Агония. Византия

ПРЕДИСЛОВИЕ

Про творения Жана Ломбара можно было сказать, что они потонули, как корабль с грузом; на поверхности моря плавали кое–какие остатки: испачканный томик в окне у букиниста, экземпляр, благочестиво хранимый в библиотеке друга. На обеих сторонах обложки слова: Византия и Агония напоминали какие–то чудовищные фрески, кошмары бушующих толп; воскрешенных гениальным писателем. И так грустно было думать, что вслед за жестокостью судьбы, бросившей писателя в могилу в рассвете молодости, невзгоды окружавших его людей, издателя, погружали в забвение творения, полные силы.

По счастью создание его творчества воскресает, помолодевшее, приукрашенное; в белых пеленах страниц нового издания мысль Ломбара, эта трогательная умершая, подобно древней Альцесте, выходит, трепеща под своим покрывалом; она оживает, поднимает голову, и вот она, сияющая драгоценностями в своем торжественном священном одеянии, покрытом золотой эмалью, идет к нам в этой странной книге: Византия.

* * *

Воспоминание о Жане Ломбаре, этом небольшом человечке с крутым лбом, как будто полным идей, озаренным душою, с черными и жгучими глазами, неразрывно связывается с моими воспоминаниями о Марселе, этом большом городе солнца, голубого неба, шумных улиц, сверкающих портов, стука экипажей, разгружаемых кораблей, со смутным гудением улья, работающего и веселящегося, с быстрыми жестами, с говорящими лицами, с запахом морских трав и пряностей далеких стран на судах у набережной, среди зеленой воды. Наблюдая с высоты своего скромного жилища на склоне горы Notre Dame de la Garde Марсель с его крышами, шпилями, соборами, с его дымом, и его улицами, подобными муравейнику, Ломбар, конечно, узрел своим горячим взором визионера гигантские города, Вавилоны прошлого, смешение цивилизаций и жадные порывы народов, Рим при Элагабале и Византию при Константине V.

Марсель дал мне понять изумительную жизненность творчества Жана Ломбара; и Жан Ломбар, которого я увидел впервые в тот день, своим ясным и горячим голосом, поспешно развивая идеи и вызывая вихрь образов; дал мне понять Марсель и в нем могучую жизнь народа в движении, соприкосновения страстей и столкновения идей, драму темных жизней, борющихся из–за хлеба, тот Космос в сокращенном виде, который представляет собой город людей. Этот дар обобщать, видеть и понимать обнаруживается в высшей степени в его книгах, господствует и торжествует в них и придает им ту широту, выразительность, жизнь, какая не встречается больше ни у кого.

Потом я встретил Ломбара в Париже; он храбро отражал все бесчисленные затруднения, окружающие бедного поэта, в особенности, когда он не одинок и когда с ним его гнездо: жена, малютки. Бедный Ломбар! Всегда будет передо мной его лицо, проникнутое волей и сияющее умом, его острый взгляд, его говорливая горячность. Он был полон проектов: вскоре должен был выйти его Волонтер 92 года; он работал над большим романом: Коммуна! Коммуна!

Потом я неожиданно услышал, что он умер. И мое горе дало мне понять всю глубину моей симпатии к этому случайному товарищу, к этому редкому гостю, которого я видел, может быть, всего четыре или пять раз и которого я любил, как старого и очень дорогого друга.

Тогда я понял иные таинственные особенности, некоторые знаки, которыми был отмечен Жан Ломбар, и которые я замечал у тех предуведомленных, как их называет Метерлинк, у тех обреченных, что не должны довести до конца своей задачи: нечто редкое, проницательное, утонченное, исходящее от их духовного существа, подобно свету, тот знак предвозвещения, который сиял во впалых глазах Жюля Теллье, в прозрачном взгляде Поля Гигу, в огненных зрачках Леона Виан, тоже исчезнувших с земли.

Как печально думать об этих существах, самых благородных и самых прекрасных в человеческой расе и о многих других плодоносных зернах и погибших силах!

* * *

Жизнь Жана Ломбара определяется одним словом: усилия! Вся деятельная молодежь Марселя вспоминает о необычайной буре идей, проектов, предприятий, которую он явил при своих первых шагах.

Он был опьянен деятельностью.

Простой работник, золотых дел мастер, он бросился в политику. Тронутый страданиями пролетариев, грезой о лучшем человечестве, он написал поэму Аделъ, Будущее Восстание, в то время как в общественных собраниях он заявлял о требованиях своих братьев из народа. Социалист с окраской анархиста, один из видных членов первого рабочего конгресса в Марселе, проповедуя революцию словом и пером, он делал наброски различных литературных работ.

Он создавал молодые газеты: Силу, в курьезной книжной лавочке, на крутой улице Бернэ, Портик и Южную Лигу; в которой он сотрудничал и печатал начало своего романа, Cinqpualbre , оставшегося незаконченным.

Романы, стихи, биографические статьи, компиляции из книг, – Ломбар, которому жизнь доставалась с трудом, не отступал ни перед чем. Он весело нес каторжную работу литературного труженика и среди других работ по заказу находил время писать свои обширные романы: Агонию и Византию.

Никто не имел больше мужества и гордости, никто более геройски не вступал в битву с жизнью. Трудолюбие этого бедняка было неукротимо. Он был неизвестен и, чтобы пробиться, поднимал горы. Будучи необразованным, он узнал более, чем знают ученые, для того, чтобы написать книги редкой силы и оригинальности. Иные найдут в них недостатки: некоторый недостаток чистоты, который не надо смешивать с непристойностью, потому что это исходило из желания художника верно изобразить эпоху, глубоко развращенную; в слоге злоупотребление новыми словами, варварские обороты речи; но тут автор, может быть, хотел языком упадка дать более точное и полное представление о тех эпохах, которые он изображал. Предоставим критикам их ремесло: у каждого – свое. Мы, товарищи Ломбара, знаем, сколько труда, энергии, добросовестности представляют его произведения; и мы будем судить о них только по их достоинствам.

И они изумительны у этого писателя, выросшего из плебейской тины, без школы, без учителей, без первоначального влияния, кроме поэта кузнеца Жюстеньена Беро, апостола человеколюбия, умершего сорока лет, после чудной жизни, истинно христианской по смирению. Да, настолько изумительны эти достоинства Ломбара, что становится грустно, когда подумаешь, какие произведения нам дал бы он, умудренный, возраставший с каждым днем, подкрепленный независимостью и успехом!

Значительная часть его литературного наследства разбросана, без подписи или под псевдонимами, во многих изданиях. Даже оставляя в стороне интересную книгу: Волонтер 92 года (Жизнь генерала Мирер), остаются четыре своеобразных и ярких проявления таланта Ломбара: поэма Аделъ, Будущее Восстание, две гигантских фрески, поразительные поэмы в прозе, Византия и Агония и, наконец, Лоис Мажурэс, роман политических нравов Юга.

Возвышенные стремления, революционные склонности публициста Лоиса Мажурэса, его супружеские несчастия и новая любовь, утешающая его, наполняют эту книгу, печальную и в то же время сатирическую. Она была написана много ранее других. Темперамент Ломбара уже проявляется и здесь, в двух больших картинах: выборы в провинции и попытка создать крестьянскую коммуну. Многочисленные и разнообразные статисты движутся в них с правдоподобием настоящей жизни. Тем не менее, этому роману, очень искреннему, мы предпочитаем последующие произведения его фантазии и не сомневаемся, что Лоис Мажурэс вызовет желание их узнать.

Теодор Жан, написавший предисловие к поэме Аделъ сравнивает ее с «симфонией в стиле Вагнера». Жалкое существование пролетариата, человек, раздавленный своим ремесленным трудом, своими высокими печами, фабриками, доками, противоположность задыхающегося рабства и чистого величия первобытной природы, в сиянии Красоты и Справедливости озаряющих мир, ставший снова действенным, – вот тема поэмы Аделъ.

Это «идеализированное, доведенное до геркулесовских размеров воплощение порабощенного человечества». Прообраз будущей революции, грядущий Спартак, Адель призывает к себе бесчисленную армию отверженных и бросает огонь в социальную Гоморру. Апофеоз свободы, равенства и братства, в конце концов, восстает в небе утренней зари. Когда Ломбар писал эти строки, то он, конечно, не подозревал, что он взял тот же сюжет, как и Шелли в поэме Лаони Цитна. В сущности, Адель воспроизводит лейтмотив гуманитарных поэм, задуманных рабочими. Идею и развитие можно заранее предвидеть, узнать. Но вместо ничтожества и глупостей, прямо обезоруживающих, пред нами восстает поэзия в резких звуках. Пусть ей иногда недостает вкуса и чувства меры. Ее звук выразителен, вдохновение дышит в ней.

Эти стихи изображают широкое и могучее видение. Это особенность таланта галлюцинаций Ломбара, который, прежде всего, был поэтом, творцом форм и образов, и таким он показал себя в еще большем совершенстве в Агонии и Византии.

* * *

Странные романы, жестокие кошмары. Читатель сразу оказывается во власти таланта и мастерства писателя. С кошмаром они сходны глухой давящей силой, причудливым комизмом, своеобразным круговоротом мысли, возвращающейся к месту действия, а в особенности разнузданностью жестоких и убийственных сил и упразднением нравственного чувства, свойственного безумию грезы, без всякого противовеса воли.

Говорят, Ломбар испытал на себе влияние Эмиля Золя. Во всяком случае, он внес свое большое, совершенно личное вдохновение. Он измышляет, воссоздает прошлое, гальванизирует смерть. Еще немного, и это поэт. «Карлейль ощущений», – так мог бы он себя определить.

Разбор «Византии» вышел бы из границ этого сжатого очерка. Надо проникнуть в сердце города, раздираемого партиями Зеленых и Голубых, разделенного почитанием икон, учением о Благе и человеческих Искусствах и культом официального богопочитания, церквами Пречистой и Премудрой Софии.

Надо присоединиться к заговору тех, кто хочет низвергнуть Самодержца Исаврянина Константина V и возвести на его место отрока Управду, славянского племени, внука великого Юстиниана, в супружестве с Евстахией Элладической, внучкой Феодосия Великого, племянницей пяти слепых претендентов на престол. Надо принять участие в битвах Зеленых с Голубыми, в поражении отрока–претендента, которому Автократор приказывает выколоть глаза; надо присутствовать при изувечении сторонников Управды и при их конечной гибели под развалинами церкви Пречистой Софии, уничтоженной армией Константина.

Что особенно характерно для искусства Ломбара, это дар видеть, особый дар видения: идет ли дело о яростных схватках толпы или об отдельных лицах в самых скромных или самых героических действиях, всегда изображение отличается точностью деталей, а красками и яркостью изумительными. Жан Ломбар – живописец. Декоратор широких картин, он вызывает к жизни своим пером, – я готов был сказать, своей кистью, – густые массы людей и управляет ими с поразительной тонкостью. В его мозгу волновалось человечество с его яростью, радостями, дикой любовью, золотыми грезами и кровавым безумием. Эпический прозаик, он был естественно велик в том, что видел, что чувствовал.

Книги имеют свою судьбу, говорит латинская пословица. Пожелаем, чтобы судьба, – более милостивая к долго существующим творениям, чем к их гибнущим творцам, – исправила бы истинную несправедливость. Странное счастье возносит иногда в громе славы посредственные книги; потом они исчезают, и становится странно, что о них так много говорили. Широкий шум моды может временно заглушить голос неизвестного гения, но этот голос, наконец, услышат те, кто к нему прислушивается даже рассеянно, потому что он из глубины могилы раздается с тайной силой и непобедимой убедительностью.

Поль Маргерит.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Подобно кольцу планеты, серебряный венец слабо блестел на голове победителя Солибаса, несомого на плечах Зеленых. Венец сиял в прозрачности сумерек, как символ победы, и люди его приветствовали гимном Акафистом, воспетым громкими голосами в улицах, где умирали дневные шумы и реяли покрывала голубые и зеленые, красные и белые, как и подобало при выходе толпы из Ипподрома после дня бегов, видевшего поражение Голубых.

Выйдя через Морские Ворота в восточном фасаде громадного здания, над которым возвышалась стена Великого Дворца, а за ней обширная терраса, Гараиви увлекал за собой Управду, держа его руку своей мозолистой рукой моряка с Золотого Рога. Вместе с ними расходилась толпа очень довольная бегами, такими стремительными, в которых Зеленые и Голубые и их почтительные союзники Красные и Белые, восемь раз обогнули камптеры, при пении гимна Акафиста, под долгий громогласный звук серебряных органов, перед очами Базилевса Автократора Константина V в его трибуне, в кафизме, среди сановников в тяжелых одеждах и евнухов, колеблющих опахала или держащих его золотой меч, его золотую державу и его золотой скипетр.

В свете угасающего дня открывалась Византия, еще розовая, и появлялись ее изумительные, пестрые, шумные, широкие улицы, оканчивающиеся небольшими площадями и пересекаемые церквами и монастырями с круглыми куполами. Вправо, портики Августеона, окаймляющие Миллиарий с четырьмя арками, были увенчаны статуями и среди них несущийся на Восток Юстиниан на коне, с золотым султаном на шлеме и шаром мира в руке. На севере серебрились крыши и сияли золотом купола, возвышаясь в серо–зеленоватом небе, на котором рисовалась отдаленная листва деревьев, а еще дальше взлетал, возвышаясь, элладийский крест Святой Софии Премудрой, смелый, сияющий, изумительный, превыше всего.

– Без сомнения, Виглиница тревожится, ожидая тебя, – сказал Гараиви Управде, а тот ответил:

– Правда! Но почему она хочет, чтобы я присутствовал на бегах? У меня не было желания. Конечно, я предпочел бы слушать Гибреаса и смотреть в церкви Святой Пречистой на почитаемые иконы.

Гараиви резко отпустил руку Отрока:

– Слушать Гибреаса и смотреть на иконы в Пречистой, это хорошо, потому что ты будешь Базилевсом через них и через него, но присутствовать на бегах полезно. Зеленые тебя признали, Солибас победил Голубых для тебя, для тебя Копроним Константин V будет скоро выброшен из кафизмы. Ты будешь повелителем Византии, народ будет целовать золотые орлы на твоих сандалиях и приветствовать тебя.

Управда не отвечал. Гараиви шел по–прежнему рядом с ним, оттеняя его своими широкими плечами и покачивающейся головой, покрытой скуфьей, подвязанной веревкой из верблюжьего волоса – головной убор набатеянина. По временам он поворачивал лицо к юному спутнику, не глядевшему на него, лицо с изрытой кожей, одутловатое с жесткой бородой, густо обрамлявшей подбородок от одного уха до другого, и со щетинистыми усами, до самых ноздрей плоского носа. Босоногий, с обнаженными руками, он был одет в персидские штаны и жалкую далматику, сшитую из разных тканей, среди которых на куске ковра виднелся остаток головы единорога, который косился, видя, как над его полустертыми ноздрями пляшет в такт ходьбы колесо, вытканное красными нитями.

Они двигались в розоватом свете заката; вечернее беспредельное небо поглощало вершины дворцов и церквей, фиолетовых, легких, воздушных. Улицы то поднимались на один из семи холмов города, то спускались в их долины, и в зависимости от строения этажей, выступающих вперед и почти сходящихся, улицы были, то черные, как туннели современного города, то сияющие в свете уходящего дня. В глубине одного из форумов, полного движения, появился стан Солибаса и его голова, на которой кольцо серебряного венца блестело и казалось теперь громадным среди волнения покрывал, колеблемых протянутыми вперед руками.

– Солибас, восторжествовавший над Голубыми, нам поможет вместе с Зелеными, – сказал Гараиви, указывая на победителя, несомого на руках.

И продолжал, чтобы увлечь в разговор Управду, все еще безмолвного:

– Ты видел, как Константин был доволен бегами и рукоплескал Голубым? Партии, конечно, уничтожили бы друг друга, если бы не охранители порядка. Я с удовольствием слушал пенье мелитов и игру серебряных органов, поставленных у меты Голубых и у меты Зеленых; это меня восхищало. А я ведь привык к бегам. Я видел триумфы вождей партий и их поражения, и никогда мне не наскучит видеть их в золотых куртках и с цветной перевязью, которая их так хорошо опоясывает. Знаешь, что я тебе скажу: я не жалею о моей родине, я не хочу уйти из Византии, где дается такое прекрасное зрелище бегов. К тому же, как тебе известно, Сепеос, Солибас и я, мы все за тебя и за твою сестру Виглиницу, вместе с игуменом Гибреасом, который желает победы Блага над Злом, когда ты будешь Базилевсом; за тебя Зеленые, за тебя народ Византийский, за тебя поклоняющиеся иконам, за тебя православные, которые плюют в лицо патриарху евнуху и предпочитают Пречистую Святой Премудрости. И потому, уверяю тебя, я не отдам мои грядущие дни за все ладьи Золотого Рога, хотя бы они были нагружены золотом, драгоценностями, венцами, тканями; потому что мне какой–то голос говорит, что мы будем обитать в Великом Дворце, будем председательствовать на играх в Ипподроме, среди стражей, под сенью их знамен!

Постепенно сгущался мрак, и массы домов едва оживлялись огоньками, вспыхивающими в переплетах их окон, кое–где с железными решетками. В некоторых домах были террасы, высоко поднятые, точно воздушные; стены исчезали под высоко тянущимися виноградными лозами, гордами и аристолохами; молчаливые группы женщин и мужчин, в длинных одеждах, широких далматиках, прямо падающих покрывалах, темными контурами выделялись на фоне неба, которое теперь подернулось серыми полосами. Управда и Гараиви шли очень быстро, поглядывая то на профиль акведука Валента, с огромными арками, покрытыми роем людей, то на многочисленные церкви, глубокие нарфексы которых были открыты на площадях, осененных тенью от их сближенных куполов. Они шли, направляясь вправо к Золотому Рогу, склоны которого обрамляли широкие воды металлического оттенка, отражающие берега; долгими улицами они спускались с холма, смежного с разношерстным Гебдомоном, предместьем, полным шумов, заглушаемых громадностью города, лежащего у трех морей. Гараиви не говорил ничего, чтобы не отвлекать Управду, погруженного в мечты, от которых трепетали его губы, и склонялась головка со светлыми волосами, подрезанными у шеи и слегка волнистыми под шапкой из козьей шерсти в красных полосах. Он замедлял шаг настолько, что Гараиви поворачивался, снова брал его за руку и вел за собой по запутанным улицам, через более просторные площади и перекрестки, полные людей.

Во мраке, широко спустившемся, в низких лавках купцов, слабо озаренных, неопределенные массы товаров не останавливали редких прохожих.

Кто–то, шедший с фонарем, остановился:

– Матерь Божия! Всемогущий!.. Это ты, Гараиви!

Вынув из–под одежды два круглых предмета, он их положил на мостовую и поднял фонарь вровень с лицом набатеянина.

– Я продал всего одну дыню, а думал продать их много, чтобы обогатиться. И потому я отдыхал в Гебдомоне, знаешь, под стеной, в то время как ты, без сомнения был в Ипподроме.

Он взял дыню, подбросил и подхватил ее одной рукой, другой держа фонарь, сделанный также из дыни, прорезанной узорами и выдолбленной внутри, с горящим обломком смолистого дерева. И прежде чем уйти, он обошел вокруг Гараиви, спина которого озарилась светом неподражаемого фонаря.

– Всемогущий!

И повторяя непрерывно, как заклинание: Всемогущий! – он, охваченный восторгом, смотрел глазами безумца, – каким он и был, вероятно, – на далматику Гараиви, на которой голова единорога расширялась в лучах вытканного колеса, пляшущего над его ноздрями.

Она покрывала спину набатеянина и он в любовании выставлял эту ужасную голову, как бы пожирающую складки далматики, отдельные полосы которой были украшены еще другими вытканными рисунками. Вдосталь надивившись, удалился прохожий, унося под полой одежды свои дыни. И в последний раз слетело отрывисто с уст его завистливое: О Великий, Всемогущий! Его прорезанная дыня светилась, оставляя лучистый свет, скоро потонувший в неожиданном скрещении улиц.

– Сабаттий прав, восторгаясь моей далматикой, – произнес голосом, как бы дрожащим от радости, Гараиви. – Все в Византии достойно поклонения. И ты, Управда – ты, которому суждено стать Базилевсом, ты не менее достоин поклонения, чем Виглиница, которая сознает свое величие!

По улицам, отличавшимся многообразием зданий, спустились они к Гебдомону, поднялись к Влахерну до двойных зубчатых стен с четырехугольными башнями. Оставили позади себя Ипподром, Великий Дворец, Святую Софию, квартал Ксеролофос, Термы Аркадия, статую Феодосия, Тетрапилы Августа, Пурпурен Константина – весь город, шумный и переливавшийся, на фоне которого выделялись золотые и серебряные купола, портики, бани, трибуны, бассейны, видимые с достигнутой ими высоты. Необычное здание выросло вдруг перед ними среди новых улиц и безмолвных домов: удлиненная стена с дугообразно вырезанными наверху окнами, покоившимися на колонках, и отбрасывавшими нежно мерцавший свет. Затем выступ крытой паперти храма, снова продолжение стены, и, наконец, обрисовался вдруг исполинский памятник, в этой части города как бы невероятный, перерезанный двумя поперечными ходами, с нарфексом, устремлявшимся вперед под круглым просветом фасада. Освещенные изнутри стекла вставлены как в просвет этот, так и в окна, вырезанные в корабле. Здание увенчивалось куполом, окутанным ночной тьмою, в кольце двенадцати отверстий на самом верху, которые сейчас едва можно было различить. Храм этот, стоявший посреди площади вымощенной плитами и окруженный портиками, бросал вызов высившейся вдали Святой Софии, господствовавшей над сливающимися очертаниями города, с его ипподромом, Великим Дворцом и хребтами зданий, растворявшимися во тьме.

Они поднялись по ступеням, прошли высокий нарфекс и толкнули среднюю из трех сверкавших металлом дверей, над которыми виднелся несогласованно начертанный Образ. Вседержитель восседал на троне, спинка которого была усеяна рубинами и увенчана двумя коронами. Золотой венец, разделенный крестом, обрамлял Его лик. Ноги Его покоились на скамье, одна рука поддерживала на коленях Евангелие, другая поднялась в двуперстном знамении, сложив указательный палец с большим и пригнув мизинец. По бокам его в золотых венцах сияли два Пречистых лика с отверстыми, чистыми очами. За дверью Управду и Гараиви овеяло сильное дуновение воздуха, струившегося из глубины, освещенной множеством висевших лампад и паникадил, которые прикреплены были на углах колонн, окаймлявших поперечные галереи, утопавшие в сумерках. Склонив голову, сложив руки на груди, дитя быстро направилось в глубину храма, казавшуюся еще необъятнее от исполинского изображения Девы Богоматери. Величественная Панагия эта была расцвечена красками, глава Богоматери в золотом венце касалась беспредельности свода, одежда у запястий и на коленях украшена была крестами и ниспадала от прямой шеи до ног, покрывая выпуклые груди. Руки Ее простирались до краев свода – туда, где виднелись стекла дугообразных окон, за которыми расстилалось синее небо в наряде мерцавших звезд.

Они находились на середине, там, где на четырех четырехугольных колоннах покоился круглый свод. Он господствовал над храмом, сияя, а под ним простиралась цепь колонн, на которых висели светильни. Четыре огромных ангела изображены были на покатых закруглениях свода. Крылья их отливали сумеречнофиолетовым оттенком, устремлялись ввысь простертые руки. Волнистая одежда покрывала гибкий стан, трубы были вложены в уста, а до плеч с голов в лучистых венцах ниспадали волны кудрей. Создавалось впечатление, что они реют в бледном сиянии целомудренного света Луны, которое озаряло храм, населенный писаными ликами и мозаиками, казалось, завладевшими им всецело.

Арки всех четырех кораблей, расположенных в виде радиусов от середины, усеяны были равносторонними крестами, и лики Иисуса Христа изображены были над карнизом обеих крытых галерей, утопавших в пустоте. Склонив глаза долу, созерцали они остроконечные свои бороды; возле них в лучистом ореоле виднелись лики святых, некоторые из них в сопровождении священных животных: павлины сидели на колесах, голуби клевали виноград, сыпавшийся с ветвей, и нежно блеяли многорунные овцы.

Послышались шаги, кто–то шел им навстречу, волоча плоские сандалии, и свеча в его руке бросала колеблющиеся отблески. Странно, но он, казалось, смеялся. Открытый рот выделялся на его грубом рыжебородом лице, и он щелкал оскаленными зубами. Рыжая борода поднималась и опускалась согласно движениям щелкавших зубов. Четырехугольная скуфья, под которую он подобрал волосы, покрывала его голову. Он был облачен в простую священническую рясу, открытую на груди и с крестами, вытканными на подоле. Провожая Управду и Гараиви, он рассказывал:

– Акапий и Кир хотели пойти со мной, но я обещал вдосталь потешить Даниилу и Феофану, лишь бы они удержали их. Мать их, Склерена, журила их, но, говоря правду, они не послушны ей, подобно тому, как Николай, Анфиса и Параскева не слушают отца своего Склероса. Послушен один Зосима, но он едва ходит и не может обойтись без материнской груди; кто знает, что выйдет из него!

Он засмеялся, щелкнул зубами, опустилась и поднялась его рыжая борода. Затем прибавил:

– Да, Зосима едва ходит и ему нужно молоко матери. Мать его Склерена почувствует себя счастливой, когда он подрастет. Конечно, – послушным он тогда не будет, но, по крайней мере, перестанет сосать и с нее снимется бремя, а отцу его Склеросу приятно будет видеть его подросшим.

После краткого перерыва он продолжал, щелкнув зубами и пошевелив бородой:

– Игумен Гибреас хранит Управду, которому суждено быть Базилевсом, ибо в нем течет кровь Базилевса. Тебе, Гараиви, равно как Сепеосу и Солибасу вверил Гибреас его драгоценную жизнь. Вы одолеете Нечестие, восстановите истинную веру и через вас одолеет Пречистая Святую Премудрость, патриарх которой – скопец.

Они приблизились к витой лестнице и начали спускаться по ней. Справа от них проходила каменная главная колонна основания, слева стена из песчаника. Вошли в низкую залу, влажный склеп, колонны которого протянулись отвесной цепью, и в котором горели красные лампады перед золочеными нишами. Вдали виднелся, преуменьшаясь, образ Пречистой, – Панагии в золотом венце. Вся из драгоценных металлов, в одеянии сверкающем, украшенном крестами из жемчуга и драгоценных камней у чресел, у запястий и на коленях, она сияла, озаренная блеском восковых свечей, возженных в углах корабля под арками свода, в котором розовый мрамор чередовался с серым.

Управда вдруг склонился, как бы в обожании, перед пышной Панагией. В мерцающих отблесках свечей обрисовывалась вся его фигура, в холсте, обвивавшем ноги и собранном у лодыжек кольцами мягких складок, в тунике из светлой ткани, слабо опоясанной у стана. Потом проник в один из кораблей, замыкавшийся решетчатой железной дверью, не защищавшей от дуновения ветра. Когда они приблизились к ней, их овеяло дыхание побережья Золотого Рога, который предстал пред ними в пенистых завитках воды, с легкими ладьями, плясавшими на трепетных волнах, раздувая паруса. Взяв Управду за руку, Гараиви оторвал его от лицезрения ночи, наполненной ровным дыханием залива, вспененные воды которого говорили о бесконечной дали иных берегов, там, за очерченным устьем Золотого Рога, против которого вдали было Сикоэ.

Поднявшись назад, они миновали нарфекс, и священник провожал их, волоча сандалии и простирая им во след дрожащий огонек восковой свечи в отверстие верхнего края двери. Они пересекли площадь, вымощенную плитами, пошли вдоль стены с вырезанными в ней узкими окнами и спустились по улице, выходившей к Карсийским воротам. Когда они проходили мимо Влахерна, Спафарии равнодушно смотрели на них при свете факелов, вонзенных в щели стен и бросавших далекие отблески.

– Сепеос там. Но нельзя говорить с ним, – промолвил Гараиви. – Мерзостный Константин может догадаться, что есть сношение между нами и Зелеными и прикажет его пытать.

Он, однако, обернулся и вслед за ним Управда. В глубине ворот, часть которых обагрялась огнем факелов, пред ними отчетливо вырисовывался Сепеос. Подобно другим стражам стоял он, выпрямившись, с длинным мечом на плече, с железным чешуйчатым щитом, сверкавшим в озарении огней, полускрывавшим край его кольчуги.

– Через Сепеоса мы привлечем к себе всех Спафариев, – решил Гараиви, – ас Солибасом на нашей стороне Зеленые. Гибреас усиливает нас православными. Он объявил, что ты предопределен. Когда настанет решительный час, Управда, ты сделаешься Базилевсом, а сестра твоя Виглиница, которая ждет нас нетерпеливо, будет сестрою Базилевса. А я, я всегда пребуду вашим слугой, слугой вас обоих вместе с Солибасом и Сепеосом, которые столь же бдительны, как я!

Перед ними раскинулись пологие улицы предместья на пятом холме, еще оживленные движением толпы.

Узкий проход в дом освещался тремя оловянными светильнями, прикрепленными к закопченному своду. Быстро приблизилась Виглиница, очень бледная, ростом выше брата, даже выше Гараиви. С загоревшимся взором поцеловал почтительно набатеянин ее мягкую влажную руку и удалился. Виглиница увела меж тем Управду, дрожа от волнения и радуясь, одновременно, видя его вернувшимся целым и невредимым.

II

Занавес, снизу прикрепленный к длинному ларю, стоявшему на каменных плитах пола, замыкал один конец обширного покоя. Яркий солнечный свет вливался в высокое решетчатое окно, отражался на крышке низкого стола с толстыми ножками, играл на утвари, беспорядочно расстеленной, на алых подушках, раскинутых по длинношерстным козьим шкурам, на треножных скамьях, варварских иконах Приснодевы и Иисуса в желтых выделявшихся на фоне стены венцах, на медном ведре, выпуклом, как щит, кувшинах, суживавшихся книзу, на разбросанных одеждах. Медленно поднялась Виглиница со смятого, окрашенного в ярко зеленый и Красный цвет ковра, на котором она лежала. Белолицая, с расшитым четырехугольником, украшавшим ее грудь, расправила она стан, чувствуя потребность движения, откинула широкие рукава своей одежды, распустила могучую волну золотистых волос, покрывавших плечи ее и нагие руки, ожививших ее молочно–белое лицо, усеянное веснушками, отличавшееся ясными очертаниями, низким упрямым лбом, закругленным двойным подбородком. Мимолетно скользили по просторному покою ее синеватые животно–прекрасные глаза, поочередно останавливаясь то на высоком решетчатом окне, то на суженных кувшинах и разбросанных одеждах, на медном ведре, на варварских иконах и скамьях, на покрывавших длинношерстые шкуры подушках. Пристально разглядывала она узоры, вырезанные в тяжелом дереве ларя, по углам окованного резным, высеченным, чеканным железом, замечательного своим причудливым замком, изображавшим пасть зверя поанта или крокодила или опосентора, – отпиравшуюся тяжелым ключом. Наконец, она направилась к ларю и открыла его, как бы желая развлечься видом содержимого.

В нем хранились: золотой сарикион – плоский венец, украшенный драгоценными камнями, держава из вызолоченного серебра, серебряный крест с вырезанными на его расширявшихся концах ликами Святых с главой Приснодевы, грудь которой украшалась рубином, в середине скрещения; медный меч с чеканным медным поясом, пурпурная хламида, туника и порты из голубого шелка, пурпурные туфли с вышитыми золотом орлами, евангелие на пергаменте, писаное киноварью; беспорядочно рассыпанные по всему ларю медали и монеты времен Базилевса Юстиниана.

Виглиница, довольная, извлекла все это на ковер, разостланный по плиточному полу, любовалась, перебирала в своих влажных пальцах. Потом украсила чело золотым венцом с драгоценными каменьями, открыла евангелие и начала расхаживать медленно и величественно, осанкой своей как бы требуя покорности народов, унижения людей. Наконец, положила золотой венец с драгоценными каменьями и Евангелие, писанное киноварью на крышку ларя, где их настиг и расцветил солнечный луч, и стояла, любуясь сверкающими самоцветными камнями и читая кроваво–алые письмена книги, на открытой странице которой начертано было имя Юстиниана. Она присела на корточки под нижним карнизом решетчатого окна, и ее волосы раскинулись золотистыми волнами. Издалека овевало ее обаяние золотого венца, Евангелия, креста, державы, хламиды, голубой туники, голубых шелковых портов, меча и туфель с золотыми орлами. Символы Верховной Власти, они предназначались скорее ребенку, чем взрослому. Меч был не длиннее лезвия кинжала, легкая хламида походила на женскую одежду. Туника и порты были укорочены, пурпурные туфли пришлись бы как раз впору брату ее Управде, а серебряный крест и серебряная вызолоченная держава не обременили бы его тонких рук. Лишь золотой венец выделялся своей величиной, да Евангелие было тяжелым, и потому примеряла она венец и носила Евангелие в руках.

Она и брат родились на берегу голубой, хрустальной реки, в родовом поместье, уцелевшем от земельных владений, которые подарил два века перед тем Базилевс Юстиниан своей любовнице–славянке, спасавшей сына от ревнивой ярости лицедейки Феодоры, которая сделалась императрицею Востока. Сын этот носил подобно Юстиниану имя Управды и был славянского племени. Многочисленное потомство его из рода в род рождалось и подрастало в семейном поместье, которое таяло год от году, теснимое хищническими набегами кочевников, истощаемое пожарами жатв и строений. От отцов к сыновьям, от сыновей к внукам передавалось сказание о предке, статуя которого из золоченой бронзы искрометно высилась на Форуме Августа, как бы приглашая потомков к владычеству над Византией и через нее над всем миром. Из всего рода сейчас уцелели лишь Виглиница и Управда. Однажды ночью орды людей, желтокожих, с приплюснутым носом, узкоглазых, с волосами, заплетенными в косы – пришлецы, неведомо откуда, – напали на поместье и, усеяв его трупами, превратив все в развалины, увели скот и лошадей. Погибли отец их и мать, двое старших братьев и дед, в облике своем сохранивший черты древнего Базилевса Самодержца, изображенного на медалях, хранимых вместе с другими драгоценностями деревянного ларя, с которым издревле не расставались.

Уцелевшие от набега Виглиница и Управда выросли в кругу единоплеменных родов, беспрерывно теснимых кочевниками, бродившими от Дуная до Босфора, раскидывая шатры среди ковыля степей.

Они не забыли своего происхождения, и о нем напоминали им их славянские сородичи.

Случилось, что царствующий Самодержец Константин V решил влить свежие силы в население Византии, ослабленное мором, и повелел переселить сюда народы, бродившие на границах его Империи, чрезмерно великой, охватывавшей части Европы, Африки и Азии.

Отряды его войск ударами кнутов и натиском коней гнали к Византии целые славянские племена, рассеянные на Севере, и в числе других появились в столице Восточной Империи Управда и Виглиница.

Виглиница захватила с собой резной, кованый, деревянный ларь, в котором хранились символы власти, остаток родового богатства и много золотых монет с инициалами Юстиниана. В Аргопатрии – части города, замечательной двумя медными женскими статуями двадцати пядей высоты, – она обменяла их у менялы на золотые монеты, более современные. Сородичи славяне мало–помалу разбрелись и забыли ее с братом, но поведали, однако, беднякам предместий о двух потомках Юстиниана. Первым познал откровение некий фракийский носильщик, затем торговец ослами и, наконец, вожатый ученых медведей и собак – любимое развлечение византийцев в дни бегов. Они узнали набатеянина, после невероятных странствований прибывшего из Аравии. Гараиви был склонен к приключениям, способен к самопожертвованию, владел даром проповеди. Они вверили ему тайну, а дальше его, и остальных, познавших откровение, повлекло честолюбие. Оно рисовало перед ними те блага, которые дарует им Управда, сделавшись Базилевсом, а они надеялись, что сделать его Самодержцем удастся.

Гараиви, выслушав их, сошел со своей ладьи, заостренной с обоих концов, и, не говоря ни слова, не поблагодарив их, направился в монастырь во Влахерне, венчавший последний холм города. Он часто посещал его, привлекаемый учением, проповедуемым Игуменом и обсуждавшимся среди византийского народа. Строго говоря, он не совсем понимал его сущность, но чрезвычайная простота формы нравилась ему. По учению Гибреаса, религия Иисуса была религией Добра, борющегося со Злом. Бедные, униженные и слабые – таковы истинные члены Церкви Иисусовой. И наоборот, опорой Гадеса или Преисподней являются богатые, гордые, сильные. Добро и Жизнь единосущи и запечатлелись они в иконах, поклонение которым радует сердце, творит непорочное веселье души, несет наслаждение сокровенной природе человека и способствует, следовательно, вечному ее спасению. Под видом искусств человеческих, созидается рукой человека продолжение жизни. Два племени на земле способны сейчас к созданию Икон и к творению Искусств: эллинское, прославленное своим зодчеством, ваянием и живописью и совсем юное, еще вполне варварское племя славянское, которое таит в себе молодую, свежую, могучую способность к философскому постижению, чувствам, мысли. В обоих племенах этих предначертана судьба Империи. Через них свершится в ней окончательное торжество Добра и изгнание Зла, которое поддерживают в лице Константина V стремящиеся к разрушению икон и к преследованию поклоняющихся им.

Если вдуматься в смысл речей Гибреаса, то ересь скрывала в них манихеизм, осужденный богатой церковью и главным образом государственным вероучением Святой Премудрости. В Гараиви они будили смутные сомнения. Но народ византийский, – вековой враг Власти – уже с давних времен был в единении с Святой Пречистой. Велениям Ее повиновались Зеленые, – Зеленые, бывшие врагами Голубых, издавна поддерживавших жестоких и надменных Базилевсов, которые опирались на них в неумолимой борьбе своей с поклоняющимися иконам. Тесно сплелись тогда в душе Гараиви властные силы Византийского духа: религия Иисуса, Добро, Поклонение Иконам, Жизнь со Святой Пречистой, православными и Зелеными. Зло, Иконоборчество и Смерть нераздельны со Святой Премудростью, с Великим Дворцом, Иконоборцами и Голубыми. Его влекла проповедь Гибреаса, и он решил, что последует за ним, встанет за Добро против Зла. Это согласовалось с благородством, с пылкостью его души семита. Чего ждать ему, наконец, от богатых, горделивых и сильных – ему, бедному лодочнику Золотого Рога?

Гараиви сделался сторонником Гибреаса и это повело к таким последствиям: раз утром Виглиница и тринадцатилетний Управда увидели, как отворилась дверь их жилища и в ней показался дородный монах с жирными щеками, растрепанной бородой, черепом, усеянным редкими жесткими волосами и прикрытым четырехугольной скуфьей, облаченный в коричневую рясу и обутый в сандалии, прикрепленные у большого пальца кожаным ремнем. В руках монах держал мешок со съестными припасами, которые он насобирал по всем домам этой части города, а на улице оставил осла, нагруженного двумя корзинами, полными овощей и кусков мяса. Животное пронзительно заревело, монах обернулся, красный, косматый, простер руку и, остановившись на середине прохода, произнес:

– Не реви. Не призывай меня! Будь терпелив и спокойно ожидай! Иначе я назову тебя мерзостным, как называю гнусного Константина V, нечестивого Базилевса!

Монах этот, по имени Иоанн, был сборщиком милостыни монастыря во Влахерне за городскими стенами. Святая Пречистая исстари простирала над Византией благоволение своей Приснодевы и своего Иисуса. От сильных, богатых и гордых защищала она слабых, бедных и смиренных, не страшилась проклинать предержащие светские власти, а также и помазанных благодатью во Святой Премудрости, поддерживавших всякого, кто достигал в Великом Дворце торжества победы. Воина, вознесенного междоусобием, порфиророжденного, злодейски умертвившего своих родных, сановника, прелюбодействовавшего с супругой Базилевса – Августой, чтобы сделаться Базилевсом самому. Проклинала все преступления, злодейства и бесстыдства сильных мира сего, которые отпускались помазанниками Святой Премудрости, изобильно осыпанными почестями и благоволением. Следуя древнему преданию, Святая Пречистая твердо отвращалась от могущественных, и носимый ею туманный ореол ереси еще сильнее привлекал к ней умы народа. Исстари возмущала она народ против насилия и самовластия, ковала заговоры в пользу Самодержцев, которых мечта ее рисовала благочестивыми, кроткими, творящими общее благо, презирающими зло, преданными добру, грозными для злых, доступными добрым и, прежде всего, проникнутыми истинной верой, сторонниками поклонения иконам и символам, созданным изобразительными искусствами, которые облегчали усвоение религии юным народам, все еще тяготевшим к вещественности, неспособным сразу воспринять начала философии, лишенной всякой обрядовой основы.

Неизощренный ум Иоанна не мог раскрыть этого вполне отчетливо, и в объяснениях его было много недосказанного. Он говорил, а синие глаза Управды разгорелись, лицо оживилось, но не от торжествующего упоения верховной власти, к которой он предназначен был своей царственной кровью, а скорее от прилива религиозного мистицизма. Его детский разум радовали слова Иоанна. Он чувствовал себя вознесенным к ликам Иисуса и Приснодевы, к мозаикам ангелов, Апостолов и Святых на золотом фоне. В нем проснулось влечение его народа, создавшего пышное язычество, поздно обретшего крест, и вместе с тем зарождалось ощущение своего предназначения властвовать над человечеством, выказывая себя истинным потомком Юстиниана. Подойдя к Иоанну, он воскликнул:

– Я хочу узнать игумена Святой Пречистой, монах, так по сердцу мне твоя речь о нем. Он покажет мне прекрасные иконы своего храма и объяснит поведанный тобой рассказ о нем.

Однажды утром он вышел в сопровождении Иоанна из города, поднялся на холм, по которому лепились тесные переулки и дома, и прошел перед нарфексом необычного храма, высившегося над площадью, устланной плитами, с которой открывался вид на всю Византию в дымке прозрачной дали. Совсем внизу, к Пропонтиде, над холмами, над храмами и монастырями, воздушные главы которых обрисовывались, сверкая разноцветностью стекол, над рядами домов и зданиями, стоявшими отдельно от широких улиц и оживленных площадей, возносилась Святая Премудрость, необъятно мощная, устремляя ввысь свой золотой крест, обращенная к ним своим девятивратным нарфексом и площадью, вымощенной плитами. Девять круглых куполов ее высились, торжествующе окружая срединный, самый большой. От них веяло суровостью, жестокостью, они как бы знаменовали Могущество и Силу, а близость Великого Дворца Базилевсов Самодержцев еще усиливала это впечатление. Три части его: Халкис, Дафнэ, Священный Дворец спускались к берегам, развертывая лабиринт триклинионов или зал, перипатосов – галерей, гелиэконов – террас, дворов, украшенных бассейнами – фиалов, пышных покоев – кубуклионов, – лабиринт, в котором гнездилась и бродила толпа сановников, чиновников, стражей и дворцовой челяди. Даже Ипподром, казалось, давила мощь Великого Дворца, выдвигавшего вперед овальные сады, населенные изваяниями, и отделенного от него лишь площадкой, тянувшейся вдоль очень высоких дворцовых стен.

Скоро они пришли, и Иоанн вогнал пронзительно заревевшего осла в низкую дверь. Они очутились на дворе, среди которого стояла мраморная купель. Евангельскими сценами разрисованы были стены, поверх которых падали тени от куполов Святой Пречистой. Иисус шествовал в красном одеянии в кругу святых, а возле, прижав обе руки к сердцу, уносилась на лазурном фоне Приснодева. Иоанн направился по узкому, мрачному проходу, по сторонам которого виднелись кельи. Монахи сидели в них перед иконами, возле которых возжены были лампадки. Некоторые невозмутимо читали при желтоватом, мерцающем их свете, другие, подняв голову, обращали к проходившим бледное лицо, обрамленное длинной бородой, сливавшейся с волосами, вившимися по плечам. Они проходили через залы: трапезную, перерезанную огромным низким столом, у которого стояли тяжелые деревянные скамьи; мастерскую икон, в которой, распевая псалмы, сидели на корточках монахи перед горшочками с краской и писали четырехугольные иконы Иисуса и Приснодевы, не слишком большие размером. Многие трудились над иконами, сохнувшими на стенах.

Дальше помещалась мастерская изделий из слоновой кости, в которую свет проникал через трехцветные полукружия окон с красными, фиолетовыми и зелеными стеклами. За верстаком цельного дуба монахи тщательно и со вниманием работали над кусками слоновой кости, которые превращались под их затейливыми резцами в ларчики, крохотные раки, таблички, складни, или сверлили, вращая за ручку впивавшийся в слоновую кость бурав.

Гибреас худой, печальный, среднего роста, принял Управду, сидя в кресле. Он сотворил крестное знамение, символ Христа Иисуса – сложив персты большой и безымянный, выпрямив указательный, дугообразно изогнув средний. И медленно, голосом, в котором звучала скорбь, обратился к Управде, рассматривая его сверкающими глазами:

– Нет, не может одолеть Зло Добра, ибо Добро едино с Иисусом, верховенство которого стремится разрушить Зло. И ты, Управда, ты, правнук Юстиниана, предназначен обнажить меч православия, чтобы не торжествовало долее Зло в лице Константина V, который хочет разрушить иконы, так как не разумеет своим жестоким сердцем, своей нечестивой душой значение поклонения им.

Взор его стал нежнее, остановившись на Управде. И Управда, угадывая в этих загадочных словах что–то близкое, отзвук чего–то дорогого, как бы понимал, несмотря на свой детский возраст, возвышенные поучения Гибреаса, недоступные многим, а Гибреас продолжал меж тем наставление свое, смотря на Управду пристальным мудрым взором:

– При всех Базилевсах боролась Святая Пречистая с могуществом и силой и защищала бедность и немощность. Базилевсы всегда были воплощением Зла, порождением Зла. Не может Добро быть в единении с богатством и властью. Но если будут богатство и власть в руках непорочных, то род людской, столь покорный внушениям могущественным, пойдет по пути к добру и побеждено будет зло, побежден будет ад, побеждена будет смерть!

Он пояснил:

– Следуй поучениям Святой Пречистой и отвращайся от внушений Святой Премудрости. Вместе с нами участвуй в борьбе, которую ведет со Злом Добро, чтобы избавить человечество от ига порочных Базилевсов, развращенных патриархов, растленных носителей священного сана. Мы хотим, чтобы в чистых руках обретались сила и могущество, чтобы державный венец возложен был на чело, отмеченное добродетелью. Как достигнуть этого? Против племени исаврийского, чуждого средоточию православия Византии, надлежит выдвинуть племя славянское, неисчислимое, юное, плодоносное, которому, чую я, предназначено властвовать над миром от скифских гор и до франкского моря. Ты сын племени этого, славянин! И с племенем твоим сочетаю я другое – эллинское, утвердившее в мире поклонение Иисусу и Пречистой через иконы, сотворенные искусством человеческим. Я вооружу тебя оружием таинственным, пред ударами которого не сможет устоять ничто. Кровь твоя порукой за тебя. Хочешь ли следовать за мной? Скажи, хочешь?

И Управда последовал за ним. Не ради владычества над Империей Востока, нет, таинственные слова Гибреаса влекли его сильнее, чем пышное ее великолепие. Подобно всходам девственной почвы, осиянной лучами солнца, расцветали в душе его, просветленной поучениями игумена, восторги и ощущение постижения, пробуждались туманные мысли об искусстве икон, которым поклоняется православие, о борьбе Добра со Злом, единении племен славянского с эллинским ради возвеличения в Византии религии Иисуса. Часто склонялся он, вдохновленный наставлениями Гибреаса, перед Приснодевой монастырского храма, очарованный радугой ее красок, сверканием ризы, тяжестью тканей, падавших на нежное тело. При посещениях других храмов блаженно и боговдохновенно убаюкивалась детская душа его перед мозаиками святых, цветными стеклами, амвонами, высеченными из дерева или из камня, перед иконостасами, нарфексами, уходившими ввысь, где виднелись в строгой красоте лики икон, пред мерцанием висевших лампад, освещавших внутренность храмов, в которых утопали шаги священников, облаченных в ризы и епитрахили. Перед древними Евангелиями в переплетах из перламутра или слоновой кости, перед раками, выложенными благородными металлами, перед бронзовыми реликвиями и медными ларчиками, которые сидя на корточках, выбивали кузнецы молотом на низких наковальнях, зажатых между голых ног.

Он хорошо узнал величественные храмы: Святую Премудрость – хотя ее священнослужители и патриарх, о котором говорили, что он скопец, повергали его в ужас – храмы Святых Апостолов, Божественного Слова и Архангела Михаила, храм Святого Трифона на улице Сигонь и Святого Пантелеймона возле Аргиропатрии, храм Святого Мамия, Богоматери Октогонской, Святой Параскевы, всех Святителей, Приснодевы Ареобиндской в квартале Ареобинды. Затем монастыри во имя Святого Каллистрата и Дексикрата, возле которых находилось убежище для старцев – Герокомион; монастыри Гиперагийский и Студионский, столь же прославленные, как и Святая Пречистая, непорочно парившая над Влахерном, – обитель, которая во мнении богатых и знатных исповедовала ересь, а в глазах православных, всех поклонявшихся иконам, Зеленых, всех врагов власти была святой, средоточием добродетели.

Все это восставало в памяти Виглиницы, которая, раскинув на солнце волны своих волос, все еще сидела на корточках под карнизом решетчатого окна, погрузившись в мечтанье. Облики Гараиви, Солибаса – победителя Голубых и Сепеоса, стража ворот Карсийских, восставали в ее видениях. Она вспоминала, как они явились к ней, замыслив, чтобы брат ее овладел Империей, и она стала им сестрою Базилевса: Гараиви с лицом свирепым и изборожденным; Солибас дородный, красный, с черной бородой, под которой наливалась кровью кожа; Сепеос тонкий, стройный, усатый, пылкий, безрассудный. Всех трех послал к ней Гибреас, внушивший им заговор против Константина V. Все трое поклонялись иконам, жаждали одоления Зла Добром, стремились к воссоединению племени эллинского со славянским и возрождению Империи Востока. С Гараиви вместе был народ византийский, детски простодушный и верующий, мятежный и справедливый. С Солибасом Зеленые – все Зеленые, торжествовавшие в лице его в дни скачек. И, наконец, вместе с Сепеосом поднимутся, думалось им, стражи Базилевса, войско Базилевса, Спафарии, в рядах которых он служил, Буккеларии, Схоларии, Екскубиторы, Кандидаты Маглабиты, Миртаиты. Так утверждал, по крайней мере, Сепеос, с решительной осанкой, с воинственными движениями, столь нравившимися Виглинице. Иногда вместе обсуждали они свое трудное дело: Гараиви расхаживал по покою вытянув руки, сжав кулаки, грудь вздымалась под заплатанной далматикой, а на лбу набатеянина, покрытом скуфьей – выступал пот. Сепеос клялся, что он проложит себе путь до самой кафизмы и убьет Константина V на глазах сотни тысяч зрителей Ипподрома, перед всем войском, которое будет рукоплескать поражению Зла. Менее словоохотливый Солибас ограничивался обещанием убить многих Голубых тем таинственным оружием, о котором поведал Управде Гибреас и на которое молчаливо возлагали надежду многие, затем мечтал, как он возложит на себя новые серебряные венцы и как Зеленые понесут его на своих плечах. Что же до сана, в который возведет их Управда, сделавшись Базилевсом, то они во взаимном согласии решили вопрос этот так: Гараиви удовлетворялся степенью Великого Друнгария, Сепеос желал быть Великим Кравчим, Солибас – великим Логофетом. Лодочник получал также командование над морским флотом, Спафарии над сухопутным войском, а возница возводился в сан верховного блюстителя правосудия.

Гараиви начал показываться иногда с Управдой в Византии, народ которой не оставался безучастным к правнуку Юстиниана, покровительствуемому игуменом Святой Пречистой. Он водил его от Синегиона – ограды цирка, в котором происходили бои диких зверей, находившегося между Влахерном и Воинским полем, где у самого залива гетерии поднимали на щитах вновь провозглашаемых Базилевсов – и до Золотых Врат, за Киклобионом; они спускались к Пропонтиде, бывали во всех частях города, на рынках и главнейших улицах, и он указывал на Управду торговцам рыбой и рисовальщикам, украшавшим рукописи, башмачникам и портным, ткачам занавесей и эмалировщикам, мозаистам и резчикам по перламутру и кораллам, указывал булочникам, мясникам, носильщикам, лодочникам, каретникам, ювелирам, оружейникам, корзинщикам, кузнецам. Чтобы не будить подозрений, Сепеос и Солибас делали на улицах вид, что не знают их. Когда Гараиви с Управдой проходили людной улицей, то где–нибудь неподалеку также показывался возница. Особенным взмахом руки, как бы означавшим некий скрытый знак, он вдруг сзывал Зеленых, и те спешили к нему толпой. Голубые тогда спасались. Что же касается Спафария, то при виде Управды, он шептал на ухо другим спафариям слова, после которых те оборачивались, усмехаясь, и крепче сжимали тогда руками меч, привешенный к чеканной кольчуге, или оправляли чешуйчатый клибанион, железный щит, предназначенный служить им для защиты от врагов Константина V.

Виглиница любила брата и сознавала вместе с тем, что ее сильнее чем его прельщает власть над Империей Востока, которой суждено возродиться через Добро. Громче звучали в ушах ее трубные звуки, ярче предвкушала она появление скачущих воинов, топчущих покорный народ. Облик ее был вполне мужественным; мускулистое юное тело, пышущее здоровьем, хотя и склонное к полноте. Здоровье брата казалось наоборот, хрупким, вялая кровь текла в его жилах, в нем сквозило равнодушие к показной славе державного венца. И сравнивая с ним себя, она в самолюбовании возлагала на себя венец и с повелительной осанкой, подобная Августе, выступала с Евангелием, писаным киноварью. Брат ее будет, конечно, Базилевсом, а она лишь сестрою Базилевса, обреченной на уединение гинекея. У брата родится потомство, которое унаследует ему, тогда как у ее детей не будет никаких прав на державу и венец.

Управда сочетается, несомненно, брачным союзом с девушкой царственной крови, которая принесет в приданое ему провинции, войско, народы. А она? Что суждено ей? И перед ней отчетливее обрисовывались образы трех мужей, которые совокупно с Гибреасом ковали заговор Добра. Ей нравились и Гараиви и Солибас. Изборожденное лицо первого, оттененное плотно надвинутой на лоб скуфьей, узловатые плечи, очерченные под складками его колыхавшейся, заплатанной далматики, свирепые жесты – все это так отвечало ее собственному мощному укладу. Иногда ее чаровали лихорадочное спокойствие второго, его толстое красное лицо, черная борода, плащ возницы и главное, осенявший чело его серебряный венец, когда его на плечах несли Зеленые. И, наконец, Сепеос волновал ее тонкими очертаниями своего лица, дерзкими усами, пылкими взглядами, своим стройным телом, благозвучным голосом. Если степень великого Логофета больше соответствовала Солибасу, а Гараиви – Великого Друнгария, то Сепеосу скорее шли хламида, алая тога и головной убор великого Кравчего. Он был моложе их, почти ее сверстник, смуглый, черноволосый, красивый.

Так раздумывала в своем простом покое, на другой день после бегов в Ипподроме Виглиница и вспоминала Гараиви, Солибаса и брата своего Управду, который между тем расхаживал по городу, сживаясь с Византией, почтительно приветствуемый Зелеными и Православными, угадывавшими в нем будущего Базилевса, каковым суждено ему было, несомненно, стать.

III

У подножья стен Золотого Рога, под выступом Гебдомонова дворца из светло–желтого мрамора, – дворца, по имени которого назывался квартал, над которым он господствовал – сидел на корточках Сабаттий, выставив вперед свой остроконечный череп. Темно–зеленые и светло–зеленые дыни лежали перед ним в радуге причудливых оттенков, и ленивый, неподвижный ждал он здесь покупателей еще с зари. Он не зазывал никого, ни лодочников, дремавших на дне своих ладей, – монокилон – ни редких прохожих, скользивших в тени укреплений перерезанных круглыми или четырехугольными башнями, и окаймленных листвой смоковниц, платанов, фисташковых деревьев, укоренившихся в кремнистой почве Золотого Рога.

Иногда солнце как бы окропляло клочок стены, и тогда Сабаттий со своими дынями перебирался дальше. Упрямое отступление повторялось ежедневно с такой непоколебимой точностью, что зевакам, растянувшимся на берегу пролива, стоило взглянуть только на торговца дынями, чтобы знать, который час.

Золотой Рог переливался, волнуемый кораблями, и, выбивая узоры пены, двигались взад и вперед триеры, подобные исполинским мириаподам, плоскодонные суда с очень высокими палубами, барки, которые плыли под парусами, сильно натянутыми, развевавшимися или висевшими, образуя смешение алых и желтых тканей. Обтачивались мачты, выведенные на берег из какой–нибудь извилины пролива. Горделиво скользили носы судов, украшенные ликами Пречистой, сверкавшими под блестящими кливерами. Реяли вереницы лодок–монокилон, и крики матросов смешивались с треском поднимаемых и опускаемых парусов, бывших двоякого вида: эллинского и латинского.

Противоположный берег – фракийский – усеян был отдельными зданиями и увенчан монастырем, а на монастырской симандре – железном диске, подвешенном к станку – ежечасно отбивал молоток, возвещавший ударами часы. Фракийский берег уходил в глубину залива и тонул, сливаясь с Босфором, стремительно, как река, катившим меж берегов Азии и Европы свои синие волны, которые день золотил лентами сверкающей чешуи.

Византия расстилалась за Сабаттием, оттененная Святой Премудростью и Великим Дворцом Самодержавных Базилевсов. Безумная роскошь дворцовых садов разодела первый холм убором роз, гелиотропов, кипарисов, мальвий, волокнянок, ив и дубов. Немного пониже вырезалась овальная терраса Ипподрома, украшенная кольцом статуй, в мертвом бесстрастии созерцавших землю и море, весь европейский берег до самого Киклобиона, пригороды, тянувшиеся за предместьями, весь Золотой Рог, Босфор, Хризополис и Халкедон, – на Азиатском берегу.

Приближались трое бедняков: один, очень дородный с волосами, как–то одеревенело ниспадавшими ему на спину. Другой – худой, с кожей, плотно сжимавшей его костлявое лицо, слабо оттененное плоскими бакенбардами. Третий – со взглядом, в котором сквозили порочные вожделения, с приплюснутым носом, иссиня красным пятном на щеке и жидкой бородой. Он был костлявый, высокий, почти исполинского роста. Они окликнули Сабаттия, и тот поднялся, но затем снова сел на корточки, крича им:

– Бесполезно тревожить меня! Вы узнали тайну Базилевса Византийского, но Базилевс этот не нуждается в вас, и вы бродите теперь в муках. Свой достаток я хочу иметь не от высоких степеней, которых не будет никогда у вас, и до которых нет мне никакого дела, но от продажи дынь!

Трое прохожих остановились перед Сабаттием, и он как в бреду, весь во власти своих рассуждений, в которых проглядывал здравый смысл – продолжал:

– Ты продаешь ослов, Палладий, а ты, Гераиск, водишь ученых медведей и собак, и ты, Пампрепий – ты носильщик. Не заботьтесь ни о чем другом и богатейте! Я не брошу продажи моих дынь и не пойду за вами. Я знаю, что Базилевс, о котором вы часто говорите мне, пойдет не с вами, но с Гараиви. Зеленые приветствуют его. Православные молятся за него. У вас нет ни могущества Зеленых, ни благочестия православных, посвятивших себя Святой Пречистой. Оставьте меня! Я не хочу ничего умышлять против Константина V.

Тогда трое прохожих с жестами, выражавшими разочарование, оставили его. Едва они скрылись, как продавец дынь воскликнул:

– Великий Иисусе! Пресвятая Богоматерь!

Медленно подплывала ладья, а в ней двигалась чья–то спина, показывая причудливый узор: торжествующего единорога, чудовище с когтистыми лапами, которые красовались в неискусном сочетании с бородатой головою патриарха. Опустились весла, спина откинулась и выпрямилась. Гараиви привязал свою ладью у берега и, выйдя, быстро подошел к Сабаттию, сидевшему по–прежнему на корточках:

– Великий Боже! Всемогущий! Я говорил о тебе с Гераиском, Палладием и Пампрепием; они сулили мне высокие степени, если я присоединюсь к заговору против Константина V в пользу Базилевса, который показывается с тобой, которого приветствуют Зеленые и за которого молятся православные, вверившие себя попечению Святой Пречистой!

Посыпались камешки, засверкал конический шлем без забрала, к ним направлялся спафарий, как бы исшедший из самых недр стены, имевшей здесь потайной ход. Он выползал из подземного хода: сперва показалась юная, энергичная, черноволосая голова, потом грудь, наконец, все тело, облеченное в чеканную кольчугу, голые ноги, обутые в черные башмаки, о которые колотился длинный меч. Не отвечая ничего Сабаттию, Гараиви повел нового пришельца – Сепеоса – к своей ладье, которая сейчас же отплыла, преследуемая взорами продавца дынь.

– К Золотым Вратам!

– Да, к Золотым Вратам!

Сепеос молчал, растянувшись на дне лодки, нехотя прикрывая лицо локтем, а Гараиви ударял веслами по воде, вспенивая ее белоснежной накипью, и извилисто подвигался к далекому желтому берегу, одетому зеленью деревьев, ронявших ползучие тени.

Залив уходил в Пропонтиду, которая синела, усеянная остроконечными парусами. Справа городские стены отражались в водах каналов, протянувшись до Киклобиона у Золотых Врат. Немного за Буколеоном, одним из зданий Великого Дворца, который высился многими куполами, середина стен перерезалась вратами Феодосия и Юлиана. Медленно вращались солнечные часы Буколеона над передним его алым портиком, у входа в который бились бронзовые лев и бык, причем в шею быка лев вонзил зубы и свирепо охватил сверкающими лапами его рога.

Иногда панцири переливались под стенами, блестели на головах шлемы, такие же, как на спафарий, мелькали очертания луков, сверкали мечи. Гараиви греб тогда быстрее, и его тяжелое хрипение мешалось с ударами весел. Наконец, Сепеос медленно выпрямился. Ладья скользила перед воротами Феодосия, невдалеке от Золотых Врат, скрытых пока от глаз цепью укрепленных зубчатых стен, четырехгранные кирпичные зубцы которых пожелтели, выжженные солнцем.

Гараиви тихо затянул песенку, довольный, что без происшествий проплыл мимо крутых стен этой части города, с которых стражи изучали горизонт. Опасения спафария тоже рассеялись, и он без предосторожностей выпрямился поудобнее, поднял мужественную голову, расправил мягкие усы, тряхнул мускулистыми плечами. Стражи на стенах по–прежнему стояли неподвижно, отмеченные очертаниями копий, увенчанных вьющимися султанами. Жалобная песенка Гараиви гармонично сочеталась с ударами весел, плашмя ударявшихся о воду, переливавшуюся струями. Сепеос начал:

– Те не заметили меня, а эти совсем не знают меня. Я избегал их взглядов, которые искали меня. Но я не боюсь ничего. Я странствовал по Армении, Понту, Капподокии, видел Аравию, в которой ты рожден, видел Сирию, видел море Эгейское, острова Эллинские, Сицилию, Италию. Повсюду, где только есть земля, ступал я на землю, склонял голову под всеми небесами, и видишь – я не мертв, да, я не мертв! И теперь не надо мне ни сна, ни отдыха, когда мы плывем, замыслив воздвигнуть торжество Добра в лице славянина Управды, который сочетается едиными узами с эллинкой Евстахией, чтобы сокрушить преследование православия, гонимого мерзостным и нечестивым Константином V.

Раскинулось море, необозримо синевшее неясными призрачными волнами. Истома сковала его до самого горизонта, где земля рдела золотистыми тенями стен. Иногда скользили очертания судов: сначала обрисовывались вершины мачт, потом вздувшийся парус, потом нос, красная или зеленая полоса киля, грузная корма. Слышался треск снастей, неслись раздиравшие слух песни матросов. Издали незнакомые приветствовали Гараиви и Сепеоса. Рыбаки в пляшущих челнах держались у концов раскинутых сетей и кричали, чтобы к ним не подплывали. Перекатывались шумы, доносившиеся из города, перелетавшие через стены, проникавшие в разрезы ворот. А в городе кишел народ, и растекался людской поток по семи его холмам, покрытым дворцами, монастырями, храмами, садами и домами.

– О, Город! Город! Город! Мы предадим тебя Добру, чтобы воздвиглось поклонение иконам, восславление Иисуса и восторжествовало племя славянское, сочетавшись с племенем эллинским!

Так воскликнул пылко спафарий и замолчал, сдерживая слишком жаркое пламя своих чувств. Лицо его задвигалось, закрыв глаза, крутил он усы, вытягивал, покусывал их, пока говорил Гараиви, который тоже, как Сепеос, отдался потоку собственных дум.

– О, да, мы свергнем надменного Самодержца и вручим силу его и могущество Управде, который будет Базилевсом. И племя его мы соединим с племенем эллинским, и воздвигнет оно на земле поклонение иконам, которое стремится разрушить Империя. Добро одолеет Зло, как хочет этого Гибреас. И ради укрепления власти Управды будешь ты Великим Кравчим, Солибас – Великим Логофетом, а я – Великим Друнгарием. А Виглиница! О, Виглиница…

Естественно, что Гараиви заговорил о сестре Управды. Он не знал, каким саном возвеличить ее. Она не могла стать Августой, она сестра Базилевса. Удел ее – быть лишь супругой Сановника. И он подумал, что это унизит ее. Но пока он подыскивал ей степень, которая вознесла бы ее над человечеством, Сепеос, стряхнув мечты, сказал весело и задорно:

– Хе! Виглиница будет супругой Великого Кравчего Сепеоса, и это не унизит ее! Во мне благородная кровь, и мы знаем людей ниже Сепеоса по крови, которые были, однако, Базилевсами!

Черная борода Гараиви затряслась, и к превеликому удовольствию Сепеоса, он ответил:

– Если только не сделается она супругой Великого Друнгария Гараиви, кровь которого не уступит крови Великого Кравчего Сепеоса!

Они засмеялись, полные взаимного доверия и не вмешивали больше особы Виглиницы в излюбленную беседу, которая скоро поглотила их. Перебирая причины, побудившие их отправиться в эту часть города, они заговорили о Гибреасе, вспомнили неизменное учение Гибреаса, сочетающее Зеленых с народом, который был всегда во вражде со знатными, пользующимися помощью Голубых, воздвигающими ложных властителей и порождающими ереси. О да! Благодаря Солибасу, с давних уже пор убеждающему Зеленых, они на стороне Управды. Но не все. Многие из них преданы пяти братьям, ослепленным когда–то тираном Филиппиком, и домогаются во главе с подкупленными вождями возвести одного из них на престол Базилевса. Пять братьев эти – потомки Базилевса Феодосия, но в Управде течет кровь Юстиниана. В братьях – кровь эллинская, а в нем – славянская. А разве не говорил многократно Гибреас, что эти именно племена должны властвовать над Византией, но не племя исаврийское, не племя Константина V, мерзостного и нечестивого Базилевса, наследника отца своего Льва Исаврийского. Разве не должна покориться славянам и эллинам, народам европейским, Империя Востока, омытая морями Черным, Пропонтидой и Эгейским, и разве пристало Империи быть под властью народа исаврийского, – народа полусемитического, полутуранского, – племени холодного, жестокого, неспособного к возвышенной мысли, враждебного искусству и православию. Племени, проявившего себя дружественным Злу, порождением Смерти и Бездны, отвергающего продолжение жизни через сотворение икон, поклонение которым стремится оно ниспровергнуть.

Они вспоминали, как Гибреас, устремив на них сверкающий взор и оправив мгновенным движением свою фиолетовую рясу игумена, расшитую серебряными крестами, присовокупил, что Зеленых, упорства которых Солибас не мог сломить, следует привлечь к заговору, сочетав воедино Управду и Евстахию, внучку слепых, и тем водрузив в Восточной Империи владычество племени эллинского, объединенного с племенем славянским. Эти Зеленые не предали бы людей, которые одаряли их целых сорок лет, так как поддержка Зеленых выпала бы тогда кровной наследнице старцев. Да и возможно ли притом удовлетворить братьев, из которых каждый жаждет, чтобы престол достался именно ему, раздираемых плачевными спорами всякий раз, как замысел близился к осуществлению?

– Зеленые собираются у пяти братьев. На одного из них они предполагают возложить венец. Постарайтесь, чтобы вооруженные орудием, силу которого я все еще исследую, они бились за Евстахию, которую я соединю с Управдой. Внушите им, чтобы не растрачивали они бесплодно сил своих в пользу слепых, неспособных править Империей, если бы в Великий Дворец их даже призвали!

И Гибреас прибавил:

– Идите! И знайте, что слова ваши прозвучат среди внимательных слушателей, так как то же, что и вам, я высказывал уже Евстахии, и она ждет лишь вашего призыва, чтобы повлиять в свою очередь на Зеленых!

Гибреас говорил правду! Пять престарелых братьев столь славного происхождения, которым повелел Базилевс Филиппик выколоть глаза, обладали сказочным богатством и влачили жизнь свою во тьме глубокой ночи, но не покидали своих замыслов, горели пламенным желанием дожить до того дня, когда, овладев престолом Самодержцев, они смогут упиться на Ипподроме лязгом мечей, звонами оружия и восторгами толпы – на Ипподроме, некогда бывшем свидетелем их жестокой муки. Вся Византия знала их. Перед ними расступались, когда они выходили из дома в сопровождении слуг, таких же старцев, как они. Их строгие лица, полые скважины их глаз, седые бороды, восковой цвет кожи, гладкие пряди волос, ниспадавшие на согбенную спину – все это будило легенду ужаса и сострадания. И каждый как бы переживал горько подтачивавшее их желание, каждый думал о жестокости Филиппика, похитившего у них жизнь, которую они влачили с тех пор в чередовании беспросветных дней, слабо озаренных, как бы мерцанием, жизнью внучки, рожденной сыном одного из них, павшим где–то вдали, в неведомой битве. Они нарекли ее именем Евстахии, воспитали, лелеяли, обожали до безумия, готовили к престолу, которого не суждено было увидеть им сами во тьме их выколотых глаз.

Они достигли края Византии, причалили и вышли из ладьи, укрыв ее в песке прибрежной бухточки, встревоженной лепетом плескавшихся волн. Обогнув угловой выступ стен, Гараиви и Сепеос подошли к Золотым Вратам. Высокие, мощные, обрамленные коринфской колоннадой Золотые Врата увенчаны были языческим изваянием Победы, а по бокам украшены начальными литерами имени Христова и знаками креста. На одной стороне виднелся огромный образ Иисуса в исполинском лунном ореоле, и, казалось, застыли над толпой божественные брада, очи, чело. Толпа, в которой смешивались люди различных племен, проходила в ворота. Желтые Венгры с выпуклыми глазами, грязные Болгары с жирными бараньими волосами, бледные Славяне с резкими очертаниями грустных лиц шли за нагруженными колесными повозками, которые тащили быки. Эллины, Македоняне, Албанцы, Сицилийцы, Капподокийцы, Исаврийцы, Фригийцы, Киприоты, Родосцы, Критяне, Скифы – все в портах, собранных в кольцо складок у лодыжек. Люди шли пешком, ехали верхом, сидели в повозках, искусно сработанных из плетеного тростника, из дерева или из набойной кожи, обитой по краям железом, в повозках, в которых впряжены были волы, звеневшие бубенцами, или ослы в громко поскрипывавшей упряжи.

Виднелись дома, сперва низкие, плохо оштукатуренные, с оконцами, вырезанными в серых или розовых стенах, потом высокие с пышными фигурами, обрамленными колоннами, с открытыми прямыми лестницами, окаймленными золочеными перилами; зубчатые стены монастырей, пышно отороченные зеленью обширных садов, раскинувшихся за воротами, выложенными черным или красным мрамором; храмы, часовни, моленные, укрывшиеся в глубине переулков, в которых собаки полукружием лежали, греясь на солнце. Раздавались резкие звоны симандр, призывавшие православных, и неслышной поступью скользили в храмах молящиеся, подходя к большим иконам, освещенным гладкими восковыми свечами. Наконец, показалась белая аллея, аллея Побед, непрерывно пересекавшая город от Золотых Врат до Форума Августа. Она вилась между дворцов, бань, площадей, колонн, арок, посеребренных или позолоченных, сверкавших неясными очертаниями в сиянии дня, утопавших в блестящей мгле.

Раскинулись зеленеющие дали, местами из черепичных желобов лужицами растекалась вода и лобызала ноги прохожих. Речка Лихое текла, окаймленная домами бедняков, скудость которых не скрашивалась соседством нескольких богатых домов с террасами, оплетенными растениями. Маленькая речка – она извивалась среди ив, тополей и платанов, густо зеленевших по ее берегам. Дальше тянулись пустыри, на которых пестрели дикие растения: горделивые сине–красные мальвы, едкая крапива с зубчатыми листьями, бледные ниворосли и голубые воловики, шиповник, бузина, пышная чаща кустов, в которой таились ящерицы.

Гараиви и Сепеос вошли в казавшийся беспредельным сад и приблизились к древнему дворцу из розового мрамора. Два боковых крыла окаймляли главный розовый портик, перед которым розовел другой портик, венчавший преддверие, вымощенное цветными плитами, соединенный с наружным порталом, также из розового мрамора. Свет, проникавший через пилястры, освещал роскошную лестницу, которая вела в первый и единственный этаж дворца, с многими просветами в стенах, увенчанный куполами по углам. От лестницы проходы расходились в залы, искусно задрапированные тканями в зеленых и золотых узорах. Они поднялись по ней, ведомые седовласым, безбородым старцем в длинном волочившемся одеянии, расшитом тусклыми узорами. До них донесся громкий гул голосов, и скоро они проникли в зал, полный народа.

IV

Через уходивший ввысь купол проникали в зал лучи дня. В глубине он замыкался полукружием стены и был украшен причудливой мозаикой, зеленой и золотой. Медальоны с начальными литерами Иисуса Христа переплетались с лепным кружевом, расцвеченным розетками, отчего удивительные сочетания зеленого с золотым казались еще необычнее. На возвышении стояли пять просторных бронзовых тронов, узор которых изумлял своими полукруглыми спинками в обрамлении женских рук, ниспадающих к сиденьям из слоновой кости, в пурпурных покровах. Стены вокруг возвышения убраны были ниспадавшими тканями, фиолетовыми и пурпурными, сколотыми золотыми орлами, железными копьями и синими глобусами с серебряными звездами. Люди сидели и беседовали на тяжелых деревянных скамьях, на прочных седалищах, стоявших возле стен.

– Близок час, который назначили Никомах и Асбест!

– Да! Но Критолай и Иоанникий хотят ждать.

– Ждать, в то время как Зеленые жаждут рукоплескать человеку, у которого хватит мужества стать Базилевсом!

– Ах, но надо ждать, пока не даст согласия старший Аргирий.

– Но Аргирий, дед Евстахии согласился! Да, согласился.

Вставали, клялись, сомнения рассеивались перед уверениями. Весь зал повторял имена: Никомах, Асбест, Критолай, Иоанникий и Аргирий старейший.

– Мы удивим братьев, – заметил Сепеос, садясь возле усевшегося в стороне Гараиви. – Они не ведают еще об Управде, и я брошу имя Управды им в лицо. Зеленые перейдут на нашу сторону, они хотят биться за истинного Базилевса.

Они стали выжидать, изучая повадки и фигуры людей, без устали поглощенных препирательствами, разводивших руками, в плохо скрытом пылу сталкивавшихся друг с другом, с отверстыми ртами, нос к носу, лицом к лицу. Особо старались вожди партий, образованных Зелеными, боевое усердие которых расточалось бесплодно усобицей пяти братьев, всякий раз, как близился час решительной борьбы за престол. Среди Зеленых выделялся Солибас с лицом, как всегда спокойным, чернобородый, с бесстрашными глазами – в нем чувствовалась какая–то особая сила и самоуверенность.

Раздались звуки органа, приветствовавшие слепцов и подхваченные залом. Медленно раздвинулась тяжелая завеса на бронзовом пруте, соединявшем две колонны в глубине золоченого свода. Слепцы шествовали в роскошных голубых тогах, ниспадавших прямыми складками, и в желтых далматиках с металлическими украшениями. Уборы из искусно подобранных павлиньих перьев переливались на их головах. Широкие коралловые ожерелья окаймляли шеи, а в руках они держали глобусы и серебряные ларцы. Ларцы в виде храмов казались чудом ювелирного искусства – создание безвестных художников резца и молотка.

– Евстахия! – приветствовали девушку, шествовавшую между двух слуг, облаченных в печально зеленые старческие одеяния. Розовая, с полными нежными щеками, с темными ресницами, еще более потемневшими от прикосновения сурьмы, одетая в ткани фиолетовые, пурпурные и голубые, в красных туфлях с причудливыми серебряными аистами на носках, спокойно заняла она, пока рассаживались на изогнутых тронах слепцы, седалище слоновой кости, вперив в собравшихся взгляд хрустальных глаз. Девственная юность ее двенадцати лет, сияющие одежды, очарование ее головы в простом уборе волос, подобно диадеме венчавших ее лоб, в повязке, сверкавшей рубинами и топазами – все это как бы овевало ее лучистым ореолом, осеняющим на иконах святые лики. Слуга подал ей жезл в виде красной лилии, эмалированный, из драгоценного металла. И опустив металлический стебель на колени, она склонила распустившуюся чашечку цветка на плечо и сидела, медленно обводя всех глазами.

Орган прогремел Славословящую Осанну, повторенную внимательным собранием.

Из слепцов поднялся Аргирий, сделал знак, и, погладив изжелта седую бороду, устремил на Зеленых свои пустые глазницы.

– О, Зеленые! Зеленые!

Смолк орган и Аргирий возвестил свое решение, потрясая глобусом в одной руке и ларцом в другой:

– О, Теос! О, Приснодева, Матерь Иисуса! Вот уже сорок лет, как повелел выколоть мне глаза, похитил у меня сияние светоносного солнца коварный, презренный изверг Филиппик за то, что я, Аргирий, хотел освободить Византию от его господства. Разве не достоин я быть возведенным на престол во время бегов Ипподрома, я, Аргирий, в котором течет кровь древнего Феодосия, еще до сих пор хранимого памятью всего народа. Другой Самодержец, сын нечестивого Льва Исаврийского, угнетает сейчас племена Империи, сокрушает православие, хочет изгнать поклонение иконам, славу Святого Креста! Я поднялся, чтобы просить вас, о Зеленые, напасть на мерзостного Константина V и меня, Аргирия, провозгласить Самодержцем Востока.

Произнеся такую речь, он сел. Выступил Никомах. Объявил, что не откажется ради Аргирия от притязаний своих на престол. Разве сможет столь преклонный возрастом Аргирий сохранить державу и ларец – величавые знаки могущества и силы? Пусть минуют четырех остальных и отдадут престол ему, Никомаху, и он воцарится прославленным Базилевсом Самодержцем! Бешено потрясал он голубым глобусом и чеканным, серебряным ларцом, со вставленными в него сияющими красными каплями рубинов и с куполом величиною не больше кулака.

Невольно поднялись остальные слепцы, а Аргирий кусал себе от ярости губы. Они надрывно заговорили все сразу, прельщенные призраком власти, пленявшим их погасший сорок лет тому назад взор. Они взывали к Зеленым, вождей которых подкупали, чтобы иметь в своем распоряжении в нужное время боеспособные войска. Вражда честолюбивых братьев была очень велика, они опьянялись охватившим их безумством, хотя обстоятельства требовали благоразумного согласия.

Более других кричали Критолай и Иоанникий. Они не хотели ждать. Спорили с остальными. Их распри передались публике в зале, распавшейся на спорящие группы. Зеленые, не придя к единодушному решению, обрекали себя на бездеятельность. Выбившись из сил, слепцы сели все разом. Евстахия поводила глазами. Часто присутствовала она на подобных собраниях, всегда кончавшихся взаимными пререканиями, обессиливавшими Зеленых, жаждавших действовать, биться на Ипподроме за провозглашенного ими избранника Базилевса.

– О, Зеленые! Зеленые! Зеленые!

Это зазвенел голос Сепеоса. Одной рукой он опирался на рукоять меча, другой сжимал свой круглый шлем без забрала. Нервная с тонкими очертаниями выделялась голова его в рамке черных волос, подрезанных у шеи. Слепцы устремили на него глазницы, пристально смотрела Евстахия, и Солибас подмигивал ему весьма откровенно, как бы поощряя говорить.

– Я поведаю вам нечто бесспорное, нечто чудесное. Вы не знаете на, кого возложить венец, а Византия укрывает правнука Базилевса, не менее славного, чем Феодосии, происходящего из племени, через которое возродится Империя. К чему тратите вы силы ваши на старцев, терзаемых ревнивыми раздорами, а не боретесь вместе с отроком зрящим, полным мужества и силы. Православные приветствуют его. Святая Пречистая стремится, чтобы он стал Самодержцем. Товарищи ваши, Зеленые – его сторонники! Спафарии, подобные мне воины, отважатся восстать за него. Я сказал! Да, сказал! О Зеленые! Будьте мудры. В лице непорочной Евстахии сочетайте кровь Феодосия с кровью этого правнука славного Базилевса, и я обещаю вам решительную, быструю победу над Константином V, которого мы свергнем с престола в тот день, когда вы захотите!

Евстахия выронила свой жезл в виде лилии, пораженная неожиданным брачным предложением. Она знала, что лишь в ней одной течет кровь слепцов. Знала, что она единственная наследница их богатств и притязаний. Пять братьев заволновались, хотели противоречить, предпочитая туманную надежду на престол, несогласные уступить его другому, торжество которого принесло бы им лишь косвенный успех через брачный союз с Евстахией, но со всех сторон поднялись крики:

– Имя его! Его имя!

– Я назову вам его: Управда, потомок Юстиниана, из племени славянского!

Это говорил уже Гараиви. Встав, он поворачивал во все стороны изборожденное морщинами лицо, оттененное скуфьей. И ухватившись руками за мощную грудь, прикрытую заплатанной далматикой, он пылко продолжал:

– Я согласен с мыслями доблестного спафария. Он прав. Имя мое Гараиви, я враг Константина V и хорошо знаю юного отрока. Он непорочен и возродит Империю Востока, возвеличив в ней племя славянское, в котором он рожден, и племя эллинское, из которого происходит Евстахия. Евстахия, в которой течет кровь Феодосия, не отвергнет кровь Юстинианову. И народ будет рукоплескать их союзу. Православные будут чтить их потомство, и благословит их Святая Пречистая в лице своего игумена, но не Святая Премудрость, слишком надменная, чтобы смочь воздвигнуть прочную власть Базилевсов!

Неудержимым потоком лилась его речь, в которой он возвещал им теперь учение Гибреаса. Он уносился на крыльях своего семитского воображения, туманившего его мысли, и восхвалял таинственное оружие игумена, о котором никто ничего не знал, ничего не знал и он сам. Слепцы заволновались:

– Неужели вы, которые столько лет нас поддерживали, покинете нас?

Заалело угловатое лицо Аргирия. Он простер руку над головой Евстахии.

– Никогда! Никогда!

– Престол должен принадлежать мне, а не обманщику, не тому Управде!

– Неведомый пришелец!

– Искатель приключений!

– Он прельщает вас, как Ад грешников!

Братья кипели негодованием, убеждая народ в зале.

Все волновались. Раздались возмущенные слова Сепеоса:

– Неведомый пришелец, обманщик! Здесь Солибас! Вы не отвергнете, о, Зеленые, вашего возницу, возница ваш знает об Управде, участвует даже в его заговоре!

Под настороженными взглядами Зеленых поднялся Солибас. Дрожало его красное лицо, обрамленное черной бородой, плотно облегала его тело одежда, расшитая золотом с перевязью зеленого цвета – символа партии. Он заговорил, слегка волнуясь:

– Я, возница вашей партии, о, Зеленые, удостоверяю истину слов Гараиви и Сепеоса. Да! Я участвую в заговоре за Управду и так же, как слушаете сейчас вы, слушали меня многие Зеленые, не менее вас жаждущие биться с Константином V. Я чту племя эллинское. Оно более достойно венца, чем племя Исаврийское, которое царит сейчас в Великом Дворце в лице нечестивого Базилевса. Но я хочу торжества племени эллинского. Эти старцы, пять братьев, которые уже целых сорок лет сковывают ваш пыл, разве смогут они воздвигнуть это торжество, они – люди немощные и дряхлые? Соединяйтесь с Зелеными, которые поддерживают вместе со мной Управду. Не расходуйте ваших сил на попытки, всегда подавляемые слепцами, и сочетайте воедино притязания наследницы их, эллинки Евстахии, с притязаниями славянина Управды. И Зеленые, которые следуют за мной, будут бороться вместе с вами, в рядах ваших будут биться спафарии, которых увлек Сепеос, и православные, поклонники учения Святой Пречистой, и народ византийский, враждебный порочным Базилевсам. За вас поборется еще на Ипподроме возница ваш Солибас и стяжает новые серебряные венцы, и, победив Голубых, всех Голубых, понесете вы его на своих плечах!

Зеленых волновал его голос, от которого веяло борьбой. Как часто рукоплескали они ему, как часто выносили его со скачек на своих плечах под пение гимна Акафиста. Он воспламенился. Живо восстали в памяти его внушения игумена, в беседах своих обсуждавшего союз Евстахии и Управды. Как–то игумен посоветовал ему посетить одно из собраний Зеленых у слепцов, и вместе с Сепеосом и Гараиви призвать их к борьбе за престол в пользу обоих детей.

Заговор как бы обрастал силой, деньгами и вождями. Он объединил Зеленых, теперь уже готовых с оружием в руках напасть на Самодержца Константина V.

На Солибаса устремлены были пытливые взоры. Но не бесплодно ли надеяться на слепцов, подстрекать их, бороться для них за престол Базилевса, которого, отстраняя остальных, исключительно для себя жаждал каждый из пяти братьев. И Зеленые вспоминали их распри, пререкания, их взаимное недоверие, ненасытное честолюбие. Вспоминали безумие братьев, ущербность их помраченного мозга, недоступного согласию и братской дружбе. Евстахия сейчас подрастает, – разве пристало ей вечно быть безучастной игрушкой этих жертв Филиппика, которые скорее умрут, чем отрекутся в ее пользу, хотя она воплощает надежду, юность, девственность, а они – старческую дряхлость и бессилие?

Имя Управды было знакомо им. Они слышали о нем ранее от Зеленых, которые следовали за Солибасом. Вопрос казался исчерпанным. Решение, принесенное Солибасом вместе с Гараиви и Сепеосом, радовало их. Они заметили блеск одобрения в глазах Евстахии, и это подкрепило их уверенность, что они не изменяют делу крови эллинской, так как торжество этой именно крови будет целью объединенного восстания. И не обращая больше внимания на слепцов, разъяренных своим одиночеством, они окружили возницу, лодочника и спафария.

__ Мужи доблестные и отменные! Вы знаете, конечно, этого Управду, которого мы возведем на престол Базилевса, чтобы через Евстахию, которая соединится с ним, вступило потомство Феодосия в Великий Дворец.

Так восклицали Зеленые. В пылу боевого усердия, один из них сжал даже кулаки, закрыл глаза.

– Мы будем рукоплескать Управде, так как победим с ним Голубых, и Солибас стяжает достаточно серебряных венцов, чтобы несли его Зеленые на плечах!

Кипели негодованием слепцы:

– Уходите! Покидайте нас для этого Управды! Нашего золота, Зеленые, нашего дворца не видать больше вашим вождям. Мы сможем покорить Империю и без вас!

Они удалились в сопровождении встревоженных слуг, тучных евнухов, глухонемых, ничего не говоривших и не слышавших, одетых однообразно в зеленые тоги под цвет мозаики стен. И Иоанникий, обернувшись, произнес суровым голосом, вытянув в пространство отягченную ларцом руку:

– Они обманывают вас: Сепеос и Гараиви, и ваш возница Солибас, да, обманывают, и вы убедитесь скоро в этом. Мы отстраняемся от вас!

Не выпуская из рук глобусов и ларцов, слепцы осыпали друг друга жгучими упреками в одной из смежных зал. Безмолвно увели Евстахию слуги в зеленых одеяниях, и очарованная возвещенным, она улыбалась и кланялась. Часто доводилось ей присутствовать на собраниях Зеленых, на которых обсуждались замыслы восстания, но слепцы всегда мешали заговорщикам, полные взаимной ревности и недоверия. В глазах ее собрания эти превратились в обряд, который приходилось исполнять на пути к достижению венца Империи. Она знала, что отец отца ее, Аргирий, предполагал передать после себя венец этот ей, минуя братьев.

– Ты слышал? – прошептала она согбенному старцу, поспешившему раздвинуть перед Сепеосом и Гараиви завесу, закрывавшую угловой выход. – Есть Управда в Византии, и он станет Базилевсом. Гибреас, по совету которого я ношу всегда жезл в виде драгоценной красной лилии, внушил мне, что я буду его супругой. Я повлияю на Зеленых, и они помогут мне.

Ее природное честолюбие прониклось чистой надеждой внедрить православие, как проповедовал его Гибреас в часто посещаемом ею монастырском храме, и в брачном союзе этом ей мерещилось нечто в высшей степени вдохновенное: некое господство родного ей племени эллинского и племени славянского, неисчислимые полки которого стекались к границам Империи. Оба народа эти покорят вселенную. Дети детей их будут царствовать в Византии под сенью Теоса, Иисуса и Приснодевы, и отныне законом для народов трех материков сделаются повеления, исшедшие из Великого Дворца, в котором воцарятся она и будущий супруг ее.

