Алиса убивает любимых

Она замолчала. Я знал, что в Алисе говорит ее вечно переменчивое, как московская погода, настроение. А еще, наверно, в ней говорили этот истеричный ветер, эти волны и это лживое, скрывшееся солнце. И все же мне было больно слышать это от девятнадцатилетней девушки.

– Алиса, я знаю, почему ты хочешь умереть, – тихо сказал я. – Ты хочешь умереть не из-за того, что сделала, а потому что боишься остаться одна, верно?

Алиса молчала, а я продолжал:

– Ты боишься одиночества, но его ведь боятся все. Я вот дико его боюсь. От этого страха мне иногда становится физически больно. Но ведь теперь мы не одни, правда? Теперь у меня есть ты, а у тебя есть я... А еще у нас обоих есть немного «special k»!

Я сказал это и сам понял, что шутка вышла неуместная и тупая. Поспешил исправиться:

– Я просто хочу сказать, что сейчас, в эту вот саму минуту… мы же не одиноки, правда?

– Правда. – Алиса кивнула. – Но счастливы ли мы от того, что сейчас не одиноки?

Я не знал, что на это ответить. Мы снова уставились на бетонные утесы под нашими ногами. Из-за облака выкатилось солнце, но уже не могло поднять нам настроение. Все было упущено.

– Надо раздобыть капельницу, – прошептала Алиса, и эти ее негромкие слова тут же сгорели на ветру.

От нахлынувшей печали внутри у меня что-то глухо упало, а из бледной пены, от которой я до сих пор не мог оторвать взгляд, вдруг начал подниматься огромный розовый слон. Сначала я подумал, что это просто камень, но он продолжал всплывать, становясь все больше и больше, а когда в волнах показался хобот и безразличные черные глаза, сомнений уже быть не могло. Сначала слон стал объемным, как будто его надул кто-то из-под воды, а потом вдруг и вовсе ожил, поднялся на ноги и громко протрубил, от чего вся плотина затряслась. Одной рукой я вцепился в ржавое ненадежное ограждение, а другой – крепко схватил Алисину ладонь: мне показалось, что все могло вот-вот рассыпаться в мелкую бетонную крошку, и мы с ней упали бы вниз. Алиса посмотрела на меня очень странно, но сопротивляться не стала. Большой розовый слон вдруг замолчал, опустил хобот, бросил на меня прощальный безразличный взгляд и, медленно повернувшись ко мне задом, побрел против течения прямо по руслу, как будто преследовал золотую рыбку. Несколько минут я смотрел ему вслед, до тех пор, пока он не скрылся за дальними деревьями у изгиба реки. Все это время мы стояли с Алисой, взявшись за руки, и не сказали друг ругу ни слова.

16.

Тем же вечером мы впервые разделили на двоих кетаминовую меланхолию. До этого я ничего не употреблял, если не считать баловство плюшками, от которых, если честно, я не получал особого удовольствия. Помню, как-то сидел с друзьями: мы вдыхали едкий густой дум из пластмассовой бутылки. Все вокруг меня ржали, не могли даже говорить, так их пробрало, а я просто тупо пялился в стену. Вот и весь мой опыт употребления веществ. И все же в том, что я впервые ввел в себя кетамин – кет, «special k» или «настю», как его еще почему-то называют, – не было Алисиной вины. Конечно, тогда-то я думал, что спасаю ее от передоза единственным доступным способом – разделяю с ней иглу. На самом же деле, теперь я это понимаю, мне просто было любопытно. Я решил, что мне уже нечего терять, я просто хотел почувствовать то же, что чувствовала девушка, в которую я был влюблен. Время пришло, когда после плотины у меня и у Алисы настроение было такое, будто нас растоптал огромный розовый слон, и нам ничего не хотелось, разве что упасть куда-нибудь и сдохнуть. Я тогда подумал, если Алиса говорила правду, если существовало хоть какое-то лекарство, способное вытащить нас из наших тел пусть ненадолго, то я готов был его попробовать. В конце концов, ничто не держало меня в этой реальности, кроме Алисы. А если она готова была покинуть этот мир вместе со мной, то мне этого было достаточно.

На обратном пути с плотины мы зашли в какую-то большую аптеку, вроде супермаркета для больных и умирающих, где тебе улыбаются при выходе и просят обязательно приходить еще. Мы хотели раздобыть пару капельниц и складных штативов, но денег у нас уже не было, поэтому пока Алиса притворялась на кассе, что роется в карманах, я схватил пакет с прилавка, и мы рванули к дверям. Никто не собирался нас преследовать, никто нас не остановил. Может, у них там были камеры, но нам с Алисой было все равно. Молча и без остановок добежав до дома, мы поднялись на лифте, быстро закрыли за собой дверь на лестничную клетку и вошли в квартиру. С полминуты мы просто стояли в коридоре, тяжело дышали и смотрели друг на друга. «Все-таки кеды пригодились», – сказал я. Алиса ничего не ответила, и мы прошли в комнату.

Как-то внезапно наступил вечер, и солнце быстро покатилось вниз, готово было вот-вот скрыться за дальней высоткой. До наступления ранней осенней темноты мы уже успели подготовиться: поставили в комнате капельницы, в каждой по двойной дозе «special k», Алиса принесла большой фонарь, потому что другого источника света у нас не было, плеер, который она подзаряжала, пользуясь розеткой внизу, у консьержки, и механический будильник – на всякий случай. Во время подготовки мы не сказали друг другу ни слова, просто шатались туда-сюда по скрипучему полу Алисиной квартиры, каждый шаг в окружении этих голых стен казался просто невыносимо резким и громким. Сердце у меня сильно билось от волнения перед надвигающейся химической неизвестностью, но я старался не подавать виду.

Когда со всеми сборами было покончено, мы сели на пол в центре комнаты, каждый рядом со своей капельницей. Становилось уже довольно темно, поэтому, чтобы найти вену, нам пришлось включить фонарь. Яркий белый луч света ударил нам в лицо, и Алиса вдруг сказала чуть хриповатым и неровным от долгого молчания голосом: «Похоже, у нас тут личная ночь откровений». Она улыбнулась, а у меня по спине побежали мурашки, настолько точно это было сказано. Я испытал дежавю, вспомнил о клубе самоубийц и даже на всякий случай бросил взгляд на дальнюю стену комнаты, боясь увидеть там силуэт слона, выведенный розовым мелком. Конечно, его там не оказалось – только стены с оборванными обоями. «Не бойся, – усмехнулась Алиса, увидев, вероятно, мое волнение, и решив, что я просто испугался ставиться, – я с тобой, мы теперь вместе, так ведь ты говорил, м?» Я неуверенно кивнул головой. Резко запахло больницей: Алиса уже ввела иглу в свое левое, изрисованное шрамами запястье, и проверила, работает ли капельница. Закончив, она кивнула и пододвинула мне фонарь. Настала моя очередь: я нащупал вену, поработал кулаком, чтобы она проявилась, потом помедлил секунду и наконец вставил иглу. В луче, направленном мне на руку, капелька крови заблестела рубиновым светом. Я смахнул ее, вздохнул и поставил фонарь между мной и Алисой.

Я смотрел в ее глаза, а она смотрели в мои. То и дело мы глупо улыбались, но старались не моргать и не разрывать связь. Было в этом моменте что-то мистическое и прекрасное: как опускалось солнце за окном, как мы сидели друг напротив друга, как тихо и пусто было вокруг и как по каплям разрушались звенья цепей, которыми мы были прикованы к ненавистной реальности. Спустя пару минут я начал ощущать первые симптомы: какую-то меланхоличную, болезненную усталость. Из меня вытягивали жизненные силы, а я будто был этому рад. Я вдруг превратился в жертву из фильма про вампиров и испытывал какое-то необъяснимое удовольствие от укуса в шею.

Мне захотелось что-то сказать, словно мне потребовалось доказательство того, что я все еще существую в этом мире. Мои губы были как под наркозом у стоматолога, и я медленно проговорил:

– А где вся мебель?

– М? – спросила Алиса. Я видел, что ей тоже далось это нелегко.

– Куда ты дела мебель? – повторил я по слогам.

– А-а-а, поняла. – Алиса медленно кивнула головой и тяжела вернула ее в прежнее положение, будто ее череп весил сто килограмм. – Когда мамы не стало, я выкинула все.

– Зачем?

Алиса пожала плечами.

– Чтобы ничего не осталось.

– Что, даже холодильник выкинула? – Я попытался улыбнуться, но, думаю, со стороны это было похоже на то, что у меня свело нижнюю часть лица.

– Нет. – Алиса махнула головой. – Холодильник, нет, не… не пролез в окно.

Я уставился на нее.

– Ты что, выкидывала мебель в окно?

– Ту, что могла поднять. Остальную разломала и выкинула по частям. А холодильник, дай подумать, он на балконе. Мне не хватило сил.

Мы засмеялись, так нам, по крайней мере, показалось.

– Черт, ты ненормальная! – воскликнул я и чуть не опрокинул свою капельницу.

– Спасибо!

Вдруг Алиса зашевелилась, начала раскачиваться и после нескольких попыток поднялась с пола.

– Ты чего? – испуганно спросил я.

– Сейчас, сейчас, – заговорила она, – я вернусь, я знаю, чего не хватает нашей ночи откровений.

– Куда ты?

Но Алиса уже не ответила. Она резко повернулась ко мне спиной и начала движение в коридор, медленно передвигая перед собой капельницу. Когда она скрылась за стеной, мне показалось, что вместе с ней исчез и звук ее шагов, как будто Алиса совсем исчезла. Мне стало страшно, но я не стал кричать и звать ее, потому что остатком сознания догадывался, что Алиса где-то тут, рядом, хотя мне было тяжело заставить себя в это поверить. Я не мог точно посчитать время ее отсутствия, поэтому направил свет фонаря на будильник и стал следить за стрелкой. Эта стрелка то двигалась, то не двигалась, превращаясь в нарисованную черточку на циферблате, то двигалась слишком быстро, то – слишком медленно. Это чертова стрелка совсем не хотела идти как надо, и меня это дико бесило.

