Алесь Адамович. Пробивающий сердца

Ирина ЗОРИНА

АЛЕСЬ АДАМОВИЧ. ПРОБИВАЮЩИЙ СЕРДЦА

Алесь стремительно ворвался в нашу жизнь в конце семи­десятых, когда Карякин все больше погружался в пробле­мы ядерной и экологической угроз человечеству. В Адамо­виче он нашел заинтересованного собеседника, а потом и соратника.

Обычно, приезжая из Минска, Алесь появлялся в на­шей клетушке в Новых Черемушках и, едва устроившись в единственном кресле между стеллажами, столом и карякинским топчаном, немедленно требовал: «Ну, давай все новое, что появилось и что стоит прочитать. Поговорим по­том». Тут же погружался в чтение, иногда на многие часы.

Поражала в нем ненасытность, живое восприятие вся­кого нового слова и немедленная отдача. Мозг его был устроен так, что, едва переварив новые идеи, толкал его обладателя к собственным формулировкам, к сотворчеству и творчеству. А при фантастической его работоспособности результат не медлил сказаться. Порой Карякин посмеивал­ся: «Алесь, с тобой опасно говорить. Тебе скажи что-нибудь, а завтра прочтешь в газете». Алесь действительно оставал­ся партизанским спринтером. Сказал, как выстрелил, и... немедленный результат: готовая статья.

Карякин вообще любил подшутить над неутомимым Адамовичем. В одном своем письме к Даниилу Алексан­дровичу Гранину ехидничает: «Завидую и не завидую Вам: этот странный человек — Алесь Адамович наконец уехал от нас к Вам. Войнич ничего не понимала в оводах» [1].

Вот уж к кому можно было отнести знаменитые тол­стовские слова: «Весь мир погибнет, если я остановлюсь», так это к Адамовичу. Порой казалось, у него вообще не было защитного кожного покрова — сплошные обнажен­ные нервы. И это притом, что выглядел он вполне спокой­ным и даже чуть медлительным человеком. Я никогда не видела его кричащим, вышедшим из себя, тем более ру­гающимся. Он никогда не пил спиртного. Все это знали и подшучивали над ним: Александр Михайлович, знаем, что вы пьете только молоко и кефир. Но, может, позволи­те себе... стакан крепкого чая? А Карякин нередко сетовал: «Эх, Алесь, Алесь, ты умница и замечательный человек, а если б ты еще и выпивал — цены бы тебе не было», в от­вет получал: «Каряка, ты тоже не дурак, но тебе цены не было бы, если бы ты не пил».

Адамович умея сражаться

Интеллигентный, мягкий Ада­мович в деле был абсолютно не­преклонным. Это сразу понял Элем Климов. Когда они писа­ли сценарий «Убейте Гитлера», в какой-то момент Элем прямо сказал Алесю: получается та­кой жестокий фильм, что вряд ли кто-нибудь сможет его смо­треть. Но тот ответил: «Пусть не смотрят. Мы должны это оста­вить после себя. Как свидетель­ство войны, как мольбу о мире». У Адамовича перед своим народом, пережившим такую трагедию, был долг.

Алесь Адамович выступает

перед защитниками Белого

дома. Август 1991 года.

А когда фильм после всех мытарств был сделан, а на дворе стоял 1985 год и на носу был Московский междуна­родный фестиваль, из Минска опять пришел донос на Кли­мова и Адамовича. И председатель Госкомитета по кине­матографии Ермаш, испугавшись, решил подстраховаться и собрал Совет киногенералов (Герасимов, Чухрай, Кулид­жанов). Все вроде бы одобрили фильм, но каждый сделал замечания. Вот за это и уцепился ушлый чиновник. Пред­ложил Климову учесть замечания, а фильм пока отложить. Элем психанул: «Ничего менять не буду. Можете делать с фильмом что угодно. Я уезжаю». Хлопнул дверью и ушел. Ермаш — за ним.

И тут всем врезал Адамович, обратившись, правда, к Ку­лиджанову: «Мы литераторы — говно, но такого дерьма, как вы, киношники, я еще не видел. Вы что, не понимаете, что угробили своего товарища? Отдали его и его картину на растерзание». Надо отдать должное Кулиджанову. По­бежал за Ермашом. Уговорил. Дали экран. На Московском кинофестивале 1985 года фильм Климова-Адамовича по­лучил первый приз.