Зеленые расходились. Одни направились к стенам, замыкавшим город с суши. Другие спустились по мшистым берегам Лихоса, кучками рассеялись по аллее Побед и прощались, прикладывая палец к губам, как бы внушая себе блюсти тайну. Сепеос, Гараиви и Солибас расстались у синевшего бордюра перед аллеей Побед, обрамленной дворцами, в которых за занавесями этажей мелькали белые лица женщин, украшенных драгоценностями. Наибольшей решимостью казался проникнут Сепеос. Союз славянина и эллинки вселял надежду на рождение династии и объединение усилий Управды и слепцов. И это наполняло его великой радостью, придавало неподдельную отвагу голосу его и осанке. Его воодушевлением прониклись Солибас и Гараиви. Лодочник хотел немедленного разрушения Святой Премудрости, где царил во имя соображений государственных патриарх–скопец, в котором игумен видел своего врага. Солибас обещал одержать на бегах много побед над Голубыми для Зеленых, которые будут властвовать в Империи Востока, возрожденной Управдой и Виглиницей. Сепеос доказывал, что необходимо поднять мощное восстание, не дожидаясь таинственного оружия, обещанного Гибреасом для Зеленых, и мечтал, как он средь бела дня нападет в Ипподроме на Константина V и умертвит его на глазах сотен тысяч зрителей. Меч его пронзит, – хвалился он, – не только Константина V, но и высших сановников: Великого Правителя Дворца, Великого Друнгария, Великого Логофета – степени эти перейдут, несомненно, к ним троим, – Протостатора, Протовестиария, Великого Стратопедарха, Блюстителя Певчих, Великого Архивариуса, Протиэракария, Протопроэдра, Проэдра, Великого Миртаита, Каниклейоса, Кетонита, Кюропалата! Заметив на лице Гараиви сильную досаду, которая всегда забавляла его, он прибавил, что Виглиница после стольких подвигов охотно наречет его своим супругом – она, которой суждено стать сестрою Базилевса.

Гараиви отвязал свою ладью, спрятанную под Золотыми Вратами, и возвратился в Византию тем же путем, каким приплыл.

V

Дневной свет растекался под сводами, золотил ризу молящейся Приснодевы, разгонял туманный сумрак монастырского храма и обнажал его сверкающую наготу, постепенно освещая свод с четырьмя фигурами ангелов, имевшими мощный торс и руки, простертые в бесконечность Небес и держащие трубы, словно кресты на покровах рак, извлеченные на свет Божий из замогильной бездны. Изображение Иисуса лучилось золотом над карнизами обеих галерей, на которых изображены были мифические животные – павлины, голуби и агнцы – под сенью символического винограда, листва которого раскидывалась удивительными сочетаниями. Показался священник Склерос. С механической правильностью опускалась и подымалась в беззвучном смехе его борода, похрустывали в такт зубы. Он нес зажженную восковую свечу, в свете которой рыжая борода его горела еще ярче, и ронял в бороду слова, весело подхватываемые эхом пустого храма. Быстро закрыв за собой дверь узкого прохода, выходившего на широкую лестницу, ведущую в здание пристройки, он кричал:

– Не смейте ходить за мной, когда я зажигаю светильни Святой Пречистой! Я запрещаю вам это! Я отец ваш Склерос, которому игумен вверил надзор за благочинием храма! Если не послушаетесь, я накажу вас всех: высеку Параскеву, Анфису, Николая и Феофану, хорошенько выбраню Даниилу и Кира и не обниму младших Акапия и Зосиму, который не сосет больше и не сидит спокойно на месте.

За дверью раздался взрыв смеха, расшалившиеся дети стучали в дверь ногами. Склерос быстро удалился, прибавив на ходу:

– Я не секу, не браню, не обнимаю вас, но и мать ваша Склерена не обнимет вас, а высечет и выбранит!

Он зажигал понемногу свечи, вставленные в паникадила, стоявшие у исполинских колонн. Склонив голову, прошел он перед ликами в лучистых венцах, задул свою свечу, взял в руки метелку, висевшую у его шерстяного пояса и вошел в алтарь за низким иконостасом, увенчанным киборионом в виде тиары и покоившимся на четырех колонках розового дерева, – чтобы смахнуть там пыль с престола. В глубине храма большое изображение Приснодевы выступало на вызолоченном фоне закругленного свода, она устремила свой взор ввысь, до пропускавших сияние дня стекол. Гонимая метелкой, летела мельчайшая пыль с престольного покрова, тяжелого, пышно расшитого, узор которого изображал Иисуса в роскошной красной хламиде и золотой мантии. В одной руке он держал Евангелие, а другую простер к пейзажу, деревья которого вытканы были из тонких кораллов. По сторонам его стояли брадатые Апостолы в длинных туниках, унизанных жемчугом у чресел. Дальше шли религиозные сцены с участием народа, усердно вытканного золотыми, красными и зелеными нитями, сплетавшимися по всему покрову в красочных узорах.

Он остановился на другом конце храма под внутренним нарфексом, сверху донизу выложенным мозаикой. Ее четырехгранные камешки украшали междустолбие, и узоры их восходили до открытых аркад корабля и до сводов наружного нарфекса, вплоть до обеих галерей. Исполинские живые сцены слагались в пестроте мозаичных сочетаний. Вот рыжеволосый Иисус, с расчесанной бородой, устремлял лик свой, полный красоты. Такой же Иисус шествовал на берегу озера – Тивериады, – окаймленного голубыми холмами, и голубь летел над ним в ярко–голубом небе. Его окружали Ангелы и рыбы, птицы и звери бродили меж людей, изображенных над павлинами, и воздевали Апостолы вверх главы свои в золотых венцах.

Священник скрылся за низкой дверью, выходившей во внутренний двор с мраморной купелью. Здесь на дворе, венец вокруг главы Иисуса сиял под лучами солнца, как полированная медь, и его красная хламида алела, точно маков цвет. Возле него Приснодева, наоборот, утопала в голубом, и осиянные Апостолы изливали ровный отблеск на голубые краски дня.

Подоткнув коричневые рясы, два монаха поднялись на подмостки, прилаженные к стене. Третий раскрыл внизу большой циркуль, сделанный из двух камышовых тростей. Четвертый размешивал в деревянных ведрах краски: темно–красную с рыбьим клеем, светло–зеленую, нежно–голубую, черную и белую. Поместившиеся наверху писали Преображение Господне. В середине очерченный кругом Иисус в лучистом венце прижал одну руку к сердцу, поддерживая другой складки своей одежды, справа Святой Иоанн и Святой Лука на фоне синевы небес склонили головы в желтых венцах и воздевали руки. Туманились очертания скалы под крестом, на котором распят был Сын Божий. Внизу располагались Присные: опустилась наземь плачущая Магдалина, стояли коленопреклоненно Апостолы. Вокруг них красовался убор растений, усеивавших землю необычными акантами. Однако композиция оказалась неудачной, фигуры вышли из–под кисти длинными и тонкими, головы маленькими и бледными, линии воздушными, облегченными, скорее подобными очертаниям золотых венцов, которые расцвечивались теперь кистями монахов, искрометные, круглые, похожие на блюда из золоченого серебра.

Молоток ударил в диск: Иоанн тащил своего осла, беспрерывно награждая его пинками в грудь, и тот изогнулся, натянув узду, выпучив живот, запрокинув голову с развивающейся горизонтально бородой, раздвинул ноги, сопел, фыркал. Тяжко навьючен был осел, которого Иоанн хотел когда–то назвать «мерзостным», прозвище, которым награждали нечестивого Константина V! На спине осла стояла большая корзина с грудой овощей, в которой красные луковицы индийского перца перемешались с белой, круглой репой. Под ними обильно зеленели листья укропа, спаржи и салата, краснели куски окровавленной говядины, баранье сало жалось к головам рыб. Вдоль стены, окружавшей двор, тянулась каменная скамья. Иоанн, обессиленный, опустился на нее и начал рассматривать исполинскую живопись, над которой по–прежнему работали монахи. Но осел заревел душераздирающим криком, который обычно исторгает ослиная пасть, когда животное развеселится.

– Замолчи! Или я назову тебя Константином V, которого отверг Христос!

Иоанн грозил ослу, но тот не унимался и не переставал реветь оглушительно и однообразно. Тогда Иоанн повис на узде, с силой откинулся назад и принялся бить животное подошвой ноги по крестцу, животу, шее. Осел притих, рев его перешел в ленивое ворчанье. Выпучив глаза, он по–детски уставился на необычную живопись монахов, не перестававших трудиться на помосте. Лунные диски венцов закруглились, пожелтели, достигли огромного размера, стали похожи на месяц над болотом. Кисти двигались справа налево, сверху вниз, и вот уже челом своим касались Апостолы небесной синевы. Тонкий Иисус напряженно поднимал свою красную хламиду и голубой омофор, в белокурый цвет окрасилась его борода, а полные нежности глаза созерцали Богомерзкого. Осел тоже рассматривал его и, пораженный намалеванным Богом, походившим на человека и не двигавшимся, он отверз челюсти и заревел.

Иоанн рассвирепел и простоволосый, сбросив на землю свою четырехугольную скуфью, обрушился с бранью на животное, которому монахи–живописцы с помоста грозили своими длинными кистями, смоченными краской.

– Аспид! Василиск! Порождение Адово! Враг икон! Богомерзкий Константин V!

Осыпая животное ударами, Иоанн втолкнул его в дверцу сводчатой конюшни, примыкавшей к узкому проходу, потом в одну кучу свалил на дворе съестные припасы, выгруженные со спины Богомерзкого, и все еще бранил его:

– Слышишь, ты заслуживаешь, чтобы тебя называли Константином V, Самодержцем, рожденным в извержениях!

Заткнув за кожаный пояс полу коричневой рясы, он вошел в храм; вышедшие на двор из другой двери монахи унесли съестные припасы. Храм сиял огнями всех своих свечей, светом всех лампад. Через стекла изливались лучи все еще жаркого, несмотря на зиму, солнца и, сливаясь с огоньками лампад, окрашивали их в неопределенно–желтые, темно–фиолетовые оттенки, обрамленные прозрачной, кружащейся дымкой. Прямая лестница поднималась на утопавшем ранее во тьме амвоне, который кибрионом своим касался навеса свода и сиял, выложенный мрамором серпентинным и пурпуровидным. Выше осветилась первая галерея – гинекеон – и рисовались очертания за ее серебряно–бронзовой решеткой. Это двигались женщины и на шее их и груди мерцали скромные украшения, они были безмолвны и строги, как бы бесплотны в складках своих одеяний. Солнечный свет ниспадал во храм через отверстия срединного купола, и казалось, что четыре Ангела, вдохновенно трубящие в золотые трубы, уносятся в потоках золотых лучей, как бы спасаясь от сияющего водопада стремительным бегством.

Горело много лампад, спускавшихся со свода на золотых или серебряных цепях. Нежно колыхались они, овеянные воздушной струей, стремились друг к другу, но не сталкивались, раскачиваемые едва ощутимым дуновением.

Благочестиво склонился Иоанн перед ликами, изображенными над карнизом галерей. Глубину его благоговения перед Приснодевой овального свода выразил его косматый череп в четырехугольной скуфье пепельного цвета. Благоговение перед Иисусом проявилось в склоненной голове и губах, наскоро пробормотавших слова молитвы. Пройдя перед иконостасом, в трех гранях которого вертикальными рядами уходили ввысь лики Святых и Богоматери, он исчез за низкой дверью, открытой из наоса.

Православные скользили мягкими башмаками по выложенному каменными плитами полу. Они склонялись перед иконами, устремляли восхищенные взгляды к Приснодеве в золотом венце, вокруг белого лика которой струились, лобзая, преломленные стеклами лучи. В храме было много эллинов в одеяниях, падавших прямыми складками, расшитых сияющими узорами, изображавшими религиозные сцены. Встречались лица с арийским профилем, – это пришельцы из–за рубежа Империи, едва тронутые христианским учением, но с душой пробудившейся, лихорадочно стремившейся к мифологии византийского искусства. Они творили тихую молитву, а на галерее Оглашенных другие шептали в мольбе, читая Евангелие, находили на страницах Апокалипсиса прорицания, дорогие церкви Добра, – прорицания, наводившие их на мысль о празднике Брумамона, который восславят завтра Базилевс Константин V и Патриарх Святой Премудрости.

Ах! Этот конь смерти, именно он, Константин V, а не женщина, покорившая народы, соблазняющая их гнусной похотью, олицетворена во Святой Премудрости. Не ошиблись откровения народной церкви, рассказывая о женщине в солнечных одеждах, о лошадях с хвостами, извивающимися подобно змеям, о народах, совращенных зверьми семиглавыми и десятирогими, о ложных ангелах, иссушающих реки, погружая в них чаши порока! Воистину воплощали Базилевс и Патриарх могущество и силу, и православные, читавшие Евангелие, устремлялись во Святую Пречистую слышать, как проклянет их Гибреас!

Наос наполнялся монахами, несшими изображение Христа на древке высоких крестов, хоругвями, фиолетовыми, синими или черными, красными зажженными свечами. Заструилось пение, послышались звуки тихих голосов. Монахи составили круг, многие опирались на выгнутые палки, а игумен скорбно шествовал к иконостасу, и нежно трепетали, ниспадая на плечи, тонкие пряди его волос, и их каштановые волны оттенялись на его фиолетовой ризе, усеянной серебряными крестами. Выпрямившиеся очертания заколыхались на галерее оглашенных и в гинекее, зазвучали женские и мужские голоса, сначала нежные, молящие, стелющиеся, потом сильно разросшиеся, подкрепленные голосами всех монахов, в том числе и Гибреаса, скрытого иконостасом, о деревянные, разрисованные стены которого преломлялся его голос. Церковь наполнял вдохновенный гимн, он возносился к куполу и к поперечным кораблям, струился от придела до самых стекол, почил под навесами сводов, осенял склоненные головы и как бы уносил ввысь четырех исполинских ангелов, победоносных и мощных, без устали трубивших в трубы свою бесконечную Осанну или Аллилуйя.

Гибреас служил греческую обедню, в алтаре на престоле, покрытом льняным антиминсом. Сначала трижды осенил себя с правого плеча на левое крестным знамением, сложив три первых перста своей руки и склонившись, но не вставая на колена, облеченный в стихарь из тонкого шелка, опоясанный поясом, к которому привешена была палица. Произнеся Confiteor и входную молитву, он взял благоухавший нежный хлеб, преломил верхнюю половину со знаком Христа Победителя, символом далекой древности, опустил хлеб в золотую чашу, налил в нее освященные воду и вино, покрыл чашу крестом, и свершилось Жертвенное Таинство Евхаристии, претворились хлеб и вино в тело и кровь Христа – во Святые Дары для всех.

Игумена почти не было видно, звенел лишь дрожавший его голос, выкрикивавший гимны, молитвы, моления. Чуть заметно развевалась его редкая борода, сверкали глаза, и на миг обратил он к склоненным головам православных лицо, как бы сливаясь с ними в едином экстазе. Скоро опять началось пение, медленное, гнусавое. Воспламенялись в гинекеуме женщины, росли и крепли голоса мужчин, стоявших в кораблях и на первой галерее, усиленные мерным пением монахов. А трое врат нарфекса беспрерывно отворялись, и все новые волны православных вливались в монастырский храм, в котором от тесноты едва можно было двигаться.

VI

Бледно–розовый дневной свет наоса озарил скорбное лицо Гибреаса, выходившего из алтаря, окрасил лоб его бледностью апостольских ликов, начертанных во храме, переполненном народом в хламидах и длинных одеждах. Среди хоругвей, крестов и светилен поднялся он по крутой лестнице амвона. С высоты, из–под кибриона в виде тиары еще сильнее захватывали, мрачно волновали души православных скорбное лицо его, грустные глаза, некое веяние смерти в осанке его головы, во всем изнуренном его теле, облеченном в фиолетовую рясу митроносца. Наступило безмолвное ожидание. Закрылись жадно читаные Евангелия. Все повернулись к амвону, а висевшие лампады как бы застыли, и сверкали кресты на арках между изображениями Иисуса и святыми ликами. В овале все еще сияла Приснодева, росла и цветилась под лучами, падавшими в низкие окна, воздевала руки выше, ярче осенял ее золотой венец, доходивший до золоченого свода, сливавшегося с одним из четырех сводчатых навесов, на которых были изображены четыре исполинских ангела.

– Вы недостойны! От вас смердит! Не входите!

Это Гараиви отгонял от врат Палладия, Пампрепия и Гераиска, пытавшихся проникнуть в храм. Они стояли здесь с самого утра, презираемые многими православными, которые знали их порочную жизнь, и, несмотря на приторное, лицемерное выражение их глаз, считали способными на все. Никогда не покидала их слава эта, утвердившаяся за ними в предместье Влахерн и в Гебдомоне, и поэтому–то отгонял их сейчас от Святой Пречистой Гараиви, помнивший ходившие про них слухи, – потому–то отказался он следовать за ними, когда впервые заговорили они об Управде.

Вновь подходили многие молящиеся и дальше шли на цыпочках, чтобы не тревожить сосредоточенного настроения народа. Это были Зеленые. Вождем одной их части являлся Солибас, другие повиновались ранее слепцам, а теперь отдались всецело притязаниям Управды, сочетавшимся воедино с делом Евстахии, правнучки Феодосия. Возницы их обступили Солибаса, мощного, с роскошно развитыми мускулами, крепко закаленного в схватках и мятежах. Сановники Зеленых, Зеленые, облеченные должностями, следовали за демархом, важно шествовавшим в богатой, расшитой золотом одежде; нотариусы и архивариусы, мандаторы – передатчики приказаний демарха, поэты, даже сейчас, невзирая на подавляющую торжественность храма, скандировавшие проклятия Константину V; мелисты, перелагавшие стихи на музыкальные созвучия органа; органисты, исполнявшие песни, сложенные мелистами из стихов поэтов; живописцы и ваятели, писавшие и ваявшие лики Базилевса.

Печально падали прозрачно–скорбные слова, металлически горькие, подобные медным ядрам, ударяющимся о медный диск. Дрожь волнения вызывали редкая борода Гибреаса, сверкающие глаза его, лоб словно выточенный из слоновой кости, узкие плечи, простертые руки, окаймленные рукавами рясы. Игумен говорил о праздновании Брумалиона, – целый месяц обнимало нечестие стопы Базилевса Константина V, царствующего в Великом Дворце, в котором плясали вокруг фиала, называемого Триконк, с зажженными свечами, славословя Брумалион песнями, угодными государю, сановники, патриции и сенаторы, – все могущественные, все сильные. И Константин V, довольный, одарил их дарами, он пригласил их к столу, угощал лакомыми яствами, хмельными винами. А скопец–патриарх Святой Премудрости благословлял их! Само по себе празднование дней этих, разрешенное по уставу, не содержало ничего предосудительного. Но предчувствие говорит, что Константин V воспользовался днями праздника, чтобы подтолкнуть иконоборцев на какое–то Зло. Он был движим ревностью к вероотступному учению, которым намеревался освятить собор, ложно именующий себя святым. Уже внушает это патриарх нечестивым митроносцам, помазанникам алчным до золота и почестей, помазанникам, пример которых отвращает от Добра колеблющиеся души. На празднестве этом поклялись Голубые умерщвлять Зеленых, предавать Зеленых мукам, воспламененные Константином V, обещавшими им бега, на которых они должны были выиграть.

– Но тщетно стремится с помощью светской церкви сокрушить православие Базилевс, прозванный «мерзостным», так как осквернил своими извержениями воду, в которой был крещен, – Базилевс, любящий конский кал и потому прозванный народами «гнусным». Проклятие ему! Проклятие! Проклятие! Но силы сверхвечные, боготворимые под видом икон, породят мстителя в лице сияющего правнука Базилевса из племени славянского, которого соединит Святая Пречистая с правнучкой другого Базилевса из племени эллинского, чтобы оплодотворило весь мир Добро и одолело Зло!..

– Горе нам! Горе! Горе!

Визгливые голоса врезались в голос Гибреаса, и, устремив сверкающий взор свой на силуэты пяти братьев, он увидел пять белых бород, над которыми выступали пять необычной желтизны лбов, пять лиц воскового цвета, прорезанных впадинами выколотых глаз. Слепцы, воздевая руки, умоляюще складывали пальцы, и, сверкая золотом и металлами своих богатых одеяний, слишком просторных для их изможденных тел, стенали:

– Горе нам! Горе! Горе!

Страшная тревога овладела ими после речей Сепеоса, Гараиви, Солибаса на собрании Зеленых, происходившем во дворце близ Лихоса. Слепцы знали, что после празднеств Брумалиона Святая Пречистая созывает каждогодно под свои своды православных и разжигает ненависть их к проклинаемым ею Базилевсам. Они без боязни приказали отвести их в храм, тая смутную надежду, что их провозгласят Самодержцами. Но Гибреас продолжал, покачав слегка головой:

– Чтобы положить предел борьбе с иконами, чтобы изгнать племя исаврийское, не разумеющее поклоняться им, чтобы вручить венец и державу предназначенному, собрались Зеленые под сенью Святой Пречистой! Издавна преследуют их Голубые. Да не посмеют они отныне тревожить Зеленых, преданных учению Добра. Голубые – опора порочных Базилевсов, порожденных Злом. – И Гибреас обещал это при условии, что Зеленые не покинут отрока Управду, который соединится с непорочной Евстахией. – Не воздвигнет гонения на иконы синод, именующий себя святым, подчиняющийся помазаннику–патриарху! И не удастся Константину V преследование православных! Пусть не мечтают Голубые обрушиться на Зеленых, которые смогут возвести Управду на престол!

Неожиданно раскрывала заговор речь Гибреаса. Учение о Добре принесено из отдаленных стран, из глубины Азии, где оно возникло задолго до появления Иисуса в Иудее. Происхождение его арийское. На нем следы крови, родственной племенам эллинскому и славянскому, которые угнетает теперь племя исаврийское. В Европу его занес некогда Манес, и царивший тогда порочный Базилевс, персидский Самодержец, приказал содрать с него, живого, кожу и набить ее соломой. С тех пор ведут непрерывную борьбу манихейцы с силами Зла. Святая Пречистая счастливо унаследовала это учение и устремилась к борьбе за торжество его, а Гибреас расширил человечность исповедания, строя на нем оправдание иконопоклонения и вечности человеческих искусств. Уже в течение нескольких веков защищали с помощью Зеленых и православных игумены, его предшественники, бедных, униженных и Зеленых, проклинали богатых, гордых, сильных. Поэтому врагами Святой Пречистой была Святая Премудрость, за исключением храмов и монастырей, родственных Пречистой, с которой враждовала власть лицемерных помазанников – случалось, бывших иногда скопцами. И угнетался народ Великим Дворцом – властью государственной, воплощаемой нечестивыми Базилевсами, жадными сановниками, жестокими воинами. Но что из того! Настанет день, когда покорится низменная плоть эта возвышенному духу Святой Пречистой, которая возведет отныне с помощью Зеленых на престол род Базилевсов, воистину православных, сторонников учения о Добре, которое они, происходящие от племен эллинского и славянского – разветвлений древа Арийского, – смогут защитить лучше, чем Базилевсы Исаврийские – порождение крови низменной, полусемитической, полутуранской!

– О, Теос правосудный! Теос мститель! Иисусе! Иисусе предка нашего Феодосия! Святители! Апостолы! О, Приснодева! Приснодева Всемогущая!

И слепцы все еще воздевали бессильные руки, изнеможенные длани перед Зелеными, которые оставались, однако, безучастны. Раскачивались голые, удивительно белые черепа старцев, поднимались к дуге бровей, жестких, пушистых, подобных шерсти кошки, впадины их мертвых глаз. Старость обезличила их, они до такой степени походили друг на друга, что Критолая нельзя было отличить от Аргирия, Никомаха от Критолая и Аргирия, равно, как и от Асбеста и Иоанникия. Тот же визгливый, жалобный голос, та же неуверенная поступь людей, вечно осязающих беспросветный горизонт, горизонт без очертаний, без радостей солнца и морей. Все пятеро были одинаково одеты в пышные одежды, облечены в одинаковые далматики с Евангелиями, вышитыми на спине, с узорами Библии, вытканными в прихотливой пышности оттенков.

Они ясно сознавали значение слов Гибреаса, понимали, что не ткал он, подобно им, нитей таинственного заговора одиночки, но организовывал всенародное восстание, которое ниспровергнет старую власть и заменит ее новой. Они прекрасно сознавали, что теперь они ничто, что теперь с ними уже не считаются и что таким образом навсегда рушатся их мечты об императорском престоле.

Соединить с этим Управдой их надежду, их нежную, любимую Евстахию. Каково! Это предлагается открыто! Значит, они теперь ничто: мертвы, замурованы, как все те Базилевсы, которым они так стремились унаследовать!

Их охватил приступ острой муки! А Гибреас говорил все так же пламенно и рассеивал, как бы источал упоение Управдой и Евстахией. Жемчужные капли пота выступили на трепещущем лице игумена, опять сетовавшего на гонения икон, опять проклинавшего Константина V и лжепомазанных, позорного раболепства которых содрогается вечный дух Небес, сердце всего сущего, всякой жизни, дыхания, всех зрящих и молящихся!.. Нет! Нет! Не наложить василиску этому своих святотатственных когтей на православие! Нет, нет, не одолеют его лицемеры эти, которых он не называет по имени, эти сыновья Адовы, порождение собаки и змеи, вкушающие из корыта богомерзкого и гнусного Базилевса, посещающие геликэоны и триклинионы Великого Дворца, жирные, безобразные, скопцы как плотью, так и духом, эти священнослужители: патриарх, архимандрит, синкелларий, сакелларий, скевофилакс, хартофилакс, протодиакон, гиеромнемон, периодевт, протопсалтий, лаосинакт; эти ученые богословы и толкователи, извращающие истины веры, требующей, чтобы не гнали иконы, но наоборот, поклонялись им, окружали обожанием; эти гордецы, украшенные, обвешанные золотом, драгоценными камнями и тканями – церковь Адова. Наоборот – церковь небесная воплощена в лице Гибреаса и иноков Святой Пречистой, и православных и Зеленых. Не сокрушить этим временным победителям древа божественного вероучения, и они, исшедшие из смрада нечистот, способные питаться извержениями, не повергнут Апостолов и избранных, Архангелов и Ангелов, мучеников, избранных и власти небесные, сияющую Приснодеву и Иисуса, вечного заступника, Сына Божия и Человеческого, властителя людей, спасителя плоти и сердец!

В мерцающем кольце множества свечей сошел с амвона Гибреас с лицом еще более скорбным, проницательные глаза его сверкали, исхудалое тело съежилось и странно – как бы источало с головы до ног небесный, голубой отблеск. Пять братьев были захлестнуты потоком двух тысяч человек, с которыми смешались женщины, вышедшие из дверей гинекея, – женщины, поклонявшиеся Иисусу, спокойно созерцавшему их через многообразие своих писаных ликов, нежных, белых с расчесанной бородой. Мертвыми глазами не видели Аргирий, Иоанникий, Критолай, Никомах, Асбест теснящиеся груди и спины, над которыми парила вместе со скамьей слоновой кости, под светозарными лучами солнца Евстахия в фиолетовых, пурпурных и голубых одеждах, с лицом розовым, полным, белоснежным, с ресницами, удлиненными сурьмой, в венце волос, с жезлом в виде красной лилии на плече, в башмаках, украшенных на носках серебряными аистами и рассекавших воздух. Ее хранила живая стена Зеленых. Крики раздавались под самым ухом слепцов, сливаясь с другими голосами в пламенные песнопения, гимны, псалмы, смысла которых не понимали они в своем смятении. Когда они отыскали путь по вымощенной плитами площади, по ней убегали трое жалобно кричавших людей, спасаясь от преследования Зеленых. По звукам голосов слепцы признали в них тех самых, которых сегодня с утра отталкивали все от врат Святой Пречистой. Растерявшись, тесно прижались они друг к другу, неуверенно тыкали в пространство дрожащими руками, боязливый пот увлажнил носы, лица, выражавшие тревогу и мольбу. Но все покинули их, захваченные речью Гибреаса, покорные его велениям, и не нашлось ни единой доброй души, чтобы вывести их на дорогу, проводить через город, в котором властвовал их предок Феодосии, в котором царили бы они сами, если бы не ослепил их жестокий Филиппик – не ослепил всех пятерых.

VII

С террас домов, через щели в оконных занавесях окидывали женщины сострадательным взглядом слепцов, взявшихся за руки, медленно бредущих к городу, в котором рассеялись православные и Зеленые, торжественно провожавшие Евстахию, подобно легкой ладье, парившую над всеми, на скамье из слоновой кости. До них не долетал больше едкий воздух Золотого Рога, оставшегося позади. Спотыкаясь, кружили они по узким улицам, и ноги их лизали псы; наконец, спустившись с холма, и пройдя подъемный мост перед воротами, они проникли за черту стен и очутились в городе, полном оживления, не ведавшем, что говорилось во Святой Пречистой.

Многие встречные византийцы смотрели, как братья цеплялись руками за углы домов и часто останавливались, испуганно вслушиваясь в крики погонщиков ослов, щелканье бича возниц, которые, чтобы не раздавить их своей запряжкой, сворачивали в сторону. Захлестнутые толпой, стекавшейся со всех сторон Византии, оттесняемые к самым фасадам, которых они не видели, как и животных, и людей, они плотно прижимались к стенам своими трепещущими телами, желтыми лицами, с впадинами выколотых глаз. Царственное происхождение их знали все, но боясь показаться вместе с ними и тем навлечь гнев властителя Константина V, свержения которого добивались они, не оказал никто помощи слепцам.

В безмолвном отчаянии воздевали они над толпой руки, и стихла их старая вражда, их кровная распря. Они чувствовали свою общность, сознавали свою взаимную нужность, и нервно сжимались их опустившиеся руки. В невольном стремлении тянулись они друг к другу, а солнце, лучезарное, блестящее, одинокое, пылало в небе, аисты кружились над ясными горизонтами города, посылавшего ввысь купола дворцов и храмов, расцвеченные красками и покрытые позолотой.

Они достигли квартала рынков. Безоблачный день оживлял фасады домов, серых и розовых, выступы поднимающихся этажей, в окнах которых мелькали женские головы, – черноволосые, в прическах, заколотых древними булавками, с проворными глазами, ресницы которых удлинены были сурьмой. Сперва шел рыбный рынок, от него лучами расходились другие рынки: мясной и овощной, оружейный, шорный, рынки ткачей и ювелиров, унизанные рядами лавок, – или темных, глухих, или ярко освещенных падавшими из–за углов площадей лучами солнца, переливавшимися на наготе тканей, металлов, мяса, плодов и дубленой кожи.

На рыбном рынке купцы–греки с островов или понтийцы продавали рыбу, лежавшую на земле или низких столах, на подстилках из водорослей или мха, в сплетении своем напоминавших гибкие кораллы; радугой цветов – золотистого, серебряного, изумрудного и сапфирного, переливались рыбьи хребты и животы. Точно уголья алели красные рыбы подле золотистых губанов. Как медали, круглые желтые глаза макрели взирали на колючих карпий, меч–рыб, щит–рыб, лежавших на животе. Виднелись голубые сардинки, тунцы, кроваво–красные, как мясо только что убитого быка, ракушки, морские черенки, золотые рыбы, гоноплаксы, устрицы, морские блюдечки, букцины. Целое население морского дна, пестревшее причудливыми очертаниями, ожидало медленно подходивших покупателей. Не меньшим разнообразием, чем товар, оцепенело погруженный в свет дня, отличались покупатели. Точно некий водоворот перемешал обитавшие в Византии племена, бессильный слить их: мелькали острые лица Сирийцев в полосатых, коричнево–красных далматиках; Киренаики в черно–желтых одеяниях, сотканных из сабура, на животе перехваченных витыми ремнями, сталкивались с Мидийцами в полукафтаньях до колен, в портах, собранных у лодыжек, над тупыми башмаками; встречались Византийцы в фиолетовых одеждах, необычных, с вытканными странными павлинами, подставлявшими узорчатый веер своего хвоста взору пантер, прыгавших в листве, или расшитых апокалипсическими сценами, изображениями Библии на спине и груди; мелькали Евреи в черных одеждах и желтых развевающихся шарфах; Номады, – потомки Скифов, обутые в опашни, у икр подвязанные соломенными жгутами; Болгары, Кроаты, Заклумы в капюшонах вели голых, плачущих детей и просили милостыню у монахов – черных, красных, фиолетовых, коричневых – длинноволосых, бородатых, нагруженных съестными припасами или погонявших ослов. Вопрошающе колыхались над толпой беспокойные головы верблюдов.

– Вас покинули, позвольте нам проводить вас, слепцы!

Вкрадчиво заговорили с ними трое встречных, незнакомыми им голосами, и, взяв за руки, повели через рынки. Успокоенные, шли слепцы за ними, но понемногу ими вновь овладевала неумолимая ненависть, жажда взаимного уничтожения из–за исключительного обладания престолом.

Критолай первый ослабил поводья затаившегося в нем зверя, дав волю ядовитой, жесткой, упорной злобе:

– Я обвиняю вас, обвиняю всех четырех. Не кто иной, как вы внушили Гибреасу его слова, да, это ваше дело, Асбест, Аргирий, Никомах, Иоанникий, – чтобы отстранить меня от престола. Вы подстрекнули его выступить за обманщика Управду!

– А я, Аргирий, старейший брат ваш, я возмущен, отвергаю вас, не хочу больше знать вас, молю Небо вторично поразить вас слепотой за то, что вы отняли у меня Евстахию, которая унаследует мне и без этого Управды, и поверьте, я накажу его, сделавшись Базилевсом!

– О, недостойные, недостойные! Брат ваш Никомах презирает вас, брат ваш Никомах избегает вас! Зачем вели вы меня во Святую Пречистую, зачем вынудили меня слушать коварного Гибреаса, который отвратил Зеленых от долга их по отношению к нам!

– Гибреас ошибается, да, да, ошибается! Не будет провозглашен на Ипподроме славянин Управда, и не умрет Константин V, чтобы уступить ему венец. О, Иисусе, погуби лучше Управду и Евстахию, которые по наущению Аргирия действуют заодно с ним!

– Теперь ты сетуешь, Иоанникий, и, однако, радовался, слушая речь Гибреаса, лишающего нас опоры Зеленых. Я, Асбест, вижу в тебе, во всех вас – братьев, семикратно в день погружающихся в преступление, предательство. Вы настолько гнусны, что Базилевсом вам милее славянин Управда, чем эллинский Базилевс Асбест!

От упреков и ругательств они перешли к побоям, пинали друг друга тощими ногами, били бессильными руками. Трое провожатых не отставали от них, ничего не говорили, но слушали весьма внимательно. И казались все довольнее, лица их выражали все большее удовлетворение по мере того, как в пылу ярости, слепцы разоблачали заговор. Наконец, приблизился один из слуг Дворца у Лихоса, заметивший своих повелителей в толпе, заливавшей рынки. Он повел их, а трое провожатых удалились, напутствуемые горячей благодарностью слепцов и слуги, бледного, с туманным взором. Слепцы говорили ему:

– Ты, Микага, не таков, как Зеленые, не желающие поддерживать наших справедливых притязаний, не таков, как Евстахия, которая, если верить слухам, следует внушениям Гибреаса и решила вступить в брак с Управдой, чтобы свою божественную эллинскую кровь соединить с его презренной кровью славянской. Но мы отблагодарим тебя! Поверь, отблагодарим!

Слепцы и Микага скоро скрылись из виду. Сейчас же после этого толпа заволновалась. Зеленые, выделявшиеся зелеными шарфами, перевязанными крест–накрест, грозили Голубым, отличавшимся крестообразно повязанными голубыми шарфами. Вдруг послышался быстрый лязг металла и в глубине площади, там, где пестрели под солнцем оружие, седла, ткани – показались стражи в круглых, золоченых шлемах, в золоченых панцирях поверх золотистой ткани, с вызолоченными секирами на плечах и с короткими золочеными мечами, висевшими на золотых перевязях. Голубые приветствовали их поклонами, византийцы скрывались. Их провожал подвижной поступью человек – очевидно сановник, высокий, жирный, с безволосым лицом и оттопыренными ушами. Как перезрелая тыква, раскачивалась голова его на жирных плечах, сочная влажность которых угадывалась даже под голубой одеждой, богато расшитой, с фиолетовыми галунами, ниспадавшей до толстых ног, обутых в толстые башмаки и плотно облегавшей живот, над которым красовалось вытканное рогатое и костистое чудовище. Головной убор этого человека походил на камилавку и был украшен пером цапли. Покачивая головой и размахивая над ней серебряным ключом, он, чтобы опередить стражу, в которой было человек сорок, обогнал их и уйдя на подобающее внушительное расстояние, воскликнул:

– Кандидаты! Кандидаты! Я Дигенис, великий Папий, хранитель ключей Великого Дворца и страж узников нашего Базилевса Константина V, я повелеваю вам следовать за мной, чтобы водворить порядок в Византии, столь богатой заговорщиками!

Он быстро устремился вперед своей упругой поступью, и вслед за ним поспешали кандидаты. Толпа расступалась перед ним. Если животные – лошади, ослы, верблюды – не сворачивали достаточно быстро с дороги, то стражи сильно ударяли их секирами плашмя, а великий Папий Дигенис бил их проводников серебряным ключом по голове. Таким образом, достигли они пустынного, узкого перекрестка, где перед ними склонились трое людей, – те самые, что провожали слепцов. Несмотря на зимнее время, они были плохо одеты, в коротких хламидах, из–под которых выглядывали голые ноги, обутые в низкие и плоские деревянные башмаки, и Дигенис обрушился на них, заставил их пасть ниц, ударив Пампрепия ключом по черепу, Гераиска по спине и рванув Палладия за свалявшиеся волосы.

– Мы можем тебе открыть нечто, чего не знаешь ты, но не причиняй нам зла, облеки нас степенями, мы предупредим тебя об умышляющих на власть Константина V.

Так сказал Гераиск, а Пампрепий и Палладий склонили головы. Дигенис остановился, взмахнув серебряным ключом, позади его кандидаты – по четыре в ряд – встали, точно вкопанные. Великий Папий произнес:

– Встаньте! Вам дастся все. Вы будете патрициями, вы будете сенаторами, будете знатными людьми!

Он покачивал тыквоподобной головой и едко улыбался, переводя свои хитрые глаза с Гераиска, которого он, может быть, узнал, так как мог видать на Ипподроме, где тот показывал плясавших медведей и собак, на Палладия и Пампрепия, щека которого была изуродована багровым пятном, просвечивавшим сквозь редкую бороду и обезображивавшим часть сплюснутого носа. Они поднялись, польщенные и в то же время устрашенные. Палладий, отличавшийся внушительным дородством, заговорил с видом человека себе на уме, скрестив на животе короткие руки и сложив слюнявые губы в таинственную складку:

– Мы проведали о заговоре, замыслившим провозгласить Базилевсом Управду, славянина.

– …Правнука Юстиниана, как слышали мы из уст других славян! – прибавил Пампрепий; и злобно улыбаясь, Гераиск заговорил последним.

– И Гибреас, игумен Святой Пречистой, хочет сочетать брачными узами этого Управду с внучкой слепцов, Евстахией, добиваясь, чтобы Зеленые боролись вместе с православными, собиравшимися сегодня утром в его церкви, и мы видели, как они туда входили.

Они стояли с видом людей весьма разумных. И не сознались, конечно, что сами они сперва хотели устроить заговор в пользу Управды и пытались привлечь к нему сторонников. Разъяренные, что их отвергли, их, первыми узнавших о правнуке Юстиниана, они поклялись выследить заговор и выдать его Константину V. С этой целью провожали они слепцов, надеясь выведать у них, что говорилось во Святой Пречистой. Худая слава, ходившая о них в народе, без сомнения породила то недоверие, с которым оттолкнул их Гараиви. Несколько раз забирали их в Преторию за кражи и бесчестные поступки, образ жизни они вели такой, что от них можно было ожидать любого злодеяния, и так как все знали об этом, то избегали их, особенно православные, которые относились к ним с необъяснимым отвращением.

Покачиванием головы сопровождал их слова Дигенис. Занесенный им для удара серебряный ключ опустился и снова поднялся повелительным знамением власти. Визгливым голосом евнуха он приказал:

– Назад! Ступайте!

Серебряный ключ великого Папия бил их черепа. Потом развеселившись, он дал каждому пинка пониже спины, и они оторопев, защищали это место растопыренными пальцами. Громко смеялся подошедший народ. Голубые держались руками за бока. Византийцы чуть не прыгали от радости в своих просторных одеждах, затканных пестрыми узорами. Даже безгласные верблюды качали головой в знак одобрения. А поодаль, видя, как расправа постигла Палладия, Пампрепия и Гераиска, выражали свое довольство Зеленые и православные.

Они бросились бежать, преследуемые Дигенисом, за которым следовали кандидаты. И евнух, упруго поспешая во главе стражей, на ходу бросил бегущим:

– Я Дигенис, великий Папий Базилевса Константина V, хранитель ключей Великого Дворца и страж его узников, обещаю вам степени, о которых вы просили. Показание ваше о заговоре Управды ценно, и вы заслуживаете награды. Будьте уверены, вас наградят.

VIII

Держа четырехгранную скуфью в руке, Иоанн склонил лохматую голову перед Виглиницей и Управдой; Гараиви запирал деревянный ларь, в котором хранились знаки Базилевса. Перед домом ревел Богомерзкий. Иоанн обернулся, не выпуская из рук скуфьи:

– Ты сетуешь, и ты не прав, тебе предстоит везти сестру Базилевса Управды и знаки могущества и силы, которые вознесут его Самодержцем во имя царства православия. Но я покараю тебя, я изобью тебя, и за тобой останется кличка Богомерзкого, которую ты так заслужил!

И он повернулся к Управде и Виглинице, слушавшим, что говорил им Гараиви:

– Вам следует жить у слепцов, во дворце их, возле Лихоса. Оставаться здесь – опасно, а Евстахия вручит вас попечению Зеленых. Константин V не узнает, где вы живете, и тем надежнее разрастется заговор, которым возвеличится ваш род.

Управда согласился, стремясь познать Евстахию, с которой хотел сочетать его Гибреас. Иначе отнеслась к этому Виглиница. Ее совсем не соблазняла жизнь во дворце, близ Лихоса, у будущей супруги брата, которого она любила и который казался ей слишком хрупким, нежным в своем сагиуме из светлой ткани и портах со множеством мягких складок. И обратив к окну свое белое лицо, она не спускала голубых, животно–красивых глаз с брата, стоявшего теперь на улице, где ревел Богомерзкий вместе с другим ослом, на которого Иоанн и Гараиви нагружали драгоценный ларь, чтобы перевести и хранить его в Святой Пречистой. Наконец, она вышла, села на Богомерзкого и в сопровождении брата, лодочника и монаха тронулась в путь по переплетавшимся улицам города. Откосной дорогой углублялись они в город, по направлению к рынкам, к аллее Побед. Вокруг них волновалась толпа, и они признали Зеленых, сзывавших друг друга таинственными знаками. Как будто повинуясь данному паролю, стремились они на рыбный рынок, на мясной и овощной рынки и рынок оружейный, шорный, ткачей, золотильщиков, и оттуда по аллее Побед, вплоть до людных и богатых кварталов Ипподрома, Великого Дворца и Святой Пречистой. Собираясь, Зеленые обменивались между собой немыми восклицаниями: мимикой лица, движением рук, покачиванием головы. Повсюду волновались густые толпы Зеленых, и путешественники на мулах ожидали их отлива, да вереницы верблюдов вытягивали свои гибкие шеи над народом, кишевшим на рынках. Избегая опасности быть слишком на виду, путники хотели повернуть обратно, но толпа сгустилась, и с трудом скрылись они в улицу, обрамленную низкими, неровно выступавшими домами и стенами подернутых зеленью внутренних садов. Но Зеленые не отставали. Другая группа встретила их в конце улицы, и мощная толпа, провожавшая их, ширилась вплоть до форума Августа, где красовалась в рамке портиков, на возвышении, статуя Юстиниана на коне.

Они обогнули Ипподром, против известного здания квестуры. Любопытные хлынули на ступени Ипподрома, но Зеленые непроницаемым кольцом заслоняли от их взоров Управду и Виглиницу. Глаз различал лишь, как вожди заговорщиков подстегивали своих людей поспешить к Великому Дворцу, высившемуся за Ипподромом, как бы предостерегая Константина V и выдавая ему свой замысел – свергнуть его с престола ради отрока славянина и эллинки Евстахии.

Тогда стражи врезались, в толпу с площадки, отделявшей Ипподром от Великого Дворца. Объединенные железной дисциплиной, шли они с чешуйчатым клибанионом или овальным щитом на левой руке, с копьем, мечом или секирой на плече – живые шипы из золота или булата. Всадники горячили коней в чеканных уздах, с бронзовыми или медными удилами, под высокими седлами, с широкими стременами и луками из пурпурной или желтой кожи, украшенными чернью или эмалью по серебру. Их острые шлемы без забрала искрились радугой оттенков, сливаясь с сиянием неба первого месяца в году.

Зеленые отступили, очевидно удовлетворенные тем, что выказали свою силу и, окружая Управду, Виглиницу, Гараиви и Иоанна, устремились на другой конец Византии. Довольный Иоанн благословлял Зеленых, растроганно кивая головой. Конница и стражи повернули обратно, гремя оружием, осаживая фыркавших коней. Народ валил толпой вслед за Зелеными и людской поток влился скоро в ту часть города, по которой извивался Лихое. Зеленые начали расходиться, подняв на плечи Солибаса. И теперь, поверх моря голов, обрисовывалась его фигура, над которой веяло мерцанье серебряного венца, торжествующе простертого к нежному небу чьими–то неизвестными руками.

Вслед за Виглиницей, восседавшей на Богомерзком, поспешно шли Управда, Гараиви и Иоанн.

Поток Зеленых и толпы отнес их до стен, замыкавших город с суши, туда, где струится Лихое в зеленеющей оправе растений. Они проходили теперь по жалким улицам, и многие видели путников. Слева от них остались цепи дорог, зданий, бань, храмов, монастырей, дворцов, окутанных пеленою голубого дня, едва подернутого белоснежными, прозрачными облаками, неподвижно застывшими над бесконечной вереницей куполов и террас. Иногда возле них бежали нагие дети, женщины. Перед ними вставали уроженки Азии, закутанные в рваные шали. Их приветствовали люди, черные и тощие, с большими медными кольцами в ушах, с кусочком дерева, продетым через ноздрю. Вытягивали морды лежавшие собаки, образуя круг. Юноша, ничком растянувшийся на пыльной земле, которого татуировал старик–египтянин, слегка приподнялся на локте и начал быстро тому что–то говорить.

Наконец, показалась лощина Лихоса. Они увидели угол розового дворца, потом четыре купола, высившихся над зеленью одичавших деревьев, ронявших кружево света и теней. Поднявшись выше, увидели и самый дворец в уборе блестевших колонн, прямыми гранями врезывавшихся в беспорядочную гущу зелени, полонившей землю и раскинувшейся вдали.

Отворилась низкая дверь одного из крыльев здания, и Микага указал им знаком, чтобы они вошли. Они ступили в розовую прихожую, поднялись по розовым ступеням лестницы, проникли в залы, косо освещенные солнцем, немые в своем уединении, отмеченные печатью разрушения, мертвенный покой которых не смущался никем живым. Глухо стучали плоские башмаки медленно шествовавших Управды и Виглиницы. Наконец, предстали жилые покои, обставленные скамьями, тронами, светильниками, стоявшими на массивных подножиях. Сюда углубились Гараиви и Иоанн, сопровождаемые Микагой. Показались слуги в уборе зеленых одеяний – безмолвная цепь увядших существ. Раздвинулась завеса, и в глубине овальной залы показалась Евстахия на скамье из слоновой кости, стоявшей на возвышении, убранном пурпуровыми и золотыми тканями, между двух порфировых колонн, уходивших ввысь свода, залитого лучами солнца.

Сверкал жезл в виде красной лилии из драгоценного металла на плече, волосы венчали чело, а у запястий браслеты искрились из–под широких рукавов одежды, византийский крест сиял на нежно закругленной груди, очерченной под паллиумом, схваченным у левого плеча аграфом. Целомудренно выглядывали из–под тяжелых тканей ниспадавшей одежды ее ноги в красных башмаках с серебряными аистами! Она хранила молчание, жадно всматривалась в Управду, может быть, ожидая от него знаков преклонения, смущенного привета. И почти не обратила внимания на Виглиницу, оскорбленную таким приемом.

Вернулись Иоанн и Гараиви. Монах обнажил голову и выставил жирный живот:

– Внучка Феодосия, перед тобой внук Юстиниана и сестра его прекрасная, непорочная Виглиница!

И он смиренно склонился перед застывшей Евстахией, которая ответила, смущенная:

– Благодарю, монах! Да хранит всех нас Приснодева!

Она умолкла, слабо прикрывая свой красный скипетр – золотую лилию. Заговорила Виглиница:

– Гибреас хочет, чтобы мы пребывали возле тебя, в твоем дворце, где кровь наша будет охраняться лучше, чем во Влахерне. Но потомки Юстиниана бедны и удовольствуются малым. Терпеливо будут ожидать они престола Империи, который Зеленые им стремятся даровать.

Она не упомянула о предположенном объединении. Не сказала, что Зеленые готовятся к борьбе, столько же за Евстахию, как и за ее брата. И с их притязаниями она слила свои, как будто правами на Империю она обладает наравне с Управдой, потомком мужеского пола. Взволнованная Евстахия не слушала ее. Билось ее сердце и лихорадочно сжимала лилию ее рука. Она встретилась с Управдой взглядом. Оба были потрясены. Она волновалась, что отроку этому – ее сверстнику, которого она видит впервые, суждено стать супругом ее и Самодержцем Востока. Его поразило безмолвие покоя, в котором они находились, сияние ее одежд, необычный, торжественный, даже религиозный церемониал встречи. Он встрепенулся. Юная девушка остановила его взглядом:

– Мы посвятим себя тебе: я и твоя сестра.

Она восторгалась им. Он был стройный, немного выше ее; славянская шапочка не закрывала его золотистых кудрей, нежную, белую шею охватывал воротник рубашки, которая вместе с портами, собранными во множество складок, облегала его тело. Он походил на архангела, как бы сотканного из тончайшего вещества. И нежность его оттенялась по сравнению с крепким сложением сестры, ее сильным телом, мужественной осанкой. Величие чувствовалось в нем, овеянное нежной дымкой, окрашенное мистицизмом. Святость осеняла его красоту, нежно мерцавшую светом проповедей Гибреаса, готовившего ему престол через Зеленых, которые победят Голубых и помазанников Святой Премудрости, одолеют Константина V. И возвышенный познанием искусств человеческих, творящих продолжение жизни во имя добра, лицезрел он в воображении своем краски и предметы, храмы, – много храмов, которые полны икон.

Евстахия чувствовала себя стесненной в своем необычном положении. Она не двигалась, не решалась больше говорить и розовая, с блестящими глазами, с ресницами, удлиненными сурьмой, с драгоценными украшениями, сверкавшими в ушах, в ниспадавших складками одеждах, с красной лилией из драгоценного металла, она походила на Панагию целомудренную и вместе с тем полную человеческого. Под напором необъяснимых ощущений Виглиница почувствовала к ней отчужденную холодность, считала оскорбленной свою гордость, хотела удалиться. Вмешался Гараиви.

– Клянусь Иисусом! Евстахия не умышляет против вас ничего худого. Через нее все Зеленые стали вашими сторонниками, не повинуются дедам ее, слепцам, но действуют заодно с вами. Вы останетесь здесь, как советовал Гибреас. Здесь созреет заговор во имя владычества крови эллинской и крови славянской. И если нас победят, вы все же вне опасности, так как здесь не найти вас Константину V.

Его уверенные жесты, его воодушевление и пыл подействовали на Виглиницу, устремившую пристальный взгляд голубых глаз на его изборожденное морщинами лицо. На лбу Евстахии обозначилась складка:

– Главное, надо позаботиться, чтобы мои деды не узнали о вашем присутствии. Иначе все погибнет.

Она хотела встать; к Управде ее влекла любовь, чуть ли не святая, но ее тяготило быть вместе с Виглиницей, столь противоположной ее собственной одухотворенности, внушавшей ей нечто вроде отвращения. Вдруг в смежных покоях послышался шорох шагов, и зазвучали голоса. Евстахия воскликнула взволнованно:

– Они!

Она приложила красную лилию к губам, в немой просьбе – не двигаться, не говорить. Быстро раздвинулась завеса, прикрепленная к капителям колонн, и показался первый слепец, а за ним гуськом четыре остальных. Жалко беспомощные, преодолели они привычный путь по лестнице, освещенной падавшим сверху светом и свободно брели, руководимые надежным инстинктом, сопровождаемые сильно отставшим Микагой, одежда которого пестрела вдали.

Под спаленными веками заметно трепетали кровавые щели их мертвых глаз. В хрусте судорожно сжимались руки. Заостренный убор не покрывал их головы, и волосы змеились по покатым плечам, сливались с растительностью шеи – с бородой грязно–пепельного цвета, излучистой, ниспадавшей клочьями подобными листьям.

В своих голубых мантиях, под желтыми далматиками, узоры которых переливались при каждом их движении, они походили на призраки, каждое мгновение готовые испариться в воздухе.

Они разговаривали и при этом фыркали, сопели, икали. Ходили по залу и выкрикивали:

– Обвиняю вас, моих братьев, Никомаха, Асбеста, Критолая, Иоанникия. Я старейший в роде и имею больше прав на скипетр и державу!

– Ты ошибаешься, уверяю тебя, ты ошибаешься, Аргирий; ты стар, да стар, стар!

– Я, Асбест, постиг вас; счастливое предчувствие помогло мне вас постичь. Этот обманщик, о котором говорит Византия, из–за которого лишил нас опоры Зеленых Гибреас, похитит у вас престол и я этому рад!

– Ты обманываешь нас, Аргирий, внучка твоя, Евстахия соединилась с нашими врагами. Она послушала Гибреаса, желающего сочетать ее с Управдой и стремится занять место мое в Великом Дворце!

– Все вы предатели – все четверо, и ты, Критолай – первый! Евстахия бессильна отнять престол у деда своего Аргирия, отца ее отца.

– Престол будет моим!

– Нет моим!

– Моим!

Они повернулись и, подняв руки, стали так близко лицом к лицу, что их бороды соприкасались. Вдруг им послышался шорох – оттуда, где сидела Евстахия.

– Здесь кто–то есть, может быть, Управда! Ко мне, Микага! Ко мне!

Это кричал Асбест, точно желая во тьме своих выколотых глаз увидеть Управду, призрак которого давил мозг слепцов во мраке их вечной ночи. И чтобы вернее схватить обманщика, они призывали Микагу, который поспешил на их зов старческой походкой. Наудачу рассыпавшись по залу, они посчастью устремились в обратную сторону от Евстахии и простирали руки к толще стен, на которые они не натыкались. Наконец, набрели на преддверие узкого хода, который был, очевидно, знаком им, так как они уверенно углублялись в него друг за другом. И глухим эхом докатывались до славян отрывистые, стенающие, жалобные вопли:

– О, Приснодева! О, Иисусе! О, Теос! Вы всесильные, ослепите подобно нам обманщика, который задумал похитить наш престол, который отнял у нас Зеленых, и влиянию которого поддалась Евстахия, если правда, что Евстахия решила следовать за ним!

IX

Уже несколько дней пребывали Управда и Виглиница в боковом крыле дворца возле Лихоса и все сильнее проникались своими заветными, затаенными желаниями: он стремился глубже погрузиться в наставления Гибреаса, она – следуя, вероятно, зову своей могучей, девственной крови, отдавалась неосознанным влечениям к престолу, которым овладеет собственное ее потомство. Честолюбивее брата, чувствуя в себе силы жизни, телесную мощь, которых не замечала она в нем, полном отроческой одухотворенности, она зажигалась глухим, туманным тщеславием. В мозгу ее вставали грубые вещественные образы победоносного венца, чуждые брату, перед ней беспрестанно проносились видения покоренных народов, войск, предводимых Самодержцами, сановников, митроносцев. Влекомая глубоким инстинктом своего происхождения, создавала она туманную мечту о подвластном ей человечестве. Из учения о Добре, которым хотел возродить Восток игумен Святой Пречистой, она восприняла лишь возвеличение племени славянского, предназначенного властвовать над Империей. Но не суждено ей участие во власти. Она – славянка, рожденная в роду Базилевса, она – сестра искателя престола, не может стать супругой Базилевса, не наречется августейшей, именно потому, что Базилевсом будет ее брат! Ей не дано повелевать. Глухая ревность тревожила ее, но вооружала исключительно против Евстахии, не озлобляла против брата, и она еще не помышляла вытеснить его.

Хрупкий и тонкий, брат родился на ее глазах. Она пестовала его в детстве, окружала попечением старшей сестры еще сейчас. Видение могущества и силы, встававшие перед ней, порождались не скудостью любви, не жадным самолюбием, но были отзвуком унаследованной силы, убежденности, что ей более чем Управде подобает императорский престол, от которого отстраняла ее лишь простая случайность ее пола. Сравнивая себя с хрупким, нежным Управдой, она находила, что в ней больше мужественной энергии, нужной Базилевсу, но замечала, что умственно он выше ее, и плакала от досады, которая не превращалась, однако, в ненависть.

Чудесная наследница потомков Феодосия редко показывалась им. Она жила в противоположном крыле дворца. Слепцы занимали покои середины. Иногда брат с сестрой из сводчатых окон первого этажа, увенчанного четырьмя куполами, видели облик ее, достойный обожания, когда двое служителей несли ее на скамье из слоновой кости в город, и утопали в его голубой дали стройный стан ее, непорочные, девственные очертания, таяли розовая белизна щек и прозрачные глаза, исчезал жезл, в виде красной лилии, склоненный на плечо. Она направлялась к Влахерну и ко Святой Пречистой. Вероятно, она стремилась слушать поучения Гибреаса, в наставлениях его черпала запас сил. Вместе с игуменом обсуждала она заговор, который вознесет ее на престол супруги Базилевса. Не по летам разумная, направляла она своей белой рукой всех Зеленых, содержимых и одаряемых из несметной казны слепцов, которою она теперь распоряжалась без ведома их, с согласия одобрившего ее раннее совершеннолетие Микаги. Оделяя золотом, подстрекала она Зеленых против Константина V, его воинов, сановников, Голубых, помазанников Святой Премудрости во имя гонения на иконы подготовлявших святейший собор, о котором говорили все. Так угадывали Управда и Виглиница, когда она возвращалась торжествующая и от нее веяло силой, бодростью, ярче розовели ее щеки и прозрачнее сияли кристаллы глаз.

Слепцы гуляли часто по саду, обширному, тенистому, унизанному зеленью растений. Они проходили дорожками, аллеями, пестрыми крошечными лужайками, бродили излучинами ручейков, змеившихся в рамке зеленой муравы, сиявших зеркальными струями. До слуха Управды и Виглиницы доносились тогда их разгневанные речи. Несчастные сетовали на Зеленых, отказывавшихся от мощного натиска, который воплотил бы в действительность их сон о мировом господстве. Теперь, когда объединились во имя торжества Евстахии и Управды разрозненные партии Зеленых, слепцы желали подтолкнуть их на борьбу и уже не таили, как прежде, задней мысли взаимно обессилить борцов в решительный миг. Главным образом, сетовали на Гибреаса, истинного, непреклонного вождя заговора, навсегда похитившего у них могущество и силу. Туманные слухи донеслись до них, что в их дворце пребывают потомки Юстиниана, которые соединятся с племенем их через Евстахию. Во тьме мертвых глаз лучились они сознанием, что те чуть не в двух шагах от них, и жаждали изгнать, покарать их, как обманщиков. По–прежнему разгоралась в них старая ревность, они не уставали обвинять друг друга, пререкались, оскорбляли, заносили для удара тощие руки, костлявые кулаки, изнемогая в сознании бессилия, сковывавшего их со времен ослепления. Наконец, уходили. Славяне видели цепочку их теней на зелени листвы, их бороды в свете дня, их головы в остроконечных золотых уборах, в которых сверкали, искрились драгоценные камни, их голубые мантии, ниспадавшие прямыми складками, желтые далматики, покатые плечи, дрожащие крестцы, подкашивающиеся колени, изнемогавшие под бременем их тел. Они исчезали, но долетали звуки их гневных голосов, которых как бы пугались робко трепетавшие листья сада.

Бывали дни, когда до Управды и Виглиницы долетал из покоев дворца громкий гул и шум шагов, отдававшихся на лестнице. Своды приносили им звуки голосов Зеленых. Говорил Солибас, говорил Гараиви, говорил Сепеос. Крики гудели в ответ, выражая одобрение. Близился день бегов в Ипподроме.

Голубые не скрывали своих замыслов. Они победят Зеленых, учинят избиение Зеленых и, пользуясь схватками толпы, Константин V раздавит своих врагов руками Голубых. Но наперекор всему не вырвать Голубым победы у Солибаса, еще раз стяжает он серебряный венок, еще раз понесут возницу на плечах его сторонники, снова осенит голову его серебристое мерцание венца. И не дожидаясь таинственного оружия, действие которого исследовал Гибреас, Зеленые обрушатся на Голубых, среди белого дня, а Сепеос во главе многочисленных спафариев, привлеченных им на сторону Управды и Евстахии, овладеет подножьем кафизмы, где стоят в дни бегов стражи Базилевса. Из галереи устремятся они к кафизме и убьют Самодержца и его сановников, – почти исключительно скопцов. Потом проникнут в Великий Дворец и провозгласят славянина, который наречет эллинку супругой. А предводимые Гараиви, православные, проникшись наставлениями врагов нечестия, ворвутся во Святую Софию, изгонят порочного патриарха и мерзостных его помазанников, на место которых поставят игумена Святой Пречистой и настоятелей других монастырей, поклоняющихся иконам, чтобы воздвигли они в ней победоносную церковь Добра, мировой светоч арийского вероучения о жизни, воссозданной искусством человеческим.

Раз, когда Управда и Виглиница одиноко предавались в саду мечтам, паря в дымке сокровеннейших видений, таких несхожих у брата и сестры, они увидели, что к ним приближаются Сепеос, Солибас и Гараиви, раздвигая прозрачные завесы ветвей, роняющих зеленые тени. Стояла весна, ароматы веяли и трепетали ласковые шумы. Славяне поднялись со скамьи, на которой они сидели. И в то время как Гараиви устремил на Виглиницу свой взгляд преданного животного, а Солибас скрестил безмолвно руки, Сепеос воскликнул:

– Готовьтесь пожинать плоды заговора! Скоро возницы будут состязаться на арене! Будет сброшен с престола Константин V и окровавленного, обезображенного, с разбитой головой повлекут его по ступеням Ипподрома!

Он смеялся, – жестокий, смелый, немного хвастливый. Медленно разглядывала его Виглиница, от башмаков из толстой кожи до круглого шлема, без забрала. Он был стройный, отважный, от него веяло радостной красотой юноши, здоровым задором приключений. Двумя пальцами левой руки он крутил темные усы, его грудь порывисто вздымалась. И его одного лишь видела славянка, озаренного лучами заходящего солнца, которые, проникая через сплетение ветвей, ложились на землю блестящими кругами.

– И ты будешь Базилевсом; Гибреас сочетает тебя, с Евстахией, православные и Зеленые будут опорой твоей власти, а ты, Виглиница, ты останешься возле него, чтобы помогать ему и любить.

Не слушая Гараиви, она не спускала глаз с Сепеоса, пристально рассматривала весь его пылкий облик. Смущение проступило на лице Солибаса, задрожало его мощное тело.

– А после победы, когда сделается Управда Базилевсом, и Евстахия супругой Базилевса, высокие степени достанутся нам троим: я буду великим логофетом, Гараиви великим друнгарием и Сепеос – великим доместиком. А ты, Виглиница! О, ты!..

Он не знал, каким саном облечь Виглиницу, которая отвечала, заглушая лежавшую на сердце тяжесть:

– Рожденная женщиной, я не могу быть Базилевсом и потому останусь сестрою Базилевса!

Глухо и резко звучал ее голос, но Сепеос не понимал ее в своем радостном веселье и по–прежнему смеялся:

– Воистину велика доблесть Евстахии. Наравне с Гибреасом, она душа заговора. Через нее достигнет венца Управда. Пусть слепцы пеняют на нее.

– Евстахия!

Так воскликнул Управда, в ответ на свои помыслы.

С каждым днем созревала отроческая оболочка, и под нею расцветал его дух. Восторженно созерцал он душу юной девушки, столь рано возмужавшей, которая призвала к себе его и сестру. Она восставала перед ним, подобная живой, прославленной иконе, ему грезился облик ее в венце лучей, в наряде драгоценных камней и тканей. Весь отдавшись мечте, живо рисовавшей ему Евстахию, он закрыл глаза и не слушал Гараиви, который говорил, готовясь уходить с Солибасом и Сепеосом, довольным, бурным, словоохотливым:

– Да, Евстахии, именно Евстахии будешь ты обязан могуществом и силой. Так же как тебе, проповедует ей Гибреас учение Добра и Превосходство поклонения иконам. Не забывай, чем ты обязан ей, когда будешь владыкой возрожденной Империи Востока. Не забудем этого и мы!

Утром следующего дня, когда, возвращаясь в отведенные им в крыле розового дворца покои, залитые сейчас падавшим в широко раскрытые окна светом солнца, они восходили по одной из огромных лестниц, повсюду прорезавших безмолвное здание, которое выстроено еще, быть может, Феодосией, – перед ними возникло яркое зрелище. Медленно поднималась, несомая на седалище из слоновой кости двумя слугами, облаченными в зеленые одежды, Евстахия, склонив на плечо драгоценный жезл, и вот – словно овевая ее неуловимой гармонией, орган в отдалении залы мягко зазвучал, и созвучия нанизывались и оборвались затем звенящим Аллилуйя или Осанной, без сомнения, славословя Империю Добра. Они остановились в ожидании на боковой площадке, окаймленной розовыми колоннами, но Евстахия знаком пригласила их войти и последовала за ними в обширные покои, освещенные проникавшим через купол сиянием дня. Стены покоев увешаны были тканями, расшитыми золотыми и серебряными узорами, сверкавшими в извилистых сплетениях. Слуги опустили ее на пол. Один из них подложил ей под ноги подушку, украшенную кистями из драгоценных камней, кропивших отблесками мозаику пола. Другой, похожий на первого, с лицом безмолвным и потухшими глазами, с растолстевшим телом евнуха, встал за ее спиной и невозмутимо начал опахивать ее большим павлиньим пером. Когда она обернулась, отдавая краткое приказание, то оба они зашевелили губами и напряженно вслушивались. Управда и Виглиница поняли, что, лишившись пола, они утратили вместе с тем речь и слух.

Знаком пригласила она своих гостей сесть на седалища, поставленные перед нею, и медленно произнесла, не спуская с Управды прозрачных глаз:

– Вы слышали от Гараиви, Сепеоса и Солибаса: восстанут скоро Зеленые, нетерпеливо порывающиеся к борьбе, и овладеет Империей наше племя и восторжествует навсегда!

Все так же невозмутимо и откровенно покоился на нем взор ее, подобный зеркальности озера, которое не смущено ни пятнышком тени. Отрок ответил:

– О, да! Они восстанут!

Его пленял этот уверенный взгляд, красная лилия, застывшая, склонявшаяся на плечо, весь ее облик, так напоминавший живую икону Приснодевы. Евстахия прибавила, помня поучения Гибреаса:

– И восстание Зеленых возвеличит судьбы племени эллинского и племени славянского, которые объединятся против племени исаврийского, и вознесешься ты мною и тобою я.

Она объяснила: Зеленые хотят напасть на Голубых, не ожидая таинственного оружия, о котором так туманно говорит Гибреас. Они уверены в победе и замышляют, пользуясь мятежом, обрушиться в торжественный день бегов на кафизму, расправиться с Константином V, овладеть Великим Дворцом и провозгласить Управду Самодержавным Базилевсом Империи Востока. Она, Евстахия, будет Августейшей. Гибреас, правда, не соглашается на этот преждевременный взрыв, горячо приветствуемый многими православными; игумен предпочитает сперва отыскать наисовершеннейшее действие оружия, которое он хочет вручить Зеленым – сторонникам Добра, – оружия, испытуемого им таинственно и в одиночестве, оружия, ни силы, ни формы которого не знала Евстахия. С пылом женщины, творящей политику, Евстахия склонялась к решению Зеленых, которых Сепеос увлекал своей подкупающей важностью и неподдельной отвагой. Она говорила с благоговением, жгучие оттенки звенели в ее голосе, опаленном пламенем души, особенно когда она излагала поучения Гибреаса; в их глубины погружалась она, вынося ясное их постижение, и нежно стремились мысли ее к Управде, которого она созерцала откровенным взором и к которому обратила круглое лицо свое с розовой, упругой кожей.

Легкая мука любви к эллинской деве коснулась сердца отрока–славянина, но чистота его помыслов одухотворила Евстахию, и, подобно иконе Приснодевы, простерла она руки, чтобы объять мир в его возрожденном Добре. Слушая ее, он словно парил, уносясь куда–то ввысь, уподобляясь Ангелам храма, в котором священнодействовал Гибреас. Яркое сияние разливалось в нем, когда она говорила, непрерывно поглощая его своими прозрачными глазами, подобными неверному щиту морских вод:

– Ты знаешь, что наше племя превосходит все: оно восторжествовало когда–то и восторжествует снова, но лишь с тобой, славянин–отрок, когда в лице моем сочетается племя наше с твоим.

Она поднялась, не сказала больше ничего, мельком посмотрела на Виглиницу. Слуги–евнухи снова подняли ее на седалище из слоновой кости и мягкими, ровными шагами начали спускаться по широкой лестнице. Тихо заструился гимн органа, долетели звуки Аллилуйя или Осанны, восславлявших, быть может, Империю будущего! Перед взором Управды стоял облик девы, такой юный и проникновенный, рисовалась скорбно склоненная золотая лилия. А в ушах звенели металлические слова Евстахии, упавшие в пропасть раскаленных видений его отроческого знания, столкнувшегося с религией и эстетикой Византии.

Виглиница насупила брови, сжала свои кулаки юной великанши. Она не любила Евстахии, не поняла ее речей. Душа ее была проникнута наивным варварским материализмом, а внучка слепцов раскрыла себя, как бы сотканной из мистицизма, полной глубоких, утонченных ощущений, жаждущей волнений души. Она ясно сознавала, что эллинка, как политик, умом превосходит брата, который жил всецело чувством, сознавала, что племя эллинское, в лице ее, одержит верх над племенем славянским. Для Евстахии заговор был лишь средством построить Империю Добра, в которой ей чудилось величие ее народа, возрождение Европы через первородное племя эллинское, которое старше других племен, позже обратившихся к религии Иисусовой. Управде Империя грезилась религиозной, творящей искусство, полной проникновенных ощущений, тогда как сама она стремилась бы к созданию Империи жестокой, угнетающей, несправедливой, – если нужно, и чтящей лишь права единоплеменников.

В ней звучал голос крови, бродили глухие, жестокие силы и потому зародилась ее тревожная мечта о своем потомстве, наперекор потомкам брата и Евстахии. Однако в ревности своей она не возненавидела ни Управду, ни Евстахию. Она просто покорялась зовам своей мощной юности, хотела жить и рождать собственных детей. И, устремив долгий взгляд на лестницу, по которой удалялась, несомая на седалище Евстахия, она в искреннем влечении взяла брата за руку, и у нее вырвались слова:

– Евстахия нравится тебе. Мне нет. Но я ей не сделаю ничего худого, а тем более тебе – моему брату, которого я люблю и возле которого живу здесь, в этой Византии, где тебя хотят возвести на трон Самодержца, подобно предку нашему Юстиниану!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

После страстной недели наступили дни Пасхи, глубокочтимые византийцами и ознаменованные шествиями из храмов с белыми пальмовыми ветвями в виде серебристо–нежного леса.

И все лики икон как бы невольно участвовали в общей радости и видели поклонение себе православных. Живописный лик Вседержителя Бога на фасаде храма Бога Творца, с брадой, струящейся наподобие ручья, святых, преподобных, угодников, ангелов, властей, архангелов, толпы Божеские и человеческие, – все в эти великие дни имели высшее наслаждение коленопреклонного себе поклонения. И все иконы эти ярко сверкали под византийским бирюзово–матовым небом. У некоторых из них неизъяснимым и непонятным чудом струились чистые или кровавые слезы; некоторые при одном лишь прикосновении к их мозаичной одежде исцеляли ослабленных и недужных; у одних при мольбе, обращенной к ним, слетали с каменных уст, как кристалл, звенящие слова утешения, у других все тело на золотом фоне вдруг, словно живое, начинало пламенеть, как бы освещенное изумительным пожаром. Но это еще не все: внутри храмов стояли выставленные мощи мучеников, творившие чудеса; здесь женщины чувствовали внезапно приступы родов, грудные младенцы могли читать любую страницу открытого Евангелия; немые приобретали дар красноречивого слова, и старцы чувствовали в своих жилах переливы юной, обновленной крови. Одна мать, дочь которой едва могла передвигаться от злой, снедающей ее чахотки, увидала, что при одном прикосновении к святой плащанице дочь ее пошла поспешно, щеки ее запылали, и здоровым блеском заблистали глаза. Один воин, коего руки были покрыты гнойными струпьями, приложился к Святому Кресту Господню и тут же засвидетельствовал неожиданное исцеление. Все, что было языческого в племени эллинов, способствовавшее развитию естественных культов древней Греции, все стремление обоготворить высшие мировые силы, олицетворенные и очеловеченные некогда в богах, а ныне во Христе, Приснодеве, Теосе, в угодниках, ангелах, архангелах, престолах, властях, во всех нарисованных кистью художника или изваянных резцом скульптора памятниках религии, словом, – все бытие, воплощенное человеческим искусством, расцветало, овеянное восторженным религиозным поклонением православных, которых еще не тревожили власть и могущество. Два храма, повинуясь обряду празднования Пасхи, совсем отстранились, однако, от всеобщей радости: это храм Святой Премудрости и храм Святой Пречистой. Первый был слишком поглощен подготовкой к грядущему иконоборству; второго отстраняло суровое его учение, обосновывавшее иконопочитание с возвышенностью ума и глубиной мысли, непостижимыми для толпы, способной понять лишь крупные линии и предпочитавшей предаваться религиозному восторгу в других местах.

Пасхальная неделя кончалась днем конских бегов, на которые с самого утра устремлялась вся Византия. Из широких и узких улиц, змеившихся по семи холмам, оттененным величественными куполами, стекались в своих четырехугольных или трубчатых головных уборах, обрамленных перьями или перевитых лентами, византийцы, сливаясь с людьми в одеждах из ярких тканей, украшенных блещущими узорами из накладного золота и серебра. Пробирались армяне в широких шальварах, завязанных внизу шелковой тесьмой, в одежде едва достигающей колен. Тянулась вереница роскошных экипажей, вожаков с собаками и медведями в намордниках из металлических колец; лошадей, покрытых расшитыми волочившимися попонами, по краям которых прозрачно звенели бронзовые колокольчики; пышные колесницы богачей и колесницы кочевников с колесами, отяжелевшими от грязи дальних дорог; шли когорты трубачей с протоспафариями во главе, шли тысяченачальники и полководцы, за ними хорэги барабанщиков, трубачи, музыканты с громадными арфами, покоившимися на их мощных грудях; шла толпа в беспорядке, шли другие музыканты – сыны варварских племен, пришедшие повеселиться без малейшей заботы о том, каковы будут последствия праздника; несли либийские бубны, русские балалайки, восточные караманджи и зурны, тимпаны из железа и бронзы длиною в фут; шли вереницею монахи в скуфьях, длинноволосые пастыри, коих божественное пение и необычное, в нос провозглашаемое «аллилуйя» звучало под скрещенными хоругвями, покачивающимися на древках, окрашенных фиолетовой краской; шла густая толпа, стремительная, оживленная, жестикулирующая; весело мелькали яркие краски, повторялись крики пролагавших себе дорогу; виднелись различные цвета человеческой кожи, начиная с очень светлого лица, пришедшего издалека галло–франка и кончая головой негра, подобной клубку черной шерсти, перерезанному алой лентой толстых губ и впадинами белесоватых глаз; показались портики Форума Августеона с улетающим ввысь бронзовым памятником Юстиниана, и на фоне синего неба обрисовался величественной архитектуры храм Святой Премудрости, с девятью куполами и девятивратным нарфексом, перед которым виднелась паперть, выложенная плитами.

Позади богатых садов возвышались красивые по своей архитектуре здания: аркадийские бани, примыкающие к маленькой гавани, куда приставали проворные челноки, а за ними, виднелись части Великого Дворца – здание со сводами, с портиками, с террасами, по которым шествовали сановники, влача свои тяжелые одежды. Справа возвышались стены Ипподрома с окаймляющей его круглой галереей, по которой бродили в томительном ожидании любопытные; они имели вид подлинных пигмеев перед величественными статуями, увенчивающими круг. Продавцы в расположенных кругом лавках, а между ними и Савватий, предлагали арбузы, сушеную рыбу, печеные яйца; все это ел простой народ: лодочники, носильщики и различные ремесленники. Толпа прибывала. Слышалось словно жужжание миллиона пчел, перемешанное односложными и многосложными шипящими звуками различных наречий; произносились имена возниц, а также прежних и будущих победителей; а эти последние, стоя в своих роскошных колесницах, убранных парчою, украшенных резными из слоновой кости фигурами и бляхами из металла, выпуклыми и изогнутыми в виде листьев, исчезли в открытых вратах, в которые виднелись внутренние стены Ипподрома, его арена, разделенная линией камптер и возвышение ступеней, под которыми были ходы в конюшни, откуда неслось ржанье коней, удары бича и крики животных.

Внутренность Ипподрома скоро обрисовалась еще яснее: вот знаменитая кафизма, высеченная полукружием, и против нее прямоугольная сфендоне, расположенная на концах огромного эллипса. Кафизма возвышалась отвесно, словно над бездной, и была окаймлена красными и фиолетовыми, золотом шитыми занавесями, по бокам от нее располагались две трибуны поменьше. Кафизма, пока еще пустая, как бы гордилась своим величавым устройством, она казалась грозной, мощно охраняемой от тех, кто дерзнул бы взять ее приступом, целым войском, собранным под нею. У подножия кафизмы стояла стража, сдерживавшая толпу, по которой пробегал, словно молния, отблеск золотых мечей и секир. Стражи были неподвижны, едва заметно хмурили они брови, когда мгновениями, повинуясь порыву ветра, развертывались знамена, желтые, зеленые и голубые, собранные в виде пирамиды другими стражами, стоящими позади. Они открыто смотрели на народ, скоплявшийся во вратах и размещавшийся на многочисленных ступенях, причем Зеленые размещались слева от кафизмы, а Голубые справа. Стражу составляли схоларии, экскубиторы и кандидаты из войска Базилевса, поместившего их здесь не столько для сдерживания толпы, сколько для украшения подножия кафизмы, где на бегах всегда привыкли их видеть. Профиль почти каждого был полусемитский, полутуранский, движенья, полные ленивой неги, присущей смуглым варварам, говорили ясно об их происхождении, родственном Константину V, который был исавриец, подобно им.

В проходе полуоткрытых врат показались клирики в своих красных или белых одеждах, в голубых или лиловых мантиях, в шерстяных скуфьях, держа в руках, на длинных рукоятках, кресты и хоругви, вышитые серебром, золотом и жемчугами. Почти все направились к Зеленым, встретившим их с наклоненной головой, тогда как Голубые смеялись им прямо в лицо, угрожая кулаками.

Здесь были все православные монахи, во главе с игуменами: из монастырей Калистрата и Дексикрата, из монастыря Приснодевы, из славной обители Студита; смиренные священнослужители, ослепленные дневным светом, из общин Осьмиугольного Креста, святой Параскевы, Пантепопта, Ареобиндской; священнослужители богатые, но поклоняющиеся иконам, враги Константина V, братия святого Мамия, святых апостолов, Бога–Слова, архангела Михаила, святого Трифона и Пантелеймона. Показались монахи Святой Пречистой, во главе которых шел тонкий, небольшого роста Гибреас в своем фиолетовом игуменском одеянии, с серебряными, осененными полукружиями, крестами; черные волосы его падали волнами из–под вуали головного убора. Последним шел Иоанн, снявший четырехгранную скуфью и обнаживший свою шершавую голову, подобную шаровидной колючей поверхности кактуса.

Эти монахи Влахернской церкви отличались бледными вялыми лицами, а скрытые длинными ресницами глаза их, казалось, блуждали и светились пророческим отшельническим выражением; они едва влачили изможденные слабые тела свои.

Заговор не был, конечно, тайной, так как о нем говорили сто тысяч уст, за него или против него билось сто тысяч сердец. Но всего поразительнее казалось глубокое равнодушие, быть может, деланное, власти, которая не приняла никаких предосторожностей против мятежа, исключая обычной охраны, и рисковала подвергнуться последствиям его с беспечностью, способной вселить или восторг, или ужас.

И вот на трибунах, слева, затянули гимн, который вскоре подхватили все Зеленые перед безмолвными Голубыми. Этот гимн–акафист возвещал и воплощал требование Константину V остаться неизменным в вере и таил в себе скрытые указания на то, чтобы он не предпринимал гонения на иконы. Зеленые подымали руки, клялись, молились. Взоры устремлялись на Гараиви, который сидел, оттененный своей скуфьей, в далматике, испещренной изображениями растений и животных, и на Сепеоса в чешуйчатых латах своего вооружения, в коническом шлеме без забрала, веселого, неустрашимого и самоуверенного. На ступенях трибун Голубых показалось могущественное духовенство. Тучный поблекший человек сел прямо против Гибреаса, чей взор, устремленный на него, заблестел еще ярче; другие садились по сторонам. Это были представители церкви иконоборцев, друзья власти и силы, которым они служили своими лживыми изощрениями ума. Бледный тучный человек этот восседал на патриаршем престоле Святой Премудрости, где поддерживал Зло вкупе со своими соседями – богатыми и чванными, коварно смотревшими порочными помазанниками. Возле него были архимандрит, синкелларий, сакелларий, хранитель алтаря, хартофилакс, протодиакон, наставник псалмов, иеромнемон, периодевт, псалмопевец, церковно–глашатай и много других, презирающих арийское учение о Добре. Они, казалось, смеялись под личиной жеманства и благочестия, были довольны, словно заранее зная участь, уготованную заговорщикам.

На арене, уставленной статуями, примыкал к камптерам гранитный испещренный иероглифами обелиск Феодосия, – длинный пирамидальный столб, который был до самого верха покрыт золоченой бронзой, а по ней одна за другой следовали надписи, затем стояла колонна в виде змей, чудовищное сплетение трех пресмыкающихся, поддерживающих расходящимися головами статую Аполлона, захваченную тысячу лет тому назад персами Ксеркса в Дельфийском храме. На двух противоположных сторонах арены стояли два столба – меты, один под кафизмой близ большого бассейна, второй под сфендоне. На них сановники установили низенькие серебряные органы, которые вскоре зазвучали под блуждающими пальцами мелистов. Народ все заполнял громадный Ипподром; толпа стремилась наверх, змеилась, широким кольцом окружая Зеленых и Голубых, и волновалась вокруг священнослужителей; кричали люди, работали кулаки; в переливающемся сиянии солнечных лучей пестрели цветные одежды, перемешиваясь с живыми пятнами лиц, вспыхивающих внезапно сверкающим взором, движущихся, бородатых, белых, темных, медно–красных, желтых. Они мелькали всюду: вверху, внизу, даже на верхней галерее, где при блеске дня они среди статуй отливали лиловатыми тонами. Шумная теснившаяся толпа окутывалась тонким облаком пыли, прорываемым приливом и отливом новых людских потоков, стремившихся со всех сторон. Народ шел отовсюду: из четырех врат Ипподрома, из проходов, распахивавшихся под напором толпы, внося волны воздуха и солнечного света и позволяя взглянуть на то, что делалось снаружи. А там ожидали своего часа колесницы, толпились кони в уборе блестящих украшений, золотых бубенцов и узд; стояли верблюды с морщинистыми головами, вещими и лукавыми, на покачивающихся длинных шеях; их огромные тени падали на дворцы и прямые линии дорог, окаймленных домами из блестящего мрамора и базальта.

Люди спешили по дорогам и толпились вдали на перекрестках: опоясанные шитыми тканями голубого, зеленого, пурпурового и желтого цвета, лицами умытыми наскоро, в странного вида прическах и головных уборах, на их шеях звенели драгоценности: ювелирные, стеклянные, эмалевые и другие подвески, блистающие при свете дня.

Принесли еще серебряные органы, и послышались металлические звуки, то усиливающиеся – густые, то тонкие – замирающие; раздалось пение, словно в бреду, разрастались порывы восторга, дикости которых не будет, казалось, конца. Противники–помазанники встали; Патриарх смотрел на Гибреаса; сановники его молча грозили игуменам; задорные епископы устремились в толпу Голубых и обращались к отдельным группам монахов, окруженных Зелеными, над которыми реяли хоругви, сиявшие полными красоты ликами в оправе крупных алмазов. Над толпой кое–где виднелся высунувшийся бюст с локтями, выходившими из широких рукавов, двигались бороды и вновь становились неподвижны, уши настораживались в ожидании органных звуков и гимнов.

Подобно золотому видению предстал Самодержец в Гелиэконе Великого дворца, над Ипподромом, отделенным обширным пространством от его высоких стен.

Быстро раздвинулся пурпурный занавес, престол показался между четырьмя колоннами, осененными киборионом; с престола поднялся Константин V, по обеим сторонам его сидели патриции, чины двора, сенаторы, соблюдая величественный порядок. Он был в белом скарамангионе, пурпурной, шитой золотом порфире и широкой хламиде, застегнутой на его мощной шее. Хламида заткана была золотым шитьем, блестевшим яркими узорами на зелено–фиолетовом фоне. Сзади она ниспадала складками, которые расправлял в форме лучей внимательный сановник. Из–под золотого венца, осенявшего его голову и усыпанного рубинами, сапфирами, топазами, аметистами, изумрудами, сардониксами и опалами, выступал загнутый нос на белом лице, а руки медленно двигались; то скрещивая, то раздвигая их, он посылал благословения на Ипподром – и в этот миг воцарилась тишина. Затем снова задернулась пурпурная завеса, и видение исчезло. Но вскоре Константин V показался в кафизме, – он и его верховные кубикулярии, патриции в иерархии степеней, сенаторы и власти, одновременно с ним исшедшие из Гелиэкона Великого Дворца. Боковые сводчатые трибуны стали заполняться сановниками, на которых снизу указывали пальцами, – сановниками, несомненно, не любимыми народом, судя по лицемерному и напыщенному виду их; здесь был великий Доместик в головном уборе из золота и с золотым посохом в руке; великий Логофет; великий Друнгарий, тучный с белесоватыми глазами; протостатор, худощавый и невзрачный; протовестиарий, с лицом собаки; великий Стратопедарх, коего строгий взор старательно избегал проклятий византийцев, которых он, вероятно, угнетал; блюститель певчих, выставлявший свою, словно у страуса, длинную шею, он сидел между великим хартулярием и протокинегом, которые вертели шеями, подобными верблюжьим. Народ созерцал также протоиерокария, великого Диойсета, Протопроэдра, Проэдра, Великого Миртаита, Каниклейоса, Кетонита и Кюропалата, приятно покачивавших головами, над которыми выделялась тыквообразная голова великого Папия Дигениса. Сильнее других тряс он ею, озлобленный против Зеленых, православных и Гибреаса, смотря на них яростным взглядом неуклюжего кабана.

Константин V как бы вознесся над человечеством, воссев на своем высоком троне. Сзади развевались одежды беспрестанно прибывавших людей, рисовались очертания головных уборов, остроконечных, трубчатых или четырехгранных. Мягко двигали опахалами евнухи с жиром заплывшими челюстями. Кубикулярии держали знаки высшей власти: золотой меч с отвесной рукояткой, золотой шар, поддерживаемый эллинским крестом; и целым лесом мечей, щетиной золотых секир и копий сверкали вокруг стражи Базилевса – схоларии, экскубиторы и кандидаты.

Сепеос встал, скрестив руки на кольчуге, облегавшей грудь, на голове его блестел конический стальной шлем; его глаза, полные энергии, и усы, оттеняющие профиль с орлиным носом, повернулись в сторону Гараиви в скуфье набатеянина, выделявшегося в толпе морщинистым своим лицом и заплатанной далматикой, облегавшей его мощное тело и пестревшей причудливыми узорами животных, полы ее он придерживал мозолистыми шершавыми руками.

Множество Зеленых на левой стороне цирка отвечали друг другу знаками, перекидывались шутками в радостном предвкушении приближающегося состязания. В веселье их чувствовалась угроза, направленная на кафизму, величественную, надменно равнодушную и верховновысшую. И спокойствие кафизмы, тяжелый взор Константина V, смех сановников – весь этот беспечный облик Власти весьма радовал Зеленых, на которых, сильно озабоченный, с грустью смотрел теперь Гибреас, окруженный своими монахами, словно бледные призраки бормотавшими неясные слова молитвы.

Под трибунами на одном уровне с ареной, в притворах конюшен за решетчатой оградой снарядились возницы Зеленых и Голубых со своими союзниками, выжидающими, осторожными Красными и Белыми. Они стояли на колесницах, запряженных четверками коней в золотых попонах, держали в зубах бичи, а в руках вожжи, обвитые вокруг стана, на котором оттопыривался камзол, опоясанный крестообразно шарфом цвета партии. Между ними виднелся Солибас, спокойный, могучий, с костистым упругим телом, с красным лицом в рамке черной бороды; он молчал и не слушал, что говорили кругом другие возницы, коротая время. Демархи Зеленых и Голубых, сопровождаемые демархами Красных и Белых, торжественно обозначали путь; их нотарии и хартюларии вступили уже в спор; спешили мандаторы, поэты принимали задумчивый вид, художники и ваятели со вниманием старались получше рассмотреть лики хоругвей, развеваемых тихим ветром жаркого дня; стражи, неумолимо вооруженные бичами, ударяли время от времени зрителей, чтобы те держали себя спокойно под властным взглядом Константина V; акробаты, мимики, вожаки медведей и собак готовились к представлению, которого с тревогой в широко раскрытых глазах ожидали сто тысяч византийцев.