Наконец – не знаю, сколько прошло времени – Алиса вернулась с бритвой в руке. Видимо, она ходила в ванную.

– Зачем? – спросил я. Это все, что я смог тогда спросить.

Алиса прицелилась, чтобы сесть, и уже начала медленно опускаться, но вдруг упала на пол совсем рядом со мной и засмеялась. Я чудом успел удержать ее капельницу. Алиса горячо вздохнула и устало опустила голову мне на плечо, трубочки наших капельниц чуть не переплелись.

– Прости, – шепнула она.

– Ничего.

– Знаешь, чего нам не хватает, м?

Я пожал плечами.

– Не знаю.

Алиса улыбнулась, взяла меня за руку, посмотрела мне в глаза, приложила палец к губам и сказала:

– Тссс, не бойся, больно не будет. – С этими словами она резко порезала мое правое запястье, но я действительно этого не почувствовал, боли не было. Густая кровь потекла по моей коже, а я внимательно смотрел на багровую речку, выходившую из берегов, и ничего не говорил.

– Не пролей, – сказала Алиса и порезала свое запястье тоже.

– Зачем все это? – спросил я безразличным голосом.

– Пошли за мной. – Она кивнула мне на дальнюю стену.

Я не стал больше ничего спрашивать, решил зря не тратить силы. Мы поползли по полу, гремя капельницами, стараясь не капать кровью на пол и глупо улыбаясь. Кажется, кто-то из нас ногой задел фонарь, он упал и покатился: свет замелькал как на дискотеке, стены, пол и потолок покосились, все затанцевало, зарябило перед глазами. Лучи стреляли очередями, а между обоймами на комнату обрушивался мрак. Я уже не мог точно сказать, где нахожусь. Но я не запаниковал, потому что в одном был уверен на сто процентов – рядом со мной была Алиса.

– Рисуй, – сказала она, когда мы доползли до стены.

– Что? Чем? – не понял я. Ото всех этих плясок света мне показалось, что вокруг война.

– Ты рисуй хвост, я – хобот. Кровью, дурачок.

Я послушно начал рисовать на стене хвост.

– Да не такой! – крикнула Алиса. – Хвост слона, как в клубе!

Я нервно закивал, размазал алую линию рукавом и начал рисовать заново. Фонарь наконец докатился до стены позади нас, ударился в нее и остановился. Луч света замер на бетонном холсте, на котором мы с Алисой рисовали собственной кровью большого слона. Не знаю, сколько времени прошло перед тем, как где-то посередине стены наши изрезанные руки встретились – рисунок был закончен. Мы отодвинулись назад и уставились на свою работу: было похоже, что мы совершили какой-то жуткий ритуал по призыву демона.

– Может, ему улыбку пририсовать? – спросил я.

– Нет. – Алиса снова положила голову мне на плечо. – Все так, как должно быть.

Мы просидели вместе, пялясь на стену в полубреду и погружаясь в сон, какое-то время. Я провел окровавленной рукой по Алисиным коротким остриженным волосам и оставил на них несколько темных капель.

– Не надо, – шепнула она.

– Что не надо?

– Все портить.

Алиса оторвала голову и потянулась за плеером, он валялся на полу неподалеку.

– Помнишь, я говорила, что ты должен послушать ту песню?

– Какую?

– «Special K», «Placebo». Сейчас самое время.

– Хорошо.

Я кивнул и лег на спину. Алиса пристроилась рядом и протянула мне один из наушников. Заиграла музыка. Во всем мире для нас одних Брайан Молко взял гитару и запел свое «no escaping gravity» в припеве. Мы закрыли глаза и погрузились в холодную кетаминовую меланхолию, разбившую свет и звук на отдельные идеально правильные кусочки. Мне не было страшно ускользать из реальности, потому что я держал Алису за руку. В какой бы из самых невыносимых миров нас не занесло – я знал, вернее я тогда думал, что мы будем вместе до самого конца.

Мы лежали там в окружении голых стен Алисиной комнаты, не в силах пошевелиться или сказать хоть слово, пока на повторе крутилась песня, и мы танцевали под нее внутри.

17.

Следующие две или три недели – не могу сказать точно – стали самыми странными в моей жизни. Это была моя и Алисина кетаминовая осень. Наш особый раствор из крови, безумия, голых стен и «special k». Только для нас двоих, только для меня и для нее. Я остался в ее квартире, забыв о деньгах, о тетке, о бывших друзьях – словом, разом отказался от всего, что связывало меня с прошлым. Закрывшись от окружающей неприятной действительности, остановив течение времени, мы с Алисой создали свой маленьких хрупкий мирок, в котором не строили никаких планов, а просто существовали, наслаждаясь каждым мгновением. Мы верили, что нам не суждено было стать здравомыслящими и обычными, что мы никогда не сможем смириться с окружающей, давящей со всех сторон рутиной и бродить с девяти до шести по лабиринтам офисов. Мы даже не пытались подстроиться и найти свое место во всем этом хаосе среди нормальных людей, а просто сдались без боя. Мы не знали ничего об ипотеках, не разбирались в ценных бумагах, не говорили о политике, никогда не были в пенсионных фондах, у нас не было скидочных карт из торговых центров. Мы были двумя выпавшими из реальности, столкнувшимися нейтронными звездами. Мы запутались в гравитационных объятиях друг друга, и нас затянуло во всепоглощающую кетаминовую черную дыру. Так мы разменяли серые московские будни на безумные ночные ритуалы.

Втянувшись во все это из извращенного любопытства, мы никак не могли остановиться, потому что уже не представляли, как существовать иначе. Лежа на полу в пустой комнате, полуживые-полумертвые, днями и ночами напролет мы мечтали о возмутительно прекрасных вещах: следили за медленным движением облаков за окном и представляли, что кроме нас на всей планете никого не осталось. Мы воображали спасительный зомби-апокалипсис или подрисовывали кровью на стекле ядерные грибки над горизонтом. Мы хотели остаться вечно одинокими, мы не хотели просыпаться, мы врали самим себе, что наша осень с запахом медикаментов и крови никогда не кончится, а если вдруг это произойдет – то мы просто однажды возьмем и исчезнем, безболезненно и тихо, как по волшебству.

«Когда все пройдет, – прошептала как-то Алиса, пока мы в очередной раз лежали на полу в луже собственной крови, – когда кончатся эти прекрасные ампулы, ты спрыгнешь со мной с плотины?». Мне стало страшно от этих слов, но я не хотел терять Алису, не хотел ломать это хрупкое равновесие между нами, поэтому сказал то, что она хотела услышать: «Да».

Я так и не научился предсказывать перемены в ее поведении, а может быть, это вообще было невозможно, и я зря пытался. Иногда Алиса носила маску беспричинно хорошего настроения. В такие моменты она вдруг говорила: «Хочешь увидеть паркетного ангела?». А я весело отвечал ей: «Хочу!». Тогда Алиса начинала махать руками, лежа на спине на полу, размазывая по паркету свою кровь, показывая этого дурацкого ангела. А потом лезла ко мне обниматься, смеялась и мило прикрывала рот своей тонкой изрезанной рукой.

Я был счастлив в такие моменты. Я мог спрашивать Алису о чем-нибудь личном, и она мне отвечала. Например, я несильно прижимал ее к себе, чтобы ничего случайно не испортить, и спрашивал: «Кем ты хотела стать в детстве?». И тогда Алиса начинала рассказывать. Она с улыбкой говорила, что всегда считала себя умнее других детей – она мечтала быть испытателем аттракционов. «Кто-то ведь должен их проверять, чтобы они были безопасными, м?». Вот этим бы Алиса и занималась. Она бы каталась на каких-нибудь самых опасных в мире американских горках, сидела бы в своей кабинке в полном одиночестве на огромной высоте, неслась бы на невероятной скорости вверх-вниз, вверх-вниз. А если бы что-то вдруг пошло не так, она бы все равно не успела опомниться – умерла бы счастливой, разбившись вдребезги на сумасшедшем вираже. Алиса рассказывала мне об этом, закрывала глаза, пока я гладил ее волосы, и мне казалось, что нам было очень хорошо вместе. Я мечтал, чтобы эти минуты не кончались.

А иногда Алиса надевала маску беспричинно плохого настроения. Она могла вдруг выставить меня за дверь, крикнув что-то вроде: «Убирайся, оставь меня в покое, вали и не возвращайся!». Тогда я даже не знал, что делать. Просто стоял на лестничной клетке и барабанил в дверь, надеясь на то, что это Алисино настроение изменится раньше, чем я замерзну или чем ей придет в голову какая-нибудь глупость.

Алиса была для меня загадкой. И загадкой она останется для меня уже навсегда. Кем я был для Алисы? Тем, кто просто находился рядом и мог в крайнем случае поймать капельницу или подставить плечо? Или я все же был для нее чем-то большим, но она просто боялась себе в этом признаться? Я не знал ответа и старался не забивать этим голову, а просто погружаться все глубже и глубже в пучины наших с Алисой сознаний. И все же один раз я сорвался и чуть все не испортил.

Как-то мы лежали, обнявшись и свернувшись калачиком, будто став одним целым. Было холодно – за окном поздний вечер или раннее утро, я точно не знаю, потому что к тому моменту мы уже успели окончательно выпасть из течения времени, измеряли его в оставшихся ампулах. Я просто чувствовал, что сейчас осень, потому что постоянно льют дожди и падают листья, а рядом со мной Алиса, я ощущал на себе ее теплое дыхание и слышал ровное биение сердца. Я тихонько провел рукой ей по плечу, чтобы разбудить, и зашептал:

– Помнишь, в том баре, когда мы были пьяные, ты мне еще тогда сказала, что меня раскусила, что я просто хочу с тобой мутить?

– Не помню, – сонно отозвалась Алиса.

– Ты это точно сказала, я знаю.

