Александр I и тайна Федора Козьмича

Глава II. Александр I у схимника. — Отъезд в Таганрог. — Внезапная болезнь и смерть

В 1825 году состояние здоровья Елизаветы Алексеевны настолько ухудшилось, что доктора предписали ей провести зиму на юге, для чего указали на Италию, Южную Францию или Южную Россию. Избран был Таганрог, который тогда считался весьма здоровым и целебным местом. Александр решил выехать на два дня раньше императрицы, чтобы лично позаботиться об удобствах в пути для больной супруги. Многими было замечено, что в этот отъезд император был задумчив и молчалив. На вопрос камердинера: «Когда прикажете ожидать Ваше Величество?» — Александр I, указывая на стоявшую в кабинете икону Спасителя, ответил: «Ему одному это известно».

Отъезд в Таганрог был назначен на 1 сентября. Глубокой ночью, когда темнота давно уже окутала город, Александр I один, без всякой свиты, покинул свой Каменно-островский дворец и выехал в дорогу. Улицы Петербурга были пустынны. На Троицком мосту государь приказал кучеру Илье Байкову остановиться, помолился на крепостной собор Петра и Павла и потом, любуясь видом Зимнего дворца и набережной Невы, сказал: «Какой прекрасный вид и какое великолепное здание». «Заметно было, — рассказывает И. Байков, — что эти два слова он произнес с каким то глубоким чувством успокоительного удовольствия и скрытого предчувствия». Отсюда император направился в лавру. Духовенство было заранее извещено о приезде государя с предупреждением, что никто «не должен знать о сем». Митрополит приказал изготовить облачение «не блистательное», ибо, пояснил он ризничему, неприлично было бы надевать светлые ризы, «когда мы хотя и на время, но разлучаемся с государем, как дети с отцом».

Было уже далеко за полночь, когда тройка лошадей, запряженная в царскую коляску, остановилась у ворот Александро-Невской лавры. Длинный ряд монахов с митрополитом Серафимом во главе уже ожидал государя у входа. Сквозь раскрытые врата виднелась вдали ярко освещенная множеством свечей рака Александра Невского. Александр I, без шпаги, быстро выйдя из коляски, приказал закрыть за собою ворота и вошел в церковь. Началось молебствие. При чтении Евангелия император приблизился к митрополиту и, опустившись на колени, просил положить Евангелие ему на голову. Молясь, он плакал. По окончании молебна император помолился перед мощами, затем посетил митрополита в его покоях, откуда, уступая просьбе схимника, согласился зайти и к нему в келью.

Когда двери кельи растворились, мрачная картина предстала глазам императора. Весь пол и стены до половины были обиты траурным сукном. У левой стены виднелось большое распятие; напротив — длинная деревянная скамья, вся черная. Горевшая лампада тускло освещала это суровое жилище аскета. Схимник пал перед распятием и, обратившись к Александру, сказал: «Государь, молись». Император положил три земные поклона, и схимник осенил его крестом. Разговаривая с митрополитом, Александр тихо спросил, где спит схимник, ибо постели не было видно. Митрополит указал на место перед распятием Но схимник, услыхав ответ митрополита, поправил его: «Нет, государь, и у меня есть постель, пойдем я покажу тебе ее» — и, встав, провел государя за перегородку. Там на столе Александр увидел черный гроб, в коем лежали схима, свечи, ладан и все погребальные принадлежности. «Смотри, — обратился к нему схимник, — вот постель моя. И не моя только, а постель всех нас. В ней все мы, государь, ляжем, и будем спать долго».

Безмолвный стоял Александр перед гробом несколько минут, наконец повернулся и глубоко потрясенный покинул келью схимника. Садясь в коляску, он обратился к митрополиту и с глазами, полными слез, сказал: «Помолитесь обо мне и жене моей». До самых ворот лавры он ехал с обнаженной головой, часто оборачиваясь и крестясь на собор.

Траурная келья, черный гроб и погребальные свечи — вот те последние впечатления, которые уносил в своей душе император при расставании со столицей. Солнце едва показывалось на горизонте, когда царский экипаж приблизился к городской черте. У самой заставы, у Триумфальных ворот, он приказал остановиться и, повинуясь тому безотчетному движению души, которое овладевает нами при разлуке, или томимый грустным предчувствием, обернулся назад и в глубокой задумчивости долго смотрел на покидаемый город.