II

Самодержец встал со своего трона; наклонившись и окинув испытующим взором весь Ипподром, он медленно трижды благословил его и золотой ветвью сделал знак сановникам, сидящим на соседних трибунах. Сразу все огласилось пронзительными звуками органов, рокотом поэтов, читавших стихи как прелюдию к выезду; раздались ритмические удары бубен из туго натянутой кожи, рыдание восточных зурн, щелканье тимпанов величиною в пядь, – грянула яростная буря струнных и духовых, к неописуемому ужасу стражи, бросившейся на музыкантов, чтобы заставить их умолкнуть. Наконец, раздвинулись железные решетки конюшен, расступилась стража, и беспрепятственно, как ураган, вылетели колесницы, блистающие золотом и слоновой костью. Народ встал и сел снова. Наклоненные станы, руки с развевающимися на ветру рукавами вдруг застыли. Четыре колесницы стремглав мчались вперед. В них, правее, сидели возницы. Стан их откинулся назад, на голове сверкал серебряный сборчатый убор, одна рука держала бесконечные шитые золотом шелковые вожжи, другая сыпала удары бича. За ними подымалось, окутывая их, густое облако пыли, скрывая крупы лошадей, крепкие колеса, всю упряжь, вздымаясь до выложенных слоновой костью полукруглых передков, до самых голов возниц, которые едва виднелись в пыли; зубы их были стиснуты, глаза горели, лоб покрылся потом, и повторяющиеся свисты бичей совершенно утопали в раздирающих звуках органов, сильных ударах бубен, щелканий тимпанов, во всей неистовой буре инструментов, прерываемой пронзительными звуками золотых труб экскубиторов, схолариев и кандидатов.

Солибас мчался, выделяясь неподвижной шеей на тяжелом стане; откинув локоть, он придерживал одной рукой жесткие вожжи, другая его рука поднялась и сжимала рукоятку бича; он описывал им невероятные круги и овалы, колол вздрагивающие уши своей великолепной четверки, завязывал в воздухе узлы, которые при ударе мгновенно развязывались и рассыпались с дробным треском. При оглушительном шуме арены бега продолжались. Солибас мчался впереди, трое других возниц следовали на расстоянии, они уже обогнули обелиск и змеевидную колонну, кони летели, как птицы; четыре колесницы обогнули мету Зеленых, затем мету Голубых, и бег коней, безумный, страстный, задыхающийся встречен был музыкой органов, бубен, балалаек, всех оркестров, которые все же не могла заставить умолкнуть усердная стража, – у подножия кафизмы, откуда началось состязание, под белым, к ним наклоненным носом Константина V, стоявшего в белом скарамангионе, в шитом золотом пурпурном сагионе и золотой хламиде, ниспадающей прямыми складками, словно на изваянии, в противоположность развевающимся одеждам неподвижных сановников.

Победителем снова был Солибас. Его шарф издали зеленел, словно ветка растения. Толстый демарх, увешанный золотым шитьем и драгоценностями, в желтом сборчатом головном уборе и желтых башмаках, вручил Солибасу белый пергамент с красными печатями, висевшими на красных же нитях; затем он надел на его чресла драгоценный пояс и в поцелуе прикоснулся к нему своими щетинистыми усами. Народ встал снова; Зеленые кричали от радости; союзники, – умеренные Красные, разделявшие заговор Зеленых лишь постольку, поскольку тем улыбнулось счастье, чуть не прыгали, ликуя; Голубые, поддерживаемые Белыми, грозили яростными жестами победителю, на которого смотрел своим лицемерным взглядом Патриарх, его растленные помазанники и великий Папий Дигенис с лицом, выражающим насмешку посреди казавшихся озлобленными сановников; Сепеос выпрямился в волнении; поодаль поднялся Гараиви; люди инстинктивно смутились; органист Зеленых ослабил металлические звуки своего инструмента, и вопли послышались в ответ на их трепетные переливы; все монахи стройно запели гимн, быть может, акафист, знаменовавший торжество юного Управды; Гибреас делал им озабоченные знаки, по–видимому, приведенный в отчаяние решимостью Сепеоса, не ждавшего, пока игумен снабдит его своим таинственным оружием, свойства которого еще не были открыты.

А тот тряхнул головой, согнул плечи, по которым развевались волны его волос под лиловым вуалем игуменского клобука, и серебряным крестом своим посылал направо и налево благословение, в которых чувствовалось что–то скорбное.

Взор его беспрерывно устремлялся на кафизму, к ее подножью и к конюшням, куда все в поту вернулись кони и где другие возницы и кони ждали своей очереди, чтобы выполнить остальные семь забегов из восьми, назначенных на этот день. Эта часть арены была запружена многочисленной стражей, но уже не экскубиторами, схолариями и кандидатами, а простыми ловкими воинами, маглабитами в кожаных кафтанах, буккелариями, провинциальной милицией, миртаитами–копьеносцами с железными пиками, которые они в дни празднеств украшали миртовыми ветками; были здесь люди из отряда Аритмоса с четырехугольными щитами, окаймленными кожей гиппопотама, с палицей и круглым шлемом, воины варанги, вождь которых Акалутос выставлял свое варварское лицо росса, способного на всякое злодейство; виднелось, наконец, много людей, подымавших руки под темными сводами конюшен и махавших бесчисленными бичами, похожими на лианы, обвивающие лес и колеблемые сильным ветром. Рядом с кафизмой сановники смеялись злобным смехом. Своей тыквообразной головой Дигенис делал знаки Патриарху, который отвечал ему мерным покачиванием золотой тиары и указывал значительным взглядом на наружную галерею, где мелькали серые тени воинов из отряда Сепеоса, который смотрел на них с веселою улыбкой, словно глубоко в них уверенный. Но вдруг Зеленые умолкли ошеломленные, услышав гимн–акафист, общий для обеих партий, но в котором пятидесятитысячная толпа Голубых и Белых громко восславляла Константина V, неожиданную победу Базилевса, их устами предупреждавшего Зеленых и православных, смутно обеспокоенных, и Красных, которые насторожились. Все возницы удалились; в числе их Солибас, исчезнувший в конюшнях в мерцании серебряного венка на голове, брошенного ему Зелеными. Даже животные, приведенные для представления между отдельными забегами, вместе с жирными гиппопотамами, медведями и лохматыми собаками – исчезли, прогнанные железными прутьями при непрерывной музыке пронзительных органов. Опять задвинулись решетки, и повсюду показались мощные фигуры стражей; изрыгнутые конюшнями выстроились сплошной колонной, удлиняясь до самого края камптер, воины Базилевса, и ряды блестящих экскубиторов, схолариев и кандидатов вытянулись у подножия кафизмы; первые были в чешуйчатых кольчугах и с золотыми пиками, вторые с овальными щитами и золотыми секирами, составлявшими также вооружение кандидатов наравне с золотыми мечами. А на галерее, населенной статуями, кишели в изобилии спафарии; они прогоняли людей, осыпали их ударами и перебрасывали некоторых через стены к великому ужасу толпы, испускавшей вопли.

Сепеос, к несчастью, устремился вперед в безумной надежде, что Зеленые последуют за ним; он не понимал, почему воины, которых он убеждал речами, склонял обещаниями, так яростно низвергали византийцев вместо того, чтобы броситься на Самодержца. Но его держали чьи–то руки, чьи–то дружеские руки, желавшие спасти его от безумного шага, который, без сомнения, был бы для него гибельным. Очевидно, что этот захват Ипподрома был лишь началом тех грозных мер, которые поразят союзников Управды и Евстахии, Зеленых и Православных, монастыри, презирающие власть, и Гибреаса – противника Святой Премудрости. Злобно кричали все Голубые. Помазанники–иконоборцы, архимандрит, сакелларий, синкелларий, скевофилакс, хартофилакс, протодиакон, иеромнемон, периодевт, протопсалтий, лаосинакт – все казались очень довольными; взоры их были устремлены на монахов обителей Калистрата, Дексикрата, Приснодевы и прославленного святого Студита, Осьмиугольного Креста, святой Параскевы и Пантепопта, Ареобиндской и святого Мамия, Святых Апостолов, Бога–Слова, архангела Михаила, святого Трифона, святого Пантелеймона, на всех врагов своих разного звания; Патриарх между тем внимательно следил за движениями изливавшихся из конюшен воинов, бросал злые взгляды на бесстрастных монахов Святой Пречистой, переводил их на Дигениса, который, покачивая своей тыквообразной головой, указывал на Сепеоса, смешавшегося с толпой заговорщиков, которым, как и Гибреасу, вооруженная схватка казалась преждевременной.

И произошло следующее: первые ряды стражей давили на скамьи Зеленых, очень спокойно двигаясь военным строем; маглабиты выставили свои пики острием вперед, а копьеносцы скрестили над ними свои копья; воины Аритмоса простирали свои палицы; грозила острыми рогатинами варанга, свистели бичи, переплетаясь, как лианы, колеблемые сильным ветром. Зеленые разбегались; многие из них извлекали спрятанные под одеждой короткие сверкавшие кинжалы, православные молились о спасении тех, кому в этот день грозила смерть, и в немой мольбе взывали к ликам, сиявшим на хоругвях и к серебряным крестам на длинных рукоятках, которые держали монахи. Столкновение казалось неизбежным; в нем православные были бы побеждены, а Зеленые перебиты почти без сопротивления, – такие искусные меры принял Самодержец, по–прежнему неподвижно восседавший в своей кафизме.

Гибреас встал; подняв благословляющую руку, с лицом озабоченным и грустным, он повелительно приказал Зеленым и православным не двигаться с мест, не противиться Власти, что было бы бесцельно! Очевидно, не настал еще час свергнуть Самодержца, изгнать Патриарха и ополчиться на иконоборцев, стремящихся господствовать через избиение своих противников. Лучше ожидать, когда оружие, коего туманную силу он искал, вручится – а это настанет скоро – в руки византийского народа – борцов Добра, лелеющих мечту дать империи Базилевса, воплощающего их идеал. Таким будет Управда, который сочетается с Евстахией, чтобы объединить в возрожденной империи Востока племена славянское и эллинское и спасти истинную религию Иисуса. Гибреаса поняли, ему повиновались, и всюду прекратилось начавшееся сопротивление.

– Сын мой во Христе, брат мой во Христе! Не противься, не сражайся, ибо я еще не мог вооружить тебя так, как бы хотел! И вы, Зеленые, повремените. Я не подал знака, зачем биться преждевременно?

Необычный голос Гибреаса обращался к Сепеосу, которого старались схватить первые маглабиты, варангийцы и воины Аритмоса, несмотря на отчаянное его сопротивление. Но было поздно. Ему в голову бросилась яростная кровь; схватив палицу, он отступал и наскакивал прыжками; дырявило ряды тяжелое оружие, сплющивало круглые шлемы, бронзовые латы, рассекало лезвия и крошило лица воинов, устремивших на него рогатины, копья и стегающие бичи. Легко поднялся он до вершины Ипподрома, словно смертоносной косой нанося мощные удары. Зеленые бросились ему на помощь, несмотря на Гибреаса, молившего их не губить себя вместе с Сепеосом, в гибели которого он был уверен, и не предать преждевременно святого и великого заговора во славу Управды и Евстахии. Вокруг них скоро образовалось пустое пространство. Смелые Зеленые пытались прорвать живой поток почти бесчисленного войска, которое подкреплялось теперь сошедшими с подножья кафизмы могучими экскубиторами, схолариями и кандидатами, присоединившимся к маглабитам, буккелариям, копьеносцам, варангийцам, отряду Аритмоса и кнутовщикам. Ведомые вождями и прикрытые с тыла пышными сановниками, они все шли и шли из–под кафизмы; сбоку бежал, потрясая своим серебряным ключом Дигенис, и волновались, притекая, секиры, мечи, копья, овальные щиты и конические золотые шлемы. Арена была запружена воинами; едва виднелась линия камптер с обелиском, пирамидионом и змеевидной колонной; все исчезли с Ипподрома: Патриарх и его помощники, Голубые и Белые, монахи и Православные, кроме Гибреаса с его братией, кроме войска, Сепеоса с Зелеными и самого Константина V, который своим тяжелым взглядом наблюдал за этим безудержным сопротивлением.

– Сыновья во Христе! Братья мои во Христе! Зеленые, союзники Добра, не сопротивляйтесь! Ждите оружия, которое грянет разрушительным огнем, с помощью которого мы бесповоротно сокрушим зло!

Гибреас хотел удержать их. Печальное, исполненное жалости лицо его повернулось в их сторону. Он говорил им о грозном оружии, которого не мог еще даровать. Но они не слушали его. Бились сначала своими короткими кинжалами, потом завладели копьями и палицами, разбивали черепа, из которых с кровавыми брызгами разлетались бледно–розовые мозги. Пока их настигнуть было еще нельзя, они отступали, переходя со ступени на ступень, подымаясь к верхней галерее Ипподрома, сверкавшей спафариями, приготовившимися их схватить. И хотя вокруг них уже был целый лес сверкающего оружия, они продолжали биться, – радостные, сильные, ловкие, смелые, самоуверенные, с неустрашимым Сепеосом во главе. Наконец, их окружили, прижав к колоннам верхней галереи.

Все они были схвачены и смяты, пронзены копьями, размозжены палицами или обезглавлены секирами; иных стражи искрошили концами мечей, и осыпая ударами без промаха. Лишь Сепеос схвачен был живым – за шею, за стан, за бившиеся ноги. Обезоруженного, подняли его чьи–то цепкие руки и понесли через гущу сплоченных плеч, спин и латами закрытых грудей. Он не был ранен; видел, что его несут вниз с тех самых ступеней, на которые взобрался он так проворно; видел отвесные линии стен, облитых солнечным светом и высоко в них углубление кафизмы, в которой восседал, полусклонившись, Константин V. Затем потянулись ходы, мрачные и длинные; ступени, железные и бронзовые двери, ткани, ниспадавшие со стен, шпалерами стоявшие люди, которые сторонились перед несущими его стражами. Сколько их было? Наверное, сотни! Молчаливые и запыхавшиеся, поспешали они куда–то неровными шагами. Кто знает, куда!

Разъяренные резней кандидаты, во главе которых бежал, покачиваясь, Великий Папий, устремились на Гибреаса и его иноков, окруженных Зелеными во главе с Гараиви и Солибасом, который поспешил из конюшен, увенчанный серебряным венком. Повинуясь игумену, не желавшему испытывать судьбу заговора в безрассудной битве, в которой застигнутые врасплох Зеленые наверно были бы побеждены, – не выручили они Сепеоса. Им не нравилась их сдержанность; особенно трепетал от волнения Солибас, лицо которого покраснело, и Гараиви, который насупился со свирепым видом. Они бросились вперед; когда подступили, бряцая секирами и золотыми мечами, кандидаты. Но возвышаясь над ними, на одной из ступеней, медленным жестом встретил их Гибреас; рука его указала на Великого Папия и поднялась потом отвесно к лазурному небу, осенявшему этот обагренный кровью день. Он творил непонятные знаки, вероятно, проклятие и вскоре, о чудо! голубоватое пламя, словно сияние, окутало его с головы до ног. Медленно опустили тогда воины свое оружие и отступили с мягкотелым евнухом, который обратился вспять, выставляя напоказ постыдные чресла под голубой одеждой, обшитой фиолетовыми галунами, и оттопыренные уши, выглядывавшие из–под камилавки, украшенной пером цапли. Другие стражи пытались обрушиться на Гибреаса, но торжествующий игумен в своей сияющей пелене, которая ошеломляла их, все также встречал их таинственными знаками, и воины отступили, бряцая латами и овальными щитами. Поднялся Константин V, не отдавший доселе ни единого приказания, и велел всем удалиться, не трогая Гибреаса, иноков его, Зеленых, Солибаса и Гараиви, как бы признавая тем, что сан помазанника облекает игумена неприкосновенностью и вместе с ним спасает остальных.

Пустел Ипподром. Развевалась хоругвь Святой Пречистой, сияя серебряными крестами, один из которых ронял тень на лохматую голову Иоанна, шествовавшего перед братией, гнусаво напевавшего гимн, слабо поддерживаемый монахами. Скорбно взглянул Гибреас на подножье кафизмы, поглотившее Сепеоса, и сокрушенно потряс волнами волос, в уборе развевающейся ткани; исчезло облекавшее его сияние. Беспощадно дрались снаружи гонимые стражей Зеленые и Голубые в присутствии Красных и Белых, которые, не вмешиваясь, созерцали схватку, как осторожные свидетели. Один Голубой умертвил Зеленого и пал сам, опрокинутый на другого Зеленого. Раздавались пронзительные крики, всюду струилась и капала алая кровь.

В глубине дороги, окаймленной высокими дворцами, где спускались уже серовато–зеленые сумерки, прорезаемые лиловыми лучами закатного солнца, обрисовались очертания чьего–то торса; то был Солибас в мерцании серебряного венца на голове, тихо реявшей над толпой Зеленых, которые несли своего победителя под вещие созвучия акафиста, воспеваемого устами многих, которые, несмотря на пленение Сепеоса, не считали себя побежденными.

III

– Пресвятая Матерь Божия! Великий Вседержитель! Помолимся за Сепеоса; помолимся за мученика, за исповедника, за восставшего на ад, снишедший в душу Константина V. Помолимся, помолимся! Казни предадут Сепеоса. Отсекут длань, которую Иисус хотел зреть с оружием; ногу, которую Иисус хотел зреть проворною; выколют глаз, который Приснодева хотела зреть видящим. Пусть умрет он, но архангелы, ангелы, силы, власти, апостолы, девы и блаженные встретят его у преддверия семи сфер небесных, кои наполняешь Ты Собою – Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой!

Это происходило на Гебдомоне, площади, упиравшейся в стены, фасадом своим обращенные к Золотому Рогу, – обширной, светлой, опаленной солнцем бухте, с песчаным дном, подобным арене, которое лизали волны. Всюду столпотворение народа: карабкались мужчины, толкались женщины, дети, и над головами их в беспорядке мелькали кресты и хоругви. Золотой Рог изборожден был многовесельными паландриями; словно вспахан носами судов, медленно вонзавшимися в его волны; во все стороны изрезан тысячами палубных барок, вмещавших безмолвных людей в четырехгранных скуфьях, в одеждах, украшенных расцветившимися образками Иисуса и Приснодевы; словно отточенный в извилистых очертаниях, как будто приготовился Золотой Рог лицезреть муки Сепеоса, присужденного Константином V к утрате глаза, отсечению руки и ноги.

И вещали о неумолимой муке сто тысяч уст, превращая ее в слезы всего народа; толпа изливала в глухой угрозе похоронный напев, незаметно могущий перейти в военную песнь. Мощно врезались в звуки его псалмы, выкрикиваемые роями многочисленных монастырских иноков, которые топали при этом ногами с такой силой, что трепетали кресты и хоругви.

Подхваченные откликами, насыщались ужасом, облекались проклятиями и все сильней разносились, отражаясь в камне стен, несметные жалобные и мрачные причитания:

– Да вознесут апостолы, в лучезарном сиянии окружающие Теоса и Иисуса, душу Сепеоса, ибо умрет он! – к стопам Приснодевы. Да начертают они ей путь, по которому достигнет она престола вечной чистоты, где мечи ангелов и архангелов сверкают, сокрушая бездны ада! Свят! Свят! Свят! Примите душу, которая отойдет скоро из тела страдальца; украсьте ее добродетелью и мудростью, уготовьте ей место меж вас, дабы победила она мрак, питающий все злодеяния богомерзкого и гнусного Константина V!

Мощный поток отнес толпу к Влахерну, и она разлилась оттуда до стен, прямыми углами огибающих местность, над которой высилась близ устья залива Святая Пречистая. Серый и розовый, с срединным куполом, живой и как бы смущенный, возносился в свежей синеве раннего утра храм этот со своими двумя трансептами, скрывавшими закругленность свода; и виднелся на наружном его нарфексе, под круглым разрезом фасада Вседержитель, восседающий на троне, строгий, неподвижный и благословляющий. За Кенегионом расстилалась равнина, зеленели холмики терпентина и сикоморы, а вдали возвышался целый лес стройного камыша, увенчанного перистой шапкой.

Из ворот Карсийских вышли спафарии, те самые, которым Сепеос открыл тайну заговора и на которых возлагал свои надежды. Многочисленным войском проходили они отдельными гетериями из лагеря, с длинными мечами, в конических шлемах без забрала, осенявших железные кольчуги стана; во главе выступали полемархи и кюропалаты; сбоку выделялись гетериархи и повсюду – аколиты. Гибкие, стройные, мощные, они, по–видимому, недоумевали. Без сомнения, они совершенно не поняли речей Сепеоса, так как предуведомили власть о замыслах Зеленых, Православных и Гибреаса.

Константин V, уже насторожившийся после доноса, полученного Дигенисом от Гераиска, Пампрепия и Палладия, приказал допросить некоторых из них и скоро узнал таким путем, что замыслил совершить на бегах Сепеос. Не предпринимая дальнейших розысков, он ограничился пока заточением спафария и тем пресек заговор в самом его зародыше, решив заняться им впоследствии, если бы оказалась в этом надобность.

Длинное шествие, предводимое очень высоким всадником, следовало от Великого Дворца и Святой Премудрости, все облитое блеском золота, металлов, хоругвей и крестов; величаво выделялся облик Константина V с овалом белого носа над окладистой черной бородой, державшего в одной руке голубой глобус, в другой золотой меч. Голова Константина венчалась неподвижностью сарикиона, покрывала хламида его плечи. Толпа тихо застенала, молитвенно сложив руки, и женщины, простершись, целовали землю.

Напротив, на возвышенном берегу, зеленом и тенистом, где было Сикоэ, берегу, изрытом бухточками, на чистом песке которых отдыхали плоскодонные барки, чернел ожидающий народ, – чужестранцы и варвары, укрытые под сенью грозных стен.

Повсюду росло волнение, лились слезы и звучали жалобные, глухие причитания, в которых звенела трогательная скорбь.

Константин V остановился, и вздрогнул конь его, колыша попоной, покрывавшей его от ушей до самого хвоста. Сияли скипетр его и золотой меч. Прорезав толпу окружающих его сановников – мягких, жирных евнухов или воинов с лицами, изборожденными строгими складками – он выдвинулся вперед, провожаемый с Гебдомона полными ужаса взорами многочисленного народа.

Казалось, что шествию не будет конца. За сановниками шли стражи Великого Дворца: сперва схоларии в вооружении овальных щитов и золотых секир, а за ними экскубиторы в чешуйчатых панцирях и с золотыми копьями, затем кандидаты с золотыми мечами и секирами; они выступали сомкнутыми рядами, сверкая доспехами, предназначенными и для атаки, и для защиты. Следом растянулись воины Аритмоса и пышной варанги, миртаиты, буккеларии и маглабиты; спафарокандидаты и спафарокубилярии, превращавшиеся в кубиляриев в походе, и много других воинов, вооруженных палицами и луками. Конница в остроконечных шлемах обрамляла ряды войск.

Их сопровождали оркестры железных и бронзовых тимпанов, напевы цитр сливались с пронзительными звуками балалайки и зурны; инструменты соответствовали разноплеменности воинов, которые были из Европы, Азии и Африки. Кольцо спафариев окаймляло площадь. И воины строились на примыкающих дорогах и как бы парили клубком золотистых облаков, горевших остриями копий и чередовавших очертания луков с блеском секир и золотистых мечей!

– Пресвятая Матерь Божия! Великий Вседержитель! Примите в лоно свое душу Сепеоса, если суждено умереть ему, – Сепеоса, за веру страдальца и мученика. Иисусе, Иисусе! Простри к нему всемогущие длани Твои! Укрепи его снести муку и страданья свои, или вознестись в превысшие сферы, где узрит млечные реки, сияние золотых дворцов и зеленую дубраву, под сенью которой обрящет он отдохновение вдали от Аспида и Василиска, от богомерзкого и гнусного, который присудил выколоть ему глаз, отсечь руку и ногу!

Так толпа, полная православных и монахов, слагала скорбные моления, и усилилась их душераздирающая грусть, когда вдали, окруженный маглабитами, показался Сепеос, связанный веревками, державшими его по рукам и ногам, скудно прикрытый чешуйчатой кольчугой, с профилем, оттененным усами, падающими вниз, и сильно отросшей в дни заключения бородой. Он приближался, влекомый маглабитами, и взоры всех обратились на него с нескрываемым нежным сочувствием, которого он намеренно не замечал. Издалека обрисовалась Святая Пречистая, и ярко отражались на светлом фоне неба ее серо–розовые очертания, приковавшие к себе взгляд Сепеоса, шествовавшего с обнаженной головой, палимой солнцем, с копной неприбранных волос.

Шествие тянулось из нее с Гибреасом во главе, славшим ему благословение, медленно воздевая руки; в людях, сопровождавших игумена, узнал он Зеленых, Солибаса и Гараиви; вот Евстахия на седалище, а вот Виглиница и Управда. Склонив крупную голову на плечо брата, Виглиница посылала ему знаки печального прощания, как бы разлучаясь с ним навсегда, словно неминуема была смерть его от предстоящей ему муки.

Его отвели в тень дворца Гебдомона, в который, удалился Константин V, чтобы показаться снова в выступавшем этаже, являя белый нос свой над черной бородой, сияя золотым венцом, бросавшим золотые отблески на окружающих сановников, алчно вожделевших страданий Сепеоса. Плаха возвышалась на красном эшафоте, по гулким ступеням которого взошел осужденный спафарий. Один маглабит с силой схватил его за шею и положил на плаху его вытянутую руку со сжатым кулаком, и тогда глухонемой палач одним взмахом широкого топора отсек ему кисть, и кровь брызнула из перерубленной руки.

Он закрыл глаза, в которых блеснуло серо–розовое сияние Святой Пречистой, откуда Гибреас слал ему укрепляющие благословения в глубоком молчании толпы. В волнении многочисленных Зеленых отражалось желание освободить его. Как и в дни победных состязаний, высился на плечах их Солибас в мерцающем сиянии серебряного венца, нежно переливавшегося на голубом фоне неба. Насупилось мрачное лицо Гараиви. Евстахия, словно видение, простирала красную лилию; Виглиница кричала ему страстные слова утешения и увлекала за собой Управду. Но Гибреас повернулся, и с тонких губ его слетали слова – вероятно, успокоения – и останавливали народ, снова изливавший потоки вещих жалобных молений:

– Великий Вседержитель! О, Иисусе! Иисусе! Да снесет Сепеос мужественно свои страдания и, если умрет он, да примите его сферы мира, источник жизни, плодоносное лоно, где Добро рождается не угрожаемое Злом. Да освятится казнью его низвержение Константина V; да покарает она вечной карой Патриарха и растленных его помазанников, ничего не совершивших для спасения его и не пришедших сюда, чтобы помолиться за него!

То были скрытые угрозы, направленные против Власти, хранившей невозмутимое спокойствие, и не услышанные Сепеосом. Благословения Гибреаса служили как бы бальзамом, целительно изливавшимся на кровавый обрубок его отсеченной руки. Палачи подняли его и опрокинули голову на помост эшафота, вытянув на плаху одну ногу. В этом положении он не видел больше Влахернского храма, но ненавистно преобразилась перед ним картина: в глубокой дали, на краю горизонта, обрисовалась Святая Премудрость с девятью куполами, из которых срединный – высокий – закруглялся, осиянный убором исполинского креста, и с девятивратным нарфексом ее и с экзонарфексом, который окружали портики. И тоже тянулась оттуда залитая золотом и серебром процессия, изливавшая песнопения, веселые и победные – гимн жестоких помазанников, издевавшихся над его муками, знаменовавшими поражение православия и иконопоклонников, Святой Пречистой и, наконец, Добра, которое победило бы в лице Управды, если б провозгласили его Базилевсом и умертвил бы Автократора Сепеос.

Но исчезло вскоре искаженное видение: глухой удар, обильный пот, жестокая боль, затем ночь… Нога, у которой отсекли ступню, истекала кровью!

Палачи подняли его. Как бы совсем утраченными ощущал он руку без кисти и ногу без ступни. Снова обращенный к Святой Пречистой, увидел он Гибреаса во главе неподвижных монахов; Евстахию на мерцавшем седалище, простиравшую к нему красную лилию, словно чашу утешения; Солибаса на плечах Зеленых; Гараиви, грозящего кулаком Константину V и кутавшегося в свою заплатанную далматику, еще мрачнее насупившего лицо, оттененное скуфьею; Виглиницу с туманным плачущим, взором, сжимавшую взволнованного Управду на своей юной сильной груди. Узрел теснившихся от подножия эшафота до разветвления дорог воинов, толпы уязвленного народа, белые и смуглые лица под заостренными головными уборами, над развевающимися волосами, пылкие взоры, исполненные сострадания и гнева; уста, задыхавшиеся от злобы и стиснутые в ужасе! Увидел иноков монастырей, перемежавших тихие молитвы печальными стенаниями, псалмами смерти; и ясно долетали до него призывы мужественно перенести страдания. Свирепо запрокинули палачи его голову, что–то острое и жгучее пронзило ему глаз и неумолимо терзало его, несмотря на его усилие высвободиться. Он упал; он захлебывался кровью, собственной своею кровью, которая заливала весь помост эшафота; он уже не слышал жалобных причитаний толпы, жадно подхватывавшей шелестящие моления монахов – причитаний, перешедших в беспрерывный рокот. Он не видел расходившейся толпы и шествующих иноков, мелькавших голов коней и всадников, воинов, вооруженных палицами и луками, и кнутовщиков; маглабитов, буккелариев, миртаитов, воинов Аритмоса и Варанги, кандидатов, экскубиторов и схолариев, коих золотые овальные щиты составляли словно стену. Из выступавшего этажа дворца Гебдомона его рассматривал Константин V. Он свесил свой стан, на котором чернела борода под белым выгнутым носом. Но Сепеос не видел его!

Поднятого, истомляя, понесли его грубые плечи маглабитов и понесли его местами, которые не узнавал он в своей муке, жалкий, изувеченный; не узнавал облика кварталов, пересеченных множеством улиц, где стояли толпы, рукоплещущие его казни; то были, несомненно, Голубые, сопровождаемые очень довольными Красными. Потянулись фасады дворцов, за ними форум Августеона, с четырехугольником портиков и статуей Юстиниана, ради потомка которого выкололи ему глаз, отсекли кисть руки и ступню ноги. Темный свод, визг ключей в заржавленных замках! Головокружительные, глубокие лестницы, бесконечные проходы, длину которых он едва ощущал, наконец, темница, мрачная, едва озаренная полоской сумеречного света – и его бросили туда, всего истекающего кровью, воющего от мук и, несмотря на увечья, все еще проникнутого жизнью!

IV

Открылись девять врат нарфекса Святой Премудрости. В озаренной дневным светом и паникадилами, спускающимися из девяти куполов на золотых цепях, внутренности храма виднелась толпа в одеждах и воинских доспехах со знаками могущества и силы. Чины духовные, государственные, монашествующие, военные переполняли базилику от боковых кораблей до галереи, касаясь самых сводов и как бы уносясь ввысь, в полете золотистых волн света, лившихся в разрезы окон. Патриарх сошел с амвона, увенчанного киборионом, осененным золотым крестом; а из наоса, в глубине окаймленного богатым иконостасом, закрывавшим престол в алтаре, освещенном окнами, продолжавшими круг на двух смежных овалах, – показались помазанники, много помазанников от всех церквей и во всевозможных мантиях. Здесь были епископы из Африки, смуглая кожа, орлиный нос и суровый вид которых так резко отличались от епископов Македонии, белокурых и приветливых; были монахи–островитяне и простые священники из–за Дуная, где они посвящали в христианство племена, еще исповедующие языческие мифы. Множество других священнослужителей стояли сплошной толпой, подобные стае болотных птиц, словно отдельное племя в сверкающих митрах, в облачении ряс, стихарей, епитрахилей и далматик, затканных необычными сложными узорами, драгоценные нити которых передавали оттенки заходящего солнца, переливы занимающейся зари. Колебанием крестов и хоругвей сбивалось острое пламя свечей, которое голубым и желтым сиянием расплывалось под сводами и бесследно исчезало в пространстве. В установленном порядке двинулась толпа по частям через корабли, нарфекс ко всем выходам и поспешно построилась снаружи. Народ склонился, крестясь, воспевая радостные похвалы, в которых слышалось и изумление.

Всколыхнулись стоящие в наосе чины, и задвигался балдахин, несомый над грозным обликом Самодержца, над его сурово нахмуренным челом, сверкающими глазами, белым орлиным носом, черной бородой, выделявшейся на пурпурном сагионе, поверх которого ниспадала перехваченная у плеча золотая, с золотыми узорами хламида. В сопровождении сановников величественно проследовал Самодержец с мечом в одной руке, с державою в другой, паря над лесом дрогнувших секир и золотых копий. И опустела Святая Премудрость, казавшаяся еще громаднее в своей пустоте, величавее возносились серединный и боковые купола; ярче обрисовалось пламя паникадил, прежде тускневшее, и раскрылись исшедшие из облаков фимиама красками начертанные лики: исполинские ангельские головы посреди скрещенных крыльев или крылатые ангелы на золотом фоне в прозрачных одеждах, вооруженные мечом и копьем; украшавший внутренний нарфекс исполинский Иисус, восседавший на троне со спинкой, увенчанной двумя тиарами, раскрывший Евангелие, устремивший голубые глаза свои на простершихся апостолов и ниже на лики Приснодевы, в рамках золотых кругов. Блестящая толпа выстроилась в иерархическом порядке: впереди всех Самодержец и войска его, ожидавшие снаружи, затем епископы Европы, Азии и Африки, наконец, простые священники и монахи. Из экзонартекса они проследовали на форум Августеон и обогнули миллиарии и статую Юстиниана; оттуда направились к Пропонтиде и через бронзовые ворота Монофирос проникли в выложенный плитами проход, окаймлявший отдельно расположенный дворец Магнавры, невдалеке от Великого Дворца, отделенного зубчатыми стенами; налево тянулись сады до самого моря, они шли и направо, опушая груду зданий с металлическими куполами и мраморными стенами, расцвеченными дневным светом. Дорога, выложенная плитами, обрывалась у скрещения других дорог, расходившихся во все стороны лучами; затем показался спуск, перерезающий карусель – Триканистерион, перед которой на лужайках верховые стражи с бичами объезжали лошадей. Вскоре обрисовался дворец Буколеон и против него гавань, укрепленная двумя плотинами, на которых остановилась пышная, величавая толпа.

Отбрасывая тени на поверхность вод, от набережной отплыли суда: высокая триера с золотой кормой и пурпуровыми парусами на единственной мачте, вокруг которой вилась поверху круглая галерея; другие триеры, приводимые в движение веслами гребцов, кряхтенье которых было слышно; медленные плоские барки, проворные паландрии, кливера которых трепетали от дуновения моря, раскинувшегося вдали. Во множестве устремились лодочки, стройные, скользившие по воде, подобно насекомым, и торчали из них головы гребцов, предлагавших свои услуги челяди, истекавшей из Великого Дворца в смиренном одеянии людей, почитаемых за ничто в Империи Востока.

Лодки переправили на триеры и барки Самодержца со свитой, Патриарха со свитой, в их тяжелых влачившихся одеждах. Много воинов разместилось на паландриях. Ничтожная челядь уселась в проворных лодках, и в едином взмахе поднялись и опустились все весла. Под начальством сановника, мелькавшего на пышной триере Константина V, флотилия отчалила, развернулась вширь, и полетела от берега, который исчезал в серебристых лучах солнца.

– Это ты! Я не ошибся!

Гараиви бросил весло, так сильно он обрадовался; человек прыгнул в его лодку, намеренный с ним плыть, и от этого нос ее погрузился в воду. Облаченный в одежду прислужника конюшен Самодержца, человек этот с важностью и презрением поправил свои плоские бакенбарды, едва оттенявшие его худощавое лицо.

– Да, я! И наряду с Палладием и Пампрепием буду облечен высокими степенями, я, Гераиск!

– Ты, Гераиск, который выдал Управду Константину V!

И насупилось под скуфьей изборожденное морщинами лицо Гараиви, потом он выпрямился, взялся за весла и стал догонять другие лодки, идущие вслед за флотилией, направлявшейся к берегу Азии, к окаймлявшему вход в Босфор Халкедону, где очерчивались вершины голубых гор.

Гераиск не обратил внимания на гнев Гараиви и снисходительно продолжал:

– Конечно, ведь дело Управды, о котором мы узнали первые, не принесло нам выгоды. Ты отрекся от нас, а православные закрыли перед нами двери Святой Пречистой; тогда мы рассказали все.

– И вас наградили степенями? – спросил Гараиви, замедливший ход своей лодки и на мгновение задержавший весла в воздухе.

– Степенями? Как тебе сказать, – отвечал Гераиск, – и да, и нет! После нашего признания об Управде нас пинали ногами в спину и били ключом по голове. Потом великий Папий Дигенис принял нас в число дворцовых слуг. В ожидании лучшего мы пока там. Палладий чистит овощи, а Пампрепий узды и седла в Великом Дворце, – в Фермастре – подвальном этаже. Там ровно ничего не видно, там всегда темь. И нас награждает пинками, бьет ключом по голове великий Папий.

Очевидно, это угнетало его, и он остановился, чтобы возобновить разговор с самодовольством особы, развалившейся на дне лодки и презирающей Гараиви, который продолжал грести:

– А я состою при конюшнях Самодержца. Я мою коней его, крашу их копыта в пурпуровый цвет и покрываю золотом, расчесываю их гривы и сплю на куче сена и соломы. Пинков и ударов ключом мне выпадает меньше, чем Пампрепию и Палладию, так как великий Папий редко посещает конюшни Константина V.

Весла свирепо разрезали волны; странно, что лодка летела, отдаляясь от флотилии, которая теперь плыла уже в открытом море; исчезли очертания судов, на взволнованной поверхности виднелись лишь верхи мачт, углы парусов и башенные части. Триера Константина V была еще видна хорошо, так как на ее борту, в золоте и пурпуре, сияли на солнце причуды Автократора и Патриарха. Первый – увенчанный сарикионом и в хламиде, второй – в тиаре и далматике, облегавшей его согбенное тучное тело. Их окружали силуэты сановников и помазанников; по триере расхаживал жирный, обрюзгший человек, покачивая напоминавшей перезрелую тыкву головой, в трубчатом уборе, украшенном пером цапли!

Гераиск умолк. Его взгляд дворцового слуги пренебрежительно покоился на Гараиви, который греб молча, с чувством удовлетворения, что Гераиск в его руках. Гараиви много размышлял после пленения и казни Сепеоса и пришел к заключению, что заговор – не тайна для власти, знавшей, что в день бегов Сепеос замыслил овладеть кафизмой, ведя за собой спафариев и Зеленых. Несомненно, что Константина V сначала предуведомили об этой попытке люди, которым было почему–либо выгодно привлечь его внимание к Управде; затем он убедился в этом сам путем тщательных розысков и тайного надзора за Сепеосом, неустрашимым, доверчивым и слишком откровенным. Гераиск, Пампрепий и Палладий знали тайну рождения отрока–славянина, и даже первые разгласили ее в Византии; все трое всегда старались выведать все, что говорилось здесь и делалось, ища случая создать себе выгодное положение. Когда эти люди предложили ему примкнуть к ним, то в порыве просветления, достойном его восторженной души, он, прежде всего, открылся Гибреасу и отстранился от них потому, что они пользовались дурной славой, падавшей тенью даже на тех, кто общался с ними. Закрылась пред ними Святая Пречистая в тот день, когда Гибреас склонял православных и Зеленых поддержать притязания Управды. Разве не могли они подслушать его слов и повторить их Константину V? С того дня они исчезли. И увлекаемый наитием, отправился в своей лодке Гараиви к прислуге Великого Дворца, сопровождающей Императора и Патриарха во дворец Гирийский, на берег Азии, где святой синод провозгласит иконоборство и истребление православных, уничтожение Добра и победу Зла. Он надеялся увидеть Палладия, Пампрепия и Гераиска, или хотя бы одного из них, чтобы покарать и, если возможно – утопить. Не открыв намерения своего Гибреасу, не сказав об этом Управде, Виглинице, Евстахии, Солибасу, Зеленым, примыкавшим к заговору, и православным, сокрушавшимся, что они разбиты почти без боя, он подплывал к гавани Буколеона и, ожидая отплытия Автократора и его свиты, следил за солнечными часами дворца, коего название «Буколеон» происходило от льва и быка, упрямо бившихся на его пороге. Наконец, заметив Гераиска среди низшей челяди Константина V, он вызвался везти его, и тот, гордясь своим шутовским саном, сел в лодку, которая быстро скользила теперь в открытом море.

Гераиск выпрямился, надменно вытянул шею, поддерживавшую тощую голову с узким черепом тупоумного, и прервал молчание:

– Правда, я лишь мою пока лошадей Автократа, раскрашиваю копыта и расчесываю их гривы, но впоследствии, раскрыв еще другие заговоры, я достигну более высоких степеней, я уверен, что буду протокинегом, так как умею укрощать зверей и справляться с ними. Я буду ухаживать за зверинцем и за соколами Самодержца; я буду вести охоту и убью множество животных. Я очень счастлив, что нахожусь в конюшнях Константина V!

Суда плыли в шелесте весел, под ударами которых вода закипала белой пеной. Морские птицы реяли над ними. Сзади раскинулась Византия, купола Святой Премудрости подымались полукружием над гладкими стенами и, как бы сливаясь, мягко уносились ввысь. Дальше, другие храмы выставляли горбы своих кровель из свинца, меди и мрамора, увенчанных золотыми крестами, около которых кружились аисты. Прояснялись очертания на азиатской стороне в направлении к Босфору, зеленели сады, на горизонте извивалась линия монастырей и дворцов, расстилалась Пропонтида, синеватая, неподвижная, одетая берегами, тянувшимися к мрачному морю Киммерийскому, из которых один был изрезан сонными бухтами, а напротив него, на другом берегу Босфора, стояли города, дремавшие в лазури.

Гараиви сидел, полуобернувшись и показывая спину Гераиску; его необычная далматика пестрела узорами, вытканными красными нитями, изображавшими чудовищную голову выпучившего глаза льва, с отвисшими челюстями, обросшими прямыми волосами, а возле льва красовались розы без шипов на тяжелых, точно деревянных стеблях: это весьма занимало Гераиска и, поглаживая свои плоские бакенбарды, он проговорил:

– Если бы ты покинул Управду, о существовании которого узнал от нас, ты бы имел далматику еще прекраснее и все бы любовались на ее узор. Хотя Великий Папий поместил меня лишь в конюшни, но я надеюсь обладать прекрасными одеждами, головным убором из золота и серебряной ветвью, так как, наверное, буду вести охоты Базилевса и пестовать его орлов и соколов, а когда Константин V выедет в свой дворец Гирийский или другой, я пойду во главе кандидатов, подобно Дигенису, и они будут повиноваться мне, ибо я – протокинег.

Он бессмысленно смеялся. Но Гараиви молчал, ничего ему не отвечая, посматривая на флот, который уже причаливал к берегу Азии, прямо к горам, вершины и хребты которых заслоняли синее небо, непроницаемое, как сардоникс. Их совершенно одинокая ладья казалась в море черной точкой, едва движимой двумя веслами, которые то опускались, то поднимались, а над ней пролетали морские птицы.

– Один миг мы верили, что Управда может быть Самодержцем, потому что в нем кровь Юстиниана; но он им не будет, так как мы раскрыли заговор. А ты, Гараиви, вместо того, чтобы последовать за нами, закрыл нам доступ во Святую Пречистую; ты не будешь никем, не будешь даже чистильщиком овощей, узд и седел, разрисовщиком копыт, чесальщиком грив и мыльщиком коней!

Он грубо захохотал еще громче, а Гараиви греб с ожесточением.

Потом продолжал:

– Я разгадал тебя, Палладий и Пампрепий поняли тебя! Ты отстранил нас от Управды, потому что люба тебе сестра его Виглиница, и ты надеешься взять ее в супруги, когда провозгласят Самодержцем ее брата. Нет! Не будет она твоей супругой, ибо Управда, слабый отрок, не сделается Базилевсом и не сочетается с эллинкой Евстахией браком, о котором поведали нам слепцы в тот день, когда они услышали гласившую о заговоре речь Гибреаса во Святой Пречистой.

– Он покорит себе Империю, и Виглиница будет сестрой Базилевса!

Внушительно звучал сдавленный голос Гараиви, и слов этих было достаточно, чтобы пресечь смех Гераиска. В это время Автократор, Патриарх, помазанники, сановники, войско и вся высшая и нижняя дворцовая челядь высаживались на берег, приветствуемые криками. Но ладья Гараиви удалялась в открытое море, невзирая на сразу встревожившегося Гераиска, в беспокойстве поглаживавшего плоские бакенбарды на испещренном теперь морщинами лице. Пропала его гордость и напыщенное самолюбование! Он перестал издеваться над набатеянином – бедным семитом в заплатанной далматике. Он не манил его больше надеждами на почести и молчал о своем желании стать протокинегом, не говорил более о Виглинице, Управде и Евстахии. Предчувствуя нечто ужасное, он встал. Лодка внезапно закачалась и накренилась вся в сторону Гараиви.

– Все, что я сказал тебе – ложно! Я хотел лишь потешиться и потешить тебя. Существование Управды я открыл тебе одному, я – среди низких слуг и я – раб, Великий Папий бьет меня так же, как и Пампрепия и Палладия, которые сохранили тайну славянина! Вернись! Вернись!

Лодка качалась; нахлынувшая волна залила ее, она погружалась, и отчаянно забарахтался Гераиск; бывший вожак медведей и собак жалобно кричал:

– Спаси меня, Гараиви, ты отец мне, ты брат мой! Я не предам больше Виглиницу и не раскрою брака славянина Управды с эллинкой Евстахией, о котором узнали мы от слепцов и который выдали Великому Папию, избивающему нас.

Гараиви нырнул, появился снова на поверхности и, качнув обеими руками лодку, уронил в воду Гераиска, который, не умея плавать, начал тонуть, жалобно скрючив спину и прижав к бокам локти; мелькнуло его помертвелое лицо, широко разверстый рот, обезумевшие глаза и два растопыренных пальца. Гараиви невозмутимо подплыл к лодке, ухватился за киль, выплеснул набравшуюся воду, сел и поплыл к Золотому Рогу, откуда народ следил за движениями судов. Направив свое суденышко к вратам Карсийским, он вышел на берег, чтобы на солнце высохла его заплатанная далматика, скуфья и грубая туника, едва прикрывавшая его голые ноги. В тени дворца Гебдомона, у фасада, обращенного к Золотому Рогу, он увидал Сабаттия, сидевшего на корточках перед арбузами, сложенными в кучи, доходившими до его груди и закрывавшими его сзади. Вокруг разбросаны были зеленые корки с розовой мякотью и рассыпаны черные семечки.

Иногда какой–нибудь византиец подходил к Сабаттию, который, не вставая, брал арбуз, вонзал в его нежную сочившуюся мякоть грубый железный нож и протягивал покупателю, тут же съедавшему арбуз, уткнув лицо в его рассеченное чрево, и бросавшему затем мелкую монету в деревянную чашку, полную мелких денег, на которые продавец смотрел алчным взором, глубоко волнуясь, в приливе вожделений.

Солнце жестко высушило далматику Гараиви и, сияя на ее узорах, придавало ей вид такой ослепительный, что Сабаттий закричал ему:

– Пресвятая Матерь Божия! У тебя одного, Гараиви, такая далматика! Когда соизволением Иисуса я разбогатею от продажи арбузов, сделаю себе такую же! Ты залюбуешься мною и пригласишь к себе в лодку, если, конечно, не превратишься в сановника этого Управды, о котором столько говорят и которому покровительствует Святая Пречистая, православные и Зеленые!

– Мы, быть может, будем казнены! – ответил Гараиви. – Святой синод собрался, конечно, возвестить уничтожение икон, а мы воспротивимся этому повелению. Добро – сильно, но и Зло – тоже. И мы пострадаем раньше, чем будет оно побеждено. Но Управда станет Базилевсом, или же один из сынов крови его, и тогда возрожденной империи Востока не придется терпеть ига Автократора, прибегающего к доносу какого–нибудь Гераиска, чтобы сокрушить наш заговор!

И он удалился, пожимая плечами, а плохо понявший речь его Сабаттий, долго еще любовался его далматикой, которая вдали вся сияла под лучами солнца.

V

На берегу Халкедона стоял дворец Гирийский, фасад которого был обращен к морю, у побережья прорезанному триерами с поднятыми в одну линию веслами, плоскодонными судами, надводные части которых походили на укрепления, паландриями и однопарусными суденышками, которые, роняя серые и красочные тени, скользили вокруг по воде с проворством стрекоз, мелькающих на зеленой пелене болот. Константин V и Патриарх, предшествуя помазанникам и сановникам, вслед за ними растянувшимся в виде хвоста, направились ко дворцу, окруженные дворцовой челядью и войском, осененные радугой знамен и мелькающих крестов, перевезенных на судах флота и особо назначенных для этой цели барках. Некоторые хлынули в дворцовые залы, другие рассеялись в садах, обширных и холмистых, где глубоко возделанная земля источала, разливала и раскидывала повсюду сны и цветы, сотворяя истинное чудо Империи, под оживляющим соленым дыханием близкого моря. Сановники и помазанники удалились скоро, но рокот сверху обнаружил их присутствие в одном из этажей здания, красными колоннами которого окаймлялись окна со спущенными занавесями, и чувствовалось, что люди эти, высадившиеся в сопровождении войска, замыслили собрание необычное, собрание, в котором предстоит обсудить вопросы значительные с суровой самоуверенностью. Автократор и Патриарх поднялись по лестнице, которая вела к портику перед дворцом, украшенному многоцветной живописью и увенчанному вызолоченным куполом. Вдруг, точно инстинктивно, они оба остановились в полуобороте друг к другу, с озабоченным взором. Константин V отбросил за плечи хламиду; кивок головы сдвинул сарикион его немного набок, что придало ему слегка шутовской вид и не вязалось с величием его сурового лица, с орлиным носом. Патриарх сделал такое же движение, от которого остроконечная тиара сползла ему на ухо, обнаружив розовую кожу старческого черепа, а всему облику его сообщив какую–то легкость и эластичность, не соответствующих толстой броне его одежд, в которых он шествовал, как бы изнемогая. Свой патриарший посох, с тремя постепенно спускавшимися крестами, он держал в руке, выступавшей из далматики, застегнутой у шеи пряжкой из рубинов и сапфиров; далматика была твердая, тяжелая, расширявшаяся книзу, и на спине ее виднелась вытканная евангельская сцена, гармоничная в едином круге и как бы рассекавшая тело: «Успение Богородицы». Богоматерь, окруженная сиянием, покоилась на низком ложе, в полукружии стояли коленопреклоненные, плачущие мужи, ангелы реяли в искусной ткани воздуха; над нею раскинулся свод неба, в виде напрестольного балдахина. Константин V, который не расставался с мечом и державой, остановился, без сомнения поняв, что Патриарх вызывает его на разговор. Тогда приблизился один из группы сановников, закачалась тыквообразная голова Дигениса, и заколыхался вздутый живот его по направлению к самодержцу, который величаво протянул ему державу, вложил меч в ножны, прикрепленные к перевязи, обвивавшей сагион лентой жемчугов, засунул за пояс освободившиеся руки и направился дальше, возле себя имея Патриарха и оставив евнуха, который преклонился.

– А, быть может, ты прав, Святейшество!

Сарикион Константина V накренился набок и походил на маленький купол, полуопрокинутый ветром. Теперь увлекал он высокопоставленного помазанника подальше от дворца, кровли которого вырезались из пышной зелени, из кудрявых деревьев слегка волновавшихся под дуновением моря. Он запечатлел свое государственное величие в искусственной улыбке со сквозившим в ней оттенком презрения и противоречившей благодушию, чувствовавшемуся во всем оживлении его лица, затаившемуся в углах глаз, отражавшемуся в степенной мягкости голоса.

– Без сомнения, если твое Самодержавие не внушит повиновения членам святого синода, то решения их будут иными, чем бы ты этого хотел. Мое Святейшество оказало уже давление на нескольких, они будут покорствовать тебе, но другие… Ах, разве можно знать!

Их полуоткрытые рты намекали на животрепещущий вопрос, который они хотели, но не решались задать друг другу. Патриарх отстранил свой посох. Автократор освободил одну руку из–за пояса.

– А игумен Гибреас, Святейшество?

Маленькие круглые глаза помазанника избегали взгляда Константина V, вдруг необычно засверкавшего! И взгляд этот уже не был благодушным, исчезла только что звучавшая степенная мягкость в его голосе, он выступал, слегка двигая плечами; Патриарх, не ожидавший, что он так горячо отреагирует на Гибреаса, следовал за ним с заметной робостью.

– А игумен Гибреас, Святейшество, игумен Гибреас?

– Ах, этот игумен, Самодержавие, этот игумен!

Они замолчали, сделав несколько случайных шагов по зелени, которую кактусы окаймляли острыми листами; сикоморы, маслины росли на холмистой почве садов, увенчанные исполинскими кудрями, закрывавшими их вершины. Море азиатское сливалось с европейским и расстилалось, изрезанное зелеными островками, изборожденное триерами и, как голубое поле, распахиваемое плоскодонными судами с носами, похожими на плуг. Белые птицы вились над его поверхностью бесконечными спиралями, возносясь от вод к прозрачной лазури небесного свода, в середине которого, словно громадное паникадило, неподвижно горело и лучилось солнце.

Наконец, Патриарх засопел и заговорил визгливо и пронзительно, что выдавало в нем старого скопца и что подчеркивалось к тому же матовой дряблостью лица, эластичной подвижностью стана, несоразмерно длинными руками и широкими бедрами, которыми он вилял под тяжелой далматикой.

– Игумен этот Гибреас, он брат мой во Иисусе, – он сотворил крестное знамение, – никто не знал его, правда; но монастырский храм Святой Пречистой – обычная колыбель таких мятежников. Вспомни, Самодержец, что Святая Пречистая – исконный враг власти государственной и даже духовной, какова есть моя, патриаршая, и с которыми она борется во имя учения своего о Добре, ибо в них усматривает воплощение Зла; точно не во зле творится восстание против Базилевсов и Патриархов, поставленных Самим Теосом управлять людьми, карать людей и награждать их. Брат мой во Иисусе, Гибреас, – он вторично перекрестился, – еретик! Учение о Добре осуждено еще в лице Манеса, с которого некогда один из персидских Базилевсов содрал заживо кожу, и кожа эта, набитая соломой, качалась на вратах городов; издевались над нею дети, женщины оплевывали, народ кидал в нее камни и грязь; приверженцев его обезглавили, ослепили, изувечили, пронзили копьями, растерзали. А теперь Святая Пречистая открыто подняла это учение, облекая его личиной почитания икон. Брат мой Гибреас стремится превознести его во всей Восточной Империи и преуспеет, наверное; и я – пастырь душ о Христе, возвещаю тебе это, если только не вступится твоя воля, Самодержец, не преградит твоя воля!

Он не досказал, что в Гибреасе он видел не только игумена–соперника, помазанника в фиолетовом одеянии Святой Пречистой, но исповедника учения о Добре, воздвигнутого не столько Иисусом, сколько Манесом, этим легендарным, беспокоившим и таинственным Манесом, глашатаем учения расы Арийской, которое в чистом его виде перевоплотил Распятый в Иудее в семитское христианство. Взгляд этот, довольно чуждый Базилевсу, слишком вовлеченному в борьбу рас, искони преобладал в византийском патриархате. Святая Пречистая являла собой чужеядное растение, привитое от корней, созданных соперником Иисуса, Буддою из далекой Азии, как бы воплотившим в лице своем подвижничество и, порвав с могущественными и сильными, проповедью своей возносившим людей к безмерности недосягаемого совершенства. Будда этот наделял учеников своих чудесными тайнами; даровал им, например, способность усилием собственной воли переноситься из одного места в другое, источать из себя эфир, по произволу пробуждать или усыплять знаками пальцев и пожатием руки, объяснять естество природы в причинах ее и целях: звездный Космос, материю света и тьмы, как произведение вечного движения, механического, гармоничного, из которого исключена была божественная добрая воля семитов. То не были две церкви, спорящие о временном преобладании, но две религиозных силы, две расы, два миропонимания, взаимно друг друга исключавшие и для окончательной своей победы нуждавшиеся в династиях, которые истребляли бы друг друга ради них.

Патриарх вздохнул, поднес посох свой к груди и откашлялся, в ожидании ответа Базилевса–автократора; но Базилевс–автократор слушал в молчании; Базилевс–автократор не проронил ни одного слова и по временам лишь рассматривал его своими потемневшими глазами. Тогда пастырь душ во Иисусе продолжал:

– Пока игумен Гибреас замыкал во Святой Пречистой свое ложное учение, оправдывающее иконы и, по выражению его, воссоздающее жизнь через человеческие искусства, большой опасности не было. Но что воистину есть внушение Манеса, под которое подпал брат во Иисусе, – он медленно осенил себя крестным знамением, прерывая его вздохами, – так это попытка его из отрока по имени Управда, – родом, по–видимому, от Юстиниана, – сделать себе знамя возмущения против твоего и моего могущества; он привлек на сторону его и Зеленых, которых доныне обессиливали слепцы, и замыслил сочетать браком их внучку эллинку с отроком этим славянином. Правда, казнив Спафария Сепеоса, мы сломили заговор, но этого мало. Новые язычники Святой Пречистой и монастырей, разделяющих заблуждения ее, примкнут к Зеленым, которых ты еще не поразил! А они так многочисленны! Управда разбудит инстинкты своего племени, а Евстахия усилит возмущение своими сокровищами и принесет ему одобрение племени эллинского – ей родственного и могучего, и будут царить тогда в Византии славяне и эллины, а не ты – рожденный в Исаврии, могущество которого опирается лишь на народы Передней Азии, не ты, которого защищает Патриаршество вкупе с высокими помазанниками нашей церкви, могущественными на лоне Иисуса, который будет владычествовать вечно, как свидетельствует самое наименование Его – Владыка–Господь!

Автократор с интересом внимал внушениям Патриарха, который захлебывался своим многоречением и облекал слащавой лестью свои резкие слова.

Доброе выражение в его глазах мелькало всякий раз, когда Патриарх говорил об отроке Управде. Он покачал головой и двинул плечами с видом сомнения, когда оскопленный помазанник намекал ему на казнь Гибреаса. Уверенный, казалось, в себе, в своем могуществе и силе, он мог не страшиться отрока, не бояться священника; к первому он даже чувствовал сострадание, второй был безразличен ему. Смутные образы восстали в его душе: у него самого был ребенок – сверстник Управды, который предназначен со временем стать самодержавным Базилевсом; зачем же отягощать его заранее ненавистью и проклятием, казнив славянина и его сторонников? Не лучше ли быть милостивым; не лучше ли выждать, чтобы заговор рассеялся сам собою, или, в крайнем случае, покарать истинных его виновников, а не слабое существо, каким он воображал себе Управду. Что же касается Гибреаса, то, в сущности, он прав: существует Добро, существует и Зло. Служа Добру, мог ли он творить Зло? Между ним и Патриархом распря священников–братьев во Иисусе! Вдумываясь в будущее, он хотел простить их обоих, хотя был человеком воинственным и подчас кровожадным; но он ощущал потребность в безопасности, суеверное предчувствие, присущее всем могучим и сильным, устремляло его думы в будущее семьи, которая останется после него и которую предадут мучениям эллины в единении с славянами, которую сокрушат иконопоклонники, если он предаст мукам и раздавит их теперь! Он не скрывал некоторой доли презрения к Патриарху, который шел за ним расслабленной походкой и, пронзительно гнусавя, бормотал своим визгливым голосом что–то, похожее на слова молитвы.

– Я оскопил тебя, как оскопил Дигениса и многих своих сановников, чтобы они служили мне. Я поставил тебя Патриархом, чтобы ты повиновался моим велениям и действовал так, как должен действовать я сам.

Он ничего не добавил более, мало расположенный открывать душу этому дряблому священнику, который склонял его к пролитию крови и убийствам под льстивым видом охраны его владычества. Патриарх, пошевелив бедрами, ответил:

– Великий Папий Дигенис спас венец твой, открыв заговор и отыскав его виновников. Ты поступил мудро, оскопив его. Лишенный мужественности, он все честолюбие свое сосредоточил на том, чтобы служить тебе. Оскопленный, как и он, я ни единой человеческой страсти недоступен в стремлении своем блюсти лишь ненарушимость твоего могущества и торжества иконоборцев. Я евнух по воле твоей и холодна моя мысль; не видит она необходимости воплощения в иконопочитании человеческих искусств, не усматривает в них ни символов, ни философского знамения. Моему уму, как и твоему племени, церковь Иисуса представляется простой, единой, воздвигнутой в пустыне немого неба. Утрата мужественности изгнала из моей души все языческое, и потому борюсь я с племенами славянским и эллинским, все еще языческими, невзирая на свое православие. Неотступно буду я склонять тебя к изгнанию из храмов и монастырей икон их, буду взывать к тебе, чтобы покарал ты их поклонников и, прежде всего, сокрушил брата моего Гибреаса, который восстановляет против тебя Зеленых и Православных, указуя им на отрока Управду, предположенного супруга Евстахии, – как на будущего их Базилевса!

Горечью дышал и злобой его надорванный скопческий разум. Он сожалел о потере своего пола, хотя и не выказывал этого, наоборот, угодливо кичился, похлопывая себя по оскопленному месту жирным кулаком. И Базилевс круто повернулся к дворцу Гирийскому, должно быть, утомившись такой речью и чувствуя, вероятно, досаду при мысли, что вовлечет в распрю священников, ради которой шествует в святой синод, побуждаемый к великому гонению иконопоклонников. Патриарх следовал за ним разгоряченный, вращая бедрами, в злобе, которой больше не скрывал.

– Ты знаешь, что всегда царило видимое стремление к независимости во Святой Пречистой, которую воздвигают оковы адские против Святой Премудрости, искони и во веки веков предназначенной главенствовать во христианстве; Святая Премудрость поддерживает власть Базилевса, ибо от Иисуса исходит всякая власть. Святая Пречистая не признает ни власти Базилевса, ни верховенства Патриархов, о которых вещает, что они порождение Зла. Во имя Добра стремится она господствовать над душами, словно мыслимы души без тела. Святая Пречистая учит, что царство Иисуса противно царству Базилевсов и Патриархов, и хочет равенства, хочет равенства всех. Разве не противоречит это установлению вещей Божеских и человеческих? И, если воздвигаешь ты гонения на иконопочитание, то не усматриваешь разве ты необходимости поразить, прежде всего, творцов ереси, таких как брат мой Гибреас, над опасными умствованиями которого я долго размышлял? В дерзкой независимости своей, мною разгаданной, тщится он смиренных, слабых, бедных сделать равными гордым, сильным и богатым. Игумен этот не признает законов твоих. Игумен этот замышляет заговоры, мечта его – созвать миллионы славян и эллинов для нападения на Византию, откуда изгнаны будем ты и я, изгнаны будут церковь богатая и власть богатая! Но по окончании святого синода, который собрался, чтобы осудить почитание икон, прикажи схватить – о, Самодержец! – защитников мятежа и подстрекателей восстания. Укроти славян, соединившихся с эллинами! Покарай брата моего во Христе, Гибреаса, покарай Управду, покарай Евстахию, раздави Зеленых и примкнувших к смуте этой мнимо именующих себя Православными. Разрушь Святую Пречистую! А мое Святейшество разрешит тебя от крови, которую надлежит тебе пролить, и отпустит тебе разрушение монастырского храма, где священствует Гибреас, храма – соперника Святой Премудрости; и тогда прославится царство твое во веки веков; благословенно будет имя твое, и восхвалят, превознесут и поддержат тебя духом и телом другие братья мои, не хотящие следовать ложному учению о Добре, наказанному некогда в лице Манеса, с которого повелел содрать с живого кожу некий могущественный Базилевс!

VI

Они вошли в залу, и все присутствующие преклонились, и, словно крылья, шелестели затрепетавшие ткани одежды и уборы. Опустились разом головы, почти касаясь пола. Затем все поднялись. Послышались молитвы, многие преклонили колена под взглядом Константина V и Патриарха, рядом воссевших на тронах из белого мрамора, с широкими спинками, на которых бились два белых лебедя, и с локотниками, украшенными изображением архангелов в белых одеяниях, со станом, покрытым чешуйчатыми сияющими латами, сборчатыми на груди. Епископы, игумены, архимандриты, эфимерии и простые пастыри сидели на дубовых скамьях в два ряда, расположенных друг против друга и образовавших четырехугольник, замкнутый двумя рядами стоявших сановников; дальние углы залы заполнились помазанниками в митрах, скуфьях или с обнаженными черепами, блестевшими и лоснившимися, отражая сияние свечей, или в конических клобуках и конических уборах с прямыми перьями, в круглых скуфьях, отороченных пышными мехами или искусно окрашенным овечьим руном, – обрамлявших головы равнодушные, лица сморщенные, обезьяноподобные, двигавшиеся с недобрым взглядом и угодливо сложенными губами, готовыми воздать лесть Автократору и Патриарху, властно восседавшему с кичливым видом. Особенно любопытное впечатление производили помазанники. Одни – дряблые, лоснящиеся, с выпученными над бородой глазами, с багровым цветом кожи, свидетельствующим, что они много едят и пьют, с выпятившимися, закругленными животами, которые, казалось, способны с треском лопнуть от пинка ногой. Другие, наоборот, тощие и сухие, словно выточенные из ствола лозы, суровые, изборожденные морщинами, корявые, точно пни; от них веяло чем–то жестоким и зловещим. Были и такие – ни рыба, ни мясо – они выражали свое настроение в зависимости от взглядов, которыми их награждали Константин V и Патриарх: то веселились, в хохоте открывая рты и подмигивая, то скорбели, грустно опуская носы и тихо улыбаясь.

Многие, как окаменевшие, сидели на своих скамьях, подняв глаза к своду прямоугольной залы с шестью нишами, равномерно расположенными и увенчанными куполами, которые обнажались, когда волочившиеся занавесы скользили на серебряных прутьях, пропуская людей, входивших из далеких ходов, озаренных светом дня.

Они хранили вид скромный, полный силы, в сравнении с теми, которые медленно читали, уткнув носы в Евангелия, потом тихо закрывали их, осеняя себя усердным, пылким крестным знамением, и над этим подсмеивались в свою хорошо расчесанную бороду богатые и могущественные помазанники.

Громкие полились гимны; все встали; раздались протяжные звуки серебряного органа из–за занавеса ниши, который раздвинулся, раскрывая низкий алтарь, жертвенный престол с священной утварью: крестом, чашею, платом, потиром, лампадами, предназначенными для претворении Тела и Крови Иисуса, которое совершит ненавистный Патриарх. Он сошел со своего беломраморного трона и двигался с плавной легкостью, своим визгливым голосом призывая Иисуса, моля Его сойти в освященные хлеб и вино, дабы Его вкусить в них. Лучи закатного света под сводом ниши играли на его тиаре; процеженное сквозь окно солнце сосало его ухо евнуха, розовое, как гниющее мясо; нос его двигался, глаза слезились, иногда встречаясь с глазами великого Папия Дигениса, раскачивавшего свою продолговатую лоснящуюся голову, увенчанную головным убором с пером цапли. Казалось, что тяжко было Патриарху служить и, поспешая, стремился он к отдыху, не чувствовал он, бесполый, волнений души, вызывавших меж тем за обедней эллинской слезы у смиренных священнослужителей, навевавших на них видения претворяющегося Иисуса, в ореоле славы своей нисходящего к ним.

Кончен, наконец, тяжелый труд!

Сияющий, с потным жирным лицом, предстал Патриарх снова, и жестокие глаза его встречались с коварным взглядом Дигениса; опять сел на беломраморный трон рядом с Константином V, откинулся, отдувался; слышалось бурчание в его вздутом животе. Затем встал, поправил тиару и с патриаршим посохом в руке визгливо заговорил:

– Воля его, чтобы исчезло поклонение иконам, проклясть которое он собрал святой синод, помазанников Европы, Азии и Африки, которые провидят опасность иконопочитания – или, по крайней мере, чтобы прекратилось воплощение бытия божеского безгласным веществом, – воплощение, которое ложным обожанием возводится на место веры. К несчастию, души, прельщенные ложным православием, усмотрели в иконах бытие сил милосердных, Добродетелей внимающих, – точно дерево, камень, металл, драгоценные камни, даже искусно обработанные и со вкусом сделанные, могут иметь уши, глаза, дух, способны объять и проникнуться любовью к грешникам, каковы все христиане, не исключая и помазанников! Разве не ересь это, которую надлежит исторгнуть из сердец, объятых ею. Да, увы, объятых! И это вопреки постановлениям предыдущих Синодов – собиравшихся еще в царствование возвышенного и великого Льва Исаврийского, отца Базилевса Автократа Константина V, достойного сына почившего властителя, – повелевающие уничтожить иконы, воссоздать чистую веру, остановить оргию этого нового язычества, обманно проникающего под видом божественной литургии и заглушающего веру, которая, чтобы пребывать мощной, не нуждается во внешних воплощениях, так как собственного ее внутреннего огня достаточно для духовного питания!

Он сел очень довольный этим поучением, возвещавшим борьбу с иконопочитанием, и предоставил одному из помазанников окончательно склонить к решению своему толпу смиренных пастырей, составлявших большинство и по–прежнему молившихся, уткнув носы в Евангелия. Поднялся помазанник, один из епископов, высокий, мощный, у которого кресты на оплечьях и спине фелони сверкали золотом; он заговорил раскатистым громовым голосом, от которого задребезжали стекла шести ниш:

– Так как представитель светской власти, Самодержавный Базилевс, устами святейшего брата во Иисусе – Патриарха пригласил братьев своих во Иисусе обсудить уничтожение или не уничтожение иконопоклонения, то я – Епифаний, епископ фригийский, намерен высказать свое о том мнение. И, подобно Иоанну Хризостому, которого не страшили пытки и всякого рода страдания, мнение это я – Епифаний, исповедую всем. Я открою правду, чистую правду! Ясно, что иконы противны вере! Они заменили идолов в сердцах православных, в их почитании поклоняющихся ложным божествам: Зевесу и Ваалу, Астарте, Гогу и Магогу – всем мерзостям языческим. Как пастырь душ Иисусовых, я непозволительным считаю, чтобы паства его повергалась на колени перед деревом, камнем, металлом, нарисованным, высеченным, выделанным. И я взываю, чтобы Базилевс Константин V, преемник отца своего, послужил бы истинной церкви, раздавил бы ложное учение с ложными святынями и покарал бы поклоняющихся им.

Говорили затем другие епископы. Пронзительными голосами евнухов они высказывались против иконопочитания, в бесполости своей неспособные постичь его идеализм; а некоторые сочным говором растекались медоточиво, подольщаясь к слушателям. Не было еще произнесено имя Гибреаса, не названа Святая Пречистая, но обильно превозносили Святую Премудрость; ее благословляли за собрание святого Синода, приветствовали Патриарха, который противовосстал опасности иконопоклонничества. А он в это время, наклонив жирную голову, благодарно раскрывал рот, и, бурча, воздымался живот его в конвульсиях затаенной радости. Константин V выслушивал каждого, и по–прежнему белел его орлиный нос над черной бородой, а пурпурный сагион ярко выделялся возле золотых облачений Патриарха, тиара которого колебалась на блестящем черепе; словно следуя приказу, отданному свыше, сходствовали все речения помазанников. Не поднимались до сих пор скромные священнослужители, молчали пастыри, настоятели бедных африканских монастырей, эфимерии островов Эллады. В душе им хотелось согласовать холодные умствования оскопленных помазанников, пригласивших их к искоренению иконопочитания, со своим исстари наследственным влечением к искусству, побуждавшему их следовать иконопоклонению, символика которого волновала души их, соприкасавшиеся с народом бесхитростным, склонным к фетишизму, религиозным чувствам.

Скрытая угодливость мешала быть им откровенными. Вызванные издалека, они по прибытии в Византию были благосклонно обласканы гордыми епископами и архимандритами, обычно грубыми и надменными, в другое время презрительно щурившими глаза на этот скромный люд. Знали их близость к православным и придавали голосованию их особое значение, так как они были многочисленны, и политическая зависимость их казалась особенно желательной.

Один из пастырей сделал знак, что хочет говорить. Он отличался широким мрачным лбом, белесоватыми глазами и лицом кирпичного цвета, окаймленным окладистой темной бородой. Суровость сквозила в его мощном голосе, уловимая в дрожании неясно произносимых слов.

– Если бы обожание икон было даже достойно порицания и оскорбляло Промыслы Бога–Отца и Бога–Сына, отнюдь не имеющих нужды в вещественных изображениях Своей державной Власти, то с особой осторожностью надлежало бы низвергать то, что составляет самое основание Веры. Лишенные икон отвернутся, конечно, от Иисуса Православные, перестанут взывать к заступничеству Приснодевы, не узреют Бога–Отца в Его небесной безначальности – и в желании искоренить язычество сотворится новое язычество. И как удержать Верных, пасомых чад на стезе православия, не обращая их к иконам, услаждающим взоры их, объясняющим воочию божественность, облегчающим постижение ими истин церкви, которых не могли бы понять они без живописи, мозаики, ваяния, вещественных изображений, установленных предыдущими Синодами, – согласно с наставлениями учителей, с поучениями Избранников, чье учение вечно пребудет во всех душах!

Он продолжал говорить, этот пастырь, и речь его все вдохновлялась; он не видел устремленных на него взоров, не замечал окружающих, слушавших его голос, который звучал теперь красиво, очистился в длинном своем вступлении от шероховатости и невнятности. Защищал он мощи, жалостные останки Святых, окруженные всеобщим поклонением, которое сооружает для них раки из золота и серебра, мощи – неопровержимо творящие чудеса, воплощая собою Веру многих. Мощи эти подобает сохранить наряду с иконами, так как иначе может возникнуть опасность, что рассеются Православные, утратят пищу этой духовной манны; случались, конечно, излишества и заблуждения, но Вера спасала все! Он, смиренный Помазанник Восточной церкви, свидетельствует против уничтожения иконопочитания, которое поведет вслед за собой низложение мощей; свидетельствует во имя Бытия самой же Церкви, которая погрузилась бы тем в бесплодные распри, и от которой быстро бы отвратились простодушные сердца, не могущие верить вне Символов, вне Святынь, живописанных, изваянных и вызолоченных, – вне металла, камня и дерева, освященных от века, – и, отвратившись, устремились бы на поиски нового Бога, если не новых Богов.

Со строгим видом задвигались митроносцы, могущественные помазанники, священнослужители – друзья Могущества и Силы; хартофилакс, протодиакон, иеромнемон, периодевт, протопсалтий, лаосинакт, наставник псалмов, даже великий экклезиаст и великий проповедник, которыми украшал во Святой Премудрости в курениях фимиама Патриарх свое медленное шествие; все шептались; головы наклонялись и нахмуренные лица дышали негодованием; белки расширенных глаз выражали остолбенение. Склонялись четырехгранные камилавки игуменов и подымались с надменно холодным видом; с негодованием двигались плечи и выпучивались животы, которые, казалось, можно было прорвать ударом кулака. Они не разделяли мнения, высказанного пастырем. Константин V был неподвижен; до сих пор казалось, что к распре он относится безучастно и что он держит сторону помазанников–иконоборцев лишь из соображений государственных, ради усиления своего могущества. Патриарх видимо терял терпение. Он щелкнул жирными пальцами, и встал вдруг один из монахов, и заговорил бессмысленно вдохновенным голосом:

– Брат мой во Иисусе заблуждается и я докажу ему это Святым Евангелием. – И толстый, с длинной шеей, покрытой длинными прядями волос, начал речь свою монах, в то время как садился умолкнувший пастырь, взволнованный собственным красноречием, которое так увлекло его, что он не видел и не слышал ничего кругом и устремил теперь взор на одну из ниш, в молитве шевеля губами. – По трем пунктам надлежит мне ответить брату во Христе! Пункт первый: Бог–Отец, воплощенный в Боге–Сыне, сотворив мир, видимый и невидимый, создал тем все формы, начертал все рисунки, произвел все образы в трех царствах: минеральном, растительном и животном. Всякое естество исходит от него и ясно, что воспроизводит человек лишь сотворенное Теосом – все, что образует он и начертает, и нарисует.

Пункт второй: выходило бы, что несовершенным могуществом обладал Бог–Отец, воплощенный в Боге–Сыне, если бы по сотворении мира видимого и невидимого надлежало бы к нему еще что–нибудь прибавить. Не есть ли, значит, оскорбление Бога–Отца, воплотившегося в Боге–Сыне, желание создать недвижимые творения, каковы иконы? Не равносильно ли это намерению показать, будто чего–нибудь Он не доделал?

Пункт третий: Евангелие свидетельствует, что ошибочны мысли, исповедуемые пастырем–братом во Иисусе. Он инок обители, не пожелавшей следовать Святой Пречистой и монастырям ей повинующимся, и не укрылись от него стремления паствы, которая погрязла во грехах и желаниях языческих, отразившихся в почитании икон и мощей; итак он – инок прочел в священных книгах приговор новому идолопоклонству: «Будучи единой природы с Богом, мы не должны думать, что Божество может уподобляться золоту или серебру, или камню выточенному искусством и ремеслом человеческими».

Несомненно, что обожание икон и мощей питается проповедью Святой Пречистой, этого духовного очага эллинской расы, коей идолы некогда рассеяны были по всей земле. И Святая Пречистая во имя исповедания своего, именуемого арийским, так как под личиной его укрывается осужденное учение о Добре, побеждающем Зло – Святая Пречистая не приблизилась к Святому Синоду, который проклял бы ее! Игумен ее Гибреас встретил бы в лице его – инока, родом исавриянина и, следовательно, ни эллина, ни славянина, – противника, готового стереть игумена с лица земли.

Он подвел итог.

– Иконопочитание родилось на земле эллинской, словно восхотели Боги, не совсем вырванные из сердец племен европейских, снова уловить их разветвлениями древа Смерти.

Но Константин V исавриец, как отец его – Лев, и родом из Азии, как отец его – Лев, искоренит новое идолопоклонничество, чтобы сохранить Веру истинную и племя свое, предназначенное владычествовать над Империей Востока, совращаемой игуменами, подобными Гибреасу и всем тем, кто следует Гибреасу!

И очень довольный сел монах, под изумленными взорами созерцавших его длинную шею помазанников, словно очарованных бессмысленным экстазом его голоса.

Патриарх смеялся, бурча, колыхался его живот, тиара двигалась на розовом черепе, и золотая далматика, и золотые одежды с какой–то надменностью облекали его дряблое тело.

Константин V выслушал речь монаха с одобрением. Если эстетическая философия икон совсем не трогала его, если безучастен он был к религии, которая укреплялась повсюду через воплощение ее в искусстве, и он усматривал в этом состязании лишь тупые распри помазанников, в числе коих были скопцы, то к вечному превосходству Исаврии над Элладой и Славонией, к господству Нижней Азии над Европой, он относился сочувственно. Исходя из противоположности племен, предпринял до него борьбу с иконопочитанием его отец; и выдвигая перед ним эту противоположность, жаждали вновь поднять гонения на иконы – иконоборцы, помазанники и, особливо Патриарх, стремившиеся под такой личиной воздвигнуть в Империи Востока преобладание Церкви богатой над бедной: и хотя он презирал Патриарха, по его приказанию оскопленного, и хотя Гибреас отнюдь не был противен ему, – по крайней мере, понаслышке, ибо Гибреаса лично он не знал, – но преследование икон в глазах его знаменовало политику расы, единственную, которую он разумел, и которая согласовалась с религиозной политикой Святой Премудрости – друга его Власти.

Смиренные священники, бедные иноки, тщедушные эфемерии плохо поняли речь монаха; имя Гибреаса ничего не говорило им – пришельцам из далеких стран, плохо осведомленным о соперничестве обеих Церквей. Они склонялись к иконопочитанию просто потому, что иначе их паства разбежалась бы в поисках видимых символов, культа естественного, подобного тому, который открывала религия Иисуса, с ее иконами и мощами. Именно это смутно хотел доказать другой пастырь из Египта. Но отовсюду послышался шепот. Еще сильнее вознегодовали лица, еще возмущеннее дергались плечи, раздувались животы помазанников. Никто не слушал пастыря; он сел смущенный с влажными глазами. Рокот покатился, едва лишь поднялся еще один пастырь; помазанники не слушали и не хотели более слушать. Было ясно стремление Церкви богатой покорить Церковь бедную. И заговорили скоро горделивые епископы, чрезмерно жестокие и честолюбивые, объятые волей к власти, но пресмыкавшиеся перед слушавшим их Автократором; восставали они против племени эллинского – ветви расы арийской, Матери народов европейских, которую мнил он раздавить во славу олицетворенного им племени полусемитического, полутуранского, не отдельными казнями, – предчувствуя, что они падут на его потомство, но лишь гнетом Азиатского Базилевса, внушающего всеобщий страх. Скоро заговорили обо всем, кроме икон и мощей. Один протяжно повторял слова пророков Исайи и Иеремии, вычитывал из судебника Юстиниана, поименовал Константина V «Львом, который раздавит Аспида и Василиска». Другой дребезжащим голосом применил к нему стих Моисея: «Воспоем славу Господа! Воссияла Слава Его! Коней и всадников их вверг Он в море!» Хартофилакс с глазами, окаймленными рыжими ресницами, с шероховатым лицом в зеленоватых бородавках, с лоснившимся клювообразным носом, грубо запел: «Повергни к стопам своим всех врагов и супостатов!» И залился другим стихом, пронесшимся над митрами и далматиками, пресмыкаясь склонявшимися к Базилевсу. На заднем фоне ликовали расходившиеся сановники; безволосое лицо Великого Папия обрисовалось под трубчатой камилавкой, которая качалась точно башня; а пастыри, среди которых были защитники икон, уединялись устрашенные и по временам бормотали «Кирие Елейсон». И полились бессвязные речи иконоборцев, врезавшиеся в шумевшую толпу помазанников и сановников, взиравших на Константина V, который разговаривал с Патриархом, указывая тому на Великого Папия. Один посылал благословения и дрожащим голосом священника, мучимого тайной власяницею, приводил слова Святого Уризостама, Святого Афанасия и Святого Августина и, наконец, возгласил молитву, ровно ничего не выражающую. Другой доказывал девство Богоматери ссылками на оскопление Патриарха, который хранил при этом совершенно невозмутимый вид. Третий взывал к Синоду, который не слушал его, об искоренении икон под условием признания Апостолов и защитников Веры. Четвертый говорил об иконе своего города – «Нерукотворном Спасе» из Эдессы и отвергал, что икона эта не сотворена руками, но представляет плат, на котором запечатлел Лик Свой Иисус. Рассказывал, что явленные платы встречаются повсюду, и этим подтверждается маловероятность подлинности их. Многие визгливо выкрикивали в гневе на иконопочитателей и одновременно спорили между собой о словах, оттенках мысли, неуловимых утверждениях и потрясали при этом епископскими посохами с крестами, сопровождая речь свою движениями враждующими и разъяренными.

Тихо изрекал в это время смиренный пастырь «Кирие Елейсон», чем за живое почувствовал себя задетым Великий Папий. «Кирие Елейсон!» Разве не оскорбление это Самодержавного Базилевса, «раздавленного Аспида и Василиска. Владыки, вверзающего в море коней и всадников и покоряющего под стопы свои всех врагов и супостатов?» Так думал, вероятно, Дигенис, судя по свирепому выражению его лица и угрожающим движениям камилавки. И стремительно прорезав густую толпу помазанников, которые льнули к Константину V, напирая плечами, животами, проталкиваясь в передние ряды и многословно перебивая друг друга, испрашивали у него степеней, – он приблизился и змеиным прикосновением положил на пастыря свою руку. «Кирие Елейсон!» «Кирие Елейсон!» Исторгнутый из седалища своего, бормоча что–то под взглядами богатой Церкви, сурово повернувшейся к нему, бедный мечтатель уведен был Кандидатами, которые сверкали своими золотыми секирами. Затем Кандидаты вернулись с Дигенисом во главе, который держал свой серебряный ключ, извлеченный из затканной узорами одежды, на животе украшенной страшилищем когтистым и рогатым. И сомкнулись вокруг помазанников, которые обливались потом, кричали, рычали, выпячивали бурчащие животы в восторге, что повелели уничтожить иконы, исполненные красоты, иконы сияющие, которые удовлетворение дали племени эллинскому, а с ним и другим одаренным племенам Империи, любующимся, чувствительным, страстным, эстетическим, арианским по крови и по духу, по нравственным устремлениям своих душ.

В одной из шести ниш Патриарх подставил свое розовое ухо цвета гниющего мяса Великому Папию, который говорил, покачивая головой:

– Твое Святейшество, оскопленное, как и мое Достоинство, могло не бояться святого Синода, зная что если бы братья Твои во Иисусе не повиновались бы Тебе, мое Достоинство придавило бы их тяжестью своей руки, и все они были бы ввергнуты в Нумеры, каковые суть темницы Базилевса.

Пошевелив безволосыми челюстями, Патриарх визгливо отвечал:

– Прав Ты, что Достоинство Твое оскоплено, как и мое Святейшество, и бесполость наша открывает нам совершенное постижение религии Иисусовой. Константин V Исавриец стремится лишь к верховенству племени своего над племенем эллинским и Азии над Европой; мы, оскопленные, мечтаем о гонении на иконы, как в Европе, так и в Азии. Базилевс вручил мне теперь всю власть действовать и повелевать. Поэтому приказываю я Тебе уничтожить Гибреаса, известного тебе игумена Святой Пречистой, помешать проискам Управды, коего поддерживают Зеленые, воспрепятствовать браку славянина с эллинкой Евстахией. Несомненно, что Константин V не склонен казнить их, как Спафария Сепеоса, но случай представится к тому. Карами иконопочитателей, соответственно постановлению Святого Синода, мы воздвигнем торжество власти Автократора, источника почестей наших и выгод, для Твоего Достоинства степеней светских и для Моего Святейшества владычества духовного. Восславим Константина V; через него покараем мы Гибреаса и разрушим Святую Пречистую. Почтим его! Через него воспрепятствуем мы союзу Управды с Евстахией. Освятим его, ибо через него поразим Зеленых и Православных, отвергающих Святую Премудрость. И сохранится созидаемое нами из века в век! Сие да будет!

VII

Истекли восемь дней – светлых, теплых, сияюще–голубых. Флот развернулся, выплыл в море, увозя с собою Базилевса, Патриарха, помазанников, сановников, всех участников Святого Синода, за исключением пастыря, вдруг исчезнувшего, о котором сокрушались втайне священнослужители Церкви бедной, – и удалялся от дворца Гирийского, который высился на лоне гор у преддверия Азии, среди зеленеющих цветущих садов. На триере Самодержца находились Патриарх и главные сановники, потом следовали другие триеры, другие плоскодонные суда, паландрии, стройно скользящие и быстрые ладьи. Все это под звуки ритмической песни влеклось усилиями нескольких сот весел, размеренно ударявшихся о гладкие воды, взбивая волнистую струю, на белый хребет которой стрелой выныривали рыбы. Реяли паруса пурпуровые, зеленые и желтые. На палубах блестели кресты, секиры Кандидатов, овальные щиты Схолариев, головы которых выступали над ними в уборе шлемов, мечи Экскубиторов, сверкавшие золотыми нитями, – все колыхалось под ослепительным сиянием солнца, восходившего над Византией: сначала багрово–розовым, затем желто–пурпуровым, горделиво–блестящим; у разодранных, растерзанных улетающих теней ночи похищало оно очертания куполов храмов, куполов дворцов, прежде всего исполинские девять глав Святой Премудрости и срединный, далекий вырезающийся купол Святой Пречистой, погруженный в нежную лазурь. Явственнее обрисовывался круглый Ипподром с населявшими верх его статуями и частью заслоняемый Великим Дворцом, единой массой спускавшимся в багрянеющем многообразии высившихся частей – галерей, окаймленных портиками, белеющих Геликеонов, Фиалов, выделявшихся прозрачным, живым непрерывным устремлением струй, в томном ниспадании испиваемых мраморными бассейнами, на страже которых стояли мраморные звери триклинионов и кубуклионов, безлюдных, пышных, бесконечно пустынных в этот час и, наконец, садов своих, до моря простирающихся, лобзаемых морем и обнимаемых морем, которое словно простерлось в истоме перед их неподвижно склоненными растениями. Виднелись расщемленные вратами стены, охраняемые Спафариями, а у входа в веретенообразный Золотой Рог справа от флота – предместья, дома, укрепления переливались на солнце; на противоположном берегу, где были Сикое, хижины варваров и лагерь, вдали расстилалась огромная равнина растений, сплетавшейся, алевшей, синевшей, как бы выросшей из–под земли и вспаханной плугом, и доносились шумы города, тяжелые удары бесчисленных симандр, гудевших под кровлями храмов и монастырей, рассеянных повсюду.

По кривой плыла триера Автократора, прорезая убранным занавесями носом расширявшийся Золотой Рог, сопровождаемая несколькими кораблями, тогда как ядро флота отошло к гавани Буколеона. В это время мелькнуло что–то на поверхности – вздутая одежда низшего дворцового челядинца всплывала в смятении волн, отталкиваемая веслами; крутилась, ныряла, обозначая две распростертые руки, две ноги в изъеденных башмаках и желтое лицо с плоскими бакенбардами. Утопленный Гераиск точно смотрел на Базилевса, который не слишком беспокоился о нем, стоя на крутых мостках, и не полюбопытствовал даже узнать, в чем дело. Лодочники хотели поймать его; труп ускользнул от них и поплыл дальше; несколько камней, служивших ладьям вместо якорей, ударились о его вздутый живот; потом он выплыл возле триеры Базилевса, опередил ее, осиянный полуденным солнцем, поплескался под носом и исчез, унесенный течением к головокружительному Босфору, сопровождаемый взорами пассажиров, которых зрелище это много занимало.

