Алчность

2

Вот карьер, стоячая вода, которая, как всякая вода, подолгу покоится под богоданным поверхностным давлением, тёмная и всё же ясная для нас как очевидная ценность. Ах, если бы эта вода ещё не была биологически изменённой! А так, к сожалению, озеро не тёмный драгоценный камень в оправе гор, которые иногда распускают свои нервы, водные расширенные вены гор, и швыряют вниз свои собственные напоённые под завязку склоны, а виной всему человек и его дела, да-да, оползень — это когда склоны сползают вниз по собственным бёдрам, как спадающие горные штаны, юзом ползут земные подошвы, эти напитанные соками зеленя, и не за что им зацепиться. Этой весной, увы, было много дождей. Размыло дороги, на которых стояли припаркованные машины, охах. Люди не могли выехать из мест своего отдыха и оказались в западне у местных жителей, которым приходилось взбираться на недосягаемую высоту их лучших манер, чтобы так долго выносить этих приезжих. Зимой они уже наловчились убивать лавинами — местные жители и их урождённый снег, триединый сын воды. (Ведь вода то и дело меняет форму.) Эта живая игра природы в мгновение ока улаживает все дела. Является целая бетонная стена из снега, этого излюбленного, но неброского (он просто валяется под ногами, коли уж выпал) спортивного инвентаря, который валит круглые сутки и никто, кроме спортсменов, не принимает это к сведению, разве что ещё те, кто не успел сменить летние шины на зимние. И этот снег вдруг становится как камень, как бетон, который мучается животом и поэтому должен опорожниться как следует, от всего освободиться. И нам приходится смотреть на это по телевизору, хотя куда больше мы интересуемся мини-футболом. Итак, озеро. Ему недостаёт одной решающей детали, а именно: жизни в нём. Форель гуляет в Мюрце, она избегает стоячей воды, но ещё до этого она умирает на удочке или от сбросов электростанций, если те слишком быстро открывают шлюзы, — я уже говорила об этом в другом месте. Механизм я понимаю не до конца, но рыбы от него гибнут сотнями. Раз-два и готово. В любом камне и в любом виде почвы есть подходящие углубления и впадины, к которым легко подходит вода, но её состав не подходит рыбам. Они бы давно уже рассказали о своих проблемах, если бы могли говорить.

Почему именно эта вода так уж опоена и чем таким, что опрокинулась? Надо очень долго снабжать воду нездоровой пищей, чтобы она стала такой жирной. Если мы начнём введение питательных веществ с десяти миллиграммов в год, но ежегодно будем поднимать содержание на два процента, то озеро получит нервный срыв, поскольку будет думать, что ему придётся переваривать всё больше, а оно уже и так давно пресыщено. Но мне в настоящий момент не видно, какую пищу оно получает, — и чем оно, собственно, подпитывается? Кто запустил тот круговорот, пока в нём что-то не поднялось и не потянулось, а потом восстало и пошло, даже не прибрав своё ложе? Я нигде не вижу подпитки для озера, здешние места вообще не годятся для экстенсивного сельского хозяйства, это скорее край экстенсивного использования свободного времени. Если что и следовало убивать, так свободное время, а не это озеро.

Вот уж упали вечерние тени на воды, прикорнувшие в своём ложе. Впадина образовалась не тектоникой, не вулканизмом, не эрозией или аккумуляцией, а просто кто-то взорвал почву под карьер, чтобы брать оттуда глину, а туда свозить мусор со строительства дороги, но потом решил по-другому, и котлован заполнили водой. Посмотрите, другие водоёмы производят даже ветер, это совершенное Ничто из воздуха; и лёд можно растопить, чтобы произвести воду. Эту же воду залили, но без цепочки питания, нет, её сюда не заложили (то есть потребители и производители внутри этого биоценоза не приходят в него и не выходят из него, они только стоят, вы же сами видите): вон стоят две-три гребные лодки, заплатить за их прокат вы можете в гостинице за трассой, там же вам выдадут и вёсла. И тогда вы получите возможность глянуть в воду, никто вам этого не запретит, но весь набор подводных видов и близко не лежал к упитанным рыбам, улиткам и микроорганизмам, этот гарнир лишь трава, трава да зелень, вы видите это невооружённым глазом, макрофиты, растительные организмы; если вы сунетесь туда, ваши голоса будут приглушённо пробиваться как сквозь парк живых растительных существ, языки листьев станут ласкать вас, как ветки деревьев, но я бы на вашем месте как следует подумала, прежде чем туда пускаться. Если вы не умеете плавать, то сперва сфотографируйтесь на прощанье. Итак, эта вода вообще не похожа на воду. Уже одно то, как она сомкнётся на вашей шее, если вы всё же захотите заняться водным спортом! Эта вода не так близка к природе, как вы. Даже если вы просто перегнётесь через борт, не коснувшись воды, у вас будет впечатление, что это скорее желе, жижа, нет, гуща, тонны и тонны водорослей; я спрашиваю себя, как же там происходит фотосинтез, если вода совершенно непроницаема для света? Смотрите; вон плавает сломанная ветка. Она уже наполовину затонула, как будто окаменела и слишком тяжела для воды, которая немилосердно тянет её вниз. Этих водорослей здесь, собственно, не должно быть — в более здоровых водах их бы и не было, во всяком случае в таких гигантских количествах. Может, виноват плохой климат? Кажется, что-то всплыло, необычное для молодости этого водоёма, вскарабкалось на поверхность, и его химические свойства оказались свойственными гораздо более старым водам? Может, перекрытие не такое уж и непроницаемое, а? Может, из-за динамики глубинных грунтовых вод? Как, тут вообще нет никаких грунтовых вод? Что, просто влили сюда пресную жижу и потом убрали шланг?

На воде сейчас плавает лодка — как любовь в человеке: парит, не сдвигаясь с места и не выходя за пределы самой себя. А ведь из любого места можно уехать любым способом. Лодка нашла своих пассажиров и теперь скользит без плеска и брызг, уже ничему не приходится удивляться, ведь для этих вод привычна именно такая густая плотность, совсем другой удельный вес, не как у нормальной воды. Кажется почти, что она твёрдая, что было бы противоположностью воде, оттиском с оригинальной водной формы, но оригинал больше недоступен, — что я, собственно, хотела этим сказать? Неважно, лучше я этого не скажу, ведь мне понадобились бы для этого целые страницы, которых мне потом будет недоставать в жизни, а это её лучшие страницы. Итак, это вода, но с виду не похожа и на ощупь не такова. Если захочется поплавать, лучше поехать в Капеллу, там пруд, сама приветливость, скажу я вам, с мобильными домиками на берегу, с шумными ребятишками, которые на своих надувных крылышках просто на седьмом небе, повсюду радость открытий. Но купальный сезон пока не открылся, вода ещё холодная. Я сказала бы, озеро трудно открыть, к нему ещё надо пробраться, чтобы его обнаружить. Они никому не навязываются, эти чёрные помои, которые должны бы участвовать в круговороте воды в природе, но даже осадки, кажется, в нём не осели и не наделали брызг. Будто падали заторможенно, словно на губку. Не вода, а просто тёмная поверхность рядом с трассой, у самого объезда, проложенного вокруг посёлка, чтоб наконец-то, вот уже несколько лет, не надо было больше тормозить. Я торможу и из-за зверей, говорит эта машина, которая сама по себе ничего не может. Материал для дороги брали из земли, а взамен отдали ей дешёвую воду. Вам бы это совсем не понравилось. Представьте себе, у вас есть коридор, куда вы могли выставлять ненужные шкафы, и вдруг вам вместо него — полная ванна, которая погребает вас под своей мокрой полостью. Автобус с трассы заезжает в деревню, но дальше старая местная дорога неторопливо шествует пешком, а автобус разворачивается и опять на трассу. Можно хоть пятилетних ребятишек посылать в лавку одних, если они и попадут под колёса, так разве что детской коляски. А вот и автобусная остановка, грубо сколоченная будто из печатных пряников, наподобие лесных кормушек, чтобы не слишком выделяться из ландшафта, — мебель под открытым небом, но и не садовая: я бы не зашла так далеко, чтобы под любопытными взглядами соседей уютно там устроиться, подставив лицо солнцу. Домик со скамеечкой — скорее, служебная мебель, которой люди пользуются временно, главным образом учащиеся водительских курсов, профтехученики и старые люди, у которых нет машины, а надо поехать в какую-нибудь соседнюю деревню — в одну сторону до Марияцелль, в другую — до Мюрццушлага; я же из этой местности никуда не выбиралась целую вечность, она, как и я, сама неприметность, но и путы на ногах. Она повисла камнем у меня на шее — как я на любимом мужчине, если бы он у меня был и если б выпал подходящий случай.

Вопрос в том, как изобразить такой водный ландшафт, как у этого озера, толком не зная его языка. Я защищаюсь от невинности, с какой эта вода выступает на поверхность, и каждый остаётся при своём: она делает вид, что не может замутиться, но и меня ей не смутить. Это до ужаса застывшее, податливое Ничто, в которое погружаются вёрткие вёсла, однако, коснувшись поверхности, они тут же утрачивают свою расторопность, тяжелеют, страшась очередного погружения, а ведь оно могло бы продвинуть их дальше, так что я этого не понимаю. Они едва ворочаются в этом киселе, в этом желе, будто покрываясь гусиной кожей, они готовы остановиться и застрять в этом холодном водном пироге, торча в нём, как нож для торта, будто ведомый тяжёлой рукой невидимых, шумных крестьянских свадеб — женщин, разряженных в тонны нижних юбок, из-под которых того и гляди выглянут комковатые клубни стоп и пойдут раздавать пинки. Но даже они увязнут в густых зарослях камыша на берегу, и стопа в башмаке подломится, а зелёные деревья захотят смягчить её боль. Однако вода этого не допустит. Она не поведает вам ничего более приятного, чем я, можете готовиться к худшему! Почему именно вода была уготована этой выгребной яме? Даже эта вода тонет здесь сама в себе без единого вскрика. Эта вода не динамичный член движения природы, это абсолютно тихий и глупо остановившийся водоём.

По ту сторону дороги, на солнце, словно хорошенькими ручками заслонённая от всякого испуга, в баварской нарядной блузке герани гостиница с собственным садом, такая приветливая! Отсюда путь до озера кажется длиннее, чем он есть, это путь из света в темноту, в холод, в сырость, где каждый вдох стоит больших усилий, будто приходится его специально покупать; и детям почти всегда отвечают отказом на их просьбы покататься на лодке. Я бы сказала, и я это ещё не раз повторю, потому что вдруг под этим можно представить себе что-то вполне недвусмысленное: вода тёмно-зелёная до черноты, как максимум зелёная, как минимум чёрная. Колеблются волосы водорослей под её поверхностью, мёртвая чаща подбирается к самой воде, опоённая зельем зелёным трава льнёт к течению, которого не видно, поверхность лежит на виду, открытая, но не выказывает никакой откровенности. На противоположном от гостиницы берегу круто поднимается скалистый склон, молодые берёзки, лиственницы, ели и клёны на нём (без колышков для привязи, хотя было бы разумно привязать их там, чтобы вся эта жижа в один прекрасный день не сползла в воду, даже не ведая, что там её ожидает, — тупое и по большей части бессознательное, но злое, как всякая природа) не могут отражаться в озере. А почему, собственно, нет? Там просто всё время тень. Это озеро никогда не попадает в зону освещения солнцем, в этом его и туристов беда, но всё же деревья на горном берегу должны бы как-то отражаться. Почему же они этого не делают? Почему ленятся? В скале прорублена тропа, на которой часто можно видеть гуляющих. Они нас не достают, как в песне поётся: вперёд или назад или забыту быть. Это люди скромного достатка. Они не входят в мир богатых. Часто это семьи с маленькими детьми, с которыми в отеле не поселишься: они тут же снесут его. Но больше всего здесь пенсионеров, вечер жизни которых даёт им сполна насладиться всей телепрограммой, потому что им не надо вставать рано утром. Некоторые пансионы для приезжих здесь совсем недороги, еда хорошая и поступает из местных хозяйств, так точно, этот ландшафт энергично развивается, из него выжимают максимальную биоценность, чтобы не приходилось покупать выращенные на натуральных удобрениях фрукты и овощи, у которых навоз местной скотины уже из ушей течёт. На местную скотину, из своего хозяйства, тоже есть спрос, и забивают здесь максимум по шесть голов. Нет, не в футбол, а на местной маленькой бойне. Это не то что на больших бойнях, где десять поляков безжалостно набрасываются на живое, сокрушают его, потому что, по сравнению с их собственной жизнью, местные животные живут припеваючи, и вообще им что скотина, что человек. Лишь бы ещё раз нажраться, перед тем как взять в руки нож и под шкуру его, в мясо — хрясь! Есть ли у вас талант быть счастливым? Тогда ни в коем случае не растрачивайте его здесь!

Вот снова по этой узкой тропе идут два человека, нет, три, в походных брюках и горных ботинках на шипах, здесь можно пройти и на шпильках в случае чего, больших препятствий нет. Но всё же, экипировавшись подобающе для неотёсанных утёсов, получишь больше удовольствия, и стоит это не намного дороже. Это люди, которые и в гроб оделись бы удобно (чтобы можно было там не раз перевернуться), но всё-таки недорого для рая, чтобы их вообще туда пустили. Они поглядывают вниз на стоячее озеро, которое заглатывает солнце так, будто оно — пожизненная темница для солнца, и тёмная поверхность видится им похожей на ночную сельскую дорогу, где назначаются встречи. Другие предпочитают никого не встречать. Что я тоже могу понять, я сама принадлежу скорее к ним. Так, теперь люди снова ушли, потому что больше я их не вижу. Вода такая холодная, что, если извлечь её из ложа, мокрую, тут же и отшвырнёшь назад, даже не взглянув, чего поймал. Этой воде никогда не упасть на поверхность земли в виде осадков, уж она скорее осадит кого-нибудь как следует — из тех, кто уже неделю ждёт у моря погоды. Не вода, а чисто холод, в странной, аморфной форме. Будь вода проворнее, она бы выбралась отсюда самостоятельно. Глубина здесь не бог весть какая, но растения-силки, но падаль — просто затягивают на дно, которое я даже представить себе не хочу. Должно быть, неописуемо грязное, тёмное, холодное, безутешное, так сказать, место, на котором воды обморочны, но цепки, с частью своей памяти, которая не регулируется Альпийской конвенцией, призывающей нас не выгружать здесь вредные вещества, с частью, которая всегда начеку, — видимо, подстерегая своё собственное ужасное пробуждение. Я ни разу не видела на озере ни одной утки, — уж у них бы там вырвали жир из гузок, они бы только верещали, утаскиваемые под воду, так я себе представляю, потому что животных я люблю и не хочу, чтобы они имели печальный опыт. Ну, они и сами его не хотят. Они, как мне кажется, никогда не опустятся на эти воды, застывшие в ужасе оттого, что их вылили сюда, а не туда, на другую сторону дороги, где гостиница, куда достаёт солнце, но и там, солнечно или несолнечно, а холодает рано из-за того, что вокруг горы, и люди достают куртки и жилетки. Там утки уже лежат на тарелках. Маленький лодочный причал, но для чего он? Если тут никто даже не ходит вдоль берега. Ну, заранее этого не могли предвидеть, когда в служебном рвении заказывали лодки, раздавали вёсла и тренировали выносливость, когда списывали потери первых месяцев. Иногда здесь видно и слышно детей, но они внезапно смолкают и смотрят на воду, совсем не такую, как им обещали, — лицо, которое при ближайшем рассмотрении оказывается зловещей рожей, сеть, в которой запутаешься. Никаких ярких купальников, водных мячей, надувных зверей, надувных лодок; всем этим озеро не балуют, оно лишено разнообразия и потому не может его предложить. Оно не может облечься в шелестящий пенный пеньюар, поскольку эта металлическая вода не даёт себя ни взволновать, ни тронуть. Мне кажется, было бы слишком близоруко списывать всё на недостаток солнечного облучения, Уж во всяком случае в соляриях этого облучения полно, а люди от него не стали лучше. Чтобы улечься в блистающие гробы соляриев, туда идут лишь люди, которые сами хотят изменить цвет своей кожи. Втайне они догадываются, что всё равно останутся такими, какими созданы. Кто попадает в воду — нет, спасибо, как сказал бы громко и отчётливо Франц Фукс, бомбист и четырёхкратный цыганский убийца из Граллы, это в шестидесяти пяти километрах отсюда, тем самым избавив себя от долгого судебного процесса и использовав всё это время для наслаждения покоем в камере. Перекричать свои бомбы он не мог. Я так и так его не слышу, а теперь он ещё и мёртв. Он повесился. Эта вода напоена собой, это звучит парадоксально, но это правда, насколько что-то может быть правдой. Это, так сказать, дважды вода, и от этого она уже снова твёрдая, безнадёжно твёрдая для стихии, жаждущей знаний и желающей дальнейшего образования, хотя возможностей у неё для этого мало. Можно сделать себя больше, если постараться, но для этого нужно всё время оставаться на плаву, то есть стелиться горизонтально. Ватерпас, который не хочет стоять и замеряет только лежание, тоже это знает, — ох, теперь уж это не так, теперь им можно замерять и отвесное. Я думаю, эта вода кислая (но может быть и основной), потому что никто особенно не рвётся стать ей подходящим партнёром — в игре, в спорте и в удовольствиях. Она отвергнута и обиженно удаляется восвояси. Даже мать этой воды, поистине низкая, заново сооружённая стена задержания, если смотреть от меня, то справа, на которой ещё не выросли обычные побеги дикой берёзы, ивы, трава вперемешку с одуванчиками, дикий фенхель, мать-и-мачеха и борщевик (или это одно и то же?), лишь много раз постучавшись, может ступить в эту воду, в которой явно делаются страшные вещи и в форме упорных, неразрывных силковых и плёточных растений и водорослей уничтожается всякая другая жизнь. Лишь безжизненная жизнь здесь позволительна. Кто это там рвёт своими крыльями небо на части? Вот вам первые крупные кандидаты, вороны, они просто вездесущи, но на берегах этого водоёма их нет. Значит, и ничто другое здесь не выживет. Он — исполинская незначительность, кто ж это выдержит? Кто захочет быть замеченным в этакой среде? Может, в ней есть три тысячи различных сортов водных растений, но я их не знаю, это бурная, неуничтожимая жизнь, мне бы не хотелось считать её сорта, тогда бы мне пришлось над нею нагибаться, а то и вовсе спонтанно, необдуманно отдаваться этой воде, а такого я ещё не делала.

