Актриса

Глебу налили шампанское, он чокнулся с Машей и Шкафендрой и встретился взглядом с грустными глазами Инги Ковалевой. Обойдя стол, она встала рядом.

— Глеб Александрович, простите, что я мешаю вам расслабиться… Я знаю — вы все время в больнице, вам необходимо переключаться…

— Да что вы, Инга, — прервал ее Глеб. — Я, наоборот, совсем не хотел бы переключаться, но жизнь велит… Что вы хотели сказать?

У Инги от волнения скривился рот и глаза подозрительно заблестели:

— Глеб, Александрович, возможно, Алене Владимировне нужен какой-нибудь другой врач… специалист по амнезиям… У нас много знакомых врачей. Извините меня, — Инга низко наклонила голову, чтобы Глеб не видел ее пылающего лица. — Мне так важно, чтобы к Алене Владимировне как можно скорей вернулась память.

— Это всем крайне важно, Инга, — Глеб почувствовал, что его слова прозвучали с легким упреком, и мысленно отругал себя. Все думают о себе — это так по-человечески понятно. Каждый в любой ситуации в первую очередь пытается обезопасить себя и любимого.

— Если возникнет такая необходимость, я сразу дам знать, хотя не думаю — в этой больнице первоклассные специалисты.

Маша принесла Глебу огромную тарелку с закусками. Только завела с ним разговор об Алене, как из коридора раздался взрыв смеха и какой-то грохот.

— Это девчонки мои в Аленином кабинете «передыхают». Пойду гляну, что они там учудили.

— Я посмотрю, Маша, — остановил ее Глеб. — Невесте положено пребывать возле своего суженого. А я хоть проведаю заодно Аленин кабинет и при случае ей доложу.

Взбудораженные близняшки встретили Глеба радостным криком.

— Ура! Здравствуйте! Поиграете с нами в кошки-мышки?

— Здравствуйте, барышни! — поклонился Глеб и обежал глазами комнату. По ней словно пронесся тайфун. Журнальный столик и кресла были перевернуты. Настольная лампа почему-то стояла на полу. Шкаф, в одно отделение которого вешалась одежда, а в другой половине на полках хранились Аленины бумаги, рукописи, пьесы, книги, был широко распахнут, и рухнувшие полки вместе со всем содержимым вывалились на пол.

— А это что за шурум-бурум? — поинтересовался Глеб. — Как вам это удалось?

— Случайно. Дашка спряталась в шкаф, а я с завязанными глазами открыла не ту створку, налегла на полку, и они грохнулись. Я нечаянно, — предупредила на всякий случай Наташа.

— Понятно, что не нарочно. Теперь давайте наводить порядок.

— Уу-у, — разочарованно протянули хором девочки. — А в кошки-мышки?

— Да какие кошки-мышки, когда здесь передвигаться невозможно. В кошки-мышки пойдем играть в коридор, а то вы здесь себе фингалов насажаете. Только сначала восстановим порядок.

Девочки уселись на пол и стали складывать стопками бумаги и папки, а Глеб начал возвращать на место полки.

— Ух ты, смотрите, что я нашла. — Довольная Наташа размахивала плюшевым слоненком с розовым хоботом, большими ушами и длинным ворсистым хвостом. — Дашка, это же Катин брелок. Помнишь?

— Чей брелок? — Глеб оставил полки и повернулся к Наташе.

— Это брелок из машины Кати Воробьевой. Она когда нас с мамой подвозила, мы всегда смотрели, как он смешно раскачивается возле руля. Катя сказала нам, что это ее талисман. Наверное, она подарила его тете Алене. Вы ей отвезите его в больницу — она обрадуется.

Глеб принял слоненка из рук девочки и, задумчиво разглядывая его, спросил:

— Где он лежал, Наташ?

— А вот здесь, между этих папок. Рядом со шкатулкой.

Он присел на корточки, поднял изящную перламутровую шкатулку, с трудом открыл тугую крышку. Поверх различных маленьких коробочек и полиэтиленовых пакетиков лежала тонкая ученическая тетрадка.

Глеб прочел первые строчки.

«Дорогая Алена Владимировна! Когда Вы обнаружите эту шкатулку, я буду далеко. По крайней мере, повидаться нам вряд ли позволят…»

Сергеев быстро пролистал тетрадь, исписанную убористым почерком, взглянул на последнюю страницу и похолодел. Крупными буквами была выведена подпись: «Всегда Ваш Севка».

Спустя несколько часов Глеб вернулся в больницу. Алена спала. Он, пытаясь не потревожить ее, пересыпал на блюдце очищенные от скорлупок ядрышки кедровых орехов, достал из пакетов фрукты и вышел в коридор. Присел возле пустующего стола сестринского поста и вскоре увидел Свету, выходящую из палаты.

— Ну как дежурство? Тяжелых много? — поинтересовался Глеб.

— Нормально. Как всегда. — Света взяла журнал и что-то записала. — У больного температура никак не падает. Прямо беда. Алена спит?

— Спит. Уж очень долго. Я уходил — она засыпала. Прошло больше трех часов.

— Да ничего подобного, — Света оторвалась от записей. — У нее был посетитель. Совсем, конечно, недолго, всего десять минут. Потом я его выпроводила.

— Кто же? — удивился Глеб.

— Да я практически его не рассмотрела. Впускал его к Алене Борис Иванович — я делала перевязку. Он мне сказал, что у Алены знакомый хирург из Штатов и чтобы через пять минут я его, что называется, попросила… Ну, я убедилась, что он прощается, и сразу ушла. Видела, как шел по коридору к Борису Ивановичу, видимо поговорить об Алене. Высокий такой, спортивный. До визита к ней он беседовал с палатным врачом. Так что не беспокойтесь, его, конечно же, предупредили и об амнезии, и обо всем.

Глеб с минуту наблюдал за тем, как Светины пальцы проворно сворачивали из кусочков ваты твердые продолговатые валики, а потом спросил:

— Помните тот день, когда Алена впервые открыла глаза?

— Ну конечно, — улыбнулась Света. — Фрезии, а потом музыка… Как в сказке.

— Ну да… Так вот, когда я поехал за магнитофоном, в отделение приходил молодой человек — симпатичный такой, вихрастый, с блестящими глазами…

— Помню. Это был тот самый Севка. Я уже позже догадалась, когда вы рассказали про него и про Катю… И что?

— Я давно хочу спросить вас и все время забываю. Вы не ощутили тогда этого вашего сигнала опасности? Не почувствовали запаха?

— Хороший вопрос, как говорит в институте наш патологоанатом… С вашим Севкой произошла какая-то тонкая штука… Он умолял пустить его к Алене, я категорически отказала. Он безумно расстроился, весь покрылся красными пятнами… Я ему пообещала, что завтра и его обязательно ненадолго пустят к ней. И тогда он спросил очень странным голосом: «Значит, она теперь уже точно выздоровеет?» Я заверила, что, конечно, теперь ей с каждым днем будет лучше.

— А почему вам показалось, что он «странно» спросил?

— Потому что в этих словах не было облегчения, радости, что она пришла в себя и станет поправляться. Наоборот, он был этим обстоятельством — как бы точней выразиться — подавлен, что ли… И, видимо, приехал потому, что ему лично, своими глазами надо было в этом убедиться… Так вот, возвращаюсь к вашему вопросу. Пока мы разговаривали с ним, я не чувствовала никакого запаха, зато к вечеру покрылась сыпью.

Глеб с восхищением глядел на Свету.

— Да что же это за природа у вас такая…

— Какая?

— Умная. Точно вам сигналит.

— В смысле?

Глеб вздохнул и медленно произнес:

— Севка — такой же убийца, как мы с вами.

— Но ведь убил же?

Глеб усмехнулся:

— Вы прямо как Сонечка Мармеладова… «Но ведь убил же!» — Он встал. — Посмотрю, как там Алена… Если еще спит, приду к вам жгутики крутить.

— Это называется турундочки, — поправила его Света. — Милости просим.

…В палате было совсем темно, только фонарь под окном освещал комнату неровным зыбким светом. Глеб сел в кресло напротив Алены, чтобы видеть ее лицо. Глаза ее были закрыты, дышала она ровно и спокойно. Несколько минут Сергеев просидел, улыбаясь в темноте собственному счастью. Потом решил отправиться на помощь Свете и, уже поднимаясь, услышал:

— Сядь, пожалуйста, Глеб, и очень внимательно меня слушай.

— Ты не спала? — удивился он, усаживаясь обратно.

— Нет. Я думала. — В низком голосе Алены Глебу почудилось яростное напряжение.

— Только учти: тебе нельзя волноваться, — поспешно предупредил он.

— Слушай меня и не перебивай. — Алена оставила без внимания его предупреждение и приподнялась в постели на локтях. — Теперь мне угрожает серьезная опасность… Даже в темноте вижу, что ты еще плохо соображаешь. Соберись. У нас очень мало времени. Повторяю. Моей жизни угрожает серьезная опасность. Но я пока здесь… и со мной ты. Гораздо хуже обстоят дела с Севкой. У человека, который сейчас попытается его убрать, нет проблем с деньгами, а в нашей обезумевшей стране на сегодняшний день деньги стали могущественным «сезамом», открывающим любые двери, с ними с циничной обыденностью можно купить любую жизнь. Севка в следственном изоляторе, и там он абсолютно беззащитен.

Потрясенный Глеб понимал только одно: Малышка всех обвела вокруг пальца и владеет ситуацией, как истинная «железная леди». Растерянным голосом он спросил:

— Ты в курсе всего?

— Безусловно. Это ты наивно полагал, что твой мобильник бездействует на тумбочке. На самом деле ему было очень горячо, нанесла приличный ущерб твоему бюджету. — Алена еще приподнялась на локтях и попросила: — Сделай мне, пожалуйста, выше подушку… У нас действительно мало времени. Симулируя потерю памяти, я выиграла две недели, но это не может продолжаться бесконечно. Я знала, что о моем состоянии справляются регулярно. Скоро я буду представлять кое для кого смертельную опасность…

Алена устала и задышала прерывисто и часто. Глеб сел рядом на кровать и взял ее руку.

— Может, позвать Свету?

— Ни в коем случае. Это потом. Сейчас главное — Севка. Слушай внимательно, Глеб. Когда произошло убийство Оболенской, пожар и над театром повисло что-то зловещее, я уже тогда догадалась кое о чем и связалась с маминым бывшим коллегой. Этот старый, прожженный Пинкертон теперь на пенсии и берется за сыскные дела исключительно редко. Живет на даче под Москвой и выращивает розы. Меня знает с детства, поэтому относится как к родной дочери. Я все эти дни была с ним на связи. Сегодня, как назло, телефон молчит. Видимо, что-то на линии, даже гудков нет. Ты должен немедленно к нему ехать. Включи лампу, я продиктую тебе адрес. Это сороковой километр Каширского шоссе.

— Почему тебя не устроил тот следователь, который занимается убийством Оболенской? — спросил Глеб, непослушными руками извлекая из папки блокнот и ручку.

— Наверное, потому, что это дело никогда не удалось бы распутать человеку, далекому от театра. А Егорычев… дядя Миша Егорычев в Питере блестяще справился с одним театральным преступлением. Я училась тогда на первом курсе и советовала из Москвы по телефону, что ему надо прочесть о мастерстве режиссера и актера, о психофизическом методе Станиславского. Немировича-Данченко, так же как Михаила Чехова, Вахтангова, Мейерхольда, он проштудировал досконально и сумел кожей почувствовать особенности и психологическую непохожесть мира театра… От меня передашь ему эту записку, накарябала, как смогла. И пусть срочно мне звонит… — Алена сказала адрес Егорычева, благословила Глеба в дорогу и тихо попросила: — А теперь позови Свету, наверное, мне нужен укол.

Уже в машине Глеб вспомнил, что забыл отдать найденную в шкафу шкатулку и плюшевого слоника. Ничего в этом удивительного не было: в душе и голове царил полнейший хаос, и он никак не мог собраться, как того требовала Алена. Он вновь подрулил к крыльцу и поднялся в отделение.

Когда со второго захода Глебу удалось покинуть двор больницы, ему посигналила въезжающая машина. Он не сразу понял, кто это, но притормозил. Из старенького спортивного автомобиля вылез Максим Нечаев.

— К Алене вас не пустят. Ей поставили капельницу, там сейчас медсестра, — сказал Глеб.

— Понятно, — разочарованно протянул Максим и, нагнувшись к окну Глеба, попросил: — Можно, я с вами проеду хоть докуда-нибудь… Я сейчас совсем не могу быть один.

Глеб согласно кивнул, и Максим, припарковав свою машину, уселся на сиденье рядом с Глебом.

— Я еду на Каширку — через всю Москву, — сообщил Глеб. — Захотите выйти — скажите.

Максим кивнул, и какое-то время они ехали молча.

— Извините, что навязал вам свое общество, — тяжело вздохнул наконец Максим. — Мне было необходимо повидаться с Аленой Владимировной. Даже если бы она не вспомнила меня…

— Думаю, что вас бы она вспомнила, — осторожно заметил Глеб. — Конечно, ее память сейчас непредсказуемо выборочна, но многих она узнает сразу, только связи нарушены. Она, предположим, может помнить, как вас зовут, но не знать, что вас связывает… что вы — актер, а она — режиссер…

— Это должно пройти, — уверенно заявил Максим. — У нас в команде был такой случай. Тоже после травмы.

— Будем надеяться, — уклончиво ответил Глеб. — Это может длиться долго.

Легкая, едва уловимая улыбка скользнула по лицу актера, но Глеб не заметил ее. Он выполнял требование Алены собраться и усилием воли пытался сконцентрировать внимание на дороге, забитой в этот час огромным количеством транспорта.

Возле светофора Сергеев впервые повернул голову к своему попутчику и с изумлением увидел белые, как снег, виски на черноволосой голове Максима. Нечаев, проследив за взглядом Глеба, горько усмехнулся:

— Вот так вот… Удивляюсь, как вообще жив остался. Знаете, у японцев есть такая пословица: «Когда стреляешь из лука в цель, твоя стрела не пробьет центра мишени, если одновременно не пробьет твоего сердца». Мне кажется, та пуля, которая убила Катю, разворошила и мое сердце… Чертовски жестоко обошелся со мной Домовой…

Поток машин наконец-то тронулся, и они опять долго молчали. Потом Глеб осторожно спросил:

— А как случилось, что на сцене фигурировал настоящий пистолет? Насколько я знаю, это запрещено.

