АКОНИТ 2018. Цикл 1, Оборот 3

КЛАРК ЭШТОН СМИТ ЦВЕТОЧНЫЙ ДЕМОН

CLARK ASHTON SMITH

THE DEMON OF THE FLOWER

1933

В одну из летних ночей, когда Млечный Путь охватывал сапфировый зенит, а ветер уснул в вершинах высоких угрюмых сосен, я лежал и любовался светом далёких звёзд — и до моего слуха, шёпотом неведомых странных миров за пределами созвездия Скорпиона, донеслась эта история.

Не такими, как травы и цветы Земли, безмятежно растущие под светом одинокого солнца, были растения планеты Лофей. Сворачиваясь и разворачиваясь в свете двойных зорь, с ликованием вздымаясь к громадам нефритово-зелёного и оранжево-розовато-рубинового солнц, трепеща и покачиваясь, утопая в роскоши сумерек, в бархатном пологе расточаемых зорями ночей, они укрывали поля коврами взращённых твердью змей, что всечасно танцуют под музыку запредельных сфер.

Многие из них были крошечными и скрытными, пресмыкаясь по земле подобно гадюкам. Иные, напротив, были огромны, словно питоны, вздымаясь в царственных позах навстречу лучам драгоценного света. Одни выпускали два или три стебля, распускавшиеся головами гидр, другие убирали себя кружевными гирляндами листьев, подобными крылам летучих ящеров, вымпелам на волшебных копьях и филактериям неведомых культов. Некоторые, казалось, носили алые гребни драконов; иные видом были подобны языкам чёрного пламени или многоцветным испарениям, химерическими клубами сочащимся из варварийских курильниц; третьи были уснащены мясистыми сетчатыми листьями и усиками, или гигантскими цветами, продырявленными насквозь, словно щиты после лютой сечи. И у каждого из них были припасены отравленные дротики и крючья; и все они были живы, внимательны и беспокойны.

Не было иных владык над Лофеем, кроме них, и вся иная жизнь существовала здесь с их молчаливого дозволения. Люди Лофея подчинялись их неписаным циклам; и даже в самых древних преданиях и мифах не было и намёка на то, что когда-либо всё было иначе И сами растения, и фауна, и человечество Лофея испокон веков преклонялись пред великим и ужасным цветком, носившим имя Вурквэ-ль, в коем, согласно здешним верованиям, явил свою бессмертную аватару присматривающий за Лофеем демон, что был древнее самих солнц-близнецов.

Вурквэлю служило человеческое жречество, избираемое из членов королевской семьи и аристократии Лофея. В самом сердце Лоспара, величайшего из городов экваториального царства, с незапамятных времён взрастал он на вершине высокой пирамиды, чьи траурно-чёрные террасы, приютившие на себе меньшие, но не менее смертоносные растительные формы, угрюмо нависали над городом, подобно висячим садам какого-то потрясающего Вавилона. В центре просторной вершины, в бассейне, прорубленном в платформе из неведомого чёрного минерала, в одиночестве вздымался Вурквэль. Бассейн заполнял перегной, важнейшим компонентом которого был прах королевских мумий.

(Демонический цветок произрастал из луковицы, покрывшейся за бесчисленные века столь плотным и причудливым слоем наростов, что теперь она напоминала каменную урну. Над ней возносился мощный корявый стебель, в прежние времена имевший вид раздвоенной мандрагоры, а ныне сросшийся в чешуйчатый, изборождённый морщинами хвост какого-то мифического морского чудовища. Позеленевшая бронза и античная медь мешались в нём с мертвенно-бледной синевой и пурпуром разлагающейся плоти. Стебель венчала корона жёстких чёрных листьев, испещрённых блистающими отравленной сталью белёсыми пятнами и окаймлённых острыми зубцами, подобно оружию дикарей. С нижней стороны этой растительной короны отходил длинный, извивающийся отросток, такой же чешуйчатый, как и основной стебель, змеящийся вниз и наружу и оканчивающийся огромной стоячей чашей диковинного цветка — словно рука адского нищего, сардонически тянущая плошку за подаянием.

Отвратна и чудовищна была та чаша, которая, если верить преданиям, обновлялась вместе с листьями каждую тысячу лет. У своего основания тлела она угрюмым рубином, местами алела раскалённой драконьей кровью; багрец инфернальных закатов оставлял свои мазки на мясистых налитых соком лепестках; на краях венчика пламенел жаркий желтовато-перламутрово-красный цвет, словно были они облиты ихором саламандры. Тому, кто дерзнёт заглянуть в глубины цветка, открылось бы, что чаша изнутри выстлана могильно-пурпурной чернью, изрыта мириадами пор и изрезана прожилками сернисто-зелёных вен.

Покачиваясь с низким торжественным шелестом в медленном, смертоносном, гипнотическом ритме, властвовал Вурквэль над градом Лocпap и миром Лофей. На нижних ярусах пирамиды сонмы змееподобных растений раскачивались и шелестели в такт этому ритму. И далеко за пределами Лoспара, от полюса до полюса и на всех меридианах планеты, внимали живые цветы царственному ритму Вурквэля.

Беспредельна была сила, с помощью которой это создание властвовало над людьми, коих, за неимением лучшего определения, я буду называть человечеством Лофей. Несть числа легендам, на протяжении многих эонов слагавшихся о Вурквэле, как не было числа и приводимым в них ужасающим подробностям. Каждый год в канун летнего солнцестояния демон принимал чудовищную жертву — протянутая им чаша должна была наполниться кровью жреца или жрицы, избранных из числа его иерофантов. Незадолго до жертвоприношения они чередой проходили перед Вурквэлем, покуда пустая чаша его не переворачивалась, опускаясь подобно дьявольской митре на голову одного из них.