Киборион осенил головы Автократора и Патриарха и туча отвесно поднятых мечей и секир заволокла их, заблестела вокруг их пышных одежд, вокруг усыпанных драгоценными камнями одеяний сановников и помазанников, над которыми мелькала покачивающаяся голова Дигениса с улыбкой на тыквообразном лице, скрывавшегося в сопровождении своих Кандидатов в стенных вратах, и скоро Византия поглотила эту толпу Могущества и Власти, шествующую под звуки рогов воинов Варанги, которые самозабвенно трубили с Акалутосом во главе.

Самодержец затворился во Дворце Гебдомона, проследовал на выступавшую террасу из бледно–желтого мрамора и Схоларии, Экскубиторы, все Кандидаты, исключая тех, кои составляли отряд Великого Папия, Маглабиты, люди Аритмоса, Мирфаиты, Спафарокубикулярии, Спафарокандидаты, построившись свободными рядами, возвратились в Великий Дворец, следуя за помазанниками, направлявшимися ко Святой Премудрости, внутренность которой заливало сияние огней и застилали волны каждений.

Радостно настроенные люди, очевидно, Голубые, столпились под Дворцом Гебдомона, где на выступавшей над площадью террасе – другой выступ Дворца выходил на противоположную сторону, обращенную к Золотому Рогу, – показался Константин V и благословлял их быстрыми движениями воздетой руки с простертой вверх кистью; а овальный нос его белел над черной бородой и золотой венец блестел на густых темных волосах мужа Исаврийского. Без сомнения, узнали о постановлении Святого Синода Голубые с присоединившимися к ним союзниками Красными, и крики послышались вскоре, восхвалявшие иконоборчество, клятвы произносились бороться с иконопочитанием. Люди иного облика стояли в глубине этой площади, бывшей свидетельницей казни Сепеоса: то были Зеленые, слабо усиленные несколькими Белыми. Они молчали, но кулаки, устремленные к Голубым, выдавали скрытый гнев их, готовый разразиться. Сдержанные Гибреасом, который, подобно туманному далекому видению, появился внизу возле Святой Пречистой, они вскоре разошлись, обмениваясь таинственными знаками, и Святая Пречистая открыла толпе их врата свои и принял их ее нарфекс. По ступеням того же нарфекса проследовала Евстахия, колыхаясь на седалище, несомом мягкими плечами слуг Дворца у Лихоса; розовая, с прозрачными глазами, она прижимала драгоценный жезл с красной лилией к едва округлившейся груди, облаченная в толстую ткань одежды от белой шеи до ног, обутых в пурпуровые башмаки, на которых белели два серебряных аиста. Она направлялась из дворца Слепцов, где вместе с ней жили Управда и Виглиница; Зеленые сопровождали ее, толпились вокруг нее с пальмовыми ветвями в руках, точно сама она была одной из тех икон, которых не должна коснуться скверна синодального постановления и преследования Голубых. На холмах, в бедных кварталах собирались толпы, привлеченные возвращением Константина V и Патриарха, о котором возвещали удары симандр, и поспешным устремлением Зеленых, сопровождавших Евстахию ко Святой Пречистой. Заметно волновались мужчины, женщины и даже дети, издали благословляемые монахами и смиренными пастырями, которые появились на углах улиц, пожираемых солнцем.

Славяне в это время оставались во Дворце у Лихоса в тени деревьев, и с ними беседовали Солибас и Гараиви. Дрожало красное лицо возницы, и самоуверенность сквозила в его небрежном спокойствии; лодочник не мог скрыть лихорадочного волнения, сжимал с хрустеньем пальцы, и еще сильнее проступали морщины на его воинственном лице. Запахнув вокруг стана полы своей заплатанной далматики, он сказал:

– Вот уже восемь дней, как в Гирийском дворце заседает тайно Святой Синод, собравшийся для свержения иконопочитания, и он не замедлит вынести свое решение.

Взглянув на него, Виглиница перевела свои животно–красивые глаза на Солибаса и мысленно представила себе другой бронзовый смуглый профиль, быть может, изуродованного Сепеоса. Она ответила скорее не ему, но следуя течению своих дум:

– Ах, думаешь ли ты, что род Константина V увековечится в Великом Дворце, если уничтожены будут иконы? Его, конечно, изгонит оттуда род мой, род брата моего – Управды. Она произнесла «ее род, ее брат Управда» с ударением, не удивившим ни Солибаса, ни Гараиви.

Возница прибавил:

– Я побеждал Голубых во времена Базилевса Константина V, я буду побеждать их, когда Управда станет Базилевсом. Пусть преследуют иконопочитание в царствование Исаврийца; оно возродится под владычеством Славянина.

Управда сложил свои белые руки, свои нежные руки благочестивого отрока:

– О, да! Оно возродится, и через меня дарует Евстахия Империи ряд потомков, которые сокрушат Зло.

Морщина легла на белое чело Виглиницы, но Гараиви и Солибас сияли.

Не успела она заговорить, как сильный шум послышался издали со стороны Дворца, и из общего гула до них донесся пронзительный голос:

– Кандидаты, Кандидаты! Обманщик Управда здесь, мы наверно отыщем его.

Гараиви и Солибас взяли Управду и Виглиницу за руки, увлекли их за собой в густую чащу золотистой, сияющей сочной листвы, в противоположную сторону от Дворца, бледно–розовевшего под сенью четырех своих куполов, уменьшавшегося в перспективе бесконечного сада. До них долетали слишком еще неясные крики, чтобы можно было угадать, чьи. Солибас и Гараиви хотели оставить сестру и брата одних, но, боясь покинуть их беззащитными, они остались, выставив вперед кулаки, выпятив торс, и приготовились обороняться.

То был Дигенис, вторгшийся во Дворец у Лихоса со своими Кандидатами, надеясь схватить Управду, предугадывая в жестоком наитии, что он здесь с этой Евстахией, которая предназначена ему в супруги. Пять братьев, тихо блуждая, возвращались в свои покои; их голубые робы и желтые далматики шелестели по ступеням широкой лестницы, освещенной трехстворчатыми окнами. До них долетел вдруг сверху голос Дигениса, но они плохо понимали смысл его слов и в смутном ожидании помощи приостановились. С верхней площадки, открывшей доступ в их покои, появился слуга, глухой евнух, весь дрожащий и обливавшийся потом, вращавший глазами в оправе своего холодного круглого лица. Знаками пытался он изобразить оружия: секиры, отсекающие головы, пронзающие грудь мечи. Они продолжали с трудом подниматься, и он встал перед ними, выставил свою мягкую, жирную грудь, тучную преграду своего колыхавшегося тела, растопырил руки, чтобы помешать им идти дальше, – очевидно, стремился увлечь их куда–нибудь в укромный угол, где не могли бы их найти. Но сейчас же отстранился от толчка братьев, совершенно не понимавших этого противодействия; из почтения к ним слуга этот, к которому присоединился в этот миг бледный, похожий на тень Микага, – не решался применить силу даже для того, чтобы спасти их в этом Дворце у Лихоса, где долгие годы прожили они в таком великом горе.

– Схватите их, схватите всех пятерых!

Устрашенные слепцы нерешительно вытягивали головы, носом вбирали воздух в том направлении, откуда приближался пронзительный голос Дигениса. Вихрь обутых бронзой ног и бряцавшего оружия Кандидатов ворвался вместе с ним из прохода, по которому он поспешал из дворцового крыла, противоположного занимаемому слепцами. Он кричал, подняв свой серебряный ключ, прижимая его к камилавке, украшенной пером цапли.

– Схватите, схватите их! Они выдадут нам Управду!

И слепцы были схвачены, на них опустились грубые руки; безнадежно сопротивлялись они, в горделивом сознании своего древнего происхождения.

Кандидаты обрушились на них и смяли; давили своими металлическими плечами, грубыми коленами, ногами, обвитыми железом, резко звеневшими при ударах ступней. Слуга воздевал руки, сетовал; Микага умолял, пытался даже освободить братьев, которых воины понемногу проталкивали в покои, наугад напирая на распахивавшиеся двери, под визгливые крики жирного лоснящегося Дигениса:

– Сюда, сюда! Им отсекут головы, если они никого не выдадут!

Слепцы поняли, что нужны не они, а их соперник. Они приняли тогда достойный вид, строгое повелительное выражение легло на их лица, в которых словно воскрес их предок Феодосии. Крепла их гордость, и они решили лучше умереть и скрыть задуманный заговор, чем сознаться и тем избавится от Управды, о присутствии которого они, впрочем, и не знали. Отнюдь не хотели они разгласить услышанное ими во Святой Пречистой, так как, хотя заговорщики обошли их, они все же сочувствовали их замыслам и втайне радовались, что хотят свергнуть с Кафизмы Константина V, этого нечестивого Базилевса, рожденного иконоборцем Львом Исаврийским, осквернившего ребенком воду крещения, откуда и его прозвище «Богомерзкий», любившего запах конского кала, откуда другое его прозвище «Жеребец», который, как они думали, был полон всяких пороков и весь соткан из злобы и ужаса.

Твердо решив молчать, они дали увести себя, и смелость проглядывала в их осанке; они высоко подняли головы, не хныкали, не ссорились, напротив, их руки соединились в преданном братском чувстве, которое вновь овладело ими в миг опасности. Дигенис, наконец, приказал Кандидатам остановиться посреди площадки, освещенной светом трехстворчатого окна, намереваясь вынудить слепцов на признания, прежде чем обрушиться на них.

– Вы молчите? Я – Дигенис, Великий Папий, приказываю вам говорить или велю отсечь ваши головы, разрублю на куски ваши тела и выставлю напоказ у городских ворот.

Он взмахнул своим серебряным ключом, и Кандидаты подняли над головами слепцов золотые секиры; те испустили вздох и в тайной мольбе к Богоматери и Иисусу воздели слабые руки. И так как Дигенис угрожающе возвышал свой визг, то Аргирий ответил:

– Ты можешь отсечь нам головы и изрубить наши тела, евнух, но мы не скажем ни слова, и твой Самодержец, который Самодержец не нам, ничего не узнает.

Другие братья подтвердили это без всякого страха. Тогда Великий Папий, задетый прозвищем евнуха, которым, однако, гордился в беседе с Патриархом, схватил Аргирия за длинную бороду, а Кандидаты жестоко ударяли четырех братьев секирами плашмя, и колыхались на золотых перевязях их золотые мечи. Критолай упал и покатился по ступеням, колотясь о них головой. Внизу он встал, скрестил руки и с достоинством проговорил, хотя кровь струилась по его бледному, жалкому лицу старого слепца:

– Нет, мы ничего не раскроем! Убей нас! Потомки Феодосия смеются над твоим Самодержцем, который нашим Самодержцем не будет никогда!

И он наугад вызывающе повернулся. Дигенис осыпал кулачными ударами Аргирия, один из Кандидатов бил по лицу Иоанникия, другие оружием плашмя ударяли по чреслам и животам Асбеста и Никомаха, которые отшатывались, согнувшись. Кандидат уперся даже одному из них в грудь головой, давя острием шлема с опасностью убить того на месте. Слуга и Микага смело бросились на помощь вместе с другими испуганными слугами, сбежавшимися с разных концов Дворца, но Кандидаты устремились на них с громыханьем мечей и секир, ударявшихся о стены, с бряцаньем бронзовой обуви ног и железных гетр, с криками, оглашавшими общее смятение. Яростно переплелись вскоре тела воинов и слуг, беспрестанные удары сыпались на слепцов вместе с ругательствами Дигениса, которого привело в неистовство прозвище евнуха, данное ему Аргирием.

– Старые безумцы! Презренные старики! Аспиды, которым я раздавлю головы. Безглазые твари, свиньи, достойные питаться извержениями. Вы зловоние и грязь!

Он возносился над ними – Великий Папий, высокорослый, порывисто двигаясь, раскачивая безволосой и жирной головой с заплывшими глазами, с болезненным запахом, который как бы источала его кожа. Слепцы опустились на колени, Критолай внизу у лестницы стоял тоже на коленях, – и вскоре все молились, думая, что наступил их последний час.

– Не помяни прежних беззаконий наших. Поспеши. Предвари нас состраданием Твоим, ибо бедствие наше велико, о, Теос спасения нашего! Помоги нам ради славного имени Твоего и даруй избавление!

– Прости нам наши прегрешения ради любви к Имени Твоему; пусть стоны заключенных достигнут обители Твоей; великим могуществом Твоим сохрани и спаси обреченных смерти!

– Сжалься над нами, Иисус! Помилуй нас, ибо отходит к Тебе душа наша и мы скрываемся под сень крыл Твоих до скончания бедствий.

– Будь твердыней нам, всегдашним нашим покровом и убежищем. Ты повелел о спасении нашем, ибо Ты наша опора и утешение.

– Теос, Теос! Сохрани нас от руки злого нечестивца и угнетателя!

Эти стихи из псалмов приходили им на память, и они возглашали их в душевном просветлении, объятые восторгом мученичества, ожидая смерти, даже жаждая ее. Неужели не снизойдет на них этот конец и не превратит их земную слепоту в просветление очей души, сбросившей с себя оковы жалких тел! На небесах у Избранных будут царствовать они – ныне Базилевсы в ожидании, Самодержцы надежды всегда тщетной – царствовать над народами еще многочисленнее, чем те, которыми владеет Византия; над землями, еще обширнее, чем те, что включает в себя Империя Востока, раскинувшаяся до Понтии и Леванта, простирающая владение свои в Африке, Азии и Европе, – над землями, в которых реки текут голубые, как Двина, и золотом сияют моря, подобные прекрасным морям эллинским! Там, на небесах будут властвовать они над славянами, единокровными Управде, которого не предадут они, но скорее готовы приять смерть; повелевали бы многими племенами, которые повлекутся к иной Византии, изобилующей Дворцами, Храмами, Монастырями, Часовнями, Ипподромами, Банями, Купальнями, Форумами, Портиками, Фонтанами, Колоннами, величественно охраняемой воинами не столь низкими и жестокими, как те, которые били их по приказанию Великого Папия Константина V – Дигениса, в котором они угадали скопца.

Кандидаты лишь ждали знака Дигениса, чтобы убить их. Но он повесил свой серебряный ключ с напыщенным видом сановника, не желающего обнаружить свой стыд за неумение владеть собой. Быть может, невольное уважение к их Царственному происхождению прокралось в его душу иль, может быть, он сжалился над их старостью, над их слабостью, над их слепотою? Кандидаты опустили оружие, предварительно столкнув с лестницы пинками в живот и спину Асбеста, Аргирия, Иоанникия и Никомаха, которые скатились к Критолаю, по–прежнему на коленях молящемуся.

Наконец, воины ушли и за ними следом Дигенис, приспособлявший к шагам их свою эластичную походку; блестело от лестницы до наружного выхода, в котором они исчезли, золото их вооружения, и они выступали очень гордые проявленной смелостью в единоборстве со старцами, своей храбростью в избиении слепцов, которых они так охотно бы убили! Судя по покачиванью головы и звериному оскалу надменного Великого Папия – тучного Дигениса, ясно было, что он отнюдь не сжалился над слепцами; его удержал приказ Константина V, который не желал смерти потомкам Феодосия, как и Управде. Иначе с каким наслаждением приказал бы он зарезать их! Отсечь пять голов, и нести их, теплые и кровавые, на золотых блюдах под музыку цитр, зурен, органов, карамандж и балалаек, играющих вокруг него – скопца! Но ждать недолго! Дигенис обещал себе скосить эти жалкие пять слепых голов, которые, угадав в нем евнуха, не поняли, что он – Великий Папий! Великий Папий!

VIII

На заре гонение на иконоборцев уже оттачивало свои когти и скалило зубы под чудным небом Византии, дарующим душе ощущение покоя.

Под предлогом покарать язычество оно стремилось разбить в Восточной Империи творимое искусство, могучее растение, питающееся соками богатой почвы; Православные и Зеленые – созидатели Византийского искусства и вдохновленные Византийским искусством, готовились пожертвовать собою.

И чтобы укрепить и наставить их, вышли из разных монастырей монахи, не признававшие решения Гирийского Синода; так Иоанн, отправившись с богомерзким из Святой Пречистой добывать обычное повседневное пропитание, в каждого вселил немного утешения растроганными благословениями, стихами псалмов, нараспев обращенными в виде советов, и молитвами, на которые слышались ответствия. Объезжая в то утро Влахернский квартал, он поднимался по лестницам домов, населенных простолюдинами, стучался во многие двери и проникал – с обнаженной косматой головою, держа скуфью в простертой руке, а другую положив на толстый живот, – в жилища Православных, художественных ремесленников, а Богомерзкий ревел между тем на улице, не видя Иоанна.

Здесь жили филигранщики и вышивальщики; первые сучили на станках, снабженных большим деревянным колесом, тонкие серебряные нити, свертывали их в маленькие завитки и спаивали с серебряными пластинками, выбитыми молотком; вторые – заслоненные подпорками пялец, ритмично двигали взад и вперед челноки.

Дальше жили резчики по слоновой кости и ювелиры; они работали у окон, в которые падал свет и откуда видны были кусок Золотого Рога, а вдали за ним равнина с зеленеющими холмами и пушистыми деревьями. Работа по слоновой кости отличалась кропотливостью, производилась тонкими орудиями – стальными шилами, врезавшимися в девственную массу, превращая ее в двухстворчатые или трехстворчатые складни, в иконки с неясными крошечными ликами, иногда похожие на погремушки для узд. Ювелиры работали на узких скамьях перед низкими верстаками. На легком огне спаивали они кучки золота и серебра, и художественные драгоценности выходили из–под их искусных рук: раки для мощей, украшенные листвою, ожерелья, сиявшие отблесками драгоценных металлов, широкие серьги, выставлявшие зерна бирюзы и подлинных опалов, изящные пряжки и, наконец, массивные и странные творения: дароносицы, кресты, купели, епископские посохи, яркие звезды для причесок, перевитые жемчугом голубоватого отлива, ларцы с горбатыми крышками, кованные, с ажурными узорами, выбитыми железными шилами на свинцовых чурбанах.

Еще выше обитали другие: эмалировщики, вышивальщики тканей, резчики по дереву, мозаичники, изготовители церковных светилен, органов и церковных врат, гранильщики, золотошвеи, гончары, стекольщики, насекальщики, инкрустаторы по перламутру, стенописцы и живописцы, привыкшие налагать на золотой фон Лики Прекрасные, чарующие взор. Ремесла эти составляли нередко единое целое. Иоанн спешно посетил их утром наряду с монахами других монастырей, сеявшими там молитвы, псалмы и благословения.

Гараиви вышел из лодки, и на солнце его далматика со вставками сияла пышнее восьмигранной туники сановника или чиновной робы и скарамангиона. Он прошел мимо Сабаттия, который сейчас же окликнул его:

– Позаботься скрыться, так как ты с Православными рукоплещешь Зеленым, и решение Святого Синода не отвратит тебя от икон, которые гонит Базилевс.

Он высказал все это из–за кучки арбузов, над которой высился его согнувшийся стан, и встряхнул жидкими волосами на заостренной, как у сумасшедшего, голове. Далматика набатеянина ярко блестела под скуфьей, обрамленной тесьмой из верблюжьей шерсти, и являла причудливый узор: на этот раз на изношенном зеленом фоне голову пантеры с раздувающимися ноздрями, из которых нескладно выходили усы; когтистой лапой она грозила играющей птице, выставившей свой острый клюв. Бедняк Гараиви вышил сам все эти узоры, чтобы дешевле обошлась и прочнее была его далматика.

– Если бы у меня была такая далматика, – сказал Сабаттий, – то я бы продал много арбузов. Вид у меня был бы благолепный, и я служил бы богатым.

Гараиви ответил ему издали, не боясь быть услышанным, как он всегда отвечал на все другие вопросы Сабаттия:

– Сепеос принял муку потому, что его выдал Гераиск. Я убил Гераиска, я утопил его. Но меня не схватить им, так как возмущение свергнет с Кафизмы Константина V, и Управда будет Базилевсом.

Лихорадочно звенел его голос, и многие слышавшие это обернулись.

Потом он направился к вратам Карсийским и исчез в Византии, воинственный и гордый, восторженный и решительный; а глаза Сабаттия сверкали, преследуя его далматику, долго сиявшую вдали.

А в Византии спешили отряды Маглабитов, Спафариев и Буккелариев, сопровождаемые толпившимся народом, стенавшим или рукоплещущим. Под строгим наблюдением начальников–доместиков колонны воинов останавливались перед храмами, монастырями и часовнями, в открытые врата которых виднелись переполнявшие их Православные; в притворе появились священники, произносили проклятие иконоборцам, которые тут же быстро взбирались по принесенным лестницам и ударами молота разбивали сияющие мозаики, или же кистями, омоченными известью, замазывали трогательные Лики Веры. Стенания метущейся толпы усиливались, а внутри храмов громче раздавались звуки псалмов, нежные и успокаивающие. Голубые пели радостные гимны, изредка тревожно оборачиваясь по направлению к народным кварталам, откуда кучки Зеленых угрожали им кулаками.

– Я убил Гераиска! Я убил Гераиска! А вас, иконоборцы, будущий Базилевс Управда покарает за то, что повиновались вы нечестивым приказам Константина V.

Набатеянин всем кричал это, желая навлечь на себя гнев Голубых, иконоборцев и стражей. Некоторые бросались на него, но он ускользал и подавал Зеленым знак биться, к чему стремился сам. Но Зеленые удовлетворялись, грозя Голубым кулаками, они желали сразиться хорошо вооруженными, а не преждевременно, как тогда на Ипподроме с Сепеосом, и рассчитывали, что удобный случай начать борьбу всегда представится.

Он поднялся по холмам Влахернским, вышел из города и направился к Святой Пречистой. Она была одинока в своем трауре. Лишь Склерос встретился ему, несший золотое кадило, висевшее на трех цепочках, собранных у него в кулаке; он окурил его голубым ладаном, уносившимся густой дымкой.

Плохо поняв сказанное ему Гараиви о Гераиске, священник ответил:

– Гераиск не имел восьми детей, как Склерос и Склерена, и не любил их так, как Склерос и Склерена, и не потешал их, как потешаем мы.

Он засмеялся, и рыжая борода его опустилась и поднялась, а зубы сильно щелкнули; с превеликим удовольствием выпустил он из кадила целый клуб ладана в нос Гараиви. Но тот уже углубился темным проходом к келье Гибреаса, принявшего его спокойно, сидя на деревянном седалище, стоявшем возле низкого ложа без подушек и тканей – истинное ложе отшельника, ложе Святого, которое осенял простой Эллинский крест, прикрепленный к стене. Игумен заговорил первым, слегка опершись своей выразительной головой на руку:

– Теперь не время возмущаться, потому что Добро не может еще победить Зло. Надо, чтобы Зеленые окрепли, для этого недостаточно мечей, нужно оружие более действенное.

Он выпрямил свой согбенный стан: от движенья головы всколыхнулись его волнистые волосы.

– Зло исходит от Могущества и Силы, обладающих оружием вещественным, тогда как Слабые и Бедные владели до сих пор лишь духовным оружием Добра. Против Коварства, Вероломства, Лжи и Преступления необходимо дать вам оружие, которое вас сделает неуязвимыми. Хотя оружие это телесное, но исходит от разума, сотворено разумом, – вековечным Владыкой Вещества; если бы Добро на земле было вооружено, настал бы конец Злу, и Добру досталась бы Победа. Но Святой Пречистой начертано победить через тройственную субстанцию, силы которой я совершенствую. Это лучше мечей, которые каждому доступно выковать, чтобы безнаказанно умертвить ближнего. Мое оружие будет оружием Добра, оружием нападающего народа, покровом искусств человеческих; оружие мое во имя поклонения иконам приведет в Великий Дворец племена эллинское и славянское; оно огонь, но огонь не только опаляющий, но разражающийся громом!

Спокойно открывал он как бы великую необычную тайну; встав с седалища, пригласил:

– Пойдем, пойдем, ты услышишь, как грянет огонь, который постиг я изучением арийских книг, поведавших мне учение о Добре, распространяемое Святой Пречистой в Византии из века в век. В нем таинственное оружие, которое я вручу Зеленым, чтобы, не в пример тому, что случилось раньше с Сепеосом, они одолели Зло.

Коридоры тянулись один за другим, обрамленные кельями, где молились и работали иноки. Полный любопытства и благоговения, не прерывал Гараиви речей Гибреаса. Неотложно хотел он исповедаться ему в убийстве Гераиска и убедить его, что пришло время использовать волнение, вызванное преследованием икон, поднять и Зеленых и Православных на Могущество и Силу. Но игумен, не останавливаясь, двигался вперед, выпрямив стан, и волны тонких волос ниспадали ему на плечи. Он вошел в обширную келью, полную странных орудий, висевших на стене или лежащих на низких горнах. Одни отличались узкими горлышками, другие, цилиндрического вида, казались прозрачными; некоторые снабжены были большими винтами и напоминали пресс; еще одни имели вид орудий пытки и обвивались ремнями, переплетавшимися на сером фоне келий, освещенной большим двухстворчатым окном; виднелись орудия из глины, похожие на горны, и другие медные, точно широкие блюда. Посредине на простом плиточном полу стояла в углублении ступка из бронзы и в ней отвесный железный пест, висевший на кожаном ремне, соединенном с большим колесом, прикрепленным к своду. Быть может, здесь помещалась лаборатория для опытов, где Гибреас отдавался таинственным изысканиям, продолжая исследование своих предшественников, имевшие целью вооружить Добро силою вещественной. Здесь исчислял, смешивал, взвешивал, составлял он таинственные химические тела, разгадка которых хранилась в арийских книгах из Верхней Азии, вероятном наследии Будды, перешедшем ко Святой Пречистой. Игумен извлек из ступки черное вещество с запахом серы и зловонием селитры, к великому ужасу Гараиви, который не находил что сказать и снова следовал за ним, перерезая коридоры, минуя кельи, где монахи не обернулись даже, по–прежнему молясь или работая. Они приблизились ко входу во внутренний сад, как бы четырехугольный двор, опоясанный овальными портиками, плиточный пол которого усеян был эллинскими крестами. Гибреас нагнулся, рассыпал на плиты вещество в виде легкого порошка, затем поспешно удалился в окутавших его сумерках сада и возвратился с зажженною свечой.

– Ты увидишь, как воспламенится и как разгорится он громом. Это сильнее огня Мидийского, огня морского, огня действенного, огня жидкого, которым пользуются Базилевсы для сожжения неприятельских кораблей!

Он приблизил свечу: вещество затрещало и, запылав чистым голубым пламенем, слабо взорвалось, но настолько, что Гараиви мог слышать. Гибреас сказал, довольный:

– Этого недостаточно, я отыскиваю способ заключить эту пыль в узкие стенки, откуда распространится ее жизненность с большей силой и понесет метательные снаряды, которые, разя сторонников Зла, истребят Зло.

Он пошел прочь, оставив совершенно почерневшим место, где странное вещество горело и гремело, а Гараиви вновь слушал его речь, не имея возможности покаяться в убийстве Гераиска.

– Уже долгое время владеют Базилевсы огнем Мидийским, морским, действенным и жидким, как называется он сообразно его употреблению, – огнем, которым сжигают неприятельские корабли, но не будет у них моего огня громового, которым я вооружу демократию, исповедующую почитание икон во имя искусств человеческих. Вкупе с нею и с Зелеными им будут обладать племена эллинское и славянское. Этим возрожу я Империю Востока через огонь мой, о деятельных свойствах которого поведали мне арийские книги. Когда я замкну силу его в узкий сосуд, который теперь отыскиваю, я вооружу вас всех, людей Добра, защитников Православия, и с ним победите вы Исаврию, раздавите Голубых, возвеличитесь над знатными и воздвигнете, наконец, через Базилевсов происхождения Эллинского и Славянского крест истинного Иисуса, не тот, которому лицемерно поклоняется оскопленный Патриарх, гонитель икон, олицетворяющий Святую Премудрость, подобно блуднице предавшуюся Гордым и Могущественным, соперничающую со Святой Пречистой, другом бедных, слабых и смиренных.

Гараиви начинал понимать игумена; но сердце его так жаждало исповедаться в совершенном им убийстве, что, не выдержав, он покаялся очень взволнованный, прервав его в углу коридора, выходившего в храм, куда они направлялись.

– Я должен был сделать так, должен! Прости! Прости! Я убийца! Я утопил Гераиска; он знал о заговоре, и был казнен Сепеос, а защищавшие его Зеленые убиты. – И словно совершил он нечто дозволенное, как бы опасный подвиг заговора, произнес ему Гибреас слова отпущения, которые Гараиви слушал сперва недоверчиво, потом весь сияющий, особенно когда игумен сотворил знак благословения над его склоненной головой. Оставив набатеянина, он прошел во храм и направился к нарфексу. При свете трех открытых врат раскинулся перед ним город далекий, расстилавший туманную белизну своих зданий. Сливавшиеся крики доносились из многих мест. Весь горя воодушевлением и пылом, подошел тогда он к Гараиви, которого отпущение убийства привело в истинный восторг.

– Храм Пречистой да будет убежищем Управды и Виглиницы. Иконоборцы не исторгнут отсюда их. Спеши за ними во Дворец у Лихоса, где присутствие их может сделаться опасным. Иоанн будет с тобой. Теос, спаси их! Теос, спаси их!

IX

Гараиви босоногий, подняв к груди полы далматики и крепко надвинув скуфью, бежал возле Иоанна, ехавшего верхом на Богомерзком. В Византии царило великое оживление: отряды Маглабитов, Спафариев и Буккелариев продолжали разрушать или замазывать иконы; толпился народ; скользили монахи, шевеля своими бородами, посылая наугад благословения; змеились, быстро удаляясь, процессии, осененные крестами и хоругвями, и трепетные тени людей сливали свои силуэты в бесконечном свете солнца. Слышалось пение отрывков из псалмов, раздавались напевы жалоб, где вспоминались прежние гонения, звучали вопли, обращенные к Приснодеве, Иисусу, Святым, Избранным, Властям еще не разрушенным и не замазанным, которые мелькали по пути косматого монаха и набатеянина, писанные на стенах монастырей и нарфексах базилик широким размахом и смелой кистью или же властно оттенявшие свою мозаику на золотом фоне, который рассыпал золотые отблески на здания, вздутые выпуклостью своих куполов, окаймленные арками, окруженные нишами и трансептами, подобные существам из камня, мрамора и кирпича, распухшим от водянки и облеченным в одежды пылающей глазури. Вот рынки, полные народом, запасавшимся рыбой и кровяным мясом, рынки оружейников, шорников, ткачей, ювелиров; узкие площади, где ревели выведенные на продажу животные: лошади, верблюды, ослы, быки, коровы, бараны, овцы, которых влекли, осыпая сильными ударами, люди, скудно прикрытые заплатанными далматиками, в едва закрывавших головы скуфьях семитских, туранских или славянских, а возле бесконечные стаи собак с длинными шеями, воспаленными языками, запыленной шерстью, острыми виляющими хвостами, – они, худые и костлявые, оглашали воздух каким–то мятежным лаем. Вот спуск и подъем смежного холма, который остался позади в озарении солнца, окроплявшего дома с опущенными занавесями и цветами на полукруглых с решетками окнах; вверху акведук Валенция, казалось, сорвется с исполинского прибора своих массивных арок; улички, часто крутые словно лестницы, как бы таяли в синеве неба, курились и кишели народом; на длинных дорогах византийцы поспешно удалялись от разрушителей, ускоряя свое дело, и торопливость их сливалась с рокотом города, который слышался и вырывался отовсюду. Вот другой холм, над которым высился монастырь и храм Всевидящего Ока, где над самым порталом жалобная симандра как бы изливалась в набате смерти, отбиваемом дальше симандрами других монастырей и храмов: Святого Мамия, Калистрата, Дексикрата, Девы Осьмиугольного Креста, Девы Ареобиндской, Студита, Святого Трифона, прекрасной и непорочной Святой Параскевы, величавого Архангела Михаила, смиренного святого Пантелеймона, первосущего, пречистого Бога–Слова, откуда сочились заунывные, трепетные звуки непреодолимой скорби, воспевавшие близившиеся муки, на которые обречены почитатели икон, сиявших на стенах в неподвижности Святых Существ. Звуки бронзовых труб, медных рогов, по временам прорывавшиеся откуда–то из дали дорог; визги евнухов, приказывавших воинам, которых Иоанн и Гараиви видели стремящимися в блеске дня с поднятыми копьями, секирами, мечами под жалобные вопли, крики и пение псалмов, словно колебалось все и рушилось, объятое оцепенением в смятенном воздухе. Дерзко устремлялись иконоборцы к Лихосу, чтобы соединиться там с разрушителями и преследователями.

– О, Пресвятая Матерь Божия! Пресвятая матерь Бога–Слова! Восседающая на облаках! Преддверие Бога–Слова! Всякой хвалы достойная! Владычица Чистая и Пренепорочная! Божественного, Вечного и Великолепного Иисуса зачавшая. Хранительница Неба и Земли.

Все православные моления слетали с уст Гараиви и Иоанна, которые стремились во Дворец слепцов, чтобы спасти Управду и Виглиницу от воинов Константина V и от серебряного ключа Великого Папия, поспешавшего, раскачивая своей тщеславной тыквообразной головою, перед Кандидатами, спины и плечи которых мелькали, двигаясь к чаще Лихоса, зеленой, фиолетовой, вьющейся, ползучей, образующей густые тени, где в извилистых норках ютятся спокойно ящерицы.

– Мы опоздаем, они убьют их – воскликнул Иоанн, а Гараиви отвечал: – Увы! Увы!

И они ускорили свой бег. Богомерзкий ноздрями выпускал пар, а шерсть его вся была в поту; кварталы мелькали за кварталами, улицы за улицами, в стремительной скачке, когда не замечает ничего человек, не видит и не слышит.

Наконец, вдали показались стены Дворца, опушенные вьющимися растениями; они спустились по руслу Лихоса, здесь пересохшему, которое привело их к низкой двери, и оттуда в пустынный сад, где под навесом деревьев сидели на низких скамьях Управда, Виглиница и с ними Евстахия.

– Гонение не ограничится иконами, но ринется против племен моего и твоего, и нам, воплощающим собою призвание народов наших, суждено подвергнуться преследованиям, пока не поразит Константина V и Патриарха оружие Гибреаса.

Так высказалась Евстахия, немного бледная с блестящими прозрачными глазами. Гараиви взял Управду за руку:

– Дигенис уже хотел захватить тебя здесь, но не знают они теперь твоего пребывания. Святая Пречистая будет убежищем тебе и Виглинице. Пойдем, мы проводим тебя. Так хочет Гибреас!

Знак эллинки! Слуги появились, глухие и немые, и, подняв, понесли Управду и Виглиницу на скамьях, и касались листвы белокурые волосы отрока и животно–красивое лицо славянки. Сопутствуемые Иоанном на Богомерзком и босым Гараиви, прошли они дверью, выбитой в стене и ведущей к лоскутку извилистого Лихоса.

Оставшись одна, Евстахия подняла глаза, сложила руки, и сокровенное моление слетело с ее девственных губ.

– Если надо, чтобы стал он супругом мне, Приснодева, после всех скорбей, которым хочешь ты обречь его, если надо, чтобы я владела вкупе с ним Империей, приемля страдания и печали, то радостно буду я ждать и, как хочет того Гибреас, я его супругой нарекусь лишь в Великом Дворце. Не иначе как в пурпуре рожденными будут дети наши, или я предпочту умереть девственницей, останусь девственницей, и цвет моей эллинской крови не сольется со славянским мужеством правнука Юстиниана!

И она удалилась по направлению к Дворцу, вдали розовевшему своими порталами, за которыми розовели перроны, – дворцу, выступавшему своим каменным запустением, в котором плющ обвивался беспорядочно и тянулись зеленеющие ветви шиповника.

Ее мечта о соединении двух племен наполняла ее причудой вдохновения, хотя она привыкла пленяться ею. Достаточно было Гибреасу внушить ей мысль о соединении, как в ней глубоко укоренилось чувство собственной ответственности и, непрестанно лелея эту думу, она сделалась, наконец, утонченной заговорщицей, мужественной патриоткой, которая, паря на скамье из слоновой кости, несла в Святую Пречистую, – где просвещались души Православных и крепче сливались между собою Зеленые – воодушевление к борьбе за Добро.

Настойчивость, росшая в ее сердце, мужавшем, расцветала туманными чувствами, чуждыми порывами плоти.

До сих пор увлекался лишь ее ум. Слова Гибреаса закрались в круговращение ее женского мозга, пустили в нем цепкие корни, расцвели преувеличенными отвлеченностями: Византийская Империя Феодосия и Юстиниана с необычным поэтическим видением народов, памятников, животных: коней и львов, ведомых на славный Ипподром, – так разрастались ее думы и мощно пожирали ее видимую жизнь.

Если Управда чувствовал склонность к искусствам и образным выражениям этих искусств, близких язычеству, увлекался древними верованиями, схожими больше с фетишизмом, чем с положительной религией, то она ощущала, напротив, непреодолимое туманное влечение к Силе политической, стальной и золотой оболочке Власти, в исполинской безмерности своих владений попирающей раздавленные лики человечества. Ее будущий супруг грезился ей облаченным в порфиру самодержцем в золотом кольце венца; возле него она в таком же одеянии; и ноги их касаются шара, который олицетворяет мир; в руках его золотая ветвь Базилевса, а она держит красную лилию, поднесенную ей Гибреасом как символ Высокого предназначения.

Медленно шла она, очарованная дивными мечтами, подобными облакам на горизонте прозрачного неба, всплывавшими изнутри ее, сплетаясь с зеленевшими вокруг платанами, сикоморами, – торжественно прекрасными деревьями этого сада, в котором возрастала растительность, пьющая лучи солнца и вдыхающая воздух Византии. Грезились ей шествие монахов, облеченных в волочащиеся рясы, воздымающих кресты, простирающих вверх развевающиеся хоругви. Патриархи благословляли, одетые в далматики с изображениями евангельских событий; евнухи с мягкими округлостями тел выступали возле многочисленных сановников в зеленых одеждах, преследуя убегавших, побежденных Голубых! Но восставали видения мрачные! Автократор шествовал, подобный зловещему призраку, с выколотыми глазами, и простирал руки к народу, который отвращался от его безмолвных призывов. Схоларии, кандидаты, буккеларии, экскубиторы, миртаиты, маглабиты, спафарии, воины Аритмоса и Варанги в ярких покровах из кожи, железа, серебра, золота, предавали ужасным мучениям людей, отвергнувших Самодержца. И неописуемые совершали пытки, вырывали внутренности, погружали тела в гниющую тину, отсекали истомленные головы, топили в Золотом Роге, медленно отрубали члены тела – цепь мук, которыми покарают ересь иконоборческую и через которые восстановится почитание икон, увековечатся племена славянское и эллинское, окончательно соединенные.

Она приблизилась к одному из входов во дворец с такими же розовыми, цвета фламинго, ступенями, как и в боковых крыльях; поднялась на широкую лестницу, на которую золотистыми волнами падал голубоватый свет дня. Вдруг ей послышались шум шагов, бряцание оружия, пронзительные, визгливые приказания; затем почудилось вторжение людей, ожесточенное прохождение через покои, через залы, освещенные сверху куполами, даже стенание органа, как бы разбиваемого яростными толчками.

Донеслись голоса; быть может, это прятались пятеро слепцов, спасавшихся, очевидно, от наплыва стражей, ниспосланного нечестивцем, слепоты коего она желала. В ней вскипела горячая, неустрашимая кровь Феодосия, переливавшаяся из поколения в поколение; она то бледнела, то краснела от гнева, от древней наследственной ненависти и устремилась туда, где стенали слепцы, – устремилась не наугад, так как знала самые потаенные закоулки дворца, но уверенно. В комнате без выхода и света, дверь которой примыкала к срамному углу для слуг, скрывшихся во время опасности, пять слепцов на ощупь водили руками, простирали кулаки, лицами задевали один другого, в трепетно сдерживаемом страхе жались друг к другу изгибающимися телами.

Евстахия взяла руку своего деда, дрожавшего Аргирия:

– Это ты, дочь сына моего, Евстахия?

– Евстахия!

И четверо других повторяли имя Евстахии, на которую они так гневались с тех пор, как она отстранила от них Зеленых; почувствовали теперь, как она им дорога – она, единственная наследница пяти братьев, которой каждый желал в глубине души передать Империю. Произносили его боязливо, трепетно волнуясь в сознании, что она возле них, точно в лице ее явился им свет, которого им недоставало, спасительный проводник, посох, чтобы опереться в этот миг опасности. Заслышав шаги, она закрыла их уста руками, и слепцы медленно вдыхали источаемую влажность ее юного тела как что–то нежное и освежающее, как единственную утеху в час смертельной опасности.

Воины были недалеко, едва разделенные перегородкой, сквозь нее слышались их яростные проклятия, в которых изливали они свой неуспех. Они вонзали в полы и стены тяжелые секиры и твердые мечи, и резкие приказания раздавались, выкрикиваемые пронзительным голосом евнуха – Великого Папия, преследовавшего по пятам слепцов.

– Кандидаты! Кандидаты! Я прикажу утопить вас всех, если не будут они найдены и если не смогу я поднести их головы Базилевсу, как благоговейный дар на золотом блюде!

Его серебряный ключ рассекал воздух зал, через которые проходили Кандидаты. Шум бронзовых ступней и ног, обвитых железом, сливался с дикими воплями Дигениса. Пять братьев не шевелились, вдыхая аромат рук Евстахии, которыми проводила она по их смятенным лицам, и жалкие, скучились они здесь в зловонном мраке.

Мучительно дрожали их ноги, животы, худые шеи, на которых были застегнуты желтые далматики. Шум скоро утих, и слепцы думали, что спасены.

– Ушли, Евстахия, ушли; выведи и проведи нас!

Но она не двигалась, боясь снова встретиться с воинами, которые, уйдя отсюда, по ее мнению, все еще оставались во дворце. И невольно благословляла срамное убежище, которое Кандидаты не решились обыскать; несмотря ни на что, она все же любила своих дедов, и лишь немощь их да беспомощная слепота побудили ее расстаться с ними, домогаясь новой Империи, для них недостижимой.

Ужасный вопль! Вопль мученика, тело которого рвут клещами, у которого отрезают пальцы, вырывают глаза и который, несмотря ни на что, не сознается, презирает палачей! Это поняли слепцы и Евстахия, воскликнувшие:

– Микага! О, Теос! Дай силу и мужество Микаге, нашему слуге, терзаемому гонением Константина V!

То был действительно Микага, бледный старый слуга. Его застигли в одном из дворцовых закоулков, грубо выволокли, и Кандидаты по мановению серебряного ключа Дигениса теперь мучили его, всего истерзанного; один колол его острием меча между ребрами, другой проткнул ему глаз; некоторые вырезали части его лица; он не знал убежища слепцов и с мученическими стенаниями указывал наугад, – с тайным желанием ошибиться – на какую–нибудь залу, лестницу, комнату, закоулок, совершенно непонятный Кандидатам, сейчас же необузданно стремившимся на поиски и возвращавшимся еще злее без пяти братьев. Наконец, они бросили его в луже крови, с головой, поникшей между ног, с выколотым глазом, с отрубленной рукой, с лицом и боком, изрезанными точно кружево, испускающего дух свой в нечеловеческих стенаниях. Потом снова прошли к людским, и слепцы с Евстахией опять услышали визгливый голос Дигениса:

– Мы не схватили ни слепцов, ни отрока Управду. За предательство покарали смертью этого слугу врагов слепого Константина V; он не признался искренно, и слова его лишь обольщали нас. Но мы вернемся и схватим отрока Управду, который лишится глаз; кару понесут слепцы, возбуждающие смуты, а я, Великий Папий, которого они назвали евнухом, буду награжден за усердие в наказании недругов Базилевса – святого врага икон, которым поклоняются злодейские слепцы и нечестивый отрок Управда!

Доносился шум поспешных шагов, незаметно стихавших, и ругательства Дигениса, без сомнения качавшего там, за стенами дворца своей тыквообразной головой и колыхавшего своим рыхлым, раздутым, налитым жиром телом, шествовавшего во главе воинов, которые поспешали ратным строем. И, покрывая шумы рассеивавшихся в бегстве византийцев, звучал злобный голос Великого Папия, словно треснутая дудка, – пронзительный и беспощадный:

– Кандидаты! Кандидаты! Славный Константин желает смерти Управды и слепцов, которые не хотят раскрыть убежища отрока; но мы захватим Управду и Гибреаса, игумена Влахернского монастыря, который вы разрушите по знаку моего серебряного ключа. К Святой Пречистой, кандидаты, к Святой Пречистой!

Евстахия содрогнулась, в ожидании стоя вместе с дедами в глубоком мраке. Она взяла за руку Аргирия и вышла с ним, а другие следовали, держа друг друга за полы желтых далматик. Потянулись лестницы, сводчатые переходы с ниспадающими занавесями, трехстворчатые окна, тонувшие в сумеречном освещении; потом залы, облитые светом под возвышенными сводами, на которых покоились купола, – залы, выложенные поблекшей мозаикой, изображающей удлиненные святые лики. Наконец, они вошли в зал, где Сепеос, Солибас и Гараиви открыли тайну Управды, где стояли пять тронов, серебряный орган, скамья, на которую садилась она со своей красной лилией – драгоценной лилией – на плече в тяжелых расшитых одеждах, священно преображая величественную Августу, как бы вне времени восставшую будущую супругу будущего Базилевса.

Слепцы изнемогали от волнения и непреходящего страха. Посадив их, села и она сама. Так сидели они в безмолвном смятении, почти не слушая диких, потрясающих, однообразных воплей Микаги, совсем возле них умиравшего в страшных страданиях, плававшего в слизистой жиже крови. Она стекала на ступени ближайшей лестницы широкими струями, и их липкая монотонность не прерывалась никем, даже другими слугами – увы! – не пришедшими к нему на помощь.

X

Жутко было на улицах, полных народа византийского; одни преследовали других, распавшись на иконоборцев и иконопочитателей. Повсюду слышались крики воинов, отряды которых двигались, вытягивая вертикальную щетину перевитых копий или горизонтальную мечей, лучившихся белизною стали или сверкавших желтизною золота. Поспешно удалялись Виглиница и Управда, уносимые на колыхавшихся скамьях. С ними Иоанн на Богомерзком, Гараиви босой, в далматике, подтянутой у чресел, в скуфье, окаймлявшей лоб. Лохматый монах на ходу усердно посылал благословения людям, показывавшимся на извилистых дорогах, сиявших горделивыми лучами солнца; их плачущие лица, страждущие глаза, безмерная робость в посадке головы выражали уныние и ужас религии, преследуемой за свои драгоценные символы. Мимолетно доносились до них восклицания, и они узнали Зеленых, знаками намекавших на восстание, подготовленное Гибреасом. Встречались группы людей, вышедших откуда–нибудь из домов, из храмов, над нарфексами которых на золотом фоне обрисовывались Иисусы, изображенные во весь рост, Вседержители, восседающие на тронах, Приснодевы стройные, Приснодевы молящиеся, Приснодевы Богоматери, держащие Бога на своих святых руках, Приснодевы, улетающие в высь расписного неба, которое прорезалось челом их в сиянии венца. Люди бежали, завязывая зеленые шарфы торопливыми руками; даже серебряный венец, как диск месяца, круглился на лбу Солибаса, высившегося на плечах Зеленых. И чем дальше двигались они, тем больше сгущалась толпа, и сливались отдельные группы; Зеленые прибывали отовсюду, в слезах стекались со всех концов; и громом разносился над потрясенною толпою треск разрушаемых зданий, шумела резня, исподволь повсюду налагавшая свои кровавые следы.

Они подымались и спускались; иногда взор их чаровала внутренность храмов, иконостасы которых обрисовывались раздельными заостренными овалами трех своих частей; амвоны выставляли свои прямые лестницы, осененные киборионами, под которыми, проповедуя, сетовали пастыри. Огни, мерцавшие в паникадилах, перпендикулярных полу или подобно крошечным голубым планетам трепетавшие в лампадах, подвешенных к высоким сводам, в глубине которых как бы зияла густая тьма ночей – рассекали своими отблесками тени православных, благоговейно склонившихся перед большими иконами, озарявшими внутренность храмов, где у подножья скорбных Евангелий, ниш, под навесами сводов и галерей другие православные страстно ожидали мук, которые сделают их святыми в ореоле пальмовых венцов. Мельком взглянув на эти картины, стремились они дальше, не раз натыкаясь на подобное же зрелище, и чем дальше углублялись они в народные кварталы к святой Пречистой, тем чаще поражало оно их взор.

Святая Пречистая обрисовывалась перед ними с золотым крестом под выпуклостью среднего купола, но, не будучи самым высоким храмом Византии, над многолюдными кварталами которой царила Святая Премудрость, исполинская и сумрачная, – она все же казалась им еще пленительнее, внушала сильнейшее доверие. Святая Пречистая проникала в их душу – четверо видели в ней убежище жизни. За ними высилась извилистая линия двойной стены, прорезанной суровыми зубцами, окружавшей прямые очертания Великого Дворца, который внизу простирал бесконечной массой свои триклинии, галереи, гелиэконы, фиалы, сады, кровли, свои стены, где воины тянули к небесной глубине копья, секиры и мечи, золотистые отблески которых смягчались светом голубого дня. Направо извивался Золотой Рог, тихо колебавший суда, окропленные тенью томно повисших красных, серых и фиолетовых парусов, напротив – берег Сикоэ, уходивший в туманный зелено–голубоватый горизонт, увенчанный спокойным небом, в котором, описывая кривые, победоносно летели аисты, чтобы усесться на византийских зданиях. Они углублялись, держась стен, в густонаселенные улицы с выступавшими крышами домов, целиком построенных из дерева, в которые вели деревянные же лестницы. В окнах мелькали напуганные лица византийцев, головы, склонявшиеся под благословениями Иоанна, и неопределенные движения детских рук. Многие следовали за ними, угадывая среди них будущего Самодержца, снова появились перевязи Зеленых, и бледно мерцал все тот же серебряный, широко закругленный венец на Солибасе, соприкасаясь с другим серебряным венцом, – напоминание о боях между Зелеными и Голубыми.

Воины, без сомнения, исшедшие из Великого Дворца, строились повсюду, сверкая копьями, секирами, палицами, мечами, конические шлемы, переливались под жгучим солнцем дня, тонувшего в голубом сиянии неба, едва подернутого легкой дымкой, золотившейся на горизонте. Виднелись миртаиты, но без ветвей мира; схоларии, бросавшие поверх эллиптических щитов жестокие взгляды преторианцев, жаждущих обагриться кровью избитых граждан; воины Аритмоса, тяжело выступавшие с палицами в руках, облаченных в железные перчатки; Кандидаты, вытягивавшие золотые секиры и золотые мечи, с которых как бы струилась кровь; Варанга с Аколуфосом, колебавшим серебряную ветвь, экскубиторы в чешуйчатой броне, доходившей до шеи, и, наконец, позади, густые ряды маглабитов, спафариев и буккелариев. Над войском пестрели развернутые знамена всех цветов, несомые протолеатами Самодержца; знамена, как на войне – голубые с красными полосами, фиолетовые с золотыми, зеленые с черными струями, много пурпуровых, веявших в кровавых переливах; все они колыхались под небесным сводом, по временам обнажая на лицевой стороне золотых орлов с исполинскими лапами и огромными когтями или экзотических животных – носорогов, гиппопотамов, крокодилов, леопардов и львов!

Грозное шествие показалось вдали, направляясь по разветвлениям дорог: над бурным морем гетерий, стремившимся ко Святой Пречистой, высился Константин V с державою и скипетром в руках, несомый на чуть колеблемом щите; потом под крестами, хоругвями и балдахинами с пением зазмеилась процессия помазанников, торжествующе стремившаяся к монастырскому храму под суровым взором Патриарха, который уподоблялся Самодержцу, восседая на высоких, изображавших трон, носилках. И казалось, что величественнее возвышается теперь гигантская Святая Премудрость. Сильнее давит другие храмы девятью своими куполами, поднимающимися к небу; грозную силу придавала близость ее к Великому Дворцу, яснее воплощала она союз обеих властей, восставших на иконы, борьбу государственного Зла и Греха великих с объединившимся Добром, – с добродетелью душ, укрывшихся в недрах безвестных монастырей, душ, ничего не просящих у мира, – ни радостей, ни золота его, ни суеты, ни наслаждений, но жаждущих в безмолвии поклоняться символам Добра, уничижения и добродетели.

Внутренность Святой Пречистой утопала в мерцании лампад, и золотистые отливы их уплывали сквозь стекла окон; в пленительной картине храма выступали отдельные неясные линии, обрывки лазури, туманные блики одежд красками писанных святых. Четыре улетающих ангела обрисовывались в этом освещении. Их золотые трубы сверкали, как бы оглашая призыв к героической защите гонимых ликов. И народ внимал таинственным трубным звукам четырех ангелов; справа и слева от холма, вдоль стен, от Золотого Рога, из всех народных кварталов поспешно стекались мужчины и женщины к Святой Пречистой, окружая Управду, Виглиницу и присоединившуюся к ним Евстахию. Православные и Зеленые осыпали их поклонением и знаками преданности, а монахи показались с крестами, хоругвями, свечами в отверстии открытых врат, за которыми чернела тьма.

Готовился совершить нечто необычное Гибреас, который, поднявшись по прямой лестнице амвона, как всегда проповедовал, сложив крестообразно руки с простертыми вперед ладонями, с лицом, на котором сияли магнетически глаза; суровым голосом возвещал он, что хочет тайно поставить на престол Управду, отныне тайного Базилевса Империи Востока, пока не превратит его в признанного Самодержца окончательная победа православных и Зеленых. Да повинуется ему, чтит, защищает его отныне всякий, ибо чело его отмечено божественным знаком Добра, во имя которого будет он царствовать.

После этого игумен сошел с амвона, и залучились золотистые огоньки свечей в наосе и трансептах. Монахи запели гимны победы, знаменовавшие освящение новой династии Базилевсов. Чьи–то руки подняли Управду. Голову его в белокурых волосах осенил венец в виде плоской золотой ленты, осыпанной драгоценными каменьями, наследие предка его Юстиниана, хранившееся в деревянном ларце во Святой Пречистой. Затем его украсили другими знаками власти: опоясали медным мечом, отягчили его руки голубым шаром в вызолоченной оправе черненого серебра и серебряным крестом с выдолбленными краями; помазали Августою Евстахию, двумя слугами в зеленых одеждах вынесенную на скамье из слоновой кости, с красной лилией на плече, драгоценным пурпуровым украшением, нежно распускавшимся своей кровавой чашечкой. Ее прозрачные глаза расширялись под насурьмленными ресницами; розовая кожа ее овального лица, верхняя часть головы в уборе из драгоценных каменьев, прямые складки одежд, ниспадавших до ног, обутых в красные башмаки с серебряными аистами, – все сообщало облику ее истинную изысканность. Виглиницу также подняли пламенно верующие руки и усадили на возвышение сильное тело надменно красивой юной девушки с лебединой шеей; на колени ее положили Евангелие, написанное киноварью, как бы некий знак возможного господства. Под звуки органа, сливавшиеся с пением монахов, на пороге иконостаса в волнах фимиама вновь показался Гибреас и обручил Управду с Евстахией, красная лилия которой, вычеканенная по его приказу, означала, по словам его, грядущее царство Добра, была символом демократии, который вознесет эллинка когда–либо превыше всех сил и могуществ, превыше всех племен и людей, исходящих от Зла и правящих Злом!

С мягкими телодвижениями, с изможденным вдохновенным лицом, утопавшим в волнах волос, как бы вырастая, свидетельствовал игумен, что обручение совершилось во имя победы арийского учения, за которое Манес казнен был и набита соломой снятая с него кожа. Союз племен эллинского и славянского спасет человеческие искусства, которые поклялось уничтожить гонение, восставшее против икон. И царить будут в Византии оба эти племени, а не народ исаврийский, влитый как смертоносный яд в святое тело византийской церкви, развращенной на вершине своей, во Святой Премудрости, в которой гнусно священствуют оскопленный Патриарх и смердящие помазанники. Но он, Гибреас, игумен Святой Пречистой, ставшей теперь убежищем потомков Юстиниана, отец православных, опора Зеленых и вождь демократии, свергнет Константина V и его безбожного священнослужителя; во имя добра и искусств человеческих возложит он венец на Управду и Евстахию, отпрыски которых навек утвердятся в Империи Востока и возродят ее!

Надвигавшееся войско Константина V заливало теперь площадь, фыркали лошадиные головы у врат нарфекса и пестрели краски множества развернутых знамен, победно развивавшихся и шелестевших. Наступали миртаиты; проталкивались вперед схоларии; простирали железные кулаки воины Аритмоса; Кандидаты вытягивали свои золотые мечи и золотые секиры; Варанга грозила, олицетворенная серебряным жезлом Аколуфоса; экскубиторы звенели чешуйчатыми кольчугами, и сомкнутым строем подходили за ними спафарии, буккеларии и маглабиты. Выступали Сановники. В сравнении с сияющим убранством храма и с пышностью тайного вознесения на престол Управды с Евстахией, с царственным видом Виглиницы, они казались грубыми, уродливыми, дряблыми, несмотря на свои золотые и златотканые одежды, тисненные серебром, расшитые серебряными узорами, которые необычно изображали причудливых людей или фантастических животных. За ними показались торжествующие помазанники: епископы, игумены, скевофилакс, протодиакон, хартофилакс, гиеромнемон, периодевт, протопсалтий, лаосинакт, великий саккеларий и синкелларий, предшествуя Патриарху с золотым крестом, надменно холодному, с заплывшим самодовольным лицом, который, под балдахином, возвышался, несомый на плечах бедных пастырей, распевавших аллилуйю не во славу того, чтобы почитать мир иконы, но наоборот, – разбивать их, осквернять святые лики, разрушать храмы, особливо Святую Пречистую, игумен которой Гибреас хотел превосходствовать, вместо того чтобы покориться Святой Премудрости, неоспоримо и прочно властвовавшей, опираясь на традиции веков, порабощенные Силой материальной, вечным воплощением которой была всякая материальная Власть.

Неожиданно на порог Святой Пречистой вышел величественный Гибреас и остановил воинов Константина V, заставил отступить его самого, ошеломил сановников и прервал победное шествие Патриарха. Тонкий, стройный, с суровым лицом, с блестящими глазами, отшельническим обликом, с обнаженной головой, до плеч ниспадающими волнистыми прядями волос, облеченный в фиолетовую одежду, усеянную серебряными крестами, он вдруг словно вырос, простирая свои слабые руки к Базилевсу, который отстранялся понемногу в отливе своего многочисленного войска, безмолвно отходившего по отрогам холма. Гибреас делал знаки, и необычный эфир окутывал его голубоватым сиянием, пылающим, почти дымящимся; казалось, что жизненная сила источалась в огненных парах, которые источала его личность. Удалялся Патриарх, удалялись и помазанники, а за ними жирные, грубые, забавные сановники, которые показывали свои расшитые, в узорах, спины, с телодвижениями срамных евнухов, каковыми были многие из них в действительности. Чтобы победить, снова использовал Гибреас свою животворную волю в виде магнетического излияния голубого сияющего эфира, едва ощутимого, так был он воздушен. Своим присутствием он освятил убежище Святой Пречистой, и тот, кто проникал отныне в пленительную, тихую, вдохновляющую церковь, оставаясь в ней, мог быть уверен, что в безопасности жизнь его под покровом ее и охраной. За стенами ее начиналось царство Константина V, с его воинами, евнухами, палачами. Он мог тиранить Святую Премудрость, Ипподром, Великий Дворец, аристократические кварталы, населенные Голубыми, монастыри и иконоборческие храмы, но перед Святой Пречистой кончалась его власть. Там, извне, мог он разрушать иконы. Там, извне, мог он препятствовать усердному им поклонению. Но бессилен был преследовать их здесь, в ее внутренности безмятежной, внутренности чистой и прекрасной, где Приснодевы и Иисусы являли свои божественные образы в золотых венцах и узорчатых одеждах. Да будет так! Да будет так! Чтобы окончательно изгнать их, Гибреас оставался на пороге, окутанный пеленой эфира жизни, голубого и огненного, ожидая, пока не прозвучат, жестко ударяясь о плиты площади, железные подошвы последнего солдата, пока не исчезнет из виду крест последнего Скевофилакса или проповедника, мелькающих в туманной дали, среди отливающей толпы, над которой очерчивались спины Базилевса и Патриарха, качающиеся на людских плечах, да головы коней, вздрагивающих под ударами всадников, пристыжено обращающихся вспять.

Когда опустела площадь, Гибреас вновь присоединился к Управде и Евстахии, помазанным тайным Базилевсу и Августе жениху и невесте, вместе с Виглиницей восславляемым звуками органов, фимиамом, гимнами, сиянием множества свечей. И совершалось как бы обоготворение Добра, утверждение Империи Востока, которая возрождалась Святой Пречистой, замкнувшейся от внешнего мира.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Склерена, супруга анагноста Склероса, весело показалась на пороге двери, выходившей на небольшую, обнесенную прочной кирпичной стеной терассу–гелиэкон, с которой открывался вид на Золотой Рог и спокойные высоты берега Фракийского с белеющими очертаниями монастырских куполов и сводов, озаренных светом дня. Висел сильный зной; хлопали в заливе паруса и раздавались шаги спафариев, ходивших вокруг крепостных стен или на узких площадках башен. Слышалось биение симандр и шум толпы, отзвуки лениво деятельной жизни предместья, доносилась музыка натянутых струн оттуда, где варвары прилепляли гнезда своих шатров к подножью наружных стен.

Гелиэкон прижимался к ротонде Святой Пречистой настолько высоко, что с одной стороны его в просвет трансепта виднелись вдали Святая Премудрость, купола Великого Дворца, эллиптический размах Ипподрома, на котором застыли точки статуй, белые – мраморных и темные – бронзовых. Вьющиеся растения зеленели на этой стороне, выходя из деревянного открытого ящика; тыквы расстилали свои широкие мохнатые листья, вытягивались до деревянных перекладин, на которых ослепительное солнце сушило белье и которые изображали окно, оживляя гелиэкон. На одном конце его подымалось заграждение выше человеческого роста, которое отделяло сад, откуда доносились то гимн Иисусу, то моление Приснодеве, но главным образом – ругательства, произносимые голосом, явно выдававшим Иоанна.

– Я назвал тебя Богомерзким, а теперь дам тебе еще имя Жеребца. Замолчи, или тебя примут за Константина V, порази его Теос!

В ответ послышался страшный рев осла, которого Иоанн вел на пажить в монастырский сад. Палочные удары посыпались на ненавистную спину, и гневный грубый голос Иоанна кричал:

– Для чего ревешь ты? Зачем прерываешь меня? Я окрестил тебя Богомерзким, но прибавлю еще прозвище Жеребца, и ты уподобишься Константину V, который есть исчадие Гадеса.

Склерена снимала одежды, горячие, чистые, бросала их к своим ногам, едва прикрытым острыми сандалиями, скудная кожа которых, плохо дубленая и окрашенная в зеленый цвет, расшита была золотою канителью. Склерена была опрятного вида: полная, смуглая, с крепкой шеей, низким лбом и волосами, прикрытыми ярко–желтой тканью. Наружность ее довершали короткий нос, короткий подбородок и большие, искристые, живые глаза – дружелюбно смеющиеся и приветливые глаза честной женщины. Появился двухлетний ребенок с вытянутыми вперед ручонками, в восторге переступавший своими нетвердыми ногами, одетый в подобие рубашки, прикрывавшей его, с голыми руками и ногами. За ним другой, немного старше трех лет, третий – четырех–пяти. Показались еще две шести–восьмилетних девочки с развевающимися волосами, у одной – рыжими, у другой – черными; и, наконец, старшие, возраст которых колебался между четырнадцатью и девятью. Восемь гибких, чарующих, почти прелестных созданий окружили Склерену, олицетворяя ступени, связующие юность и младенчество. Самый младший цеплялся за широкую робу византийки. Старшие девочки, снимая белье, складывали его в белые кучи, которые тотчас же уносили дети поменьше. Все смеялись, оживленные благостным дыханием юности, а мать уперлась руками в крепкие бока и поворачивалась то к одному, то к другому с назиданиями, переходившими в дружескую ласку.

– Смирно, дети, не шумите. Не смущайте покоя царственной Виглиницы и не тревожьте своими играми непорочную Евстахию. Тише, Зосима, Акапий, Кир, Даниила, Феофана, Анфиса и Параскева!

Все они: младший Зосима, мальчики Акапий, Кир и Николай, девочки, – из которых две старшие уже почти женщины, – Даниила, Феофана, Анфиса и Параскева ходили на цыпочках, с явным выражением почтения, казавшимся смешным. Легким причмокиванием губ Анфиса успокаивала Зосиму, чутьем понимавшего наставительные замечания Склерены. Даниила дружески, ласково подхватила двух своих братьев – трехлетнего Акапия и четырехлетнего Кира, а десятилетний Николай плечами подталкивал пленительных Феофану и Анфису – одиннадцати и двенадцати лет. Наконец, они исчезли, унося одежды, оставив за собой как бы сияние непрозвучавшего смеха, недосказанных слов, прозрачных, нежно–металлических. С опустевшей террасы яснее обрисовался уклон холма, стены, на которых спафарии роняли сверкающие отблески своего оружия, чисто–голубые воды Золотого Рога, а вдали, на другом конце Византии исполинская Святая Премудрость, уносившаяся ввысь, и купола Великого Дворца, словно обвитые рассеянными облаками и как бы образующие и заслоняющие небесный горизонт.

Нижняя улица, отлогая и узкая, за вымощенной плитами площадью спускалась вниз, упираясь в кусок стены. Неровной линией тянулись низкие грязно–серые дома, днем оживленные яркими пятнами растений, росших до самых крыш, розовых или серых, двигалась беспокойная толпа, торопливо крестясь и творя поклоны перед Святой Пречистой, погружавшей часть улицы в густую тень. В одну из дверей трансепта входили и выходили Православные. Их смиренные, жалобные лица отражали смуты по–прежнему бушевавшего иконоборства. Разрушены были все наружные иконы. Вседержители, восседающие на золотых Престолах, Спасители, стоящие с простертою рукою, Приснодевы с челом в сияющих венцах, апостолы с властными жестами, облаченные в голубые и красные одеяния, архангелы и ангелы с пальмовыми ветвями, улетающие в необычные небеса; избранники, пламенно устремляющиеся навстречу пыткам, олицетворяемым демонами, мужами страшного вида, изрыгающими пламя, – все, что обожал и чему поклонялся народ, что неподвижно запечатлелось на стенах монастырей, храмов, часовен, все было сорвано, соскоблено, разрушено. И утратила с этих пор Византия свою сияющую красоту, свой внешний облик, выражавший искусства человеческие, продолжающие жизнь. Она походила на вдову в траурном одеянии, лишенную Добра и глубоко униженную Злом. Слабо звучало в ней пение молитв, и песнопения скорбные и жалобные исходили, казалось, из гробниц; не изливали уже радости, не возносились осаннами и аллилуйями, но уподоблялись напевам смерти, и протекал год как Седмица Страстей. Глазам Православных Иисус и Богоматерь ныне обычно представлялись на остриях тысячи мечей, тысячи раз распинаемые нечестием Константина V и Патриарха с пронзительным голосом, с обрюзглым лицом скопца.

С победным пением развертывались шествия помазанников, и повсюду блестели их золотые одежды, золотые кресты, властные потоки их процессий. Они восхваляли повеление, уничтожавшее иконы, грубыми, крикливыми одобрениями приветствовали Базилевса, рукоплескали Базилевсу, для которого иконоборчество знаменовало лишь политику расы.

Скорбь, переполнявшая византийскую душу, пронзавшая ее лучами тяжелой муки, угасала в недрах святынь, куда не дерзали проникать еще Могущество и Сила. Лишь вне священной черты истребляла символическое искусство христианства власть государственная и патриаршая, но внутри – нет. Там Православным предоставлялась полная свобода молиться иконам, преклоняться перед ними и лобзать писаные существа, существа из мозаики. Здесь обретали они единственное утешение в глубине своих печалей, вливавшееся в них подобно сладостному и крепкому вину и бодрившее их, особливо после усердных молитв, песнопений и дивных речей, которым внимали, исповедуясь, византийки и византийцы.

От Пропонтиды до Золотых Врат, от Золотых Врат до Влахерна, исключая богатые кварталы Святой Премудрости и Великого Дворца, во всех иконопочитающих монастырях, как–то: Калистрата и Дексикрата, Приснодевы и достославного Студита, Всевидящего Ока, Осьмиугольного Креста и святой Параскевы, – всюду держали Православные один совет и предавались единой лишь мечте. На золотом троне, под красным балдахином, грезились им отрок Управда и девственно–непорочная Евстахия, – она крови Феодосия, он крови Юстиниановой, обрученные, чтобы после сочетаться браком во имя веры, которую не будет уже преследовать тогда гнусный Жеребец исаврийский, так нечестиво поддерживаемый высоким духовенством Зла.

– Сыны, сыны во Иисусе! Страдающие братья церкви Добра! Нет, недолго потерпите вы в Великом Дворце презренного Константина V, который воспрещает почитание икон; вы возведете на престол возрожденной Империи Востока славянина Управду и эллинку Евстахию, родом от Феодосия – по дедам ее!

И Православные преклонялись с вдохновленными лицами, и просветление великой радостью как бы сияло на их челе. А голоса исповедников продолжали:

– Приснодева и Иисус, Избранники и Власти, святые и апостолы внушают нам, что он из нечестивого племени исаврийского, исшедшего из Нижней Азии и придавившего землю Византийскую своей пятой. Но отрок Управда и дева Евстахия изгонят племя это, чуждое нашему арийскому, пришедшему из Верхней Азии, и воцарятся племена эллинское и славянское вместо племени исаврийского, из которого происходит гнусный Константин V.

Такие речи горячо приветствовались многочисленными православными людьми белой расы, европейской, арийской, и смутные замыслы крепли в них – мечты о преобладании эллинском и славянском, которое раскинет свои живоносные ветви, и настанет тогда истинная жизнь, расцветет густыми всходами человеческих искусств, социальных символов, деяний божественных, не потускневших через утрату икон, но просветленных в оболочке их.

В душе каждого из них пробуждались одновременно влечения религиозные и племенные, как верно рассчитывал Гибреас.

Склерена видела проходящих по улице Зеленых, очевидно, людей тяжелого ручного труда. Они направлялись с востока и запада и входили в Святую Пречистую, крепкоголовые, стройные, с круглыми локтями и выпяченной вперед грудью, на которой зеленели заветного цвета шарфы. В глубине улиц, как тени, мелькали Голубые, немедленно исчезая, когда устремлялись на них Зеленые, и сейчас же появлялись остроконечные шлемы украшавших кварталы воинов, словно охранявших Голубых.

Жестокий, безобразный, жирный, дряблый человек показывался и исчезал вдали с оплывшей трясущейся головой на сухожилой шее: Великий Папий Дигенис в сопровождении своих Кандидатов. Когда долетал до Зеленых его визгливый голос, они, откликаясь шутками, смехом и угрозами, посылали жесты в сторону Святой Премудрости, которая возносила свой срединный холмоподобный купол, увенчанный сияющим золотым крестом, и восемь остальных, кольцом опоясывающих его глав, выложенных золотом и серебром.

Мелкими шажками снова вошел в гелиэкон Зосима, протянувший вперед ручонки, а также Акапий и Кир, державшие друг друга за полы белых каемчатых рубашек. Они тихо смеялись, обнажая зубы, подобные белизной слоновой кости и жевали что–то вкусное, по–видимому, лакомство, данное пречистой Виглиницей и непорочной Евстахией, и за ними поспешала, крича, Анфиса, а следом за ней Даниила, Феофана и Параскева в сопровождении подпрыгивающего Николая.

– Нет, нет, мы не беспокоили и не тревожили их. Нам сами это сказали пречистая Виглиница и непорочная Евстахия и просят нашу мать, Склерену поверить им!

Они цеплялись за широкую одежду Склерены, которая ни вперед, ни назад не могла ступить, окруженная малюткой Зосимой и другими: Акапием, Киром, Анфисой, Параскевой, Николаем, Даниилой, Феофаной; Агапий и Кир блаженно лакомились. Даниила держала Склерену за руки, Феофана искусно плясала пиррический эллинский танец, а Параскева, отрок Николай и Анфиса ритмически правильно слали ей частые, короткие поцелуи.

– Оставьте, перестаньте или я расскажу вашему отцу, Склеросу, о шалостях, которыми вы докучаете матери вашей, Склерене.

Тогда все они убежали, даже малютка Зосима, которого она хотела оставить при себе. Он переступал, сбиваясь посреди братьев и сестер, покачивая, словно утка, своим коротким туловищем.

Склерена, счастливая, радостная, приветливая, проводила его своим славным взглядом до сводчатой двери, ведшей в ее собственные покои, в которых обитала Виглиница с тех пор, как Святая Пречистая служила убежищем отроку Управде. Он не покидал более монастыря, найдя надежный кров в одной из келий возле Гибреаса, который наставлял его в арийском учении о Добре. У Виглиницы гостьей была сейчас Евстахия, по–прежнему преследуемая презренными розысками Дигениса. Под влиянием этого в ней зародилась трагическая идея беспредельной преданности Управде. Она сочеталась с ее мировоззрением, исполненным живого патриотизма, выходившим за пределы современности, обращенным к будущему, которое, по убеждению ее, принадлежало племенам славянскому и эллинскому, бывшим, по ее понятию, на вершине человечества.

Боязливо слушала ее Виглиница, сидевшая на простой скамье в своих покоях, смежных с комнатой, которую скромно оставили себе Склерос и Склерена.

– Да, сестра жениха моего, который скоро станет моим супругом! Пусть Кандидаты евнуха Дигениса мучают моих дедов, пусть оскорбляют они меня в надежде устрашить. Но я не отвергну Управду! Я не предам Управду, который, как говорит Гибреас, будет плотью плоти моей и кровью моей крови.

Они беседовали о Великом Дворце и о том, как проникнуть туда и, завладев венцом Константина V, сделать тайного Базилевса Управду признанным Самодержцем; Евстахия будет тогда супругой Самодержца, а Виглиница – сестрою Самодержца. И незаметно заговорили, как женщины, наученные горьким опытом, о преждевременной попытке на Ипподроме, которая окончилась поражением Зеленых, пленением и пыткой Сепеоса.

– Восстание было плохо подготовлено. Константин V проведал о нем, и Сепеос, увы! – доблестный Сепеос поплатился за всех! Где он, мученик? Наверно, тиран вверг его в Нумеры с выколотым глазом, отсеченными кистью и ступней.

– Если только он не убил его после изувеченья, – возразила Виглиница, растроганная именем Сепеоса даже теперь, год спустя после его казни.

Евстахия удовлетворенно обсуждала те средства, которые обеспечив победу, вознесут всех их в Великий Дворец и, извергнув иконоборчество, принесут торжество иконопочитания. Она говорила о Гибреасе, который вновь созидал заговор, действуя на этот раз с изумительным искусством, силой, обдуманностью, в тиши своей игуменской кельи, погруженный в отыскание гремучего огня.

– Когда, превращенный в порошок, он разразится и сокрушит преграды, то мы достигнем могущества и силы и в Добре возродим Империю Востока. О, этот Гибреас… Он одушевил и теперь по–прежнему одушевляет все своим дыханием! Разве не он вручил мне красную лилию – символ нашей будущей империи Добра, разве не он внушил мне мысль сочетать кровь мою с кровью брата твоего? Случилось это тому назад два года, в день исповеди. И как раз Сепеос явился с Гараиви и Солибасом на собрание Зеленых, где братья деда моего Аргирия пререкались о венце, которого не получить им никогда, и повторил слова Гибреаса. Так же высказался Гараиви и так же Солибас. С того дня я поняла свое предназначение – преисполниться любовью к Управде и верой в православие.

Нахмурив брови, Виглиница медленно произнесла:

– Почему только ты? Или во мне не кровь Юстиниана, и, как ты, не могу я разве помочь возрождению Империи Востока?

– Да, но ты только наследница брата твоего или детей брата, которые будут моими детьми, – ответила, следуя чудесно восставшему в ней предвидению, Евстахия. – И лишь если бесплоден будет брак наш, сможешь унаследовать ты и после тебя потомство твое от тобою любимого человека.

– Я полюбила бы Сепеоса, – воскликнула быстро Виглиница, и дрожащая вставала, садилась. Подперла кулаком полный, круглый белый подбородок, в колено уперлась согнутым локтем, выставила вперед ногу. Сияла спокойной, сильной красотой. До пояса спускались рыжеватые волосы, поддерживаемые повязкой, и на белом веснушчатом лице с широким носом светились варварские голубые животные глаза. С нежным состраданием проговорила Евстахия:

– Сепеос был бы с нами, если бы они не пленили его и, в награду за свою доблесть, без сомнения, мог сделаться твоим супругом! Как и Гараиви, если б его не заточили за убийство Гераиска; как и Солибас, если бы тиран не лишил его рук!

– Ах, Гараиви! Ах, Солибас!

Виглиница повторила их имена и, помолчав, молвила, чтобы еще раз насладиться воспоминанием о Сепеосе:

– Как он страдал! У меня темнеет в глазах, когда я вспоминаю об этой казни.

Незаметно свелась беседа к одному, как если бы обеих, несмотря на несхожесть их, одновременно осенила та же мысль.

– Тайное помазание полезно. Но, чтобы сделался истинным Базилевсом Управда, который, следуя арийскому учению Гибреаса, хочет жизни, воплощаемой почитанием икон и искусствами человеческими, и восторжествовали ненавидящие Зло и поклоняющиеся Добру племена эллинское и славянское, – необходимо всенародное помазание во Святой Премудрости и властвование в Великом Дворце с его воинами и знамениями силы и могущества!

Они не скрывали своего нарочитого властолюбия. Евстахия хранила превосходство разума, которое смутно страшило Виглиницу, нисколько не скрывавшую своего желания быть прямой наследницей Базилевса непосредственно или в лице детей своих от предполагаемого супруга, потомство которого унаследует, таким образом, престол. Постепенно раскрывались в ней эти алчные стремления, и она жадно лелеяла их.

Евстахия соглашалась, что Управде учение Гибреаса, само по себе, как он постигал его, дороже порфиры и венца.

Виглиница тогда воодушевилась:

– Внуку Самодержца приличествует кровь мужчины, а он холоден, словно лишенный мужественности.

– Это правда, но душа его вспыхнет огнем моей веры в православие, которая исполнена любви к нему!

Слово «любовь» Евстахия произносила с девственным целомудрием, не думая о конкретности плотского союза, от которого родится поколение, предназначенное сиять для Добра, ниспровергнуть Зло в лице неверных, нечестивцев, инакомыслящих и апостатов и восстановить почитание икон, низверженных Константином V в союзе с оскопленным Патриархом. Затем прибавила, охваченная неустрашимым патриотизмом, жаждущая действовать ради превосходства племени своего предка вкупе с племенем жениха:

– И наконец, не все ли равно! Брат твой Управда предоставит мне действовать в Кафизме и в Золотом Триклинии; я буду вдохновлять его веления, внушать ему деяния, единственно помышляя о предназначении потомков наших служить царству Добра и иконопочитанию, воздвигнутому моею верой православною, в которую воплотится моя к нему любовь!

II

Евстахия удалялась, несомая на седалище из слоновой кости, одетая в роскошные ткани, открывавшие лишь ее свежее розовое лицо с глазами пылкими, прозрачными и откровенными, кисти рук, придерживавших края одежды на груди, которая округлялась в ее распускающейся юности, – и красные башмаки, на которых резвились серебряные аисты. Она пересекла трансепт Святой Пречистой и часть ее наоса, в котором таинственно трубили в свете, падавшем сквозь стекла, четыре ангела сводов, и спустилась на площадь, выложенную плитами, погруженную в сиянье дня. На горизонте силуэт Святой Премудрости воздымался, исполинский и тяжелый, казалось, давивший задыхавшуюся Византию; все так же громоздкий и словно непоколебимый, раскидывался Великий Дворец с окружающей его стеной, к которой примыкал своей восточной стороной Ипподром; очерчивались многочисленные купола дворца, его отмеченные темно–зелеными пятнами сады. Святая Пречистая как бы презирала их с высоты холма, надменная не силой и жестокостью своих внешних очертаний, но стройностью линий, смелостью просветов, художественным смешением розовых и серых полос уходящего ввысь мрамора и, главное, куполом, в небе круглящимся, с цепью окон, которые пронзало сияющее солнце.

Евстахия следовала к Лихосу, несомая двумя слугами, глухонемыми евнухами в зеленых одеждах. Несомненно, Константин V не боялся и никогда не тревожил ее; по временам лишь показывалась качающаяся голова Дигениса, сопровождаемого Кандидатами с золотыми мечами и секирами, сейчас же исчезавшими при неожиданном появлении Зеленых, охранявших ее, следуя тайному приказу, который исходил, как догадывалась Евстахия, от Гибреаса.

Посещения эти, которые предпринимала каждое утро Евстахия, подкрепляли и обновляли ее силы, устремленные на завоевание Империи Востока. Но этих сил не чувствовала она в Управде, по–видимому, лишенном их, по крайней мере, в отношении борьбы, битв, кровавых столкновений, насильственного овладения венцом. Но, выказывая себя равнодушным к вооруженному насилию, сильнее прежнего увлекался он церковной святостью православия, умиротворяющей красотой монастырей, живительным сиянием храмов, внутри которых в озарении свечей окруженные своими ликами выступали молящие Приснодевы и сладчайшие Иисусы на золотом фоне, на красочном фоне, на мозаичном фоне, – без числа. И как на перегное пробивается обильная растительность, так и в нем укоренялись мощные влечения; не слабее, чем у Евстахии, они развивались лишь совсем иным путем.

Она вернулась во Дворец у Лихоса, поднялась на своем незыблемом седалище по лестнице, ведущей в залу с куполом, где когда–то принимали слепцы Зеленых. Следуя настойчивым приглашениям, подкрепленным данными некоторым из них обещаниями, они сегодня также сошлись все; восседал Солибас, обративший свое неподвижное красное лицо к Зеленым, число которых, бесспорно, увеличилось в Византии, где только их и видно было, как в предместьях, так и внутри города. Они ничуть не скрывались, говорили в полный голос, громко осыпали ругательствами сановников Константина V, воинов его, когда те строились в гетерии, потрясая своими копьями, секирами, мечами, палицами, шлемами, овальными щитами и чешуйчатыми латами. На византийском небосклоне Зеленые воплощали теперь завесу надежды, являлись противниками, которых трудно было уничтожить; так прочно сплотил и вдохновил их Гибреас, значение которого все увеличивалось, хотя игумен все время пребывал у себя в келье, наставляя Управду в арийском учении о Добре и исследуя таинственный огонь, чтобы изыскать его взрывчатую силу.

Евстахия не утомлялась выслушивать пятерых братьев, быть свидетельницей их борьбы, их ревнивых распрей, часто целиком обрушивавшихся на нее. Она тогда жалела и волновалась больше за них, чем за себя. Текла в ней, как и в них, эллинская кровь, через них происходила она от Феодосия, и этого было достаточно, чтобы, связанная с ними узами крови, она любила их, никогда не тяготилась ими, особенно дедом своим Аргирием.

Тот как раз встал; в одной руке он держал ларец, в другой державу; колыхался всем телом, длиннобородый, с открытым ртом и черными впадинами в кровавых глазницах. И жалкий, слабый, с длинной шеей начал плачущим голосом:

– Заклинаю вас, о, Зеленые, взываю к вашей чести: неужели отдадите вы меня на казнь Дигенису, мерзостному евнуху, которого присылает нечестивый Константин V, чтобы исторгнуть у меня душу и жизнь?

Никто не отвечал; Зеленые переглядывались, глубокомысленные, со сжатыми губами; ждали, быть может, когда позволит им заговорить Евстахия. Тогда на помост взошел Критолай в длинной узорчатой одежде, ниспадавшей до ступней его, и визгливо произнес:

– Аргирий жалуется. Но сказал ли он вам, о, Зеленые, что и я пострадал от Дигениса, который бил меня, осыпал пощечинами, плевал в это самое лицо, которое, если б захотели вы, озарялось пурпуром кафизмы!

Все молчали. Евстахия смотрела на Зеленых, которые переглядывались. Онемел даже орган, на котором раньше играл Микага, убитый Кандидатами Дигениса!

– Он пострадал, увы! – Критолай. Он пострадал, увы! – Аргирий! Но что значат перенесенные ими бесчестие в сравнении с моими? Дигенис терзал меня тысячью смертей лишь за то, что не выдал я Управды, бесстыдного отрока, который виною наших бедствий!

Так восклицал Никомах, давясь слюною, горестно икая. А Иоанникий и Асбест, стоя с ларцом и державою, неожиданно воззвали:

– Зеленые, раскройте нам местопребывание Управды. Его нет в нашем дворце, и мы были бы счастливы предать его воинам Константина V, которые тогда перестали бы нас мучить!

Опять воцарилось молчание, загадочное и тяжелое; слепцы сели на свои троны с овальными спинками, воздвигнутые на возвышении, и жалостно оттуда обращались в сторону Зеленых.

Евстахию не тревожили призывы Асбеста и Иоанникия, их пепельные лица; Зеленые наклонялись друг к другу, медленно опускали голову и хмурили брови, но она знала, что они на ее стороне, особенно с тех пор, как она подкупала их сокровищами дедов, отнятыми у слепцов так искусно сотканным заговором.

– Скажите, скажите нам, где живет Управда?

Аргирий, Критолай и Никомах подхватывали грозный вопрос Асбеста и Иоанникия и яростно настаивали, чтобы им открыли местопребывание Управды; будто узнав об этом, они могли тотчас же его выдать, словно не охраняла отрока Святая Пречистая.

Они совсем забыли свой собственный мужественный и строптивый ответ, когда требовал выдачи Управды Дигенис. Столько выстрадали они с тех пор, и так огорчал их отказ Зеленых в поддержке.

– Скажите, скажите нам, где Управда?

Пять братьев неустанно взывали, понимая, что молчание Зеленых, которых они содержали столько лет, означает их соучастие с Управдой. Движение среди Зеленых продолжалось; шелестел шепот, сидевший Солибас по–прежнему обращал к ним свое невозмутимое красное лицо, да Евстахия обводила их блестящими глазами. Наконец, возница поднялся, задрожав, и мощный стан его облекался все тем же золотым кафтаном, немного потускневшим, обвитым перевязью цвета надежды. Плечи слегка впали, лишенные рук, недавно отсеченных палачами Константина V перед той же толпой, которая созерцала раньше казнь Сепеоса. Его изувечили, чтобы лишить Зеленых стойкого вождя.

– Слушайте меня, старцы! Слушайте меня!

Снова установилось молчание, снова поникли слепцы в страхе, что слова Солибаса безжалостно разрушат их последние упования, от которых столь медленно отрешались они в чаянии мощной власти.

– Чтобы возродиться через Добро, побеждать народы, царить над племенами во славу Теоса–отца, Иисуса–сына и непорочной Матери–Приснодевы, чтобы раздавить Голубых, созидающих на знаменах Константина V свои знамена могущества и силы, Византия – глава Восточной Империи нуждается в мужественной длани, юном сердце, пылкой крови. Нет, старцы, Византия отвергает вас. Моими устами отрекаются от вас Зеленые, отрекаются от повиновения вашим зовам.

Наследница ваша, чистая, непорочная Евстахия сочетается браком с Управдой, потомком Юстиниановым. И тщетно просите вы нас раскрыть его местопребывание. Грудью сомкнёмся мы вокруг нее и вкупе с супругом провозгласим Державство их на Ипподроме, где по–прежнему буду я предводительствовать Зелеными, хотя казнь и лишила меня моих крепких рук.

– Нет, Зеленые, нет! Нет!

И встали, побагровев, пять братьев. Волосы их растрепались, увлажнились пожелтевшие бороды и простерлись руки. Взбешенные, они топали ногами, стремительно били друг друга в тощую спину и грудь.

Затем они исчезли. Потянулся к выходу поток Зеленых. Евстахия вернулась в свои покои и, приподняв тяжелый занавес одной из дверей, громко сказала:

– Возвестить это было необходимо! Зачем тешить их царственной надеждой, которой не суждено никогда сбыться. Солибас сказал, как надлежало.

Теперь они знают, по крайней мере, что им не на кого опереться. Управде нечего больше опасаться соперников в обладании Великим Дворцом, но не лишится царства и род их, соединившись в лице моем с отроком, вместе с которым вознесется на Кафизму!

III

Восемь детей Склерены бегом возвращались к ней на террасу, где, сидя в уголке, оттененном трансептом, она прилежно шила, напевая вполголоса что–то светлое, быть может, псалом, и радостным, прозрачным, словно свирель звучащим хором воскликнули Зосима, Акапий, Кир, Даниила, Феофана, Николай, Анфиса и Параскева.

– Отец наш Склерос! Мать Склерена! Вот отец наш Склерос!

Показалась рыжая борода анагноста, резко сверкавшая, покрывавшая всю выпяченную грудь его, облеченную убогой рясой. И чуть не со слезами ласкал он дорогие создания, младших поднимал к губам, и, обвивая руками его шею, болтали они ногами. А он смеялся, и словно отцеплялась, стремительно опускаясь, длинная борода его, столь же быстро поднималась в довольном щелканьи зубов.

Он целовал детей в щеки, в лоб, в подбородок, а спокойная, приветливая Склерена продолжала шить, бросая время от времени на мужа счастливый взгляд.

