Алиби

У подъезда серого дома на одной из тихих софийских улиц остановился небольшой автофургон. Ребятишки, прервав разгоревшееся было в это прохладное августовское утро рыцарское сражение, опустили деревянные мечи и с любопытством уставились на машину.

Из шоферской кабины вышел мужчина в темном костюме. Когда он наклонился, чтобы взять свой портфель, под пиджаком у него отчетливо обрисовалась кобура пистолета.

Задняя дверца фургона открылась, и оттуда показались еще трое. Они несли чемоданы, сумки, деревянный треножник и огромный фотоаппарат, какого ребятам еще не доводилось видеть. Последним из машины вышел сидевший за рулем молоденький милиционер. Какую-то долю минуты он оглядывал ребят, потом ловко соскочил на мостовую, захлопнул дверцу и строго крикнул:

— А ну, мальчуганы, идите, гуляйте!

Человек с пистолетом вошел в дом, остальные последовали за ним. Ребята тоже направились было к подъезду, но милиционер, замыкавший шествие, многозначительно посмотрел на них, и они остались на тротуаре. В окна было видно, как прибывшие поднялись по лестнице и остановились на площадке третьего этажа.

— К Доневым, — решили ребята.

На медной дощечке было выгравировано: «Иванка и Теодосий Доневы». Под ней на кнопке висел белый картон: «Стефка Якимова. Звонить два раза».

Человек, возглавлявший группу, позвонил один раз — продолжительно.

Послышались быстрые шаги. Дверь открыл мужчина лет сорока-сорока пяти. Его полное, гладко выбритое лицо выглядело мрачным, осунувшимся, сам он — невыспавшимся, испуганным.

— Здравствуйте. Товарищ Донев — это вы?

— Да, я.

— Мы из уголовного розыска, — сказал руководитель группы.

— Давно вас ждем, — ответил Донев. В его взгляде читался какой-то неясный упрек, даже обида. Он широко распахнул дверь.

Инспектор уголовного розыска майор Минчо Влахов и его коллеги вошли в квартиру. Чемоданы и треножник они оставили в прихожей. Милиционер закрыл за собой дверь.

Все собрались в небольшой гостиной.

У стола стояла, ожидая их, еще молодая миловидная женщина с первыми признаками полноты.

— Моя половина, — представил ее Донев и сразу заговорил — торопливо и явно волнуясь. — Это я вам позвонил. Сегодня утром мы нашли нашу квартирантку Стефку Якимову в ее постели мертвой. Вчера она была совсем здорова, ни на что не жаловалась, а сегодня вдруг... умерла!

Ему казалось, что четверо мужчин слушают его равнодушно, чуть ли не с безразличием.

На самом деле это было не так, хотя по отсутствующему виду Влахова вряд ли кто-нибудь мог предположить, что у него в мозгу, словно на магнитофонной ленте, запечатлевается каждое сказанное слово.

Пожилые супруги молодых жен, как правило, или большие молчуны, или, наоборот, до чрезвычайности болтливы.

Донев, видно, принадлежал к более досадной категории.

Случай едва ли представлял интерес для милиции. Можно было взять с собой только врача. А они прибыли впятером — даже капитан Стоименов из следственного отдела притащился сюда.

— Погодите, — прервал Влахов Донева. — Другие люди есть в квартире?

— Какие люди? — Донев растерянно огляделся. — Почему другие люди? Кто может быть здесь, в квартире, с утра? Ведь я вам говорю: мы нашли Стефку мертвой, мертвой!.. Вчера была совсем здорова. Это невероятно! Она не болела, не жаловалась ни на что, ну ничего такого, понимаете, ничего...

— В квартире только я и мой муж,— решительно вмешалась Донева. Покрасневшие глаза и болезненная бледность лица выдавали ее внутреннее состояние. — Сына я отвела к сестре. Других никого нет.

— А где труп?

Она указала на двустворчатые двери с матовыми стеклами.

Влахов нажал локтем на ручку и вошел в комнату.

На неразобранной постели лежала женщина лет тридцати пяти. Она была одета в красное платье, испещренное желтыми, зелеными, белыми треугольниками, кругами, ромбами — наряд, слишком кричащий для покойника. На фоне рассыпавшихся густых темно-каштановых волос ярко очерчивалось белое, словно восковое, лицо. Она была красива, и даже смерть не обезобразила ее черты. Изогнутые черные брови, тонкий правильный нос, овал лица напоминали красавиц с картин Владимира Димитрова. Если бы не эти немигающие, страшно остекленевшие глаза, можно было подумать, что женщина просто спит.

Врач склонился над трупом. Дактилоскопист Пенчев опустился на стул и терпеливо ждал — еще не известно, будет ли для него работа. Стоименов, без кровинки в лице, силился сохранить невозмутимый вид.

— Похоже на удушение, — сказал врач. — Видите, синяки на шее. Это было ночью. Совсем окоченела.

Значит, убийство! Все-таки не напрасно притащилось сюда столько народу. Наверно, из-за любви. Банальный, скучный случай. Жалко. Красивой женщиной была эта Стефка. Жалко.

— Пусть Ради сфотографирует труп и обстановку. Вы, доктор, обследуйте тело. Вызовите санитарную машину. А я пойду поговорю с хозяевами. — И, обернувшись к капитану Стоименову, Влахов добавил: — Вы со мной?

В глазах хозяев застыл немой вопрос: отчего умерла Стефка?

— Давайте поговорим.

Их пригласили в детскую. Стоименов вынул блокнот и приготовился записывать. Это не понравилось Влахову. Уткнувшись в блокнот, следователь теряет из виду человека. К тому же, люди смущаются, видя, что каждое их слово заносится на бумагу. Да и... зачем это? Не можешь с первого раза запомнить — прощайся с криминалистикой. Впрочем... пускай делает, как хочет.

То и дело перебивая друг друга, супруги объяснили, что Стефка Якимова снимала у них комнату вот уже три года. Она была разведенная, работала в комитете по промышленности. Вчера, в воскресенье, Стефка осталась в квартире одна — убраться, постирать. А они ездили с экскурсией на реку Искыр. Вернулись к десяти часам вечера. В комнате Якимовой было темно. Донева решила проверить, легла квартирантка или куда-то вышла. Но дверь оказалась заперта. Это было странно, потому что никто из них не имел обыкновения запираться. Устав после прогулки и купания, они легли в половине одиннадцатого и сразу заснули. Поздно ночью Донева слышала в полусне, как в гостиной кто-то ходит. Потом хлопнула входная дверь. Она подумала, что это ушел приятель квартирантки Слави Каменов. Предыдущий вечер они тоже провели вместе. Были в ресторане. Вообще они часто встречались. Слави Каменов был адвокатом. Доневы сообщили его адрес, его домашний и рабочий — В юридической консультации — телефоны.

Утром супруги встали в половине седьмого. Пока Донев брился, жена его пошла будить Якимову. Постучала сначала тихонько, потом сильнее. И, так как никто не отозвался, открыла дверь.

В первый момент она ничего не могла понять. Потом не хотела верить сбоим глазам. Стефка неподвижно лежала на неразобранной постели, одетая, в туфлях, уставившись в потолок.

Донева не сумела закричать — пропал голос. Хотела убежать, но у нее вдруг ослабли ноги. Она почувствовала, что вот-вот упадет. Потом, кое-как овладев собой, шатаясь, не помня себя, поплелась к ванной, где брился ее муж.

У Донева едва хватило мужества подойти к мертвой. Он долго не решался прикоснуться к ней. А когда тронул рукой ее лоб, на него пахнуло смертным холодом. Женщина заплакала. Они вышли из комнаты. Нужно было скорей сообщить Каменову — Ведь они со Стефкой собирались пожениться. Других близких у нее в Софии не было.

Донев пошел к соседям звонить по телефону, а жена его осталась в детской, где спал их сын.

Когда Донев сказал Каменову о смерти Стефки, тот пробормотал что-то неразборчивое, а через двадцать минут прибежал, взволнованный, запыхавшийся. Ни слова не говоря, он бросился в комнату Якимовой, упал на колени перед кроватью и заплакал. Потом встал, огляделся каким-то страшным, невидящим взором и сказал, что Стефка убита и что он пойдет сообщит в милицию. Вышел, но через минуту вернулся и предупредил, что позвонит ее родителям в Пазарджик.

Убита! Да, конечно, убита. Но откуда ему это известно? Не он ли убил ее? Адвокат плакал. Ясно, что будет плакать. Особенно, если убийца — он.

— Значит, он сказал, что Якимова убита. А не сказал, кто ее убил и почему? — спросил Влахов.

— Нет, только это, — ответила Донева. — И пошел сообщить вам об убийстве. Но не вернулся... Мы ждали, ждали, и муж отправился сам вызвать вас.

Нужно проверить, не звонил ли все-таки Каменов. Может быть, не им, в городское управление, а в районное. Или в министерство. Или в прокуратуру. Хотя едва ли. Оттуда сразу сообщили бы им. Значит, он лгал, выигрывал время...

Прибыла санитарная машина.

Прежде, чем тело отвезли для вскрытия, Влахов и Стоименов зашли в комнату Якимовой.

— Смерть насильственная, — сказал врач. — Женщина была задушена одной рукой. Отчетливо видны синяки, оставленные пальцами: один — большим пальцем, с правой стороны, и три — с левой. Убийца, должно быть, человек очень сильный, несомненно, мужчина, применил так называемую «мертвую хватку». Одним сжатием шеи были притиснуты артерии. Женщина, вероятно, потеряла сознание в первые же секунды из-за прекращения притока крови к мозгу.

— Еще когда я вошел, — заметил капитан Стоименов, — на меня произвело впечатление, что нет никаких следов борьбы. Стулья — на месте, все другие предметы тоже. Словно Якимова не сделала даже попытки сопротивляться.

Ишь, какой умный! И наблюдательный. «Еще когда я вошел, на меня произвело впечатление»! Нет, дорогой, это еще ничего не значит.

— Вещи могли поставить на их прежние места, после того как все было кончено, — сказал Влахов. Он внимательно рассматривал руки убитой. — Важнее, мне кажется, то, что и на руках нет никаких следов борьбы. Но все-таки нужно исследовать ногти. Может, найдутся микроскопические следы кожи, крови или волос Невероятно, чтобы она не пыталась бороться за свою жизнь, как бы силен ни был убийца. Когда, по вашему мнению, наступила смерть?

— Примерно восемь часов назад, — ответил врач. — С большей точностью трудно определить.

— Якимова вообще не ложилась, — проговорил Стоименов. — Ее положили на кушетку после того, как убили, — В платье, в туфлях. Странно, что даже ее прическа не пострадала.

— Вы сказали, что она была задушена одной рукой, — обратился Влахов к врачу. — Как вы это себе представляете?

— Судя по следам, женщину схватили за горло правой рукой. У убийцы исключительно сильные пальцы. Левой рукой он, может быть, держал ее, чтобы она не вырвалась. Вообще, случай в этом отношении необыкновенный, я бы даже сказал, исключительный. Быстрая потеря сознания из-за прекращения притока крови к мозгу характерна для повешенных. При удушении руками смерть обычно наступает через пять-десять минут. В течение этих минут жертва не теряет сознания, отчаянно сопротивляется.

— Был один такой, его звали Мето Душечка, — задумчиво сказал Влахов. — Трех человек удушил — все крепкие мужчины. Действовал как раз одной рукой. Был левша, очень сильный и ловкий. Он владел этой хваткой: стиснет жертву за горло так, что она в первые же секунды теряет сознание. Но его расстреляли пять лет назад...

— Я пойду, — сказал Стоименов. — У меня на одиннадцать назначен допрос. Что вы думаете о женихе? Почему он сказал хозяевам, что Якимова убита?..

— Пока что меня больше занимает, куда он исчез. Сказал, что сообщит в милицию, а не сообщил. О смерти Якимовой мы узнали только от Донева.

Труп вынесли. Пенчев уже закончил фотосъемку и набросал план квартиры. Пора было приступать к осмотру.

Влахов не любил работать в присутствии других людей, которые бы наблюдали за ним и мысленно оценивали его действия. Это мешало ему сосредоточиться. Врач и Стоименов ушли, но Пенчев стоял у стола и выжидательно смотрел на него. А он любил и поговорить, и покритиковать (и не только мысленно), и даже давать советы. Пенчев считался опытным криминалистом. От него невозможно было отделаться. В таком случае надо было найти ему какое-нибудь занятие.

— Начнем, а, Ради?

— Начнем, Минчо, чего время терять.

— Только знаешь что — пока я тут осмотрюсь, ты пойди сними у хозяев отпечатки пальцев.

Пенчев, не сказав ни слова, вышел. Наконец-то Влахов остался в комнате один.

Здесь едва помещались маленькая кушетка, двустворчатый гардероб и стол с двумя стульями. Окно во двор и застекленные двери в гостиную. У окна — этажерка с десятком книг и радиоприемником. На полу — небольшой, местами вытершийся чипровский ковер.

Вчера стоял жаркий день, и окно, наверное, было открыто. Доневы сегодня вряд ли и нему подходили. Неужели и во время убийства оно оставалось открытым? Едва ли. Любой шум, борьбу, крики могли услышать соседи или те, кто оказались бы во дворе. Убийца, конечно, позаботился о том, чтобы закрыть окно. Надо, чтобы Пенчев проверил, не оставил ли он отпечатков. Но кто же снова открыл окно? Кто же, кроме убийцы!

Влахов все еще стоял посреди комнаты, словно не зная, с чего начать. Но с чего начать — это все равно, важно — что искать. А у него еще нет никакой гипотезы.

Он приступил к изучению библиотеки. Это были романы, болгарские и переводные, изданные в последние годы. Некоторые Влахов перелистал. Ни один из них, видно, не был прочитан до конца. Наверное, они служили для чтения «на сон грядущий». Почитает в постели, пока не заснет, а на следующий вечер возьмет новую книгу.

В стенном шкафчике стояли недопитая пол-литровая бутылка коньяка «Плиска» и рюмки. Двумя из них недавно пользовались — на донышке желтело немного жидкости. Влахов поставил бутылку и рюмки на стол.