— Ну конечно. Это моя вина. Я коллекционирую старинное оружие и перед самой премьерой «Бесприданницы» принес на репетицию этот пистолет. Все зашлись от восторга, особенно Алена Владимировна. Было решено премьеру сыграть с настоящим — уж очень выгодно отличался он от бутафорского, — а потом воспроизвести в бутафорском цехе такой же. Я это дело замял, потому что даже вес пистолета дает руке ощущение правды, не то что игрушечное папье-маше. Потом как-то Алена Владимировна сказала, что, если я продолжаю выходить на сцену с подлинным оружием, надо дуло залить свинцом. Так, мол, полагается по правилам безопасности. И опять этот вопрос растворился в груде других, более злободневных. Ведь жизнь в театре — всегда аврал, вы уже сами в этом убедились.

— Да уж… Высадить вас у метро? Дальше уже начнется шоссе.

Максим в растерянности поерзал по сиденью, спросил виноватым умоляющим голосом:

— А дальше мне с вами никак нельзя? Там ведь везде электрички, я могу сесть на любой станции.

Глеб удивленно взглянул на Максима. Хотя чему здесь удивляться, когда в жизни парня произошла такая трагедия. Может, ему в самом деле не к кому пойти, а одному с самим с собой оставаться тошно.

— Понимаете, Максим, я еду навестить давнего знакомого Алениной матери. Вы, конечно, можете отправиться вместе со мной. Подождете меня в машине или свежим воздухом подышите.

— Отлично! — обрадовался Нечаев. — Спасибо. А то как остаюсь наедине со своими мыслями, хоть в петлю лезь…

Машина, преодолев последние препятствия у забитых светофоров, вырвалась на шоссе. Было уже совсем темно. Шел мелкий противный дождь, и слякоть от колес проезжающих автомобилей залепляла лобовое стекло. Глеб притормозил, подрулил к кювету.

— Жидкость в стеклоочистителе кончилась. Сейчас долью.

— Помочь? — с готовностью отозвался Максим.

— Да что вы, это ж одна минута. Сидите. Музыку вот послушайте. — И Глеб протолкнул диск в музыкальном центре.

Залив в бачок жидкость, Глеб сел за руль и, тронувшись с места, несколько раз с беспокойством поглядел в зеркало. От актера не укрылось это движение, и он спросил:

— Какие-нибудь проблемы?

— Боюсь, что да. Этот джип сел к нам на хвост практически около больницы. Мне это не нравится!

— Кому ж это может нравиться! — Максим развернулся и стал напряженно всматриваться в заднее окно. — Осторожней, Глеб! Он на скорости и сокращает дистанцию… Ну, Алена! Это-то она и предвидела.

Глеб от изумления чуть не выпустил из рук руль.

— Как? Значит, вы… не случайный пассажир?

— Нет, запланированный. Алена Владимировна и это умудрилась срежиссировать. Так что я в курсе. И, кстати, знаю, что в этой машине люди, которыми манипулирует очень хитроумный и расчетливый мерзавец. Сомневаюсь, чтобы он сам был в джипе… хотя… чем черт не шутит.

С угрожающей быстротой джип сокращал дистанцию и, если бы в последний момент Глеб не вырвался крутым виражом в левую полосу, лежать бы им в кювете. Дальше все развивалось с головокружительной быстротой. Максим буквально перелетел на заднее сиденье и, опустив боковое стекло, высадил по колесам серию выстрелов. Затем стремительно перекинулся к другому окну, проворчал злобно:

— Туман чертов! Первый раз в жизни промазал!

Раздался страшный треск, и заднее стекло разнесло ответной очередью из джипа. Глеб почувствовал, как щеку обожгло чем-то горячим, видимо пуля прошла по касательной, повредив кожу.

— Из автомата жарят, гады!.. Оторвись чуть-чуть, начнем все же с колес.

Глеб переметнулся в правый ряд, нажал на газ, и вывалившийся буквально по пояс в окно Максим несколько раз выстрелил.

— Вот так, голубчик. Запетлял… — И, заорав истошно: — Пригни голову! — сам сложился вдвое на заднем сиденье.

Следующая автоматная очередь пробила лобовое стекло, ворвавшаяся струя воздуха охладила горящее лицо Глеба.

— Ну, держитесь! Сами себе приговор подписали, сволочи! — пробормотал Максим. Он припал к разбитому заднему стеклу и несколько раз выстрелил в упор по джипу.

— Впереди пост ГАИ. Я сворачиваю! — сообщил Глеб.

Но сворачивать не пришлось. На середину дороги на звук пальбы вылетел гаишник и изо всех сил размахивал светящимся в темноте жезлом. От здания поста выруливала машина с крутящейся мигалкой и завывающей сиреной.

В последний момент лихорадочно бьющееся сознание Глеба успело приказать ему повернуть руль резко влево и промчаться на бешеной скорости мимо поста. Джип на проседающих простреленных колесах заелозил зигзагами по шоссе, и милиция кинулась к нему.

— Молодец. Отличная реакция! — запыхавшийся Максим одобрительно хлопнул Глеба по плечу. — А эти попались… Удивительно, что они не обезопасили себя бронированным лобовым стеклом… Привыкли, видимо, иметь дело с хилой безоружной интеллигенцией. Боюсь, пришил я там какого-нибудь. Но Алена Владимировна никаких указаний насчет сохранения их драгоценных жизней не давала… — Максим обеспокоенно поглядел на молчащего Глеба и покачал головой: — Здорово вас царапнуло. Кровь не останавливается… Есть в машине аптечка?

— Не надо… Мы уже почти приехали. — Глеб промокнул носовым платком щеку. — Осталось несколько километров. А там уж как-нибудь справимся с этой ссадиной.

Примерно через полтора часа по Каширскому шоссе в направлении Москвы ехал на небольшой скорости старенький «жигуленок». На тридцатом километре возле поста Дорожно-патрульной службы, где стояли две милицейские машины и «скорая» с включенным маячком, машина остановилась на противоположной стороне шоссе, и оттуда вышли три человека. Они не спеша пересекли дорогу — впереди грузный пожилой мужчина в брезентовой куртке с капюшоном и резиновых сапогах, а поодаль — два молодых человека весьма интеллигентного вида.

Милиционер замахал им, запрещая приближаться к месту аварии. Молодые люди в нерешительности остановились, но мужчина в брезентовой куртке полез в нагрудный карман, извлек какой-то документ и, пренебрегая запретом подходить ближе, предъявил корочки старшине. Тот козырнул, заговорил что-то, и молодые люди снова нерешительно двинулись в их сторону.

— Эти с вами, что ли? — спросил старшина, с подозрением вглядываясь в лицо одного из них, залепленное возле уха широким пластырем.

— Племянники мои. Вместе рыбачили. Как видите, тоже без травмы не обошлось. Напоролся на куст. Слава Богу, еще глаз не выколол… Городские! Как в лес попадают, так вечно что-нибудь да случится.

— Это точно. Интеллигенты на природе — явление опасное и для природы, и для них самих… — Старшина, бывший, видимо, сам из деревенских, судя по его явно приволжскому выговору и веснушчатому круглому лицу с белесыми ресницами и бровями, с агрессивным недоброжелательством поддержал «дядю» злополучных «племянников».

— А всего-то их сколько в машине было? — продолжил тот начатый разговор с милиционером.

— Так всего двое и было. Этот иностранец на месте скончался, а второй вон в «скорой» корчится.

— А что ж за «Фольксвагеном» не погнались?

— Какое там! — махнул рукой старшина. — Нас всего-то на Посту трое, одна машина. Надо было хотя бы этих задержать, а то ведь, хоть и на спущенных колесах, а удрать пытались. Мы по рации всем постам передали, но дальше по Каширке машина не появлялась: видать, в стороне где-то затаились…

— Ну что ж! Удачи, старшина!

— Спасибо, товарищ полковник! В следующий раз рыбачьте в одиночестве. Рыба, она компании не выносит, это точно.

Старшина еще раз неодобрительно глянул на «племянников» и вернулся к исполнению своих обязанностей.

— Не опасно было машину у вас оставлять, Михаил Михайлович? — спросил Глеб, когда отъехали от поста.

— Не думаю, чтобы ко мне в гараж полезли, — усмехнулся Егорычев, закуривая и выпуская дым в приспущенное боковое стекло. — Стало быть, обоих уконтропупил. То, что твою жизнь Максим сберег, — это факт, — обратился он к Глебу. — Но больше всего меня Егоза поражает. Мозги работают у девчонки, точь-в-точь как у покойной матери.

— А Егоза — это детское прозвище Алены Владимировны? — поинтересовался Нечаев.

— Да я-то и по сей день только так ее и величаю. А прозвище, конечно, с детства приклеенное… Ох уж и непоседлива была! Двести дыр на месте провертит. И не терпела никакого сюсюканья, никакого снисхождения к своему возрасту, никогда не ныла, не жаловалась, что устала. Мать ее в моем отделе работала, замечательный была криминалист и первоклассный аналитик. Дочь с собой часто в командировки брала: дедушек-бабушек в наличии не имелось, с няньками Алена не уживалась… Одним словом, Егоза наша росла на глазах. И характерец, надо сказать, каков был заложен в детстве, так с возрастом не помягчал. Хотя девчонка добрейшая. Бывало, мать ей обновку какую-нибудь купит, а та втихаря соседке-сверстнице передаривает. Родителей той девочки, тоже сотрудников органов, убили в перестрелке бандиты, вот она и осталась с престарелой бабкой…

— Алена сказала, что ее жизнь находится в опасности, — прервал Глеб погрузившегося в воспоминания Егорычева. — Что мы имеем на данный момент?

— На данный момент… — Михаил Михайлович затушил сигарету и откинулся за рулем на спинку кресла. — На данный момент мы имеем убитого в целях самозащиты американца — им давно с моей, верней, с Алениной подачи, занимается Интерпол… Что касается Алены, то бдительность тут не повредит. Но думаю, что о реальной угрозе вопрос больше не стоит.

— А Сева Киреев? — взволнованно спросил Максим.

— С Севой дело обстоит сложнее. Он проходит по статье «преднамеренное убийство», и хотя в ходе следствия возникнет множество смягчающих обстоятельств, в любом случае парню придется нести жесткое наказание… — Егорычев внезапно оборвал эту тему и обратился к Глебу: — Что же теперь с вашей злополучной премьерой будет?

— Это уже Алене решать! Надеюсь, в ближайшие дни ей снимут гипс, а когда она начнет самостоятельно передвигаться, процесс выздоровления пойдет еще быстрее. Врачи и так диву даются той стремительности, с которой на ней все заживает.

— Сознание — мощнейший фактор в болезни, — заметил полковник, — а ей как можно скорее надо выйти из больницы… Ну что же, молодые люди, будем прощаться. В больницу к Егозе нас так и так уже не пустят. Ночь на дворе.

— Меня пустят, я «блатной», — возразил Глеб. — Она, я уверен, все равно не спит.

— Тогда целуйте ее от «Михаилы Потапыча». Спасибо за мобильник, Глеб. По крайней мере, теперь мы с Аленой на связи. — И, пожимая Сергееву на прощание руку, он добавил теплым, мягким голосом: — Я рад, что именно вы оказались с ней в этой ситуации. Завтра ее навещу.

Уже исчезли огоньки подфарников удаляющейся машины Егорычева, а Глеб и Максим еще долго стояли возле больничных ворот. Они стояли и молчали. Молчали о том, что вместе пережили за эти несколько часов, понимая, что эта ночь их, совсем чужих, отдаленно знакомых людей, сделала близкими и дорогими друзьями. То, что порой складывается между людьми годами, судьбой дано было осуществить в те мгновения, которые запросто могли оказаться последними в их жизнях.

Глеб поежился от холода, и Максим, заметив это, безмолвно притянул его к себе и бережно, пытаясь не задеть пораненное лицо, прижался к его щеке. Потом быстрой походкой отправился к своей одиноко припаркованной в больничном дворе машине и, открыв дверь, махнул на прощание рукой.

Глеб, пошатываясь, медленно побрел к крыльцу, но сил подняться на ступеньки не хватило, и он уселся на том самом месте, где совсем недавно его посетила «главная женщина» и серебряными звуками складывающейся мелодии сообщила о том, что отныне жизнь ее соперницы вне опасности.

В последний день уходящего года природа смилостивилась над жаждущими снега горожанами, и он повалил густыми пушистыми хлопьями, мгновенно преобразив все вокруг и вселив веру, что Новый год не отменяется.

— Андерсен, это опять ты наколдовал? — встретила Глеба радостным возгласом Алена.

Она стояла возле окна палаты и любовалась на больничный сквер, убеленный сединами в меру жестокого, в меру милосердного, но как обычно не потрафляющего слабостям человечества эдакого високосного старичка, передающего сегодня эстафету грядущему — полному надежд, упований и… иллюзий. Он-то точно знал, этот многоопытный уходящий в вечность мудрец, что астрологические прогнозы и увещевания плодящихся «Нострадамусов» — жалкие потуги в сравнении с той мощью, которой вооружил Создатель живую человеческую волю, предоставив свободу выбора своего пути, и что, лишь следуя предсказаниям Единственного Пророка, возможно достичь рая на земле и гармонии в душах. Но бороться за это уже не в его силах: он состарился, он немощен и, из последних сил украсив непослушную подурневшую землю белоснежным одеянием, уходит на покой, оставив спешащему навстречу преемнику свое исторически неизбежное неблагодарное дело.

— Красотища какая… — Глеб обнял Алену за плечи, зарылся лицом в сильно отросшие за время болезни пушистые волосы. — Нам сегодня прогулка полагается? Или как?

— Я думаю, «или как», — засмеялась Алена. — Борис Иванович оказался весьма злопамятной личностью. Я ему объясняю, что вчера даже не упала, а просто поскользнулась и плавно приземлилась на землю. А он мне в ответ: «А откуда тогда синяк на попе, многоуважаемая сударыня? Отныне до выписки никаких прогулок!» Я — ему: «А как же свежий воздух, Борис Иванович? Я же ослабленная». А он: «К вашим услугам — чистейший кислород, но только в условиях палаты». И самолично притащил мне эту красавицу. — Алена кивнула на огромную кислородную подушку, водруженную возле кровати.