Адамович умел сражаться. Он действительно не знал страха или преодолел его навсегда, когда четырнадцатилет­ним пацаном пошел воевать в партизанский отряд. В конце жизни признался: «Я смерти не боюсь. Я мог мальчишкой умереть на войне. Оставшаяся жизнь мне была в подарок» [2].

Вся его послевоенная жизнь была жизнью живущего после смерти. В самые критические моменты — в дни ав­густовского путча 1991 года и в самую тревожную ночь с третьего на четвертое октября 1993-го, когда, казалось, коричнево-красные фашиствующие молодчики возьмут ре­ванш, — Адамович был поразительно спокоен, решителен и тверд.

Карякин очень рано прочел книги Адамовича — и первую «Сыновья уходят в бой» (1969) и «Хатынскую повесть» (1971), которая так потрясла Элема Климова и стала перво­начальным толчком для крепкой дружбы этих трех столь талантливых людей.

Элем Климов и Алесь Адамович

в Белоруссии на съемках фильма

"Убей Гитлера". 1977 год.

Я же встретилась с воен­ной прозой Адамовича много позже, а узнала о нем, как ни странно, из песен Высоцко­го. Они уже звучали и пере­писывались на магнитофон (у кого, конечно, была такая роскошная штука в те годы!). Это были песни к фильму «Сыновья уходят в бой», пре­мьера которого прошла в Мо­скве в 1971 году. Володя пел их нам в доме у Эллы Леви­ной (она работала в Театре на Таганке). Там собирались ее друзья — Толя Черняев, мы с Карякиным, режиссер Саша Митта с женой Лилей, ху­дожницей. Иногда заглядывала Галя Волчек, жившая одно время по соседству.

Однажды во время таких посиделок за столом Володя, который никогда не пил с нами и только пел, рассказал о режиссере этого фильма Викторе Турове, с которым они, почти погодки, сдружились еще на первой картине «Я ро­дом из детства». У Виктора на глазах немцы расстреляли отца, а их с матерью и сестренкой угнали в Германию. Все они оказались в конц лагере под Ахеном. И когда белорус­ские киночиновники требовали от Турова переснимать сцены о мальчишках, узнавших так рано войну, потому что они-то, чинуши, знали, как надо, — он приходил в ярость. Потом через это пришлось пройти и другому режиссеру Алеся, Элему Климову. Но на все предложения сменить «строптивого» режиссера на картине по повести «Хатынь» Александр Михайлович отвечал решительное «нет».

Осенью 1983 года Адамович и Василь Быков пригла­сили Карякина в Минск на конференцию, посвященную проблемам войны и мира. Я тоже туда приехала, правда, с некоторым опозданием, у меня там были лекции.

Конечно, на самой конференции было много официальщины. На Адамовича и Карякина, выступивших очень резко против ядерной гонки и нежелания властей обоих лагерей искать пути от «холодной войны» к диалогу, посы­пались обвинения в «пацифизме» и «алармизме». Впрочем, для них это было привычно. Даже Д. А. Гранин с присущей ему хитрецой немного охолодил своего соавтора по «Бло­кадной книге»: «Адамович тащит меня на край пропасти. Нарисовал жуткую картину конца света, а тут еще Каря­кин добавил — и говорят: работай! А я не могу работать на краю пропасти».

Среди участников конференции было немало интерес­ных людей, и прежде всего, конечно, Василь Быков. Могу­чая личность, сильная воля и детская открытость.

А после конференции мы поехали в Хатынь. Повесть Адамовича «Я из огненной деревни» обожгла в свое время многих. Но увидеть Хатынь, страшный мемориал, свои­ми глазами, узнать, прочувствовать, что 209 городов Бело­руссии было уничтожено, 9200 деревень сожжено, из них 628 — вместе со всеми жителями, что каждого четвертого белоруса унесла война, убил фашизм, — это было потря­сение.

Приехали в мемориальный комплекс. Уже на подъезде я увидела огромную скульптуру — «Непокоренный чело­век». Темная фигура старика с телом мертвого мальчика на руках. Нам рассказали, что сожгли всех, а тех, кто выбегал из горящего сарая, добивали из автомата. Уцелел деревен­ский кузнец. Обгоревший и раненый, он пришел в созна­ние ночью, когда каратели ушли. А сын его, смертельно раненный в живот, скончался у него на руках.

