Алоха, мой друг

Глава 3

С наступлением лиловых сумерек Маноа3 окутала дремота. Вечером город омывала прохлада, и свежесть, и спокойствие навевали умиротворение. Я мало фотографировал, боясь поколебать хрупкое равновесие.

По дороге я заскочил в магазин «Кане и романы», где работала подруга Хана. Два года тому назад она переехала с родителями из Северной Каролины и сразу нашла во мне доброжелательного собеседника. Несмотря на то, что у неё был импульсивный характер, между нами не ослабевало притяжение. В том смысле, что мы не забывали друг о друге, а когда виделись, то не хотели расставаться. По крайней мере, она уж точно.

– Ну Эйден, ну куда ты торопишься?! Либо покупай и оставайся, либо оставайся и покупай, – произнесла она жалобно спустя час моего препровождения в магазине.

– Я не брал денег. Можно я сниму буквы на корешке?

– Ни за что.

– Пожалуйста!

– Не-а.

– Но они так красиво переливаются и мигают!

– Нет.

Хана была непреклонна. Она обслужила пожилого мужчину, запаковав книгу, по всей видимости, в жанре нон-фикшн, в обёртку чопорного бежевого цвета. Бумага была гладкой, как и положено, отсвечивала глянцем. Я недовольно засопел, мол, её запросто выпачкать. Подобная обёртка ни в коем случае не подходит, если книга идёт на подарок.

– Вообще-то она красивая, – надулась Хана.

Ей нравилось возиться со всем, что она считала красивым, прелестным, чудесным и прочим.

Мужчина скривил губы, будто моё замечание его огорчило не меньше. Сунув книгу подмышку, он вскинул заросшие брови.

– Эх, не понимаете вы ничего, непрактичные. Помимо того, что запретила фоткать, так ещё и…

– Кх-м! Кх-м! – шутливо пригрозила Хана.

Посетитель прошёл на выход, а я ринулся к застеклённым шкафчикам, являвшим гордость «Кане и романов». Вернее, гордостью называлась начинка из тонких и толстых томов, на которые, в отличие от остальных бумажных собратьев, выставленных на открытых полках, не оседала пыль.

Я расспросил Хану о книгах, привезённых на прошлой неделе. Я запомнил некоторые, по моему мнению, вкусные заголовки, чтобы поделиться с мамой. Держал её в курсе новинок.

– Давай приду завтра и куплю вон ту книжку из сентиментальной прозы?

– Или из фантастики? Классики? Болезни, лишения и неоднозначные концовки не устраивают?

– Мы подумаем.

– Не забудь. Я буду ждать.

Мне не удалось сдержать обещание, так как следующий день я не выходил даже на крыльцо.

Я задержался в магазине ещё на полчаса как минимум. Когда я распрощался с Ханой, снаружи заметно потемнело. Умиротворение, которое захлёстывало меня раньше, сменилось гнетущим ощущением. Ночь влекла и манила, но опустошала. Людей практически не было, всеобщей расслабленности и озорства тем более.

Неосвещённый перекрёсток подыграл воображению. Я остановился, так как мне почудились крики. Звучали они далеко и меня нисколько не касались. Наверное, ругались молодожёны. Пустяк, досадный пустяк. Я не понимал их язык, но мной всё равно овладевало беспокойство, будто я был целиком и полностью ввязан в бурную ссору. Шарканье шагов невозмутимости не добавили. Я мысленно убеждал себя, что скоро встречу безрадостную маму, кину несколько заезженных фраз, которые объяснят моё поведение, и вернусь в комнату. Устроюсь с удобством, посмотрю фильмы, обязательно страшные, чтобы кровь стыла в жилах, и усну глубоким сном без кошмаров.

Но шаги не стихали.

Я свернул на другую улицу, по которой обычно не ходил, чтобы проверить догадку. Тут хотя бы были прохожие, не подозревающие об опасности дети.

Человек не отставал, но и не приближался настолько, чтобы я ударился в панику. Я потянулся за телефоном, но сразу же передумал звонить. Подозрения рассеялись, как только я обернулся. Незнакомец стоял возле двери, доставая из кармана цветастых шорт ключи. Он бросил на меня усталый взгляд, в котором читалось неудовлетворение результатом собственных трудов, и быстро отвёл глаза.