Лунайтай, король земель Лоспара и верховный жрец Вурквэля, первый среди своего народа, был последним, кто осмелился бы восстать против этой нерушимой тирании. Правда, время от времени, то тут, то там поднимались из бездны забвения неясные мифы о некоем первобытном правителе, имевшем дерзость отказать чудовищу в требуемой жертве… и обрёкшем свой народ на истребление в беспощадной войне со змееподобными растениями, которые, повинуясь воле пришедшего в ярость демона, вытащили свои корни из земли и прошлись губительным маршем по городам и весям Лофея, разрывая тела и выпивая кровь у всякого, кто вставал у них на пути. Лунайтай с детства был приучен беспрекословно и безоговорочно следовать воле царственного цветка, свершая должные обряды и службы. Отказаться от них было бы великим кощунством. Он и не помышлял о том, чтобы восстать против Вурквэля, — но лишь до тех пор, пока, во время ежегодного выбора жертвы — и ровно за тридцать солнц до его бракосочетания с Нэлэ, жрицей цветочного дьявола — он не увидел, как колеблющийся перевёрнутый грааль опустил свой смертоносный багрец на белокурую головку его наречённой.

Исполненное печали оцепенение, гнетущее, угрюмое уныние, которое он стремился задушить в своём сердце, овладели Лунайтаем. Нэлэ, ошеломлённая и безропотная, скованная сокровенными оковами отчаяния, смиренно приняла уготованную ей судьбу; в душу же короля, невидимое всем, заронилось и дало всходы семя кощунственных сомнений.

Содрогаясь от собственной нечестивости, он спросил себя, существует ли какой-либо способ спасти Нэлэ и обмануть Вурквэля, лишив его отвратительной требы. Он знал, что сделать это, избегнув кары для себя и своих подданных, можно было лишь одним способом — нанеся удар в самую душу чудовища, которое все полагали бессмертным и неуязвимым. Сами размышления об истинности этой веры, что уже давно приобрела силу религиозного догмата и безоговорочно принималась всеми, были кощунством. Продолжая плести вязь своих рассуждений, Лунайтай припомнил миф о существовании некоей обособленной и отстранённой от мира сущности, именуемой Окклайт. Сей демон был ровесником Вурквэля, безразличный как к людям, так и к цветочным отродьям. Поговаривали, что его обитель расположена за пределами каменистой пустыни Афум, на дальних склонах безлюдных белокаменных гор, бросавших тень на пажити змееподобных растений. За последнее время никто не встречал Окклайта, поскольку путешествие через пустыню Афум никогда не было лёгким предприятием. Однако, демон сей считался бессмертным; в отдалении от мира, в единении с самим собой, созерцал он сущее — но никогда не вмешивался в процессы, в нём происходящие. Тем не менее, древние легенды гласили, что однажды он дал ценные советы некоему достославному королю Лоспара, сумевшему достигнуть его обители, расположенной средь белых скал.

Влекомый горем и отчаянием, Лунайтай решил разыскать Окклайта и вопросить его о том, каким образом можно сразить Вурквэля. И, если демона можно уничтожить каким-либо способом, доступным смертному, король избавил бы весь Лофей от древней тирании, сумрачная тень которой ниспадала на весь мир с траурно-чёрной пирамиды.

Ему необходимо было действовать с предельной осторожностью, никому не доверяться и постоянно скрывать свои мысли от всепроницающего тёмного провидения Вурквэля. Всего за пять дней, разделяющих момент выбора жертвы и свершение жертвоприношения, должен был исполнить свой безумный замысел Лунайтай. Не привлекая внимания, под личиной простого зверолова, покинул он свой дворец во время короткой трёхчасовой ночи, и, пока все спали, украдкой направил свои шаги к пустыне Афум. Едва розовато-рубиновое солнце показалось из-за горизонта, он достиг конца дороги, упиравшейся в край непроходимой каменной пустыни, и с мучительным трудом принялся пробираться через бритвенно-острые гребни тёмного камня, похожие на окаменевшие во время шторма волны вставшего на дыбы океана, исходящего пеной.

Вскоре зелёное солнце присовокупило свои лучи к лучам своего красного близнеца, и Афум обратился в пёстро раскрашенный ад, через который прокладывал свой путь Лунайтай, пробираясь меж бесчисленных стекловидных утёсов и время от времени отдыхая в цветных тенях. Нигде окрест не было и намёка на воду; лишь стремительные миражи вспыхивали то тут, то там, чтобы затем медленно раствориться в пространстве, да мелкий песок, казалось, струился ручьями по дну глубоких долин. На закате первого солнца король добрёл до мест, откуда можно было различить бледные горы по ту сторону Афума, вздымавшиеся подобно утёсам застывшей пены над тёмным морем пустыни. Жёлто-красная солнечная сфера и встававшая над горизонтом вторая звезда двойного солнца окрашивали горы переливающимися огнями оттенка лазури, нефрита и померанца. Затем их огни разлились бериллом и турмалином, и зелёное солнце вознеслось над миром, пока, наконец, не закатилось вслед за первым, потопив после себя мир в сумерках цвета морских вод. В сгущающейся тьме Лунайтай достиг подножия бледных скал, и там, измученный, уснул до второго рассвета.

Пробудившись, он начал своё восхождение на белые горы. Блёклые и ужасающие, возносились они пред ним, скрывая солнца!; утёсы их походили на отвесные титанические террасы. Так же, как и прошедший некогда этим же путём властитель из древней легенды, Лунайтай отыскал опасную тропку, что вела наверх сквозь узкие, осыпающиеся ущелья. Наконец он достиг необозримого разлома, разделявшего сердце белого хребта, по которому только и можно было добраться до легендарного логова Окклайта.

Отвесные стены пропасти восставали перед ним всё выше и выше, закрывая солнца, однако их белизна порождала болезненное мертвенное мерцание, освещавшее его путь. Такую расселину мог бы породить удар ятагана некого макрокосмического исполина. Она уводила вниз, становилась всё круче, извилистей и глубже, словно была раной, пронзающей Лофей до самого сердца планеты.

