Альберт Эйнштейн

1

Желтая тетрадь «Анналов физики» со статьей «Zur Electrodynamik bewegter Körper» попала в руки Макса Планка в день, когда он хворал в своей берлинской квартире. Тетрадь принес ассистент, прорвавшийся, невзирая на протесты домашних, к постели больного. Прочтя, Планк сказал, что болеть больше нельзя. Он сел за стол и написал письмо в Берн, где спрашивал Эйнштейна, кто он такой и каков его научный статус. «Предвещаются после Вашей работы, — писал Планк, — такие научные битвы, сравниться с которыми смогут лишь те, что велись когда-то за коперниковское мировоззрение…» Письмо дошло не сразу: Эйнштейн был в эти дни в Сербии, куда выезжал вместе с женой и годовалым сынишкой погостить на родине Милевы Марич. Кроме жениных родственников, были у него в Сербии еще друзья: инженер Миливое Савич с сестрой Еленой, учительница Ружица Дражич — все однокашники и коллеги по Цюриху. С Савичами он бродил по Белграду, потом поехал в деревню на озеро близ Раковице, потом к родителям жены в Нови Сад. Он прикоснулся тогда в первый раз к жизни славянского народа, он оценил сердечность и гостеприимство простых людей этого народа. Звуки деревенских скрипок, мелодии песен показались ему прекрасными и не похожими на все, что он слышал раньше. На обратном пути из Сербии письмо Планка перенесло в совсем другие края…

Эйнштейн ответил Планку, что служит чиновником в бюро патентов и вскоре должен повыситься в чине: его будут именовать уже не «экспертом 3-го», а «экспертом 2-го класса»! Что касается преподавания, то он ломает сейчас голову над вопросом, какую тему взять для аттестации на звание доцента. Это дало бы ему возможность перейти в высшее учебное заведение, если представится вакансия. Работа по новой механике, пожалуй, покажется швейцарцам слишком абстрактной. Что же касается квантов света и броуновского движения, то атомы не в слишком большом почете в Цюрихе и Берне! Это показал опыт с его первой диссертацией на тему об определении размеров молекул. Диссертация, правда, была принята, но без особого сочувствия…

Это письмо одновременно и умилило и разозлило Планка. Разбрызгивая чернила и бормоча под нос, он написал профессору Грунеру в Берн об «этом гениальном юноше, я хочу сказать, об одном из величайших физиков нашего времени, некоем г. Альберте Эйнштейне…»

Нельзя сказать, чтобы профессор Грунер остался безразличен к рекомендации знаменитого Планка. Он попросил Эйнштейна представить какую-нибудь из своих работ в Бернский университет, где Грунер занимал кафедру теоретической физики. Может быть, удастся устроить что-нибудь вроде приват-доцентуры. Поколебавшись, Эйнштейн вручил свою теорию относительности. Прочтя эйнштейновскую статью (чего за недосугом ему не удалось сделать раньше), Грунер сказал, что теория кажется ему несколько странной и, так сказать, проблематичной. Однако препятствий с его стороны нет. Профессор экспериментальной физики Форстер, которого также попросили познакомиться с работой, вернул ее со словами: «Прочел, но ровно ничего не понял!» После краткого обсуждения факультет признал, что притязания г. Альберта Эйнштейна на чтение лекций в университете города Берна не являются обоснованными…

Между тем экземпляры «эйнштейновских» номеров «Анналов физики» продолжали расходиться по научным учреждениям Европы, и кое-где возник острый интерес к статьям Эйнштейна и понимание необычайности содержавшихся в них мыслей. Математик Германн Минковский, читавший когда-то лекции в цюрихском политехникуме (и не сохранивший, честно говоря, особенно ярких воспоминаний о студенте по имени Эйнштейн), занимал с 1906 года кафедру в Геттингене. Собрав своих ассистентов, он в течение нескольких часов знакомил их с теорией относительности. «Сознаюсь вам, что я не ожидал этакого от парня!» — сказал Минковский, закончив свои чтения. Потом, словно бы невзначай, заметил, что намерен углубить один из аспектов теории…