— Вот сейчас и будем дышать! А ну марш в постель! — грозно распорядился Глеб и, подхватив Малышку на руки и осторожно провальсировав с ней по палате, бережно уложил ее.

Но подышать кислородом Алене не удалось. В дверь постучали, и на пороге явили себя Дед Мороз с огромным красным мешком в руках и Снегурочка.

— Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты! — вежливо поздоровалась Алена.

— Обижаешь, деточка, — огорчился Дед Мороз голосом Шкафендры. — Вату на елках давно отменили. Она относится к разряду огнеопасных материалов… Тьфу, сбила с толку. Давай, внучечка, запевай!

Рослая, крупная Снегурочка затянула голосом Маши Кравчук предновогоднее поздравление на музыку «В лесу родилась елочка», но со словами, сочиненными специально для Алены. Дед Мороз пытался подтягивать изящным тенорком, но получалось все время невпопад, за что он каждый раз получал локтем в живот от вдохновленной пением Снегурки.

— А теперь Дедушка Мороз будет вручать подарки, — сообщил торжественно Шкафендра.

— Это целый мешок мне? — взвизгнула Алена и в радостном предвкушении потерла ладошки. — Обожаю подарки.

Из мешка прыснуло, хихикнуло и захрюкало от сдерживаемого смеха.

— Вот это подарочек! — изумленно воскликнула Алена, а из развязанного мешка вывалилась Дашка в костюме бравого Нового года, но, обнаружив на голове отсутствие парика, снова утонула в недрах мешка.

Уже через несколько секунд парик был водружен на свое законное место, правда слегка задом наперед, и хорошенький кудрявенький херувимчик предстал перед Аленой, которая восхищенно зааплодировала. Даша торжественно прочла стихотворение, раскланялась и кинулась обнимать Алену. На этом официальная часть завершилась.

— А где же ты Наташу потеряла? — поинтересовалась Алена, прижимая к себе девочку. — Вы же такие неразлучники.

— У Наташки насморк, а у вас сейчас иммунитет ослаблен, поэтому контакты с больными запрещены, — серьезно доложила Даша. — Но вы не расстраивайтесь, тетя Алена, она вас навестит на Рождество.

— На Рождество я надеюсь уже быть дома, — с надеждой проговорила Алена, — и тогда милости прошу ко мне в гости.

— Ой, а подарки-то! — всплеснула руками Даша. — Вы думаете, таким подарочком, как я, все и закончилось? Нетушки-нет! А ну-ка, Дедушка Мороз, лезь в мешок!

Валентин Глебович и Маша извлекли огромного розового плюшевого поросенка с нахальным взглядом круглых пуговиц в белесых ресничках и смешным коричневым пятачком.

— Дарить свинтусов — к счастью! — объявил Дед Мороз. — Пусть себе лежит и похрюкивает и никакого другого свинства даже близко к порогу не подпускает.

Даша передала игрушку улыбающейся Алене и провозгласила:

— Подарок номер два! Теперь твоя очередь, Снегурочка, ныряй в мешок!

Маша вытащила упакованный в прозрачный пакет мягкий голубой плед с длинным ворсом.

— Какая прелесть! Спасибо! — довольно сказала Алена. — Очень кстати. Я ведь жуткая мерзлячка, буду теперь в него кутаться и вас вспоминать.

— Кутаться не придется, — Маша достала такого же небесного цвета махровый халат. — А вот это — чтобы ноги были в тепле, — и присоединила к халату теплые банные шлепанцы.

Глеб, стоя у окна, с улыбкой наблюдал, как радовалась подаркам Алена. Вчера он принес маленькую пушистую елку и целую коробку елочных украшений, и они весь вечер убирали палату. Алена была очень возбуждена, на ее бледном лице наконец-то проступил румянец, она сама распределила на елке игрушки, смеялась, шутила, но вдруг в какой-то момент, словно опомнившись, опустилась в кресло и закрыла ладонями лицо. Глеб подумал, что она плачет, встал перед ней на колени и тихо попросил:

— Только, пожалуйста, не преодолевай ничего. Если плохо или болит — я позову врача…

Алена отняла от лица руки. Ее сухие отстраненные глаза были устремлены сквозь Глеба, смотрели жестко и конкретно, словно перед ее мысленным взглядом вновь прокручивались события последних месяцев.

— Севка… — горестно прошептали ее губы.

— Михал Михалычу разрешили свидание с ним, ты же знаешь, — попытался успокоить ее Глеб, но Алена так же горестно покачала головой:

— Мне необходимо добиваться свидания с ним. Он успокоится, только если я приду к нему. Ах, как все жестоко…

Глеб осторожно дотронулся до ее руки, Алена вздрогнула и прерывисто вздохнула:

— Все! Решили же ничего не обсуждать, пока не соберемся все вместе в театре!

…Следом за Дедом Морозом и Снегурочкой в палату вошли Нина Евгеньевна Ковалева и Валерий Гладышев. Опять начались поздравления, вручение подарков, пожелания скорейшей выписки из больницы и, главное, возвращения в театр.

— Алена Владимировна, в качестве еще одного новогоднего подарка и в знак моей нежной к вам привязанности я совершил невероятное. — Гладышев самодовольно усмехнулся. — Сегодня с утра я посетил Женьку Трембич — она же после воспаления легких все еще на бюллетене. Подарил ей обалденный бальзам для волос — она уверяла, что я ей полхвоста выдрал, вот пусть восстанавливает, — ну и заключил мировую. Она, правда, поначалу хотела спустить меня с лестницы, но дело кончилось тем, что мы с ней даже выпили за ваше здоровье по рюмочке ликера. У нее, конечно, с нервами сильно не в порядке. Все время говорит об Энекен, о Кате… Начинает плакать… А действительно, почему никто из нас не имеет права узнать обо всем? Какими-то урывками доходят слухи… Следователь не больно-то разговорчив. Задает странные вопросы типа: «В каких отношениях, на ваш взгляд, находилась ваш режиссер Алена Позднякова с Екатериной Воробьевой? А с реквизитором Всеволодом Киреевым?»

— Ну все, Валера, мы же пришли поздравлять с Новым годом! — прервала Гладышева Нина Евгеньевна. — Вообще-то вас сегодня намерена посетить вся труппа, но врач предупредил, что визиты будут ограничены. Так что нам повезло.

— Какой спектакль поставлен на вечер? — поинтересовалась Алена.

— «Сирано». А завтра вечером — «Сон в летнюю ночь».

— А что же теперь с «Двенадцатой ночью», Алена Владимировна? — подал голос Гладышев.

Все молча переглянулись, словно он опять вторгся в запретную область. Но Алена отнеслась к его вопросу неожиданно эмоционально:

— Безусловно, как только смогу работать — начнем репетировать. Уж сколько я, лежа на этой кровати, прокрутила возможностей использования всех доступных театру приемов. Это должен быть спектакль-фейерверк, спектакль-праздник…

Гладышев снова открыл рот, но все присутствующие, предвидя назревший в нем вопрос, одновременно заговорили о разном, чтобы снять тему Кати Воробьевой. Врач настоятельно просил не поднимать до выписки никаких «больных» вопросов.

От Алены конечно же не укрылась эта игра, но она сделала вид, что ничего не заметила. Пусть до поры до времени коллеги пребывают в заблуждении…

Правда, неделю назад Ковалева все-таки нарушила правила игры. Не зная, куда девать руки, запинаясь от волнения, путая слова, она объяснила ситуацию с Сиволаповым, пребывающим из-за запонки на нелегальном положении. Алена неопределенно хмыкнула, прослушав историю с запонкой, найденной на колосниках, сообщила, что следователь, дважды посетивший ее, к сожалению, уходил ни с чем… ей становилось плохо, как только он пытался вернуть ее память к происшедшему в театре… Но она постарается хоть чем-то облегчить участь Сиволапова. Потом она вдруг развеселилась и, озорно глядя на Ковалеву, сказала:

— Ничего трагического в таком положении не вижу. Он действительно не виноват… а своей изоляции от мира должен радоваться — пусть сидит в тиши и творит. Для писателя уединение — высшее благо.

Алена позвонила Ковалевой буквально на следующий день и сказала, что пусть уж Петр потомится еще недельку-другую, ее выпишут сразу после Нового года, она даст следствию необходимые показания, и он будет свободен. Нина Евгеньевна не удержалась:

— Но ведь, насколько я знаю, он пока единственный подозреваемый… только эти улики свидетельствуют о том, что он покушался на вашу жизнь. Нужна другая версия…

— Будет вам другая версия, Нина Евгеньевна, — жестко закончила разговор Алена.

…Тактично выпроводив всех посетителей, Алена и Глеб остались вдвоем. Уже смеркалось, и Глеб зажег на елке разноцветные фонарики. За окном по-прежнему огромными хлопьями валил снег. Своей пушистой густой метелью он изолировал палату от внешнего мира, словно опустил белый занавес и скрыл жизнь этих двоих от любопытствующих глаз зрителей.

— Как ты доберешься под таким снегопадом? — тихо спросила Алена, теребя за уши розового плюшевого поросенка.

— Я бы хотел встретить Новый год с тобой.

— А Люся?

— Люся сегодня не одна.

Алена изумленно посмотрела на него, и он тут же ответил на ее немой вопрос:

— Сегодня утром из Парижа прилетела ее дочь… Ольга… Я не мог не сообщить им, что состоялась операция, хотя Люся этому очень сопротивлялась… Короче, Ольга будет встречать с Люськой Новый год, и самое интересное, мне показалось, что она вообще не хочет возвращаться в Париж.

— Господи! Глеб, Он услышал твои молитвы! — воскликнула Малышка, и ее низкий взволнованный голос прозвучал трагически-надломленно. На глазах Алены показались слезы, и она, сдернув очки, беспомощным близоруким взглядом окинула тумбочку в поисках платка. — Извини… Когда мне хорошо, всегда становится ужасно нервно…

Глеб промокнул глаза Малышки, сел рядом с ней на кровать и сказал:

— Это один сюрприз. Есть еще второй…

— Закрыть глаза и открыть рот? — серьезно спросила Алена.

— Наоборот. Рот закрыть, а глаза открыть как можно шире.

Алена поспешно водрузила на нос очки и вопросительно уставилась на Глеба.

Он полез в нагрудный карман пиджака и, вытащив оттуда продолговатый плотный конверт, положил его на колени Алене.

— Что это?

— Посмотри.

Алена подошла с конвертом к елке, чтобы при свете фонариков было виднее.

— Разобралась? — поинтересовался через некоторое время Глеб, потому что Алена подозрительно молчала, застыв спиной к нему, у празднично разодетой елки.

— Да, — ответила она дрогнувшим голосом и, не поворачиваясь, совсем тихо спросила: — Андерсен, ты приглашаешь меня в кругосветное путешествие?

— Я бы не хотел, чтобы ты отказала мне в этом.

— Андерсен, мне кажется, ты неправильно выбрал героиню для своей новой удивительной сказки. Она, наверное, должна быть Гретхен или Аннунциатой, а не русской занудной Аленушкой. Я же не смогу сдвинуться с места, пока за решеткой Севка… пока Петр мечется от свалившегося на него подозрения… пока дядя Миша «крутит роман» с Интерполом, наконец, пока в репертуар театра не вернутся «Бесприданница», «Укрощение строптивой» и «Столичная штучка»…

В палате повисла долгая пауза, нарушаемая лишь тиканьем будильника и посвистыванием за окном расходившегося ветра.

— Тебе все равно пока нельзя работать, — неуверенно произнес Глеб. — Так говорят врачи…

— Они просто еще не поняли, что я заболею снова, если не начну работать немедленно. Они же сами считают, что я не втискиваюсь в рамки «среднестатистического больного»…

— И что мне прикажешь делать?

— Терпеть, — глухо посоветовала Алена. — Мой дорогой Андерсен, меня можно только терпеть — до тех пор, пока не иссякнут запасы…

— Если любить и терпеть — синонимы, я согласен. А неполучившийся сюрприз… я переработаю в симфонию для фортепиано с оркестром. Так мне подсказывает моя творческая интуиция. Ты не против?

— Я настаиваю на ведущем голосе виолончели — в ней больше надрыва для больного самолюбия сказочника, — слабым голосом возразила Алена.

— Ошибаешься, любовь моя, у сказочников напрочь отсутствует самолюбие. Это пережитки устного фольклора, я бы даже сказал — шаманства. Когда у сказочника не складывается история, он сразу же начинает сочинять другую. В нашем деле самое главное — непрерывность…

В палату без стука ворвалась Света с бутылкой шампанского.

— Ура! Борис Иванович благословил всех на фужер шампанского… включая Алену.

— Отлично! Значит, я уже совсем здорова! — обрадовалась Малышка.

Глеб разлил шампанское по бокалам.

— За уходящий год! И за то единственное, что бессмертно. За любовь… которая, даже нечаянно сбившись с пути и обессилев, творит чудеса…

Спустя две недели молодежный театр вновь обрел главного режиссера. Слегка похудевшая, но по-прежнему уверенная, энергичная Алена своим появлением мощно изменила атмосферу уныния и разброда, царившую в коллективе. В первый же день она представила труппе очень известного, талантливого режиссера Дениса Троицкого, который был уже во всеоружии, чтобы с завтрашнего дня начать репетировать новый спектакль. Троицкий прочел труппе пьесу, вывесил распределение ролей и, попрощавшись, убежал к художнику работать над макетом. А Алена попросила собраться в зале всех, кто находился в данный момент в театре.

— Ну что ж, давайте поговорим, — задумчиво обвела Алена глазами сидящих в зале и, прислонившись спиной к авансцене, встала в центральном проходе.

— Может, стульчик поставить, Алена Владимировна? — предложил Митя Травкин.

— Пока не надо. Я столько належалась и насиделась, что теперь хочется занимать только вертикальное положение, — улыбнулась Алена и, продолжая всматриваться в зал, спросила: — Если я не ошибаюсь, из актеров нет Трембич, Ковалевой и Гладышева. Женя все еще больна, я в курсе.

