Крест! – с сухим хрипом в надрывном голосе вскрикнул беглец и очнулся, все еще содрогаясь от переживания бреда. В бреду, он отчётливо видел кровавый разлив света и чёрную тень большого креста! Тень эта наводила ужас, – как живая тварь, неотступно двигалась за ним, загоняла к обрыву в мрачную пропасть, и нигде не было от неё спасения!
Много дней и ночей ему удавалось спать лишь урывками; голова словно горела, воспалённые глаза слезились, а мысли рвались на части, приближая его к безумию. Как у загнанного в ловушку зверя, до предела обостренным слухом он расслышал, что у развалин снаружи безлюдной крепости остановился преследующий его отряд – сотня личной тысячи Чингисхана. Он затрепетал, когда вдруг вспомнил: на этот раз бежать некуда. Он сжался в самом темном месте недавно разрушенного храма и тихо заплакал, – давно уже его покинули силы разума и желаний оставаться мужчиной. Он был всего лишь одичалым заросшим существом в грязи и лохмотьях, почти животным. Он не желал продолжать так жить и дальше. Но и смерти страшился как никогда прежде.
Если бы только он не напился в том кишлаке, не показал проклятую, из чистого золота, плашку, они бы его след потеряли... Проклятая, проклятая плашка; если бы ни она, – она прямо тянула его за язык болтать и хвастаться; если бы ни она... И он умолял всех богов, каких припомнил, дать ему возможность выжить, надеясь, хотя бы один из них окажется покровителем разрушенного монголами храма и захочет отомстить. Он поклялся им принести жертву, не сходя с места, избавиться от плашки.
Отряд между тем кучно стоял у входа в развалины, и никто не решался двинуться к обгорелым воротам. Сам Великий Хан проклял крепость, под которой пал его конь. Наконец тысячник, что был во главе отряда, без слов, плетью указал ближайшему десятнику проехать внутрь крепости. Тот не сразу решился, мысленно прикидывая, чье наказание страшнее, и тронул коня медленно, с опаской. Но только всадник оказался под сводами ворот, они рухнули на него, грохотом камней заглушив его предсмертный крик. Под испуганное ржание коней остальные всадники в сутолоке отпрянули. Они стали неподвластны приказам тысячника, подчиняясь лишь Священному Страху варваров перед наглядно проявившим свою карающую силу проклятием Бессмертного.
Приближалось лето 1651-го года. Яркое солнце ежедневно сияло над Бухарой, в которой зелень и цветение украсили сады и наполняли свежий по утрам воздух запахами душистой весны. Казалось, именно эта душистая свежесть по утрам, а не крепкие стены городской цитадели привлекали караваны с товарами со всего Среднего Востока. Приезжих было много, почти, как во времена, когда город процветал на Великом Шелковом Пути. И как в те славные, давно ставшие главной сказкой Востока богатые времена, все улицы и улочки города вели и жителей и гостей к базару. Теперь город не процветал. Но и столетия упадка оставил позади, снова манил купцов удобным расположением и наследственной любовью к шумной и разноязычной торговле любыми товарами, которые приносят какую-либо прибыль. И даже стал основным местом торговли людьми в этой части Азии, имея рядом с бойким и красочным базаром доходный рынок рабов.
В один из последних майских дней через пёструю толчею бухарского городского базара пробирался щеголеватый на русский манер дворянин Иван Мещерин. Одежда и тщательно остриженная каштановая бородка показывали, что он прибыл не сам по себе, а посланцем из Московской Руси с неким важным делом, и был близок ко двору просвещенного молодого царя Алексея Михайловича, открытого западным европейским веяниям и желающего, чтобы подданные его не столько боялись, сколько любили. Царь писал дельные наставления по благородной соколиной охоте, но хаживал и на медведя, приобрёл страсть писать длинные письма и плохонькие стихи, и карие умные глаза Мещерина, доброжелательное подвижное лицо выдавали в нём образованного на такой же лад здорового и сильного от природы человека.
Мещерину было около тридцати, и он с искренним любопытством впервые оказавшегося на Востоке русского, высматривал неизвестные ему товары и нравы, но иногда прищуривался и мгновения зорко наблюдал за всем, что его окружало. Следом за Мещериным, стараясь не отставать, но и не упустить из виду ничего занимательного, шел бывший при нем подьячий московского Посольского приказа, чьи смышленые глазки выдавали ум скорее изворотливый, нежели любопытствующий. Подьячему было немногим за сорок, и белым мелком он на доске в левой руке делал какие-то заметки, – для себя ли, для дела, было неясно. Мещерин часто приостанавливался, тогда приставленный для сопровождения и надзора соглядатай эмира что-то разъяснял, иногда наклоняясь к самому его уху. На каждое замечание Мещерина он кланялся и улыбался, показывая всем своим видом безусловную готовность оказывать любую услугу посланнику великого царя.
В сравнении с ними, более заметными были семеро русских стрельцов, которые выделялись среди суетливой толпы беззаботной и весёлой бесшабашностью, продвигаясь следом за Мещериным, но как бы сами по себе, с неким собственным интересом к происходящему на базаре. Кроме зрелого десятника, все молодые – они на ходу жевали сушеные фрукты и виноград, которые горстями прихватывали из двух кульков. Десятник порой останавливался возле той или иной палатки, того или иного навеса, выяснял, откуда товары, приценивался, тогда остальные тоже останавливались и беспечно переговаривались.
– Петька, слышь? – при очередной остановке десятника бойкий и озорной стрелец обернулся к повсюду отстающему самому молодому и простоватому на вид и показал рукой в сторону рынка рабов, к которому они подходили. – Толстый боров-то как на тебя глядит. Не усни на ходу. Украдет, евнухом сделает и в гарем эмиру продаст.
Веснушчатый Петька, утомленный непривычной жарой и впечатлениями, явно впервые оказавшийся далеко от дома, испуганно уставился на толстого и до черноты прокалённого южным солнцем персидского купца. Его товарищи разразились хохотом.
– А что? – подхватил другой стрелец. – Жены, как такого евнуха увидят, повозбудятся, страстью эмира замучат!
И снова хохот.
– Говорят, эмир в этих делах – крепкий мужик, может и справится.
– Да уж тебя в помощь не потребует!
– А что, я б помог... Если б щедро платил.
– Тебе как платить? Посдельно или за весь гарем зараз?
Стрельцы опять громко засмеялись.
В самом невыигрышном месте рынка невольников, с краю его, продавали своих пленников кочевники. Пленники их не были мастеровыми, дельными люди, за которых можно взять много денег, либо хороший выкуп, и покупатели возле них останавливались редко. Чего нельзя было сказать о любопытных, – те подходили без определённых намерений, часто привлеченные одной внешностью бог знает, где и при каких обстоятельствах захваченных кочевниками людей, делали праздные замечания и просто так выспрашивали цены. Кочевники, как правило, им не отвечали.
В тот день особого внимания любопытных удостаивались четверо яицких казаков и, сидящий отдельно на протертом коврике, замечательной внешности, широкий в плечах и тёмноволосый мужчина, едва ли старше лет сорока. Коврик под мужчиной свидетельствовал об особом почтении к нему хозяина-продавца, – а продавал его сам вождь припамирского племени, – однако на ногах у этого невольника была железная цепь, посредине которой вдавливался в песок прикованный к ней тяжелый шарообразный камень. Сильное и выносливое тело пленника украшала китайская татуировка. Во всю грудь раскрывал пасть дракон с воинственно растопыренными лапами, в подушечках которых между когтей как бы удерживались мужские соски; извиваясь, дракон обхватывал его торс и исчезал хвостом за спиной под рвань штанов. Пленник похож был на русского, но с лицом замкнутым, а не по-славянски открытым, и в поведении угадывалась закаленная испытаниями воля. У видевших его не вызывало сомнений, что он многое повидал и пережил, прежде чем попал в плен к кочевникам. Он не желал замечать никого вокруг, что лишь подогревало к нему интерес зевак, был погружен в себя, палочкой чертил на песке иероглифы, и тут же стирал их. К нему уважительно приблизился сам продающий его вождь, подал наполненную колодезной водой глиняную чашку с надколотым краем. Тень чашки упала на иероглиф, и пленник холодно отвел чужую руку в сторону, даже не подняв головы, чтобы глянуть, кому эта рука принадлежала.
Неожиданно для себя яицкие казаки расслышали смех русских стрельцов. Они невольно заволновались.
– Ржут, что жеребцы, – хмуро проговорил их сероглазый предводитель, когда они увидели самих идущих от базара стрельцов. Его кожу давно огрубило и высушило горячее солнце бескрайних степей. Глубокие жёсткие морщины сбегали от носа к подбородку, будто скобы охватывая узкие губы. А за раннюю седину в усах к нему пристало заменившее имя прозвище Седой. – А Ворона продали, – добавил он, непонятно к кому обращаясь с глухим упрёком.
Проданный Федька Ворон еще был с ними. Черные глаза его блеснули и опасно притаились за прищуром век. Он поглядывал по сторонам, не переставал искать выхода из своего незавидного положения. А вот двое его одногодок, таких же, как он, бесшабашных искателей приключений, которым прежде всегда удавалось выбираться из отчаянных передряг, заметно пали духом. Двадцатишестилетний Вырви Хвост терял надежду увидеть родную Украинскую Слободу в низовьях Днепра, светлый чуб его обвисал с низкого лба понурой головы к широким красным штанам. А коренной яицкий казак, рыжеусый и круглолицый, с черной перевязью на лице, которая закрывала пустую глазницу и часть шрама на щеке, тяжелый и неповоротливый из-за своих богатырских размеров, избегал смотреть на приставленного к ним охранника, как если бы стыдился, что оказался пленником такого низкорослого и сухопарого кочевника.
Увидав казаков, Мещерин, казалось, сразу позабыл про угодливого соглядатая и направился к ним. Только Седой поднялся с земли, когда он подошёл и остановился напротив.
– Казаки, а такой позор?! – с деланным удивлением высказался Мещерин, словно никак не ожидал их встретить в столь незавидном положении.
– Так чуть ни десять на каждого навалились, – хмуро ответил Седой.
– Хотя б по трое на брата... – отозвался Ворон, снизу вверх глянув в лицо Мещерину, и глаза его блеснули удалью и предприимчивым умом.
– А что? – бойкий стрелец, что подшучивал над Петькой, повернулся к своим товарищам. – Его в гарем, он, пожалуй, трех бусурманок и одолеет.
Товарищи его не поддержали, молчали. Понимали, в этих краях их тоже могла постичь схожая участь.
– Твоё имя, случаем, не Язык Смелыч? – насмешливо спросил шутника Ворон.
– Ванька Румянцев! – гордо и картинно подбоченился, возразил бойкий стрелец.
Седой нахмурился от этой неуместной словесной перепалки.
– Боярин, вызволи. Выкупи нас, – тихо попросил он Мещерина. – Отблагодарим.
– Мы же царские подданные, – сумрачно поддержал его рыжеусый силач.
Мещерин вскользь глянул на охранника казаков и развёл руками.
– Жаль мне, ребята, ваши разбойничьи души. Искренне жаль. – Он кивнул на подьячего. – Казённые у меня деньги, да и тех в обрез. За расходы царь и чиновники строго расспросят по возвращении. – Он и сам был неудовлетворен таким ответом. – Попались-то на разбое? А? Как за вас царским именем вмешаться?
С испорченным настроением он отвернулся, без какой-либо цели отошел к странному пленнику с драконом на груди.
– Тоже русский, братец? – задал он вопрос с резким повышением голоса.
Невольник расправил плечи, стер на песке очередной иероглиф, затем только глянул сквозь Мещерина, как если бы поднял голову единственно потому, что надоело сидеть так вот, согнувшись.
– Да, – произнёс он кратко, без желания вести пустые разговоры.
– Раньше, чем занимался? – рассматривая пасть дракона на его груди и проникаясь невольным уважением, продолжил расспрос Мещерин.
Он не заметил, как приблизился вождь кочевников, и слегка вздрогнул, когда тот вмешался.
– Воин. – Ответ вождя был подчёркнуто вежливым, тот почувствовал в Мещерине искреннее желание побольше разузнать о пленнике. – Очень сильный воин. В личной охране китайского императора служил. Пятерых моих людей убил.
Последнее обстоятельство он отметил с гордостью за свою добычу.
– Китайскому императору? – переспросил Мещерин задумываясь. Он сделал несколько коротких, неуверенных шагов в сторону и застыл на месте. – Не похоже, чтоб врал, – едва слышно пробормотал он себе под нос. Затем решительно вернулся. – Докажешь, что хорошо владеешь оружием? Выкуплю, – объявил он сверху внезапное решение необычному пленнику. И уже подьячему за левым плечом объяснил. – Это для службы государю.
– Денег на такой расход нет, – недовольно возразил подьячий, как будто ему предстояло расплатиться из собственного кармана.
Но возражение его прозвучало в спину удаляющемуся Мещерину, возле которого опять заюлил соглядатай эмира и что-то зашептал на ухо. Подьячему ничего не оставалось, как выполнить распоряжение царского посланника.
– Имя? – потребовал он у необычного пленника, видом и голосом показывая, что делает это не по своей воле.
Казалось, сидящий перед ним не расслышал вопроса, ладонью растер пред собою песок, где выводил иероглифы; после чего сложил руки на груди, холодно осмотрел его от коричневых сапог до курчавой бородки. Подьячему стало не по себе, и он обрадовался, когда вмешался не отходящий от них вождь.
– Бо Лис, – подсказал вождь. На этот раз, без Мещерина поблизости, он не проявлял вежливости, изъяснялся с подьячим, словно с господским слугой.
– Борис, – догадался подьячий и записал на дощечке.
– Не надо давать ему оружия, – неодобрительно покачал головой вождь.
– Тебя не спросили, – огрызнулся подьячий.
Отчаявшись, больше не надеясь на чудо, Седой продолжал стоять, провожал глазами яркую приметную шапку удаляющегося Мещерина и вдруг обратил внимание на коренастого мужчину, который оказался рядом с царским посланником. Одетый богатым казачьим старшиной мужчина был по виду недюжинной силы, и в повадках его угадывалась редкая твёрдость характера. За ним неотступно следовал красивый подросток казачок, который удерживал в руках новые покупки. Мужчина оттеснил соглядатая эмира и о чём-то доверительно заговорил с Мещериным.
– Никак атаман?! – вырвалось у Седого; он не мог скрыть крайнего удивления.
– Какой атаман? – резко переспросил его Ворон, поднимаясь на ноги.
Вместо ответа Седой сплюнул на землю, как человек, который вспомнил не самое приятное событие в своей жизни. Сузив глаза, став похожим на помещённого в клетку орла, он пристально всмотрелся в казачка с покупками, который глянул в их сторону и опустил голову, и пронаблюдал за ним, пока тот не скрылся из виду.