Среди откликов было письмо из Америки. Писал Чарлз Протеус Штейнметц, знаменитый электротехник, жизнь которого была легендой, передававшейся из уст в уста. Юноша-пролетарий, боровшийся некогда в социалистическом подполье Германии, возглавлял теперь лабораторный центр крупнейшего концерна «Дженерал Электрик» недалеко от Нью-Йорка. Газеты называли его «электрическим волшебником» и «победителем молнии» — он открыл способ защиты высоковольтных линий, а также новый метод расчета переменных полей и многое другое, без чего немыслима техника передачи тока. По его книгам учились инженеры на обоих полушариях. Он писал Эйнштейну, что все эти годы искал экспериментальных путей для спасения теории эфира, но после эйнштейновской работы пришел к выводу, что должен «начать учиться заново». Теория относительности представляется ему самым революционным событием за всю тысячелетнюю историю науки. Он выражал надежду, что ему удастся увидеть когда-нибудь Эйнштейна и поговорить с ним.

В Париже Ланжевен, в Москве Умов, в польском городе Вроцлаве (называвшемся тогда Бреслау) передовая школа теоретиков, группировавшаяся вокруг немца Ладенбурга и поляка Лория, занялись усердным изучением эйнштейновских световых квантов и новой механики. Многочисленные ученики Планка, побуждаемые своим учителем, распространяли теорию относительности на физических факультетах Германии. Сам Планк включил ее в свой курс лекций по теоретической физике. Возникло у многих желание встретиться с автором удивительных работ и обсудить с ним с глазу на глаз трудные вопросы. Из Вюрцбурга поехал в Берн ассистент известного оптика Вилли Вина Лауб, из Берлина отправился Макс Лауэ (прославившийся вскоре тем, что получил на рентгеновском фотоснимке узор черных пятен, отобразивший расположение атомов в кристалле свинцовой соли).

Посетителей ожидала не вполне обычная встреча. Лауб, не нашедший Эйнштейна на его квартире и долго блуждавший по Берну, настиг, наконец, свою цель в одном из домов на набережной реки Аар. Из окон доносились довольно сильные звуки оркестра. Это играл квинтет местных любителей классической музыки, где первой скрипкой был переплетных дел мастер, на виолончели играл адвокат, а Эйнштейн исполнял партию второй скрипки… В другой раз — это было в довольно холодный день — Лауб застал автора нашумевших теоретических статей у себя дома безуспешно разжигающим огонь в маленькой печурке. Лауб сказал, что профессор Вин хотел бы получить разъяснение по поводу одного не вполне ясного пункта квантовой теории излучения. Эйнштейн прервал собеседника и сказал, что он должен сначала вызвать излучение из этой печи, так как сейчас должны прийти с прогулки жена и маленький сын…