Рядом с радиоприемником лежала кожаная дамская сумка. Совсем новая и дорогая. Стараясь не повредить отпечатки пальцев, которые, возможно, остались на сумке, — Влахов был в перчатках и с пинцетом в руках, — он вынул из нее чистый носовой платок, губную помаду, пудреницу, блокнот, трамвайные билеты и кошелек с бумажкой в пять левов и мелочью.

Вошли Пенчев и красные от возбуждения хозяева. В глазах Доневой стояли слезы.

— На что это похоже, товарищ, не знаю вашей фамилии?! — закричал Донев. — Вы что, за убийц нас принимаете? Я главный бухгалтер завода...

— Не дают снять отпечатки, — объяснил Пенчев.

— Успокойтесь, товарищи, — сказал Влахов. — Вам не на что обижаться. Вы входили в эту комнату, трогали разные предметы. Мы должны знать ваши отпечатки пальцев, чтобы отличить их от следов... убийцы.

— Но... Вы уверены, что Стефку убили? — не выдержала Донева.

— Я пока еще ни в чем не уверен... — терпеливо ответил Влахов. — Еще рано что-нибудь утверждать. Но что, если Каменов прав? Поймите, ваши отпечатки необходимы для следствия. Может быть, придется даже у вашего сына снять отпечатки.

— У Любчо?! — испуганно вскрикнула Донева.

— А почему бы и нет? Это не больно. Ему даже будет интересно.

— Ну, если так, — пробормотал Донев. — А я подумал...

Они вышли, и Влахов нанялся гардеробом — святая святых каждой женщины. Там висело с десяток платьев — и старых, и совсем новых. Почти все из дорогих материй. Не меньше было и туфель — Все элегантные, на высоких, тонких каблучках.

Видимо, все свои деньги Якимова тратила на туалеты. А почему бы и нет: одинокая женщина, красивая, молодая... Если б он был одинок, ему тоже захотелось бы иметь побольше дорогих костюмов.

В выдвижном ящике с тонким нейлоновым бельем Влахов нашел портрет мужчины в стеклянной рамке. Кто это был? И почему портрет лежит здесь?

Вошел Пенчев.

— Кем любуешься?

— Спрошу хозяев. Может, знают его. А ты, Ради, осмотри дверную и оконную ручки и бутылку с рюмками. Потом я дам тебе этот портрет.

Доневы были на кухне. Отмывали руки от типографской краски. Они сразу узнали человека на фотографии. Это был Слави Каменов.

Донев попросил разрешения пойти к соседям и позвонить на завод, предупредить, что сегодня он не явится на работу. Влахов не возражал.

Пенчев раскрыл свой чемодан с дактилоскопическими принадлежностями. Мягкой щеточкой он наносил графитовый или алюминиевый порошок на гладкую поверхность. Вещи, на которых обнаруживались отпечатки пальцев, Пенчев заботливо упаковывал в коробки.

А Влахов продолжал методично, по секторам, обыскивать комнату. Он просмотрел несколько писем от родителей убитой, документы и расписки, но не нашел ничего, что подсказало бы причины преступления.

— Ах, черт возьми! — Воскликнул Пенчев.

— Что там у тебя, Ради?

— На ручке и ключе следы уничтожены одеколоном. Еще остался запах. — Пенчев наклонился над портретом и втянул в себя воздух. — То же самое и с портретом. Протирали ватой. Вот здесь, на металлической подставке, остались волокна. Ты видел где-нибудь в комнате вату?

— Нет, — ответил Влахов. — В ящике стола есть несколько склянок с лекарствами, но ваты нет нигде.

— Значит, он принес ее с собой.

— Кто «он»? — Влахов испытующе взглянул на него.

— Откуда мне знать! Я сказал так, наобум. Это твое дело установить — он или она.

Да, это действительно так...

Убийца стер свои следы ватой, а в комнате ваты нет. Одеколона — тоже. Влахов обнаружил только флакончик духов «Китайский цветок». Значит, убийца принес вату и одеколон специально или же нашел их здесь и взял с собой. Что он протирал дверную ручку — это естественно: он ее касался. Но зачем ему было протирать рамку и стекло портрета? Очевидно, это он спрятал его в гардероб. Зачем?..

— А оконная ручка? И там следы стерты?

— Нет, на ней остались отпечатки ладони и пальцев. Смазанные, но есть.

Гм... Что это значит? Может, все-таки хозяева открыли окно сегодня утром? Или это старые отпечатки и с тех пор до окна не дотрагивались? В таком случае оно и во время убийства было открыто.

Влахов наклонился над пепельницей и начал сосредоточенно рассматривать ее содержимое. В ней было пять окурков сигарет «Родопы», все со следами помады, и много пепла. Значительно больше, чем могло остаться от пяти сигарет. А при уборке из пепельницы вытряхивают все, а не только окурки.

— Займись пепельницей, — сказал Влахов.

— Уже проверил, — ответил Пенчев, — на ней есть следы. Я заберу ее с собой.

— Кроме отпечатков меня интересует ее содержимое. Нужно сделать анализ помады — та ли это помада, какую употребляла убитая. Будь поосторожнее с пеплом — не смешай. Мне кажется, здесь есть пепел от сигарет, окурки которых отсутствуют.

Вернувшись в свой рабочий кабинет, Влахов сразу же проверил у дежурных не только городского управления, но и районного, и министерства, не поступало ли сообщения от Каменова. Но оказалось, что никто, кроме Теодосия Донева, не заявлял о смерти Стефки Якимовой.

Что означало поведение Каменова? Неужели он обманул Доневых только для того, чтобы выиграть немного времени? Но ведь он сам сказал им, что Стефка убита, хотя они об этом даже не подозревали, и сам взялся сообщить об этом в милицию. Обманывал он, или позднее, когда вошел в телефонную будку, смелость его испарилась, и он отказался от своего намерения признаться в совершенном преступлении? Но если убийца не он? Если Каменов знал или подозревал, кто убил Якимову, и ему помешали сообщить об этом в милицию?

Как бы то ни было, сейчас самым важным было найти Каменова. И как можно скорее!

Влахов связался по телефону с секретарем юридической консультации, в которой работал Каменов. Тот не смог сказать ему ничего определенного. Сам он сегодня Каменова не видел. Больше того. Сразу после открытия в консультацию явился взволнованный клиент. Каменов вел его дело по наследству, назначенное на восемь утра. Однако на встречу перед залом суда, как обещал, Каменов не пришел, и секретарь был вынужден заменить его другим адвокатом.

После этого Влахов посетил квартиру, где снимал комнату Каменов. Он застал только домохозяйку. Женщина о смерти Якимовой не знала и вообще не подозревала ничего плохого. Она рассказала, что вчера Каменов и его приятель Делчо Григоров, судья Софийского народного суда, ездили с экскурсией на Витошу. Вернулись они к восьми вечера и сели ужинать. После этого Каменов надел новый костюм, и они куда-то пошли. Вернулся квартирант поздно, около полуночи, а сегодня рано утром, ничего не говоря, ушел из дому, и она больше его не видела.

По дороге в Судебную палату Влахов позвонил из телефонной будки на работу и велел размножить фотографию Каменова. Он распорядился также, чтобы двое оперативных работников ждали Каменова — один в кабинете юридической консультации, а второй возле дома, где он живет. Они должны были доставить его в управление.

Перед кабинетом судьи Григорова сидело несколько граждан. Влахов прошел в канцелярию, где секретарша объяснила ему, что Григоров заперся в своем кабинете и изучает дело. Пришлось позвонить ему по телефону.

Услышав, что Влахов пришел в связи со Слави Каменовым, судья с удивлением взглянул на него.

Влахов попросил Григорова рассказать, давно ли они знакомы и что за человек Каменов.

Григоров объяснил, что они со Слави Каменовым однокашники по университету и самые близкие друзья. Оба «старые холостяки», страстные туристы и часто вместе бродят по горам. Вчерашний день провели вместе на Витоше.

Было ясно, что Григоров тоже не знает о смерти Якимовой, не подозревает, что его друг, о котором он говорил с любовью и уважением, исчез. То ли из-за профессиональной сдержанности, то ли из каких-то других соображений, судья не спросил, чем вызван интерес милиции к Каменову.

С Витоши они вернулись около восьми часов. На квартире у Каменова поужинали, поболтали.

В половине десятого хозяева позвали Каменова к телефону. Он тут же вернулся, смущенный, расстроенный, и сказал, что какой-то незнакомец сообщил ему, будто Стефка находится в ресторане «Турист», в Бояне, вместе с элегантным пожилым мужчиной.

Григоров хотел обратить всё в шутку, но Каменов заявил, что сейчас же отправляется в Бояну, и попросил товарища поехать вместе с ним. Григоров стал его отговаривать, убеждал не верить анонимному клеветнику, не унижать свое чувство к Стефке — ведь такая проверка была бы обидной для нее. Однако Каменов остался непреклонен. Оказывается, в субботу вечером он предлагал Стефке пойти с ним на Витошу, но она отказалась: приехала якобы ее соученица из Пловдива, и они договорились с ней увидеться в воскресенье после обеда.

Начали проступать новые лица: незнакомец, звонивший по телефону, элегантный пожилой мужчина в ресторане «Турист», подруга из Пловдива.

— Это Каменов сказал «якобы какая-то соученица из Пловдива»?

— Да, он выразился именно так, — ответил Григоров. — Отказ Стефки огорчил его. Во время экскурсии он был молчалив, задумчив, словно что-то мучило его. Я заметил это, хотя и не знал, отчего у него плохое настроение. Когда я попытался уговорить его не ездить в Бояну, он сказал: «Даже если все это неправда, я должен удостовериться сам. Иначе у меня навсегда останется подозрение». Я достаточно хорошо знаю Каменова, а потому в конце концов согласился, что ему действительно лучше поехать и убедиться, что его всего-навсего разыграли. Без четверти десять мы расстались. Я вернулся домой, так как был одет совсем не для ресторана — В шорты, а он поехал в Бояну.

— Как вы думаете, нашел он Стефку? Вы не знаете?

— Сегодня, когда мы увидимся с ним в столовой, он мне скажет. Скажет всю правду, хотя ему будет стыдно смотреть на меня. Я уверен, что это была клевета и что в Бояну он ездил напрасно.

— Почему же вы так уверены? В конце концов они не женаты... Может быть, ее подруга явилась на встречу не одна, и они отправились в Бояну целой компанией.

— Ну это, конечно, может быть. Но изменять — нет! Она его любит.

Григоров задумался, тихонько постукивая по столу карандашом.

— Я хотел спросить вас, — сказал он после некоторого колебания. — Почему вы расспрашиваете о моем друге? С ним ничего не случилось?

— Я вам отвечу. Но прежде прошу вас рассказать поподробнее о жизни Каменова. Постарайтесь, несмотря на то, что вы с ним друзья, дать ему самую объективную характеристику.

— Это совсем не трудно. Мы знакомы с университетской скамьи, вот уже лет десять. Я могу говорить совсем беспристрастно, объективно, тем более, что мое мнение о нем полностью совпадает с мнением других наших коллег. Его жизнь — это жизнь скромного рядового труженика. Он всегда трудился, и всегда ему чего-то не хватало... И прежде всего любви.

Григоров задумался. Лицо его стало серьезным, даже печальным.

— Вас, вероятно, интересует его социальное происхождение. И оно самое обычное. У его отца была пекарня в Лозенце, а потом он стал работать пекарем в государственной пекарне. После гимназии Слави служил в армии, кажется, в шестом пехотном полку. Некоторое время был учителем в Лудогории. Зарабатывал деньги для дальнейшей учебы. Мы вместе подали заявление на юридический факультет. Он и в студенческие годы работал, чтобы содержать себя и свою младшую сестру. Она сейчас врач, живет в Ломе.

— Вы знаете ее адрес?

— Нет. Но его нетрудно узнать. Она участковый врач, замужем за доктором Бояджиевым. По окончании стажировки я стал судьей, а Каменов — юрисконсультом на одной небольшой фабрике. Но через год сократили штатную единицу, и он начал заниматься адвокатской практикой. Родители его умерли, когда он учился в университете, а после того как сестра вышла замуж, Слави остался совсем один. Я уже много раз говорил ему: пора бы подумать о себе, устроить как-то свою жизнь, жениться.

— Вы, вероятно, имеете в виду Стефку Якимову?

— Да. Они познакомились год назад — Слави любит ее, любит безумно.

— А она?

— Знаете... В сущности, я редко вижу ее. И всегда мимолетно. Они предпочитают быть одни. Раза два мы ходили втроем в ресторан. Я думаю, что Стефка искренне любит его. В своем первом браке она пережила тяжелое разочарование. Слави обеспечит ей спокойную, может быть, несколько заурядную, но безмятежную жизнь.

— Кто ее бывший муж?

— Эдакий стареющий бабник. Красавец и франт.

— Вы с ним знакомы?

— Нет, не удостоился этой чести.

— И все-таки ненавидите его!

— Почему я должен ненавидеть его? Я никогда с ним не встречался, совсем его не знаю, да и знать не желаю... Но имел возможность составить о нем свое мнение по тому, что слышал. И это мнение не слишком лестно.

Отношение Григорова к бывшему супругу Якимовой было, очевидно, отзвуком чувств Каменова.

— А как его зовут?

— Пьер, — ответил протяжно, с иронией Григоров. Пьер Хаджихристов.

— Они поддерживают какие-нибудь отношения? — я имею в виду Якимову и ее бывшего супруга.

— Нет, никаких. В этом я абсолютно уверен. Она любит Слави.

— Но тогда почему они до сих пор не поженились? — спросил Влахов.

— Мне кажется, что это дело недалекого будущего. Правда, Слави терзается мыслью, что он не достоин такой красавицы, как Стефка. Он сравнивает себя с Хаджихристовым. Тот, мол, красив, элегантен, у него прекрасное общественное положение и еще более блестящие перспективы. Но все это глупые, напрасные страхи Каменова...

— А как бы он повел себя, если бы Якимова вдруг оставила его?

— Я не верю в такую возможность, — решительно возразил Григоров. — Она ценит Слави как уравновешенного, прямого и честного человека. Знает, что он горячо, по-настоящему любит ее.

— И все-таки, если бы он вдруг убедился, что она разлюбила его? — упорствовал Влахов.

— О, это было бы настоящей катастрофой для него. Не знаю, как бы он пережил ее. Жизнь утратила бы для него всякий смысл...