О, как красиво, солнце как раз пошло погулять на крутом берегу! Но так мало, что темнота, которой я тут же была наказана, показалась мне ещё темнее. На другой стороне озера на мгновение вспыхивают окна гостиницы, значит, около пяти часов — время, когда солнце, в это время года безобидное, как спящий младенец, решительно больше ничего не может, кроме как встать, расплатиться и начать покидать гостиничный сад — начало, которое тут же и покидает тебя. Большинство гостей и так сидят внутри, потому что снаружи ещё очень холодно. Нечто похожее происходит и на сельской дороге, которая тоже охотно, хоть и бегло, знакомится с шинами машин; они быстро приникают друг к другу, могли бы подружиться, но уже пора, пожалуйста, следующий, чтобы резина об неё потёрлась, облысела и отжила своё. Эти шины всегда оставляют от себя лишь дуновение, фук, или мёртвого, в том числе мёртвых животных: кошек, змей, ежей, зайцев, даже косуль и оленей, которые будут потом отброшены на обочину пира жизни, задавая, со своей стороны, пир для червей и муравьев. Солнце скоро скроется. Поднимется ветер. Вода в озере (кажется, одна только я остаюсь на месте, неутомимая в моём изобразительном раже!) от этого едва закурчавится, — где же они, грациозные волны, уж могли бы быть хоть чуть-чуть позаносчивей. Или они окаменели от страха? Смолкли сами перед собой, оттого что нет у них нежного, милого лица, которое они могли бы поднять, чтобы рассмотреть друг у друга и одобрить? О гостинице мне хотелось бы знать больше, а вот на кухню я не хотела бы заглядывать до того, как поем, а потом тем более. Экскурсанты всё ещё плетутся мимо неё, проезжают велосипедисты с таинственными, редкими металлами, из которых состоит их спортивный инвентарь, поблёскивают на солнце отражатели, а их задки не могут вызвать одобрительных желаний — слишком скоро, на наш взгляд, они снова скрываются. Что ещё? Там, напротив, дорога идёт к альпийским источникам (на велосипеде четверть часа, пешком — смотря как), дающим воду для венского водопровода, — достопримечательность, которая достойна того, чтобы посетить её, но вот приметить её больше нельзя. До забора источников это была красивая цель экскурсии, теперь вода, к сожалению, остаётся дома, а дом у неё построен, по мере её запросов, из камня и бетона — и, почём мне знать, из керамических труб? — и, как всё, что долго сидит дома, больше не интересно ни для какого примечания. Слышно, как она журчит, слышно, как она шумит или что уж там она делает, но больше нет ни игры света, ни бурной радости, ни радужной пыли, ни спешки по камушкам, ни кипящего извержения из земли, не сидеть нам на корточках, брызгаясь водой. Вода теперь по-настоящему схвачена, в трубе, и в городе она течёт в наши стаканы и кастрюли, так откуда же у меня берётся чувство чего-то неправедного? Каково бы мне пришлось, если бы мне пришлось вместо этого давиться грунтовой водой с питательными нитратами из Миттерндорфской низины!

Так. Семьи понемногу пускаются в обратный путь. Маленьких детей заталкивают в коляски, отряхивают руки, находят свои парковки и, шелестя гравием, снова покидают их, — живое, что и так-то с трудом удаётся удержать вместе, стремится окончательно разойтись. Те, кому нужно оставаться вместе, связываются в пучки, которые скоро снова растеребят, они ждут не дождутся этого, пары, прохожие, родственники сортируются и добровольно складываются в паззлы, где они разумно совмещаются с их часто весьма непривычными хобби. Плавание, теннис, лыжи, туризм. Они осматривали эту местность, а то и вовсе в ней живут и должны проделать лишь небольшой путь, в основном на велосипеде, чтобы вернуться домой. Но велосипеды аборигенов, обычаи которых состоят в том, что им вечно нужно что-то, что уже есть у приезжих, эти колёсные козлы, совсем другие. Это предметы простые, без спортивных амбиций, куда уж им. А горные велосипеды и их весёлые владельцы в их смешных нарядах неразъединимы, как пальцы одной руки. Их много, они только мелькают; нам, стоящим, они говорят «прощай» ещё до того, как нас увидели. Что же делать здешним, если они уже искали эти вещи в торговом центре районного города, сначала среди распродаж? Ведь дети деревенских живьём вырежут из своих родителей смелые имитации гоночных велосипедов и будут за это (чаще, чем городские дети) биты, потому что так много на них потрачено. Тела на взрослых велосипедах образцово упакованы, часто даже в национальное, баварское, чистое, хотя всё чаще видишь на телах горцев шорты и спортивные куртки. Недостойное время, куда ты гонишь твоих жителей, к чему ты их подгоняешь, если им некуда поехать? Но не обманывайтесь, хоть я то и дело пробую провести какой-нибудь обман, чтобы упростить себе дело, многие уезжают далеко, в такие края, где я, например, никогда не была. Но я вообще пока что нигде не была, не потому, что там меня могут опутать какие-то грехи, а потому, что грешить лучше дома, где Бог даже о грозе предупредит меня заранее по телевизору, медленно, чтобы можно было записать, по грехам ли кара. Грехи наши тяжкие, зачем же ещё и сюрпризы.

Итак, дети будут увешаны добычей, которую им навязали их родственники или они сами выпросили. А когда у кого-то на них зла не хватает, их рёв доносится аж до озера, но не дальше, озеро — это предел. Оно заглатывает всё. Это я уже говорила, но это продолжает назойливым образом занимать меня: обычно дети любят собираться у воды, они там плещутся, ищут камешки и кидаются ими друг в друга, брызгаются, карабкаются на надувные матрацы или надувных животных и зачарованно смотрят вдаль, где такие животные нет-нет да и канут в воду беззвучно, или куда лодки убегают от них в последний путь, чтобы заняться гимнастикой на волнах. Они выклянчивают деньги для катания на лодке, дети, лучше всего на педальной, она абсолютно никогда не переворачивается, здесь таких три, но вид у них совсем заброшенный. На дне болотится немного стоячей воды, мутной, грязной, и как она попала внутрь? Для течи её маловато, для баловства водных озорников — многовато. Лодки однозначно запущены, мне это ясно, но чего они ждут, если никто не хочет на них кататься? Наверное, скрип стоит, если нажать на педали этого, как его, ну, как в фисгармонии, только здесь не органные мехи, а вид лопастного гребного колеса из пластика, — итак, если эти штуки привести в действие, лодка задёргается и рывками двинется вперёд, хоть бы смазали разок эту балясину! Там есть даже руль, как у скутера, с которым могло бы не повезти. Как уже случалось со знаменитыми на весь мир людьми, мужьями, отцами. Младших братьев можно припугнуть, садясь в неё и отплывая, мол, лодка сейчас непременно затонет, потому что долго ей на воде не продержаться, но я-то хоть умею плавать, а ты пока нет, вот. Такие речи вести можно, но здесь их никто не ведёт, это было бы лишним. Не говорят о вещах, которые обычно принимаются только в письменном виде, поскольку здешние люди записаны у жизни не на очень хорошем счету. Если давать им в кредит, так только по записи. Дети в общественном саду, правда, напрямик топают к горкам и качелям, откуда можно катапультироваться прямо в навозную кучу — где роются куры и где огурцы и тыквы пока что сами от горшка два вершка, — если наловчиться и если родителям надо сперва посмотреть рекламу по телевизору, а потом запустить стиральную машину, но они всегда возвращаются очень скоро. Этих расплющенных экраном, ярких и вечно весёлых родителей, которые без конца стирают, они знают лучше, чем собственных, у которых на это совсем мало времени, но новые моющие средства и не требуют затрат времени, всё происходит в мгновение ока и по мановению руки. Телевизор тоже под рукой, он стоит в кухне-столовой. Может, родители только потому запрещали детям одним переходить трассу, чтоб они не попали на озеро? Нет, никаких шансов, я никак не могу чего-то постичь в этом великом озере, — ну, не такое уж оно и большое, скорее маленькое, по сравнению с Байкалом, который тоже уже не тот, что раньше. Родители могли бы пойти вместе с детьми, ведь не такие уж они жестокосердые, чтобы запретить детям кататься на лодке, это очень дёшево и даже ещё подешевело. Выход есть всегда, только у озера я лично выхода не вижу. Вида нет никакого. Поначалу все радовались, что теперь и у нас есть озеро, такое таинственное и красивое, это привлечёт сюда приезжих и окажет им гостеприимство, а некоторым последние почести, но потом озеро занемогло, и не могли ничего сделать. Почему бы не вылить туда проверенные добрые альгициды? Вдруг бы исчезли альги, водоросли, но тогда бы озеру пришлось переварить и гербициды, а у него и без того несварение желудка: водоём мертвее мёртвого. И искусственная вентиляция, если бы мы могли её себе позволить, привела бы лишь к временному успеху, потому что если бы озеро однажды задышало, оно уверовало бы в присутствие духа. Вода надменна, ничего не поделаешь. Поэтому пусть лучше будет неуравновешенным, да? Пусть уйдёт, хлопнув дверью, тогда мы могли бы рядом сделать новое, вот именно, прямо рядом, нет, лучше вон там, напротив. Как это будет? Многие будут против. Чуть дальше вверх по реке есть большая запруда для местной электростанции, но там ничего не выйдет. Там вода должна работать, у неё нет времени для игр и спорта. А ради удовольствия ведь не станем же мы проделывать взрывчаткой ещё одну дырку в мире, а?

Странно для водоёма сбивать людей с пути истинного, приковывая к себе почти невольное внимание, но ведь он любому мог преподнести любые неприятности — я имею в виду селевые потоки и наводнения, которые всю прошлую неделю гоняли по телевизору, а вот ещё обрушенный край дороги, после того как катастрофы, со своей стороны, преследовали целые деревни и парковки и вода чуть не дошла до одной гостиницы, в которой кровати терпеливо, почти бездоходно, ждали, раскрытые, словно сберкнижки, поскольку сезон был уже на носу. Так одно гонится за другим. Можно было бы, завидев воду, вспомнить и о спортивном разнообразии, можно было бы выйти из машины, достать с багажника на крыше сёрфинговую доску, и пошло дело. С дорогами и колёсами мы ведь делаем то же самое, мы орудуем своими спортивными снарядами, и природу это начинает понемногу нервировать, она берёт нас на прицел своего орудия, её палец уже дрожит на спусковом крючке, но, поскольку мы двигаемся быстро, она надолго теряет нас из видоискателя. Наше счастье, но сваливать в итоге всегда приходится нам. Так, но теперь она нас, к сожалению, нашла, природа. Каждый уголок этой воды, каждое место на дне гор что-то покинуло и больше не находит дороги назад. Может, что-то было выброшено из железосодержащих красных скал Штирии, которые не хотели снова наполняться, а хотели хоть раз насладиться перспективой, но если уж наполняться, то не водой, а пусть бы вином или пивом, тогда было бы не так трагично! Сейчас мы как раз бурим новую дыру в другом месте, чтобы прорыть под всем Земмерингом туннель, но и там нас встречает вода, которая была здесь раньше нас и имеет преимущественные права по старшинству. Это не располагает нас остаться, и тут же находятся те, кто больше не хочет дыру. Вода в скале — будьте любезны, в следующий раз уберите это, Господь Бог! Лучше налейте воду в этот ковш, она нам пригодится! Природозащитники играют свои весёлые комические роли, но когда-то и они исчезнут с лица земли, под которой животные, с трудом — ведь у них такие маленькие ручки, — всё снова перероют.

Итак, от этой воды сюда не доносится ни милых или визгливых голосов, ни ругани отца семейства или причитаний задёрганной матери; шлепки оплеух были бы мне больше по сердцу, чем эти зловещие духи воды, эти глаза воды, которые вперяются в меня, эти губы воды, которые хотят меня заглотить, ну, уж это они слишком много хотят! Я вешу добрых шестьдесят кило.

Стемнело и стало ещё холоднее, оставшаяся с зимы, рассыпанная против гололёда на дороге мелкая крошка взлетает вверх, когда по ней кто-то проезжает, и никого бы не устроило остаться здесь, всем хочется в тепло кухонь и харчевен. Люди покидают волю и бегут, как в последнее убежище, в неволю своих семейств. Их ждут за столом; велосипеды, скейтборды и горные ботинки останутся за дверью или в подвале. В блаженном омертвении отцы семейств берут себе жаркое, последнее отчаянное средство, подкреплённое всемогущим дуплетом вина, которое снова должно вернуть их к жизни, — чудо, что они не теряют надежду. Природа, которая обходится с нами сурово, тоже делает перерыв. Так мы называем всё, что вынуждено остаться снаружи, и природа спекается в буханку из темноты, холода, горного ветра, горных потоков, камня и постоянства (да-да, растения, в определённом для каждого из них вегетативном подразделении, по ним можно часы сверять!) и пожирается нами и прочей скотиной. Успешный опытный образец природы, чего бы я в него ни приписала, заново пересочиняя всё, уже описанное, всё равно получится хорошо, да? Милости просим, входи, бесценное ты наше сравнение горного озера с бриллиантом в оправе гор, как хорошо я знаю тебя, укладывайся! — нет, только не на ноги мне! Земляничные склоны и плавучие эскадры рыб, заросли елового молодняка, у которого, к сожалению, уже отмирают нижние ветки — мутанты, созданные турагентствами, чтобы приезжие лучше видели грибы под ёлками, но и грибов там больше не просматривается, потому что земля задохнулась под полуметровой толщей иголок, как Саломея под щитами воинов. Тоже, пожалуй, неизгладимое впечатление, но мне бы это было нипочём. У озера мы сейчас не видим, потому что мы ведь не там, следующее: линия подпора, то есть где водная гладь переходит в коагулят, палки, поскольку для укрепления берега в почву ничего не вогнали, а наворотили из скал камня, набросали; отгородили всё это ширмой камыша, или он сам по себе постарался, этот странствующий лес, прикрывая глыбы своими зелёными карандашными телами. Что живёт под водой? Заглянем. Под водой больше нет ничего живого. И незачем выкидывать туда ещё больше мертвечины!

С испуганной миной, как будто во тьме он увидел ещё и конец света, стоит на берегу фигура (пол муж., 54 года), одиночная. Все прочие фигуры местности с головой ушли в порядке их личной видовой защиты в передачу «Австрия сегодня» или сразу предались сохранению вида, неважно, главное — они все по домам. Эта же фигура, мне кажется, до сих пор действовала целенаправленно, в отличие от природы, которая берёт что может и отдаёт что есть. Для неё что брать, что отдавать — всё едино. Фигура поставила себе целью на сей раз не видеть в лицо свои злодеяния, я вам это говорю, поскольку я уже всё об этой фигуре знаю. Ведь это самое лучшее в моей профессии. Мужчина завернул своё злодеяние, не очень тщательно, поскольку спешил, в зелёный полиэтилен, какой используют для прикрытия свежеразбитых ран на стройках, чтобы вода их не замочила, не испортила дорогой бетон, но полной герметичности плёнка не даёт. Но сейчас перед ней стоит скорее противоположная задача: вода, сюда, врывайся — не хочу. Пакет должен как можно скорее отяжелеть, совсем не так, как земля, которая должна быть пухом. Что касается цвета и формы, то по пакету не видно, что в нём содержится. Не то чтобы это было что-то большое, но и не маленькое. Итак, теперь вы знаете столько же, сколько и я, то есть всё, но исключительно благодаря мне: потому что это я навесила на этот пакет пару флажков, звонков, гудков и поворотников, так что теперь любому видно, что там внутри. Но как это написать другими словами в гордом и важном повествовании, перед которым ещё хотелось бы погарцевать и распустить хвост и перья на головном уборе, пока не подул ветер, против него уже ничего не попишешь. Пришлось на всякий случай описать всё это лучше, гораздо лучше, чем есть. Пакет тяжёлый. Мужчина тащит его с трудом. Вода должна, наконец, проделать над пакетиком свою разлагающую работу или вообще сделать всё, что она хочет, а это всегда только одно: пожирание, ну и на здоровье, мужчине это безразлично. Я думаю, он ничего не боится и ведёт себя так, будто хочет, прямо-таки жаждет, чтобы этот пакет был обнаружен как можно скорее. Тогда зачем он его вообще прячет? С таким же успехом он мог бы бросить его прямо у трассы. Нет. Современные тираны, которые давно завоевали право на самоопределение для себя и своих отбросов, неумолимо усердствуют в том, чтобы вываливать мусор именно там. Так, может, и хорошо, был бы достигнут эффект от противного, потому что ведь никто никогда ничего не убирает. И пакет мог бы проваляться там и три года. Нас это не колышет. Почему же мужчина не улыбается, полный радостных предвкушений? Ведь в полиэтилене, я уже говорила, хоть и излишне было это ещё раз подчёркивать, прехорошенькое тело, женское. Минутку, я гляну ещё раз, так и есть, это не мужчина, я подумала правильно. Женщина. Мужчина был бы тяжелее. Потребовался бы помощник и сильное, уверенное течение, которое унесло бы его с собой, после того как с ним разделались. Я знала лично одного убийцу, который утопил кого-то в настоящей реке вместе с кем-то другим. У мужчины, которого вы здесь видите, стоит член, всё ещё, он стоит почти всегда — супер! — почти как горнолыжник на вираже, когда его того и гляди вынесет центробежной силой, а он клонится в противоположную сторону, так и он у него встаёт до упора и не хочет сокращаться — что же мужчине с ним делать? Он уже и так сделал с ним всё что можно. Не помогло. Он даже пытался строить на нём, но этот фундамент, пожалуй, мог бы неожиданно рухнуть, и тогда бы, проваливаясь в подвал, пришлось бы хоть ненадолго заглянуть человеку в лицо вместо задницы, груди или ног. Зачем же тогда, спрашивается, он так долго искал своего спокойствия? Никто не должен видеть, как другой насмерть пугается себя самого. Сердца женщин часто бывают просторны, чтобы внутри них можно было и развернуться, если захочешь снова уехать, всё-таки ведь на машине, не пешком, это часто оказывается решающим в отношениях, а у старшего поколения в их газетных брачных объявлениях так даже обязательно прописывается, ведь в них уже не втрескаешься целиком, приходится, к сожалению, оставлять автомобиль снаружи, если вы не в лесу, там нужно припарковаться заранее; но едва этот мужчина дал себя восхитить такому сердцу, которое он искал, как уж снова он равнодушен, остыл, постоянно безразличный к лицам и событиям. Прекрасное не волнует его, потому что всё, что он находит красивым, должно быть непременно мёртвым. Как бы я могла над ним посмеяться, если бы захотела! Просто страшно. Этот человек смеётся редко. Бывает, глянет в зеркало — и не может себя вспомнить. Может, в наказание за то, что он так тоскует по материальному богатству, ему придётся сделать портрет самого себя. В своей жажде обладания он забывает себя, иногда совершенно внезапно, но никогда не забывает, чего хочет. Он отвечает, если спрашивают, правильно, даже интеллигентно, а иной раз и находчиво, потом любезно улыбается, вопрос в его мозгу даже зависает на какое-то время, чтобы он смог как следует разглядеть его или продумать ответ. Может быть, он как-нибудь проникнет даже в тайну вечного вопроса своей жены о вечных ценностях — жизнь или смерть, кухонная скамья или стулья, диван или кресла — ну, пожалуйста, Курт! Может, он наконец что-то на это скажет после стольких вопросов (ну нет у нас экскаватора выгрести старую кухонную мебель, это тоже денег стоит, дороже новой обойдётся!). Чтобы и его тёмная душа однажды, как наша после кино, где она под конец воспаряет, могла встать и немного размять ноги. Даже растения чувствуют больше, чем он, клянусь вам, они слышат, например, музыку, как написано в журнале, который жена этого мужчины, любительница цветоводства, принесла вчера в дом, — чистое расточительство. Он многое делает правильно, но кое-что неправильно, он спит, встаёт, большое дитя, которое ещё ничему не научилось, даже ребячеству, но ему ничего не дают ни истории, ни песни, в лучшем случае инструкции по применению, строительные планы и выписки из банковского счёта, которые показывают ему, что его деньги, к сожалению, недавно кончились и последние три квартплаты он задолжал. Я хоть и вижу, но пока ничего не скажу о его работе, которую он исполняет исправно, правда стоя одной ногой вне закона, что при его профессии практично (знакомишься с преступниками и преступниками на неполном рабочем дне) и вообще обычное дело. Ничего, что выходило бы за пределы повседневных обязанностей. Он есть то, что он есть, — нет, чего-то в нём нет. Ему для комплектности не хватает одного измерения — что на свете, помимо него, есть и другие люди. Это как если бы вы знали, который час, но не ведали, какой год, какой месяц, какой день, а ведь это величины, которые, хоть и вчуже, и против нашей воли, но держат в руках сроки нашей жизни. Мы просим обращаться с ними бережно. Это величины первостепенной важности, которые хоть и можно слегка приправить солью жизни, но горький привкус не устранить. Мужчина вполне нормальный, насколько я вижу, но он говорит как бы чревовещающим детским голосом и всегда обращаясь лишь к самому себе (тогда, ребёнком, он ещё что-то воспринимал, то были славные времена, всё было в порядке с роликами, с велосипедом, с мячом, со сладостями, стократно, такой баловень, прелестный ребёнок, не маленький господин Виноватый или Уродливый, как раз наоборот! Золотисто-белокурый. Золотой ребёнок, чтобы привыкнуть к неотвратимому, а именно: деньги правят миром), но запас слов которого весьма ограничен. Это неважно, ведь мужчина всегда знает, что он хочет сказать самому себе. Например, ну-ка подать сюда мой портрет, куда я его подевал, ах да, вот он: как будто вырезан из картона, и на него надо прикреплять его одежду, униформу, джинсы, красивый костюм для собственного погребения, выходной для выходных или для вечеринок жандармерии во время карнавала, тренировочный костюм для ничего, но никто не подумал о том, что надо бы прикрепить к нему и чувства или что любовь может прилежно строить глазки, может клеить вас, но пришить вас она уже не может, да? Или всё-таки может? Неужто они больше не раскроются, эти анютины глазки? Этому мужчине всегда тесно, неважно для чего. Ему нужно место, неважно где. Он не знает, на кого он мог бы что-нибудь потратить. Странно, что люди не выказывают к нему недоверия, напротив — зачастую они сразу выкладывают перед ним всю подноготную, может, потому, что они догадываются, что в противном случае он снова уйдёт, ещё до того как они разоблачатся, улягутся на софу и смогут показаться ему безо всего. Я поправлюсь: уж мечты у него есть, у этого мужчины, но он их всё равно пригвождает к одному или нескольким домам или частным квартирам, и потому они не всегда в свободном доступе. Ну, один дом, скорее домик, у него уже есть, жена привнесла его в брак в качестве приданого, поэтому он и сохраняет прилагающуюся к нему в нагрузку женщину, невзирая на плату, в которую она ему обходится. Ага, я вижу, другие дома в настоящий момент придвинулись чуть ближе к зоне его досягаемости; сын, например, платит за свой дом маленькое пожизненное содержание, меньшее, чем жизнь некой старушки, в настоящий момент из-за алкоголя почти умирающей с голоду. Это могло бы идти и само собой, вовсе без содержания. К счастью, человек смертен, а стены, в которые он заполз, остаются стоять и после него.

