Ах, птица-тройка, перестройка! (фрагмент)

2

К пятнадцати часам я не успел, опоздал на полчаса. В последнее время в нашем городе почему-то подозрительно часто стали выходить из строя трамваи. Не иначе диверсия со стороны противников перестройки, гласности и демократизации… Испортится один трамвай — и все движение застопорится на неопределенное время. Горожане становятся заложниками научно-технического прогресса. Самые терпеливые пассажиры уныло ждут, когда можно будет ехать дальше. Другие нервничают, ругаются между собой и с водителем, словно от него что-то может зависеть. И в конце концов, махнув рукой на все, идут пешком. Или с равной долей успеха штурмуют автобусы и троллейбусы…

Когда я пришел на факультет, то думал, что собрание давно уже идет. И не только идет, но и близится к концу.

Оказалось, что я не только не опоздал, но и пришел слишком рано — народ только собирался. На первом этаже, перед входом в десятую аудиторию самую просторную и самую холодную на факультете — стояли столы, за которыми сидели девушки-старшекурсницы. Оказалось, что, прежде чем войти в «десятку», нужно зарегистрироваться. То есть отметиться.

Засвидетельствовать свою явку…

Изумленный таким нововведением (я хорошо помнил, что в прошлом году обошлись без ненужной бюрократии), я подошел к столу, за которым по-хозяйски расположилась Светлана Егоркина, студентка четвертого курса, которая в этом году командовала нами в колхозе, и самым небрежным тоном, на который был способен, поинтересовался:

— Где проходит регистрация прибывающих на съезд советов первых народных депутатов?

— Кончай хохмить, — строго фыркнула на меня Светка. Видимо, она была не в духе. — Ты на собрание?

— Что-то ты злая сегодня, — заметил я. — Муж, что ли бросил?

О муже я спросил просто так, чтобы посмеяться. Мужа у Егоркиной не было.

Пока не было… Однако по сведениям, поступавшим из источников, заслуживающих доверия, свадьба Егоркиной была не за горами.

— Иди к черту, — дружески посоветовала мне Светлана. — В колхозе от твоих шуточек никому покоя не было, и сейчас за свое…

— Так ведь за свое, а не за чужое, — сказал я. — И чем плохи мои шутки?

По-моему, смех продлевает жизнь.

— А кому-то сокращает, — попыталась подвести черту Светлана.

— Значит, я могу отсюда уйти? — спросил я.

— Можешь, — подтвердила Светлана. И добавила: — Только сначала запиши фамилию, курс и группу. И поразборчивей.

Покончив с бюрократическими формальностями, я двинул в «десятку».

Аудитория была уже почти заполнена. На передних местах, ближе к трибуне, чинно расположились старшекурсники. В центральных рядах компактно сидело несколько девочек из 25-й группы — Танька Кедрина, Ленка Зверева, Леночка Корнилова со своей неразлучной Мариной Федосеевой, Светка Шепилова и Ленка Хрусталева. Все шесть что-то озабоченно строчили в общие тетради.

Наверное, списывали конспекты.

Проходы между рядами были уже заняты, так что протиснуться к 25-й группе не представлялось возможным.

Но нет худа без добра. На «камчатке», уже оккупированной первокурсниками, еще оставались свободные места. Я расположился с самого края, поближе к двери, чтобы, когда надоест балаган, быстро слинять.

Рядом со мной сидела какая-то девушка с первого курса, читавшая «Энеиду».

Впрочем, это было только мое предположение. С таким же успехом я мог сказать, что она читала «Одиссею» или «Илиаду». Или любое другое произведение, включенное в программу по античной литературе.

Преисполненный высокомерия к своей соседке (для меня античная литература была давно уже пройденным этапом — на экзамене по «зарубежке» я получил законную пятерку), я достал из дипломата прихваченный из дома «Поселок» Кира Булычева, новый роман любимого писателя-фантаста, с большим трудом приобретенный в «Букинисте» через книгообмен, — и погрузился в чтение.

Динамически развивающийся сюжет настолько увлек мое внимание, что я не услышал, как открыли комсомольское собрание. Когда я оторвался от книги, то увидел, что за стоящим на высоком подиуме столом, покрытым традиционной красной скатертью, восседало пять человек: ВЯК, Иннокентий Власович Фоменко — декан факультета, три студентки-пятикурсницы. Перед ВЯКом стоял графин с водой. Очевидно, он (ВЯК, а не графин, конечно) играл роль председателя. Правое место рядом с ВЯКом пустовало. За обшарпанной деревянной кафедрой с выцветшим советским гербом стояла секретарь комсомольского бюро факультета и, не отрываясь от спасительной бумажки, заупокойным голосом вещала: «мы добились определенных успехов…», «мы провели целый ряд мероприятий…», «однако несмотря на определенные успехи…», «отдельные недостатки не дают нам…», «мы будем и впредь вести борьбу за перестройку…», «против негативных явлений в жизни филологического факультета…» Словом, докладец был еще тот. Если бы в аудитории в это время летали мухи, они наверняка бы сдохли. Очевидно, это и был отчет о проделанной работе. И, что самое занимательное, мне показалось, что он слово в слово повторял то, что мне (да, думаю, и не только мне) приходилось слышать на школьных комсомольских собраниях.

Различие было несущественным: сейчас были добавлены всего два новых слова — «перестройка» и «гласность». Но контекст, в котором употреблялись эти два слова! У любого нормального человека — не филолога! — от услышанного волосы мгновенно встали бы дыбом. Как вам такие перлы изящной словесности:

«Мы все как один должны помогать партии двигать вперед перестройку, бороться за демократизацию и гласность. Наша помощь партии должна заключаться в отличной учебе и активной общественной работе на благо страны. Студенты филфака должны взять на себя повышенные обязательства сдавать сессию только на «хорошо» и «отлично». Отличной учебой студенты будут крепить перестройку!»

Слушать такие высокоумные речи лично мне было смешно. А главное — до зевоты скучно. И такого мнения придерживался не только я. Великолепный по изяществу слога спич секретаря комсомольского бюро внимательно слушали процентов десять аудитории — в основном те, кто не запасся заблаговременно интересной книгой. Или кому не с кем было обсудить личные проблемы.

По всей видимости, именно обсуждением личных проблем и занимались сейчас девушки из 25-й группы. Я хорошо видел, что Ленка Зверева что-то рассказывает сидящей рядом с ней Леночке Корниловой и Маринке Федосеевой.

Вероятно, что-то смешное, потому что через короткие промежутки времени Леночка и Маринка прыскали. Лицо Ленки Зверевой при этом оставалось совершенно невозмутимым. Танька Кедрина о чем-то увлеченно беседовала со своей подружкой Светкой Шепиловой. Ленка Хрусталева что-то писала.

Словом, все были при деле.

Наконец секретарь комсомольского бюро кончила читать свой доклад. Вопреки моим ожиданиям, окончание доклада не было встречено бурными продолжительными аплодисментами, переходящими в несмолкаемую овацию. В аудитории раздался вздох облегчения — словно паровоз спустил пары.