Казачок же на ходу вновь оглянулся через плечо на рынок рабов; ему было неинтересно, о чем говорили старшина с Мещериным, однако он прислушивался и к их разговору.
– Посол Пазухин сказал, ты возвращаешься завтра? – Нехорошо улыбаясь, старшина не отставал от Мещерина. – Меня ты уверял, что на третий день.
– Дела раньше завершил, – неохотно ответил Мещерин.
Старшина негромко и нехорошо засмеялся, как если бы знал нечто тайное о Мещерине, что давало ему известное влияние на этого дворянина. Они вышли к базару.
– Я свои тоже к завтрашнему дню завершу,– сбавляя шаг, бросил он в спину Мещерину. Обернулся, тепло взглянул на казачка и на время забыл о царском посланнике. – Выбери, что еще понравится.
– Отец, я осмотрю тот ряд. Можно? – казачок сделал шаг к ряду с палатками, где шумные купцы Востока продавали яркую одежду и ткани.
После встречи с казаками на рынке невольников и разговора со старшиной у Мещерина вконец пропало недавнее приподнятое настроение, и он не стал больше задерживаться на базаре. Скорым шагом заворачивая за угол, в прохладу узкой улочки, он и соглядатай едва не столкнулись с легконогой монгольской лошадью, которая ступала им навстречу из тени приземистого строения. Всадник монгол, как и его лошадь, мускулистый и поджарый, в темном боевом одеянии, запылённом в долгом пути и с обветренным не городским лицом, был явно не бухарцем; он натянул поводья и пропустил обоих. Но проводил долгим взглядом. Одежда Мещерина, его необычная для этих мест внешность северянина неожиданно всколыхнули в монголе какое-то воспоминание, которое вызвало неясное, смутное, как древнее предание, беспокойство. Он развернул вороного коня. Издалека, однако не теряя из виду, проследил, куда направился тот, кто явился причиной такого странного чувства.
Мещерин шел к послу царя Пазухину, дом которого был поблизости от западной стены цитадели. Крепкую сплошную калитку в высоком каменном заборе открыл слуга посла, немой татарин Алим. Соглядатая он не пустил. Соглядатай эмира сначала мягко увещевал его, затем стал зло сердиться, грозить, но вынужден был остаться за забором.
– Спасибо, Алим, – Мещерин сунул в ладонь слуге мелкую серебряную монету. – Надоел он мне хуже черта.
Посол царя в Бухаре Пазухин отдыхал на открытой веранде своего дома, сидел на толстом персидском ковре, по-восточному поджав к себе полные ноги. Он был один, дорогой китайский халат из голубого шёлка облегал его дородное тело, отвыкающее от многого движения. Цветы и цветущие деревья украшали сад, и белые и красные розы одаривали воздух нежным запахом. Моду русской знати на розы ввел покойный царь Михаил Федорович, страстный любитель садоводства, при котором их впервые завезли в Россию. И поднимаясь на веранду, Мещерин со смутной тоской об иной природе вспомнил, что молодой царь тоже больше любит проживать с конца мая в пригородных селах, нежели на Москве.
Пазухин жестом предложил ему садиться напротив, и сам коснулся ладонью фарфорового чайника, затем налил крепко заваренный чай в тонкую китайскую чашку для гостя.
– Через месяц самая жара начнется, – сказал посол, наблюдая, как Мещерин приноравливается к непривычному сидению на ковре и в душе чертыхается на отсталость Востока. Послу исполнилось сорок пять лет, но выглядел он старше такого возраста и значительно старше своего гостя. – Всё хочу тебя спросить. Что это тебя прислали сюда? Провинился что ль? – Он неотрывно, проницательно всматривался в лицо Мещерина, который неторопливо сделал глоток зелёного чая и попробовал, затем запил восточную сладость: проделывая это молча, точно не слышал вопроса. – Домой тянет, Иваша, – неожиданно жалобно признался Пазухин. – Скажи царю, как вернешься.
– Царский посол – честь большая. А состояние здесь наживаешь на торговле. А? – Мещерин встретился с ним глазами спокойно, без осуждения.
– Так больше от скуки, – пожал рыхлыми широкими плечами Пазухин. И перешел на философские размышления: – Или жара так на голову давит. Нездоровый для нас здесь климат. Видишь, как раздался? – Он помахал руками вроде как петух крыльями, вздохнул. – Зато уважают больше: народ здесь такой.
Он опять вздохнул. Из дома на веранду легко вышла юная красавица в ярком восточном платье, поставила на ковер между мужчинами блюдо с вяленым виноградом, стрельнула на гостя веселыми чёрными глазами. Пазухин чуть смутился.
– Эмир подарил, – зачем-то объяснил он её присутствие в доме. Затем внезапно стал очень серьезным, деловитым.
– Эмир рад получить в подарок от царя пушки, что ты привез.
– В Хиве едва не отняли.
Мещерин оторвал взгляд от лица девушки, сделал глоток чая и поперхнулся. Девушка тихо засмеялась, прикрыла рот ладонью и вильнула телом, гибким, как у танцовщицы.
– Вражда, – хмурясь, согласился Пазухин. – Эмир придет смотреть их после полудня. Так прикажи зарядить.
Мещерин глянул в спину упорхнувшей в дом красавице.
– Прикажу, – сказал он с небрежным кивком головы.
Купец, хозяин лавки холодного оружия, отобрал длинную саблю, протянул ее Борису, который застыл возле прилавка.
– Лучшую даю.
Борис взял ее неохотно, с выражением лица вынужденного это сделать человека, мало внимания обращая на Мещерина, подьячего и вождя кочевого племени. Он стоял без цепей на ногах, что вызывало беспокойство вождя.
– Нельзя ему давать оружие, – опять сказал вождь, неодобрительно покачивая головой на короткой шее.
Его не слушали, направились к условному кругу в открытом месте площади возле минарета. Там поджидали стрельцы, с десяток наёмных воинов эмира, которым было нечем заняться. Солнце почти съело косые тени, подступил жаркий полдень. Оживленная толчея утреннего базара сменялась затишьем, торговля становилась вялой, скучной, и не одних только зевак привлекла к условному кругу надежда на возбуждающее кровь зрелище.
– Лучшую саблю дал, – объяснил торговец оружием другому купцу, что подошел смотреть на происходящее. – Подведет, доверие к моему товару испортит.
Купец зацокал языком, выказывая живое сочувствие таким сомнениям торговца оружием.
– Зато и покажет себя, к моей лавке привлечет много покупателей, – старался успокоить себя оружейный торговец. – Дракон у него на груди. Дракона разрешают накалывать только очень сильным воинам.
– Любое разрешение можно и купить, – мягко возразил купец. – Нам ли этого не знать?
Торговец оружием не мог не согласиться с этим замечанием и смолк. Он уже раскаивался, что положился на хвастливый рассказ вождя кочевников о своём пленнике, надеясь, что противником у него окажется малоопытный воин. Мещерин кликнул желающего и указал только на одного из тех, кто отозвался на приглашение стать противником Бориса. В круг вошел свирепый и дикий видом горский наёмник эмира, резко вырвал саблю, которая радостно взвизгнула сталью, будто сама вылетела из ножен, чтобы засверкать обнажённым лезвием. Торговец оружием совсем расстроился – горца укрывала кольчуга, на груди блистало начищенное бронзовое зерцало, руки по локоть скрывали медные наручи. Чем мог ответить ему Борис, в своих рваных штанах, с одной лишь саблей наголо?
– Защищайся! – выкрикнул подьячий, невольно начиная волноваться за Бориса.
Тот не шелохнулся, уставился отрешенным взором на лезвие сабли. Рукоять держа в одной руке, конец острия в пальцах другой, он казался сливающимся с клинком в неразрывное целое. Горец остановился, не зная, что делать. Мещерин подбросил вверх серебряную монету и, прежде чем поймал её в ладонь, солнце ярко блеснуло горцу отражением от её лицевой стороны. Наёмник больше не колебался, сделал выпад, намереваясь концом сабли просто выбить из рук оружие неподвижного противника. Ему и зрителям показалось, он промахнулся. Только торговец оружием издал невнятное восклицание и стал успокаиваться. Однажды он уже видел подобное в далёком Китае.
Раздосадованный горец совершил выпад более нацеленный и сильный, на этот раз намереваясь слегка кольнуть противника, словно барана, под нижнее ребро. И опять ему не удалось выполнить своё намерение. Борис очнулся и вдруг, в мгновение ока с разворота на шаге отбил ступнёй его руку с саблей; еще мгновение, и острие клинка смертоносным жалом метнулось к горлу наёмника, застыв на нем. Гул одобрения нестройно вырвался у наблюдающих за ними зрителей, он становился громче по мере того, как до некоторых доходило, что произошло. С базара и рынка рабов заспешили те, кто расслышал этот гул; подходили и подбегали любопытные из других мест.
В Мещерине пробудилась натура человека азартного, – увлекаясь переживанием за Бориса, он неосознанно потирал ладони. Опозоренный перед толпой горец озлобился, скрипнул зубами и стал хищно осторожен и коварен. Однако его противник без труда отбил еще одно нападение, и вновь острие сабли Бориса уткнулось в горло нападающего горца, остановив его злобное движение вперёд после того, как порезало кожу. Наёмник зарычал, оскалился крепкими, похожими на клыки зубами.
Мещерин шепнул на ухо подьячему. Тот показал монету чернолицему воину, из тех, что так же вызывались сразиться с Борисом, приглашая его стать на сторону горца. Борис не возразил ни словом, ни жестом. Толпа новым гулом одобрила появление в кругу второго наёмника, взволнованно ожидая, что неудачник горец вряд ли не воспользуется возможностью нанести пленнику жестокий удар, кровью смыть свой позор. Она стискивалась в плотное кольцо, и зрители сзади передних рядов должны были приподниматься, как это кому удавалось, чтобы видеть происходящее в ристалищном круге.
– Победит, – дарю саблю! – в крайнем возбуждении проговорил торговец оружием Мещерину.
Царский посланник кивнул, вряд ли поняв сказанное.
Последние из покупателей заспешили с базара и рынка невольников к редкому зрелищу. Торговцам ничего не оставалось, как попрятать товары и поторопиться следом за ними. Даже стражники ближних ворот увлечённо следили за начинающейся опасной схваткой.
Плененных казаков остался стеречь лишь коротконогий степняк в лисьей шапке. Отвернувшись, он напряженно прислушивался, по дальнему шуму толпы старался угадать, что там происходит.
– Эх, отгулял свое казак, – отозвался Седой невеселым мыслям.
– А я полагаю, еще погуляю, – Ворон возразил тихо, но повеселевшим голосом, неотрывно глядя в спину коротконогого степняка.
Он осторожно и бесшумно поднялся на ноги, и казаки поняли его, переглянулись. Их продавали у самого края невольничьего рынка. Даже большинство рабов, которых не успели продать, и их малочисленные охранники всматривались туда, где звон сабель тонул в многоголосом шуме и вое. Лишь некоторые из рабов, отрешённые от всего мирского не смотрели в ту сторону, но и казаки их не интересовали. Рыжеусый и одноглазый силач перегнулся вперёд, сгрёб обеими руками и прижал к своей груди кочевника, запечатав ему рот правой лапищей. Ворон, не мешкая, вырвал у кочевника оружие, и мгновение спустя тот был заколот собственным длинным ножом. Ножом и короткой саблей Ворон и его товарищи разрезали толстые кожаные ремни на щиколотках ног и быстро спрятали убитого под хлам. Не замеченные никем, они прокрались к узкой и пустынной улочке, где припустили бежать подальше от рынка и криков разных настроений, которые до них доносились. На их счастье, в это полуденное время улочка оказалась везде безлюдной. Однако никто из них не знал города, и в конце улочки они приостановились, не решаясь выбрать направление, куда бежать дальше.
– Сюда! – вдруг откуда-то позвал их нежный и негромкий голос.
Казачок атамана, который утром на рынке сопровождал своего отца, выглянул из-за калитки в сплошном каменном заборе. Несмотря на степной загар, щеки его от волнения порозовели, а широко раскрытые глаза блестели. Переглянувшись, казаки без слов решили довериться ему.
– Там лошади, – казачок указал на виднеющийся голубой купол мавзолея.
Они побежали в том направлении и, действительно, в отведенном кочевникам незастроенном месте, за деревьями и каменными заборами обнаружили пустую юрту и за оградой из палок табунок выносливых степных лошадей. Уздечки висели на сучьях деревьев, а к лежащим на земле сёдлам крепились луки и колчаны со стрелами. Беспечные в городе кочевники животных не охраняли, только стреножили, а иных людей нигде не виделось.
– Из цитадели не выбраться, – помрачнел Седой, когда радость при виде лошадей стала отступать перед новыми вопросами, которые ставились здравым смыслом.
– Эх, ружья бы?! – с досадой заметил Ворон.
– Пушки подойдут?! – догнавший их казачок поднял руку в сторону другого мавзолея, запущенного и в удалении от жилых строений. Красивый в своем оживлении он покраснел, тут же осознав глупость и неуместность такого предложения.
– Пушки? – живо переспросил его Ворон, вмиг что-то замышляя.
– Мы их с отцом сопровождали... – растерявшись, начал сбивчиво объяснять казачок. – Мещерин их от царя привез...
Но Федька его не дослушал, побежал к запущенному мавзолею. По привычке без слов доверяться предприимчивости товарища Вырви Хвост бросился за ним. Остальные принялись отбирать и седлать лошадей. За этим занятием они не заметили, куда исчез казачок.
Ворон и Вырви Хвост тоже его больше не видели. Не встречая препятствий, оба пробрались к старому мавзолею и заглянули за облупленный угол. На открытом пространстве между мавзолеем и стеной цитадели молодой крепкий воин гордым истуканом охранял три длинноствольные пушки – дар царя эмиру. Стоял и прислушивался к доносимому ветерком людскому гулу за рынком рабов, в котором можно было расслышать отрывочные кровожадные выкрики. Федька прокрался ближе и кинул в направлении стены плоский камешек. Воин чуть вздрогнул, повернулся на звук шороха камешка о песок и поздно расслышал быстрый шаг за спиной. Оглушённый ударом рукояти ножа по затылку он мешком повалился на землю. Федька оставил его лежать возле пушек и заглянул в каждую по очереди.
– Заряжены? – с беспокойством спросил быстро подошедший Вырви Хвост.
– Как нас ждали, – повеселел Федька. Он приналег, разворачивая одну из пушек к той части города, откуда они бежали. – Я им покажу, как Вороном торговать. Такую заваруху сейчас устрою... На память...