— Он ревнив по характеру?

— Ревнив ли он вообще, не могу вам сказать. Это его первая настоящая, большая любовь, и Стефку он ревнует. И не потому, что она подает ему повод для этого, а единственно из-за его навязчивой идеи, что он ее не достоин. Впрочем, — опомнился Григоров, — мне не совсем удобно говорить об интимной жизни моего друга. Вы все еще не сказали мне, чем вызваны эти расспросы.

Влахов взглянул Григорову прямо в глаза и сказал:

— Вчера вечером Стефка Якимова была убита в своей комнате. Задушена. А Каменов исчез.

Судья онемел. Взгляд его сделался каким-то незрячим, ничего не выражающим.

Несколько минут прошло в молчании.

— Убита!.. — чуть слышно, сдавленным голосом проговорил наконец судья. — И вы... вы подозреваете...

— Я хотел бы найти Каменова и поговорить с ним. Прошу вас как судью и как его друга, если вы его встретите, если он позвонит вам или придет, помогите нам встретиться с ним. Ему нельзя убегать, нельзя скрываться...

Они вышли вместе. Судья пошел в столовую, а Влахов отправился в юридическую консультацию. Разговор с секретарем был недолгим.

Каменов сегодня в консультацию не явился. Мнение секретаря о Каменове полностью совпадало с характеристикой, которую дал своему другу Григоров. Коллеги уважали его как человека скромного, даже слишком скромного для профессии адвоката. Он занимался исключительно гражданскими делами, клиентуру имел небольшую.

Придя в управление, Влахов доложил о происшествии начальнику отдела и попросил разрешения объявить о розыске Каменова. Ломская милиция должна была проверить, не скрывается ли он у своей сестры. Были предупреждены пограничные заставы. В институте скорой помощи и в морге на запрос о Каменове ответили отрицательно.

К концу рабочего дня в кабинет Влахова вошел Гюзелев, оперативный работник, который был послан на проверку трамвайных билетов, найденных в сумке Якимовой.

Смуглый невысокий паренек с хитрыми цыганскими глазами проходил стажировку в группе Влахова. Гюзелев с таким энтузиазмом стал рассказывать о том, как объездил на трамваях всю Софию и ходил по домам кондукторов, будто по меньшей мере задержал убийцу. Влахов слушал его, не прерывая, хотя для следствия представляли интерес только два билета — номер 086243 и номер 086244, серии ФЖ, выданные в маленьком трамвайчике, который ходил между Павловом и Бояной. Гюзелев в конце концов нашел кондукторшу, продавшую эти билеты, и узнал, что она начала свой рейс в Бояне в воскресенье, в двадцать два часа тридцать минут, билетом номер 086237, серии ФЖ. Это означало, что Стефка Якимова и сопровождавший ее человек сели на первой же остановке.

Закончив доклад, Гюзелев заулыбался в ожидании похвалы. Но Влахов отослал его лаконичным: «Ты свободен!» — и погрузился в свои мысли.

Значит, Якимова действительно была в Бояне. С кем? Как она провела воскресенье? И имело ли все это какое-либо отношение к убийству? Единственным человеком, который мог что-то знать по этому поводу, была соученица Якимовой из Пловдива. Но кто она?

Необходимо было срочно направить в Пазарджик и Пловдив сотрудника, который бы выяснил этот вопрос. Влахов пошел к начальнику отдела, ожидая, что тот станет возражать и потом в конце концов согласится «из-за отсутствия людей» послать Гюзелева, которому эта задача явно не по плечу. Но, вопреки его ожиданиям, начальник сразу разрешил послать опытного оперативного работника из группы капитана Кузова.

Домой Влахов вернулся поздно вечером. Дети уже спали. Жена все еще хлопотала на кухне. Она молча собрала ему ужин. Сердилась. Она всегда сердилась, когда он опаздывал, не верила, что он задерживается по службе.

У него тоже не было желания разговаривать. Он быстро поел и лег. Закрыл глаза. Жена, как ни была сердита, сразу заснула. Влахов лежал, стараясь не думать о деле, но в уме его как бы сами собой возникали новые и новые вопросы. Почему Стефкина комната оказалась заперта, когда Доневы вернулись с экскурсии? И кто поздно ночью хлопнул входной дверью? Каменов? Или же человек, с которым Якимова была в Бонне? Почему Каменов скрылся? Что или кто помешал ему явиться в милицию?..

С улицы послышались звуки джазовой мелодии, пьяные голоса. Где-то пели, кричали. Наверно, в одном из соседних домов открыли окна. Было уже за полночь. Влахов хотел было встать и одернуть разгулявшуюся компанию, но побоялся разбудить жену. Покричат, попоют и утихнут. Лучше попытаться заснуть.

Вероятней всего Донева слышала стук хлопнувшей входной двери, когда Каменов выходил. В конце концов, кто, кроме Каменова, это мог быть? Но ведь все знали Каменова как человека, не способного на убийство... Значит, кто-то другой... Но кто?

Влахов проснулся рано, и первой его мыслью, которая словно бы созрела во время сна, была мысль о том, что если Каменов решил скрыться, ему понадобятся деньги, и если у него есть сбережения, он явится за ними в сберкассу. Там его можно будет задержать. Если же Каменов забрал их еще до субботы, до того, как Якимова отказалась пойти на экскурсию, это означало бы, что он действовал по заранее обдуманному плану.

Проверка показала, что Слави Каменов имеет текущий счет только в сберегательной кассе четвертого района в Софии. Влахов сам пошел туда. И каково было его разочарование, когда ему сообщили, что Каменов снял весь свой вклад — триста левов — в понедельник. 26 августа, утром!

Это было тяжелым ударом для Влахова. Он упустил реальную возможность задержать преступника. Операция выдачи денежной суммы Каменову была оформлена в сберкассе под номером первым за этот день. Касса начинала работать в восемь часов утра. Значит, выйдя от Доневых, Каменов сразу отправился не в милицию, а в сберкассу, чтобы снять с книжки свой вклад. Отпали все версии о невинном, обманутом человеке, который хотел помочь милиции, сообщить ей, кто убийца, но на него напали — он был убит или увечен преступниками. Влахов иронизировал над собой, сердился и на себя, и на Каменова, неизвестно почему чувствовал себя обманутым.

Не помогла следствию и соученица из Пловдива.

Влахов надеялся, что она как-то связана с тем, что Якимова в минувшее воскресенье не пошла на Витошу. Раз Стефка предпочла компании Каменова встречу со своей соученицей, вероятно, у них было какое-то важное дело. Соученица, конечно, знала, что это за дело и с кем Якимова встретилась в Бояне.

Оперативный работник установил, кто из школьных соучениц Якимовой живет в настоящее время в Пловдиве и кто из них в день перед убийством был в Софии. Этой соученицей оказалась Минка Попова, кукловод Пловдивского кукольного театра. Она приехала в Софию 24 августа, в субботу, в полдень. Случайно встретила на улице Якимову. Поболтали и разошлись, о встрече в воскресенье не было сказано ни слова. Может быть, Попова обманывала, но с какой целью? Скорее всего Якимова обманула Каменова. Как бы то ни было, вопрос о том, с кем она встречалась в воскресенье, оставался невыясненным.

Во вторник были допрошены все лица, которые имели какой-то контакт с Якимовой или с Каменовым в последние дни. Их показания были записаны, уточнены малейшие подробности, но ничего существенно нового никто из свидетелей не сообщил.

Влахов подумывал о том, чтобы «заморозить» следствие на этом этапе. В своей многолетней практике он не раз вынужден был поступать именно таким образом и нередко при этом выигрывал. Проходило несколько дней или недель, и случай как бы распутывался сам собой: либо ему самому бросалась в глаза очевидная улика, которую он просмотрел в напряжении первых дней, либо преступник делал какой-то новый ошибочный ход. Иногда приходилось прибегать к «замораживанию» из-за новых, более срочных дел. Но на сей раз случай был не таков, и он не решился отложить расследование — это слишком бы походило на дезертирство.

В открытое окно хлынула волна теплого воздуха. Порой жарче всего становится под вечер. Влахов почувствовал, что от долгого сидения все его тело одеревенело. Он встал, прошелся по кабинету, выпил стакан воды, но это не освежило его. Не лучше ли выйти, погулять?

В дверь постучали.

Вошел капитан Стоименов. Со вчерашнего дня, после того как Стоименов ушел с осмотра места преступления, они не виделись.

— Как дела? — спросил следователь каким-то свойским, чуть ли не пренебрежительным тоном. — Заключение готово?

— Нет, — ответил, насупившись, Влахов.

Готово! Все на готовенькое норовят. Стоименов был назначен недавно, и Влахов не знал его как следует, но вообще питал к следователям какую-то скрытую неприязнь. Если оперативный работник не выяснил до конца всех подробностей, он виноват в неудачном исходе следствия. Если же мастерски провел дело, лавры всегда достаются следователю.

— Это почему же? — Стоименов опустился в кресло и курил, стряхивая пепел на пол, что еще больше рассердило Влахова, который любил порядок до педантичности — не только дома и в своем кабинете, но и в работе. — Я просмотрел документы. По-моему, случай достаточно выяснен, чтобы передать его нам. В два дня закончим следствие. За это время и убийца будет пойман...

— Какой убийца?

— Как какой! Конечно, Каменов. Или... вы сомневаетесь?

— Не важно, сомневаюсь я или нет. У меня нет доказательств, неоспоримых доказательств, что Каменов совершил убийство.

— Нет другого, достаточно близкого убитой человека, которого можно было бы заподозрить в преступлении. Собранные вами о Якимовой сведения говорят, что у нее не было врагов. Да и каких врагов может иметь такая женщина? Интереснее, что у нее не было и других приятелей, кроме Каменова. Вы меня понимаете? Значит, никто другой ее не мог убить.

«Тебе, видно, и море по колено, — подумал Влахов. — Придется объяснить этому новому Пинкертону некоторые элементарные вещи».

— Как, по-вашему, — спросил он спокойным, почти равнодушным голосом, — разговор Каменова по телефону с незнакомцем протекал так, как об этом рассказал Григоров?

— Вот это здорово! Зачем же судья будет врать нам!

— Нет, я не это имею в виду. Я убежден, что Григоров сказал только правду. Но, может быть, Каменов чего-то не договорил. Ведь никто не слышал этого телефонного разговора. Подумайте: в телефонной книге номер записан на имя хозяев. Кто мог звонить Каменову по этому номеру? Очевидно, только человек, который знает, что он там живет. Как же тогда Каменов не узнал его по голосу? И если это был знакомый, почему Каменов сказал Григорову, что звонил незнакомец? Незнакомец, который знает не только номер его телефона, хотя фамилии Каменова нет в телефонной книге, но осведомлен о его связи с Якимовой, знает ее в лицо и заинтересован в том, чтобы сообщить Каменову, что она находится в боянском ресторане с каким-то мужчиной.

— Но... — задумался Стоименов, — я думаю, это вышло так: в том же ресторане находился приятель Каменова, который знает о его связи с Якимовой и знает ее в лицо. Он возмутился, что она обманывает его приятеля, но, чтобы не выступать в роли «доносчика», попросил кого-нибудь из своей компании позвонить Каменову по телефону.

— Может быть, вы и правы. Во всяком случае мы не знаем, кто звонил и с кем Якимова была в ресторане.

— Имеет ли это большое значение? — сказал следователь. — Тем более, что дальнейший ход событий ясен: Каменов нашел Стефку в ресторане, со скандалом или без скандала заставил ее оставить своего кавалера и пойти с ним...

— Я был в ресторане, — перебил его Влахов, — расспросил официантов. В воскресенье вечером в их заведении, действительно, разразился пьяный скандал, но он явно не имеет отношения к нашему случаю.

— Значит, он проделал все тихо, — продолжил Стоименов. — Стефка увидела Каменова и оставила своего кавалера. Вдвоем с Каменовым они направились к трамваю.

— А каким образом билеты попали в сумку Якимовой? Над этим вопросом вы задумывались?

— Задумывался. Я представляю такую картину. Стефка смущена и сердита, что Слави поймал ее «на месте преступления». Она насупилась, идет вперед, почти не разговаривая с ним.

Он следует за ней по пятам. Упрекает ее или молчит — ждет, когда они останутся наедине. В трамвае она проходит вперед, машинально покупает билеты и кладет их в свою сумку. Что в этом странного?

— Обычно билеты в трамвае покупают мужчины.

— Это не обязательно. Сойдя с трамвая на площади Ленина, они пошли к дому Якимовой. Начали ссориться еще по дороге. Она обвиняла его в том, что он шпионит за нею, а он ее — в измене... Каменов настоял, чтобы они продолжили этот разговор, и ей волей-неволей пришлось пустить его к себе домой. Там он, вероятно, произнес сокрушительную обвинительную речь (он ведь адвокат), и она, прижатая к стенке его аргументами или разозленная его тоном, призналась, что больше не любит его и хочет с ним порвать. И тогда, разъяренный и отчаявшийся, Каменов решает, что лучше убить ее, чем отдать другому. Знаете, что-нибудь в этом роде...

— Знаю, знаю...

— Ну, что еще вам сказать? Схватил ее за шею и — конец. Потом, конечно, опомнился. «Боже, что я наделал!» Положил тело на кровать, стер свои следы одеколоном и — давай бог ноги. Вот так! Каменов — убийца. И сколько бы мы ни умствовали, все равно придем к этому заключению.

— И все-таки было бы не лишним еще немножко «поумствовать», — с нескрываемой иронией проговорил Влахов.

Эти рассуждения, которые так самоуверенно преподнес ему следователь, не были для него чем-то новым.

— Бесспорно установлено, что Каменов вышел из своего дома в двадцать один час сорок пять минут и вернулся около полуночи. Вероятно, ездил в ресторан, в Бояну. Но разве нельзя предположить, что события развивались следующим образом? Каменов приезжает в ресторан «Турист» и незаметно, спрятавшись в каком-нибудь уголке, внимательно оглядывает столики. Сердце его леденеет, когда он видит свою приятельницу в компании с элегантным пожилым мужчиной — они оживленно беседуют. Каменов не решается подойти — это вопрос самолюбия, мужского достоинства. Но и уйти у него нет сил. Он тайком поджидает их возле ресторана, идет за ними до остановки, садится в тот же трамвай...