Но и совсем без жизненного тела не обойтись, как раз самые тленные, самые растленные цепляются за жизнь настырнее всего; этого мужчину ничто не остановит, он всегда хочет большего и ничего не отдаст назад, пусть хоть всё остановится. Вот он стоит, горный орёл, вернее, горный козёл (к сожалению, на горы у него остаётся всё меньше времени, они у него всё чаще оказываются на последнем месте. Кроме того, там нет мест для застройки, там одна пустошь, усыпанная камнями), стоит перед магазинами, в которых можно купить только самое дешёвое, перед гостиницей, в которой только противники алкоголя да спортсмены не пьют ничего, кроме фанты и фрукады, куда он потом, под столом, подливает шнапс (который он тоже никогда не оплачивает, потому что заглядывает сюда для их же авторитета). Мы имеем здесь дело с тем таинственным продолжением нас самих, которому выпадает всё, поскольку оно универсально, как сила тяготения; оно действует у автобусной остановки, где автомобилист никогда не воспользуется автобусом, а лучше кем-нибудь другим, оно действует в темноте, которую он проницает фонариком, но только в случае крайней необходимости. Ведь и батарейки чего-то стоят. И даже в темноте он здесь хорошо ориентируется, он знает здесь каждый камень, каждый ельник-питомник, на котором он сам ни к кому ничего не питает, он питается сам, восседая посреди накрытой, как стол, женщины.

Что это спускается с гор? Это снова они, альпинисты, туристы со своими или не своими жёнами. Но, конечно, спускаются они восвояси. Если кто попирает цветущий луг ногами, разве луг останется нетронутым? Уму непостижимо, сколько женщин развелось, особенно с тех пор, как они стали ездить на машинах не меньше, чем мужчины, и поэтому могут оказаться и в других местах, кроме дома. Их тянет и в город, и за город, в районный город и на сельскую дорогу, и то, что они такие разные, тоже уму непостижимо. И они снисходят к этому человеку, едва его завидев, повисают на канате, а он либо срезает их, либо нет, и вскоре они сияют под его руками, как полированная мебель. Так точно, и после этого они смазаны и ходят ходуном, как на шарнирах. Их было добрых пять штук за последних два года. Это не слишком много, я знаю, но ведь они требуют времени, потому что в наши дни им подавай качественное удовлетворение. Потискаться у стены дома, которая плохо оштукатурена, да ещё и отсырела, их уже не устраивает, этот дом ещё должен тебе принадлежать — зря, что ли, они столько лет берегли себя для того, единственного. Своим машинам они тоже ничего такого не позволяют. Чтобы они о кого-нибудь вытирали свои грязные шины или чтобы кто-нибудь вытирал о них. Машины тоже есть у многих женщин. Много машин есть у женщин. Выбирая машину своего любимого цвета или даже ожидая её на заказ, они, наверное, думают: такова будет оправа. Если млеешь, кровать уж тут как тут. Её покупают, вместе с ортопедическим матрацем, специально в расчёте на особого мужчину, который должен лежать там, где до него никто не лежал. И всё это знаешь уже наперёд, сразу, как только впервые поговоришь с ними на пыльной дороге, где предъявляешь ему свои права и документы на машину, этому совершенно дивному, своеобразному мужчине, какого ещё никогда не встречала, и уже знаешь наперёд: только он! И почему? — спрашивает продавщица из «Билла», с которой уже не раз случалось, коли уж живёшь здесь, в этих краях, переброситься словом, между зубной пастой, мылом и моющими средствами. Я не знаю. Таков ответ. Слегка приземистый, но мускулистый русый служака слывёт одиноким, и он не против такой славы. Мужчина, который прячет свои чувства под внешней грубоватостью, но может и маленькие слабости показать. Как это мило! Он без усилий преодолел все барьеры, которыми я отгораживалась до сих пор, говорит эта женщина продавщице «Билла», которая рассеянно кивает и мечтает скорее попасть домой. Но едва с тобой случится нечто чудесное, как тотчас — и в этом неудобство одинокой женщины — снова на километры всё завалено тревогами и подозрениями, как будто ты сама ландшафт, который безвольно ждёт того, кто накроет его в форме оползней, лавин и камнепадов. Ты лезешь в воду, не зная броду, вместо того чтобы быть водой, которая может странствовать куда угодно, но, к сожалению, с одним условием: только под гору! И ты предпочитаешь остаться дома, чтобы не пропустить телефонный звонок, либо не расстаёшься с телефоном, который умеет играть органную токкату ре минор Баха, которую ты ему вдолбила. Нужно только, чтобы кто-нибудь позвонил.

И вот у тебя начинаются чудеса, спускается ангел с небес и взмахом крыл сметает преграду, разделявшую двух людей, и вот оно, вот оно! — например, самое излюбленное, что вовсе не чудо, ведь человек будто специально создан для любви. Но это обманчиво, зачастую он только с виду такой. Напротив, Бог не благоволит к хорошим, они, хоть и любят и хотят остаться, расклеиваются даже ещё быстрее, чем мы с нашей нормальной безрадостной жизнью, и ты потом больше не узнаешь их, хороших-то, когда швы их половых органов расползутся и наружу вылезут опилки, которые раньше хотя бы придавали им какую-то форму. Даже дерево смягчилось бы от сострадания при таком событии, клей бы с него отвалился. Потому что никто этих нежных влюблённых, которые только и хотят, что забыться в любви, больше не соберёт заново и не укрепит их на сей раз фанерой снаружи, чтобы они, наконец, стояли самостоятельно и в этой позе продержались чуть подольше. Человек ведь никогда не остаётся прежним, час прошёл — и он уже другой. Смотрите, я покажу вам это: такое чудо случилось с той женщиной, и вон с той тоже, я думаю, а вон там целых пять, но всё же вон над той чудо поработало особенно, над этой, погружённой в себя, сдержанной, тихой, робкой, — узнали бы вы в ней ту женщину, которая когда-то специально переехала в деревню, потому что люди, которые были рядом с ней в большом городе, по её же собственному приглашению, обидели её, сами того, может, не желая и не зная? Эта женщина слишком хрупкая, она теперь сама перевязывает себе раненое сердце и мне заодно. А мужчина напротив неё тем временем целиком предался своей карьере любовника. Он уже хорошо продвинулся на этом пути, а именно туда, в маленькую кондитерскую, где его знают и куда он поэтому не любит ходить. Но на сей раз он не захотел противоречить провинциальному одиночеству женщины, отношения ещё слишком свежие, поэтому женщина достаточно взволнована, и он уступил её желанию: показаться на людях с мужчиной! Наконец-то! Это очень много ей даёт. И вот они сидят вместе. С этим человеком, опять же, ничего подобного никогда не случалось, ведь в чудесном замке, которым «Кроненцайтунг» ежедневно запирает наши мозги, он может почитать, куда это ведёт: любовь. В одной серии. До брака. До смерти. Жена жандарма читает целые серии книжек про любовь, от начала до конца. Мужчина утверждается в своей суровой профессии, которую можно исполнять с собакой и / или мотоциклом, — ведь собаку можно взять с собой только в машину или вообще не брать. Мужчина утверждается в здешнем климате, это до недавнего времени было исключительно мужским делом. Идёт ли дождь или снег или светит солнце — неважно, мужчины делают своё дело, стоит только пожаловаться этой или той женщине в отделение, к которому она приписана. Мужчина — дело другое, он по большей части вообще не знает, о чём она тут говорит, за этим столиком кофейни, беглянка, которая в городе так хорошо зарабатывала и всегда избегала связей и сближений из страха разочарования, как она говорит, уже хвастаясь этим, потому что её всегда только бросали и бросали, как камень на дороге. Так поётся в печальной каринтской песне, но дальше я не знаю слова. Надо узнать, а то скоро весь мир превратится в Каринтию, и тогда будут сурово наказывать тех, кто не знает эти красивые песни наизусть. Ну, и зачем же она приехала сюда, эта женщина, где она тоже никому не нужна? Она так нужна ему! Его не интересует, что она говорит. Его интересует, что у неё есть. Он мечтает открыть миллионершу, но нет, миллионами тут не пахнет, как ни прикинь: не сходится. Всё, что тебе нужно, только её собственность, но она пока пользуется ею сама, а это всё равно что изучать местную редкую альпийскую флору и фауну по книге, уютно устроившись на софе с бокалом вина. Нет, Курт, сегодня ты мне не нужен, сегодня я хочу побыть одна, но ты мне непременно звони. Если он не позвонит, у неё начнётся пожар на чердаке. Эта местность никогда не привлекла бы соответствующего внимания, не будь она так красива, а мы при ней. Никому бы до неё не было дела, кроме скромно одетых туристов, которых и так везде полно и на которых женщина, со своей стороны, посматривает свысока (есть среди туристов и такие, которые просто завалены одеждой, ни образа, ни подобия не знают, образно говоря). В весёлой душе мужчины, о чём он умалчивает, в принципе нет места для какой-нибудь женщины. А для дома есть, хотя он по природе своей намного больше: душа нараспашку, входи. Любовь уже наготове лежит на тарелке, сегодня она будет изображать сливочное масло. Это она ещё может. Женщина была бы куда миниатюрнее и сподручнее, чем дом, она могла бы это доказать, если бы жандарм к ней как следует присмотрелся, с головы до ног. Да и в доме, в конечном счёте, хватило бы места для его удали, для его горного велосипеда и для других его хобби, которые есть лишь пустая трата времени. Лучше бы он проводил время с ней, да, вы только взгляните: что дом, что жандарм, я бы их так описала, если бы была судебным исполнителем по описи имущества, пока меня не перебили. Дали в нём немного, но много удали, не в том смысле, что он удалён, а в том, что недалёк. Мебель сдвинута к стенам, чтобы его тело легче поддалось искушению предаться многократно, спасибо, опробованным движениям, от которых обстановка потерпит ущерба не больше, чем это необходимо. Ведь обстановку хочется, когда дойдёт до дела, получить вместе с домом целой и невредимой. Ну, максимум, проломится кровать. Вот стоит себе человек — глядь, ан это женщина. Видно, как она помавает руками, кричит, плачет, умоляет, почему он сегодня уходит так рано. Видно, она готова горы своротить, чтобы его совратить, вот она и вовсе становится на задние лапки. Она ему грозит. Странно, мы уж опять у неё дома. Только что она мирно сварила кофе, хотя мы перед тем выпили кофе в кафе и уже с интересом взяли след в делах нежности и доверия, которые нам были обещаны и за которые мы уже заплатили: два человека, которые друг друга на дух не выносят и всё же не отпускают друг друга. По разным причинам. Со временем они оперятся и упорхнут отсюда, потому что иначе им друг от друга не отвязаться. Хотя бы один из них должен уйти, чтобы другой смог остаться. Но к чему вся эта возня у плиты, если потом женщина выплеснет ему в лицо полную горячую чашку — она не понимает толком, зачем так жертвовать собой, если можно пожертвовать едой и напитками, для чего было всё это бурление и кипение ничего иного, как воды? Для чего бес в ребре? И теперь ей придётся самой же вытирать кофе и одной хлебать суп. Вообще, незачем было разбрасываться теми, кто ничего не сделал. После этой громкой сцены женщине, не избалованной, но хорошо воспитанной, можно сварить немного более твёрдой пищи, на сей раз что-нибудь экзотическое, с дольками ананаса и специями, которые специально привозят сюда с венского лакомого рынка Нашмаркт, — хочешь, Курт? — нет, он этого не знает и не хочет пробовать. Теперь он упражняет свою притягательность. Ну пожалуйста, съешь же хоть что-нибудь, а потом будет десерт, а потом мы рванём! Стоп, ей приходит в голову одна идея: этому человеку, который уже отверг её предложение и предпочитает потреблять свой обед в виде жареных колбасок с глазуньей дома, у мамы, она предложит его еду совершенно новым, небывалым способом. Он не сможет опомниться от счастья, подобно памятнику старины, который достоин воспоминаний, но вынужден ждать, когда про него вспомнят. И хотя она уже подаёт на стол, вы не думайте, ну, не так уж это и оригинально: просто накрыто с дорогим нижним бельём, которое она купила специально ради этого случая в городе у Пальмерс. Ну разве это не ослепительная идея для её ослепительного явления? Разве это не отдохновение для его глаз, которые на серых дорогах вынуждены смотреть на гораздо худшие вещи, часто перемешанные с кровью, убитые или раздавленные? Что я могу ещё сервировать? Её выход, который ей следовало попробовать уже давно, чтобы не вызвать у мужчины этот ужасный смех, который за ним не задержится, подействовал бы на него убедительно, если бы он захотел поверить своим глазам. Еду можно было бы, прислушавшись к его внутреннему голосу, ещё немного умаслить собственными соками на собственном теле, чтобы её можно было оттуда слизать. Ни на каком другом основании. О таком женщина и не мечтает, об этом она прочитала в каком-то рекламном листке, приложенном к покупке, и с тех пор она верит в силу воздействия своего тела, современная, уверенная в себе, экономически независимая достаточно, чтобы удовлетворить все свои телесные потребности (другим для этого приходится каждый день километрами наматывать сопли на кулак), неважно, что там перепало ей в рот, возможно, даже и кулак, о боже.

Потом она вдруг очнулась — внезапно, как лунатичка, каковой она и является, слепая, как она и есть, — на лестничной площадке. Внизу она перепачкана кровью. Что же он ей туда засадил — большее, чем зуботычина, меньшее, чем трактор? Разве что горлышко от пивной бутылки? Что это было? И её одежда рядом с ней сползает по ступеням, не по порядку, а кое-чего и вообще нет. Дверь, кстати, заперта изнутри, об этом я ещё не упомянула? Я что, забыла? Ну-ну, и кто же теперь в квартире, в доме — и то и другое принадлежит ей, разумеется: и нижний этаж, и подвал с сауной и винным погребком и приспособлениями для хобби? Женщина застаёт себя совершенно голой, стоящей на коленях перед дверью собственной квартиры, в беде, прижимая к груди растрёпанную одежду, которая чем-то пропиталась, и приникнув глазом к замочной скважине. Неужто он там правда с другой или это обман зрения, которое то недооценивает себя, то переоценивает, — с такой молоденькой, и как только он осмеливается с ней такое? и неужто правда в моей собственной квартире? — я видела своими глазами главное, я не могла обмануться, но и говорить об этом тоже не могу. Я думаю, мужчина не отдаёт себе отчёта, как далеко он зашёл с женщиной. Не так уж и далеко — в мой дом! Но, невзирая на это, он пустился во все тяжкие. Лучше бы он пустился куда-нибудь на машине. А её роль была бы пассажирская.

Женщина думает: этого просто не может быть, что он сейчас, да, в это самое мгновение, наяривает на своей трубе в такую молоденькую, ещё полудитя, так не бывает, — этот инструмент принадлежит одной мне, только мне. Хотя я едва умею держать его в руках. Но у меня он всё равно в лучших руках и в лучшей сохранности, ведь я уже слышала многие знаменитые оркестры и консервы едала, лично дирижируя, удобно откинувшись в кресле, потому что я не отказалась от разучивания по заявкам и попутно ещё в прах изучила пианино и сдала экзамен, пусть другая так попробует. Некоторым охота покрасоваться, как мне когда-то, когда я играла фортепьянный концерт Бетховена, но при этом на серебристо поблёскивающем проигрывателе лежал Альфред Брендель и прилежно вертелся, прилаживаясь в такт. Люди лгут. Ведь быть того не может, чтобы этот человек отверг меня ещё до того, как стал моим приверженцем. Может, он не знает, что теряет в моём лице и что раны, какие он мне наносит, оставляют след на всю жизнь. Они наследят, а я хотела чистоты. Я всегда хотела держать на расстоянии упорного претендента, но только не его, моего единственного! Которого я ждала пятьдесят лет. С ним бы я этого никогда не сделала. И он прогнал меня ещё до того, как успел узнать, как хорошо всё может быть между нами? Не может быть. Зато, может быть, завтра мне можно будет ползать у него в ногах. Чтобы он понял, что всегда может хоть сверху, хоть спереди, хоть с обеих сторон — а это мои лучшие стороны, потому что я свежевлюблена в него, — войти внутрь через мою постоянно открытую дверь. Чу, что это там снаружи? Кто-то идёт? Как на грех сейчас. Надеюсь, что никто. Никто не должен видеть меня такой, голой, окровавленной, и вся одежда чем-то пропиталась. Надеюсь, это не коллега из его же опергруппы, который явился незваным. Крики снаружи? Правильно, это я кричу, что, неужто это я сама? Звучит нехорошо. Похоже на крики человека, который хотел заехать другому в морду, но вместо этого — наверное, из ярости, но за что? — был вышвырнут на лестничную площадку, в холод. Тело при этом голосе уже не испортится, на таком-то холоде. Оно ведь сварено давно и помещено в собственный застеклённый домик, милая маленькая Белоснежка в хрустальном гробу, где она, к сожалению, у всех на виду. Это ещё хуже, хуже, чем гроб: там хоть обеспечена женщине одежда. И мужчина там совсем не нужен.