Двадцать шесть символических пепельно-бетонных обелисков с колоколом наверху. И перед каждым из со­жженных домов — открытая калитка. И «Кладбище дере­вень», на котором символически похоронены 185 белорус­ских деревень, разделивших судьбу Хатыни.

Но, может быть, самым сильным памятником Хаты­ни стала книга «Я из огненной деревни». Что сделал Алесь Адамович со своими товарищами и соавторами — Янкой Брылем и Владимиром Колесником? За три года (1970-1973) они объездили 147 белорусских деревень и записа­ли на магнитофон рассказы чудом уцелевших свидете­лей трагедий. «Мы такую правду на себя обрушили, что не до литературы стало, — написал тогда Адамович. — Есть, оказывается, правда, необходимая, большая, которую ли­тература, однако, не в силах не только выразить вполне, но и просто вобрать, удержать. Сознаешь себя не столько "художником", а тем более "поэтом", сколько летописцем, свидетелем и еще проповедником».

Так родилась в Белоруссии, вышла из-под пера бело­русского писателя «сверхлитература». А потом эта «сверх­литература» пришла в Россию.

Блокадная книга

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,

где смерть, как тень, тащилась по пятам,

такими мы счастливыми бывали,

такой свободой бурною дышали,

что внуки позавидовали б нам...

Ольга Берггольц

Адамович задумал книгу памяти о погибших в блокаду ле­нинградцах. Ясно было — осуществить такое ему одному не по плечу. Да и не пустит его с магнитофоном работать в «свой» город ленинградское партийное начальство во гла­ве с Романовым. Против начальства надо было выставить очень авторитетного человека. Таким писателем-тяжеловесом мог стать только Даниил Александрович Гранин.

В июле 1941 года двадцатидвухлетний ленинградец Даниил Герман (Гранин — его псевдоним) добровольно вступил в ряды народного ополчения. Первую блокадную зиму отвоевал простым рядовым пехоты. Потом — тан­ковое училище, и оттуда уже офицером-танкистом был направлен на фронт. Дважды ранен, награжден орденом Красной Звезды. В партию вступил в первые дни войны.

В семидесятых годах он был уже известным писателем. Роман «Иду на грозу» (1962) принес ему огромную извест­ность, повести и рассказы «Собственное мнение», «Кто-то должен», «Выбор цели» (о Курчатове) и другие обсуждались не только среди интеллигенции, но и среди широкой чи­тающей аудитории. Он был уже лауреатом Государствен­ной премии (1976) и первым секретарем Ленинградского отделения Союза писателей. Вот и поехал наш «неугомон­ный овод» (так его называл Карякин) к Гранину, с предло­жением совместной работы. Но уговорить его оказалось не так просто.

Даниил Александрович, как он сам рассказал спустя годы, считал, что хорошо знает, что такое блокада. Но Алесь Адамович предложил записывать рассказы блокадников. Гранин отказался. Несколько дней шли переговоры. Нако­нец Алесь уговорил его хотя бы поехать послушать рассказ одной его знакомой блокадницы. И, слушая рассказы бло­кадников, Гранин, по его словам, вдруг понял, что «существо­вала во время блокады неизвестная ему внутрисемейная и внутридушевная жизнь людей, она состояла из подроб­ностей, деталей, трогательных и страшных, необычных».

Началась работа, трудная, казалось неподъемная, но очень интересная. Партизан Адамович и офицер Гранин хорошо понимали друг друга, потому что духовно и творчески были близкими людьми. Ни у того ни у другого было и ноты высокомерия, но было понимание смысла и назначения литературы, которая должна менять что-то в нашей жизни.

В городе было еще много блокадников, и они «передавали» писателей друг другу. Сначала Даниил Александрович и Алесь вместе ходили из дома в дом, из квартиры в квартиру, выслушивали, записывали на магнитофон. Потом разделились, чтобы охватить больше людей. У каждого из переживших блокаду была своя трагедия, своя история, свои смерти. Люди и голодали и умирали по-разному.