— Якимова увидела бы его!

— Могла и не увидеть. Влюбленные воркуют, темно, он спрятался в углу... Каменов продолжает следить за ними по дороге к Стефкиному дому. С колотящимся сердцем он наблюдает, как они входят в подъезд. Он остается на улице и ждет... пять... десять... пятнадцать минут. Но мужчина не выходит. И тогда...

«Он дожидается, когда мужчина, наконец, выйдет, взбегает по лестнице, звонит, входит и... убивает ее!.. — Стоименов так вжился в рассказ Влахова, что чуть не продолжил его вслух, но вовремя спохватился. — Нет. Все было не так. Неожиданный приход Каменова посреди ночи разбудил бы хозяев. Лучше послушать, что скажет Влахов».

— И тогда он ушел в отчаянии. Одинокий, подавленный, вернулся домой.

— Но кто же убийца?! — Воскликнул следователь. — По-вашему выходит — человек, с которым она была в Бояне.

— Я этого не говорил. Я хотел только подчеркнуть, что мы можем сочинять самые разные версии, а нам нужна только одна — истинная!

— Но почему Каменов сбежал? – возразил Стоименов. — Это ли не самая убедительная улика против него?

— А я спрашиваю себя: если Каменов преступник, то почему он не скрылся сразу, в ночь убийства, а только на утро, после того как побывал у Доневых. Не означает ли это, что он только тогда узнал о смерти Якимовой? А его поведение вчера утром?.. Он сказал хозяевам Якимовой, что она убита, что он пойдет сообщит в милицию...

— И не сообщил. Явный обман, чтобы выиграть время, — решительно возразил Стоименов, но в его голосе Влахов уловил нотки сомнения.

— Выиграть время? Он уже потерял восемь часов, всю ночь, пока не обнаружили труп. Не означает ли это, что он узнал о смерти Якимовой только от Донева?

— А если он пошел в милицию, то почему не дошел?

— Об этом думаю и я. Если бы он не взял из сберегательной кассы свой вклад, я бы не сомневался, что кто-то помешал ему. Не случайно ведь отпечатки пальцев уничтожены.

— Одеколоном, которого не нашли в комнате Якимовой, — добавил Стоименов. — Преступник, вероятно, принес его с собой. А это доказывает предумышленность преступления. Дактилоскопические следы Доневых имеются только на ручке входной двери (они оставлены, очевидно, в понедельник утром) и на внешней, со стороны гостиной, ручке двери, ведущей в комнату Якимовой. Совершенно ясно, что все старые следы кто-то стер в ночь убийства.

— Ну разве возможно, чтобы это сделал Каменов?

— Ведь он юрист, как раз он и должен был догадаться...

— Юрист, юрист. Но ведь не идиот же! Уничтожить свои следы имеет смысл тому, кто после этого собирается отстаивать, что вообще не был в квартире, а не тому, кто скрывается от следствия, не так ли? Да и совсем не нужно быть юристом, чтобы знать, что по дактилоскопическим отпечаткам можно идентифицировать преступника. Это во-первых. Далее. Возьмем гипотезу о Каменове, убившем из-за ревности. Невозможно себе представить, что, отправляясь в Бояну, он прихватил с собой вату и одеколон. Или нужно предположить, что он всегда носит их с собой, на всякий случай? Вата и одеколон говорят о предумышленном убийстве, а не об убийстве, совершенном в состоянии аффекта. И третье — это жестокая хватка убийцы, совсем не типичная для убийства из-за ревности в состоянии аффекта, когда убийца кидается на свою жертву спереди, озверевший после бурной ссоры... А как установила судебно-медицинская экспертиза, на Якимову напали и задушили ее сзади. Доневы не слышали ни шума ссоры, ни шума борьбы. Это дает основание предполагать, что преступник напал на Якимову внезапно, совсем неожиданно для нее, что все его предшествующее поведение не давало ей оснований опасаться его.

Стоименов задумался. Рассуждения Влахова явно заинтересовали его. После небольшой паузы он спросил:

— А что вы скажете об отпечатках пальцев на бутылке и на одной из рюмок? Это единственные «чужие» следы, обнаруженные в комнате Якимовой.

— Да, действительно, очень странно: если они принадлежат убийце, то почему он не уничтожил их. Бутылка и рюмки были убраны в стенной шкафчик. Из шести рюмок, которые находятся там, в двух осталось немного коньяка. На одной рюмке обнаружены отпечатки пальцев Якимовой, на второй, как и на бутылке — ее и другого человека. Судя по отпечаткам, это был мужчина.

— Из найденных в комнате Каменова отпечатков его пальцев составлена полная дактилоскопическая картина. Следы на бутылке и рюмке принадлежат не ему. Их оставил кто-то другой. А свои Каменов благополучно стер.

— Ну, и какой вывод можно из этого сделать? — спросил Влахов.

— Кто-то был у Якимовой в гостях. Вероятнее всего, человек, с которым она вечером была в ресторане. Он зашел за нею, они выпили по рюмке коньяку и вышли. У нее не было времени вымыть рюмки, она только убрала их в шкафчик.

— А кто выбросил из пепельницы одни окурки, предусмотрительно оставив другие? Экспертиза установила, что помада на окурках сигарет «Родопы» — та же, которой пользовалась Якимова. И Донев подтвердил, что Стефка курила сигареты «Родопы» — им не раз случалось выручать друг друга. Однако химическая экспертиза установила, что в пепельнице есть пепел от других сигарет — вероятнее всего от «Бузлуджи». А окурки где? Кто позаботился выбросить их и почему? И еще один интересный, я бы даже сказал, загадочный факт: в десять часов дверь в комнату Якимовой была заперта. Как раз в воскресенье вечером, перед убийством, хотя прежде у нее не было такой привычки, Якимова заперла свою комнату. Что или кого она хотела спрятать от своих хозяев?

Не получив ответа, Влахов продолжил:

— Отвлеченные рассуждения и домыслы никуда нас не приведут. Мы все еще очень мало знаем. Поэтому я считаю дело незаконченным. Мне кажется, сейчас нужно направить поиски в одном направлении: узнать, с кем была Якимова в Бояне. Этот человек, убийца он или нет, играет важную роль в этом деле. Странно, почему он до сих пор сам не появился у нас, если его совесть чиста.

— Может быть, еще не узнал о ее смерти.

— Возможно. Тогда, чтобы обнаружить его, надо основательно изучить жизнь Якимовой, с кем она была близка в последнее время — это единственный верный путь.

Выйдя от Доневых в понедельник утром, Каменов бесследно исчез. Не появился ни в суде, ни в юридической консультации, ни у Григорова. Его квартира и дом его сестры в Ломе находились под постоянным наблюдением.

Влахов вызвал Доневу на повторный допрос. Не успев даже присесть, она с возбуждением заговорила:

— Подумайте только, что мне сказал Стефкин отец! Бай Андон был вчера у нас. Приехал, чтобы забрать тело дочери. Ее похоронят в Пазарджике. Мать, бедняжка, получила удар!.. Я не могла поверить — Слави был в понедельник в Пазарджике!

— В Пазарджике? Отец Якимовой видел его?

— Что там, видел... Слави был у них в гостях! — Донева едва владела собой. — Как ушел от нас, поехал в Пазарджик и... — можете себе представить! — не сказал им, что Стефка умерла!

— Как так? Зачем же он тогда к ним поехал?

— И они не могли понять. Сказал, что у него дело в Пазарджике. Посидел немного, поболтали о том, о сем, и он ушел. Как он силы нашел для такого! Я чуть не проговорилась, что Слави был у нас и знал о смерти их дочери. Бай Андон не может понять, куда теперь исчез Слави — его нет ни в юридической консультации, ни дома.

— И как вы ему объяснили?

— Как я могла ему объяснить? Сказала только, что и у нас он не появлялся.

Все это было очень странно, просто невероятно! Что привело Каменова сразу после смерти Якимовой в Пазарджик, в дом ее родителей?

— Я его порасспросила, — не без некоторой гордости доложила Донева. — Но ничего особенного не узнала. Слави посидел у них. Тетя Благовеста, Стефкина мать, угостила его вареньем. Поговорили о Стефке, он рассказал им что-то о деле, ради которого приехал. И ушел. Ничего особенного.

Влахов задумался. Неужели Каменов приехал в Пазарджик только для того, чтобы проверить, знают ли уже родители о смерти Стефки?

— Когда он был у них?

— Около двенадцати. Как раз собирались обедать. Пригласили и его, но он отказался. Торопился вернуться в Софию.

Может быть, Каменов решил бежать на юг? И по дороге остановился в Пазарджике узнать, что уже предпринято в связи с убийством.

— Бай Андон спрашивал, можно ли забрать Стефкины вещи. Теперь это для них все... — Глаза Доневой наполнились слезами. — Память о дочери.

— Пусть подождут еще немного, всего несколько дней. Вот закончим следствие, тогда они смогут взять ее вещи, а ваша комната освободится.

— Ох, кто сейчас думает о комнате! Да и захочет теперь кто-нибудь снять ее.

— Захочет. Желающие всегда найдутся.

— И еще... — Донева, видимо, колебалась. – Я хотела спросить вас... Что там со Слави? Вы поймали его?

— Еще нет. Он делает ошибку, пытаясь скрыться. Этим он только осложняет свое положение.

— И я так думаю, — внезапно оживилась Донева. — И мне это кажется очень странным, потому что, извините, товарищ, я уж вам скажу: не верю я, что Слави убил Стефку.

«Вот еще адвокат нашелся!» — подумал Влахов.

— Пожалуйста, расскажите мне поподробнее о жизни Якимовой. Меня особенно интересует, не встречалась ли она в последнее время с каким-нибудь другим мужчиной, кроме Каменова. Она не делилась с вами — по-женски? Ведь вы почти ровесницы.

— Стефка на три года моложе меня. Она была скромной женщиной. Других приятелей у нее не было, только Слави.

Влахов уловил какое-то колебание в глазах Доневой. Она знала что-то, но не решалась сказать, боялась очернить «память покойной».

— Я надеюсь, товарищ Донева, что вы отдаете себе отчет, насколько важны ваши показания для следственных органов.

Нет, не нужен этот официальный тон! Надо постараться расположить ее к себе.

— О мертвых или хорошее, или ничего, не так ли? Я тоже уважаю это старое правило. Но ведь нам нужно узнать правду. Я убежден, что вы хотите нам помочь. Может быть, вас смущают какие-нибудь обстоятельства, ваши добрые чувства к Стефке и Слави мешают вам сказать все, что вы о них знаете. А всякое утаивание истины...

Ну вот, опять заговорил цитатами из процессуального кодекса!

— Если вы нам не скажете правды, чего мы можем ждать от других...

— Но я ничего не знаю, — сказала извиняющимся тоном Донева.

— А вы расскажите то, что знаете. Не смущайтесь. Мертвой хуже не станет, а вы можете помочь Каменову. Как вы объясняете то обстоятельство, что Стефка и Слави не поженились? Не было ли каких-нибудь тайных препятствий для этого?

— Никаких препятствий не было, — решительно сказала Донева. — Она любила его и готова была сразу выйти за него замуж. И Слави любил ее ужасно, готов был жизнь за нее отдать. Самой большой его мечтой было жениться на ней. Но он боялся...

— Чего ему было бояться? Молодая, красивая женщина, и работа у нее была хорошая.

— Как раз этого он и боялся. Что не достоин ее, что она слишком красива для него. Да и ее первый муж...

— Хаджихристов?

— Да, Слави больше всего ревновал ее к нему.

— Значит, он был ревнив!

— Но не думаете же вы... что это он убил ее из ревности?

Донева смущенно замолчала.

«И чего разболталась, — думала она. — Отвечай, что тебя спрашивают, и не распускай языка. Не у соседки находишься. Это милиция, бог знает, что подумают. Но и молчать нельзя — ему может показаться, что скрываешь что-то, что виновата».

— Я должна вам это объяснить, чтобы у вас не осталось ошибочного впечатления. Первый муж Стефки был настоящий джентльмен...

— А развелись они по его вине.

— Но и здесь он проявил себя как джентльмен. Даже на разбор дела не явился. Слова плохого про нее не сказал. Нашел ей хорошую работу, хорошую квартиру. У нас. Я не говорю, что он не был виноват. Был виноват перед ней. У него есть эта слабость — заглядываться на чужих жен. Но все-таки это воспитанный человек, культурный, красивый, хотя и пожилой уже... Очень элегантный. И денег много зарабатывает, а это тоже имеет значение.

— О да, конечно, это тоже имеет значение.

— У него есть легковая машина, итальянская — «Фиат». Он научный работник, доцент. Сейчас заместитель начальника управления.

— Не продолжала ли Стефка встречаться с ним? Старая любовь не ржавеет.

— Она не хотела его даже видеть. Была оскорблена. И Слави знал это. Но сам он не мог обеспечить Стефке такую жизнь, какую ей обеспечивал Хаджихристов.

— А Стефка?

— Стефка смеялась над его опасениями.

— Но она была очень красивая женщина, разведенная. Не вертелись ли вокруг нее разные ухажеры?

— Вертелись. Особенно один. Бездельник! В субботу даже домой притащился.

— В гости приходил? — заинтересованно спросил Влахов.

— Какие там гости! В гости приходят по приглашению. А он... Стефка просила меня не пускать его, говорить, что ее нет дома, и вот, на тебе, в субботу сама дверь открыла.

— И что, приняла его?

— А как прогонишь? Приняла. Потом ахала — едва спровадила, чуть не опоздала на свидание со Слави.

— А вы знаете, как его зовут?

— Имя его Иван. Стефка так его называла. А прозвище у него Дешевка. Хорошее прозвище, правда?

— Да, многообещающее. И где работает этот Дешевка?

— Пьет, вместо того, чтобы работать. А вообще-то он художник. Худой такой, высокий, с черными, как смоль, волосами, с бородкой эдакой, знаете, модной... Ходит всегда в черной рубашке, в черном поношенном костюме.

— А вы не знаете, где он живет, где его можно найти?

— В «Бамбуке», — уверенно ответила Донева. — Он там с утра до вечера сидит. Так, по крайней мере, говорила Стефка.