Борис между тем увернулся от одновременного нападения спереди и сзади, заставил обоих противников совершить ошибку, вскользь саблей подправил яростный выпад сабли горца, – уставшего, грязного от пота и поднятой топтанием пыли, – и этот предназначенный ему рубящий удар пришёлся на открытый локоть тёмнолицего наёмника. Разрубленная до кости рука и оросившая землю густая кровь, короткий вопль от боли остановили схватку. Борис владел собой лучше противников и сразу отступил в сторону. Только блеск цепких, внимательных глаз выдавал в нем внутреннюю готовность к продолжению схватки с любым, кто решится напасть ещё. Изрыгая проклятия и на глазах покрываясь бледными пятнами, раненый выронил оружие и покинул круг, чтобы ему ремнём перетянули предплечье, остановили кровотечение.
– Теперь втрое запросит, – проворчал взволнованный подьячий, с неприязнью отметив возбужденное удовлетворение вождя кочевников, вид которого словно говорил: "Я же предупреждал! Нельзя ему было давать оружие. А раз сами убедились, цена пленнику возрастает".
Мещерин слушал подьячего и не слышал. Он наблюдал за Борисом и строил какие-то планы. Горец пал духом, растерял свирепость и сам покинул круг. Не насытившись зрелищем, толпа неохотно расступилась перед ним, выпустила вон и снова оживилась, тут же о нем позабыв, когда против Бориса выступило новое действующее лицо.
– Тимур! Тимур! – рев из многих глоток прокатился по площади перед минаретом; предназначался он рослому и безухому воину с рваным шрамом на шее.
Борис отступил на шаг, ещё на один. Его новый противник был опаснее прежних, и опасность угадывалась в самих его перемещениях. Приближался он с хищной поступью рыси и внезапно, дико заревев, бросился вперёд, с тяжёлой саблей в замахе и с выхваченным свободной рукой кинжалом. Борис едва увернулся от кинжала. Отбивая яростный удар сабли, он успел подцепить ногой голень Тимура, и тот рухнул лицом в песок... Вдруг за домами и улицами раскатисто прогремела длинноствольная пушка. Ещё не затих раскат выстрела, а чугунное ядро просвистело в воздухе, гулко задело башню минарета, отскочило вместе с осколками камней и на излете упало в круг. Борис прыгнул на землю прежде, чем оно разорвалось. Тимура же взрывом отбросило на толпу.
– Хива напала! – вырвался истошный крик одного из раненых ядерными осколками.
Получив такое объяснение причины выстрела, толпа очнулась от оцепенения, в панике рассыпалась по площади. Она обезумела, когда разнесся гулкий звук второго пушечного уханья, и в другой стороне, у крепостных ворот разорвалось ещё одно ядро. Торговцы устремились к базару, остальные побежали кто куда. Волной невменяемых людей подхватило и Мещерина. Он напрасно пытался вернуться, протолкаться обратно к тому месту, где оставался Борис и где можно было узнать, жив ли тот, кого он решил выкупить и использовать в своих целях.
Борис же был жив и даже не ранен. Оставленный всеми, он привстал на колени и принялся стряхивать с волос, с плеч разбросанный взрывом песок. Звон в ушах и шум в голове продолжались, мешая понять, что произошло и откуда началась эта пушечная, неожиданная всем пальба.
А начавший её Ворон в другой части города подул на жгут, который продолжал тлеть и дымил. Как только огонёк на конце жгута стал ярко красным, он приложил его к запальному отверстию ствола третьей пушки, и она изрыгнула с дымом и пламенем ещё одно чугунное ядро, вновь по направлению к ближним городским воротам. Ядро разорвалось в основании ворот, в которых уже зияла прогалина от предыдущего взрыва, разворотило стык обеих деревянных створок.
– О, Аллах! – вырвалось у подхваченного взрывной волной хромающего стражника, который не успел убежать, как другие. Он споткнулся о труп десятника с оторванной головой, упал на землю и потерял сознание.
Пока в охваченном тревогой городе ожидали новых разрывов снарядов, к пушкам быстро выехали Седой и рыжеусый, каждый вел за своей лошадью двух осёдланных: для Ворона и Вырви Хвоста и на случай, если бы пришлось заменить раненую или убитую. Ворон ловко запрыгнул в седло крупного жеребца, выхватил у Седого из руки ногайку кочевника и вырвал поводья запасной чёрной лошади. После чего, не раздумывая, хлестнул обоих животных по поджарым крупам.
– Федька?! Куда?! – нестройно заорали ему вслед товарищи.
Но Федька живо пропал за углом мавзолея. С бойким перестуком копыт хорошо отдохнувших коней он пронесся единственной известной ему улочкой, пролетел мимо невольничьего рынка и еще издали увидал Бориса: тот поднялся на ноги и стоял без оружия. Ворон погнал коней напрямую, заставляя шарахаться попадающихся на пути недавних зрителей опасного ристалища, и раньше Мещерина оказался возле того, кто невольно помог их освобождению из рабства. Подняв своего коня на дыбы, приостановился на месте.
– Садись! – злобно крикнул он Борису, словно тот был виноват перед ним за этот поступок, и, оставив ему вторую лошадь, тут же развернулся обратно.
Прежде чем Мещерин смог помешать, Борис запрыгнул в седло и, умело вдавив пятки в бока коня, дёрнув поводьями, заставил животное с места поскакать за Вороном. Действовал он почти неосознанно, из одной привычки к решительным поступкам, которую приобрёл за многие годы прежней жизни.
Отставая от казаков, Федька и Борис последними из беглецов проскочили сквозь разбитые ворота. Вслед им со стен цитадели полетели стрелы, прозвучали беспорядочные выстрелы нескольких кремневых ружей, один – из старой пушки, которая при этом разорвалась. Но тем, кто уносились по пыльной дороге от ворот цитадели, они не причинили никакого вреда.
На значительном расстоянии от города беглецы обогнали караван с товарами. Охранники каравана не могли понять, что произошло в цитадели, и верблюды с туго наполненными мешками в суматохе сгонялись ими с дороги, освобождали ее скачущим всадникам.
Вскоре Бухара осталась далеко позади. Только верхушки самых высоких минаретов еще виднелись за спинами беглецов. Борис стал замедлять бег своей лошади, отставать от казаков.
– Ты чего?! – Федька Ворон придержал взмыленного жеребца, на секунду обернулся взлохмаченной головой. – А-а, да чёрт с тобой!
Он отмахнулся от него рукой и погнался за своими товарищами. Когда все казаки пропали за краем земли, Борис остался один на всём протяжении видимой части этой дороги. Преследовать их – не преследовали. И он позволил коню перейти на шаг. Так и ехал до вечера, сам не зная, куда и зачем.
Было по-утреннему свежо. Ремесленникам и рабам, которые наспех латали развороченные пушечными ядрами городские ворота, некогда было обращать внимание на сбор отряда русского посланника. Их поторапливали хмурое настроение и грубые окрики стражников, которым пришлось провести тревожную ночь при охране этого участка цитадели. Как будто привлечённые стуком молотков и шумной вознёй у ворот, оттуда, где находился дворец эмира, появились двое пеших мужчин. Первым быстро шагал царский посол Пазухин, не отставал от него и слуга Алим.
Пазухин ещё от старого мавзолея увидел ярко-красные одежды стрельцов и Мещерина и поспешал к ним, зная настрой в отряде, постараться отбыть с прохладой.
– С эмиром не испортить бы отношений, – первое, что сказал Мещерин, когда посол был уже рядом.
Он лично поправил все подпруги двух лошадей, нагруженных походными мешками с поклажей, и посмотрел на ворота, на суету возле них, не скрывая, что озабочен последствиями недавних событий. Он не замечал, что посол выглядел оживленным.
– Эмир доволен, – Дольше не стал держать его в неведении Пазухин. – Узнал, каковы подаренные царём пушки в деле. – И пояснил. – Врагов у него много. А после вчерашнего происшествия слухи быстро разнесутся к соседним ханам. Он рассчитывает, многие из них теперь призадумаются, не решаться нападать на его владения.
Все стрельцы, казачий старшина-атаман с юным казачком и подьячий были готовы к отбытию. Вооружённые саблями и пищалями стрельцы уже уселись, устроились в сёдлах, посматривали на отряд воинов эмира в три десятка всадников, который подъезжал вдоль стены цитадели и должен был их сопроводить до развалин старинной крепости. Сытые и отдохнувшие несколько дней лошади заражались общим желанием отправляться в путь, нетерпеливо переступали с ноги на ногу. Дожидались только знака Мещерина.
– Странный у тебя путь, в Москву через Тобольск? Дела там какие? – Не получив ответа, Пазухин вздохнул, передал Мещерину запечатанное сургучом письмо, которое тот спрятал под кафтан на груди. – Остальное на словах объяснишь в боярской Думе. – В тихом голосе Пазухина проявились отголоски искренней грусти. – Мало людей берешь.
– Я везучий, – ответил Мещерин.
Надо было прощаться.
– Когда еще русского обниму? – Пазухин неожиданно крепко обнял Мещерина. На ухо ему проговорил. – Проверять меня приезжал?
И не дожидаясь ответа, отстранил.
Лишь только Мещерин поднялся в седло, все тронулись. Ремесленники и рабы прекратили работу в воротах, пропустили оба выезжающих отряда. Вперед двинулись всадники эмира, за ними Мещерин и атаман с казачком, следом, хорошо справлявшийся с конем подьячий, и замыкали выезд из города повеселевшие стрельцы.
Пазухин наскоро перекрестил спины последних стрельцов, шелковым китайским платком смахнул ни то пот, ни то слезу и про себя окончательно оценил Мещерина.
– Ловок, шельма, – чуть слышно проговорил он себе под нос. – Возле царя крутится.
По выражению круглого лица непонятно было, осудил ли, одобрил он Мещерина или позавидовал ему. Он стоял, пока ремесленники и рабы не возобновили работу. А оба верховых отряда удалялись и отдалялись к востоку от утренних теней и хранящих прохладу укрытий города.
К полудню на открытом пространстве жара уже тяготила и отупляла. А на второй день пути, когда солнце перевалило зенит, почти все русские всадники и лошади под ними выглядели давно и безнадежно усталыми и от духоты и от обжигающего солнца. Они тянулись за привычным к такой погоде отрядом воинов сопровождения. Только у жилистого атамана это путешествие не отнимало сил. Он крепко сидел в новом седле и не упускал из виду Мещерина.
– Отец, почему Мещерину не нравится, что мы с ним? – спросил его красивый казачок.
– Он и сам этого не знает, – уклончиво ответил атаман.
Следом за ними ехал десятник стрельцов. Он по-хозяйски берёг своего коня, старался помогать животному избегать лишних усилий и время от времени монотонно бубнил подьячему почти одно и то же.
– По жене, деткам скучаю, – рассказывал он. – Отрез на платье везу...
Петьку духота измотала больше остальных, и он тащился самым последним.
– И чего бусурманы увязались с нами? – пробормотал он, с досадой наблюдая, как временно отставший сотник отряда эмира легко проскакал мимо к своим воинам, затем послал троих всадников вперед, на разведку. – Из-за них спешим...
Румянцев услышал, обернулся.
– А это, чтоб ты дочку эмира не увез, – громко объяснил он со всей серьезностью, на какую был способен. – Сохнет по тебе девка, бежать решилась.
– Так я ж ее не видел?! – удивился Петька.
– Ой, ли? – с недоверием качнул головой Румянцев. – А куда это ты ночами выскакивал, до рассвета пропадал?
– Так я ж по другому делу! Живот замучил.
– Да ну?! – искренне и недоверчиво удивился Румянцев.
Стрельцы прислушивались, начинали улыбаться, тянулись к бурдюкам с водой.
Сотник отряда эмира убеждал Мещерина не пережидать, пока спадет духота, двигаться вперед. Обещал к вечеру привести к речке неподалёку от развалин крепости, которую обязательно хотел увидеть Мещерин. Мещерин согласился с его доводами, и оба отряда сделали лишь короткую остановку на всём дневном пути. Зато вышли к речке ещё при солнечном свете.
Красное солнце большей частью круга опустилось за развалины древней крепости, которые сохранились на вершине холма, и мрачная тень от них накрыла подъезжающий к берегу русский отряд. Мещерин глянул наверх холма, придержал коня и вернулся к отряду сопровождения, который по знаку сотника остановился перед изрезанной тенью крепости, словно из опасения ступать на неё.
– Дурная слава у этих развалин, – негромко объяснил сотник эмира своё поведение. Атаман заставил свою лошадь сделать шаг ближе к ним, навострил уши, чтобы не пропустить ни слова из их разговора. – По старым поверьям, разрушил крепость сам Чингисхан. С тех пор будто бы злой дух охраняет ее от людей. Кто решится проникнуть в нее, того ждёт несчастье. – Сотник примолк, затем твёрдо закончил. – Здесь я поверну назад. Мои люди верят старым поверьям и боятся приближаться к этим местам.
– Ты смелый воин и не хочешь отдохнуть здесь до утра? – чуть заметно волнуясь, глянул на него Мещерин.
– Я выполнил поручение эмира и поворачиваю коней обратно, – серьезно ответил сотник. – Ты просил эмира довести тебя до этих развалин. Я довел.
Мещерин не стал настаивать.
Он постоял на пологом склоне у основания холма, смотрел вслед отряду воинов эмира. Отряд удалялся и пропал меж песками и красным предвечерним небом. Мещерин глянул на берег речки. Она была из тех, что пересыхают к середине лета, но в это время года ещё дают жизнь прибрежной растительности. Стрельцы на выбранном им месте устраивались на отдых и готовились к ночлегу. Разгорался костер из сухого камыша, над огнём прилаживали котелок с водой; а утомлённые продолжительным душным переходом стреноженные лошади, напившись, лениво отдыхали на скудном травой выпасе близ камыша. Он успел заметить, что атаман был в стороне от всех и исподволь наблюдал за ним. От костра донесся грубоватый смех некоторых стрельцов в ответ на солёную мужскую шутку, и атаман обеспокоено посмотрел вокруг и обернулся, нашёл взглядом подростка казачка на берегу речки.
Когда атаман снова посмотрел на склон холма, Мещерина там уже не было. Он бросился к гребню склона, где видел его, но остановился после нового раската смеха у костра и оклика:
– Отец!
Казачок приближался к нему быстрыми шагами и перебежками.
– Я с тобой, – объявил он, нагнав атамана; лицо его было смущенным, на щеках проступил румянец.
Атаман не огорчался, упустив Мещерина, не стал его выискивать. Деваться тому было некуда, все равно вернется.
А Мещерин, избавясь от его слежки, поднялся на холм, к разрушенным древней войной и неумолимым временем крепостным воротам. Он не подавал вида, что удивлен и недоволен неожиданной встречей: привалясь спиной к остаткам испещрённой ветрами стены, на каменном обвале сидел Борис. Глаза сидящего были закрыты. Лицо и драконью пасть на груди, обращённые к большому у края земли солнцу, заливало красным светом, который придавал загорелой коже бронзовый оттенок. Лук и две стрелы покоились на раздвинутых коленях. Вид у него был странным, неестественным, будто не до конца пробудившийся бронзовый страж из прошлых веков охраняет священные развалины. С данного места хорошо просматривались окрестности вдоль реки, и можно было следить за отрядом, оставаясь незамеченным.