Во время пути в Таганрог нигде не было ни военных смотров, ни маневров. Свиту императора составляли: начальник Главного штаба генерал-адъютант Дибич, лейб-медик баронет Виллие, врач Д. К. Тарасов и полковник А. Д. Соломко; кроме того: директор канцелярии начальника Главного штаба Ваценко, капитан Вилламов, Н. М. Петухов, камер-фурьер Бабкин, капитан Годефруа, метрдотель Миллер, камердинеры Анисимов и Федоров, певчий Берлинский и четыре лакея. Весь путь был совершен благополучно, и 13 сентября Александр I прибыл в Таганрог. Виллие отметил в своей памятной книжке этот день словами «первая часть путешествия кончена» и далее под чертой ставит слово: «finis». В то время он и «не подозревал того пророческого значения, которое заключало в себе это слово — первая часть была и последнею».

Своим приездом на юг Александр был доволен. «Здесь мое помещение мне довольно нравится, — писал он, — воздух прекрасный, вид на море, жилье довольно хорошее». Приехавшую вслед за ним императрицу государь окружил самой нежной заботливостью, стараясь доставлять ей развлечения. Елизавета Алексеевна, «под влиянием этой нежной любви, — пишет биограф, — стала оживать, здоровье ее видимо поправлялось; через несколько дней она окрепла и физически и морально». Дом, послуживший дворцом, был каменный, одноэтажный, с простой меблировкой и состоял из небольших комнат, из коих восемь отведены были для императрицы и ее двух фрейлин. Сквозной зал посередине дома отделял половину императрицы от двух комнат государя: кабинета, или спальни, и небольшой полукруглой комнаты, служившей туалетной, рядом с которой находилось помещение для дежурного камердинера. При доме расположен был небольшой фруктовый сад.

В этом скромном помещении супруги зажили тихой спокойной жизнью провинциальных помещиков. Между ними установились добрые сердечные отношения. Постоянно не любивший пышности, здесь Александр жил уже совершенно просто. «Надо, чтобы переход к частной жизни не был резок, — говорил он шутя. — Я скоро переселюсь в Крым и буду жить частным человеком. Я отслужил двадцать пять лет, и солдату в этот срок дают отставку». Князю Волконскому он говаривал: «И ты выйдешь в отставку и будешь у меня библиотекарем». Вообще Александр I все это время был в очень хорошем настроении. «Казалось, — замечает один историк, — он нашел наконец тот уголок в Европе, о котором мечтал и где желал навсегда поселиться». Однако подозрительность и здесь не покидала императора. Найденный им в хлебе камешек вызвал большое беспокойство, и только после настойчивых уверений хлебопека, что камешек попал по его неосторожности, удалось успокоить Александра.

Не без колебания прервал император таганрогскую жизнь и принял приглашение графа Воронцова посетить Крым, находя, что «добрым соседям следует жить в согласии». Накануне отъезда с ним произошел любопытный случай, который Александр позднее припомнил. Он занимался за письменным столом, как вдруг над городом надвинулась туча и в комнате стало так темно, что государь приказал принести свечи. Но вскоре небо прояснилось и солнце вновь засияло. Тогда камердинер остановился перед государем, ожидая приказания погасить свечи. «Чего ты хочешь?» — спросил государь. «Нехорошо, государь, что перед вами днем горят свечи». — «А что же за беда? Разве, по-твоему, это означает что-нибудь недоброе?» — «По-нашему, перед живым человеком среди белого дня свечей не ставят», — сказал камердинер. «Это пустой предрассудок, без всякого основания, — заметил государь, — ну, пожалуй, возьми прочь свечи для твоего успокоения».

Император выехал в Крым 20 октября. Его сопровождали Дибич, Виллие, Тарасов и вагенмейстер полковник Соломко. Во время путешествия, по целому ряду свидетельств, Александр I был всегда весел, чувствовал себя бодро. Между прочим он осматривал приобретенную им у графа Кушелева-Безбородки Ореанду, где предполагал построить дворец. Путешествие продолжалось благополучно до 27 октября. В этот день, по пути из Балаклавы, Александр захотел посетить Георгиевский монастырь. День, сначала ясный и теплый, сменился холодным вечером. Отпустив свиту, государь уже в темноте и при довольно сильном ветре верхом поехал в монастырь с одним только проводником, приказав Дибичу с коляскою дожидаться его возвращения. Поездка продолжалась более часа. Император все время оставался в одном мундире, не взяв от проводника ни шинели, ни бурки. По-видимому, именно во время этой поездки он и получил простуду. По возвращении из монастыря Александр I уже в коляске доехал до Севастополя. Дибич не заметил в состоянии здоровья государя никакой перемены. Через день император приказал Тарасову приготовить рисовое питье. Однако в ближайшие за сим дни на болезнь не жаловался и по-прежнему оставался очень веселым. Только через несколько дней (3 ноября) он поинтересовался, какие имеются лекарства от лихорадки, но предложенной ему хины все же не принял.