Эта женщина, я думаю, в тоске по насиженному месту, хотя сидеть на месте никогда не любила, вот парадокс, и теперь она снова в пути, к окну на входе, может, через него она снова проникнет в квартиру. Но для этого ей пришлось бы выйти на улицу, где её каждый может увидеть, кто пойдёт. Нет, так не пойдёт. Он увидит. Он должен лучше взять её, чем ту, другую, которая даже ещё не закончила свою учёбу в качестве ученицы продавца. Женщина знает это из прямых источников. При моём имуществе он, конечно, не позволит впарить себе какую-нибудь дешёвку, думает женщина, тем более этого полуребёнка. Он предпочтёт целую женщину. Это её предложение, оно стоит особняком, мы тоже могли бы кое-что предложить, но оно не будет так хорошо стоять. Мы могли бы поселиться в мансарде и были бы счастливы безмерно, хотя у нас было бы не так много места: счастье, что комнатка скроена по нашей мерке и облегает нас так плотно, что мы не упадём, я так влюблена, какое счастье, что есть ты и я одновременно. И больше нет места ни для кого. У меня больше одного места, у меня целый дом, где мы всё это могли бы делать уютно. Я места себе не нахожу. Кто вынужден давать, тот беднее того, кто даёт добровольно. Даст бог, эта ночь скоро кончится, и я смогу покончить с бессмысленной работой — пинать дверь и стучать в неё кулаками. Его твёрдые колени вместе с его тренировочными штанами — узор не подходит, но колени подходят ему хорошо, а штаны можно и снять. И тогда, и тогда, указывая на моё тело, указать ему, нет, не на дверь, это я и так делала слишком часто, хотя мы не очень давно знакомы, а робко (что вообще не очень ценится, каждый должен уметь показать себя и на что он способен. Иисус нам это образцово преподал, показывая на своё кровоточащее сердце, что часто ещё красиво дополнено аксессуаром — терновым венцом и двумя-тремя каплями крови в качестве дополнительного указания: дело к концу!) указать на то, к чему эта дурацкая дверь вообще приделана, а именно: к моему дому! — а там, где дверь не приделана, его просто снегом занесёт с другой, которая к тому же намного моложе. Так, теперь все члены в сборе, тело в качестве убежища тоже имеется в наличии, уже не такое новое, но ещё ого-го. Ведь я так влюблена. Это отражается в глазах, но в зеркале в прихожей не очень чёткое отражение. Почему мужчина воспринимает женщину только тогда, когда отверстия её тела раскрыты и исторгают крик. Я его от этого отучу. Это ещё грядёт. Он этого не выдерживает. Он держит уши зажатыми. Хотя бы один, определённо хороший тон, например за едой, он, однако, не может освоить. Он не музыкален. Он, собственно, невоспитанный и грубый. Его никто не воспитывал. Эти крики он не может слышать. Или делает вид, что не может. Он видит крик только тогда, когда люди вываливают его перед ним изо рта, но их крики ему безразличны. Как правило, люди стоят перед ним или рядом, но никогда не позади него, потому что жандарм должен постоянно держать их в поле зрения. Некоторые в отчаянии, показывают на своих сгоревших родных в малолитражке или плачутся ему в жилетку. Дороги — просто кровавая ванна, кровавое хозяйство, как будто людей специально разводят для того, чтобы забить их на этой дороге. Раньше за это брали входную плату и не было никаких дорог. Он жесток. Всё, что исходит от этой женщины, он будет игнорировать, просто потому, что её он тоже не видит, если не хочет. В этом он должен исправиться, думает она. Это ещё грядёт. Он слишком много повидал, а если и не слишком — эта женщина всё равно была бы для него лишней. Все её двери всегда настежь, неужто она не замечает, ведь дует, надо их закрыть. Неужто в душу жандарма закрадывается страх? Мужчина давно знает, что за ней стоит, за дверью, ему не придётся вламываться, хотя он знает женщину не так давно. Зато он назубок знает — и в темноте не заблудится — все предметы обстановки, которые должны служить человеку для удобства, а вместо этого связывают его по рукам и ногам, пока не выплачен по ним кредит. Я думаю, они навек останутся открытыми, эти двери в обрамлении из жёстких курчавых волос, меха, который накинули на скорую руку для маскировки, чтобы их не опознали как двери после первого же звонка, при открытии. Такое впечатление, что они никогда не закрывались, двери, да, об этом мне есть что сказать; мужчина — он и под присягой в первую очередь мужчина (это не единственные здесь не мои слова. Все остальные слова тоже говорят живые люди где можно и где нельзя, честное слово), ни одна из многих, что были у него в жизни до сих пор, не выразила желания рассматривать этого мужчину как родственное, дружественное существо. Здесь, в этом местечке, никому не пришлось преждевременно бросать гимназию, потому что никто в неё и не ходил. Здесь, в этом местечке, никто не отказался от учёбы, чтобы получить удовлетворение каким-то другим способом, который не требует ни положения, ни денег. Все положения можно изобрести самому или вычитать из спецвыпусков, они все одинаковы, только люди разные. С картинками и фотографиями. Разумеется, каждая женщина через некоторое время старается снова поскорее избавиться от мужчины, так же, как радуешься обычно уходу родственников, когда они оставляют тебя в покое, хотя им срочно был бы нужен новый пуловер. Знаешь их как облупленных. Такие же, как мы, только другие.

Итак, здесь, на холодной лестнице, подперла голову руками и ревёт одна бывшая зарубежная корреспондентка и переводчица и по совместительству пианистка из некогда большого, дикого, злого города. Она знает, на скольких языках можно умолять и какими звуками, многие из них она знает, но ей следовало бы также знать, что звуки не помогут, если их не хотят слышать и чувствовать или если нет для них приёмника — даже в зубной пломбе с детекторными способностями. Эта женщина никак не может быть понята. Так уж оно есть. Всё тщетно. Вопрос, который мы за это время уже почти забыли, хотя он ставился часто, гласит: почему дверь квартиры внезапно закрылась, заперлась изнутри, именно там, где теперь торчит ключ? И почему не отпирает резервный ключ? Потому что его не всунули? Нет. Потому что он лежит снаружи под ковриком, куда мы не можем выйти. Кроме того, он и не смог бы отпереть, пока с другой стороны торчит его коллега. А нельзя ли сказать это проще? Я не могу. И почему женщина всё ещё ждёт и заставляет своё тело ждать вместе с ней? Для кого она это делает? Освободим тело от его ограничений и посмотрим правде в глаза: я ведь понимаю, что влюблённый мужчина не может пойти домой, где его жена, с девушкой, — я ведь прочла достаточно романов об этом и о других безрадостных вещах. Пожалуйста, можешь прийти ко мне в гости и принести мне что-нибудь красивое, сказала я ему, почти нагло, да? — после того как он на сельской дороге изучал мои документы так, будто взял в руки текст закона и лично занёс людям по пути, чтобы швырнуть его им в лицо. Всё это было монументально, как в камне высечено. Мысли его долго ворочались под мотоциклетным шлемом. По мне, так он должен был взять в одну руку палку, а в другую — мою задницу, потому что я действительно безобразно вела себя на дороге, это правда (я не приняла во внимание преимущество окружной дороги, но там же никто не проезжал, ни с какой стороны, а на того, кто подъехал, я и не взглянула). Жандарм помедлил, фиксируя меня глазами, будто они у него были верёвками, — о да, так начинается отношение, хоть бы и к собственному телу, которого прежде у тебя не было. И потом он взял меня за локоть. В разговоре, забывшись, он охватил одной рукой моё предплечье. А я уже ждала другую руку — ну, когда же, когда? Итак, сказала я, то, что ты мне должен принести, когда придёшь ко мне в гости, это главным образом ты сам. Да, оставайся всегда самим собой. Ты мне нравишься таким, как есть. Ты мужчина моей мечты. Высокий, сильный, белокурый, голубоглазый, похожий на викинга, только чуть ниже. Ты оказываешь на меня сильное эротическое воздействие. Для меня ты, кроме того, скала посреди прибоя, по которой я всегда тосковала, именно так оно и есть, и пусть всегда так и будет. Как хорошо, что я сперва подцепила тебя на дороге, а потом получила своё наказание, уже твёрдо с тобой условившись, не сходя с места, где я стояла, опустив глаза, которые находились прямо под моей модной короткой стрижкой, итак, уже условившись случайно (для других посетителей) встретить тебя в одном садовом кафе в районном городе и тем самым окончательно обрести, по мне так навсегда. Так, дайте дух перевести, теперь я хочу назначить мою цену за кубометр. Чтобы рассчитать, что тон буду задавать я, ведь я, как-никак, повидала почти весь мир и большую часть из него понимала. Но я не рассчитывала, что ты вообще не уделишь внимания моим тонам. Ты принёс рулетку — для чего? Пора уже разметить оставшееся пространство, это свободное пространство, которое мне необходимо, прежде чем твой зад впервые сможет соприкоснуться с моим дубовым стволом (кровать изготовлена как раз из него, без малейшего добавления железа, самым здоровым образом, и новенькая, с иголочки, только без гвоздей). Почему ты не следуешь за мной? Должны последовать другие разы, пока мне не станет лучше. Последняя искра разума у меня ещё осталась, теперь она воспламенила мой гнев, возник тлеющий огонь, который стремительно пожрал мои воззрения и мнения. Я знаю, я знаю, мне следовало бы идти в ногу со всеми этими девушками-цветочками урожая нынешнего года, которые только-только выросли из своих горшков. Но ты ведь уже дедушка. День святого Валентина в этом году уже прошёл, а ты так и не принёс мне цветы. Говорят, опыт ничем не заменишь? Мой-то можно. Любой женский опыт в пять минут без усилий меняют на юность. Притом что сам ты уже давно не юноша. С другой стороны: если я чего-то хочу, то целый исследовательский институт мира не вытащит меня из войны с самой собой, которую я тут же начну. Сражаться я могу, чёрт возьми, поговорите со мной, тогда увидите. Я не должна была любить его, этого человека, но я его люблю. Так бежит время. Это кровавая правда. Ни письма, ни открытки, ни звонка, ни развода, ни решения, ни обручения — просто ничего без него не уходит, одно лишь голое ухмыляющееся Ничто смерти, и оно не уходит, смерть придвигается всё ближе, вместо того чтоб сохранять дистанцию. Но у меня ещё много времени, возможно самого лучшего. В моём возрасте безопасное расстояние до смерти статистически составляет тридцать восемь лет, может чуть меньше. Я умоляю его о возможности написать ему, но его жена ещё никогда не видела письма, которое бы ему кто-нибудь написал, за исключением банка. Жена из подозрения, что снова просрочен очередной взнос, немедленно вскрыла бы конверт и выпотрошила его. И если я буду его донимать, то он вообще уйдёт, однажды он действительно ушёл, то есть он знал, как вести игру. Отрезвление ко мне придёт и останется. А перед тем я хочу сама пару раз прийти и снова уйти, чтобы обустроить себя уютно. Вот теперь хорошо. Кто же я теперь.

Если уж я люблю его, то делаю это на совесть, но вот что слишком, то слишком, даже для меня. Он просто перестал приходить, после того как я его попросила когда-нибудь потом на мне всё-таки жениться. Паника доводит меня до истощения. Через три недели он снова приходит, я пытаюсь от нужды дать ему урок английского или французского (!), что ему, может быть, пригодится в будущем, если его о чём-нибудь спросит иностранная водительница. Но ему хотелось лишь приятно отдохнуть, без мыслей, подвигаясь лишь на самые необходимые движения, например к ширинке, которую он и во сне отыщет, как молодой пёс, хотя зачем псу брюки. Я думаю, то была смесь сонливости и настороженности, что так привлекала меня к нему, как будто невинный, беспристрастный сочинитель заставлял себя снова и снова писать мне свинские письма. Он просто не делал у меня ничего, выходящего за пределы телесного, этот мужчина, никакого ремонта, хотя в моём доме непрерывно что-то ломалось от приложения телесных сил и нуждалось в починке. Но потом, когда было уже почти поздно, как я ему потом признавалась, он снова начинал меня слушать так, как будто я была у него одна на всём свете, и всегда при этом брал меня за предплечье, или за плечо, или за бедро и смотрел на меня, и меня снова сносило. Пока не начинался отлив, потому что я никогда ни о чём не спрашивала и никогда ничего не ставила под вопрос и снова давала ему денег. Кто задаёт глупые вопросы, тому почтмейстер любви шлёт ответ: адресат выбыл. Меня бросало то в жар, то в холод, когда он прикасался ко мне определённым образом, который я описала бы, не будь это так неописуемо. Моё описание на другой же день покосилось бы, как стоптанные каблуки, потому что назавтра он сделал бы что-то совсем другое, чего бы я не ожидала и что оказалось бы ещё лучше. Он иногда бывает нежным и внимательным, чего мне приходится ждать неделями, так что я из-за этого становлюсь слишком нервной и вынуждена принимать успокоительные средства. Но когда он берёт меня за предплечье, он может тут же претендовать на социальное пособие, неважно у кого, ну, я, по крайней мере, дала бы ему сразу же. Зато в другой раз мой герой, если ему вздумается, таскает меня по всей комнате за волосы, хотя они у меня осветлены и оттого не самые прочные, хотя моё бедное предплечье всё ещё тоскует по тому, чтобы его нежно охватили. С этого мы всегда начинаем. Мы уезжаем. Этот человек однажды разорвал мне брюки, хотя я была настроена на нежность и ласку, и очень грубо действовал у меня там, внизу. Я подстраиваюсь под него, но и мне иногда хочется, чтобы считались с моим человеческим достоинством. Я тогда начинаю тосковать по тому нарушению правил, после которого он взял меня за предплечье. Мне больше нравится по-другому, но я не осмеливаюсь сказать ему, иначе он ещё захочет к этому обильного гарнира. Всё это происходит, когда человек, как я, доверчив в любви, как все люди. Надо перед тем хорошенько умаститься, иначе сгоришь под этим солнцем. Иногда он, как дрянной ребёнок, всё так и разворотит в моём женском организме, где все мои органы получили своё пожизненное место, как я надеюсь, но заранее этого нельзя сказать. Свободно подвешенные, тихо раскрывающиеся и перевитые друг с другом — пожалуйста, позвольте вам представить мои органы, они на всё уполномочены, хоть отнять у вас права на управление транспортным средством, хоть выписать мандат, но когда он здесь, всё меняется — при нём они становятся навытяжку, органы, ещё не зная, что от них потребуется, но готовые на всё. Я, может, ещё не на всё, если кому интересно. Они стоят навытяжку, как вызванный к доске ребёнок раньше в школе, когда учитель ещё имел авторитет. В струнку, как восклицательный знак. Они уже раскрылись, едва он их коснулся, только он один, мои срамные губы, хотя я собиралась их уже закрыть за собой, но перед миром, эти маленькие створчатые двери с их особой чувственностью. Только с этим человеком они способны что-то чувствовать. Я их не понимаю. Я не понимаю почему. Я не понимаю и себя. И всё-таки: моё тело теперь хотя бы говорит со мной, счастье, что ещё не поздно, счастье, что вы смолкаете при чтении. Велите же, пожалуйста, замолчать и вашему радио, и другим звуковым приборам, уфф, они очень измучены, им это тоже было бы кстати. Как несвоевременно со стороны мужчины было бы сейчас уйти, когда он только что пришёл, он же ещё не поглядел на меня как следует. Помимо моей пещеры, он не так много у меня видел, этот вечный турист-спелеолог. И пораскинь он умом, он бы, может, сказал мне совсем не то, что на самом деле сказал, а другое. Что-то со сливом ванны, с краном горячей воды на кухне, с бойлером, что-то с ними со всеми, но и со мной что-то, что надо либо упустить, либо впустить. Я тоскую. Он наверняка бы мог всё это починить, ведь он мастер на все руки. Но он не делает этого. Вначале я должна переписать на него весь дом, тогда посмотрим. Это он многовато хочет, вы не находите, но ведь у меня же нет детей и никогда уже не будет. Я одна.

Ну, пусть останется загадкой, почему я, невзирая ни на что, такая довольная, даже счастливая, стоит ему появиться рядом и сунуть мне только пальчик, втихаря, чтобы утешить, только для себя, но, естественно, немножко и для меня, да? — как соску ребёнку, только зачем же её так трясти, у ребёнка ещё голова отвалится. Но чтобы он меня — едва кончив кое-как, а я снова хочу, хочу больше, даже мечтаю снова побезумствовать, — но, значит, чтобы он меня во всей моей красе, на которую он ещё несколько дней назад вяло брызнул, даже не взглянув, куда попал, итак, чтобы он меня сегодня так просто — ведь совсем недавно он был ещё так нежен — в мгновение ока вышвырнул за дверь на лестницу, такого со мной ещё никогда не случалось. Что он себе позволяет, этот мужчина. Я прямо не могу поверить, ни о чём подобном мне никогда не приходилось даже слышать. У меня не укладывается. Лицо у меня совсем съехало, я потрясена. Я бы рельсу узлом завязала, чтобы обнять его, и тут такое. Не то чтобы тяжёлый несчастный случай. Всего лишь схождение с рельс. Больше его нет. Нет, я надеюсь, что он ещё здесь, эта нелюдь, чудесная нелюдь, и даст мне посмотреть через замочную скважину на него с малолеткой — вернее, он мне этого не даст, хотя это причинило бы мне страшную боль. Может, он хочет вызвать во мне ревность? Может, завтра он снова придёт, моё сердце, которое его, э-э, его сердце, которое моё, и даст мне постирать свою рубашку, после того как он, для разнообразия, кончил в неё (только в меня изливаться он, кажется, принципиально, упорно избегает. Видимо, ему достаточно моих водительских прав, чтобы видеть, что я хотела бы взять управление на себя. От этого мне надо отвыкать. Так сказала бы любящая, удостоившись чудесного знакомства. Да я бы рада отказаться от ведущей роли, передав её ему. Но водить бы я хотела, на то у меня и машина), а сам наденет свежую форменную рубашку. Хотя он ещё здесь, я уже надеюсь на завтра, когда мы снова останемся совсем одни. Спокойно всё обсудим. Даже у зверя больше прав, разве я не права? Но у зверя нет трусов, чтобы снять их, а в этом половина удовольствия. Что от меня останется, если меня, в конце концов, никто не сменит? Ему надо на службу. Жандармы заранее составляют график смен. Заступит на дежурство следующая смена и поедет в свой моторизованный обход, где им, как всегда, придётся делать много неприятного. Поэтому у них нет сострадания к побеждённым.

Ого. Мой жандарм уже стоит в дверях, а я и не заметила. Просто открыл дверь, раз и готово. Теперь вы обе, девочки, можете одеться. Да поскорее. Что-то похожее говорит жандарм или думает, потому что он вовсе не обязан говорить. Я посмотрю, говорит он, не осталось ли чего за вами, я посмотрю за вами, не осталось ли чего. Не хочет ли кто-нибудь ещё засосать мой язык по самую глотку, как вы это любите, до боли? Язык — это по вашей части, а не по моей, мой язык — бедный и осквернённый. Ведь именно так вы думаете, обе, да? Я сам был бы рад, если бы у меня наконец отняли мои органы, мне самому их жаль. Но вы же мне хотите ещё и ваши вверить, тогда у меня будет дубликат. Тогда они повиснут у меня на шее. Жандарм думает: «Легче мне не становится. Я подавлен. У меня дурное предчувствие, будто в любой момент на меня может нагрянуть уполномоченный контроль и что-то случится такое, о чём я потом не смогу вспомнить. Разве это не каннибальские действия с вашей стороны по отношению ко мне, когда вы мне даёте, просто откинетесь назад и ждёте долгого оргазма, который я вам вынь да положь? Почему вы так любите принадлежать господину и почему вас так удивляет риск, от которого никто не застрахован, — что вы потом сгорите, как спички?» (Кто из говоривших с ним слышал, чтобы он так говорил? Этот человек в основном молчит, некоторые считают, что он вообще не говорун, этот гусь, который больше всего любит жаркое из свинины. На него уже не налезает пуловер, который ему связала его Пенелопа. Судьба, нет ли у тебя других ниток, да и цвет пряжи мне не нравится, зато жена довольна: теперь он знает, что я думаю о нём!) Трудно найти более грубого, брутального человека, за исключением тех моментов, когда он напивается, втихую, как всегда. Тогда он становится шёлковым. Тогда он кажется чуть ли не тактичным, но всё равно играет по своему собственному такту, отбивая его, всегда по чужой плоти, прилежной рукой. Но иногда, редко, из него вырывается речевой поток, как у многих молчунов: почти бабское недержание, словно прорвавшееся сквозь шёпоты и матюки, которые он не успел выпустить из тюрьмы своего тела, чтобы они стали рецидивистами и заработали себе дополнительные срока.