– Ты что, крадёшься за нами?! – холодно сказал Мещерин, когда приостановился напротив, между ним и тёплыми лучами готового уходить на ночной покой светила.
Борис не шевельнулся, ни одно веко не дрогнуло на его лице.
– Не только я, – туманно ответил он с невозмутимым спокойствием.
Мещерину было не до размышлений над странным ответом. Он был поглощен тем, что осматривал безжизненные руины, выискивал какие-то приметы. Наконец взгляд застыл на разрушенном храме. Он ступил вперёд и преодолел кучу камней.
– Не ходи туда, – посоветовал Борис, так и не приоткрыв глаза.
Мещерин постоял, борясь с нахлынувшими сомнениями, потом решительно шагнул в проход между нагромождениями каменных завалов. Сделав несколько шагов, он очутился внутри крепости, оглянулся через плечо. Борис оставался снаружи, и он опять стал осматривать развалины, в волнении угадывать нужные ему знаки. Взгляд снова остановился на храме, который сохранился лучше других древних строений.
Тем временем молодой степняк монгол в чёрном боевом одеянии, который повстречался Мещерину на углу узкой улочки в Бухаре, придержал лёгкую поступь тёмно-серого скакуна. Он выехал с противоположной воротам крепости стороны холма, где виделась задняя часть развалин. Сторона эта создавала трудности для доступа к крепости из-за крутого откоса склона, подножием заставляющего речку делать заворот и отделяющего всадника от привала стрельцов. Монгол всмотрелся в неровную, всю в трещинах, как будто её изгрызло чудовище, стену крепости, обнаружил в ней достаточно широкую дыру. Привстал в стременах, чтобы убедиться, что стрельцы его не могли заметить, и кроваво-красное солнце осветило из-за пологого гребня холма его черноволосую голову, отбросило её тень на другой берег.
– Благодарю, – тихо произнес он кому-то невидимому. – Ты привел меня вовремя. Я выполню древнюю клятву моего рода.
Медленно, с чуть слышным шорохом стали, он вынул из оправленных серебром чёрных ножен остро заточенную восточную саблю и бесшумной кошкой спустился с коня. Оставив послушного коня внизу некогда обрывистого склона, он стал взбираться по наиболее пологому участку наверх, к широкой дыре в стене, уверенный, что вскоре сможет получить окончательный ответ на вопрос, кто этот человек, за которым он незаметно следил от самой Бухары.
– ... Восемь, девять, десять, – прерывистый шепот разгонял подозрительную тишину в полумраке разрушенного храма, и при каждом слове ноги в мягких сафьяновых сапогах осторожно делали размеренный шаг по пыльному щебню, оставляя на нём отчётливые следы; при слове "десять" они приостановились. На месте повернули вправо и увереннее добрались до выступа уцелевшей стены. Довольно тонкие для мужчины, но сильные пальцы нетерпеливо ощупали шершавые камни древней кладки. Подрагивая от волнения, на уровне лица наткнулись на камень с отколотым вглубь стены углом.
Камень долго сопротивлялся попыткам расшатывать его втиснутым в щелку кладки кинжалом. Вытащить его удалось с трудом. В открывшемся взору углублении Мещерин, а это был он, нащупал и сковырнул в ладонь изъеденный веками обломок лезвия ножа. Достал из кармана, порывисто развернул дрожащими от волнения руками платок из плотного сукна. Рогатый олень прыгнул и в прыжке застыл в виде золотой рукояти от охотничьего ножа скифа, – вот что было в развёрнутом платке. Он живо приставил обнаруженное в щели лезвие к неровному облому возле рукояти. Время не пощадило стали, однако нетрудно было представить, что некогда лезвие и рукоять были одним целым.
На мгновения Мещерина объял трепет от почти ощутимого соприкосновения с миром кровавого прошлого. Ему представился неопределённый образ ТОГО, кто века назад, заросший и грязный, загнанный, как обложенный безжалостными охотниками зверь, стоя, где он сейчас, с безмерным ужасом и с сожалением просунул лезвие ценного ножа меж камнями, и рывком сломал его, чтобы в следующее мгновение испуганно дернуться от предательски резкого звука ломающейся стали... Мещерин резко встряхнул головой, отогнал видение. От выемки, в которой обнаружил лезвие, отсчитал семь камней влево и три книзу. Тайна, ради которой он выхлопотал это поручение в Бухару, оказалась не вымыслом и была скрыта в этом самом месте. Он принялся поспешно, один за другим, выковыривать камни, которые мешали ему вытянуть нужный.
Бог весть, как опаснейшая тварь очутилась в развалинах, – крупная родственница индийской кобры со злобным шипением распустила капюшон и метнулась ему в лицо. Только долей мгновения змею опередила просвистевшая стрела. Задев оперением его шею, она пронзила, отбросила голову кобры и пригвоздила к кладке, так что наконечник застрял в трещине, из которой змея появилась.
Бледный даже в полумраке Мещерин обернулся, переступив неуклюже, как от внезапного опьянения. В проёме входа храма Борис опускал к бедру лук кочевника. Ноги не держали Мещерина, он присел на ближний уступ растрескавшегося постамента. Суконный платок стал влажным, когда он вытер со лба и шеи проступивший холодный пот. За стеной вдруг сорвался и глухо стукнул о выступы у основания храма мелкий камень; послышался странный шорох, который внезапно затих. Борис выскочил из храма, на ходу наложил на лук вторую стрелу. Вокруг не было ни души. Но, сделав обход, он обнаружил на земле следы босых ног. По ним можно было судить, что среднего роста неизвестный сначала приближался к развалинам храма и делал это крадучись, затем кинулся бежать прочь к разлому в крепостной стене. Внизу крутого склона послышались шуршание растревоженного песка, затем перестук копыт легконогого скакуна, который быстро отдалился. Борис не сделал попытки бегом очутиться у разлома в крепостной стене, чтобы увидеть скрывающегося неизвестного, словно уже имел о нём определённое представление.
Вернувшись к входу в храм, он ничем не выказал удивления поведением Мещерина. Тот вполне пришёл в себя и быстро выходил ему навстречу, явно стараясь увести из храма, закрывая собою полумрак угла противоположной стены и развороченную там кладку под обвисшим телом пригвожденной стрелой змеи. Платка в его руках не было.
Красные зарницы осветили вытянутые облака на западе небосклона, и начали опускаться сумерки. Мещерин подходил к освещенному весёлым пламенем костра привалу, не заметив, как потерял Бориса, – тот неслышно отстал и призраком растворился за склоном холма. Мещерина это обстоятельство слегка озадачило, но не надолго, мысли его были заняты другим.
За сумерками наступила прохлада вечера и светлой ночи. После ужина усталые стрельцы быстро затихли, разлеглись на плащах и скоро уснули под россыпями низких звезд, которые гляделись в зеркальную гладь речки и не могли наглядеться.
Ночь дарила прохладу, пока не брызнул лучами, не заалел восток. Вот-вот должен был показаться овал солнца. На серо-голубом небе не осталось ни облачка, что предвещало опять день жаркий и душный. Возле тихой речки дремали лошади, пофыркивали и вздыхали, как будто во сне видели пастбища с зелёной и сочной травой. Серые угли костра еще дымили, напротив них сидел, опирался в полудрёме о своё ружье стрелец-часовой. А за спиной часового, в походном небольшом шатре блекнущий огонь свечи продолжал отбрасывать на полог неясную тень единственного, кто бодрствовал, Мещерина. Однако ничто не тревожило покой отряда, и некому было задаваться вопросом о причине бодрствования царского посланника.
Полог серого шатра был плотно задёрнутым. Мещерин сидел на украшенном серебряной чеканкой седле, бездумно уставившись воспаленными после бессонной ночи глазами на разостланный в ногах платок и золотую плашку на нем. Потускневшая, с множеством необъяснимых царапин, как если бы с ней обращались крайне небрежно, плашка двенадцатью равными гранями да знаками, которые были на обратной стороне, заключала в себе какое-то сообщение. Но прочесть это сообщение мог только посвящённый в смысл царапин и знаков. Мещерин, в который уже раз, положил ее на ладонь, осмотрел и перевернул. На обратной стороне отчетливо различался знак ли, символ в виде непонятного китайского иероглифа, и значительно меньший по размерам рисунок напоминал свинью. Знак иероглифа занял середину плашки, а рисунок теснился к одной из двенадцати граней...
Вопль ужаса растерзал тишину, и Мещерин вздрогнул, задел рукой и опрокинул свечу.
Зажав плашку в ладони, он с пистолетом в другой руке выступил из шатра и остановился. Вскочившие стрельцы хватались спросонья за оружие, потом бежали к бывшему на часах товарищу, который в ужасных мучениях корчился на земле, шевелил ногой потухшие угли. Румянцев высвободил из ножен саблю, она чикнула о песок, разрубила пополам уползающую от тела часового большую змею.
– Гюрза, – мрачно заметил десятник, когда подошли Мещерин и атаман с испуганным казачком.
Мучения укушенного закончились с последними судорогами.
– Похороните, – распорядился, прервал тяжелое молчание стрельцов Мещерин. – С каждым может случиться. Здесь много змей.
Он направился к шатру, однако, не дойдя, расслышал удалённый храп лошади и опять приостановился. За гребнем склона появилась голова Бориса. Выезжая оттуда, он с седла всматривался в какие-то следы, у речки развернулся и поскакал прочь от места привала отряда. Мещерин отметил про себя, что все, кто были с ним, одни настороженно, другие с удивлением наблюдали за странным появлением и необъяснимым поведением недавнего пленника кочевников.
Нагнувшись, чтобы войти в шатер, он неосознанно разжал ладонь с плашкой, которая вновь заняла его мысли. И резко выпрямился, как вспышкой молнии, пораженный увиденным. Первый яркий солнечный луч скользнул над землёй, под углом осветил поверхность плашки, и бессмысленные царапины на ней проявились определённым рисунком. То, что не удалось обнаружить при ночном бдении, в один миг бросилось в глаза с началом рассвета. Только атаман заметил, какое впечатление произвел на Мещерина вид блеснувшей под солнцем плашки, как он быстро скрылся в шатре.
Отряд двигался вдоль берега, вверх по течению речки. В другой раз возможность ехать душным и жарким днем близко от воды подняла бы настроение отряда. Но впечатление от гибели товарища было еще очень свежим, и стрельцы понуро молчали. Возглавляли отряд Мещерин и атаман.
– Ты в Астрахани о каком-то наполненном сокровищами кладе рассказывал, – посматривая по сторонам, вдруг заговорил атаман. – Спьяну или правда есть такой?
Послышался конный топот, кто-то скоро догонял хвост отряда, и Мещерин намеренно отвлекся, не стал отвечать. Борис обогнал стрельцов и, осадив коня на скаку, дал ему возможность закружиться на месте, затем пристроился рядом с Мещериным и атаманом. Оба про себя отметили, что он превосходный наездник.
– Следов ползущей змеи вокруг твоего ночного привала не было, – негромко предупредил царского посланника Борис. – Но были другие следы... Чужака.
– Подкинули, – атаман сразу понял, что он хотел этим сказать, как если б догадывался и раньше. – Что ей возле нас было делать? Гюрза – подлая тварь, но не дура.
Борис поддал бока скакуна пятками, и тот рванулся вперёд, оторвался от головы отряда прежде, чем Мещерин осознал сказанное.
– Почему этот чужак преследует нас?! – крикнул он в спину Борису. Крикнул напрасно, лишь затихающий топот был ему ответом.
– Бери в долю, – жестко предложил атаман Мещерину; потом сменил тон голоса, как будто шутил. – Видишь, какое дело? Один всё не проглотишь.
И тоже не получил никакого ответа. Настаивать он не стал, и больше они об этом не говорили.
Борис вновь появился возле них, когда отряд устроился на отдых, и все наскоро обедали сушенными рыбой, сухарями и фруктами, запивая их речной водой. Был он неразговорчив, и с расспросами от него отстали. Взвесив обстоятельства, Мещерин отдал ему ружье погибшего утром стрельца. На бесстрастном, как окаменелом, лице Бориса промелькнула улыбка ребенка, который получил-таки желанную игрушку, промелькнула и тут же пропала. Ни слова, ни жеста благодарности. В этот день он больше не исчезал. Ехал в виду отряда, но в стороне от него, приноравливался к ружью: порой вскидывал к плечу и сразу прицеливался, казалось, учился им пользоваться.
– Бусурманин, да и только, – глядя на него, обратился подьячий к десятнику. – Никогда не стрелял, что ли?
– Зря ружье дали, – неодобрительно отозвался десятник, не подозревая, что почти дословно повторил слова вождя кочевников в Бухаре.
Однако вскоре они убедились, что с этим видом оружия их новый спутник умел обращаться совсем не ученически. Сайгаки появились в низких холмах неожиданно, стадом в десяток голов они направлялись к речке на водопой. Казачок и двое стрельцов, едва заметили животных, хлёстко подстегнули коней, и те, будто стрелы с тетивы, сорвались с неторопливого хода, помчались им наперерез. У казачка оказались и быстроногая лошадь и сноровка опытного степного охотника, стрельцы от него сразу же заметно отстали. Страстно преследуя сайгаков, он скрылся за холмом, и там прозвучал выстрел, а с разницей в доли секунды раздался второй, из другого ружья. Атаман приподнялся в стременах, но увидеть ничего не смог. Он отметил про себя, что в поле зрения нет и Бориса, приписал второй выстрел ему, и немного успокоился.
Подстреленный сайгак бился в предсмертной агонии, когда Борис спрыгнул с коня, опустился на колено. Полоснув по горлу животного кривым острым ножом, он ни одним движением не показал, что слышит хриплое и шумное дыхание резко остановленной сзади лошади.
– Это мой! – возбужденно и радостно воскликнул казачок, буквально слетая с мягкого седла на землю и подбегая к нему.
Борис провел ладонью по короткой шерсти бока сайгака. Под шерстью обнажилось кровоточащее пятно единственной раны.
– Я не мог промахнуться! – поняв его молчаливое объяснение, слегка притопнул, не согласился казачок.
Борис перевернул тёплое и податливое тело животного. Вторая пуля тоже попала, но с другой стороны, в шею.
– Как тебя зовут? – спросил он и впервые с тенью любопытства в глазах взглянул в лицо казачку.
– Никита, – заучено ответил тот. Смутившись под его проницательным взглядом, покраснел и отступил к своей лошади.
– На ужин хватит, – сказал Борис, поднимаясь с колена.
Он подхватил тушку сайгака, поднес к лошади казачка и перекинул на неё перед седлом, признавая основное право на добычу за юным охотником.