— Гладышев здесь…

Появившийся в зале Валерий в свойственной ему беспардонной манере сразу привлекать внимание к себе врубился в разговор с ходу:

— Алена Владимировна, давайте поставим точки над «и». В конце концов, я на спор могу сейчас выиграть ящик коньяка. В машине, которая преследовала Глеба Сергеева, кроме убитого американца был Адам?

В зале наступила гробовая тишина. Так тихо бывало в этом пространстве, именуемом зрительным залом, только в самые напряженные и захватывающие моменты спектаклей.

Алена выдержала паузу, словно собираясь с мыслями, потом прогудела размеренно:

— Должна тебя огорчить, Валера. Это был не Адам. Более того, никакого Адама… вообще не существовало.

Алена замолчала, предвидя реакцию коллег. Все заговорили разом. Перебивали друг друга, изумлялись, что их считают за таких идиотов, которым можно все, что угодно, вешать на уши, кто-то смеялся, напоминая, что Оболенская лично представляла своего внука… Но, главное, произошло то, чего больше всего опасалась Алена, на нее смотрели как на сумасшедшую…

Петр Сиволапов с огорчением и испугом прошептал что-то на ухо Валентину Глебовичу.

Алена достала из сумочки банку с колой и, вскрыв ее, медленно начала пить. Потом под неумолкающий гул голосов не торопясь поднялась на сцену и рычагом на пульте опустила экран. Обыкновенный, небольшого размера экран, который использовали не так уж часто в спектаклях и при просмотре киноматериалов.

Вернувшись на свое место в зал, она запрокинула голову и вопросительно посмотрела в сторону будки, где сидел электрик Сережа. Он кивнул.

Алена подняла руку, и через какое-то время воцарилась тишина.

— Я хочу вернуть вас на месяц назад. Художница Ольга Белова принесла в театр макет и эскизы костюмов для «Двенадцатой ночи». Все помнят?

— Еще бы! Вы тогда были не в настроении и завернули ее с костюмами, — воскликнула Аленина секретарша Милочка. — И не велели никому показывать…

— А Ольга все равно показала эскизы Кате Воробьевой. Это было в моей машине, — грустно добавил шофер Миша.

Алена утвердительно качнула головой.

— Вот теперь я хочу, чтобы вы посмотрели эскизы костюмов Виолы и Себастьяна…

По залу вновь пронесся легкий гул недоумения.

Стал медленно гаснуть свет, и на экране высветился цветной слайд. Белокурая грациозная Виола с чертами лица Кати Воробьевой, с такими же глазами цвета кофе, с ее знакомой легкой полуулыбкой, всегда приоткрывающей лишь верхний ряд мелких ровных зубов, держала за руку своего брата-близнеца Себастьяна…

Зал ахнул. Чуть склонив набок длинноволосую пушистую голову в грациозном аристократическом полупоклоне, застенчивым взглядом сквозь стекла толстых очков смотрел Адам-Себастьян.

С фотографической точностью художница выписала их переплетенные нервные длинные пальцы с гибкими ломкими кистями, передала легко возбудимую одухотворенность в пластике двух одинаковых, от природы изящно сложенных тел.

— Боже мой!.. Невероятно! — раздался похожий на полувсхлип голос Валентина Глебовича. — Кошмар продолжается…

Люди в зале задвигались, зашептались, пытаясь отсечь малейшее подозрение по поводу собственного безумия, только что, казалось, повеявшего от Алены. Они снова и снова вглядывались в отличимые лишь полом и цветом глаз лица и изо всех сил противились тому, что становилось очевидным…

— Глаза… у него были огромные голубые глаза… — выдохнула потрясенно Мальвина.

В темноте раздался спокойный, ровный голос Алены.

— Вспомним еще один день. Мы сидели вот так же в этом зале и горевали из-за попавшей в аварию Кати. Решали, как быть с премьерой, с текущим репертуаром. Все находились в зале, лишь один человек выполнял массу ненужных дел в выгородке на сцене. Это был Севка. Мое сознание автоматически зафиксировало какое-то его странное движение. Он что-то нашел на полу, рассмотрел под светом настольной лампы, налил воды из графина и бросил туда свою находку. Профессиональные привычки иногда работают на подсознательном уровне: собираясь навещать Катю, я, уже одетая, вернулась на сцену и выловила из стакана… голубую линзу — ту, что вставляют в глаза близорукие или дальнозоркие люди. Или те, кто хочет поменять цвет глаз. Тогда я не придала этому значения — слишком много проблем свалилось на голову.

Когда Елена Николаевна Оболенская познакомила меня на служебном входе со своим внуком, меня слегка удивили две вещи: во-первых, какая-то неловкость его передвижения в пространстве — он поспешно встал, когда нас знакомили, и сделал шаг в сторону, а во-вторых, голос — неправдоподобно музыкальный, на тон завышенный голос. Мне хотелось, как в свое время говорил ученикам Станиславский, тоже сказать «не верю». Но… не верю чему? Субъективному ощущению, что он чересчур поспешно перекрыл собой окно, чтобы я, войдя, не смогла разглядеть его? Не верю тому, что нервный молодой иностранец может так своеобразно изощренно овладевать мелодикой чужого языка? В конце концов не верю тому, что у мадам Оболенской появился внук? Все это тогда лишь промелькнуло в голове, не задержалось надолго. Но наше подсознание копит и складирует все, что может казаться лишь ненужным хламом, засоряющим мысль. Тогда, перед юбилеем, не обратить внимание на подобные ощущения было легче легкого…

— Ваш диагноз как режиссера? — спросила Ковалева. — Я пока не затрагиваю криминальную сторону, тут пока все непонятно…

— Ее актерский гений позволил себе роскошь самоизвращения, — задумчиво ответила Алена. — Я специально в гримерной завела разговор с Валей по поводу ее книги со статьей: «А если это не я…» Что потом, после моего ухода, говорила Катя?

Голос Валюши-бубенчика прозвенел надтреснуто и печально:

— Мне показалось, она была чрезвычайно воодушевлена этим разговором и несколько раз спросила: «Так что же получается, если в чужом костюме, с чужим лицом, то все дозволено?! Это вроде бы и не я?!»

— Абсурд! Полный абсурд! — громко со стоном произнесла Галя Бурьянова. — За что? Почему? Убить троих людей… Ну даже если, предположим, некая темная личность втравила ее в эту историю с перевоплощением и в какие-то моменты присутствовал чисто актерский азарт, что было очень свойственно Кате… Да нет, не то говорю. Она же сломала ногу, попала в аварию… Где доказательства, что Адам — это она?

Алена попросила дать свет в зал. Когда контуры фигур на слайде стали размытыми и далекими, а яркий свет позволил людям увидеть друг друга, то все, что только что говорила Малышка, стало казаться не более чем очередной фантазией главного режиссера.

— Мне вчера разрешили наконец-то повидаться с Севой. Он позволил прочесть вам письмо, которое было написано за день до убийства Кати. Письмо и еще кое-что он оставил в шкафу моего кабинета. Все это случайно обнаружили дочери Маши Кравчук, и таким образом я получила письмо раньше — еще в больнице.

Все снова затихли до звенящей тишины, и Алена начала читать:

— «Дорогая Алена Владимировна!

Когда Вы обнаружите эту шкатулку и письмо, я буду далеко. По крайней мере, повидаться нам вряд ли позволят.

Наверное, Вы единственная, кто поймет меня.

Вам я доверяю рассказать обо всем следствию. Сам никогда не смогу давать против нее показаний, предъявлять улики, обвинять… Единственное, что я могу для нее сделать, — лишить унизительной грязи, в которой ей придется жить дальше… Если это можно будет назвать жизнью…

Я всегда говорил Вам правду, и Вы всегда понимали меня, постарайтесь понять — до самого дна — и на этот раз.

Я страшно виноват перед Вами. Я… желал Вам смерти. Потому что понимал, что только Вы знаете про Катю все, и был уверен, что если Вы не выживете, то вся вина в убийстве Оболенской, Энекен и Вас самой будет повешена на внука Оболенской — мифического, несуществующего Адама. Когда Вы пришли в сознание и врачи сказали, что самое страшное позади, тогда я решился. Простите, я так грешен перед Вами и Господом!

Первое. На юбилее я был слишком замотан, чтобы иметь возможность познакомиться с внуком Елены Николаевны, о котором она мне уже много всего успела понарассказывать… Пробегая за петардами и хлопушками в подвал, я вдруг услышал Катин голос. Он доносился из курительной комнаты возле мужского туалета. Я аж вспотел от ужаса: подумал, что начались слуховые глюки. Она говорила нервно, взволнованно, торопливо, но слов я не разобрал. Я откинул портьеру курительной комнаты — там стоял спиной ко мне молодой человек и засовывал мобильник в задний карман брюк. Он резко повернулся ко мне, и я вздрогнул и покрылся испариной. Получалось, что это он только что говорил Катиным голосом — этот парень с изнеженным девичьим лицом, огромными голубыми глазами, которые невнятно плескались за толстыми стеклами очков, чуть припухшими скулами и глубокой ямочкой на подбородке. Даже дикая паника в душе не помешала мне подробно разглядеть его. Я никогда не испытывал более смутного, непонятного чувства… как при виде этого человека. Странно, но в тот миг я испытал жуткую досаду, жгучую боль, даже обиду на Катю… В тот миг я ничего не понял, кроме того, что, возможно, у меня серьезные проблемы с нервами… Парень, казалось, слегка удивился моему ошарашенному виду, но учтиво кивнул, приоткрыв в улыбке белоснежные зубы с небольшой щербинкой. Потом я увидел этого незнакомца рядом с Еленой Николаевной и понял, кто он.

Позже, когда я обнаружил Оболенскую мертвой, в ее левой руке был зажат брелок от Катиной машины — тот знаменитый розовый слоненок. Не сомневаясь в правильности того, что делаю, я выдернул слоненка из руки Елены Николаевны, спрятал в карман и побежал звать Вас… Было такое ощущение, что мой мозг превратился в компьютер… Если Елена Николаевна, понимая, что умирает, стиснула брелок в руке, значит, хотела обратить на него внимание тех, кто ее обнаружит. Как, каким образом слоненок оказался у нее, нашла ли она его случайно в вещах Адама, выронил ли он его невзначай — об этом никто никогда теперь не узнает. Так же как никому не дано знать, что могла она чувствовать в эти минуты страшного прозрения. Так я думаю сейчас. Тогда мысли бешено крутились в голове. Катя лежала дома со сломанной ногой. Возможно, это Стивен воспользовался Катиной машиной? Но нет, я тут же вспомнил, как он пытался припарковать свой «Форд» в переулке, забитом автомобилями, и ему разрешили заехать во двор театра… Когда я выронил нечаянно брелок на пол и ключи зазвенели, только Вы своим проницательным взглядом зафиксировали этот момент, все остальные были слишком потрясены, чтобы прореагировать на звякнувший предмет. Тем более что не я сам — мои руки почему-то предусмотрительно завернули яркого слоненка в носовой платок. Я говорю «не я сам», потому что иначе не умею выразить то, что со мной творилось. Я словно действовал не от себя, а по чужому заданию, подсознательно осуществляя чужую волю. Теперь я, конечно, понимаю, что так и было. Я всегда подменял свою волю Катиной, свои желания и интересы — ее интересами и желаниями. Она обратила меня в послушный придаток ее самой. Я всегда был счастлив, что хоть как-то могу сделать ее жизнь менее замотанной, разгрузить от огромного количества текущих дел и бытовых забот… Я и теперь перед лицом Бога могу признаться: в моей жизни исполнилось высшее, что Господь может по великой милости даровать смертному, — я любил, люблю и буду до конца дней любить ее — единственную для меня женщину, абсолютную во всей полноте этого слова…

Уже позже, когда страх начал вытеснять кураж вседозволенности и упоения актерским разнузданным, извращенным перевоплощением, она конечно же догадалась, что я все знаю, и подарила мне свою близость. Я понимал, что этой ночью она покупает мое молчание, но все равно, обладая ею, был счастливейшим из смертных. Она спала, а я смотрел на ее раскиданное по постели обнаженное прекрасное тело и думал о том, что могу сейчас отнять у нее жизнь. Но не смог — не потому, что пожалел. О жалости, сочувствии, сострадании речь уже не шла. Как Вы бы, наверное, сказали, сюжет вырулил на иррациональность жанра высокой трагедии. Катя должна умереть смертью, достойной ее блестящего актерского дара. Не ее вина, что этим даром цинично воспользовались. Но, как бы то ни было, она убила Оболенскую, Энекен и лишь чудом не убила Вас.

Я опять сбился… Когда все стояли над телом Оболенской, я заметил, что в сжатой руке Елены Николаевны остался розовый ворс от Катиного брелка. Ковалева попросила всех покинуть помещение: вот-вот должны были появиться врачи и милиция. Я вернулся незаметно обратно и вытащил ворс из руки Оболенской. Я решил, что безопасней Катиному брелку — этой неоспоримой улике находиться в ее вещах, тогда это перестает быть уликой. Пробрался, пользуясь суматохой, в Катину гримерную и засунул слоненка в ящичек ее стола, в самую глубину. Буквально через несколько дней Катя попросила привезти ей шкатулку из гримировального столика. Выдвинув тот самый ящичек, я с ужасом обнаружил, что брелка там нет… Зато в шкатулке, которую я позволил себе открыть, я нашел стеклянную баночку с голубыми линзами для глаз. Вспомнил, как наутро после ночного Катиного посещения Вы пристально разглядывали ту линзу, что я нашел на сцене и бросил в стакан с водой. Сопоставив все, я сообразил: Вы наверняка вычислили, что если я что-то прячу, то это может касаться лишь одного человека на свете. Катин брелок был у Вас… Теперь я знал то, что было известно и Вам: в юбилейный вечер Катя приехала на своей машине, которую загнала в какой-нибудь близлежащий двор. Авария, сломанная нога, сотрясение мозга, черный джип, угрозы и предупреждения — все это было придумано, чтобы мог появиться Адам.