Воспоминания Макса Лауэ повествуют о том, как, направившись с вокзала прямо в бернское бюро патентов, он встретил там задумчиво шагавшего по коридору юнца с взъерошенными волосами и в измятой блузе. Лауэ спросил у него, где именно можно было бы повидать господина доктора Эйнштейна. Юнец сказал, что именно он и есть доктор Эйнштейн. Через некоторое время они расположились за столиком в маленьком ресторанчике на Кирхенфельдштрассе, и Лауэ с изумлением всматривался в сидевшее против него чудо… Два блестящих черных глаза смотрели в ответ на Лауэ без всякого смущения и с некоторым даже веселым задором. «Он выглядел почти мальчиком и смеялся таким громким смехом, какого мне не довелось никогда раньше слыхивать!» — записал впоследствии Лауэ. Они шли потом по крутому берегу Аара, и Эйнштейн изложил гостю замысел новой работы на тему о теплоемкости тел. Замысел показался Лауэ «исключительно интересным, можно сказать, гениальным». Он вспомнил далее, что Эйнштейн угостил его толстой сигарой «довольно подозрительного цвета» и еще более удручающего вкуса. Они шли через мост, и Лауэ воспользовался этим, чтобы «незаметно утопить сигару в реке». Сидя в комнате у Эйнштейна, гость узнал, между прочим, следующую, поразившую его подробность. Первая лекция по теории относительности была прочитана ее автором не в каком-либо ученом или учебном учреждении, а в столовой профессионального союза бернских официантов. Кормили там, кстати, сытно и недорого, и Эйнштейн пользовался зачастую услугами этого заведения. Слушали лекцию, как всегда, члены «веселой академии» да еще несколько сослуживцев из бюро патентов. Лектор иллюстрировал свое изложение с помощью карманной грифельной доски. Проведя мелом прямую линию, он начал с того, что предложил слушателям вообразить в каждой точке этой линии часы. Увлекшись, лектор не заметил, как вышел далеко за пределы намеченного им времени. Внезапно спохватившись, он остановился и спросил, который сейчас, собственно, час?

— Хотя я развесил в моей теории относительности часы в каждой точке пространства, — сказал Эйнштейн, обращаясь к Лауэ и поглядывая лукаво на жену, — но я все еще не в состоянии повесить часы в моем собственном кармане!

Милева Марич не улыбнулась этой шутке.

С отъездом из Берна Мориса Соловина и братьев Габихт шумные сборища «веселой академии» прекратились, и сама эта «академия» ушла в прошлое невозвратно и навсегда, как дни беззаботной юности. Подкрадывалось одиночество, и навещала порой хандра, и в часы одного из таких приступов — 3 мая 1906 года — он написал Морису Соловину:

«…С тех пор как все вы уехали, я не поддерживаю больше ни с кем отношений в моей личной жизни. Даже беседы с Бессо прекратились, а о Габихте я абсолютно ничего больше не слышал…»

И дальше:

«Мои работы весьма оценены и дают повод для дальнейших исследований… Но я не добился в настоящее время новых крупных научных результатов — скоро, видно, наступит тот застойный и бесплодный возраст, когда сокрушаются по поводу революционного образа мыслей у молодых людей!»

«Моя жена и герр Бессо Вам дружески кланяются. Films[23] тоже кланяется. Он растет и стал великолепным и нахальным весельчаком…»

«Филиус», он же «Буби», он же Ганс-Альберт Эйнштейн-младший, только что отпраздновал свое двухлетие, и отец проводил с ним долгие часы, возясь и складывая кубики и даже пытаясь изобразить с их помощью некоторые простейшие геометрические операции… «Замечательно интересно следить за тем, как быстро развиваются умственные способности у растущей человеческой личинки!»

Милева Марич почти не принимала участия в этих семейных радостях. Милева, по мнению одного из близко наблюдавших за нею биографов, «считала, что она загубила свои способности к науке, превратившись в домашнюю хозяйку, жену полунищего мечтателя». «Весь день, — говорила она, — я стираю и стряпаю, и так устаю к вечеру, что не могу даже прочесть научный журнал!»

Возможно, что в этих сетованиях была доля горькой правды, и это не могло улучшить настроения Альберта Эйнштейна. Во всяком случае, его опасения насчет приближения «застойного и бесплодного возраста» были явно преждевременными.

2

Работа о теплоемкости была напечатана зимой 1907 года и открыла новый этап в развитии теории квантов.

Теплоемкостью — речь идет в данном случае об «атомной теплоемкости» — называется количество тепловой энергии, необходимое для того, чтобы повысить температуру одного грамма-атома[24] вещества на градус Цельсия. На опыте было установлено далее, что для всех металлов атомная теплоемкость равна приблизительно шести малым калориям, для всех газов, имеющих по одному атому в молекуле, — трем, и для «двуатомных» газов — пяти.

Эти закономерности удалось объяснить еще в рамках классических работ Максвелла и Больцманна по атомно-кинетической теории вещества.