Зажаренный на вертеле сайгак и стал этим вечером главным блюдом ужина. После ужина стали устраиваться на ночлег и, Борис, не привлекая к себе внимания, отдалился от света костра, бесшумно увёл своего коня. Лишь казачок наблюдал за ним и не находил объяснения такому поведению, но промолчал, никому не сказал. Когда Борис растворился в темноте, его хватились, однако сыто и устало, и лениво позабыли, не успев к нему привыкнуть.
Стрельцы и подьячий уснули возле костра. Ближе к шатру заснули атаман с казачком. После бессонной предыдущей ночи крепко спал в своем шатре и Мещерин. Ночную тишину вокруг беспокоил только храп мужчин, сопение лошадей и тихий шорох прибрежных зарослей тростника. Часовые менялись согласно изменению положения яркой звезды и сообщали по очереди, что поводов для тревоги не было. Последний, кому выпало дежурить накануне рассвета, борясь с дремотой, несколько раз обошёл привал и присел у костра. Языки пламени ярко вспыхивали и затухали между красными и черными углями, – часовой подложил сушняка, отрезал от остатков тушки на вертеле небольшой кусок мяса, вяло пожевал. Неожиданно прислушался, встал. Показалось! Он снова опустился на корточки, решив продолжить трапезу, но выплюнул непривычно жесткое мясо в уголья. Вздохнул, припомнив домашнюю еду, и вдруг расслышал за спиной чей-то выдох...
Мещерин полностью отдался власти сна и хорошо выспался. Еще вялый в движениях, он выбрался из шатра в свежесть утреннего воздуха, со сладостным зевком потянулся.
– Что случилось? – равнодушно поинтересовался он у собравшихся возле потухшего костра пятерых стрельцов и подьячего.
– Часовой исчез, – встревожено ответил десятник.
Все разом вздрогнули от полного ужаса вскрика казачка. Толкаясь, бросились на оборвавшийся крик к речке за заросли у тростника. На берегу, с закатанными штанинами и с влажными еще ногами застыл казачок. Вместо того, чтобы умываться, он широко раскрытыми от ужаса глазами уставился в густую тростниковую поросль и, весь дрожа, закусил пальцы кулака. Он казался невменяемым. Румянцев первым раздвинул тростник... и сразу отпрянул. Там лежала окровавленная голова часового. Казачок уткнулся лицом в грудь обнявшему его отцу, затрясся в судорожных всхлипываниях, которых никто не замечал.
– Отныне на часах будем только по двое! – жестко и раздельно выговорил Мещерин, подавляя в себе смутное и неприятное чувство вины.
– А этот где ночует? – злобно спросил десятник.
Его слова относились к Борису, который на взмыленном коне скакал от холмов и подскакал к Мещерину. Выпрямляясь в скрипучем кожаном седле, Борис не мог не почувствовать неприязни, которая, будто дуновением северного ветра, изменила лица окружающих его воинов.
– Там обезглавленное тело, – холодно сказал он, указав рукой в сторону, откуда появился. – И те же следы, какие оставил принёсший гюрзу.
Никто не хотел завтракать. Выполнив мрачный обряд захоронения товарища, они спешно покинули страшное из-за бессмысленного убийства место. После этой ночевки еще одной свободной лошадью стало больше, и её тоже уводили на поводу. Мещерин по-прежнему вел отряд берегом речки. Он долго не нарушал общего тягостного безмолвия.
– Ты говорил о чужаке. Что ему нужно от стрельцов? – наконец холодно и требовательно спросил он Бориса.
Тот сопровождал их, ни с кем не объясняясь по поводу своего ночного отсутствия и не обращая внимания на отчуждение, которое возникло между ним и стрельцами, на стороне которых был и подьячий. Вопрос к нему Мещерина повис в воздухе.
Ответил ехавший справа атаман.
– Чужаку до стрельцов дела нет. Это предупреждение тебе.
Мещерин вздрогнул, будто рядом с ним раздался удар хлыста. Молчание Бориса красноречивее слов подтверждало сказанное атаманом, и больше Мещерин к этой теме не возвращался. Лишь морщинки на переносице говорили о том, что он замкнулся наедине с какими-то своими мыслями, непосредственно связанными с тем, что случилось на двух ночных привалах.
Пообедали рано, когда на востоке увидали размываемые горячим воздухом очертания горных вершин. После обеда заполнили бурдюки водой и расстались с напоминающей об убитых товарищах речкой, повернули лошадей к северу, направились к дальним предгорьям высоких гор в обход холмистой степи. За холмами повсюду была неизвестность, и большую часть дневного перехода Борис двигался много впереди, постоянно то пропадал из виду, то снова появлялся, добровольно выполняя работу верхового разведчика.
Тени уже нелепо вытягивались в сторону востока, когда молодой тушканчик замер, вслушался в степные звуки. Сопровождаемый верной длинноногой тенью он стремглав кинулся прочь от показавшейся головы человека и шустро юркнул в норку. Норка, казалась, надежной, а любопытство беспокоило, и он выглянул наружу, пронаблюдал за наездником.
Спугнувший зверька Борис переехал седловину между пологими холмами, возле следов обременённых всадниками лошадей остановил коня, подождал спутников. Он мельком глянул на следы и неторопливо осмотрел даль окрестностей. К нему выехали Мещерин и атаман, и он указал им на отпечатки многих копыт, оставленные среди пожухлой травы совсем недавно, возможно еще полуднем. Судя по ним, всадники на лошадях были тяжело вооружены и никого не боялись, не желали бояться, уверенные, что бояться станут их.
– Джунгары, – пояснил Борис.
Мещерин невольно опустил ладонь на рукоять сабли, пробежал взором по цепочке следов, которые тянулись за холмы.
– Разбойники?
Борис слегка кивнул в подтверждение его догадки.
– Не они убивали? – опять спросил Мещерин, подразумевая ночные события.
– Я ночевал возле них, – поняв его вопрос, произнес Борис. Затем продолжил. – Я бы предупредил, узнай они о твоём отряде.
– Если бы они напали, то на всех сразу, – голос атамана выдал озабоченность, которую он хотел скрыть.
Атаману и Мещерину показалось, Борис говорил меньше, чем знал. Но расспрашивать они не стали, понимая, что это бесполезно. Чтобы избежать случайного столкновения с джунгарами, узнавать об их намерениях, Борис предложил двигаться за ними, по их следам. Атаман поддержал его. Разбойники, казалось, тоже обходили предгорья, и Мещерин согласился, признавая, что такое решение будет самым правильным.
Следы вскоре привели их на гребень холма, за которым они увидели разграбленное казахское стойбище. Малочисленный отряд стороной объехал сожжённые юрты, трупы людей и верблюдов. Петька и казачок держались близ Мещерина, атамана и Бориса, ни на шаг не отставали. Другие стрельцы вели себя раскованнее и смелее. Без приказа Мещерина все на всякий случай проверили ружья, каждый убедился, что его пищаль заряжена.
Под вечер спешились. Ведя лошадей за поводья, один за другим поднялись на узкое плато невысокой горки, где было удобнее отражать возможное нападение. Устроились на открытом месте. Шатер на этот раз не ставили, и Мещерин лёг на нем, разостланном поверх жёсткой сухой травы. Прищуренными глазами он долго смотрел в разведённый в вырытой ямке огонь, хотел забыться на время пляски языков пламени. Подьячий гусиным пером мелко и тщательно делал записи в толстый свиток, раскрытую часть которого прижимал ладонью к дощечке на коленях. Двое стрельцов на часах неотрывно вглядывались в темноту, на подозрительные звуки вскидывали ружья.
Петька разомлел от тепла.
– И куда мы едем? – лениво спросил он в костер. – Уже горы пошли...
Кроме атамана и подьячего, остальные у костра посмотрели на Мещерина. Тот вроде как не слышал вопроса.
– Другим путем возвращаемся, – оторвался от своих записей подьячий. И разъяснил Петьке подробнее, как учитель прилежному ученику. – К эмиру бухарскому Волгой плыли, через Астрахань, потом степями шли. А возвращаемся Сибирью.
– А-а, понятно... – лениво согласился Петька, которому было все равно.
За полукруглым выступом плато сорвались и с частым стуком покатились по уклону камешки. В другой стороне раздался выстрел, затем послышался дробный стук подкованных копыт, который затих в удалении. Все потянулись к оружию, нестройно поднялись. Ждать пришлось недолго – из темноты, словно призрак, появился Борис с ружьем в руке. Никто его не расспрашивал, точно каждый уже решил для себя: будь что будет. Стали устраиваться на свои места. Присел у костра и Борис. Все молчали, не возражали. Только он и атаман, казалось, едва легли, сразу же погрузились в глубокий сон. Остальные засыпали и спали нервно, беспокойно; но этой ночью на жизнь часовых никто не покушался.
Едва начало светать, Борис тихо встал, проверил нож, зарядил ружье. Разбуженные часовыми, будто не доверяя ему, начали собираться Мещерин, за ним Румянцев. Борис глянул на обоих и не сказал ни слова; не дожидаясь, оседлал коня и повёл к самому пологому откосу. Они нагнали его. Осторожно спустились с плато и внизу уселись в сёдла. Не колеблясь в выборе направления, Борис направил коня на восток. Иногда он наклонялся к гриве, разбирался со следами на земле, тогда эти следы замечали и его спутники.
Когда солнце уже разбросало повсюду яркие пронизывающие воздух лучи и прохладные утренние тени, въехали в узкий распадок меж невысоких гор, словно изъеденных злыми степными ветрами, которые хозяйничали в другое время года. Борис остановил коня, вслушался в окрестные звуки. Прислушались Мещерин и Румянцев. До них доносились необъяснимые гулкие удары тяжелых камней о землю. Повторяя действия Бориса, они слезли с лошадей, повели их за поводья. Но вскоре стреножили и оставили под тенью свисающего с обрыва чахлого деревца.
– Убийствами он запугивает тебя, – внезапно сказал Борис шедшему следом Мещерину. – Что ему от тебя надо?
– Кто он? Я его не знаю, – на ходу поёжился Мещерин.
И едва не налетел на Бориса: так резко тот обернулся.
– Но он тебя знает.
Мещерин отвел глаза, снова твердо посмотрел перед собой.
– Я его не знаю, – повторил он. – Быть может, он болен жаждой кровавых убийств... Это же Восток!
Словно не желая слушать пустые слова, Борис отвернулся, зашагал дальше. За ним, обойдя Мещерина, последовал молчаливый Румянцев.
С ружьем в руке Борис передвигался осторожно и быстро. Удары камней были уже отчетливыми, близкими и странными из-за равномерной повторяемости. Знаком руки он остановил шедших сзади и заглянул за слоистый выступ скалы. Глянул туда же и Мещерин. И узнал монгола, которого увидел на ярко освещённом участке довольно широкой расщелины. На его лошадь он едва не налетел в Бухаре, когда с приставленным соглядатаем эмира возвращался с шумного базара и заворачивал в тихую улочку. Но тогда монгол был невозмутимым степняком в темной одежде, а в седле представлялся выше ростом, чем оказался сейчас.
Он оголился по пояс и, в напряжении всех сил играя мышцами крепкого и выносливого тела, поднимал и бросал в стену обрыва скалы большие камни. После гулких ударов о стену камни скатывались к его ногам. Он опять поднимал их и бросал. В этих развивающих силу упражнениях была какая-то неистовость, будто он представлял в том месте, куда бросал камни, главного врага своей жизни. Он был одних с Мещериным лет, но напряжённая окаменелость узкоглазого и широкоскулого, по своему красивого лица делала его взрослее царского посланника.
Борис прицелился и намеревался выйти из-за выступа. Но опустил ружье, решив, что так пленить монгола не удастся. Из-за его спины выглянул Румянцев, и под ногой стрельца предательски треснула корочка сланца. Если монгол и услышал треск, то не подал виду. Он прекратил свое занятие, после чего спокойно, не спеша удалился за скалу. Оставив Мещерина прикрывать их, Борис и Румянцев, крадучись, последовали за ним. Они осторожно пробежали вдоль расщелины, глянули за скальный откос.
Он сидел прямо на земле, по-восточному поджав обе ноги, в тени сужающейся балки и к ним спиной и был укрыт с головой своим темным боевым халатом. Они тихо приблизились, и Борис прыгнул вперед, так что сидящий попал в окружение. Монгол шелохнулся. Борис разочарованно расслабился, стволом ружья приподнял, сбросил халат с, казалось, вросшего в землю валуна. Вдруг, осенённый догадкой, он отчаянно быстро побежал обратно.
Медленно приблизившись к шее Мещерина, остриё сабли ткнуло концом мочку его правого уха. Мещерин вздрогнул, резко обернулся. И попятился от страшной улыбки монгола.
– Ты, наконец, пришел, – растягивая слова, выговорил монгол. – Именно я, Бату, избавлю свой род от клятвы Бессмертному.
Не в силах оторвать глаз от острия сабли, Мещерин понемногу отступал, пока не упёрся спиной о неровный скальный выступ. Неприятный холодок пробежал по его телу.
– Нет, – Бату покачал головой. – Ты умрешь не сейчас. Последним из своих людей, когда обезумеешь от ужаса. Ты должен сполна заплатить за столетия верности древней клятве.
Мещерин не все понимал, что говорил Бату, но какой-то мистический страх леденил его кровь. Продолжая дьявольски улыбаться, монгол взмахнул саблей, и Мещерин невольно откинул голову, больно стукнулся затылком о каменный скол. Он закрыл глаза, чтобы не видеть блеснувшее на солнце стальное лезвие; оно с хлестким свистом рассекло воздух у его подбородка.
Свист клинка у его лица повторялся раз за разом, Бату с упорством безумца продолжал играть смертоносным оружием, нисколько не утомляясь этим занятием. Он словно наслаждался мертвенной бледностью Мещерина, сжавшего пальцы в кулаки, но беспомощного, как никогда в прежней жизни. Вздрогнув от раскатистого выстрела и от царапины, словно когтём хищника оставленной пулей на его скуле, монгол глянул в сторону, где Борис отбросил бесполезное ружье, на бегу к нему вырывал из ножен длинную саблю. Увидел и Румянцева, который отстал и приостановился, начал целиться из своей шестигранной пищали. Бату несколько мгновений прикидывал, как лучше поступить с Мещериным, затем развернулся и проворно кинулся прочь.
После судорожного глубокого вздоха Мещерин приподнял свинцово тяжелые веки, как в тумане, различил зыбкие очертания убегавшего Бату. Не чувствуя под собою ног, он опустился на землю, погружаясь в полуобморочное состояние с какими-то дикими кошмарными видениями... Его встряхивали, что-то спрашивали, но он ничего не понимал. Лишь хлёсткий и болезненный удар жёсткой ладони по щеке привёл его в чувство.