Влахов побывал в кафе против Народного театра, которое в определенных кругах называли «Бамбуком». Среди его посетителей Дешевка пользовался широкой популярностью и принадлежал, как выразился заведующий кафе, к «постоянному присутствию». Выяснилось, что это художник-декоратор Иван Лаков Иванов, более известный под псевдонимом Скитальный. По месту прописки, в своей маленькой мансарде на улице Веслец, Иванов появлялся столь редко, что повестку на допрос ему пришлось вручить в кафе.

За десять минут до назначенного Иванову времени Влахов разыскал наконец Пенчева и пригласил его к себе в кабинет. Еще с порога Пенчев заметил на столике две рюмки. Он многозначительно ухмыльнулся и спросил:

— У тебя что, день рождения? Или сегодня день святого Минчо?

Влахов удивленно взглянул на него.

— Ты случайно не пропусти рюмочку с утра пораньше?

— Это я-то! На твоем столе рюмки, а ты – с больной головы на здоровую...

— А, ты об этом! Погоди, не трогай. Не для тебя приготовлены. Слушай, Ради, у меня к тебе серьезное дело. У нас мало времени. Слишком долго пришлось разыскивать тебя.

— А я подумал, что угостишь. Ну, если по делу, тогда говори.

— Я вызвал на допрос одного человека. Его и собираюсь угощать. Вероятно, коньяком. От тебя я хочу одного: чтобы ты определил, совпадают ли его отпечатки пальцев с теми, что обнаружены на рюмке и бутылке у Якимовой. И мне нужно узнать это сразу, прежде чем он уйдет.

— А к чему эти сложности? Нельзя ли «классическим» путем?

— Нельзя. Я не хочу разговаривать с ним по существу, пока не удостоверюсь, что следы оставлены им.

— И как ты думаешь все это организовать?

— Я его угощу, а спустя некоторое время Йонка принесет кофе и заберет рюмки. Она скажет тебе, из какой пил он. Не будешь же ты исследовать мою рюмку!

— А ты не зарекайся... Может, когда-нибудь и придется, — пошутил Пенчев.

— Ты жди в лаборатории. Сколько тебе понадобится времени, чтобы проявить и сравнить отпечатки?

— Без фотоанализа могу все сделать за пять-шесть минут. Но гарантия — только на девяносто девять процентов.

— Этого достаточно. Как только определишь — сразу ко мне. Если отпечатки совпадают, войдешь с зажженной сигаретой, если же нет — без сигареты. Понял?

— Так точно, товарищ начальник, — отрапортовал по-военному Пенчев.

— А теперь осмотри рюмку. Чистая, годится?

Пенчев ловко ухватил рюмку за ножку, внимательно оглядел ее со всех сторон на свет, дыхнул на нее несколько раз, протер своим носовым платком и, артистическим жестом поставив на стол, сказал:

— Отличная!

— Ну, а теперь иди и жди.

— Но при одном условии: оставишь мне немного коньяку. Я принесу тебе рюмку с моими отпечатками.

Оставшись один, Влахов встал и принялся нервно ходить по кабинету. Вряд ли художник имеет какое-то отношение к убийству. Якимова была серьезной женщиной, вращалась в другой среде. Что ее могло связывать с людьми типа Дешевки? Но если окажется все-таки, что следы, оставленные на рюмке и бутылке, принадлежат ему?

По телефону доложили, что явился вызванный Иван Лаков Иванов. Влахов велел пропустить его.

Спустя некоторое время раздался громкий стук в дверь. Донева описала его очень точно. Влахову показалось, что он уже где-то видел этого субъекта, но в связи с чем — по службе или случайно, где-нибудь в кафе, — вспомнить не мог. Впрочем, нет, своих «клиентов» он помнил хорошо, значит, это была случайная встреча, может быть, даже на улице. Такие физиономии запоминаются с первого взгляда.

Влахов встал, поздоровался с посетителем за руку и любезно пригласил его сесть.

Художник свободно опустился в кресло, закинул ногу на ногу и спросил:

— Чем обязан этой чести?

— Я пригласил вас, чтобы познакомиться и поговорить о некоторых интересующих нас обстоятельствах, — сказал Влахов. – Может быть, надо было встретиться в каком-нибудь кафе, но я предпочел, чтобы это произошло здесь, где мы можем спокойно вести наш разговор. А чтобы он проходил в дружеской обстановке, я предлагаю выпить. Что вы предпочитаете: водку, вермут, коньяк?..

Влахов наклонился над шкафчиком рядом со столом.

— «Плиска» есть?

— Есть и «Плиска».

— Тогда рюмку коньяку.

Влахов налил до половины обе рюмки и оставил бутылку на столе. Гость одним глотком выпил свой коньяк, чмокнул от удовольствия и многозначительно придвинул рюмку к Влахову.

— Хороший коньяк. Наверное, специально для милиции, а?

Влахов снова налил — Скитальному до краев, а себе совсем на донышке — и спрятал бутылку. Хватит с него.

— Вы, я вижу, ценитель хороших напитков.

Коньяк был самый обыкновенный, из буфета управления.

— Вы всегда угощаете своих посетителей?

— Угощаем иногда... Что, это вас удивляет?

— Сожалею, что не знал об этом раньше.

— Вас знают как Скитального, — начал разговор Влахов, — а когда я уточнял ваш адрес, у меня создалось впечатление, что у вас есть и другая фамилия.

— Да, Иван Лаков Иванов. Проза.

— Почему же вы называете себя Скитальным?

— Это мой псевдоним. Согласитесь, что Иван Иванов для человека искусства — имя не слишком подходящее. Ведь так? Не звучит.

Скитальный снова залпом выпил свой коньяк.

— Но тогда почему не Лаков? — Влахов подошел к письменному столу и незаметно нажал кнопку. Это был сигнал для Йонки принести кофе. — Эта фамилия довольно редкая, и, если не ошибаюсь, другого, известного художника с такой фамилией нет.

— Это меня не смутило бы. Но мне не нравится — Лаков. Я против лакировки.

— Гм. А что же вам нравится в псевдониме Скитальный?

— Что? Многое. Оно напоминает мне о самом прекрасном периоде в развитии той породы обезьян, к которой принадлежим и мы, — периоде скитаний. Это было чудесное время. – Скитальный оживился, глаза его загорелись. — Время свободной, привольной жизни, когда побеждали самые способные, самые смелые, самые сильные. Время, когда не было и в помине милиции...

— Но и коньяка, — равнодушно добавил Влахов.

— Да, о чем можно только сожалеть. Но тогда люди упивались своей свободой. Однако вы на меня не рассердитесь?..

— За что? За милицию?

— Нет, за свободу!

Ишь ты, каков!

Вошла Йонка с подносом, на котором дымились две чашки кофе. Она поставила их на стол и убрала коньячные рюмки — пустую Скитального и недопитую Влахова.

— Угощайтесь, — предложил Влахов.

— Спасибо, вы очень гостеприимны. Но не слишком ли мы торопим события?

Влахов сделал вид, что не понял намека. Йонка уже уносила рюмки.

— Вы курите?

— Да. Можно закурить?

— Конечно.

Влахов взял со стола спички. Видя, что сигарет ему не предлагают, Скитальный вытащил из кармана смятую пачку «Бузлуджи» и щелкнул зажигалкой. Он глубоко затянулся несколько раз, как страстный курильщик, и спросил:

— Так для чего, собственно, я вам понадобился?

— Расскажите мне коротко свою биографию, — сказал Влахов. Это был самый легкий способ затянуть разговор.

— Какую биографию?

— А их у вас сколько?

— Самое меньшее три: для товарищей из отдела кадров, для любовницы и для самого себя.

Что означала эта манера держаться? По роду службы Влахову приходилось сталкиваться с самыми разными типами. Но это было что-то новенькое. Демонстративная храбрость виноватого? Или просто разнузданность?

— А мне вы какую расскажете?

— Вы не кадровик. И не любовница. Но и не Дешевка.

— В каком смысле?

— Так меня называют. Я хочу сказать, что вы — это не я.

— Ясно. Ну, так какую же из своих биографий вы собираетесь рассказать мне?

— Придется сочинить что-нибудь специальное.

— Хорошо, сочиняйте! — Влахов взглянул на часы. Еще немного, и придет Пенчев.

— Родился в 1934 году, по данным паспорта. Сам, к сожалению, не помню. Родился в Софии, в цыганском квартале. Социальное происхождение — мелкая буржуазия: мой отец был сапожником, имел мастерскую по ремонту обуви. С раннего детства у меня стали проявляться задатки вундеркинда-художника. Рисовал сначала на стенах домов, потом в тетрадках и, наконец, в академии. Но бросил ее. За два года сумел понять, что старикашки ничему меня не научат.

— А сейчас чем занимаетесь, где работаете?

— Занят я главным образом в «Бамбуке»: кушаю духовную пищу и наливаюсь витаминами. Совмещаю, так сказать.

— Эти ваши занятия, предполагаю, не приносят вам больших доходов. Чем вы живете, работаете где-нибудь?

— Конечно, работаю, как не работать. Самая квалифицированная работа: думаю! А чем живу — живу помаленьку: всегда найдется какой-нибудь интеллигентный человек, чтобы угостить аристократа по духу.

Дверь открылась. Вошел Пенчев с зажженной сигаретой во рту. Влахов указал ему на кресло против Скитального и сказал:

— Ясно. А теперь ответьте мне, знаете ли вы Стефку Якимову?

Скитальный вздрогнул. На секунду задумался. Лицо его словно сморщилось, утратило свое насмешливое выражение.

— Штефи? — спросил он.

— Для меня она Стефка Андонова Якимова.

Влахов испытующе смотрел на него. Скитальный вынул новую сигарету и закурил ее, но не успел затянуться во второй раз, как Влахов резко осадил его:

— Погасите сигарету! И отвечайте на мои вопросы.

Художник взглянул на него, удивленный неожиданной переменой в поведении Влахова, и сказал протяжным голосом:

— Значит... конец первого действия, да?

— Прошу без паясничанья. Приберегите этот тон для «Бамбука». Когда вы были у Якимовой?

— В субботу.

— Что вы там делали? Это она вас пригласила? Откуда вы знаете, где она живет?

Смущение Скитального, видимо, нарастало. Было заметно, что он лихорадочно обдумывает свои ответы, что он не только удивлен, но и испуган посыпавшимися на него вопросами. Влахов обратил внимание на руки Скитального. Художник, заметив его взгляд, сжал кулаки, чтобы унять предательскую дрожь.

— Она не приглашала меня. Никогда не приглашала. — Дрожь перенеслась на его бородку. Сознавая, что это выдает его, он пытался овладеть собой и не мог. — Я провожал ее до дому. Стефка мне нравится, но она не обращает на меня внимания. Только забавляется мной, как и другие, по-свойски.

— Вы сами выбрали себе такую роль в жизни.

— Она разведенная. Красивая. Я держал пари на бутылку «Плиски», что укрощу мадам.

Что говорит этот тип! Он нормален? Или... ничего не знает?

— Что вы хотите этим сказать?

— Что она станет моей любовницей.

Негодяй! Влахов еле сдержался, чтобы не выкрикнуть это вслух.

— Ну и как, удалось?

— Нет. Прогнала меня и в субботу, и в воскресенье...

Реденькая бородка Скитального тряслась, и весь он выглядел смешным и жалким. Почему он все-таки так волнуется? Что это — страх разоблаченного убийцы или причиной всему расшатанные алкоголем нервы? Влахов взглянул на Пенчева, но тот пристально наблюдал за художником.

— Расскажите подробно и о субботе, и о воскресенье, обо всем.

— В субботу я пришел к ней после обеда. Позвонил. Она открыла. Едва впустила. Но я вошел, я ведь нахал. Посидели, покурили, поболтали о... об искусстве. Она была как на иголках, куда-то спешила. Все твердила, что должна уходить, в другой раз, мол, поговорим поподробнее. Я предложил подождать ее, пока она переоденется, сказал, что не буду ей мешать, даже повернусь спиной. Но она меня вытолкала из комнаты. А когда я попытался обнять ее, поцеловать, заявила, что позовет хозяина. Ну, и я ушел.

— Дальше, — торопил его Влахов. — Рассказывайте.

— Наши чуваки видели ее в субботу вечером в «Берлине» с этим олухом, адвокатишкой, ее приятелем. Ну, потешались надо мной.

— Когда же ваши, как вы их называете, чуваки, успели увидеть ее и сообщить вам?

— Мы ведь в воскресенье по утрам ходим в «Бамбук» на богомолье. Там мне и сказали.

— Ну, и...

— И я решил попытаться еще раз. Пошел не с пустыми руками. Принес бутылку «Плиски».

— А откуда вы ее взяли?

— Аванс в счет премии. Я сказал нашим, что, если не дадут аванс, расторгну договор. И они купили пол-литровую бутылку. Когда она меня увидела, то рассердилась. Никак не хотела впускать. Я пригрозил, что буду стоять перед дверью и звонить, пока меня не впустят. Она ляпнула, что этого не боится, потому как хозяев нет дома. Ну, я тут решил — теперь или никогда! Она, видно, испугалась шума и в конце концов впустила.

Значит, он был у Якимовой в день убийства! И говорит об этом так спокойно. Спокойнее, чем в начале. Сам сказал, что был у нее в воскресенье, не дожидаясь вопроса. Подозрения Влахова словно таяли.

— Но я уже понял, — продолжал Скитальный, — что номер не пройдет.

— Почему поняли?

— Она впустила меня, чтобы показать, что я ей не страшен. Мне не впервой, знаю я эти штучки. Обидно стало. Ну, думаю, по крайней мере, хоть коньяк разопью в компании. Только это и оставалось. Она сказала, что через пять минут ей надо идти. Ну, я согласился, конечно. Налил по одной. Но она едва пригубила. Я выпил еще две-три рюмки. Ей это не понравилось. Она явно ждала кого-то другого. «Ну, Дешевка, пора сматывать удочки», — сказал я себе. На всякий случай решил напоследок снова попытать счастья. Кинулся к ней...

— И?..

— Треснула она меня наотмашь правой, так что у меня искры из глаз посыпались. А окно открыто, на дворе детишки играют — момент неподходящий. Да и не мой стиль. Жаль было бутылку, но совсем уж неприлично было бы взять ее с собой.

— Вы хотите сказать, что после пощечины ушли?