Лунайтай, как и вся его раса, мог в течение долгого времени обходиться без пищи, питая себя лишь солнечным светом и водой. Он нёс с собой металлическую фляжку, наполненную влагой Ло-фея, из которой умеренно отпивал, пока спускался в пропасть; белые горы были безводны, и он опасался дотрагиваться до озёр и потоков неведомых жидкостей, время от времени возникавших перед ним в сумерках. Вокруг текли дымящиеся и кипящие кроваво-красные потоки, с бульканьем исчезавшие в бездонных трещинах; ртутные ручейки с зелёными, синими и янтарными струйками, безвозвратно ныряющие в потаённые каверны, извивались рядом с ним, точно жидкие змейки. Едкие пары струились из расщелин пропасти; и Лунайтай ощущал на себе всю причудливую химию здешней природы. В этом фантастическом царстве камней, куда растения Лофея никогда не посмели бы вторгнуться, он, казалось, покинул пределы беспощадной, жестокой тирании Вурквэля.

Наконец перед ним простёрся прозрачный бесцветный водоём, занимавший почти всю ширину пропасти. Чтоб преодолеть новое препятствие, он был вынужден карабкаться по узким, не внушающим доверия уступам над кромкой воды. Осколок мрамора, отделившийся от скалы под его стопой, упал в воду, когда Лунайтай достиг противоположного края водоёма; и бесцветная жидкость вспенилась и зашипела, словно тысяча гадюк. Поражённый подобными чудесами и устрашённый ядовитым шипением, которое ещё долгое время не утихало, король ускорил шаг, и через некоторое время достиг края разлома.

Его глазам открылся огромный глубокий кратер, бывший обителью Окклайта. Окружавшие его желобчатые и столбообразные стены вздымались на огромную высоту; а стоявшее сейчас в зените оранжево-рубиновое солнце изливало вниз грандиозный поток чудесных огней и дивных отблесков.

У дальней стены он узрел прислонившуюся к ней вертикальную фигуру того, кто был известен как Окклайт; он был подобен высокому крестообразному столпу лазоревого мрамора, источающему слабое, мистическое сияние. Подойдя ближе, Лунайтай пал ниц перед этой внушающей сокровенный трепет фигурой, а после, подчёркнуто-трепетным голосом, с глубоким благоговением, он осмелился задать оракулу снедающий его вопрос.

Долгое время после того, как растаяли в воздухе последние отзвуки заданного ему вопроса, хранил Окклайт своё молчание, продолжительность которого исчислялась бесчисленными эонами. Изредка бросая на него робкие взгляды, король заметил сдвоенные огни таинственного серебряного цвета, вспыхивавшие и угасавшие в медленной ритмической пульсации на горизонтальной перекладине лазоревого креста. Но вот со стороны величественной сияющей фигуры послышался голос, похожий на звон сокрушаемых неумолимой силой самоцветов, который непостижимым образом складывался в членораздельные слова.

— Да, — молвил Окклайт. — Есть способ уничтожить растение, известное как Вурквэль, в коем нашёл себе пристанище ветхий днями демон. То, что цветок достиг тысячелетнего возраста, вовсе не означает, что смерть не властна над ним; ибо всё сущее имеет свой надлежащий срок бытия и распада; и ничто в мире не создаётся без сопутствующей ему возможности умереть… Я не советую тебе умерщвлять растение… но я могу дать тебе сведения, коих ты алчешь. В горной пропасти, которую ты пересёк, чтобы найти меня, сокрыт бесцветный источник минерального яда, смертельного для всей змеевидной растительной жизни этого мира…

И Окклайт изложил Лунайтаю способ, коим яд должно подготовить и применить согласно замыслу. Затем ледяной, бестелесный, звенящий голос подытожил:

— Я дал ответ на твой вопрос. Если есть что-то ещё, что ты жаждешь узнать, спроси меня сейчас.

Снова пав ниц, Лунайтай восславил Окклайта. Полагая, что он и так выведал всё, что ему было необходимо, король не воспользовался возможностью задать ещё один вопрос причудливому созданию из живого камня. И сам Окклайт, загадочный и отрешённый в своих всечасных непостижимых раздумьях, по-видимому, счёл нужным удостоить короля ответом лишь на один вопрос, с которым тот и пришёл к нему.

Покинув пределы мраморостенной бездны, Лунайтай поспешно двинулся назад вдоль пропасти, пока не достиг источника, о котором говорил Окклайт. Там он остановился, чтобы опорожнить свою флягу и залить в неё злобно шипящую жидкость. Покончив с этим, он, не делая больше остановок, продолжил путь домой.

К исходу второго дня, претерпев невероятные тяготы и муки в раскалённой преисподней Афума, король наконец достиг Лоспара в те же часы напоённой покоем тьмы, в которые он покинул его ранее. Поскольку Лунайтай никому не сообщал о своём отсутствии, все сочли, что он удалился в подземный адитум под пирамидой Вурквэля для глубокой и долгой медитации, что было для него вполне привычным делом.

С надеждой, сменявшейся тревогой, опасаясь, что задуманное им окажется невозможным, всё ещё стыдясь своей дерзкой нечестивости, Лунайтай ждал той ночи, предшествующей двойному рассвету летнего солнцестояния, когда в потаённой комнате чёрной пирамиды состоится подготовка чудовищного жертвоприношения. Нэлэ будет убита своим собратом-жрецом или жрицей, избранными в соответствии со жребием, и кровь её, жизнь её стечёт с алтаря по желобам в большой кубок, после чего, в ходе торжественной ритуальной церемонии, кубок тот поднесут Вурквэлю, излив его содержимое в зловещую священную чашу кровожадного цветка.

Всё это время он практически не виделся с Нэлэ. Она ушла в себя ещё глубже, чем когда-либо, и, казалось, всецело отдалась приближающемуся к ней губительному року. Лунайтай не решался даже намекнуть своей возлюбленной, что жертвоприношение возможно предотвратить; не посвящал он в свой замысел и кого-либо ещё.