На пути государя в Орехов его встретил фельдъегерь Масков с депешами из Петербурга и Таганрога. Приняв бумаги, государь, вместе с бароном Дибичем в коляске продолжал свой путь. Ямщик, привезший Маскова, повернул обратно вслед за государем, но на крутом спуске к речке не сдержал горячей тройки и при повороте на мост наскочил на затвердевшую кочку с такой силой, что Маскова толчком выбросило из экипажа; ударившись с размаху головой о твердую дорогу, он остался лежать на месте без движения. Александр, видевший эту сцену с другого берега, тотчас приказал своему врачу Тарасову оказать пострадавшему медицинскую помощь и, по прибытии в Орехов, лично доложить ему о состоянии больного Маскова. Тарасов прибыл в Орехов поздно вечером. Встретивший его Дибич сообщил, что государь ожидает его доклада с нетерпением При входе Тарасова Александр с бумагами в руках сидел у горевшего камина в шинели, надетой в рукава. Он имел беспокойный вид и старался согреться. Едва Тарасов переступил порог, император тотчас спросил: «В каком положении Масков?»

Тарасов ответил, что падение было смертельным, вызвав перелом черепа и сотрясение мозга, что Масков найден бездыханным и всякая врачебная помощь оказалась бесполезной. При этих словах, рассказывает Тарасов, «государь встал с места, всплеснул руками и в слезах сказал: «Какое несчастие! Очень жаль этого человека…» Потом, оборотясь к столу, позвонил в колокольчик, а я вышел. При этом я не мог не заметить в государе необыкновенного выражения в чертах его лица, хорошо изученного мною в продолжение многих лет; оно представляло что-то тревожное и вместе болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба».

4 ноября в Мариуполе Виллие констатировал у императора «полное развитие лихорадочного сильного пароксизма». Несмотря на болезненное состояние, Александр настоял на продолжении пути, согласно маршруту, в Таганрог, но дорогою часто впадал в забытье; ехать ему было тяжело, и он беспрестанно спрашивал: «Сколько еще осталось?» Последнюю станцию едва двигались.

Император прибыл в Таганрог 5 ноября в 6 часов вечера. На вопрос князя Волконского о здоровье он отвечал: «Я чувствую маленькую лихорадку, которую схватил в Крыму, несмотря на прекрасный климат, который нам так восхваляли». В разговоре с камердинером император припомнил случай со свечами и сказал: «Я очень нездоров». — «Государь, надо пользоваться», — ответил тот. «Нет, брат, — отозвался Александр, — припомни прежний разговор. Свечи, которые я приказал тебе убрать со стола, у меня из головы не выходят: это значит мне умереть, они и будут стоять передо мной».

«При возвращении государя, — пишет императрица, — я почувствовала смутную тоску и грусть; увидя плошки, которые иллюминовали улицу так же, как при его возвращении из Черкасска, я сказала себе с грустью: он, наверное, уедет отсюда еще раз, но не вернется больше».

В дороге Александр не принимал никаких лекарств, за исключением рисового питья в Бахчисарае, где выпитый им барбарисовый сироп вызвал желудочные боли, и стакана пунша с ромом — уже накануне прибытия в Таганрог. Здесь он только «после сопротивления» соглашается принимать слабительные пилюли, и 7-го и 8-го их принимает; 10 ноября Волконский и императрица упоминают о «действии лекарства». Зато 11 ноября, когда Виллие пробует ему говорить о кровопускании и слабительном, он приходит «в бешенство» и не удостаивает говорить с ним. И так продолжается до самого кризиса болезни (до 15 ноября). Не сдаваясь ни на какие увещания, Александр I упорно отказывается от лекарств.

Болезнь усиливалась с каждым днем, глухота становилась приметна, силы падали. Недолгое облегчение, наступавшее по временам, сменялось новыми приступами лихорадки. Встревоженная императрица прислала к Виллие для консультации своего лейб-медика Стофрегена. 9 ноября, с разрешения императора, князь Волконский написал императрице Марии Федоровне о состоянии его здоровья, а через день (11 — го) о том же было послано извещение Константину Павловичу. 10 и 11 ноября с Александром были обмороки. К вечеру 12 ноября, по словам Волконского, жар у больного несколько спал. Виллие жалуется на нежелание императора принимать лекарства: «Это жестоко! Нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я несчастный».

14 ноября государь встал в 7 часов утра, умылся без посторонней помощи и побрился, затем лег снова в постель, но находился в сильно возбужденном состоянии; по замечанию Виллие, ему тогда трудно было связать правильно какую-либо мысль. «Друг мой, какое дело, какое ужасное дело», — сказал государь, обратясь к Виллие. Такое душевное настроение продолжалось около минуты. «При этом, — пишет Виллие в истории болезни императора, — взгляд его был страшный, и мне показалось, что наступает бред».