— А что мне оставалось делать? Она меня прогнала. «Марш!» — говорит. Сказала еще, что пожалуется Слави. Я и отчалил. Решил отыграться на этом адвокатишке. Надо, думаю, вернуть ему нокдаун.

— Когда же вы ему задолжали?

— Штефи мне его инкассировала. За него.

— И что вы сделали?

— Спрятался в подъезде противоположного дома. Решил дождаться Слави и поговорить с ним по-мужски. Чтобы он явился к своей возлюбленной еще краше.

— Ну и что — избили?

— Он не явился. Ждал я, ждал, потом мне это осточертело, и я ушел.

— Куда ушли?

— В берлогу.

— В какую такую берлогу? — спросил сердито Влахов. — Выражайтесь яснее.

— В ателье, на чердаке, где я живу. Решил спрятаться, чтобы меня наши чуваки не нашли.

— Это все?

— Все, гражданин следователь, — В голосе Скитального снова прозвучала насмешливая нотка: знаю я, мол, эти дела.

Рассказывая о визите к Якимовой, Скитальный поуспокоился. Бородка дрожать перестала, глаза снова приняли дерзкое выражение.

Пенчев поднялся и направился к двери. На пороге, за спиной Скитального, он остановился и многозначительно пожал плечами — что, дескать, ты с ним возишься, разве не видишь, его показания ничего не дадут?

Влахов это сам понимал. В начале допроса у него зародилось подозрение, что он напал на человека, каким-то образом замешанного в убийстве. Но по мере того, как к художнику возвращались его спокойствие и самоуверенный вид, подозрение это все больше рассеивалось. Теперь Влахов был уверен не только в том, что Скитальный невиновен, но и в том, что этот допрос — напрасная трата времени. Однако они с Пенчевым ошибались. Самое интересное Скитальный рассказал под конец. Он торчал в подъезде противоположного дома до десяти-пятнадцати минут десятого. Когда ему надоело ждать, он снова поднялся к квартире Доневых и позвонил несколько раз длинными звонками. И так как никто ему не открыл, он выругался и пошел к себе в ателье, где провел ночь в одиночестве.

Влахов ожидал, что Скитальный скажет, как он встретил Каменова, запугал, ударил или, по крайней мере, видел его входящим в дом Стефки. Тем самым художник разоблачил бы себя. Потому что он вошел к Якимовой в половине седьмого, вышел от нее, по его собственным показаниям, без десяти семь и сторожил в подъезде до четверти десятого. Все это время Каменов с Григоровым возвращались с Витоши, а потом ужинали. Однако Скитальный упорно твердил, что он внимательно наблюдал за улицей и подъездом, но Каменов так и не появился.

Теперь уже у двух человек не было алиби на время убийства — у Каменова и Скитального. А еще о двух ничего не было известно — о том, кто позвонил Каменову из Бояны, и том, с кем Стефка провела вечер в ресторане. Влахов был убежден, что Якимова вряд ли пошла бы в ресторан с таким человеком, как Дешевка. К тому же он так правдиво описал свое поведение во время двух посещений Якимовой, ожидание в подъезде, желание избить Каменова, что Влахов ему почти поверил. Его смущало только очевидное противоречие между показаниями Скитального и некоторыми данными следствия.

Почему он говорит, что Стефка не выходила? Трамвайные билеты в ее сумке свидетельствуют о том, что она была в Бояне — значит, она ушла из дома и, конечно, до девяти часов. Ведь она не открыла Скитальному, когда он звонил второй раз. В это время в квартире никого не было: Стефка уже была в Бояне, а хозяева еще не вернулись.

Как могло случиться, что Скитальный не видел, когда Якимова вышла из дома? Возможно, она заметила его из окна и решила пройти черным ходом, через двор, на параллельную улицу. Якимова сказала, будто ждет гостя, чтобы поскорее выпроводить Скитального. Потому что она вряд ли стала бы играть в прятки, пробираться черным ходом и двором, если бы с ней был мужчина.

Конечно, не исключена возможность, что Скитальный лжет. Но с какой целью? Проще было не рассказывать о своем визите к Якимовой в воскресенье. Ведь никто, кроме убитой, не знал об этом посещении. Трудно сочинить более нелогичную версию: он утверждает, что Якимова не выходила из дома и в то же время не открыла ему, когда он позвонил, что она сказала ему, будто ждет гостя, а Каменов так и не явился.

Зазвонил телефон. Это был начальник криминального отдела.

— Влахов, только что мне доложили — Каменов покончил с собой.

Пенчев уже устроился в машине со своими чемоданами, треножником и фотоаппаратом. Влахов сел в кабину, и они поехали по адресу, который им сообщили из районного управления.

— Ты понял, Ради, что случилось? – спросил Влахов, повернувшись к заднему окошку кабины.

— Да, темное дело... Перерезал вены.

За всю дорогу они не проронили больше ни слова.

Автофургон остановился перед деревянным забором, на маленькой улочке окраинного квартала Лозенец. Здесь почти все дома, стоявшие посреди небольших зеленых двориков, были огорожены такими же заборами. Подошел милиционер и повел Влахова и Пенчева по выложенной плитками дорожке к дому.

— Входите, труп в этой комнате, — сказал он, уступая им дорогу.

Бледное, как полотно, лицо милиционера было покрыто мелкими капельками пота. Картина, должно быть, жуткая.

Да, она, действительно, была страшной.

Большое красное пятно на стене. Пропитанное кровью одеяло. На нем — рука с перерезанными венами. На полу — лужа густой свернувшейся крови.

Влахов вгляделся в мраморно-белое лицо с заострившимися чертами, лишь отдаленно напоминавшими найденный у Якимовой портрет.

Значит, это он, Слави Каменов! Его разыскивали по всей стране, а он спрятался здесь, в маленьком домике в Лозенце. Так и не набрался смелости явиться в милицию. Промучился эти три дня, с воскресного вечера, пока нервы не выдержали, пока не пришел к решению перерезать себе вены. Сам вынес себе приговор. И сам исполнил его. Теперь остались только формальности.

— Начнем? — спросил Пенчев. Он уже внес свой багаж и прилаживал фотоаппарат.

— Сейчас, погоди.

Майор Влахов наклонился над трупом. Каменов лежал на спине, до подбородка накрытый одеялом. Он был в нижнем белье — виднелась белая майка. Левая рука лежала на животе, правая свисала с постели, касаясь пола. Рядом валялась окровавленная бритва, которой он перерезал себе вены.

Пока Пенчев фотографировал, Влахов осмотрел комнату. Чисто, скромно. Судя по всему, здесь жили дети. Труп Каменова лежал на старенькой кушетке. В противоположном углу стояла детская кроватка. У окон — два ученических стола. На одном блестел новенький глобус и лежали стопки новых тетрадей и учебников. На стене, приколотые кнопками, висели пожелтевшее прошлогоднее расписание уроков и детский рисунок — бурное темно-синее море с маленьким, скачущим по волнам парусником. Старый двустворчатый гардероб и стулья дополняли меблировку. На одном из стульев были заботливо повешены мужской пиджак и брюки — вероятно, костюм Каменова. В его карманах Влахов нашел связку ключей, носовой платок, мелочь, автоматический карандаш и ручку, паспорт Каменова, несколько судебных повесток, сберегательную книжку, кожаный бумажник с 276 левами.

С улицы донесся шум автомобиля — прибыла санитарная машина. В комнату вошли врач судебно-медицинской экспертизы и участковый уполномоченный милиции. Он козырнул и спросил:

— Труп можно убрать?

Влахов взглянул на Пенчева. Тот сидел на корточках перед кушеткой и сосредоточенно рассматривал бритву. Потом завернул ее осторожно в платок и поднялся.

— Вы меня ждете? Труп можете уносить. — Подойдя к Влахову, он сказал: — Картина ясна, как белый день. Самоубийство.

Да, случай, действительно, был ясен. Каменов покончил с собой. Его смерть разрешала все загадки, связанные с убийством. Сначала он хотел спрятаться, даже попытался бежать за границу, но понял, как трудно осуществить этот план. Угрызения совести становились все мучительнее. Он видел себя осужденным на много лет тюрьмы, может быть, даже на смерть. И решил одним взмахом бритвы положить конец всему.

Пришли санитары, накрыли труп большой простыней, засуетились около кушетки.

Влахов взял под руку участкового и вывел его во двор.

— Чей это дом? Где хозяева?

— Хозяин дома — Гаврил Лютичев. Он работает токарем на заводе имени Шестого сентября. Здесь живет уже много лет с семьей – женой и двумя детьми. Я его хорошо знаю. Активист.

— Как же он в таком случае мог приютить преступника, убийцу?

— Не знаю. Гаврил отличный человек. Член партии. Сегодня рано утром прибежал к нам, желто-зеленый, запыхался. Кричит: «Бегите скорее, человек покончил с собой!»

— А где он сейчас, где все домашние?

— Он на кухне. С ним старшина Георгиев из нашего управления. Жены с детьми нет — они в деревне.

— Пойдем к нему.

В кухне молча сидели двое мужчин. Когда Влахов с участковым вошли, старшина вскочил, козырнул. Поднялся и Лютичев.

— Гаврил, это товарищ из уголовного розыска. Он хочет поговорить с тобой. Гошо, — обернулся участковый к старшине, — выйдем!

Влахов взглянул Лютичеву прямо в глаза, строго и сосредоточенно.

Открытое, мясистое, опушенное бородой лицо. Этот человек выглядел честным и прямодушным добряком.

Лютичев не отвел глаз, выдержал взгляд Влахова, видно, не чувствовал себя виноватым ни в чем. Но он был потрясен случившимся.

— Ну, как же это произошло? Расскажите, — попросил Влахов.

Лютичев пригладил коротко остриженные, торчащие ежиком черные волосы, вздохнул и зашептал, словно находился в комнате мертвого:

— Мы знакомы со Слави Каменовым давно, с детства. Мы с ним земляки, к тому же он приходится мне чем-то вроде кума. Был моим свидетелем на свадьбе.

— Значит, вы старые друзья?

— Ну, друзьями мы не были... Он адвокат, а я рабочий человек... Но мы любили друг друга. Время от времени встречались. Он приходил ко мне в гости.

— И в этот раз он был у вас в гостях? – спросил Влахов.

— Нет, какие там гости! В понедельник, под вечер, пришел ко мне, усталый, еле на ногах держится. Я только что пришел с работы, резал помидоры к ужину... Я ведь сейчас один. Обрадовался ему — поедим вместе, думаю. Он сказал мне, что к нему приехала из Лома сестра с мужем и ребенком. В гостиницах места не нашли, вот и устроились у него. Он им сказал, что пока переселится к приятелю. Вспомнил обо мне. А я как раз отправил своих в деревню, к тестю. Вот и устроил его в детской, на кровати сына...

Лицо Лютичева омрачилось, и он замолчал.

— Значит, Каменов жил у вас с понедельника. А что он делал все это время?

— Откуда мне знать? Наверно, ходил на работу — в суд, в юридическую консультацию... Я ухожу рано, возвращаюсь поздно. Дал ему ключ. Когда он пришел, я подумал: будет с кем коротать вечера. Но он сидел все время, как в воду опущенный. К еде не притронулся, сказал, что уже ужинал. И во вторник то же самое. Ну, а вчера вечером он был совсем другим.

— Каким же он был вчера?

— Ну... как сказать... На себя стал похож. Веселым не был, но... не таким, как в предыдущие дни. Мы вместе поужинали, выпили по рюмке водки. Он сказал мне, что назавтра уйдет. Сестра, мол, уезжает. Мог ли я подумать, что он уйдет таким образом!

— А о Стефке вы не говорили?

— О какой Стефке?

— Как, он ничего не сказал вам о Стефке, своей невесте?

— Нет, ничего. Не думаю, что Слави скрыл бы от меня, что у него есть невеста. Я даже подтрунивал над ним, что, мол, останешься старым холостяком. Но он только вздохнул. «Я никогда не женюсь, Гаро», — так называют меня мои приятели — и больше ничего.

— И больше ничего? — резко спросил Влахов.

Лютичев удивленно взглянул на него.

— Так вы не знали, что укрываете убийцу?

— Кто? какого убийцу?

— Каменов убил свою приятельницу Стефку Якимову.

— Этого не может быть! Вы ошибаетесь.

— Не будем спорить. А сейчас вы пойдете в управление.

— Куда? — смутился Лютичев. — Зачем?.. Не могу я сейчас. Мне надо идти на работу. И так опоздал. Если хотите еще о чем-нибудь спросить меня — спрашивайте. Или после работы. Я не сбегу.

— Товарищ старший лейтенант, — громко позвал Влахов. На кухню вошли участковый и старшина. — Поговорите с товарищем. Не хочет идти в управление дать свои показания.

— Я не отказывался давать показания, — твердо заявил Лютичев. — Я только сказал, что тороплюсь на работу. Ребята меня ждут, без меня не могут начать.

— Ладно, Гаврил, не спорь попусту, — поторопил его участковый. — Товарищ просит тебя дойти до нашего управления. Напишешь, что знаешь, и — свободен.

— Ну, хорошо. Только разрешите мне оттуда позвонить на завод. Предупредить.

Лютичев направился к двери, но на пороге внезапно остановился.

— Погодите, чуть не забыл.

Он подошел к шкафчику под раковиной и вынул оттуда продолговатую коробку с двумя металлическими рожками.

— Поглядите, что это за штука! Нашел на кухне сегодня утром.

— Поставьте-ка ее на стол, — сказал Влахов. — Вы знаете, чья она?

— Нет, я сегодня ее первый раз увидел. Должно быть, Слави ее оставил, больше некому.

— Ладно, посмотрим. А сейчас — идите!

Влахов внимательно осмотрел пластмассовую коробку длиной сантиметров пятнадцать и высотой не больше трех. На боковой стороне ее помещался металлический диск с обозначением цифр. Против белой черточки стоял ноль.

Влахов хотел было взять ее, но удержался. Незачем оставлять свои отпечатки — можно уничтожить какой-нибудь след. Осторожно, не касаясь пальцами коробки, он завернул ее в носовой платой и отнес Пенчеву.

Когда Влахов, взяв письменные показания Лютичева, вернулся к себе на работу, Пенчев уже проявлял найденные отпечатки пальцев. На ручке и на острие бритвы отчетливо были видны следы пальцев Каменова. На серой коробке, кроме отпечатков Лютичева, тоже были его следы.