Докладчица аккуратно сложила листочки своей шпаргалки и степенно сошла с трибуны, заняв место во главе стола президиума, рядом с Кузькиным.

— Кто-нибудь хочет высказаться по существу вопроса? — спросил ВЯК, не вставая.

Ответом ему было гнетущее молчание. Высказываться по существу вопроса никому не хотелось. Большинству присутствующих хотелось поскорее завершить это скучное мероприятие, именуемое комсомольским собранием, и заняться куда более важными делами.

— Значит, прений по докладу открывать не будем, — резюмировал Кузькин. — Тогда переходим ко второму вопросу повестки дня. Слово имеет…

— Погодите! — раздался звонкий девчоночий голос рядом со мной. Это была первокурсница, читавшая что-то античное. — Я хочу сказать…

— Мы уже перешли ко второму вопросу, — торопливо заметил Кузькин, которому, видимо, тоже хотелось поскорее все закончить.

— А я хочу сказать, что… — не унималась девушка.

— А этот как народ решит, — демократично прервал первокурсницу Кузькин, справедливо полагая, что уставший народ будет целиком на его стороне.

Однако когда поставили вопрос на голосование, выяснилось, что народ не оправдал ожиданий Кузькина, и слово первокурснице было предоставлено.

Кто мог знать в тот момент, что это решение перевернет жизнь всего факультета!..

Девушка осторожно, стараясь не побеспокоить меня, протиснулась между моим стулом и задним столом и вышла за дверь, покинув «десятку». Но не навсегда. Спустя несколько секунд она снова оказалась в аудитории, войдя через другую дверь, ближайшую к президиуму. И, быстро перебирая полными длинными ногами, более чем наполовину открытыми мини-юбкой, подошла к трибуне.

— Я хочу сказать вам вот о чем, — начала длинноногая первокурсница. — Я сейчас на первом курсе… Я на факультете два месяца… И я думаю… То, что нам сейчас прочитали по бумажке, нельзя воспринимать всерьез… Это не отчет комсомольского бюро, это… Не знаю, как сказать…

— Не знаешь, так заткни фонтан, — крикнул кто-то с места.

— Тише, товарищи! — сказал Кузькин. — Продолжайте, — это относилось уже к девушке.

— Да, я хочу сказать… Я здесь новый человек, учусь всего два месяца…

Но мне кажется… Не только мне… Нам кажется, что на факультете отсутствуют нормальные человеческие отношения между студентами и преподавателями… Здесь царит неприятная, душная атмосфера… А в докладе говорится о сотрудничестве между администрацией и студентами… Но это только на бумаге…

— Короче, Склифосовский, — снова раздался чей-то выкрик с места. Еще кто-то оглушительно свистнул. Кузькин постучал карандашом по стакану с водой.

— Продолжайте, — проговорил он, — если, конечно, вам есть что сказать.

— Мне есть что сказать, — резко бросила девушка, развернувшись всем телом в сторону президиума. — Я вот что хочу сказать: с первого дня нам твердят о перестройке. Но это только слова. Пустые слова. И в «Слове» тоже одни слова. Но мы все видим, что у нас нет никакой перестройки! Филфак это застойное болото! Вот что я хотела сказать…

Закончив, девушка выскочила из-за трибуны, словно боялась, что за ней погонятся, и стала пробираться на свое место через всю аудиторию. Видимо, запамятовав от волнения, что путь на трибуну лежал у нее через коридор.

Впрочем, девушка не прогадала. Несколько рук протянулось ей навстречу, и на все она ответила пожатием. Видимо, у нее были единомышленники… В «десятке» поднялся шум, который, впрочем, никак не относился к возмутительнице спокойствия. Все шумели, потому что надоело битый час сидеть без движения и требовалась небольшая разрядка.

Девушка вернулась на свое место, сияя от радости. И снова ей пришлось пожимать протянутые руки.

Она пожимала руки и улыбалась. Наверное, чувствовала себя триумфатором, с победой вернувшимся в Рим.

А с «камчатки» неслось:

— Молодец, Наташка!

— Правильно сказала!

— Держись, мы с тобой!

Я придвинулся поближе к триумфаторше Наташе и язвительно сказал:

— За тобой прилетит черный воронок…

— В смысле? — вскинула она красивые брови и устремила на меня взор голубых, как южное море, глаз. Красивая девушка, однако. Глаз, что ли, на нее положить?

— О, святая простота! Думаешь, такие выступления здесь прощают?

— А что мне будет? — в морских глазах Наташи я заметил испуг.

— Расстреляют как врага народа. А потом лет через пятьдесят реабилитируют.

Посмертно…

Девушка промолчала, и я не понял, как она отреагировала на мою подколку.

— Товарищи студенты! — поднял руку ВЯК, успокаивая шумевший зал. Внимание! То, что вы сейчас слышали, есть самая настоящая демагогия! последнее слово Кузькин произнес по слогам, отбивая ребром ладони по столу. — И я думаю, не стоит всерьез рассматривать подобные заявления, которые — я в этом уверен — как следует не обдуманы. Ибо как может судить об университете человек, проучившийся здесь без году неделю? В данном выступлении я вижу только одно: желание приобрести дешевый политический авторитет. С чем я, секретарь партбюро, никак не могу согласиться!

— Она правильно говорила! — прозвенел фальцет за моей спиной. Я обернулся.

Поверх стола примостился высокий худощавый парень с безобразной щетиной.

Точь-в-точь уголовник из детективных фильмов.

— Она права, и все об этом знают. Только все молчат…

— Я знаю только одно, проговорил Кузькин, — что на факультете отвратительное положение с успеваемостью. Студенты разболтаны донельзя.

Почти половина студентов сдала прошлую сессию на «удовлетворительно». А в ректорате с нас снимают стружку: «Почему на филологическом факультете такое положение с успеваемостью? Кого вы готовите? Ваших выпускников нигде не хотят брать на работу!» Вот что мы вынуждены слушать по вине студентов.

И это горькая правда. Мы выпускаем отвратительных специалистов.

Антиспециалистов. Некомпетентных молодых людей и девушек.

— А вы не подменяйте понятий, — не сдавался первокурсник с внешностью уголовника. — Мы вам говорим, что на факультете царит застой. Болото. Идет холодная война между кафедрами, от которой страдают студенты, которым нет дела до ваших распрей.

— Молодой человек! — раздраженно проговорил Кузькин. — Вы зачем поступали в университет? Учиться или заниматься разлагающей демагогией?

— Конечно, учиться, — спокойно, но твердо ответил первокурсник. — Но для того, чтобы нормально учиться, нужны соответствующие условия. А их здесь нет.

— Молодой человек! — повысил голос Кузькин. — Кстати, как ваше имя?

— Юрий Домбровский. Одиннадцатая группа.

Кузькин криво улыбнулся. Зал по-шмелиному загудел.

— Это не вы случайно написали «Факультет ненужных вещей»? — с издевкой поинтересовалась какая-то девушка с пятого курса, сидевшая впереди меня.

Ее лицо было покрыто прыщами, что делало девушку похожей на отвратительную жабу.

— На провокационные вопросы не отвечаю, — с достоинством парировал Домбровский, чем вызвал у сидевших рядом бурный смех.