– Ну, значит, это была шутка.

– А для меня нет. – Я сильнее прижал Алису к себе. – Может, тогда я еще не разобрался, но теперь знаю наверняка, что мне нужно больше, чем то, что у нас сейчас.

Алиса открыла глаза и попыталась освободиться, но я ей не позволил.

– Отпусти меня, – сказала она.

Я покачал головой. Я уже не мог ее отпустить, стал дышать чаще, не мог себя контролировать, перевернулся и сел на нее сверху, прижав к полу.

– Не смей, – Алиса начала извиваться, когда я захотел ее поцеловать. – Прекрати сейчас же, сука, пусти!

Я запустил одну руку к ней под майку с надписью «Nirvana», нащупав грудь, а другую – в джинсы, там она была вся сухая. Алиса тут же вскрикнула, как ошпаренная, а я испугался и тут же убрал руки. Пока я приходил в себя, она заехала мне локтем в кадык и, скинув с себя, рванула в дальний угол, к стене с кровавым слоном. Она вжалась в нее, затряслась и засверлила меня сумасшедшими, широко открытыми глазами, как будто я был конченый маньяк.

– Уходи! – завопила она так, что у нее охрип голос.

Я поднялся с пола и увидел трясущуюся, напуганную мной до смерти Алису. Из глаз у меня потекли слезы, которые я не мог никак сдержать, я пополз к ней и начал тараторить что-то вроде «прости, прости меня!». Как же, наверно, гадко это выглядело со стороны.

– Уходи! – повторила Алиса и ткнула пальцем в сторону двери. Ее рука тряслась, вся она была как заведенная. Как же она боялась меня в тот момент.

Я послушно встал и быстро прошел в коридор. Пока надевал ботинки, я тоже трясся, будто и сам себя боялся в тот момент. Мне понадобилось не меньше минуты, чтобы завязать шнурки. Алиса так и не выглянула из комнаты, поэтому перед тем, как закрыть дверь я сказал:

– Я все равно вернусь. И если ты меня впустишь, то обещаю, что это больше никогда не повторится.

Я постоял еще несколько секунд, подождал, но ответа не было, так что я захлопнул за собой дверь и прямо так, в чем спал – без рубашки, но в ботинках – вышел из квартиры.

Думаю, тогда, шатаясь после всего случившегося по пустынному холодному району, я и понял, что не смогу уже разгадать Алису. Поначалу я, конечно, был зол на себя за то, что я такой кретин. Ругал себя матом, пока быстро шагал по какой-то улице. Встал на светофоре у перекрестка, хотя ни машин, ни людей рядом не было, и попытался успокоиться. Замерзшими руками начал чиркать зажигалкой, чтобы раскурить на ветру последнюю сигарету, припасенную на черный день. Но ничего не получалось, и в приступе гнева я бросил сигарету вместе с зажигалкой под ноги, забил на светофор, потому что не мог просто стоять на месте, меня потянуло вперед.

С быстрого шага, чтобы разогреться, я перешел на бег, мысли и дыхание сменили темп, и я стал неожиданно зол на Алису. Я бежал и бежал, про себя поливал ее грязью, ругал, винил во всем случившемся. «Какого черта, за кого она меня принимает?! Я для нее что, игрушка?! Она меня только френдзонит, думает, что может делать со мной, что хочет, а на меня самого ей насрать! Чертова эгоистка, пошла она, не вернусь к ней, и посмотрим, что она будет делать без меня! Пусть хоть сдохнет там одна, как мечтала, бла-бла-бла, бла-бла-бла!» – что-то в таком духе я орал про себя, пока бежал по неровному московскому асфальту в темноте под фонарями Алисиного района, горевшими через один. А потом, спустя несколько минут, дорога все улетала вперед, а гнев уже иссяк, и я остановился, обхватив руками колени. Мой желудок издал дикий вопль, и я вдруг вспомнил, что мы с Алисой уже, наверно, несколько дней не ели. Мне стало страшно за нее, я представил, как Алиса все еще сидит там, вжалась в стену и боится даже выглянуть в коридор, такая голодная и несчастная.

Я отдышался и поднял голову – надо мной разверзлась космическая беззвездная пустота. Только душный черный небесный купол, будто бы залитый бетоном, и ничего больше. Я огляделся по сторонам и понял, что Алисин район остался позади. За моей спиной светили его огни, а я стоял на каком-то пустыре, в самой середине подмосковного мрака. Я всегда это знал: куда бы ни унесли меня ноги, я всегда оказываюсь на каком-нибудь пустыре. И мне было совсем без разницы, куда я попал на этот раз, я просто знал, где я должен быть – рядом с Алисой, никогда ее не отпускать, не делать ей больно, а просто быть рядом. И быть готовым остаться или уйти, если она попросит. И все же – вот какая штука – я до сих пор надеялся, что однажды мы с Алисой будем вместе. Физически. Эта глупая надежда засела глубоко внутри меня, как заноза, которую я боялся вытащить, чтобы не было больно. Я пожалел, что выкинул ту последнюю сигарету, развернулся и побрел обратно, ориентируясь на огни района.

По пути, перед тем, как вернуться в квартиру, я зашел в круглосуточный магазин и сгреб в горсть все пробники каких-то черствых французских булок. Наверно, это было очень забавно – посмотреть со стороны на то, как я бежал по улице в одних трусах, держа руки перед собой и боясь просыпать крошки.

Когда я поднялся на этаж, Алиса сразу открыла мне дверь, и мы обнялись на пороге, как и в тот раз, когда я ее тут нашел. Мы обнялись просто и по-дружески, а потом я заставил Алису поесть. В ту ночь мы легли спать отдельно у разных стен. Я накрыл ее своей курткой, а сам прижался к кровавому слону и пялился в окно, пока не взошло солнце. Мне не спалось, но и плохо в ту ночь мне не было тоже. Я просто кое-что понял.

18.

Кажется, это было на следующий день после всей этой драмы: мы с Алисой решили дернуть побольше «special k». Тогда у меня случился первый и, надеюсь, что уже последний передоз в жизни. Погода была отвратительная: весь день за окном шел мелкий противный дождь, иногда, правда, вылезало тусклое солнце, но оно совершенно не спасало. «Давай двойную от вчерашнего?» – предложила Алиса, кивнув на уже небольшую кучку ампул. И я согласился, терять-то было нечего, так я думал. Обычно мы занимались этим по вечерам, когда было темно и настроение было подходящее, но тут вдруг решили сделать исключение при дневном свете.

Мы, как всегда, воткнулись и сели друг напротив друга. Алиса смотрела на меня все еще немного испуганно после вчерашнего, от чего выглядела как-то по-особенному милой, недоступной и прекрасной. Мне опять захотелось перед ней извиниться, но я сдержался, чтобы не напоминать лишний раз о случившемся. Алиса тоже молчала, хотя явно хотела что-то сказать. Это было так странно: у нас с ней уже появились темы, которые мы старались не затрагивать. Каждый из нас как будто боялся словом разрушить то хрупкое, что между нами было.

Сначала я привычно ощутил болезненную усталость, но я уже знал, что вскоре, если не дать себе заснуть, должно будет открыться второе дыхание, и сонливость в одно мгновение исчезнет, и мир вокруг рассыплется на прекрасные идеальные кусочки. Я сидел напротив окна, а Алиса спиной к нему и лицом ко мне. Она выбрала музыку и протянула мне один из наушников, я кивнул и взял его. Музыка начала уже приятно заполнять меня изнутри, фрагментируясь и постоянно преобразуясь во что-то иное, потустороннее, совершенное, как будто каждую секунду начинала играть новая мелодия. А может быть, этих мелодий действительно было несколько, и они просто сложились в моей голове в одну, потому что я не заметил времени. Звуки будто отпечатались во мне все разом. Потом я помню, что хотел что-то спросить у Алисы, но меня вдруг как будто затянуло в пропасть, и я исчез с лица земли. Я не заснул, меня просто не было: не было моей памяти, моего тела, моего сознания – все полетело в провал к чертовой матери.

Когда я открыл глаза, то почувствовал, что со мной что-то не так, но долго не мог сообразить, что именно. Сначала я увидел окно и серое небо за ним, но ракурс был какой-то неправильный. Я опустил глаза и понял, что лежу на боку на полу и пытаюсь говорить, но из моего рта только вытекает слюна, она пенится где-то внизу, у подбородка. И тут резкая боль согнула меня пополам, молнией выстрелила из левой руки и ударила в самое сердце. Я догадался, что капельница все еще доставляет в меня яд, но я ничего не мог с этим поделать – я лежал на боку, захлебываясь в слюне, из глаз почему-то тоже текли неконтролируемые безвкусные слезы. Я чувствовал, что весь дрожу, как в припадке, но никак не мог справиться и унять эту дрожь, а мог смотреть только прямо, в окно. А там, за стеклом, вдруг ослепительно посветлело, как будто самурайским мечом рассекло тучи, и из огромной открытой раны вытекло солнце. Оно все надувалось и надувалось, а потом лопнуло, как желток на раскаленной сковороде, и у него изнутри полетели на землю, кружась и беспомощно помахивая хоботами маленькие розовые слоны. Все это время, пока я лежал, трясся и смотрел в окно, кто-то все прибавлял и прибавлял громкость в наушниках, из-за чего я вскоре стал слышать только подобие рева волн, бьющихся о бетон.

Кое-как мне удалось откинуться на спину, и пока я переворачивался, игла вместе с хоботком трубки выскочила у меня из запястья. Только когда перестало жечь руку, я вспомнил об Алисе. Сначала я искал ее у окна, потому что помнил, что она сидела к нему спиной – но теперь ее там не было. Тогда я повернулся на другой бок и увидел, что Алиса вжалась в угол ближе к двери. Ее глаза были закрыты, губы синие, и вся она была совсем-совсем белая. На пределе возможностей, не чувствуя конечностей, я пополз к Алисе и, выдернув иглу, начал бить ее по щекам. Тут еще зазвонил этот механический будильник, от которого у меня сердце упало. Я откинул его в сторону и попытался докричаться до Алисы, но у меня все еще ничего не выходило, я только издавал какие-то булькающие звуки и продолжал трясти ее за плечи.

