дети вырастают…

— И что потом? Снова встречаются, снова рожают детей, дети опять вырастают, стареют и умирают… И это ты называешь смыслом?!

— Похоже, ты уже в зародыше был заражен нигилизмом своего отца.

— Я родился не нигилистом. Ты знаешь, что я тоже верил. Только как-то раз я потерял веру.

— Когда именно? Ты помнишь точную дату?

— Помню прозрение. Гадкое прозрение, Эмиль, медленное освобождение от спячки, сравнимое с тяжелым похмельем после длительного и глубокого запоя, длившегося годы, а может, и всю жизнь. Я, не колеблясь, принял свое предопределение — служить. И также, не колеблясь, служил. Я получал приказы, рисковал, выполнял задания. И никогда не задавался вопросом, кто отдает приказы и во имя чего. Как это кто? Начальство, которому все известно. Во имя чего? Во имя всеобщего блага, во имя великой цели, во имя светлого будущего — общества, народа, партии, всего прогрессивного человечества. Пустые фразы! И этим пустым фразам была подчинена вся моя жизнь!

— Ты заболел, Борислав, — говорю я. — Такое со всяким может случиться. Не переживай — переболеешь и выздоровеешь.

— Заболел? — переспрашивает Борислав. — А что, есть здоровые?

— Я имею в виду относительно здоровых. Глупо искать совершенно здоровых в сегодняшнем мире, который похож на одну большую больницу.

— Он всегда был таким.

— Может быть, но, как тебе известно, в больницах есть разные отделения. Какой смысл стремиться в отделение для тяжело больных, когда можно пересидеть на скамейке в прибольничном садике, спокойно дожидаясь своей участи — к примеру, счастливого дня, когда пробьет час перебираться в рай.

— Я тебе — серьезно, а ты все обращаешь в шутку.

— И ты поступай также, Борислав. А если ты настолько отчаялся, что тебе не до шуток, то возьми и наори на них, обложи их матом — сам знаешь кого — и иди дальше своей дорогой.

— Только не надо мне говорить об отчаянии, — бормочет Борислав. — Если человеку хочется орать, значит, он еще не отчаялся. Отчаявшись же, он утрачивает всякое желание орать. Он просто молчит.

В последнее время его охватывают столь мрачные настроения, что у меня уже не получается обращать все в шутку. Исподволь наблюдаю за ним. И временами испытываю что-то вроде стыда оттого, что сам все еще верю.

— Ты и впрямь не совсем здоров, — говорю. — И одна из причин этого — в однообразии твоей жизни: дом — телеателье, телеателье — дом. Даже в парк не зайдешь поболтать с Однако.

— Зачем мне туда ходить. Я наперед знаю, что скажет Однако.

— Речь не о нем. Речь о тебе. Ты действительно болен.

— Я не болен. Я мертв.

— Не слишком ли здесь дорого? — спрашивает Весо Контроль, изучив меню с набором предлагаемых пицц.

— Дороговато, но не очень, — успокаиваю его. — Зато здесь мы на свежем воздухе, и нас некому подслушивать.

Пиццерия находится в двух шагах от ресторана, предлагающего кентуккских цыплят на гриле, но ее преимущество в том, что здесь есть столики под зонтами с рекламой «Кока-колы», вынесенные на улицу. Мои слова о свежем воздухе не более чем оборот речи, поскольку уличное движение насыщает окружающую атмосферу таким количеством выхлопных газов, что о свежести воздуха говорить не приходится. Однако мое замечание относительно подслушивающей аппаратуры, возможно, не лишено резона. Но это заведение посещают в основном влюбленные пары и родители с послушными детьми, так что среди них едва ли сможет затесаться кто-нибудь, кто занимается нашей разработкой.

На сей раз в наших тарелках салаты и пицца, что дает Контролю основание сделать вывод, что эта пища полезнее для здоровья, чем цыплята с американских птицеферм.

Разговор главным образом касается наследства Табакова.