Влахов отнес коробку в министерство, объяснил начальнику научно-технической лаборатории, инженеру Тихолову, обстоятельства, при которых она была найдена, и попросил исследовать ее как можно скорее.

После предварительного осмотра коробки нельзя было сделать выводов относительно ее предназначения. Металлические рожки наводили на мысль, что это радиопередатчик: они могли служить антенной, хотя были слишком короткими и соответствовали дециметровому диапазону, который практически не используется в шпионской радиотехнике из-за ограниченного охвата.

Специалисты предполагали, что металлический диск с обозначенными на нем цифрами служит для включения механизма, открывающего коробку. Но каков шифр? Не исключалось, что коробка содержит взрывчатку и предназначена для диверсионных целей — что-то вроде адской машины. В любом случае при исследовании коробки нужно было проявить исключительную осторожность. В работу включились все сотрудники лаборатории под руководством инженера Тихолова.

Прежде всего было установлено, что оболочка коробки сделана из высокомолекулярных смол — неизвестного вида пластмассы. Рентгеновские лучи свободно проходили сквозь нее. При просвечивании коробки на экране отчетливо обозначилась очень сложная электронная микроаппаратура. Объект был сфотографирован в различных положениях, после чего группе радиоинженеров была поручена задача по данным снимкам составить схему аппаратуры. Но по одним контурам судить о физической характеристике отдельных деталей и узлов было нельзя. Коробку передали в новый сектор лаборатории, оборудованный совершеннейшей советской исследовательской техникой. Ультразвуковая установка позволила уточнить целый ряд подробностей. После этого был сделан ряд снимков с помощью всепроникающих гамма-лучей.

Майор Влахов пристально следил за ходом исследований. Когда стало ясно, что коробка содержит сложную электронную аппаратуру, Влахов посетил начальника отдела контрразведки полковника Крыстьо Маркова и подробно доложил ему обо всем.

Уже первые фотографии показали, что металлический диск связан с двумя узлами. Один из них был, судя по всему, радиопередатчиком, а другой представлял собой маленький подозрительный цилиндр. Каково было его назначение? Возникли серьезные опасения, что это патрон, который взорвется, если набрать неверную комбинацию цифр. Инженер Тихолов попросил разрешения срезать пластмассовую оболочку, чтобы таким образом проникнуть в коробку. О находке доложили заместителю председателя Комитета государственной безопасности, который распорядился сфотографировать открывающий механизм ультразвуком и гамма-лучами с большим увеличением. Был сделан макет этого механизма. И только после неоднократных испытаний на макете было решено открыть коробку. Комбинация складывалась из цифр: ноль-семь-три-девять-один-два-восемь-ноль. Вращение диска надо было начинать слева направо и на каждой цифре менять направление.

Оставшись наедине с загадочной коробкой в специально оборудованном для этой цели помещении министерства, инженер Тихолов вооружился маленькой отверткой, но к делу приступил не сразу. Поглядел на часы. Было ровно два часа ночи. Если бы задание не было таким срочным, разумнее было бы отложить его на завтрашнее утро. Тихолов чувствовал себя переутомленным. Он закурил сигарету и медленно, с наслаждением затянулся. Стояла полная тишина, словно ни в министерстве, ни во всем заснувшем городе не было живой души. Но он ясно представлял себе коллег, собравшихся в коридоре, напряженно прислушивающихся, взволнованных не меньше его. Да, они могут волноваться.

А он должен быть совсем спокойным, словно вращает всего лишь диск телефона-автомата.

Инженер Тихолов докурил сигарету, загасил ее и, не торопясь, начал поворачивать диск отверткой. После седьмого поворота, когда ноль снова стал против белой черточки, он вытер тыльной стороной руки пот со лба и попытался открыть коробку. Крышка плавно заскользила по скрытым пазам, и перед ним открылось сложное сплетение множества деталей.

После того как коробку открыли, работа пошла быстрее. Наутро измученные напряжением последних дня и ночи сотрудники разошлись. Только начальник лаборатории не пошел домой. Он сварил себе двойную порцию кофе, выкурил последнюю сигарету из третьей за эти сутки пачки, собрал все материалы и отправился на доклад.

Полковник Марков вызвал майора Минчо Влахова и своего заместителя подполковника Асена Ковачева. Пока начальник отдела перелистывал дело, Влахов отвел подполковника Ковачева к окну и без долгих предисловий завел разговор о предстоящем матче. Через два дня, в воскресенье, болгарская сборная должна была встретиться с южноамериканскими футболистами. Влахов с неподдельным оживлением сыпал болгарскими и испанскими именами, спортивными терминами.

Влахов знал, что Марков любит посещать интересные матчи, не раз видел его на стадионе и рассчитывал вовлечь полковника в разговор. Но тот сосредоточенно изучал материалы следствия. Влахов чувствовал, что Ковачев слушает его без интереса, только из любезности, задавая время от времени совсем дилетантские вопросы. Заговори Влахов о случае, ради которого они здесь собрались, его собеседник сразу оживится. Но неужели же они должны говорить всегда только о работе и не могут побеседовать о чем-нибудь другом? И он продолжал с прежней горячностью доказывать, что сборная составлена без учета особенностей противника.

Влахов впервые имел возможность разговаривать с подполковником Ковачевым. Когда сам он работал в Государственной безопасности, Ковачев еще не поступил к ним на службу. А сейчас он уже подполковник! Влахов слышал, что окончил математический факультет, что он сын популярного вождя рабочего движения в Сливене, известного там под партийной кличкой Учитель, которого убили еще до Девятого сентября.

Внешне Ковачев был ничем не примечателен, особенно если сравнить его с полковником Марковым. Среднего роста, со светло-каштановыми волосами, он казался стеснительным, даже робким. Безукоризненный темно-синий костюм, белоснежная рубашка и черный шелковый галстук придавали Ковачеву франтоватый вид. «И как ему не жарко ходить сейчас в пиджаке и с галстуком, — подумал Влахов. — Вырядился!» Он невольно посмотрел на полковника Маркова. Его большая голова гармонировала с телосложением бывшего борца — уже начавшего полнеть, но все еще как бы излучающего силу. Поседевшие, всегда взлохмаченные волосы, седая щетина бороды придавали ему вид человека не столько старого, сколько много испытавшего, прожившего трудную жизнь.

Марков листал дело, целиком поглощенный его содержанием. Время от времени он делал пометки толстым карандашом.

Влахов ощутил на себе изучающий взгляд подполковника Ковачева. Умные светлые глаза подолгу задерживались на его лице, руках, одежде. Хотя взгляд Ковачева ничем не выдавал его мыслей, Влахову стало не по себе. Он был небрит, вчера допоздна просидел в лаборатории, а сегодня стал чуть свет — до бритья ли тут. И все-таки вместо того, чтобы с сердитым видом мотаться по квартире, он мог бы побриться. А его брюки! Когда жена гладила ему их в последний раз? Да, нужно больше заботиться о своей внешности. Хотя бы для того, чтобы не давать повода всякому новоиспеченному подполковнику разглядывать себя вот эдаким образом.

В дверь постучали. В кабинет вошел начальник научно-технической лаборатории инженер Тихолов.

Полковник Марков пригласил всех троих сесть, убрал папку в стол и попросил доложить — чтобы и Ковачев был в курсе — о результатах следствия по делу об убийстве Стефки Ковачевой.

Влахов не принес с собой никаких записей. Они были ему не нужны: он держал в голове все подробности дела. И все-таки волновался, словно ученик, пришедший на экзамен. Еще бы, «экзаменовал» его сам полковник Марков да еще в присутствии Ковачева. Полковник был известен как строгий до педантизма, насмешливый человек.

Кратко, но не пропустив ни одного существенного момента, Влахов рассказал о ходе следствия. Полковник как будто бы остался доволен, он слушал молча, без обычных ядовитых реплик. Марков терпеть не мог «умничанья», требовал прежде всего точного и исчерпывающего изложения фактов. Доклад Влахова понравился ему.

Влахов как опытный оперативный работник понимал, что не может закончить доклад, не дав заключения. Нужно было ответить на два вопроса: кто убил Якимову и как это убийство связано с обнаруженным передатчиком? На первый вопрос он должен был дать категоричный ответ, так как он касался его сферы деятельности. А на второй? Над вторым пусть другие ломают голову. От него требовалось только высказать свои предположения — сдержанно и умно, без самоуверенности, но и без излишней скромности.

Мог ли Влахов сказать, что Каменов — убийца? Да, мог. После самоубийства места для сомнений не оставалось.

— Нужно признаться, что до того, как Каменов покончил с собой, я не был полностью убежден в его виновности. Но теперь я не могу найти версии, объясняющей его самоубийство, если Якимову убил не он. Да, такой версии не существует.

Полковник Марков посмотрел на него долгим взглядом и спросил:

— А передатчик?.. Как вы объясняете его появление в доме Лютичева?

— Я как раз хотел остановиться на этом моменте. Передатчик дает основание предполагать, что мы находимся только в самом начале цепи неизвестных фактов. Но генеральная линия уже очерчена: несомненно, что этот случай в целом неразрывно связан с деятельностью иностранной разведки. Здесь замешан Каменов, может быть, Якимова, менее вероятно, что Лютичев, возможно, человек, который звонил по телефону из Бояны...

Полковник Марков не дал ему продолжить.

— Да, да... — сказал он неопределенно, потирая жесткую бороду. — Достаточно. Послушаем теперь, что скажет нам инженер Тихолов.

Начальник лаборатории раскрыл свою папку, перелистал несколько страниц, вынул большую радиосхему и начал:

— В коробке помещаются шесть компактно смонтированных узлов: улътракоротковолновый передатчик, работающий на волне восемьдесят девять с половиной сантиметров; магнитофон с проволочной дорожкой; пусковой механизм; питающая батарея; механизм шифра и термитный патрон. Все детали явно западного происхождения, хотя марку фирмы мы не нашли нигде. По всей вероятности, это специальный заказ. Например, элементы, которые обычно делаются из дюралюминия, заменены магниевыми сплавами, горящими с отдачей большого количества тепла. Такие детали не используются в радиотехнике, предназначенной для массового потребителя.

— Что представляют собой отдельные узлы? — спросил полковник Марков.

— Передатчик настроен на работу в диапазоне, который не прослушивается обычными ультракоротковолновыми приемниками. Радиус его действия — десять, максимум пятнадцать километров. Антенна имеет определенную направленность. Это показывает, что принимающая станция находится где-то поблизости, вероятно, в Софии. Микромагнитофон снабжен вместо обычной ленты проволочной ферромагнитной катушкой. Длина ее — всего тринадцать сантиметров, и она прокручивается меньше, чем за секунду. Значит, запись передается в сверхускоренном темпе. Это крайне затрудняет обнаружение: передача может быть поймана только пеленгатором, находящимся на прямой излучения, и то на волнах, которые обычно не прослушиваются. Как вы знаете, наши пеленгаторы не следят за дециметровым диапазоном, ибо на этих волнах нельзя установить радиосвязь с заграницей.

— Да, это ясно. — Полковник Марков кивнул. — Продолжайте.

— Длительность передачи составляет треть или половину секунды. Но, несмотря на все эти меры предосторожности, аппарат снабжен также стирающим устройством. Сразу после передачи записи она уничтожается магнитным способом. Поэтому установить, что было записано на катушке, мы не смогли.

Впечатление производит и пусковой механизм. Он прост, состоит из стеклянной трубочки, к которой подведены два электрода. В ней мы нашли разъеденную ампулу с электропроводной жидкостью, которая замыкает цепь. Это показывает, что аппарат начинает действовать через какое-то время после того, как в ампулу поставят трубочку. Маленький аккумулятор питает электрическим током передатчик, магнитофон и другие узлы.

Особый интерес представляет механизм шифра. Он связан с термитным патроном и через магнитофон — с радиопередатчиком. Если диск с цифрами начнет вращать непосвященный, уже при первой неправильно набранной цифре включается магнитофон, который передает через радиопередатчик условный сигнал «ноль-ноль-ноль», после чего воспламеняется термитный патрон. Его заряда достаточно, чтобы полностью растопить и окончательно уничтожить аппарат.

— Надеюсь, что, пока вы изучали аппарат, он не передал условного сигнала, — сказал Марков.

— Конечно, — с улыбкой ответил инженер Тихолов. — В заключение могу сказать, что найденный аппарат предназначен для передач на очень близкие расстояния. Он включается с замедлителем, чтобы нельзя было засечь место излучения передачи. В случае необходимости, аппарат полностью уничтожается. При этом принимающая станция сигналом «ноль-ноль-ноль» уведомляется о времени уничтожения передатчика.

— А отпечатки пальцев? — спросил Марков.

— Товарищ Пенчев тщательно обследовал все детали, — вмешался Влахов, — но никаких следов обнаружить не смог даже на катушке и ампуле, которые сменяются при каждой новой передаче. Работали, очевидно, в перчатках.

— Ишь ты! — сказал Марков. — Значит, все принятые конструкторами меры предосторожности показались недостаточными. Давно не приходилось сталкиваться с такой предусмотрительностью.

Подполковник Ковачев медленно листал дело, читал показания, протоколы, рассматривал фотографии, схемы. Хорошо Влахов провел эту работу. По его небрежному виду нельзя было предположить такой аккуратности.

Ковачев медленно закрыл папку. Ничего не скажешь — доказательства собраны заботливо, исчерпывающе. Едва ли осталось что-либо непроверенное в этом деле. Нет только выводов. Да, с выводами дело обстоит сложнее...

Вошел полковник Марков. Хлопнул дверью и оперся на нее. Пожелтевший, с перекошенным от боли лицом, он указал на графин и сжал обеими руками живот.

Ковачев вскочил. Налил стакан воды, достал коробочку с содой и подал Маркову. Полковник нетерпеливо высыпал белый порошок прямо на ладонь, привычно проглотил его и выпил залпом воду.

— Ох... — болезненно простонал он. — Схватила меня, проклятая, совсем неожиданно... В середине доклада. Едва вытерпел. Но он ничего не заметил.

Председатель Комитета государственной безопасности вызвал полковника Маркова на доклад. И тут вдруг дала о себе знать язва, мучившая его уже много лет.