Я запаниковал, когда понял, что пульс у Алисы почти исчез. Я пытался откачать ее ударами в грудь, но руки плохо меня слушались – выходили какие-то нелепые неритмичные шлепки. Спустя минуту безуспешных попыток привести ее в чувства, я отчаялся и обхватил голову руками, думая, куда бы бежать за помощью, но Алиса неожиданно открыла глаза и начала закашливаться. Я помог ей сесть, она прислонилась к стене, и ее вырвало чем-то желтым, больше похожим на густую слюну. Она попыталась что-то сказать мне, но начала задыхаться. Я знаком приказал ей молчать, а сам рванул на кухню за водой – там у Алисы стояли бутылки, которые она брала внизу, у консьержки, а иногда и сама наполняла их дождевой водой. По пути я делал дикие скачки от стены к стене, мне приходилось врезаться в них, чтобы удержаться на ватных ногах и не упасть. Кое-как, с такими вот перебежками, чуть не смяв круглый бумажный фонарик, вцепившийся мне в ногу, я добрался, и мне удалось схватить одну из открытых пластиковых бутылок. Я расплескал половину пока нес, но все же дал Алисе попить. Ей стало немного лучше, тогда я вздохнул и опустился на пол рядом.

Она посмотрела на меня – в этом ее взгляде была какая-то рассеянная нежность – и снова открыла рот, чтобы заговорить, но у нее ничего не вышло. Мы оставили попытки объясниться и просто уставились в окно. На улице начинало вечереть, и по железному карнизу забарабанил очередной дождь. Я знал, что самое ужасное уже позади, но все равно схватился за Алисино запястье и, убедившись в том, что пульс, хоть и редкий, но есть, немного успокоился.

Мы заснули прямо там, у стены, не в силах даже накрыться чем-нибудь о холода, и проспали больше двенадцати часов. А потом нас настигло страшное кетаминовое похмелье. Это был один из самых страшных дней в моей жизни.

19.

Иногда дождевой воды из пластиковой бутылки достаточно, чтобы вернуться к жизни. После передоза нас знатно прочистило, и мы с Алисой выпили каждый литра по три, не меньше. Словно призраки мы раз в полчаса бродили туда-сюда, от комнаты до кухни, обессилившие и страдающие от неутолимой жажды. «If you marry me, would you bury me?» – напевала Алиса себе под нос. Время текло очень медленно, а вода кончалась быстро. «Ты никогда не пыталась устроиться на работу?» – спросил я, когда увидел, что все бутылки уже опустели. «Зачем?» – удивилась Алиса. «Чтобы хотя бы оплачивать счета». Она покачала головой: «Нет, не пыталась». Я вздохнул.

Когда живешь как Алиса, совсем без денег, приходится учиться мало есть и экономить воду: например, чтобы помыться, Алисе было достаточно и пяти литров. Она к этому уже привыкла, а для меня поход в душ в ее квартире превращался в настоящую пытку, настолько я был зависим от комфорта. Каждый раз нам приходилось искать воду: выходить на балкон и проверять тазы, накапало ли туда чего-нибудь, а если дождя в ближайшие дни не было, то нужно было спускаться вниз и выпрашивать воду у консьержки, потому что с соседями по этажу Алиса наотрез отказывалась общаться. «Я их боюсь, – говорила она. – Я вообще боюсь людей, но эта старушка внизу, она довольно милая. Ее я не боюсь, иногда она отливает мне кипяченой воды из своего чайника, когда прошу».

В тот раз, после дичайшего отравления, на балконе ловить было уже нечего, мы осушили все, что было, так что – выбора не оставалось – мне пришлось тащиться на первый этаж. В моменты, когда плетешься вдоль бетонной стены выпрашивать воду у старушки, тебе начинает казаться, что в твоей жизни что-то определенно пошло не так.

– А кем бы ты стала работать, если бы вдруг пришлось? – спросил я, когда вернулся с двухлитровой бутылкой кипяченой воды.

– Слишком много «бы», – улыбнулась Алиса и сделал глоток.

– И все же, – настаивал я, – неужели тебе ничего не интересно?

Алиса задумалась.

– Наверно, я бы рисовала.

– Картины?

– Ну да.

Я покачал головой.

– Не думаю, что художники много зарабатывают.

– Да уж, на яхту на Москве-реке вряд ли бы хватило!

Мы засмеялись, и Алиса прикрыла улыбку рукой.

– Ты где-то училась рисовать?

– Да, ходила в художку в детстве. Отец возил, ему почему-то хотелось, чтобы я туда ходила, гордился, наверно. – Она поставила бутылку на пол.

– А тебе самой нравилось?

Алиса пожала плечами.

– Не знаю, наверно… иногда.

– А чего бросила тогда?

– Почему же, вон, рисую. – Она кивнула на нашего кровавого слона на стене, а потом вдруг стала серьезной и проговорила после небольшой паузы: – А бросила, потому что, как мне кажется, хотела забыть о детстве. Я думала, что станет легче, если тот человек, кем я была, навсегда исчезнет. Я пыталась придумать себя заново, но все без толку – себя-то не обманешь.

Она попыталась грустно улыбнуться, а я провел взглядом по голым стенам, лишенным всяких воспоминаний – ни старых семейных фотографий, ничего – и сделал глоток старушечьей воды, чтобы как-то заполнить молчание.

– А отец? – тихо спросил я потом. – Ты говорила, что он перестал приезжать, а сама ты пробовала с ним связаться после… ну, понимаешь?

– После смерти матери? – уточнила Алиса холодно.

Я кивнул.

– Нет, не пыталась.

– Но ты ведь теперь совсем одна, – сказал я. – А где-то живет твой отец и, возможно, ни о чем до сих пор не знает. Если бы ты нашла его, у тебя был бы хоть кто-то, кто о тебе позаботится.

– Я уже не одна, ты обо мне заботишься, – сказала Алиса с нежной улыбкой, от чего я даже покраснел. – Я не хочу искать отца, потому что не смогу, наверно, его простить. У меня до сих пор есть его номер, но я ни разу не пыталась по нему позвонить. Может, отец его давно сменил, сбегая от обязанностей? Разве можно положиться на человека, на взрослого человека, который однажды уже нарушил обещание?

– Может быть, с ним что-то произошло, что-то случилось? – предположил я. – Что если он не виноват, а ты даже не знаешь, что с ним стало?

Алиса развела руками, начиная заводиться.

– Ну, значит, так тому и быть, – сказала она нервно. – Так или иначе, его не было рядом, когда он был так нужен. А теперь я и без него отлично справляюсь.

Я покачал головой, снова огляделся вокруг, посмотрел на весь этот голый ужас из одноразовых шприцов, разбитых ампул и крови, размазанной по полу.

– Ты же сама видишь, что не справляешься.

– Ну я пытаюсь! – воскликнула Алиса.

– Нет, ты пытаешься сбежать, – сказал я громче, чем следовало бы, и сразу же пожалел об этом – Алисин взгляд вспыхнул, ее маска сменилась.

– А ты разве там же не занимаешься, м? У тебя ведь тоже кто-то есть, тетка, да? Я же видела пропущенные, когда мы сидели в той кафешке сразу после того, как ты разбил ампулы!

– Я их не разбивал.

– Не важно, – отмахнулась Алиса. – Важно, что у тебя тоже есть семья, но ты ее по какой-то причине избегаешь. А причина эта проста: мы с тобой уроды, просто больные, никому не нужные уроды! Нас никто из нормальных понять не может, а мы не можем понять их, да и сами себя понять не можем. Вот в чем дело! Никогда нам не стать такими же, как все вокруг. Мы не будем в тридцатник продавать кофеварки, ездить на выходные закупаться на всю неделю в гребаный «Ашан», не будем по вечерам укладывать сопливых ангелочков по кроваткам и читать им сказку! Ничего у нас не будет, ничего и никогда!

В приливе эмоций Алиса резко махнула рукой и задела открытую бутылку – она громко расплескала свои недопитые внутренности по полу и покатилась в угол. Алиса тут же замолчала. У нее из глаз брызнули слезы, а голос скатился на какой-то хриплый шепот: «Ну почему у нас все не так?..». Я уже винил себя в том, что начал этот разговор. Мне захотелось успокоить Алису, сказать, что все у нас так, что она ошибается, что все у нас будет хорошо, но почему-то не стал. Просто промолчал, даже не обнял ее – наверно, испугался. Мы просидели с минуту в полной тишине, пока Алиса немного не успокоилась. А потом мне в голову пришла сумасшедшая идея, отлично подходившая, чтобы отвлечься от всех этих плохих мыслей. Я подполз к Алисе и предложил ей выкинуть наконец холодильник, последнюю частичку ее прошлого, застрявшего, как кость в горле, на балконе.

– Нормальные не могут себе это позволить, – сказал я, – а вот мы – спокойно!

– Ты думаешь, у нас хватит сил? – спросила Алиса, вытерев слезы.

Я кивнул.

– Угадай, сколько дураков нужно, чтобы выкинуть холодильник из окна? – с тупой улыбочкой спросил я.

– Два? – Алиса тоже развеселилась.

– Точно.

Я помог ей подняться с пола.

– Прости меня, – шепнула Алиса.

– И ты меня прости, – шепнул я.

20.