Гранин был поражен, увидев в каких ужасных условиях жили люди. Столько претерпев в блокаду, они и через тридцать лет после войны оставались в многонаселенных коммуналках.

Скоро оба автора поняли, что напечатать книгу будет невозможно, ведь в официальной пропаганде блокада подавалась исключительно как героическая эпопея, как подвиг ленинградцев. Ни одно ленинградское издательство не решилось взять рукопись не только по идеологическим соображениям, но и по приказу первого секретаря Романова.

Поехали в Москву. В журнале «Новый мир» главный редактор Сергей Наровчатов, сам фронтовик, воевавший на Ленинградском фронте, взял рукопись, прекрасно по­нимая, что будет трудно. С купюрами, отбившись от цен­зуры, напечатали в «Новом мире», в декабрьской книжке за 1977 год, главы из «Блокадной книги». Цензура потребо­вала снять все о людоедстве, о мародерстве, о злоупотре­блениях с карточками, о том, что в голоде были отчасти виновны власти, в частности Жданов. Конечно, обо всем донесли главному партийному идеологу, члену ЦК Суслову.

Пришлось авторам идти на уступки. И все равно на них после публикации отдельных глав книги обрушилась критика партийных историков и обвинение в том, что они «разрушают героический образ Ленинградской эпопеи». Но одновременно в журнал стали приходить сотни писем блокадников, которые требовали большей правды.

В те дни Карякин написал письмо Д. А. Гранину. Сам он бредил тогда дневником Юры Рябинкина (из «Блокадной книги»), читал его со своими учениками в школе, заставлял читать всех своих друзей и, конечно, меня. Читать было страшно. А письмо (цитирую частично по машинописной копии) было такое:

Дорогой Даниил Александрович!

Вы человек упорный, и я тоже: поверьте, пожалуйста, что нужна вся «Блокадная книга». Прежде всего, для подростков ну­жен «Дневник Юры Рябинкина». Пятнадцать лет я веду уроки в школе — ничто, никто (даже Пушкин! даже Достоевский!) не пробивает их так, как этот дневник, ничто не вырезает в их душах такие точные координаты, ориентиры. Это же прочи­тают — навсегда! — миллионы, и оставит это такой след, какой и не снился милой «Алисе в стране чудес». Говорить о художественности»такой литературы, «сверхлитературы» очень трудно — по такой же простой причине, по какой трудно говорить о художественности набата, возвещающего о смер­тельной опасности: не в концерт же приглашены. Художествен­ность здесь подчинена работающей словом совести писателя, который пробуждает совесть людей [3].

Лев Толстой к концу своей творческой жизни искал новый смысл ее — вне литературы. Его титаническая борь­ба с государством, официальной церковью, с несовершен­ным мироустройством, его проповедь добра и неприятия насилия не могли найти художественной формы в литературе, выходили за ее рамки.

Вот и Адамович рвался рассказать правду людскую так, будто, написав, умрет и больше уже ничего не сможет ска­зать: «Всякую вещь свою писать так, словно она у тебя по­следняя и больше не представится случая "сказать всё" — это великий завет великой литературы».

И завет его подхватила и выполнила уже в наши дни его ученица, мужественная женщина Белоруссии и талант­ливый писатель Светлана Алексиевич, получившая Нобе­левскую премию «за многоголосное творчество — памят­ник страданию и мужеству в наше время». Как рад был бы Алесь, доживи он до этого!

Алесь рассказывал нам о ней много и всегда с похва­лой: талантливая девчонка, а как чувствует неправоту жиз­ни! Она уже многого достигла в журналистике и начала писать. И вот Алесь подарил ей магнитофон и предложил записывать «свидетелей жизни» и на этом материале де­лать книги. Название ее первой книги, получившей при­знание и миллионные тиражи, — «У войны не женское лицо», — придумал он.

А в нашем переделкинском доме Светлана появилась в начале девяностых. Она поразила меня удивительной скромностью, какой-то тихой сосредоточенностью, вни­манием к окружающим и удивительной, будто немного виноватой улыбкой. Но в этой тихой молодой женщине чувствовались сила и твердость. А еще было видно, что она, как и Алесь,— человек, несомненно, одержимый. Чем? Как пробить, пронзить, прожечь сердца людские беспощад­ной памятью о войнах минувших, беспощадной правдой о войне грозящей, о катастрофах страны и драмах чело­веческих, чтобы взорвать наше воображение и побудить к поступку? Ее книги страшно читать. Страницу — и то страшно. А работать, писать столько лег? А разыскать лю­дей, выслушать их, записывать за ними? Собрать эту мо­заику из кровоточащих кусков? Искренность, мужество, совестливость, верность правде — вот что сделало из нее большого писателя.