Итак, он открывает дверь. Он открывает рот, и между нашими губами снова всё идёт к насильственным действиям, как замечает женщина, но слишком поздно: он отодвигает меня, бегло стирает себя с себя самого, а капли пота стекают с висков, вот и новые подоспели со лба и крыльев носа. Страх, который он временами испытывает, ему, собственно, ни к чему, но тот его всё равно находит, и очень легко. Только мне он однажды признался, уже сильно напившись, что боится: женщины сожрут его живьём. Он не любит целоваться, и из этого я делаю свои выводы: я должна его защитить. В крайнем случае, от себя самой. Жаль, что мне приходится сказать ему об этом. Уж передо мной-то ему не нужен страх, чтобы возбудиться, сказала я ему, меня ему вообще не следует бояться. У меня теперь тоже, с тех пор как я знаю его, больше нет страха. Но он имеет в виду немножко не то. Лучше бы женщины его боялись. Просто прелесть, как он неправ. Много ли людей хотят, чтобы от них ничего не осталось? Думаю, совсем немного. Большинству хотелось бы, чтобы что-то их пережило, будь то их бесшабашность, с какой они садятся за руль, или их достижения в искусстве и промышленности. О совести я молчу, зато другие о ней трещат. Стыд тоже должен быть, и срам тоже, он хочет о себе вещать, он хочет ещё что-то нам поведать. Но это скорее необычно. Его обладатель уже встаёт из-за стола харчевни, всё уже съедено. Он хочет пойти поискать другие срамные части, не мои. Ага. Я перевожу слова жандарма на цивилизованный язык: вас надо только непрерывно лапать и лизать, говорит он. Вы не можете оставить человека в покое. За это вы на всё готовы, за это вы превратитесь в мой инструмент. Или вы превратитесь в другой инструмент, если я притворюсь, что он мне нравится больше и на нём я лучше умею играть: в визгливые звуки скрипки. Звукам флейты я вас тоже ещё обучу. Что, вы засовываете стриптизёрам, к которым ходили с подругами, в виде исключения только для дам, хи-хи, крупные купюры в трусы, которых потом хватитесь? Вы уже дважды так забывались? Как же называется эта стрип-группа, дай бог памяти? Тhе что-то. Нет, не Тhе Кеnnedys. И этот визг, всегда этот жуткий визг, когда вас собирается несколько, который я, в принципе, считаю выражением крайнего одиночества. Где бы вы ещё могли наделать столько шуму, как не в этом Ничто, или нет, скорее наоборот, в этом. Женщины. В чём ваша слабость: вы не можете, как я, оставаться наедине с собой. Другой причины, почему вы хотите именно такого, как я, я не могу себе представить.

В следующий момент вы снова поднимете этот крик, который я ненавижу, и всё только для того, чтобы остановить нас, мужчин, когда мы уходим от вас. Потому что вы боитесь, что мы больше никогда не вернёмся; крик, опять этот крик, но на сей раз, к моему счастью, он исходит с другого конца вашего тела и поэтому не может разорвать мои барабанные перепонки. Всё зависит от того, над каким концом вашего тела я сейчас наклоняюсь.

Слово «инструмент» знакомо жандарму по местному духовому оркестру, который репетирует в пожарке. Поэтому я могу применить его с полным правом, а то бы это плохо кончилось: мне пришлось бы подразумевать что-то, связанное с деревом, с топором или с отпиливанием сука, на котором сидишь. Или мне пришлось бы писать про забивание голов и прочее свинство, что мне было бы неприятно. Господин барон Принцхорн из Партии свободы Австрии, я вам докладываю: Kontaktmagazine постоянно играют словами, подразумевая совсем не то, что говорят, почему бы им сразу не сказать то, что они имеют в виду? Почему бы вам сразу не сказать нам, чего вы хотите, господин Принцхорн? Завладеть всей страной и трахать её, ведь этого? Итак, слушатель этих слов как бы ребёнок, к счастью совершеннолетний, который не знает, как велики строительные камни, которые он выломал из игрушечной каменоломни, полученной в подарок на день рождения. Даже Погружённый в себя может сказать эти слова Уединённому, Воспарившему, а потом опять никто никого не слушает. Я могла бы целыми днями помалкивать под этим человеком, думает женщина, приблизительно столько, сколько длилось его изначальное неправильное развитие, которое, видимо, было заложено ещё в детстве, как мне говорит справочник по психологии, который я купила в книжном магазине за триста сорок австрийских шиллингов и проконсультировалась прямо в метро, ну да, я прикидываю: может, это продлится у него до семидесяти, потом гормоны постепенно уйдут в другое место, или пойдут на убыль, или просто все выйдут. Он не знает пощады, ни к кому, этот мужчина. Он, так сказать, фанат самого себя, которому лишь изредка выпадает случай разразиться ликованием, примерно в таких речёвках: «Я самый непревзойдённый мастер в ваших чувствительных органах, которые я, со своей стороны, обозначил бы как приемлемые, но лишённые чего-то особенного. Это касается вас обеих, Герти и Габи, и у меня есть возможность сравнивать и другие возможности, которые я ещё далеко не все использовал. Но что толку, всё равно всё кончается могилой. Как с моей мамой. Всё кончается как предмет, каким я ощущаю своё тело, которое в любой момент может выломиться из-под меня, если я не успею быстро расстегнуть ширинку. Потому оно так хорошо и функционирует. Оттого, что я им так владею, оно достойный противник, моё тело, оно даже для меня самого непредсказуемо. Лучше я подышу для него прочный фундамент, пока не случилось страшное и не рухнул мой памятник в полный рост, который я взорвал сам. Пока меня не поглотила пустота. Мне приходится всё время куда-то бежать от неё, а вот собственность могла бы меня при случае удержать. Она бы лучше всего удержала меня от падения в эту яму, кишащую змеями, которых вычерпывают вёдрами, из которых они свисают через край. Это ловчая яма, которая мне часто снится. Понятия не имею, кто мне её вырыл. Может, я сам, раз она мне снится? Может, мёртвые змеи олицетворяют избыток собственности, которой я завладел? Но ведро дырявое, и жижа вытекает, а змеи остаются и показывают мне рай, только фруктовые деревья мне придётся посадить там самому. Или я найду кого-нибудь, у кого они уже есть: имущества достаточно не бывает, ведь после самого трудного мы, как правило, умираем, это бесчеловечно, и лучше бы мы бросались на других людей, чтобы отнять у них то, что имеют они. Так, женщины, никто не может так мастерски сыграть на вас, как я. Я решаю всё: где, когда и как часто. Я лучший из всех, кто у вас был, и другого у вас не будет. Я знаю себе цену, и я всегда говорю: я чародей».

Теперь жандарм снова должен зайти к Габи, которая временами страдает детской пресыщенностью, когда уже не знаешь, чего хотеть. Но сегодня она хочет как раз меня, думает мужчина. Что я для неё такое? Озорник с ямочками, в которые ей так и хочется впиться зубами? Могла бы и сама пошевелиться подо мной. Мне бы даже хотелось на это взглянуть. Так. Сейчас мы это устроим. Габи надо уходить, к ужину её всегда ждёт мать. Да-да. Ну, хорошо. Она уже уходит, Герти. Смотри, она уже идёт к двери и даже не взглянет на тебя, а по мне так ты можешь потом, чуть позже, снова завладеть моим парнишкой, этим беззаботным свистуном, ему всё нипочём, хоть он и устал, будь он неладен. Не беспокойся, он скоро снова будет тебя ждать, правда не сейчас, может, даже не сегодня. Пожалуйста, войди в его положение. Я ведь уже не так молод. Ну хорошо, хорошо, тогда сегодня. Попозже. Это я тебе обещаю. При случае. Парень не знает ни тревог, ни забот, он у меня встаёт только на тебя, чему ты, кажется, веришь, а от тревог и забот он бежит, как целая политическая партия, это он мне недавно поведал, перед тем как основательно оплевать Габи, злой мальчишка. Ага. Попрощайся с Габи, пожелай ей счастья. Ведь она уходит. Не будь такой подлой. А мне ты не хочешь пожелать счастья? А ведь я почти всё время работал! Это тебе что, пустяки? Что, у тебя снова прорезался голос? И он тебе нужен для того, чтобы как следует наорать на меня? Ну, погоди! Сейчас я вернусь и пройдусь по тебе выбивалкой для ковров. Недавно я присоединил твой голос к моему, ты же отдала его добровольно, а мне и мой собственный не понадобился. Вот именно. Он был у меня, голос, ты мне его отдала, зачем он тебе снаружи, чтобы впустую вопить. Что, я тоже стонал? С чего бы это мне стонать? Что это твой дом, я верю тебе на слово, я слышал это как минимум пятьсот семьдесят раз. Да, я знаю это. Ему нечего было бы добавить, дому, если бы он имел голос. Он согласился бы со мной, скорее всего. Тогда бы было меньше шума.

Итак, если ты хочешь ещё и непременно сейчас, то ничего не поделаешь. Хотя я внятно сказал: потом, но ты же не слушаешь, ты не хочешь слышать, ты хочешь осязать: пока меня не побили, прочищу-ка я тебя ещё разок. Твой подвал мы пока для этого не использовали. Твои своды, которые ты называла твоей самой большой ценностью. Движение не повредит, поэтому я и предпринял эту поездку. Я ещё научу тебя терпению, потому что скоро заставлю тебя ждать часами, днями. Только потому, что по дороге я случайно встретил Габи, может, она и подстерегала меня, я же не виноват. Ну вот, потом опять она откуда ни возьмись стоит у моей машины, я даже не слышал, как она подошла, потом она стояла там почти каждое утро, якобы направляясь к автобусной остановке, а потом сбегала со мной, ей непременно хотелось со мной поехать. Коли уж я там оказался. Я же не виноват. Это было некстати. Лучше бы она не ездила со мной. Что я мог поделать. Ах да, я уже знаю, что ты любишь больше всего. Посмотри, что тут у меня в руке, совсем мокрое, не говоря уже о боли, которая меня удивляет, потому что болеть вроде нечему. Я снова озадачен: здесь, у тебя внизу, как у мальчика, да ещё в окружении таких густых зарослей. Заросли щедрые и волнующие, хоть и не для меня, но есть в этом одно преимущество. Я бы туда спрятался, если бы мог. Представляю, там таится что-то необозримое, страшное, стройка, не забетонированная как следует яма, в которую я боюсь провалиться. Обойду её кругом, выберусь и буду радоваться, что пронесло мимо рта. Когда надо мной смыкаются домиком две ноги, я чувствую себя в укрытии. Но раздеваться всё же не стоит. Смотрю я на тебя: а ты уже заранее разделась. Ты рискуешь. Почему ты срываешь с себя одежду, как только завидишь меня? И ещё, ты что, хочешь унизить меня твоими ласкательными именами? Было бы намного проще, если бы ты оставалась одетой. Ничего не поделаешь. Тебе придётся самой отодвинуть в сторону и подержать все эти причиндалы, загораживающие мне вход, если ты хочешь, чтобы я зашёл в гости. Может, потом я ещё раз загляну. Я не смотрю тебе в лицо, я смотрю ниже. Я говорю тебе половину правды: это твой дом, за который я плачу полную цену, но выше я бы не поднялся. Разве что чуть выше. Парного катания со мной не получится, даже если бы ты была ещё легкомысленнее. Ничего не выйдет. Я слишком скор для тебя, мне каждый день приходится управляться с дорожным движением, а там тоже скорость. Я слишком часто отсутствую. Я рвусь от себя прочь, ещё даже не добравшись до себя как следует. Я бы и от тебя улизнул, да не смею смыться. Ведь твой дом за мной не бегает. Это можешь делать только ты. Только когда я умру, мои органы больше не найдут применения среди вас, женщин. Тогда вы наконец угомонитесь. Тогда и я упокоюсь.

Меня страшит, что вы всегда шарите по мне руками, как раз когда мне хотелось бы уютно устроиться внутри себя и поблаженствовать. Вы и ленивы, и проворны одновременно. Просто смотреть для вас мало с тех пор, как вы открыли своё тело. Теперь вы хотите изъять и чужое. Понятия не имею, кто вас этому научил. Вы есть только потому, что есть я. Ага. Как если бы вы были врачи, которые возились бы со мной, вливали в меня жидкости, которые бы меня разлагали, но у меня за это вы отнимали бы основную пищу, которая вам нужна для какого-то варева в ваших котелках, заваренного против меня. Я растворяюсь и исчезаю под вашими ручками, как вы того хотите, — или нет, вы хотите в следующий раз снова иметь меня под рукой, но, представьте себе, того же хочу и я. Раствориться и исчезнуть прочь. Вы хотите быть только увлечёнными. А я хочу быть увлечённым далеко, как можно дальше! У меня есть некоторая привязанность к этой неприятной ситуации, в которую я то и дело попадаю: под ваши ручки, которые меня щекочут, поглаживают, треплют и в конце концов рвут на мелкие кусочки и потом сметают в кучку. От этого мой аппетит странным образом растёт и снова возвращается к вам. Как будто я хочу быть стёртым с лица земли. Исчезнуть, прекрасная обязанность исчезнуть! Вы всегда только кричите: сюда, снова сюда! К ноге! Командуете мной, как бабой. Нет уж, командное место занято! Мной! А ваше — вами, сестрицы! Моё — мной! Взгляни на свой живот, Герти, он даже от бега не исчезнет, а ведь хорошо бы было бегать вместе, мы могли бы быть вместе, но не должны. Мы сохраняем минимальную дистанцию. У твоей фигуры есть проблемы. Посмотри на свои бёдра, они тебе не подходят, их надо придвинуть к тебе поближе, с каждой стороны сантиметров на пять. Итак, Герти, ты совсем ничего не хочешь, или, может, дать тебе хоть пальчик, которого, собственно, и хватило бы? Ты запросто можешь сказать об этом вслух. Скажи мне это громко и отчётливо, если ты меня хочешь! Спокойно. Теперь буду говорить я. И я буду говорить как женщина. Я тоже хотела бы высказаться, раз уж мне приходится всё это записывать, ведь сказание и несказанное тоже по нашей части, неотъемлемо от нас, наряду со всеми этими взмахами ресниц, и облизыванием губ, и откидыванием волос, которыми мы, женщины, что-то хотим сказать мужчинам, всегда одно и то же, и они уже это знают. Они слишком заняты, чтобы тратить время на разгадывание наших желаний, а денежные траты им не по карману. Мы, женщины, всегда хотим одного и того же. А потом мы хотим этого ещё раз.

Некоторые женщины, явно по злобе, очень жестоки, когда берут, и ещё беспощаднее, когда дают. К ним лучше не поворачиваться спиной, иначе они ожесточаются и сокрушают вас собой. А если не удастся, то прибегают к помощи аргументов. Но эта женщина была и остается мягкой и податливой. Она тает. Или она тверда, чтобы ранить кого-нибудь? Её соки населены низшими организмами, и даже их она терпит, мелкие трихомонады, которых она подцепила от жандарма. Во всём прочем он скуп на подарки. Доктор прописал ей что-то против этого, но вам следует пролечиться вместе с вашим партнёром, только тогда вы расквитаетесь с болезнью. А он отказывается. Он не хочет квитаться, он выписывает квитанции на штрафы. У него нет симптомов. Господин Яниш, такими вещами не шутят. Иначе вся ваша женская рота будет получать от вас одно и то же, а вы потом от них, если уже не получили, ха-ха. Жандарм ничего не чувствует. Может, он принадлежит к приматам, а? Что же он вообще чувствует? Не протаранить ли его на мотоцикле? Двинет ли он хотя бы челюстью? Женщина говорит ему, что это может плохо сказаться на нём позднее, что он уже сейчас заражён и заразит её снова, после того как она пролечится. Ах, да что ты, ничего на мне не скажется. Я зверь. Вынь из женщины душу, и можно будет забирать и всё остальное. Эта женщина не только дверь держит настежь, она и указатель выставила, который никому не нужен; просто теряешься, когда она смотрит на тебя так, будто обрела вечное блаженство, какое может обещать только Бог, а ему для этого пришлось дать себя как следует пригвоздить; это блаженство женщина обрела в этом мужчине, едва он возник в проёме двери. Поскольку она повернулась на нём, нет, не дверь, та повернулась на петлях. Иногда жандарм в ярости готов был убить эту женщину. Вот она выгуливает через всю деревню свою гордо шествующую за ней претензию (разумеется, к нему!). Когда он с ней только познакомился, дело было так: она стояла перед ним на дороге у своей машины, словно с неба свалившись, немного вспотев, оттого что спешила, хотя всю работу спешки проделывала за неё машина, и виновато смотрела на него, готовая отныне принимать счастливый вид только при виде жандарма, не в силах глаз от него отвести, но внутренним взором при этом вытягивая из него член, который всё отчётливее прорисовывался внизу, с тем чтобы с единственной фразой — я люблю тебя — прыгнуть ей прямо в руки. Жандарм всё это время лишь с трудом сдерживался, чтобы не ударить её в лицо. Реклама, которой он её завлёк, была написана несколько заносчивым шрифтом на брюках жандарма (цена там не стояла, цену спрашивайте в магазинах). И теперь он должен снабжать её этим товаром каждый день, лучше по несколько раз. Органом, у которого такое милое, розоватое, лоснящееся лицо и который так ей нравится, что она уже не хочет выпускать его из рук. Она для этого мужчины дозрела и подоспела в жилищное товарищество, эта женщина, которой было разрешено пожизненное проживание. Но собственность всё-таки лучше. На это ухо она ещё глуха, но всё же поворачивает голову в его сторону. Затем последовала перестройка домовладения, приложилось и всё остальное, по её собственной инициативе, — а мебель хотите? А хотите меня саму в придачу для выставления на витрину? — да, конечно. Это лучшая возможность выставить её, какая только может быть. Этот дом вы получите лишь в том случае, если примете в подарок ковёр и всю обстановку. В противном случае вы потеряете всё, и вокруг вас воцарится тишина, потому что вам придётся ночевать на природе. Вы что-то услышите, только когда явятся другие дикие звери, волки, но будет уже поздно. Мужчина и так боится волков, а тут ещё банк то и дело напоминает ему о страшном дне расплаты, dies irae. Простотой и целеустремлённостью своего поведения он, наверное, обязан банковским обязательствам. Эта женщина, когда разгорячится, способна проникнуть в тебя через все поры. Приходится плясать под её дудку, этой претенциозной дамы, которая в итоге берёт всё, что может взять, не глядя, хоть и протестует и говорит, что хочет больше. От неё всего можно ждать. Если её включишь, то уже не успеешь вовремя выключить, и вот она уже кипит от любви и вожделения к этому дивному мужчине, — милый жест, вы не находите?