Это оказалось сложнее, чем я думал, но мы, еще страдающие от кетаминовой слабости, все-таки отправили холодильник вниз и тут же высунулись, чтобы посмотреть ему вслед. Перед тем, как он разлетелся вдребезги о дорогу, будто на секунду завис в воздухе, и мне даже показалось, что этот парень не сдается, он совсем не хочет падать, а вот-вот взмахнет своими белыми гладкими дверцами и улетит за бетонный горизонт у дальних высоток. Но этого не случилось: не поборов притяжение, холодильник со смачным звуком врезался в асфальт всего в нескольких метрах от какой-то машины. Она и еще несколько рядом с ней начали сигналить, а из всех ближайших дворов в небо рванули испуганные птицы. Мы с Алисой тут же спрятались, сползли вниз, чтобы через окно нас не было видно, и глупо засмеялись. «Гражданин Холодильник закончил жизненный путь. Пусть добрая светлая память сохранится в наших сердцах на долгие годы!» – весело сообщил я. Алиса даже не пыталась сдерживаться, она все смеялась и смеялась, запрокинув голову и иногда посматривая на меня. Потом попыталась придать своему лицу серьезное выражение, но получилось у нее неважно. «Все сознательную жизнь он только и делал, что хранил в себе еду, а последние свои дни доживал в одиночестве, запертый на балконе!» – с трудом проговорила Алиса и опять расхохоталась.

Это был хороший момент, уходить совсем не хотелось. Погода тоже была ничего, и мы просидели на балконе до самой темноты, говорили о всяком, много смеялись. Нам нравилось наблюдать за реакцией прохожих, проходивших мимо разбитого холодильника. Кто-то вообще не обращал на него внимания, просто шел с работы мимо разлетевшихся внутренностей, уткнувшись в свой смартфон и весь перемотанный проводами от наушников – такой и конца света не заметит. Но были еще всякие женщины с детьми или старушки: эти, наверно, повсюду видели опасность, поэтому едва заметив труп холодильника, сразу начинали паниковать. Они будто чувствовали, что здесь что-то не так, что случилось что-то ужасное, непонятное, находящееся за пределами их нормального течения жизни. Тогда они испуганно поднимали голову, и мы с Алисой снова прятались. Иногда нас успевали увидеть, и мы слышали истеричные крики и угрозы снизу. Мы сползали вниз, смеясь, но не уходили с балкона, сам не знаю почему. Это было похоже на игру. Наверно, нам просто нравилось это чувство – чувство пьянящей безответственности. Мы были как дети, которые не хотели взрослеть, получали кайф от того, что были другими, не такими, как все.

А потом, помню, был закат. Один из тех редких закатов, когда вдруг начинает казаться, что ты главный герой чего-нибудь, кино или книги, и весь мир только и крутится вокруг тебя. Мы с Алисой все еще стояли, обнявшись, в одной куртке на двоих, на балконе и смотрели в никуда, в небо. Улицы уже были пусты, только дети гоняли мяч по двору, было свежо, тихо и как-то по-хорошему тоскливо. Совсем недолго, пока солнце опускалось, догорая, за горизонт, облака светились розоватым светом. Мне показалось, что за ними, как за тонкими занавесками, стояла лампа.

Я снова пожалел, что не было сигарет, так вдруг захотелось затянуться. «Не знала, что ты куришь», – сказала Алиса. «Да я вроде бросил, но потом подумал, какого черта, и снова начал. И так у меня постоянно, никак не могу принять решение и окончательно бросить». Алиса улыбнулась: «Ну, я думаю, курить в такие вот моменты, как сейчас, прекрасно. Когда что-то сгорает и уходит навсегда с дымом сигареты, от этого настоящее становится более ценным и хрупким». «Я тоже так думаю, – я кивнул, – есть что-то романтичное, первобытное и ритуальное в саморазрушении, верно?». «Верно». И мы с ней прижались друг к другу.

Готов поклясться, что в эти минуты, пусть и совсем ненадолго, но я почти дотянулся до нее, почти начал понимать Алису. Наши чувства будто наконец попали в нужную тональность и все зазвучало так, как надо, без фальши. Мы молчали, выдерживая правильные паузы, мы говорили и не издавали лишних звуков. Это странно, но тем вроде бы обычным вечером, на том вроде бы обычном балконе, случилось что-то очень важное, по крайней мере, для меня. Я не могу объяснить, что это было, я просто так боялся разрушить все: сделать лишний вдох, пошевелиться и чем-нибудь спугнуть Алису. Я боялся испортить этот невероятный момент, и она, кажется, тоже этого боялась. «Все будет хорошо», – почему-то сказал я. Наверно, потому что это было самое подходящее время для таких вот глупых слов, и я просто не удержался.

Тем вечером мы решили не вмазываться, потому что, во-первых, еще были напуганы тем, что случилось с нами накануне, а во-вторых, в этом не было необходимости – мне и Алисе было вполне неплохо и в реальном мире. У нас оставалось уже меньше десяти ампул, стоило их сэкономить, растянуть на подольше. Конечно, мы оба знали, что однажды, уже совсем скоро, они закончатся совсем, и наша кетаминовая осень оборвется, но я старался об этом не думать, а просто в тот миг мечтал остановить время и зависнуть в свободном падении. Как холодильник, перед тем, как разбиться об асфальт внизу. И я, дурак, надеялся, что в самый последний момент найду выход и сбегу от всего плохого, как-нибудь, на чем-нибудь улечу за горизонт у дальних высоток…

Солнце упало, а мы просидели на балконе еще с полчаса, пока совсем не замерзли. Тогда мы пошли в комнату спать, накрывшись моей курткой. Я пожелал Алисе спокойной ночи, и уже повернулся на бок, когда она шепнула мне на ухо: «Знаешь, я тут подумала…». «О чем?» – отозвался я. Но она вдруг замолчала, вздохнула, очень тяжело вздохнула, как будто приняла какое-то важное решение, и сказала только: «Ладно, ничего… спи». Но разве после такого заснешь? Я не стал переспрашивать, решил не доставать Алису, а теперь об этом жалею. Я так и не понял, так и не узнал, что она хотела мне сказать тем вечером. И уже точно никогда не узнаю.

21.

Неизбежно наступило утро, значит, ночь нашего с Алисой откровения осталась в прошлом и все несказанное было похоронено несказанным. Я открыл глаза и увидел яркие солнечные лучи, осветившие грязные пятна на полу, а еще – зайцев, вырвавшихся из раскиданных повсюду ампул и дрожавших теперь на стенах. Больше всего я ненавидел открывать вот так глаза по утрам, зная, что в один момент все оборвется, станет воспоминанием, хламом в копилке памяти, которым я буду наслаждаться в одиночестве, иногда протирая от пыли.

Алиса уже поднялась, она сидела в углу спиной ко мне, склонившись над чем-то. По квартире гулял легкий ветер, пролезший внутрь через открытый балкон, в прихожей шуршал и катался китайский бумажный фонарик. Я не спешил выдавать себя, просто лежал в полудреме под всеми этими солнечными лучами и зайцами и наблюдал за Алисой: она определенно была чем-то занята, ее локти и лопатки то и дело вздрагивали. Мне не хотелось ее отвлекать, что бы это ни было, но она вдруг сама обернулась, как будто почувствовала на себе мой взгляд, и улыбнулась.

– Проснулся уже? – спросила Алиса.

Я кивнул.

– Что ты там делаешь?

– О, это пока секрет! – Она что-то спрятала от меня, и я услышал, как шуршит бумага. – Не подглядывай!

Я и не собирался. Мне было достаточно того, что Алиса была в хорошем настроении.

– Как скажешь.

Я встал с пола, потянулся и, чтобы не мешать ей, вышел на балкон. Погода была солнечная, что-то вроде запоздалого бабьего лета. Я поймал себя на мысли, что уже много дней не выходил в сеть и не знал даже, какое теперь число или что вообще творится в мире. Вдруг где-то началась очередная война, очередной страшный вирус вырвался на волю или на нас с Алисой уже сброшены все бомбы, а я просто не знаю об этом, стою и лениво потягиваюсь?

Я взглянул вниз, туда, где вчера умер холодильник, но к утру от трагедии уже не осталось и следа, кто-то успел все убрать, будто не было ничего, и все это нам только приснилось.

– Ты видела? – крикнул я Алисе в комнату.

– М?

– Холодильник убрали!

– Кто?

– Не знаю, просто вижу, что внизу его нет.

– Жаль, – сказала Алиса.

– Согласен, – вздохнул я.

Вот так просто холодильник был увезен каким-то мусоровозом вместе с воспоминанием о прошлом вечере. Этого я и боялся. Я имею в виду, не успеваешь оглянуться, как все консервируется, остается призрачным следом, а когда наконец до тебя доходит, что все уже прошло, то становится слишком поздно. Ничего не вернуть, не собрать заново и не выкинуть снова из окна. В каком-то смысле все мертвое – лучше живого, потому что мертвое неисправимо и от этого кажется более совершенным.

– Алиса? – крикнул я.

– М?

– А пошли прогуляемся.

– Ладно, только дай мне пять минут закончить.

Я прождал эти пять минут там же, на балконе, пялясь в окно, как и вчера, но курить мне теперь совсем не хотелось – момент был не подходящий. Наверно, у меня что-то вроде эстетической зависимости.

Пока ждал, я немного выпал, погрузился в свои мысли, а пришел в себя только когда Алиса подкралась ко мне сзади и закрыла своей холодной рукой глаза. Я почувствовал щекой рубцы от ее порезов.

– Угадай, – шепнула она. Я сразу понял, что она что-то держит в другой руке.

– Не знаю, – сказал я. – Что там?

Она убрала руку и разрешила повернуться.

– Та-дам! – Из-за спины Алиса достала лист бумаги, на котором было нарисовано нечто абстрактное и непонятное: брызги акварели, смешанной с кровью, на скелете из карандашных линий. С первого взгляда было похоже на ветвящееся дерево с разноцветными горящими, рвущимися, мечущимися во все стороны листьями и тонкими, очень хрупкими корнями. Такое невозможно описать словами, можно только увидеть самому.

На несколько секунд я смутился, пытаясь разгадать, в чем тут дело. Она заметила, как я сосредоточился, и засмеялась, прикрыв рукой рот.

– Это ты! Я тебя нарисовала.

– Меня? – Я пытался найти на Алисином рисунке хоть что-то похожее на человека. – Ну… спасибо.

