Александр Невский

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Беспощадная татарская стрела, пронзившая тело Великого княжества Владимирского, на целых семь недель застряла в деревянных стенах мало кому доселе известного городка Козельска Жители его, посовещавшись и поспорив, твёрдо решили сложить свои головы за веру христианскую. Говорили потом, будто какой-то чудом бежавший из Коломны взлохмаченный неистовый поп настолько потряс горожан проклятиями и пророчествами, что и христиане, и язычники едва ли не впервые согласно порешили город не сдавать, с чем и ввалились на княжеский двор.

— Не бывать Козельску под погаными!

— Добро, коли так, — сказал юный князь Василий. — Сложим головы свои за землю Русскую и святой православный крест.

И начались семь недель небывалого по ожесточению атакующих и мужеству осаждённых беспрерывного сражения. Татары били по городу из многочисленных боевых машин-пороков, осыпали его стрелами, лезли на приступ, сменяя друг друга. А город стоял, и горожане без сна и отдыха бились на его горящих стенах врукопашную: мужчины резались на ножах, женщины и дети лили со стен кипяток и смолу, сбрасывали на татар камни и бревна.

И никто не приходил на помощь. Ни свежие, так и не увидевшие татар смоленские полки, ни войска князя Михаила Черниговского, ни великий князь Владимирский Ярослав, аккурат в это время разбиравшийся с литовцами в земле Полоцкой. Каждый торопился извлечь пусть маленькую, но свою, личную, крохотную выгоду из горьких слез и смертных мук детей и женщин несчастного Козельска. Издревле героизм на Руси измерялся одним аршином — мученичеством.

На сорок девятый день пал самый гордый город того слёзного времени. Рассвирепевший Батый лично приказал убить всех. И всех убили. Женщин и детей, раненых и умирающих. А юный князь Василий, как говорят летописи, захлебнулся в крови.

— Злой город, — сказал Бату-хан и повелел готовить победный пир.

Пожары не тушили, трупы защитников не убирали, а раненых среди них не было. Поставили парадную ханскую юрту из белого войлока, разожгли в центре её костёр, расстелили ковры, и в назначенный час в неё первыми вошли внуки и правнуки великого Чингисхана. Бату и его друг двоюродный брат Мункэ, старший брат Бату сильный, но туповатый Орду, Байдар и Тудэн, Гуюк и племянник его Бури. Они расселись на белом войлоке почёта, и только после этого вошли их полководцы во главе с Субедей-багатуром. Вошли и остановились, ожидая, пока старый Субедей сядет на особый войлок, расстеленный отдельно между местом чингисидов и местом их воевод. И как только это произошло, молча уселись сами, без учёта чинов и заслуг, но и при этом рослый суровый Бурун-дай оказался в первом ряду вместе с коренастым улыбчивым Бастырем и любимцем Бату-хана молодым Неврюем.

— Небо любит наши победы, — сказал Бату, выждав очень важную паузу. — Разящие монгольские сабли ослепляют наших врагов, а их меткие стрелы не знают промаха…

— Меткие стрелы застряли в жалкой изгороди Злого города на целых сорок девять дней, — язвительно и громко перебил Гуюк. — Если бы русские не дрались между собой, нас бы давно отбросили за Волгу.

Его племянник Бури неожиданно захохотал. Это прервало оцепенение, вызванное неслыханной дерзостью Гуюка. Зашептались ханы на белом войлоке, заворчали воеводы. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы вдруг Субедей-багатур резко не выкрикнул:

— Чингис слышит все!…

Сразу стало тихо. Бату выдержал вторую, не менее важную паузу, сказал негромко, но достаточно ясно и чётко:

— Я сожалею о невоздержанности моих двоюродных братьев. Не меня оскорбила их неумная выходка — она оскорбила нашу доблесть и наши победы. Властью, вручённой мне сыновьями великого Чингисхана, повелеваю моим неразумным братьям немедленно покинуть мою армию, вернуться к отцам своим и рассказать им, за что именно они изгнаны.

— Мы такие же внуки Чингиса, как ты, Бату, и ты не смеешь… — начал было Гуюк, но, увидев белые от гнева глаза Бату, замолчал, опустив голову.

