Алая королева

Глава 2

Жилище у нас маленькое даже по меркам Подпор, но, по крайней мере, с хорошим видом. Прежде чем получить увечье, папа во время очередного отпуска выстроил дом на таких высоких столбах, что с крыльца можно полюбоваться другим берегом. Даже сквозь летнюю дымку видны расчищенные участки земли – когда-то там стоял лес, ныне сведенный под корень. Эти участки похожи на пятна от болезни, зато на севере и на западе возвышаются нетронутые прохладные холмы. «Там еще так много места». За гранью известного мне мира.

Я поднимаюсь в дом по истертым деревянным ступенькам – они сделаны так, чтобы за них было удобно хвататься. По этой лестнице я лазаю вверх и вниз каждый день. С высоты мне видно несколько лодок, которые движутся вверх по реке, украшенные гордо реющими флагами. Серебряные. Никто, кроме них, не может позволить себе частное средство передвижения. В то время как они пользуются колесным транспортом, удобными лодками и даже высоко летающими самолетами, у нас нет ничего, кроме своих двоих, да еще велосипеда, если повезет.

Лодки, должно быть, направляются в Саммертон – городок, который лепится вокруг летней королевской резиденции. Гиза сегодня была там – она помогала швее, у которой учится. Когда король прибывает из столицы, они обе часто ездят туда на рынок – продавать свои изделия Серебряным торговцам и аристократам, которые следуют за членами королевской семьи, как утята за матерью. Саммертонская резиденция называется Замок Солнца, и, говорят, это настоящее чудо, но я никогда ее не видела. Понятия не имею, зачем королевской семье второй дом, тем более что дворец в столице так красив. Но, как и все Серебряные, король действует не из нужды. Ими движет желание. И они получают то, чего хотят.

Прежде чем открыть дверь и погрузиться в привычный хаос, я поглаживаю флаг, который трепещет на крыльце. Три красных звезды на пожелтевшей ткани, по одной на каждого брата – и еще немного места. Для меня. На большинстве домов висят такие флаги, иногда с черными полосами вместо звезд – молчаливое напоминание о погибших детях.

Мама стоит у плиты, помешивая в кастрюле тушеные овощи, а папа сердито смотрит на нее, сидя в кресле на колесах. Гиза вышивает за столом – она мастерит нечто красивое, изысканное, совершенно вне моего понимания.

– Я дома, – говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь.

Папа машет рукой в ответ, мама кивает, Гиза не отрывается от шелкового лоскутка.

Я кладу мешочек с краденой мелочью на стол рядом с сестрой, заставив монеты звякнуть погромче.

– Кажется, я добыла достаточно, чтобы приготовить нормальный пирог на папин день рождения. И купить еще батарейки, чтоб хватило дотянуть до конца месяца.

Гиза окидывает мешочек взглядом и неодобрительно хмурится. Ей всего четырнадцать, но для своих лет она неглупа.

– Однажды сюда придут и заберут всё, что у тебя есть.

– Зависть не красит человека, Гиза, – замечаю я, трепля ее по голове.

Она поднимает руки и заправляет свои роскошные, блестящие рыжие волосы обратно в аккуратный пучок.

Мне всегда хотелось иметь такие волосы, хотя я никогда не говорила Гизе об этом. Ее волосы цвета огня, а мои – так называемого цвета речного песка. Темные у корней, светлые на концах, как будто вылинявшие от нелегкой жизни в Подпорах. Большинство стрижется коротко, чтобы избавиться от седых кончиков, но я не хочу. Мне нравится иметь зримое подтверждение: даже мои волосы знают, что так жить нельзя.

– Я не завидую, – фыркает Гиза, возвращаясь к работе.

Она вышивает огненные цветы; каждый из них – прекрасное алое пламя на фоне блестящей черной ткани.

– Как красиво, Ги. – Я провожу рукой по цветку, удивляясь его шелковистой мягкости.

Гиза смотрит на меня и ласково улыбается. Хотя мы часто ссоримся, сестра знает, что она – моя маленькая звездочка.

«Все знают, что завистлива именно я. Я ничего не умею, только красть у тех, кто хоть на что-то способен».

Когда закончится срок ученичества, Гиза откроет собственную мастерскую. Серебряные будут приезжать из разных мест и платить ей за вышитые платки, флаги, одежду. Гиза достигнет высот, которых редко достигают Красные, и будет жить хорошо. Она прокормит родителей и вернет нас с братьями домой, дав нам какую-нибудь черную работу. Однажды Гиза спасет свою семью – исключительно с помощью иголки и нитки.

– День и ночь, – бормочет мама, проводя пальцем по седеющим волосам.