Вечером с государем сделался внезапно обморок, причем камердинер не успел его поддержать, и государь упал на пол. Это произвело большую тревогу во дворце. До сих пор Александр старался перебороть болезнь, не переставал заниматься делами и хотя не выходил из кабинета, но всегда был в сюртуке и проводил свободное время с императрицей. Но с этого дня он более уже не мог вставать с постели. «Стало ясным, — пишет Тарасов, — что болезнь приняла опасное направление». Сам Виллие определяет в этот день состояние государя словами: «Все очень нехорошо». Когда он предложил больному лекарство, то получил отказ, по обыкновению. «Уходите прочь», — сказал Александр. Виллие заплакал. Видя это, император произнес: «Подойдите, мой милый друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня свои причины».

Чтобы облегчить сильный жар у больного, хотели поставить ему пиявки, но государь и «слышать о сем не хотел» и требовал «с гневом», чтобы «оставили его в покое, ибо нервы его и без того расстроены, которые бы должны стараться успокоить, а не умножать раздражение их пустыми лекарствами». Тогда, «видя его упрямство», Волконский при Елизавете Алексеевне признал единственным средством — предложить императору причащение в надежде, что духовнику после совершения таинства удастся уговорить Александра принимать лекарство. Елизавета Алексеевна согласилась принять на себя эту миссию. Войдя в кабинет больного государыня несколько смущенною, но усиливаясь в его присутствии казаться спокойной, она обратилась к нему с советом прибегнуть к лекарству, «которое всем приносит пользу», — причаститься.

«Кто вам сказал, что я в таком положении, что уже необходимо для меня это лекарство?» — спросил император.

«Ваш лейб-медик Виллие».

Тотчас Виллие был позван. Император действительно спросил его: «Вы думаете, что болезнь моя уже так зашла далеко?» Виллие, до крайности смущенный таким вопросом, решился прямо объявить императору, что не может скрывать того, что он находится в опасном положении. Государь с совершенно спокойным духом сказал императрице: «Благодарю вас, друг мой. Прикажите — я готов».

Вскоре после этого у больного выступил сильнейший пот, и он впал в забытье. Дежуривший около него Тарасов заметил, что император, просыпаясь по временам, читал молитвы и псалмы Давида, не открывая глаз. Такое состояние продолжалось почти до 6 часов утра, когда император, открыв глаза и увидев Тарасова, спросил: «Здесь ли священник?» Тарасов тотчас сообщил об этом, и немедленно был введен протоиерей Федотов.

Приподнявшись, Александр принял благословение от священника и поцеловал ему руку, причем сказал: «Вы со мной поступайте, как с христианином, забудьте мое величество». Императрица и свита вышли из комнаты, оставив больного наедине со священником. По окончании исповеди снова вошли в комнату императрица, с ней Волконский, Дибич, Виллие, Стофреген, Тарасов и камердинеры. Причастив Александра, духовник просил не отвергать помощь медиков, причем стал с крестом в руках на колени. Александр уступил. После совершения таинства он казался ободренным. «Никогда я не испытывал большего удовлетворения и очень благодарен вам, — сказал он императрице, а обратившись к врачам, заявил: — Теперь, господа, ваше дело; употребите ваши средства, какие находите, для меня нужными».

Ему поставили за уши и к затылку до 30 пиявок; крови было вытянуто «довольно», но все было поздно, состояние больного продолжало ухудшаться. Только 17 ноября утром ему стало как будто легче. День был ясный, и солнечные лучи осветили кабинет больного. «Какая прекрасная погода», — произнес Александр. С новым ухудшением, по наблюдению Тарасова, погасла всякая надежда на благоприятный исход болезни. Ночь Александр провел в беспамятстве. Небольшое улучшение утром и днем 18 ноября вызвало было луч слабой надежды. Но к вечеру государь «пришел в совершенную опасность» и ничего уже не говорил. Когда больной начал «очевидно» слабеть, стал «глотать медленно и несвободно», доложили императрице. Она пришла и села подле умирающего на стул, постоянно поддерживая его правую руку. По временам она плакала. «Все свитские и придворные стояли в опочивальне во всю ночь и ожидали конца этой сцены, который приближался ежеминутно».