Первым поспешно вышел Бури. Гуюк был потвёрже характером, но и ему не хотелось через день-другой погибнуть от удушья или яда. И, выждав приличествующее его достоинству время, он удалился следом за ближайшим другом. На победном пиру наступило тягостное молчание, поскольку все присутствующие отлично знали, что подобные ссоры между чингисидами добром никогда не кончаются.

На рассвете изгнанные царевичи выехали в Каракорум вместе со свитами и личной охраной. Из всех родственников их провожал только туповатый Орду, да и то потому, что так и не понял, что же произошло, и не одобрял гнева младшего брата. А проводив, заглянул в юрту Бату:

— Уехали.

Бату промолчал, лично наполнив кумысом чашу для старшего брата.

— Зачем обижать своих братьев?

— Знаешь, почему мы побеждаем, Орду?

— Потому что мы сильнее всех.

— Потому что наш великий дед завещал нам суровый порядок. Никто не имеет права перебивать командира. Никто не имеет права смеяться над нашими победами. Никто не имеет права пить кумыс, когда чаша его сотрапезника пуста!

Последние слова Бату выкрикнул, чтобы Орду запомнил хотя бы этот пример. Орду виновато ухмыльнулся, наполнил чашу Бату, и братья согласно сделали по глотку.

— Метла чисто выметает сор, но может ли вымести сор каждый прутик, из которого она связана? Русские княжества — прутики, не связанные в метлу. И каждый князь собственным прутиком пытается расчистить себе дорогу.

— Не говори так со мною, брат! — взмолился Орду. — Я не понимаю твоих слов, потому что никогда ничего не подметал.

— Меня заставил задуматься об этом злой город Козельск, — вздохнул Бату. — Но ты прав, каждому нужно говорить то, что он хотел бы услышать.

«Каждому следует говорить то, что он хотел бы услышать, — думал князь Ярослав, внимательно слушая полоцкого князя Брячислава. — Хозяин льстив без меры, верить ему нельзя, но мы нужны друг другу…»

Совершенно неожиданно для всех, а может быть, и для самого себя, Ярослав покинул Владимир, где так звонко стучали топоры. Его не оставляла мысль, что литовцы не просто возьмут Смоленск, но переманят его жителей на свою сторону, тяжким грузом повиснув на ногах Новгорода. Мысль была мучительной, потому что Александру такой груз был бы совсем ни к чему, а выход виделся один: навязать литовцам кого-то другого для дальнейших планов. Кого-то для них неожиданного и в то же время вполне подходящего, для чего необходимо было показать, что Смоленск он, великий князь Владимирский, им так просто не отдаст. И, три дня полюбовавшись ловкостью ново-обретённого сына, Ярослав поднял дружину и ринулся к Смоленску.

Впрочем, эту спасительную мысль он выдумал сам для себя, но тут же вцепился в неё как клещ. На самом-то деле все было куда проще: он бежал от собственного незаконного, так счастливо и так не вовремя свалившегося на него сына. Он хотел расстаться с ним, отправив его в Новгород, но сил таких в его душе не нашлось. А расстаться следовало, и он сам для себя придумал предлог, чтобы сбежать.

Такой стремительности литовцы, убеждённые в бессилии Владимирского княжества, не ожидали. Ярослав легко уговорил смолян в необходимости совместных действий и столь же легко отбросил литовцев смоленскими же полками, поскольку всячески берег свои: помогло то, что полоцкий князь Брячи-слав вовремя предложил свою помощь исходя из каких— то личных побуждений. И сейчас на дружеской пирушке следовало выяснить, что у него на уме и почему вдруг он избрал союзником столь далёкого от него владимирского князя.

— Господь благоволит истинным ревнителям веры православной. — Брячислав заливался соловьём, хотя выпито было немного. — Из племени твоего, великий князь, взял Он в чертоги свои лишь брата твоего князя Юрия, упокой, Господи, его душу, да сына Федора…

— Да, — не выдержав, вздохнул Ярослав. — И ме-ды, на свадьбу наваренные, ушли на помин души.