Буквально за несколько часов до того, как я обнаружил Вас без сознания под рухнувшим штанкетом, я решился на разговор с Вами. Но Катя не дала мне этого сделать… Если бы я знал, что она замышляет! Если бы я только знал! Она попросила меня передать посылку для родителей людям, улетающим в Штаты, и предупредила, что если дверь не откроют, то нужно будет подъехать по другому адресу. Понятно, что тянула время. Мы добрались на такси до ее дома, она ушла отдохнуть перед спектаклем, а я должен был отправиться с посылкой. Но я на самом деле никуда не поехал. За углом отпустив такси, я вернулся к ее дому и вошел в здание школы напротив. Минут через пятнадцать, кутая шею в пушистый шарф, из подъезда вышел Адам. В конце переулка его ждал черный джип. Мое сердце бешено заколотилось предчувствием новой беды. Только будучи Адамом, она могла с легкостью совершать преступления, только от его имени решилась бы поднять руку на Вас. Я почти уверен, что она была как бы закодирована на это.

Если бы я только мог знать, куда ее повез этот роковой джип! Все крепки задним умом… Я ведь видел, как Катя, якобы дожидаясь, пока я закончу свои дела, слонялась по реквизиторской, теребила штору на окне, открывала форточку. Именно тогда, вероятно, она сдвинула решетку, чтобы через несколько часов проникнуть в театр, и плотно задернула штору.

Дорогая Алена Владимировна! Если человеку дано в своей земной жизни познать, что такое ад, то я познал его.

Моя жизнь имела смысл, когда в ней были Катя и театр. Теперь передо мной черная пустота.

Я стою на коленях перед Максимом Нечаевым и молю, молю его о прощении… хотя понимаю, что такое простить невозможно.

Проклинаю того человека, который надругался над Катей, цинично превратив ее одновременно в палача и жертву. Я знаю, Вы во всем разберетесь до конца. Иначе это были бы не Вы.

С жизнью меня примиряет лишь возможность каяться и просить Господа о спасении Катиной души.

Вот видите, я, как последний мошенник, пробрался в Ваш кабинет и, вскрыв шкаф, сразу нашел там Катин брелок. Значит, все сошлось. В шкатулке — коробочка с линзами и очки с сильными диоптриями.

Думаю, что при обыске Катиной квартиры вряд ли милиции удастся найти что-либо еще: там побывают раньше. Как побывали у Вас дома, чтобы выкрасть запонки Петра Алексеевича.

Всегда Ваш Сева».

Алена опустила руку с тетрадкой и, глубоко вздохнув, обвела глазами встревоженные лица людей, болезненно переживающих за Домового, который по праву был всеобщим любимцем. Уткнувшись в широкую спину Шкафендры, тихо заплакала Маша Кравчук. Всхлипнула Валюша-бубенчик и, умоляюще глядя на Алену, попросила:

— Расскажите… все по порядку…

— Для этого мы сегодня и собрались здесь, — кивнула Алена. — Только сначала я бы хотела разъяснить еще одно. Адам… все же существует. Адам Ламберти, на имя которого написано завещание Елены Николаевны Оболенской.

— Господи! И кто же он? — воскликнула Ковалева, лихорадочно закуривая сигарету.

— Он — муж Воробьевой, американский пластический хирург с русско-итальянскими корнями. Это его Катя представила как друга своих родителей Стивена Страйда. — Алена переждала возбужденный гул в зале и продолжила: — Вернемся к Елене Николаевне Оболенской. Представителей этого старинного дворянского рода судьба раскидала по всему белому свету. Восстановить все в единую цепочку мне помогли родственники Глеба Сергеева. Его тетя, княжна Мещерская, замужем за мистером Робертом Холгейтом, который сейчас работает в американском посольстве в Москве, и он оказал неоценимую услугу в том, что касалось вопросов русских эмигрантов за рубежом.

Итак, Елена Николаевна Оболенская была убеждена, что во всем мире не осталось близких ей людей. Однако в Америке, в доме престарелых под Лос-Анджелесом, в таком же одиночестве и с такой же уверенностью в том, что все ее родные, и в том числе единственная младшая сестра Елена, погибли во время оккупации Франции, до последнего времени проживала Нина Николаевна Оболенская. Последний раз сестры виделись в Париже в самом начале войны. Елене тогда было лет пятнадцать, Нина старше на пять лет. Их мать благословила тогда старшую дочь на брак с итальянцем Марио Шнайдером. Его отец был евреем, что и определило в дальнейшем трагическую участь сына. Нина и Марио уехали в Рим, во время оккупации стали участниками итальянского Сопротивления. Оба попали в плен. Марио стал узником гетто для итальянских евреев и умер там, не дожив нескольких месяцев до освобождения. Нине удалось бежать, и друзья мужа переправили ее в Америку. Она была изумительно хороша собой, эта княжна Оболенская, я видела ее фотографию. Светловолосая, зеленоглазая русалка, нежная, женственная, с обворожительной застенчивой улыбкой. Елена Николаевна настаивала, что Адам — вылитая Нина. Каждому из нас он кого-то смутно напоминал, но невероятная наглость замысла уводила от соображения, что он мог, к примеру, быть похож на актрису Катю Воробьеву. Хотя и ямочка на подбородке, и припухлость скул, и щербинка на переднем зубе — все это пристрастным взглядом замеченное Севой отсутствовало в Катином лице… Но об этом позже…

Итак, Нина Оболенская, двадцатипятилетняя княжна, очутилась на американской земле, будучи нищей, как церковная мышь. Попытки связаться с матерью и сестрой не принесли успеха. В Париже их уже не было. В письме от бывшей соседки сообщалось, что они уехали из Парижа и не оставили никакого адреса. Было от чего прийти в отчаянье! Но решающим фактором в дальнейшей судьбе оказалась невероятной красоты фигура княжны Оболенской. Кто-то заметил на улице длинноногую русоволосую красотку и посоветовал ей попробовать себя в рекламе. Нина нашла фотографа, имевшего свое дело, и не ошиблась. Журналы охотно стали помещать ее фотографии на своих страницах, разворотах, обложках. Один из известных модельеров предложил ей участвовать в демонстрации моделей одежды из его новой коллекции. И вот здесь, на подиуме, началась блестящая карьера Нины Оболенской.

Госпожа Сара Форд, одна из богатейших особ Америки, имеющая самый престижный Дом моделей, отметила неординарность и изюминку русской манекенщицы и пригласила ее к себе. Новая супермодель пришлась американцам по вкусу. Госпожа Форд зарабатывала на ней огромные деньги. Но судьба Нины Оболенской опять сделала резкий неожиданный вираж. На приеме после демонстрации весенне-летней коллекции Дома моделей Сары Форд хозяйка салона подвела к Нине господина средних лет и с улыбкой представила их друг другу. Норис Баррент, нефтяной магнат и друг госпожи Форд, уже был влюблен в очаровательную супермодель по уши. Завертелся головокружительный роман, и спустя несколько месяцев Нина рассталась с Домом моделей и вышла замуж за миллионера Нориса Баррента. Их счастливый брак продолжался больше тридцати лет, но у них не было детей. Нина неоднократно склоняла мужа к тому, чтобы взять ребенка из приюта, но, видимо, у Баррента были на этот счет твердые убеждения, и они прожили всю супружескую жизнь вдвоем… Норис Баррент умер в возрасте семидесяти лет и все свое многомиллионное состояние оставил обожаемой жене.

Нина после смерти мужа большую часть времени жила под Голливудом, была продюсером нескольких фильмов, имевших успех и приумноживших ее и так огромный капитал.

В Голливуде судьба свела ее с очаровательной супружеской парой — Адамом и Джой Ламберти. Мать Адама была русской, и это еще более усилило симпатию миссис Баррент к новым друзьям. Адам работал на киностудии пластическим гримером и, несмотря на молодость, уже имел Оскара за грим в одном из голливудских боевиков. Джой была врачом-психоаналитиком, имела свою практику, писала статьи по психологии и об особенностях психики в момент актерского перевоплощения и работы над образом. Нина искренне восхищалась незаурядным цепким умом Джой и была одной из ее пациенток: она тяжело переносила потерю мужа и нуждалась в опытном психотерапевте.

Адам постепенно разочаровывался в своем деле и, одобряемый Джой, принял решение поменять профессию. Уже через несколько лет он получил диплом пластического хирурга. Многолетний опыт работы с лицами актеров дал замечательный эффект в его начинающейся хирургической карьере. Адам чувствовал материал, над которым трудился, он привык творчески воспринимать человеческое лицо и лепить его по-новому и вскоре сделался знаменитостью. Голливудские актеры, жаждущие изменить внешность, предпочитали его руки другим…

Джой помогала ему. Она проводила психологические занятия с актерами, решившими обрести новый облик. Особенно ей удавались сеансы гипноза. Возможно, дело было не столько в способностях Джой, сколько в том, что ее пациенты оказывались податливыми к внушению, легко и творчески отзывались на почти режиссерское задание. Привыкшие на экране и сцене транслировать чужую волю — ведь над актером всегда довлеет замысел драматурга и режиссерское видение, — они охотно отдавали себя в руки чуткой, талантливой Джой.

Время шло. Нина Николаевна Оболенская старела, и в ее душе, генетически предрасположенной к богоискательству, стали происходить естественные для любой исконно русской души перемены. Она полюбила одиночество, перестала участвовать в бурной жизни Голливуда, возвела в парке своего загородного дома православную часовню и стала поговаривать о том, что мечтала бы провести остаток жизни в монастырской обители, пожертвовав Богу все свое громадное состояние.

Тогда же судьба свела Адама Ламберти с Катей Воробьевой. Мать Кати, страдающая многие годы депрессиями и бессонницей, по рекомендации знакомых приехала с дочерью к Джой, чтобы пройти курс лечения. Все лето Катя провела в обществе Джой и Адама. Джой всерьез прониклась проблемой Катиной актерской невостребованности и за несколько сеансов добилась феноменальных успехов. Теперь Катя, поменяв под умелым руководством психолога стереотип восприятия себя как неудачницы, готовилась свернуть горы и заблистать на театральном небосклоне. Она даже внешне стала другой. Глаза приобрели уверенное выражение хорошо знающей себе цену женщины, смех стал громким и заразительным, голос глубоким и волнующим, а походка — легкой и притягивающей взгляды мужчин. Катя обожала Джой… и тайно была до полусмерти влюблена в Адама.

Как-то супруги собрались навестить Нину Баррент и взяли с собой Катю. Нина Николаевна была очарована русской актрисой и пообещала непременно поговорить с одним из режиссеров, как раз подыскивающим героиню для своего фильма. Сняться в голливудской картине, у замечательного режиссера — такое могло присниться Кате только во сне. Госпожа Баррент оказалась человеком слова, она тут же связалась с режиссером по телефону, и он назначил Кате время для встречи. Уже выйдя провожать гостей к машине, Нина Николаевна объявила им, что через месяц переезжает в так называемую богадельню, основанную при православном монастыре. Одиночество ей не грозит, так как вместе с ней в обитель перебирается ее верный друг и компаньонка Мария Кохановская, уже много лет жившая с ней. Решение это непоколебимо, поэтому не стоит попусту тратить время на попытки отговорить ее…

На обратном пути Джой рассказала Кате о судьбе княжны Оболенской. Катя была потрясена. Она, в свою очередь, поведала супругам Ламберти о Елене Николаевне и потребовала немедленно вернуться назад и сообщить госпоже Баррент о том, что ее сестра жива и тоже страшно одинока. Но, наверное, в это время в изощренном мозгу Джой уже зрел тот хитроумный замысел, который должен был принести ей миллионы.

Катю уговорили подождать с такой стрессовой для здоровья старой миссис Баррент новостью. Подобное сообщение требовало подготовки, и уж кто, как не Джой, сможет устроить все это в лучшем виде.

А Кате уже на следующий день было не до чего. Начались пробы в голливудский фильм. Русская актриса очень понравилась режиссеру, ей подбирали грим, делали фотографии, она встречалась и репетировала с партнерами, но в результате серьезный языковой барьер помешал утвердить ее на роль. Английским Катя владела слабо и терялась, когда надо было эмоционально и темпераментно играть сцену на чужом языке.

Перед ее отъездом в Москву Адам пришел к ней в гостиницу и объяснился в любви. Голова у Кати шла кругом. Княжна Оболенская, пробы в Голливуде, внезапно вспыхнувшая страсть Адама, Джой… А как же Джой? Адам ответил, что имел с ней накануне разговор, признался, что давно влюблен, но не мог нанести ей такой удар, а теперь он раздавлен, сокрушен своим чувством и дальше скрывать это не в силах. Джой оказалась на высоте, и Адам сделал Кате предложение. Вы понимаете, что все, что я вам рассказываю, собрано по крупицам из разных источников. Кое-что взято из Катиных записей, предоставленных родителями следствию. В ее дневнике нет ничего о том, почему, вернувшись в Москву, в театр, она ни словом не обмолвилась Елене Николаевне Оболенской о том, что совсем недавно встречалась с ее родной сестрой. Видимо, уже тогда Воробьева стала участницей дикого плана, который был запущен блистательно-изощренным мозгом Джой. Вполне вероятно, что Катя поняла, на каких условиях Джой уступает ей Адама. И деньги. Трудно отказаться от миллионов долларов, красивой будущей жизни. Но было еще кое-что…

В начале нашего разговора Валерий Гладышев спросил, кто был вторым в том самом джипе, кого ранил Максим. Это была Джой. Следовательно, она постоянно держала Катю под прицелом. Как она воздействовала на ее психику, использовала ли сеансы гипноза и медикаментозную терапию, пока сказать трудно. Она жива, поэтому надеюсь, что многое выяснится позже.

Алена задумалась, сняла очки, потерла кулачками глаза.

— И сколько же времени им понадобилось, чтобы подготовить осуществление своего плана? — подала голос с последнего ряда Сколопендра.

— Больше года. — Алена оглянулась в поиске стула, и Митя Травкин тут же услужливо придвинул его. Алена села, тяжело вздохнула. — Миссис Баррент перебралась в монастырскую обитель. Визиты Джой и Адама были очень частыми, так как здоровье их подопечной ухудшалось с катастрофической быстротой. Естественно, не без их помощи. О других врачах княжна Оболенская не хотела даже слышать: супруги Ламберти наблюдают ее столько лет, кому, как не им, знать все о ее организме!

Единственно, кто настаивал на тщательном лечении в хорошей клинике, была Мария Кохановская. Может быть, она что-то подозревала. Но миссис Баррент была слишком упряма, чтобы прислушаться к мудрому совету компаньонки.