В пасмурное и мрачное утро 19 ноября, в 11 часов 50 минут, Александр I скончался. Елизавета Алексеевна закрыла усопшему глаза, подвязала подбородок платком и сквозь слезы произнесла: «Прости, мой друг». Затем, помолившись перед распятием и низко поклонившись умершему, она удалилась в свои комнаты. В этот день она написала свое известное письмо императрице Марии Федоровне: «Дорогая матушка! Наш ангел на небе, а я на земле; о, если бы я, несчастнейшее существо из всех тех, кто его оплакивает, могла скоро соединиться с ним. Боже мой! Это почти свыше сил человеческих, но раз Он это послал, нужно иметь силы перенести. Я не понимаю самое себя. Я не знаю, не сплю ли я; я ничего не могу сообразить, ни понять моего существования. Вот его волосы, дорогая матушка. Увы! Зачем ему пришлось так страдать. Но теперь его лицо хранит только выражение удовлетворенности и благосклонности, ему свойственной. Кажется, что он одобряет все то, что происходит вокруг него. Ах, дорогая матушка, как мы все несчастны! Пока он останется здесь — и я останусь, а когда он отправится, отправлюсь и я, если это найдут возможным. Я последую за ним, пока буду в состоянии следовать. Я еще не знаю, что будет со мною дальше; дорогая матушка, сохраните ваше доброе отношение ко мне».

Начались обычные церемонии над телом императора. Для разработки торжественного погребального церемониала воспользовались описанием церемониала погребения Екатерины II, который был найден в бумагах Александра I, захваченных, вероятно, в предвидении возможной смерти больной императрицы. Чтобы не отягощать горя императрицы видом этих печальных приготовлений и не оставлять ее во дворце, где утрата ее так живо чувствовалась, ей предложили переехать на несколько дней в другой дом к Шихматовым. Елизавета Алексеевна сначала не согласилась. «Неужели вы думаете, — сказала она князю Волконскому, — что меня привязывала одна корона к моему мужу. Я вас прошу не разлучать меня с ним до тех пор, покуда есть возможность». Но на другой день она уступила просьбам Волконского и переехала из дворца, хотя продолжала ездить всякий день к телу и была «совершенно неутешна».

О смерти Александра в тот же день был составлен акт, который подписали: Волконский, Дибич, Виллие и Стофреген. Затем было произведено вскрытие тела. Содержание протокола вскрытия заключалось в следующем:

1825 года, ноября в 20-й день, в 7 часов пополудни, мы, нижеподписавшиеся, вскрывали для бальзамирования тело почившего в Бозе его величества государя императора и самодержца всероссийского Александра Павловича и нашли следующее:

1) На поверхности тела.

Вид тела вообще не показывал истощения и мало отступал от натурального своего состояния, как во всем теле вообще, так и в особенности в брюхе, и ни в одной из наружных частей не приметно ни малейшей припухлости.

На передней поверхности тела, именно на бедрах, находятся пятна темноватого, а некоторые темно-красного цвета, от прикладывания к сим местам горчишников происшедшие; на обеих ногах, ниже икр, до самых мыщелков приметен темно-коричневый цвет и различные рубцы (cicatrices), особенно на правой ноге, оставшиеся по заживлении ран, которыми государь император одержим был прежде.

На задней поверхности тела, на спине между крыльцами (лопатками. — Прим. ред.) до самой шеи простирающееся довольно обширное приметно пятно темно-красного цвета, от приложения к сему месту пластыря шпанских мух происшедшее. Задняя часть плеч, вся спина, задница и все мягкие части, где наиболее находится жирной клетчатой плевы, имеют темно-оливковый цвет, происшедший от излияния под кожу венозной крови. При повороте тела спиною вверх из ноздрей и рта истекло немного кровянистой влаги.

2) В полости черепа.

При разрезе общих покровов головы, начиная от одного уха до другого, кожа найдена очень толстою и изобилующею жиром. По осторожном и аккуратнейшем отделении пилой верхней части черепа, из затылочной стороны вытекло два унца венозной крови. Череп имел натуральную толстоту. При снятии твердой оболочки мозга (dura mater), которая в некоторых местах, особенно под затылочного костью, весьма твердо была приросши к черепу, кровеносные сосуды на всей поверхности мозга чрезмерно были наполнены и растянуты темною, а местами красноватою кровию от предшествовавшего сильного прилития оной к сему органу. На передних долях мозга под лобными возвышениями (protuberantia frontales) приметны два небольшие пятна темно-оливкового цвета от той же причины. При извлечении мозга из своей полости, на основании черепа, равно как и в желудочках самого мозга, найдено прозрачной сукровицы (serositas) до двух унцов. Хоровидное сплетение левого мозгового желудочка найдено твердо приросшим ко дну оного.

3) В грудной полости.

По сделании одного прямого разреза, начиная от гортани чрез средину грудной кости до самого соединения лобковых костей, и двух косвенных, от пупка до верхнего края подвздошных костей, клетчатая плева найдена была повсюду наполненною большим количеством жиру. При соединении ребер с грудиною, хрящи оных найдены совершенно окостеневшими. Оба легкия имели темноватый цвет и нигде не имели сращения с подреберною плевою. Грудная полость нимало не содержала в себе водянистой влаги. Сердце имело надлежащую величину и во всех своих частях как формою, так и существом своим нимало не отступало от натурального состояния, равно и все главные сосуды, от оного происходящие. В околосердечной сумке (pericardium) найдено сукровицы около одного унца.