— Александр — сила твоя, Александр, великий князь! — засиял, залучился улыбками Брячислав. — Видел я его на Фёдоровых поминках: могучий муж растёт. И ростом выше всех, и голосом мощнее, и красотой мужеской, и силой богатырской…

Говорил он что-то ещё, но Ярослав уже не вслушивался. Улыбался в бороду, вовремя поддакивал, а сам думал: «Значит, Александр: на нем лиса застряла. За княжество боишься, радушный хозяин? Это понятно: Литва да немецкий орден на границах. Но что-то тут уж очень просто для такого льстеца…»

— Хоть и христиане мы, князь Ярослав, а древние обычаи грех забывать, — продолжал тем временем Брячислав. — Ты впервые великую честь мне оказал, дом мой посетив. А по дедовским заветам третью чашу почётному гостю хозяйка поднести должна, да только хворает она сильно. Дозволь дочери моей завет сей исполнить.

— Ты хозяин в доме своём, князь Брячислав.

Брячислав с достоинством кивнул головой и хлопнул в ладоши. Тотчас же распахнулась входная дверь, и пунцовая от волнения девочка лет четырнадцати торжественно вплыла в малую трапезную. Роста она была невеликого, но столь хороша и свежа, столь непосредственна и по-домашнему уютна, что сердце опытного женолюба невольно обволокло нежностью.

— Неоценимы сокровища дома твоего, князь Брячислав. — Ярослав, улыбаясь, любовался девочкой. — Как же зовут голубоглазую жемчужину сию?

Хозяин с ответом не торопился, давая гостю время вдосталь налюбоваться. Девочка смущалась, краснела, но руки её, державшие поднос с кубком, до краёв наполненным вином, ни разу не дрогнули.

— Пожалуй высокого гостя почётом дома моего, Александра.

Дочь шагнула к Ярославу, низко склонилась перед ним и протянула поднос, на который не пролилось ни капли из переполненного кубка. Ярослав подошёл, поднял кубок:

— Пошли, Господь, счастье дому сему!

Выпил вино до дна, поставил пустой кубок на поднос и трижды поцеловал заалевшую девочку в пухлые губы. Александра ещё раз низко поклонилась и вышла, как вошла, — плавно, торжественно и бесшумно.

— Хороша твоя Александра! — с чувством сказал Ярослав. — Видит Бог, хороша!

— И разумна, и дом в руках держать умеет, когда я в отъезде, — как бы между прочим, улыбаясь, дополнил Брячислав. — Грамоте добро обучена, знает литовский, польский и немецкий. А внуки какие будут, князь Ярослав!

— Да-а, — протянул гость, все ещё пребывая в очаровании.

— Пресвятая Богородица при крещении имена назначает, — продолжал хозяин. — У тебя — Александр, у меня — Александра.

— Не просватал ещё?

— Многие сватались, да не те многие. Не их поля ягодка, мною взращённая и мною выпестованная.

Красный товар — красному купцу. — Брячислав наполнил кубки. — Коли сойдёмся да свадебку сыграем — через год внука нянчить будешь

— Добро бы она ему кубок поднесла.

— На свадьбе поднесёт.

— Своенравен он.

— От такой и своенравные не отказываются.

Долго длился этот разговор, и в конце концов Ярослав не устоял. Ни по разуму, ни по сердцу, хотя по сердцу, пожалуй, больше, чем по разуму: окружённое хищными врагами и уже порядком обессиленное Полоцкое княжество было для его сына скорее утратой, чем приобретением. Но уж больно хороша была дочь Брячислава, а вино его — крепко и обильно

От такого собственного решения князь Ярослав впал в смятение, но смятение волнующе-радостное, а потому и пир их продолжался трое суток с небольшими перерывами на сон. То ли хозяин пил более осмотрительно, то ли Ярослав в смятении своём волнующем приглушил привычную осторожность, а только в конце концов вышли они на весьма тонкую беседу, начало которой Ярослав начисто забыл.

— Не захворала жена моя, князь Ярослав. Украли её у меня, силой увезли, пока я тевтонов от границ отбивал.

— Кто?

— Слава Богу, дочку дворня спрятала…

— Кто посмел, спрашиваю?

— Слыхал я, он сейчас в Киев ушёл. Может, в Каменце жена моя горючими слезами обливается?

— Да кто обидчик твой, князь Брячислав?