— В прошлый раз я говорил вам, что текст завещания, который я составил по вашей просьбе, всего лишь образец, не имеющий юридической силы, если он не написан рукой самого Табакова. И то, что на этой никчемной бумаге Табаков своей рукой нацарапал какую-то незаконченную фразу, которую можно толковать как угодно, ничего не дает.

— Это мне ясно. Но нельзя ли использовать этот документ, как некую отправную точку для официального обращения к австрийским властям…

— Не питайте иллюзий и перестаньте называть эту бумажку документом. В отношении же имущества покойного действительно можно предпринять кое-какие шаги, но совсем на другом основании — на основании имеющихся за ним крупных долгов перед государством.

— Вот именно.

— Только, если хотите знать мое мнение, и эти шаги в конечном счете ни к чему не приведут.

— Помимо всего, я располагаю подробной справкой относительно вкладов Табакова во многих банках, а также сведениями о части его недвижимого имущества.

— Замечательно. Оставьте себе эту справку на память. Сведениями, в ней изложенными, едва ли сможет кто-нибудь воспользоваться, в том числе и те, что жаждут присвоить его деньги.

Некоторое время молчим, наблюдая за трамваями, следующими один за другим по улице Графа Игнатьева. Раз сейчас они идут длинной вереницей, значит, следующие полчаса люди будут торчать в их ожидании на остановках.

— Мне понятно ваше желание довести до благополучного конца вашу благородную миссию, — замечает Контроль.

— Не стоит употреблять столь громких слов, — замечаю. — Моя миссия состоит в том, чтобы вернуть государству хотя бы малую часть незаконно нажитого за ее счет. Я хорошо понимаю, что даже случись это, наша несчастная обворованная страна едва ли возродится из руин.

— Понимаю, — повторяет мой собеседник. — Вы мечтаете о небольшой мести. Наверное, мы с вами спим и видим одно и то же. Только я мечтаю не о небольшой мести, а о грандиозном возмездии для этих воров и бандитов. Ведь бородатый призывал нас мечтать.

Воскресный день. По такому случаю вместе с нами в парке — и Борислав. У Однако есть хорошая возможность вдохнуть в нашего общего друга побольше бодрости, внушить ему мысль, что жизнь не так уж плоха.

— Не хочу быть неправильно понятым, — поясняет Однако. — Я говорю о прошлой жизни, а не о сегодняшней, когда мы чувствуем себя так, словно нас огрели по голове деревянным молотом.

— Деревянным молотом, говоришь? — любопытствует Борислав. — А почему «деревянным»?

— Я имею в виду деревянный молот, которым в прежние времена забивали скотину, перед тем как зарезать.

— Ну, если — скотину, то ты прав, — соглашается Борислав. — Больших скотов, чем мы, найти трудно.

— Ты во всем видишь одно только плохое. В данный момент вам с Эмилем не позавидуешь, но того, что вы успели получить от жизни, у вас не отнимешь. Вам повезло пожить в среде культурных людей…

— Случались и такие.

— …Посетить крупнейшие города мира…

— Да, пригородами и сельской местностью занималась военная разведка.

— …Побывать на оперных постановках в крупнейших театрах…

— На оперных постановках?..

— …Словом, подышать воздухом цивилизации, пока мы тут прозябали в первобытной дикости.

— Расскажи это Эмилю, — предлагает Борислав. — Он как раз пишет мемуары.

И мне:

— Пометь себе, Эмиль: упомянуть о посещении оперных постановок.

— Упомяну, — соглашаюсь. — Правда, слушать Моцарта я ездил исключительно в Зальцбург.

Однако затеял этот разговор, чтобы вдохнуть жизни в Борислава, но скоро он забывает о своем благородном намерении и по своей любимой привычке принимается ругать и настоящее, и прошлое. Я не очень внимательно слушаю его монолог. Улавливаю лишь отдельные фразы:

— Великая Французская… Великая Октябрьская… Все великие, а в итоге ни одна не победила. Ну назовите мне хотя бы одну до конца победившую революцию!

— Спроси Эмиля. Он специалист по историческим справкам.

— А ты назови хотя бы одну победившую контрреволюцию, чья победа была безусловной, — отвечаю я.