– Что он хотел от тебя? – склоняясь над ним, потребовал ответа Борис.
– Я не знаю, – пробормотал Мещерин и не услышал своего голоса.
Это прозвучало не вполне убедительно, но расспросы прекратились.
Джунгары располагались на основательный и продолжительный отдых. Разочарование малой добычей, которую удалось награбить, надо было утопить в дикой оргии. Вечерело, и захваченные для продажи в рабство кочевники ставили разбойникам походные юрты. Пленников с нетерпеливым раздражением поторапливали, – уже с покорностью рабов, они безропотно сносили всевозможные оскорбления и побои.
Юрту для тучного главаря установили первой. У входа разостлали на траве персидский ковер, и он грузно уселся на нем, дожидаясь, когда установят остальные юрты и начнется всеобщая попойка. Его пьяно мутные раскосые глаза налились кровью и уставились на юную киргизку, которую захватили в последнем разграбленном стойбище. Стоя пред ним на коленях, она не смела поднять голову и была похожа на беспомощную мошку, которая попалась в сеть паутины кровожадного паука. Из юрты главаря вышла молодая, красиво полнеющая женщина, покачивая широкими бёдрами, с развязной уверенностью разбойной подруги устроилась за его спиной, нежно пощекотала ему шею, погладила козлиную бороду, после чего запустила пальцы в лохматую черноволосую голову. Поглаживания и щекотание доставляли главарю несказанное возбуждение и наслаждение, и он не сразу понял, с чем к нему обратился старший из двух мрачных телохранителей.
– Джунгар? – хрипло переспросил он телохранителя. Лениво махнул рукой, и к нему подвели и поставили рядом с девушкой безоружного Бату. Мутный взгляд, который он перевел к Бату, стал недоверчивым, не предвещал тому ничего хорошего. – Ты что, хочешь служить мне, пёс?
Бату стал покорно опускаться на колени, но вдруг степным волком прыгнул к главарю и под визг женщины мгновенно вырвал из ножен его короткую арабскую саблю. В три яростных выпада он смертельно ранил обоих бросившихся на него телохранителей. Затем вновь оказался перед главарём. Под безобразный визг своей подруги главарь попытался встать, и в налитые кровью глаза его выплеснул страх предчувствия смерти. С бульканьем в горле и сипением он ухватил у живота лезвие собственной острой сабли, которую с высокомерным презрением вонзил в него Бату, зашатался и тяжело рухнул ему в ноги.
Это произошло так быстро, что полтора десятка разбойников, все при оружии, сбежались на шум и крики, когда главарь и оба его телохранителя были мертвы. Готовый к схватке с ними монгол стоял на ковре в луже крови, оскалившись крепкими, как клыки, зубами, сжимал рукоять сабли их главаря, и они растерялись, не зная, что делать.
– Пойдете за мной! – холодно и отрывисто приказал Бату.
Внезапно он злобно вскрикнул, в долю мгновения обернулся и рассек лицо крадущегося сзади коренастого свирепого джунгара. Еще трое разбойников попытались воспользоваться возникшим замешательством, кинулись на монгола. Но Бату успел повернуться и к ним, искусным приемом ушел от опасного удара худого джунгара, поддел его на клинок, ногой спихнул с лезвия и оттолкнул в сторону, чтобы тут же отбить нападение двоих противников. Они завизжали от глубоких ран, из которых хлестала кровь, драными собаками отбежали к сообщникам. Забрызганный кровью Бату словно дьявол сверкал чёрными, как угли, зрачками и вновь надменно застыл на ковре, с вызовом ожидая новых желающих сразиться с ним за право стать главарём. Таких не оказалось. Джунгары склонили головы и в тягостном молчании разошлись. Отвлекшиеся от работы невольники стали получать удары и проклятия вдвое чаще прежнего: кровавая смена главаря вовсе не развеяла настроя разбойников на отдых, как они его понимали.
Ночь спускалась на землю мягкой поступью, постепенно снимая облачные покрывала со звёздного неба и лунного месяца.
Для Бату сменили ковер, и он вынужден был подчиниться настроениям джунгар, сидеть и ждать. Им нужно было дать время привыкнуть к его воле – то, что он потребует от них утром, слишком опасно требовать на ночь. Это хищники, и для них главное – добыча... И он сидел у юрты главаря, застыв неподвижным взглядом в танцующих языках пламени поддерживаемого одним из пленников костра. Вокруг других костров шевелились тени, пьяные выкрики мужчин смешались с дразнящим смехом таких же пьяных невольниц женщин. Мимо ковра распалённый выпивкой джунгар потащил юную девушку, что раньше стояла на коленях напротив прежнего главаря. Она пыталась упираться, и разбойник ударил ее по лицу, повлёк дальше; они исчезли, растворились в темноте. Бату, казалось, ничего не замечал и не слышал. Он медленно поднял над костром, устремил к звёздному небу взор чёрных глаз, словно надеялся узреть там призрак кого-то обычно невидимого.
– Я сдержу клятву рода, Великий Хан, – тихо произнес он.
После чего в его зрачках опять заплясали языки пламени. Из юрты позади него бесшумно вышла широкобёдрая подруга убитого главаря. Она нежно взяла его за руку, потянула к себе. Ладонь ее была горячей, и он покорно встал, позволил увести себя в юрту.
Ночную оргию разбойников с самого её начала внимательно наблюдал Борис, который удобно расположился на земле за гребнем пригорка. Ему удалось не потерять следов Бату, и следы привели его к их стоянке. С верха пригорка высвеченная кострами стоянка джунгар просматривалась, как на ладони, – он видел все, что там происходило. Бату смог подчинить разбойников своей власти, и он решил оставаться в своем укрытии, пока не узнает, что тот намерен предпринять следующим днём.
Солнце еще не оторвалось от края земли, когда он погнал коня и свою вытянутую тень к предполагаемому местонахождению небольшого отряда Мещерина. Он нашел место последней ночевки отряда, но уже оставленное путниками. Судя по остылым угольям костра, по следам в траве, они снялись с проблесками утра, почти ещё затемно. Ему пришлось скакать по чётким следам больше часа, прежде чем с вершины холма он увидал красные точки кафтанов стрельцов у горловины межгорной расщелины. С этой вершины открывался хороший вид на окрестности, и он не торопился покинуть ее, внимательно осмотрелся. И различил-таки, чего опасался: вдалеке позади него показались с десяток всадников. То были джунгары, и они стаей шакалов высматривали те же следы отряда, которые вели его самого. Над дальним пригорком, с которого тоже была видна горловина расщелины, взвилась к небу стрела с красным лоскутком. Джунгары приостановились, затем изменили своё движение в направлении, куда указала им падающая стрела. Они поторапливались и знали места, намереваясь срезать путь к входу в расщелину. Борис стегнул коня, сорвался с вершины на пологий склон. Он помчался за отрядом Мещерина в надежде опередить разбойников.
Отряд беспечно растянулся в начале постепенно сужающейся расщелины, когда Борис обогнал удивленных стрельцов и подьячего, осадил хрипящего скакуна возле Мещерина и атамана.
– Джунгары убили женщин и рабов, – с каменным выражением лица объявил он, не вдаваясь в подробности. – Бату ведет их тебе наперерез.
Он сделал это тревожное сообщение по привычке сдержанно, и Мещерин спокойно ответил:
– Я слышал, разбойники не любят сниматься рано. А мы закопали все лишнее, и теперь нас сложно догнать. Мы их обманули на пару часов. – Прикрывая козырьком ладони оба глаза, он посмотрел на положение солнца. – Да, часа на два, – подтвердил он.
– Или же они обманули нас, – негромко возразил атаман. – Там засада.
Он произнёс это предупреждение, внешне ни одним движением не выдавая своего внимания к склонам расщелины, где заметил, как за выступом показалась и пропала голова в обшитом рыжим мехом шлеме. Молчание Бориса подтвердило, что и он увидел признаки западни. Они приостановились, к ним подтянулись, возле них собрались остальные члены отряда. Кучно теснясь, встревоженные неопределёнными догадками, они ждали разъяснений Мещерина. Мещерин был спокоен. Решивший непременно достигнуть цели, которую выбрал после того, как обнаружил золотую плашку, он вел себя так, словно от вчерашних волнений не осталось и следа. Привычный к военным опасностям муж, взвесив обстоятельства, он тихо обратился к окружившим его стрельцам:
– Ребята, – промолвил он, стараясь видом придать всем больше уверенности, – следовать за ним. – Он кивнул головой на Бориса. – Даст знак, крикнет, мчитесь за ним что есть мочи.
По его распоряжению стрельцы проверили заряды в ружьях. Проверил оба своих пистолета и атаман. Поддавшись общему настроению, осмотрел свое оружие казачок. Подьячий во вместительной сумке из свиной кожи, которая свисала у колена сбоку его седла, отыскал ядро с фитилем, примерил вес в руке и остался доволен, после чего кремнем распалил привязанный к поясу конец жгута. Как добычу, способную хоть немного задержать приближающихся сзади разбойников, с сожалением оставляли лошадей с грузами, прихватив на седла лишь самое необходимое.
– Не подавать виду, что заметили их, – распорядился Мещерин, когда все показали готовность двинуться дальше. – С Богом!
Он легко стегнул круп лошади, но уступил место впереди отряда Борису.
Скорым лошадиным шагом, но обманчиво беспечно они приблизились к самому опасному участку расщелины, в котором меж крутых склонов отряд не мог укрыться от бросаемых сверху обрывов камней и обстрела из луков. Кобыла Петьки ступала за конем Мещерина, и Петька держался за поводья, широко раскрытыми глазами оглядывал склоны, выискивая, где притаилась опасность.
– Вон! Смотрите! – Он вдруг указал рукой на лисью шапку за верхним обрывом, невольно выдав намерение обмануть разбойников, которые наверняка пропустили бы их в глубь засады прежде нападения.
– Дьявол! – в сердцах ругнулся Мещерин. – Вперед!
Он погнал коня, решив первым встретиться с джунгарами, если те преградят им путь. Сверху, с крутых обрывов полетели камни и посыпались стрелы. Одна пронзила шею десятнику стрельцов, разорвала сонную артерию, и десятник грузно зашатался, стал заваливаться с седла, отставать от товарищей. Борис и атаман на скаку пальнули вверх из ружья и пистолета, и вскрик смертельно раненого джунгара подтвердил, что чей-то выстрел оказался точным. Раненый джунгар в сопровождении мелких камней покатился по уступам, сорвался с последнего и замертво рухнул под ноги испуганного гнедого жеребца десятника, хозяин которого безжизненно свис окровавленной головой к земле, оставив ему право самому выбирать, куда бежать дальше.
Уже в конце опасного участка с лошади слетел отставший здоровяк стрелец, – слабый наездник, он не удержался в седле при такой дикой скачке. Он поднялся на ноги, хромая побежал за своей лошадью, отчаянно закричав вслед мчащимся вперёд товарищам – напрасно, его никто не услышал. Бату тщательно прицелился с края обрыва, и выпущенная сверху короткая стрела нагнала бегущего, вонзилась ему под лопатку. Тут же еще несколько стрел впились в него, опрокинули на землю, и он стал похож на поднявшего иглы дикобраза. При виде корчащегося в пыли стрельца Бату тряхнул кулаком, злобно рыкнул и пологим склоном с обратной стороны расщелины побежал к подножию уклона, где нетерпеливо ржал его вороной конь. Он не намерен был дать уйти тем, кто проскочили засаду.
Избежавшие гибели члены отряда, наконец, вырвались из расщелины, но по пологому боковому уклону седловины, которая протянулась от ребра горы к пригорку, им наперерез с хищными взвизгами и гиканьем устремились десять всадников, те самые, кто по предположению Бориса должны были преследовать их сзади. Очевидно, они намеревались перекрыть выход из расщелины, однако не успели этого сделать. Кони с джунгарами быстро приближались. Более удобного случая воспользоваться ружьями трудно было представить. Как по приказу, выстрелили и стрельцы, и Мещерин, и казачок. Двоим разбойникам ружейная пальба стоила жизней, еще под одним лошадь пала на передние ноги, перевернулась, задавила своего всадника, ломая ему позвоночник. Но другие, опытные наездники, степными хищниками быстро нагоняли малочисленный отряд. Они радостно завизжали, настигая подьячего.
Подьячий скакал в хвосте отряда. Ему никак не удавалось запалить от дымящего жгута фитиль гранаты, и он невольно притормаживал лошадь, отставал. Оглянувшись через плечо на радостный визг погони, Мещерин позволил обогнать себя стрельцам и атаману с казачком, сам же повернул обратно. Заметив это, Борис тоже развернул недовольно хрипящего жеребца навстречу джунгарам.
Будто разбуженный упорными попытками разжечь его, фитиль гранаты по-змеиному зашипел и стал разбрасывать искры на одежду подьячего. В ожидании ранящих тело прикосновений клинков, – так близко шумела погоня, – подьячий сжался от страха, но ждал, пока фитиль прогорит до самой дырочки в чугунном шаре. Только после этого, на слух оценив расстояние до погони, швырнул ядро себе за спину. Граната разорвалась, едва стукнулась о землю под брюхом скакуна первого из преследователей, и это спасло подьячего от разбрасываемых взрывом осколков. Но его лошади острым сколом чугунного шара оторвало заднее копыто. У несчастного животного на скаку подвернулись уцелевшие ноги, и оно с надрывным ржанием завалилось на колени и на бок, – подьячий только каким-то чудом успел высвободиться из стремян и откатиться в сторону. Ему тут же пришлось увернуться от другой опасности. Неестественно высоким и затяжным прыжком конь первого настигающего преследователя, уже занесшего саблю для рубящего удара, на взрывной волне долетел с распоротым брюхом до его лошади и рухнул подле на неё, словно молотом на наковальне, раздавив своего израненного наездника.
Лишь трое разбойников проскочили сноп огня, клочьев земли и разлетающихся осколков и, объезжая препятствия на дороге, пронеслись мимо подьячего, когда тот на четвереньках рывком отцеплял от седла свою вместительную походную сумку. Джунгара, который оказался впереди и не успел прийти в себя, Борис тяжело ранил в грудь одним стремительным выпадом клинка сабли. После непродолжительной бестолковой рубки он легко одолел и второго противника. Мещерин к тому времени отчаянно изворачивался и обломком сабли отбивался от третьего. Борис не стал дожидаться, чем это закончится, поспешил к нему на помощь, а оказавшись рядом, за ногу скинул жилистого джунгара со спины лошади. Тот нелепо взмахнул руками, и злобную ругань напуганного близостью смерти разбойника прервал обломок сабли Мещерина, когда над верхом кольчуги вонзился в незащищённое горло.