И вот наступил канун жуткого обряда; сумерки, подобные стремительному калейдоскопу мерцающих самоцветов, сменились колеблющимся бархатным пологом тьмы, прорезаемым отсветами дальнего небесного зарева. Лунайтай прокрался через спящий город и проник в пирамиду, чёрная громада которой нависала над хрупкой архитектурой города, чьи здания почти полностью состояли из лёгких куполов и каменных решёток. С бесконечной осторожностью и осмотрительностью, в соответствии с предписанием Окклайта, король готовил смертоносный препарат на погибель Вурквэлю. В комнате, вечно освещаемой запасённым солнечным светом, излил он принесённый из сердца белых гор бурлящий шипящий яд из фляжки в огромный жертвенный кубок чёрного металла. Затем, искусно отворив вену на руке, он добавил должную меру своей жизненной влаги к смертоносному зелью, над пенным хрусталём которого она плавала, не смешиваясь с ним, точно чародейское миро. Теперь кубок, казалось, был до краёв наполнен жидкостью, способной утолить нечестивую жажду дьявольского цветка.

Торжественно подняв над головой чёрный грааль, Лунайтай взошёл по высеченным в теле пирамиды ступеням, ведущим к престолу Вурквэля. Его сердце дрожало, чувства оцепенели в леденящих пучинах ужаса, когда он ступил на величественную вершину пирамиды над окутанным тенями городом.

В мягком лазурном сумраке, в химерических переливах потоков света, отворяющих врата двойному рассвету, он увидел сонно покачивающееся чудовищное растение, услышал его навевающее дремоту шипение, которому тихо вторили мириады цветов на нижних ярусах пирамиды. Кошмарный вечный гнёт, безысходный и осязаемый, буквально струился от чёрных камней титанической постройки, ложась недвижимой тенью на все земли Лофея.

Ужасаясь своему безрассудству, полагая, что его потаённые мысли, несомненно, будут открыты, едва он приблизится к Вурквэлю, или что тот может счесть подозрительным такое подношение, свершающееся раньше положенного часа, Лунайтай преклонил колени пред своим цветочным владыкой. Изволил ли Вурквэль заметить присутствие своего верховного жреца, понять было невозможно; но громадная чаша цветка, жгучий багрец которой в сумерках потемнел до гранатово-пурпурного оттенка, наклонилась вперёд, словно готовясь принять омерзительный дар.

Затаив дыхание, цепенея в когтях религиозного ужаса, в краткий миг тревожной неопределённости, который показался ему вечностью, Лунайтай вылил в чашу сокрытый под кровью яд. Отрава вскипела и зашипела, точно колдовское варево, когда цветок с жадностью принялся упиваться ею. Но вот чешуйчатая ветвь отдёрнулась, резко опрокинув свой демонический грааль, точно отказываясь от порции сомнительной жидкости.

Однако было уже слишком поздно, ибо внутренние пористые покровы цветка успели поглотить яд. Опрокидывающее движение на полпути сменилось мучительными корчами рептильного отростка, а затем гигантский чешуйчатый стебель и корона острозубчатых листьев Вурквэля забились в конвульсивном смертельном танце, вырисовываясь тёмным силуэтом на фоне сияющих полотен утренней авроры. Низкое шипение его возвысилось до пронзительной агонизирующей ноты, исполненной боли умирающего дьявола. Бросив взгляд вниз с края платформы, на которую он присел, чтобы уклониться от размахивающего своими отростками цветка, Лунайтай увидел, что покрывающие нижние террасы растения трепещут и содрогаются в безумном единении со своим повелителем. Достигавший его слуха стенающий хор шорохов и шипений был подобен атональному гулу, наполняющему своим звучанием тревожные, вызванные лихорадкой сны.

Он не осмеливался взглянуть на Вурквэля до тех пор, пока не ощутил, что пространство вокруг него наполнилось странной тишиной. Лунайтай увидел, что цветы внизу перестали корчиться и омертвело поникли на стеблях. Тогда, всё ещё с трудом веря в это, он понял, что Вурквэль мёртв.

Охваченный чувством пропитанного ужасом триумфа, он обернулся и увидел увядший стебель, простёршийся на ложе богомерзкого перегноя. Прямо на его глазах увядали, сворачиваясь в трубочки, жёсткие мечевидные листья, ссыхалась и съёживалась громадная адская чаша. Не избежала распада и подобная камню луковица, в считанные мгновения опав и рассыпавшись в прах. Покорный воле разложения, злобно-ядовитого окраса стебель стремительно разлагался и сжимался, опадая внутрь себя, подобно сухой, опустелой змеиной коже.

В то же самое время, каким-то неведомым образом, Лунайтай чувствовал, как что-то перемещается рядом с ним, отделяется от плоти пирамиды. Хотя Вурквэль был повержен, королю всё ещё казалось, что он здесь не один. Пока Лунайтай стоял и ждал, страшась неведомо чего, он ощутил, как во мраке движется незримое хладное нечто; оно струилось по его телу беззвучной, тёмной, липкой волной, обвивало его толстыми кольцами какого-то колоссального питона. Через мгновение эти ощущения пропали и он более не чувствовал этого тягостного присутствия.

Лунайтай развернулся, чтобы покинуть вершину пирамиды; но умирающая ночь, казалось, была полна до краёв непостижимым ужасом, который клубился перед ним, покуда он спускался по длинной угрюмой лестнице. Король медленно прошествовал вниз, охваченный всепоглощающим фатумным отчаянием. Он уничтожил Вурквэля, видел, как увядает умирающий демон — но всё равно не мог поверить в то, что свершил, в то, что мир теперь свободен от древнего губительного рока; всё это до сих пор оставалось для него мифом, сказкой, не несущей в себе ни единого зерна истины.

Сумерки расточились, когда он прошёл сквозь дремлющий город. Согласно обычаю, никто не смел покидать своё жилище ещё в течение часа. А затем жрецы Вурквэля соберутся на ежегодное кровавое жертвоприношение.