— И какой вывод ты из этого делаешь? — спрашивает Однако.

— Анализом вывода должны озаботиться те, в чьих руках сейчас власть. Потому что и их крах неминуем.

— Вот видите, как вы быстро разобрались в серьезном историческом вопросе, — вступает в разговор Борислав. — Люди сотни лет ломают голову над философией истории, а у вас — между двумя чашками кофе, раз-два и готово.

— Не совсем, — возражает Однако. — Последнее слово мы оставляем за тобой. Держу пари, что речь будет похоронной.

— Последнее слово, если ты не знаешь, всегда остается за Временем. И тон его ни похоронный, ни свадебный. А смысл его в том, что люди будут падать, возвышаться, проклинать и истреблять друг друга, пока в один прекрасный день всех вместе их не выпрут в космос — быстренько и с билетом в один конец.

— Так я и знал, — кивает Однако. — С некоторых пор это стало твоей навязчивой идеей: по всем спорным вопросам ты прогнозируешь всеобщую гибель. Оглянись вокруг, посмотри, какая хорошая стоит погода, как красиво цветут яблони и вообще сады.

— Вокруг нет никаких яблонь, — обрывает его Борислав. — И садов нет. Если, конечно, ты не причисляешь к садовым деревьями каштаны.

После чего разгорается спор о том, относятся ли каштаны к плодовым деревьям или нет.

Маразм крепчает.

Мои опасения относительно того, что полковник теперь замучает меня вызовами и расспросами, не оправдываются. От Манасиева никаких вестей. Я, должно быть, лишился его доверия, а он нашел себе нового информатора. Нет смысла переживать. Лучше заканчивать записки. Однако подозреваю, что работой над записками я пользуюсь как возможностью отсрочить принятие окончательного решения.

Спрашивается, почему тяну, почему не уезжаю. В Вене, должно быть, меня все еще ждет Марта, а здесь меня ждет тюрьма или голодная смерть. Первое все-таки предпочтительнее. В тюрьме хотя бы кормят. Не могу же я всю жизнь висеть мельничным жерновом на шее Борислава!..

Неподдельно скучаю по Марте. И даже по бедняге Черчу. Но не могу отделаться от мысли, что есть нечто позорное в том, чтобы бежать из своей собственной страны в поисках теплого местечка на чужбине — подобно всем этим бывшим кагэбэшникам и прочим предателям, подавшимся на Запад лизать американские задницы за пресловутые тридцать сребреников, а то и за меньшую подачку.

Остаться или уехать — я и дальше буду как бы думать об этом. А милой Марте чиркну письмо. Я ведь ей обещал. Когда-то была очень удобная отговорка при расставании: «Я тебе напишу…».

Мое время практически истекло.

Ощущение это — оттого, что мне никто не звонит. Не из-за воцарившейся вокруг меня тишины, а из-за ее холодного дыхания, которое я ощущаю на себе.

Да, я имею в виду ее. Ту самую. Невидимую, но осязаемую. По ее едва уловимому холодному дыханию. Ощутив его в первый раз, я подумал, что это сквозняк. Но взяться ему было неоткуда. И дверь, и окно комнаты были закрыты. Однако я абсолютно точно ощутил это дыхание. С тех пор я все чаще ощущаю его, но уже не задаюсь вопросом, откуда этот холодок. Знаю — это она. Тихая и деликатная. Ходит вокруг да около. Не пойму только, чего она медлит.

Она тиха и деликатна. Когда-то я представлял ее себе огромной волной, зловещей сине-зеленой волной, которая обрушивается на человека, подхватывает его и уносит в первозданный мрак. Но нет, она другая… Не пойму только, чего она все кружит вокруг, вместо того чтобы положить мне на плечо свою руку и сказать: «Ну, идем».