Я могу сейчас остаться дома и попросить маму приготовить мне гуляш, и что такого. Дома я могу заказать себе всё что захочу, но у вас, женщин, которые пытаются быть неумолимыми и ничего не прощающими, желания можно читать прямо по глазам, пока вам их не исполнишь и снова не окажешься пригвождённым, пока тебя не спрячут доски гробовые. Иисус, как говорят, был в таком же точно положении, вывешен на кресте, в галерее «Голгофа», знаете, где это? При этом знаю я вас, женщин, как облупленных, вдоль и поперёк, почти как Бога. Всё одно и то же. Поэтому я удовлетворяю себя сам, начиная со среды. В тот день я открыл в моих многочасовых неусыпных бдениях совершенно новый метод для этого. Должен признаться, иногда я никакими силами не могу засунуть в вас свой орган, не выходит. Вернее, не входит. Я всякий раз страшусь этой процедуры, признаюсь, иногда этот страх просто непомерный. В силу профессии я имею доступ к жутким картинам раздавленных или, на выбор, обгоревших тел, которыми когда-то кто-то тоже любовался, я допускаю это, но теперь их форма, поневоле, кончилась. Я думаю, не только мне втайне нравятся такие картинки, и я каждое утро непроизвольно учуиваю их тонкий, милый сердцу аромат. Наверное, в нас это заложено. Тогда это для меня хороший день. Охотнее всего я бы нежно ласкал эту разодранную кожу, это размозжённое мясо. Я вам скажу, моя мать в конце жизни так болела (говорил жандарм женщине, обрамлённой своей водительской дверцей, несколько недель тому назад, женщине, которая уже через три минуты страстно желала выйти за него замуж. Можно закончить университетский курс языка, а такого мужчину так и не заполучить, она это знает. Он ведь всего лишь сельский жандарм, он, конечно, будет польщён её интересом и так далее, всё надо называть своими именами, подписывать и раскладывать по полочкам), так болела моя мама, вы такого никогда не видели. А несколько недель спустя эта женщина уже обожествляет его и сама заболевает от любви, поскольку он не может защитить её от себя самого. Она вцепляется в себя, как утопленник в воду. Ничего не помогает. Он может вить из неё верёвки. Всё, что вы читали об органах, всё объединяется в этих жертвах дорожного движения, только, к сожалению, эти органы не те, то есть органы-то те, но места, которые они заняли, не те. Может, мне специально бросили их на асфальт для пира? Я спрашиваю, потому что они мне очень нравятся. Кровавое месиво. Человек — дерьмо. Зато для этой женщины человек стал божеством, не вообще человек, а этот один, которого она любит. Это форма поклонения, как в церкви, форма подчинённости во всём, которой она хоть и упивается, как добрым старым вином, но которая становится всё более опасной. Вот уже и осколки стекла во рту и в горсти. Обожествление хорошо, когда надо, чтобы расступилось море и сила отношений удерживала его лет двадцать, чтобы за это время сотворить себе образ человеческого моря, что Бог в принципе запрещает. Только Его образ имеет силу. Только Ему дано отмщение, только Он и воздаст. Ведь время не стоит на месте, неизбежно является кто-то другой, женщин много. Если отношения не держат, то гибнет тот, кто сдался. Или уходит в новые отношения, которые длятся уже до смерти. Послушайте вашего домашнего врача или аптекаря или прочитайте инструкцию по применению лекарства ещё раз, но внимательно, прежде чем заказывать то, что вам, может быть, совсем не подойдёт! Но жандарм знает и другие тела. Он может представить их себе в любую минуту, когда хочет. Они с лёгкостью слетают с его губ. Он говорит так невинно, будто сам себе давно всё простил, но что именно? Женщины не знают, как он опасен на самом деле, а если бы знали, они бы ещё отчаяннее правили к его мощным, немного приземистым телесным утёсам, выбрасывались бы на них, пока их утлые челны не сломаются об их сопротивление, которого они не заметили, поскольку оно было скрыто глубоко под пучиной женщин. Они так и норовили представить его своим подругам, этого мужчину, даже своим матерям, даже если те переселились на Мальорку или в Бали или вообще в лучший мир. Но жандарм чинит этому препятствия, особенно он чинит их у этой женщины и у Габи. У них обеих. Они — его проблемные дети, он с ними замучился. Он очень скрытный. Но они всё равно уходят от него премного довольные, жандарм утешает своих клиенток, после утех, чаще всего по воскресеньям пополудни, когда он уходит якобы на занятия для алкоголиков в добровольной пожарной дружине, и женщины, свежепомытые и аппетитно нежные, подают себя на стол тёпленькими, посыпанными сахарной пудрой их нижнего белья, а потом без всего, прикрыв ладонями грудь (как странно, что все они прибегают к этому жесту, непроизвольно, как будто жандарм у них там чего-то сглядит или сглазит. Поскольку видит их насквозь. В чём-то, видимо, они ему не доверяют), снова сползают с кухонного стола или с софы. А мне всегда приходится стоять, нет уж, я вам не еда, говорит жандарм Иисус своим поклонницам Марии и Марфе и своей раскаянной Марии Магдалине и вообще своему народу, заключённый как есть в свою клеть, окружённый ореолом (нет, не зря его зовут Йорг, как говорят в наших местах, только потому, что уважают его). Я всегда тот, кто ест, и вот вам, пожалуйста, тело моё, возьмите и ядите, хоть подавитесь, понятия не имею, что вы в нём такого находите. Я в нём ничего особенного не вижу. Я беззастенчиво говорю этой женщине, которая радоваться должна, что я вообще к ней пришёл и что-то говорю, только ради доверия, иначе она не пойдёт на это. Например, Габи, ты её видела хоть раз вблизи? Шестнадцать лет, майка, джинсы, курточка с воротником шалью и чёрные штиблеты, больше ей ничего не надо, чтобы выглядеть соблазнительной. Что ты всё время красишь губы такой яркой помадой, Герти? Думаешь, это красиво? Мне, например, не нравится. А вот лохмотья, которыми ты обвешиваешься, чтобы под ними не так всё было видно, пожалуйста, они мне абсолютно не мешают. Но и проку от них тебе никакого. Их тут же приходится снимать, они с вашего брата слетают первыми, и очень быстро, ведь вам лучше знать, в какой последовательности вы это на себя напяливали. Только при покупке новых тряпок и туфель вы ещё быстрее, чем при раздевании. Я железно уверен, она по мне тащится, Габи, как ты думаешь, Герти? Так и хочется её съесть, такую сочную, прямо из упаковки. А ты подождёшь пока на лестнице, Герти, я говорю это не со зла, просто так удобнее: лучше тебе переждать на лестнице в подвал. Это тебя немного остудит. Это тебе на пользу. Да-да, она тоже твоя, эта лестница, я знаю. Но там тебе никто не помешает, ты же не любишь, чтобы тебе мешали.

- -

Любовь вовсе не сметает преграды, как часто говорят, она их возводит, чтобы люди учились за ними ждать, а не бились о стену без толку. Моё главное блюдо, разумеется, ты, Герти, всегда, всегда, не бойся, у тебя и только у тебя, где столовое серебро и всюду салфетки и скатерти, можно совершенно расслабиться. Мы не любим приглашать к себе гостей. И твой дом заключает лишь нас двоих, и ещё, если угодно, обводит приветливым жестом: милости просим! — всё твоё имущество, дом, у которого нет защитника и, к счастью, нет наследника. Сим я претендую на место, которое описал своими границами этот дом. Можно в него постучать — кто там? Тела собираются в толпы, иногда мне так и хочется их вскрыть и как следует посмотреть, что там у них внутри. Но тут мне в последнее мгновение всегда помогает Господь Бог, который меня удерживает от этого или не удерживает, смотря по тому, дома он или нет (и которого я по случаю моего последнего мгновения предпочёл бы не видеть около себя — после того как перевидел на дороге множество последних мгновений. И в таком виде, полуобгоревшим в своей «хонде-цивис», не хотел бы я оказаться на виду у кого-либо, будь то сам Господь Бог!), и швыряет, например, этот «фольксваген-гольф» на полной скорости в этот грузовик, на картинке слева. Было бы интересно разглядывать в микроскоп голое мясо, все эти душевные мелкие бактерии, которые уже очень скоро начинают в нём копошиться. В какой-то момент мясо разлагается так, что мельче уже не бывает. Его нарезают ломтями и кладут под микроскоп. Уезжаешь куда подальше — от всего, в том числе и от меня, и машина или самолёт терпит крушение в пустыне, а ведь люди должны что-то есть, если у них нет ничего другого. Это моя излюбленная фантазия. Нет, Герти, ты мне не преграда, ни на каком пути. Мне не придётся резать пальцы о твои трусики, каким-то мистическим образом трусишки уже заранее исчезают. Я бы лучше умер, чем остался без дома и крыши. Я хочу быть хранителем всего, таков уж мой удел, для этого я и выбрал профессию жандарма. И вот я потираю себе руки, поплёвываю на них и снова, как впервые, торю себе дорогу в тебя, лучше всего через чёрный ход, в этом случае мне хотя бы не приходится набрасывать тебе на морду платок. Этот вход, который вообще-то является выходом, я предпочитаю, хотя по нему и труднее пробиваться вперёд. Я думаю при этом о чём-то другом. Но ты не можешь этого почувствовать. Что же ты так орёшь-то, если копьё тебя даже ещё не пронзило, чтобы прокричать свой приказ? Ну ладно. По крайней мере, я в тебе не затеряюсь, поскольку твой дом, в котором я так нуждаюсь, всё ещё окружает нас и играет, наверное от скуки, своей любимой винтовой лестницей, которую ты так хорошо отполировала воском, да, перила тоже, ротозейство — просто хобби этого дома. У него ведь, кроме тебя, никого нет. Всю маркировку, оставшуюся от прежних хозяев, ты убрала ещё несколько лет назад, веря, что по этой дорожке больше никто не пройдёт. Дом был когда-то старый, теперь он новый. Шкатулка для украшений. Вокруг одни чужаки. Так. А вот он я и выставляю тебе штраф, а сам становлюсь рядом. Я спокойно обрисовываю тебе, раз уж ты так хочешь, мой член за ширинкой, видишь его? Он как статуя, но только не Божьей Матери, а? Лучше бы я показал его кому-нибудь другому. Ты восхитительно выглядишь, вру я ей, несмотря на твой возраст. Я думаю, ты заносчива. Ну, сейчас-то уже не думаю. Не кричи так, ушам больно, передо мной-то не изображай, я тебя всё равно буду трахать, пока не управлюсь, независимо от того, что и на какой ноте ты кричишь, а в последний момент я выдерну его, сам не знаю почему, ведь кукушка тоже выскакивает из часов и не знает время, которое она выкрикивает часами, то есть ежечасно. Можешь хоть наизнанку вывернуться подо мной, силясь заглянуть мне в глаза, хоть ты и лежишь на животе, и можешь орать сколько влезет. Никто не придёт, кого ты могла бы позвать. В лучшем случае кто-нибудь удивится, проходя мимо дома, кто тебя знает. Его не пригласили на праздник по поводу твоей помолвки, и твои друзья и родственники, которых, я надеюсь, больше нет, по этой причине тоже не званы сюда. Только я и явлюсь, сам себя проверну через эту мясорубку и сам себя съем. Только я могу здесь быть, но и я хотел бы исчезнуть, но только в себе самом, не в тебе, можешь мне поверить. Тебя я знаю теперь наизусть. Там, внутри, я не хотел бы задерживаться дольше, чем это необходимо. Ты выглядываешь из своих заносчивых финансовых рамок. Рамки я, кстати, хотел бы сохранить за собой. Я уже посмотрел в земельном кадастре рамочные условия, действительно ли всё принадлежит тебе, нет ли долга по ипотечному кредиту, и теперь могу немного полистать и в тебе, пошуршать, по понятным причинам. Это интересно. Я наслаждаюсь только тем, что могу видеть своими глазами, потому что я ничего не чувствую. К примеру, твои новые обои. Они мне нравятся и могут спокойно остаться, они останутся, по крайней мере, в покое. К счастью, я и не должен ничего чувствовать, только видеть.

Мужчина, разумеется, никогда не говорит об этом вслух, он говорит, как уже было сказано, очень мало, но я думаю, он думает это втихаря, ведь это его любимый образ мыслей, только телевизор не возьмёт этого в толк и кроет действительность словами, накладывая сверху слой взбитых сливок, чтобы мы лакомились, и ещё один, и ещё, пока мы не возьмём себе кусочек. Потом будем раскаиваться, когда нам станет дурно. Так-так, значит, он хочет затеряться, Курт Яниш, в себе, а не в других, потому что это внушило бы ему страх? Что-то я не вижу страха. Может, он хочет и переварить сам себя? Он бы, наверное, с удовольствием. Тогда бы ему не так много пришлось отдавать, должно быть, думает он. Что же он тогда набрасывается на других, беззащитных? Вот так все людоеды. Сперва они хотят съесть сами себя, но в итоге наедаются другими от души. А когда душа отлучится, например на экскурсию в телевизор или в видео, то они по нужде принимаются за собственные тела, причём в натуральную величину. И вот уж из этих тел истекает, иногда принудительно, кал и натуральные соки, иногда от страха, что за это придётся платить, вместо того чтобы служить платёжным средством. Тут у меня есть точные цифры. Мужчина говорит очень обстоятельно, и ему нечего возразить: подумай обо мне как о несчастнейшем и вместе с тем счастливейшем человеке, если уж ты решила меня здесь заточить. И как мне (так точно, мне!) выразить это иначе, если не несколькими робкими фразами, из которых я чуть было не выстроил разговор между нами, но не выстроил. Я бы пристроил тебе маленькую подсказку, если бы у меня уже давно не вышел строительный раствор. Банк больше не даёт мне кредитов, напротив, он хочет, чтобы я вернул им все прежние кредиты, причём разом. Этот человек впоследствии, как его мысли, которые никогда не могли усидеть на месте достаточно долго, чтобы их можно было хотя бы додумать до конца, — то ли по случайности, то ли по плану — улизнёт от тюрьмы, потому что его не опознают в качестве того, кто он есть. Но он уже прямой наводкой правит к банкротству. Или нет. Только я знаю всё, потому что я специально написала всё это акварелью — не слишком ли я разбавила краски? — так я поистине спасаю себя. Или это всё равно случится? Так я спасу и вас, хотя я вас совсем не знаю, спасу словом, которым я двину, как в картинге, вашу неуверенность, в которую я вас наконец вогнала, и вот уже этот человек может, через музыку своих слов, вступить в контакт со мной, с нами, и вы можете жаловаться на скуку, читая это, но только не мне. Я возьму на этом разбирательстве определённо не вашу сторону. И не свою. Я вообще встану в стороне. Я бы сама лучше занялась чем-нибудь другим, чем всё время только читать.

Другие люди уже взрываются смехом. Но здесь таится и настоящий динамит — в обладателе обширного массива мускулов, на который ещё надо взобраться. Кто сможет. Кто захочет. Никто не знает о нём много. Одна я всё твержу, что он взрывчатка. И при всей своей опасности этот экстремальный путник вонзает в почву женского существа всего лишь посох, простую палку, но эта палка находится в нём самом. В волшебной палочке этот мужчина не нуждается, он справляется сам и всегда поспевает в ногу. И всегда уйдёт. Можно поджечь фитиль, раздастся взрыв, камни взлетят на несколько метров, спросите у искусственного озера на въезде в деревню, которое тоже возникло тут не само по себе, каково это. Самому озеру хочется покоя, даже, пожалуй, стыдно становится гонять метровые волны, которые взбаламутили подводные склоны, взметнули мягко колеблющиеся срамные волосы озера, словно кто-то бросил в игрушечного зверя мохнатой тапкой; что-то застряло в зубах и никак не извлекается; хлебнёшь порцию илистой слизи, которая, может, содержит питательные вещества, а может, и нет, но в принципе есть её не хочется, хочется выплюнуть, пусть другие этим питаются! Сейчас будет Нагорная проповедь. Слишком много тех, кто хочет есть, они выбивают у жандарма почву из-под ног, и какая-нибудь женщина должна ему её вернуть; если этот мужчина уйдёт и не вернётся, я внутренне отомру, как целый регион, отравленный нитратами и фосфатами, думает женщина. Он может сделать со мной всё, но не сделает этого. Это мясо, например, такое холодное, бр-р-р, потому что оно полчаса пролежало голым на лестнице в подвал и чуть было не зазимовало. Вы преувеличиваете. Солнце хоть и не прогревает пока стены дома насквозь, но нет, зима — это женщине только показалось, это длилось уж не дольше получаса. У этой Габи, наверное, тоже была мечта жизни, но она состояла не в том, чтобы делать жандарму ценные подарки, а в том, чтобы получать их самой. Только и слышишь от Габи: купи мне то, купи мне это. На какие шиши я тебе всё это куплю? Неважно. Молодые-то резвы, они прыгают тебе прямо в рот, едва ты успеешь снять с них шкурку. Их тела часто ошибаются адресом, они успевают прочитать только имя отправителя, а остальные подробности нет, нет у них опыта, и тут начинаются жалобы. Они ещё совсем дети: как только встретишься с ними, так немедленно пошли в кондитерскую, у всех на глазах! В субботу вечером! Этого хотят они все. А что скажет мама, что скажут обе мамы, что скажут плюшевые мишки, которые остались дома? Если бы мы это знали. Дни не в счёт. Недели не в счёт. Его редкие визиты. У молодых время течёт по-другому. Взрослые всё это экономят, потому что это ничего не даёт. Экономить они научились в тяжёлые времена, и где они теперь? Нигде. В Никогда. Они не знают, что самые тяжёлые времена только начались. Только что. Должна же видеть эта юная женщина, что совсем другой получатель значится на этом теле, которое в этот миг набрасывается на неё, как волк, наконец обнаруживший в холодной яме ягнячью ляжку. И второе тело, которое мы здесь видим, тоже значится на мужчине, причём, к сожалению, на том же самом, и оно должно, к сожалению, оставаться снаружи, тело. Тут уж ничего не попишешь. Хорошо хоть, не на привязи — то тело, которое снаружи. Ему остались только одиночество, изоляция и иллюзии. Так можно схлопотать себе и низкую самооценку, и рабскую покорность, говорят наши знатоки-эксперты, которые берутся судить других, это касается вас, знаменитая консультантша в области секса госпожа Зенгер, в вашей газетной колонке, куда вас заперли в целях безопасности, чтобы вы, не приведи Господь, не сказали чего-нибудь нам лично. А то кто-нибудь сразу уйдёт, не успев прийти, — кто же это такой? Правильно, Курт Яниш. Беспримерно то, что им обеим пришлось пережить. Поэтому они, к сожалению, не могут подать нам пример. Они никому не подают. Нам бы они, может, и много дали, но лучше дадут не нам, а кому-нибудь другому. Но и уйти не уходят. Замешательство, так свойственное совсем молодым людям, которые смотрят на тебя с вожделением, потому что в принципе мечтают о новой компьютерной игре или о новых брюках, выставленных на витрине, — разве это замешательство, разве это не целеустремлённость? Они настолько же невежественны, насколько алчны, эта молодёжь, но вид у них радостный, в надежде, что скорее всего они получат желаемое. На это мне нечего сказать, я не знаю, что они делают и в какое время. Я не знаю, что вы делаете в то же самое время. Это замешательство юности часто происходит оттого, как всюду пишут, что многие семьи рушатся, потому что папа, но теперь всё чаще и мама, уходит из семьи, и это мне говорит та же самая газета, правда, совсем в другом лице, в лице благочестивого священника по имени Патерно, которого я уже слушала вчера, но его голос вещает одно, а рука пишет совсем другое. Но самое весёлое и доброе, как и самое прискорбное и ужасное, зачастую оказывается и самой большой глупостью, хотя газета говорила и об этом в той или иной форме. Но хотя бы одна форма этим не занималась — та, из которой можно извлечь кекс вместе с рецептом, — м-м-м, он и на сей раз удался! Ах, если бы я раньше про них вспомнила, про эти сообщения для записи в оперативном журнале, раньше, чем госпожа Герти Зенгер и священник Аугусто Патерно! Тогда бы я смогла записать их здесь, эти сообщения. А так они хоть и записаны, но в другой опере.