4) В полости брюшной.

Желудок, в котором содержалось немного слизистой смеси, найден совершенно в здоровом положении; печень имела большую величину и цвет темнее натурального; желчный пузырь растянут был большим количеством испорченной желчи темного цвета, ободошная кишка была очень растянута содержащимися в ней ветрами. Все же прочие внутренности, как то: поджелудочная железа, селезенка, почки и мочевой пузырь нимало не отступали от натурального своего состояния.

Сие анатомическое исследование очевидно доказывает, что августейший наш монарх был одержим острою болезнью, коею первоначально была поражена печень и прочие к отделению желчи служащие органы; болезнь сия в продолжении своем постепенно перешла в жесткую горячку, с приливом крови в мозговые сосуды и последующим затем отделением и накоплением сукровичной влаги в полостях мозга, и была, наконец, причиною самой смерти его императорского величества.

1) Дмитриевского вотчинного гошпиталя младший лекарь Яковлев.

2) Лейб-Гвардии казачьего полка штаб-лекарь Васильев.

3) Таганрогского карантина главный медицинский чиновник доктор Лакиер.

4) Придворн. врач коллежск. ассесор Доберт.

5) Медико-хирург надворный советник Тарасов.

6) Штаб-лекарь надворный советник Александрович.

7) Доктор медицины и хирургии статский советник Рейнгольд.

8) Действительный статский советник лейб-медик Стофреген.

9) Баронет Яков Виллие, тайный советник и лейб-медик.

Видел описанные медиками признаки и при вскрытии тела его императорского величества государя императора Александра Павловича находился Генерал-адъютант Чернышев.

Екатеринославской губернии в г. Таганроге.

За вскрытием последовало бальзамирование тела Александра. Тарасову было предложено взять эту обязанность на себя, но он уклонился, по его словам, «из чувства сыновнего почтения» к императору. Шениг, очевидец бальзамирования, подробно его описывает:

«21-го числа, поутру в 9 часов, по приказанию Дибича, отправился я, как старший в чине из числа моих товарищей, для присутствия при бальзамировании тела покойного государя. Вошед в кабинет, я нашел его уже раздетым на столе, и четыре гарнизонные фельдшера, вырезывая мясистые части, набивали их какими-то разваренными в спирте травами и забинтовывали широкими тесьмами. Доберт и Рейнгольд, с сигарами в зубах, варили в кастрюльке в камине эти травы. Они провели в этом занятии всю ночь, с той поры, как Виллие вскрыл тело и составил протокол. Череп на голове был уже приложен, а при мне натягивали кожу с волосами, чем немного изменялось выражение черт лица. Мозг, сердце и внутренности были вложены в серебряный сосуд, вроде сахарной большой жестянки с крышкою, и заперты замком. Кроме вышесказанных лиц и караульного казацкого офицера, никого не только в комнате, но и во всем дворце не было видно. Государыня накануне переехала на несколько дней в дом Шихматова. Доктора жаловались, что ночью все разбежались и что они не могли даже добиться чистых простынь и полотенец. Это меня ужасно раздосадовало.

Давно ли все эти мерзавцы трепетали одного взгляда, а теперь забыли и страх, и благодеяния. Я тотчас же пошел к Волконскому, который принял меня в постели, рассказал, в каком положении находится тело государя, и тот, вскочив, послал фельдъегеря за камердинерами. Чрез четверть часа они явились и принесли белье. Между тем фельдшера перевертывали тело, как кусок дерева, и я с трепетом и любопытством имел время осмотреть его. Я не встречал еще так хорошо сотворенного человека. Руки, ноги, все части тела могли бы служить образцом для ваятеля; нежность кожи необыкновенная; одно только место, которое неосторожно хватил Тарасов, было черного цвета.

По окончании бальзамирования, одели государя в парадный общий генеральский мундир, с звездою и орденами в петлице, на руки перчатки, и положили на железную кровать, на которой он скончался, накрыв все тело кисеею. В ногах поставили аналой с Евангелием, которое поочередно читали священники, меняясь каждые два часа. Мы четверо и несколько казацких офицеров дежурили также по два часа стоя, потому что и стула не было в комнате, и это дежурство приходилось иногда по три раза в сутки. На панихидах всегда был дежурным один из нас четверых. Кроме того, был всегда безотлучно один из камердинеров и Рейнгольд или Доберт, которые ежечасно смачивали лицо губкою, напитанной спиртом. Жар в комнате доходил до 18° и более; все двери и окна были заперты и, кроме того, горели три большие церковные свечи. Острый запах спирта, насыщенного каким-то душистым веществом, наводил дурноту, и мундиры до того им провоняли, что недели три сохраняли этот неприятный запах. Доктора признавались, что они не могли хорошо и настоящим образом произвести бальзамирование, по неимению достаточного количества спирта, в который должно бы было погрузить тело на несколько суток; к тому же я думаю, что они были непривычны к этому делу.