– Знаешь, тайный Базилевс сделается Базилевсом всенародным. Игумен сказал, что скоро возвеличат его в Великом Дворце!

– Ах! Тайный Базилевс будет всенародным! – И, повторяя это, Склерена задумалась, и тягостное изумление омрачило ее лицо. – А ты оставайся в храме и молись за тех, кого коснутся секиры, копья и палицы воинов Константана V!

Она сказала так Склеросу, потрясенная видением грядущей резни, и пошла, провожаемая своими восемью детьми, которые радостным хором распевали:

– Мать наша Склерена уходит, когда наш отец Склерос остается. Уведем отца нашего Склероса!

И они увели Склероса, взяв друг друга за руки, начиная с матери, открывавшей цепь, и кончая отцом, замыкавшим шествие взрывами хохота, от которого с радостным щелканьем зубов поднималась и опускалась его рыжая борода. Но смеялся он не настолько громко, чтобы заглушить доносившийся снизу из монастырского сада рев Богомерзкого, чередовавшийся со стремительными ударами и воплями Иоанна.

– Ликуй, как ликую я! Автократором Востока скоро будет Базилевс Добра, отрок Управда, хранимый Святой Пречистой, и настанет конец Константину V, жеребцу, богомерзкому, как ты!

Оглушительнее становился неумолчный рев, подобный чудовищному извержению органа, он проникал к Склеросу, Склерене и восьми детям в покои их – незатейливое сооружение, примыкавшее к гелиэкону и храму, соединенное с последним продолговатым коридором, в который вела широкая лестница, сверху освещенная. Что–то жалостное пробивалось в этой грубой строптивости зверя, словно протестовал Богомерзкий против готовившегося восстания, которым окончательно решится на этот раз единоборство Святой Пречистой со Святой Премудростью, тайного Базилевса Управды с официальным Базилевсом Константином V.

– Да, молись, молись за тех, которых умертвят воины нечестивца, молись, чтобы Иисус и Приснодева сохранили великолепие нашей Святой Пречистой!

И, сидя на скамейке в глубине узкой комнаты, где; варилась пища в глиняных муравленых сосудах, она гладила по щекам Зосиму, Акапия и Кира и тоскливо посматривала на остальных. Жадно поглощали они снедь, подпрыгивая на нетерпеливых ногах. Склерос смеялся; рыжая борода по–прежнему двигалась вверх и вниз в такт веселому прищелкиванию зубов.

– К чему эта радость? Приснодева и Иисус могут разгневаться на нас за то, что мы смеемся, когда Византия погружена в скорбь, когда Голубые готовятся затопить все в крови, чтобы помешать Зеленым вознести Управду в Великий Дворец, когда ныне властвующий Самодержец ослепит, конечно, всех, кто попадет в руки его воинов, Спафариев, Схолариев, Экскубиторов, людей Аритмоса, Варанги, Миртаитов, Буккелариев, Маглабитов и Кандидатов!..

О последних она упомянула с великим страхом, и в воображении ее мелькнул силуэт Дигениса, известного всей Византии.

– Кандидатов, над которыми начальствует Дигенис, по слухам такой же скопец, как и Патриарх, – и в этом причина ненависти обоих их к иконам – Дигенис, который истязает православных, хоронит их живыми, отсекает им головы, или обрекает мукам в тысячу раз горшим смерти, как случилось это с Сепеосом и Гараиви.

Слушая ее, Склерос прилежно крестился пальцами указательным и большим. Но, по–видимому, его не волновал трагизм этих картин будущего, и он снова засмеялся, и снова заходила вверх и вниз под щелканье зубов его сверкающая борода. Когда заплясал вокруг него один из детей, он проговорил:

– Теос воздвиг Святую Пречистую на прочных устоях учения о Добре и не поколебать ее смертным Базилевсам. Сила Всевышнего за игумена Гибреаса, особливо – если игумену удастся укрепить огонь свой громом. Если он решил, чтобы Управда выступил в Византии для борьбы за Восточную Империю, то, значит, уверен в победе как Зеленых, ныне многочисленных, так и православных, которых нисколько не страшат гонения иконоборцев.

И он удалился, знаком запретив детям следовать за ним, посылая им поцелуи в ответ на их крики: «Останься, останься, отец Склерос!»

И они во весь голос хохотали на забавный оттенок досады, плохо вязавшийся с его широким лицом и рыжей бородой. И над всеми заливался дискант Зосимы, несмотря на увещания Склерены:

– Тише, или я отниму у вас вяленую рыбу и сушеный перец; отдам это Богомерзкому и позову великого Папия Дигениса, и его Кандидаты поразят вас!

Оставшись одна, она сидела, погруженная в раздумье. Настолько развитая, чтобы присмотреться к событиям, она не расставалась с едким сознанием смутных опасностей, которые грозят Управде, Гибреасу, Зеленым, Святой Пречистой, словом, всем! В чисто эгоистическом предвидении, ей казалось, что слишком могуч Константин V, слишком прочен Великий Дворец, слишком крута Кафизма, и главное, слишком вглубь пустила свои корни Святая Премудрость, срединный купол которой виднелся вдали, окруженный восемью меньшими, подобными чешуйчатым щитам чудовищного животного. Уже целые века более или менее открыто борется с ней Святая Пречистая. Пусть занимает она первое место в сознании божественном, в верховной справедливости Теоса, Сына Его и Богоматери, восседающих на золотых престолах в прозрачной синеве небес. Но что ж из того, – никогда еще не побеждала она! Уже целые века игумены с сияющим взором, печальным голосом и мужественно мятежной речью во имя Добра враждебного Злу, во имя жизни, попирающей смерть, не страшатся возбуждать народ против установленных властей, вооружать Зеленых против Голубых, вливать в души грозный гнев, не раз прорывавшийся в восстаниях. Подобно Гибреасу, стремящемуся усилить громом свой огонь, пытались они найти новые, неизведанные средства победы. Тщетные, незрелые попытки! Базилевсы неизменно пребывали нечестивыми и порочными – Патриархи.

И те и другие вонзали в растерзанное сердце Приснодевы и Иисуса все стрелы греха. А все те, кого во имя возрождения Империи Востока Святая Пречистая толкала к стенам Великого Дворца, на ступени Ипподрома или в пышные корабли Святой Премудрости, все они погибали. Одному за другим отсекали им головы, их увечили, рубили, давили колесами колесниц, они задыхались под дождем пепла. Им выкалывали глаза, отрубали кисти рук, руки целиком, носы, уши, как мученикам Сепеосу, Солибасу, Гараиви! О горе нам, горе! Пусть угодны муки эти воле Господа Вседержителя и Милосердного Иисуса, но зачем суждено пострадать супругу ее Склеросу, детям ее Зосиме, Киру, Акапию, Данииле, Феофане, Николаю, Анфисе, Параскеве, столь непорочным и целомудренным, столь чарующим, сияющим юностью и здоровьем, детям, ныне играющим под сенью божественной Святой Пречистой!

Встревоженная вышла Склерена, поднялась по лестнице под белой аркой, миновала узкие проходы, пересекавшие скромную постройку. Направилась в комнату Виглиницы, но сперва остановилась в своей собственной, где заднюю стену покрывала большая живописанная Приснодева в красном одеянии, голубом паллиуме и в ореоле, желтевшем над прозрачно–розовым ликом выпрямленной головы. Она молилась, когда сестра Управды сказала ей:

– Гибреас уверяет меня, что ожидать недолго. Правда ли это?

Виглиница широко раскрыла и устремила на нее варварски прекрасные глаза и выпрямилась с взволнованным лицом, простирая свой юный, крепкий кулак к Великому Дворцу, который, казалось, мерещился ей в полутемных покоях, куда яркий луч солнца проскользнул, слегка играя на ее золотистых волосах.

Необычно довольная, порывисто двигалась она вокруг Склерены, и та не решалась признаться в своих волнующих туманных опасениях.

– Управда готов, ибо не могла солгать кровь его. Но я ждала, чтобы поведал это мне Гибреас и я могла бы предаться моей радости.

«Предаться моей радости!» Радоваться – чему? – тому, чтобы на ее брата, нежного отрока обрушились жестокости Базилевса, который, конечно, победит, хотя бы гремел даже таинственный огонь Гибреаса. Склерена предугадывала, что скажет ей Виглиница, и слезы заблестели в глазах мягкосердечной, честной супруги анагноста. Виглиница продолжала:

– Если Зеленые будут благоразумны и искусны, они, наверное, свергнут с Кафизмы Константина V и возведут вместо него брата моего Управду. И станет супругой его Евстахия, желающая соединить свою кровь с нашей, – словно нуждается кровь наша в обновлении! И она будет Августой, а я, Виглиница, я пребуду вдали от трона и сановников, так как не имею супруга.

Крайне несправедливая, она прибавила:

– Супругом моим мог бы быть Сепеос, и он оплодотворил бы род наш. Близ трона находились бы мои дети, готовые овладеть венцом брата моего Управды, который слишком немощен, чтобы от него родилось нерушимое потомство, неважно, сочетается он браком с Евстахией или нет. Но я, да, я рожу таких детей!

Она совсем не думала о пособниках, которые посвятили себя судьбе их со времени их приезда в Византию, которые пострадали за них или могут пострадать. Не думала о заключенном Гараиви, о безруком Солибасе, о доблестных Зеленых, готовых извлечь меч свой за нее и Управду, о православных, застигнутых гонением. И, однако, если б из Базилевса тайного отрок сделался бы Базилевсом признанным, они превратились бы в сановников, в могучих вождей, из которых она могла бы избрать себе супруга, способного возвеличить ее блеском своего сана.

Она все еще хранила воспоминание о Сепеосе, и хотя потускнел в ее памяти его духовный облик, но не изгладилось телесное видение.

– Мученик Сепеос умер или, во всяком случае, останется изувеченным до конца дней своих. Зачем ему Восточная Империя, когда у него отсечены рука и нога и выколот глаз? Или Солибасу, с отсеченными руками, зачем ему Империя? А Гараиви, который, быть может, тоже изувечен, что ему Империя?

Так отвечала Виглинице Склерена и упомянула о Солибасе и Гараиви, словно хотела упрекнуть ее в забвении. Захваченная горькими думами, неподвижно стояла юная девушка, а Склерена продолжала:

– А скольких изувечат еще или убьют, если будет побежден брат твой Управда? Если, невзирая на свой гремучий огонь, побежден будет Гибреас, если побежден будет Солибас, желающий биться, хотя у него уже нет рук, и чего не вытерпит тогда брат твой Управда? Тиран, наверное, выколет ему глаз и отсечет кисть руки и ступню!

Задрожала Виглиница, подавленная страшными предсказаниями честной Склерены, дополнявшей свою неотвязную думу о грядущих ужасах.

– Он ему выколет не один лишь глаз, отсечет ему не одну кисть и ступню, а ослепит его всенародно, перед всеми, и у брата твоего не будет ни глаз, ни рук, ни ног. Сепеос принял казнь только вполовину, но Управда претерпит ее целиком, чтобы иссякла кровь Юстинианова, которая течет в тебе и в нем. Всего изувечат его, и братом твоим будет обрубок тела, неспособный двигаться, голова, которая ничего не сможет видеть!

Виглиница молчала, но ее колыхавшаяся грудь, дрожавшие пальцы, сложенные на коленях, круглых и мощных, выдавали ее волнение от слов Склерены. Наконец, она медленно ответила с легким трепетом в голосе:

– Ты помышляешь лишь о казнях и забываешь о Кафизме! Тебе мерещатся ослепленные очи, но ты не видишь золотых орлов на башмаках, золотого оружия воинов, великолепия Великого Дворца, Власти признанного Базилевса! Ты думаешь о муках Управды, но равнодушна к восторгам, которые даруются ему, если узрят его Триклинии Великого Дворца и склонятся пред ним и предо мной сановники Великого Дворца! Ты забываешь, что его победа знаменует – и это подтверждает Гибреас – торжество Добра, и что пурпур, которым облечется его хрупкий стан и венец на его белокурой голове, означают конец бедствий Византии и восстановление почитания Икон. Ты умалчиваешь, что провозглашение Управды Базилевсом сделает меня знатной женщиной, с которой, – ибо Сепеос изувечен или даже умер – могут соединиться браком чужеземные цари или вожди империй Востока! Почему Евстахии суждено стать супругой Самодержца, а я, в которой течет та же кровь Юстиниана, что и в брате, обречена на ничтожество? Ты забываешь, наконец, что племя наше предназначено для владычества над Византией, – что владычество это предначертано в судьбах божеских и человеческих и что мы можем разделить свою власть с племенем эллинским, олицетворяемым Евстахией, которая вступит в брак с Управдой, но не исчезнуть перед ним. И разве не угаснет род наш, если я не отдам кровь свою одному из доблестных сановников, каковым мог бы сделаться Сепеос, даже Солибас и Гараиви по воцарении брата моего в Великом Дворце. Брат мой слабый отрок, который может умереть, не оставив отпрыска. И не возродит он тогда Империю Востока, и не будет повелевать ею сын племени славянского, коему вовек надлежит властвовать над нею!

IV

Склерена вышла от Виглиницы, угнетаемая безотчетной смертельной тоской. Спустилась по лестнице пристройки, которая примыкала ко Святой Пречистой и служила жилищем ей, супругу и детям ее и сестре Управды, пересекла узенький двор с фонтаном и водоемом посредине и проникла в один из кораблей храма. Пусто было в таинственном здании; лишь Склерос, расхаживая со свечой, зажигал висевшие меж колоннами многочисленные лампады и паникадила, спускавшиеся со сводов, и они мерцали мягкими, золотистыми отблесками, колышимыми воздушной струей. Четырех исполинских ангелов, выделявшихся на высоте сводов, мирно озаряли нежные их огоньки вместе с зелеными, желтыми, голубыми, пурпуровыми, фиолетовыми отсветами стекол, которые лобзают день в сиянии солнца. Медленно ступала Склерена шагами, чуть слышными в гулкой пустоте Святой Пречистой. Пересекла корабль и склонилась перед Приснодевой в глубине ниши. Раскинув руки, воздымала Владычица чело свое в мощном устремлении золотого венца на золотом фоне, а одежда ее в тяжелых жемчугах, сандалии, сверкавшие камнями фиолетовыми, опаловыми, голубыми, попирали обычный шар, аллегорическое изображение Мира. Иногда до Склерены доносились странные звуки, как бы хрустение челюстей, и она узнавала одинокий смех своего супруга Склероса, все еще радовавшегося на нежные ласки восьми своих детей. Увлеченный возжиганием светилен и своим уединенным смехом, он не замечал ее, но она видела, как единым взмахом опускалась и поднималась его большая рыжая борода, обнажая хрустевшую белизну зубов. По витой лестнице внутреннего нарфекса она направилась к галерее оглашенных, обращенной к наосу и трансептам, – та же пустота. Смутно рисовались с высоты мозаики плиточного пола. Умалился алтарь под золотым киборионом, уменьшился перед алтарем иконостас. Но в неудержимом вознесении улетали ангелы сводов. Безмерно удлинялись их трубы, необычной мощи достигали их лики, выпуклые овалы глаз, закругления целомудренных подбородков, девственно юные шеи, кожа запястий – вся плотская красота их в близком озарении стекол. По той же витой лестнице Склерена поднялась еще выше, на галерею женщин. Вся церковь раскинулась перед ней из–за серебряно–бронзового переплета решетки. И в затуманенной внутренности храма красными и желтыми звездами мерцали бессчетные огни его лампад. Слабо доносился до нее одинокий смех Склероса, по–прежнему расхаживавшего с веселым щелканьем зубов, под звуки которого двигалась вверх и вниз его словно привязанная борода. Повернувшись спиной к решетке, она стала смотреть в круглое окно, обращенное к наружному нарфексу и расцвеченное стеклами – пурпуровыми, зелеными, фиолетовыми, желтыми и голубыми. Вдали перед ней вырисовывались очертания Великого Дворца, очертания Святой Премудрости, устремлявшей ввысь свой величественный купол, над которым сверкал золотой крест. Восемь меньших куполов окружали его, венчая прямые стены кичливого здания, лживо религиозного сооружения Могущества и Силы, которое издевалось над Святой Пречистой на протяжении веков. Сиянье дня золотило его там внизу, и блестящие мечи как бы восставали на девяти его главах. Розовые облака с желтыми завитками закруглялись, словно облекая его овальными щитами, и чудилось, что их простирают исполинские воины. Дальше – Пропонтида синела с бликами парусов. Ближе – размахнулся овал Ипподрома с двухцветным многолюдьем своих статуй. Слева – углубился залив Золотого Рога, кишащий, волнуемый паландриями, триерами, барками, ладьями. А внизу, почти против Святой Пречистой, обогнув Влахерн, тянулись стены к материку, к воинскому лагерю или удлинялись вдоль Византии, обрамляя ее до Золотых Врат, до Пропонтиды, касавшейся Азии своим берегом Гирийским. У подножия стены, в двух шагах от Карсийских врат она ясно различала торговца Сабаттия, который, сидя в тени перед арбузами, разговаривал с неким человеком, по виду чужеземцем, пышно разодетым, в плаще и робе, затканных ослепительными узорами. Он отошел, бросив Сабаттию мелкую монету, быть может, расспрашивал его о городе, и рассеянно уронил кошелек, без сомнения, полный золота.

Склерена спустилась. Умолк скрип подвижных челюстей Склероса, не видно было его окладистой рыжей бороды. Но две тени, тонкие и стройные, удлиненно мелькнули из глубины двери, в которую обычно проходили чернецы. И два голоса долетели до нее, металлически прозрачные. И она сейчас же признала в них Гибреаса и Управду. Они показались в черте светлого круга, который роняла лампада, с чуть заметным колебанием горевшая за одной из колонн.

– Ты возвестил мне. Говорил, что предназначена возрожденная почитанием икон и исповеданием Добра Империя Востока племени моему и эллинскому племени Евстахии. Скажи! Как восторжествовать им навек?

Так вопрошал Управда, и Гибреас с мягкими телодвижениями, дружески ласковым голосом, склонив голову с волной волос, ответил:

– Юный сын мой! Ясно чуешь ты, что не может долее терпеть православие от Базилевса Константина V руководимого оскопленным Патриархом. Синод смерти провозгласил год тому назад низвержение иконопоклонения, и не видать больше с той поры икон в мире. Не простирают они людям своих милосердных рук, не отверзают на смертных глаз своих и не предстательствуют об исцелении от греховной немощи. Иисус воздвиг тебя, тебя, в котором течет кровь древнего Базилевса, чтобы поразил ты гонителей, исторг их из Великого Дворца и Святой Премудрости, которые народ отдаст нашей власти. Воины отнесут тебя туда, поднятого на щитах, и под сенью Кибориона проводят меня православные.

Гибреас повернулся, и Склерена увидела его сияющие глаза, волнистые пряди темных волос, бородатое лицо, белое и узкое. Изогнулась его невысокая фигура, когда в приливе нежности он обнял стан отрока. Управда по–прежнему носил славянскую одежду, порты, собранные у лодыжек мягкими складками, тунику наподобие рубашки, слабо опоясанную тканым поясом, а белокурые волосы его покрывал головной убор из овечьего руна, обращенного мехом наружу. Увлеченность сквозила в силуэте обоих и скорбью дышала прогулка их в тиши кораблей монастырской церкви, по которым они проходили, попирая ногами мозаику пола, желтевшего стелющимися отсветами лампад, ослабевавшими или выраставшими, следуя вспышкам пламени.

С долгим поклоном остановились они посреди наоса перед иконостасом, закрывавшим святилище, закрывавшим основание ниши, где недвижимая Приснодева восставала на золотом фоне. Затем направились к одному из трансептов, и до Склерены донеслись слова Управды:

– Ты знаешь, я предпочел бы по–прежнему пребывать возле тебя, внимать твоим наставлениям, пленяться твоей речью. Поведать ли тебе? Ты обручил меня с Евстахией, чтобы возродили Империю Востока ее племя и мое. Но я чувствую, что не рожден для пурпура и венца, не рожден лицезреть себя всенародным Базилевсом на щитах под сенью знамен. Но ты хочешь так. Того же чает Евстахия и Зеленые и Православные. Душа моя чиста и любит жертву, я сделаю, как вы хотите. Но милее мне было бы жить здесь, преподавать благие назидания народу, поучать его ненавидеть сильных и разить Зло, возлюбить слабых, помогать совершенствованию Добра. И, быть может, словом своим я достиг бы большего, чем мечом Базилевса, которым ты хочешь вооружить меня.

И в ответ прозвучал проникновенный голос Гибреаса:

– В руки Зеленых я вручу грозное оружие победы. Через меня укрепится арийское учение о Добре и исповедникам его нечего более опасаться, что порочные базилевсы и растленные патриархи сдерут с них, как с Манеса, кожу заживо и набьют ее соломой. И настанет конец Злу на земле, конец Смерти на земле, и непобедимы будут Добро и Жизнь, владея открытой мною силой гремучего огня.

Так говорил игумен, словно уверенный в мощи таинственного открытия, которым он вооружит Зеленых. Управда вздохнул и, тихо отвернувшись, устремил робкие взоры к Приснодеве, к стенописным ликам, к четырем ангелам сводов, улетавшим, трубя в свои исполинские золотые трубы. Он молчал, замолкнул и Гибреас. И Склерене чудилось, будто оба они внимают, каждый про себя, неустанным гласам четырех гигантских ангелов, трубы которых воплями, раскатами, неукротимыми вихрями гремели для Гибреаса и для Управды, звучали трепетом, стенаниями, рыданием, глубокой скорбью. Быть может, так оно и было. Волнение сквозило во всем тщедушном облике игумена, в учащенной торопливости его жестов, в воинственном устремлении его поступи. Управда медлительно двигался, часто обращал молящий взор к Приснодеве, которая из своей золотой ниши созерцала его опечаленным ликом милосердой матери.

Гибреас приблизился к отроку.

– Предназначение племени твоего требует неумолимой борьбы. Вспомни о доблестных, которые отдали себя за твою судьбу: об изувеченном Сепеосе, о Гараиви, заточенном в темницу за потопление Гераиска, о Солибасе без рук, о преследуемых Зеленых, гонимых православных, подумай о страданиях матерей и отцов, детей которых обрекло иконоборчество на муку! Вспомни же! Вспомни! Приветственные клики встречали тебя в тот день, когда ты бежал из Дворца у Лихоса. И в Святой Пречистой, охраняющей в лице твоем сокровенного Базилевса, возложили тогда на тебя венец державства, и Евстахию наравне с Виглиницей вознесли вместе с тобой, чтя в ней будущую Августу: и в этот самый день воины разили иконопоклонников и замазывали, разрушали, соскабливали иконы. А православные защищали их, и кровь струилась в Византии, и невинные души воспарялись в небеса, где Теос, Иисус, Приснодева от тебя, верь, ожидают, чтобы пробил час возмездия.

– Теос хочет так! Теос хочет так! Хочет конца бедствий, осаждающих его Империю Востока. Что ж, я последую за тобой и признанным. Базилевсом вкупе с Евстахией исполню предназначение обоих племен, эллинского и славянского, внедрю в землю благостные лозы Добра, во имя будущей жатвы винограда Жизни, продолженной в человеческих искусствах. В надежде, что твой гремучий огонь поможет нам, укрепит наши силы против Зла.

Вдохновенным голосом отвечал Управда Гибреасу, который взял его за руку и отечески повлек к одному из сумрачных трансептов. Словно заколдованная следовала за ними Склерена. Они углубились в сводчатый проход. Показалась лестница. Оба спустились по ней, и склеп вскоре предстал перед ними в своем безмолвном великолепии, окутанный сумрачностью низких арок, изредка прорезанною светом. И здесь выступала в глубине ниши Приснодева, одинокая, в венце сияния, с отверстыми руками, с созерцающим ликом и истомленными глазами. Грудь ее закруглялась под одеждой, которая ниспадала прямыми складками, лобзая ее целомудренные ноги. Они прошли в безмолвии корабля, и вскоре заблистала перед ними широкая полоса голубого света, видение Золотого Рога, к которому обращено было подземелье. Отверстие двери вело туда, железной двери, замыкавшейся железными засовами. Лестница стремительно и круто вилась и спускалась вниз к заливу. Сияющий день! Словно в малой оправе двигалась жизнь, челноки плясали на волнах, спокойно плыли триеры и барки, рассекая голубые и белые грани неба и моря своими кичливыми носами, над которыми обрисовывались силуэты матросов. Выше, вдали, волны катились к фракийскому берегу. Листва цветилась, и хижины стояли на берегу открытых бухт, опоясанных песками. Марево всплывало, и призраки трепетали, таявшие на вершинах холмов, облака розовые, облака серые, облака желтые, облака опаловые!

– Твои триеры будут скользить по Золотому Рогу, когда ты сделаешься всенародным Базилевсом. И твоими будут все флота Золотого Рога, когда ты станешь всенародным Базилевсом. Твоим будет и берег, там, напротив. И покорится тебе противоположная Азия, и ты победишь Исаврию, которая расположена в Азии и откуда Константин V набирает воинов для своей нечестивой борьбы за Зло!

Пламенно напитывал Управду своими надеждами Гибреас, а тот, скрестив руки и склонив белокурые волосы, утолял свою душу нечаянным видением раскинувшегося перед его взором моря. Все время следовала за ними печальная Склерена. Поднявшись по лестнице, походившей на первую, они миновали гелиэкон, где солнце ярко серебрило зеленые и красные узоры пола, и, повернув в дверь, ненадолго углубились в примыкавший к храму монастырь. И Гибреас, и Управда так поглощены были своими думами, что не слыхали позади ее шагов, не чувствовали за собой ее близкого дыхания. Затем снова обозначилась часть внутреннего нарфекса, наос с Приснодевой в глубине золотой ротонды, четыре ангела сводов, корабли и лики стенописи. Наконец, распахнув трое дверей, они остановились в наружном нарфексе над площадью, вымощенной плитами, и бесконечность города под Влахернским холмом развернулась перед ними, холмы и долины, унизанные домами, храмами, памятниками, фонтанами, банями, колоннами, часовнями, дворцами, белые и розовые террасы в наряде листвы, дороги в витом облачении света, площади, пожираемые ослепительным солнцем, клочки Пропонтиды в дальней глубине и совсем вблизи извивы Золотого Рога, стены и укрепления, охраняемые многочисленными воинами, и Святая Премудрость, все так же недвижимая и разящая, лучезарная и ненавистная, и казалось, что девять глав ее сверкают под широким одеянием щитов, как бы обагренных кровью. Вечер заалел над нею тенями сечи. Подобно расцветающей исполинской розе, восставали кроваво–красные лепестки мечей. Пурпурные клочья упадали с них, словно капли крови, и повисали на концах сумеречно–сияющего золотого креста, налагая на него жестокий отпечаток. Внизу протянулся Великий Дворец, вознося свои причудливые купола, на гульбище Ипподрома виднелись очертания мраморных и бронзовых голов, вокруг которых кружились аисты, и белые голуби вились во множестве спиралей.

– Когда ты будешь признан Базилевсом, Святая Премудрость узрит нас не ради суетной славы мира, но во имя торжества Добра. И во мне, патриархе ее, встретишь ты опору. Когда ты будешь признан Базилевсом, Великий Дворец узрит нас! По всей земле будешь распространять ты учение истинной веры, карать нечестивцев, преследовать Зло; в сердце могущественного внедрять страх, утешать и защищать слабого. И над народами, подвластными твоей державе, раскину я проповедь духовной сущности православия, понесу его к рубежам Азии, Африки, Европы, в незнаемые страны, где варвары обитают в неведении Теоса, чуждые истинного почитания икон, поклонения Приснодеве, познания избранников, властей, апостолов, святых, пребывающих в благодатных сферах неба!

Он воздевал руки, двигал фиолетовыми плечами, на которых блистали серебряные кресты. Нечто неуловимое, магнетическое с такой силой источалось всем обликом его, утонченной головой, волнами волос под игуменским клобуком, фиолетовым, цвета рясы, – что отрок невольно замолчал. Вздох Управды! Оба сделали по нарфексу несколько тихих шагов и оба вдруг разом воскликнули:

– Ах! Ах!

Легкое облако поднималось там, внизу, в направлении к Святой Пречистой, от Великого Дворца и Ипподрома, и вскоре оружие замерцало и густым строем близились головы воинов. А над ними два трона колыхались, несомые людскими плечами под двуховальным пурпурным балдахином, обшитым золотою бахромой. Змеились, двигаясь вперед, бесконечные ряды, утопали в городских долинах и зловеще выплывали. В единой линии показывались щиты, безмерными рисовались глубины отвесных копий, а острия шлемов не разлучались с широкими мечами, с широкими секирами, горевшими, как золото. Гетерии развертывались подобно зубцам чудовищных клещей и ни единым криком не оглашали могильного оцепенения Византии, захлестнутой их потоками. Беспрерывно шли вооруженные люди с надменными сановниками позади, и надо всем реяли на поднятом троне Константин V и осененный балдахином Патриарх. И даже тыквообразная голова Дигениса забавно и грозно колыхалась в камилавке с пером цапли. И его серебряный ключ сверкал точно искрометная нить, тонкая и жестокая. А вокруг него выступали Кандидаты с золотыми секирами, также устремлявшиеся вместе со всем этим войском, которое как бы пожирало землю, топча ее тысячами ног. И чудилось, что полумесяц на небе – не светило, но гигантское, закругленное оружие, которое поразит всякого, кого укажут Могущество и Сила, – страшная коса, несомая невидимыми руками, напрягшимися всех превзойти в последней резне, соревнуясь с пагубным потоком, который катился, распуская свою металлическую чешую.

– О, да! О, да!

Гибреас говорил это и тихо качал головой, широко раскрыв глаза на необычное зрелище, которое не пугало его. Пылко обнимал отрока, обвив рукою его стан.

– Все они сомневаются, что, повинуясь нам, Зеленые вторгнутся скоро в Великий Дворец и провозгласят тебя Базилевсом и нагим выбросят за порог Святой Премудрости, – где я буду царить – бесполого священника, Патриарха, противного православию!

Варварски сочетались отблески золота, белой стали и голубого железа, в неукротимом приливе мерно выступали гетерии с круглыми щитами или четырехгранными клибанионами, с прямыми мечами или прямыми копьями, склоненными секирами или палицами, которые на металлических цепях прикреплены были к коротким бронзовым наручникам. Доместики шли по бокам, и явственнее выяснялось раскинувшееся войско, которое поднималось теперь на холм. Отчетливее можно было различить резкие черты Константина V, его белый нос над черной бородой, алую разукрашенную жемчугами грудь и грозные глаза, которые вперял он в горизонт со своего возвышенного трона. В равной мере лучше различались и черты Патриарха, его круглое мягкое матовое лицо, раскачивающаяся, как у Дигениса, голова – истинный облик жирного евнуха под золотой тиарой. Обозначился и Дигенис со своими отвислыми челюстями злодея, прорезанными жестокой складкой губ, и другие изнеженные, сочные евнухи с отверстым ртом. По мере их приближения в Гибреасе все сильнее сквозило торжество, пока не показались, наконец, на горизонте площади первые щиты и не замелькали над их безмолвными овалами головы воинов, очерченные жесткими усами и волосами, выбивавшимися из–под остроконечных шлемов.

– Оставайся на нарфексе, не выходи на площадь, не покидай убежища Святой Пречистой. Мною найден гремучий огонь, и он извергнется через оружие, над формой которого я размышляю. По одному знаку моему восстанут ныне Зеленые, уверенные, что подобно горсточке пыли под мощным дыханием ветра рассеется от натиска их это войско.

И сотворил знак, и не отстававшая от них Склерена, вместе с подоспевшим из храма Склеросом, увидела вещи несбыточные. Покрылись вдруг византийцами пучины горизонтов, которые вечер окутал неуловимой пеленою, грозные сборища выросли на площадях, между отвесных стен домов, на ступенях нарфексов всех городских церквей – нестройная чаща Зеленых, признававших друг друга по зеленым шарфам, которые развевались в крестообразных перевязях. Отовсюду надвигались Зеленые плотными толпами, исполинскими лучами издалека стремились их ряды навстречу войску Константина V. Кого–то несли на плечах также и они. Несомый человек был безрукий Солибас. Чьи–то руки простирали за ним серебряный венец, кулаки вытягивались позади, вооруженные кинжалами. И знамена реяли под дуновением ветров, и разгорался гигантский мятеж, пылали со всех сторон огни, разжигаясь собственным пламенем. Гибреас на север сотворил знак, и север отметился Зелеными. На юг – и юг отметился Зелеными. Зеленые разливались на востоке и на западе, и их исполинский поток надвигался столь же безмолвный, как войско Константина V и, казалось, что задохнется в безмолвных хлябях это войско, словно в пальцах великана.

– О, да! О, да!

Так говорил Гибреас. И будто утешение исходило от его покачивающейся головы и разгоняло страхи Склерены, которую не замечали оба они, и веселило Склероса, в смехе опускавшего и поднимавшего свою бороду с громким щелканьем радостных зубов. Он говорил: «О, да! О, да!» – и, поколебавшись, разомкнулось войско по знаку Константина V и медленно отступило наперекор Патриарху, недовольный взгляд которого встретился со сверкающим взором Гибреаса, опять облекшегося покровом сияющего эфира, голубого, дымчатого, в котором источалась его воля. Игумен лучился с ног, гиератически сжатых, до обнаженной головы, искрившейся бледными, словно магнетическими огоньками. И струился в волнистых волосах его столь дивно выделяемый голубой, дымчатый эфир. И когда обратилось войско вспять, то Зеленые, сошедшиеся отовсюду, с поднятыми кулаками ринулись на людей с крестообразной голубой перевязью на груди, указывавшей на их принадлежность к Голубым. Повсюду, повсюду упадали и взмахивали руки. Головы склонялись под яростными ударами и обагрялись кровью лица. Но не устремился натиск на войско, медленно исчезавшее в надвигающейся ночи. Быть может, тяготел над Зелеными запрет не посягать открыто на власть, пока не вооружит их своим гремучим огнем Гибреас. Золотой полумесяц возрастал в темной вечерней синеве, и свита звезд народилась вокруг прообраза, в котором чудилась угроза бойни. Но ярче месяца сиял серебряный венец Солибаса, который с высоты державших его плеч возносился над битвой Зеленых с Голубыми, и теперь безрукий по–прежнему непоколебимо верил в правоту борьбы Управды. Победой запечатленный колышимый венец, прекрасный, как символ, нежно мерцал своим серебристым диском в сумерках близившейся ночи. Но пока не опустилась глубокая ночная тьма, будто невольно, будто методично, подобно движениям цепа, бичующего на гумне зерно, упадали руки Зеленых на головы Голубых, впивались кулаки Зеленых в груди Голубых. И победный Солибас все так же выделялся, показывая свое трепетное, бородатое лицо, свой безрукий стан в плаще возницы и все так же колебался в лучистом сиянии серебряный венец над его головой, поддерживаемый чьими–то руками. Порывы ветра ударялись в раздувавшиеся знамена и исчезали гетерии – копья, мечи, щиты, шлемы, секиры, палицы, безмолвно поглощаемые Великим Дворцом, который слабо светился, там внизу, приняв Константина V и Патриарха. Повернувшись, те могли бы увидеть быстрые взмахи кинжалов, которыми беспощадно крошили Зеленые Голубых от Золотых Врат до Киклобиона, от Влахерна до Лихоса, от Пропонтиды до Материка, на север и на юг, на запад, на восток!

Вместе с Управдой возвратился в Святую Пречистую Гибреас, и обволакивавший его сияющий эфир угас понемногу в нежном трепетании. Склерена и Склерос побелели, видя резню партий. Долго стояли они на плитах нарфекса, устрашенные, остолбенев. Она положила руку на плечо супруга, а его рыжая борода, окутанная тьмой, упадала на самую середину груди, и громкое щелканье зубов вырывалось из отверстого рта, смеявшегося смехом ужаса.

V

С серебряным ключом на плече поспешал, раскачивая головой, Дигенис во главе четырехсот Кандидатов, и византийцы расступались перед его стремительным натиском. Длинной колонной двигались воины, по восемь в ряд, и золотистыми пятнами сверкали их секиры, задевая золотые мечи, висевшие на золотых перевязях.

Пройдя вдоль стен, обрамлявших Золотой Рог, они свернули во Врата Иудеев, поднялись на первый холм, откуда вся Пропонтида, весь Босфор, весь берег Азиатский красиво развертывались пространством голубых вод, и направились к Святой Премудрости. Мимолетным видением проносились перед ними сады, протянувшиеся до побережья, листва, в которую плескались волны, купола зданий и радостные отсветы, розовые отсветы на террасах домов. Чем дальше, тем чаще приветствовали их люди, отмеченные голубыми шарфами, обвивавшими груди. Наоборот, другие, с зеленой перевязью, встречали воинов знаками презрения, особенно Дигениса, который отворачивался, раскачивая тыквообразной головой, потрясая своим серебряным ключом, и продолжал свой быстрый путь. Слева остался у них эксонарфекс Святой Премудрости, обширная прямоугольная площадка, примыкавшая к девятивратному нарфексу.

Они вторглись на Августеон, окаймленный квадратом портиков, слитно протянувших по мрамору мостовой двойную линию своих колонн. Пересекли его середину, миновали череду статуй, оставили позади Миллиарий, высокий, прорезанный четырьмя сводами, и вступили под сень Великого Дворца в части его, именовавшейся Халкидой. Открыв первую железную решетку, достигли преддверия Халкиды, увенчанного глубоким сводом. Оттуда галереей под названием Хитос, со срединным куполом, который покоился на четырех арках, они проникли в триклиний схолариев; обширный зал триклиния с одной стороны примыкал к храму Святых Апостолов, с другой – к судной палате Лихнос, а с третьей узкая галерея вела в триклиний экскубиторов.

Они проходили мимо смотревших на них схолариев и экскубиторов. В глубине триклиниев многоцветные мозаики раскидывали чарующие очертания: Иисусы и Вседержители сидели или стояли, отверзая руки, являя лики, широкие и белокурые. Грешники распростерлись у ног их, а над ними архангелы веяли пальмовыми ветвями или в рамке медальонов красовались главы Приснодев. Подобно отверстым золотым очам, отливали лучистыми отблесками висевшие на стенах шлемы и мечи. Воины чистили песчаным порошком свои секиры или копья, плоские на конце, напоминавшие алебарду, сверкавшие золотой насечкой. Некоторые вставали на свои железом одетые ноги, в бронзовых набедренниках и отдавали воинскую честь, на которую отвечали золотыми секирами, – не останавливаясь, – Кандидаты и своим серебряным ключом – Дигенис, по–прежнему поспешавший, раскачивая жирной головой, подобной перезрелой тыкве.

Кандидаты вернулись в свой триклиний, украшенный куполом на восьми колоннах, под сенью которого на высоком жертвеннике пурпуровидного мрамора покоился серебряный крест, томно струившийся дивом вертикальных и горизонтальных линий. Все вместе они сразу с лязгом освобождались от своего оружия, снимали шлемы, и гул мужчин перекатывался по триклинию, богато убранному пышной мозаикой, в которой золото сочеталось с зеленым, красным, голубым и которая простиралась в вычурном изгибе к самому своду залы над карнизами аркад. Молчальники показались в дверях смежной залы великой консистории, где Самодержец обычно принимал сановников и сенат византийский, и ударили жезлами в дверь. Замолкли тогда Кандидаты и поспешили разоблачиться. Вышли доместики, а Дигенис один отправился по замощенной плитами галерее, которая окаймляла великую консисторию.

Разъярился Дигенис! Да, ярость сквозила в наклоне его раскачивающейся головы, в тупо раскрытом рте, во всем лице его, мрачно оттененном камилавкой с пером цапли и запечатленном зловещим упрямством палача!

Он миновал большой пустынный зал, уставленный ложами, зал, служивший трапезной. Порою проходили люди, подобно ему, мягкотелые и безволосые. Приветствовали друг друга движением жирной головы, и бегающие глаза, подергиванья толстых губ выдавали в них скопцов. В облике их чувствовалось тревожное сожаление об утрате пола. Многие из них были и скопцами, и глухонемыми. И о вещах невысказанных говорили туманные жесты, с оттенком непристойности скользившие вдоль тела.

Спустившись по ступеням, он углубился в Фермастру, длинную, запутанную, сложную пристройку, слева граничившую с Дафнэ – так называлась другая часть Великого Дворца – и справа связанную нижней галереей с первой террасой, таинственным фиалом трех конусов. Фермастра изобиловала многочисленными кубуклионами: кухнями, банями, различными мастерскими, кишевшими низшей челядью. По темным коридорам проник он в подобие подвала, где некий человек стоял перед грубым, низким деревянным столом, заваленным плодами, луковицами и кореньями. Влажной рукой схватил его за волосы, казавшиеся одеревеневшими, и, окликнув, нанес резкий удар серебряным ключом по черепу, заставивший того повернуться:

– Палладий! Палладий!

Торговец ослами, пользовавшийся худой славой, честолюбивый Палладий, жирный и распухший, был здесь кухонным слугой. В Фермастре стояла сильная жара, и он был полураздет. Голый стан с косматыми грудями, голые руки, толстый крестец и вспученный живот, опоясанные куском колыхающейся ткани, и кожа, которая, наверное, смердела, ибо Великий Папий зажал себе нос.

– Ступай! Скорее!

Он бил его по черепу серебряным ключом, и с деланной искательной улыбкой покатился Палладий, растопыря пальцы, пытаясь торопливо заслониться от сыпавшихся сзади пинков. Колеблемой тенью отражалась на стенах трубчатая камилавка Дигениса с пером цапли, отчетливо очерченным в виде опрокинутой запятой. И властно мелькала тень эта над жалостным, дородным отражением Палладия, набрасывая забавно–затейливый рисунок.

Они прошли через ходы, соединяющие темные залы, в которых словно духи двигались человеческие фигуры, вымощенные галереи, булочные Великого Дворца; бойни и свинарники Великого Дворца, смежные с кухнями, где пламя громко трещало в игравших вычищенной медью огромных очагах, на которых разная живность варилась во множестве посуды. Все время подгонявший Палладия Великий Папий втолкнул его в другой погреб, где на полу тоже сидел какой–то человек. Они увидели его спину, тощую, костлявую, жилистую. Как и Палладий, он работал полунагим, наверное, удобства ради. Мигом обернулся к Дигенису сидевший, занятый чисткой узд и лощением окрашенной в пурпур кожи, унизанной золотыми и серебряными бляхами. То был Пампрепий, приставленный в услужение в конюшни Великого Дворца.

– Ступай, живо, ступайте оба!

Он бил их, и быстро помчались Палладий и Пампрепий, награждаемые сзади пинками Дигениса, на свои черепа принимая удары его серебряного ключа. Растопыренными пальцами пытались они загородить спину от толчков Великого Папия, который визгливо кричал:

– Идите оба, и вы услышите, как я скажу Сепеосу, который жив, и Гараиви, который жив, – что Самодержец Константин V отдаст Управде половину своей власти и одну из провинций своего царства и облечет его саном военачальника, если он согласится выйти из Святой Пречистой и прекратит свои посягательства на славу нашего имени!

Палладий и Пампрепий повернулись и в восхищенной улыбке постарались выказать, что они с полуслова понимают Дигениса, пинок которого достался тогда их животам: выпученному – бывшего торговца ослами и плоскому – бывшего носильщика. Они шагали через всю Фермастру, тянулись коридоры с бронзовыми дверями, глухими или решетчатыми, ведшими в кубуклионы или залы, в макроны или преддверия, в перипатосы или галереи, и низшая челядь толпилась там, отведывая Дигенисова серебряного ключа, который без разбора падал на лица, плечи, черепа.

– Вы скажете Гараиви и Сепеосу, что участь ваша завидная, что Базилевс Константин V умеет держать свое слово, что он наградил вас степенями и что благоразумнее Управде принять его предложение, но не отвергать. Чтобы вынудить его расстаться со Святой Пречистой, Базилевс Константин V решил разрушить ее; казнить зачинщика заговора Гибреаса; выколоть глаза Управде и всем поддерживающим покушение на славу его имени!

Он смеялся своим дребезжащим смехом, действуя сейчас отнюдь не по повелению Константина V. Желая обезоружить Зеленых и Управду, тот приказал освободить Сепеоса и Гараиви. Этому непонятному дипломатическому ходу Дигенис придал причудливую окраску, привлекши к его исполнению Палладия и Пампрепия. В своем скопческом презрении к заговору, которого не понимал, он хотел устрашить их до последней степени. Теперь поспешал с ними под галереей Дафнэ почти на уровне двух опоясанных портиками дворов, в которые буравились два водоема, где спокойно плавали золотые рыбки, шевеля хвостами. Подстегиваемые ногой его и ключом, неслись Пампрепий и Палладий из Фермастры на открытую площадку – Гипподромиос, из Гипподромиоса на первый двор Дафнэ, а оттуда на открытую галерею, куда вел подъем по лестнице. А Дигенис визжал:

– Я скажу Сепеосу и Гараиви, что Константин V поставил вас первым остиарием и первым гетарием. И они позавидуют вам. Не подумайте, что вас пожалуют этими степенями, нет, ты, Палладий, будешь первым среди крошильщиков чеснока и лука Великого Дворца, а ты, Пампрепий, – первым чистильщиком седел и узд Великого Дворца! Чтобы сравняться с вами, Сепеос и Гараиви внушат Управде отказ от притязаний. Я освобождаю их, чтобы они – благополучно изувеченные, но не мертвые – советом побуждали Управду не бороться впредь против славы имени Базилевса!

Он гнал их через Великий Аккубитон девятнадцати лож, где вместе с ними врезался в толпу прислужников – гетариев, диетариев и остиариев, которых чрезвычайно развеселил вынужденный смех Палладия и Пампрепия под побоями Дигениса. Впрочем, и сами они поспешно сторонились от его ударов, попутно падавших на их хорошо одетые плечи, на головы, облеченные в четырехгранные остроконечные скуфьи, подчеркнутые перьями в виде вытянутой запятой.

Из Великого Аккубитона они достигли Триклиния девятнадцати лож, где при известных торжествах девятнадцать сотрапезников трапезовали у подножья двух серебряных колонн, скрытых длинною завесой зала, в которой хранились одежды Базилевса. Дальше протянулся обширный двор–ексаерон девятнадцати лож, и опять триклиний кандидатов, триклиний экскубиторов, схолариев, преддверие халкиды. И, наконец, за кафизмой нумеры перед банями Ксевтиппа и форумом Августеоном, в углу Великого Дворца, воздымавшего свои кубуклионы, простиравшего свои галереи и уносившего в высь небес купола триклиниев под чешуей свинцовых кровель! Все залы были богато разукрашены; перерезаны занавесями, висевшими на золотых и серебряных прутах, соединены вратами, бронзовыми, серебряными или слоновой кости; покрыты мозаикой или очень древней, уцелевшей от времен Юстиниана и Велизария, или позднейшего происхождения, неискусно расцвеченной, изображавшей священные лики или события византийской религии: Евангелия, Успение Богородицы, Крещение во Иордани с нагими народами, которые расположились по склонам холмов, плохо нарисованных на туманном фоне. В триклинии кандидатов на Пампрепия и Палладия обрушились удары Кандидатов. В триклинии экскубиторов – удары экскубиторов. То же самое и у схолариев, когда они проходили по их триклинию. Те даже карабкались друг на друга, чтобы лучше разглядеть их шествие. И со смехом ритмически избивали их ладонями. И в бородатых и усатых лицах воинов отражалось несказанное довольство.

За высокой решеткой с кирпичными столбами, за толстым сводом, открылась мрачная лестница, по которой углубился вниз Великий Папий в сопровождении двух маглабитов. Нумеры охранялись их гетерией, и воины встали с каменной скамьи, на которой сидели, позевывая. Из узкой двери вышел тюремщик с медным фонарем. Сырой прохладой повеяло со стен на Палладия и Пампрепия, втайне встревоженных, хотя ничем не выдававших своих страхов. Своим честолюбивым образом действий они достигли лишь назначения низшими челядинцами Базилевса, попали в число кухонной и конюшенной челяди Великого Дворца. Но хуже того! В своем жестокосердии скопца Великий Папий часто забавлялся, обещая им шутовские степени, например, первого крошильщика чеснока и первого чистильщика седел и узд Самодержца Константина V. А сейчас, оттачивая на них свое паясническое вдохновение, грубое остроумие своих причуд, он вел их в нумеры и принуждал совершенно напрасно присутствовать при освобождении Сепеоса и Гараиви.

«Войдите и уговорите их внушить Управде, чтобы он ничего не предпринимал против Константина V, прекратил всякие посягательства на славу его имени!»

Приказания бессмысленные, ровно ничего не означавшие. Из повеления освободить обоих изувеченных отнюдь не вытекало той потехи, которую сочинил себе скопец Дигенис из Пампрепия и Палладия.

Оба шли, до крайности встревоженные звоном огромных ключей, величиною с локоть, с лязгом поворачивавшихся в толстых замках потайных дверей. Дигенис без устали следовал за ними, поощряя их серебряным ключом по затылкам и пинками в спину. Шествие замыкали два маглабита, которые то поднимали, то с глухим стуком опускали свои железные копья, ударявшиеся о каменные плиты. Длинный темный проход пронизали огоньки редких фонарей, отбрасывавших светлые круги, по которым крысы пробегали и ползли липкие гады, коридоры переплетались с коридорами, и из–за потаенных дверей неслись вопли узников, быть может, пытаемых. Новая лестница, страшно узкая, скудно освещалась желтеющими отблесками фонарей. Внизу, наконец, они попали в круглый сводчатый зал, куда выходили одна против другой две двери, в которые постучал Дигенис своим серебряным ключом.

– Уверьте их, что Базилевс держит свои обещания и облек вас высокими степенями, которых домогались вы. Базилевс вознаградит их, если они убедят Управду отречься от своих посягательств на славу имени Державца!

Тюремщик открыл две двери. Маглабиты вывели худого, бледного человека с выколотым глазом, отрубленной кистью руки, ковылявшего на отрубленной ступне. Сепеос заморгал единственным глазом, волочил уцелевшую ногу. Узнал лишь тюремщика и маглабитов, догадывался о сане Дигениса по его повелительной осанке и воскликнул, принимая присмиревших Палладия и Пампрепия за пленников, которые обречены на одинаковую с ним казнь.

– Милосердая Владычица! Великий Иисусе! Как, и вы люди!

В одном восклицании этом излилось все, что претерпел отважный Сепеос. И, простирая свою изувеченную руку, продолжал:

– Подобно мне отсекут вам кисть руки, злосчастные, и выколют глаз и обрубят ногу. Кто вы? Побежденные ли Православные, или Зеленые, не смогшие добиться торжества Управды!

Но маглабиты толкнули его в темницу Гараиви, и тот, вскочив, затрясся, косматый, страшный, с отрезанным носом и ушами. Он признал Палладия и Пампрепия, которые дрожали:

– Предатели! Вы оба предатели! Злодеи! И когда Управда восторжествует Базилевсом, я утоплю вас, как утопил Гераиска!

Сепеос предстал в сумерках его квадратной темницы, тускло освещенной небольшой отдушиной. Гараиви остолбенел, ибо ни разу еще после казни и заточения не показывали ему Спафария, сидевшего за противоположной дверью, и никто не передал ему об этом.

– Ах, это ты! Ты здесь!

Он рухнул на большой камень, служивший ему скамьей, а с потолка темницы, в который он мог упереться, выпрямившись во весь свой высокий рост, сумеречный свет проникал, провеянный через отдушину, и разливался над его головой, которую едва прикрывала сыростью и плесенью изъеденная набатейская скуфья. Зловещее выражение легло на изуродованное лицо, печать чего–то отталкивающего, как у терзаемого зверя. Он смотрел на растерянного Сепеоса, который прижимал к сердцу свою единственную руку, остановив свой единственный глаз на Палладии и Пампрепии, по–прежнему заметно дрожавших. Молчание прервал визг Великого Папия.

– На что сетуешь ты? Базилевс освобождает вас. Благодарите судьбу, что он еще не подверг вас увечью Солибаса, которому отрубили обе руки. Я привел сюда Палладия и Пампрепия, чтобы они засвидетельствовали перед вами, как воздает Самодержец верным слугам своим. Оба они осыпаны почестями за то, что некогда предали ему заговор Управды!

Его прихотливая жестокость тешилась, бередя у пленников рану доноса. Ему просто приказано было освободить обоих узников, а он издевался над ними, лживой выдумкой хотел дать им понять, что свободу они покупают ценой услуг, за которые плохо награждает Константин V. Он преисполнен был чудовищного презрения к их мукам и ничуть не трогался страхом Палладия и Пампрепия, которых безжалостно бил своим серебряным ключом.

Те задрожали и, запнувшись, смешно пробормотали:

– Еще бы! Я один из сановников Константина V – первый среди остиариев.

– А я первый из гетариев!

Сепеос раскрыл свой единственный глаз, а уцелевшей кистью нервно схватился за конец обрубленной руки, и по–прежнему разъяренный выпрямился Гараиви:

– Вы пришли соблазнять нас! Нет, нет и нет! Пусть только Управда будет Базилевсом, и я утоплю вас, как утопил Гераиска!

По знаку Великого Папия маглабиты толкнули их, и они пошли прочь: Сепеос молчаливо, довольный своим освобождением, и Гараиви вне себя, что не может утопить Палладия и Памперия, намеревавшихся поскорее ускользнуть. Но Дигенис приказал маглабитам, и, схватив их за шиворот, те единым взмахом водворили Палладия в темницу Сепеоса, а Пампрепия в темницу Гараиви. Они завыли, тюремщик запер за ними двери, а евнух потешался, бессмысленно хохоча, пыжась и потея:

– Скажите Управде, что Самодержец дарует ему половину своей власти, провинцию своего царства, воинский сан, если он согласится удалиться из Святой Пречистой. Подобно Пампрепию – первому меж остиариев и Палладию – первому среди гетариев, будете сановниками и вы, невзирая на свои увечья. Тебя, Сепеоса, Базилевс пожалует Великим Доместиком, тебя, Гараиви, – Великим Друнгарием. Солибаса с отрубленными руками назначит Великим Логофетом, если Солибас вкупе с вами посоветует Управде покинуть убежище Святой Пречистой, отвергнуть Гибреаса, отречься от иконопочитания, отказаться от замысла сочетать свою славянскую кровь с Евстахией, уроженкой племени эллинского, алчущего человеческих искусств, которых не понимаю я, хоть и евнух, но Великий Папий. Пусть прекратит только Управда свои посягательства на славу Базилевса, и у вас будет все, и вы будете всем в Империи Востока, которую тщатся через Зло возродить иконоборцы, наперекор Православным, союзным с Зелеными, стремящимися разрушить ее Добром!

VI

Заглох визгливый голос Великого Папия, тюремщик с медным фонарем скрылся в разветвлении коридора, оба маглабита сложили свои копья при входе в Нумеры, и Сепеос с Гараиви увидели себя свободными на форуме Августеона. Вратами Халкиды люди проникали в Великий Дворец, разодетые в далматики, широкие робы, белые хламиды, красные дибетезионы, голубые мантии, затканные различными узорами. Сепеос моргал в сиянии дня единственным глазом, и Гараиви рукой прикрывал две щели своего отрезанного носа. Отогревалась при мысли о прошлом душа Сепеоса, закоченевшая в зловонной темнице. И Гараиви воскрешал в памяти дни перед своим заточением. Словно опасного пса утопил он Гераиска. Потом внедрил вместе с Солибасом Управду во Святую Пречистую, где Гибреас помазал отрока тайным Базилевсом и обручил с Евстахией, освященною Августой. Виглиница присутствовала на обручении и помазании. Слухи разнеслись засим, обвинявшие Гараиви, – который и не скрывал этого ни перед кем, – в убийстве Гераиска. Разгневался Константин V, невозмутимо лицезревший резню Зеленых с Голубыми, но отнюдь не допускавший посягательств на свою челядь, высшую и низшую. Однажды утром его схватили спафарии и буккеларии. Доблестно защищался он. Умертвил двух воинов, отбивался от толпы сбежавшихся Голубых. Но Зеленые были далеко, воины овладели им, и был он заточен в Нумеры, где палач единым взмахом кинжала отсек ему уши и нос. Целый год протомился он после того в темнице, еле освещенной сумеречной отдушиной, в которую раз в день ему протягивали кружку воды и заплесневелый хлеб.

Та же судьба постигла Сепеоса. После казни на площади Гебдомона воины ввергли его в каменный мешок, и кусок хлеба с кружкой воды раз в день опускались туда слугою Нумер, движения руки которого едва мог он рассмотреть своим невредимым глазом. И не было ничего, кроме большого камня для сиденья и для спанья по ночам, еще более тягостным и мучительным, чем дни, да еще, для облегчения их жалкого тела, зловонная дыра в углу незамощенной темницы, дыра, которую они не решались исследовать, и где смердело что–то зловещее и липкое. Ныне освобожденные, подолгу созерцали они в мечтаниях внешнюю красивость Византии, трепещущие, глазурные, сияющие очертания ее храмов и дворцов, розовые, пышные террасы города и особливо Святую Премудрость, особливо Святую Пречистую! Все это видели они снова. Золотой Рог баюкал внизу ладьи и быстроходные паландрии, и Пропонтида вздувала свою грудь – то голубую, то белую, то золотую, смотря по изменчивым переливам небес, выпрядавших лазурные, серебряные, золотые лепестки на ее вздымавшихся завитках. Мощная повсюду кипела жизнь. И повсюду чудилась им вражда Добра и Зла, Жизни и Смерти, иконоборчества и иконопочитания, Зеленых с Голубыми. И чуяли они, как питаемая Гибреасом, растравила она раны в душе племен, посеяла взаимное недоверие, отражалась в крадущейся поступи, сильнее обособляла народ и православие от Великого Дворца и Святой Премудрости, которые казались загадочными и грозными. И вдруг вспыхнули в них образы давно минувшего, и Сепеос увидел себя смелым спафарием в железной кольчуге и коническом шлеме, с невредимыми глазами, невредимыми руками и ногами, а Гараиви перенесся в те времена, когда он, пришелец из далеких стран, появился в Византии в своей приметной далматике, столь восхищавшей безумного Сабаттия, и взялся за ремесло лодочника. Какая скудная жатва их честолюбивых вожделений! Сепеос утратил глаз, кисть руки, ступню, а Гараиви – нос и уши. Они стали калеками, стали безобразными, стали немощными. В ярком зареве лучезарного дня спускались они по склону первого холма, печальные, угрюмые. Поднялись на второй холм, где высился храм Святых Апостолов и фасад его, прежде расписанный иконами, теперь замазан был известью. Увенчанный свинцовыми главами, рисовался он на голубой прозрачности неба, ослепительный в своей суровой белизне, с круглыми просветами и пустым нарфексом, в полуоткрытые двери которого виднелись перед слабо озаренными Приснодевами и Иисусами коленопреклоненные православные, ниц повергшиеся православные. Опираясь на плечо Гараиви, Сепеос ковылял на страшном обрубке своей ноги и, прикрывая обрубленную руку скудным плащом, источенным прорехами, озирался смущенный, волнуемый, тоскливый. Гараиви больше не скрывал двух дыр своего отсеченного носа и обрезанных ушей.

Озабоченность неожиданно охватила их, нежно любопытное влечение к Управде, Евстахии и особенно к Виглинице, которую они беспредельно чтили, и которая грезилась им, могучая своей кровью, здоровая телом, полная красы.

– Поскорее хочу я свидеться с Управдой, который, по словам твоим, укрывается в Святой Пречистой. Не затем, чтобы склонять его, – следуя внушениям скопца Дигениса, – выйти оттуда, но чтобы снова биться за него, пока не достигнет он Самодержавства. Этим будет довольна и Виглиница, которая сделается тогда супругой высокого сановника, но не моей, не твоей и не Солибаса, ибо изувечены мы.

Смиренно мнил он себя в своем увечье недостойным Виглиницы. Гараиви ответил:

– На мой взгляд, Великий Папий освободил нас не для того, чтобы Управда прекратил борьбу за Добро, но чтобы устрашало наше увечье Зеленых и Православных. Да и Виглиница никогда не позволит отроку довериться обещаниям Константина V, и притом же не сан, не часть войска, не половина власти подобает ему, но все Восточное царство. А она! Ах, она! Мы послужим ей, пока нет у ней супруга, а потом, я, Гараиви, снова возьму свою ладью и удалюсь, чтобы не видеть подле нее супруга, которым не буду я.

Так признался Гараиви Сепеосу, не скрывая чувства, которое пленяло его, с тех пор как узнал он Виглиницу, вот уже более двух лет. В уединении темницы страсть эта пустила многочисленные корни, напиталась бушующими силами его обнажившейся души. И теперь она душила его, делала свирепым, жестоким, склонным к необузданной, безотчетной ревности.

– Нет! Не будет у нее иного супруга, кроме меня, хотя я и без носа и без ушей!

– А я, Сепеос, лишенный ноги, руки и глаза, я смирился и уже не вожделею Виглиницы, столь прельщающей тебя!

Так отвечал ему спафарий без прежнего мягкого задора, чуждый своей обычной похвальбы. Словно терзаемый чахоткой, казался он расслабленным, менее отважным, а главное, постаревшим. Глубокая работа совершилась в обоих – подточила стойкость одного и укрепила другого.

Они спускались с холма рынков, как всегда кишевшего народом, который бурлил под колыхающимися головами верблюдов. Сирийские далматики в коричневых и красных поясах мешались с киренейскими робами, сотканными из алоэ, у живота стянутыми волосяной тесьмой. Персидские полукафтанья и порты, перехваченные у лодыжек, двигались возле причудливых византийских одежд, почти всегда фиолетовых. Под яркими лучами переливались золотые и жемчужные узоры зверей, которые скользили под сводами рынков. Подобно Иоанну монахи изливали брань на ослов, нагруженных овощами, мясом, рыбами, развертывавшими на ослиных спинах радугу цветов зеленых, кроваво–красных, сизых, серо–желтых. В далеком гудении толпы лица туманно мелькали под всевозможными племенными уборами, и плечи волновались, а над ними повсюду обрисовывались вопрошающие головы верблюдов.

Не встречались Зеленые, ибо Зеленые бывали не здесь, но в предместьях, близ Влахерна, Гебдомона, возле стен. Попадалось, напротив, много Голубых, – Голубых жирных и довольных, которые окидывали их презрительным взором превосходства. Некоторые узнали Сепеоса, которого видели два года тому назад на Ипподроме. Проходили сановники, евнухи; высматривали, покачивая головами. Спафарий расхаживали и из страха навлечь на себя подозрение в связи с мятежником, не кланялись Сепеосу, худое лицо которого омрачилось. Гараиви утешил его:

– Не обращай на них внимания. Эти воины, ликующе понесут тебя на своих щитах, когда победит Управда. И будут приветствовать тебя, но ты не ответишь им!

Он ободрял, все время поддерживал его, искал палку, на которую хромой мог бы опереться. Разглядывая Гараиви, Сепеос с беспредельной тоской произнес:

– Ты исхудал, наверное, похудел и я?

И действительно, костляв и тощ был набатеянин с изборожденным морщинами лицом под ветхою скуфьей, плохо скрадывавшей отсутствие носа и ушей. Далматика с выцветшими узорами охватывала его тело. Не победные усы украшали Сепеоса, но борода состарившегося человека ниспадала на его грудь. Всем своим обликом напоминал он чахоточного, которого сдунет ветерок, и в Нумерах загрязнились, жалостно истрепались их одежды.

– Виглиница ужаснется, увидя нас и не пожелает, чтобы мы защищали ее!

Спафарий благоговейно вспомнил о славянке. Гараиви ответил:

– Мы пострадали за нее и ее брата. Она и брат не погнушаются увечьем нашим, от которого не ослабела наша преданность!

Закруглялись исполинские арки водопровода Валенция, и толпился под ними народ. Они приближались к демократической Византии, и Зеленые замелькали, не узнавшие их – ныне калек. Они остановились на миг передохнуть, но чей–то пронзительный голос вдруг воскликнул:

– Это он, Пресвятая Матерь Божия, Великий Вседержитель – это Гараиви!

Сабаттий быстро отшатнулся при виде двух дыр отрубленного носа Гараиви, зияющей раны его отсеченных ушей. Узнал он и Сепеоса, которого заметил с Гараиви в тот день, когда набатеянин перевозил спафария в лодке к Золотым Вратам:

– Говорил я тебе. Ты стремился возмутить Византию, и Базилевс покарал тебя. Ты утопил Гераиска, и тебе отсекли нос, тебе отсекли уши. А я цел и невредим, ибо я продаю арбузы и этим хочу обогатиться.

С арбузом под мышкой, обойдя кругом, он своими безумными глазами разглядывал спину Гараиви:

– Ничего нет теперь дивного в твоей спине, и не блещет далматика искусно вышитыми узорами. То же и со спафарием, где глаз его, где нога и где рука? Он дерзнул возмущать Византию, и Базилевс покарал его.

Сабаттий отошел со своим арбузом под мышкой, но их не задело его тихое безумие. Он был им глубоко безразличен. Они не беспокоились о нем, чуждом их думам и мечтаниям. И спокойно дали ему уйти, не заговорили, не поздоровались с ним.

Они опять восходили на холм, снова спускались. Перед ними расстилались Золотой Рог, предместья Влахерна и Гебдомона. Святая Пречистая белела на параллельной высоте, расцвеченная переливами, серыми и розовыми. Они различали паперть ее нарфекса перед площадью, вымощенной плитами, круглый просвет вверху ее фасада, воздушную красивость обоих трансептов, полукруглые окна срединного купола, обрамленные колоннами, непорочный овал ротонды, под сенью которой укрывалась Животворная Приснодева, увидели кусочек гелиэкона, откуда Склерена свесилась, окруженная гурьбою пляшущих детей, в жажде ласк простиравших свои руки, где Склерос смеялся и в воздушной пустоте светилась борода его, то упадая вдруг, то поднимаясь под неслышимое хрустенье подвижных зубов.

Они смотрели и забывали о своих увечьях, и душа их рвалась к Управде, душа их рвалась к Виглинице… На миг обернулись: столпотворение зданий, дворцов, храмов, монастырей, часовен, домов, бань, арок и колонн, – заметили водопровод Валенция, рынки и Лихое, который пересекал Византию, виясь к Золотым Вратам, и зеленеющей линией переплетался с триумфальной дорогой Самодержцев. Вдали сияла бесконечная зеркальность Пропонтиды. Воды сверкающие, воды прозрачные, по которым скользили блуждающие тени птиц и тончайших облаков, висевших в небе, подобном опустошенной внутренности купола. А у рожденья Золотого Рога начиналась Византия самодержавная, Византия, закованная в стены, украшенная на всем протяжении от Святого Димитрия до Буколеона, до врат Феодосия и Юлиана опушкой листвы, роскошной лентой, ниспадавшей к побережью. Вот Святая Премудрость, осененная срединным куполом, исполинская, пышная, девятиглавая, со множеством золотых крестов, горевших на ней отблесками рукоятей. За ней Великий Дворец, триклинии его и галереи, срамное подземелье Нумер, форум Августеон и статуя древнего Юстиниана, одному из правнуков которого предначертано быть, подобно предку, Базилевсом. Наконец, Ипподром, где столь безумно бился Сепеос. Несокрушимыми, несокрушенными казались эти создания Силы и Могущества в вечном торжестве племен, идей, символов, лживых вероучений, смертоносно противоборствующих Добру и искусствам человеческим, которые возвеличивают Иисуса, Приснодеву, иконы. Вечные воплощения, растленные Злом, укрывающие Зло, разнуздывающие Зло через иконоборчество, которое тщится насадить Исаврия в земле Европейской, – истинном обиталище душ эллинских и славянских, преданных благостному православию! Им вспоминалась арийская проповедь вдохновенного Гибреаса, учившего, что сооружения эти посвящены Сильным и Могучим, угнетателям Слабых и Бедных. Но в едином волнении, упиваясь безмолвным блаженством высшей надежды, созерцали они воздымавшуюся Святую Пречистую, от основания и до вершины осиянную солнцем, которое как бы облекало ее горделивым пурпуром, дыханием державной жизни. Ослепительно лучилось солнце и казалось, что исполинские мечи устремлены к небу, обращенные острием ввысь. Подобно нагой женщине совлекала она сверкающую пелену перед злато–булатными доспехами, и была прекрасной, целомудренной, исполненной благодати души и здравия тела. В ней черпали они новые силы, новую бодрость, они, изувеченные утратой глаза, ступни, руки, носа, ушей за то, что смели на миг грезить о победе монастырского храма в лице Управды, Евстахии и Виглиницы – славянки с животно–прекрасными очами.

VII

Сбылась, наконец, мечта Сабаттия об обогащении: тот самый чужеземец, которого заметила Склерена, обронил на берегу Золотого Рога, в нескольких метрах от стены, длинный кожаный раскрытый кошелек, набитый золотыми монетами и драгоценностями: перстнями, медальонами в драгоценных каменьях, аграфами, украшенными финифтью. Чеканный, воистину огромный золотой крест распирал мошну, шнур которой оборвался под одеждой чужеземца, пришлеца из дальних стран, углубившегося в город, не замечая своей пропажи, в то время как Сабаттий стремительно ринулся схватить находку и запрятал ее под своей убогой одеждой продавца арбузов.

На другой день он отправился к одному из менял, Аргиропатрии, который восседал в глубокой нише, где переливались искрометные, высокоценные товары, бледно–розовые бриллианты, голубые сапфиры, красные рубины и монеты всех стран на чеканных золотых блюдах. Свой крест, медальоны, аграфы и перстни Сабаттий выменял на золотые червонцы с изображением Иисуса и литерами Базилевса. Монеты, выбитые Константином V, были запечатлены простым знаком благословляющей руки. К номизмам присовокупились получервонцы и трети червонцев – цмизмионы и тризмиционы или кокки, много серебряных кераций и груды меди. Сгибаясь под их тяжестью, в своем безумном взгляде отражая нежданное богатство, он мечтал о небывалой торговле арбузами, не о жалких, скудных продажах, но о сбыте необычайном, когда вся Византия вскоре увидит лишь одни его арбузы, будет насыщаться лишь его арбузами. Заранее высчитывал он барыши от такого оборота. Они исчислялись баснословными суммами. В несколько дней продажа арбузов даст ему возможность купить целую византийскую улицу с домами, дворцами и портиками, обрамляющими форумы, залитые солнцем.

И погрузился Сабаттий в лихорадочное, кипучее осуществление своей безумной затеи, своих широких планов. Бегал повсюду, везде заказывал, чтобы слали ему арбузы и с островов эллинских, и из Капподокии и из земель понтийских, из Армении, Тавриды, из стран славянских. Дешевый плод этот обычно гнил на месте, и народ в ответ смеялся ему в лицо. Тогда он стал платить вперед – не слишком дорого, правда, но достаточно, чтобы поплыли со всех концов нагруженные барки и потянулись караваны.

Как–то утром византийцы увидели, как плоскодонные барки и суда с высоким носом и кормою движутся по Золотому Рогу, укрываются в его бухточках, трудно рассекают его воды, очерченные наподобие веретена.

Оснащенная четырехугольными парусами, серыми, красными и оранжевыми, развернутыми под ласковым дыханием ветра, суда и барки являли красивую картину легко колышимого флота, радостную жизнь людей моря, предметов моря. Флюгера реяли на вершинах мачт, снабженных круглыми балкончиками, где матросы стояли, наблюдая горизонт. Скоро все барки, все суда начали поочередно выгружать арбузы самой разнообразной величины. Наряду с карликовыми, густо зелеными, цветом напоминающими ель, были исполинские, бледно зеленые с оттенком желтизны, подобные гигантским тыквам. Некоторые разбились, и обнажалась красная здоровая мякоть, усеянная семечками. Одни арбузы смотрелись обольстительно и весело, другие как бы источали немощную грусть, заключенные в темно–зеленую корку под живописным солнцем. Их извлекали из глубины трюма и складывали на берегу, чтобы нагрузить потом на ослов, которые переправят их на рынки. Разгрузившись, облегченная барка отплывала, и поднималась вся ее ватерлиния. За ней причаливала другая, освобождалась от арбузов и тоже удалялась. Нескончаемой вереницей подплывали суда и, радостно вея парусами, уходили с песнями матросов под рокот не верившей глазам своим толпы.

А на берегу высились арбузы. Груды арбузов, грозившие вырасти в целые холмы, и окружить город зелеными редутами, точно не довольно ему было надежных каменных стен.

Уже достигала человеческого роста стена арбузов, от Влахерна до Гебдомона и устья пролива, но приток не прекращался. Наступил полдень. До полуденного часа приставали только береговые барки и суда, пришедшие не слишком издали. Но вот показались другие, высокие и крепкие, подобные военным. Могучие дромоны с резкими очертаниями кливеров рассекали голубые волны пролива, в котором плавали арбузы, выпучивая рассеченное чрево: византийцы ужаснулись – арбузы душили их. Корабли с арбузами подходили из Египта, Ливана и Сирии, из Понта, Капподокии, Армении, не говоря уже о судах, посланных островами эллинскими, славившимися своими быстроходными триерами, остроконечные паруса которых веяли над равниной морей. Они без устали разгружались под тревожное гуденье толпы, которой ничуть не смущался Сабаттий. Бросаемые с палубы арбузы рассекали воздух и, падая, скатывались с куч. Только и видны были движения носильщиков, достававших их из недр трюмов и перебрасывавших через борт, да мелькали руки и головы матросов, которых смешило зрелище подобного вторжения. Круглые, целые блестели арбузы в сиянии дня и громоздились зелеными откосами, по которым скатывались дети, или алели ослепительным пурпуром своей мякоти, унизанной семечками, и обнажали как бы некие кровавые сердца, посланные из таинственных земель. Настал вечер и вдоль Золотого Рога выросла непроницаемая стена шаров темно–зеленых, светло–зеленых. В своем исполинском скоплении заслонили они почти весь фракийский горизонт, холмы в глубине, расстилавшиеся дали. На другой день новое вторжение хлынуло, на этот раз с суши, в Золотые Врата, во врата Свято–Римские, во врата Влахернские, Силистрийские и Адрианопольские. Навьюченные арбузами, вереницей потянулись ослы и верблюды, въезжали низкие повозки на глухих колесах, неискусно обтянутых грубой дубленой бычьей кожей. Трусили ослы, надсаживаясь под бременем поклажи, и верблюды колыхали искусно прилаженные к их горбатой спине корзины, мерным движением покачивая арбузы с боку на бок. Погонщики поспешали и подбадривали животных неутомимыми ударами по крупу, чтобы доставить в сохранности арбузы, на которые уже покушалось множество детей. Доблестно двигались вперед повозки, пробивая себе путь в сбегавшемся народе, который смеялся при виде такого обилия арбузов, бесконечно зеленевших и подобных в своей закругленности грудям. Достигли, наконец, арбузы рынков, и вскоре воздвиглись целые стены их, длинные и высокие, кубические и конусообразные, высились под сводами и на форумах, облитых сияющим днем, и придвинулись к ближним домам, под взорами веселившихся и вместе с тем устрашенных византийцев.

Нанятыми Сабаттием ослами торжественно доставлены были арбузы, вчера выгруженные на побережье Золотого Рога. Многочисленные караваны протянулись от берега до рынков, и тряским ходом выступали ослы, позванивая бубенчиками, тревожно шевеля ушами. Много арбузов потеряно было во время перевозки и, катясь, они разбивались, а вокруг них возгоралась битва детей и даже взрослых. Со смехом похитив арбуз, византиец бросал его в другого византийца, и плод попадал тому в голову или лицо, которые обагрялись розовой жидкостью мякоти. Иные, пользуясь случаем, проделывали ловкие проказы: мимолетно балансировали арбузами на носу или метали их в жерла открытых окон, которые поспешно затворялись с проклятиями ушибленных людей. Некий византиец стоял, созерцая, у такого окна, и ниспадала черная борода его на мантию желтую, как подсолнечник. Зажмурив один глаз и с видом крайне задумчивым раскрыв другой, глубокомысленно сидел он, – быть может, философ, – всецело погрузившийся в запутанные размышления. Описав кривую, один из арбузов ударился в этот раскрытый глаз, который исчез под ярко–розовой массой, алевшей подобно рубину или закатному багрянцу. Но так и не раскрылся испуганный закрытый глаз, едва заметно задрожала борода, из глубокомысленного вид сделался в высшей степени плачевным, а румяная мякоть арбуза сочилась по желтой, как подсолнечник, мантии византийца, шутовски перекрашивая всю линию его стана, который пребывал недвижим.

Кто–то подхватил два арбуза и в ужасающей давке нес их, вытягивая руки. Потом догадался приладить один из них к затылку и так бежал до рынков. Повсюду кипело необузданное веселье, которым забавлялись многие. Радостное столпотворение принимало необычные размеры, разражалось смехом, рокотом, говором, бурно перекатывавшимся в утренней жаре. Руки размахивали похищенными арбузами Сабаттия, который отзывался яростными жестами. Наконец, на рынках были сложены арбузы, доставленные морем. И в скоплениях неслыханной высоты и ширины торжествовали они свою победу над грудами других товаров. Выпукло перекатываясь, вторглись с рынка овощей на рыбный рынок, на мясной, на все остальные, и перед ними отступили привлеченные их нашествием толпы. Застилали низкие дома, которых теперь не находили обитатели. Загораживали улицы, на которых ожидали нетерпеливые прохожие. Струились в глубине дворов подобно непроходимому потоку. Особенно страшно было, когда где–нибудь на перекрестке они, стекаясь с разных концов, скоплялись вокруг застигнутого ими человека. Словно влекомые неким внушением, как бы повинуясь разумному желанию, неразгаданно затаенному под их дородной, жирной арбузной оболочкой, безумно и безмолвно заволакивали они утопающего, словно замуравливаемого, и лишь мелькали руки его над зелеными конусами, творя знаки скорби.

Настала ночь, и зловеще расположились на рынках сумрачные полчища арбузов. Сабаттий расхаживал вокруг. Он ничуть не сомневался, что Византия раскупит его плоды, прельщенная их дешевизной; не задумывался над возможностью обманутых надежд. Заранее ликующий, бродил он под сенью арбузов, а византийцы с ругательством поминали его, не узнавая своих кварталов, совсем, покоренных грозовыми тучами плодов.

VIII

Обычная толпа устремилась утром следующего дня на рынки. Розовая заря местами налагала светлые, прозрачные тени на небеса, усыпанные бледными, убегающими звездами, и как бы облекала позолотой арбузы, которые блестели, точно большие золотые яблоки, облитые сияющей прохладой. Верблюды, ослы, быки, впряженные в прочные низкие повозки, показались в глубине улиц, где дома выставляли, подобно подбородкам, окна и решетчатые двери. Везли много мяса, много рыбы, и овощи зеленели на плечах людей, которые несли их, обливаясь потом и скрежеща зубами. Пурпуром, киноварью, кровавыми тонами играла говядина возле рыбьих хребтов и животов, дивно радужных, пышно разукрашенных серебряными и золотыми полосами на липком, грязно–сером фоне. Краски ликовали, цветились, товары вспыхивали, оживали в сиянии нарождающегося дня, озарившего арбузы, которые высились настоящими холмами, разделенными трудно проходимыми долинами.

Рынок оружейников заблистал красой своего холодного оружия: мечей, копий, литых или чешуйчатых медных панцирей, секир, кинжалов, палиц, шлемов, кольчуг, набедренников, наручей. То же солнце осветило и рынок седельников, предлагавших выгнутые седла, ратную сбрую с искрящимися украшениями, окаймленную цветным полотном, узды, бубенцы, которые вешались на грудь животным, чтобы своими ритмическими звонами веселить их ход. Рынок ковров, необычайных, пестревших фиолетовыми и голубыми, зелеными и желтыми орнаментами и образами тварей, вытканных во многих сочетаниях: грифов между недвижимых колес; павлинов, восседавших на плечах людей, которых сопровождали утки и слоны, тигры и фазаны под гроздьями больших роз, вытканных на кустах, раскидывавших тонкие ветви – безлистые или опушенные болотными дланевидными листами! Рынок ювелиров, где ювелиры на корточках сидели в темных лавках подле драгоценных камней и капителей, не могших схорониться от воспламеняющих взоров всевидящего солнца. Осветились и остальные рынки. – Портных, выставивших белые хламиды с красной шелковой каймой, прилежно расправленные дибетезионы, сагионы, пылавшие искусно вытканными евангельскими сценами, холстинные скарамангионы и рубашки для простонародья, мантии из цельных кусков. – Башмачников, продававших всевозможную обувь: красивые сандалии, державшиеся на цветных лентах, высоко обвивавших голую ногу; толстые кожаные башмаки с резко заостренными носками. – Финифтяных дел мастеров, преимущественно эмалировавших медальоны, аграфы и кресты. – Продавцов мебели, в изобилии торговавших мебелью из пальмового дерева. – Мастеров светилен и медных кувшинов. – Угольщиков, котельников, кузнецов, сильно ударявших по дымившимся копытам лошадей, мулов, ослов. И, наконец, ожили другие рынки других изделий, где изо дня в день питала свой голод Византия и где она черпала свою роскошь.

Восседая на куче арбузов, Сабаттий выкрикивал, не обращая внимания на горячо палившее солнце. Плененные видом арбузов многие византийцы жадно расхватывали их, пряча в складки своих одежд или в обеих руках держа по арбузу за коротенькие хвостики. Другие поедали арбузы на месте, прижав к груди, и словно в прохладную ванну погружали свои лица в их чаши. Бросали наземь корки, подернутые мякотью, и вскоре разлились целые лужи арбузных остатков, в которых скользили люди, в отчаянии цеплявшиеся руками, ища опоры. Спины сталкивались и досадно оборачивались, задетые растерянными руками. Торжествующе собирал Сабаттий в деревянную чашку мелкие монеты. Он уже воображал себя обладателем мешков золота и сундуков с драгоценностями, звенящего достояния, которое сделает его богачом. Исполинское жевание доносилось до него, резко хрустели работавшие зубы, и слышалась оглушительная отрыжка. Не прерывалось жадное поедание арбузов.

К полудню начался приток византиек. В сопровождении евнухов, во множестве шествовали они медленно – некоторые в черном – с корзинами, плетеными или из пальмового волокна. Одни были в одеждах совершенно голубых, с зелеными или красными украшениями, в четырехгранных головных уборах, из–под которых толстые косы ниспадали на спину до пояса. Другие – армянки, с лицом в черной власяной маске, открывавшей лишь лучистое пламя черных глаз. Уроженки Тавриды, фракийки, тонкие сицильянки – в красных туниках поверх развевающихся роб, стянутых на высоте грудей, в нагрудниках, изображающих гигантских кузнечиков. Руки их от плеч до кисти перевиты были конопляною тесьмой, а волосы спрятаны в продолговатые сетки, ниспадавшие до зеленой ткани, ровно облегавшей тело. Подле македонянок, обутых в опашни, выступали белые далматинки в коротких полукафтаньях, осыпанных серебряными блестками, в куполах из ткани, покрывавших волосы подобно митрам! И много других: смесь племен – гуннийки, финикиянки, капподокийки, фригиянки, уроженки Кирен – с татуированным лбом или печатью багрового рубца на щеках, эллинки и бледные славянки явным зовом плоти, трепетно отраженного во всем облике их и даже в мужественно очерченных носах, которыми они фыркали, страстно раздувая ноздри. Они подходили, нагруженные припасами, которые несли в руках или на голове. Мельком взглядывали на товары, о которых выкрикивали во все горло продавцы, а над ними обрисовывались в воздухе головы верблюдов, которые все так же улыбались.

Сабаттий продал им множество арбузов, и они уносили зеленые шары на груди или подмышкой. Ели их дорогой, погружая свои розовые десны в розовую мякоть плода. Он ликовал. Сбывался расчет его, и тень презрения пробегала даже по его безумному лицу, когда с мясного или рыбного рынков проходили Зеленый, Голубой, Воин, Сановник. Что такое Зеленый? Или Голубой? Сущее ничто. Несовершенные твари, создания, одушевленные роковой ненавистью, мешающей им достичь богатства, которое добудет он своими арбузами. А воины Константина V, Сановники Константина V, среди которых многие – скопцы? Что они, как не слуги плохо оплачиваемые, рабы, над которыми висит бич властелина, никогда не расстающегося с ревнивыми опасениями заговоров! В богатстве, спокойствии лучше заживет он, лучше оденется, облечется в далматику краше той, что носил Гараиви, когда еще не отсекали ему носа и ушей. О, да, какое дело ему до иконоборчества, до борьбы Святой Пречистой со Святой Премудростью, ныне достигшей наибольшей остроты? Ничуть не тревожило это Сабаттия, который мнил себя выше всех в своем сознании безумца с заостренным черепом. И теперь жаждал, в свою очередь, властвовать, наслаждаться, предаваться обжорству, одеваться в роскошные одежды.

Очевидно, его ослепило сияние собственной особы, вознесенной на безмерную высь арбузных гор; он закрыл и открыл глаза и заговорил громким голосом, тогда как толпа насторожилась, плечи застыли и даже издали устремились на него взгляды внимательного народа, покупавшего его плоды.

– Что мне, Сабаттию, за дело до всех вас, о, Зеленые и Голубые, что мне за дело до Базилевса и Управды, до Патриарха и Гибреаса, до Сепеоса и Гараиви, которых я видел изувеченными, до безрукого возницы Солибаса, до всех домогающихся возмутить Византию и тем мешающих мне продавать арбузы, а вам покупать их. Скоро я разбогатею, а остальное для меня все равно.

Заревел осел, и зазвучал над ним грубый, мощный голос.

– Не угодно Иисусу, чтобы гордыня закрадывалась в души православных. Своими словами ты служишь порочному Базилевсу и скопцу Патриарху. Я, Иоанн, инок, сборщик Святой Пречистой, объявляю, что Богомерзкий достойнее тебя, если ты не прекратишь такие речи!

Иоанн посылал благословения взад и вперед, вправо и влево, а его открытый косматый череп припекало выглядывавшее из–за рыночного свода солнце. Восседая на ревевшем Богомерзком, участил он свои проворные благословения, и в ответ посыпались знаки почитания Святой Пречистой, лбы обнажались и женщины опускались, преклоняя колена на арбузных корках. Сабаттий хотел снова приняться за продажу, но чей–то упрямый голос произнес:

– Я Голубой, я чту повеления святого синода и рукоплещу Константину V, презирающему православных – поклонников икон, которые мы разрушаем.

– А я Зеленый!

– Здесь есть Зеленые, которым ненавистны Голубые!

– Так же, как ненавистны Голубым Зеленые!

Затрепетали цветные шарфы; замелькали вокруг Сабаттия кулаки Зеленых и Голубых. Не переставал реветь Богомерзкий, женщины удалялись, и расходился народ, унося арбузы, за которые многие не платили. Исчезли воины, предвидя битву партий, скрылась даже раскачивающаяся голова Дигениса в камилавке с пером цапли, который нежданно появился, сопровождаемый своими Кандидатами, в вооружении сверкающих золотом секир. Вскоре остались только многочисленные Голубые и Зеленые. Зеленые сбегались из демократических предместий, Голубые поспешали из аристократических кварталов. Равным образом стекались с веющими шарфами союзники их, Красные вкупе с Белыми, и поносили друг друга, прежде чем вступить в рукопашную.

Быть может, в порыве стремительного вдохновения один из Зеленых схватил арбуз и метко швырнул его Голубому в лицо, обагрившееся розовою жижей. Разъяренный Голубой в ответ запустил два арбуза, которые, описав точную траекцию, лопнули и сплюснулись на голове Зеленого. Многие Зеленые метали арбузы в Голубых и вскоре Зеленые и Голубые разделились, объединившись в своих партиях и в растущем бешенстве, в гневе, забавном и вместе с тем почти трагическом, осыпали друг друга арбузами, расхватывая их у Сабаттия, который исчез, потрясая опустошенным деревянным блюдом, куда опускали покупатели мелкую монету.

Зеленые и Голубые, Красные и Белые затопляли рынки с края и до края. Арбузы летали, сталкивались, натыкались на груди, плечи, руки, которые торжествующе подхватывали их, чтобы стремительно отослать обратно. Струилась красная мякоть, пристававшая к навесам лавок, и словно кровь стекала по лицам, как в настоящей сече. С треском ударялись они обо что–нибудь твердое – угол дома или череп Голубого, а иногда и Зеленого, и осколки задевали бойцов, отвечавших новыми ядрами арбузов. Сойдя с Богомерзкого, Иоанн весьма искусно бросал арбузы в Голубых и Белых, смастерив себе пращу из широкого тканевого пояса, который он подхватил в пылу битвы. Выпятив живот, непоколебимо встречая своим пупом вражеские ядра, засучив рукава коричневой рясы, с непокрытой косматой головой, он быстро нагибался и, подняв арбуз, обвивал его петлей пояса. Крутясь, обрушивался грозным ударом арбуз на Голубого, который, случалось, с размозженными челюстями, шатаясь, порывисто подносил руки к ушибленному месту. Иоанн нашел вскоре подражателей; многие Зеленые и Голубые превратили в пращи стягивавшие их одежду пояса и издали метали друг в друга арбузы, тогда как, заметив по ожесточению, которое противники вкладывали в битву, что она разгорается не на шутку, Красные и Белые понемногу рассеивались, обмениваясь злобными ругательствами.