Сердечные приступы стали повторяться с пугающей частотой. Когда после одного из них миссис Баррент просила священника соборовать ее, явилась Джой с письмом от Кати, в котором сообщалось, что сестра Нины Николаевны жива, бедствует, получая гроши за работу вахтером, и не имеет возможности даже купить себе необходимые лекарства. Реакция Нины Николаевны была незамедлительной. Она продиктовала письмо своей сестре, выписала чек на приличную сумму и поручила Адаму срочно переправить все в Москву. Ночью ей стало хуже. Она распорядилась послать за своим юристом. Мистер Стоун, всю жизнь ведший дела супругов Баррент, оказался настолько любезен, что несколько недель назад даже прислал подробный рассказ о последнем свидании с госпожой Баррент. Так получилось, что дядя Глеба Сергеева, мистер Холгейт, связался с ним по телефону из посольства ровно через неделю после смерти Нины Николаевны Оболенской.

Вот письмо господина Стоуна. Перевода нет, поэтому, как смогу, сделаю это сама. Начало пропускаю — тут поздравления мистера Холгейта с Рождеством и всякое такое, что не относится к делу. Он пишет:

«Госпожа Нина Баррент была очень плоха, когда ее друзья, замечательные врачи, опекающие ее после смерти господина Баррента, привезли меня к ней.

Как объяснили мне по дороге, у нее начался отек легких и жить ей оставалось совсем мало.

Миссис Баррент пожелала немедленно составить завещание на имя ее родной сестры Елены Николаевны Оболенской. Мне, как юристу, требовалось время, чтобы уточнить наличие ее сестры, узнать адрес, по которому она проживает. Но за меня уже сделали эту работу Адам и Джой. У них на руках оказались все необходимые документы, удостоверяющие личность Елены Николаевны Оболенской: копия ее паспорта, заверенная московской нотариальной конторой, справка с места работы и даже фотографии. Их было несколько. Одна растрогала меня до слез. Две прекрасных молодых девушки — одна из них, собственно, совсем девочка — обнимали друг друга за плечи на фоне Эйфелевой башни, и их сияющие радостные лица, казалось, кричали парижским прохожим и всему белому свету о неподвластности времени, о торжествующей не преходящести их вечной весны…»

Алена недовольно поморщилась своему неловкому переводу и перевернула лист исписанной бумаги.

«Госпожа Нина Баррент увидела эту фотографию впервые: чета Ламберти щадила ее сердце, но теперь ей все равно уже ничем нельзя было помочь. Миссис Баррент долго всматривалась в другую фотографию, с которой смотрели грустные глаза худой старой женщины. «Боже мой, боже мой… Леночка, какие же мы с тобой стали…» Это были ее последние слова.

Двадцать миллионов долларов госпожа Баррент завещала своей сестре. Пятьдесят миллионов — монастырю, в котором она провела больше года. И огромную сумму она оставила своей компаньонке Марии Кохановской, нежно заботившейся о ней до самого конца…»

Алена замолчала и пробежала глазами остаток текста.

— Ну вот, собственно, и все… Удача, как вы видите, сопутствовала задуманному, и, вероятно, они бы получили миллионы. Но эта своевольная «госпожа» не всегда только воодушевляет… иногда она развращает. Катя перешла грань… она была в упоении от своей вседозволенности. Но тут подвернулась Энекен…

— Да уж, этот дикий сюжет ни в какие ворота не лезет! — Гладышев встал и, размахивая руками, заговорил, как всегда, громко и развязно: — Я лично никогда не поверю, чтобы дохлая Воробьева сумела выкинуть в окно Энку, в которой было килограммов восемьдесят, не меньше.

— А ты ее взвешивал? — взорвалась почему-то Маша Кравчук.

— Взвешивал-не взвешивал… а Воробьева бы точно с ней не справилась. И вообще, что эта дурища нашла в хлипком красавчике, близоруком, как последний крот?

— А ты что в нем нашел? — тут же среагировала Маша. — На юбилее глаз с него не сводил, смотреть было противно. И потом, Гладышев, где твоя хваленая проницательность? Ты единственный, кто с Адамом… то есть Воробьевой, лицом к лицу беседовал. И где же была твоя интуиция?

Как ни странно, Гладышев не обиделся. Он тяжело, протяжно вздохнул и, примиряюще глядя на Машу, честно признался:

— Моя проницательность покоилась на дне литровой бутылки виски, которую я в честь праздника употребил единолично… А потом еще коньячком ее добил, мою интуицию…

Алена поймала себя на мысли, что была бы сейчас не прочь очутиться в опостылевшей палате, забраться под хрустящее от чистоты белье и уснуть крепко и надолго. Однако усилием воли заставила себя вновь заговорить:

— Энекен Прайс была единственным человеком, никогда не видевшим Кати Воробьевой. Именно поэтому соображения «на кого-то похож», «кого-то отдаленно, смутно напоминает» для нее отсутствовали напрочь. Она просто вошла в зал и остолбенела от того, что по сцене ходил… Адам. Надо признаться, на этом прогоне Катя действительно, как никогда, напоминала своего близнеца иного пола. Я попросила гримеров сделать ей поярче глаза, и Валюша не поскупилась на голубые тени. Белые волосы в розоватом свете той сцены, которую видела Энекен, стали золотистыми, а кожаные брюки и куртка делали ее облик мальчишеским. Мне сразу это бросилось в глаза, и поэтому, увидев потрясенное лицо Энекен и взгляд Кати, зафиксировавшей ее реакцию и даже слегка запутавшейся от этого в тексте, я поняла, что быть беде.

Здесь я вынуждена сделать небольшое отступление. Зная от Кати, что Стивен Страйд улетел в Штаты и вернется только после Нового года, к нашему Рождеству, я ошибочно исключила его из этой гнусной истории…

— Извините, Алена Владимировна, а почему именно к этому моменту вы уже были уверены, что Адам — это Катя? Ее брелок? — перебил ее Гладышев. — Ведь эскизы костюмов Виолы и Себастьяна были позже.

— Святой великомученик Пантелеймон помог, — усмехнулась Алена. — Брелок к тому времени я в самом деле уже обнаружила в Катиной гримерной. Но голубая линза пока никак не работала в цепочке Катя — Адам. Вечером накануне спектакля, на который пришла Энекен, судьбе было угодно так распорядиться, чтобы я очутилась в удивительной домашней часовне у иконы святого Пантелеймона — покровителя болящих и врачующих. Я напомню вам эту икону. На ней худенький кареглазый юноша с одухотворенным лицом держит ложечку в правой руке. Я стояла у этой иконы и молила Спасителя, Богородицу, всех святых помочь распутать тайну убийства Оболенской. И вдруг пламя свечи, стоящей перед ликом святого, качнулось, словно ветерок пронесся по часовне, и отсветом голубого оклада иконы затрепетал в глазах Христова врачующего мальчика небесно-голубым подрагивающим светом…

Кто ведает, какие невероятные контакты осуществляет Господь в такие минуты, какие знаки посылает нам Своей милостью… Или это душа Елены Николаевны Оболенской тихо откликнулась и прошептала имя своего убийцы. Так или иначе, но только тогда голубые линзы, призванные замаскировать истинный цвет глаз, сделались для меня неоспоримой уликой.

Не знаю, ответила ли я на твой вопрос, Валера, но на мой вопрос о том, кто помогает Кате, если Стивена нет в Москве, ответил тоже случай.

Я не очень уведу вас в сторону, если расскажу, что сестре Глеба Сергеева должны были делать операцию в Центре пластической хирургии. Она сильно обгорела во время пожара, и нужен был классный, опытный хирург. Люсина тетя, супруга того самого мистера Холгейта из американского посольства, нашла такого хирурга опять же через своего мужа. Люся мне взахлеб рассказывала об американском враче, консультирующем в московской клинике и изредка принимающем участие в наиболее сложных операциях, и я спросила его имя. Внешность, которую описала Люся, один к одному совпадала с внешностью Стивена. Но имя было другое. Хирурга звали Адам Ламберти. Адам! Тут уже пахло мистикой. Я попросила Глеба незаметно, чтобы хирург не узнал его, удостовериться в том, что это и есть Стивен Страйд. Он выполнил мою просьбу — и стало ясно, что Стивен не покидал Москвы. Он был здесь, рядом с Катей…

Мы остановились на Энекен. Ее всегда поражало все необычное. Почувствовав неординарность молодого человека, случайно встреченного во дворе театра, да еще нафантазировав про его имя — первого человека на земле, она влюбилась и сообщила об этом своей подруге Жене Трембич.

Можно себе представить, какой восторг испытала Катя, породив абсурдную ситуацию своим уникальным даром выдавать себя за другого человека, к тому же противоположного пола. Теперь ее вел чистый азарт. Азарт игры, азарт риска… Она скрыла и от мужа, и от Джой, что встречалась с Энекен дважды, и даже подарила ей на прощание букет белых лилий; чтобы красиво дополнить тот образ, который так гениально играла.

Алена вновь вспомнила маленькую нежную оспинку с застрявшей в ней ресничкой на мертвом лице Энекен и почувствовала, что ее знобит. Наверное, надо было подняться к себе в кабинет, выпить таблетку, прилечь на диван и отдохнуть. Но на нее смотрели с ожиданием и надеждой множество знакомых глаз.

— Катя опомнилась только тогда, когда услышала от Энекен по телефону, что та на следующий день будет в Москве, — продолжала Алена. — Пришлось признаваться Адаму и Джой в непозволительном авантюризме. Кате категорически запретили видеться с эстонкой. Только сообщить в Таллин, что ей заказан номер в гостинице «Россия», где в разных крыльях жили Адам и Джой, и исчезнуть.

Но Энекен забежала в театр передать Нине Евгеньевне настойку для Инги и увидела на сцене Катю. Их глаза встретились. Теперь надо было что-то срочно предпринимать. Сева недалек от истины, называя Катю великой актрисой. Та вера в предлагаемые обстоятельства, которой учат актеров, в ее природе была врожденной. Лишь слегка запутавшись в тексте, она ни на секунду не переставала быть тем персонажем, которого играла в «Столичной штучке». Это был исключительный дар, близкий к патологии. Думаю, Джой в ее лице имела легкого пациента. Надо было лишь умело подтолкнуть ее в образ внука Оболенской. Севка утверждал, что Катя была закодирована. Возможно. Я не знаю тонкостей психотерапевтической практики. Но как режиссер, работавший с этой актрисой, могу сказать точно: чувство правды, предлагаемой для образа, было для нее органичней и естественней правды жизни. Правда игры, театра, высокого лицедейства управляли ее актерским аппаратом, отсекая возможность малейшего сомнения в другой логике, в другом способе мышления, другом поведении для заданного персонажа, ставшего ее сутью, ее вторым «Я».

Вы не знаете еще одного обстоятельства, потрясшего меня до глубины души. В заключении патологоанатомов нет утверждения, что рана должна была повлечь смерть. Извини, Максим, я знаю, как больно тебе ворошить эту тему, но и не говорить об этом нельзя. Катя могла бы жить, если бы не приняла всей правдой своего уникального актерского дара неизбежность смерти бесприданницы Ларисы.

Я всегда говорю актерам на репетициях о том, что возможности и силы человеческой природы воистину безграничны, если тобой управляет безусловная вера. Вера в необходимость поступка, вера в другого человека, вера в себя… Примером тому служение апостолов Христу, других великих святых, верой исцеляющих плоть и поднимающих со смертного одра… Другое дело, когда такая вера направлена во зло, когда она извращена и устремлена против человечности.

Валера усомнился в том, что худая, слабая Воробьева могла выбросить в окно сильную, рослую Энекен. Но даже медицина признает тот факт, что в состоянии аффекта человек может совершать противоестественное. А Катя, безусловно, находилась в состоянии аффекта…

Моментально сообразив, какая опасность грозит их плану, поделись Энекен хоть с одной живой душой, как обвела ее вокруг пальца актриса Воробьева, во время паузы в спектакле Катя пишет Энекен записку от моего имени: «Эне, срочно возвращайся к себе в гостиницу. Я буду у тебя через час. Никому ни звука. Это крайне важно. Алена». Взбудораженной Энекен, ожидающей следующего появления на сцене своего «первого мужчины», передает записку прямо в зрительном зале Севка. Ни тот ни другой не придают этому особого значения, лишь обмениваются легким кивком головы в знак приветствия…

Энекен, привыкшая доверять мне неукоснительно, послушно едет в гостиницу, думая, что, видимо, Ковалева уже успела сообщить мне о месте ее обитания…

— Подождите секундочку, Алена Владимировна, — вдруг взволнованно завопил Гладышев. — Я настолько… я просто уничтожен тем, что вы сказали, я… даже не могу собраться и слушать дальше.

— А до тебя всегда, как до жирафа, — на третьи сутки, — не упустила возможности ввязаться в диалог извечный его оппонент Маша Кравчук. — Все давно все переварили — один ты пробуксовываешь… Тормоз…

— За «тормоз» ответишь, — охотно пообещал Гладышев. — Придется Трембич делиться с тобой бальзамом для волос.

— Трепещу от ужаса! — всплеснула руками Маша, но Шкафендра зыркнул на нее неодобрительно, и она замолчала.

«Ей-богу, как дети, — устало подумала Алена, опять не вмешиваясь в их мгновенную перепалку. — Ну какой взрослый будет вот так по-детски заводиться из-за ерунды, выяснять отношения, обижаться… Вот про то и речь, что актер сродни ребенку с его абсолютной верой в игру и предлагаемые обстоятельства… Они устали, и главным становится уже не главное, а какая-то пустяковина…»

— Это что же получается, Алена Владимировна, — продолжил Гладышев и опасливо метнул быстрый взгляд на Машу. — Вот-вот, правильно, вы свою супругу-то попридержите, Валентин Глебыч, а то у нее реакции неадекватные.

— Причем исключительно на тебя, — немедленно отозвалась Маша.

— К чему бы это? Учти, так долго подавлять свою страсть вредно для организма! Извини, но ответить взаимностью — не могу, — с удовольствием парировал Гладышев.

— Бог ты мой! Навоображал-то! Нарцисс полуденный!

Шкафендра перекрыл широкой ладонью нижнюю половину Машиного лица, и все невольно заулыбались, даже послышались редкие смешки.

Гладышев подошел к Алене и спросил отчаянным голосом:

— Получается… Катя могла не умирать?

Алена вздохнула, нежно взлохматила волосы взволнованного Валеры и тихо ответила:

— Да.