— Да князь Михаил Черниговский.

Неизвестно, что повлияло на князя Ярослава больше: то ли грядущее родство с князем Полоцким, то ли причинённое тому тяжкое оскорбление, то ли хмельной угар, то ли вдруг пробудившиеся в нем воспоминания о собственной бестолковой молодости, то ли все вместе взятое. А только сорвался он с места и с малой дружиной ринулся вдруг в неблизкое Черниговское княжество. И дошёл-таки, на одном упрямстве дошёл, даже протрезвев по дороге. Дошёл, чудом каким-то избегнув встреч с многочисленными татарскими отрядами, разъездами и дозорами, расколошматил незначительную самооборону Каменца, захватил жену удравшего в Венгрию Михаила Черниговского, бояр её и множество полона и потащил все это зачем-то в Полоцк. И на обратном пути опять умудрился нигде не столкнуться с татарами, которые подтягивались к Киеву.

Действовал великий князь Владимирский то ли в состоянии молодецкого азарта, более всего уповавшего на издревле знаменитый русский «авось», то ли в лёгком умопомрачении, поскольку не смог бы объяснить, ради чего он это делает, даже на Страшном Суде. А было это всего лишь обычным, хотя и несколько запоздалым проявлением дикой удельной княжеской воли — «что хочу, то и ворочу». Точнее, её рецидивом, если вспомнить его вполне искреннюю боль, маету и смятение по возвращении в разорённый Владимир.

Опомнился он на подходе к рубежам Полоцкого княжества, когда от полоненного им солидного боярина узнал, что захваченная жена Михаила Черниговского приходится родной сестрой самому Даниилу Романовичу Галицкому, князю дерзкому и отважному, ссориться с которым было совсем не с руки. По счастью, и это миновало Ярослава очень скоро его войско, обременённое пленными и добычей, нагнал гонец самого Даниила с лаконичной письменной просьбой: «Отдай мне сестру». Князь Ярослав с огромным облегчением освободил жену Михаила Черниговского вместе с боярами и всей челядью, но награбленное и каменецких пленных не отдал, что, впрочем, было в обычае тех разбойных времён.

Все вроде было в обычае, а совесть княжеская на этот раз не находила себе места. Он не пытался ни спорить с нею, ни соглашаться, а просто отдал всю добычу будущему свояку, подтвердил сговор и чуть ли не в день возвращения выехал, не дав отдохнуть ни коням, ни дружине. Князя Брячислава восстановление чести чужими руками настолько обрадовало, что уговаривал он Ярослава остаться вяло и неинтересно, и великий Владимирский князь, до раздражения недовольный собой, отбыл из гостеприимного Полоцка. Сперва вроде бы домой, но на первом же перекрёстке свернул к Новгороду.

Старший сын князь Александр Ярославич встретил его в одном поприще от города: его заставы и дозоры действовали чётко даже в этой покойной земле. Обласкал, сопровождал стремя в стремя, все доложил и даже не ел с утра, чтобы разделить утреннюю трапезу с отцом.

— Кого изволишь пригласить, батюшка?

— Вдвоём, — буркнул Ярослав: его грызла совесть. Завтракали наедине в малой трапезной. Ярослав молчал и жевал скучно, но у сына было редкое чутьё и столь же редкое дарование ждать, невозмутимо и непринуждённо поддерживая разговор.

— Орден пока псковичей больше беспокоит, но я людей разослал, они мне все доносят. И о действиях, и о продвижениях, и даже о планах…

Ярослав слушал, ел и откровенно разглядывал сына. После предложения князя Брячислава и последующего сговора он впервые увидел сына мужем. Высоким, с широкими налитыми плечами, умным приветливым лицом. От него веяло мужественной силой и спокойной уверенностью, и Ярослав сейчас не просто любовался им, но и с горечью подумывал, а не поторопился ли он со сватовством. Но княжье слово было законом, взять назад его было невозможно, и он, терзаемый этим, неожиданно перебил Александра:

— Князя Брячислава Полоцкого знаешь?

— Как-то встречались.

— Дочь его видел?

— Не приходилось. А что?

— Просватал я тебя.

Александр молчал. Он на редкость умел владеть собой, однако новость выбила его из седла настолько, что подходящих слов не находилось.