IX

Но оказалось, что события только начинались. Как из–под земли вырастали Зеленые, словно повинуясь нежданному волшебному призыву наводняли они рынки, намеренные биться – но уже не арбузами, а красивым, быстрым пронзающим оружием, медным, бронзовым, железным. Стекались с Севера и Юга, с Востока и с Запада. От Золотых Врат и Кинетиона, Киклобиона, Святого Димитрия, Влахерна, Ареобинда, Аргиропатрии, Лихоса. Бежали, склонив голову, жестоко насупив лбы, с глазами, налитыми кровью, с согнутыми локтями. Некоторые из них держали в руках таинственный снаряд, длинную трубку, в конце которой пламенел нежный огонек, подобно крошечной курильнице, висевший на цепочке. Спускались с холмов, поднимались по откосам, падали, оправлялись, отдувались, поворачивались, прыгали, пыхтели, неслись стремглав. Завывали воплями, неукротимо свирепыми, бурно варварскими, в которых чуялась жажда растерзать Голубых, Самодержца, Сановников, Патриарха. Возрастали толпы их и скоплялись в глубине улиц потоки, зеленеющие шарфами цвета Надежды, реяли знамена их дем, мелькало многолюдье голов, грозное войско плеч, скрещенные ноги, полчища, готовые ринуться в бесконечность битв. Разбегались византийцы, иконоборствующие или просто равнодушные. Многие запирали свои лавки, многие затворялись у себя в домах, шумно замыкая деревянные двери. Многие закрывали лицо руками. И никакой преграды им в устрашенном городе! Внизу, возле Великого Дворца совсем не видно было воинов Константина V. На стенах не оттеняли Спафарии прозрачности небес. Словно вымерли помазанники Святой Премудрости, помазанники с крестами на древках, осененные балдахинами, возвеличивающими Могущество и Силу, Помазанники с вознесенными светильнями, пронизывающими ясный горизонт, с гимнами, порочащими религию Иисуса, славословимую священниками, предававшимися власти! Отступали перед Зелеными толпы Голубых, не дерзавших сопротивляться даже метаньем арбузов! Византийцы, не успевшие вовремя удалиться, поспешно взбирались на наружные лестницы, которые вели в верхние этажи домов и на которых одна под другой вытянулись вскоре бледные головы, или на весу карабкались на кровли скрипящих навесов. Пустели террасы, покрытые народом, любящим безветрие, и исчезали оттуда женщины и мужчины, слегка приподняв свои просторные одежды. Великое оцепенение воцарилось скоро в Византии. Жестокий ужас перед яростной битвой партий, – прологом свержение Константина V сторонниками Управды!

К этому присовокупилось следующее. Повсюду, где монастыри стояли, непокорные святому синоду, повсюду, где устремляли ввысь неподвижные кресты своих куполов храмы, – наосы, эвктерионы – часовни и молельни, – повсюду, наконец, где упорствовало православие – зазвонили громким набатом симандры, разнося резкие, пронзительные, словно металлические, звоны. Рукой своего инока–звонаря стремительно рассеивал святой Мамий гулкие удары возмущения, и беспрерывно ответствовал ему Каллистрат. Диксикрат раскачивал изо всей силы свою симандру, подвешенную к доске помоста, походившего на гильотину, и жестоко рукоплескало учащенными ударами прочного железного молота Всевидящее Око. С особой непоколебимостью усердствовали храмы. У входа причетники довольно смеялись, почти так же, как Склерос, и сзывался народ пылким, горделивым благовестом симандр. И поспешали православные, склонялись перед Приснодевами ниш, перед Иисусами галерей, перед Святыми ликами, живописанными повсюду, внимали пламенным, победным наставлениям игуменов, которые проповедовали с амвонов, венчанных балдахинами. Иконопоклонниками наполнились Приснодева осьмиугольного креста и Приснодева Ареобиндская. Славный Студит не уступал во многолюдий Святому Трифону, что на улице Аиста. Не отвергала богомольцев Святая Параскева. Не отвергали их, конечно, и Святые Апостолы, и Святой Архангел Михаил. Жадно и безвозвратно поглощали Святой Пантелеймон и Бог–Слово. А симандры все звенели, симандры отбивали свой трезвон, далеким эхом разносившийся до края Византии, гудевший над домами, дворцами, памятниками, форумами, колоннами галерей, арками галерей, прямыми и витыми, и разливавшийся далеко, далеко до Пропонтиды и Босфора, как бы стремясь поколебать всю Империю Востока. Оркестры слагались из него, понижались и повышались ритмы, смерчи мужей чудились в нем и ураганы волнующегося народа, надежды душ, исступленность сердец, блаженно предвосхищавших восстание, ныне решительное, которое извергнет Константина V из Великого Дворца, сбросит его с Кафизмы и всенародно помажет Управду Базилевсом в замолкшей Святой Премудрости, во Святой Премудрости, которая освободится от своих растленных помазанников, от скопца–Патриарха!

Тем временем из Дворца у Лихоса приближалась Евстахия, несомая в своем седалище привычными слугами. Византийцы видели, как колышется она над зеленеющими долинами, над листвой, волочащей тени, просветленные нежными красками, над белеющими дорогами. Благородно восседала она с красной лилией, и красная лилия пламенела, подобная раскрытому сердцу: багрянела божественно, дивно трепетала своими изысканно расцветающими лепестками и далеко сияла символом Милосердия и Немощи, готовая вытеснить жестокий бич, разящий меч Константина V. Все так же сверкали драгоценные камни над ее челом, и золотились ткани ее одежд, и резвились серебряные аисты на красных концах башмаков. Неподвижен был взгляд ее круглых глаз, и целомудрием дышало розовое полное лицо, сурьмой очерченные ресницы, тонкие хрупкие раковины ушей, весь ее облик. Да, и она, Евстахия, тоже покинула Дворец у Лихоса, словно повинуясь некоему знамению, толкавшему Зеленых на восстание, вызвавшему гудение симандр. И она стремилась в битву двух партий, двух церквей, двух властей. Плавно двигаясь над рукоплещущими толпами, созерцала византийские холмы. Средь дорог, где надменные здания мерцали бледной белизной мрамора и розовели порфиром, Святая Премудрость застыла, мощная, в венце девяти своих куполов, и неподвижно возносился золотой крест ее; казалось издали, что он плавится в голубой дымке, и чудилось, будто все небо позади разверзается, жестокое и тусклое, почти зеленоватое и вонзаются в него расходящиеся мечи. Острием своим мечи касались зенита, рукояти соединялись в основании храма, и горели страшные очертания исполинских золотых лезвий, протянувшихся в безграничную даль. Ипподром высился под форумом Августеоном, на одном конце перерезанный прямоугольником Кафизмы, и виднелось его эллиптическое гульбище, населенное статуями. Раскинулись триклинии и галереи Великого Дворца, гелиэконы сияли ровным светом, сады зеленели, и в них мелькали крошечные силуэты сановников, туманно мерцали их головные уборы и одежды.

А Евстахия все приближалась. Зеленые показывали ей таинственные трубки, на конце которых горел стыдливый огонек, – словно воплощалась в них надежда победы, в них, любопытно таивших гремящий огонь, изобретенный Гибреасом.

И свершилось, наконец, следующее. На далеком холме ожила вдруг Святая Пречистая в чередовании розовых и серых красок, с папертью нарфекса, с круглым разрезом фасада, с обоими трансептами, полукруглыми окнами срединного купола, круглой нишей и гелиэконом, где Склерена наклонилась своим полным станом в кругу восьмерых детей, где Склерос смеялся и борода его то упадала, то поднималась под хрустенье зубов, не слышное Евстахии. Распахнулись врата храма, и излился поток Православных, которые ликующе воздевали руки к небу; без конца вился по отлогим улицам этот поток мужчин и женщин. Целое воинство Зеленых, вооруженных таинственными трубками, могучей грудою сомкнулось вокруг нее, опаляемое отвагой боя. Безрукий стан, бородатое трепетное лицо высилось над нею, и разрастался в лучистом сиянии серебряный венец Солибаса на зеленоватом фоне неба. Величественно показался затем Управда. В руках держал он серебряный крест и золоченую державу Юстиниана. Опоясан был медным мечом, обрамлявшим его голубые из голубого шелка порты, и увенчан золотой диадемой. Из–под облекавшей его пурпурной хламиды Базилевса виднелся голубой сагион. Нежно развевались золотистые волосы, и необычайно сиял его белый лик. Следом за ним – также на троне – несли Виглиницу, на коленях которой покоилось Евангелие с начертанными киноварью письменами, – знамение Могущества и Силы, которое праматери их подарил Юстиниан. А Евстахия все приближалась! И отчетливее различала теперь внушительную осанку Виглиницы и раскрытое на коленях Евангелие, белый лик и золотистые волосы своего суженого, и безрукий стан Солибаса, и Зеленых, и Православных. Вскоре она присоединилась к ним с застывшей на плече красной лилией, с розовыми нежными щеками, прозрачными глазами, пышно сверкающими тканями и драгоценными камнями, с серебряными аистами на башмаках, и орган зарокотал в глубине храма и возносил величественную песнь. Возложил на себя игуменский крест Гибреас. На пороге нарфекса стоял он, высоко подняв голову, с блистающими очами, опять в пелене огненного эфира, голубого и нежного, и монахи со свечами окружали его в коричневых рясах и четырехгранных скуфьях, над которыми светились острия огоньков. Шире раскидывала руки Приснодева внутри храма и громче трубили в золотые трубы Ангелы сводов. И Гибреас благословлял народ, благословлял Управду, Виглиницу и Евстахию, Зеленых, над которыми возносился безрукий стан Солибаса в сиянии серебряного венца. Непоколебимо благословлял, двигая плечами, усыпанными крестами серебра, и трепетала борода его, трепетали волны волос. Бросая частые, значительные, долгие взгляды на Святую Премудрость, углублялся в город народ. Змеились ряды Зеленых с огоньками таинственных трубок. И растекалось торжество нападающего Добра, которое благословлял игумен, непрестанно взирая на храм Зла, облекшийся белеющим сиянием беспредельно протянувшихся гигантских лучевых мечей, – сиянием, в котором не целомудренным и здравым обрисовалось здание его с Вратами Милосердия и красоты, но зверем, подобным блуднице, которая, распахнувшись, прижимает руку к чреслам, выставляя крестец, и в бесстыдной наготе вздрагивают ее бедра.

Следом за остальными пошли и Сепеос, и Гараиви. Один без носа, без ушей поддерживал другого, который, изувеченный, ковылял на обрубленной ноге. А на гелиэконе Святой Пречистой славная Склерена успокаивала восьмерых своих детей и закрывала рукой рот супругу Склеросу, который все еще смеялся, причем рыжая борода его резко ходила вверх и вниз, и зубы щелкали от еле сдерживаемой радости.

X

Столбы розовой пыли поднялись со стороны Великого Дворца. Гулко зазвонила симандра Святой Премудрости. Другие симандры подхватили одинокий трезвон храма, мрачный, зловещий, жестокий, и выдвинулась вооруженная громада войска, яростно, необузданно и вместе с тем размеренно изрыгаемого Великим Дворцом. Со всех холмов можно было увидеть сверкающие полчища, хлынувшие на форум Августеона в раскрытые решетчатые выходы Халкиды или высыпавшиеся из врат Великого Дворца против Ипподрома и его Врат Смерти и, исчезнувшие на мгновение между стенами обоих зданий, выплывавшие удлиненным строем. Показались всадники, ярко лоснились крупы коней с шеями в наряде кичливых попон. Вздымались густые леса копий, и секиры блистали, подобные нарастающему полумесяцу. Мечи простирали свои лезвия, кончавшиеся секущим острием. Щетинистые шары палиц раскачивались на цепях. Луки изгибали свою тонкую линию, концы которой держались туго натянутой тетивой. Связки дротиков и стрел несомы были руками в бронзовых перчатках. Увесистые военные машины громоздились на низких колесницах, перед которыми раздвигались толпы, чтобы не попасть под их тяжесть. И, наконец, глухое трепетание бичей, стегающих, крутящихся, витых – бичей и бичей, которые устремлялись к иссиня–зеленоватому небу, подобно чаще лиан, колышимых яростным ветром. Константин V ехал на гигантском коне, убранном золотой попоной, золотой сбруей и стальными игольчатыми латами на груди, чтобы вонзиться в ряды нападающих. Большой медный рог на голове придавал коню облик фантастического животного. Подле Базилевса были все сановники, – как он, – с широкими мечами. Подобно ему держали копья, которыми упирались в стремена коней, подобно ему облеклись в остроконечные шлемы с забралом, опущенным над глазами, с чешуей, защищавшей рты: Великий Доместик, Великий Логофет, Великий Друнгарий, Протостатор и Протовестиарий, Великий Стратопедарх и Великий Хартуларий; Блюститель Певчих и Протокинег; Протоиеракарий и Великий Диойкет; Пропроэдр, Проэдр, Великий Миртаит, Каниклейос, Кетонит, Кюропалат и, наконец, Великий Папий, который ожесточеннее обычного улыбался и сильнее качал головой, облеченный в чешуйчатые латы, сжимавшие его скопческое тело. Вслед за ними – высшая челядь Великого Дворца: первый Гетерий, первый Кубикулларий, первый Остиарий, сопровождаемые вооруженными людьми всякого чина под начальством препозитов, а дальше низшая челядь, трусливый, жалкий люд. Гетерии развертывались извилистыми рядами, задевавшими фасады улиц! Впереди простые маглабиты и легкие Спафарии с луками и мечам, предшествуемые Доместиками с резкими кличами команды. Потом Миртаиты с копьями и в шлемах, которых не украшал мирный знак мирт. Дальше Буккеларии и когорты Аритмоса с крепкими палицами. За ними замыкающим Константина V и сановников четырехугольником – Схоларии с овальными щитами, Экскубиторы с широкими мечами, Кандидаты с золотыми секирами и последними Спафарокандидаты, соединявшие в своем лице легкость Спафариев с непоколебимой отвагой Кандидатов. На флангах двигались всадники на покрытых попонами конях, варвары россы и уроженцы Тавриды, с преобладанием исаврийцев с полутуранским, полусемитским профилем, приплюснутым носом и грубыми челюстями. Полчища устремились направо к Святой Премудрости, направились влево к Ипподрому, и оглушительно разразились оркестры походными кличами, загремели бронзовые и железные цимбалы, забили арабские барабаны, пронзительно зазвенели балалайки, зурны, восточные караманджи. Опускались решетки стенных ворот за Влахерном у Кинегиона, Лихоса, и Золотых Врат, а другая часть войска, чтобы отрезать восставших, обходила их с тыла.

– Настал день, когда ввергнутся в море кони и всадники и сокрушатся нами все враги наши, все противники. – Так изъяснял Гараиви стих псалма, поддерживая Сепеоса и восторгаясь, что идет биться за Управду, воплощающего торжество Добра, Добра, устремленного к человеческим искусствам, которыми скоро победится Зло, как верила его семитская душа. Но Сепеос грустно ответил:

– Я храбр, но сегодняшний день совсем не кажется мне днем победы. Если нет силы в гремящем огне, то нас победят, как победили некогда на Ипподроме.

Гараиви не слушал. Он вспоминал перенесенные муки и жаждал отомстить за себя, отомстить за Сепеоса.

– Ты слаб, ибо Нумеры хранили тебя в течение двух лет после увечья. Но дорого заплатит мне Константин V, его воины, его сановники за твое потерянное здоровье, за твой выколотый глаз, за члены тела, отсеченные у нас одним взмахом. Нумеры ничуть не ослабили меня, и я хочу биться!

Размахивая кулаком, издавал вопли мщения, не слушал больше божественного Акафиста, который благоговейно пели Зеленые и Православные.

– Без меня Гибреас не подал бы сигнала. Когда я узнал, что из–за арбузов Зеленые и Голубые возмутили город, я доказывал ему, убеждал, что эта распря послужит торжеству Добра. Константин V не устоит против нашего удара, и особливо не выдержать ему силы гремящего огня. Он думал обезоружить нас, освобождая нас из Нумер. Хотел, чтобы Управда не начинал ничего против славы его имени, как говорил евнух, освободивший нас и заточивший в наши темницы Палладия и Пампрепия. Но нет! Наши души непоколебимы. Воцарятся на возрожденном Востоке племя эллинское и племя славянское, и Управда будет Базилевсом, а Виглиница… о, Виглиница!

Он остановился. Имя ее застыло на его устах, и свирепое лицо, теперь безносое, было обезображенее прежнего. Акафист возрастал в единстве мощных созвучий, исполняемый сильными хорами. Стан Солибаса обрисовывался вдали в мерцании серебряного венца. Еще дальше – Управда в развевающейся пурпуровой хламиде… Виглиница с широкими плечами, плечами белой цереры, в сияющей пелене волос цвета медной яри… Евстахия с красной лилией, ярче распускавшейся своими драгоценными лепестками. Несомые силуэты всех четырех колыхались над возмутившимся народом. Гараиви убеждал товарища, который без нетерпения, без пыла вскинул на него свой единственный глаз.

– Ты услышишь гремучий огонь, как я слышал его в тот день, когда зажег его передо мной Гибреас. Только еще сильнее. Пока мы гнили в Нумерах, игумен Святой Пречистой, жрец учения арийского, повелел выбить молотом медные трубы, несомые Зелеными, и готовился к восстанию. Собирал порошок, который взорвется, если поднести огонь к трубкам, его вмещающим. Пусть ныне не страшится ничего Добро: оно обладает оружием против Зла!

И действительно, усилиями набатеянина вспыхнуло восстание. Странная политика Константина V, грозного мужа войны вдали от Византии и партий ее, но здесь, в городе, обычно снисходительного, обратилась против него самого. В смутном предчувствии, что на собственное потомство обрушится кара за гонение племен, хотел он обезоружить притязания Зеленых освобождением Сепеоса и Гараиви, надеясь, что они внушат Управде не посягать на власть его, не слушать Гибреаса, отказаться от борьбы. Но тщетно! Если Сепеос, охваченный слабостью, близкий к скептицизму, склонялся к бездействию, то Гараиви, наоборот, вышел из Нумер еще более заряженным и решительным. Он подстрекал всех Зеленых, распалял всех Православных, разжигал пожирающим пламенем честолюбия душу Виглиницы, запечатлел Евстахию судорогами волнений и битв. Повлиял даже на Гибреаса, который склонялся к выжидательным действиям, предоставляя иконоборчеству истлевать на стебле Смерти. И Зеленые возвестили тогда бой, и рвались к мятежу Православные, а Гибреас изготовил необычный гремучий огонь, тайной которого владел он, почерпнув ее долгими исследованиями древних записей, постигаемых в изучении арийских книг. То был порошок, составленный из трех веществ: белого, черного и желтого, которые толкли в бронзовой ступе Иоанн и Анагност Склерос, весьма при этом смеявшийся и с прищелкиванием зубов двигавший вверх и вниз своей рыжей бородой, радостно предвкушая истребление Голубых, иконоборцев, Патриарха, Помазанников, Сановников, Воинов и Константина V. Засим Гибреас заказал медникам и кузнецам Православия, благочестивым, добродетельным рабочим демократических кварталов, медные и железные трубы длиною в рост человека и толщиною с человеческую руку, запаянные с одного конца, в котором просверлено было отверстие, где проходил просмоленный льняной фитиль. Каждая труба снабжалась подобием кадильницы, хранилищем огня, подвешенным на трех цепочках и прилаженным так, чтобы подносить его к смоленому льняному фитилю. О необычных снарядах еще не подозревали Могущество и Сила, и медники с кузнецами сработали их в своих мастерских, выбивали медь и выковывали железо, сидя на корточках перед наковальнями.

Утром, когда арбузы послужили поводом к побоищу Зеленых с Голубыми, Гараиви пылко умолял Гибреаса дать окончательный сигнал, и Гибреас дал его.

Он предстал на пороге нарфекса Святой Пречистой и, подняв руку, многократно сотворил загадочные знаки на Север и Юг, на Запад и Восток. С головы до ног окутал его тот же сияющий эфир, голубой, трепещущий и нежный. Тогда Зеленые, не участвовавшие в бою на рынках, поспешили к медникам и кузнецам. Прежде чем вооружиться своим таинственным снарядом, они схватили изобретенные Гибреасом трубы и на треть наполнили их взрывчатой смесью, поверх которой опустили легкие свинцовые шары, торопливо отлитые в глиняных формах. И в великом восторге ринулись на Могущество и Власть с живой верой в свое торжество, ибо Добро вооружилось, наконец, против Зла разящим доспехом, непреодолимым оружием победы.

Гараиви ускорил шаги и торопил своего спутника, который глухо стонал, мучимый ужасной хромотой. Он хотел быть ближе к Управде, Виглинице и Евстахии, чтобы ревностнее биться возле них. Акафист разносился звучными волнами. Гудение симандр, пробужденных знаком Гибреаса, свидетельствовало, что не одиноко восстает Святая Пречистая, но вместе с ней и другие монастыри и храмы, поклоняющиеся иконам и жаждущие как Помазанника, который, почитая сам иконы, покровительствовал бы иконопочитанию, так и Базилевса, который не пользовался бы Исаврией для истребления религиозных племен Империи, племен, грезящих о человеческих искусствах! К порогу рынков придвинулись огромные полчища Зеленых и Православных и углубились в рыночные разветвления, скользили по арбузам, алую мякоть которых бороздили розовые волны сока. Их расхватали и всех их переколотили недавние бойцы, и подобно палимым солнцем раненым повсюду во множестве лежали большие куски кровавого цвета. Некий человек обратился в бегство при приближении иконопоклонников, это удрученный Сабаттий с остроконечным черепом, сжимавший в поле своей одежды частицу выручки, которая почти целиком погибла в стычке партий.

За рынками начиналась долина, которая вела к Святой Премудрости, к Великому Дворцу и Ипподрому. Войско Константина V стремительно вторглось в эту долину, изрезанную длинными дорогами, криво пересеченными Дорогой Победы и оканчивавшимися небольшими форумами. Другой Акафист слился с Акафистом Православных и Зеленых, вырывавшийся из тысячи уст, тяжко и сурово предвещавший смерть, поражение, траур. А Зеленые и Православные по–прежнему бежали. Выровнялись все передние ряды, и подобно тонким органным трубам засияли в первой цепи восставших прямые трубы Гибреаса с легкими курильницами, где горели несомые огни. Одновременно опустились они по горизонтальной линии и выставили свои темнеющие дула как раз против войска Константина V, которое дрогнуло при виде необычайного зрелища лежащих труб.

Не зная, наверное, как сражаться с ними, четырехугольник, заключавший Константина V, развернутый в непредвиденные построения, передвигался позади густого фронта Маглабитов и Спафариев, в страхе выступавших колеблющимися шагами. Искусные стратагемы, свивающиеся и развивающиеся сплетения окружили восставших потоками Схолариев, Экскубиторов и Кандидатов, руководствуясь случайным расположением улиц. В непоколебимой симметрии взрывали землю Спафарокандидаты, фланкированные конницей на покрытых попоной ржавших лошадях, которых словно встревожило тройственное вещество, внедренное Гибреасом в глубину труб. Власть, до сих пор мнившая себя единственной обладательницей Тайны, а в особенности не подозревавшая о более совершенном открытии, как раз не вооружилась легендарным мидийским огнем, огнем жидким и морским, некогда употребленным ею для воспламенения судов. Взрывчатому огню Гибреаса, воссоздавшему его, она могла противопоставить лишь золотое оружие Воинов, клювообразные груди конницы, копья, луки, дротики, мечи, палицы, секиры, закругленные щиты и чешуйчатые кольчуги, и, наконец, зрелище бичей, бичей и бичей, потрясаемых неутомимыми руками. Чтобы не быть побежденной, она надвигалась на Православных и Зеленых тяжелой глыбой своего войска, оцепляла их яростно и смело, горя безумным желанием раздавить их несмотря ни на что – и обессилить навсегда.

Копья Миртаитов коснулись груди Зеленых, дротики Буккелариев притупились в свалке с Православными. Поспешно защелкали издали бичи. Зеленые, несшие трубы, сомкнулись, задвигались. К льняному, пропитанному маслом фитилю, приблизили курильницу, и он воспламенился. Несколько секунд протекло жутких и безмолвных. Не имевшие труб проталкивались назад, подобно острым угрозам простирая над головами свое быстрое, пронзающее оружие. Затем последовали глухие взрывы, одни короткие, другие там, и легкий дым вылетал из труб Гибреаса! Но тут случилось нечто непонятное! Гроздьями валились Зеленые, странным образом сами поражаемые снарядами труб вместо войск Базилевса, которые при виде этого оцепенели. Трубы разрывались, обломки летели из рук Зеленых, увечили их лица, точно спелые арбузы размозжали черепа. Осколки почти не летели дальше, словно умалилась сила порошка из трех веществ, и свинцовые шары, отлитые в глиняных формах, слабо падали на землю. Слишком ли поторопился Гибреас в сочетании составных частей, быть может, худо соразмеренных, или недостаточно верно замкнуты они были в трубах – но гремучий огонь его таял, подмоченный и выдохшийся, жалко неудавшийся в руках Зеленых, которые все почти были сражены.

Восстание тогда поколебалось. Не имевшие труб в отчаянии ринулись вперед, не понимая причин недейственности гремучего огня, на который столь уповали все они. Еще больше недоумевало – почему Православные и Зеленые прибегли к оружию, убивавшему их самих с неслыханными дотоле взрывами и грохотами – войско Константина V и устремилось, чтобы изрубить их всех.

Случилось тогда яростное сплетение бойцов, краткие схватки, поверженные тела. Акафист затихает в скрещении тяжелых палиц, простых кинжалов, золотых секир, всякого смертоубийственного оружия. Передвигаются гетерии, треугольниками врезающиеся в уцелевших Зеленых, которые отвечают со страшной силой. И, как подкошенные, падают исполинские красавцы воины с раздробленными шлемами под сплющенным клибанионом. Мозги выливаются из размозженных черепов, и потоками струится кровь из горла от единого взмаха лезвия. Вонзаются в тела стаи дротиков, с легким трепетом рассекающих короткие пространства. Копья густо протягиваются к животам, и проворные кинжалы отражают их, перерубая древко! Беспорядочно отходят Зеленые и Православные, оттесняемые к Управде, Виглинице и Евстахии, вокруг которых руки, груди, лица смыкаются в бастионы, постепенно разрушаемые непрерывным натиском войск. С высоты глубоко никнет стан Солибаса, опушенный широкой бородой. Сотни ног топчут опрокинутого Сепеоса. Гараиви, бившийся прямо под Виглиницей, держащей неизменно раскрытое Евангелие, следует за Сепеосом, братски разделяя с ним поражение, окунающее их в непроглядную тьму. Издавая прерывистые вопли, начинает растворяться бегство в опустившемся вечере, печальном и бледном – в вечере, где желтое солнце вздувает тучи, подобные овальным щитам, поднятым друг над другом в победном сиянии кичливого оружия, упившегося кровью и обагряющегося ею над пылающим городом. Голубые снова напали на отступающих Зеленых и убивали их в закоулках, ямах, на порогах лавок и домов, где те отчаянно защищались. Повсюду шла резня, беспощадная бойня, избиение поодиночке! Измятые ударами, совершенно ослепленные Сепеос и Гараиви не видели, как схватили Управду тысячи рук, сорвали его с трона, погрузившегося в груду мягких тел, разлучили с Виглиницей, все еще хранившей Евангелие, и с Евстахией, красная драгоценная лилия которой нежно мерцала в ниспадавшей ночи. Обеих уносили Зеленые и Православные, безумно пьяные угаром битвы.

Возносясь над своими спасителями, бежавшими к пустынному Лихосу, едва лишь различали они бледные звезды, теплившиеся блесками над Византией. Босфор, открывшийся с одной из высот, едва воздымал свои искрометные пучины. Словно зарницы трепетали на звездами усыпанном чреве Пропонтиды. Святая Премудрость не успевала ударять в свою симандру, но смолк трезвон монастырей и храмов Православия. Лишь симандра Святой Пречистой гудела звоном медленным и тонким, и Гибреас скорбно благословлял тихими движениями с порога нарфекса, печально качая головой. Он источал светозарный эфир, обвивавший всего его необычной пеленой и казавшийся как бы испаряющимся золотом. Утопали вдали оба храма – один всеми девятью главами, другой срединным куполом – возвышались в своей непреложности, которую главный крест бороздил двумя чертами, вертикальной и горизонтальной. Рядами воинов и коней тянулось к Святой Премудрости войско Константина V. К Святой Пречистой поднимались разбитые Зеленые и Православные. По направлению к Великому Дворцу бичи, бичи и бичи, подобно лианам, колышимым бурным ветром, трепетали на зеленеющем небе своими длинными концами, потрясаемыми в упоении выигранной битвы. Лишь серебряный венец Солибаса бледно мерцал на фиолетовом небе, одинокий и словно затерянный. Без Солибаса, лишенного рук, венец этот не был больше символом единения племен эллинского и славянского, не вещал о торжестве Добра своим непорочным крутом, белизной своей орбиты не свидетельствовал о возрождении Империи Востока. Не знаменовал побед Зеленых над Голубыми, черни над знатными, слабых и бедных над могущественными и сильными. Не был божественным воплощением искусств человеческих в почитании икон, или красоты жизни, продолженной в них и через них. Без Солибаса он утратил всякое значение. В героическом самопожертвовании, в безумном порыве Виглиница и Евстахия хотели вернуться, чтобы спасти Управду новым призывом Православных и Зеленых. Но сгустилась ночь. Мелкий дождь заволок роистые, ясные, блистающие, сапфирные звезды. Тьма окутывала Византию, и они ничего не видели, кроме граней Лихоса, через который переправлялись на плечах поспешавших укрыть их носильщиков, и который вился, чешуйчатый, холодный, в своем узком течении тоскливо напевая бессвязные слова, похожие на человеческие стенания.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Молчальники медленно проходили через Великий Дворец, преодолевая ступени, увенчанные сводами, раздвигая тяжелые занавеси, прикрепленные к серебряным прутам, отворяя двери – слоновой кости, бронзовые и железные – которые, распахнувшись, обнажали пышность зал, населенных сановниками и слугами. Одетые в белые хламиды, в головном уборе багряных скуфий, украшенных овалом павлиньих перьев, шествовали они по четыре в ряд двадцатью рядами, и висели золотом шитые рукава их верхних мантий светло–голубого цвета. Они показались в гелиэконе Халкиды, и по мановению их серебряной вызолоченной лозы умолк обшитый галунами люд. Под ротондой и в преддверии Халкиды мозаика заблистала в свете, который лился из–за открытой занавеси, и замолкли другие, склонив голову и скрестив руки на звездами осыпанной груди.

Молчальники прошли Двор Куртин, окаймлявший Триклиний Схолариев, прошли Трибунал Лихносов, Триклиний Экскубиторов и Кандидатов. Повинуясь тому же знаку лоз, замолкал гул, источаемый устами множества людей, которые вдруг застывали, особенно воины, поспешно строившиеся строгими рядами. Свернув, они по двум лестницам поднялись в гелиэкон другого Триклиния: Великого Триклиния Магноры, который соприкасался с Сенатом между храмом Господним внутри и Святой Премудростью снаружи. Гелиэкон, обширный и выстланный плитами, с севера достигал наружной галереи Великого Триклиния, а к югу удлинялся до садов, откуда море виднелось, чисто–голубое под медленными движениями кораблей с равномерно опускающимися и поднимающимися веслами. Восемьдесят молчальников появились под главным портиком – по имени Емболос, – выходившим в галерею, которая обрамляла восточный фасад Магноры – здания, хотя отдельного от Великого Дворца, но ему подведомственного. Еще раз подала знак их серебряная вызолоченная лоза, и прекратили беседы люди, толпившиеся в зале Магноры, – где под сводом покоился пустой трон, осененный красным мраморным киборионом, – и преклонились с головой в наряде цветных тканей, с грудью, покрытой подобными панцирю большими золотыми ожерельями.

Молчальники прошли дальше, оставляя за собой умирающее эхо людских голосов, которые они принуждали умолкать, повернули, вновь поднялись по ступеням портика на другой стороне зала Магноры. Опять остановилась толпа слов, которые едва звучали, плененные знаком безжалостных лоз. Затем пересекли край гелиэкона Магноры, все так же по четыре в ряд, и косо двигались в протянутой руке их злато–серебряные лозы. Миновав своды Храма Господня, проникли в узкую галерею, очень длинную, упиравшуюся в дверь Спафакириона, где спафарии, охранявшие ее, подняли свои золотые мечи. В таинственном фиале Триконк с бронзовым водоемом в серебряной оправе народ еще толпился, сторонясь от солнца, вливавшегося в фиал, незащищенный кровлей. Многие восходили по двум мраморным лестницам Проконеза, полукружно приводившим к верхнему, как бы пробуравленному залу Сигме. Все умолкли при появлении Молчальников, которые, поднявшись по лестницам, удалились через Сигму в галерею Сорока Святых. В таинственном фиале Триконк они встретили других Молчальников, которые, выходя из Фермастры, делали знак своей серебряной вызолоченной лозой, повергая в безмолвие прозябавшую там низшую челядь. Спустились по другим лестницам. Выстроились перед Лавзиакосом–Триклинием, окаймлявшим далекий Юстинианос, галерею с воздушными портиками, и смолкали люди, проходившие через Лавзиакос. Давящая тишина воцарилась в Великом Дворце, нарушаемая лишь шелестом одежды тех, чьи остановили они разговоры шорохом скользивших башмаков, черных, желтых, зеленых, белых, тихим шепотом и щелканьем пальцев, которым друг друга подзывали ожидавшие. Остановились, наконец, перед Трипетоном, который назывался Орложионом, – ибо в одном из его фасадов устроены были часы, – и являлся портиком, предшествовавшим Золотому Триклинию, необычно восьмисводчатому, куда выйдет вскоре Константин V. Здесь склонились, обращенные лицом к залу, и, сложив свои лозы в одной из ниш Золотого Триклиния, рассеялись через Лавзиакос, куда поднималась другая феория Молчальников, возвращавшаяся из Фермастр.

Гражданские Кубикулярии показались в восьми сводчатых нишах Золотого Триклиния – все евнухи, сиявшие роскошными одеждами, покрывавшими их рыхлое, точно поблекшее, точно расслабленное тело. Они сходились из личных покоев Самодержца и супруги его Августы, – покоев, которые находились в верхнем этаже, заключавшем бесконечность зал, отдельных от зал торжественных. Выходили и из ниши Святого Феодора, где хранились оружие, венцы и одежды Базилевса вместе с его двумя золотыми червонными щитами и золотые жезлы Остиариев, осыпанные драгоценными камнями, золотые ожерелья Протоспафариев и позлащенные мечи Спафариев Великого Дворца. Появлялись и из гелиэкона Маяка – большого зала, который освещался окнами купола Золотого Триклиния, и откуда море виднелось через окружавшие галереи, омывавшее окраины садов, где блистало пронизанное светом кружево листвы. Появились и из ниши, служившей ризницей Патриарху.

Золотой Триклиний был очень красив со своей круглой галереей на восьми подвесах под куполом с шестнадцатью овальными окнами. Паникадило спускалось посредине – исполинская люстра с многочисленными разветвлениями, тень которых неподвижно плыла по мозаике пола, окаймленной серебром.

Чеканные серебряные ковши и чаши висели в галерее, а по стенам всюду возносились цветные мозаики. Перед занавесом ниши, скрывавшей дверь в гелиэкон Маяка, возвышался над несколькими ступенями тяжелый золотой трон Базилевса, осененный резным киборионом из золоченого мрамора. Семь других ниш закрывались семью занавесами, – из которых один пурпурный, прикрепленный к серебряному пруту против одностворчатой двери Трипетона, именовался Пантеоном, – семью занавесами, образовавшими семь последовательных граней, которые раздвинули Кубикулярии. Затем удалились, словно гонимые ветром, сойдя с галереи, где тонкими опахалами обмахнули ковши и блюда. Наступал черед Прэпозитов – приставов Базилевса.

По лестницам, примыкавшим к куполам, спустились они из верхних покоев и рассыпались по Трипетону. Некоторые из них направились через Лавзиакос, некоторые – через галерею Сорока Святых, расположенную на другом конце. Другие углубились в Триконк и к Сигме, величественно, по четыре в ряд спустились в таинственный Фиал, поднялись на галерею Дафнэ и здесь разделились; часть проследовала через Храм Господень к Великой Консистории, остальные к Ипподрому, ведущему в Фиал, и по лестнице Фиала, где голубая покоилась в водоеме вода, в преддверие Сцил, связанное с обширным Гелиэконом, господствовавшим над Ипподромом. Пустой и безлюдный раскидывался он, готовый вскоре открыться народу, который в необозримом скоплении рокотал снаружи радостным гудением Голубых, пронизанным горестными воплями Зеленых. Прислужники хозяйничали в огромном здании, мели арену и убирали толстыми тканями площадку под кафизмой, тогда как Кубикулярии, показывавшие в пасти кафизмы свои скопческие головы, уставляли золотой трон, увенчанный золотым киборионом.

Отрывистыми приказаниями скликали Прэпозиты в Дафнэ людей, над которыми еще тяготел запрет говорить, наложенный Молчальниками. Подобно глыбе двинулись призываемые, и устремились через Триклинии по иерархическому чину знатных, прибывших из дальних провинций. Прэпозиты поднялись к Магноре, выстроились перед портиком ее Гелиэкона и, следуя иерархии Проконсулов, каковыми были все там собравшиеся, – тяжело потянулись они от своей вынужденной немоты, имея вид встревоженный и как бы отупевший. На зов других Прэпозитов восходили по двум полукруглым лестницам люди из Фиала и по иерархическому чину Патрициев расходились с воротниками сдержанно горделивыми, на которых играло солнце, прорывавшееся в отверстие Великого Дворца. В иерархии Сенаторов тронулись на громкий повелительный призыв Прэпозитов те, что замолкли в Лавзиакосе, повинуясь Молчальникам, и ожидали, волоча башмаки и сталкиваясь спинами, украшенными изображениями зверей. Таким же образом приглашенные, появились военачальники Схолариев во внушительных мантиях и скарамангионах, ниспадавших на их заостренную обувь, а следом за ними чин плотно сомкнувшихся начальников Кандидатов и чин Доместиков. Наконец, выйдя из Августеона, бывшего продолжением части Великого Дворца, называвшейся Дафнэ, – степенно выступали чины Епархов, надменно сжимая губы, округлив глаза с важностью, подобающей значительным Магистратам. Чины эти проследовали к Золотому Триклинию.

Из Триклиния Девятнадцати Лож шествовали высокие сановники, и пред ними, согласно церемониалу, простерлись Диетарии и Гетерии в простых шерстяных парагавдионах. Соответственно обильному золоту головного убора, оружия и тяжелого жезла Великого Доместика выпячивался и его живот. Эластичная походка Великого Друнгария придавала ему вид толстокожего, и рыхлость его еще ярче оттенялась костлявым силуэтом Великого Логофета, его худым верблюжьим лицом, которое выделялось над другими сановниками наравне с раскачивающейся круглой тыквообразной головой Великого Папия, выделывавшего замысловатые движения своим серебряным ключом: затянутые и в зеленые узорчатые ткани облеченные, все они походили на ихтиозавров, на вздутых, брюхастых плезиозавров, которые шевелят крестцом и бедрами, старательно переступая гулкими ногами. Жидкая борода Протостатора в торжественности Триклиниев хорошо гармонировала с обнажавшимися гнилыми зубами Протовестиария, обрамленными седой короткой бородой. То самое, что казалось сжатым на плоском черепе блюстителя Певчих, сияло и расплывалось на остроконечном черепе Великого Стратопедарха, который, слово надувшись, презрительно созерцал толпу Остиариев, поспешавших в процессии, чтобы предшествовать им в Золотой Триклиний. Подскакивал на коротких ногах Великий Хартуларий, а Протокинег плавал под грузом жира, висевшего на всем его теле чудовищными комками. Искусными шагами, прижав локти к телу, выпятив грудь, скользили Великий Протоиеракарий и Великий Диойкет, а Протопроэдр и Проэдр, утопая в неисчислимых размышлениях, погружали квадратные подбородки в свои желтые хламиды. Радостные и легкие шли на цыпочках Великий Миртаит, Каниклейос, Кетонит и Кюропалат, подобные юным развратникам, которых ожидают нагие рабыни. Прошли эксерон Девятнадцати Ложей, отделенных им от Триклиния Экскубиторов, и двор Оноподиона, размыкавший Ложи с Триклинием Кандидатов и Великой Консисторией. Через портик Златой Руки поднялись в Триклиний Августеона, направились по галереям Дафнэ над Фермастрой, откуда, несмотря на запрет Молчальников, доносилось жужжание челяди, приставленной к кухням, к седельням, к пекарням и скотобойням Великого Дворца. Проникли, наконец, в таинственный Фиал Триконк, предшествуемые Остиариями, назначенными возвестить о них Базилевсу, который восседал на троне в Золотом Триклинии, переполненном теперь народом.

Послышались далекие звуки органов и песнопений, иногда пронзительных. Процессия Помазанников шествовала из Святой Премудрости за ослепительно блистающей спиной визжавшего Патриарха. Раскачивая головой под выпуклой тиарой, выпучив вздутый живот, сложив руки, время от времени разжимаемые для быстрых благословений, выступал он со своим низким крупом и жирными ляжками на плоских ногах, обутых в мягкие фиолетовые хоботообразные сандалии. Много крестов серебряных и золотых на высоких древках, много хоругвей, на которых вместо ликов Иисуса и Приснодевы изображены были литургические иерограммы на шелковистом фоне нежно веющих тканей. Дойдя до верхних галерей Магноры, процессия уклонилась к гелиэкону Маяка близ садов, где медленно таял голубой ладан, серый ладан. Благочестиво преклонилась встречная челядь, одаряемая щепотками роняемых на затылки благословений и, поднимая голову, вдыхала волны курений, которые, размахивая серебряными кадильницами, щедро посылали ей помазанники с порочными лицами, с тусклыми, лицемерно смотревшими глазами. Процессия развернулась посреди гелиэкона, – где в отверстия окружавших его прямоугольником розовых портиков свет скользил отчетливым кружевом голубоватой тени, сплетенной с белизной сияния, и затопталась на многообразных плитах пола. Патриарх отделился от нее, чтобы приблизиться к Константину V, который возносил на троне свои мощные плечи и голову, увенчанную сарикионом, под сенью кибориона из резного мрамора и золота, – восседал весьма пышный в белом дибетезионе, голубом дзизакионе, пурпурной хламиде, жестко ниспадающей на алые башмаки с золотыми орлами. А высокие Помазанники стояли в это время с льстивым видом, с лицами, выражавшими угодливое покорство малейшим жестам Патриарха, словно неотразимо и безгранично плененные его срамными чреслами, прикрытыми прямоугольной далматикой, его жирными ногами, плоскими ступнями, бурчащим вздутым животом, его скопческим дородством, скопческим голосом, скопческим черепом, укороченным узкою разумностью.

Синкеларий и Великий Саккеларий в надменных паллиумах тянулись к нему восхищенно поджатыми губами. Скевофилакс и Хартофилакс, наоборот, заискивающе раскрывали свои губы с выражением застывших идиотов. Лаосинакт и Наставник Псалмов, обернувшись друг к другу, значительно покачивали головой с видом наперсников Патриарха, спина которого сгибалась по направлению к трону и совсем исчезла у стоп Константина V.

Скопец склонился, а те, которые в иерархии чинов приблизились к Золотому Триклинию и введены были Остиариями: Знатные, Проконсулы, Патриции, Сенаторы, Военачальники Схолариев, Военачальники Кандидатов, Доместики, Эпархи, Сановники – все, все попятились под золотым паникадилом с золотыми ветвями и, втянув животы, склонив лбы, скользя, равномерно потряхивая задом, начали отступать под непреложными золотыми жезлами Остиариев. Остались лишь Патриарх и Базилевс. Все разошлись по залам. Только поступь Молчальников слышалась, двадцатью рядами по четыре в ряд еще сеявших вокруг себя безмолвие и оцепенение знаком своих злато–серебряных лоз, чтобы царила повсюду тишина.

II

– Твое Самодержавие победило. Но еще полнее будет его победа, если оно прислушается к моему Святейшеству.

Злобно визжал Патриарх, поднимая взор свой на Константина V, который повернул свой белый нос над лоскутом черной бороды к розовому черепу скопца, обнажившемуся от движения тиары. И отвечал сверху, шевельнув скипетром, покоившимся у него на коленях:

– Твое Святейшество может говорить. Его слушает мое Самодержавие.

Патриарх выпучил живот и, поглаживая безволосый подбородок, притянул свободной рукой края своей тяжелой далматики.

– Ты хочешь выколоть глаза Управде, но этого не довольно для решительной победы над врагами твоей власти и моей. Ты не удержишь этим сопротивления племени эллинского и племени славянского, ибо такая кара не помешает браку Управды с Евстахией. И навек останутся враги твоей власти и моей. Надо, следовательно, сперва ослепить Управду, а потом убить его, казнить Гибреаса, в лице Святой Пречистой разрушить очаг сопротивления, иначе Управда заронит в Евстахию зародыши своего племени, и тогда страшись отпрысков его, которые продолжат борьбу и низвергнут впоследствии твоих.

Патриарх ничего не прибавил в ожидании ответа Константина V, который молвил:

– Я хорошо понимаю тебя, но скажи, что затем? Не подастся ли дурной пример, если убит будет Управда, если казнен будет Гибреас, если разрушена будет Святая Пречистая? Другой Базилевс тебя, да, тебя предаст казни и разрушит Святую Премудрость, и умертвит отпрыски моего племени. Воистину жаль мне Управду, который еще отрок, и которому выколют глаза, ибо я не могу избавить его от этой казни и думаю, что она удовлетворит вас всех.

Патриарх снова завизжал:

– Если так, то навсегда заточи Управду, чтобы не заложил он зародышей во чрево Евстахии. Иначе родятся от него отпрыски, и отпрыски эти, олицетворяющие племя эллинское и племя славянское, восстанут на твоих потомков и истребят их!

– А!

Базилевс ответил этим холодным «А!» Патриарху, которого ничуть не смущало это подобие жалости, это умеряемое правосудие и который продолжал:

– Я – оскопленный священник, на все устремляю я взор свой, и взор мой объемлет все. Византия принадлежит тебе, племени твоему, ибо до сих пор разъединены были оба племени – Эллады и Славонии. Это именно постиг Гибреас, замыслив сочетать браком Управду с Евстахией и вооружив сторонников своих Зеленых неудавшимся огнем. Но, протянув руку славянам, эллины изгонят тебя, изгонят племя твое из Византии, и родятся от Евстахии дети, в которых будет кровь отца их славянина и эллинки – матери их.

Ничего не сказал Базилевс, неподвижно восседая на своем высоком троне, и Патриарх кончил:

– И укоренится тогда в Империи Востока учение Добра, которое есть учение Манеса, укоренится иконопочитание, осужденное Святым Синодом, укоренятся Зеленые, поддерживаемые демократией, храмы и монастыри, повинующиеся внушениям Святой Пречистой, а нас Православные назовут Злом, Смертью и Бездной. С амвонов будут проклинать племя твое. Заклеймена будет память твоя знамениями человеческих искусств. В творениях их из камня, дерева, красок ты и род твой явитесь олицетворением Зла. Кривляющимися демонами, страшными существами, гадами, обреченными вечной анафеме народа. Убей Управду! Убей Управду! Или не отпускай его на свободу, ослепив. Иначе Гибреас соединит его с Евстахией, чтобы воздвигнуть на тебя соперничество его племени, и настанет конец твоему владычеству и владычеству твоих детей.

Внушительный нос Базилевса уже не склонялся к розовому черепу Патриарха, и взгляд его задумчиво пронзал толщу завес восьми ниш Золотого Триклиния. Скользил над холодными пышными мозаиками преддверия, покрытого сплошной позолотой, по фону которой вились зеленые гирлянды и в маленьких кубиках цветились розовые и фиолетовые растения. В глубине под пеленой ниспадавших со свода туманных очертаний на троне восседал исполинский Вседержитель с руками, осыпанными рубинами, с волосами в уборе сардониксов, с гладкой шеей в наряде жемчугов, белевших на голубом сагионе и красном паллиуме, осиянный золотым крестообразным ореолом, подчеркнутым на позолоте ниши. Невидимый, он чувствовался там уже по самой завесе этой, скрывшей его со времен иконоборчества.

В Великом Дворце, как и повсюду, святые лики были соскоблены, замазаны или просто закрыты тканями, и одно это делало почитание их более живучим вследствие оставленных воспоминаний. Константин V слегка повернул голову к Вседержителю, и Патриарх рассматривал его. Ветер, дохнувший со свода, приподнял занавес, который снова опустился, приник к стене вплотную к Вседержителю и плоско прильнул к нему. Успокоенный Патриарх продолжал:

– Нечего бояться, что икона оживет, как могло бы поверить сердце менее доблестное, чем твое, Базилевс. Навсегда уничтожены иконы нашим указом, и не поднять занавеса этому Вседержителю из мозаики! Иконы мертвы! Язычеством было почитать их, поклоняться им, и мудро поступило твое Самодержавие, вняв моему Святейшеству и карая тех Православных, которые взывают к их предстательству. Разве потребна надежда на них рожденному из праха земного человеку, чтобы заслужить Небо, чтобы избегнуть Гадеса, чтобы повиноваться твоей власти и моей. Пусть повинуется он и шествует по стезе, предуказанной ему твоим земным могуществом: и этого довольно. Не нуждается в ином утешении род людской!

Малопроникновенными словами дерзнул засим Патриарх открыть то, что всегда скрывало от Базилевсов духовенство: непостижимое учение о Добре, которое он сопрягал с безмолвным Буддой Верхней Азии, которому предал бы души европейские Манес, легендарный, загадочный Манес, если б не помешал этому его палач – Персидский Базилевс. Истинным воплощением арийских представлений был именно Будда, но не Иисус, на миг объявший на кресте все семитические племена. Долго говорил он визгливым, дрожащим ненавистью голосом. Константин V слушал, и раздумье, даже печаль ложились на его лицо, по мере того как Патриарх изливал свои слова. И так, значит, ради превосходства Иисуса над Буддой совершались все эти заговоры, все избиения, все скорби, и во имя чего: во имя господства семитических племен и их фантазии, наивной и туманной, расплывчатой – фантазии их пустынь, их небес над философскими замыслами, исповеданиями красочными, жгучими и человечными племен арийских и над искусствами их. О, их искусства! И это продлится на протяжении веков, пока не испепелятся поколения в своей разумной духовности! Базилевс содрогнулся и в презрительном порыве хотел остановить скопца, как вдруг вспомнил, что и в нем течет семитическая кровь, что ради торжества его крови боролся Иисус с Буддой, явленным под покровом учения о Добре. И по–прежнему, проникнутый жалостью к Управде, безмолвно склонил голову в немой готовности на все – наперекор своей кротости на меры, достойные его крови и его сана. И заговорил в тревожном раздумье, несвойственном мужу воинскому и Самодержцу Востока, которым был он:

– И я хочу того же. Но даже при всеобщей покорности не достичь мне прочной победы. Управ да схвачен, Гибреас нет, но и овладев им, мы не уничтожим духа моих врагов. Зеленые против Базилевсов, и я вынужден буду перебить много Зеленых… Вынужден буду раздавить народ, который – чудится мне – долго еще не расстанется с верой в заступничество икон и с учением человеческих искусств. И Православные увидят во мне олицетворение Зла, тогда как Управда будет казаться им воплощением Добра. Допустим, что я убью его, последовав твоим советам, но смерть его не обезоружит моих врагов. Империя моя будет для них Империей Гадеса, и против меня обратится смерч ненависти и гнева. И, однако, ты прав: если освободить Управду, он оплодотворит Евстахию, с которой соединит его Гибреас, и тогда обретут вождей крови славянской и эллинской Зеленые и Православные, демократия, почитатели икон, сторонники искусств человеческих и учения о Добре, все племена арийские, все народы Европы, вдохновляемые Буддой, в котором они видят Иисуса. И опять начинать все сызнова. Так к чему бороться! Исаврии, олицетворяющей Нижнюю Азию, вечно будет грозить восстание Верхней Азии, откуда изливаются белые племена Эллады и Славонии – племена инакомыслящие. Ее разум, холодный и ясный разум, обречен на постоянную борьбу с их разумом, чувственным и пылким, – борьбу, в которой он, наверное, будет побежден. И погибнет семья моя, ослепят потомков моих, подвергнут казни детей моих. Вновь водворится иконопочитание, прочнее укоренится на пользу сказанного Буддой учение о Добре, восторжествуют искусства человеческие. Увы! – отторгнутая от Византии Исаврия уступит место Элладе и Славонии, мятущийся дух которых и душа, наклонная к иконопочитанию, хотят властвовать!

Он остановился. Патриарх слушал, встревоженный помыслами мало–помалу раскрывавшегося перед ним Базилевса. Казалось, Константин V совершенно упал духом, и он дал ему лишь такой жестокий ответ:

– Убивай! Убивай! Отсекай головы и выкалывай глаза! Бросай в огонь плевелы, смешанные с зерном добрым. Дух мой, который есть дух истинной Церкви Иисусовой, помилует тебя. Не страшись за племя свое, ибо от душ ты отнимаешь опасное утешение икон, суетную надежду на их предстательство. Не существует ни Добра, ни Зла. Но единый лишь Теос! Теос, который защищает твою власть и мою. Ложны искусства человеческие. Гибреас обманывает Зеленых и Православных, собирает их силы, чтобы, свергнув тебя с Кафизмы, возвести на нее Управду и чтобы, похитив у меня Святую Премудрость, сделаться самому Патриархом, подобно мне! Не возродится, но умалится Империя Востока, если преуспеет заговор Добра!

И, удаляясь через гелиэкон Маяка, где ожидали его все Помазанники в пышных ризах, расшитых золотыми и серебряными крестами, Патриарх добавил еще злобнее:

– Убивай! Убивай! Да будет Гибреас, явно возмутивший Зеленых и Православных против могущества Базилевса, да будет Гибреас четвертован, задушен, терзаем калеными щипцами, сожжен! Да будет разрушена Святая Пречистая! Да будут казнены Управда с Евстахией, чтобы не бояться отпрысков их! Да постигнет кара всех зачинщиков заговора! Ради вящей славы Иисуса, чуждого иконам и Добру, разрешает твою светскую власть моя власть духовная: Господи помилуй! Господи помилуй!

III

– Вставай! Вставай!

Великий Папий, сопровождаемый двумя маглабитами с железными копьями, прикоснулся своим серебряным ключом к плечу Управды, который грустно лежал в темнице, подобной узилищам Сепеоса и Гараиви. Отрок поднялся, белокурые волосы осеняли его хрупкую голову сияющим венцом, белело все лицо, а синий взор вопрошал насмехавшегося Дигениса:

– Здесь ты не увидишь ничего, но увидишь зато многое извне: весь город, Великий Дворец и Базилевса, который хочет узнать своего соперника по Кафизме!

И еще раз коснулся отрока серебряным ключом. Управда просто ответил.

– Да будет. Я побежден и вместе со мной Добро. Заслужена казнь, которой подвергнет меня Зло.

И кротко продолжал:

– Не уверял ли я Гибреаса, что стремясь к Добру, стремясь проповедовать его учение, я желаю жить вдали от Кафизмы? Я не рожден быть Базилевсом, о нет, не рожден!

И обвел взглядом все вокруг. В последний раз видел он кружку, привешенную к отдушине, в которую вливался сумеречный свет; камень на утоптанной земле, служивший изголовьем; и зловонную дыру, смрадную дыру, куда облегчались узники от своей телесности. И сказал Дигенису:

– Во мне кровь Юстиниана, это правда. Но кровь эта не столько притязала на Кафизму, сколько домогалась дивных икон, сияющих храмов православия в возрожденной Империи Востока. Я не хотел восстания. Душа моя чиста, чиста моя душа! Разве нужна Базилевсу казнь, которой вы предадите меня? – Его юная мысль устремилась к Виглинице и Евстахии, к Сепеосу и Гараиви, рассказывавших ему о муках, вынесенных ими в Нумерах, в которых он ныне был пленен. Устремилась к Гибреасу и Иоанну, к Склеросу, Склерене с их восемью детьми. Туманно уплывали их образы, словно он едва знал природу и свойства их. С трудом представил себе Евстахию и Гибреаса. Но зато в видении замерцала перед ним вся эстетическая картина Византии: храмы и купола их; нарфексы, своды, корабли; святые лики, большие, трогательные; великолепие иконостасов в золоте и серебре. Вся манящая пышность православия, его песнопения, гимны и проповеди. Даже унылое кладбище Святой Пречистой, куда он часто уходил баюкать свою смятенную, далекую от века отроческую душу. Слеза скатилась у него по щеке и, не стыдясь, он отер ее своей слабою рукой.

Маглабиты толкнули его. Он вышел в круглый сводчатый зал, увидел правильность сочетавшихся камей и по крутой лестнице, по которой спускался Дигенис с Палладием и Пампрепием, поднялся в коридор, где те же крысы убегали в свете редких фонарей, когда маглабиты звонко стучали своими копьями о каменные плиты пола. Впереди двигалась спина Великого Папия, позади два воина, дыхание которых струилось по его голове – таков был весь горизонт Управды в сумраке зал, в их угнетающей печали. Наконец, показалась наружная дверь, высокая железная решетка в рамке кирпичей, отряд маглабитов с их каменной скамьей, тюремщик, который удалился, низко склонившись перед евнухом. И вольный воздух, яркий белый день, жгучее солнце, изливающееся меж высоких стен Халкиды и Нумер, а затем коридоры и залы, спуски и восхождения под далекий гул толпы, которая только что приветствовала Константина V. Лязг оружия, расхватываемого множеством рук, доносился из триклиниев схолариев, экскубиторов и кандидатов, к которым спешили, прибавляя шагу, спафарии и воины Аритмоса, в то время как туманные молчальники вставали на цыпочки, вытягивали шеи и опускали свои серебряные лозы, творя безмолвие и оцепенение. А дальше: ярко озаренные гелиэконы и мягкий свет кубуклионов; зал восьмиугольного креста, в одном из приделов которого хранились хламиды Базилевса; мрачный лабиринт фермартры, наконец, галерея Лавзиакоса, портик золотого триклиния, пурпурную завесу которого – Пантеон – раздвинул кубикулларий, и торжественное, спокойное лицо Константина V, сошедшего с золотого трона, осененного киборионом из резного мрамора, и взявшего его за руку:

– Несчастный! Несчастное дитя!

Так говорил ему Базилевс – отечески и весьма участливо, невзирая на свой грозный вид, свой белый нос с семитическим горбом, большой лоскут черной бороды, великолепие своих одежд из золота и шелка, унизанных жемчугом и самоцветными камнями, невзирая на меч, висевший на перевязи из узорчатых металлов и кож, венец на голове и пурпурную хламиду, перехваченную аграфом у правого плеча и жесткими складками ниспадавшую до красных башмаков с золотыми орлами. Они были одни в Золотом триклинии, и отблески дня звездами играли на чашах и блюдах круглой галереи, и окутанное сияющей пеленой паникадило было подобно висящему солнцу. Завесы восьми ниш пресекали шумы Великого Дворца, умиравшие вдали чуть уловимыми волнами, и лишь шаги их, особливо тяжелая поступь Константина V звонко упадали на волшебную мозаику пола, отражавшую их сухим эхо.

Базилевс говорил:

– Несчастный! Несчастное дитя!

Пораженный обликом Управды, хрупкого и белого, в ореоле белокурых волос, архангелоподобного в голубом сагионе, оставленном ему, – гладкий золотой обруч, усыпанный драгоценными камнями, хламида и меч утеряны были в битве – с ногами, необычно тонкими под голубыми портами из голубого шелка и с золотыми орлятами на пурпуровых башмаках. Возносясь над ним своим белым носом и черной бородой, он не выпускал его руки и, вспоминая советы Патриарха, силился отогнать их, крепче сжимая эту отроческую руку. Молча отдавался Управда неожиданному покровительству в послушном следовании, несколько раз задев завесы восьми ниш и проходя перед троном, осененным киборионом резного мрамора.

– Я не хочу убивать тебя, как советует мне Патриарх и как пожелали бы, конечно, все. Ты будешь только ослеплен. И, однако, ты заслуживаешь горшего, ибо восстал против меня, меня, который на тебя не гневался, и чтобы побудить тебя к отказу от твоих посягательств, освободил даже из Нумер двух твоих сторонников, достаточно наказанных своим пленением. Но мне жаль, жаль тебя, слишком слабого, слишком хрупкого, чтобы быть Базилевсом!

Жестокостью наполняла теперь Империя Востока Константина V, объятого в то же время жалостью к Управде. Он смотрел на него очень свысока в своем державном венце, с чувством сильного мужа пред немощным ребенком, которого он хотел лишь ослепить.

– Нет! нет! нет! – закричал Управда Базилевсу и забился в его крепком кулаке, в порыве беспамятства отрекаясь от своего племени, от своей горделивой крови. Значит, умрут глаза его! Не видеть больше! Не видеть больше! Все исчезнет во тьме перед ним, все превратится в ночь. Не будет жить ничто, и не будет двигаться, сиять, блистать, лучиться. И сокроются перед ним небеса и солнце, и земля, и море, и горизонты. Не поклонится он больше иконам в храмах, не подивится великолепию иконостасов, пышности амвонов, изобилию мозаик, не восхитится ни мерцающими ликами, ни четырьмя ангелами четырех сводов, ни Приснодевой ниши, ни Приснодевой склепа, ни запрестольным Иисусом, ни даже мирными, безвестными, печальными видами кладбища Святой Пречистой. Сомкнутся очи его для Византии и среди памятников ее и дворцов, и народов. И услышит, но не увидит Виглиницу! Услышит Евстахию и не увидит ее! Будет внимать горестно прерывистым речам Гибреаса и не увидит его! И, безмерно ужаснувшись, он застонал:

– Убей меня, лучше убей меня! Я не хотел венца, не жаждал пурпура. Рожденный от крови Базилевса, я не мечтал вытеснить тебя. Заветной думой моей было жить вдали от Великого Дворца, близ храмов и монастырей, чтить Приснодев, поклоняться Иисусам, лицезреть, как пишутся и украшаются иконы, внимать наставлениям Гибреаса, который для меня поднял Православных и Зеленых. И если правда, что суждено возродить Империю Востока племени моему в единении с племенем Евстахии, то я чувствую, что не мне воздвигнуть его торжество ради Добра, не мне, юному и слабому. Сама Евстахия не захочет меня иметь супругом. Не бойся, ослепленный, я не гожусь быть Базилевсом, а она притязать, чтобы был Базилевсом супруг ее!

Вне себя в предчувствии надвигающейся муки, он весьма наивно поддался бессознательной трусости, чуть не отрекался от тех, которые так жертвовали для него собой. Но Константин V сказал ему намеренно смягченным голосом:

– Я не хочу убивать тебя, хотя Патриарх справедливо советует мне это. Не сетуй, и без очей жизнь все же жизнь. Если правда, что ты не стремился к пурпуру и венцу, то для тебя стремился к ним Гибреас. Тобой вознесся бы сам он и его учение, тобой властвовали бы Зеленые, тобой – Православные. Ты будешь свободен и, если захочешь соединить род твой с Евстахией, никто не помешает тебе, ибо я не боюсь тебя, я не боюсь ее. Но молчи, если у тебя будут от нее отпрыски, – спасая тебя теперь, я не смогу этого впоследствии: слишком сильные страсти вооружатся против тебя и нее, против Гибреаса, Православных и Зеленых, мечтающих, – хотя, освободив Сепеоса и Гараиви, я проявил себя милостивым к ним, – во имя Добра изгнать племя мое из Византии, словно я Зло, я, который не хочу убить отрока, подобного тебе, но лишь ослепить.

– Нет, нет, Базилевс!

Управда по–прежнему твердил это слово Базилевсу, в суровых глазах которого как будто промелькнула быстрая слеза. Потянул за собой отрока к выходу из Золотого Триклиния и остановился перед раздвинувшейся пурпурной завесой на пороге Трипетона, порывистым движением поднял руку и воскликнул, обращаясь оттуда к толпе Сановников, толпе людей, богато одетых, по–прежнему разимых понуждением Молчальников, которые расхаживали в глубине галерей, роняя тени своих злато–серебряных лоз, и поспешали в шелковых мантиях, в остроконечных скуфьях с перьями редких птиц, в пышных хламидах и просторных далматиках, затканных причудливыми узорами зверей:

– Я – Базилевс и Самодержец Востока, этого отрока я осудил лишь к потере зрения. Не убивайте его! Не убивайте его!

Схватив руку Управды, он повлек его из Золотого Триклиния, срединный купол которого и восемь куполов восьми ниш осеняли длинную галерею Лавзиакоса. Толпа сановников следовала за ними. Следовала за ними толпа Знатных, Проконсулов, Патрициев, Сенаторов, Военачальников Схолариев, Военачальников Кандидатов и Доместиков. Толпа Епархов, Остиариев, Диетариев и Гетариев. Толпа воинских Кубикуляриев, Молчальников, Схолариев с овальными щитами, Экскубиторов с широкими мечами, Кандидатов с золотыми секирами, Спафарокандидатов, носивших золотые ожерелья, Спафарокубикулариев, столь грозно вооруженных, и, наконец, ряды Молчальников с вертикально вытянутыми лозами. С прищуренными глазами, с руками, изогнутыми наподобие когтей, скользили они по полу всей длиной своих заостренных башмаков, белых, желтых, синих, чёрных и зеленых. Качающаяся голова Дигениса двигалась возле костлявого силуэта Великого Логофета. Невзрачная борода Протостатора гармонировала с плоским черепом Блюстителя Певчих, а рядом с тучным Протокинегом подпрыгивал Великий Хартулярий. В конце Лавзиакоса Константин V обернулся, снова очертил свой порывистый жест и, одной рукой сжимая хламиду, а другой – руку Управды, поднял белый нос и лоскут черной бороды и воскликнул, резко отстраняя когти, простершиеся безжалостно растерзать отрока, если б позволил это их владелец:

– Этого отрока я осудил лишь к потере зрения, я, Базилевс и Самодержец Востока. Вы не убьете его! Нет, не убьете его!

Трагический воздымался он, выпрямившись на круглой плите галереи – плите, называвшейся Омфалион – и единой глыбой простерлись толпы, кроме Молчальников, которые сделали знак злато–серебряными лозами. Потом повернулся. Задвигались на прутах завесы галереи по имени Юстинианос, единым взмахом распахивались бронзовые двери. По–прежнему удерживая в своей сильной руке хрупкую руку Управды, направился он к преддверию Сцилл. Управда был полумертв. Бессознательно уносился он на легких ногах, источалась его душа. Все облекалось тьмой вокруг, для него уже началась ночь. Он ощущал лишь тяжесть горячей руки и напряжение мускулов Базилевса, влекшего его, как безмолвную вещь, и зловеще воспринимал его голос, жесткий, хотя и сострадающий. Солнце пронизывало галерею, очень удлиненную в рамке портиков, розово–мраморных и зелено–мраморных, вымощенную плитами, по которым гулко следовало шествие, и ярче золотились под солнцем волосы отрока, расцветали голубые краски голубого сагиона и голубых портов из голубого шелка и, казалось, что оно благоговейно лобзает пурпуровые башмаки с золотыми орлятами. Он не видел великолепия галереи, не видел пышного солнца, сопровождаемый толпами, как бы удостоенный своеобразного триумфа побежденного. Вместе с Базилевсом достигли они подножия Сцилл; по мановению Молчальников, механически поднимавших и опускавших злато–серебряные лозы, Сановники и Чины углубились в преддверие, воины потянулись к Фиалу, а челядь рассыпалась по Ипподрому. Дверь открылась перед ним, и за нею лестница, по которой он медленно поднялся с Константином V под ликующий рокот органа, зазвучавшего в Фиале победным кликом, бурным Аллилуйя, встреченным воплями на Ипподроме.

На Гелиэконе душа его опамятовалась под порывами вольного воздуха, ожила в существе его, глубоко потрясенном видением раскидывавшегося перед ним Ипподрома, – Ипподрома, в котором, направо, он узнавал Кафизму над отвесной пропастью, три ее ложи, выступавшие над площадкой, где воины неподвижно застыли на солнце, окроплявшем знамена, перерезанные блестками оружия. Налево – сфендонэ, огромная, кривая – и на ступенях множество Голубых и мало Зеленых. Но Базилевс повернул его спиной к сотне тысяч зрителей, гудевших в обширном здании, увенчанном гиератическими статуями овального гульбища. Взор его в единой постепенности окидывал службы Великого Дворца, сады, спускавшиеся к берегам, дворец Буколеона, гавани Юлиана и Феодосия, длинную полосу осевших стен, оттененных силуэтами Спафариев и, наконец, море голубое и бурливое, прозрачное вдали под потоком солнечных лучей, вонзавшихся в него подобно серебряным кинжалам. Хищные лучи царапали, как бы терзали его и сверлили, словно кожу. Мгновениями из нанесенных морю ран что–то кроваво дикое било ключом в далекие туманы. И обратно упадало затем в виде золотистого дождя, пожираемого светом. Металлические шлемы, трепещущие лезвия, бесчисленно круглые щиты носило в себе голубое тело моря, – его бурливая нагота, а радостное солнце слало все новые лучи и, то виясь, то стремительною прямизной в пляске вонзались они в морские гребни, которые вспыхивали, поглощая их и, играя световыми переливами, вдруг упадали в глубины тьмы. Корабли, тяжелые и легкие, обрисовывали на тверди небесной красные или темно–бурые паруса, четырехгранные или треугольные, пересеченные мачтой, вверху снабженной сторожевой площадкой, где бодрствовал матрос. Барки плыли в чередовании опускаемых и поднимаемых весел. Триеры, подобно мириаподам, быстро двигались на веслах. Проворные мелкие ладьи близились или удалялись, скользили, взлетая носом и кормой. Могучий день облекал сиянием весь берег Босфора, все побережье Пропонтиды, погружая в фиолетовые краски ширь их очертаний.

– Это море принадлежало бы тебе, если б, подобно мне, был бы Базилевсом. Пропонтида и Босфор принадлежали бы тебе, если б, подобно мне, был ты Базилевсом. Но ты не можешь быть и потому не будешь Базилевсом, ибо боролся с Могуществом и Силой, а лишь они одни дают власть над смертными.

Упоенный своей Империей, ничего больше не видел теперь Константин V и жестко смеялся и жестко забыл свою жалость к Управде, забыл свою глубокую вещую философию, на миг предуказавшую ему грядущие казни, которые уготованы племени его на пути слишком ретивого иконоборчества. Все так же воздымаясь над отроком своим выгнутым носом, белевшим поверх черной грани бороды, он указал ему на двигавшихся в садах воинов, погруженных в воинские упражнения. Маглабиты, развернувшись единой цепью, вытягивали и отнимали руки с копьями, которые образовывали горизонтальные параллели. Буккеларии поднимали на бегу меч, который они держали плашмя над головой. На Дзиканистерионе – лужайке, служившей каруселью – всадники разъезжали на неоседланных конях. Когорта Аритмоса натягивала луки и во врагов метала стрелы. Миртаиты осыпали друг друга ударами копий в крестец или икры и прыжками уклонялись от оружия, которое криво падало на землю. Варанга правильными рядами строилась в гетерии с длинными щитами. И, наконец, грозные бичи – бичи, которые столь помогли победить Православных и Зеленых, извивались своей лианообразной листвой, и их пронзительное щелканье даже издали доносилось до Управды:

– Если б ты был Базилевсом, все эти воины служили бы тебе. Если б ты был Базилевсом, за тебя бились бы груди их и руки. Но ты не будешь Базилевсом. Бесполезно для твоего заговора угас гремучий огонь Гибреаса. Слабо вооруженное Добро потерпело поражение. Империя достояние сильных, а не слабых. И потому повелел я лишь выколоть тебе глаза, хотя бы мог убить!

Горделивая жестокость всецело охватила его пред этим видением Могущества и Силы, знамением власти истинного Самодержца, которому смешным казался теперь слабый тайный Базилевс Управда. Повернувшись спиной к морю и к службам Великого Дворца, он вновь увидел Ипподром и, порывистым жестом простирая вперед поднятую руку, откинул на плечо пурпурную хламиду, сияя белым сагионом, белым дибетезионом. Точно кровь, алели на плитах Гелиэкона красные башмаки с золотыми орлами. В стремительном движении засверкал его венец жемчугами, драгоценными каменьями в оправе блистающих металлов. Он склонился над балюстрадой Гелиэкона и смотрел вниз на Ипподром, переводя взор с пустой Кафизмы на амфитеатр, с первых ступеней на гульбище. Стотысячная толпа зрителей стояла, размахивая руками.

Голубые встретили его возгласами одобрения, тогда как Зеленые безмолвствовали, или же вызывающе приветствовали отрока, на муке которого они, несмотря на сильнейшую печаль свою, все же решили присутствовать. Движением глаз Константин V оборвал рокот Аллилуйя, возносившийся из нижнего Фиала, и воскликнул среди давящей тишины замолкнувшего вдруг Ипподрома:

– Я, Базилевс, Самодержец Востока, осудил побежденного Управду к потере глаз. Он не будет убит, нет, он не будет убит!

И отстранил Управду, схваченного множеством рук, которые ворвались на Гелиэкон в столпотворении оружия с лязгом копий, сталкивающихся щитов, сверкающих золотых секир, бряцающих мечей. С солнечной высоты спускался он в глубины зал, пронзенных светом, через длинные галереи по плиточному полу. Много кубуклионов, фиалов, галерей! Статуи местами каменели на площадках над водоемами, одиноко стояли воздвигнутые бронзовые купели, встречались фонтаны, иногда стенные мозаики в бесконечности Триклиниев! Словно во сне, раскрывалась перед ним толпа, разразившаяся долгим гулом. Стоны поднимались, шеи вытягивались, головы в сиянии дня громоздились друг над другом, начиная от барьера арены до гульбища, от площадки под Кафизмой до амфитеатра. Линия камптер, неподвижные обелиски и колонны, сурово выравнивались в конце исполинской черты, вдоль которой совершали бег своей колесницы. Быстро проходили под солнцем, по выходе из конюшен, полные лошади, возницы, скрежещущие звери, непрерывно вопила толпа, гремели органы возле мет. Наконец, амфитеатр – и посреди его полукружия что–то жгучее и сверлящее впивается в глаза Управды, схваченного за плечо грубой рукою палача, и все исчезает в молчанье окутывающей его ночи. В беспамятстве валится он на песок арены, загрязняя свои белокурые волосы, голубой сагион, голубые порты из голубого шелка, алые туфли с золотыми орлятами, а безмолвие Ипподрома пронзается лишь голосом Константина V, который теперь уже в Кафизме:

– Этого отрока я осудил к потере глаз, я, Базилевс, Самодержец Востока. Он не будет убит! Он не будет убит!

IV

Две мощных руки подхватили отрока и под грохот бури, гулко докатывавшейся до его ушей, понесли его белое тело с судорожно скривленными губами, с глазами, страшно опаленными железом палача, с грязью на голубом сагионе и голубых шелковых портах, с пятнами на золотых орлятах башмаков. Словно яростный вихрь оголил образы его мозга, который наполнился мертвыми видениями, могильными пустынями, рельефами разорения, неведомыми далями. Красные жала кололи в непроглядной тьме и жгли зрачки, из раздробленных жилок которых просачивалась кровь. И чудилось ему, будто он уносится бестелесно и туманно, и не замечал державших его рук Гараиви, не ощущал крепкой груди Гараиви, на которой покоился, не слышал на своих белокурых волосах хриплого дыхания Гараиви, который убегал с ним ко Дворцу у Лихоса, где скоро примет его ложе, которого он не увидит, в комнате, которую не может видеть, которой не увидит никогда. Слабыми руками ощупывая направо и налево, касался он плачущих лиц, плеч, склонившихся над этим ложем в нише покоя, расположенного в отведенном Евстахии крыле розового здания – брачного покоя, украшенного мозаиками, до потолка выложенного нежно–зелеными гранями; с дверью, окаймленной золотистым карнизом и наглухо закрытой тяжелыми тканями завесы с сигмообразными украшениями. Плачущие лица, склонившиеся плечи принадлежали Евстахии и Виглинице, которые наперекор всему любили его, тихого и немощного. Принадлежали милосердому Гараиви и хромавшему Сепеосу, которого сопровождал безрукий Солибас, и даже Иоанну, громко стенавшему и перстами, простертыми в пространство, без устали благословлявшему незримые толпы Православных и молившемуся и гневно фыркавшему, с шершавой головой, являвшей жесткие волосы, подобные редким шипам. Крупные слезы текли по его раздетой груди и долетали до него неясные слова, в которых страдание угадывала, жалобы подслушивала его разжигаемая лихорадкой мука, повергшая его ниц с опаленными очами, в углах которых залегли две кровавых борозды.

Открыл на миг глаза и снова закрыл, пронзенный жгучей болью. Во тьму закрылись они, но и отверстые встречали тьму. Ночь, мрак, конец всему, смерть всего – так вот какой ценой досталась ему борьба за Империю Востока ради победы Добра над Злом?

Неизменным и непреложным блистало и как бы вопило, и трепетало, и плясало в нем все сияние дня, потухшее извне. В хороводе мчались пред ним все формы, которых он больше не увидит. Солнце вздымалось на небесном полукружии, подобное исполинской золотой птице. Луна скользила, точно серебряная птица. Храмы и дворцы, нивы и города, моря и реки проносились по арене Ипподрома. Он переживал древние дни, дни, которыми сам он не владел, дни своих предков, возрождавшихся в его мятущейся душе. Своей слабой отроческой волей пытался удержаться на одной из этих форм и, однако, силой духовидения, хотя и смутного, следил за ними внутренним взором, лицезрел их бешено крутившийся поток.

Дни! Дни! Шепоты печальных голосов, скорбные вздохи – и своими хрупкими руками он ощупывал едва уловимые черты стенающих людей. Нежное дыхание струилось по его белокурым волосам, дыхание Виглиницы, Евстахии, Сепеоса, Гараиви, Солибаса, Иоанна, даже Склерены и Склероса с восьмью их детьми, клики которых бодрящим перезвоном оглашали непроглядную ночь, ужас его жизни. В бреду уносился он в воздушность небес, и цепь лиц протягивалась вокруг и с тоской смотрела на него, подобно ветвям дерева, расцветшего выразительными головами. Лицо Виглиницы, белое, усеянное веснушками, с развевающимися волосами цвета медной яри; Евстахии – розовое, полное, здоровое и выразительное, с прозрачными глазами; одноглазое лицо Сепеоса с отпечатком смирения побежденного, Гараиви с отрезанным носом и отрезанными ушами, по–прежнему изрытое грозными морщинами; самоуверенное лицо Солибаса, его внушительные мускулы, его безрукий стан; голова Иоанна, увенчанная шершавой щетиной, заплаканной Склерены, доброй и нежной, и Склероса, который больше не смеялся, который уже не показывал колыханья своей рыжей бороды, то опускавшейся, то поднимавшейся под щелканье зубов, теперь умолкшее. Лица восьмерых детей двигались: очень высокого Зосимы, Параскевы и Анфисы – пониже, Акапия, Кира, Даниилы, Феофаны и Николая, словно исполинские бабочки, порхавшие в сиянии светила, лучи которого для него навек мертвы.

Дни! Дни! Но дни, воплощающие вечную ночь. Питательные яства подносились ему на блюдах из драгоценных металлов. Из сосудов, походивших на чаши, вкушал он подкрепляющие напитки, всегда окруженный своей сестрой Виглиницей, своей невестой Евстахией, ухаживавшими за ним, одевавшими, поднимавшими и укладывавшими его на ложе в глубине ниши. Иногда слышал пугающие визгливые голоса, и чья–то нежная рука опускалась на уста его, терявшие синеву по мере того, как оправлялось здоровье после неисцелимой муки глаз. Долетавшие из дворцового крыла, в котором уединились слепцы, голоса эти говорили об Империи Востока, голоса эти говорили о Великом Дворце. Они проклинали Зеленых; они изрыгали хулы на Солибаса; они поносили Гибреаса; они осыпали бешеными ругательствами Евстахию; они молили Небо покарать обманщика Управду! Заклинали его ослепить отрока, как их, пятерых братьев, которым выколол глаза Филиппик. И, слушая их необычные вопли, Управда порывался поведать им, что и у него нет очей, что и он не овладеет Империей, – пусть бы успокоились они, пусть не завидовали бы отроку, жалкому, бессильному, больному!

Дни! Дни! Но дни мрака без луны и без звезд, без туманностей, без дымчатых сияний, по временам мерцающих в тени. В бегство обратились едкие лихорадки, познания зародились в мозгу, хрупко распускалось сознание, сила трепетно зарождалась, он мог сидеть, раскинув руки, с порозовевшим лицом, но с мертвыми глазами. Словно зарница пронизала его тогда, и влажным ключом забила в нем жизнь, прошлая, которая кружилась позади, будущая, которая разверзалась под ним внизу. И слезы! Слезы! С запрокинутой головой, опрокинувшись юношеским телом, источал он долгие слезы, и содрогалась его грудь от рыданий, частые взрывы которых скорбно удвоили Виглиница, Евстахия и другие, не отходившие от него, – они, бывшие невольной причиной его бедствий.

Дни! Дни! Не дни видений природы, солнца, земли, растений, горизонтов – видений голубых, розовых, зеленых, но дни леденящие, дни целостной смерти, когда, распростершись на ложе, он заливался неистощимыми слезами. И тяжесть пережитого, свирепо сдавившая это отроческое существо, раскрыла его внутренний взор, обретший ясновидение, которого не смогли бы дать ему внешние очи. Охваченный разумением мужчины, задетого жестоким опытом жизни, он начинал прозревать в бесконечность событий, прежде для него совершенно непонятных. И поскольку прозябало в ночи зрачков его тело, постольку же безгранично вырастал дух, проникал в туманы философии, отдавался отвлеченным рассуждениям и в быстрых думах о будущем Империи Востока почти постигал общественные состояния, религиозные состояния, состояния искусства. Ослепительная жизнь пылала в его душе, чуждой и не выдававшей себя тем, которые не покидали его ложа, и чьи лица ощупывал он, чьи брал руки, ощущая нежные дыхания, вкушая сестрины ласки и объятия суженой, внимая далекому визгу слепцов, молившихся, чтобы утратил он глаза. Но в полном неведении пребывали не только пять жертв Филиппика, нет, подобно им еще и другие, голоса которых доносились к нему смутными волнами. Долетали из приютившего их дворца голоса эти, изрекавшие, что не следует впадать в отчаяние от поражения Управды. Что нет никакой необходимости отказываться от борьбы и безропотно спешить под ярмо. Во имя возрождения Империи Востока не подобает отрекаться от ее покорения. Что необходимо соединить обрученных эллинку и славянина, чтобы потомки их и без неудавшегося гремучего огня продолжали негасимую борьбу Святой Пречистой со Святой Премудростью, Православия с иконоборством, Добра со Злом, слабых и бедных с могучими и сильными, Гибреаса с Патриархом, Базилевса арийской крови с Базилевсом крови семитической! Голоса эти предвещали ему новые смуты, словно бездна разверзлась и поглощала его, и он задавал себе вопрос: к чему создают ему такое бытие, почему не удовольствуются его спаленными глазами, почему не оставят его в покое – наедине со скорбной ночью. Почему, наконец, не покинут его в какой–нибудь пещере, где б не слышал и не видел он грядущего, которое повергало его в мучительный и беспричинный трепет.

V

Опустилась ночь, овеянная ветерками, опоясанная одинокими звездами, слабо освещенная Млечным Путем, который, зачинаясь от предела суши, погружался в море.

Безмерная тишина нарушалась лишь криками ночных птиц да песнями нескольких прохожих, которые попирали византийскую землю, одурманенные океаном ночи. Он спал, – Управда! Осторожно разбуженный, угадал между окружавшими его мужчинами и женщинами Виглиницу и Евстахию в тяжелых одеждах из торжественных тканей. Снова облекли его в голубой сагион и голубые порты из голубого шелка, обули в алые башмаки с золотыми орлятами и подняли с ложа, а Виглиница нежно прижала к своей пылкой груди его отроческую прелесть, его нерешительность слепца, и ласками отвечал он на ласки сестры, слушая ее печалования, в которых явственно сквозило незаглохшее влечение к Империи Востока. Шли ко Святой Пречистой сочетать его брачными узами с Евстахией и избрали для этого часы ночи, опасаясь вторжения воинов и посягательств Голубых. Гибреас не хотел, чтобы пребывали разъединенными оба потомка Базилевсов Феодосия и Юстиниана. Настаивал, чтобы кровь эллинская и кровь славянская сотворили поколение новых Властителей. Требовал, чтобы не иссяк сок Самодержцев, опирающихся на Зеленых наперекор Голубым и освященных Святой Пречистой, несмотря на проклятия Святой Премудрости. Евстахия сделается матерью детей Управды. И если суждено оставаться ему слепым, то зрячие потомки его продолжат борьбу против потомков Константина V, пока не восторжествует в лице их Добро и не увидит их Византия в Великом Дворце вместо племени исаврийского.

Упруго колеблемый двигался он, несомый на мягких плечах, а за ним в молчанье ночи двигались другие. Евстахию несли подле него на седалище из слоновой кости. Подле него Виглиницу. Вместе с ним шли и одноглазый Сепеос и безносый Гараиви, безрукий Солибас и безвестные Зеленые, и Православные и слуги. И не напоминало шествие их ни торжественного выхода Евстахии, когда она следовала по Святой Пречистой с красной лилией на плече, ни величанья Солибаса, когда тот возвышался над станами Зеленых в сиянии серебряного венца на голове. Но похоже было на бегство, стремительное, боязливое, избегающее людского глаза: брачный обряд совершался крадучись, таинственно, как бы противно узаконенным обычаям. Чья–то теплая рука брала иногда средь ночи руку отрока. Быть может, рука Евстахии или Виглиницы? Ветерок касался его лица, воздымал белокурые волосы. На недвижимости его чела запечатлевался целомудренный поцелуй. Он не ощущал толчков при спусках и подъемах, так мягки и упруги были плечи несущих и походка. Наконец, достигли порога Святой Пречистой, и руки подняли его – окруженного тяжкими одеждами сестры и невесты.

Он спустился по витой лестнице, и воздух склепа, струясь прохладными волнами, шевелил его волосы. Он слышал потрескиванье свечей, словно волшебством зажегшихся за колоннами, перед иконостасом, в ветвях паникадил, у подножья алтаря, – повсюду близ висевших лампад, в которых горели фитили, омоченные эфирными маслами. И далекими казались близкие вздохи органа, на котором монах, истинный художник, играл стыдливую прелюдию, извлекая нежнейшие созвучия своими слабо блуждающими пальцами. Стихи Песни Песней претворялись в напевы, столь сладостно страстные, столь страстно сладостные, что слезы хлынули из глаз Евстахии, преклонившей колена перед иконостасом, в открытых вратах которого предстал Гибреас.

– Гремучий огонь потерпел неудачу, и я не мог поэтому соединить вас браком в Великом Дворце и Великой Премудрости, еще подвластными Злу. Но я спаяю вас здесь плоть с плотью и кровь с кровью. И сотворю из обоих вас, мною обрученных, едино тело и едину душу. И ради спасения Православия, ради непреложной победы Добра родятся от вас другие, в коих пребудете вы!

Бормотанье молитв, чтение псалмов, прорезанное рокотами органа, и в глубине склепа гнусавое пение монахов, собравшихся в торжественный час и подпиравших подбородки посохами с рукоятью в виде серебряного креста. А за иконостасом негромкий голос Гибреаса воздымавшего дароносицу, претворявшего благословенный хлеб в тело Иисусово, благословенное вино в кровь Иисусову. Легкими шагами он то исчезал, понижая голос, то снова появлялся в рамке врат, откуда струился яркий, теплый свет свечей, отблески которых заливали всю Приснодеву свода, поднимались к ее грудям, касались ее скорбного лика, созерцавшего отрока благостным взором, которого тот не видел. Славянин и эллинка протянули игумену руки и, возложив на пальцы их два золотых кольца, он земно поклонился и, нараспев прочтя новые молитвы, бесконечные мелодии, венчальные песнопения, обнял обоих супругов:

– Слепота твоя не умаляет в тебе Базилевса. Лишь единую твою власть принимает Православие. Всегда будут повиноваться тебе Зеленые, истинные защитники народа, Зеленые – чистые воины искусств человеческих, через сотворение икон. Не навеки закрыт для тебя Великий Дворец. Теос воздвиг тебя ради торжества бедных и слабых над могуществом и силою. А если умрешь, то останется после тебя мощное потомство, и оно вооружит истинный крест Иисуса в нерушимом царствии Добра, одолевшего исаврийское Зло.

И сказал Евстахии:

– Эллинка, не забывай, что супруг твой – Базилевс, хотя он и пребывает вдали от Великого Дворца, и что от чресел твоих родятся дети Базилевса. Из сосуда твоего материнства, который подобен чаше художественной формы, возрастет ветвь племени, предназначенного заглушить древо исаврийское, чудовищное древо с ветвями смерти. Тебя превознесет и благословит иконопочитание, через которое продолжают жизнь искусства человеческие: пробьет час удачи гремучего огня, который возопит о славе твоей и возвеличит имя твое в династии твоей во веки веков!

И угадав, по–видимому, честолюбие сестры, обратился к Виглинице, вокруг белого лица которой волнами развевались ее дикие волосы цвета пылающей яри:

– Сестра Базилевса, никогда не покидай Управду. Люби его самого. Люби потомство его. Он страждет от слепоты, ибо хотел царства племени твоего. Мертвы глаза его, но он стремится к венцу и порфире Константина V, царствию которого настанет конец. И сыны племени твоего, соединившись с эллинами, избавят Великий Дворец от нечистот и освободят Византию от зловония, которое, подобно зачумленным устам, источает Святая Премудрость, преданная проклятию Святой Пречистой!

Возвысил голос, дрожащий и пронзительный, могуче ударявшийся в сердца Зеленых и Православных, необычно сошедшихся в эту знаменательную ночь и таинственно выступавших чуть слышными шагами. Во множестве собрались они текучими толпами, тихо склонялись и бесшумно поднимались. Били себя в перси, каясь в великих прегрешениях. Осушали глаза, очевидно, печалясь о своем слепом тайном Базилевсе. Сияние округлялось, медленно вращаясь над их беспорядочной громадой, лазурное сияние серебряного Солибасова венца, который реял в синеве, подобно символической луне. На колышимом стебле целомудренно распускала красная лилия свои драгоценные лепестки, и Евангелие алело киноварью раскрытых страниц. Венец Самодержца парил над несказанной преданностью Зеленых, все так же непоколебимых, несмотря на неуспех гремучего огня. К ним обращены были безносая маска Гараиви, одноглазый облик Сепеоса, дрожащий стан безрукого Солибаса, и молчаливыми жестами отвечали Зеленые на их взгляды, неизреченно повествовавшие о вынесенных муках.