В зале вновь воцарилась тишина, от которой звенит в ушах. Казалось, люди перестали дышать и сердечная боль и недоумение подменили на время работу легких.

— Возможно, каким-то уголком угасающего сознания она понимала, что несет наказание… заслуженное наказание за убийства людей, желавших ей только добра. И… не сопротивлялась смерти? — Гладышев вопросительно глядел на Алену, как глядят пятерочники-первоклашки на свою учительницу.

— Возможно. — Голос Алены прозвучал так тихо, что все вдруг поняли, как она устала.

— Давайте устроим небольшой перерыв, — предложил Валентин Глебович.

Все согласно загудели, но Алена отрицательно мотнула головой.

— Давайте потерпим еще совсем чуть-чуть. Через час у нас назначен худсовет. Вот перед ним и передохнем. Вот только… мне бы полстакана воды — запить таблетку. Нет-нет, не потому, что я себя плохо чувствую, просто по времени полагается ее принять…

Мы остановились на том, что Энекен послушно отправилась в гостиницу ждать моего прихода. — Алена знобко передернула плечами и помолчала. Потом взяла из рук Мити воду и запила лекарство. — Перепуганная Катя позвонила по мобильнику Стивену… верней Адаму… короче, позвонила своему мужу и сообщила, что надо перехватить после прогона Женю Трембич: ей может быть известно, где остановилась Энекен, так как та ненадолго забегала в театр. Со всем остальным Воробьева предпочла справиться в одиночку. После спектакля Миша повез ее на служебной машине в поликлинику. По дороге их преследовал черный джип, которым мастерски управляла Джой, и это нагнало на бедного Мишу такого страху, что он в тоннеле мысленно уже попрощался с жизнью.

— Да уж! Когда на тебя такой танк прет на скорости, а справа лишь бетонный парапет, тут вспотеешь… А почему вы решили, что этим джипом баба управляла? — обиделся вдруг Миша. — Там же мог быть этот… американец?!

Алена отрицательно покачала головой.

— Стивен в то время охмурял Женю Трембич, высадив ее из такси, в котором она мчалась на Юго-запад к дальним родственникам Энекен в надежде на то, что она остановилась у них… По стечению обстоятельств я позже села в то же такси, и водитель мне поведал, как у светофора высокий мужчина в пальто с поднятым воротником и темных очках вылез из машины и, сделав знак Жене открутить боковое стекло, о чем-то переговорил с ней, после чего пассажирка в радостном возбуждении от встречи извинилась перед таксистом и пересела в машину незнакомца.

— Так это тот таксист, который искал вас, когда вы были в больнице?! — воскликнул Максим Нечаев. — Он приходил в театр… такой скуластый, с раскосыми глазами.

— Правильно, — подтвердила Алена. — Он хотел мне сообщить, что несколько дней спустя видел того же типа, поджидавшего на улице, как он выразился, «вертлявого паренька в очках и с длинными волосами».

— И кто же его расколол? — удивился Максим. — Нам он ничего не пожелал рассказывать.

— Ко всем свой подход нужен, — усмехнулась Алена. — Вы же ему сразу стали угрожать, а человек был не в курсе, кому что можно говорить, а для кого его информация будет иметь печальные последствия. Он все выложил Глебу Сергееву, который догнал его возле театра. По словам таксиста, тип довез паренька к задам театра, куда выходят окна реквизиторского цеха и пошивочных мастерских, высадил его там, и тут парень повел себя странно — вместо того чтобы, как все люди, войти во двор с противоположной стороны, перелез через изгородь…

— Это было, когда на вас штанкет рухнул! — вскрикнула Мальвина. — Ужас какой! Севка тогда видел, как она вышла переодетая из дома…

— Да, именно так. — Алена задумчиво поплескала в стакане остатками воды. — Сегодня Сева сказал мне то, о чем забыл написать в письме… Когда Катя, увидев меня без сознания под штанкетом, лишилась чувств (насколько подлинным был ее обморок, сейчас уже никто не узнает), так вот Севка заметил, что на переднем Катином зубе зияет та самая щербинка, которую в юбилейный вечер, тщательно изучая лицо молодого человека, вызвавшего в нем целую бурю ощущений, он заметил во рту Адама. Видимо, она забыла или не успела снять искусно смоделированный Стивеном ряд искусственных зубов, который изменял визуально прикус и демонстрировал такую запоминающуюся деталь, как слегка надломленный передний зуб. Катя спохватилась, проследив за Севкиным взглядом, и тогда последовала та ночь любви, о которой писал в письме Сева.

— Но ведь это… это уже не от лица Адама позволила себе Катя?! Это же гнусный, подлый, циничный расчет, — разразилась Валюша-бубенчик. — Он ведь боготворил ее!

Алена жестко прервала Валюшин эмоциональный монолог.

— Не будем раскладывать на составные морально-этический облик Кати Воробьевой. Оставим это.

— Да боже мой! Когда перед тобой маячат десятки миллионов долларов! Тут уж не до добродетели… в наше-то время, — глубокомысленно изрек Гладышев и покосился на Машу Кравчук, но та на сей раз великодушно промолчала.

— Ну все, все. Давайте продолжим, — сказала Алена. Она потерла виски и попыталась вернуть своему повествованию временную последовательность. — Миша доставил Катю в поликлинику якобы на контрольный снимок ноги, но она сразу выбежала предупредить, что очередь не менее чем на два часа, и предложила ему съездить пока куда-нибудь. Ей совершенно не нужно было, чтобы он дежурил у входа в поликлинику.

— Не поехал я никуда… У меня тогда руки тряслись полдня. Но от входа я, правда, отъехал — просто чтобы не мешать другим машинам. Да если бы и остался на месте, честно говоря, никакого Адама все равно не заметил бы. Потом — кто знает? Возможно, там и другой выход был…

— Скажи, пожалуйста, Миша, а когда спустя два часа Катя вернулась и села рядом с тобой, ты ничего такого… необычного… в ней не заметил? — спросила Галя Бурьянова и дрожащим голосом добавила: — Ведь у нее уже руки были в крови убитого ею человека.

— Никакой крови там не было, — восприняв образ завлита буквально, возразила Нина Евгеньевна. — По заключению, обнаружены следы на шее — она пыталась задушить Энекен — и сильный удар по затылочной части головы тяжелым предметом.

— Вот тяжелый предмет в ее рюкзачке был — это точно, — возбужденно проговорил Миша. — Подозрительного в ней я ничего не углядел… разве только села она почему-то не рядом со мной, а сзади и рюкзак свой в машине забыла, когда к театру подкатили. Я тогда схватил его, чтобы догнать Катю и отдать, и удивился его весу. Еще подумал: «Кирпичи, что ли, она с собой носит?»

Алена взглянула на часы и продолжила:

— Мы подошли к тому, что, когда убрали Энекен, главную опасность для этих троих людей стала представлять я.

В тот день, когда Ольга Белова принесла такое неоспоримое, внятное, наглядное доказательство тому, что Катя и Адам — это одно и то же лицо, я постаралась сделать так, чтобы никто не увидел этих эскизов. Тогда слишком многое было неясно. Единственный человек, который знал абсолютно все, был Михаил Михайлович Егорычев, и я сразу сообщила ему по телефону и эту новость. Он к тому времени уже вышел на Интерпол, и история княжны Нины Оболенской начинала обретать некоторую ясность. Я не успела ему сказать только одного. Хотела перезвонить дяде Мише позже — и оказалась на неделю вырубленной из жизни. Так вот, не сказала ему, что Ольга Белова показала эскизы Кате и теперь на очереди моя жизнь…

Хотя мне всегда были чужды какие-либо иллюзии, этот раз оказался исключением. Я не могла поверить тому, что Катина рука может подняться на меня. Наверное, наша с ней совместная творческая жизнь, та воистину уникальная связь, которая так нечасто возникает между режиссером и актрисой, может взорваться таким уродством…

Следующий день был для меня настоящим кошмаром. Перед глазами неотступно стояла Энекен — то живая, красивая, наивная мечтательница, то всплывало ее мертвое лицо, которое смерть еще не успела обезобразить. Я понимала, что сообщать об этой трагедии перед спектаклем никак нельзя, надо было держать это в себе. С другой стороны, на протяжении двух часов я видела перед собой на сцене ее убийцу. А Воробьева еще никогда так блестяще не играла свою роль в «Столичной штучке»; я глядела на нее из зала и вспоминала, как мы работали с ней над образом Яны, убивающей своего возлюбленного и его сестру. Я предлагала более мягкий рисунок для образа Катиной героини, даже преувеличенно мягкий, чтобы зрители испытали подлинный шок, узнав, что это милое, женственное создание — хладнокровный, безжалостный убийца… Катя не поддавалась мне до конца и находила в роли кусочки, где все же умудрялась насторожить и дать понять, что не так уж она проста. Но на том спектакле она целиком выполняла мои указания. Убойное обаяние, тихий обволакивающий смех, никаких резких ходов — все в полутонах, в недосказанности, в мягкой грациозной пластике… На предыдущих прогонах после совершенного героиней убийства ее глаза буквально горели торжеством и безумием зла, в этот раз она подняла вверх полные слез глаза и беззвучно, беспомощно что-то шептала неповинующимися, дрожащими губами. Выйдя на поклон, она встретилась со мной взглядом, и ее мокрые глаза благодарно улыбнулись…

Сообщая после спектакля всем вот в этом самом зале об убийстве Энекен — верней о самоубийстве, я боковым зрением все время видела Катю. Она сидела возле бокового прохода с опущенной вниз головой, и пряди распущенных волос скрывали лицо.

Когда все разошлись, меня покинули силы и я даже заснула в кресле в своем кабинете. Разбудил звонок местного телефона. Звонил Митя Травкин…

— Кто? Я? — Митя вскочил с места и ошарашенно смотрел на Алену вытаращенными глазами. — Да меня и в театре-то не было…

— Ну правильно, — успокоила его Алена. — Но я-то про это не знала… Я со сна, голос искажен помехами — все знают, что в реквизиторском телефон работает ужасно… Я спустилась на сцену, чтобы, по предложению якобы Мити, уточнить мизансцену с креслом-качалкой. Побродила в одиночестве по выгородке, крикнула Мите, что я на сцене, села в качалку и тогда услышала на колосниках шаги. Подняла голову. Последнее, что зафиксировало мое сознание, — обезображенное ненавистью и злобой лицо внука Оболенской…

— Да-а… Нет слов! — Голос Валентина Глебыча прозвучал глухо и хрипло. — Но ведь… какой же опасности вы подвергались в больнице… Стивен — известный авторитетный врач, потом эта Джой могла проникнуть к вам, прикинувшись хоть родной матерью…

Алена усмехнулась.

— Думаю, что это входило в их планы. Но мой дядя Миша Егорычев персонально с каждой бригадой реанимации, где я лежала, говорил об этом. Меня берегли, как зеницу ока. Я, правда, об этом ничего не знала. Из клиники Стивена справлялись о моем состоянии по нескольку раз в день. Отслеживали всех посетителей — поэтому и досталось Глебу и Максиму Нечаеву.

Когда я пришла в сознание, то сразу поняла, что надо тянуть время. Этим я облегчала работу Егорычева. Адам и Джой считали себя в полной безопасности, пока я была без сознания, а потом находилась в амнезии.

Визит доктора Ламберти, естественно, не застал меня врасплох, но я видела, что его что-то насторожило. Не знаю что… До сих пор не знаю. Каким-то своим обостренным чутьем он понял, что я симулирую отсутствие памяти. Не исключено, что Джой составила ему тест, и он, задавая вопросы, по моим ответам сумел докопаться до истинного положения вещей. Я почувствовала это, и вот тогда у меня началась паника. Как назло, вырубился телефон Егорычева. Пришлось отправлять к нему Глеба Сергеева под прикрытием вооруженного Максима… Дальше вы все знаете.

— А действительно ли этот Адам Ламберти — такой уж замечательный врач? Да и врач ли вообще? — спросила вдруг с подозрением Сколопендра.

— В самом деле врач. Пластический хирург и воистину имеет золотые руки, — утвердительно кивнула Алена. — Я вам рассказывала, что волею судеб сестра Глеба Сергеева попала в его руки. После пожара у нее вообще не было лица… обгоревший кусок мяса. Я видела ее вчера. То, что он сумел сделать, — это высший пилотаж. Люся теперь прекраснейшая из женщин.

— Это что же получается, — задумчиво произнесла Маша Кравчук, — все эти люди были наделены свыше потрясающими талантами. Они могли бы принести столько добра и пользы, а в результате объединились, чтобы совершить страшные преступления, причинить столько горя и боли… Невероятно… И что же, их мозговой центр — эта Джой? Она ведь жива?

— Она жива. Пока в больнице. Естественно, под охраной органов. Мне обещали свидание с ней. — Алена хотела еще что-то добавить, но почувствовала, что сейчас потеряет сознание. Перед глазами поплыли черные круги, во рту пересохло. Она резко откинулась на спинку стула… Максим Нечаев вовремя подхватил ее на руки и в сопровождении Ковалевой перенес на диван в актерскую комнату отдыха.

— Сейчас все пройдет, — слабо улыбнулась Алена. — Прожить весь этот кошмар еще раз оказалось не так-то просто…

…Был уже поздний вечер, когда Алена в сопровождении Максима, который никак не хотел оставлять ее одну, спустилась на служебный вход. Алена уговаривала его заняться своими делами и в доказательство, что прекрасно себя чувствует, даже пробежалась вприпрыжку по коридору, но Максим оставался непреклонен.

— Я дал слово Глебу до его возвращения из Питера держать вас в поле зрения, — упрямо повторял Максим. — Я и ночевать у вас собираюсь, — добавил он безапелляционно. При этом у него был такой смешной и трогательный вид, что Алена громко, заразительно рассмеялась.

На ее смех в дверь заглянула Ковалева.

— Очень хорошо, что я не упустила вас, Алена Владимировна. Мне бы хотелось вас на пару минут.

— Можно? Всего на пять минут? — просительным голосом с улыбкой обратилась Алена к Максиму.

— На пять, но не больше, — великодушно позволил Максим. — Я пошел греть машину.