Поняв, что для Алисы это много значит, я взял рисунок в руки и внимательно и долго пялился на него, изучал, хотел прочувствовать.

– Если не нравится, – проговорила Алиса уже не так весело, – то так мне и скажи.

– Нет, почему, нравится. – Я пожал плечами. – Правда.

– Окий.

Алису это обидело – что я не сразу все понял. Так оно, в общем, и было – в тот момент я не заметил в этом буйстве красок что-то важное. Теперь же, по прошествии времени, я, кажется, наконец увидел то, что раньше увидеть не мог. Этот крик, обрушенный Алисой на лист бумаги, из красок, крови и тонких карандашных линий был самым точным выражением того, что творилось у меня восемнадцатилетнего внутри. Может, это все глупости, и мои чувства просто играют со мной в игру, но мне все же хочется думать, что Алисе действительно удалось понять меня лучше, чем я мог понять себя самого. Пусть будет так.

Потом я аккуратно сложил Алисин рисунок, убрал его во внутренний карман куртки, и мы пошли шататься по району. Я специально выбрал маршрут подальше от реки и плотины – мы направились в сторону шоссе, куда стекались все дороги, подальше от неприятных воспоминаний.

В ярком солнечном свете я увидел, какая грязная у меня была куртка, какие поношенные у меня были кеды, да и сам я, наверно, со стороны выглядел не лучше. Не люблю такие дни: все становится слишком очевидным, чувствуешь себя как на ладони. Солнечная погода только для жизнерадостных людей, которым нечего скрывать.

Мы с Алисой быстро разговорились, начали нести всякую чепуху, придуривались, что у нас полно дел. Она изобразила, будто идет на высоченных каблуках и смотрит на часы. «Сколько сейчас времени? Хотя не важно, я все равно опаздываю! – Алиса притворилась, что хмурится. – Надо будет заехать за платьем, оно, я ведь тебе говорила, сейчас в прачечной. Хм, а потом обязательно надо успеть покрасить ногти, а то у меня ужин с парнем в галстуке в дорогущем ресторане! Я съем карпаччо из тунца и побегу на фитнесс, а то абонемент пропадет!». Я смеялся и пытался ей подыгрывать, но Алиса была в ударе, и мне до нее было далеко.

Мы прошли пару дворов, когда мимо нас продефилировала какая-то девчонка с толстыми боками, и Алиса сразу сменила тему и начала говорить, как сильно она ненавидит этих жирух: «Я их боюсь!». Я улыбнулся и сказал, что Алиса и так всех боится, кроме той старушки-одуванчика с первого этажа. Алиса кивнула: «Так и есть! Но жирух я боюсь, потому что они могут меня сожрать!». Я опять засмеялся.

Как всегда, непредсказуемая московская погода подкинула нам сюрприз – солнце вдруг закатилось за тучу, и на землю обрушилась грязная стена вонючего городского дождя. Мне показалось, что небо начало тошнить, так внезапно все это началось. Мы с Алисой забежали под козырек у какого-то подъезда, чтобы переждать. Мы помялись там минут пятнадцать, и Алисе стало скучно – она вдруг оставила мне куртку и выбежала под самый ливень в одной только своей майке с надписью «Nirvana». Она подняла голову, раскинула руки и прокричала что-то, обращаясь будто бы к кому-то наверху, но я не услышал, потому что нас разделял дождь. А потом она начала прыгать, танцевать совсем одна, посреди пустых улиц. Я не удержался, бросил куртку на скамейку и присоединился к Алисе. Дорогу мгновенно затопило, и мои кеды начали разваливаться, но мне было все равно – меня заразила Алисина маска неудержимого веселья. Она всегда поддавалась своему чувству целиком, без остатка и без всяких колебаний, как будто если бы пошла на поводу у логики, то изменила бы самой себе.

Мы дурачились, все промокшие и грязные, и орали до хрипоты, пока все нормальные сидели по домам. И снова мне хотелось, чтобы этот дождь не кончался.

Я рассказываю все это, потому что боюсь упустить что-то важное, забыть какую-то деталь, без которой общая картина перестанет быть ясной. В те осенние дни, что я провел рядом с Алисой, в ее квартире с голыми стенами, без гроша в кармане, я, пожалуй, впервые за всю свою сознательную жизнь был так удивительно и почти непрерывно счастлив. И это счастье невозможно описать одним словом, оно было будто сложено из тысячи маленьких кусочков: из пустырей и бетона; из клуба самоубийц и его призраков; из плотины и китайского фонарика; из старушки-консьержки и бутылок с дождевой водой; из ампул кетамина и крови, из последней сигареты и разговоров на балконе; из любимых песен и всяких дурачеств; из розового слона и капельниц; из солнечных лучей и вонючих дождей. И весь этот прекрасный хаос вращался вокруг Алисы – ключевого элемента моего безумного химического романса. Может, звучит пафосно, но так ведь оно и было. Алиса стала центром той самой прекрасной, самой особенной осени, которая уже никогда не повторится, потому что мне тогда было восемнадцать, рядом была девушка, на которой я был повернут, и я совсем не думал о будущем, а просто падал и падал вниз с плотины навстречу ревущим волнам, золотой рыбке и бетонным утесам.

Не знаю, стоит ли эта простая истина моих не слишком точных слов, не знаю, поймет ли меня кто-нибудь, но знаю точно, что мне станет легче, когда я допишу эту историю до конца, чтобы она перестала висеть у меня на душе тяжелым грузом.

22.

Было очевидно, что этот день настанет – что наш «special k» однажды кончится и все изменится, но я не был к этому готов. В жизни я вообще никогда и ни к чему не был готов, все просто случалось и мне потом приходилось мириться с результатом. Накануне у нас с Алисой был еще один прекрасный вечер: мы танцевали в наушниках под очередную любимую Алисину песню, голые стены вокруг рассыпались на части, в полумраке в воздухе, как в формалине, плыли бумажные китайские фонарики и золотые рыбки. Мне казалось, что мы стоим на самом краю плотины, что вода обрушивается в необозримую даль под нашими ногами, и нам было страшно и вместе с тем хорошо – так страшно и так хорошо, что мы не могли выговорить ни слова, а только улыбались друг другу. А на следующее утро, вернее, было уже около двух часов дня, я проснулся и понял, что все кончено. Кетаминовая осень так просто ушла, превратилась в холодильник и выпала из окна, и теперь ее тоже увозит мусоровоз на какой-нибудь пустырь или свалку. Внутри у меня все перевернулось.

Я не был зависим от «special k», вовсе нет. Химической зависимости не было точно. За все время мы с Алисой вмазались раз шесть, не больше, а этого слишком мало, чтобы стать торчком. Если верить Берроузу, чтобы хоть как-то сесть с чистяка, нужно ширяться по крайней мере три месяца дважды в день. А я даже ломки потом не испытывал, и вообще не уверен в том, что кет может вызывать ломку. Похмелье – похмелье было, но оно проходило, иногда, правда, выворачивало, но потом, спустя сутки или около того, все приходило в норму. Это я сейчас о физическом состоянии – с ним все было в порядке. Но когда я увидел, что ампул больше не осталось, то испугался, что потеряю Алису и эти странные дни навсегда. «Ты спрыгнешь со мной с плотины?» – затрубил слон в моей голове, и во рту у меня все пересохло, я сполз на пол и обхватил голову руками.

Алиса проснулась позже меня. Я почему-то соврал ей, что немного ампул у нас еще осталось, что я просто убрал их в карман. Она успокоилась, так что я решил, что у меня есть время по крайней мере до вечера, чтобы что-нибудь придумать. В общем, я снова не принял никакого решения, а просто, как умею, продолжил оттягивать неизбежное, которое уже звенело как перетянутая струна, и готово было вот-вот порваться.

В последнее время у Алисы была полоса хорошего настроения, поэтому сразу после подъема мы протрепались почти без перерыва. Я старался выглядеть как можно более веселым, но, мне кажется, Алиса заметила, что со мной было что-то не так, хотя ничего и не сказала. Она просто внимательно смотрела мне прямо в глаза, а я отводил взгляд, как какой-то школьник. Я для Алисы был открытой книгой – ничего не мог от нее скрыть, она читала меня насквозь.

В этот раз во время разговора все было довольно подозрительно: Алиса проявляла удивительно много внимания ко мне и к моему прошлому, а ведь раньше мне казалось, что я был ей совершенно не интересен. Мы сидели на полу, и она расспрашивала о моем увлечении гитарой, хотела узнать, почему я перестал играть в группе. Я ответил: «Меня попросили, потому что я забивал на репетиции и не учил материал». Алиса засмеялась, как всегда прикрыв губы рукой, – никогда не забуду этот жест – и сквозь смех сказала: «Значит, ты был слишком безответственным для рок-группы?». Я тоже улыбнулся и пожал плечами: «Выходит, что так».

Может быть, Алиса считала, что чем-то была мне обязана и просто хотела как-то подбодрить меня этим своим вниманием перед тем, что нам предстояло – перед двойным самоубийством. Но она не знала, что я вовсе не собираюсь прыгать с плотины, а наоборот – хочу спасти ее саму от этой глупости. Я все еще надеялся, что мы переживем нашу меланхолию, что потом все будет хорошо, нужно только потерпеть и подождать – и тогда раны сами по себе, как по волшебству, заживут, и мы с Алисой, взявшись за руки, уйдем в закат под прекрасную музыку и финальный титры...

Для нас день только начался, а тяжелое солнце, едва появившись над дальними высотками, уже покатилось вниз, как под тяжестью серых облаков и дыма красно-белых труб. Время летит как сумасшедшее, когда этого совсем не хочется. Алиса поднялась с пола сказала, что ей надо спуститься к консьержке, чтобы воспользоваться розеткой и подзарядить плеер для нашей личной ночи откровений. Она сказала с улыбкой: «Сегодня ведь суббота, сядем с фонарем напротив друг друга, как будто мы в клубе, и расскажем какие-нибудь ужасные секретики, подурачимся напоследок, м?». Это была очередная Алисина шутка, и мне снова не было смешно. «Стой, сегодня что, правда суббота?» – спросил я и задумался.