– Вы, Зеленые, вы, уповавшие на мой гремучий огонь, не забывайте, что я соединил Управду с Евстахией, и что охране вашей вверен их союз. Пекитесь о них, защищайте, стойте за них грудью и руками. И молитвами вашими, Православные, тронутся Иисус и Приснодева, и заступничеством их Великий Дворец откроется истинному Базилевсу, который не будет уже тайным, но общепризнанным. И расцветет тогда вера и настанет почитание икон. И водрузят племя эллинское и племя славянское оружие Добра ради владычества над Империей Востока, которой нестерпимо более иго Исаврии!

Выпрямился его тонкий стан. И с головы до ног чудесно окутала игумена пелена огневого эфира, источаемого его волей, голубого и нежного, и все простерлись под его благословениями. Затем принял и возложил на чело Управды венец, передававшийся из рук в руки, застегнул пряжкой на плече отрока хламиду, поданную анагностом Склеросом, и громко произнес:

– Теос воздвигнет славу его: ввергнет в море коней и всадников, через Него род слепого Базилевса и эллинки Евстахии покорит под стопы свои всякого врага и супостата! Воля Его, чтобы не гремучий огонь явил торжество, но союз их, который принесет плод, даст Византии Базилевсов – не слепцов, Базилевсов, опоясанных силой и могуществом, Базилевсов, которые возродят Империю Востока в арийском учении о Добре, созидающем иконы через искусства человеческие!

Он обнял Управду и Евстахию. На твердой щеке Виглиницы запечатлел слабое прикосновение уст, а Склерос, помогавший служить, безмолвно смеялся, охваченный затаенным удовольствием, тихим волнением, и с звучным щелканьем зубов поднималась и опускалась его рыжая борода. Вслед за сим эллинка и славянин прорезали толпу перемешавшихся Православных и Зеленых. Господи помилуй! Господи помилуй! – кликами приветствовали они супругов, шумами, смиряемыми ночью, под покровом которой совершилось неизгладимое торжество, и усыпали путь их лавровыми и розмариновыми ветвями, миртами и розами, испускавшими сильное благоухание, и под медленные ноги их расстилали тяжелые ткани и легкие шелка. Фимиам курился голубой и желтый; огни свечей, блистанье лампад сопутствовали им, вонзаясь золотыми остриями в туманность благовоний.

Заглушёнными шагами поднялись они обратно по витой лестнице, и свежий, теплый, вольный ветер рванулся в лицо Управде, веял в белокурых волосах его над тонкими плечами, вился вокруг венца. Руки подняли отрока, и то же шествие развернулось с Евстахией, Виглиницей, Сепеосом, Солибасом, безвестными Зелеными, упорствующими Православными, и понесло назад ко Дворцу у Лихоса его – венчанного Базилевса и супруга, слепца навек! На тех же мягких плечах поднялся он по лестницам и проник в брачный покой, где протекли первые дни слепоты его, дни, столь мучительные. Провожавшие лобызали ему руки и расходились. Потом благоговейно разоблачили. Печально обняла его Виглиница. И он остался на ложе, высоком, разукрашенном, убранном богатыми тканями, торжественно тяжелой золотой парчой. Теплое тело, трепещущее и юное, протянулось подле него, тело полунагое, целомудренно привлекшее голову его на свою голую грудь, и робкие прикосновения откликнулись в нем беспредельностью блаженства. Подобно ему, не ведавшая полового действа, пребывала с ним супруга Евстахия. Подняла свои очи на мертвые его глаза и перевела их на огни светилен, горевших в двух углах покоя, который прорезала лишь дверь, завешанная тяжелыми тканями с сигмообразными украшениями. Тени дрожали на фоне овальных отблесков. Силуэт ее самой и Управды, присутствие которого волновало ее все сильнее. Крутились трепетные формы, свивались и исчезали в таинственных судорогах. И снова вились в жгучем сладострастии. И обретя, наконец, свой пол, прильнули оба друг к другу грудью и ногами, слились уста их, и мертвые глаза его обратились к Евстахии, в которую просачивалась упорная медленная жизнь, приемлемая ее дрожавшим женским телом, и проникало безвестное, живучее, плодоносное семя человечества.

VI

Виглиница увидела Гараиви, который входил в комнату Дворца у Лихоса, смежную с брачным покоем Евстахии и Управды. Восседая на резном деревянном троне с дольчатой спинкой, усеянной розетками, опустив ноги на четырехгранную злато–пурпуровую подушку, сестра Управды казалась безмятежной Приснодевой, Приснодевой, отдавшейся некоей грезе, которая сквозила на неподвижном лице ее с глазами, подобными темным сардониксам, озаренном ярью волос. Она не шевелилась. Изредка чуть двигался паллиум, застегнутый на ее плечах, переходивший в капюшон, который обрамлял ее от шеи до чела, ослепительный в своем широком красно–фиолетовом ниспадении до ног, вытянутых на подушку, которую крупицы солнца, стрелой упадавшие в сводчатое окно, покрывали светло–серебряной глазурью.

Она не скрывала смутного разочарования, вызванного появлением Гараиви, необычайно безобразного со своим отрезанным носом и безухим лицом под скуфьей, обшитой тесьмой из верблюжьей шерсти. Она словно досадовала на самоуверенную осанку и задор набатеянина, в противность которому Сепеос, одноглазый, однорукий, одноногий, хранил истомленность чахоточного, полного горестной боязни.

Теплая пелена давила средь глубокого молчания, которое чуть тревожили входившие и уходившие слуги, мягко переступавшие глухонемые евнухи в зеленых одеждах, наравне со всей челядью и сокровищами дворца, бывшие в ее распоряжении. Не слышалось бурливой ярости слепцов, неукротимо и едко поднимавшейся, растекавшейся в иные дни, в иные часы. Ароматы сада лились в окно, истечения цветов, мглистые, голубые испарения ручейков, высасываемых солнцем, которое, свершая свой круговорот, сияло над переплетавшимися садовыми кустами и чащей. Истома царила, истома, которая охватила и Виглиницу с ног, вытянутых на злато–пурпуровой подушке, и до головы, обрамленной широким капюшоном, из–под которого ярким багрянцем рдели ее волосы.

– А Сепеос?

Она спросила об изувеченном Спафарии у набатеянина, на безносое лицо которого легла тогда складка, сделавшая его еще безобразнее.

– Сепеос! Ах, Сепеос!

Он не кончил, взволнованно задрожали его руки и налились жилы кровью на смуглой шее до красных впадин обрезанных ушей, над которыми колыхалась ткань скуфьи. Виглиница сказала:

– Или изменился Гараиви? Почему? Разве не знает Гараиви, что уповает на него Виглиница, как на Сепеоса, как на Солибаса?

Набатеянин засмеялся, причем задвигалась вся борода его. Потом ответил:

– Да, я все тот же Гараиви, который любит Управду, своего слепого Базилевса, и сестру своего Базилевса – Виглиницу. Ты знаешь, что ради тебя и Управды я дам отсечь себе голову, подобно тому, как уже отсек мне Константин V и нос, и уши.

Он разнежился, но вдруг нерешительно забормотал:

– И, однако, я сетую, да сетую. Сепеос угоднее взору твоему, чем я. Сепеос милее тебе меня.

– Сепеос! О, нет! О, нет!

Поднявшись, Виглиница взяла руку Гараиви, у которого слеза скатилась в дыру отрезанного носа.

– Виглиница обоих вас любит, как любит Солибаса.

И взволнованная в мечтании села, чем–то глубоко захваченная:

– Хотя и слепой, брат мой все же Базилевс, и в сане Августы Евстахия. А я, чем буду я? И если не дам плода, то что станется с родом моим, когда иссякнет потомство моего брата и супруги его? Нет, не достичь мне Кафизмы, не достичь Кафизмы!

В жестокие, кровавые притязания облеклась ее ревность, направленная не столько на личность брата, сколько на его хрупкость. Она придавала им видимость политической справедливости, оправдывала высшими целями своего племени, которое не увековечится в Империи, если бездетным будет Управда и бесплодной она сама:

– Ты изувечен. Изувечен Сепеос, изувечен Солибас. Увы! А что если отвергнет народ византийский сестру Базилевса, которая своим супругом изберет одноглазого, или безносого, или безрукого?

Заметив изумление Гараиви, она до крови прикусила себе губы, красные, словно литеры Евангелия. Но возбужденно продолжала:

– Правда, конечно, что Управду вовсе не влечет Империя Востока, правда, что никогда, быть может, не суждено ему сделаться общепризнанным Базилевсом. Пусть остается Базилевсом тайным! Сильнее его алкаю я порфиры и венца. Лучше, чем он, смогла бы возродить Империю моим потомством, которое не уступало бы Управде кровью Юстиниановой.

И заключила:

– Я не беднее его наследием Юстиниана, и престол Империи отдастся тому из вас троих, с кем соединюсь я, ибо он оплодотворит семя, а мое поколение унаследует хилому Управде, который не оставит потомства и своим отпрыскам не передаст ни сил моих, ни моей мощи.

В ней плясали бури лютой души, и восторженно внимала она их пляске. Приоткрыла двойной занавес: высокое ложе показалось, другое брачное ложе, и посреди его Евангелие лежало, начертанное литерами цвета киновари:

– Это Евангелие сберегла я в бою против Константина V, сохранила его – знамение моей Империи, более могущественной, чем царство Управды и Евстахии, красная лилия которой есть только символ немощи.

Положив на его плечо свою тяжелую руку, она задрожала, дрожал и Гараиви, не зная ее желаний. Так стояли они, не говоря ни слова, пока, наконец, с легким движением губ Виглиница не опустила половинок занавеса, затканного крупными золотыми цветами и не сказала, снимая руку с плеча набатеянина, который плохо понимал ее, и которого, несмотря ни на что, не покидало его благоговение:

– Ах! Не менее любим Виглиницей Сепеос в своем увечье. Не менее любим Гараиви, без носа и ушей. Не менее любим Солибас, у которого нет рук. Подобно брату моему, наследница Юстиниана, я хотела бы, чтобы оплодотворил меня один из вас троих, и тем достигло бы мое потомство силы и могущества, которые Гибреас обещал лишь потомкам Управды и Евстахии. К вам трем стремлюсь я, к вам трем!

VII

Во Дворце у Лихоса все сильнее овладевала Евстахией и Управдой пылкая, сплетающая любовь. Юный супруг и тайный Базилевс Управда питал к Евстахии нежную любовь, порожденную их хрупким браком, первыми проблесками пробуждающегося пола. Душа его влеклась к ней в сознании, что она возле него, что он слышит ее решительные речи. Ночи протекали с той поры, как впервые разделила с ним брачное ложе Евстахия. Дни проводил он у себя, и она блюла, лелеяла супруга, сжимая его руки. Не скрывала от него, что гордится быть внучкой Феодосия, сочетавшейся с внуком Юстиниановым, который божественным оплодотворением привил ей ростки поколения Базилевсов. Говорила ему, что воцарится сын сынов его к великой славе икон, поклонение коим тогда воссияет, без помехи. А он, Управда, слепой супруг ее, увидит это взором внутренним, и, кто знает, быть может, даже внешним, ибо Приснодева Святой Пречистой, желающая насадить Добро между людей, громом чуда раскроет его очи. Печальная радость нисходила на Управду в ее словах, и горячей обнимала его Евстахия своими слабыми руками. Медленные слезы проливал он на одетую пышными тканями грудь и оживал, будучи мертв глазами.

Евстахия не таила от него грозящих опасностей. Ото всех скроет она свое материнство. Никто не узнает о первом крике маленького существа, богатого кровью славянской и кровью эллинской, ибо в ненависти к стеблю, исшедшему от них, Константин V и особенно подстрекающий его к злодействам Патриарх окажутся настолько преступными, что вырвут эту юную жизнь из числа смертных. Ослепив отца, они убьют, конечно, и ребенка. Вокруг них повсюду гнела подавленность поражения. Иконоборческое гонение разило Православных, ретиво запирало чтущие иконы храмы, преследовало Зеленых, над которыми, издеваясь, потешались Голубые, и в Византии только и мелькала теперь упругая поступь Дигениса, который во главе своих Кандидатов разыскивал ослушников.

Любовь Евстахии к Управде покоилась не столько на плотском влечении, какой бы силой ни обладало оно, сколько на пламенной вере в Православие, торжество которого возвеличится, – как вещал ей некогда Гибреас, – через единение племен эллинского и славянского. С другой стороны, честолюбие, прежде побудившее ее заменить слепцов в возвышенной борьбе, искусными попечениями объединить сокровища их на пользу Православия и иконопоклонников, приютить во Дворце у Лихоса Сепеоса, Солибаса и Гараиви, наперекор всему двигать заговор Добра против Зла – честолюбие и политические устремления ее менее теперь вдохновлялись личностью Управды, чем овеществленным видением их общего потомства, которое укоренится в возрожденной Империи Востока. И в противность ее обычной кротости, ей чудились бьющиеся полчища, туманное зрелище резни в схватке золотых секир и овальных щитов. Конные и пешие низвергались полчища на Великий Дворец и Святую Премудрость. Разрушали их, и клубились вскоре из повернутых камней дымки надежды, и прозревший супруг ее мерещился ей в них, и светлело Византийское небо, на котором восходил стебель его имени и ее, плодоносно–человеческий. Жарким потоком брызнет из нее жизнь. В веках потечет кровь ее и кровь Управды и глубокой струей оросит берега жизни, изливая благоденствие и счастье. Она делилась мечтой своей с Управдой, и умудрялся столь богатый разум его, уносился за пределы возраста. Евстахия овеществляла учение о Добре, он, наоборот, одухотворял его и внутренний голос внушал отроку, что, быть может, полезно его ослепление. Что прав, быть может, Гибреас, толкнув его на муку. Что через страдание его будет владычествовать, быть может, Православие. Что люди явят, быть может, исповедание искусств человеческих, как он явил его смертью своих глаз! Если страдал Иисус страхами агонии, то почему не выстрадать их и ему? Приснодева вынесла муки Сына, почему не снести того же и ему? Мученикам отсекали головы, разрубали их на части, терзали калеными щипцами, жгли, с Манеса содрали кожу заживо и набили ее соломой, почему не претерпеть этого и ему? Если суждено, чтоб ценою глаз его упрочилась религия Византии, воссияли храмы ее и монастыри, процвели иконы, – он охотно готов пожертвовать глазами.

Арийское учение до сих пор представлялось ему только в виде умиротворенности монастырей, часов, истекающих в почитании икон. Добро казалось сущностью интимных радостей и наслаждений. Зло олицетворялось благодушным Константином V и столь смрадным Патриархом. Силу и могущество он воспринимал лишь объективно в образе оружия и Знаков Власти, великолепных одежд, символов зверства и жестокости. То были Триклинии, населенные пышными толпами. Гелиэконы, где сановники двигались подобно солнцам. Фиалы, по которым раболепная челядь проходила, покорная рыхлым евнухам. То были воинские гетерии, попирающие народ, воющий от муки, бичующие воздух золотыми лозами, золотыми мечами, сопровождая Базилевса. И это бессознательно отталкивало его, словно прикосновение грубого предмета. В назиданиях Гибреаса раскрывались ему идеалы, построенные на созерцании жизни, на истинах разума. Добро, воплощенное в Иисусе, Приснодеве, Иконопочитании, знаменовало исцеление от ран, яростно губительных, на которые печалуется мир от сотворения. Знаменовало конец войн, голода, мора, резни, пожаров, опустошений городов, человекоистребления. Всем этим, напротив, было Зло. Созидая Прекрасное в различных образах, услаждает душа свои внешние проявления: прекрасное божественное, прекрасное человеческое, храмы и иконы, символы веры и молитвы, творения искусства и благочестия, вне которых жизнь превращается в гноище холодное и срамное. Видимые религии истекают из самого существа человека при условии, что они соответствуют его постижениям. И не хочет разве Зла, смерти, бездны, небытия вместо Добра, жизни, созидания, всебытия тот, кто жестокими гонениями уничтожает религиозные установления и обряды.

В таких умствованиях Управда легче сносил свою слепоту, смягчаемую и присутствием Евстахии, которая иногда заражала его унаследованными помыслами о казнях и резне. Жаждал иногда могущества и силы, чтобы поразить Зло. Глухая благодарность пробуждалась в нем к Константину V, который не убил, но лишь ослепил его и тем дал ему возможность быть целостным супругом Евстахии, слабым отцом ребенка, вынашиваемого эллинкой. Он не убьет, конечно, Константина V, если воссядет на престоле Базилевса. Нет, пощадив жизнь исаврийца, он только ослепит Самодержца, подобно тому, как ослепил самого его Константин V, дарует ему темную свободу слепцов, которой не лишил отрока Владыка Исаврийский!

Он не понимал, почему Виглиница, толкнувшая его на завоевание порфиры и венца, жестко говорила об Евстахии, называла ее похитительницей. Словно гнетомая атавистическими зовами власти, которая издревле предназначалась исключительно брату и сестре, она как бы упрекала Управду за брак его с Евстахией. Подобно созревшим нарывам, прорывались у Виглиницы ее низменные думы. Честолюбие подсказывало ей, что более приличествует Византии быть достоянием племени славянского, чем племени эллинского. Она вспомнила ряд побед, одержанных народами славянскими над народами эллинскими, – чахлыми, давно уже покорствующими всякому игу, не противящимися угнетателям.

Чуждый материалистическим склонностям Виглиницы, Управда слушал ее, и между ним и сестрой восставала непроходимая преграда; бессознательно тянуло его тогда к возвышенной эллинке, к Евстахии, которая пеклась о нем днем, развлекала, питала пламя его чувств. А вечером приказывала слугам совлечь с него голубой сагион и голубые порты голубого шелка, снять алые башмаки с золотыми орлятами. Заботилась найти его на брачном ложе, высоком, разукрашенном, убранном богатыми тканями, покрытом торжественно тяжелой золотой парчой. Ложилась подле него, и сливалась их юность, нежно целовали они друг друга, целовали не столько телом, как душой; прильнув к нему чреслами и грудью, сплетшись руками, принимала она в плодоносную цепкую ветвь безвестного поколения наследников, которая в их единой судороге непреложно сберегалась в плод.

VIII

Солибас проник на этот раз в покои Виглиницы, которая восседала на своем резном деревянном троне с дольчатой спинкой, усеянной розетками, и встретила его загадочным взглядом, знакомым Гараиви. Во Дворце у Лихоса царило такое же оцепенение, чуть нарушаемое немым прохождением евнухов, поднимавшихся и опускавшихся по широким лестницам или упруго скользивших в соседних комнатах, и шелестом челяди, волочившей по полу негромкие сандалии или одеждами задевавшей углы дверей, с занавесами на серебряных прутьях. Властным знаком подозвала Виглиница возницу, который, дрожа всем телом, приблизился тихо и покорно с безруким станом, толстой шеей, красным лицом, опушенным черной бородой.

– А Сепеос, Солибас. А, Сепеос!

Застыв на месте, Солибас заговорил:

– Сепеос! Ах, Виглиница! Сепеос!

Остановился, но, желая идти дальше, быть может, сильно смущенный словами ее о Сепеосе. А также и своими собственными, которые напоминали сказанное Гараиви:

– Для тебя и брата твоего потерял я руки. Для тебя и брата твоего соглашусь, чтобы мне отсекли голову. Никогда не изменю я Зеленым, которые предались вам и Евстахии, но ты взираешь на меня по иному, чем на Сепеоса, он милее тебе, Сепеос, он милее тебе!

И продолжал льстиво, как и Гараиви:

– Разве торжествовал, подобно мне, Сепеос на Ипподроме? Или снискал серебряный венец? Или приветствовали и рукоплескали ему Зеленые? Подобно мне, безрукому, подобно Гараиви, у которого нет ни носа, ни ушей, у него один лишь глаз, одна рука, одна ступня. Он изувечен подобно мне и Гараиви. Он не лучше меня и Гараиви!

Голос его зазвенел, дрожал, обрывался, и кровь залила ему лицо. Бриллиант слезы сверкнул в его неустрашимых животных глазах, скатился в черную бороду и, безрукий, он не мог утереть ее. Виглиница спустилась с трона и положила ему руку на плечо.

– Да, я люблю тебя, как люблю Гараиви, люблю Сепеоса. Пусть изувеченные, но вы дороги сердцу моему, которое столь же обильно кровью Базилевса, как сердце Евстахии. Племя мое хранит верность, не в пример ее племени, привычному претерпевать иго.

Сурово полуоткрыла она двойной занавес, скрывавший высокое ложе, и Солибас увидел Евангелие с письменами, начертанными киноварью. Она подняла его:

– Тому из вас троих достанется это Евангелие, кто оплодотворит меня, чтобы владело силой и могуществом мое поколение, более достойное царствовать, чем отпрыски слабого Управды. Вместе с Евангелием отдамся я сама. Не рождена Евстахия, чтобы создать потомство Самодержца. Я сильна, и через меня достигнет единой власти племя славянское. Никогда не обретет души Базилевса брат мой, слепой и немощный. А если умрет он, то моей будет Империя или, вернее, чад моих, которые превзойдут крепостью детей, рожденных от него.

Едким гневом дышала ее грудь, и она как бы предлагала себя Солибасу, который понимал не больше Гараиви. Не видел открытого ложа, подушки на его вершине, сладострастно раскинутых тканей. Хранил все свое уважение к ней, происходившей от Базилевса, столь алчущей власти и могущества. Притом же ему ли обладать ею – ему, ныне безрукому. Он отступил, но она не отставала и, вперив свои животно–голубые очи в его черные глаза, по–прежнему метала в лицо ему жгучие, горькие слова:

– Пусть изувечены вы, что из того? Я соединюсь в браке с тем из вас троих, кто вкупе со мной оплодотворит наследие Юстиниана. Управда, брат мой, слаб, слепота его враждебна венцу, Евстахия мешает кровь славянскую со всей кровью эллинской и неугодно мне, чтобы исказилось племя мое. Разве родится от моего брата и от нее поколение здоровое и сильное? Он хил и ненадежна она. Я, да я, Виглиница, способна родить поколения мощные и сильные, которые владычествовали бы над Европой, над Африкой, над Азией.

Солибас снова отступил. Достиг двери и отстранил занавес движением плеч. Перед этим бегством Виглиница порывисто поднесла руку к вороту одежды и, стремительно рванув, обнажила свои девственные груди, белые, веснушчатые. Раскрыла их под взором Солибаса, который не хотел смотреть из чувства неизгладимого почтения. И закричала по лестнице вдогонку его удаляющемуся безрукому стану, вздувшейся шее, красному дрожавшему лицу:

– Эти груди я отдам тому из вас троих, кто оплодотворит меня ради могущества и силы. Девственность мою отдам вам, чтобы родить наследников, которые будут носить венец, и не достанется он наследникам моего хилого брата, злополучно соединившего кровь славянскую с эллинской кровью Евстахии!

Оставшись одна, она повалилась наземь, каталась по полу, спаляемая половым вожделением и гневом. Ее не трогало опасное положение Управды и его супруги. Она забыла, что надолго обессилены Зеленые, что ничего не могут сделать изувеченные Солибас, Гараиви и Сепеос, и что Константин V с Патриархом одержали полную победу. Дребезжащими голосами сетовали пять слепцов, которые на ощупь, цепляясь руками, с трудом пробирались через одну из смежных комнат, но она не слышала их. Не слышала медленной поступи Управды, ведомого Евстахией в другом покое, тихих речей их и нежных поцелуев. Лишь о венце помышляла, и восставали пред ней очертания Великого Дворца, и чудилось, как из белого чрева ее вырастает мощный стебель ее племени, расточающий плодоносные потоки жизни. И поочередно мерещились ей три мужских лица. Гараиви с отрезанным носом и отрезанными ушами. Невредимое лицо Солибаса над безруким станом и, наконец, лицо Сепеоса с единым уцелевшим глазом, Сепеоса, к которому она сохранила неодолимое влечение чувств. Неподвижная, лежа на полу, не замечала, что как раз именно он, ковыляя на своей единственной ноге, хочет поднять ее единственной рукой и в смятении размахивает страшным обрубком отсеченной кисти. Наконец, встала и могучая, влекущая, страстная, обнажила свою пылающую плоть и безумно заговорила, толкая его к двойному занавесу, скрывавшему высокое ложе, второе брачное ложе:

– Я отдаюсь тебе, ибо, несмотря на увечья, ты способен оплодотворить меня потомством, которое увековечит кровь мою, не столь немощную, как кровь брата, от тебя приму я могущество и силу, да, от тебя приму я их, и мы свергнем Константина V, и ты будешь Базилевсом, а я супругой Базилевса!

IX

Дни протекали в этом призрачном браке, но Виглиница не обрела в Сепеосе желанной радости утех. Не насытила интимных вожделений своего распутства. Скорбь ли затуманила его минувшие мечты, его гибкую вольность и отвагу, увечье ли пропитало его горечью смирения, но только слабо удовлетворял Виглиницу жалким казавшийся спафарий, чуждый честолюбия венца. Не обладал нужной ей дерзостью мужчины. Ее раздирали, тревожили уколы ее воинствующего пола, о котором сама она дотоле не подозревала и которому не мог он вдоволь угодить. Словно иссяк в Сепеосе поток жизни, который ключом бился в ней самой, яростно внимавшей воплю размножения. Сохла грудь спафария, разбитого, надломленного. Выразительные усы не оттеняли более его лица, скудно обрамленного редкой бородой, которая придавала ему сходство со скорбным обликом Иисуса. Через силу приходил бедный калека и творил повинность любви с отвращением, иногда худо скрытым. И не самодовольство будила в нем связь, не утешался ею в своем увечье, но болел угрызениями совести. Не так мечтал он любить Виглиницу, но Базилевсом, законно, в Великом Дворце обладать ею – своей Августой. Никогда не помышлял действовать, как ныне, и мучился этим. Выходя, обещал себе больше никогда не видеться с Виглиницей, не осквернять ее царственного величия сомнительной любовью. Но дни проходили в удалении, и она беспощадно отыскивала его и, схватив за обрубок руки, силой увлекала в мрачный блуд.

И, однако, он понимал ее стремление к венцу и даже соглашался с ее рассуждениями. Несомненно, что от Управды родится слабое потомство. Несомненно, что немощно заложено в Евстахию семя жизни! Несомненно, что для высшего возрождения Империя Востока нуждается в руке мужественной, в сердце пылком, в буйной отваге – качества, которых совсем не обнаруживал Управда! Но следует ли низложить его, презрев законы Божеские и человеческие? Разве не жив он? И разве не унаследуют кровь его, кровь Юстинианову, отпрыски, которые родятся от него и Евстахии? При том же он только тайный Базилевс, хрупкий слепец, которого с любовью и благоговением Евстахия облачает каждодневно в голубой сагион и голубые порты из голубого шелка, обувает в алые башмаки с золотыми орлятами и на которого возлагает сияющий венец, золотую повязку предка, которая может показаться смешной в нынешнем положении. Нет никакого оправдания этому преждевременному соперничеству!

Слабо манили его формы белого, усеянного веснушками тела Виглиницы, волосы медянкового цвета, низкий лоб крепкого лица, голубые животно–прекрасные глаза и, уступая ей, не поднимал он разве богомерзкой руки на сладостного хрупкого Управду, не осквернял этим разве заранее Империю Востока, которую все они хотели претворить в Империю Добра.

Содеяв грех, Сепеос расставался с Виглиницей и отплевывался в отчаянии. Обвинял себя во зле. Мнил себя нечистым. Прятался. Но Виглиница отыскивала его повсюду – в саду, в пустынных покоях дворца, перед изумленными евнухами, немыми и глухими, с волочащейся поступью; отыскивала даже под мертвыми взорами слепцов, в недоумении чуявших присутствие двух существ, из которых одно преследовало, а другое отбивалось. Взбешенная, она раз ударила его:

– Нет, ты не любишь Виглиницы, которая отдала тебе тело свое, чтобы ты помог покорить ей могущество и силу. Чтобы от крови твоей, более сильной, чем кровь Управды, родилось вечное потомство.

И созналась, что не оплодотворена она.

– Евстахия зачала от брата моего, но не я от тебя. Кровь твоя худосочнее его крови. Ты не любишь меня, – ты, которого я полюбила больше Солибаса и Гараиви!

Разъяренная, гнала она спафария, коротким жирным кулаком била его чахоточную грудь.

– Уходи, уходи, – ты, который был любим мною больше Солибаса и Гараиви! Ты бессилен оплодотворить женщину. Ты оскорбил племя мое. Я приму объятие всякого, но только не твоего, презренный!

Он повиновался, не гневаясь на терзавший ее приступ дикого отчаяния. Удалился, не переставая чтить ее. Ясно чувствовал, что он не мужчина более. Два года Нумер высосали из него всю мужественность. Чахотка съедала его изнуренное тело, и он видимо худел.

«Гараиви любит ее и будет действовать иначе. Он не страждет, как я, болезнью, от которой я, наверное, умру».

И, рассуждая сам с собой, прижал невредимую руку к избитой Виглиницею груди. И поник единственным глазом, налившимся кровью, говорил вслух, не боясь быть услышанным евнухами, которые проходили возле него глухие и немые.

«Охотно обладал бы я ей, не будь я одноглазым, ни безруким, ни хромым. Хотя, сказать правду, не подобает прикасаться к сестре Базилевса. Но теперь, что вкушаю я с ней, изнемогший, готовый испустить дух: лишь угрызения да скверну. Она желала быть оплодотворенной, чтобы потомство ее соперничало с потомками Управды: но не значит ли это предать дело отрока, супруга. Нет, я не хочу делаться предателем и не предателем умру».

X

Гараиви не догадывался и, конечно, не мог видеть связи Виглиницы с Сепеосом, который ничего не говорил ему. Живя вместе с Сепеосом и Солибасом в нижнем этаже дворца, он лицезрел сестру тайного Базилевса, лишь когда та приказывала позвать его. Часто раздумывал над словами, сказанными ею несколько недель тому назад перед высоким ложем, раскрывшимся из–за дверей двойного занавеса с золотыми цветами. Мысленно видел подъемлющий жест, движение ее руки на своем плече и слышал речи, смысл которых возмутил бы его, если бы он не любил. Евнух, показавшись, сделал ему знак, и Гараиви поднялся по лестнице, ведшей в покой Виглиницы, которая бурно встретила его:

– Ты, ты оплодотворишь меня. Ты не таков, как нелюбимый мною Сепеос. Ты силен, здраво племя твое и полезно может соединиться наша кровь.

Он закрыл глаза в предвкушении, что она любодействовала с Сепеосом. Любил, жаждал ее, даже если б не была она сестрою Базилевса! Но не мирился, чтобы другой отверз кровавое око ее девственности. В своем безмерном благоговении начал уверять себя, что ничего не случилось, но Виглиница продолжала:

– Разве не долг Гараиви повиноваться мне – мне, в которой течет кровь Юстиниана? Сепеос не оплодотворил меня. Но ты – ты оплодотворишь меня, и через тебя родится от крови славянской могучее колено, которое навеки будет владыкой Византии!

Чуждая сладострастного пламени фантазии, но распутная, привлекла она набатеянина, обвила руками его костистый стан. Он отпрянул, боясь греха, устремив на нее большие черные глаза, и отталкивающе зияли две уродливых впадины отрезанного носа на его лице. И столь же ласковая, каким бывал с ней Гараиви, схватила его смуглые руки:

– Я избираю тебя, ибо немощен Сепеос. Ты любил меня. Часто замечала я твои взгляды, часто, часто слышала твои вздохи. Ты стяжаешь венец, если бездетным умрет слабый брат мой – ты, супруг сестры его, оплодотворенной тобою.

Он закрыл глаза и, распаляясь, готов был покориться вожделениям Виглиницы, которая увлекла его к ложу, перед которым снова раздвинула двойной занавес.

И опять совершился блуд, скорый, успокоивший Виглиницу, но не Гараиви, который удалился ошеломленный, негодующий на самого себя.

«Что сделал я? Разделил с ней ложе, не будучи супругом ее. Она избрала меня, но не из любви, а чтобы оплодотвориться через меня, ибо уже владел ею Сепеос!»

И задумался:

«Оплодотворившись, она потомков своих сделает врагами отпрысков Управды, законного Базилевса, и не Империя Добра воцарится, но Зла, с кознями и ненавистью его, с войнами и изменами!»

Но, в противность Сепеосу, он любил Виглиницу, и любовь эта, с давних пор неотвязно точившая его, вдруг обнажилась:

«Если я отвергну ее, она отвергнет меня и отнимется у меня прекрасное тело ее и страстные объятия, и нега любовных вожделений!»

Вернувшись, отдернул занавес двери, скользнувший на своем пруте, и вновь увидел Виглиницу. Она одевалась, радуясь, что набатеянин заронил в нее семя жизни, которое, наверное, даст плод, и не казались ей противными его безносая маска и обрезанные уши, плохо прикрытые скуфьей. Отдалась вторично, преодолев первоначальные сомнения Гараиви, совсем забыв Сепеоса и вкупе с набатеянином домогаясь желанного оплодотворения:

– Ты оплодотворишь меня, и потомкам моим достанется сила и могущество. Не поколение хилого Управды, но мои дети, дети моих детей достигнут власти над Империей Востока. И пусть соединилась кровь эллинская с кровью славянской, но не суждено ей царить над Византией!

Гараиви торжествовал, мня себя родоначальником будущих Базилевсов. Не строя определенных замыслов низложения Управды и его потомства, он увлекся туманными надеждами Виглиницы, проникся ее убеждением о хилости брата. Не сомневался, что эллинка и славянин даруют миру лишь росток истощенный, который родится, чтобы умереть. Верил, что суждено завоевать Империю Востока ребенку, которого зачнет от него Виглиница. Блаженно смеялся при мысли, что не помешает ему быть отцом и предком Базилевсов его низкое происхождение.

Рожденный в пустыне, семит с примесью презренной эфиопской крови, он без будущего, без веры, без радостей, без любви прожил начало жизни в хижинах, сплетенных из соломы и под сенью шатров, быстро раскидываемых и столь же быстро снимаемых. Расставшись со своим племенем и странствуя из города в город, достиг Византии и сделался здесь лодочником, перевозя кладь и путников в своей ладье через Золотой Рог и Пропонтиду. Плененный арийским учением о Добре, весь захваченный простой религиозной философией Добра борющегося со Злом, он пламенно отдался делу Управды, которое отождествлялось для него с делом Виглиницы. Охотно мирился с первенством европейских племен, но лишь в лице Отрока с сестрою и Эллинки и без чуждого посредства. Так же относился и к Православию, основанному на искусствах человеческих, творящих иконы. Утопил Гераиска и в наказание за смертоубийство, о котором он нисколько не жалел, лишился носа и ушей. По его выходе из Нумер вместе с Сепеосом Евстахия поселила набатеянина наряду с Солибасом и Спафарием во Дворце у Лихоса, желая всех троих избавить от тягостей жизни, от нарочитых мук. А теперь он обладает Виглиницей, которую любил и на которую никогда не смел поднять глаз!

Каждодневно поспешали они любодействовать ради желанного зачатия. Иногда случайно встречались в одном из покоев, и блуд совершался по образу звериному.

С удовлетворением сеятеля без устали глубоко возделывал он поле жизни, орошал его своею плодоносностью. И не утомлялся, как если бы Виглиница была безмерно глубокой заволокой, куда усердно изливался избыток его костистого тела.

Однажды утром она сочла себя оплодотворенной, о чем и поведала ему. В великой радости похлопал он ее по животу и, обнажив, даже запечатлел на нем поцелуй. Она не противилась, еще раз отдалась. Несколько дней спустя, видя ее печальной, словно усталой, разочарованной, Гараиви опять хотел поднять ее одежду, но она возмутилась.

– Нет! Ты, как Сепеос! Бессилен оплодотворить меня!

И открыла, что тщетными были его старания. Она отвращается от него, отвергает его! В отчаянии и смущении поднял он руки до уровня обрезанных ушей:

– Поверь, я не смог не потому, что слаб, не потому, что хилая кровь моя, о, я люблю, люблю тебя! Ты пленила меня, и для тебя готов я отдать голову на отсечение, для тебя лишиться жизни!

Виглиница оттолкнула его ищущие руки, отбивалась, словно в порыве целомудрия. Он явил себя неспособным создать потомство, о котором она столь тосковала, и стал ненавистен ей, подобно Сепеосу. Благоговение к роду ее одержало в нем верх. Удалился, проливая слезы, которые скатывались в зияющие дыры отрезанного носа.

Он спустился, добрел до нижнего этажа. Солибас насыщался за низким столом, на котором слуга поставил перед ним деревянную чашку, и словно пес, припав ртом к яству, пожирал из нее в изобилии густое вареное жито, приправленное красным индийским перцем. Его кормили так со времени казни, и никогда не сетовал возница на тяжкое увечье обеих своих рук, по–прежнему отличаясь красным трепещущим лицом, толстой шеей, станом. Горестно и безумно воскликнул Гараиви:

– Оплодотвори Виглиницу! Дай ей потомков! Я не смог угодить ей, я, у которого нет ушей, нет носа. Зато ты угодишь ей, ты, у которого нет рук!

И ушел, а Солибас выпрямился, и от волнения еще сильнее побагровело его лицо, и вздулась на шее кожа. Набатеянин искал Сепеоса. Пуст был занимаемый тем покой с низким ложем подле широкого окна, с деревянной скамьей, возле которой стоял кувшин! И ничего не висело на стенах, кроме железной кольчуги спафария, источенной пребыванием в Нумере, заржавленного меча и тускло сиявшего четырехгранного щита. Гараиви наугад воскликнул:

– Я бесплоден, как и ты. Виглиница извергла меня от себя и разлюбила меня, как разлюбила тебя!

Слабыми воздыханиями умирающего ответил голос Сепеоса, и только теперь заметил Гараиви, что спафарий лежит, раскинув руки, ничком, распростертый у подножия ложа:

– Она истощила меня, она подсекла меня, в котором уже угасала жизнь. Она вожделела мужчины, который продлил бы род ее, а я этого не смог. Но, умирая, я не упрекаю ее. Она сестра нашего тайного Базилевса, в ней кровь Базилевса, и особа ее навсегда священна для меня!

Сотрясаясь от смятения, перенес его Гараиви на ложе, и спафарий богобоязненно стонал в своей чахоточной агонии. И укрыл его большим куском ткани и, охваченный отчаянием при виде умирающего Сепеоса, исторг громовые вопли из своих уст:

– Ко мне, ко мне! Он умирает, Сепеос! Виглиница, он умирает! Ко мне, Солибас, ко мне!

Но, взяв его за руки, умирающий прохрипел:

– Дай умереть мне в мире. К чему тревожить их. Когда умру, скажи Базилевсу Управде и супруге его, что я никогда не изменял их делу. Скажи Виглинице, чтоб она не ненавидела меня за то, что я не смог ее оплодотворить. Я нуждаюсь в отдохновении после дней, проведенных в темнице Нумер. Не Виглиница убила меня, нет, но Константин V, но оскопленный Патриарх, вдохновитель деяний Константина V.

Немного пены выступило на бледнеющих губах. Он раскрыл глаза, мерцающие кровавым блеском, как бы отсветами близящейся иной жизни:

– Чтобы царствовали над Византией, возрожденной через Добро, племена эллинское и славянское, прияли муку ты, я и Солибас. Гибреас наставил нас этому, ибо Гибреас вдохновлен видением грядущего, наитием постиг нужды человечества. Зачем сетовать? Мы пострадали за человечество, терзаемое Злом, разрываемое Злом, сокрушаемое Злом. Другие явятся и пострадают, подобно нам, чтобы восторжествовали отпрыски племен эллинского и славянского!

Слабо шевелил он губами, и словно источалась душа его в медленно вскипавшей на них пене. Затем умер в легкой судороге, и опустились руки, но единственный глаз раскрылся и, вопросительный, блистающий, устремился на Гараиви, который опять завопил в покое, куда ринулся безрукий Солибас и следом за ним все слуги:

– Сепеос умер. Умер Сепеос! Ко мне, Солибас, ко мне, Виглиница. Помогите ему, о, Приснодева, о, Иисус, о, Теос! Он чтил иконы ваши, поклонялся Добру, был сторонником Зеленых, хотел возрождения Империи Востока через брак Управды с Евстахией! Ко мне, ко мне, Сепеос умер! Сепеос умер!

XI

На следующую ночь тело Сепеоса перенесли быстрой процессией, углубившейся в недра кварталов византийского демоса. Провожал Гараиви. Провожал Солибас. А за ним Управда, Евстахия, Виглиница колыхались на седалищах, шли Зеленые и Православные. Труп, покоившийся на носилках, подставлял лицо свое изысканно нежному дуновению ночи, вперив в ясные звезды раскрытый уцелевший глаз. Возженные свечи по временам изливали на него золотистое сияние, и кожа его рдела бледнеющими красками, подобно желтой меди.

Шествие направилось к стенам, повернуло к Влахерну, поднялось на холм, где чернели вольные очертания Святой Пречистой – ее выпуклый купол, выступ ее нарфекса, оба тяжелых трансепта, удлиненная стена монастыря, смежного с храмом. Тело положили средь наоса, и раздались вокруг него заупокойные молитвы. Литургические речения, угрюмые и трогательные, гнусаво возглашались устами иноков. Гибреас возложил на грудь пальмовую ветвь, окропил лицо и пламенно молился, после чего вышел в дверь, ведущую в монастырь из наоса, в котором во тьме тонули четыре ангела сводов, чуть озаренные светом ниши, где слабо выделялась великая Приснодева. Монахи последовали за ним, евнухи подняли тело, и сводчатыми коридорами достигло шествие кладбища, на котором веяние деревьев коснулось безмолвной слепоты Управды. Мягкие шаги евнухов доносились до него, мешаясь с шумами листвы, с шорохом иноческих ряс, с шелестом одежд Виглиницы и Евстахии, и смутно слышалось, как вокруг тела слегка потрескивают свечи, дрожащие огни которых снедала ночь. Гудели молитвы, проповеди, оплакивающие Сепеоса, заглушённые стенания Солибаса и Гараиви, которые печаловались о нем, и вдруг глухо стукнуло опускаемое в глубокую яму тело, закутанное в саван. Куски щебня посыпались на него, горсти дерна, комья глины и известняка на кладбище, мешавшем цветущее благовоние растений с испарениями мертвецов – осыпались перед Гибреасом, стоявшим с подвижническим обликом во главе своих монахов; перед безропотной осанкой Управды и Евстахии; перед Виглиницей, которая не плакала, хотя когда–то и любила его; перед Гараиви, Солибасом, Православными, Зелеными, неподвижно окружавшими могилу, рассыпавшимися в сумраке деревьев, сливая тела свои с ночной тьмой на холмиках рассеянных могил.

Начали расходиться, и обратилось вспять шествие, как бы сгущаясь от блуждающих паров, источаемых почвой, дышавшей смертью. Управда содрогнулся в сознании, что погребен Сепеос. Издревле хоронили на кладбище Святой Пречистой не только иноков, целомудренных отшельников обители, но также многих верующих в арийское учение, расширенное философией человеческих искусств. Православные и Зеленые с давних пор составляли с монастырем единое целое общностью стремлений, братством душ. Корни духовного сродства их зачинались в запредельных далях: в некоем Боге, предшественнике Иисуса, и в теократических кастах Верхней Азии, которые установили учение о Добре, борющегося со Злом, жизни, восстающей на смерть. Человечество, воплощаемое в образах – столь возвышенных! – Будды и Иисуса, себе поклонялось в иконах, душа возносилась над материей и являла самодовлеющую способность творения символического и образного, запечатлевая движением слепое естество. И всецело на искусстве покоилось олицетворение божественных хотений – на искусстве, которое возвышало дух, торжествовало над бездной небытия и вторичным воссозданием, новым преображением внешнего мира творило победу Добра. Искусство было движением, прогрессом. Без искусства нет религии. Без искусства нет мысли. Без искусства нет любви. Без искусства нет, наконец, жизни, но есть лишь смерть! И, однако, гнет сомнений преследовал Управду, который спрашивал себя, не нуждается ли для победы Добро в Базилевсе могучем, в Базилевсе, воинственно попирающем тварей земных, которые не хотят или не могут освободиться? В празднующем пышность своих деяний Тиране с руками, обагренными в крови, и с мощною осанкой! Но ему никогда не сделаться таким, для этого он слишком слаб. Зато таков, без сомнения, будет ребенок, растущий в чреве Евстахии. Здраво зачатый, в совершенной чистоте душевной и телесной, он всем будет одарен, чтоб стать полезным Самодержцем Востока. Эллин по матери, он выкажет влечение к искусству, способность символизации, наклонность к отвлечениям и ясное разумение, которым пламенело некогда греческое племя. Славянин по отцу, он будет обладать трагическим духом, таинственным восприятием, юным трепетаньем, нежным, скорбным и в то же время бурным постижением северных племен. Мужем доблестным будет сын его, хоть и тираном. Освободит от Зла Империю Востока, внедрит мир в человеческие; души. Будет пытать, бичевать, сжигать, терзать калеными клещами, крошить тела. И просветлит умы, возвеличит их, возвысит. Будет бороться с коварством, ложью, преступлением и насадит могучие леса добродетели, под сенью которых опочиет человечество.

Евстахия, преисполненная наследственности, допускала воздействие могуществом и силой, кровавые видения которых тревожили ее женский мозг. Чисто личные выводы вытекали, наоборот, перед отроком из арийского учения о Добре, которое создало из него соискателя Империи Востока. Из абсолютного бытия Добра и Зла, непреложных на земле, из духовности первого и материальности второго следовало, что не суждено Добру царствие над людьми, но над душами. И возрождение Империи Востока сотворится не через оружие, как бы страшно ни было оно, – подобно гремучему огню Гибреаса, потерпевшему злополучную неудачу – но через глубокое перевоплощение умов, которые достигнут более совершенного постижения искусств человеческих, усерднее будут размышлять о причинах и следствиях грозного раздвоения Добра и Зла, лучше проникнутся религией и богопочитанием, станут чище разумом.

Не исцелит человечество от смертоубийств, злобы и ненависти исключительно материальное покорение Империи Востока. Возможно лишь завоевание духовное. Пример Виглиницы свидетельствует, что несбыточно возрождение, если стяжают владычество племена эллинское и славянское в лице его или Евстахии, или прямых потомков их, но не изменится душа человеческая.

Безумства, явленные сестрой его со времени заговора, были не столько любострастные, сколь рассудочные. Разве не надлежало ей любовно или, по меньшей мере, без зависти относиться к Евстахии, которая в любви своей пеклась о его жалкой слепоте, расходовала сокровища свои ради достижения потомками Юстиниана порфиры и венца и укрыла в розовом дворце как его, так и Виглиницу? И что же? Сестра ненавидела его супругу, замышляла похитить у Управды, а следственно, и у себя самой Империю Востока. Бесстрашно признавалась ему в этом Виглиница, необузданно завистливая. Но не походят разве на Виглиницу другие, разве не исказят они древа Добра, которое принесет чахлые плоды в невозрожденной Империи Востока. Он сообщил все это эллинке–матери, в утробе которой жил ребенок их обоих. Она заплакала, почувствовав, как несбыточна надежда завоевания Империи, которой, конечно, никогда не будет обладать слепец Управда. Отвращение проявил он к телесным зачинаниям венца. Всегда обнаруживал неспособность проникнуться возвышенной, хотя и ощутимой политикой, столь привлекшей Евстахию. Перенося свои склонности заговорщицы, свои предвидения патриотки на существо, которое продлит заговор Добра для победы возрождения, она неизменно любила Управду, блюла и охраняла его. И безмолвно думала она о всем этом в ночь, осыпанную звездами, затуманенными проплывающими облаками, – когда направлялась ко Дворцу у Лихоса во главе шествия, участвовавшего в погребении Сепеоса.

XII

Неоплодотворенная Гараиви – как и Сепеосом, Виглиница отдалась Солибасу. Что бы там ни было, но только скоро иссушалось в славянке жизненное семя безрукого возницы. Казалось, что, невзирая на свою могучую внешность, плотские страсти и жажду материнства, она обречена на бесплодие. Больше месяца предавались они потугам деторождения – она, обуреваемая своим неутолимым алканием Империи, он – из простого послушания, из чувства дружбы, граничившей с любовью, но не столь пламенной, как у Гараиви. Связь эта и его пронзала терзаниями совести: не противно разве законам Божеским и человеческим стремление вытеснить своим потомством отпрысков Евстахии и Управды? Пожертвовав обеими руками нарочито, чтобы увенчаны были в Великом Дворце эллинка и славянин, он беспричинно нарушает ныне начальные свои усилия лишь ради насыщения честолюбия, которое достойно осуждения. Окончив половое действие, он удалялся, и вслед за Сепеосом отвращение подступало у него к горлу, изрыгаясь в едкой мокроте.

Виглиница ожидала знамений материнства. Знамения не наступали. Тогда прогнала от себя Солибаса, как раньше прогнала Гараиви, Сепеоса. Сделалась подобной разъяренной волчице, спаляемая – дивное дело – не исключительно плотской похотью, но также голосом природы, влекущим к материнству зверей и отвращающим их от бесплодия самцов. В этом находила она смутное оправдание своему поведению, не считала себя виновной против брата. Хранила даже к нему свою давнюю сестрину любовь, которая в нежданных объятиях неодолимо прорывалась иногда сквозь ее жесткость и орошала жаркими слезами его трепещущие пальцы. И все же не могла удержаться, чтобы не тревожить эллинку в ее развивающемся материнстве. Конечно, прямо не признавалась в содеянных опытах зачатия, но почти намекала на это и больше не таила надежды, что захиреет чахлое потомство Управды. Иногда сожалела о Сепеосе, словно питая к нему неизгладимую любовь:

– Если б не заточили Сепеоса, он не занемог бы недугом, который унес его, и не был бы мертв. Несмотря на увечья его, я вступила бы с ним в брак, и своей могучей кровью он, без сомнения, оплодотворил бы меня. И не досталось бы тебе наследие Юстиниана, но перешло бы ко мне и к потомкам моим, ибо я прямая наследница брата моего, потомству которого не избегнуть неминучей гибели.

Евстахия слишком любила брата, чтобы резко пререкаться с сестрой, и ответила:

– Управда долгие годы проживет отцом, и подобно твоей, чиста кровь моя. Или не порадуешься сама ты на ребенка нашего, единоплеменного тебе? Впоследствии соединишься ты с человеком, которого полюбишь, хотя он и не Сепеос, и, забыв свою зависть, пребудешь с нами и сыном нашим в Великом Дворце и полюбишь нас, которые наперекор всему любят тебя и полюбят чад твоих!

Нежная слезинка увлажнила ее щеки, упругая кожа которых не стала дряблой от беременности. Добрая, любящая, лишь Управду лицезревшая в своенравной Виглинице, которую она превосходила разумом, Евстахия не решилась слишком глубоко заглянуть в эту варварскую душу, она подозревала иногда, что, ревниво домогаясь венца, Виглиница способна отдаться ради собственного оплодотворения, но спешила отогнать эту мысль, считая ее недостойной наставлений, которыми напитал эллинку Гибреас и которые окружавших ее скрепляли добродетелью, честью, самопожертвованием.

– Уж не думаешь ли ты наперекор законам, установляющим наследование нисходящих по прямой линии от восходящих, что ребенок Управды, твой ребенок будет правомерным владыкой Империи Востока? Наследие часто переходило от отца к сестре его и к ее детям от детей его!

И Евстахия воскликнула:

– Иисус! Приснодева! Пусть так, значит, вы это захотите, даже и тогда я восславлю Вас!

Она не хотела возмущаться, не хотела ни в чем упрекать ее, уверяя себя, что все же любит Виглиница отца, а потому полюбит и ребенка, без сомнения отрока, ибо жадно влеклись помыслы ее к венцу и порфире, неотъемлемым от пола мужеского. Обезоружила ее дружбой, ласками, забвением своих притязаний. И удалилась Евстахия и углубилась во дворце, отягощенная своим материнством. Присоединилась к Управде в крыле дворца, прорезанном многими просветами. Сидя в светлом покое, он почуял ее приход и, простирая руки, поднялся ей навстречу. Она осушила слезы, после беседы с Виглиницей еще увлажнявшие глаза ее. И подвела его к одному из просветов. Голубое небо, прозрачное, глубокое, раскинулось над зеленью садов, а дальше потянулись горизонты Лихоса, очертания домов на узких улицах, храмов, серых дворцов, розовых дворцов, красных дворцов – истинный уголок Византии, причудливый и безмятежный; он не видел, но угадывал дали, чертя в пространстве пальцем:

– Вот голубое небо, зеленые деревья, текущий Лихое. А вот храмы. И дворцы, и дома. Женщины выступают на террасах, и по улицам расхаживают византийцы, которые больше не могут сносить владычество Зла и провозгласят меня Базилевсом!

Овладел собой, усмехнулся, провел рукой по округлому чреву стоявшей Евстахии.

– Не меня, так того, в ком кровь и моя и твоя. Того, кто Добро восстановит вместо Зла с помощью Зеленых против Голубых.

И задумался, опять поглощенный мыслью о нематериальном Добре в строго сокровенном царствии крови его вкупе с кровью Евстахии.

– Того, кто из назиданий Гибреаса сотворит святую книгу терзаемого человечества и Империю Востока, богатую человеческими искусствами и гонимом Православии, духовно возродит таинственным царствием племен славянского и эллинского.

Евстахия смотрела вниз. За садом, сейчас же за Лихосом, короткие улицы протянулись, пожираемые солнцем, и люди появлялись на них и уходили. Все было спокойно до сих пор в этой части города, одинаково удаленной и от Византии кичливо богатой, и от Византии демократической, лепившейся по склонам холмов. Тревожно встрепенулся вдруг прохожий народ и, беспрестанно поворачивая голову, расходился, осеняя себя крестным знамением. Внезапно охваченная странным ужасом, ничего не ответила Управде Евстахия. После ослепления на арене Ипподрома Могущество и Сила не трогали Дворца у Лихоса; но продолжится ли так и впредь?

И впрямь: Кандидат показался в конце улицы с золотой секирой на плече. Вскоре замелькали еще Кандидаты, а следом за ними Великий Папий, делавший знаки своим серебряным ключом. Чаще прежнего качалась голова его под камилавкой, украшенной пером цапли. И, словно получив приказ чинить новые жестокости, колыхалось перед Евстахией его безволосое, тыквообразное лицо. Оно расплывалось в отдалении, и умалялись Кандидаты. Они исчезли с лязгом оружия, которое лучилось нитями пламенеющего тока.

– Идем!

И, схватив Управду за руку, потянула его прочь из этого, столь светлого покоя. Длилось безмолвие, по–прежнему нарушаемое немым прохождением евнухов и шелестящими одеждами слуг, пекшихся о благоустройстве дворца. Тоска нарастала в ней, рожденная неожиданным появлением Дигениса с его Кандидатами. Уже шесть месяцев, как расправило крылья иконоборство, но свирепствовало лишь за стенами ее жилища, напрягая единоборство двух властей: власти Святой Пречистой Животворящей, но тайной, с властью Святой Премудрости, явной, но не опирающейся на мощь души. Казалось, что Константин V удовлетворится, наказав Управду казнью глаз. Но нет! Если бродит вокруг Великий Папий, то это верный признак, что замышляются новые злодейства, надвигаются новые искупления, в которых окончательно погибнет заговор Гибреаса, очистится Империя от крови славянской и крови эллинской и навек обеспечится Злу первенство плодоносное.

Донесся шум хорошо знакомых шагов, близившихся от дворцового крыла, обитаемого ее дедами, которые шествовали сюда волочащеюся поступью. Резко шелестели одежды их, касаясь стены соседнего покоя, и, ударяясь об нее яростными толчками, ощупывали они свой путь. По–прежнему не ведали они о присутствии Управды и браке его с Евстахией, о Виглинице, Гараиви, Солибасе, о смерти Сепеоса и судьбе восстания. Питали все ту же ненависть к славянину и горько вспоминали Гибреаса во Святой Пречистой на праздновании Брумалиона, когда игумен собственный заговор их на державную власть заменил заговором правнука Юстинианова.

– Замолчи! Замолчи!

И, закрыв рукой уста Управды, она остановила готовый сорваться с них крик. Со времени ослепления он не занимался ими, как и все остальные, кроме слуг, приставленных питать и одевать их, блюсти, остерегать. Отчетливо вспоминал их пронзительные жалобы, их желание увидеть его – слепца, подобно им. Очевидно, всех пятерых объяло безмерное волнение, сказывавшееся в свирепых толчках, которыми они ощупывали стену, и, резко цепляясь за нее, вопили:

– Я! Я – Асбест, предрек Управде, что у него выколют глаза, и вместе с глазами он лишится жизни. Сие и будет, сие и будет!

– Он встал на пути к Кафизме, помешал мне, Критолаю, достичь ее. Я также предвестил, что он умрет!

– Не правы Критолай и Асбест, домогаясь Империи, которая наперекор им мне достанется, и наперекор вам, Никомах, Иоанникий, ибо я старший, и мне предназначена Византия по праву рождения!

– Вопрос не в том, кто из вас завладеет Кафизмой: Аргирий ли, старейший меж нами, или Асбест, Критолай, Никомах. Но удастся ли это вам? – зреет заговор Управды, и не мы, но он будет владыкой Империи Востока!

– Управда следует внушениям игумена Гибреаса, которому покорна наша Евстахия. Повсюду предатели преграждают мне доступ к сану Базилевса. Но верьте мне, Никомаху, что кара падет на Гибреаса, вместе с Евстахией и Управдой посягнувшего низвергнуть нас с престола, которого не достичь им никогда!

Они приближались, словно некий голос раскрыл им пребывание Управды. Наконец, распахнув занавес, вторглись в покой, из которого она с Управдой хотела удалиться. И завизжали:

– Он здесь! Он здесь! К нам, слуги! К нам, евнухи! Мы схватили обманщика Управду. Схватили его. Да погибнет Управда от огня, железа, воды, воздуха. От четырех стихий, которыми он будет сожжен, обезглавлен, утоплен, задушен!

В них проносились образы мук, которым они хотели предать его. Разобщенные в стяжании престола, они забыли свои усобицы в надежде покарать Управду, предчувствуя, что он здесь, под самыми их скрюченными пальцами, возле длинных, цепляющихся рук.

– Он здесь, он здесь! Да будет сожжен он, обезглавлен, утоплен и задушен! Да искупит свое преступное стремление лишить нас престола, нас, внуков Феодосия, столь достойных быть Базилевсами не в пример этому лжеотпрыску Юстиниана!

В необычном наитии устремились они к Евстахии и Управде. Укрывая от них Отрока, она заслонила его собой, и в нее впилась скрюченная рука Аргирия, который нерешительно заговорил:

– Ты? Ты? Подтверди, что это ты, и мы не причиним тебе зла!

Он трогал руками ее плечи, безошибочно узнав ее своим прикосновением. Но Иоанникий отстранил ее и яростно оттолкнул от Управды, которого схватили Никомах, Асбест и Критолай, ощупывавшие белокурые волосы, тонкий отроческий стан, голубой сагион и голубые порты голубого шелка. И они завопили:

– Он! Он! Он в наших руках! Он строил козни с недостойной Евстахией, которая отняла у дела нашего Зеленых, и, отдалив нас от себя, расхитила для своих нужд и для игумена Гибреаса наши сокровища и, без сомнения, сочеталась с обманщиком узами брака. Убьем, убьем его! Пусть будет сожжен Управда, обезглавлен, утоплен и задушен. Подобно нам, ослепнет он, дерзнувший похитить у нас Империю Востока, которая предназначена одним лишь нам!

И, наугад ударяя, они ударяли друг друга. Но, призывая на помощь, Евстахия вне себя оттолкнула их и увлекла прочь Управду, в слепоте своей не дерзавшего защищаться. Оба они ускользнули, пока сбегались Гараиви, Солибас, евнухи, слуги, даже глубоко взволнованная этими криками Виглиница, в которой пробудилась ее давняя сестрина любовь. Потрясенные, встревоженные, не слыхали Управда с Евстахией отрывистых речей слепцов, изумленно стенавших:

– Мы прикасались к Евстахии. Она тяжела. Евстахия зачала от Управды, с которым творила блуд. Не благословит Теос брака их, заключенного без нас, брака, который внедрил в нашу эллинскую семью змею славянскую. Но мы умертвим ребенка ее, и, да ведомо будет всем, что не унаследует крови Феодосия отпрыск обманщика–Управды!

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

Грациозными прыжками, вереницей ворвались в гелиэкон, чуть освещенный занимающимся солнцем, восемь детей Склерены: Зосима, Акапий, Кир, Даниила, Феофана, Николай, Анфиса, Параскева, – все выросшие, ставшие сильнее, радостнее, здоровее. Цепь открывал Зосима, а замыкала Параскева, изысканно очерченная, с выпуклостью грудей под светлой туникой. Обольстительный хоровод закружился вскоре вокруг Склерены, которая снимала в этот миг одежды, висевшие на веревках, сохнувшие на вольном солнце. Она обернулась, хотела обратить детей в бегство, слегка похлопывая чистым бельем Зосиму и Акапия, наделяя остальных зарядами материнских пинков. Взявшись за руки, они все заплясали вокруг нее и напевали тонкими голосами, голосами, выдававшими неподдельное веселье:

– Мать наша Склерена, наша мать Склерена! Мы не дадим ни шагу ей ступить, ни двигаться, ни расстилать белье, ни бить нас, ни журить. Пускай не говорит о наших шалостях отцу Склеросу мать наша Склерена, ибо отец наш Склерос будет ворчать на нас, и мы попеняем это нашей матери Склерене!

Склерена, наконец, рассмеялась, наскучив раздавать хлопки чистым полотном и чередовать их с залпами пинков. Совсем запертая в кругу восьми своих детей, она едва двигалась с грудой белья на коротких полных руках. Чтобы удалить их, нагрузила всех детей бельем и опустила полную корзину на голову самого неукротимого, Зосимы, который с хохотом забавно потащил ношу, чуть не падая под ее бременем. Вереницей исчезли все они, а она, освобожденная от их присутствия, воскликнула им вслед:

– Не шумите. Не разбудите державной Виглиницы. Не тревожьте пресветлой Евстахии, супруги слепого тайного Базилевса Управды. Не то укорит вас отец ваш Склерос и перестанет любить вас ваша мать Склерена!

Оставшись одна, она села на деревянной скамье против стены, отделявшей гелиэкон от сада. И, задрожав, воскликнула, заломив руки, вытянув ноги, вся объятая ужасом:

– Теос! Иисус! Приснодева! Когда кончится это? Доколе будете вы пронзать мечами мое сердце матери и супруги? Зачем снова хочет Гибреас пребывания здесь Базилевса Управды, пресветлой Евстахии, державной Виглиницы? Разве не накличет опасностей присутствие их супругу моему и детям моим?

Она замолкла, вслушиваясь в далекие шумы, долетавшие глухими порывами. Смутно доносились вопли из аристократических кварталов, сливаясь с криками ужаса, как бы кровавыми, и гимны радости прерывали, а иногда и вовсе заглушали их – воинские гимны – песнь Акафиста. Издали все это искаженно достигало Святой Пречистой. Впору ли страхи? Всякое видимое гонение иконопочитания угасло после ослепления Управды. Не являли себя иконы во вне, – не столь пылко ратовали сторонники Управды, и смягчился, по–видимому, Константин V, удовлетворенный немощью врагов.

А теперь затрепетала честная Склерена, и боязливые взоры бросала в сторону Святой Премудрости, воздымавшей в сиянии дня девять своих глав, над которыми в ослепительном солнце сверкал золотой крест, видимый ей в просвет трансепта. Зачем снова превращать Святую Пречистую в убежище Управды, Евстахии и Виглиницы, ныне опять занимающих покои, уступленные им ею в прошлый раз. Все трое проследовали под сень ее однажды ночью, оберегаемые обычной охраной Православных и Зеленых. И с той поры не покидали монастырского храма, не расставались со своим кровом. Быть может, хотели переждать роды Евстахии славянин и эллинка, надеясь, что о них забудут здесь?

Правда, что, по примеру прежних лет, не желал Великий Дворец осквернять порог Святой Пречистой, где находил право убежища народ! Во время первого пребывания Управды и Виглиницы почиталось право это, освященное законами. Без сомнения, будут чтить его и впредь. Власть требует лишь внешнего порядка, видимого подчинения. Никогда не дерзнет она посягнуть на святилище Теоса, храм Приснодевы, памятник Иисусов. Нет, нет! Никакого повода для опасений нет, напротив, все сотворится к лучшему.

Но встревоженная, внимательнее вслушивалась Склерена, и явственнее обозначались шумы. Перегнулась над балюстрадой туда, где улица вилась в рассветном солнце. Никаких признаков иконоборства, никаких признаков ужаса. Мирно осеняли себя Православные набожным крестным знамением перед Святой Пречистой, проходя у ее подножья. Спокойно проехал на осле человек с черепом безумного, с грустно склоненной головой, и она признала в нем торговца арбузами Сабаттия. Две корзины арбузов, навьюченные на животное, болтались по сторонам гладкого ослиного живота, а меж обеих корзин смиренно гнездился Сабаттий. Осел и корзины – вот все, что осталось ему от расхищения арбузов, некогда послуживших оружием в славной битве Зеленых с Голубыми.

Она просветлела. Громкий рев донесся из сада и в ответ раздался грубый голос Иоанна. Учащенные удары сыпались на однокопытного и неумолчные ругательства:

– И не стыдно тебе чревоугодия твоего. Воистину заслужено имя Богомерзкого, которым я прозвал тебя, – тебя, которому приятно есть, не потрудясь. Ступай! Ступай, Константин V!

Он бил его палкой, и частые удары долетали до Склерены, которая хотела удалиться. Но песнь, нежная и печальная, послышалась из монастыря, обрамленная голосом органа, с которым вскоре сочетался другой голос, сильный, человеческий, глухо звучавший в сумеречной пустоте: голос Иоанна, который, втолкнув осла в стойло, присоединился к инокам. Близилась песнь, словно источаясь из–под земли, и загремела вдруг во Святой Пречистой, стекла которой задрожали, и вся похолодела Склерена, вспомнив только что слышанные шумы. Мощно рокотал орган и рокотал голос Иоанна, и голоса воздымались в сумраке склепа и громкими волнами, трепеща, изливались в наос.

– Окрест нечестивые бродят, коль скоро возвышается низость меж сынов человеческих!

– Все совратились вкупе непотребными быти: нет творящих благое, нет ни единого!

– Неужели не вразумятся все, делающие беззаконие, снедающие людей моих в снедь хлеба!

– Услыши, Господи, глас моления моего, когда вопию к Тебе, когда подъемлю руки ко святому храму Твоему! Не привлеки меня со грешники и с делающими неправду, не погуби меня. Воздай им, Господи, по делам их и по лукавству начинаний их. По делам рук их воздай им. Воздай им воздаяние их!

Она улавливала отрывки из псалмов, псалмов стенаний и смерти, которые возглашала Византия лишь в дни страстей Господних, припав челом к земле пред сияющим праздником Пасхи, во время которого, наоборот, вырастали нежные леса белых пальмовых лоз и пламенеющих свечей. Ах! Иисусе, Иисусе! И Склерена поспешила к Евстахии и Управде в стремлении узнать правду, горя желанием спасти восьмерых детей своих и супруга своего от новых свирепых боев, которые ей чудились. Спускавшись, встретила Склероса, который повернулся, отмахиваясь руками, радостно смеющийся, с хрустящей челюстью и словно отцепляющейся рыжей бородой.

– Оставьте меня! Отец ваш Склерос не хочет, чтобы вы следовали за ним. Оставьте или иначе он прибьет вас, будет бичевать вас, и вы утратите его любовь!

Не удержать было детскую восьмерку. Хороводом оцепили они Склероса и Склерену, которая отбивалась, не решаясь в надвигающейся грозе кулаками отделаться от обезумевших своих творений, которые кружились, шелестя одеждой и стуча сандалиями:

– Досадует отец наш Склерос: но мы горячо обоймем его. Досадует наша мать Склерена, и мы обоймем ее. И не перестанут они любить нас и не будут ни бить, ни бичевать нас, и мы обоймем их!

Распался хоровод. Облепили Склероса и Склерену восемь детей и в избытке любви пылко целовали их, чмокая губами. Всех громче смеялся Склерос и, схватив Зосиму, высоко поднял сперва его, а потом Акапия и Кира.

Осыпал поцелуями нагие руки Даниилы, нагую шею Феофаны и в заключение обнял всех их разом, не видя глаз Склерены, наполненных слезами, которая, поникши головой, коленопреклоненная, мысленно повторяла слышанные сейчас ею звенья псалмопении.

Анагност вырвался, и восемь детей не отставали от него вплоть до коридора, ведущего в наос, где, еще раз повернувшись, он залился вдруг смехом. Вверх и вниз ходила сверкающая рыжая борода, механически двигалась челюсть и хрустели зубы. Взволнованная дрожь пробегала по всему его лицу, и развевались по плечам длинные волосы, выбившиеся из–под клобука. Наконец, исчез, и глубже опускалась от смеха рыжая его борода, и оттолкнул в великом удовольствии младших: Зосиму, Акапия и Кира, бросившихся ему под ноги, и они покатились, барахтаясь ногами в воздухе.

Склерена направилась в покой Евстахии и Управды мимо срединной комнаты, занимаемой Виглиницей. В приотворенную дверь увидела сестру тайного Базилевса, сидевшую подле открытого окна, которое выходило на змеившуюся улицу, и та крикнула ей, вставая:

– Не сомневаюсь, что пробил день торжества Управды в Великом Дворце, и пусть хотя слепым всенародно помажет его на царство Гибреас!

Горестно звучали слова Виглиницы, ослепленной душою, как Управда телом, и в шумах аристократических кварталов, в скорбных иноческих молениях услыхавшей гимн Славы, не мучимой, но мучащей во имя брата и Евстахии. После Солибаса она уже не пыталась быть оплодотворенной. Не видалась с Гараиви. Бесхитростно последовала за братом ко Святой Пречистой, под кров которой переселился он с супругой, после того, как цепляющимися руками открыли слепцы материнство Евстахии, и чтобы не растоптал цвета этого материнства Дигенис, без устали выслеживавший козни – кто знает – уж не во Дворце ли у Лихоса? Пав духом, отказавшись от вожделения, не утоленного троими, она сохранила лишь осадок горечи, сетовала не на Управду, к которому опять вернулась с давним сестриным чувством, и не на Евстахию, неизменно и возвышенно благую, но на самый рок, одаривший ее, как она думала, бесспорными способностями Августы, влечением к Империи, которому навек суждено остаться ненасытимым.

– Чую я, что не для торжества Управды, не для того, чтобы поставил его всенародно на царство Гибреас, выходит из Великого Дворца Константин V со своим воинством. Не для того возносят иноки псалмы печали и смерти, чтоб возложить венец на брата твоего, не явный и не тайный. О, нет! О, нет!

Она сокрушалась, и Виглиница сжимала ее руки.

– А восемь чад наших! А Зосима, самый младший. А Кир и Акапий, такие ласковые, и подросшая Даниила с Феофаной. И Николай уже помощник отцу своему Склеросу. И пленительные Анфиса с Параскевой, теперь совсем женщины! Чувствую я: правда, Константин V щадил нас. Но Управда ослеплен ныне, Зеленые разгромлены, мученически гонимы Православные, и будете побеждены вы, и в жестоких муках умрут Зосима, Акапий, Кир, Даниила, Феофана, Николай, Анфиса, Параскева, и умрут с ними отец их Склерос и матерь их Склерена!

– Ибо слишком немощен для венца брат мой!

Не нашлось у Виглиницы другого утешения Склерене! Она еще плохо сознавала создавшееся положение. Обняла ее, и крупица женственного умиления просочилась в ее могучих мускулах. Расставшись с ней, Склерена увидела Евстахию, вслух читавшую Управде книгу святости, чудный труд, достоверное откровение об арийском Будде, которое вручил ей Гибреас, дабы в последнем посвящении легче могла она погрузиться в таинственное исповедание Добра. И столь глубоким было читаемое ею и внимаемое им, столько пресветлой человечности таилось под страшными ересями и даже отрицаниями, так пестревшими, столь далеко оно уносилось от века окружающего и даже от совокупности веков грядущих, что оба они не слыхали ничего, забыли обо всем. Склерена бросилась к стопам Управды, обутым золотыми орлятами, к стопам Евстахии, обутым серебряными аистами:

– Опять движутся к Святой Пречистой воины Константина V. Опять молится Гибреас вкупе с братией за обреченных смерти. О, горе нам! Горе! Поразят удары их восьмерых чад наших. Умрет отец их Склерос, умрет Склерена, мать их. И будешь казнен ты, ослепленный Базилевс Управда. И осквернят тебя они, Евстахия, как осквернят Виглиницу!

Евстахия выронила книгу.

– Но разве тревожили мы покой Константина V? И не помешает ему быть всенародным Базилевсом дитя, которое я ношу во чреве своем? Неужели суждены еще гонения племенам нашим пред достижением победы?

Ощупью схватил Управда руку Склерены:

– Да живет дитя наше. Да не претерпит скверны Зла кровь его славянская и эллинская, да минует оно посягательств смерти. И я готов умереть, лишь бы спасти его!

Подобно ветру бездны, пронзило обоих предчувствие, зловещее и жгучее. Словно поняли они неестественность бытия их в Византии, где не ужиться двум властям, хотя бы одна была видимой, а другая тайной. Одна – прочно установленной, а другая – слабой. Истекал к тому же срок внутриутробного материнства. Близилось рождение ребенка их, и в сознании, что не потерпит Константин V стебля, соперничающего с его родом, мерещились им бесконечные муки, которым предел положит смерть.

– Я слеп, но в час опасности спасу тебя и уведу далеко от людей, далеко от видимого, далеко от всего ради ребенка, который будет единокровен нам!

– И Виглиница будет подле вас и, хотя она согрешила перед вами, но не покинет вас. Ибо любит брата своего, как любит Евстахию!

Так говорила Виглиница, прекрасная, могучая, и взволнованно трепетала ее грудь. И, словно заразившись страхами Склерены, принесла она повинную, самозабвенно слившись с остальными:

– Простите меня! Я завидовала Управде, завидовала Евстахии. Чрево мое жаждало ребенка, который был бы соперником рожденному от вас. Но не захотел Теос. Не позволил Иисус, отказала мне в этом Приснодева. И я пришла, ибо опасность грозит вам и вашему ребенку. Нет! Не покинет вас Виглиница!

Она подходила то к одной, то к другому, как всегда необузданная и своенравная, с волосами ярко–рыжими, осенявшими ее низкий лоб и крупный нос, белотелая, с кожей, усеянной веснушками, в ослепительной одежде с узорчатым четырехугольником на груди. И под непрерывный плач Склерены сказала им, в то время как в бесшумном порыве Евстахия обняла Управду:

– Не будучи мужчиной, я, однако, убью всякого, кто только приблизится к вам, ибо ощущаю в себе пыл войны. Ах! Лучше бы мне быть вместо Управды Базилевсом, но не захотел этого Теос. Пускай! Я не могу сделаться матерью и не могу превратиться в мужчину, но останусь сестрой, и буду защищать вас своими крепкими руками!

II

Раздирающие, жалобные, орошенные иноческими слезами, доносились псалмы, и ритмически дребезжали им в ответ стекла. Покинула Управду, Евстахию и Виглиницу неутешная Склерена и спустилась к проходу, ведшему в гинекеум. Мужское дыхание овеяло ее затылок. Обернувшись, увидела супруга Склероса, беззвучно смеявшегося с кадильницей на трех цепях и закричавшего ей:

– Знаешь, всех их обратил я в бегство, сказав, что воины Константина V выходят из Великого Дворца. Они наверху в гинекеуме и оттуда вдосталь наглядятся и, по крайней мере, не будут мне мешать.

Посмеявшись, он помахал кадилом, и под щелканье зубов упадала и поднималась его борода:

– Не увидя воинов, они укорят отца своего Склероса. Досадовать на меня будут Анфиса и Параскева. Не обнимут меня Кир, Акапий, Зосима, Николай. Разлюбит Даниила. Будет непослушной Феофана. Но постарается чем–либо угодить им отец их Склерос.

И удалился, махая кадильницей, окутавшей Склерену ладаном с ног до головы. Дверь открылась в наос, лучившийся огнями, меж которых клубились голубые волны. Металлический прозрачный голос возносился над напевами псалмов, горестно пронзительный голос Гибреаса, который она различила средь неумолчного могучего рокота органа. Скорбное глаголил голос этот, глаголил о событиях, казалось, неслыханных:

– Теос, сжалься над нами, ибо обессилели мы! Исцели нас, Иисусе, ибо устрашены животы наши!

– В смятении душа наша, о, Приснодева. Не отвращай от нас лика Своего, извлеки душу нашу из уз! Освободи нас, любви ради, милосердия Твоего!

– Изнурились мы в содроганиях наших. Еженощно орошаем мы ложе наше. Слезами увлажняем мы ложе наше, ибо натягивают тетиву и направляют нечестивцы стрелы свои, чтобы метать их против чистых сердцем!

– Сжалься над нами, о, Теос! Сжалься над нами! К Тебе обращается душа наша и под сень крыл Твоих прибегаем мы, доколе не минуют горести!

Поднималась она по лестнице гинекеума, прорезанной обращенными к наосу просветами, и посмотрела вниз. Святые лики, осиянные венцами, покоились на переливах золотого фона – лики избранников, преподобные, апостолические лики над прямыми шеями, как бы уносившиеся в небеса. Местами Иисусы шествовали в кругу мистических тварей – павлинов, агнцов, голубей, которые до пересечения трансептов вереницей в символическом вертограде продолжали путь свой, неизменно осеняемые медлительными Иисусами. Приснодева ротонды воздымала свою мощную голову, исполинскую выю, дородные груди под целомудренным паллиумом: гигантская, достигала свода, руками прикасалась к краям его. А четыре ангела сводчатых уклонов громче трубили, в напряженных руках вытягивая золотые трубы, озаренные колышимыми отблесками лампад, упадавшими во храме.

Все это заблистало под ее взором и менялось в чередовании расположенных друг над другом просветов до самого гинекея, освещенного круглым разрезом, обращенным к наружному нарфексу и цветившимся стеклами фиолетовыми, стеклами зелеными, стеклами красными, стеклами голубыми; с пристальным любопытством прилепились к ним восемь детей, спиной повернулись к бронзовой решетке, отделявшей гинекей от храма. На цыпочках вытягивался младший Зосима, пальцами уперлась в стекла стройная Параскева, и чутко всматривались все они широко раскрытыми глазами, по–видимому, радостно удивленные, не слушаясь Склерены. Тщетно хотела она увести их, тянула Зосиму и Акапия, журила Кира, Даниилу, Феофану, совестила Николая, Анфису, Параскеву. Упрямо не двигаясь с места, разглядывали они пространство голубое, фиолетовое, красное, зеленое соответственно стеклам, пронизаемым их детскими очами.

– О, Приснодева! О, Владычица! Сжалься над нами, Теос! Сжалься над нами! Душа наша устремляется к Тебе, и мы укрываемся под сенью крыльев Твоих, пока не минуют бедствия!

Вторила Склерена истомленным псалмопениям Гибреаса, долетавшим снизу. А восемь чад ее восклицали:

– Посмотри, мать Склерена, посмотри: будь здесь отец наш Склерос, он, без сомнения, не сердился бы на нас. Наоборот, порадовался бы.

Они опустили по пальцу на уста Склерены, не исключая и Зосимы, вдруг ставшего степенным. Усталая, присела на корточки Склерена и обняла его своими смуглыми руками.

– Они приближаются, они идут. Близятся могучие воины, ретивые кони, красивые щиты, отменное оружие, отменные лозы. А вот и Константин V, которого Иоанн прозвал Богомерзким наравне с ослом, без умолку ревущим!

Так говорили в безмолвии гинекея восемь детей, тихо хлопая в ладоши. А псалмы, сердце раздирающие, псалмы стенающие воздымались к сводам и уносились в оконный круг наоса. Над кипением города от Святой Пречистой до Святой Премудрости, от Влахерна до Великого Дворца отряды развертывались воинским строем и переливались огнями золота, искрились серебром. Блистали всадники, и над полчищами два трона высились под пурпурным балдахином, и два венценосца восседали на них, несомые: один устремил в пространство острие золотого меча, и держал в руке пастырский посох с тройным крестом другой. Медленно змеилось воинство в своем будто металлическом движении, и в чередовании погружений и воздыманий сближались головы в уборе шлемов, руки, несшие щиты, смыкая овалы их единой линией, под которой поднимались и опускались ноги, попирая землю. И чем явственнее обозначалось войско Константина V, тем сильнее радовались дети. Шире и блаженнее раскрывались глаза их, прикованные к исполинскому шествию Схолариев с овальными щитами, Экскубиторов с широкими мечами, Кандидатов с золотыми секирами, следовавшей сзади когорты Аритмоса, Миртаитов и Буккелариев, поспешавших на флангах Спафарокандидатов и воинских Кубикулярий, которые окружали Сановников – к шествию Варанги, предводимой своим Аколуфосом – ко всем этим полчищам, сиявшим грозной наготой оружия. Далее двигалась конница, выставляя конские груди в щетинистой броне железных игл, конские головы, спереди защищенные клинками. Ряды бичей извивались, неумолимо терзая воздух, словно колеблемые свирепым ветром. Последними вторгались стенобитные орудия, утопая в тускнеющих далях: катапульты – крушители крыш, рычаги, воздвигнутые на площадках, тараны, повешенные к сводам катящихся домов, косы, вращавшиеся на крепких столбах, крючья, дробившие зубцы стен своими кривыми клювами, – целый лес загадочных ветвей, сплетение смертоносных рук. Не кричали воины и не ржали кони, не щелкали вытянутые бичи, не скрежетали метательные орудия, орудия крушащие и исторгающие. Знамена развевались местами, и смертью дышало трепетанье их в общем оцепенении. Повсюду потухала жизнь. Лишь Святая София торжествовала в извечной нерушимости, и восславлялся Великий Дворец в Византии, облекшейся страхом, забвением, небытием.

Вновь заструилось по шее Склерены чье–то дыхание, и фимиам заволок ее вместе с восемью детьми, смотревшими не отрываясь. Смех Склероса прозвучал сзади, и резкими движениями опускалась и поднималась рыжая борода его со щелканьем зубов. Накадив внизу ладаном, от которого задыхалась вся церковь, и, исполнив свою уставную работу, он направился к своим не с целью обдавать их отменными голубыми волнами, но чтобы, разоблачившись, вновь насладиться объятиями их, потешиться, когда, облепив его, они, смеясь, будут бить в ладоши. Но остановился с кадильницей, висевшей на цепях, и уже не смеялся. О! Нет, он не смеялся больше! В глубоком раздумье притихли восемь детей, Склерена молилась, и из храма возносились псалмопения, рокот органа, металлически ясный, горестно пронзительный голос Гибреаса, молившего Теоса и Иисуса Сына Божия и Богоматерь, Святых, Избранных, Власти, Апостолов, Ангелов и Архангелов, святые лики которых, без сомнения, милосердно внимали гласу его:

– Избави нас, Теос! Сокруши руки нечестивого, ибо обессилело племя человеческое. Узы смерти охватили нас, исчерпался предел угнетения нашего и отчаяния.

– Теос – скала моя, крепость моя, Освободитель мой! Иисус мой – скала моя! К нему устремляюсь я. Он щит мой, сила, избавляющая меня. Он – мое высокое убежище!

– Восстань, Иисусе! Подними десницу Твою и помяни скорбящих! Сокруши руки нечестивые и беззаконные! Помысли о злобе их и воздай правосудие беззащитному и попираемому!

Песнопения дивно перекликались с таинственной природой Святой Пречистой, которая столь разнилась от Святой Премудрости в своем учении. Еще лишний раз возвещали они борьбу Добра против Зла, и славное дело творила обитель с храмом своим, одухотворяя рок, облекая его обрядом, искупляя религией. И раскрывались глубины ее постигающей души, и воплощалась в ней церковь высокой надежды и человеческого милосердия, объемля не одно только настоящее, но также будущее. И какая бы ни разразилась гибель, падет ли единой она жертвой или вместе с ней все Православие, но чувствовалось, что она молится за всех скорбящих, за все горе, за всех покинутых, за все страдания, порожденные Злом, с которым до сих пор – увы! – тщетно борется Добро, И казалось, что сегодня утром в нарочитых псалмопениях вещает Гибреас о последних испытаниях, о высших муках, которые чудились Склерене. И в дивном вопле раненого человечества трепетно изливался он душой стенающей, и грозно возносился вещий голос его, дышавший чем–то неодолимым и глубоко возвышенным над пением иноков, над рокотом органа, над величественным песнопеньем смерти, во образе псалмов оглашавшей наос.

Не утренние клубились пары, голубоватые, прозрачные, летучие, но белый день воссиял, окрасив дали Пропонтиды и Золотого Рога цветом незапятнанного сардоникса. Белыми тонами оделись небеса, серебристыми тонами, изборожденными кружением птиц. И Святая Премудрость воздымалась со своим блистающим золотым крестом, выставляла горб срединного купола в кругу восьми остальных глав и эксонарфекс вместе с девятивратным нарфексом, откуда Помазанники в процессиях шествовали, отмеченные сверкающими крестами, увенчанные клобуками и митрами, облеченные в золотые одежды с драгоценными камнями, с кадильницами на цепочках – шествовали, вознося Акафист, победный гимн, когда–то прославлявший Зеленых и демократию Востока. И Святая Премудрость нагая в ослепительной пелене, словно блудница, предавала свои недвижимые формы. Ярче прежнего обнажался в ней блуд ее со Злом. И в оцепеневшем городе лишь ее симандра будила слух, зловеще колыхаясь, не сопутствуемая ни единой симандрой других храмов и монастырей, уже давно отделивших от ее целей стяжание Добра и отвратившихся от единения с ней – зверем, кобылицей смерти, ведомой Патриархом. Блудницей, восседающей на народах, толпах, языцех, развращаемых ее бесстыдством! Без конца струились процессии из девяти врат ее, словно срамные истечения, смердящие потоки пагубы.

Показались великолепные сановники: Великий Доместик с тяжелым золотым жезлом, который он, согнув локоть, поддерживал на плече. Великий Друнгарий выступал раскачивающейся скопческой походкой. Великий Логофет, Протовестиарий, невзрачные видом, с оскаленными испорченными зубами, с лицом тощего верблюда. Блюститель Певчих, выставляющий свой плоский череп, Великий Хартуларий, подскакивавший, как кенгуру. Великий Диойкет, отважно скользивший с Протоиеракарием, которого созерцали Протопроэдр и Проэдр, опустив в неисповедимых думах подбородки. Все так же порхали, подобно юным распутникам, Великий Миртаит, Каниклейос, Кетонит и Кюропалат. Пышно горели в сиянии утра звери на их парагавдионах, узоры листвы на мантиях. Ярко цветилось убранство их сквозь красочные стекла просвета, и казалось, что плезиозавры, спинастые и пузатые, движутся или кругоспинные позвоночные, хищно выслеживающие неблаговонную добычу.

Смотрели на все это Склерос и Склерена со своими восемью детьми.

Бесстрастен был Базилевс! И радостен Патриарх; раскачиваясь, склонялась пухлая голова оскопленного священнослужителя к полусемитическому, полутуранскому профилю Самодержца, нос которого с ноздрями, раздувавшимися в видимом волнении, белел над черной бородой. Говорил Патриарх, и Константин V уступал, без сомнения, его речам, ибо нарочитое внимание изобразилось его носом. По мановению его золотого меча некто пышный раздвинул ряды воинов – Великий Папий Дигенис с пером цапли на камилавке, которое подобно было искусной запятой. Кандидаты отделились также, и с вытянутым серебряным ключом упруго устремился он с тучной головой в виде раскачивающейся тыквы, с жирным животом, выпучивавшимся поверх зеленых позументов длинной одежды, обычное чудовище – когтистое, рогатое и, как череп Иоанна, косматое. За ним Кандидаты рассекали золотыми секирами пространство во след скрывавшимся от них на голубоватых дорогах византийцам и, удаляясь в клубах пыли к Лихосу, исчез вскоре Дигенис, а полчища Константина V продолжали путь свой вкупе с Сановниками, Патриархом и самим Самодержцем.

III

В покое, где умер Сепеос, столкнулись в то утро Солибас с Гараиви и, встретившись, готовы были взглядами растерзать и пожрать друг друга: безрукий Солибас и Гараиви, не желавший пользоваться своим преимуществом для решительной победы. Изуродованная страшная маска набатеянина уставилась в красное лицо возницы, у которого задрожал стан и вздулись на шее жилы. Гараиви завопил:

– Из–за тебя, да, из–за тебя удалилась Виглиница. Ты вынудил ее присоединиться к брату и супруге брата, ибо вновь хотел я обладать ею, я, Гараиви, и, обладая, оплодотворить!

Он захлебывался, разъяренный, близкий к безумию: любовь к Виглинице, затаенная им, пока длилась связь ее с Солибасом, порвалась после отбытия Виглиницы из Дворца у Лихоса. Прекрасно зная, кем был для нее Солибас, он поспешил возненавидеть его, лелеял смертоубийственные замыслы в своей строптивой голове. В первую же встречу с возницей прокричал ему это, но тот не обиделся. Гараиви, однако, до такой степени упорствовал в своих хулах, что вознегодовал в свою очередь, и тот ощущал жгучую досаду, что, лишенный рук, не может убить его, и опять поддался вожделению, – правда, не столь сильному, как Гараиви, – обладать Виглиницей, ее упругим телом, ее волосами цвета медной яри, ее белой кожей, усеянной веснушками, насладиться ее пламенной жаждою оплодотворения. Глубоко задетый словами набатеянина, жестоко уязвленный, мысленно переживая половые действа, оказавшиеся немощными, он ответил столь же яростно, сколь и с отвращением:

– Виглиница не любила тебя, ибо меня избрала после тебя, рожденного презренным племенем, тебя, которого покарали бы мои руки возницы, если б не отсек их Богомерзкий. Оставь меня, или я размозжу твою звериную голову без носа и ушей.