Бывает, получаешь от жизни только удары и хочешь, чтобы тебя за это ещё и побили. Нормальное разложение при помощи кислорода у молодой женщины, о которой мы вели речь, как и у этого озера, о котором мы тоже вели речь, иногда бывает просто невозможно. По крайней мере, дышать нужно самой. Вы слышите хрип? Этот странный звук? Да у неё астма, у Габи, это я диагностирую безошибочно, потому что такие шумы я уже где-то слышала, а однажды они были и у меня, у половины моей семьи была астма, и у Габи в любой момент может случиться приступ, если она разволнуется. Мужчина ей только что объяснил, что с завтрашнего дня не сможет подвозить её до работы на своей машине, потому что его жена что-то пронюхала. Ложь, его жене это было бы безразлично, у неё огород, домашние хлопоты и семейный сериал по телевизору. Вынужденная ложь, поскольку другой женщине, Герти, будет не всё равно, если она узнает. Она это уже знает, господин Яниш! Но лучше бы ей было всё равно, ведь она не в силах это изменить. Когда она заговаривает с ним об этом, он обижается и утверждает: мужчине это необходимо, потому что он не такой, как женщина. Мол, он заплатил ей за всё вперёд, своим сексом, который у мужчины никогда не врёт. Чем зачастую служит плохую службу своему хозяину, про себя думаю я. Герти должна быть премного довольна и должна оставить его в покое. Пусть сама оплачивает свои подарки, — какие ещё подарки, опять думаю я про себя, что ли этот букетик ранних альменций неумолимой голубизны, который мужчина нехотя (проку-то от всех этих красот, на них же ничего не купишь) наломал для неё на горе. А для Герти этому букетику цены нет, она в неоплатном долгу, но всё же пытается чем-то отплатить. А теперь и Габи, кажется, тоже собралась ему чего-то наломать, я говорю маме, мне же нет ещё шестнадцати: без этого! Это легально для женщины, для мужчины с другим мужчиной это станет легально чуть позже, так хочет природа, и так хотят человеческие законы, которые опираются на природу, а потом ещё удивляются, почему отступают и оступаются люди, вместо того чтобы это делали законы. Итак, с завтрашнего дня всё, Габи, утречком садись на автобус или на поезд. С меня хватит. Если вы спросите меня, я отвечу, что это объяснение тяжеловато для девушки, которую её официальный друг увозит на дискотеку в соседнее село, а оттуда она просто исчезает. Тютю! Поскольку ей немедленно нужно подышать кислородом. Из-за этого она и из дому уходит. Она говорит, что кислород снаружи, где она его уже не раз набиралась. Что с этим может сделать отец, которого у неё больше нет, потому что мать разведена? Ничего. Он бы ей приказал просто сидеть дома. И вот Габи лежит на полу, бросает голову из стороны в сторону и пытается выдохнуть. Что делать, она уже вне себя, не привязывать же её к ковру, чтобы она не волновалась и только дышала. Иди-ка сюда, Герти, помоги мне! Ну, Курт, ты много от меня хочешь. Такое обилие юности, столько добра, зато воздуха здесь внутри маловато, я думаю, потому что ни бактерии, ни грибки не могут его так быстро высвободить. Отвези её сейчас же домой, ты что, не слышишь?! Такова природа, она дальновидно выводит себе собственных вредителей, ведь они тоже дети природы и усердно помогают ей в работе.

Как легко может произойти несчастный случай, и тебя зовут как жандарма, но ты как человек уже тут как тут, и нужно как-нибудь закрепить бьющуюся голову, чтобы она не отвалилась совсем. Она бьётся, как обезумевший садовый шланг под напором, должно быть, где-то пробоина, в шее, повыше ключицы так странно булькает. Беда с этим шлангом. Только потому, что некому его удержать. Кто не хочет слушать, должен чувствовать. Когда человек слушает, он затихает, чтобы ничего не пропустить. В любви они потом дают волю тому, что они перед этим сняли на камеру с чужих людей и удержали, закрепив на полоске целлулоида или чего там, в любом случае магнитного, чтобы произвести ту вечность, которая якобы взыскует радости. Некоторые взыскуют перемен. Вечность. При этом слове каждый думает о фотографиях, а ведь они легко воспламенимы. Как и ты сам. Хотя и не подумаешь. Мы сразу же пошлём это в австр. Kontaktmagazin, фото, магнитную ленту, — может, примут, может, они знают, кто мы такие. Будем надеяться, что нет, ведь мы кандидаты Партии свободы Австрии в сельский совет Тюрница, или Глогница, или чего там ещё. Мы должны их терпеть, потому что они одни, эти люди, и некому их снять! Экстатические взоры, улыбающиеся рты, взволнованные позы, которые, собственно, должны быть волнующими, да. Я не хочу быть нескромной и виноватой в долгах тоже не хочу быть. Вожди, становясь всё необъятнее (значит, спокойнее), в отчаянии хватают тебя, потому что ничего другого им уже не захватить, щипцами из двух штук бёдер, да, а сами что тот кусок сахара между ними, такое мужчина в случае нужды как раз выдержит. Работать он учился. Он любитель-каменщик, любитель-столяр и любитель-вилловладелец. Что бы он ни делал, можно при этом думать о чём-нибудь другом, считает он, лучше всего думать, как хорошо будет, когда управишься с тем, что делаешь, и свежепокрашенные или протравленные и снова заново покрашенные двери закроются за тобой, и ты окажешься внутри, окончательно внутри. Да, это бы ему понравилось. Потому что никто в этом мире не понимает, как хочется закрыться, чтобы больше никого не было, даже тебя самого. И именно поэтому непременно нужно следующее: свой собственный дом. Туда не войдёт никто. Только ты, мой дорогой Иисусик, не по делу крепко приделанный к кресту, чтобы и ты нам не наделал беспорядка. Ничто не надо так основательно запирать, как то, что принадлежит тебе. Ни от кого не надо так основательно отпираться, как от других, прежде всего от тех, кто считает, что брак, эта тюрьма, есть величайшее свидетельство любви мужчины к женщине, и наоборот, вот именно; итак, когда же мы поженимся, когда же ты разведёшься? Одно после другого, но, пожалуйста, в правильной последовательности. Женитьба, так надеется эта женщина, стабилизирует наши отношения, чего никакой подвал не смог бы сделать для мрачного офисного здания, если грянет землетрясение силой 7,9 балла по шкале Рихтера. Но на рихтовку суда первой на очереди будет исполнительная власть. Надеюсь, судебный исполнитель не явится. Даже если для вас звучит жутко, что я хочу в конце концов лишь умереть, хотя я много чего должен: разруливать дорожное движение, быть деятельным и спорым и соответствовать современным требованиям, но ПОЧЕМУ?.. Спрашивает жандарм, который тоже не знает, что дальше. Ну почему любовь Герти к Курту Янишу должна быть обязательно счастливой? Чем она лучше любых других несчастных отношений? Понятия не имею, что касается меня.

Итак, вы слышите этот нечеловеческий вопль или вы его не слышите? Он завладевает сейчас всем домашним хозяйством, где стоит даже рояль, который надо пользовать каждый день, чтоб он не заболел, этот рояль из городской квартиры, который здесь загнан в угол и всё равно занимает почти всё помещение, причём настрой даже в приподнятом виде сползает ниже пояса, потому что климат здесь суровый и слишком сырой. Первым делом мы продадим его. Гостиная: где жадно прослушиваются и консервируются СD и образовательные передачи, да даже весь космос, потому что в этом мире не остаётся ничего тайного. То, что вы слышите, это звериный рёв, рёв неприкаянной покаянницы, которая не знает, чьё сердце она должна тронуть и кто должен поплатиться за её слёзы, и даже платка у неё нет, чтобы вытереть глаза. Столько в них набросали песка. Глаза слезятся и слезятся. Но, несмотря на это, она уже ждёт следующего греха, чтобы совершить его заблаговременно, пока другие не опередили. Мужчина того стоит, но вот только что он запирался здесь, внутри, с другой, куда более юной. Так давно уже хотелось женщине снова потомиться под его кнутом из плоти, а он был недоступен. Он и теперь недоступен. Попробуйте перезвонить позже! Такое огорчение. Бессмысленно звонить. Тот, по ком тоскуешь, должен предстать лично, живьём. Тем временем жандарм, которого мы подразумеваем, в тот же день, только позже, вообще-то уже на следующий день, если днём называть ночь, покинул дом ревущей, стенающей женщины, которая, кажется, вляпалась в собственную мыльную оперу, и приехал в большой холод, который оказался за пределами морозильника: на берегу озера.

Мужчина добирался туда долго, по камням и чащобам.

Он не мог иначе, говорит он себе. Он уже снова чувствует себя властелином здешних мест, но это его почему-то не радует. Отдаст вода свою добычу или оставит себе, ему всё равно. Вначале вода получает свёрток, красиво запакованный, за пластиковой плёнкой жандарму пришлось загодя специально заезжать в сарай для инвентаря, стоящий на отшибе, собственно, он уже несколько дней возил её с собой в багажнике, для чего? (Вопрос предумышленности: считать ли умыслом мысль, что она ему может когда-то понадобиться?) Пора приступать. Раньше сядешь — раньше выйдешь. Он немножко или немножко дольше попробовал воду, чтоб посмотреть, понравится ли она ему. Вода может открыть пасть, чтобы подышать, и невольно выпустить этот персональный ролик с пластиковым покрытием, а потом снова догонять его и хватать ртом, а может и придержать этот мясной рулет. Это, вообще-то, мясо? Все так падки до мяса, когда у него привлекательный вид и когда оно красиво там, где надо, и даже, может, просвечивает, по крайней мере, по прозрачным мотивам прикрыто именно так, чтобы где-нибудь да выглянул кусочек из хорошо продуманного выреза. Чтобы можно было догадаться о том, что и так видно за сто метров. И всё же для мужчины важно, чтобы выглянуло побольше. Мясо — только средство, ценные средства — деньги, а высшие ценности — земельный участок с домом. Ради них жандарм несёт службу, от которой он избавил общину, потому что он, вместо того чтобы регулировать движение, совершает регулярные телодвижения, — одна из моих самых натянутых шуток, я знаю, но всё же я довольна тем, что нашла её, что я её ещё искала. Хорошо, хорошо, вы её знаете. Но всё же подумайте: таких, как вы, на свете мало. А мужчина мог бы делать и другие дела, чем я (или чем я могу придумать), чтобы утолить свою жажду обладания. Две ноги раздвигаются для него одного, а между них целый дом. Этот мужчина то бросается вперёд ради дома, то тут же откатывается назад, потому что он сам — это и всё, что он может вложить в качестве инвестиции. Но он ещё пригодится себе для чего-нибудь другого. Страна должна быть защищена, для того и существует сеть мелких жандармских постов, которые всегда вносили и вносят свой бесценный вклад в безопасность.

А вот снова искусное, искусственное, внутри-альпийское озеро, оно то и дело попадается нам на глаза, хоть мы того и не хотим. Но на сей раз есть особая причина для его появления, а мы чуть не упустили её из виду, поскольку уже стемнело; то, что ему причинили пастыри природы и ландшафта, нельзя назвать защитой дна, но они и не виноваты в том, что случилось с водой. И дело не в очистке воздуха и не в переработке отходов, нет, стоп, в переработке отходов куда ни шло, поскольку я как раз вижу некие отбросы или что это там, во всяком случае, кто-то хочет от них избавиться, сбросив в воду. На простой домашний мусор не станешь так долго смотреть — как он исчезает в едва заметных лёгких волнах, озеро ещё слегка поворочает этот свёрток, чтобы поиграть им, посмотрим, не выручим ли мы назад упаковку, вот был бы смех. Мужчина хорошо её перевязал, сделал двойные узлы, прикрепил груз, но потом снова убрал, наверное из опасения, что он мог стать уликой и вывести на него. Неужто он всерьёз думает, что всё это поможет как длительный курс лечения против рецидивного явления пакета! Вода может всё, но она не может одного: переварить всё, что в неё набросали. Например, цианистый калий из золотых приисков Дуная, вернее его притока под названием Тейс! Уже идёт всемерная гибель, а вы ещё ничего, даже живы! Яд поговорит часок, а рыбам потом сто лет придётся отмываться от этой клеветы, если они ещё не сдохли. Или оставим её на какое-то время закрытой, эту смертельную роль, которую здесь кто-то играет? Зато с ней не играет турбулентное речное течение, а озеро слишком пресное, чтобы затеять соревнование с совершенно неподвижным, перевязанным телом. Так, теперь и самый тупой знает, что там внутри, поскольку я больше не могу удерживать это в себе. Как это делается, когда что-то говорят, ничего при этом не говоря? Я боюсь, что все уже с самого начала знали всё, хоть и не всё через меня. И в австр. книге продовольствия нет твёрдых указаний, что можно есть людям и их водоёмам. Там написано только, чего им нельзя есть. За исключением мяса, естественно, иначе бы вся Австрия, которая питается мясом и алкоголем, со всеми её горами и озёрами начала бессрочную всеобщую забастовку. Эта страна всегда хочет, чтобы всего было больше, неважно чего, в любом случае больше, чем можно перенести. Людоедская страна. И больше всего мы любим себя, умилённые собственным благонравием, в этом наша соль, в которой мы хотим проварить и остальных, пока их от нас в жар не бросит. Ещё из-за того, что им никто не разменяет тысячу на такси, даже банк. Если банк действительно что-то должен сделать, то он это гарантированно не сделает, он лучше замучает нас своими требованиями. И что у них есть поесть, у водоёмов, прочтите об этом здесь и сейчас, хотя вас это явно не очень интересует: понадобится лет двести биологического, органического и экологического строительства почвы, чтобы очиститься от собственного яда. Всё должно быть здоровым. Вот и вы немедленно принимайтесь за более здоровую пищу. В конце концов, я снабдила моё уплотнённое искусство несколькими сигнальными лампами, задними фонарями и цветной клейкой лентой, чтобы вы, если порвутся все верёвки, смогли услышать все колокола. То-то будет чудный хор, как только я дам сигнал к вступлению. А словом «мясо» я дам дополнительный, естественно лишний, намёк, даже произносить его было ни к чему (после того как тяжёлый предмет затонул в воде, тяжело не догадаться, кто или что имеется в виду), и теперь это всё уже не искусство — а жаль.

Не так уж это и безопасно, как вы думаете, — выгрузка запакованных скоропортящихся предметов, если в работе задействован всего один мужчина. У меня есть подозрение, что на этом месте то и дело незаконно выгружают какой-нибудь мусор, я уже не раз видела стоящий самосвал с погашенными фарами в верхней бухте, где легче всего подъехать к берегу, но где тебя и видно лучше всего. Но чтобы люди сваливали сюда груз их собственных пороков, я вижу впервые. Ещё одна полумёртвая шутка с моей стороны, надеюсь, последняя, с годами они не становятся живее оттого, что я их то и дело бужу. Здесь нет рыбы, которая после специального курса обучения хотела бы выйти в акулы, чтобы выедать у добычи сперва глаза, а потом мягкие части. Искать выпускников таких курсов на стороне — пропащее дело: пропавшая, всем известная по фотографиям, найдется гораздо раньше и, к сожалению, в ужасном состоянии. Для этой молодой женщины было бы лучше, если бы её нашли посреди моря, с двадцатью килограммами бетона на лодыжках. Даже на ребёнка, на маленькую девочку её отец недавно взвалил пять килограммов и целую реку, прохладную и весёлую, чьи вторичные движения тут же подхватили и принялись качать ребёнка, хотя ему уже очень скоро было всё равно, со всей этой пеной в лёгких и в верхних дыхательных путях и со всем бетоном на связанных ножках. Назавтра же мать и друг юной пропавшей будут уверены: что-то случилось. Одного знакомого фотографа они попросят сделать несколько копий с последних снимков пропавшей и пойдут от дома к дому, в магазины, в гостиницу напротив автобусной остановки и на саму остановку показывать эти фотографии. Они будут останавливать машины на дороге и спрашивать, не видел ли кто пропавшую, некую Габриэль Флюх. Потом у них ещё было немного времени, чтобы расклеить объявления о розыске пропавшей на столбах вдоль того пути, по которому она обычно ездила в районный город на учёбу, в строительную фирму, но ещё и клей на губах не обсох, а уж пакет нашли в озере, ни на день раньше положенного. Всё без жизненного успеха; в день, похожий на любой другой, жизнь сняла себе специальную комнату, чтобы в покое проделать кое-что специальное, чего обычно она не делает никогда.

Всё это в принципе обозримый мир, видно так далеко, насколько хватает глаз, то есть у разных людей по-разному: одни видят насквозь, другие смотрят сквозь человека, потому что ничто в этом человеке не задерживает их взгляд. Как широко ни простирает вода свои крылья, как щедро ни отмерено её пространство, с каким пчелиным усердием ни наращивает она свою биомассу и осадочный слой, экспоненциально повышая при этом свою потребность в кислороде, а всё нечего делать долгими днями, поскольку всё это уже убито. Разве это не красивая аллегория для человека, который стоит поистине перед критическими выбором, поскольку хотел бы сам себя переварить и привести к исчезновению, а вместо этого вынужден лишь охотиться и гоняться, чтобы узнать, какие же занятия ему милей всего, которые продлили бы его дни? Немилые он уже знает. И венчает все эти безжизненности в его жизненной осыпи что-то совсем уж мёртвое, дочурка из хорошего деревенского дома (с матерью-одиночкой), и мне сказали, но это не совсем так, я думаю, что предмет был якобы как картинка, а тут в воду плюхается какая-то человеческая колбаса, без всякой грации, которой она, должно быть, обладала при жизни. Чем дольше я смотрю на это лицо, тем твёрже убеждаюсь: пропажа этой девушки легко объяснима, ведь таких много, долго ли потеряться. Одета как все, те же толстые платформы, чтобы ноги казались на десять сантиметров длиннее, и с завтрашнего дня её лицо, которому так хотелось улыбаться с глянцевых журналов, будет вместо этого болтаться на столбах. Куда ни глянь, всюду эта девушка, так что хоть её и нет, она есть, — просто фотообои сделали из девушки. Милая мышка повсюду мелькает, как сказал поэт, хоть и в другом, чуждом образе; больше ничто не стоит между нею и её портретами, которые, все, показывают не её, — это все те фотографии, которые приглянулись ей когда-то и тотчас были вырезаны из журналов женским оружием — маникюрными ножницами. Нет, женское оружие состоит скорее в том, что женщина (ау!) вроде бы в нём вообще не нуждается, как будто оно не в силах ей ничего добавить. Поэтому не обязательно присутствовать на портретах лично, достаточно быть там представленной другими женщинами; я сама это видела, это Ничто, все фотографии как из журнала. Топить не перетопить. Впрочем, достаточно и одного раза. Действие разовое, тогда как фотографии действенны всегда, всякий раз, когда мы на них смотрим, за исключением, разумеется, тех случаев, когда на них мы сами.