Сидевшие ближе к президиуму не слышали этого короткого диалога и потому не поняли причину смеха. Кузькин грозно нахмурился и постучал карандашом по графину, требуя тишины.

— Так вот, Юра, — сказал он. — Вы на факультете без году неделя, совсем ничего не знаете, а уже пытаетесь насадить свои порядки.

— Я ничего не хочу насаждать, — спокойно, однако с достоинством ответил Юрий. — Я хочу лишь обратить внимание на некий устоявшийся порядок вещей, при котором студенты лишены элементарных человеческих прав, не говоря уже о том, что преподаватели относятся к студентам как к людям второго сорта.

Первокурсники на «камчатке» ободряюще загудели.

— Молодец, Юрка! — крикнула девушка с вызывающе разукрашенным лицом, которую для себя я уже окрестил Куртизанкой.

— Жми, не бойся, мы с тобой! — хрипло прокричал парень, у которого было лицо начинающего алкоголика.

— Мы тебя поддержим! Не бойся! Давай! — неслось отовсюду.

Кузькин, который, видимо, понял, что ситуация грозит вырваться из-под его контроля, медленно поднялся из-за стола. И, опустив тяжелый, прибивающий к земле взгляд, произнес, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и миролюбиво:

— Если, Юрий, вы хотите сказать что-либо по существу, то попрошу вас подняться сюда. Пусть все вас видят…

— А ему и там неплохо! — крикнул кто-то.

— Вот именно, что неплохо, — раздался другой голос. На этот раз женский. — Все они смелые, когда сидят на «камчатке»…

— А я вообще не понимаю, о чем можно говорить, — возмущенно проговорила, обращаясь ко мне, старшекурсница, похожая на жабу. По-моему, этому Домбровскому вообще не стоит давать слово.

— По-моему, тоже, — согласился я.

Да, если говорить честно, мне с самого начала не понравился этот самоуверенный первокурсник. Молодой он еще, зеленый, и не может знать того, что уже известно любому второкурснику. В первую очередь, не стоит быть таким самонадеянным. Ведь, по сути дела, первокурсник пока еще не был студентом. Это должна была выяснить первая — зимняя — сессия. Если ты успешно выдержал бесчисленные зачеты и экзамены — то ты автоматически «посвящаешься» в студенты. Если не повезло и ты сошел с дистанции, то есть, говоря простым языком, завалил сессию, значит, не судьба тебе стать студентом. А успех или неуспех на сессии зависит от слишком большого числа факторов, о наличии которых зеленый первокурсник еще не подозревает.

Поэтому любому новичку самое лучшее — это до поры до времени затаиться и не высовываться. Не дразнить зверей в лице администрации факультета. А этот парень с чрезвычайно громкой фамилией сознательно идет на конфликт не только с администрацией, но и с партийным бюро. А это уже, как говорится, наверняка чревато вполне предсказуемыми последствиями. Завалят тебя, Юрочка, на первой же сессии…

Тем временем Домбровский подошел к трибуне и вскинул правую руку к потолку, призывая к тишине — зал, воспользовавшись паузой, снова по-пчелиному загудел.

Я убрал в дипломат Кира Булычева — меня всерьез заинтересовало, чем завершится столь нетрадиционное продолжение так тривиально начавшегося комсомольского собрания. События, по-моему, грозили принять совершенно фантастический оборот…

— Товарищ Кузькин выразился в том смысле, — начал Юрий, — что я-де на факультете без году неделя и потому должен молчать. А мне кажется, что я свободный человек, полноправный гражданин Советского Союза, и потому не обязан спрашивать разрешения, чтобы сказать, о чем я думаю. В конце концов, в нашей стране объявлена демократия и гласность, поэтому зажим критики надо рассматривать как действия, направленные против политики партии…

На десятую аудиторию внезапно упала напряженная тишина. Смолкли разнообразные разговоры, были отодвинуты в сторону интересные книги, отложены недописанные конспекты. Не стало слышно скрипа столов и шума передвигаемых стульев. Почти четыре сотни пар глаз внимательно следили за реакцией ВЯКа на слова Юрий Домбровского. Такого еще не было в этих стенах — чтобы студент-первокурсник обвинял секретаря партбюро в антипартийной позиции! Даже умудренные жизненным опытом пятикурсники впали в оцепенение, не понимая, что же случилось. И какие теперь меры предпримет грозный Вольдемар Ярополкович к зарвавшемуся первокурснику? Тревожная тишина висела в воздухе, готовая в любой момент оглушительно взорваться.

Однако взрыва не случилось. Кузькин — чело мрачнее грозовой тучи! почему-то молчал. А Домбровский, видя, что его не спешат прервать, продолжал:

— Я вышел на эту трибуну совсем не для того, чтобы критиковать администрацию факультета. У меня есть конкретное предложение. Вот мы сейчас заслушали бездарнейший отчет комсомольского бюро. Я слушал его внимательно, однако, честно говоря, ничего не понял, кроме общих фраз, которые не несут ровным счетом никакого смысла. Так происходит везде, не только у нас. И у меня возникает резонный вопрос: почему все комсомольские собрания — в школах, на предприятиях, в вузах — проходят скучно и однообразно, по одной схеме, так что, побывав один раз на этом мероприятии, в следующий раз туда не захочется идти? И ведь действительно комсомольцы не ходят на собрания, потому что они знают, что собрания лично им ничего не дадут. Почему было сорвано собрание на прошлой неделе? Да потому, что отчетно-выборное собрание превратится в обычную пустую говорильню…

— Регламент пять минут, — подал нервный голос Кузькин. Он слушал Юрия очень внимательно. — У вас осталось тридцать секунд.

Юрий повернулся в сторону президиума:

— Извините, Вольдемар Ярополкович, но, насколько я знаю, у нас сейчас проходит комсомольское собрание. И вести его должен секретарь комсомольского, а не партийного бюро.

Снова нависла тревожная тишина. Сказать такое самому Кузькину!.. Бедный, бедный Юрочка Домбровский… Он так и не понял, на кого поднял руку…

Теперь ему точно несдобровать, как пить дать, повторит незавидную судьбу своего знаменитого однофамильца-писателя…

Однако гроза, слегка подув ветром тревоги, почему-то прошла стороной.

Кузькин не начал метать, подобно Зевсу, громы и молнии. Он выглядел совершенно спокойным, однако было ясно, что гроза ушла ненадолго и придет время пролиться очистительному ливню, с громами и молниями. Кузькин был готов дать бой…

— Член КПСС имеет право присутствовать на комсомольском собрании, Юра, — спокойно сказал ВЯК.

— А я не отнимаю у вас такого права, — хладнокровно заметил Юрий. Сейчас он был народным трибуном, почти вождем, и это чувствовали все, кто находился в аудитории. Пожалуй, предложи он сейчас свою кандидатуру на пост секретаря комсомольского бюро, его выбрали бы единогласно. Но долго ли продлился б его триумф — известно только товарищу Кузькину. Когда неразумная пташка взлетает очень высоко, падать бывает очень больно, потому что соломки никто предварительно подстилать не будет. Вождей у нас любят, когда они сильны. А падший вождь будет распят его же прежними сторонниками.