Оставалось, однако, совершенно необъяснимым и загадочным одно обстоятельство — зависимость теплоемкости от температуры. Дело в том, что постоянная величина, «6», скажем, у металлов остается равной шести лишь в диапазоне температур, достаточно удаленных от абсолютного нуля (то есть от минус 273 °C). При охлаждении ниже — 50—100° Цельсия теплоемкость начинает идти на убыль, а вблизи — 273° резко падает до нуля.

Идея о квантах, или наименьших порциях энергии, в руках у Эйнштейна оказалась ключом, отомкнувшим и эту не поддававшуюся никаким усилиям загадку.

Тот факт, что притекающая к веществу тепловая энергия распределяется равномерно по всем мельчайшим атомным «волчкам» и «маятничкам», был ясен уже давно, и именно этот факт лег в основу всех предыдущих теорий теплоемкости. В металлах, например, движение каждого атома можно разложить на три прямолинейных качания по трем «осям» в пространстве и три вращательных движения также по трем осям. Каждый атом металла, стало быть, объединяет в себе как бы три миниатюрных «маятничка» и три таких же «волчка». Теоретический анализ показывает далее, что теплоемкость любого вещества, измеренная в малых калориях, почти не отличается от суммы количества атомных «волчков» и «маятничков». Для металлов как раз выходит шесть.

Идея о квантах сразу же внесла сюда, однако, существенное дополнение: если при дележе энергии по «волчкам» и «маятничкам» выходит так, что на каждый из них приходится порция энергии меньшая, чем один квант, тогда волчок либо маятничек не получает ничего! Поступающая энергия распределяется тогда не между всеми атомами, а среди части атомов. (Существенно при этом, что обмен энергией между атомами происходит тут не через испускание и поглощение света, а путем прямого межатомного взаимодействия. Новая работа Эйнштейна подчеркнула таким образом дробный, квантовый характер не только лучистой, но и всякой энергии, и в этом состояло ее необозримое принципиальное значение.)

Именно отсюда и получалась зависимость теплоемкости от температуры. Выведенные Эйнштейном формулы позволили охватить всю сложную и запутанную картину опытных данных по теплоемкости. Для самых низких — близких к абсолютному нулю — температур данных не хватало, и эйнштейновские формулы помогли поставить прогнозы, которые тотчас же были проверены и подтверждены в знаменитой «Лаборатории холода» в Лейдене. Следующим логическим шагом явилось приложение квантовых идей к упругим колебаниям твердых кристаллических решеток, что позволило вскрыть совершенно новые и неожиданные связи между звуковыми и тепловыми явлениями. Это было сделано Эйнштейном (а также Дебаем и Борном) в 1911 году.

Еще через год кванты легли в основу новой науки — фотохимии, изучающей химические явления, идущие под действием света. Сформулированное Эйнштейном простое правило («количество прореагировавших молекул равно количеству воздействовавших световых квантов») кажется сегодня чем-то само собою разумеющимся, и этот закон помог распутать немало сложных явлений, происходящих, например, в фотографических пластинках или в зеленом листе растений. Но в те годы впечатление от закона Эйнштейна в среде химиков могло быть сравнено с лучом света во тьме…

Задетый за живое всеми этими событиями, руководитель бреславльской теоретико-физической школы Ганс Ладенбург (он сам давно занимался вопросами теплоемкости) решил самолично совершить паломничество к Эйнштейну.

Летними каникулами 1908 года он прибыл в Берн и несколько часов подряд жарко спорил с Эйнштейном по разным вопросам, относившимся к его последней работе. Тут же он вручил ему приглашение на 81-й съезд немецких натуралистов, назначенный на лето следующего года в Зальцбурге. Ладенбург состоял в организационном бюро съезда. Нанеся визит в Бернский университет, он не преминул выразить удивление по поводу отсутствия Альберта Эйнштейна в рядах швейцарской профессорской корпорации. «Для меня это совершенно необъяснимо», — заявил Ладенбург. То же самое он вежливо довел до сведения бернских федеральных властей.