Мне хотелось завершить эту историю благополучным финалом — не обязательно счастливым (где мне его взять!), а хотя бы каким-нибудь символическим лучом надежды. Как говорится, вокруг так темно, что хочется думать о свете. Нет, я имею в виду не светлое будущее, которым нас несмотря ни на что продолжают прельщать политики, а какое-нибудь, пусть самое незначительное, событие, доказывающее, что Возмездие существует и что, согласно изреченному, каждому воздастся по делам его. Хотелось, но не получилось. Я надеялся, что нахожусь в шаге от благополучного исхода… Но не вышло. Произошло то, что с неизбежностью происходит всякий раз, когда остается сделать последний шаг — оступаешься, так и не успев его сделать.

Сколько себя помню, я всегда был один, но чувство одиночества испытывал редко. Это оттого, наверное, что у меня не было времени предаваться чувствам. Только оказавшись под откосом, я стал временами осознавать свое одиночество. «Тоже мне открытие! — говорю себе. — Спохватился! А кто в этом мире не одинок?» Человек рождается и умирает в одиночестве. Правда, между рождением и смертью есть порядочный отрезок времени, который люди заполняют каким-то общением друг с другом и всевозможными кознями в отношении друг друга. Я этим тоже занимался. И теперь, когда единственное, что осталось — умереть, нечего удивляться, что вокруг пустота. И если в этой пустоте все-таки кто-то ходит рядом, то это наверняка убийца.

Впрочем, мне незачем строить из себя невесть кого и жаловаться на одиночество. Когда в голове столько мыслей и воспоминаний, едва ли пристало чувствовать себя совсем уж одиноким. Какое тут одиночество, когда в памяти столько лиц — тех, которым помогал, тех, с которыми боролся, и тех, о которых только слышал, — как, например, мои отец и мать!.. Лиц родителей я никогда не видел и потому не помню, но в этом неведении есть и свое преимущество: мне они видятся красивыми, какими, быть может, они и не были.

И на всем этом многообразии лиц так часто вижу печать страха, тревоги или страдания, что черпаю в этом силы не сокрушаться по собственному адресу; понимаю, что возникающая временами боль — абсолютно нормальное явление, отчего испытываю какое-то умиротворяющее чувство единения с людьми из прошлого, рядом с которыми прошла жизнь. И почему — из прошлого? Эти люди и сейчас со мной. И почему — только они?.. Ведь не они одни со мной — со мной много других, так много, что их лиц по отдельности уже и не различить; так много, что вместе мы сливаемся в целую армию — армию людей, отдавших все и не получивших взамен ничего; людей, отчаянно шедших к цели, хотя и предчувствовавших, что до цели дойти не удастся.

Да, нас целая армия. Самая крупная, самая многочисленная, хотя о ней и не принято вспоминать, поскольку сказано ведь: «Горе побежденным!» Но это моя армия, многомиллионная армия обреченных и разуверившихся, угнетенных и ограбленных, бесправных и обездоленных людей, единственное предназначение которых, как считается, — служить навозом для Истории. Месивом из растоптанных существ, замешанном на слезах; месивом, над которым стоит гул от слившегося воедино рыдания вдов, стенания матерей, сдавленного детского плача и предсмертного стона обреченных.

Куда бредет эта толпа, идущая ощупью во мраке — без идеи, без знамени, без вождя? Куда идут эти люди, вся идея которых — кусок хлеба, знамя — лохмотья, а вождь — нищий Христос? Откуда мне знать… Но, исчерпав все возможное, человеку не остается ничего другого, как только поверить в невозможное и продолжить путь.

Обреченная миссия. А может, и обреченная борьба. Но ведь кто-то же должен бороться за несчастное человечество, неспособное даже дать ребенку кусок теплого хлеба!

И не моя вина в том, что, несмотря на все удары Судьбы и на все увещевания смириться с ними, поскольку они, мол, в порядке вещей, несмотря на все это, в человеке живет неистребимое стремление к Справедливости — подавляемое, заглушаемое и осмеиваемое, но тем не менее упорно всплывающее из хаоса и страдания. Временами я задаюсь вопросом, откуда берется эта несокрушимая тяга к Справедливости, если окружающий мир так несправедлив. И в такие минуты я начинаю думать, что в каком-нибудь бесконечно далеком далеке и в самом деле существует Бог…