— Я не отнимаю у вас такого права. Вы приписываете мне слова и мысли, которых я никогда не говорил. Вольдемар Ярополкович, я всего лишь сказал, что вы не имеете законных оснований, чтобы вести комсомольское собрание.

— Вы опять ошибаетесь, Юра, — сказал ВЯК. Мне показалось, что его голос прозвучал не очень уверенно. Всемогущий секретарь партбюро Кузькин, гроза неуспевающих и излишне свободомыслящих студентов, казалось, растерял свой прежний кураж и занял глухую оборону. Надолго ли? Не может быть, чтобы Кузькин признал свое поражение в споре с каким-то выскочкой первокурсником. ВЯК мне совсем не нравился, однако сейчас я был целиком на его стороне.

— Не надо считать меня извергом или монстром, — продолжал Кузькин, — а также кровавым узурпатором и врагом партии и перестройки. А такие речи давно уже гуляют по факультету…

— Я этого не говорил, — отчего-то смутился Юрий. Неужели сам испугался своей смелости?

— Вы не говорили, так другие утверждают, что я ретроград и враг перестройки. В этой связи я хочу заявить вполне официально, — Кузькин поднялся из-за стола и продолжил, не переставая рубить воздух правой рукой: — я заявляю вполне официально, что подобные разговоры есть очернительство меня как секретаря партбюро и плохо прикрытая демагогия. И даже хуже, чем демагогия. На факультете действительно сложилась очень сложная обстановка, и вы, Юра, в силу своей молодости, еще недостаточно во всем разобрались. И мне кажется… нет, я уверен, что ваше серьезнейшее выступление инспирировано теми, кому не по душе политика нашей партии. Вы, Юрий, попали под вражеское влияние и поете с чужого голоса. Не стоит, Юрий, поддаваться на провокации. Не надо быть ребенком, пора начинать ориентироваться в сложной политической обстановке. А в вас, Юрий, до сих пор играет ребячество. И это ребячество только вредит вам, делая вас заложником чужих игр. И вы, запутавшись, начинаете лить воду на мельницу врагов партии и перестройки. И это очень прискорбно… Что же касается того, что я сижу в президиуме и веду собрание, — словно подтверждая свои слова, Кузькин сел на свое место, — то это тоже не соответствует действительности. Я и уважаемый Игорь Викторович сели в президиум по предложению секретаря комсомольского бюро. Думаю, я вас убедил…

— Почти убедили, — согласился Юрий. Однако мне показалось, что он не верил в искренность Кузькина. Как, впрочем, и я. Уж если говорить о демагогии, то самым первым демагогом можно считать самого Кузькина.

— И что ВЯК с ним цацкается, — проворчала пятикурсница с жабьим лицом. — Согнать пора с трибуны, чтобы не занимал чужое время, раз свое не ценит.

— Это не совсем демократично, — сказал я.

— Ты что, его поддерживаешь? Первака этого? — с подозрением осведомилась Жаба.

— Вот еще! Я воздерживаюсь, — дипломатично ушел я от прямого ответа.

— А если потребуется применить комсомольскую принципиальность? поинтересовалась Жаба.

— Посмотрим, как обстоятельства сложатся, — дипломатично ответил я.

Пятикурсница с жабьим лицом неудовлетворенно пожала плечами и отвернулась.

Жест был слишком многозначительным, чтобы правильно истолковать его смысл.

Будто ей было трудно выразить свои мысли простыми человеческими словами…

Я снова обратил свое внимание на сцену, где разворачивался необычный спектакль. «Взгляд» бы сюда, они бы такой репортаж сделали…

— У меня есть конкретное предложение, — сказал Юрий. — Мы заслушали общий отчет, и теперь я хотел бы предложить заслушать каждого члена бюро, который отчитается за работу в течение года.

— Это невозможно, — подала тихий голос секретарь бюро.

— Почему?

— Мы не готовились. Да и не было никогда такого…

— Пора ломать застойные стереотипы, — сказал Юрий. — Я предлагаю немного отступить от повестки дня и перед тем, как приступить к выборам нового состава комсомольского бюро, вызвать весь прежний состав бюро и устроить пресс-конференцию.

— Какую еще пресс-конференцию? — недовольно спросила секретарь бюро.

— Обыкновенную. Пусть каждый, у кого возникли вопросы к работе бюро, задаст их и получит ответ, что называется, из первых рук. В этом есть и другой плюс: выслушав ответы на вопросы, мы тем самым сможем дать верную оценку работы бюро. У меня все.

Юрий покинул трибуну и отправился на свое место. Раздались жидкие аплодисменты. И снова, воспользовавшись паузой, студенты завели разговоры, весьма далекие от повестки дня комсомольского собрания: кто как на кого посмотрел, кому что из тряпок или косметики удалось достать, кто жаловался на субъективный подход при оценке ответа на экзамене по диалектическому материализму преподавателем Осипманом…

А в президиуме произошло замешательство. Кузькин что-то сказал секретарю комсомольского бюро, затем что-то спросил у декана. Декан пожал плечами и что-то ответил. Секретарь комсомольского бюро закивала головой. Как мне показалось, излишне подобострастно. Кузькин снова о чем-то спросил у нее, и секретарь обратилась к двум девушкам — членам президиума. По-видимому, «власть имущие» сумели прийти к единому мнению, так как секретарь бюро поднялась из-за стола и, призвав народные массы к спокойствию, громко сказала:

— От комсомольца Юрия Домбровского, студента первого курса, поступило предложение: провести пресс-конференцию комсомольского бюро. Ставлю данный вопрос на голосование: кто «за»? «Против»? «Воздержались»?

Как ни странно, большинство высказалось за пресс-конференцию. Я же по принципиальным соображениям в голосовании не принимал. Этот принцип я взял на вооружение еще в школе, еще будучи восьмиклассником, когда вдруг понял, что все решения принимаются единогласно, потому что все уже решено заранее «наверху». Голосовать «за» — значит, уподоблять себя серой бесцветной массе. Голосовать «против» — себе дороже. А воздерживаться мне вообще не хотелось. Мой голос не примут во внимание. Так что лучше совсем не голосовать. Особенно если садишься на «камчатке», а не в первом ряду…

— Предложение Домбровского принято большинством голосов, — подвела итог секретарь бюро. — Просьба членам бюро подняться. Желательно со своими стульями.

«Десятка» пришла в движение и стала похожа на разворошенный муравейник.

Заскрипели на разные голоса столы и стулья. Почти половина аудитории поднялась с мест, давая возможность членам бюро подняться на сцену. Держа над головами стулья, они бочком пробирались через живые лабиринты людей, столов и стульев. Одна девушка споткнулась и брякнулась вместе со стулом, что вызвало еще большее оживление.

Девушка с жабьим лицом тоже оказалась членом комсомольского бюро.