Человечество стало смертным

В 1982 году Карякин раздобыл (как всегда, помог Черняев) для Адамовича и, конечно, для себя только что вышедшую в США книгу американского писателя и активиста граждан­ского движения за мир Джонатана Шелла «Судьба Земли» [4].

Ее у нас перевели для номенклатурных работников ЦК, МИДа и других уважаемых организаций. Рассылалась книга по специальному списку для допущенных и посвященных. В ней подробно говорилось о последствиях атомных взры­вов, о страшном влиянии радиации на природу и человека и впервые — о возможной угрозе ядерного терроризма.

Карякин уже давно обратился к глобальным пробле­мам, ядерным и экологическим, и по мере возможностей подталкивал своих «яйцеголовых» друзей в Международ­ном отделе ЦК к пробиванию идей «нового мышления», к диалогу двух лагерей.

В начале восьмидесятых появилась совершенно не­ожиданно легальная, пусть маленькая, почти незаметная печатная трибуна — журнал «XX век и мир». Собственно, это был даже не журнал, а общественно-политический бюллетень, печатный орган Советского комитета защи­ты мира (выходил на русском, английском, французском, испанском и немецком языках). В третьем номере этого не­броского журнала за 1983 год вышла статья Карякина «Не опоздать! (О времени жи­вом и мертвом)». Потом она была перепечатана во многих изданиях. В статье звучал тревожный набат: «Раньше — веками, тыся­челетиями — все миро­ощущение, все мировоз­зрение наше строилось (пусть даже бессознатель­но) на том, что хотя человек отдельный — смертен, зато человечество практически бессмертно. Человек умирает. Но остаются дети. Остаются плоды труда его. Будет жить народ, человечество. Те­перь другое: смерть грозит всему человечеству, весь род людской стал практически смертен, причем единственным способом смерти для него оказалось — самоубийство» [5].

Даниил Гранин и Юрий Карякин на

конгрессе интеллигенции в Питере.

1997 год.

Та же мысль, что с появлением атомной бомбы «чело­вечество стало смертным в двадцатом веке», — стала важ­нейшей в восьмидесятые годы и в творчестве Адамовича. «И главное, что произошло в мире людей, — писал он, — это что понятия "убить человека" и "убить человечество" опасно сблизились». Оба писателя базировались на страш­ной констатации Альберта Эйнштейна: «Радиоактивное отравление атмосферы и, следовательно, полное уничто­жение всякой жизни на Земле сделалось теперь техниче­ски возможным» [6].

Карякин ввел понятие-образ — время живое и время мертвое: «...живое — когда еще можно предотвратить катастрофу, еще можно спасти жизнь, мертвое — когда уже ничего сделать нельзя... Раньше в запасе была вечность живого времени. Теперь — будущего может и не быть. Время, когда мы родились, когда живем,—наше время живое,—тоже есть наша общая родина, которую тоже нель­зя предать, которую надо спасать и — спасти, чтобы она навсегда осталась живой и плодоносной» [7].

И вдруг... страшное ядерное будущее настигло родину Адамовича — Белоруссию, настигло еще до наступления ядерного Апокалипсиса.

Чернобыль

26 апреля 1986 года на Чернобыльской атомной электро­станции, расположенной близ города Припять (Украина), произошел взрыв.

Власти и Украины, и Белоруссии молчали, партийное начальство по привычке ждало распоряжений из центра. Их не было. Население не предупредили об опасности от­равления. Кто-то из журналистов умудрился заметить: «Ве­тер, к счастью, дул не на Киев...» Да, действительно, в самые страшные дни, с 26 по 30 апреля ветер тащил радиоактив­ные осадки на Гомель, Могилев, Слуцк, Брест... Досталось и Минску.