— Подушка меж тобой и Литвой будет, — малоубедительно продолжал отец. — Да и тебе пора о моих внуках подумать, поди, уж быка кулаком на землю валишь.

— Быка валю, — скупо улыбнулся Александр. — Хороша ли невеста моя?

— Хороша! — оживился Ярослав. — Чудо как хороша.

— Надо бы поглядеть.

— Обычай не велит.

— Знаю. Я Андрея пошлю. У него на этот счёт глаз острый.

— Андрей — брат твой, дело особое. — Ярослав подумал, вдруг подался вперёд, перегнувшись через стол. — Помнишь, я тебе о Яруне рассказывал? Ну, который спас меня у Липицы? Объявился он. С сыном. И нужно его сына с Андреем на смотрины послать.

— Не родственник он нам, отец.

— Больше чем родственник! — Ярослав неожиданно повысил голос, но тут же спохватился: — Взгляд у него со стороны, понимаешь? И Яруну честь окажем.

— Как повелишь, батюшка

Ярославу не понравился не столько покорный, сколько спокойно-сдержанный ответ Александра. Если бы была у него какая-то на примете, он бы так себя не вёл. Он бы либо взбунтовался, как, допустим, Андрей, либо заупрямился бы, как покойный Федор Нет, судя по тону, женитьба на ком бы то ни было была сейчас для него безразлична. Его мучили какие-то иные, далёкие от женских утех мысли. Так вдруг показалось Ярославу, и он спросил:

— Не к месту я, похоже, со сватовством своим?

— Мне уже девятнадцать, батюшка, пересидел я в парнях Так что все вовремя. А вот душу свою настроить на свадьбу пока не могу, ты уж не серчай. Иным она занята, если по совести тебе сказать. Русь меж молотом и наковальней оказалась, и сплющат её завтра в лепёшку или добрый меч на неё откуют, это ведь не Божья — это наша забота.

— Твой Новгород татары не разоряли и, дай Бог, сюда и не пожалуют. А немцы… Ты да Псков — как-нибудь сдюжите.

— Русь для меня — не Новгород со Псковом и даже не земля Владимиро-Суздальская, отец. Русь — это все, все наследство прапрадеда моего Владимира Мономаха. А над нею тевтонские мечи с запада да татарские сабли с востока. Почему мой дядя великий князь Юрий битву на Сити бесславно проиграл и там же голову сложил?

— Татар было — несметное число…

— Не надо, отец. Такое объяснение не для князей, а для моей голытьбы да для твоих смердов, а нам правде надобно в лицо смотреть, глаз не отворачивая. Мы за них отвечаем, а не они за нас, и спросится с нас на Страшном-то Суде. С нас, батюшка. Так ответь мне, князю Великого Новгорода, своему старшему сыну, почему татары прошли сквозь земли суздальские, рязанские, северские, черниговские, как стрела сквозь простыню?

Князь Ярослав надолго задумался. Хмурил брови, крутил поседевшей головой, страдая и маясь, потому что не решался. Потом вздохнул, перекрестился, сказал угрюмо:

— Я свою дружину не отдал брату своему, когда он силы собирал для решающей битвы на Сити. Уж как он просил меня, про то я сам на Страшном Суде отвечу. А потому не отдал, что две вещи раньше его понял. Первое, что Батый в наших землях не задержится, другая у него цель. И второе, что битву Юрий не выиграет, только людей зря положит. И прав оказался, потому что так и случилось. И по-иному случиться не могло.

— Почему?

— А я тебе, Александр, задумал монгола одного в советники передать, — неожиданно хитро улыбнулся Ярослав. — Он ко мне пришёл вместе с Яруном, со своими поссорившись. Крещение святое принял, воин опытный и человек разумный. Вот ты у него и спросишь, только знай, что с норовом он.

— А я и сам с норовом! — рассмеялся Александр. — Спасибо, батюшка, за такого советника, он мне сейчас больше любой невесты нужен. Куда как больше!…

— Так посылать на смотрины Андрея вместе со Сбыславом?

— С каким ещё Сбыславом?

— Сыном Яруна. Я говорил тебе.