Возымело это свое действие или нет, но 23 октября 1908 года бумага, запечатанная сургучной печатью с изображением медведя[25], известила доктора Альберта Эйнштейна о том, что с текущего семестра ему предоставляется приват-доцентура, то есть право чтения необязательного курса лекций в университете города Берна. Никакой оплаты труда за это не полагалось, и он должен был продолжать свою службу в патентном ведомстве. Лекции нового приват-доцента были посвящены в основном теории излучения и собственным работам лектора в этой, еще туманной области.

Кванты света, однако, мало интересовали в ту пору сыновей бернских лавочников и владельцев отелей, что составляли главную массу студентов столичного университета Швейцарии! Как-то раз Майя Эйнштейн, изучавшая романскую филологию в Берлине и приехавшая в Берн для работы над диссертацией, пожелала поглядеть на своего брата в новой для него роли. Майя не видела брата несколько лет. Она привезла ему привет от Эльзы. Маленькая кузина стала взрослой дамой. Она вышла замуж за берлинского коммерсанта, и коммерсант, кажется, преуспевает, но Эльзу это мало трогает. Коммерческие дела ее не волнуют, ну да ведь Альберту не надо объяснять это — у них Wahlverwandschaft, сродство душ!

Все это Майя Эйнштейн намеревалась сообщить брату, а пока что, храбро обратившись к университетскому педелю (надзирателю), она спросила, как пройти в аудиторию, где читает приват-доцент господин Эйнштейн. «Аудиторию господина Эйнштейна?»— откликнулся насмешливо тот. «Если пять человек, включая самого господина Эйнштейна, составляют аудиторию, то ищите ее на третьем этаже!» Педель ошибся. В действительности лекцию Эйнштейна слушало всего три человека: студенты Шенкер и Штерн и далеко перешагнувший через студенческий возраст инженер Бессо… Заглянув в дверную щель учебной комнаты, Майя Эйнштейн увидела своего брата стоящим задумавшись около доски. Помолчав некоторое время и стерев губкой написанное, он сказал своим немногочисленным слушателям, что некоторые дальнейшие математические преобразования он пропустит, так как забыл применяемый тут искусственный прием. Уважаемые слушатели могут прямо написать окончательный вывод, за правильность которого он ручается…

Посетил как-то раз лекцию юного приват-доцента и профессор Клейнер, руководитель кафедры физики в Цюрихе, тот самый, что содействовал в свое время эйнштейновской диссертации о размере молекул. Теперь Клейнер обдумывал план приглашения Эйнштейна на постоянную должность в Цюрихский университет. В научной одаренности молодого человека он давно уже не сомневался. Но оставался еще вопрос о его способностях педагога. Впечатление от прослушанной лекции, по правде говоря, было удручающим. Клейнеру еще не доводилось присутствовать на учебном занятии, проводимом столь эксцентричным и неорганизованным образом. Лектор и его немногочисленные слушатели, оседлав парты и попыхивая трубками, обменивались мыслями, не заботясь ни о каких академических церемониях! В репликах самого доцента не хватало систематичности и педагогической ясности цели. Свое неодобрение по поводу виденного и слышанного Клейнер высказал без обиняков Эйнштейну. Тот не обиделся и, подумав немного, сказал, что лекция действительно вышла не совсем удачной. «В конце концов, — смущенно пробормотал он, — я и не стремлюсь к профессорской кафедре!»