Через несколько минут шестнадцать человек заняли все свободное пространство сцены, полукругом вокруг президиума. Среди них я увидел множество знакомых лиц. Одних — например, Катьку Осоцкую с третьего курса или Машку Серегину с четвертого — я знал более или менее хорошо. Другие например, Андрей Разин (нет, не из «Ласкового мая», просто однофамилец) или Инна Краснова — давно примелькались в стенах факультета. Были и три человека с моего курса.

Но особенно меня удивило, что в число «бюрократов» попала одна третьекурсница, которая в этом году была вместе со мной в одном колхозе.

Ее имени, как это бывало у меня часто, я не знал. То есть знал, конечно, но забыл. Я называл ее — и за глаза, и в глаза — Блатной Берет, и она не обижалась. Почему я дал ей такое странное прозвище? Просто в колхозе она выходила на поле в несколько вульгарном кепи, вечно сдвинутом на самый лоб. Если к этому прибавить угрюмую телогрейку и высокие мужские сапоги, то она была очень похожа на представительницу преступного мира, каким я знал его по телефильмам.

Однако эта девушка только внешне выглядела «блатной». На самом деле в этой беловолосой девушке с острым лицом не было ничего от тех вульгарных девиц, которые встречаются не только в детективных романах, но и в реальной жизни. Блатной Берет была, что называется, «своим в доску парнем» и умела не только сама веселиться, но и веселить окружающих. Она запросто травила анекдоты, которых знала великое множество, и была незаменима в нашей компании. Своим весельем она скрашивала наши тяжелые трудовые будни, когда после длинного рабочего дня ныла спина, подкашивались ноги и не слушались руки.

А по вечерам Блатной Берет садилась на пенек у нашего Богом забытого пристанища, посещаемого разве что представителями деревенской молодежи, брала в руки гитару и пела лиричные, душевные песни…

Секретарь комсомольского бюро представила нам одного за другим членов бюро, указывая обязанности каждого. Я не очень удивился, когда узнал, что Блатной Берет зовут Леной (у нас полфакультета Лены, и откуда их столько берется?), но меня поразило, что в комсомольском бюро она занимала далеко не маловажный пост. Лена Блатной Берет заведовала учебным сектором, а так как, по мнению Кузькина, отличная учеба является единственным ощутимым вкладом студентов в революционную перестройку, то он предложил, а секретарь комсомольского бюро поддержала (или наоборот — она предложила, а Кузькин поддержал?) идею первым заслушать заведующего учебным сектором.

Блатной Берет вышла к трибуне, и на нее началась самая настоящая атака.

Студенты, почувствовав, что члены комсомольского бюро оказались на какое-то время в их полной власти, обрушили на бедную голову Лены целую артиллерийскую канонаду вопросов. Причем спрашивали отнюдь не для того, чтобы получить исчерпывающий ответ, а исключительно с целью «срезать» сбить отвечающего с толку, загнать в угол и там добить.

То есть большинству аудитории хотелось поиздеваться над беззащитной девушкой Леной, которая на свою голову когда-то дала согласие возглавить учебный сектор.

Шум в «десятке» стоял невообразимый. И, воспользовавшись «шумовой завесой», к выходу потянулось еще несколько человек. Среди них были Леночка Корнилова и Марго Федосеева.

Когда девушки проходили мимо меня, я осторожно попридержал Леночку за локоть:

— Куда намылились, радость моя?

— Ой, Андрюша, — тоненьким голоском пропела Леночка. — Я домой… Здесь очень скучно и неинтересно.

— Скучно — это я согласен, но насчет «неинтересно» с тобой не соглашусь.

Посмотри, какие дебаты развернулись…

— Значит, ты остаешься?

— Я бы с удовольствием слинял, — ответил я, — но меня останавливает совсем не комсомольская совесть, а желание узнать, чем все закончится. Так что пишите письма…

— Ой, завтра расскажешь, Андрюша? — пропела Леночка. — Ладно?

— Посмотрю на твое поведение, — ответил я.

— Да ну тебя! — Леночка сделала обиженное лицо. Однако карие глаза девушки, добрые и по-детски широко распахнутые в мир, дружелюбно смотрели на меня.

Леночка мне очень нравилась. Что-то в ней было необычное. Несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась большим ребенком, и в начале эта детскость мне в ней не понравилась. Помню, год назад, в колхозе, мы вместе ходили на ферму за молоком, и Леночка Корнилова показалась мне круглой дурой.

Правда, теперь мое мнение о ней изменилось самым кардинальным образом. В первую очередь благодаря Ленке Зверевой, которая, что называется, «открыла мне глаза» на Корнилову. Ну, и я сам постоянно наблюдал за ней, так что мог сделать некоторые выводы.

И чем больше я наблюдал за Леночкой, тем сильнее чувствовал, что медленно, но верно влюбляюсь в эту необычную девушку. Добрую, чуткую, безобидную, похожую на небесного ангела, случайно оказавшегося на нашей грешной Земле…

— Тогда и тебя «да ну», — ответил я Леночке в тон.

Она дружелюбно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Ушла вслед за своей подругой Марго, которая почему-то не приняла участия в нашем разговоре. Чем, признаться слегка меня удивила: Марго была очень словоохотливой девушкой, любила поговорить на разные темы. Но чаще всего без темы. И что удивительно, меня совсем не раздражала ее болтовня. Даже наоборот, мне почему-то нравилось разговаривать с ней…

А тем временем пресс-конференция комсомольского бюро вступила в новую стадию. Из средних рядов поднялась высокая девушка, одетая в ярко-красный вельветовый костюм, и поинтересовалась у Лены Блатной Берет, чем занимается учебный сектор. Лена ответила, что после каждой сессии в факультетской стенгазете «Слово» дается анализ успеваемости, вывешиваются статистические таблицы — соотношение «неудов», «удов», «хоров» и «Отлично» по каждой группе. Более того, совместно с УМК, УВК (что обозначали сии аббревиатуры, я так и не понял — Лена их не расшифровала) выпускаются ежемесячные приложения к «Слову», своего рода «Молнии», в которых «пропесочивают» нерадивых студентов, в основном прогульщиков.

— И это все? — удивленно спросила девушка в вельветовом костюме.

— А что вы можете предложить сами? — спросила Лена.

И тут неожиданно для всех слово взял Александр Степанченко, мой одногруппник.

— По-моему, — глубокомысленно начал он, подражая манере разговора Фомченко, — учебный сектор должен работать не раз в месяц, а ежедневно.

По-моему, учебный сектор обязан держать руку на пульсе всего, что происходит на факультете. Быть в курсе того, чем живут студенты. Ибо вполне возможно, что студент, которого мы сейчас дружно клеймим как прогульщика и приклеиваем к нему ярлык «хвостиста», в этот момент больше нуждается в моральной поддержке со стороны комсомольского бюро и учебного сектора. Потому что мы, студенты, живые люди, у нас могут быть личные проблемы. Вот и представьте — у человека несчастье, а вы его беретесь «пропесочивать». То есть сыплете соль на еще живую рану.

— Если так рассуждать, — заметила соседка Степанченко, весьма дородная девица то ли с четвертого, то ли с пятого курса, — то мы должны всех хвостистов и неуспевающих гладить по головке. Впрочем, так и делается.