— Стоит ли какого-то Сбыслава в дела наши семейные посвящать? — с плохо скрытым неудовольствием спросил Александр.

— Стоит, — помолчав, очень серьёзно сказал Ярослав и вздохнул: — Когда-нибудь я тебе все объясню. Обещаю. А пока на слово отцу поверь.

— Значит, так тому и быть, — сказал Александр. — Может, и вправду чужие глаза зорче смотрят.

На том они тогда и расстались, и Александр поспешил уйти, сославшись на то, что отцу надо отдохнуть с дороги, а ему — заняться неотложными делами. Но никаких неотложных дел у него не было, а была тоскливая боль, которую приходилось скрывать, а сил на это уже не хватало. Эта боль сжала его сердце при первом упоминании о сватовстве, потому что Александр был влюблён. Влюблён впервые в жизни, и так, как влюбляются в девятнадцать лет. И чтобы объяснить своё внезапное смятение, затеял разговор государственный, отлично понимая, что иного отец просто не поддержит и даже не поймёт. А влюбился он в сестру своего друга детства, а ныне дружинника Гаврилы.

Гаврила был на редкость силён и крепок, не по возрасту сдержан и солиден, отчего все приближённые молодого князя называли его только по имени и отчеству: Гаврилой Олексичем. Он с детства был главным советником Александра, хотя официально таковым числиться по молодости не мог. Но молодость проходит, а редкое спокойствие, разумность и уменье взвешивать слова и поступки дарованы были Олексичу от рождения, поэтому он всегда выглядел старше и опытнее всех друзей детства, окружавших Александра. И сестра его Марфуша обладала не столько красотой, сколько фамильной рассудительностью, спокойствием и редким даром угадывать заботы Александра задолго до того, как они его посещали. Вот почему, едва расставшись с отцом, новгородский князь сразу же укрылся в своих личных покоях и приказал найти Гаврилу Олексича.

— Сказали, что срочно звал меня, князь Александр?

— Садись.

Гаврила сел, а князь продолжал ходить. Метаться, как тотчас же определил Гаврила и стал размышлять, что могло послужить причиной такого волнения всегда очень сдержанного и спокойного друга детства. Он верно связал этот всплеск с внезапным появлением великого князя Ярослава, их разговором наедине и теперь ждал, что из этого разговора сочтёт нужным поведать Александр.

— Отец жениться велит.

— Пора уж.

— А Марфуша как же? Ведь люблю я её, Олексич! Гаврила осторожно вздохнул. Он тоже любил свою сестру, считал себя ответственным за неё, берег и холил, но — не уберёг. Свадеб отцы, а уж тем более князья, не отменяли, дело считалось решённым после сговора, а отсюда следовало, что Марфуша удержит при себе новгородского князя в лучшем случае только до рождения законного ребёнка от законной жены.

— Ты — Рюрикович, Ярославич. Тебе о потомстве думать надобно, а не о любви. А Марфуше я сам все объясню, так оно проще будет.

— Ссадили меня с горячего коня на полном скаку, — горько усмехнулся Александр. — И кто же ссадил — родной отец, Олексич.

— Так не прыгай в это седло сызнова, — очень серьёзно сказал Гаврила. — Ни себя, ни её боле мучить не след.

— Знаю!… — вдруг с отцовским бешенством выкрикнул всегда сдержанный Александр,-но спохватился, замолчал. Сказал сухо: — В Полоцк с дарами от меня ты поедешь вместе с Андреем и каким-то там Сбыславом. Отец мне этого Сбыслава честь, что в те времена ценилось едва ли не дороже спасения жизни.

То были времена не только пустячных обид, глупых ссор и кровавых поисков правды, но и пока ещё не поколебленного двоеверия. Христианство ещё не проникло в сельские глубинки, жалось к городам да княжеским усадьбам, а деревня спокойно обходилась без него, продолжая жить, как жила веками. Маломощная Церковь, не рискуя заниматься широким миссионерством, отыгрывалась в городах, авторитетом своим всячески мешая выдвижению язычников на должностные места, сколь бы эти язычники ни были умны, самобытны и талантливы. Крещение резко облегчало карьеру, а потому многие и крестились отнюдь не по убеждению, а ради собственной выгоды, и людям с развитым ощущением собственного достоинства дороги наверх оказывались плотно перекрытыми церковными властями. Такова была простейшая, но весьма неумная мера понуждения к принятию христианства, к которой Церковь прибегала для пополнения рядов своих верных сторонников. На этой почве возникали частые недоразумения, споры и ссоры, а поскольку за ножи тогда хватались с той же лёгкостью, что и в наши дни, кровавых столкновений хватало, и побеждённые бежали туда, куда не рисковал заглядывать никакой враг на Руси, — в её нехоженые и немереные леса.