Алесь записывает в эти дни: «Узнали, что взорвалась АЭС, что туча пошла на Белоруссию, на многострадальную нашу землю. Нестеренко (директор Института ядерной энергетики. — И.З.) бегает, всем сообщает: идет! идет! надо объявить, предупредить население! Но у чиновников одна мысль: а что потом нам скажут! Сдыхайте, но себя соблю­дем! Сдыхайте, но политика прежде всего! Те 18-летние девочки, что сейчас в минской больнице с Гомельщины, не получили бы 1000 рентген, потому что не стояли бы на окнах, не мыли бы их, а захлопнули бы. Вот и проявилось в экстремальных условиях, насколько все это бол­товня — "новое мышление". Да какое новое, хотя бы просто элементарно человеческое. Нет, в бюрократической машине заложено это — абсолютная расчеловеченность» [8].

Василий Нестеренко 28 апреля сообщил партийному руководству республики, что приборы зафиксировали на территории Беларуси значительное увеличение радиоак­тивного фона. Слюньков, первый секретарь ЦК КПБ, по­звонил Щербицкому. Тот сказал ему об аварии на АЭС. То есть знал уже два дня и держал в секрете! Все партийные боссы действовали по установленным номенклатурным правилам: реакции из Москвы не было, и каждый старал­ся сохранять партийную тайну. Нестеренко прорвался все-таки к Слюнькову с докладом о последствиях аварии. «Не надо устраивать паники. Мне сообщили об аварии на ЧАЭС. Пламя погасили, там идут восстановительные работы». Вот и весь ответ. О своих людях, о белорусах — ни слова. Народу Слюньков сообщил об аварии только 17 мая на пленуме республиканской комсомольской организации. Сообщил после того, как Михаил Горбачев выступил по Центральному телевидению СССР 14 мая и сказал: «Мы впервые реально столкнулись с такой грозной силой, ка­кой является ядерная энергия». Карты радиационного за­грязнения Беларуси по указанию Правительства СССР были засекречены.

Адамович мчится в Москву. Через своего «друга-философа», как он всегда называл Карякина, добивается встречи с помощником Горбачева Черняевым, через него переда­ет генеральному секретарю письмо (цитирую выдержки):

Глубокоуважаемый Михаил Сергеевич!

Пожалуйста, не отнесите то, что Вы здесь прочтете, на счет писательской фантазии Алеся Адамовича. Белоруссия переживает нечто, сопоставимое лишь с ее трагедией в годы минувшей войны. Под вопросом само существование (физическое) десятимиллионного народа. Радиация ударила прежде всего по нашей республике.

За спиной вызревает новая опасность, может, еще более грозная. Если не будут немедленно приняты меры, не будет сделано в кратчайшие сроки то, что абсолютно необходимо (по мнению ученых), еще миллионы людей в Белоруссии пострадают (а многие погибнут), и тогда можно будет сказать, что произо­шла трагедия — пострашнее той, которую наш народ пережил в 1941-1944 гг.

Всем этим людям (в пределах Белоруссии и в сопредельных районах других республик), так же как, очевидно, и на Украине, сейчас грозит РАДИАЦИОННОЕ ОТРАВЛЕНИЕ ЧЕРЕЗ ПРОДУКТЫ ПИТАНИЯ. И надо срочно вывозить детей, подростков, бере­менных женщин и вообще всех, кого возможно! Белоруссия действительно на краю пропасти! Нужна немедленная помощь народу, который сам всегда всем жертвовал в трудные для стра­ны годины. Только не упустить время! [9]

В начале июня Адамович передал М. С. Горбачеву запи­ску, составленную, по совету Черняева, с учетом мнения ученых-специалистов о состоянии дел: размеры зараже­ния, отсутствие измерительной техники и медицинских средств, преступные проволочки с эвакуацией населения.

Катастрофа в Чернобыле оказала на Горбачева силь­ное психологическое воздействие. Когда он узнал, что по масштабам ядерного загрязнения чернобыльскую аварию можно сравнить со взрывом всего одной двенадцатимегатонной бомбы, он ужаснулся. Записку Адамовича рассматривали на Политбюро. Было принято решение, направленное различным министерствам. Шестьдесят специалистов приехали в Минск; положение с приборами улучшилось, хотя опасность поражения десятков и сотен тысяч человек через продукты питания оставалась реальной.