У меня в голове вдруг появилась сумасшедшая идея, где бы я мог достать «special k» – у той, кого звали Первой. Я был уверен, что у нее этого должно быть в избытке, раз уж она каждую субботу выносила приговоры направо и налево. Сразу родился план: я решил поехать на заброшенный комбинат, возможно, надавить на эту сектантку, если понадобится, и даже не задумался, насколько это была глупая затея. Тогда мне казалось, что все средства хороши, лишь бы продлить нашу с Алисой кетаминовую осень. «Можешь сходить в гости к старушке без меня? – сказал я. – Мне нужно выйти ненадолго, но я скоро вернусь, ты и не заметишь». Алиса удивилась: «Куда это ты собрался?». Я не мог ей сказать, что иду за лекарством, а просто повторил, что очень скоро вернусь, но напоследок, уже обуваясь в коридоре, все же решил добавить: «Только дождись меня, не наделай глупостей». Она нахмурилась и вздохнула: «Окий». Я понимал, что оставляю Алису одну, но мне ведь казалось, что я делаю все это ради нее.

Мы вышли из квартиры вместе и вместе поехали в лифте. Если бы я тогда знал цену этого момента. Алиса вдруг встала на цыпочки и быстро поцеловала меня в губы. Сердце подскочило, а этажи быстро полетели вниз. Все произошло слишком быстро, я не успел даже ничего понять. Я растерянно посмотрел на Алису, а она улыбнулась и сказала: «Не знаю, что бы я без тебя делала, честно». Я пошутил: «Ты меня сегодня пугаешь». Она засмеялась, прикрыв рот рукой, обняла меня непривычно крепко и прошептала: «Не бойся, я тебя дождусь». Я тогда ничего не понял, кретин. И мы разошлись. Алиса осталась на первом этаже, чтобы якобы подзарядить плеер, а я сразу направился на улицу и, как только дверь подъезда захлопнулась за моей спиной, побежал к остановке.

В половину седьмого я был на пустыре у заброшенного комбината. Мне понадобилось около двух часов, чтобы добраться с одного конца Москвы на другой – с замкадного юга на замкадный север, из одной погодной зоны в другую, из одного города в другой. Пришлось ехать зайцем и просчитывать маршрут, я даже вспомнил то время, когда работал курьером и наворачивал подземные километры в постоянной спешке.

С каждой минутой темнело все больше. В электричке, уже подъезжая к пустырю, я стоял в тамбуре рядом с целующейся парочкой. Вокруг них грязь, сотни людей, набитых в вонючий прокуренный вагон, за окном – сопливая московская осень, бетон и серое небо. А они были так счастливы и влюблены, будто плавали так глубоко в своем собственном мире, что меня тут же схватило за горло какое-то подобие зависти. Я мог думать только о том, что наш с Алисой мир рушился на глазах из-за моей собственной лжи.

За четыре часа до начала ночи откровений я уже стоял в подвале с розовым слоном, и впервые я был там в одиночестве. Древний бог пялился на меня со стены своими большими безразличными глазами, подведенными розовым мелком. Я показал говнюку средний палец и на душе стало немного легче.

Я решил дождаться и подкараулить Первую здесь, потому что рассчитывал, что она придет раньше остальных. Тридцать или сорок минут просто ходил от стены до стены в почти кромешной темноте или сидел на полу, качался взад-вперед и вслушивался, как откуда сверху падают капли и разбиваются о бетон. Время казалось мне вечностью, с каждым мгновением, проведенным вдали от Алисы, я переживал за нее все больше и больше, и уже ругал себя за то, что все это затеял, но поворачивать назад было поздно.

Наконец я услышал шаги прямо за железной дверью. Я тут же вскочил со своего места и успел подскочить к входу в тот момент, когда взвыли петли. Зажегся фонарь, и от этого яркого света я ослеп на несколько секунд – слишком долго просидел в темноте. «Что ты здесь делаешь? – сказала Первая, я сразу узнал ее холодный мертвый голос. – Ночь начнется в одиннадцать!». Поначалу она меня не узнала, пришлось напомнить. «И что тебе нужно?» – холодно спросила она, видно, не сильно была мне рада. Я так же холодно ответил: «Кетамин для меня и Алисы, немного, трех-четырех упаковок будет достаточно». Я сказал это и вдруг почувствовал на себе взгляд сзади – как будто розовый слон ожил и теперь смеется мне в спину. Первая качнула головой: «Я не даю лекарств наркоманам, я делаю хорошее дело». Она сказала так, как будто сама в это верила. Может, она действительно была совсем поехавшая. «Хорошее? Ты убиваешь людей! – крикнул я, потому что меня взбесил ее тон. – Ты толкаешь слабых на край, и они больше не возвращаются в той хренов клуб, потому что их больше нет, они умирают из-за тебя и твоей гребаной философии!».

Первая внимательно на меня посмотрела, а потом улыбнулась одной из самый жутких улыбок, что я видел, и сказала: «А сам ты, значит, считаешь себя сильным?». Я пытался найти ответ, но она не дала мне времени, сделала несколько уверенных шагов в мою сторону и начала шипеть, будто вся окончательно превратилась в змею: ее холодные глаза засверкали в свете фонаря, язык будто раздвоился, так быстро она начала говорить. «Я знаю таких, как ты. Слышишь? Знаю, знаю! – Она просто затараторила на нечеловеческой скорости. – Ты хочешь жить, так и живи, сопляк, а другим не мешай делать свой выбор! Ноешь, что подружка не дает? Угадала?».

Я испытал какой-то мистический страх и чуть ли не вжался в стену. Первая усмехнулась, она все сверлила меня своими сумасшедшими глазами, не моргая и не отводя фонарь от моего лица. Этот фонарь трясся у нее в руке, стрелял во все стороны светом, и я знал, что от этого розовый слон сейчас радостно пляшет на стене за моей спиной, злорадный сукин сын. «Мир не крутится вокруг твоих потребностей и вокруг твоего члена! Твои проблемки с проблемами других и рядом не стоят, понял? Не лезь со своей подростковой чушью к тем, у кого уже ничего нет и терять нечего. Если кто-то действительно хочет умереть, то он умирает, и никак его не спасти, если он принял решение! А ты?.. Знаю я таких, как ты. Ты никогда не решишься покончить с жизнью. У тебя кишка для этого тонка, понял?!» Она вдруг застыла, все так же не моргая, с фонарем наперевес напротив меня, как будто ждала моего ответа. Я промямлил: «Понял».

И тут Первая как по волшебству опять изменилась в лице, оно у нее приняло привычное мертвое и вместе с тем ласковое выражение. Мне показалось даже, что она мне по-дружески подмигнула: «Ну вот и хорошо. Извини, что не могу выполнить твою просьбу, мне правда очень жаль. На ночь, я так понимаю, послушать других ты не останешься?». Я покачал головой.

Долбанутая тетка. Дрожь берет, как о ней вспоминаю. Но она была права, от этого все становится еще ужасней.

23.

Предчувствие чего-то страшного преследовало меня всю дорогу обратно в Алисину квартиру, и я хотел добраться побыстрее. Я почти бежал по этим бесконечным одинаковым улицам, засыпанным осенними листьями, как будто их каждое утро поставляли в город на грузовиках. Когда внутри погано, когда кажется, что даже собственные мысли какие-то чужие, противно становится от того, что вокруг продолжается жизнь. Все было зря: моя ложь, мои поездки туда-сюда. Во всех этих жалких попытках не было никакого смысла – с каждой секундой я терял Алису. Только теперь я это понял: нужно было просто остаться с ней, быть с ней рядом, как я сам этого хотел. Моя жизнь рассыпалась под моими насквозь промокшими ногами в убитых кедах, на душе скреблись кошки – с таким настроением я возвращался поздним вечером в квартиру с голыми стенами. Мне, уставшему и потерянному, было отвратительно смотреть на шатающихся повсюду подбухнувших веселых и живых людей. Я задержался всего на минуту, чтобы стрельнуть сигарету на остановке и одной затяжкой сжег ее до фильтра. Эта минута, если бы я тогда не потратил ее так глупо, изменило бы это что-нибудь? Мне страшно думать о таком.

Я выкурил сигарету, а когда поднялся на этаж, то понял, что Алисы нет. Потом я потратил еще одну минуту, цену которой не знал, чтобы на всякий случай проверить ванную комнату, в которой не было воды, и кухню, на которой мы никогда ничего не готовили. Разумеется, все было без толку – Алисы не было нигде, она ушла. Квартира была пуста, а на полу, заваленном пустыми ампулами и залитом нашей с Алисой кровью, лежала записка. В этот момент, когда увидел этот клочок бумаги, я точно помню, что уже знал, что там написано. Я поднял листок и, прочитав его, будто постарел на целую жизнь.

Алиса не стала заряжать плеер у консьержки. Алиса знала, что ампул у нас не было, что я ей соврал. Алиса попрощалась со мной в лифте, подождала, пока я уйду, а потом – пошла на плотину. Алиса писала, что будет ждать меня там до 23:00 нашего последнего субботнего вечера, нашей последней ночи откровений, чтобы мы вместе, как я ей обещал, взявшись за руки, спрыгнули вниз и разбились о бетонные утесы. Чтобы быть счастливыми теперь и навсегда. А если бы я не пришел на плотину, то она оставила бы меня в покое и покончила бы со всем сама. Вот что писала Алиса.