На полпути между пирамидой и своим дворцом Лунайтай, к своему великому удивлению, столкнулся с девой Нэлэ. Бледная, словно призрак, она стремительно, почти по-змеиному скользнула мимо него. В её движениях не было и следа столь привычной для неё томности и размеренности. Король не посмел остановить её, когда увидел сомкнутые веки сомнамбулических невидящих глаз. Он ощутил трепет и беспокойство при виде странной лёгкости и противоестественной уверенности её движений, напоминавших ему нечто такое, о чём он боялся вспоминать. Потрясённый сумятицей фантастических сомнений и опасений, он последовал за ней.

Извиваясь по экзотическим лабиринтам Лоспа-ра подобно быстрой, плавно скользящей змее, возвращающейся в своё логово, Нэлэ вошла в священную пирамиду. Лунайтай, не поспевая за ней, отстал; не имея представления, куда она могла направиться среди бесчисленных склепов и альковов, но, доверившись смутной и зловещей догадке, он без промедления устремился на верхнюю площадку.

Он не ведал, что должен был там обнаружить; но душа его была одурманена не имеющей истока безысходностью, и потому он не испытал никакого удивления, выйдя в разноцветный рассвет и увидев то, что ожидало его там.

Дева Нэлэ — или то, что он прежде знал, как Нэлэ — стояла в бассейне, заполненном богопротивным перегноем, над высохшими останками Вурквэля. Она претерпевала чудовищную, дьявольскую метаморфозу — и не было предела происходившим с ней трансформациям. Её лёгкое, хрупкое тело принимало вытянутую драконоподобную форму, а нежная кожа исторгала из себя мягкие чешуйки, которые моментально грубели и темнели, превращаясь в отвратительные пятна зловещих оттенков. Голову её уже сложно было назвать головой; и черты лица переплавлялись в химерический полукруг заострённых бутонов. Нижние конечности слились воедино и укоренились в почве. Одна из её рук уже частично превратилась в змеистый отросток, другая же вытягивалась чешуйчатым стеблем, увенчанным тёмно-красным бутоном зловещего цветка.

Чудовище, некогда бывшее девой Нэлэ, всё больше и больше становилось похожим на Вурквэля, и Лунайтай, сокрушённый додревним благоговейным страхом и кошмарной тёмной верой своих предков, более не мог сомневаться в его истинной натуре. Образ Нэлэ вскоре совершенно растворился в находившемся пред ним существе, которое начало раскачиваться в волнообразном ритме, подобно питону, издавая глубокое и размеренное свистящее шипение, коему вторили ожившие змееподобные растения нижних ярусов. И тогда Лунайтай, король земель Лоспара и верховный жрец Вурквэля, понял — демон вернулся, чтобы вновь, как и прежде, требовать свою жертву и вечно властвовать над городом Лоспар и планетой Лофей.

ЭРИК ШЕЛЛЕР ДИТЯ В ЛЕСУ

ERIC SCHALLER

THE BABY IN THE FOREST

2010

Трое мужчин катят свои камни через лес. И нет меж ними согласия относительно того, что этот лес являет собой. Первый утверждает, что он состоит из огромных непроглядно-чёрных и бледно-серых грибов. Второй заявляет, что он заполнен монолитными глыбами, в коих навеки запечатлены неведомым резцом образы позабытых богов. Третий провозглашает, что они влачатся средь иссохших прутьев пустого птичьего гнезда.

Трое мужчин катят свои камни через лес. Камни круглы и шершавы, их прикосновения к ладоням и кончикам пальцев подобны ласке наждачной бумаги. Мужчины уверенны, что некогда камни были прямоугольны, словно огромные кирпичи, и что годы катанья сгладили их утлы. Одинаково вещество, слагающее камни, одинаковы и размеры их — но мужчины отказываются верить в то, что они равны. Каждый убеждён, что он катит самый тяжёлый из камней. Иногда они, в надежде облегчить свой труд, обмениваются камнями, но, видя ухмылки на лице своих товарищей, понимают, что просчитались, и требуют обратно свои собственные камни.

Трое мужчин катят свои камни через лес. Они верят, что, достигнув дальнего предела леса, они выполнят некую очень важную задачу. Возможно, им наконец будет дозволено отдохнуть. И потому они цепенеют, когда, прямо посреди леса, их взору предстаёт дитя. Точнее, первый мужчина полагает, что пред ними дитя, нагое и испуганно плачущее от вида извивающихся над ним грибных усиков. Второй видит старика с изувеченными ногами, придавленного громадами монолитов. Третий видит неоперившегося птенца, дрожащего и синеющего от холода.

Трое мужчин катят свои камни через лес. Им предстоит принять решение. Должны ли они спасти дитя… или старика… или птенца? Должны ли они спасти его, или же им стоит продолжить безучастно катить свои камни через лес? Тот, кто примерит на себя роль спасителя, должен будет отбросить в сторону свой камень, тем самым потеряв драгоценное время. «Это обман, — хрипит один из мужчин. — Я не знаю, в чём он заключается, но точно знаю — это обман Не будем задерживаться рядом с ним и двинемся дальше». Так они и поступают. Они не обращают внимания на стоны и плач, и поздравляют друг друга с тем, что смогли прозреть хитрость неведанного зверя, сокрывшегося за маской невинности.

Трое мужчин катят свои камни через лес. Их слуха достигает заунывный свист, доносящийся издалека — и становящийся всё ближе. То голос ветра. Трое мужчин отброшены назад, на все те мили, что были пройдены ими. Они расшибаются о камни и деревья; они низринуты в грязь. Но это ещё не конец. Проходит время, и их раны постепенно затягиваются, а кости вновь срастаются. Когда они, наконец, вновь могут стоять на ногах, их взору, мучительно-медленно, являются три больших камня. Их умы всё ещё пребывают в беспорядке, но они знают, что нужно делать. Они должны начать всё заново.

Трое мужчин катят свои камни через лес. Они истощены. Они истерзаны болью, и им предстоит долгий путь. И вновь они видят дитя… или старика… или птенца, что в одиночестве плачет в лесу. «Это обман, — говорит один из мужчин. — Я не понимаю, откуда мне это известно, но я точно знаю: если мы не поможем ему, нас ожидает расплата».