На второй день, подняв кисею для примочки лица, я дал заметить Доберту, что клочок галстука торчит из-под воротника государя. Он потянул и к ужасу увидел, что это кожа. Лицо начало совершенно темнеть. Теплота и уменьшение остроты спирта, стоявшего в открытой чаше и в жаркой комнате, вместо сохранения послужили только к порче тела. Сейчас побежал он к Виллие, который явился удостовериться в показании. Решили заморозить тело и тем только сохранить его. Отворили все окна, подвинули под кровать корыто со льдом и повесили у постели термометр, чтобы стужа всегда была не менее 10°. В это время холод и ветры начинали делаться весьма сильные, и каково же было нам дежурить в одном мундире. Только во время утренней и вечерней панихиды запирали окна, потому что присутствовала государыня.

20 числа поставили трон, обили всю залу черным сукном, надели на государя порфиру и положили во гроб, надев на голову золотую корону. Первый гроб был свинцовый, а этот уже был поставлен в деревянный, обитый золотою парчою с орлами. Окна насквозь были отворены, и мы уже дежурили в шляпах и с обнаженными шпагами. По окончании каждой панихиды входил Волконский, уводил вон из залы всех часовых и наконец уходил сам; оставались священник, читающий Евангелие, и нас двое, которым велено было стоять у ступеней гроба смирно и не поднимать глаз.

Несмотря на то, мы очень хорошо могли видеть, что всякий раз выходила из своих комнат императрица, совершенно одна, никем не поддерживаемая, всходила на ступени трона и начинала целовать тело и молиться. Это всегда продолжалось минут десять. Коль скоро она удалялась, Волконский опять вводил часовых, входили дежурные, и мы начинали ходить вольно».

Сохранилось немало описаний болезни и смерти Александра I, но самые интересные и ценные из них это «Записки» Елизаветы Алексеевны, «История болезни» (Н. М.Лонгинова?) и «Дневник» лейб-медика Виллие, помещаемые здесь в качестве приложений.

Погребальная процессия с телом императора Александра I двинулась из Таганрога не скоро. Между тем, несмотря на бальзамирование, тело несколько портилось от времени, что беспокоило князя Волконского, написавшего 7 декабря Г. И. Вилламову: «Мне необходимо нужно знать, совсем ли отпевать тело при отправлении отсюда, или отпевание будет в С.-Петербурге, которое, ежели осмеливаюсь сказать свое мнение, приличнее полагаю сделать бы здесь, ибо хотя тело и бальзамировано, но от здешнего сырого воздуха лицо все почернело, и даже черты лица покойного совсем изменились, через несколько же времени и еще почернеет; почему и думаю, что в С.-Петербурге вскрывать гроба не нужно, и в таком случае должно будет здесь совсем отпеть, о чем и прошу вас испросить высочайшее повеление и меня уведомить чрез нарочного».

29 декабря погребальная процессия выступила. Главное начальство над кортежем было возложено на генерал-адъютанта графа Орлова-Денисова. Д. К. Тарасову Елизавета Алексеевна поручила наблюдение за сохранностью тела в пути. «Я знаю всю вашу преданность и усердную службу покойному императору, — сказала она, — и потому я никому не могу лучше поручить, как вам». Она пожаловала ему также бриллиантовый траурный перстень «на память службы при императоре». На всем пути сохранялся полный порядок, на ночь гроб оставлялся в церквах. Большие толпы народа встречали процессию, случалось, отпрягали лошадей у колесницы и везли ее на себе.