Студенты знают, что наш декан — очень демократичный человек, и эти беззастенчиво пользуются. В плане самокритики могу сказать, что сказанное выше относится и ко мне тоже.

— А при чем здесь декан? — громко поинтересовался мужской голос.

— Неужели вы ничего не понимаете? — усмехнулась дородная студентка. С нее бы картины писать Кустодиеву какому-нибудь. — Вот возьмем нашу группу…

На летней сессии у нас было десять «неудов» по русской литературе. После первой пересдачи неуспевающих осталось всего пять. А теперь нет ни одного.

«Неуды» превратились в «удовлетворительно». Среди нас были и такие оригиналы, которые ходили сдавать по три-четыре раза, и не мытьем, так катаньем добивались положительной оценки. Разве это порядок? Если бы я не знала, что наш декан порядочный человек, то я бы решила, что кому-то выгодно, чтобы у нас на факультете учились случайные люди. Помню, при прежнем декане все было по-другому…

— Кто-то, я вижу, соскучился по твердой руке, — вполголоса заметила сидящая впереди меня пятикурсница Лена Рудина. Мать Лены работала на кафедре общего языкознания и на первом курсе вела у нас латинский язык.

Правда, экзамен у нас принимал Варазин, и это было, с одной стороны, мучительно, потому что Варазин был холостым и имел возможность гонять студентов по своему предмету до посинения. А с другой стороны, было очень весело, особенно когда уже начали сгущаться сумерки и нас всех чуть не закрыли в аудитории…

— Сейчас я выдам ей, что о ней думаю, — сказала Лена Рудина.

Однако ее опередили. Секретарь комсомольского бюро проворно, как молодая козочка, соскочила со своего места и стремглав кинулась к трибуне, словно боялась растерять мысли.

— Я буквально на два слова, — сказала она, задыхаясь. — Прошу понять меня правильно… Уж если речь зашла об успеваемости, то я хочу отметить, что комсомольское бюро ведет непрерывную работу с отстающими. Заведующий учебным сектором это подтвердит… И уж если речь зашла о декане…

Прозвучало противопоставление прежнего декана и декана нынешнего. Дескать, при прежнем декане, Кострове, все было по-другому. Да, я согласна, по-другому. И большинство старшекурсников хорошо знают, как. Был «белый террор». Студенты жили в страхе перед сессией, потому что знали, что будет оцениваться что угодно, но только не знания. Преподаватели «топили» не тех, кто плохо знал предмет, а тех, на кого указывало партбюро. Убирали тех, кто имел независимое суждение. И мы знали: чтобы без помех закончить университет, нужно молчать. Не болтать лишнего, не выступать. Даже в узком кругу, потому то в каждой группе был свой стукач. Да, я отвечаю за свои слова! — повысила голос секретарь комсомольского бюро, пытаясь перекричать шум, возникший после ее слов. — И я хорошо помню свои ощущения на первом курсе… Да и ты, Ира, — обратилась она к дородной девахе, которая скучала по твердой руке, — разве не помнишь, когда… Нет, не буду выносить сор из избы, это личное… Так вот, с приходом нового декана атмосфера на факультете буквально преобразилась, студенты перестали бояться сказать лишнее слово, забыли, что у стен бывают уши… Мы почувствовали себя людьми. Так что не стоит звать нас в прошлое. Сейчас пришла другая эпоха, коммунистическая партия Советского Союза объявила перестройку, началось революционное обновление всех сторон общественной жизни, и это самым лучшим образом сказывается не только во всей нашей огромной стране, но и на нашем филологическом факультете, который является частью нашей страны!

У меня все…

Выдав столь пламенную речь, прозвучавшую в лучших традициях большевистского ораторского искусства, секретарь комсомольского бюро вернулась на свое место, рядом с ВЯКом.

Пока она говорила, я наблюдал за реакцией декана. Но то ли зрение мое стало далеко не идеальным, то ли лик декана действительно был непроницаем, но мне не удалось ничего заметить. Однако от моего взора не укрылось, что ВЯК сидел мрачнее тучи, вперив взгляд в красную скатерть, обхватив голову крупными руками, словно опасался, что она отвалится. Было ясно, что только что прозвучавшее выступление ему не понравилось.

— А я все-таки останусь при своем мнении, — не унималась полная студентка, — и скажу, что деканат не должен либеральничать и заигрывать с отстающими.

Нужно очищать факультет от балласта, — она непроизвольно кивнула в сторону «камчатки». Кивок, конечно же, никак не относился к первому курсу, однако первокурсники расценили это как вызов. Раздался оглушительный свист, и Юрий Домбровский обиженно крикнул:

— Мы не балласт! Балласт — это те, кому вольготно живется в факультетском болоте. Привыкли к сырости, и вылезать не хотят…

Раздался смех. Полная девушка высокомерно передернула плечами и села на свое место.

И тут слово взял Виктор Денисенко, легенда филологического факультета.

Если верить слухам, он был вечным студентом. Сколько лет он учился на филфаке, никто не знал. Тем более, что и на факультете он появлялся крайне редко, исключительно во время сессии. В обычные дни его нужно было искать днем с огнем, да и то без гарантии, что найдешь. Лично я видел Денисенко до этого всего один раз, и мне сказали, что я должен загадать желание, потому что оно наверняка исполнится.

Желание я загадал и до сих пор жду ответа от судьбы…

Виктор был высокий, широкоплечий, кряжистый мужик. Такими, если верить революционным кинофильмам, были деревенские крестьяне-середняки и кулаки.

На вид Виктору можно было дать лет 25, но мне казалось, что ему гораздо больше. Кольцо на указательном пальце правой руки красноречиво свидетельствовало, что Виктор состоит в законном браке. Густая шевелюра цвета воронова крыла придавала Виктору отдаленное сходство с певцом Валерием Леонтьевым, а чуть свирепое выражение лица заставляло вспомнить актера Вячеслава Невинного в роли космического пирата Весельчака У из кинофильма «Гостья из будущего». Голос у Виктора был не просто громким, а зычным, как иерихонская труба.

— Мне кажется, — начал он, поправляя очки, — мы очень много говорим об учебе и забываем, что студент — это советский человек, гражданин Союза ССР, и по Конституции имеет, как и все граждане нашей советской страны, право на отдых. А студент-филолог, я бы сказал, имеет это право вдвойне.

Вы посмотрите, что у нас здесь творится! Чтобы сдать сессию без троек, нужно каждый Божий день, невзирая на праздники и выходные, читать и писать. Читать художественные тексты, объем которых не в силах осилить человек, не имеющий никакого отношения к филологическому факультету. Да и имеющий такое отношение тоже. Кроме того, нужно читать как учебную, так и научную литературу. По моим скромным подсчетам, студенту третьего, самого сложного, курса, чтобы освоить учебный план, нужно осваивать по двести-триста страниц художественных и сто — сто пятьдесят страниц учебных текстов в день. То есть около четырехсот страниц! Четверть объема «Войны и мира». Вы только вдумайтесь, товарищи, в эту цифру! На это, как минимум, уходит восемь-девять часов. А еще нужно писать конспекты! Обязательное добровольно-принудительное переписывание трудов классиков марксизма-ленинизма, которые не имеют никакого отношения к филологии.