Трое мужчин катят свои камни через лес. Трое мужчин катят свои камни, но они делают остановку, чтобы помочь. Едва их руки отрываются от поверхности камней, они слышат далёкий заунывный свист ветра, приближающийся к ним.

Трое мужчин катят свои камни через лес.

СТЕФАН ГРАБИНСКИЙ ЧАД

STEFAN GRABINSKI

CZAD

1913

С оврагов полетели новые табуны ветровых посвистов и, пролетев над заснеженными полями, ударили челом в белые сугробы. Согнанный с мягкой постели снег сворачивался в причудливые сплетения, бездонные воронки, хлещущие плети и в каком-то безумном вихре рассыпался белой сыпучей пылью.

Наступал ранний зимний вечер.

Ослепительная белизна метели наливалась синеватым цветом, перламутровый блеск на горизонте переходил в хмурый сумрак. Снег сыпал без остановки. Большие лохматые космы появлялись откуда-то сверху совсем бесшумно и стелились пластами по земле. Подрастали на глазах стога сена, натягивая на себя огромные широкополые снежные шапки, и куда не кинешь взгляд, торчали похожие на скалы снежные заносы

Постепенно ветер успокоился и, сложив свои усталые крылья, подался завывать куда-то в чащу. Пейзаж медленно обретал более чёткие очертания, проявляясь на вечернем морозе.

Ожарский упорно брёл по большаку. Одетый в тяжёлый кожух, в грубых сапогах до колен, увешанный измерительными приборами, молодой инженер одолевал снежные завалы, преграждавшие ему путь. Два часа назад, отбившись от группы товарищей, ослеплённый метелью, он заблудился в поле и после бесполезных блужданий окольными путями в конце концов пошёл наугад, пока не выбрался на какую-то дорогу. Теперь, увидев, с какой скоростью падают сумерки, он напряг все свои силы, чтобы добраться до человеческого жилья, пока не наступила сплошная тьма.

Но вдоль дороги тянулась бесконечная пустыня, в которой не на чем было остановить взгляд — не видать ни хижины, ни покинутой кузницы. Его охватило досадное ощущение одиночества. На минуту он стащил пропотевшую меховую шапку и, вытерев её изнутри платком, втянул уставшей грудью воздух.

Он двинулся дальше. Дорога медленно меняла направление и, изогнувшись широкой дугой, начала спускаться в долину, к западу от него. Инженер преодолел изгиб и, минуя обрыв, ускоренным шагом начал спускаться в долину. Вдруг, пристально оглядевшись вокруг, он не удержался от непроизвольного вскрика. Справа, во мгле неярко блеснул свет. Неподалёку было жилье. Ожарский прибавил ходу и через четверть часа оказался перед старой, занесённой снегом хатой, подле которой не было никаких пристроек.

Вокруг на весь окоём ни следа хоть какого-то села или хутора, только пара вихрей, точно спущенные с поводка псы, завывали и скулили окрест.

Инженер забарабанил кулаком в темную дверь. Она тотчас открылась. На пороге едва освещённых сеней стоял крепкий седой старик, приветствуя его странной улыбкой. На просьбу о ночлеге он приветливо кивнул головой и, оценивая взглядом крепко сбитую фигуру молодого человека, сказал мягким, почти ласковым голосом:

— Будет, как же, будет где положить ясную головку. Ещё и на ужин не поскуплюсь, а как же, накормлю ясного пана и напою, а как же — напою. Заходите в дом, вот сюда, да, в тепло.

И мягким родительским движением обнял гостя за пояс и повёл к двери комнаты.

Ожарскому это движение показалось дерзким, и он охотно бы сбросил руку старика, но она держала его крепко, и, когда уже он, преодолевая внутреннее сопротивление, переступал высокий порог, то споткнулся и чуть не упал, если бы не поспешная помощь хозяина, который подхватил его, как ребёнка, на руки и без малейшего усилия занёс в дом. Здесь, опустив инженера на пол, он сказал каким-то другим голосом:

— Ну, и как вам гулялось на ветру? Вы же лёгонький, как пёрышко…

Ожарский остолбенело посмотрел на человека, для которого он показался пёрышком, и вместе с удивлением почувствовал ещё и отвращение к этой назойливой вежливости, к льстивой улыбке, словно бы навеки запечатавшей уста хозяина. Теперь, в свете закопченной лампы, свисающей на шнуре с грязного потолка, он мог подробно его рассмотреть. Хозяину было лет семьдесят, но худое сложение, ровная осанка и только что продемонстрированная им сила, противоречили столь преклонному возрасту. Лицо большое, покрытое бородавками, буйные обвисшие подковой седые усы и такие же седые длинные волосы. Глаза были особенные — чёрные, с демоническим блеском дикого страстного огня, производившего на Ожарского поистине магнетическое влияние.

Хозяин тем временем занялся ужином. Снял с полки шинку, буханку хлеба, достал из буфета графин с водкой и поставил на стол перед гостем.

— Кушайте, пожалуйста. Чувствуйте себя как дома, сейчас принесу борща.

Панибратски похлопав гостя по колену, он вышел в кладовую.

Ужиная, Ожарский осматривался в хате. Она была низкая, квадратная, с пыльным потолком. В одном углу у окна стояла скамья, а напротив что-то вроде стойки с бочонком пива. Повсюду висела густая с серебряными бликами паутина.

— Душегубка, — процедил он сквозь зубы.

В печи клокотало пламя, а в устье под четырёхугольной заслонкой дотлевали угли, и это тихое тление жара сливалось с бурчанием закипевшего на плите кушанья в какую-то таинственную полусонную беседу, в приглушённые шёпоты душного жилья на фоне воющей за стенами пурги.

Скрипнула дверь кладовой и, вопреки ожиданиям Ожарского, к печи подскочила невысокая, крепко сбитая девка. Она отставила в сторону большую кастрюлю и, наклонив её, налила в глубокую глиняную миску густого наваристого борща.