Я посмотрел на часы – было без двух минут одиннадцать. Я знал, что никак не успею добежать до реки, но все равно побежал. Я не закрыл квартиру, я проклинал лифт за те пять или шесть секунд, которые мне пришлось его ждать, я не помахал консьержке, ногой выбил дверь прямо у нее на глазах и вырвался наружу. Я побежал так быстро, как никогда в жизни еще не бежал. Мир вокруг стал распадаться на части, как будто я был под «special k»: все казалось нереальным, мои глаза отказывались верить в окружающую действительность, смешавшуюся в одну кучу из звуков и цветов. Ноги увязали в каше из осенних листьев и грязи; вокруг бродили пьяные компании; меня чуть не сбила машина на перекрестке; шумели провода; на голову давил черный беззвездный купол; фонари, горевшие через один, превратились в китайские фонарики; из каждого двора за мной тянулся розовый хобот; шум реки за лесом превратился в змеиное шипение Первой.

В каком-то полубреду я добежал до плотины, хрипло кричал, звал Алису, но никто мне не ответил. Тогда в кромешной темноте я поднялся по скользким бетонным плитам наверх, и дошел до того места, где совсем недавно мы с ней стояли, прислонившись к ржавому ограждению, и посмотрел вниз – в черную пучину, в которой ничего не было видно. Было уже семь минут двенадцатого. Я опоздал, но никак не мог поверить, что все было кончено. Я все еще надеялся, что это все мне просто снится, что скоро я проснусь в залитой солнечной лучами комнате, и Алиса опять будет сидеть ко мне спиной в углу и что-то рисовать… Эта глупая надежда стала моим обезболивающим. Только поэтому я, кажется, и не заплакал.

Я простоял там, на плотине, в полном одиночестве еще несколько минут, пока волны бились о бетон под моими ногами. В тот момент я хотел прыгнуть, действительно хотел. Я уже расставил руки, закрыл глаза, сделал последний вздох – я сделал все, кроме самого последнего шага. Как всегда. Я просто не смог.

24.

После этого я прожил в Алисиной квартире еще около недели. Надежда так глубоко впиталась в мою кровь, что мне потребовалось немало времени, чтобы понять, что Алисы действительно больше нет на этом свете.

Наступил ноябрь, и я вернулся к тетке, вернее, вернулось то немногое, что от меня осталось. Думаю, что выглядел я ужасно, потому что тетка даже не стала ругаться или спрашивать меня о том, где я пропадал, а просто позвонила родителям. Отец забрал меня вместе с гитарой, с которой я приезжал. Я собрался для очередного переезда, будто ничего не изменилось. Помню, мы ехали в машине, матери с нами не было, и я злобно сказал отцу с заднего сиденья: «Ну что, я попытался начать жизнь с чистого лица, как вы и хотели. Доволен?» Отец резко затормозил и хорошенько мне врезал. Не могу сказать, что это помогло, мне было совершенно насрать на себя самого и на всех вокруг.

Позже я понял причину родительского беспокойства: тетка заметила небольшой синяк от иглы, совсем крохотный такой синяк, у меня на руке. Из-за всего этого отец вел со мной серьезные беседы, а мать стала относиться как к больному, то и дело плакала – при мне она старалась это скрывать и улыбаться, но я все видел по ее опухшим красным глазам.

Потом меня отправили на лечение в какую-то клинику, недешевую, как я думаю. Разумеется, никто не поверил мне, когда я сказал, что никакой химической зависимости у меня нет и никогда не было. В общем, я и сам был не особо настроен бороться за справедливость – мне было совершенно по херу, куда ехать, лишь бы подальше от своих мыслей. В той клинике я провел семь недель, где меня, «молодого парня, у которого вся жизнь впереди», пытались привести в порядок. Выглядел я и правда болезненно, отказывался от еды, ни с кем особо не разговаривал. Но никто, конечно, не понял причины моего депрессивного поведения, все просто решили, что оно было связано с ломкой.

Каждый субботний вечер у нас была социальная терапия. Мы, наркоманы, собирались в кружок и по очереди исповедовались в своих грехах и отчитывались о прогрессе, достигнутом в борьбе с болезнью за последнюю неделю. Все говорили по кругу. Сначала говорил один, его никто не перебивал, а потом, когда он заканчивал свою исповедь и смолкал, другие могли обсудить его проблемы и вынести приговор – заслуживает ли он освобождения или нет. Некоторых, кто особенно хорошо себя показал, по итогам этой терапии выписывали из клиники раньше остальных.

«Первый шаг к решению проблемы – это признание ее», – говорила женщина в неформальной одежде, которая проводила все эти сеансы. «Все мы здесь равны, потому боремся с одним недугом, я ваш друг, а не враг». И она смотрела на нас и улыбалась, но за этой улыбкой читалось мертвое безразличие. Каждый раз, когда приходила моя очередь, я специально во всех красках и подробностях описывал свои кетаминовые приходы, закатывал глаза и говорил, как сильно я мечтаю о дозе, клялся, что как только меня выпустят, я сразу найду, где бы вмазаться, и всех присутствующих приглашал присоединиться ко мне, чтобы устроить крышесносный рейв. После такого у женщины в неформальной одежде, считавшей себя нашим другом, в глазах вспыхивали ужас и презрение, а меня это чертовски забавляло. Я уже смирился с тем, что весь мир вокруг меня был одним большим клубом самоубийц, в котором одни умирали, а другие были обречены жить несмотря ни на что. Я смирился с тем, что бродил по замкнутому кругу.

В клинике я не провел ни дня без мысли об Алисе, но боль вскоре стала тупой, а потом и вовсе исчезла, оставив после себя дыру, которую мне, наверно, уже не заполнить. Все на свете можно пережить – вот, что я тогда понял. Иногда переживаешь даже быстрее, чем думаешь. И это, пожалуй, самое плохое из того, что я узнал о жизни. Я был просто обречен пережить смерть Алисы.

В клинике мне исполнилось девятнадцать, но это был уже не прежний я, а кто-то совсем другой – полумертвый и полуживой. Восемнадцатилетний я, тот, которым я был когда-то, перегорел, сгнил, исчез навсегда, прыгнул с плотины вместе с девушкой, в которую я был влюблен. Никто меня не понимал, некому было рассказать, что творилось у меня внутри. Зато на день рождения на деньги моих родителей мне устроили неплохой праздник за больничной решеткой: с тортом и газировкой. Черт, до чего же глупой мне казалась моя жизнь!

Через какое-то время меня все-таки выписали. Была зима, не помню, какой месяц. Все было в снегу, ни одного поганого осеннего листа – и я впервые за много недель смог спокойно вздохнуть. Приехал домой к родителям, соврал им, что продолжу учебу, повесил Алисину картину на стену… Я даже удивился, как легко все вернулось в некое подобие нормального существования. А потом, случайно наткнувшись на старую новостную статью, я узнал, что в конце ноября в нескольких километрах вниз по течению той реки, недалеко от плотины, нашли труп девушки. Тело застряло в бетонной трубе, слив был забит осенними листьями. Та самая Алиса, которая прикрывала рот рукой, когда смеялась, застряла в бетонной трубе. И это была последняя нота нашего химического романса.

С тех пор прошло два года, а я все еще жив: жру, сру и брожу туда-сюда. Все так же убиваю себя и своих любимых. Вот уже вторую осень я прячусь за своими ненадежными керамзитобетонными стенами, скрываясь от того, что было, и не выхожу из дома, пока не пройдет последний осенний дождь.

P.S.

Чтобы написать эту историю, я закрылся от всех на три недели. Я писал быстро и почти ничего не менял впоследствии, потому что все уже было у меня в голове, мне просто оставалось вывалить свои чувства на вордовские страницы. Не думаю, что в этом есть какая-то литературная ценность, я стремился только поделиться своими мыслями и эмоциями, переполнявшими меня в восемнадцать лет. Я рад, что мой поток сознания теперь имеет какую-то форму, и даже если я однажды догорю, окончательно повзрослею и стану другим человеком, то смогу хотя бы вспомнить о своих чувствах перечитав написанное.

Я долго думал лишь над названием, среди вариантов были: «Убей своих любимых», «Клуб Самоубийц», «Special K», «Меланхолия» или даже – «Бетонная Меланхолия в Розовых Слонах». Ни одно из этих названий в итоге не подошло по разным причинам.

Описанное во многом автобиографично и произошло со мной сразу после того, как я по собственному желанию отчислился с первого курса филфака, чтобы посвятить себя музыке, к которой у меня, к сожалению, не было никаких способностей. Меня это, впрочем, не сильно волновало, ведь мне тогда было восемнадцать, мне было плевать на образование, карьеру и деньги. Все горело у меня внутри, я критично воспринимал окружающий мир и смутно мечтал о чем-то прекрасном и великом. Многие мои друзья тоже в то время побросали универы и до сих пор перебиваются, кто как умеет. Наверно, нам казалось, что весь мир лежал у наших ног и что так будет всегда.

Одно время я подрабатывал, чтобы хоть чем-то заняться и купить свою независимость, а в свободное время просто слушал музыку, мечтал, бродил по городу, по самым мрачным и глухим его местам – по пустырям и свалкам, которые теперь, несколько лет спустя, застраивают новыми церквями и торговыми центрами. Эта эстетика отвратительного преследовала меня с самого рождения, как, вероятно, и все мое поколение, появившееся на свет после распада Союза и породившее взрыв субкультур. В то время, пару лет назад, я отчаянно пытался найти людей с такими же бетонными крыльями, как у меня, слушавших такую же депрессивную музыку, страдающих от такого же непонимания. Тогда же я встретил девушку, которой сначала и хотел посвятить эту книгу. С этой девушкой у меня ничего не вышло по многим причинам, но прежде всего из-за того, что я был совсем ребенком, да и, кажется, до сих пор еще до конца не вырос. Может быть, так происходит со всеми, кто ищет себя, не знаю, но я действительно был просто чертовски странный тип, думал только о себе и все время летал где-то в облаках.

Мне хотелось бы сказать, что этот небольшой роман – обо мне и о моем бетонном поколении, но, перечитав написанное, я понял, что – хорошо это или плохо – у меня получилась история о неразделенной любви и одиночестве. Теперь слишком поздно что-то менять. Пусть так и останется, раз уж я решил быть искренним до самого конца.