С губ сорвался смешок. Не было основания возмущаться и пугаться. Я поругал себя за излишнюю подозрительность и вспомнил, что бы на моём месте сказал Хью. «Что-то я разволновался из-за мелочи. Пробежаться, что ли?» Да, именно так бы он произнёс в своей отрывистой манере. Он мог ещё добавить, обращаясь ко мне: «Какой ты всё-таки ленивый! Если побежишь сейчас и в среднем темпе пройдёшь шестьсот метров, то проживёшь на четыре минуты дольше». Четырёх минут вполне достаточно, чтобы написать предсмертную записку.

По давнишнему совету я наконец-то помчал. Фотоаппарат не добавлял затее удачности. Я был не в форме, но придерживался намеченного, огибая чахлые садики. «Поднажми», – восклицал мысленно, дыша через нос.

Как только остатки лёгкого волнения утихли, преследование продолжилось. Я и не заметил сразу, что бежал не один. Нас было двое. Я и кто-то скорее угрюмый, нежели злой, шумно пыхтел и закипал от раздражения. Инстинкт подсказывал, что стоило привлечь внимание. Я открыл рот, но крик, который должен был получиться пронзительным, истошным, как у рожающей женщины, намертво застрял в теле. Испуг неизбежно отразился на моём состоянии. Я хотел нестись, словно ветер, разбудить всех, чтобы заручиться хоть чьей-нибудь помощью, но вместо этого молчал и замедлялся. От усталости ныли мышцы.

Мелькавшие фонари оказались позади, так как я сменил направление.

Он настиг меня между невзрачными хибарами. К тому времени я окончательно выдохся. Он бежал, чтобы ограбить? Вряд ли. Убить? Кому понадобился пятнадцатилетний подросток без врагов и амбиций? Предположение, появившееся в мгновение ока, привело меня в смятение.

Я не видел одежды и лица, по которому его можно было опознать в будущем. Помимо прочего, кругом сгущалась темень.

Он был разгорячённым и липким, с гусиной кожей, отслаивающейся на плечах. Как только он навалился, меня обдало одеколоном, кое-как перебивающим запах пота, и ещё чем-то гадким, тревожащим обоняние. Он прижался сильнее и потёрся о спину. Я почувствовал стыд и брезгливость.

Вдруг он зашептал настойчиво на непонятном языке, в спешке расстёгивая ширинку:

– Você tem um pescoço delicado e um corpo leve.4

Почему-то у него был хриплый женский голос. Прямо над ухом прозвучал короткий хохоток. Его позабавила растерянность и покорность, которую я выражал всем своим видом. Я беззвучно заплакал, перекатывая между ладонями камешки. Он не снял с меня камеру, а оставил под грудью. Впиваясь в живот и асфальт, она скрипела под тяжестью веса. Я сочувствовал, что нам обоим приходится это терпеть. Мне хватило смелости на то, чтобы заскулить, не размыкая губ. Он доказал, что властен надо мной, поднеся перочинный нож к горлу и проведя ухоженной рукой по лбу, на котором вздувалась жила.

– Fique quieto!5

Я понял, вернее, ощутил, что если буду двигаться, то умру. Хоть и всё внутри меня не унималось от гнева, представление о яростном отпоре добавило больше страха.

Его нельзя было скинуть или обезоружить.

Долбаная туша!

Почти с содроганием я представил мычащую свинью с подвижным пятачком; как эта свинья возится в грязной луже, беспрерывно хрюкает и фыркает. Стянув штаны и трусы, он хрюкнул точно так же, получая наслаждение, ведь я был голым и трясся, не переставая. Давал оценку.

Без лишних прелюдий он оказался во мне. Я зарыдал намного громче и закрыл глаза, чтобы не подвергаться ещё большему унижению. Мне было стыдно, что моя щека впечатывалась в землю, и что вдоль нас цвела нежная и чистая бело-жёлтая плюмерия, аромат которой переносил в недостижимый рай. Её место было среди бесконечного лета.