Сода начала действовать. Лицо Маркова прояснилось. Только тогда Ковачев спросил его:

— Ну?

— Что «ну»?.. Наше дело, конечно. Что еще? А мне не нравится эта история. В ней есть что-то такое... — Марков пощелкал пальцами. — Что-то подлое...

— Дело обещает быть интересным.

— Я тебе обещаю только неприятности в связи с ним. Ничего другого. Поверь мне, у меня собачий нюх на такие дела.

— Вы поручите его мне?

— Нет, браток, его уже поручили... мне. Лично мне. И все из-за коробки. Слишком специальная техника! Как раз для начальников.

Марков тяжело опустился на стул. Оба замолчали.

Неизвестно почему, Ковачев решил, что расследование этого дело поручат ему. Не надумал ли полковник отправить его наконец в отпуск? Как раз сейчас, когда вернулась из отпуска жена.

— Вот! — Полковник подал ему папку. — Возьми. Сейчас она мне не нужна. Ты будешь заниматься тем, что в этой папке, — убийством из ревности и самоубийством из-за угрызения совести. Одним словом, любовной линией. А я — остальным, шпионажем. Так мы и распределим работу.

Значит, Ковачеву предстоит довести до конца расследование по делу об убийстве Якимовой, начатое криминальным отделом. Правильно ли поступает полковник Марков? Не лучше ли и ему, Ковачеву, заняться главным? Впрочем, разве можно сейчас сказать, что в этом деле главное, а что нет?

— Какие будут указания, товарищ полковник?

— Каких указаний ты ждешь? Не маленький. Задача ясна: кто и почему убил Якимову и что это за мистика — телефонные звонки, встречи, одеколоны, портреты... Всего этого пока с тебя хватит. — Марков на секунду умолк, потом добавил:

— Впрочем, если хочешь, я дам тебе указания. Или нет, совет. Не иди по пути Влахова. Ищи новых путей, понял?

— Хорошо. А вы, товарищ полковник?

— И для меня найдется работа, не беспокойся. Соберу ребят, дам им задачи. Задачи... Пока я придумал только одну: установить прослушивание в диапазоне, в котором работал обнаруженный передатчик. Знаю, идея не слишком гениальная, но что делать!.. Другой еще не пришло в голову.

— Я тоже должен остаться?

— Нет, ты мне не нужен. Действуй.

Марков встал.

— Придется нам обоим как следует поработать, Асен, — сказал он и хлопнул своего заместителя по плечу. — Возьмись за дело по-мужски. Сам видишь: мы не знаем, кто передает... Сейчас только одно ясно — что ничего неясно.

Ковачев на минутку зашел в свой кабинет убрать папку с материалами следствия. Здесь ему нечего было делать. Он решил пройтись по парку. Сослуживцы знали его привычку прогуливаться, когда нужно было напряженно думать. Сначала это казалось им странным. Но скоро они приняли его таким, какой он есть. В конце концов, где сказано, что человек работает на полную мощность только тогда, когда сидит, склонившись над папкой, окутанный клубами сигаретного дыма.

Служащие группами выходили из учреждений. Одни направлялись домой, другие — за покупками, третьи — на стадион. А для него рабочий день только начинался. Нужно было все продумать.

Улицы, ведущие к парку, подполковник Ковачев миновал быстрыми шагами, но, едва пересек бульвар Евлогия Георгиева, пошел медленнее.

Майор Влахов подробно доложил о деле. Его рассказ был добросовестным, исчерпывающим. И все-таки он не удовлетворял Ковачева. Не только потому, что в тоне коллеги из угрозыска проскальзывала обида. Мол, попадается интересное дело, его у нас сразу отбирают. Слушая доклад, Ковачев не мог освободиться от ощущения, будто его ведут мимо аптечных полок, где стоит множество пузырьков с доказательствами и склянок с фактами, но все без этикеток — не знаешь, где нужное целебное средство и где смертоносная отрава. Это бессистемное нагромождение фактического материала обескураживало.

С утра Ковачев несколько раз подряд прочел все материалы следствия. Отдельные документы изучил досконально. И теперь в его сознании всплывали показания свидетелей, заключения экспертов, фотографии и схемы. В голове царил хаос бесчисленных фактов, они набегали волнами, подавляя мысли.

А сколько возникало вопросов, на которые не было ответа! Кто убил Якимову? Каменов или кто-то другой? А если другой, то кто? Почему он убил ее? Имела ли эта любовная история какую-то связь с обнаруженным передатчиком? Кому принадлежал передатчик? Каменову? Почему он покончил с собой?

Замешан ли в этом деле Лютичев — человек, который передал милиции серую коробку, в то время как имел возможность ее уничтожить? Вопросы, вопросы... И ни одного ответа.

Откуда начать, где конец нити этого запутанного клубка? Как вытянуть нить, не запутав его еще больше?

Сидя на скамейке и глядя перед собой, Ковачев не замечал кипящей вокруг жизни: малыши играли в свои незамысловатые игры, матери кормили младенцев, студенты листали учебники, готовясь к экзаменам, бабушки катили коляски, пенсионеры читали газеты... А в его уме факты сменялись фактами. Словно фигуры на шахматной доске — можешь переставить какую захочешь. И так, и эдак... Переставишь, и положение усложняется еще больше. Потому что всякий ход открывает десятки возможностей, каждая из которых предлагает новые...

Взять, к примеру, один факт — обнаружение передатчика.

Допустим, что с ним работал Слави Каменов. Передавал шпионские сведения. Но какими сведениями мог располагать он, адвокат? А сведения, видимо, были очень важными, раз шпиона снабдили совершенной, ультрасовременной техникой. Очевидно, кто-то ему их давал. Кто? И почему именно ему? Нужно проверить, изучал ли когда-нибудь Каменов радиодело, был ли знаком с электронной техникой.

А Лютичев? Не подозревал о шпионской деятельности своего приятеля или же был его соучастником? Но ведь он сам отдал им коробку.

Может быть, Якимова была соучастницей Каменова? А их отношения служили лишь ширмой для прикрытия нелегальной деятельности. Каменов убил ее из ревности или, может быть, по приказу? Убил не свою любимую, а провинившуюся сообщницу.

А может быть, Каменов совсем не шпион. Он нашел аппарат у Стефки. Взял его. И исчезновение передатчика стало причиной убийства Якимовой. Убийца Якимовой — человек, с которым она была в ресторане. Каменов его знал, знал, кто убийца. Поэтому и сказал Доневым: «Стефка убита. Я пойду сообщу в милицию». Но почему вместо этого он спрятался у своего приятеля? Возможно ли, чтобы Лютичев был замешан в этом деле?.. Ну, хватит!

Задавать вопросы — почему так поступили Каменов, Якимова, Лютичев, — и совсем не знать этих людей! Так нельзя. Двое из них уже мертвы. Но с Лютичевым он может встретиться, как только пожелает. Сейчас время подходящее — наверно, Лютичев уже вернулся домой.

Ковачев медленно поднялся и отправился в Лозенец.

Он помнил адрес и легко нашел улицу и дом. Обветшалый деревянный забор, свежевыкрашенный зеленой масляной краской. Сквозь деревья проглядывал маленький одноэтажный домик.

Лютичев копался в саду. Ковачев оглядел его стройное, мускулистое тело. Голый до пояса Лютичев пропалывал сорняки на грядках. Его лицо, фигура, каждое движение словно излучали порядочность, честность трудового человека.

Лютичев краем глаза заметил остановившегося у забора незнакомого человека. Выпрямился и взглянул на него.

Ковачев вошел в калитку.

— Здравствуйте. Я пришел поговорить о Слави Каменове.

Тень пробежала по лицу Лютичева.

— Чего говорить. Вы кто такой?

Пришлось предъявить служебное удостоверение. Но и это не растопило льда, сразу образовавшегося между ними. Ковачев хотел поговорить с Лютичевым не как со свидетелем, а как человек с человеком, как коммунист с коммунистом. Поговорить дружески, вместе попытаться разрешить вопрос, который, наверное, мучает их обоих. Но как сказать об этом, внушить доверие к себе? Является какой-то незнакомец, тычет служебное удостоверение и лезет с интимными разговорами, хочет копаться в твоей душе, в твоих воспоминаниях.

Лютичев пригласил его войти в дом, но Ковачев предпочел посидеть в садике, под деревом. Хозяин пошел принести стулья. Поджидая его, Ковачев думал о том, что самым естественным, самым человеческим было бы допустить, что Лютичев — честный гражданин, который ничем не провинился ни перед законом, ни перед своей совестью. Что он принял друга детства так, как и он, Ковачев, принял бы, скажем... Вельо, если бы Вельо неожиданно приехал из Стара-Загоры и попросился переночевать у него на квартире...

Появился Лютичев. Они сели. Секунду оба смотрели друг другу в глаза. Ковачев приветливо улыбнулся. И в глазах Лютичева словно зажегся огонек,

— Я хочу вас попросить, чтобы вы рассказали мне что-нибудь о Слави. Но не как следователю, а как человеку. Представьте, что я приятель Слави, который хочет понять, что он был за человек, почему покончил с собой.

— Вы его знали? — неожиданно спросил Лютичев.

— Нет, я никогда не встречался с ним. Даже трупа его не видел. Знаю его только по фотографии...

«Эх, ты... приятель, человек... а сам предъявил для начала служебное удостоверение, — подумал Лютичев. — Даже не видел его. Эх, вы!»

Сначала неохотно, словно по принуждению, Лютичев рассказал, как они вместе с Каменовым росли на одной улице. Постепенно воспоминания увлекли его, он оживился, начал пускаться в подробности — как они дрались с соседскими ребятами, как он, Лютичев, был предводителем.

— Чуть хулиганом не стал, но потом, после казармы, набрался ума. Женился, и Слави стал моим кумом.

Из его рассказа было ясно, что Лютичев любил своего приятеля за его добродушный, спокойный характер, за его отзывчивость и скромность. Но после того, как Каменов поступил в университет, они виделись все реже — «раз-два в год».

— И все-таки в последние дни перед смертью он пришел к вам. Эти дни были для него особенно важными. В его жизни разыгралась какая-то трагедия, которая заставила его наложить на себя руки.

Лютичев помолчал, внимательно оглядел Ковачева, словно оценивая его, и твердо сказал:

— Слави не покончил с собой!

— Как так! Вы уверены?

— На сто процентов!

— Но вы же сами сказали в районном управлении, что он покончил с собой.

— В первый момент, когда я увидел его всего в крови, с перерезанными венами, то так и подумал. Что еще я мог тогда подумать? Но потом... Со вчерашнего дня только это у меня на уме. И чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь...

— Вы все же не сказали мне, что заставило вас переменить свое мнение. Может быть, какие-нибудь неизвестные нам факты?

— И факты есть, но не это главное, — сказал Лютичев. — Вам может показаться, что Слави покончил с собой, но я уверен, понимаете, совершенно уверен, что его убили. Одно скажу вам: не такой человек был Слави, он просто не мог поступить так — прийти ко мне в гости, устроиться на кушетке моего сына и там, в постели Гошко, перерезать себе вены — залить кровью простыни, матрас, комнату, где живут мои дети... Ни мне, никому другому он не мог сделать такого!

«Аргумент чисто психологического порядка, — рассуждал про себя Ковачев. — Интересно. А почему нет? Не определяются ли все поступки, все действия людей мотивами «чисто психологического порядка»! Да, это очень важно».

Лютичев заметил живой интерес в глазах своего гостя и продолжил:

— Слави был очень деликатным человеком, как говорится, мухи не обидит. И вдруг такое... Нет! Хотя мы в последнее время почти не встречались, он любил меня, любил моих детей. Когда он в чем-нибудь нуждался, то обращался только ко мне. Я не хочу хвалиться, но должен вам сказать об этом. Пока он учился, ему приходилось поддерживать материально свою сестру Милку. Денег не хватало. И он брал взаймы у меня, только у меня. Стеснялся просить, но я сам ему давал. Мы любили друг друга, как братья. Когда он пришел в понедельник, я, действительно, почувствовал, что у него что-то не в порядке и что он что-то от меня скрывает. Но все-таки, если бы он решил покончить с собой, я догадался бы. Непременно! А то — как раз в среду, вечером, он словно ожил. Стал веселее, разговорчивее. Совсем, ну совсем не был похож на человека, который решил перерезать себе вены. Даже показался мне радостным. Был словно доволен чем-то.

Лютичев задумался.

«Нет, этот человек не лжет. Он совсем искренен. Это чувствуется в каждом его слове, в каждом жесте, по лицу, по глазам. Все было так, как он сейчас рассказывает», — думал Ковачев.

— Ну, ладно, — продолжил Лютичев, — скажем, он притворился, чтобы скрыть от меня свое решение. В одном я уверен — невозможно, чтобы он выполнил это решение таким образом. Перерезать вены здесь, в постели Гошко... Нет, это сделал не он.

«Слушай, слушай, Асен, как верно рассуждает этот «простой» рабочий. Это и есть сама правда жизни. Подумай, поставь себя на место Каменова и скажи: поступил бы ты таким образом? Прийти в гости к другу детства, лечь в постель его сына и перерезать там, именно там, себе вены — залить кровью одеяло ребенка, матрас, стену, пол... Неужели кто-нибудь так поступил бы?»

— То, что вы говорите, разумно, логично. Но кто же убил его? Кто мог проникнуть ночью к вам в дом, перерезать ему вены и сделать все это так, что вы не услышали, хотя спали в соседней комнате? Ведь вы ничего подозрительного этой ночью не заметили?

— Эх, если бы я заметил! — Лютичев тяжело вздохнул. Его косматые, крепкие, как молоты, кулаки, сжались. — Вчера вечером, после того как лег, я долго не мог заснуть. Все думал — как это произошло. Кругом было темно, соседи спали. И вдруг... — Лютичев мгновение поколебался. — Меня охватил страх, такое чувство, будто я не один. Словно кто-то есть в доме. А я, поверьте, не из пугливых. Ну, ладно, набрался смелости, встал, обошел все. А у самого по спине мурашки ползают. Кажется, вот-вот увижу Слави. Потом снова лег. И представил себе, как убийца влез в окно, склонился над Слави, вынул бритву и — хряс! — перерезал ему вены. А я в это время спал, храпел в соседней комнате и не слышал, как режут моего приятеля.