Она никого не хочет обидеть, но это правда. Гиза – умелая, красивая, добрая. Я – как мягко выражается мама – немного погрубее. Свет и тьма. Наверное, единственное, что у нас общего, – так это серьги, которые мы носим в память о братьях.

Папа кашляет в углу и стучит себя кулаком по груди. Это часто бывает, потому что у него только одно нормальное легкое. Папу спас Красный медик, который заменил ему отказавшее легкое какой-то штукой, умеющей дышать. Серебряные ничего подобного не изобретают – они в таких вещах не нуждаются. У них есть целители. Но целители не тратят время на Красных и не работают на передовой, помогая солдатам выжить. В основном они трудятся в городах, где продлевают жизнь престарелым Серебряным, лечат печенки, загубленные алкоголем, и всё такое. Поэтому мы вынуждены искать помощь на подпольном рынке технологий и изобретений. Некоторые вещи просто нелепы, большинство вообще не работает, но тикающий кусочек металла спас папе жизнь. Я всегда слышу, как он пощелкивает, тихонько отмеряя пульс и поддерживая папино дыхание.

– Мне не нужен пирог, – ворчит он и украдкой бросает взгляд на свое растущее брюшко.

– Тогда скажи, папа, чего ты хочешь? Новые часы? Или…

– Мэра, я сомневаюсь, что часы, снятые с чужой руки, можно назвать новыми.

Прежде чем в семействе Бэрроу успевает разразиться очередная война, мама снимает кастрюлю с плиты.

– Ужин готов.

Она несет еду на стол, и меня обдает паром.

– Как вкусно пахнет, – врет Гиза.

Папа не настолько тактичен; он морщится.

Не желая, чтобы меня стыдили, я заставляю себя проглотить несколько ложек. К моему приятному удивлению, рагу не так скверно, как обычно.

– Ты добавила перец, который я тебе принесла?

Вместо того чтобы кивнуть, улыбнуться и поблагодарить меня за помощь, мама краснеет и молчит. Она знает, что перец, как и все остальные подарки, я украла.

Гиза закатывает глаза, сидя над своей тарелкой. Она чует, к чему всё клонится.

Кажется, я уже должна к этому привыкнуть, но неодобрение родных меня бесит.

Мама, вздохнув, закрывает лицо руками.

– Мэра, ты знаешь, что я очень ценю… но мне хотелось бы…

Я договариваю:

– Чтобы я больше походила на Гизу?

Мама качает головой. Снова ложь.

– Нет. Конечно, нет. Я не это имела в виду.

– Ладно. – Не сомневаюсь, мое ожесточение ощущается даже на другом конце деревни, но я изо всех сил пытаюсь говорить ровно. – Это единственный способ, которым я могу помочь семье, пока… пока я еще не уехала.

Упомянуть войну – лучший способ сделать так, чтобы в доме стало тихо. Даже папа перестает хрипеть. Мама поворачивается, и ее щеки краснеют от гнева. Под столом Гиза нащупывает мою руку.

– Я знаю, ты стараешься изо всех сил, и намерения у тебя самые лучшие, – шепотом произносит мама.

Она выговаривает это с видимым усилием, но тем не менее мне приятно.

Я прикусываю язык и заставляю себя кивнуть.

Гиза подскакивает, словно ее ударили током.

– Ой, я чуть не забыла. Я зашла на почту по пути из Саммертона. Пришло письмо от Шейда.

В доме как будто взрывается бомба. Мама и папа наперерыв тянутся к грязному конверту, который Гиза вытаскивает из кармана. Я жду, когда они передадут его мне. Родители изучают письмо. Они оба неграмотны, поэтому извлекают максимум удовольствия из самого факта.

Папа нюхает письмо, пытаясь расшифровать запах.

– Пахнет сосной. Не дымом. Это хорошо. Он не в Чоке.

Мы все облегченно выдыхаем. Чок – это изрытая бомбами полоска земли, соединяющая Норту с Озерным краем, где в основном и происходят боевые действия. Большую часть времени солдаты там прячутся в траншеях, обреченные на то, чтобы погибнуть от снаряда или во время рискованной атаки, которая закончится общей бойней. Остальная часть границы в основном проходит по озеру, и только на дальнем севере тянется тундра, слишком холодная и безжизненная, чтобы за нее драться. Папа был ранен в Чоке много лет назад, когда его взвод попал под бомбежку. Чок разрушен многолетней войной, над ним вечным туманом висит дым от взрывов. Там ничего не растет. Эта земля мертвая и серая, как наше будущее.

Папа наконец передает письмо мне, и я открываю его с радостным предвкушением, охваченная одновременно страхом и интересом. Что же написал Шейд?