Я стонал от боли, неосознанно даря блаженство своему мучителю. Шлепок за шлепком, он не переставал толкаться и тупо мычал. От резких движений меня затошнило. Дыхание учащалось по мере того, как он подходил к концу, впившись пальцами в поясницу. Я уже не соображал, где нахожусь и почему до сих пор не потерял сознание. Я не мог дождаться, когда всё закончится. Он закрыл мой рот и быстро кончил. Отпустив, он что-то прохрипел вскользь, и, застёгиваясь на ходу, скрылся в переулке.

Меня словно трепала лихорадка. Я приложил усилие, чтобы подняться, но тут же завалился. Когда я в третий раз шлёпнулся на задницу, то не сдержал вскрик, и, оставшись сидеть на боку, медленно оделся.

Через силу добрался домой. (Приваливался то к столбам, то к машинам.) Одолеваемая тревогой мама включила свет как раз, когда я зашёл в гостиную. Впервые она видела, что бы у меня было тёмно-красное, залитое слезами лицо. Появившийся как из ниоткуда папа проявлял крайнюю озабоченность.

Родители не засыпали, а дожидались меня. Даже перед ними я не мог скрыть подавленность и всхлипывал поминутно, изрядно робея и стесняясь. Я опустил взгляд в пол.

– Что случилось? – спросила мама.

– На тебя напали?

– Нет… Я упал…

– По тебе и не скажешь. Ну-ка, иди сюда, дай погляжу, – подозвал папа, подозрительно нюхая воздух. – Что за вонь? Как в помойке искупался.

– Я упал… и разбил камеру!

– Как?

– Я гулял и не заметил… поскользнулся на мусоре… Он из бака выпал, а я поскользнулся и упал! Это правда!

Таким образом, несчастье коснулось не только меня.

– Ты расстроился из-за него? Эйден, милый, это всего лишь фотик. Пожалуйста, не плачь, всё хорошо! Мы не будем ругать.

Маму затрясло от шока. Она потеряла контроль. Папа держался молодцом, но было видно, что он мне не верил. Молчал, чтобы не усилить всеобщее беспокойство.

– У тебя кровь.

– Где?

– Внизу, – отозвался папа и сердито нахмурился. – А ещё за километр несёт парфюмом.

– От стекла! Там был флакон! – всхлипнул я шумно.

– Значит, ты не вынул стекло? Тебе нужна помощь. Скорее снимай одежду!

Мама протянула ладонь, и меня словно молнией пронзило. Я не был готов принять тепло и отстранился, скривившись в наигранном омерзении.

– Отстань! Я справлюсь…

– А если рана глубокая?

– Нет! Идите уже!

Убежав в ванную, я закрылся, чтобы не отвлекаться. Ни одного расспроса. Свободное пространство для безысходности. Мне срочно нужно было отмыться, содрать старую кожу мочалкой. Я поливал лейкой голову, грудь, ноги, перед этим застирал вещи, чтобы мама не наткнулась на засохшую кровь или, не дай бог, чужое семя. Было бы лучше, будь я остался за столом или, несмотря на ужас погони, потерял способность хладнокровно мыслить и вступил в борьбу, отпугнув легкомыслием свинью. Было бы, было бы, но вышло иначе.

Я ощупал тело. Оно вяло откликнулось на прикосновения, точно до сих пор валялось под другим горячим бесформенным телом, и ему было жутко, мучительно, противно. Меня вырвало. Умывшись, я сполз по белой кафельной плитке и сжался в комок.

После душа забрался под одеяло и, наконец, согрелся. Застиранное одеяло символизировало стабильность, защиту от внешних обстоятельств и отделяло от проблем. Мягко, блаженно под складками, веющими порошком и потом. Собственный запах был роднее всего.

Я не спал, а слушал тиканье настенных часов в виде какаду с мигающими цифрами. Тик-так, тик-так.

Фотоаппарат лежал на тумбе. Пару раз я подскакивал и проверял, не почудилось ли мне, что всё настолько плохо. Возможно, мастер забрал бы его на починку. Слабая надежда угасла к шести часам, когда занялся рассвет, и камера предстала передо мной в истинной изуродованной форме.

Намечался приятный день, достойный того, чтобы провести на природе. Я остался внутри, парясь в кровати. Если бы я столкнулся со свиньёй, то наверняка закатил истерику.