Девушка молча поставила перед Ожарским ароматное варево, ягорой рукой подавая ему добытую из ящика цинковую ложку. При этом она так близко наклонилась над ним, что задела его щёку грудями, словно нехотя выпадающими из свободной рубашки. Инженер почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Груди были молодыми и полными.

Девушка села на скамье рядом и уставилась на гостя большими голубыми, немного слезящимися глазами. Выглядела она лет на двадцать. Золотисто-рыжие буйные волосы спускались на плечи двумя грубыми косами. Круглое лицо портил длинный рубец от середины лба через левую бровь. Пухлые груди цвета светло-жёлтого мрамора были покрыты лёгким золотистым пушком. На правой груди виднелась родинка в форме маленькой подковки.

Девушка ему нравилась. Он полез к её груди и погладил. Не защищалась.

— Как зовут?

— Мокрина.

— Красивое имя. Тот, что там — твой отец? — он указал рукой на кладовую, где недавно исчез старик.

Девушка загадочно улыбнулась.

— Что за «тот, что там»? Там сейчас нет никого.

— Э, не выкручивайся. Ты его дочь или любовница?

— Ни то, ни другое, — рассмеялась она простым, вольным смехом.

— А кто же ты — служанка?

Она высокомерно нахмурилась.

— Ничего себе, выдумал. Я тут сама себе хозяйка.

Ожарский удивился.

— Он твой муж?

Мокрина снова рассмеялась.

— Не угадал, ничья я не жена.

— Но спишь с ним, да? Старый, зато хваткий? Трёх таких, как я, заткнул бы за пояс. А в глазах искры летают.

— Слишком ты любопытный. Нет, ложиться с ним я не ложусь. Как же это? Ведь я родом из него… — он замешкалась при этих словах, подбирая нужные. И вдруг, словно пытаясь избежать его смелых рук, вывернулась и пропала в кладовке.

«Странная девушка» — подумал Ожарский.

Он выпил пятый стаканчик водки и, удобно развалившись на скамье, расслабился. Тепло разогретой хаты, усталость после долгого путешествия и горячий напиток навеяли сонливость. Он бы так и заснул, если бы не вернулся старик. Хозяин принёс под мышкой две бутылки и наполнил стаканы для гостя и для себя.

— Хорошая вишнёвка. Очень старая.

Ожарский выпил и почувствовал, как в голове завертелось. Старик следил за ним исподлобья.

— А ведь ясный пан совсем мало съел. А пригодилось бы на ночь.

Инженер не понял.

— На ночь? Что вы имеете в виду?

— Ничего, ничего… А бёдрышки неплохие!

И ущипнул его за ногу.

Ожарский отодвинулся, одновременно нащупывая револьвер.

— Эй, что вы так дёргаетесь? Обычная шутка и только. Ведь вы мне нравитесь. Времени у нас полно.

И, как бы для того, чтобы успокоить, отодвинулся к стене.

Инженер остыл, и чтобы сменить тему, спросил:

— Где ваша девка? Почему она за дверью скрывается? Вот вместо глупых шуток, пришлите мне её на ночь. Я хорошо заплачу.

Хозяин, казалось, ничего не понял.

— Извините, ясный господин, но нет у меня никакой девки, а там за дверью сейчас нет никого.

Ожарский, уже как следует захмелев, вскипел.

— Что ты мне, старый бугай, глупости плетёшь прямо в глаза? Где девка, которая мне только что борщ подавала? Позови Мокрину, а сам убирайся.

Дед ни с места не сдвинулся, лишь насмешливо взглянул на гостя.

— Ага, Мокриной, Мокриной нас сейчас зовут.

И, не обращая внимания на разъярённого молодого человека, тяжёлым шагом направился в кладовую. Ожарский бросился за ним, чтобы тоже попасть внутрь, но в ту же минуту откуда появилась Мокрина.

Она была в одной рубашке. Красно-золотые волосы её рассыпались мерцающими волнами по плечам, играя на свету. В руках держала три корзины, наполненные свежими подошедшими хлебами.

Поставив их на скамье у печи, она взяла кочергу и принялась выворачивать раскалённые угли. Склонившаяся вперёд, к чёрному отверстию, её фигура выгнулась упругой дугой, играя пышными девичьими формами.

Ожарский безумно схватил ее в объятия и, задрав рубашку, начал целовать разгорячённое от огня тело.

Мокрина смеялась и не сопротивлялась. Вывернув тем временем из печи дотлевшие головешки, небрежно раскидала остаток жара по краям, после чего тщательно вымела весь пепел. Однако горячие объятия гостя мешали ей в работе, так что, наконец, высвободившись из его рук, она шутливо замахнулась на него лопаткой. Ожарский на минуту отступил, дожидаясь, пока она закончит с хлебами. Наконец девушка вынула все хлебины из корзин и, ещё раз посыпав их мукой, посадила их в печь.

Инженер дрожал от нетерпения. Он снова схватил её и, увлекая к кровати, попытался задрать рубашку. Однако девушка так и не далась:

— Теперь нет. Рано. Потом, через некоторое время, около полуночи, приду вынимать хлеб. Тогда меня и получишь. Да пусти уже, пусти! Раз сказала, что приду, значит приду. Силой все равно не позволю взять.

И, ловким кошачьим движением выскользнув из объятий, снова исчезла в кладовке.

Ожарский попробовал вскочить туда за ней, но наткнулся на запертую дверь.

— Вот шельма! — процедил сквозь зубы. — Но в полночь так-то легко не выкрутишься. Придёшь за хлебом. На всю ночь в печи его не оставишь.

Немного успокоившись, он разделся, погасил свет и лёг в постель, не собираясь засыпать.

Постель была удивительно удобной. Ожарский с наслаждением вытянулся, подложил руки под голову и погрузился в то особое состояние перед сном, когда мозг, уставший от дневных трудов, то ли спит, то ли грезит — словно лодка, пущенная по воле волн.