На пути к Москве гроб неоднократно вскрывался и тело осматривалось. Таковые осмотры, пишет Тарасов, при особом комитете, в присутствии графа «производились в полночь пять раз, и каждый раз, по осмотре я представлял донесения графу о положении тела. Для ежедневного же наблюдения в гробе было сделано отверстие в виде клапана, через которое всегда можно было удостовериться в целости тела. Когда же мороз понижался до двух или трех градусов по Реомюру, тогда под гробом постоянно держались ящики со льдом, нашатырем и поваренной солью для поддержания холода». Затем уже по выступлении из Москвы гроб снова, 7 февраля, был осмотрен в селе Чашошкове, по удалении всех посторонних из церкви, в присутствии генерал-адъютанта графа Остермана-Толстого, Бороздина, Синягина и графа Орлова-Денисова, флигель-адъютантов полковников Германа, Шкурина, Кокошкина, графа Залуцкого и ротмистра Плаутина, гвардии полковника кавалергарда Арапова, Соломки и хирурга Тарасова. «Для удостоверения насчет положения тела императора» решено было вскрыть и свинцовый гроб; тщательнейший осмотр обнаружил, по описанию Тарасова, что положение самого тела в гробу оказалось в совершенном порядке и сохранности. При вскрытии, «кроме ароматного и бальзамического запаха, никакого газа не было приметно». Затем оба гроба были закрыты «по-прежнему». Для осмотра тела гроб был вскрываем еще дважды, а именно на втором переходе от Новгорода в присутствии графа Аракчеева, и в Бабине, не доходя до Царского Села. Последнее было поручено Николаем I Виллие, который, произведя осмотр тела Александра, «раскрыв его до мундира», не нашел ни малейшего признака химического разложения. Таким образом, гроб осматривался до Царского восемь раз, из них три раза вскрывали не только деревянный, но и свинцовый гроб.

28 февраля гроб прибыл в Царское Село, где был внесен в дворцовую церковь. На другой день князь Голицын спросил у Тарасова: «Можно ли открыть гроб, чтобы императорская фамилия могла проститься с телом покойного императора?» Тарасов отвечал утвердительно, уверив, что гроб можно открыть «даже для всех». Тогда Голицын передал ему приказание императора к двенадцати часам ночи открыть гроб и приготовить все для прибытия царской семьи.

«В 11 1/2 часов вечера, — рассказывает Тарасов, — священники и все дежурные были удалены из церкви, а при дверях вне оной поставлены были часовые; остались в ней: князь Голицын, граф Орлов-Денисов, я и камердинер покойного императора Завитаев. По открытии гроба я снял атласный матрац из ароматных трав, покрывавший все тело, вычистил мундир, на который пробилось несколько ароматных специй, переменил на руках императора белые перчатки (прежние несколько изменили цвет), возложил на голову корону и обтер лицо, так что тело представилось совершенно целым, и не было ни малейшего признака порчи. После этого князь Голицын, сказав, чтобы мы оставались в церкви за ширмами, поспешил доложить императору. Спустя несколько минут вся царская фамилия с детьми, кроме царствующей императрицы, вошла в церковь при благоговейной тишине, и все целовали в лицо и руку покойного».

Принц Вильгельм Прусский, присутствовавший при вскрытии гроба близ Царского Села, рассказывал, что «когда гроб был открыт, императрица-мать (Мария Федоровна) несколько раз поцеловала руку усопшего и воскликнула: «Да, то мой дорогой сын Александр. Ах, как он исхудал» («Oui, c’est mon cher fils Alexandre, ah, comme il a maigri!»)». Трижды возвращалась она к трупу. Принц был очень взволнован видом тела. По выходе императорской фамилии Тарасов снова покрыл тело ароматным матрацем и закрыл гроб. В церкви Чесменского дворца свинцовый гроб с телом Александра I был переложен из деревянного в новый, бронзовый: ковчег с внутренностями был помешен в гробу, в ногах, а ваза с сердцем у левой стороны груди. Распиленные части прежнего деревянного гроба также были положены в новый.

По прибытии в Петербург гроб в течение семи дней был выставлен в Казанском соборе для публики, но закрытым. На предложение об открытии гроба для жителей столицы Николай I «не изъявил своего согласия, — по догадке Тарасова, — единственно по той причине, что цвет лица покойного императора был немного изменен в светло-каштановый, будучи покрыт в Таганроге уксусно-древесною кислотою, которая, впрочем, нимало не изменила черт лица».

13 (25) марта в Петропавловской крепости при пушечных залпах тело Александра I было предано вечному упокоению.

Медный ковчег с гробом императора, замкнутый четырьмя замками, поместили в склепе и заложили.

Александровский период окончился.

Первая страница его открылась трагическим событием 11 марта. Тем не менее молодой император, полный либеральных идей, был встречен общим энтузиазмом и надеждами. Отечественная война, грандиозная борьба с Наполеоном сообщили этому царствованию черты некоторого величия, но кончилось оно темной реакцией. Как символы ее с одной стороны — мрачная фигура изувера архимандрита Фотия, с другой — суровый и беспощадный образ Аракчеева. В этом зловещем окружении, среди всеобщего разочарования и тревожного общественного брожения, Александр I и доживал свои последние годы.

Смерть сразила императора, казалось еще полного сил и здоровья. В его одинокой кончине, где-то на окраине государства, в глухом городке, было что-то странное, неожиданное.