Обязательное конспектирование морально устаревших трудов Белинского, Чернышевского и прочих авантюристов, которые своими выступлениями разрушали Россию и в конечном итоге ввергли ее в ад сталинизма.

Конспектирование научных трудов по языкознанию и литературоведению. Не обязательные, но крайне желательные выписки для себя, чтобы ненароком не забыть перед сессией. На все это уходит до пяти часов. Итого — пять-шесть часов студент проводит в аудиториях, и после этого нужно заниматься по учебным планам еще почти тринадцать часов. И остается всего пять часов на свободное время. Вы только вдумайтесь, товарищи, в эту цифру! Пять часов на сон и свободное время. То есть только на сон, ибо о каком свободном времени может идти речь! Выспаться б успеть как следует, чтобы назавтра снова включиться в изнурительный бег с препятствиями. А когда начинается сессия, тут вообще говорить не о чем Бедным студентам даже поспать некогда. И что в итоге? Вы только вдумайтесь, товарищи, в эти цифры, то есть факты: большинство студентов теряют зрение, заболевают нервными заболеваниями, губят свое юное здоровье. Я знаю немало выпускников филфака, которые к окончанию пятого курса нажили себе кучу болячек и стояли на учете в различных диспансерах и амбулаториях. Вы только вдумайтесь, товарищи, в эти факты! И еще. Более девяноста процентов студентов нашего факультета составляют девушки. То есть будущие матери.

Природа заложила в женщину заботу о продлении человеческого рода. Какое потомство будет у наших студенток, если они постоянно недоедают, недосыпают? Отвечаю: больное, неприспособленное к жизни потомство. Да и кто, позвольте спросить, захочет взять наших девушек-филологинь в жены? Я по собственной инициативе провел небольшое социологическое исследование: спросил двести выпускниц 1984–1987 годов, и — вы только вдумайтесь, товарищи, в эти цифры! — выяснил, что только тридцать шесть процентов из них нашли себе спутника жизни. Остальные, отправленные, словно рабы на галеры, по распределению в ссылку в маленькие деревеньки, остаются одинокими и никому не нужными. Колхоз о них не заботится, и им самим приходится думать над тем, где раздобыть продукты или купить дрова на зиму. Но это еще не вся правда! Больше половины браков, заключенных нашими выпускницами, — вы только вдумайтесь, товарищи, в эту цифру! — распадаются через два года. Причины этого разные, я их сейчас касаться не буду. Но главная из них — мужья не хотят жить с истощенными пятилетней гонкой за стипендией, утомленными тяжелой послеуниверситетской жизнью, потерявшими женскую привлекательность женами. Вы только вдумайтесь, товарищи, в эти факты! И ответьте мне: имеем ли мы моральное право делать людей несчастными? Поэтому я предлагаю обсудить — сейчас или в другое время вопрос, как помочь нашим студенткам. Думаю, нужно поставить вопрос о сокращении раздутых учебных планов, убрать оттуда все лишнее и ненужное. И в первую очередь поставить вопрос о сокращении общественно-политических дисциплин. Пойти по примеру Латвии и Эстонии, где упразднили «историю КПСС». Это намного облегчит жизнь наших студенток. А что касается летних каникул, то студентов не нужно в добровольно-принудительном порядке гонять в стройотряды латать дыры нашей неэффективной социалистической экономики, а направлять — за счет университета — в санатории и дома отдыха. У меня все…

Трубный голос Виктора Денисенко отгремел, и «десятка» вновь — уже в который раз за сегодняшний день — погрузилась в тишину. Стало так тихо, что если бы пролетел комар, его наверняка услышали бы. Триста человек почти неподвижно сидели и молча обдумывали услышанное. Даже неугомонные первокурсники, ярые борцы за поруганную справедливость, не спешили высказаться. Потому что действительно не каждый день слышишь такие правдивые и искренние, проникнутые болью за других, слова о нашем факультете. Не у всех хватает смелости подняться и сказать о наболевшем, повести ладью своих мыслей против течения. Против устоявшегося мнения о том, что филфак — самый передовой факультет университета, что только здесь семимильными шагами идет перестройка. Это мнение насаждается областной молодежной газетой «Смена», редколлегия которой состоит из наиболее дубоголовых выпускников нашего факультета. Почитаешь «Смену» — и диву даешься, как хорошо всем у нас на факультете: и перестройка уверенно побеждает, и демократия с гласностью царят, и из человека делают Человека (который звучит гордо). Божья благодать прямо! Жители области читают молодежную газету и верят тому, что в ней написано, и конкурс при поступлении на филфак подскакивает в три раза — как же, всем хочется поступить на самый передовой факультет! И только получив вожделенный студенческий билет, вчерашние абитуриенты понимают, что им врали. И перестройка оборачивается подстройкой под существующие порядки. Да, действительно, новый декан — Фомченко — гораздо демократичнее прежнего, Кострова, которого я застал, будучи первокурсником. Но декана-диктатора сменили, а система осталась прежней и менять ее никто не собирается.

Потому что нет гарантии, что игра в демократию и перестройку, затеянная в Москве, в одночасье не закончится, когда кто-нибудь из членов политбюро громко стукнет по столу и скажет: «Довольно!» — и все вернется назад. В стране снова начнут завинчивать гайки. Фомченко снимут, на его место посадят Кузькина, и за дверью факультета окажутся самые крикливые… Так что, по-моему, лучше молчать, закрывать глаза на недостатки. А критиковать лучше не факультетские порядки, а обстановку в стране, командно-административную систему, сталинские репрессии и афганскую войну.

За это пока никого наказывать не будут. Наоборот, по головке погладят, в пример другим ставить начнут: вот, дескать, студент с активной жизненной позицией… А еще лучше никого и ничего не критиковать, потому что не зря ходит стишок про госбезопасность, которая вспомнит наши имена…

И об этом не мешало бы помнить студентам, которые без оглядки на партийные и административные авторитеты начинают прямо говорить о наболевшем. Я хорошо помню, как на прошлогоднем комсомольском собрании все было гораздо спокойнее, и завершилось оно гораздо быстрее, в течение часа. Заслушали доклад, проголосовали и разошлись. А тут прошло уже больше двух часов, но конца не видно. Еще даже не дали оценку работы комсомольского бюро за отчетный период. А ведь еще новое бюро избирать нужно. То есть оставлять старое…

А половина студентов уже покинула собрание. Конечно, надоедает пустая трепология, которая не дает ничего, кроме головной боли. Однако я останусь. Досижу до победного конца. Хочется узнать, чем же все это закончится. Жаль только, что Леночка Корнилова ушла. А то села бы рядом со мной вместе с Марго, мне было бы не так скучно. Заодно объяснил бы им весь текущий момент и раскрыл глаза на политическую ситуацию…