– «Дорогие родичи, я жив, как видите».

Мы с папой хихикаем, даже Гиза улыбается. Маме совсем не весело, хотя Шейд начинает так каждое письмо.

– «Нас отозвали с передовой, как, наверно, уже догадался папа. Очень приятно вернуться на базу. Здесь всё алое, как рассвет, Серебряных офицеров почти нет. Дыма, как в Чоке, тоже нет. Солнце встает, и оно всё ярче с каждым рассветом. Но это ненадолго. Командование хочет переобучить нас для сражений на озере, и мы все приписаны к одному из новых военных кораблей. Я тут встретил врача, отставшего от своей части, – он видел Трами и сказал, что с ним всё в порядке. Братец получил осколок шрапнели во время отступления, но уже поправился. Никакого вреда здоровью в перспективе».

Мама громко вздыхает и качает головой.

– Никакого вреда в перспективе, – насмешливо повторяет она.

– «От Бри по-прежнему нет вестей, но я не волнуюсь. Он из нас самый лучший и обязательно приедет в отпуск, когда отслужит пять лет. Он скоро будет дома, мама, так что не беспокойся. Больше мне нечего рассказать, во всяком случае такого, чтоб можно было написать в письме. Гиза, не задирай нос (хотя у тебя есть на это полное право). Мэра, перестань скандалить и не колоти Уоррена. Папа, я горжусь тобой. Обнимаю вас всех. Ваш любимый сын и брат Шейд».

Как всегда, слова Шейда проникают в сердце. Немного напрягшись, я буквально могу расслышать его голос.

И тут лампочки над нами внезапно начинают подвывать.

– Никто не использовал рационку, которую я вчера принесла? – спрашиваю я, и в ту же секунду свет гаснет.

Мы погружаемся в темноту. Когда глаза привыкают к мраку, я вижу, как мама качает головой.

Гиза стонет.

– Что, опять?

Стул скрежещет по полу – сестра встает.

– Я пошла спать. Пожалуйста, не орите.

Но мы не орем. Таков наш мир: мы слишком устали, чтобы ссориться. Мама и папа отправляются к себе, оставив меня одну за столом. В норме я бы улизнула из дома, но сегодня сил хватает только на то, чтобы лечь спать.

Я карабкаюсь по второй лестнице на чердак, где уже посапывает Гиза. Она умеет спать как никто другой – вырубается через минуту. А мне иногда требуется несколько часов, чтобы заснуть. Я забираюсь в постель, радуясь тому, что можно просто лежать, держа в руке письмо Шейда. Как и сказал папа, от него сильно пахнет сосной.

Река за окном шумит приятно, плеща о камни и навевая сон. Даже холодильник, старый и ржавый, который обычно так громко рычит, что у меня болит голова, сегодня мне не мешает. Но тут мою полудрему нарушает птичий свист.

Килорн.

«Нет. Убирайся».

Снова свист, уже громче. Гиза ворочается, перекатывая голову по подушке.

С ненавистью, бормоча под нос, я вылезаю из постели и спускаюсь по лестнице. Любая нормальная девушка налетела бы на стол в тесной гостиной, но я умею пробираться где угодно – мне столько лет приходилось удирать от охраны. Я мгновенно преодолеваю нижнюю лестницу и приземляюсь по щиколотку в грязь. Килорн ждет, стоя в тени под домом.

– Я сейчас дам тебе в глаз за то, что ты…

Но выражение его лица заставляет меня замолчать.

Он плачет.

В норме этого не бывает. Костяшки у Килорна ободраны в кровь, и я держу пари, что где-то неподалеку есть серьезно пострадавшая стена. Почти против воли, невзирая на поздний час, я чувствую тревогу, даже страх.

– Что такое? Что случилось?

Не успев задуматься, я беру Килорна за руку и чувствую под пальцами кровь.

– В чем дело?

Он отвечает не сразу – ему нужно успокоиться. Я успеваю запаниковать.

– Мой хозяин… он упал. И умер. Конец моему ученичеству.

Я пытаюсь удержать удивленный вскрик, но он всё равно вырывается, словно дразня нас. Хотя никто его не заставляет, хотя я и так знаю, что он пытается сказать, Килорн продолжает:

– Я еще не закончил учение, а теперь…

Он с трудом выговаривает слова.

– Мне восемнадцать. У других рыбаков уже есть помощники. У меня нет работы. И я ее не получу.

Его слова ножом вонзаются мне в сердце. Килорн с трудом переводит дух, и я отчаянно желаю не слышать того, что он неизбежно скажет…

– Меня пошлют на войну.