В таком лесу, притихшем и мрачном, и случилась с великим князем Ярославом обидная неприятность, о которой он никому не рассказывал и не любил вспоминать. Он возвращался во Владимир без охраны, только со слугою да двумя гриднями, когда из густого подлеска выпрыгнул вдруг плечистый парень с гривой нечёсаных волос и увесистой дубиной в руках. Замахнулся этой дубиной, испугав вставшего на дыбы коня, и Ярослав от неожиданности чудом не вылетел из седла.

— Божьи дома строишь, а народ в ямах живёт!… — орал парень, размахивая дубиной. — С голоду пухнем, с голоду, а ты у своего Христа собственные грехи замаливаешь!… Посчитаюсь я с тобой, князь, дай срок, посчитаюсь! Кирдяшом меня зовут, запомни!…

И исчез в кустах столь же неожиданно, сколь и появился. Воплей его князь Ярослав нисколько не испугался, но обиделся, долго досадовал и никому ничего не сказал про внезапное столкновение с каким-то там Кирдяшом.

Где— то в таких местах и состоялась первая встреча Сбыслава с княжичем Андреем. Княжич перекусывал в дороге, ожидая неведомого спутника, когда прискакала четвёрка всадников, а впереди неё -богато одетый дружинник. Сбыслав увидел князя ещё издалека, спешился заранее и подошёл, остановившись в трех шагах.

— Меня зовут Сбыславом, — сказал он, поклонившись. — Здравствуй, княжич Андрей.

— Узнаю жеребца. — Андрей и не глянул на нарядного дружинника. — Отец знает, что ты его украл?

— Великий князь Ярослав подарил мне его, когда убедился, что конь меня узнает.

Сбыслав щёлкнул пальцами, и жеребец тотчас же подошёл к нему, ласково ткнув мордой в плечо.

— А что это за верёвка к седлу приторочена? — не унимался княжич.

— У каждого своё оружие.

— Верёвкой отбиваться будешь? — засмеялся Андрей. — Послал мне батюшка защитничка!

Десяток охранников и княжеские слуги громко расхохотались. Сбыслав понял, что этим князь Андрей определил его роль и место, но промолчал.

— Ладно, в путь пора. — Андрей легко вскочил с попоны, бросил Сбыславу через плечо: — Твоё место-в тыловой стороже.

Сбыслав учтиво поклонился: старшим здесь был княжич, и ему принадлежало право решать, кого он видит в молодом отцовском дружиннике — то ли начальника личной охраны, то ли сотоварища в пути, то ли полноправного члена свадебного посольства.

Все определилось в обед. Решив не обострять отношений, Сбыслав старательно исполнял обязанности начальника тыловой охраны, следуя за князем Андреем, его дружинниками и челядью на предписанном татарами расстоянии двойного полёта стрелы. Поступал он так не только потому, что этот разрыв был самым разумным, а просто по незнанию русских воинских обычаев, которые предусматривали зрительную связь при всех условиях. Поэтому когда Андрею вздумалось повелеть остановиться для обеда и последующего послеобеденного отдыха на опушке, он выехал из леса с известным запозданием. Княжич уже лежал на попоне, дружинники успели расседлать коней, а челядь разжигала костёр.

— Загнал ты отцовского жеребца! — с неудовольствием сказал Андрей. — Погоди, не рассёдлывай, я прыть его проверю.

— Он ещё своенравен, княжич, и слушается только меня, — осторожно предупредил Сбыслав.

— Я тоже своенравен! — Андрей вскочил с попоны, ловко взлетел в седло. — Подай повод.

— Княжич Андрей, конь недостаточно объезжен…

— Я сказал, дай поводья!