Борис вмиг оценил обстановку, убедился, что они отбились от этой своры преследователей, и схватил поводья кобылы скинутого с потёртого седла врага, придержал ее, пока не подбежал нервно оживленный подьячий. Подьячий живо взобрался в непривычное седло и устроился в нем со своей тяжёлой сумкой, как будто её содержимое было ему дороже собственной жизни. Ему все еще не верилось, что удалось выжить в такой передряге, он был излишне суетлив, и даже ужасная гибель коня не омрачала его настроения.
Они долго скакали между гор и пригорков, не встречая по пути ни своих, ни чужих, и вернулись к холмистой предгорной степи без каких-либо признаков того, что за ними продолжалась разбойничья погоня. Борис уверенно направлялся по следам копыт на земле. Подьячий и Мещерин покорно следовали за ним, нигде не приставая с расспросами, точно и сами не испытывали желания разговаривать. Сколько же их осталось? Этот вопрос мучил растревоженную совесть Мещерина, он был непривычно угрюм. В одном месте Борис отстал, что-то изучал вокруг, искал причины, по которым следы разделились, потом нагнал своих спутников, однако ничего не сказал, а спрашивать его они не решились. Вскоре после этого с гребня холма увидели чахлый кустарник, вокруг него трех лошадей, губами теребящих уже объеденные ветви, и немного в стороне красные одежды стрельцов, поведение которых вызывало смутную тревогу.
За их приближением, будто не доверяя своим глазам, с ружьем в руках настороженно следил Петька и, когда они подъехали и он убедился, что это именно они, то утер слезы и опустился на землю. Радость от встречи была омрачена, – на жёлтеющей щетине травы лежал смертельно бледный стрелец. Под мышкой у него торчал обломок стрелы. Трудно было понять, как она туда вонзилась. Видимо он рукой прикрывал голову от обстрела в расщелине, и стрелу, что поразила его, сразу же обломал. В лихорадке погони он потерял много крови, – рубашка пропиталась ею насквозь. Мучимый бессилием чем-то помочь, рядом с ним стоял на колене Румянцев, в руке у него была кожаная емкость с водой, и он смачивал оторванную от нижней одежды полоску тряпки, увлажнял ею воспалённые губы раненого.
Тень человека накрыла лицо бедняги, веки его дрогнули, и он узнал наклоняющегося Мещерина. Хотел что-то сказать, но смог только беззвучно, как выброшенная на берег рыба, приоткрыть и закрыть рот. После этого передернулся от предсмертной судороги в теле, вытянулся и затих.
Сидящий на земле Петька заплакал в грязные ладони. Смахнул со щеки слезу и Румянцев. Подьячий отошел за куст, плечи его вздрагивали. Мещерин избегал смотреть на них и угрюмо, до крови прикусил нижнюю губу.
Только Борис, как будто его это не трогало, взял из рук Петьки ружье, вскинул прикладом к плечу, щелкнул курком. Выстрела не последовало. Петька обнял возвращённое незаряженное ружье и, продолжая всхлипывать, отвернулся, словно у него остались силы лишь на такой способ выразить неодобрение подобным действием в столь скорбную минуту.
В отличие от других, этого погибшего они смогли предать земле. Срубленные ножом четыре неровные ветки кустарника связали полоской кожи, сделали подобие крестовины.
– Джунгар осталось с дюжину бойцов, – промолвил Борис, когда они стояли вокруг могильного холмика с укреплённым на нём жалким и недолговечным крестом. Никто, казалось, не услышал в его голосе предупреждения о том, что их могла ожидать такая же участь. Румянцев держал поводья лошади, которая осталась без седока. Петька гладил ей морду, но она дико косилась на холмик. Подьячий с наклоном головы бормотал какую-то молитву. А Мещерина не покидала угрюмая озабоченность.
Мещерин первым направился к лошадям. Их поводья были привязаны к веткам кустарника, и понурые животные, как бы сторожили нехитрый скарб из сваленных в кучу походных мешков и котомок.
– Всех людей погубил, – голос, каким он осуждал себя, прозвучал бесцветно и глухо. С тем числом спутников, сколько их осталось, и при царившем настроении растерянности, тревоги и подавленности теряло смысл предприятие, на которое его толкали мысли, связанные с золотой плашкой. Он вынул из-под рубашки платок, развернул его и показал остальным то, что скрывал от них, словно именно плашка была виной потери и гибели половины отряда.
– Золото? – удивился необычному виду плашки Румянцев и остановился рядом.
Мещерин безмолвно опустил ему плашку на ладонь, как будто избавлялся от жгущего руку предмета. Румянцев прикинул её вес и уставился в странные знаки, потом большим пальцем сильно протёр их, как если бы от этого они стали понятнее. Глянуть на золотой предмет молча подошли всё ещё всхлипывающий Петька и подьячий. Лишь Бориса не привлекала эта плашка. Он хранил сосредоточенное молчание, вслушивался в отдалённые звуки и посматривал в сторону гор, беспокоясь пустой тратой времени; по их следам наверняка идут Бату и джунгары, и лучше им было удалиться подальше от этого места. Но он по привычке держал беспокойство в себе, не показывал его. Уехать на разведку, оставить спутников в таком малом числе он тоже не решался.
Задать Мещерину вопросы о плашке не успели: все разом обернулись на слабый перестук копыт устало скачущих коней. Доносился он оттуда, откуда прибыли и они. Борис пальцем тронул курок своего ружья. Остальные чего-то ждали. Судя по становящихся отчётливыми звукам, всадников было только двое, и Борис опустил пищаль.
– Они! – повеселел Петька, когда показались головы наездников, которые вроде жуков перемещались за холмами.
Кроме Мещерина, все забыли о плашке, и, не привлекая внимания, он забрал ее у Румянцева, завернул в платок и опять спрятал на груди, в карман под кафтаном. Уверенность, что сможет продолжить задуманное, снова возвращалась к нему.
Вскоре к ним подъехали атаман и казачок. Борис заметил, что казачок чем-то смущен, и сделал для себя кое-какие выводы. Но другие, кто как мог, выражали искреннюю радость вновь прибывшим, словно их возвращение давало всем надежду на благополучное достижение цели похода на север.
Оживляясь новыми заботами, наконец-то двинулись в путь. О разбойниках не говорили. Борис не сомневался, что те следуют за ними, однако больше не решаются нападать в открытую, однако не поднимал эту тему. Ехали, подгоняя лошадей, пока не стемнело.
На ночлег устраивались готовыми ко всяким неожиданностям. Всухомятку доели последние из захваченных в Бухаре запасов продовольствия, беспечно руководствуясь русским житейским правилом: даст Бог день, даст и пищу. Стрельцы и подьячий с вздохами сожаления вспоминали о многом, оставленном и брошенном за последние сутки. На месте предыдущей ночевки Мещерин закопал свой шатер и все, что показалось по обстоятельствам лишним, и на этот раз лежал у костра, как остальные, прямо на траве. Он уставился в низкое небо с бессчётной россыпью сверкающих звёзд, и ему пришло в голову, что таким же это небо было и сотни лет назад, когда их видел тот, кто сейчас незримо руководил его поступками...
За низким пригорком осторожно приподнялись головы двоих джунгар. Оба лазутчика убедились, что ближе к стоянке отряда подобраться незамеченными трудно, а напасть врасплох на настороженных путников очень сложно. Привал окружало большое открытое пространство, а ночь предстояла безоблачная, светлая. Они видели, как стрельцов на часах сменили Борис и подьячий. Затем у костра поднялся Мещерин.
Мещерин неторопливо подошел к Борису. Он не знал, какими словами может объяснить завтра оставшимся в живых стрельцам и подьячему, зачем ради царской службы надо повернуть в горы, и послушаются ли его. Казалось, только Борису всё равно, куда направляться дальше. Мещерин хотел и не решался признаться ему в своих тайных замыслах. Глянул на сидящих у костра спутников, чтобы убедиться, что его там никто не слышит и, как бы невзначай, полюбопытствовал:
– Не могу понять... Отчего ты бросил службу у китайского императора?
Борис вместо ответа вскинул ружье, и нарушаемую только ночными сверчками тишину вспугнул звучный выстрел.
– Дьявол! – вздрогнул от неожиданности Мещерин, разом теряя желание продолжать разговор.
Оба лазутчика скатились с вершины пригорка. Один из них тряс головой, прочищал глаз от взбитой пулей земли. Они побежали прочь, трусливыми шакалами пригибаясь в низинах, и у них росло недовольство от поручений нового главаря. Они не видели, ради какой такой добычи рискуют жизнью.
Ранним утром с пригорка, на котором накануне побывали лазутчики, Бату и джунгары наблюдали за семерыми всадниками. Те удалялись от места привала, но не в степь, а вдоль предгорий, и последний, в яркой красной одежде стрельца, уводил за собою лошадь без седока, поводья ее были привязаны к его седлу. Взгляды джунгар были угрюмыми, они толпились в нескольких шагах позади Бату, и их настроение ему не нравилось.
– Дальше не пойдем, – за спинами других вдруг проговорил разбойник с безобразно широким носом, когда Бату направился к своему коню.
– Нам добыча нужна, – с мрачным вызовом поддержал его рослый джунгар, недвусмысленно кладя большую ладонь на рукоять длинной сабли.
Бату сузил глаза в щелочки, отвернулся, чтобы они не увидели его исказившегося от презрения лица, – их было одиннадцать сабель, и на этот раз они, казалось, заранее сговорились действовать сообща.
– Те, кого мы преследуем, ищут клад с сокровищами. Клад, какой всем вам, шакалам, и не снился, – грубо попытался вразумить он разбойников, но рука его понемногу тянулась к ножу на поясе.
Рослый джунгар, словно уже выбранный на тайной сходке главарём взамен чужака, выступил на шаг вперед, заметно вынул часть длинной кривой сабли из ножен.
– Я тебе не верю, – раздельно сказал он. – Ты мстишь за кого-то из своих. А расплачиваешься нашими головами...
Он не договорил, захрипел. Стараясь выдернуть из горла нож, который остриём пробил шейный позвонок, он в предсмертном бессилии опустился на колени и повалился на щетину травы. Остальные схватились за оружие; клич – и они бы ринулись на монгола. Но клича не последовало, сказанное Бату зародило в большинстве джунгар сомнение.
– Они ищут золото. Много золота, – все же вынужден был вступиться в объяснения Бату, как огонь в тлеющей от искры сухой коре, раздувая в них это сомнение. – И мы убьем всех, кроме одного. Только он знает, где клад. Запомните, половина сокровищ ваша!
Вислоухий коротышка раньше других джунгар поймался на крючок и убрал ладонь с рукояти сабли.
– Золото? Много сокровищ? – недоверчиво заулыбался он, ощериваясь и обнажая кривые зубы, где они были не выбитыми.
Он шагнул к распростёртому на земле без признаков жизни соплеменнику, выдернул из горла нож. Затем вытер его об одежду убитого и с выражением покорности осторожно поднес вскочившему в седло надменному Бату. Другие разбойники, избегая смотреть монголу в лицо, разошлись к своим лошадям.
Вместе с Бату их осталось только одиннадцать человек. В таком числе нападать на семерых, вооруженных ружьями и пистолетами мужчин было слишком легкомысленно, исход открытого столкновения представлялся неопределённым. Рассчитывать можно было только на удачную засаду. Чтобы устроить подобную засаду, Бату хотел выяснить, какое направление изберет Мещерин. Он решил держаться его следа и не беспокоить понапрасну, создать у того впечатление, будто что-то заставило джунгар прекратить дальнейшее преследование.
Отряду Мещерина повезло. Задолго до полудня встретилось киргизское стойбище, которое расположилось возле небольшого водоёма, питаемого рукавом горной речушки. За ружье, саблю и седло умершего накануне от ранения стрельца они получили необходимое продовольствие солониной, засушенными лепёшками и недавно пойманными рыбинами. Завтрака у них не было, и они устроились на отдых внизу пологого склона пригорка, зажарили рыбины и сытно поели.
Пока остальные предались ленивому отдыху, Мещерин вернулся в стойбище. Мысленно восстанавливая рисунок плашки, он выяснил у старого тайши, какими путями удобнее выйти к нужной ему горной речке, которую никогда не видел, но знал, де, по словесному описанию некоторые из ее особенностей. В обмен за полученные сведения предупредил о разбойных джунгарах, которые рыскали поблизости.
Возле каждой из пяти больших юрт стойбища не прекращали работать женщины, мельтешили голые дети, собаки. Без какой-либо определённой цели наблюдая за ними, развалившись на прогретой солнечным теплом траве, Петька и казачок лениво жевали по кусочку солонины. Рядом дремал Румянцев; ладони у него были сложены под затылком, во рту подрагивала травинка. Неожиданно он выплюнул травинку за голову и громко вздохнул.
– Давно мне не икается. Сдаётся, жену кто-то хорошо утешает, – произнес он серьёзным голосом. Однако по виду нельзя было сказать, чтобы эта мысль очень уж его расстраивала. – А придется, как вернусь, примерно наказать чертовку.
– Правда, что ль? – лениво работая челюстями, глянул на него Петька. – Или врёшь?
Румянцев повеселел и приподнялся на локте, хлопнул его по плечу.
– Тебе разве о наших мелких заботах надо спрашивать? Ты же герой! А?! Нас... Что нас? Мещерина, царского посланника, от бесславной погибели спас!
– Как это?
Петька нехотя прекратил жевать, посмотрел на него с откровенным недоверием. Он старался понять, шутит Румянцев или говорит серьезно, и если серьезно, что подразумевает.
– Так выстрелом своим ты же прямо в глаз попал главарю разбойников?! – искренне удивился его скромности Румянцев. – Тот с седла вылетел, как дубиной по башке получил! Если бы не это, не вырваться нам из западни. Эх, завидую тебе! Да царь тебя, Петька, за такое дело с собственных рук одарит. Шубу со своего плеча, не меньше. А от девок-то отбою не будет.
Казачок прислушивался, глаза его заискрились едва сдерживаемым смехом.
– Правда, что ль? – не зная, верить этому рассказу или нет, переспросил Петька. Он повернулся к подьячему, будто именно от него ожидал услышать окончательный приговор сказанному Румянцевым.
Подьячий не слушал их, сосредоточенно делал записи в свиток. От ближней юрты отделился Мещерин. Он возвращался в сопровождении жилистого, одетого в лёгкий халат калмыка среднего возраста, лицо которого было озабоченным сообщением о джунгарах. Атаман привстал и распрямился. Начали подниматься и остальные. Надо было готовить лошадей отправляться дальше.
– Плюнь на девок, Петька, – затягивая подпругу коня, вкрадчиво посоветовал Румянцев, продолжая разговор. – Пошли в кабак. Заложим царский подарок, да так погуляем! А и пропьем, всю жизнь помнить будем.
Петька, казалось, поверил в его рассказ и предполагаемому царскому подарку задумывал иное применение.
– Ты же непьющий, – ответил он уклончиво.