— Алена Владимировна, — озадаченно произнесла Ковалева. — Вы уж извините, что я вовлекаю вас в чисто кадровый вопрос, но… дело в том, что после гибели Оболенской место вахтера так и пустует. Это осложняет жизнь остальных дежурных. И вот сегодня в отдел кадров явилась довольно милая пожилая дама. Хочет устроиться к нам вахтером.

— Ну так и о чем речь? Прекрасно.

— Прекрасно-то прекрасно. Но опять… как будто из бывших князей. Фамилия ее Шаховская. Я сразу поинтересовалась, имеет ли она отношение к знаменитому роду… Ну и оказалось, что имеет…

Алена покрутила головой и обняла за плечи Нину Евгеньевну.

— Ох, уж воистину у страха глаза велики. Значит, появится в коллективе интеллигентный человек… Дай Бог, чтобы всеми качествами походила на Елену Николаевну.

— Значит, благословляете?

— Безусловно. — Алена направилась к двери и уже с порога спросила: — Я правильно поняла сегодняшнее отсутствие Инги? Ей ведь надо избегать любых стрессов…

Ковалева благодарно улыбнулась Алене:

— Именно так.

Максим уже выгнал разогретую машину из двора, и она урчала, выпуская в холодный воздух клубы сизого дыма.

Алена двинулась к воротам и вдруг вздрогнула и остановилась. От заметенных снегом кустов отделилась длинная фигура. Тусклый свет фонаря выхватил из темноты раскиданные по плечам пряди прямых белых волос. Губы Алены судорожно дернулись, чтобы назвать имя той, чей мучительный, зловещий образ, вызванный, как в спиритическом сеансе, из преисподней, весь день трагическим ореолом царил над театром. Но девушка сделала шаг вперед и откинула волосы с затаенного темнотой лица. Из-под прямой челки диковатым светом полыхнули зеленые глаза с яркими тенями на веках. Слегка передернув плечами не то от холода, не то от досады, она заговорила низким хорошо управляемым голосом.

— Здравствуйте, Алена Владимировна. Извините за неожиданный визит… Меня зовут Ольга Соцкая. Я племянница Глеба Сергеева.

— Господи! — Алена от неожиданности даже поперхнулась и закашлялась. Из машины тут же показался Максим и в бдительно-выжидающей позе встал в воротах.

Девушка обернулась на возникшего Максима и вопросительно посмотрела на Алену.

— Не обращайте внимания, — глухо усмехнулась Алена. — У нас тут… небольшой дурдом. Все за всеми следят, все всех подозревают и, соответственно, охраняют. — Алена пристальным взглядом обвела красивое, чуть надменное лицо Ольги. — Почему вы ждали на улице? Хотите, вернемся в театр?

— Именно потому, что у вас слегка дурдом, я решила подождать вас здесь. Тем более я бы не хотела, чтобы о моем появлении узнали мама и Глеб… Я вас не задержу надолго.

— Да ничего, мне как раз полезно продышаться… У вас фамилия польская…

— Да, папа же наполовину поляк. Мне это оказалось выгодно — без звука взяли в знаменитую киношколу в Лодзи… Эти поляки, они о русских и слышать не хотят.

— А Глеб говорил, что вы мечтали учиться в Сорбонне.

— Мечтам свойственно меняться, — неохотно ответила Ольга. — Я проучилась год в Лодзи, потом сбежала оттуда и занималась в Париже в частной актерской школе при «Комеди Франсэз». Теперь понимаете смысл моего появления?

Ольга подпрыгнула, ловким движением сбила с пушистой сосновой ветки шапку снега прямо себе на голову и довольно рассмеялась.

Алена, с улыбкой наблюдая за девушкой, ответила через паузу:

— Теперь понимаю. А почему об этом не должны знать мама и Глеб?

Ольга слизнула с кончиков пальцев снег и удивленно заметила:

— Ну как же? Если я вам не подойду — значит, этого эпизода и не было… Зачем родственникам зазря нервы трепать?

— Понятно. Что вы можете показать? — спросила Алена.

— Если дадите в партнеры… ну хотя бы вот этого… — она кивнула в сторону Максима, — могу сыграть сцену из «Трех сестер» — Маша — Вершинин. На французском могу прочесть монолог Антигоны… это моя школьная работа, ну и еще сыграть Чудище из «Аленького цветочка» — это мой любимый образ с детства, и я осваиваю его актерски всю жизнь.

— И сколько лет всей вашей жизни? — поинтересовалась Алена.

— Да уж не первой молодости. Двадцать, — искренне вздохнула Ольга.

— Хорошо. Сейчас поговорим с Максимом, и как только сочтете возможным — приходите… Как себя чувствует мама?

Ольга поежилась.

— Никак не может привыкнуть к своему новому лицу. Я, честно говоря, тоже. Мама же была абсолютно другая… У нее после операции изменилось даже выражение глаз. Ну вы же видели?

— Да, я навещала ее. Но… я никогда не видела прежнего лица, поэтому мне проще.

— Ах да! — воскликнула Ольга. — Ну конечно же! Ее то… прежнее лицо было намного мягче, менее определенным оно было, что ли… Но он, конечно, блестящий хирург… хотя и оказался хорошей сволочью… Царствие ему небесное!

Алена подвела Ольгу к Максиму и, в двух словах объяснив ситуацию и обговорив день и час их встречи, предложила девушке сесть в машину.

— Мне здесь рядом, — отказалась Ольга. — Я лучше пройдусь.

Она махнула на прощание рукой и быстрым шагом направилась в противоположную сторону.

— Постарайся поскорей сделать с ней «Три сестры», Максим, — попросила Алена, провожая взглядом ее длинную тонкую фигуру с чуть подпрыгивающей выворотной балетной походкой. — Нам срочно нужна актриса. Чем черт не шутит…

— По-моему, в ней что-то есть… Забавная… — отозвался Максим.

— Ну, это посмотрим… — осторожно ответила Алена.

«Смотреть» пришлось совсем недолго. Уже на следующий день Максим доложил Алене, что если она отнесется к нему со снисхождением в роли Вершинина, то они с Ольгой могут завтра сыграть отрывок.

— Так быстро? — удивилась Алена.

— Больше не могу. Она меня замучила. Утверждает, что эта сцена настолько сексуальна, что надо отбросить всякие комплексы. Требует, чтобы я раздевал ее.

— Ну правильно, они же оба — и Маша, и Вершинин — с первого мгновения оказались заложниками сумасшедшей страсти, и это чувство усугубляется полной обреченностью… а от этого оно еще неотвратимей.

— Я понимаю, — уныло согласился Максим. — Но я же практически с ней незнаком. Как я могу раздевать ее, да еще как она того хочет — догола! У нее школа другая, ей проще.

— Школа здесь ни при чем. Привыкли, что я вас раскочегариваю месяцами. Ты же киношный артист. Представь себе, что ты на съемочной площадке.

— С ней не могу. — Максим в отчаянии покрутил головой. — Она как уставится своими зелеными «блюдцами» — я сразу текст забываю… К тому же и умная чересчур. Но придира. Единственное, в чем я ей не уступаю, — это в пластике. Она, оказывается, хореографическое училище при Большом закончила. А я Вагановское в Питере. Так что здесь она меня не обскочит.

Алена с изумлением смотрела на Максима. Всегда спокойный, уверенный в себе, он, казалось, никак не мог собраться. Может, влюбился — вот так, с первого взгляда, и уже несет этот крест, сам пока не догадываясь об этом…

На следующий день Ольга Соцкая была единогласным решением худсовета принята в труппу театра.

С утра они с Максимом сыграли для одной Алены отрывок из «Трех сестер», и она поразилась раскованному, почти бесстыдному существованию юной актрисы в этом сложном и для зрелых мастеров эпизоде. Ее Маша — порывистая, искренняя, страстная — так убедительно лидировала в любовном дуэте, что Алене даже стало жалко Максима, который никак не «догонял» свою партнершу. Впрочем, Вершинин вполне мог пасовать перед дорвавшейся до своего первого в жизни чувства Машей.

Темпераментно програссировав монолог Антигоны, в котором не владеющая французским Алена не поняла ни одного слова, Ольга перешла к Чудищу. Тут уж и Алена, и созванный ею двумя часами позже худсовет плакал и хохотал до слез. Используя густые низы своего сильного голоса, Ольга умудрилась сыграть одновременно и дикое животное, и нежного принца, живущего в его облике. Казалось, ей удалось воплотить всю свою детскую любовь и сострадание к заколдованному юноше. Она рычала, каталась в бешенстве по полу, нюхала и целовала бутафорский аленький цветочек, а потом, обратившись в принца, под «Песню Сольвейг» исполняла импровизированное адажио, протягивая тоненькие гибкие руки к воображаемому объекту своей любви.

Одним словом, Ольга Соцкая удивительным сочетанием зрелого страстного темперамента и абсолютно детской наивной трогательности очаровала весь худсовет.

— Да-а, — протянул задумчиво Шкафендра после того, как было решено вводить ее срочно на роли Воробьевой. — И ведь как на голову свалилась… Весьма провиденциально.

— Ну должно же нам хоть в чем-то повезти! — подвела черту Галя Бурьянова.

— Ты уверена, что тебе необходима эта встреча? — еще раз встревоженно спросил Глеб, минуя ворота с бюро пропусков и притормаживая у небольшого больничного корпуса.

— Уверена, — утвердительно кивнула Алена и засмеялась. — Это же больница, Глеб, а не тюрьма. Джой находится в палате, которая охраняется нашими бдительными органами по поручению Интерпола. Знаешь, как дяде Мише было трудно выбить мне это посещение? Не волнуйся ради Бога. Здесь не стреляют — здесь лечат… А ты давай расслабься, поброди по этим замечательным аллейкам. Помечтай, подумай о приятном. О том, что всего лишь через неделю твоя племянница будет царить на подмостках, запеленутая в твою музыку. Мог ли кто-нибудь предположить эдакое!

— Ты считаешь, что успокаиваешь меня подобным мурлыканьем, а на самом деле создаешь полную картину того, что, отправляясь в логово врага, ты усыпляешь мою бдительность, — мягко усмехнулся Глеб. — Иди, малыш, я жду.

Алена поднялась по крыльцу в просторный вестибюль, разделась, еще раз предъявила пропуск, выданный в прокуратуре, и направилась в указанное отделение.

Около палаты она помедлила и, оглянувшись по сторонам, перекрестилась.

Отворив дверь, она оказалась в просторной комнате, больше похожей на гостиничный номер, где в кресле у окна клевал носом над раскрытым журналом молодой белобрысый оперативник.

При появлении Алены он вскинул голову и уставился на нее покрасневшими подпухшими глазами.

— Слушаю вас? — привстал он. — Капитан Пантелеев.

Алена доброжелательно улыбнулась капитану и, протягивая свой пропуск, сказала:

— Добрый день. А я так удивилась, обнаружив в палате вместо больной симпатичного молодого человека.

Капитан неопределенно хмыкнул:

— Это вы, стало быть, от Егорычева? Пожалуйста. Он уже звонил с утра. Проходите… Только она, по-моему, спит.

Капитан кивнул на неплотно прикрытую дверь в смежную комнату. Алена перешагнула порог, так же неплотно притворяя ее за собой.

Изумленный возглас удалось сдержать лишь волевым усилием. Он застрял комком в горле, и от удушья на глаза выступили слезы.

На высокой хирургической кровати, упираясь спиной в большую взбитую подушку, сидела… Люся.

Алена опустилась на стул возле двери и какое-то время с волнением и досадой вглядывалась в знакомые черты этой женщины. Потом облизнула пересохшие губы и, стараясь говорить четко, спросила:

— Зачем… ему понадобилось повторить ваше лицо?

Американка подробно рассмотрела Алену лучистыми ярко-синими глазами и ответила по-русски с почти незаметным акцентом.

— Думаю, это была… его прихоть. Талантливый человек имеет иногда право на… подобные вольности. Не так ли?

— Не так! — Алена внутренне напружинилась, почувствовав едва уловимую издевательскую нотку, сквозившую и во взгляде, и в словах Джой. — На вольности имеет право человек свободной профессии — положим, художник или музыкант.

— Ну хорошо… Возможно, ему были так дороги эти черты, что руки сами сотворили подобие — без участия сознания. Мне не совсем понятен ваш пафос. Попробуйте отнестись к этому проще. Уверяю вас, никакого далеко идущего плана Адам не преследовал, когда случайно или умышленно, как вы сказали, «повторил мое лицо».

Алена подавленно молчала. Она смотрела на эту худенькую яркоглазую женщину с правильными, точно талантливым скульптором вылепленными чертами лица и думала о том, сколько вседозволенности несет в себе жизнь. Это лицо, рожденное на свет сложным путем генетических процессов, скопировал для другого существа своими уникальными руками хирург Адам Ламберти.

— Вас это застигло врасплох, — негромко произнесла Джой. — Вы пришли ко мне уж наверное не для того, чтобы обсуждать мое лицо или декларировать неправедность моего жизненного пути…

— Нет… Вам известно, что состоялась эксгумация тела госпожи Баррент? В Соединенных Штатах вас ждет обвинение в преднамеренном убийстве.

Черные густые ресницы Джой затрепетали, как крылья обессиленной осенней бабочки, и сомкнулись.

— Да… Мне это известно. — Ее глаза оставались закрытыми, и Алена поняла, что разговор отнимает у больной силы. — Ко мне никого не пускают, кроме адвоката и представителей американского посольства. Как вам это удалось?

— По блату. Мой родственник занимает крупный пост в Интерполе, — не задумываясь соврала Алена.

По телу Джой пробежала судорога, она открыла глаза и, взглядом что-то проверив в лице Алены, бесшумно придвинула к себе лежащие на тумбочке блокнот и ручку.

Покосившись на дверь, она начала что-то быстро писать, шепотом попросив Алену:

— Пожалуйста, что-нибудь говорите пока…

— В одной из ваших книг вы пишете о бездонности женского сердца, о том, что женщина жаждет целиком отдать себя другому. В этой жажде, как вы утверждаете, таится опасность порабощения, ибо ни один человек не в состоянии принять подобный дар. Только Бог может принять его без ущерба для личности отдающего… Катя очень любила Адама, и вы позволили этой любви встать на тот путь, который Воробьева прошла. Вы подтолкнули ее, и ущерб личности «отдающего» оказался оценен несколькими человеческими жизнями… Адам же всегда любил только вас…