Вырвал повод, поднял жеребца на дыбы и с силой огрел его доброй плетью из сыромятного ремня. От незнакомой боли конь сделал дикий скачок и сразу пошёл бешеным карьером. Напрасно Андрей рвал его рот удилами, изо всех сил натягивал узду: аргамак, озверев, не чувствовал ни всадника, ни боли, то вдруг становясь на дыбы, то взбрыкивая, то с силой поддавая крупом. Княжич уже потерял поводья, уже не управлял жеребцом, а просто держался за все, за что только мог уцепиться, лишь бы не оказаться на земле на глазах собственных дружинников.

И все растерялись, с разинутыми ртами глядя на взбесившегося коня, который — вот-вот ещё мгновение! — должен был сбросить на землю порядком растерявшегося княжича. Сбыслав опомнился первым просто потому, что ожидал подобного. Вскочил на ближайшего неосёдланного коня, резко свистнул. Знакомый свист на миг остановил чалого, но Сбыславу этого оказалось достаточно: он умел справиться с любой лошадью, а потому заставил ту, незнакомую, что была под ним, с такой силой рвануться вперёд, что настиг жеребца, на скаку прыгнул ему на шею и повис, поджав ноги. Аргамак попытался было встать на дыбы, но сил на это не хватило, и он со злости больно куснул хозяина за плечо. Сбыслав подхватил поводья и спрыгнул на землю, крепко взяв под уздцы разгневанно всхрапывающего жеребца.

— Успокой его, княжич, — он подал поводья Андрею. — Пусть шагом пройдётся.

И, не оглядываясь, пошёл к своим. Велел им расседлать коней, развести костёр, готовить обед.

— А ты — ловок, — сказали за спиной. Сбыслав оглянулся. Перед ним верхом на взмыленном аргамаке сидел княжич Андрей.

— А ты — смел, — улыбнулся Сбыслав. Андрей спешился:

— Эй, кто-нибудь, выводите коня. Дружинник принял повод, повёл чалого шагом в сторону от костра, людей и лошадей.

— Пойдём на мою попону, — сказал Андрей, все ещё избегая смотреть Сбыславу в глаза. — Она помягче.

Обедали они вдвоём. Говорили о лошадях, о способах их выездки, княжич поражался уменью Сбыслава цепко держаться на коне без седла.

— Татары да бродники только так коней и объезжают, — объяснил Сбыслав. — Так быстрее, конь сразу тело человеческое чувствует, силу его. Меня монгол воспитывал, отцов побратим.

— Слыхал я, монголы да татары добро из лука стреляют.

— Это кто как обучится, только стреляют они по-другому. — Сбыслав обернулся, крикнул через плечо: — Принесите-ка лук да колчан со стрелами!

Это была проверка, и сердце его чуть сжалось Но лук доставили без промедления, а Андрей спросил, загоревшись:

— По-татарски стрелять умеешь?

Вместо ответа Сбыслав встал, спросил дружинника, что протягивал колчан и лук:

— Сухое дерево видишь?

— Далековато будет.

— Ты уж постарайся.

Дружинник поднял лук, наложил стрелу, прицелился, отпустил тетиву, и стрела, с шорохом пронзив воздух, сбила кору дальнего сухого дерева.

— Хорошо! — с удовлетворением заметил Андрей. Сбыслав взял лук, не прицеливаясь, вскинул его, одновременно натягивая тетиву, но не правой рукой, в которой была зажата стрела, а левой, которой держал лук И стрела точно вонзилась в ствол.

— Не прицелившись? — ахнул княжич.

— Я целился, когда поднимал лук, — сказал Сбыслав. — Татары натягивают тетиву луком, а не сгибают лук тетивой. Вот тогда и ищут цель, потому что глаз уже лежит на стреле. Получается точнее, а главное, быстрее.

— Научишь. — Андрей, улыбаясь, погрозил пальцем. — Всем их воинским премудростям научишь. Ну что, в дорогу пора? Ты рядом со мной, Сбыслав, вдвоём ехать веселее.

Дальше они ехали рядом, ели вдвоём и спали на одной попоне. Чогдар был прав: главное было — удивить, а Сбыславу удалось сделать это дважды за один обед.