На дворе завывал ветер, слепя окна снежной завирюхой, издалека — из лесов и с полей доносились, заглушаемые вихрями, завывания волков. А здесь было тепло и темно. Только жар огарков по краям устья печи мерцал и бросал сполохи на стены. В щелях просвечивали рубиновые глаза золы, приковывая взгляд… Инженер всматривался в догорающий алый свет и дремал. Время тянулось очень медленно. Он ежеминутно приоткрывал отяжелевшие веки и, побеждая сонливость, поглядывал на мерцающие огоньки. В мыслях беспорядочно сменялись фигуры хитрого старика и Мокрины, неизвестно почему сливаясь в какое-то странное единство, несусветную химеру, порождённую их сладострастием. Всплывали различные вопросы, на которые не было ответа, беспорядочно сновали какие-то слова, лениво перекатываясь в голове, точно горсть камешков…

Какая-то тяжеленная духота оседлала мозг, заполняла горло, грудь. Странная усталость растекалась по всему телу, пеленая его и лишая воли. Вытянутая рука попыталась оттолкнуть невидимого врага, но тут же отяжелела и опала.

Где-то посреди ночи Ожарский будто бы очнулся. Лениво протёр глаза, поднял тяжёлую голову и прислушался. Ему показалось, что он слышит шорох в печи — словно в дымоходе осыпалась сажа. Он напряг зрение, но в сплошной темноте ничего нельзя было увидеть.

Вдруг, сквозь замёрзшие стекла в хату хлынуло лунное сияние, пересекло её светлой полосой, и улеглось зелёным пятном под печью.

Инженер поднял глаза и увидел вверху пару голых икр, торчащих из отверстия в трубе прямо над плитой. Он смотрел, затаив дыхание. Между тем, медленно, под шорох продолжавшей осыпаться сажи, из трубы по очереди выдвинулись толстые круглые колени, сильные широкие бёдра и жилистый, мощный женский живот. Наконец, одним прыжком, вся фигура показалась из отверстия и встала на полу. Перед Ожарским в свете луны объявилась огромная уродливая бабёха…

Она была совершенно голая, с распущенными седыми патлами, которые спадали ей на плечи. И хотя цветом волос она походила на старуху, тело её сохранило удивительную сочность и гибкость. Инженер, как прикованный, блуждал глазами по налитым и выступающим, как у девушки, грудям, по крутым и круглым бёдрам. Ведьма, точно стремясь, чтобы её лучше разглядели, какое-то время стояла неподвижно. Но вот она без слов подошла на пару шагов ближе к кровати. Теперь Ожарский мог рассмотреть и её лицо, до сих пор укрытое мраком ночи. Он встретился с пламенным взглядом сильных чёрных глаз, что отсвечивали из-под сморщенных век. Однако больше всего его удивил вид лица. Было оно старое, вспаханное кружевом складок и углублений, и как бы двоилось. Напрягая память, он решил эту загадку: чародейка смотрела на него двойным лицом — хозяина и Мокрины. Гадкие бородавки, разбросанные по всей его поверхности, нос-кривуля, демонические глаза и возраст принадлежали старику. Однако пол ее был бесспорно женским, а белый рубец на лбу и родинка подковкой на груди явственно выдавали Мокрину.

Смущённый своим открытием, инженер не сводил глаз с магнетического лица ведьмы.

Между тем она подошла ещё ближе и вспрыгнула на кровать, наступив большим пальцем левой ноги на губы инженеру. Произошло это так неожиданно, что у него даже не было времени уклониться из-под тяжёлой стопы. Его охватило чувство необычного страха. В груди колотилось беспокойное сердце, а придавленный рот не мог даже вскрикнуть. Так, в молчании, прошла длинная минута.

Ведьма медленно отодвинула одеяло второй ногой и начала сдирать с него белье. Ожарский попытался защищаться, но силы его ослабли, и всё тело охватила вялость. А ведьма, увидев, что он уже покорен, села на постели рядом с ним и принялась дико, похабно ласкаться. За несколько минут она овладела его волею так, что он уже дрожал от вожделения.

Распутное, животное, ненасытное совокупление раскачало их тела, сплело их в титанических объятиях. Похотливая самка бросилась под него и, схватив его член, как молодая девка, затолкала себе меж бёдер.

Ему показалось, что она вконец ошалела. А та охватила его нервными руками, оплела своими крепкими ножищами и принялась сжимать в уродливых объятиях.

Ожарский почувствовал боль в крестце и в груди:

— Пусти! Задушишь!

Ужасное давление не ослабевало. Казалось, она сломает ему рёбра, раздавит грудную клетку. В полусознании, левой свободной рукой он схватил со стола сверкающий нож, сунул ей под мышку и со всей силы вонзил.

Адский двойной крик разорвал ночную тишину: дикое звериное рычание мужчины — и острый, пронзительный визг женщины. А потом молчание, полное молчание…

Ожарский почувствовал облегчение, когда гадючьи объятия ведьмы ослабли, а дальше из-под его тела словно выскользнула гладкая толстая змея и упала на пол.

Луна скрылась за облаками и в хате наступила темнота. Только голова была невероятно тяжёлой, а в висках пульсировали жилы…

Он лихорадочно сорвался с постели и стал искать спички. Нашёл, чиркнул, зажег сразу целый пучок Свет блеснул и осветил хату, в которой инженер не увидел ни одной живой души.

Он склонился над кроватью. Постель была вся в саже, а на подушке алела кровь. Только тогда он заметил, что сжимает нож.

Ожарский почувствовал тошноту. Спотыкаясь, он подбежал к окну и открыл его: в дом ворвалась морозная свежесть зимнего утра и ударила ему в лицо.

Через верхнюю часть окна узкой полосой вытекал из дома убийственный газ…[2]

Протрезвев от свежего воздуха, Ожарский побежал в кладовую и, заглянув внутрь, ужаснулся. На старом топчане лежали два голых трупа: огромного старика и Мокрины. Оба были окровавлены и имели одну и ту же смертельную рану возле левой подмышки над сердцем…