Осенью следующего года он ездил на съезд натуралистов в Зальцбург. Это было первое его появление перед старшими собратьями по науке. За пюпитрами сидели Планк, Рубенс, Вин, Зоммерфельд и другие сильные умы тогдашней немецкой физики. Легкий говорок пробежал по залу, когда председательствовавший Нернст предоставил слово «нашему молодому коллеге г-ну Альберту Эйнштейну». Сообщение, которое сделает г-н Эйнштейн, сказал Нернст, имеет своей темой (тут Нернст на секунду остановился, как бы складывая с себя ответственность за все, что будет дальше). — «Развитие взглядов на сущность и структуру излучения». Планк, здороваясь во время перерыва с докладчиком, задержал ласково в своей руке его руку. Они видели друг друга в первый раз и, не отрываясь, влюбленно смотрели друг на друга. Дружба, соединявшая их заглазно, переписка, которую они вели столько лет, была дружбой ума. Теперь завязывалась дружба сердца. Они беседовали, а коллеги, пересмеиваясь и подталкивая друг друга, наблюдали издали за этой сценой. И впрямь, трудно было вообразить контраст столь разительный! Профессор Планк, сухопарый и долговязый, вступивший уже в шестой десяток, вышагивал серьезно и чопорно по коридору, взяв под руку юнца с торчащими непокорно вихрами, с лукавым выражением блестящих глаз, похожего на толстого мальчишку, расшалившегося на каникулах… Контраст был не только внешний. Надворный советник Макс-Карл-Эрнст-Людвиг фон Планк, выходец из стародворянской мекленбургской семьи, давшей Пруссии не одно поколение офицеров, чиновников и профессоров юриспруденции, казался живым воплощением академического олимпийства. Рядом с ним, с трудом поспевая за длинноногим собеседником, шествовала «богема», не удосужившаяся даже — как установил Планк — запомнить величину скорости звука в воздухе («зачем запоминать, когда можно посмотреть в справочнике»)!

— Les extremites se touchent! («крайности сходятся»), — отметили по-французски наблюдавшие за ними коллеги.

Но это было не самое существенное. Было еще нечто, кроме теорий относительности и квант, что заставляло вибрировать в унисон души этих столь непохожих людей. Музыка! Для Планка она была второй стихией. Рядом с умозрением теоретика соседствовала трепетная душа музыканта. В молодости Планк серьезно раздумывал, не избрать ли ему профессию пианиста, и первой печатной его работой была «Темперированная нормальная гамма», навеянная, конечно, Бахом. Перед Иоганном-Себастианом Планк благоговел, и когда узнал от Эйнштейна, что. Бах — и его властелин, молча и благодарно сжал руку Альберта. Почти до самой зари они играли в четыре руки «Хорошо темперированный клавир», и Эйнштейн пожалел, что с ним нет его скрипки. Теперь пора было перейти к физике, и Планк сказал, сидя поутру с Альбертом за чашкой кофе:

— Когда я слушал ваш доклад о структуре излучения, меня поразила ваша мысль о том, что плотность потока квантов света пропорциональна квадрату амплитуды световой волны в данной точке. Это, может быть, даст ключ к пониманию двойственной природы света. Признаюсь вам, что я все еще плохо верю в реальность световых квантов. Но, кажется, вчера вы поколебали мой скептицизм!

Среди участников зальцбургского съезда был и профессор Клейнер. В купе поезда, мчавшего их через пограничный Бреннер домой в Швейцарию, Клейнер внезапно вышел из молчания и сказал Эйнштейну, что не потерял еще веры в его педагогические способности и похлопочет о профессуре для него в Цюрихе.

— Слабая сторона этого предприятия, — промолвил Клейнер, — та, что вы не пожелаете вилять хвостом перед отцами нашей alma mater. Придется уж мне сделать это за вас!

3

В начале декабря 1909 года на доске расписаний в Цюрихском университете появилось извещение о курсе лекций экстраординарного профессора теоретической физики г-на А. Эйнштейна. Тема первого занятия: «О роли атомной теории в новейшей физике». Желающим предлагалось записаться у декана.