– За твое-то геройство, Петька? Ты прояви щедрость, не забудь меня, обязательно напьюсь!
Румянцев весело поднялся в седло, подмигнул задохнувшемуся смехом казачку. Казачок закашлялся, нежно покраснел и отъехал к атаману.
Отдохнувшие лошади быстро удалялись от стойбища, и вскоре оно осталось далеко позади, затем пропало за холмами и пригорками. Мещерин следовал пути, о котором узнал от старого киргиза, уверенно направлял своего коня на северо-восток. Вдруг с порывом ветерка их догнал отзвук выстрела из пищали. Отряд нестройно остановился. Все прислушивались, но других выстрелов не было.
– Джунгары? – тихо выразил общую тревогу подьячий. – Два ружья у них ...
Он не договорил, но все поняли недосказанное: разбойникам достались ружья погибших в расщелине стрельцов.
– Может, в стойбище пристреливают ту пищаль, которую им оставили? – предположил Румянцев.
Невозмутимый беркут плавно делал круги, парил в воздухе, осматривая землю высоко над их головами.
– Вот он-то видит, – раздельно произнес Борис, наблюдая за птицей, как будто надеясь по её поведению угадать, что же произошло на самом деле.
– Да не скажет, – сузив глаза, точно боялся, что они выдадут скрываемые от спутников мысли, отозвался атаман. Однако в голосе его проскользнуло беспокойство, связанное с чем-то другим.
Борис внимательно посмотрел на него, как будто хотел угадать его тайные замыслы, развернул коня и поскакал обратно. Мещерин заторопился в другую сторону, и отряд нестройно потянулся за ним. Лишь атаман нахмурился, еще с минуту нерешительно постоял на месте, озабоченно глядя вслед Борису, но потом все же последовал за большинством, за Мещериным.
Борис так и не догнал их. Из-за растущей тревоги никто не просил у Мещерина объяснить причину, по которой тот повернул к отрогам гор. Он держался нового направления уверенно, будто узнал в стойбище о каком-то проходе, который был удобнее и безопаснее, чем путь в обход предгорий. Скоро продвигаясь запущенной тропой меж невысокими пока отрогами скалистых гор, они расслышали впереди говорливый шум горной речки. Сбегала она оттуда, где виднелись предвестники горных хребтов западных подступов к Памиру. Им потребовалось около часа, чтобы еще при солнечном свете приблизиться к ней. Окружающая природа ограждала их стенами крутых откосов и скатов, заставляла следовать туда и так, куда и как она позволяла, словно показывая, что здесь человек всего лишь непрошенный гость. Она меняла их настроение, все посерьёзнели и произносили слова только при острой необходимости.
Тропа завела их в постепенно сужающееся глухое ущелье, которое закончилось обрывом к неширокой речке. Над обрывом до противоположного его края провисал хлипкий мостик, натянутый на старых верёвках, не вызывающих доверия к их прочности. И даже беглый взгляд позволял сделать вывод, что прогнивший настил мостика был недавно поврежден и на лошадях непроходим. Все спешились у отвесного, изрезанного трещинами утёса, который ограждал тропу слева и давал пусть не прохладную, но всё же тень. Оставили Петьку с лошадьми, остальные нестройно приблизились к самому обрыву. Речка внизу шумно пенилась и разбрызгивала прозрачную воду на бесчисленных валунах и камнях, как будто сметённых в неё со всей округи наводившими свой порядок великанами. Она в это время года оказалась мелководной, позволяла и вброд перебраться на другой берег. Но хотя от края обрыва до воды было не больше роста мужчины, спуск к ней в данном месте представлялся рискованным, можно было запросто сломать шею. Люди при взаимной помощи способны были преодолеть возникшие препятствия, но тогда пришлось бы оставить лошадей, для которых такой спуск и подъём на другом берегу были невозможными.
– Придется вернуться, поискать за утёсом низкие берега на этой и на той стороне реки, – умышленно бодрым голосом сделал вывод Мещерин.
Близкий ружейный выстрел прозвучал неожиданно, разорвал покой ущелья и разнесся затихающими повторениями по горным окрестностям. Под отзвуки удаляющегося раската с укрытия на утёсе вывалился и, пролетев несколько метров, замертво свалился на Петьку подстреленный кем-то джунгар, а рядом треснул приклад стрелецкого ружья, который упал вместе с ним.
– А-а-а! – дико завопил Петька, сбитый с ног и придавленный тяжестью грузного тела в стальной кольчуге.
Выстрел, звучный треск приклада и затем испуганный вопль Петьки словно пробудили всех демонов ущелья. Его наполнили пронзительные визг, свист, и из укрытий в утёсе и за ним на тропу посыпались горохом преследовавшие отряд разбойники. Девять отъявленных головорезов перекрыли обратный путь из ущелья и во всеоружии ринулись навстречу Мещерину и его спутникам. Петька старался приподняться, и один из джунгар на бегу полоснул его шею остро заточенным кинжалом. Другой, в чьих руках была вторая из оказавшихся у джунгар пищалей, вскинул ружьё к плечу, но пистолетный выстрел Мещерина опередил разбойника на долю секунды. С пулей во лбу он, будто споткнулся, ружьё дернулось дулом кверху и пальнуло в воздух, когда он судорожно нажал на курок. После стрельбы Румянцева и казачка из своих кремниевых ружей, атамана и Мещерина из трёх пистолетов между ними и нападающими раскрылась завеса густого порохового дыма. Сквозь дым было видно, что ещё двое разбойников, которые были с луками и намеревались воспользоваться ими, точно налетели на преграды и опрокинулись на землю. А бегущий впереди джунгар приостановился от звонкого удара пули по зерцалу на животе; однако зерцало его спасло, на бронзовой пластине осталась только вмятина. После этого их стало шестеро против пятерых: шестеро опытных разбойников, размахивающих саблями, против безоружного подьячего, юного казачка, Мещерина, атамана и Румянцева, которые опешили, нестройно отступали, теснимые к обрыву над речкой и к навесу скалы.
Однако внезапность нападения, на что делали расчет разбойники, не удалась. Кто-то своим выстрелом выдал их засаду, насмерть подстрелив того, кто уже целился из стрелецкого ружья в атамана. Устраивая засаду, джунгары настраивались быстро и легко разделаться со спутниками Мещерина. Теперь же, когда надежда на это испарилась, ими двигала бешеная злоба всё ещё уверенных в своём превосходстве голодных хищников, опьяняемых близостью крупной добычи.
Довольно искусно работая саблями, Мещерин с атаманом хоть и неслаженно, но отбились от первого, самого яростного натиска отъявленных головорезов. При этом атаман успел серьезно ранить в руку джунгара с широким носом, который бросился на него первым, и убрал его из числа опасных противников. Румянцев в стороне от них тоже оказался не подарком для увёртливого вислоухого коротышки. Ему удалось отделить разбойника от сообщников, и он расчетливо пробивался к тому месту, где, истекая кровью, лежал смертельно раненный в спину Петька, возле которого опасно топтались и взбрыкивали испуганные лошади.
– Собаки! – злобно прохрипел Румянцев, внезапным ловким приемом отбивая саблю вислоухого, чтобы в следующее мгновение разрубить плохо защищённое кольчугой бедро врага. Он сбил с головы потерявшего увёртливую подвижность коротышки деревянный шлем, его самого повалил на землю и ударом рукояти сабли проломил ему череп.
Но ни у казачка, ни у подьячего не было опыта и сил, чтобы оказывать серьезную помощь своим товарищам в такой напряженной и яростной рубке. Это давало джунгарам преимущество, они напирали. Подьячий за спинами тех, кто отбивались на саблях, приноровился бросать в разбойников камни и мучился предположениями: уж не Борис ли своим выстрелом предупредил их о западне и, если так, почему не торопится им на выручку?
Борис же в это время привалился спиной к выемке наверху утёса, как мог в его неудобном положении перезаряжал ружье. Он вслушивался в крики, в лязг, звон и скрежет клинков внизу, и холодным взором осматривал возможные укрытия, выискивал Бату, полагая его одного стоящим всех остальных живых разбойников, – выискивал и не находил. А невидимый им Бату, как дикий кот, пробирался узким изломом сбоку утёса. С ножом в зубах монгол осторожно приблизился к заострённому выступу, который разделял его от Бориса, неожидаемый в столь труднодоступном участке. Подавив в себе чувство боли от кровоточащих царапин на босых ступнях, он бесшумно поднялся над выступом и одним движением вынул нож из-за пояса и замахнулся. Он нацеливался пронзить вену под ухом самого искусного воина из спутников Мещерина, который смотрел в другую сторону, в ущелье.
В последнее мгновение Борис расслышал шорох, успел прикрыться ружьем, и нож, жадно чавкнув, впился в дерево приклада. Как обнажающий смертоносное жало скорпион, Бату из привязанных к спине ножен выдернул лезвие сабли, – она кровавым отблеском сверкнула в красном предвечернем солнце, – и страшный зверской гримасой прыгнул на противника. Ружье снова выручило Бориса. Сабля звонко лязгнула о сталь шестигранного ствола, а, отклоняемая движением ружья, скользнула до самого дула, отчего Бату потерял равновесие и невольно выпустил рукоять. Поддетый толчком приклада в живот, он не удержался на выступе, сорвался вниз.
Однако в падении вдоль неровной стены он успел по-кошачьи вывернуться и ухватился за щель в стене откоса. Он живо нащупывал ногой опору висячему положению, слыша, что его сабля звонко стукнулась о камни седловины. Судя по тому, когда она ударилась о камни, до седловины было метра три, не больше. Он знал, что у Бориса ружьё не заряжено, а, глянув вверх, увидел, что тот выдернул торчащий в прикладе нож и отбросил к ущелью. Чего он не ожидал, так это его прыжка. Схватив ружьё обеими руками, Борис с лёта обрушится ему на спину, успевая захватить стволом его горло, чтобы, словно клещ, повиснуть на спине противника.
Шестигранный ствол давил горло и затруднял дыхание, оскалившееся, как у волка, лицо Бату наливалось кровью, он хрипел, задыхался. Пальцы его не выдержали напряжения, и оба врага сиамскими близнецами сорвались с откоса. Они упали и покатились по седловине, до крови царапаясь о камни спинами, грудью, плечами, рыча и чертыхаясь.
На седловине Бату перебросил оглушённого столкновением с валуном Бориса через себя, освободился от захвата. Борис не успел подняться, и удар ноги пришелся ему в лицо. От второго он увернулся, перехватил ступню монгола, не позволив ему дотянуться до валяющейся сабли, и, рывком поднимаясь с колена, погрузил свой кулак ему в пах. Его удар был жестоким и умелым. Монгол схватился ладонями за низ живота, согнулся с открытым ртом, не в силах ни вздохнуть, ни выдохнуть. Пошатываясь, Бату отступал к шуму речки под обрывом и вдруг, как бык, ринулся на шагнувшего к ружью врагу. Железной хваткой сковал очень сильными руками его бёдра и рванул Бориса с собою к обрыву.
В падении, вместе со срывающимися камнями они разгорячёнными телами погрузились в обжигающе холодный водоворот, попытались драться и под водой. Однако захлебнулись, отпустили, потеряли один другого. Их подхватило, расшвыряло и понесло бурным течением. Бату раньше своего противника выбрался на большой, скользкий от влаги и мха валун, который перегородил треть речки, а с него на берег к лошадям джунгар, которые в укрытии скал дожидались своих хозяев. Его тёмно-серый жеребец не был привязан или стреножен, держался особняком и неуверенно зашагал навстречу хозяину. У монгола еще хватило сил забраться в седло. Он привалился к шее коня, и умное животное само побежало, унося его прочь от этого места.
Борис выбрался на берег следом. Он дышал тяжело, тяжело поднялся на ноги, мокрыми ладонями провел по волосам и лицу. Стараясь держаться прямо, прошел к лошадям разбойников. Привязанные к корявым деревьям степные тонконогие лошади встревожено ржали, шарахались от него, словно привыкли к разбойной жизни хозяев и чувствовали в нём заклятого врага. Но он не обращал на это внимания, выбрал лучшего скакуна. Бату больше не интересовал его, он вслушивался в приглушённый шум схватки за ребром небольшой горы, которую надо было ещё объехать. Там продолжалось сопротивление последних людей отряда Мещерина.
А им приходилось очень туго, безнадежно туго. Румянцев лежал распростёртым возле тропы и не подавал никаких признаков жизни, под ним медленно расползалась лужа крови, которую не успевала впитывать сухая земля. Подьячий был ранен в ногу и не мог стоять. Мещерин держался за рану на голове, к счастью, легкую, и, насколько удавалось, помогал атаману. Один атаман дрался, словно лев у своего логова, ухитрялся отбиваться от троих джунгар, прикрывая углубление в скале, где втиснулись подьячий и казачок. Но и он начинал сдавать. И все же он дрался как человек, который на что-то надеется. Казачок первым увидел четверых всадников, которые показались за стеной утёса, гнали коней след в след по тропе сужающегося ущелья. Федька Ворон, а это был он, скакал впереди других казаков и пронзительно громко засвистел, давая знать о своём приближении.
– Отец! – кликнул повеселевший вмиг казачок. – Наши!
Казаки появились вовремя. Они верхом отогнали джунгар от тяжело дышащего атамана, не спеша, будто для развлечения, погоняли по ущелью. Разбойники отчаянно метались, напрасно пытаясь скрыться от их лошадей и сабель, и вскоре с ними было покончено.
– Никак боярин?! – подъехав, со своего коня весело заметил Седой подавленному Мещерину, которому казачок полоской разорванной запасной рубашки начал перевязывал рану на голове. И, вытирая кровь с острия сабли, напомнил разговор в Бухаре. – А разбойничьи-то души тебе видишь, жизнь спасли! А?!
Не отвечая ему, Мещерин поднялся с большого камня, на который присел, сорвал повязку. Прошел к смертельно раненому Петьке и опустился возле него на колени. Петька остался единственным ещё живым из стрельцов, что были с ним в Бухаре.
– Матери, сестре... Царский подарок... – вдруг бессвязно забормотал Петька, слабо шевеля синеющими губами. – За мое геройство...
Это были его последние слова. Мещерин поднял ладони к глазам, словно не имел больше сил видеть дневной свет, склонил голову и глухо зарыдал.
В стороне атаман с облегчением в голосе выговаривал лихо выпрямившемуся в седле Федьке Ворону:
– Решил, не успеете, черти!
Федька блеснул черными глазами на казачка, который пригорюнился и присел рядом с еще не остывшим телом Румянцева, и ничего не ответил.
Сильно хромая, к Мещерину подошел подьячий, стал над ним и над бездыханным телом Петьки.
– Не пойду с тобой дальше, – хмуро объявил он о своём решении, как будто знал или догадывался о причине, которая тянула Мещерина в горы. – Проклятие на тебе в этих местах.