Кузькин снова поднялся из-за стола…

— Снова, уже в который раз, в выступлениях отдельных студентов слышны безответственные, отдающие духом лживой демагогии, провокационные заявления, — высокопарно начал он. Его голос звучал злее и напряженнее обычного. — Да, я утверждаю, что сказанное Виктором есть откровенная провокация, цель которой — поссорить преподавателей и студентов. Я не буду сейчас останавливаться на том, какой студент сам Денисенко, он и сам об этом прекрасно осведомлен. Непонятно только, почему он, понимая двусмысленность своего положения, выступает с подобными заявлениями. Да, что скрывать, программа обучения у нас действительно очень сложна и насыщенна. Но ведь мы, товарищи дорогие, пришли учиться не куда-нибудь, а в университет. И вы должны сами заботиться о том, чтобы получить необходимые знания. Здесь вам не школа и не ПТУ, и заставлять вас учиться никто не собирается. Поэтому тех, кто не может освоить университетский курс, мы здесь не держим. Идите работать в трампарк. Там не требуется высшее образование и не нужно уметь думать головой. Так что я отметаю обвинения в том, что мы, преподаватели, калечим студентов. Это низкая клевета! А за клевету в нашей стране привлекают к суду. Поэтому я посоветовал бы вам, Виктор, впредь не допускать подобных высказываний.

Прежде чем отрезать, сто раз отмерьте… Студенты сами безответственно относятся к своему здоровью, потому что не умеют рационально распределять время в течение семестра. А за неделю до сессии начинают наверстывать упущенное. Я понимаю, что ночные бдения отнюдь не укрепляют здоровье, поэтому работать нужно на протяжении всего семестра, а не только перед сессией. Логический вывод — виноваты отнюдь не якобы сильно раздутые учебные планы, а нерадивые студенты, которые не хотят учиться, не хотят получать университетские — повторяю, университетские! — знания. Поэтому я бы закончил свою мысль так: товарищи студенты, если вы не можете освоить университетскую программу, так как вы поступали в университет не учиться, а ходить по сомнительным дискотекам и бегать смотреть видео, — заберите, пожалуйста, документы и идите в организацию напротив. В трампарк. Больше я вам посоветовать ничего не могу. — Кузькин развел руками и сел на место.

Я понял, что ВЯК в очередной раз дал нам понять, кто здесь хозяин. Никто не имеет права претендовать на большее, чем ему полагается по законам субординации. Кузькин из глухой обороны не только перешел в решительное наступление, но и полностью разгромил боевые порядки оборонявшихся.

Сомневаюсь, что сейчас кто-нибудь ринется в бой за правду. И «десятка» угрюмо молчала. Казалось, стены двигались на присмиревших студентов, готовые раздавить их в бетонных тисках. Это было полное поражение…

Молчание собравшихся в «десятке» было отнюдь не знаком согласия, а признаком бессилия. Опасно противостоять тому, за кем сила. Сейчас сила на стороне партбюро во главе с Кузькиным. И он знает, что теперь никто не будет ему перечить. Даже Виктор Денисенко, похожий на Зевса-громовержца, отец семейства (у него уже была дочка пяти с половиной месяцев от роду), испуганно опустил глаза. Было ясно, что он понял намек на свое «двусмысленное положение», который был использован Кузькиным как запрещенный прием, чтобы одним ударом, ударом рассчитанным, а оттого верным, убрать опасного оппонента.

А что же первый курс?

Первый курс сидел на «камчатке» необычно тихо, на лицах застыло недоумение. И, как мне показалось, страх. Даже Домбровский был бледен, как мел… Веселенькая ситуация, ничего не скажешь… Вот вам и «торжество демократии и гласности»! И декан почему-то молчит. Сидит рядом с Кузькиным, словно воды в рот набрал. Пошевелиться боится… А ведь декан высшая власть на факультете. Почему же он позволяет Кузькину возвышаться над ним? Только потому, что Кузькин — секретарь партбюро? Ведь всем известно с младых лет, что партия — наш рулевой и планы партии — планы народа. И никто это положение до сих пор не отменял. Партия начала перестройку, объявила демократию и гласность — и партия же, когда ей это надоест, объявит перестройку законченной, а демократию и гласность политическими ошибками.

— Пора переходить ко второму вопросу повестки дня, — устало произнесла секретарь комсомольского бюро. — Но мы еще не рассмотрели первый. Я хочу поставить вопрос, будем ли мы заслушивать остальных членов бюро. Я, в принципе, ничего не имею против. Однако вопрос упирается в недостаток времени. Уже седьмой час. По-моему, никто не заинтересован сидеть здесь до двенадцати ночи или до утра, как в кинофильме «Гараж». Тем более, что больше половины студентов уже разбежались, проявив несознательность.

Поэтому я выношу на голосование предложение прекратить пресс-конференцию и вынести оценку работе комсомольского бюро. Возражений нет?

Возражений не было.

— Тогда голосуем. Кто за то, чтобы перейти ко второму вопросу повестки дня?

Взметнулся стройный лес рук. Я опять, как всегда, не голосовал.

— Принято единогласно, — резюмировала секретарь бюро. — Однако это вовсе не означает, что идея пресс-конференции комсомольского бюро отвергнута окончательно и бесповоротно. Я думаю, это мысль дельная, и отказываться от этой идеи не стоит. Поэтому я предлагаю такой вариант: на этом собрании мы избираем новое бюро, и через три-четыре месяца оно отчитывается о своей работе в режиме пресс-конференции. И, думаю, такого рода отчеты станут регулярными, один-два раза в семестр. На наш взгляд, такой режим работы бюро позволит рядовым комсомольцам держать руку на пульсе нашей комсомольской организации, а кроме того, даст возможность держать рабочий орган под контролем снизу, чтобы в любое время, не дожидаясь очередного комсомольского собрания, потребовать переизбрания не справившегося со своими прямыми обязанностями члена бюро. Возражения есть?

Возражений не было.

— Кто за то, чтобы оценить работу комсомольского бюро на «отлично»?

Поднялось несколько рук в первых рядах.

— Кто за то, чтобы оценить работу бюро на «хорошо»?

Рук взметнулось чуть больше, однако не настолько, чтобы принять нужное решение.

— На «удовлетворительно»?

За последнее предложение высказались почти все. Кроме меня, потому что мне было все равно.

— Итак, большинством голосов работа комсомольского бюро признана удовлетворительной, — резюмировала секретарь бюро. — Переходим ко второму вопросу повестки дня. Выборы нового бюро. Чтобы в процессе обсуждения кандидатур не возникло недоразумений, я снимаю с обсуждения свою кандидатуру. Я не могу больше исполнять обязанности секретаря бюро, по семейным обстоятельствам. Решение согласовано с партбюро и лично с товарищем Кузькиным. Второе. На недавней общеуниверситетской комсомольской конференции обсуждался вопрос о существенном сокращении количественного состава комсомольского бюро на всех факультетах до восьми — десяти человек в целях сделать этот орган более работоспособным. Физики, математики, а также наши соседи биологи уже перешли к этой системе, и комсомольская работа на этих факультетах ведется более активно. Предлагаю сократить состав комсомольского бюро филологического факультета с шестнадцати человек до восьми, то есть ровно в два раза. Кто хочет высказаться? Никто.

Тогда голосуем…