Мужчина ведь, если за ним последить, специально выгреб на лодке и там, подальше, где глубоко, где озеро лакомится тенями деревьев с крутого берега, вывалил в воду и свой собственный обеденный свёрток. Но в лодке нет вёсел, а бегать по деревне с запасными вёслами нельзя: как бы это выглядело. Своя рука владыка, ночь всё делает сама, поэтому никто и не предлагает ей помощь. Ночь есть ночь, это её позиция. Ничего не видно. На озере никакого уличного освещения. При сексе свет лишний, и слава богу, потому что мы не помыли ноги, и между пальцев чернота. И педальная лодка, у неё есть ключ, хоть и не зажигания, тогда бы это была моторная лодка, а такой товар бы нам не пригодился. Мужчина не очень далеко зашёл по воде со своим мясом (которое он волок за собой). Умертвить его добычу было что сигарету раздавить, которая к концу стала обжигать пальцы; мы видим, нет, мы, естественно, не видим, ведь темно, следовательно, у вас нет выбора, вам придётся мне поверить на слово; итак, посмотрите на объятия, которые уже несколько месяцев были обычным делом между этими двумя, в машине, на переднем сиденье, когда выставленный член уже стоит и ждёт. Рука на руле, голова просунута под мышку, приникая к тому влажному, уютному углублению, — ах, как обманчиво, как будто хочешь вползти в шкаф. Длинные густые волосы, из журнальчиков «Бригитте», советы по блеску в изобилии, но хватит и дозы величиной с орех, разметались по руке, живая масса, как говорят, всё как всегда, иначе бы никто и не трудился, чтобы изготовить из этого воспоминания и потом развесить их сушиться на экран или на плакат, где их все могли бы видеть как образец для подражания. Потом это можно сделать и самой. Но ведь не делает. Одна из тех, кто, начитавшись разных советов, поступает так, как ни в коем случае нельзя, уж лучше опрятная короткая стрижка — ваша парикмахерская этого достойна раз в месяц, — чем неухоженная волнистая грива. Итак, одна из тех, кто, к сожалению, будет, несмотря ни на что, всё делать как всегда, в надежде, что её признают любящей, тоскующей, желанной, долгожданной. Но сегодня у неё неприятности, которые, собственно, причитаются мужчине: у него что, новая? Нет, боже мой, нет, он этого не посмеет. Он не сможет. У неё руки опускаются, поскольку эта юная женщина, её зовут Габи, жалуясь, обвиняя, умоляя и уже заранее сдаваясь, даже адреса не написав, куда доставить тело в случае смерти (хотя можно было и нажиться, если, подсуетившись, заранее завещать свой труп анатомическому театру), тянет молнию вниз и извлекает член, как это уже повелось в последние недели. Как всегда, но каждый раз по-новому, в этом и состоит искусство. Кому быстро всё надоедает, так бы не смог. Спасибо, всегда рад, говорит член, но мне уже пора в чужие руки, хотя я не успел как следует привыкнуть к предыдущим, а мой хозяин тоже человек привычки, поэтому бегите, как только завидите его издали! Никто меня не слушает. Мне это очень неприятно. Меня вы всегда найдёте, ощутив трогательный кусок плоти наряду с несколькими более приятными ощущениями, которые сейчас грядут; держите наготове ваш входной билет и падайте перед контролёром на колени, немедленно, на месте! Трогающие чувства пальцы Габи безошибочны, как будто член жандарма — свет маяка или мигающий предупредительный свет, чтобы вовремя дали ему дорогу (человек не остров, он возвышается над всем, он самолёт или хотя бы в самолёте) и не хватали сразу, не раздумывая или, если думать вообще уместно, подумав об изолирующей резинке. А то и до короткого замыкания недалеко, но в электрике жандарм как у себя дома, вы знаете, как ему туда позвонить. Ох уж эти женщины! Стоит его раз не застать, как начинаются подозрения, куда жандарм отлучился, не оставив никакого номера, и кого он сейчас имеет. Например, этот дом, перед которым он как раз снова стоит, ему непременно хотелось бы иметь. И если ему придётся за него сражаться негибким и, кроме того, избыточно чувствительным орудием плоти, то ничего не поделаешь. Плоть. Этот дом принадлежит одной женщине. Фасад поглядывает скептически, когда жандарм в него входит. Этому дому мы могли бы как минимум что-нибудь подстроить. Но его уже сделали. В доме всё блестит и сверкает глазами. Она вся чем-то умастилась, женщина, которая здесь живёт, но ради этого мужчины ей не стоило стараться. Он не видит лишнего, он всегда готов и не просит немного потерпеть и дать ему успокоиться, он не придирчив к мясу, лишь бы оно было хорошо подвешено и лишь бы ему не терпелось поскорее выйти из-под контроля и уйти в улёт. Тогда бы я, говорит мясо своим собственным голосом, который мы рады слышать, и мой господин, которого тоже станут допрашивать, стали бы едина плоть. Наконец-то.

Могилы из меня не получится, думает жандарм Курт Яниш. Это было бы самое худшее для меня. Втиснуться в тесный сосуд. Нет. Лучше в просторный!

Девушка против. Ей пока принадлежит её тело, в котором он коротает своё время, как певчая птичка, перепрыгивая с ветки на ветку, пока не собьют, но и сама она, и бита уже в чужих руках. Итак, пожалуйста, что же она снова здесь делает, на что же она напоролась своими острыми грудками, которые по мне так пусть она носит на здоровье и по которым ещё видно производство в ближайшем окружном госпитале, в косметической хирургии. Мужчина не может как следует взять Габи в руки для его почти сказочных, но точно нацеленных рукоприкладств, она всякий раз ускользает у него сквозь пальцы, что его бесит, но не очень. При желании раз плюнуть. Куда больше ему нравится стоять на берегу этаким спасителем жизни маленького ребёнка или автомобиля. В поток он прыгнул бы не раздумывая. Его член кивает, если на него надавить, но и сам по себе тоже. Девушка всегда смеялась, видя это. Она специально просила его об этом движении, к которому он принуждал неумолимую жизнь и тело, которое не слушает никаких просьб. Женщины — это грязь, а в грязи всё увязает. Трясина. Туда может угодить тележка, санки, и не успеешь вытащить, как затянет. Трясина его засосала. Лишь иногда, в непогоду, женщины могут что-то добровольно отдать, вырвавшись из своих убежищ в семьях, покинуть которые они готовы в любой момент. Когда-то и грязи надо расстелиться спокойно и снисходительно, я имею в виду сверху. Потом являются женщины — как наводнение, как разлив, всё перевернут, главным образом самих себя, такие уж они самовлюблённые, а потом теряются в своей собственной грязи, потому что партнёр неожиданно ушёл, без основания. Что, уже? Так рано? Да, перспективы смутные! Мы не видим выхода! Скорее гора сдвинется с места. Вот уже пошли вниз её камни. Надо подождать, когда явится она сама.

Я не знаю, что-то с малышкой не так, как всегда, думает жандарм, когда её взгляд, обычно взирающий на него с восторгом, вдруг погас. Так. Ещё дымка поверх зрачков. Готово. Теперь не видать мужчине покоя. Вот и старшую женщину, от которой он кое-чего для себя ожидал, он из-за девушки вышвырнул из её собственной гостиной. Она так надоела ему с её постоянными требованиями ещё и ещё, а сама-то! Даже свои пять чувств не соберёт, одного всегда не хватает. Пусть бы сама себя начищала, собственными руками, тогда бы увидела, каково это. Но когда она делает это у него на глазах, это её ещё больше распаляет, главным образом потому, что он на сей раз не отворачивается. Это один из многих вариантов стимуляции, а она хотела постепенно освоить их все. В жажде познания они перепробовала все эти варианты на себе. Теперь она даже отдаёт мужчине команды, о чём всегда мечтала. Она имеет право. Он у неё его заберёт. У него есть для этого метод. Ему уже заранее страшно. Он знает: как только он отопрёт свою лавочку, она тут же вбежит. Он и так еле-еле запускает свой мотор, а она его тут же глушит. Ей непременно надо занять первое место по ранжиру его благосклонности. Уж если она по слабости зрения не может прочитать свой срок годности, пусть хотя бы услышит его. Ей что, не слышны из-за двери стоны девочки, которой нет ещё и сладких шестнадцати? Но, может, это звук другого рода, а? Такой же свежий, как народная песня, такой же решительный, как государственный гимн, только текста не знаешь. Все тона, которыми располагают старшие женщины, мужчине знакомы давно. Он их считывает с их красных, потеющих, восхищённых, счастливых лиц, которые они цепляют на себя при виде его. И род звука, который они заводят под ним, ненастоящий, он думает, что тон даже намеренно фальшивый. Это такой странный скулёж, переходящий в рутинные стоны, как только он до неё дотронется. Он бы не поверил, если бы не слышал своими ушами. Поклонников у этой женщины не больше, чем у её дома. На самом деле неимущая владелица, которая мнит себя в стане неверных, но красивых. Сильна, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы её — стрелы огненные. Она сотрясает целые товарные составы, она и меня трясёт, но дело скорее в товарах. Забери свои куклы, отдавай мои тряпки, и немедленно. Ах нет. Извини, я не хотела быть такой грубой, пожалуйста, только не покидай меня. Я не хочу причинить тебе боль, а себе тем более. Ведь я ничуть не сомневаюсь в твоей любви и ни в чём тебя не подозреваю, даже если ты за этой самой дверью, посреди моего добра, на чём свет стоит трахаешь эту маленькую девочку. Я люблю и приношу жертвы, и я не отступлюсь, ибо вижу, ты бы никогда меня не обманул и не использовал. А теперь иди и уведи её отсюда! От греха подальше.

И те же стоны, часто слышанные, часто виденные на экране, но не подсмотренные, не подслушанные, неподдельные, теперь пробиваются из-под стекающей гривы волос, струящейся поверх и без того налитой головки члена. Мы снова в машине, она стоит, кое-что другое тоже стоит, только время бежит. Потом ему придётся извлекать изо рта её волосы, мужчине, как рыбные кости из зубов, которые он сейчас снова пустит в дело, — не знаешь, за что хвататься, это как пробка на выезде по вечерам в рабочие дни; итак, эти зубы, которые он использует, чтобы симулировать поцелуи, которые стали бы яростными укусами, если бы язык не мешал. Но вот он своевременно оттеснён к стенке щеки, чтобы с ним ничего не случилось; ему уже страшно, ещё до того, как он вообще открыл рот, чтобы впустить её водоплавающую перелётную птичку, одну из многих, а тут ещё всякие шишечки и сосулечки, всё это мясо, добытое из необозримых болот! Как нажито, так и прожито. Он должен загнать его, язык, ну вот, теперь она, хоть и с опозданием, подключилась к синхронным упражнениям по аэробике, после чего язык устало откинулся на частокол зубов. Ему бы подойти к реке, охолонуть, но тут потекли медленные потоки женщины, выжатые пальцами любви. Заряд сока. Подставляйте стакан, а то не достанется. Если поставить этот стакан на свет, свет даже не шелохнется. Потому что его накрыло.

Кто это там, на парковке, которая и не парковка вовсе. Это же настоящее болото, пресноводные существа подтвердят, повсюду густые, сочные заросли фенхельных зонтиков, по крайней мере летом, а сейчас трава там только вяло разрастается, а рядом с ней зимовья птиц, неважно каких. Растительность выстроилась пока не вся, это ещё грядёт. Рим тоже не в один день строился, и тоже на болоте. Нам нужно держать ухо востро, как бы колёса не забуксовали, когда мы будем снова выезжать отсюда, но камыша полно, в случае чего накидаем под колёса. Чтобы получить необходимое трение и покой и чтобы юная женщина по имени Габи, которая сейчас ведёт себя безобразно, могла сохранить лицо и показать этому мужчине. Этим она владеет не хуже той, что старше её, но собой она не владеет. Это все они могут, женщины: распускаться, пока не получат по своей высоко задранной заднице; да, ну-ка покажи мне её, шепчет мужчина ей на ухо, хорошо хоть, она не задохнулась давеча, Габи. Она снова пришла в себя. Основание для радости, но лишь одно из многих. Итак, сейчас она приземлилась здесь, на этом человеческом острове, в лодке, причаленной к берегу, именно здесь он, как договорились, должен был снова открыть ей солёное лицо там, внизу, и долизать его, а то она не даст ему покоя. Иначе он уедет назад, к другой. Давеча ведь мы не добрались до цели, она нам не дала, та, другая. Болото образуется только при высоком уровне осадков, но Габи всё ещё вся мокрая, отчего, оттого. Итак, дай мне хотя бы отвезти Габи домой, ещё несколько минут назад сказал жандарм Герти, отпусти меня, я быстро отвезу её домой и тут же снова вернусь к тебе. Я увезу её и быстро, как только смогу, вернусь, сейчас, через десять минут, через четверть часа, ты должна мне дать, за это ты, в конце концов, кое-что получишь. Нет, мне ничто не помешает, на сей раз нет, в другие разы да, а сегодня наверняка нет, я тебе клянусь. На сегодня даже мне уже хватит. Я знаю: тебе всегда мало. Этому мужчине может хватить, даже себя самого. Охотнее всего он делает это, несмотря ни на что, с самим собой, о чем он умалчивает перед ближними: для него это аксиома, на которой покоится наша цивилизация, — не давать себя мерить по другим! Он мыслит, приговорённый к шашням: так много женщин — и многие совсем одни! — но больше всего он привязан к себе и своим мечтаниям. Это всё мечты о телах, и они иногда даже лучше, чем мечты о домах. Это наслаждение — наконец-то человек перед глазами, и без известного отличия друг от друга и от того, что у них между ног, это, по его мнению, не так важно. Женщинами он сыт, собственность его никогда не обременяла, но тела, они заваливают его и одолевают. Он также не видит перед собой знакомых людей, только безликих персон в неопределённых позах. Как хорошо! Детям, будь то девочки или мальчики, тоже придёт черёд. Возраст детей не играет роли, пусть это будет почти шестнадцатилетняя, как Габи, пусть это будут хоть груднички, неважно сколькимесячные. И они все восходят только для него, как солнца.

Итак, что же я здесь делаю? Правильно, я изображаю одну сторону преступника (вы тем временем можете взять другую. Я за неё ещё пока не принималась), от которой, собственно, должен исходить реванш, обычно в образе тисканья, пощипывания сосков и целования куда-нибудь, всё это делаешь просто так, как можно чаще, пожалуйста, но больше всего у этого мужчины покусываний, боюсь, что это для него вообще самое важное, по этому признаку она могла бы его узнать. С вожделением всегда одно и то же, люди отпускают себя, но любая крошечная перемена сразу их смущает, и они снова хотят домой. Вожделение многое отвергает, хотя изменения специально помечены в книге жизни, ещё до того, как её откроешь: жертвы тем не менее считают, что их больше не любят, если что-то делают не так, как обычно. И кто им это внушил? Эта молодая женщина осела в машине, пол у которой совершенно чистый, даже не верится, и её джинсы тоже почти не растрепались, товар самой ходовой марки, какая бывает. Они попортят судебной медицине больше крови, чем она проанализирует. Так, вернёмся на несколько тактов назад: партия мужчины, почти потаённое нежное ощупывание, как будто он не знает, где это тело, которое там же, где и всегда, на пассажирском сиденье, наполовину уже на полу, с головой на его коленях, язык тела прост, каждый понимает его без слов, итак, головой уткнувшись в колени мужчины: эта юная женщина, уже любовница, шалашовка прибрежная, потерянная ещё до того, как смогла найти себя. Мужчина, как обычно, расставил ноги пошире и несколько обращён к ней, как Бог-творец, хотя тот бы никогда не дал изобразить себя в такой позе, ведь у него, в конце концов, есть право на свой образ, только никто об этом праве не печётся, даже его агент, священник, который больше настроен на маленьких мальчиков, а Иисус для него просто староват (но как бы нам узнать, в достаточной ли мере он мужчина, чтобы мучить нас, этот Господь Бог?), ох, грехи наши тяжкие. Теперь я сама сбилась с такта, первая фраза уже на пути к вам. Можете получить её и от меня. Итак, ещё раз на исходную позицию: мужчина — понятно? — женщина: повёрнута к нему, таз выдвинут вперёд, и колпачок, которым закрывают член, чтобы он не фонтанировал, ещё и самому себе в лицо, находится в широко раскрытом рту женщины; ну, скажем это, наконец, итак: поверхностное давление на… как бы это объяснить… итак, сонная артерия в определённом месте на шее разветвляется на две части, а между ними нервный узел, и что-то в нём есть такое, на что никогда нельзя давить, то есть на оба узла вместе, слева и справа, потому что вы сами или кто-нибудь из-за вас может умереть мгновенной смертью, — пожалуйста, не спугните музыканта, он сейчас как раз занят именно этим, он давит своими сильными пальцами, которым привычны полицейские дубинки, рулетки, лазерные пистолеты, даже нормальный пистолет привычен, сверху, как бы случайно, это могло бы быть и несчастным случаем, если не иметь понятия об анатомии шеи, потому что дело приходится иметь всегда с другими частями женской анатомии, которые мокрее и живее (где вода, там и жизнь!), но этот мужчина своё место знает, он вообще больше разбирается в теле, чем в чём-либо ещё, и посещал, в силу своей профессии, а некоторые даже добровольно, все обязательные курсы первой помощи, которые выходят далеко за рамки первой помощи, они уже, считай, вторая помощь, я имею в виду место на нежном стебле шеи и потом ещё место в еловом молодняке, которое он знает очень хорошо, в молодой кукурузе, которая растёт уже в почти гнилой почве вплотную к берегу, не там, где люди днём охотно говорят, пойдём-ка погуляем, нет, место глубже в тёмном лесу, который растрёпывает причёску и другие места, на теле, на этом гордом предмете, который бывает либо совершенно бесплатным, либо слишком дорог для нашего брата, когда мы приходим в отдел парфюмерии, чтобы хотя бы его замаскировать; м-да, итак, тело, которое свои лучшие товары охотно выкладывает на витрину, но это не значит, что их можно взять просто так. Короче: эти места, о которых мы говорили, находятся немного сбоку, они легко доступны, а у мужчины сильные пальцы, которые вообще могли бы не понадобиться. Вы и я — мы бы тоже это смогли, если бы знали где и знали как, чтобы прижать это нервное место между ветвями сагоtis, я уже почти узнала, как называется это место, но докторша, которая должна мне это сказать, пока занята чем-то другим. Вы узнаете это сразу, как только узнаю я. Сейчас вы, по крайней мере, знаете, где вам не надо хвататься, даже если вы не знаете, как это называется. Не повредит, чтобы на всякий случай какой-нибудь специалист показал вам, чтобы впредь вы их избегали. Итак, нет, не ещё раз: есть одно место, которое лучше никому не трогать. Это как дверь, которую нельзя отворять, и именно поэтому всем не терпится открыть её, ведь так? Людям позволительно всё видеть и за всё хвататься и даже ничего не схватывать, но там, пожалуйста, лучше действительно не надо. Что, мужчина предварительно ударил девушку головой о ручку дверцы? Нет, я не видела, чтобы мужчина предварительно ударил девушку головой о ручку дверцы. Но я всегда узнаю всё последней. Что-то занемогло на тропинке в лесу, посреди Австрии, без видимого повреждения, тихо, как бы случайно; деревья держатся прямее, чтобы возвыситься над человеком и показать свою твёрдость, которая даётся не каждому из нас.

И теперь она устранена, девушка, вместе с её именем и её делами. Прибрано, упаковано, и земля сметена и предана воде, куда девушка уже прибыла. Нужно только открыть кингстонные ящики и открутить поплавковый клапан, тогда она снова потечёт и смоет всё, что предназначено воде.