Записалось 17 человек. Собравшиеся на вступительную лекцию заметили поношенную клетчатую курточку и чересчур короткие брюки нового профессора. Сама лекция не поразила цветами красноречия. Оратор предупредил, что он не будет стремиться к элегантности изложения, «оставив элегантность портным и сапожникам»! Лекция удивила иным — верою в силу человеческого ума, в его способность преодолеть любые преграды на пути к познанию rerum naturae, природы вещей. И еще уверенностью в том, что «природа гармонично-проста в своей конечной сути» и «полностью постижима средствами логического анализа», проверяемого бдительным оком опыта.

В одной из соседних аудиторий читал студентам начертательную и проективную геометрию Марсель Гроссман, старый друг и товарищ, с которым связывало столько воспоминаний юности. Они были снова вместе. И пожилой профессор Гурвиц, у которого о» н когда-то сдавал — с переменным успехом! — функции комплексного переменного в политехникуме, был тоже здесь, и, что самое великолепное, можно было снова организовать скрипичные дуэты! По воскресным дням Гурвиц, стоя на балконе со скрипкой наготове, видел издалека подходившую к его дому процессию. Шествовал Эйнштейн, сопровождаемый семейством, и громко возглашал у входа:

— Явился Эйнштейн со всем своим курятником!

Только что вышел из печати новый том роллановского «Жана Кристофа», и Гурвиц имел у себя именной экземпляр, присланный ему в знак уважения издательством «Ашетт» из Парижа. Они читали и обсуждали главу за главой повесть сложной жизни музыканта-философа. Милева Марич не любила музыки и была равнодушна к Роллану. Она не участвовала в обсуждениях, где главный голос принадлежал Генриху Цангеру, приятелю Гурвица и знатоку вопросов судебной медицины. Захаживала также ассистентка Цангера по Цюрихскому университету Лилли Яннаш, круглолицая и коротко остриженная, «как русские нигилистки Достоевского». Яннаш вышла замуж за немецкого врача — социал-демократа и уехала с ним в Берлин. Дискуссии о Ромэне Роллане и скрипичные дуэты продолжались без нее…

Все складывалось к лучшему в этом лучшем из миров, за исключением, однако, того, что покупка новых башмаков для мальчиков (их было теперь двое) оставалась проблемой, которую он все еще не мог разрешить. Почета в Цюрихе было больше, но жалованье было меньше. В интересах семейного бюджета Милеве Марич пришлось открыть нечто вроде домашней столовой. Студенты, нуждавшиеся в дешевом обеде, могли получить его у профессора Эйнштейна. Сам профессор не был недоволен вторжением к нему молодых говорливых гостей — он садился вместе с ними за стол и за тарелкой супа обсуждал всевозможные проблемы… Один из захаживавших в те годы к Эйнштейну студентов, Давид Рейхинштейн, описал впоследствии картину, которую он наблюдал не раз. От одной стены до другой в рабочей комнатке Эйнштейна — она же служила его спальней — «была протянута веревка, на которой сушились пеленки и другое детское белье». Сам профессор делил свое внимание между работой у небольшого письменного столика и укачиванием колыбели. Когда Рейхинштейн напомнил однажды хозяину квартиры, что его ждут в кафе, где собирался по вечерам кружок физиков, тот ответил:

— Я не могу прийти. Я должен присматривать за маленьким…

Все шло отлично, но, может быть, и не совсем так, потому что однажды, — это было на каникулах, и он был наедине с Гурвицем, — сбившись с такта и отложив в сторону скрипку, он смущенно сказал, что сегодня у него ничего не получается.

— Да, расскажу вам одну новость, — начал он вдруг и без всякой связи с предыдущим. — Вчера моя жена с обоими мальчиками вернулась из поездки на свою родину в Хорватию. И как бы вы думали, что у них там произошло? Мои сыновья стали католиками!

И помолчав немного:

— Ну, да мне это все равно!

«Он был в ту лору, — вспоминал Гураиц, — совершенным атеистом, полностью безрелитиозным человеком…»

В начале 1911 года пришло неожиданное приглашение занять самостоятельную кафедру в немецком университете в Праге. Он принял это приглашение и первого марта был на новом месте.