И повернулся, выпрямив стан, а Гараиви стоял в нерешимости, не зная что делать: бросится на него в свирепом порыве, смять его безрукое туловище, беспощадно убить где–нибудь в углу или же дать без помехи удалиться.

Упрямое чувство иногда поднималось в нем, особенно после подобных столкновений. Чище становились его думы о Виглинице, когда он смотрел, как выступает Солибас с осанкою возницы, с выпяченной грудью, вздрагивающий бедрами, крепконогий, выпрямив голову, весь – вплоть до стана, на котором руки были отрублены до плеч – закутанный в широкий золотой кафтан, успевший поблекнуть, с зеленой перевязью, неизменной перевязью надежды. Он мысленно рисовал себе, как она любодействовала с ним, так же как любодействовала раньше с Сепеосом, и этого достаточно было, чтобы смягчалась ярость набатеянина против Солибаса, который, подобно самому Гараиви, пытался ее оплодотворить. Виглиница, правда, рассталась с ним, но она отвергла и Сепеоса, отвратилась и от Солибаса. К чему же ревновать, зачем злобствовать? И, поступая так, разве не осуществляла она полностью прав своих, подобающих сестре Базилевса, которая, возносясь превыше всех своею царственной кровью, по своему усмотрению располагает подданными? Натешившись, она отринула его. Вполне естественно! Или не повинен он ей сугубой покорностью и подчинением?

Устыдясь своих ругательств, чтя Виглиницу даже в Солибасе, как он ее чтил в Сепеосе, Гараиви ему крикнул вослед. И звучно покатились слова его по коридору, в котором исчез возница:

– Нет, я не гневен на тебя! Подобно мне, ты покорно творил волю сестры нашего тайного Базилевса. Совершал то же, что и я. Но не захотел Теос, чтобы мы оплодотворили ее. Ни ты, ни я, ни Сепеос.

Солибас не обращал внимания. Вначале он прощал ему такие выходки, но они слишком участились, и его уже не трогали миролюбивые заверения набатеянина. Крик Гараиви не унимался, тогда возница вернулся и произнес из глубины коридора, наставительно разъясняя ему их обоюдное положение:

– У меня отсечены руки, а у тебя нет ни носа, ни ушей. Ты убьешь меня, ты, обладающий руками, если я буду грызть твое лицо: и не помогут мне ни ноги мои, ни зубы. Живи в мире и оставь меня в покое. Виглиница отказалась от тебя, как отказалась от меня. Семь сфер отверз Теос Сепеосу, не ведавшему о твоей ревности. Не все ли теперь равно ему, что он был одноглаз, безрук и хром? И тебе пожелаю я и себе скорее уподобиться ему!

Чтобы скоротать тоску свою, бродил Гараиви по дворцу. И неотступно преследовало его белое веснушчатое лицо Виглиницы, роскошный волнистый покров медянковых волос, дородное тело, которое мысленно осязал он, страстная плоть, чрево, которое на миг возомнил зачавшим от действ своих и которое облобызал в приливе жгучей любви. Сильнее попыток оплодотворения распалило страсть его ее отбытие. В телесных чаяниях являлась она ему и исчезала, но проносилась не столь очами и обликом своим, волосами и мощной линией плоти, сколько женщиной, жаждущей быть оплодотворенной. Весь объятый чарами, простер набатеянин руки и воскликнул на пустынной лестнице, высоко уходившей в верхний этаж, который примыкал к крылу, назначенному слепцам:

– Снизойди! Неизменно жажду тебя. Хочу оплодотворить тебя, хочу всю осязать тебя. Снизойди, и от меня родишь ты сынов, которые будут Базилевсами вместо хилых отпрысков Управды!

И бессознательно выглянул из трехдольчатого окна лестницы. Медленно потухло исступление.

– Что это? Неужели не кончились дни испытаний?

И, чтобы лучше видеть, наклонился из стрельчатого окна. Византия раскидывалась пред ним от извивов Лихоса до стрелки залива, и Великий Дворец вздымался вместе со Святой Премудростью, и Ипподромом, и очерчивались аристократические здания на первом и втором холмах, и белела грань Акведука Валенция, и теснились колонны, храмы, фонтаны, водоемы. А дальше синяя Пропонтида раскинулась, Пропонтида кудрявилась у побережья, окаймленная стенами, на которых обрисовывались воины. Великая Дорога Побед кичливо вилась, вся обрамленная зданиями, розовыми, серыми, зелеными, из мрамора розового, серого, зеленого. Войско пересекало ее, войско Константина V, двигаясь ко Святой Пречистой, немного севернее Лихоса. И два человека бежали во всю прыть, а немного поодаль за ними, сияя золотым оружием, отряд воинов поспешал, предшествуемый ослепительным Сановником в камилавке, осенявшей его покачивающуюся голову скопца, каковым он и был в действительности. Оба первых затерялись в улочках дороги Побед. Кандидаты и Великий Папий исчезли близ Лихоса и вновь показались под розовыми стенами дворца, на розовой площадке с розовым портиком, который они затопили золотыми бликами золотых оружий.

Гараиви толкал устрашенных слуг, ничего не понимавших, евнухов в зеленых одеждах, даже Солибаса с губами, запечатленными толстым слоем вареных яств, которые он пожирал, лицом припадая к подававшейся ему деревянной чашке. Тем временем на розовую паперть сада вторглись Палладий и Пампрепий, которых Великий Папий когда–то заточил в нумеры после освобождения Сепеоса с Гараиви. По–прежнему тучен и низок был Палладий и худ и изнурен Пампрепий с багровым пятном на лице, спаленной бородой, порочным взглядом, оба плохо одеты грубой тканью, на груди собранной в виде убогих далматик, и подобием коротких юбок, прикрывавших грязные босые ноги.

На миг они поколебались, особенно заметив Гараиви, которому отрезанный нос и отрезанные уши придавали чудовищно свирепый вид:

– Допусти нас пред лицо Управды, о котором мы ведаем, что он в браке с Евстахией. Он узнает о решении Константина V и этим спасется нами от козней его и Великого Папия Дигениса, ввергшего нас в нумеры вместо тебя и вместо Сепеоса.

Гараиви хотел ринуться на них, совсем забывая, что на другом конце дворца как раз этот же Великий Папий вторгается со своими Кандидатами, и что на Святую Пречистую надвигается воинство Константина V – и сам он, и Сановники его. Но смиренно остановил его Пампрепий, а сильно встревоженный Палладий с блуждающим порочным взором оправдывался льстивой речью:

– Мы ускользнули из Великого Дворца, где чистим чеснок и лук, где убираем узды и седла. Дигенис заключил нас в нумеры, потом освободил, чтобы тешиться над нами пинками в зад, ударами серебряным ключом по черепу. Схоларии били нас, когда мы проходили Триклинием Схолариев. И когда проходили Триклиний Экскубиторов, нас избивали Экскубиторы. Нас избивали Кандидаты, когда мы проходили их Триклиний. А также избивали своими копьями, своими лозами, бичами, голыми руками Остиарии, Диетарии, Гетерии, Кубикулярии, Молчальники и Прэпозиты, Спафарии и Спафарокандидаты, Маглабиты и воины Аритмоса. На лучшее уповали мы, открывая Дигенису, что знали об Управде, ребенка которого он хочет исторгнуть из чрева Евстахии, тогда как Константин V шествует с Патриархом ко Святой Пречистой, чтобы разрушить ее таранами, рычагами, баграми, катапультами, косами и крюками.

И прежде чем Палладий договорил, оправился Гараиви от оцепенения. А тот продолжал:

– Я был первым среди чистильщиков лука и чеснока Самодержца, Пампрепий первым мыльщиком узд его и седел. Словно не нашлось для нас у скопца Дигениса более важных степеней! Но Управда вознаградит нас, когда, невзирая на слепоту свою, сделается Базилевсом, ибо мы пришли спасти его. И будет тогда в Великом Дворце два Великих Папия, а Дигениса постигнет кара – вместо нас чистить лук и чеснок для стола Управды, мыть седла и узды его коней!

Упрямая давняя алчность к степеням сочеталась в них с жаждой отомстить за пинки в зад и удары серебряным ключом по черепу. После заключения в нумерах, куда Дигенис заточил их на несколько дней для вящей потехи, они вновь принялись за свою сумрачную работу в недрах Фермастры. Много пинков в зад обрушилось с тех пор на них, много ударов серебряным ключом по черепу, не говоря уже о надругательствах воинов, через Триклиний которых они пробегали, спасаясь от жестокой травли. В то утро им, наконец, удалось ускользнуть от войска, целиком выступившего из Великого Дворца вместе с высшей и низшей челядью, причем не остались для них тайной замыслы Великого Папия и Патриарха. Последний склонил Константина V разрушить Святую Пречистую, а Дигенис во главе Кандидатов попросту отряжен был вскрыть чрево Евстахии и исторгнуть ребенка, точно проведавший о браке Управды с Евстахией, Патриарх не сомневался в близком рождении их отпрыска, будущего соперника потомков Константина V.

Пампрепий и Палладий торопили Гараиви. Вдруг чей–то голос загремел возле. Солибас подбежал с безруким станом, стройный, с дрожью красного лица, вытягивая шею, на которой жилы вздулись в приливе смятенной крови:

– Они вышли, Кандидаты, и, предводимые Дигенисом, разыскивают Управду. Но мы еще можем спасти его, и Виглиницу и Евстахию. Ко Святой Пречистой! Скорей!

И побежал, а с ним вместе Гараиви. Пересекли сад, пропали в чаще и уже мчались, вскоре миновав верховье Лихоса, который бурлил, зеленея и виясь. Розовый дворец слепцов скрылся за ними в густой листве, и тишина встретила их у подножья Великой стены города: совершенное неведение, равнодушие. Как всегда, кучками сидели на корточках жалкие чужеземцы, тощие, чернокожие, с большими медными кольцами в ушах, с кусочками дерева в ноздрях, виднелись азиатские женщины в растерзанных чадрах, и даже египетский гаваши средь круга лаявших собак татуировал человека, ничком лежавшего в пыли, который приподнялся, разглядывая Солибаса и Гараиви. Резкие, душераздирающие крики раздались, которых, казалось, не выдержит самая крепкая душа, крики пронизывающие, способные встревожить всякого, но не их. Гаваши уколол лежавшего неловким движением, и, выпрямившись во весь рост, пустился тот бежать. Собаки завыли, подняв морды к угрюмому в то утро солнцу. Азиатские женщины стягивали бедра чадрами, бренча медными кольцами и кусочками дерева. Рассеялись вдруг чернокожие.

И в блаженном сознании, что они успеют спасти Управду и Евстахию, вырвать от верной смерти Виглиницу, которой оба они обладали, в стремлении увлечь их из Святой Пречистой, скрыть недосягаемо для воинов Константина V, мчались свободные от прежней ревнивости и злобы Солибас и Гараиви, мчались, мчались во весь дух, а опасность цепко клубилась у них за спиной, вилась перед ними.

IV

Резню слуг и пяти слепцов творили предводимые Дигенисом Кандидаты во Дворце у Лихоса. Пока Гараиви слушал первого чистильщика лука и чеснока и первого мыльщика узд и седел Великого Дворца, жирная голова Великого Папия, его тыквообразная голова вторглась в одну из дверей розового портика за розовой площадкой; его серебряный ключ ударился о кованое железо, которое взломали золотые секиры Кандидатов. Попирая железно–бронзовой обувью двухцветные плиты преддверия, поднялись они по пышной лестнице, освещенной трехдольчатыми окнами, проникнув в темные залы, убранные занавесами, затканными узорами зелеными и золотыми, вторглись, лучась золотым оружием, остроконечными шлемами, напутствуемые визгом Дигениса:

– Кандидаты! Кандидаты! Я отдаю вам слепцов, если они не откроют материнства Евстахии. И отведу вас ко Святой Пречистой, которую хочет разрушить Константин V, благосклонно внимающий внушениям Патриарха, – ко Святой Пречистой, игумена и братию которой умертвит Базилевс, если они откажутся следовать его велениям!

Зала предстала, где они нашли одного только евнуха, глухого и немого, которого Дигенис ударил серебряным ключом, заливаясь дробным смехом:

– Кандидаты! Кандидаты! Конечно, не скажет вам немой, глухой и оскопленный, где повелители его слепцы, но за молчание мы поразим его смертью!

И жестоко ударил скопца своим серебряным ключом, обагрившимся кровью, а Кандидаты затоптали его бронзовыми ступнями, ногами, железом обвитыми, золотыми секирами наносили удары по животу и чреслам. И бросили в луже крови.

Опять зал! Новый зал, куда, разодрав занавес, ворвались воины. Тень человека с безруким станом растаяла за ними, но они ничего не заметили, всецело поглощенные розыском пяти слепцов. Спустились в нижний этаж под визги кичливого Дигениса:

– Кандидаты! Кандидаты! Слепцы не показываются. Очевидно, прячутся вместе с Евстахией. И для нас это предлог покарать их. Мы умертвим слепцов, исторгнем, согласно воле Патриарха, из чрева Евстахии зародыш, который Управда, супруг ее, наверное, погрузил в материнство эллинки, соперничающее с нашим Базилевсом!

Упадали удары его серебряного ключа и золотых секир Кандидатов на стены коридоров и двери зал и протяжно звенели, отражаясь глубоким эхо. В одном из закоулков лестницы они обнаружили другого евнуха, немого и глухого, и стремительно выволокли его за зеленую одежду. Заливаясь слезами, коленопреклоненный, молил евнух явственными знаками. Но Кандидаты беспощадно обрушились на него жесткими кулаками, и он повалился, испуская рев. И сейчас же замолк, когда один из них рассек ему горло мечом, висевшим на золотой перевязи возле золотой секиры.

Все устремились затем в другое крыло дворца, откуда под потоками солнца зеленел в окна сад, трепещущий сияньем, лазурными тенями. Повернув к Кандидатам качающуюся голову, Дигенис открыл рот, показывая гнилые зубы:

– Кандидаты! Кандидаты! Слепцы ускользают от нас, но не надолго им удастся скрыться. Не избежать им кары. Мы убьем Аргирия, замучим Критолая. Размозжим Иоанникия, и ваши секиры рассекут, словно сухое дерево, Никомаха и Асбеста. И, чтобы погиб зародыш Управды, вскроем чрево Евстахии. И на престол Византийский не воссядут племена славянское и эллинское вместо племени славного Константина V, который крови исаврийской, подобно вам!

Звенел топот их бронзовых ступней, ног, обвитых железом. Нигде ни признаков слепцов. Новые залы, новые лестницы и, наконец, спуск, ведущий к срамным службам. Завизжал Дигенис:

– Кандидаты! Кандидаты! Воистину укрылись здесь слепцы, и где же их найти иначе? Обыскивайте!

Ройтесь! Знайте, что своей властью Великого Папия я прикажу обезглавить, задушить, перепилить живым того из вас, кто откажется искать слепцов в их зловонных извержениях!

Зажимая нос, он пропустил их перед собой, грозя серебряным ключом. Нагнувшись, исчезли они в узком отверстии. Оружие грязнилось о стены, увлажненные смрадной слизью. Один из Кандидатов вдруг вскрикнул, и в ответ послышались стенания слепцов, утопавшими по пояс в смердящих извержениях, куда они бросились одни без провожатого, услышав грохот ломаемых дверей, вторжение Кандидатов, дребезжащий голос Дигениса.

– Кандидаты! Кандидаты! Пытайте их, чтоб они выдали материнство Евстахии. Хоть и слепцы они, но все же о нем знают. Мы вскроем чрево эллинки, исторгнем росток, который, без сомнения, привил ей славянин Управда.

Он приказал увести старцев из гнилостного убежища. И, схватив за горло, Кандидаты чуть не задушили их, волоча к порогу сада.

Увы! – не увидеть им переливчатой красоты растений, сферических сияний, упадающих на блистающие сикоморы, платаны, смоковницы, акации, кипарисы, пинии и тамаринды, – не увидеть многообразия листвы, переплетающихся кирказонов плюща, гордовин, кровавых олеандр, алеющих в конце тропинок, не увидеть лазурных перспектив, лучистых отсветов, всего богатства сада. В истомленном запустении покинутый на дикий произвол природы, изборожденный их хилыми ногами, питавший их с давних пор своими ароматами, он все же услаждал им жизнь, каждодневно бодрил их хотя бы крупицей новой силы. Они не стенали, не сетовали, не осыпали друг друга пинками, не укоряли в происках стяжания державной власти, но безмолвные, придавленные трепетали под кулаками Кандидатов и вскоре поникли ниц, припав лицом к порогу розовой площадки, обагрившейся каплями их крови.

– Иисусе! Приснодева! Теос! Теос! Соделай, чтобы прекратились наши страдания. Надели этого скопца всей силой власти, чтобы поспешил он умертвить нас, и кончились бы наши муки!

Так лепетали они, прерывая свою речь рыданиями, не в силах подняться с места, брошенные Кандидатами по приказанию Дигениса, который смеялся, качая тыквообразной головой:

– Кандидаты! Кандидаты! Размозжите им головы, отсеките им мужественность. Вонзите в тело их мечи свои, исполосуйте старую кожу золотыми секирами! Пусть откроют материнство Евстахии, без сомнения, ведомое им!

Материнство Евстахии! О, да! Они ведали о нем. Но приличествует ли трусливо свидетельствовать о том, доносить на внучку, которая их, спрятавшихся в этих же самых извержениях, спасла от насилий ненавистного Дигениса? И вновь пробудилось в них неизгладимое чувство родовой чести, чувство, резко и надменно еще тогда подсказавшее им сопротивление евнуху и презрение к его Кандидатам. И чем предавать, не лучше ль умереть? Нет, не раскроют они этого материнства, которое наполнило их страхом – материнства, ради которого Евстахия отняла у них Зеленых, вынудила тех отречься от прежних домогательств. Невзирая на старость, в них вскипела вся кровь Феодосия, и с трудом поднялись, простирая руки, высоко держа голову, выпрямив стан:

– Убейте нас! Казните нас, но вы не узнаете ничего об Евстахии! Нет, ничего! Не отведает Константин V радости услышать, что мы предали кровь эллинскую, не менее драгоценную, чем его собственная презренная кровь исаврийская!

Так изрек Аргирий, и подтвердили четверо остальных. Устремив на Дигениса мертвый взор свой, Критолай произнес:

– Скажи воинам своим, скопец, чтобы они умертвили нас, но не донесем мы на материнство внучки нашей Евстахии – эллинки, подобно нам. И жаждем мы, чтобы настал день, когда победят чада ее потомков твоего властелина, исаврийца богомерзкого!

С чрезмерным исступлением в голосе присовокупил Иоанникий:

– Господин твой властен убить нас, но не предадим мы Евстахии. Что же, пытай нас. Все смогут снести наши слабые тела. Слепы наши очи на земле, но прозреют зато на небесах Теоса, Иисуса, Приснодевы, которые увенчают нас, ибо умрем мы мученической смертью!

Наклонили головы Асбест и Никомах, подтверждая свою готовность приять казнь, не преминувшую быстро совершиться.

Кандидаты поверглись на них по знаку Дигениса. Опять опрокинули слепцов, ударяли их мечами и секирами. Обильнее заструилась кровь их, потекла по плиточному полу. В стенаниях бились жалкие тела, одетые в голубые робы и желтые далматики, запятнанные пребыванием в извержениях. Кандидаты повернули головы их лицом к свету, и Дигенис произнес:

– Через Патриарха, коему я повинуюсь, облек меня славный Константин V всею властью убить их, если не выдадут материнства Евстахии. Они ничего не открыли нам. Так убейте же их, дабы не служила им впредь на пользу слепота, которая делала их жалостными и вселяла в Базилевса милосердие. А Евстахию мы найдем и сами!

И подняли воины мечи свои, и опустились острия, вонзившиеся слепцам прямо в сердце. И умерли слепцы, не испустив ни крика. Лишь судорога пробежала по рукам их и ногам, и слабой струей брызнула кровь их в жирное лицо Дигениса, наклонившегося в сугубом наслаждении резней:

– Кандидаты! Кандидаты! Пусть убедятся на этом примере враги нашего Базилевса, как покараем мы их, если дерзнут возмутиться подобно Зеленым, Управде, Евстахии, у которой мы вскроем чрево и вырвем росток славянский!

Покачивалась голова его с оттопыренными ушами, колыхался выпученный живот под символическим чудовищем, когтистым и рогатым. Качалась камилавка, и дребезжащий частый смех исторгался из–под оскаленных гнилых зубов. Несомненно, услаждало Великого Папия убиение слепцов, ибо, предводя Кандидатами в обратном прохождении через площадку, он еще раз обернулся, засмеялся, покачал тыквообразной головой, поднес серебряный ключ к перу цапли на головном уборе.

– Кандидаты! Кандидаты! Слепцы умерли, не стяжав Империи: не попустил этого Теос иконоборчества, Теос Исаврии, коего именует Гибреас Теосом Зла, словно сам он олицетворение Добра. А теперь поищем Евстахию! Если нет здесь ее, то, очевидно, она под кровом Святой Пречистой, но мы разрушим Святую Пречистую и вскроем чрево Евстахии!

Железом обутые Кандидаты с громким шумом рассыпались в еще не осмотренных покоях. Два крика вскоре раздались, два умоляющих голоса, которые окончательно восхитили Дигениса:

– Кандидаты! Кандидаты! Всех врагов нашего Базилевса захотел погубить Теос иконоборчества, Теос Исаврии, ибо нам предает их всех! Ах! Эти люди, эти люди!

И остановился с занесенным серебряным ключом, и пронзительнее задребезжал его смех, и весело смеялись Кандидаты, глядя на его потеху. Палладий и Пампрепий поверглись к ногам евнуха и смиренно лобызали его желтые башмаки, его мягкие маслянистые колена.

– Мы пришли сюда, чтобы найти Управду, чтобы сообщить тебе, где Евстахия, и, вызнав, готовы теперь поведать тебе это!

Так возвестил Пампрепий, а Палладий прибавил, склонив свои как бы деревянные волосы:

– Обещай, что если мы тебе скажем это, ты облечешь нас менее позорным званием. И я уж не буду больше первым чистильщиком лука и чеснока Великого Дворца, и Пампрепий – первым мыльщиком узд его и седел!

А Великий Папий по–прежнему смеялся, смеялись Кандидаты, и раскачивалась от худо скрытой радости жирная голова Дигениса, бряцало оружие воинов. Ободрившись, воскликнул Пампрепий:

– Евстахия во Святой Пречистой с Управдой, спасать которого побежали туда Гараиви и Солибас, безрукий возница. Повели, чтоб не избивали нас ни Схоларии, ни Экскубиторы, ни Кандидаты! Пусть не ударяют нас ни Остиарии, ни Диетарии, ни Гетерии, никто другой. И мы благословим тебя и взыграем и воспляшем и возопием, что ты милосерднейший из сановников Константина V.

Сперва у них мелькнула мысль бежать с Гараиви и Солибасом, но потом подумали, что Дигенис простит их, если выдать ему убежище Евстахии.

Солибас говорил о Святой Пречистой с Гараиви, вместе с которым устремился к Влахернскому храму: там, очевидно, находилась эллинка. Они вернулись во дворец, но вскоре запутались в многочисленности его зал и не знали, куда идти, когда Кандидаты схватили их своими грубыми руками. Устрашенные воплями бойни, только что услышанными, обуреваемые желанием высказаться перед Дигенисом, шатались они на своих жалких босых ногах. Но Дигенис не слишком заботился о награждении их или каре. И приказал:

– Вперед, Пампрепий! Вперед, Палладий!

Они повернулись одновременно встревоженные и успокоенные: Кандидаты не поднимали на них золотых секир, золотых мечей, и не подстрекал Великий Папий Кандидатов. Сделали шаг, сделали другой. Пинок Дигениса в спину и удар серебряным ключом по черепу. Немедля прибавили ходу. Во множестве посыпались пинки и удары серебряным ключом. Они не кричали, лишь прикрывались растопыренными руками. Когда утомился Великий Папий, Кандидаты принялись за дело, и еще изобильнее зазвучали пинки и удары мечей и секир плашмя по спинам их и черепам – тяжкое бремя, от которого в отчаянии спасались растопыренными руками первый чистильщик лука и чеснока и первый мыльщик узд и седел Великого Дворца. Так продолжалось от Лихоса до Дороги Побед и дальше, при прохождении через Византию, в которой кишела великая толпа, жадно ожидавшая возвещенного разрушения Святой Пречистой. Не только Великий Папий смеялся, не только смеялись Кандидаты, но заодно с ними весь народ, и никто не жалел их, не пытался никто освободить. Рукоплескали многие Голубые и Иконоборцы, а Зеленые, опечаленные или разгневанные, поспешали к гонимому храму. Не в силах терпеть дольше, хотели они молить грозного Дигениса. Жестко зазвенели тогда удары на жирном лице Палладия, на худом лице Пампрепия с порочными глазами. И вторила избиению радостная толпа, неумолчным смехом одобряя утонченную потеху Великого Папия, который неистово заливался, качая тыквообразной головой в камилавке с пером цапли:

– Кандидаты! Кандидаты! Не слишком обижайте этих Сановников нашего Базилевса, не лишайте его услуг первого чистильщика лука и чеснока и первого мыльщика узд и седел. Империи Востока нужны эти высокие Сановники. Ударяйте кротко! Ударяйте с осторожностью. И я, Великий Папий, ручаюсь, что завидная должность обеспечена им в Великом Дворце: отныне Палладий не будет больше чистить чеснок и лук; Пампрепий – мыть седла и узды. Я обещаю сделать их чистильщиками ваших задниц! Подставляйте, и они их очистят вам!

V

В наосе ритмические ответствия иноков смешались с рокотом органа, и горше омрачался скорбный голос Гибреаса, отчетливо уносясь ввысь, до обезумевшей Склерены. В просвет ей видно было войско Константина V, и поднимались от подножия холма головы воинов, и тысячи двигались за тысячами, и стройными линиями спускались их щиты, мечи их, палицы, копья, бичи и шлемы, подчеркнутые шедшей сзади страшной громадой баллист, катапульт, таранов, крюков, багров и кос. И по–прежнему в безмолвии близились они, словно свершая некое срамное действо, и по–прежнему висело над городом оцепенение, тревожимое довольными Голубыми и Иконоборцами. Раздавленные после неуспеха гремучего огня, претерпев многие и долгие муки, во множестве посланные в изгнание, Зеленые и Православные чувствовали себя слишком бессильными, слишком оскудевшими и душевно, и телесно, чтобы возобновить борьбу. Немощь к бою сквозила в погребальных стенаниях Гибреаса, в ответствиях чернецов, которые приготовились, без сомнения, к смерти долгими постами, пламенной исповедью, трапезами Евхаристий, когда в таинственном перевоплощении вкушали и пили они плоть и кровь Иисусовы во хлебе и вине. Повсюду веял густой удушливый фимиам, безумной пьяностью сочась в их голосах, – и чудилось, словно восславляют они заупокойное богослужение вокруг катафалка, обвитого сплошным кольцом тяжелых свечей пред жертвенниками в уборе цветов, – словно творят священнодействие смерти, когда пальмовые ветви зеленеют и плач несется под завесами в серебряных узорах, ниспадающими с верхних галерей, где содрогаются толпы народа.

– Умножились преследующие нас, Теос! В великом числе восстали на нас!

– Ответь мне, о, Теос, Теос Правосудия, ибо возопиял я! Сжалься надо мной, услыши просьбу мою, внемли гласу моления моего, ибо ты Господь, ненавидящий нечестивых!

– Восстань, Теос! Восстань против неистовства врагов наших! Пробудись на защиту нашу, ибо повелел Ты правосудие!

– Да рассеется злоба нечестивых. Изгони преступивших закон Твой, Ты, очищающий чресла и сердца! Посрамленные, посрамленные да удалятся они, по мановению Твоему!

Отчетливо струились псалмы и таяли стихи их, ударяясь о стекла.

Трепетала Склерена, но Склерос все также смеялся, видя, как развертывает войско Басилевса ряды свои, надвигаются головы, движутся щиты, ярче обозначаются мечи и золотые секиры, луки, палицы и копья, проворнее колышутся бичи. Дети хлопали в ладони, и, прыгая, подняла Параскева Зосиму, болтавшего ножонками. Акапий, Кир и Николай считали Схолариев, Экскубиторов и Кандидатов, геометрическими гетериями вонзавшихся во Влахерн. Даниила, Анфиса и Феофана просили позволения сойти, чтобы вдосталь надивиться на подозрительных завоевателей. В ужасе устремила Склерена взор свой вдаль – ко Святой Премудрости. Словно из сочившейся раны, вытекала из нее процессия Помазанников. Церковь закрыла девять врат своих. Слабо расстилался в далекости звон ее симандры, и золотой крест блистал торжествующий, излучистый, жестокий, подобный символу Зла.

Близились Помазанники. Синкелларий и Великий Сакелларий раскрывали свои рыбьи рты. В скрытом тупоумии смыкали, наоборот, уста Скевофилакс и Хартофилакс. Покачивали головой Лаосинакт и Наставник Псалмопения с глубокомысленным видом, с видом Помазанников, воспевающих Осанну Победителей. За ними выступало скопище участников Святого Синода, кроме пастырей, пребывавших верными иконопоклонению и, без сомнения, замученных, исчезнувших в сумрачных монастырях. Африканские епископы, задиравшие нос, и белокожие епископы македонские. Игумены, продавшиеся оскопленному Патриарху. Жирные архимандриты, эпархи, тощие как кулики. Все священнослужители, уже несколько лет ретиво молящиеся за власть Константина V, который для достижения мира ублажал их богатствами, хвалами, степенями.

Два голоса долетели до Склерены, два голоса, сковавшие смех Склероса: один повелительно спокойный, другой – страстный и лукавый. Явственно выплыли восседавшие на троне под золотым балдахином Самодержец и Патриарх. Последний так внушал Константину V:

– Ты внял, наконец, смиренному брату во Иисусе – им же есмь аз. Ты сумел убедить себя, что прав. И выступаешь на разрушение убежища ереси Добра, осужденной Святыми Синодами. Шествуешь погубить Святую Пречистую, бывшую очагом заговора Управды, сопротивления Иконопоклонников и арсеналом, где послушный Будде, врагу Иисусову, Гибреас выковал таинственное оружие гремучего огня, который в руках Зеленых потерпел, к счастью, неудачу. Ведомо тебе, что Патриаршество мое даст отпущение твоему Самодержавству, и вознесешься ты великим, и грядущему роду твоему не грозит опасность от потомков Управды, ибо в этот миг Дигенис, скопец, подобно мне, Дигенис, не приемлющий искусств человеческих, – во Дворце у Лихоса исторгает из чрева Евстахии зародыш, который, – боюсь я, помнишь, как говорил тебе, – внедрил в нее отрок.

– Ты видишь, что силу и могущество отдаю я на служение Святой Премудрости, коей ты Патриарх. Разрушится Святая Пречистая, и игумен ее, превративший свой храм в убежище врагов племени моего, погребется под стенами ее, которые снесет моё воинство.

Так безропотно ответил Константин V Патриарху. После казни Управды долго боролся он с жаждой мести, владевшей как им самим, так и Сановниками его и Помазанниками, которых все еще тревожил заговор. Наконец, снизошел, усматривая в смуте лишь внутреннюю усобицу священства, чреватую, однако, опасностями для собственной семьи. Ибо рассуждал, что если не насытит свирепых чаяний Иконоборцев, не утолит смертоубийственных склонностей Сановников, которые живым растерзали бы с великой радостью Управду, то могли пробудиться козни скрытых врагов и, пощадив заговор, издыхающий, он навлечет на себя иной мятеж, могучий силами, способный привести его к верной гибели. Нет, разумнее бросить Гибреаса их жестокому алканию, обречь им нежное тело Управды, хрупкое материнство Евстахии. Оставят тогда его в покое. Он будет воевать, сразит у далеких границ многих врагов, и род его избавится от угрозы свержения с престола.

Но, решив так, не мог освободиться от давнего суеверного страха за судьбу детей своих. А что, если велением правосудного возмездия, часто карающего невинные поколения, рожденные от истребителей, обратится когда–нибудь на его потомков эта смерть? Бессознательно сперва отверг он убиение Управды, приказал не трогать Евстахии. Этим объяснялось все поведение Константина V, столь загадочное для воина его закала, для человека, облеченного таким саном. Роковым деянием мнил он разрушение Святой Пречистой. Разве не может впоследствии постичь одинаковый жребий Святую Премудрость? А исторгнуть из чрева Евстахии жалкое существо, зачаточную жизнь, которую после брака внедрил в эллинку Управда, не знаменует ли это желать, чтобы от неведомого соперника одна из внучек его претерпела то же самое? По–прежнему сожалел Базилевс ослепления Управды, говоря себе, что такая же кара постигнет одного из сынов его, одного из сынов его сынов за преступление предка. Но чем только не отмстится жестокое изуверство, которого столь люто домогался Патриарх!

Патриарх весьма проницательно рассудил факт оплодотворение эллинки славянином. Знал, без сомнения о браке их, однажды ночью провозглашенном во Святой Пречистой перед Зелеными и Православными, о браке, который также несомненно не ускользнул от бдительности Дигениса в своем оскоплении и в общности влечений, взаимно угаданных, прилепившегося к тяжелой далматике продажного Помазанника, к золотой митре растленного Помазанника! И без устали тревожил Базилевса, подстрекал его, сгущал пред ним опасности. Примера ради надлежало Гибреаса с братией похоронить под развалинами Святой Пречистой, и, не убивая Управды, наперекор всему хранимого своим царственным происхождением, пресечь нить потомства, которое родилось бы от него в лице ребенка, носимого Евстахией, и продолжало бы борьбу за преобладание племен в Империи Востока. Следуя советам его, выступил со своим воинством Константин V. Дигенис направился ко Дворцу у Лихоса, чтобы схватить Евстахию и вскрыть чрево ее, и близок был час полного истребления заговора Добра. Исчезнет с лица земного монастырский храм. Перестанет Гибреас возбуждать против власти непреклонных Православных, упорствующих Зеленых. Не будет впредь служить притязаниям народа иконопочитание. Победятся искусства человеческие, восторжествуют Голубые, возликуют Иконоборцы, навсегда покорит племя исаврийское племена эллинское и славянское, отступит Верхняя Азия пред Нижней, раздавится духом полутуранским, полусемитическим дух арийский, источавший буддийское учение Манеса, которое унаследовала Святая Пречистая, стремившаяся гремучим огнем, по счастью, не удавшимся, навязать его Империи Востока.

Под покровом лести, преисполненный расчета и лукавства, быстро говорил Патриарх Константину V, который едва слушал его, неизменно плененный затаенным суеверным страхом:

– Днем славы содеется день этот и год этот годом торжества. Не возгордится Святая Пречистая пред Святой Премудростью. Не будет отныне подстрекать Гибреас иконопоклонников, не будут поддерживать лже–Базилевса Зеленые. Ты раздавил их всех. Лишится потомства ослепленный Управда, ибо вырывает в этот миг Великий Папий зародыш, который внедрил славянин во чрево эллинки. И не будет у тебя соперников: Сим победиши! Осанна! Осанна!

Потом обернулся и с яростными жестами, с пеной у рта воскликнул, обращаясь с высоты трона к далекой процессии Помазанников:

– Осанна! Осанна! Самодержец Константин V шествует разрушить Святую Пречистую, попрать во Святой Пречистой гнездо ехидн, покарать во Святой Пречистой зачинщиков усобицы. Осанна! Осанна! Господи помилуй! Господи помилуй! Ликуйте! Днем славы содеется день этот и год этот годом торжества. Поражение уготовано ереси Добра, и приемлет кару брат наш Гибреас. Побеждены будут Иконопоклонники; побеждены Православные, побеждены враги Святой Премудрости!

И остановился перевести дух:

– И отверсто будет чрево Евстахии. Лишится Управда потомства, которое во имя племени эллинского и славянского восстановило бы языческое почитание икон и утвердило бы учение о Добре, единоборствующего со Злом. Осанна! Осанна!

Замер во храме голос Гибреаса, сливаясь с ответствиями монахов, с заключительным журчанием органа. Никого не было в гинекее, кроме Склерены со Склеросом, и восьмерых детей. Ни души в кораблях. Ни души на галереях Оглашенных! Словно чрез некие врата испарилась вся братия вдаль от посягательств полчищ Базилевса. Склерена утешилась бы, если б войско повернуло вспять, особливо, если б не услышала ока угроз Патриарха. Не смеялся теперь подле нее Склерос или, по крайней мере, казалось, что не смеялся. Щелкал зубами от ужаса, а не от радости, и механически не упадала и не поднималась его борода. На полу гинекея оставил нежно курившуюся кадильницу и друг за другом прижимал к сердцу Зосиму и Акапия, в беспамятстве обвивал прелести Параскевы и Анфисы, обнимал Кира, Даниилу, Феофану, Николая, покрывал лоб, щеки, плечи их поцелуями, которые туманились слезами.

– Уйдем! Уйдем!

Устрашенные отшатнулись восемь детей, когда вторгалось войско на вымощенную площадь, и скрипучей громадой, выраставшей за переплетающимися бичами и безмолвными всадниками на рогатолобых конях, надвигались стенобитные орудия: бэтлисты, катапульты, тараны, крюки, багры и косы. Закрыв глаза, застенали дети: Зосима, Акапий, Кир, Даниила, Феофана, Николай, Анфиса, Параскева. Их потянул за собой неизменно щелкавший зубами Склерос, потянула плачущая Склерена. В круглый просвет она различала на Дороге Победы черные точки воинов, избивавших двух людей, которые бежали во всю прыть, прикрывая спины растопыренными ладонями от сыпавшихся им во след пинков. Некто жирный поспешал впереди с занесенным ключом, раскачивая головой, в камилавке, сколотой пером цапли, в зеленой одежде, на животе расцвеченной чудовищем рогатым и когтистым. Склерена узнала Сановника и воинов, отряженных утром к Лихосу. Свирепые, направлялись они сейчас к Святой Пречистой, и заунывно звенели в ушах Склерены пинки, падавшие сзади на Палладия и Пампрепия к великой потехе любопытных, – без сомнения, враждебных Добру и иконопочитанию, Православным и Зеленым, – ненавидящих племена эллинское и славянское, раздавить которые в лице Евстахии и Управды хотели Голубые вкупе с иконоборцами.

Громко лязгнули двери: поспешно замкнулись засовы врат нарфекса. Издалека донеслась песнь иноков, удалившихся в кельи. Устрашали звуки органа и, наконец, молитвы смерти! Бедняк, жалкий видом, бросился к Склеросу, Склерена и восьми детям их на нижней галерее Оглашенных.

– Спасаясь, ищу я убежища, ибо меня домогаются они, богатств моих, приобретенных продажею арбузов. Базилевс хочет сокровищ моих, но я закрою пред ним двери Святой Пречистой, и проклянет его игумен Гибреас!

То был Сабаттий, впавший в совершенное безумие. После арбузного погрома странная работа совершилась в его и без того уже скудоумной голове. Он возомнил себя обладателем сокровищ, которых жаждет Константин V. На небольшие деньги, уцелевшие от смехотворной битвы арбузами, он смог купить себе осла, который превратился для него в колесницу славы, дороже всех красивых коней Басилевса, рогатолобых, убранных золотом и медью. Восседая перед арбузами под выступом Геодомонова дворца с ослом, который подле него жевал грязную траву и арбузные корки, он сурово слушал византийцев, разжигавших забавы ради безумие его, уверявших Сабаттия, что Базилевс мечтает о его сокровищах. Потрясающим страхом переполнил его утренний поход войска. Бросив арбузы и осла, он кинулся во Святую Пречистую в надежде найти в ней убежище. И с горящими глазами, размахивая руками, говорил об этом Склеросу и Склерене с восемью детьми, принимая их, вероятно, за Сановников, и бессмысленно умолял Зосиму, Акапия, Кира, Даниилу, Феофану, Николая, Анфису и Параскеву:

– Спасите меня! Базилевс Константин V хочет похитить сокровища, которые я выручил продажею арбузов. Знайте, что я отдам вам часть сокровищ моих, если укроюсь от богомерзкого Самодержца, с которым справедливо борются Гараиви и Сепеос, хотя он и отсек им нос, уши, ступню, руку и выколол глаз!

Отскочив, в отчаянии он ударял в ладоши, забиваясь в угол галереи Оглашенных, где блеск лампады озарил безумный лоб Сабаттия, воспаленно матовый под заостренным черепом, и ярче осветил его тревожный, блуждающий взор.

Мерный топот и краткие крики приказаний врезались на замощенной площади в скрежет железа и грохот катившихся орудий, которые воздвигались у нарфекса храма, облепляли его высокий фасад от низу и превыше самого купола с неизменным кругом окон, через которые проникало сияние дня и зажигало четырех ангелов сводов, круглый наос, ротонду, где исполинская Приснодева воздымала свое могучее тело в наряде красок и драгоценных камней на золотом фоне. И самозабвенно трубили ангелы, гибкостанные, в веющих одеждах и звали на бой с воинами Зла, с Исаврией, с Иконоборчеством, с Голубыми и Помазанниками, поддерживающими порочного Базилевса, со знатными, презревшими искусства человеческие. И выше возносилась в ротонде Приснодева, словно готовясь своим могучим челом рассечь свод и навек – если обречена гибельному концу Святая Пречистая, столь долго охранявшая ее Божественную непорочность – улететь из Империи Востока, отвергнувшей иконы, чрез которые молили предстательства сына ее Иисуса, – из Империи, отринувшей Добро, которое Гибреас стремился возвести на царство. Содрогнулись поклоняющиеся иконам монастыри и храмы. Зазвенели симандры их медленными погребальными звонами, эхо которых докатывалось до Святой Пречистой. Еще не видать было Управды.

Евстахии и Виглиницы, пребывавших, конечно, в гостеприимных покоях Склероса и Склерены, точно ничем не грозило им вторжение воинства.

VI

Меж тем бежали Гараиви с Солибасом в равнинных окрестностях Византии, бежали тропинками, по которым брели кочевники, тянулись вереницы верблюдов и низких повозок, нагруженных свиньями, молодыми телятами, травой, плодами. Изумлял некоторых безрукий стан Солибаса и всех веселило безухое, безносое лицо Гараиви. Вскоре достигли они Святой Пречистой со стороны Ротонды. С высоты бесконечность города разверзалась перед ними: дороги струились, дома выступали и выпуклости храмов, бань, гротов, часовен, монастырей, над которыми золотились и серебрились очертания крестов. Там, там Святая Премудрость воздымала свою тяжкую громаду, Великий Дворец спускался до Пропонтиды с Триклиниями своими и Гелиэконами, с Фиалами, Галереями, Кубуклионами. Ипподром круглил свое гульбище, населенное статуями, чуть видными на фоне сияющего неба. И словно подвластный этому трехликому воплощению могущества и силы, раскинулся внизу весь город. И медленные перезвоны симандр донеслись до них, в целостное безмолвие вонзавшие благовест Добра, мучимого Злом, – Добра, казнимого Злом.

Надгробные камни туманно забелели, оттененные деревьями, и перескочил Гараиви через стену кладбища. Прыгнул и Солибас, уронив на землю единым взмахом свой безрукий стан подобно бревну, упавшему средь листовидных трав. Они попирали могилы иноков, много могил, опушенных мальвами, воловиками, синяками, листвою пепелистых ив, ярких олеандров, серых гребенщиков, разросшихся, распускавшихся, питаясь грудями мертвецов, сердцами мертвецов, животами мертвецов, лицами мертвецов. Два длинных уха, крутой хребет однокопытного мелькнули в чаще диких дятлин, и, обнажив лохматую голову, осенил себя крестным знамением Иоанн, в то время как Богомерзкий помчался скачкой вольного осла:

– Сегодня ночью нас исповедал наш отец Гибреас, и мы умрем, ибо не покинем Святой Пречистой, которую хочет разрушить Константин V. Обрушится на нас храм наш и погребет нас.

Спокойно промолвив это, он накрылся, и бешено посыпались звонкие палочные удары. Гараиви с Солибасом проникли в один из коридоров обители, пробуравленной кельями, пустыми покоями, мастерскими икон и благочестивых изделий из слоновой кости.

Нарастал стенающий ритм иноков в храме, грозно рокотал орган, и голос Гибреаса выточался, погребальный и скорбный.

Отчетливо слышалось приближение войска, а из глубины залива, со стороны Воинского Поля, близились другие шумные полчища, как если бы приказал Базилевс обрушить храм и его кладбище, монастырь и Влахернский холм. Они почти не обмолвились ни словом на пути бегства их из Дворца к Лихоса. Ясно понимали всю тяжесть положения. Всматривались в пустынность зал, в печаль келий, искали выхода, ведущего во храм, наперекор всему желали спасти Управду, Евстахию, особливо Виглиницу. Сбивались, плутали, поднимались, спускались усталые, разочарованные. И незаметно истома охватывала их, сковывала силы. Расслабляющая атмосфера веяла вокруг, и их потянуло умереть подобно Иоанну, подобно Гибреасу, который со своими чернецами изливал в этот миг псалмы смерти.

– Нет рук у меня, и жизнь мне мука. Сепеос мертв и благо ему. Почему не умереть также Солибасу. Иисус примет его и простит любодейство с Виглиницей, желавшей породить потомство, которое соперничало бы с поколением Евстахии и Управды!

Угрюмо изрек Солибас, и вздулись жилы у него на шее, и побагровело лицо. И, печальный добавил:

– Я не сомневался, что чрез победу Управды достанется мне победа над Голубыми. Но Зло победило. Потерпело поражение Добро. Навек воцарится в Византии племя исаврийское вместо племени славянского и племени эллинского. К чему жить теперь, когда у меня нет рук. Умер Сепеос, у которого уцелели один только глаз, одна ступня, одна рука. Зачем жить слепцу Управде? Чего ждать от жизни тебе, безносому, тебе, безухому? Опротивело мне есть, словно собака, припав к чашке лицом, мне, творению, созданному по образу божественного Иисуса.

Он заплакал, а Гараиви слушал и мало–помалу потухало исступление набатеянина от речи Солибаса. Не слишком страшила его вероятность смерти, быть может, в глубине души уже давно желанной. Пускай умерла бы только и Виглиница. Пусть не предавала бы она чрева своего другим мужчинам в стремлении к зачатию! И сказал Солибасу, слезы которого испарились в душном воздухе монастырских недр, ныне лишенных жизни:

– Ты прав, ты прав. Мы боролись, чтобы победить Зло. Но, очевидно, не захотел этого Теос. Нас не изувечили бы, если б мы сделались сторонниками Константина V и Патриарха. Если бы покинули Управду, покинули Евстахию, покинули Виглиницу. Но нет! Ревностно проникнутые учением Гибреаса, не можем мы отречься от веры в иконопочитание, веры в Добро, веры в предназначенье племен эллинского и славянского к возрождению Империи Востока. Если суждено нам умереть, я не жалею, что умру. Но пусть умрет также с нами и Виглиница, не достигшая чрез нас оплодотворения. Я все же люблю ее, Виглиницу, хотя отдавалась она и тебе, и Сепеосу! Прости меня, прости мне строптивые слова, которые от меня выслушивал. Мы умираем, и исчезают следы нашей распри, и лишь остается наша дружба.

С братской нежностью увлекал он Солибаса за собой. Светлый овал мелькнул перед ними. Песнь иноков послышалась совсем вблизи, покрываемая задыхающимся голосом Гибреаса. Клубы фимиама заструились им в лицо, заволакивая голубым туманом.

Показалась вся братия Святой Пречистой во главе с игуменом, заметившим их:

– Покайтесь! Убедил Константина V порочный Патриарх напасть на Святую Пречистую. Мало им ослепления Управды. Он хочет лишить его последнего убежища, в котором тот недосягаем для могущества и силы. Смерти обречены Управда с Евстахией, и не воцарятся в возрожденной Империи Востока племя эллинское и племя славянское, ибо победило Зло!

В тумане процессии проследовали друг за другом иноки, мужи брадатые, почти не ощущавшие страха. Гибреас благословил Гараиви и Солибаса:

– Молитесь! Молитесь! Вы мужчины. Чашу жизни наполнили вы всеми грехами смерти. Но учение о Добре, арийское и приемлющее искусства человеческие чрез иконопочитание – учение о Добре спасет дух ваш ныне, когда умирает ваше тело.

– Я и Солибас хотели оплодотворить Виглиницу, – воскликнул Гараиви, гнетомый магнетическим влиянием всех сил души Гибреаса. И покаялся. В едином порыве открылся Солибас, что грех Гараиви и его грех. Глаза игумена блистали. Казалось, он ничуть не удивлен был признанием возницы и лодочника.

– Я разрешил тебя от убийства Гераиска, отпускаю тебе ныне блуд твой с Виглиницей. Отпускаю также и Солибасу. Вы умираете: воля Иисуса, чтобы всякий, переступивший порог Святой Пречистой в этот день разрушения, был похоронен вместе с ней. Я исповедал чернецов своих, исповедал Управду с Евстахией. Только Виглиница не готова ещё к смерти. Но и она, жаждущая биться, не знает, что невозможно теперь сопротивление войску Константина V, от которого не спасется ни один из нас. Сладостно будет претерпеть муку, и украсит славянка душу покаянием, и, исповедав, я отпущу ей грехи ее!

Окреп его печальный голос. Он совершенно отрешился от действительности. О людях и вещах говорил как об отвлеченностях. По–видимому, одним из затаенных, далеких предвидений было для него разрушение монастырского храма – так спокойно относился он к совершавшемуся. Вместе с храмом умрет сам он, умрут иноки его, умрут все живущие в стенах обители, не исключая Евстахии и Управды, в которых раскрыл игумен сознание их племен, и которым преподал свое учение, которых сделал на миг надеждой Православия, грозой иконоборчества.

Удары загрохотали. С визгом и скрежетом приступили орудия к разрушению Святой Пречистой. А за сим смятенные вопли раздались матери, отца, детей, желавших скрыться. Гибреас углубился в монастырские покои, потом возвратился, и сияющая пелена окутала иноков, огни свечей заблистали, хоругвей, уколотых крестами, дымки курений затрепетали в колыхании золота и серебра. Гараиви и Солибас проникли в наос.

Восемь детей рассыпались к сооружению гелиэкона, бессознательно надеясь выскользнуть оттуда. Склерос и Склерена не отставали, исступленно прижимая к груди младших. Один за другим пробрались они через узкий темный проход, поднялись по прямой лестнице, сообщавшейся с покоями их, наверху которой предстали Управда и Евстахия. Порывисто, тревожно вела эллинка славянина за руку. За ними Виглиница выступала, высокостатная, широкоплечая, с грудями молодой женщины, вздувавшимися под узорчатым прямоугольником, с волосами цвета медной яри, с пылкой игрою белого веснушчатого лица, с глазами животно–прекрасными, зажженными опасностью. Управда увенчан был плоским золотым обручем в самоцветных камнях, хранимом в деревянном ларе Святой Пречистой вместе с другими знаками Державства – наследием Великого Юстиниана. Облекся в пурпурную хламиду, голубой сагион, голубые порты голубого шелка и алые башмаки с золотыми орлятами. Величавой Августой казалась Евстахия с злато–серебряной лилией на плече, розоволикая, прозрачноокая, в изысканных неземных царственных одеждах, ровно ложившихся своей тяжелой тканью. Знаком лилии встретила она Склерену:

– Гибреас исповедал нас, прежде чем умереть под развалинами Святой Пречистой, Умрет Управда. Умрет со мною и Виглиница. Примите муку ты и супруг твой, и восемь чад твоих, ибо бессильно Добро победить здесь, в мире, Зло!

Она произнесла это звучным голосом, как бы изрекая уверенное приказание. Игумен приготовил ее, и наперекор природе, отвергающей смерть, наперекор голосу жизни, толкавшему ее на героическое сопротивление ради ребенка их, на котором уже давно сосредоточились ее политические чаяния, влечения ее возвышенного патриотизма – вняла она магнетическому влиянию необычного Гибреаса, отказываясь от державной власти, в надежде на завоевание которой сочетался род их, оба они шли на муку, втайне убежденные в плодоносности учения арийского, веруя, что настанет день, когда разрастутся мощные корни его, ныне истребляемые, и заглушат Зло, их терзающее.

Чтобы спасти обоих, или, по крайней мере, брата, последовала за ними Виглиница. И ринулась к Склерене.

– Спасайся, ни тебе, ни твоим не причинит зла войско Базилевса. Я бегу с братом моим Управдой, который должен сделаться Базилевсом, или же дитя его!

Эти слова услышал Управда и ответил:

– Тщетно спасаться, ибо Гибреас хочет, чтобы умерли мы все. Я покаялся. Без сомнения, так постановили Теос, Иисус и Приснодева, желавшие возрождения Империи Востока чрез племя наше и племя Евстахии. Смертью нашей оплодотворится Добро и победит впоследствии, – Добро, которое в будущем не допустит, чтобы разрушало Зло иконы, чтобы убивало оно Зеленых, врагов силы и могущества, ослепляло Базилевсов тайных, подобных мне, казнило Православных, повсюду проливало кровь, сеяло повсюду страх. Я мечтал об Империи, способной даровать блаженство и вечность жизни всем и каждому. Но сказано, что царствие это не от мира сего. Если Евстахия достанется в руки воинов, они осквернят ее, ибо не сможет ее от них вырвать Константин V, который ослепил меня. И они открыли бы чрево ее, чтобы извлечь из него нашего ребенка. Подобно мне, умрет Евстахия, избегая казни, – умрет под развалинами церкви, из которой нам отрезано спасение.

Гибреас поделился с ним предвидением лютой муки, – исторжения зародыша, когда бросят в крови и грязи ребенка, которого она вскоре родила бы на свет. Долго размышлял игумен о кровавых неистовствах, которые единым ударом могут пресечь заговор. Сначала, соединив браком правнука Юстинианова с правнучкой Феодосия, он определил поселиться им во Дворце у Лихоса. Засим, страшась, что узнают о материнстве Евстахии окружающие Константина V, он вновь скрыл ее с отроком под сенью Святой Пречистой. За стенами ее лишь одни опасности. Попытаться бежать обоим им куда–нибудь далеко за пределы Империи? Но на бегство потребовались бы месяцы и годы. При том же везде есть Голубые, Иконоборцы, растленные Помазанники, воины, сановники, – как в Византии вечные слуги преступления. Уповать на гремучий огонь, столь таинственно исследуемый? Но он не мог и долго не сможет отыскать его сил, хотя бы отчасти совокупить их сочетанием трех субстанций, превращенных в порошок. Не лучше ли ожидать в монастырском убежище и спокойно встретить смерть, если убежище это разрушат. Зеленые и Православные слишком раздавлены для нового восстания. В далекости города плачут многие пред нарфексами храмов и монастырей. Многие воздевают к небу руки. Многие поют псалмы и, бия себя руками в грудь, сокрушаются другие. Густыми всходами кишат повсюду Голубые. Изрыгают на Святую Пречистую хулы Иконоборцы, и против нее устремлены все силы Империи, воинские и государственно–религиозные. И если неизбежна смерть, так почему ж не умереть… И сам покаялся пред ними, просил прощения, если умрут они хотя бы смертью святой и праведной, чрез которую вознесутся пред лицо Теоса, ко Иисусу и ко Приснодеве. Он повиновался учению монастырского храма, извечно блистающему на Влахернском холме в кельях обители, под сводами церкви, где четыре исполинских ангела светозарно трубили в золотые трубы, испуская упорные зовы к народам, с трудом пробуждавшимся из сна. В душах восторженных хранились семена учения о Добре. Обогащенный чтением книг, начертанных в седой древности, книг арийских, подобных тем, что читали сейчас Управда с Евстахией, книг, преисполненных предвидения, вдохновения, глубокого просветления душ, сочетал он с учением о Добре чарующую пленительную теорию о силах племен эллинского и славянского, предназначенных к возрождению Империи Востока. Позже присовокупил еще теорию искусств человеческих, продолжающих на земле жизнь или, иными словами, сеющих Добро через иконы, к которым возносится волнуемая духовность обоих племен, столь противоположных жестокой и холодной телесности Исаврии в лице Иконоборчества и растленности Помазанников, воплощающей Зло.

Как открыл игумен отроку, учение его проистекало от таинственного Будды, божественную благость которого замыслил преподать народам европейским Манес под покровом Добра, единоборствующего со Злом, отвергавший личность столь пламенную Иисуса, которого нарочито противопоставили племена семитические племенам арийским, поколебавшимся на миг. Но он, Гибреас, мнил себя познавшим истину, не отрицание Иисуса внушавшую ему, но самозабвенное, напротив, преклонение: люди, движимые склонностью символизировать свои понятия Добродетели, Славы, Веры, сотворили сперва Будду, воплотившегося в других богах, из коих один стал арийской сущностью народов Верхней Азии, и семитической сущностью народов Нижней Азии – другой. Человечество обоготворяло причины и следствия, не ведая дать им иного объяснения. Кто знает, быть может, расточатся впоследствии Будды, Иисусы, пред другими Сущностями, в которых выразит человечество законы естества, наконец, постигнутые. Лишь в справедливости чистой и в сознании точном возымеет тогда нужду земля для утешения тел и насыщения страстей души и ограничится созданием обряда общественного, из которого изгонятся вопли ненависти, зовы к искоренению племен, к истреблению человека человеком… А если так, то лишь постольку довлеют Будда, Иисус и почитание их, почитание Приснодевы, матери Его, Теоса, Отца Его, поклонение святым, избранным, ангелам, властям, поскольку милосердны все они и помогают творению искусств человеческих, чрез которые продолжается жизнь, а следственно, Добро. И не существенно разве увековечить жизнь духовную и телесную, особливо если чрез Добро содеять ее кроткой, целительной, гармоничной, неискушенной воистину во Зле!

Но неизбежно насилие, чтобы восторжествовало учение в таком расширенном истолковании. Он и применил его, подняв Зеленых против власти исаврийской. Сейчас же после иконоборческого синода Гибреас мнил себя достаточно мощным, ибо перед Святой Пречистой, где обручил он отрока и эллинку, отступил Константин V со своими воинами, сановниками, знамениями могущества и силы. И считал себя победителем, когда позже показывал Управде Золотой Рог и Пропонтиду, флоты и памятники, Святую Премудрость, сокровища Империи, собранные в чарующем городе, – когда по мановению его Зеленые перерезали столько Голубых, и Константин V опять увидел себя вынужденным отступить. Когда Гараиви с Сепеосом вышли из нумер, игумен сказал себе, что пробил решительный час последнего восстания, ибо ослабела власть. Он обманулся. Зеленых победили, Управда был ослеплен. Оставалось совершить лишь плотское соединение Управды с Евстахией, дабы чрез поколение их продолжить борьбу во славу икон и человеческих искусств. Но и это сделалось невозможным, после того, как Константин V склонился на убеждения Патриарха, и Великий Папий Дигенис выступил, чтобы во чреве матери истребить росток племени, предопределенного возродить Империю Востока, разрушить самое убежище Святой Пречистой, где плод мог бы спокойно взрасти. Гибреас объяснил им таинственный гремучий огонь и голубой эфир, источаемый мгновениями его личностью. Те же арийские книги посвящали в определенные формулы составления смеси, возгорающейся и гремучей, со стремительной силой, мечущей неодолимо смертоносные снаряды: камень, железо и свинец, и в пламенных изысканиях соединял игумен раздельные элементы, полагая, что для воздвижения в мире Добра необходимо орудие вещественное, перед которым ничто не сможет устоять. Правда, Империя обладала огнем индийским, тайну которого хранила и которым воспользовалась однажды против полчищ, осаждавших Византию. Но этот, так называемый огонь индийский, огонь морской, огонь действенный, огонь жидкий – таковы были различные прозвища его – встарь принесенный власти перебежчиком напавших воинств, неким Галлиником, был трудно управляем и легко потухал. Но несбыточен разве огонь, невероятно могучий, пред действием которого не устоит ничто? Тщась укрепить народное господство, прибегали Зеленые с давних пор к оружию, одинаковому с Голубыми; но иными, недосягаемо мощными доспехами надлежит вознестись им над врагами.

После долгих попыток, нашел, наконец, гремучую силу огня, чрез смешение серы, селитры и угля и, следуя указаниями, вынесенных из внимательного изучения арийских книг, заткнул его в металлические трубки, которыми вооружил Зеленых. Не соблюл ли он точного соотношения серы, селитры, угля или по какой иной причине, но только гремучий огонь, к несчастью, потерпел неудачу. С той поры тщетно отыскивал, смешивал, взвешивал, толок: но не гремел гремучий огонь; расплывался, гас гремучий огонь; тускло вспыхивал в трубках, которые часто взрывал он. Быть может, другой после него игумен Добра, пытливый исследователь арийских книг, или гениальный Зеленый, жаждущий основать владычество народа, глубокий ум, постигший, что мало слов молитвы для борьбы со Злом, недостаточно биться со Злом проповедью чисто духовной, наконец, Православный славянин или эллин по крови – смогут продолжить эти искания, достичь их зрелости. Сам он отказывался. И не ныне загремит гремучий огонь, но когда–нибудь в будущем.

Он поведал, что огневой эфир, эфир голубой, эфир прозрачный, иногда столь чудесно окутывавший его, был излиянием собственной личности, которое исполинским напряжением воли сосредотачивал он, сгущал в магнетическом пламени, но после которого чувствовал себя разбитым. Огневой эфир – гроза растленных Помазанников, порочных Сановников, Голубых, недоумевающих Иконоборцев. Арийские книги, из века в век хранимые в монастырях Добра, книги, бывшие семенами пылающей мысли Будды, книги, которые сделал Евангелием своим Манес, столь жестоко казненный, книги, столь полные назиданий, столь проникнутая истинами, – они, книги эти, наставили его источать свою волю в пламени нежном, в пламени сияющем. Но не всем доступно было творить истечение своей личности. Надлежало для этого иметь душу чистую, склонности утонченные, духовность, устремленную к бытию отвлеченному, к молитвам, постам, самопожертвованию, к радостному чувствованию всеобщего спасения! Быть может, хранил Гибреас эти великие качества, – Гибреас, обретавший необычное совершенство, закрытое человечеству, столь утопавшему в телесности. В изобилии могли бы обладать такими эфирными истечениями Управда и Евстахия, шествовавшие ко всем добродетелям души, если б не ожидала их ныне смерть.

Без гнева говорил он на этот раз о Константине V, ведая, как мало тот жаждет бесполезной резни, и, напротив, на Патриарха изливалась вся горечь, вся резкость его голоса – на Патриарха, истинного ревнителя иконоборчества, опору Зла, верховного наместника сатанинского, Помазанника жестокого и надменного, не постигавшего искусства, презренного в скопчестве своем подобно вдохновляемому им Дигенису, и семикратно порочного. Быть может, какой–либо Православный среди приближенных Базилевса, – душа сокровенная, личность страдающая, – супруга его? – в беседах, которые навек пребудут тайной, раскрыл Константину V омерзительность гонения! И повелел игумен замкнуть Святую Пречистую, чтобы умерли все живущие в ней: он и чернецы его, Управда и Евстахия, даже Виглиница, отвергавшая смерть, Склерос и Склерена с восемью детьми. Своей властью незапятнанного Помазанника он отпустил им все прегрешения, обелил, освободил души их, дабы непорочные готовились быть приятыми на небесах со мучениками, избранными и святыми.

Безумно закрывала брату уста Виглиница и повторяла «да!», желая увлечь его неведомо куда. Наперекор начавшемуся разрушению, отказывался он, следовал за уводившей его Евстахией, уже чуждой честолюбивых замыслов о материальном покорении Империи, – за Евстахией, божественная улыбка которой озаряла прозрачность глаз ее, розовую кожу лица с отпечатком страданий материнства. С ней направлялся к наосу, куда вновь хлынули монахи. Солибас с Гараиви показались и с такой речью обратились к сестре слепого Базилевса, к той, которую не смогли они оплодотворить и которой обладали оба, которую любили оба, хотя с неодинаковой силой, – теперь печальные и кроткие, благочестивые и смиренные, скорее, расположенные к смерти, чем к сопротивлению:

– Ты можешь умереть подобно нам, которым даровано отпущение нашего с тобой любодейства. Как видишь, не восхотели Теос, Сын Его Иисус и Его Матерь Приснодева, чтобы оплодотворилась ты, ибо не суждено стать Базилевсом брату твоему, и не быть Базилевсом ребенку брата твоего. Умрем вместе! Но покайся! Покайся! Близок час!

VI

Вторжение извне нарастало, и шумы неслись вокруг фасада и на кровлях – шумы людей, которые карабкались, готовясь разрушать Святую Пречистую. Тараны ритмически ударяли в трое врат нарфекса, содрогавшихся протяжным металлическим скрежетом, прорезавшим псалмопенья, вновь загудевшие во храме.

Склерос, Склерена и дети поднялись в гинекеум и хотели спуститься оттуда. Но дверь была заперта Иоанном, который, бросив в саду Богомерзкого, железными засовами замкнул все выходы из храма, начиная с лестницы, ведшей в подземелье, и кончая дверью галереи Оглашенных. Жалобно завизжали восемь детей. Рыдала Склерена, не выпуская младшего Зосиму, и, устрашенный, ронял Склерос свою большую рыжую бороду, быстро поднимавшуюся со щелканьем зубов. И не прерывалось иноческое пение, не умолкал рокот органа, и пронзительный скорбный голос Гибреаса звенел за иконостасом, славословя литургию эллинскую, литургию агонии, величавшую перевоплощение, в котором таинственно претворялись освященные хлеб и вино в кровь Иисусову, в тело Иисусово. Никем не услышаны были нежные их голоса, обезумевшие голоса Зосимы, Акапия, Кира, Даниилы, Феофаны, Николая, Анфисы, Параскевы! Никто не помышлял спасти от смерти лютой, от страшной смерти восьмерых невинных! Теос! Теос милосердный! Иисусе! Владычица, пощади! Да минует Склерену и Склероса горе зреть погибель дорогих существ, стенающих, смятенных, слишком юных, чтобы дар жизни их полезен был учению Добра, увы! – побежденного Злом! С криками потрясали они решетку гинекея, тщетно вопили о помощи в забвении величия храма. До них долетали приказы разрушения. Долетали голоса Доместиков, распоряжавшихся воинами, шаги которых скользили вокруг здания, и неизменно крушились трое врат нарфекса тараном. Они слышали, как расхаживают гонители поверх срединного купола. Сильные, дюжие, гибкие воины срывали металлические листы или железными вагами, железными молотами дробили кровли, разбивали круг окон, чрез которые вливался в наос свет. С грохотом рухнувшие в ротонду оконные переплеты убили трех иноков, и сквозь серебряно–бронзовую решетку увидели они зловещее зрелище коричневых ряс, погребенных под растущей грудой обломков.

Божественная картина! Раскрыты мертвые очи, протянул Управда руку Евстахии, а возле них самозабвенные Солибас и Гараиви. Суровая, как бы издевалась Виглиница над мученичеством, которого не желала. Не говорила о брате, не стремилась удалиться. Словно ошеломлена была невозможностью борьбы, своим бессилием пред кротким смирением людей, готовившихся умереть. Яркий свет затопил наос, ослепительно зажег одежды ангелов, и казалось, что сказочно громогласнее гремят звуки их дивных золотых труб. Сиянием облеклась великая Приснодева. Заблистал золотой венец ее, заблистал спокойный лик и отверстые руки, и прямо ниспадающая широкая одежда. Исшедшие из тьмы верхостенные Иисусы, златовенчанные лики святых, избранных, властей, сопровождаемые религиозными животными, проникающими в эмблематическую растительность, обнажили свои яркие цвета, золотой фон, уранические, багряные, сардониксовые, зеленые грани слагающей их мозаики, и об искусствах человеческих вещали своим живописанным творением толпы икон, исполинских, славословящих арийскую проповедь Гибреаса, буддийское учение Добра, превосходство Святой Пречистой, извечную нерушимость Православия, явленного, постигнутого, исполненного духовной силой племен эллинского и славянского, – вещали о неодолимости немощи и бедности, которых не смогли устрашить сила и могущество, напротив, встреченные доблестно, с презрением.

И о верховном отпущении воззвали Склерос и Склерена, поняв, что обречены смерти. Обедня агонии окончилась в низвержение купола, единой глыбой с грохотом рухнувшего, убив еще нескольких монахов. Вышел из–за иконостаса Гибреас и с серебряным крестом в одной руке простер к ним свободную руку. Повернулся к причетнику и супруге его, к восьми детям, цеплявшимся с исступленным визгом за их одежды, и произнес горестным голосом, теперь очистившимся от волнения:

– Я отпускаю вам грехи ваши, я, Гибреас, игумен Святой Пречистой, разрушаемой Константином V вкупе с Патриархом. Взяты будете вы на небо и с вами восемь чад ваших, души нежные, сердца целомудренные, умы непорочные. Погубит Зло телесность вашу, но бессильно против духа вашего. Спасет вас Святая Пречистая чрез меня, который всемогущ, ибо есмь священнослужитель Добра!

Глыбы исторгались разрушением, низвергались на вымощенную площадь, ложились вокруг здания, тонувшего в густых тучах пыли. Колонны целиком выворачивались, и в зияющие проломы проникали темно–бурые лучи вольного солнца. Пострадал нарфекс от насилия крушителей. Разом рухнули трое врат его. Раздроблен был тремя ударами кос Вседержитель, до сего времени наперекор гонению иконоборческому восседавший на своем престоле. Камни с человеческую голову, железные дротики толщиною с ляжку метались баллистами и катапультами, изрыгавшими огромные снаряды, неизменно раскалывавшие облицовку, единым взмахом выбивавшие оконные переплеты в корабле и трансептах.

Расщелилась вверху задняя ротонда, и исчез лик Приснодевы в золотом венце. А у подножия иконостаса стояли Управда с Евстахией в одеянии Базилевса и Августы, Гараиви с изуродованным безносым лицом и Солибас с безруким станом. Набатеянин был в уборе скуфьи, прикрепленной к голове верблюжьей шерстяной тесьмой, которая, виясь, сцеплялась с воротом далматики, перехваченной у шеи, возница же в поблекшем золотом кафтане, перевитом перевязью зеленой, заветной. Все четверо, свято улыбаясь, спокойно ожидали смертного конца.

В наосе чернецы творили самозаклание, прижав руку к сердцу, бледнолицые, брадатые, с глазами, красными от слез, тихих и не иссякавших. Фиолетовая риза Гибреаса, усеянная серебряными крестами, мелькала в открытых вратах иконостаса, за которым он продолжал священнодейство. Тихо изрекал молитвы, благословлял, скрестив большой палец с безымянным, выпрямив указательный, выгнув средний. Всякий раз, как упадавший обломок храма убивал людей в облаках пыли, простирал, обожествляя мученичество, игумен лучившуюся золотую чашу и, воздымая, пил во спасение мучеников кровь Иисусову и вкушал плоть Иисусову. Победоносно пронзалось здание со всех сторон. Воины виднелись в низвержении развалин и разрушали без устали, без устали сбрасывали грани купола, осколки кровли, постепенно погребая неустрашимые жертвы, мучеников обреченных.

Разрушители напали на круглый просвет гинекея. Камни, дротики полетели в него, дробя красивые стекла, фиолетовые, зеленые, красные, голубые, разбивавшиеся у ног причетника Склероса и чад их. Дротик, влетевший в окно галереи Оглашенных, словно спелый арбуз, раскроил заостренный череп Сабаттия, убитого наповал, и загасил одинокую лампаду, отблеск которой оживлял его безумные глаза. Ни единого крика не проронил он с начала разрушения, мнил, что против него направлено оно Константином V, замыслившим похитить сокровища, вырученные им продажею арбузов. Испустил дух, не крикнув, так и не поняв свершившегося. Заколыхался один из ангелов свода, переломилась золотая труба его и, обрушившись, с перебитыми мозаичными руками, с раздробленной головой, похоронил он новых иноков. Распахнулись трое бронзовых врат нарфекса под ударами таранов. Вольный день с замощенной площади прорвался, облачный и белый и, широко выстроившись, показались перед храмом отряды войска, над которым возвышались Константин V и Патриарх на троне под золотым балдахином. Разрушители не приближались, хотя могли проникнуть теперь внутрь. Константин V хотел, очевидно, разрушить храм до основания, но не отягощать святотатством личного присутствия резни, которой ранее противился. И в этом укреплял его Патриарх, многодовольный, исполненный блаженства.

– Преступив порог храма, ты осквернишь убежище религиозное: ты святотатец пред законами божескими. Удовольствуйся разрушением его, и да не останется камня от него на камне во славу твою и Святой Премудрости, победившей через тебя!

И, уверенный, что Дигенисом схвачены во Дворце у Лихоса Управда с Евстахией, воскликнул, обращаясь к подошедшей процессии Помазанников:

– Осанна! Осанна! Ликуйте! Воспойте славу Теоса семитского, отвергающего иконы арийские, Теоса, ненавидящего еретическое вероучение Добра. Исчезнет Святая Пречистая, и перестанет отныне брат наш во Христе Гибреас растлевать души учением своим, проистекающим от Будды. И умирает в этот миг славянин Управда, претерпевший ослепление за то, что домогался власти над Империей, и Евстахия умирает с отверстым чревом, чтобы никогда не мог восстать род ее на потомков Константина V!

Под снарядами баллист и катапульт раздвинулся круглый просвет гинекея. Восемь детей показались, простирая руки, а за ними Склерос со Склереной, коленопреклоненные, воздев очи к небу, молили Теоса, Иисуса, Приснодеву, чтобы не медлила смерть поразить их вместе с дражайшими творениями. Воистину разжалобленный, приподнялся на троне своем Константин V. Соглашаясь на разрушение Святой Пречистой, он втайне надеялся, что лишь иноки погибнут с Гибреасом, которому не сочувствовал в своем умозрении мужа государственного. Сделал знак, но было уже поздно. Заколебалась сторона фасада и рухнула средь белых туч, весь карниз обломился, и последние вопли раздались, и десять тел раскинулись пред взором войска и Помазанников в широком проломе гинекея – десять тел размозженных, с голыми руками, голыми ногами, с раскроенными лицами, грудями. Снизу Параскева с Анфисой виднелись, над дугой нарфекса, выставляя нежные девические животы. Николай, Феофана, Даниила лежали, запрокинув голову с ногами, придавленными обломками мраморного свода, с раздробленными хрупкими черепами. Кир, размозженный, был подле Склероса, у которого виски разбиты были камнем и рыжая борода отвисла, обнажая отверстый рот, с уже не хрустевшими теперь зубами. Склерена, коленопреклоненная, прижимала к груди младших Зосиму и Акапия, еще живых в мгновенном лицезрении. Но разверзся свод и вскоре убил их, обломился под тяжестью развалин пол гинекея и десять трупов увлек в галерею Оглашенных, десять трупов, поглощенных пучиной разрушения.

– Воля Теоса была, чтобы умерли они, – сказал Патриарх безмолвному Константину V, – ибо ни ты, ни я не желали смерти их. Без сомнения чтец этот заблуждался, служа Святой Пречистой. Разве не мог он удалиться: но не захотел сам. За сопротивление власти твоей прияли смерть супруга его и дети.

Жестоко молвив, искал глазами Дигениса, который приближался со своими Кандидатами, подгонявшими перед собой Палладия и Пампрепия пинкам в круп, распухший под скудными юбками, из–под которых выглядывали босые ноги, прикрытые тканью, стянутой в виде разодранных далматик. Осветилась улыбка Патриарха радостью, которой хотел он поделиться с Константином V, задумчиво склонившим нос над черной бородой, казалось, трепетавшей:

– Дигенис исполнил твои приказания. Освободили, конечно, тебя Кандидаты его от Управды, от Евстахии, от враждебного зародыша, ею носимого!

Не ответил ему Базилевс, созерцавший три двери нарфекса, сбитые таранами. Казалось, настал миг всеобщего крушения. Воины спустились с кровли, совсем развороченной, отступало понемногу войско, слабела цепь вокруг наполовину разрушенного здания. В три бреши рисовалось пред Базилевсом видение внутренности храма: Приснодева обезглавленная, ее пробуравленное тело; огни слабо пламенели, и торжественно стояли мученики перед иконостасом, все еще не повергнутые, по–прежнему блистающие позолотой и иконами; Управда, протягивавший руку Евстахии; безрукий Солибас и Гараиви с отрезанным носом и ушами; Виглиница со скрещенными руками, надменная, вперившая взор в крушение, чуть не великанша, широкоплечая, с дородной круглой шеей и нервным, гибким телом; а за нею Гибреас позади иконостаса. Врата повалились, увлекая с грохотом внутренний нарфекс, половину свода, часть верхних стен; и, вышедший, продвигался вперед игумен, в одной руке поднимая серебряный крест и золотую Дароносицу в другой. Евстахия и Управда последовали за ним, Гараиви с Солибасом, даже Виглиница. И увидело их сосредоточившееся перед наружным нарфексом войско. Видело, как карабкались они по обломкам, исчезали в провалах, попирали недвижимые трупы чернецов. Все низвергалось позади их. Ангел упал, очертив золотой трубой сияющий извив. Другой ангел рухнул вниз головою, вниз трубою и похоронил последних монахов, разбил последние лампады, размозжил Иоанна, невозмутимо распевавшего зычным голосом псалом и, быть может, помышлявшего о Богомерзком, протяжный рев которого доносился из сада, где поедал он добрые пажити обители Святой Пречистой.

С лицом скорбным, с лицом подвижническим, с глазами блистающими произнес, обращаясь к Виглинице, Гибреас:

– Пора. Покайся, ибо умираешь ты. Покайся, подобно брату твоему, подобно Евстахии, Солибасу, Гараиви. Властен я отпустить тебе грехи твои, чтобы, мертвая, не лишилась ты лицезрения Теоса, великолепного Иисуса, Всеславнейшей матери Его Приснодевы!

Виглиница не отвечала. Не постигая Добра, для нее воплощаемого жизнью телесной, жизнью естества, возмущалась она этим мученичеством. Если бы захотел брат ее, она вырвала б его из грозной гибели. Исцелившись от прежней ревности, утратив всякую надежду собственным оплодотворением завоевать Империю, покорно шла она навстречу смерти, как фаталистка, которая не приемлет, но просто претерпевает. Покачав головой, отказалась, и мимолетно в ней вспыхнула даже ярость на Гибреаса.

Орган испускал плачущие звуки исковерканных труб; мученики не слышали их, остановившись на пороге наружного нарфекса. Войско отпрянуло, повинуясь приказам отступления. Ударялся отбой гетерий о портик вымощенной площади, мелькая пред ними в клубах воздымающейся и стелющейся пыли. Самодержец удалялся, удалялся Патриарх, метнув в Гибреаса взгляд священнослужителя силы и могущества, победившего немощность и бедность. Схоларии уходили, выровняв единой чертою свои кругообразные щиты. Уходили Экскубиторы с широкими мечами, Кандидаты с золотыми секирами, когорта Аритмоса, Миртаиты и Варанга с Аколуфосами, поспешавшими на флангах, Спафарокандидаты, воинские Кубикулярии, маглабиты, Спафарии и Буккеларии, всадники на лоснящихся крупами конях, и, наконец, бичи, бичи и бичи, долгие, извивающиеся, подобные лесам лиан, колышимых бурным ветром. Уходили под музыку, жалобнее прежней, под музыку, в которой звоны кимвал переплетались с дребезжаньем зурн, карамандж, гуденьем литавр и звуками золотых труб, на которых играли воины, шедшие впереди. Сановники следовали вместе с Помазанниками, срамные, смердящие, самодовольные, в мерзостном братанье являя смесь далматик, мантий, скарамангионов; качая головой, отвечал Великий Доместик Синкелларию, очевидно испрашивавшему чрез него у Константина V новых степеней. Великий Друнгарий и Великий Саккеларий, пузатые, рыгали. Великий Логофет дружески похлопывал по плечу Скевофилакса, возле которого выступал Хартофилакс, лицемерно вычитывавший по рукописному молитвеннику. Упругой походкой не отставали и другие: Протостатор, Лаосинакт, Протовестиарий, Наставник Псалмов, Протопсалтий, Блюститель Певчих, Великий Хартулярий, Великий Диойкет, Протоиеракарий, Протопроэдр, Гиеромнемон, Периодевт, Проэдр, Великий Миртант, Каниклейос, Кетонит, Кюропалат, Протокинег, окруженные могущественными епископами африканскими и македонскими, игуменами, архимандритами и эпархами, предавшимися гонению иконоборческому! Откровенная радость сквозила в шествии могущественных, гордых, богатых и сильных, зревших Иисуса семитического победителем Будды арийского, священнослужитель которого неизменно презирал их.

– Покайся! Простится любодейство наше, и мы, любившие тебя, но не могшие оплодотворить, насладимся блаженством подле Теоса, Иисуса, Приснодевы, хотящих, чтобы смерть наша послужила примером для будущих защитников Добра!

В последнем напряжении Гараиви пытался убедить Виглиницу, и порывисто билось в груди сердце его, а глаза увлажнились слезами. Мрачно ответила Виглиница голосом, полным сожаления:

– Нет! Я хотела жить. Я молода, и могла бы быть оплодотворенной. И поколение родилось бы от меня и стяжало бы впоследствии Империю, и возвело бы племя славянское на престол Великого Дворца. Я хотела защищаться и спасти брата. Но он избрал смерть. Стремится к мученичеству втуне с Евстахией? Что делать мне, неоплодотворенной, одинокой? Умирая, я не приемлю смерти, но лишь покоряюсь ей. Любодейства ж мои, – ах! – и без покаяния разрешат от них меня Теос, Иисус и Приснодева. У Управды просила я прощения и у Евстахии, и этого довольно мне!

Солибас, растроганный, произнес, раскачивая безруким станом:

– Покайся. Покайся ты, которою обладали мы и которую не оплодотворили, ибо не восхотел Теос потомства, соревнующего поколению Евстахии и Управды. Покайся, и соединимся все мы после смерти, и не пребудешь ты отдельно от нас, которые обрящут небеса Теоса, Иисуса, Приснодевы, как подобает мученикам Добра, казненным Базилевсом и Патриархом Зла!

– Нет! Нет! Не покаявшись, не сотворю я зла. Добро, по словам Гибреаса, знаменует жизнь, и Добро же ведет нас ныне к смерти. Приемлю ее потому лишь, что брат мой, простивший мне блуд мой, хочет умереть с тобой, Гибреасом и Гараиви. Он отказался, и я не могу спасти его, не могу бороться за его спасение. А если так, пускай лучше умереть мне, но без покаяния. Чисто племя славянское от всякого греха, от всякого помышления греховного. Не будет на меня гневаться за то Теос, Иисус и Приснодева!

Не слышали слов ее Евстахия и Управда. Эллинка хранила на плече символ пламенеюще целомудренный – златосеребряную красную лилию. И славянин – Царский венец свой – плоскую золотую ленту, осыпанную драгоценными каменьями. Развевались его белокурые волосы над пурпуровой хламидой, покрывавшей голубой сагион и спускавшейся до голубых портов из голубого шелка, которыми у лодыжек перехвачены были алые башмаки с золотыми орлятами. И видения проносились перед его мертвыми глазами: он зрел воинства, подобные ангелам, рухнувшим со сводами, и в бесконечности небес трубили они в золотые трубы, и безмолвно восставали пробужденные народы, не медля, извлекали мечи свои и снаряжались гремучим огнем Гибреаса, достигшим мощи. Бледные толпы бежали, покорствовавшие Злу, толпы иконоборческие, толпы могущества и силы – бежали пред людскими потоками непоколебимых демократий, Православных, иконопоклонников, обретших истинное постижение человеческих искусств, которые творились ими, начертывались, создавались. Повсюду вырастали Зеленые и в богатых кварталах преследовали они Голубых, и расточались Голубые. Небо блистало доспехами мужей, боровшихся во имя Добра, всадников славянских и эллинских – пришельцев из Верхней Азии, отмеченных своим арийским профилем – хранимых Буддою, который в сияющих тучах шествовал к Европе, братски ожидаемой Иисусом, подобно Ему, воплощавшим разумение человечеством любви. И густой дым пожара курился на четырех горизонтах мечтаемого неба и, развеваемый ветром, не скрывал зрелища городов проклятых, городов нижнеазийских, городов исаврийских, зажженных воинством учения Гибреаса.

Нервно сжимал он руку Евстахии, в то время как игумен, дыхание которого струилось по его белокурым волосам, воздымал серебряный крест и Дароносицу, и выпрямлялась со смелой осанкою Виглиница, и ожидали крушения нарфекса Солибас и Гараиви, блаженные сознанием конца, ибо отвергала покоренная Злом земля столь благочестивое учение Добра. Исчезало понемногу войско. Лишь отряд воинов остался на вымощенной площади и оцепил развалины храма, чтобы не спаслись жертвы. Приказано ли было убить их при первой же попытке бегства? Или боялся Константин V, что, согласно желанию Патриарха, Дигенис вскроет чрево Евстахии, чтобы исторгнуть ребенка, в котором видели они соперника его потомства? По крайней мере, Базилевс допускал эту возможность. Со своего трона заметил он, что жирный евнух поспешает ко храму с Кандидатами, предварительно вручив двум Спафариям Пампрепия и Палладия, чтобы засим снова ввергнуть их в недра низшей челяди. Краткое произнес тогда Базилевс приказание. Остановленный на бегу средь золотых отблесков секир и безудержной скачки Кандидатов, Дигенис отведал удар вырванного у него Константином V серебряного ключа по камилавке, надвинувшейся до самых заплывших глаз его, злых, свиноподобных. Повернулся после такого предупреждения, совсем оглушенный, весь шатаясь, с наполовину размозженным черепом.

В слабом сиянии эфирного пламени, голубого, нежно трепещущего, источаемого его истощенной ныне волей, творил Гибреас широкие знаки серебряным крестом и золотой Дароносицей. Еще раз раскинулся весь город перед мучениками.

В глубине Пропонтида синела с белыми и красными парусами своих барок, паландрий, триер. Ненавистная Святая Премудрость высилась на солнце в середине излучистых мечей с исполински переливчатыми лезвиями. Возле – надменный Великий Дворец, купола его Триклиниев, плиты вымощенных галерей, водоемы, Фиалы, блистающие Гелиэконы и покатость садов, где мелькали черные точки челядинцев. Слева Золотой Рог извивался, и воздымался берег Сикоз, направо же умолкали кварталы византийского люда. И в кварталах, населенных знатными, Голубые рукоплескали радостные со своими союзниками Белыми. А другие нападали на Зеленых и Красных, союзных им. Непрерывающими звонами гулко ударяли симандры монастырей и храмов, вместе со Святой Пречистой противных иконоборчеству. Жалостное слышалось биение Святого Мамия. Слезами сочился Калистрат. Рыдала симандра Дексикрата, и молилось своим перезвоном Всевидящее Око. Псалмы смерти возносила своей симандрой Богоматерь Осьмиугольного Креста, на которые ответствовала Владычица Ареобиндская. В стенаниях изливались над городом симандры славного Студита, Святого Трифона, Святой Параскевы, Святых Апостолов, Архангела Святого Михаила, Святого Пантелеймона и Бога–Слова, о печали и ужасе вещали в день мук, которым не могли помешать.

Сумерками повсюду окутывались улицы, вечером иссиня–зеленым, зеленоватыми тенями, как если бы опустилась на город пелена народного цвета надежды. И, лучась белеющим сиянием, замерцали многие серебряные венцы, наверное, те, что стяжал некогда Солибас в победах над Голубыми. Руки простирали их, и пальмовые ветви белели возле, и блистали кресты. Медленно понесся гимн, Акафист, воспеваемый суровыми хорами, взволнованной толпой. И воздевались руки к небесам, и летели к небесам молитвы. Вышли все Православные и все Зеленые вышли и, сами приемля удары, ободряли обреченных смерти, которых не могли спасти. Игумены показались в нарфексах иконопочитающих монастырей, неизменно звеневших горестными звонами симандр, и выпрямлялись в фиолетовых ризах и источали литургическую скорбь, простирая серебряные кресты и золотые Дароносицы и, летая, вычерчивали спирали аисты и голуби в небе цвета умирающей листвы. А потом, потом словно исполинская красная лилия вертикально восстала, и гигантский круг золотой ленты, плоской, осыпанной драгоценными каменьями замерцал и чудилось, что ввысь устремлялся с плеча Евстахии и с головы Управды символ Империи Добра и венец тайного Базилевса, и осеняют город, весь погруженный в горесть.

Страшный грохот, наконец, раздался. Разверзся свод нарфекса, дольше всего державшийся в пораженном монастырском храме, раскололся под ударами таранов, под снарядами баллист и катапульт, расщемленный крюками, косами, баграми. Накренился, повис, рухнул, похоронив, убив Управду, Евстахию, Солибаса и Гараиви, Гибреаса с серебряным крестом и золотой Дароносицей, отбрасывавшими отсветы неуловимые и, наконец, Виглиницу, так и не покаявшуюся, умершую с упрямством варварки, для телесности скорее созданной, чем для возвышенно духовного учения Добра, которое, если б не потерпел гремучий огонь неудачи, предназначено было внедрить в возрожденной Империи Востока племена эллинское и славянское, воздвигшие почитание икон, порожденных продолжающими жизнь искусствами человеческими – племена, приявшие духовное наследие Будды арийского, вновь воплотившегося в лице семитического Иисуса, белокурого, изможденного и милосердого, как бы ни тщились превратить его могущественные и сильные в истинного бога Зла!