Адамович одним из первых реально осознал и оценил масштабы крупнейшей техногенной катастрофы XX века, ее последствия для судеб и его родной земли, и планеты. Прав Гранин: «Благодаря Адамовичу были спасены сотни тысяч жизней людей, пострадавших от чернобыльской катастрофы». Наш "неутомимый овод“ Алесь развернул такую огромную организационную и публицистическую деятельность, что нам с Юрой порой казалось, что он вот-вот сорвется и умрет от остановки сердца.

Его выступление на Восьмом съезде писателей в июне 1986 года «Имя сей звезде Чернобыль» потрясло всех. На­помнив собравшимся в зале, что по-украински «чернобыль» означает «полынь», Адамович совершенно неожиданно процитировал Библию: «Третий ангел вострубил, и упа­ла с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь [10]; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».

«Мы — люди неверующие, — с некоторой иронией продолжил он, — и не станем всерьез ссылаться на руку провидения. Угадывается за нашей большой бедой нечто вполне земное. И позволим себе не поверить одному из тех ответственных за порядок на всех АЭС, что "наука требует жертв". А ведь так по телевизору заявил один из руководителей атомной энергетики, глядя в глаза нам ясным взором. Интересно, как он смотрел бы в глаза беженцев-детей бе­лорусских, украинских? Да что я спрашиваю, зная ответ?!! Нет, не просто реактор взорвался. И не наука потребовала жертв (Хотя с нее спрос особый.) Взорвался и страшных жертв потребовал весь тот комплекс бессовестности, безответственности, недисциплинированности, показухи, ра­портомании и пр. и пр., с чем мы сейчас боремся. И что по закону действия и противодействия с той же энергией бо­рется со всеми здоровыми силами в обществе и народе...» [11]

А выступление его перед учеными на конференции в защиту мира в том же июне 1986 года стало ушатом хо­лодной воды для многих ученых мужей: «Повивальной бабкой ядерной бомбы фактически был фашизм. Он уско­рил ее рождение. И очень точно и, главное, своевре­менно несколько лет назад академик Е. П. Велихов уравнял их — бомбу и фашизм. Вот так вошел атом в наш мир — с печатью проклятия. Не лежит ли эта печать — насиль­ственно-преждевременных родов — и на мирном атоме? Оказывается, он оборотень. Мирная станция превращается вдруг в долговременную Хиросиму» [12].

И еще Алесь умудрялся все лето отправлять с Белорус­ского вокзала — тащил все обычно Карякин, был отменно силен в те годы! — огромные чемоданы с продовольствием в Минск для родных и друзей.

Их обоих — Адамовича и Карякина — вскоре вынесло в политику. Оба стали депутатами Съезда народных депу­татов СССР. Вместе включились, и очень активно, в обще­ственную и политическую борьбу. Участвовали в создании общества «Мемориал», «Межрегиональной депутатской группы» — первой оппозиционной политической партии.

Примечания

1. Это письмо, как и второе, приведенное ниже, цитируется мной по машинописной копии, второй экземпляр которой находится в ахиве Карякина в РГАЛИ.

2. Эти слова Алесь Адамович произнес 26 января 1994 года во время своего выступления в Верховном суде России в защиту имущественных прав Союза писателей и Литфонда. Там и случился второй инфаркт. После выступления Адамович умер. Эти его слова засвидетельствовали Булат Окуджава и писатель Анатолий Приставкин.

3. Цитирую по машинописной копии, второй экземпляр которой находится в архиве Карякина в РГАЛИ.

4. Книга была издана на русском языке в издательстве "Прогресс" и рассылалась по специальному списку.

5. Карякин Ю. Не опоздать! (О времени живом и мертвом). СПб: Издательство Ивана Лимбаха. 2012. С. 356.

6. Там же. С. 359.

7. Там же. С. 362.

8. Адамович А. ...Имя сей звезде Чернобыль. М.: Ковчег, 2006. С. 9.

9. Там же. С. 91-94.

10. Полынь в Библии является символом наказаний Господних, олицетворяет безмерную горечь Суда Божьего над ослушниками.

11. Адамович А. ...Имя сей звезде Чернобыль. М.: Ковчег, 2006. С. 96.

12. Там же. С. 89.