Альма

КАК ЦЕНТР ОКАЗАЛСЯ ОТКРЫТЫМ

Перед тем, как сказать о тех, кто подвел русскую армию к катастрофе, еще раз напомним, кто делал всё, чтобы ее избежать. Командир 3-го батальона Московского пехотного полка подполковник Соловьев был в числе немногих командиров, сумевших действовать не только самостоятельно, но и обдуманно. Оказавшись перед фронтом наступающей французской дивизии, он ни разу не подставил батальон под губительный огонь неприятельской артиллерии и стрелков, перемещаясь от одной складки местности к другой. Удивительно, но многие его роты вполне успешно действовали самостоятельно.

Получается, французам у Альматамака русские противопоставили вполне французскую манеру воевать. Очевидно, отсюда и сравнительно небольшие потери в батальоне. В конце концов, это не его задача — стоять насмерть.

Начало конца

Хотя в сложившемся на поле боя положении нужно было действовать и действовать, именно с этого времени князь, кажется, делает всё, чтобы сражение было проиграно. Когда уверенность французов в успехе сильно колебалась, он абстрагируется от происходящего и в виде стороннего наблюдателя разъезжает по полю, предоставив командование частным командирам. Встречаемых начальников Меншиков лишь расспрашивает о происходящем, не вмешиваясь в события. Лишь верный Панаев (если ему верить) пытается выиграть сражение.

К этому времени русская артиллерия перестала быть хозяйкой поля боя. Французы подняли на плато всю артиллерию двух дивизий и одну из конных батарей, доведя их общее число до семи. Первым почувствовал перемены Минский пехотный полк: «…сильный анфиладный огонь артиллерии и пехоты дал другой поворот сражению…» — это перед минцами развернулась первая из батарей Канробера, приведенная Хугенетом.

В наиболее досаждавшей французам легкой №4 батарее было выбито не менее половины орудийных расчетов (48 из 100 человек), больше половины лошадей, но на просьбу, направленную командиром батареи полковником Кондратьевым генералу Куртьянову выделить хотя бы взвод для помощи артиллеристам, был получен категорический отказ. Понимая, что, оставаясь на этой позиции, он может вслед за людьми потерять и пушки, командир батареи начал отводить их назад. Чувствительные потери понесли артиллеристы легкой №5 батареи, страдавшие от огня неприятельских стрелков.

Понеся значительные потери, два русских полка (Минский и Московский) вместе с артиллерией вынуждены были отойти на 400–500 метров, прикрывшись местностью. Их позиции были немедленно заняты французами.

Перед этим Брестские и Белостокские резервные батальоны при появлении перед их фронтом противника незамедлительно начали отступление к Телеграфной высоте. На это их спровоцировало не только бессмысленное, как казалось многим, стояние под пулями (на самом деле их никто и не видел за дымом от горящей деревни), а в большей степени то, что в момент атаки дивизии Канробера и подошедшей дивизии принца Наполеона генерал Кирьяков (тот самый, который, по укоренившейся легенде, все сражение просидел в овраге, горюя об убитой под ним лошади) развернул непонятно откуда появившуюся у него Донскую батарею Ягодина, открывшую огонь в том числе поверх голов резервистов, и без того до предела напуганных происходящим и, судя по их действиям, находившихся в полной растерянности.

Досадно, что именно в это время отходившие стрелки поручика Култашова, уже штыками и прикладами отбивавшиеся от наседавших на них французов, пытались отойти к Брестскому полку, надеясь вместе с ним отбить атаку противника. Когда же Култашов дошел, наконец, до брестцев и, пытаясь зацепиться за них, развернул своих стрелков против французов, Брестский полк, как говорит «История Московского полка…», «…счел необходимым отступить, оставив московцев одних защищать эту позицию…».

Еще раз скажем слова благодарности поручику Култашову, одному из безвестных героев Альмы, у него хватило самообладания не броситься вслед за уходившими резервными батальонами. Может быть, только благодаря ему и его стрелкам молот французской атаки не обрушился на остальные батальоны московцев, давая возможность произвести перестроения.

Ну и несколько слов вслед покидавшему своих солдат генерал-майору Куртьянову: оказавшись тяжело раненым, он ушел на перевязочный пункт и больше его никто на Альминском поле не видел. Общее командование Московским пехотным полком принял на себя командир 3-го батальона.

Но пока еще Соловьев этого не знает. 3-й батальон Московского полка, не успев выйти к своему полку, был вынужден занять обособленную позицию восточнее Телеграфной высоты^{478} — и «…правый фланг Московского полка оказался обнаженным, вследствие чего полк должен был еще податься правым флангом назад».^{479}

Московский полк управлялся только формально. Каждый батальон действовал сам по себе и только по разумению батальонных командиров. Иногда и этот уровень управления разрушался, приводя к необъяснимым последствиям. Когда во время отхода в район телеграфа унесли на ружьях раненого командир 4-го батальона Московского пехотного полка майора Гусева, и командование перешло капитану Жохову, то, по воспоминаниям Бейтнера, последний начал «…уговаривать всех спешить уходить».^{480}

Вот тут нам и будут особенно интересны воспоминания одного из тех, кто был в этот день в строю Тарутинского егерского полка и являлся не только очевидцем, но и участником происходившего. Речь идет о капитане Ходасевиче, много и часто цитируемом до сих пор. Но теперь настал, как говорится, «момент истины».

Со своего места в строю батальона, которым командовал майор Ильяшевич, капитан видел в основном движение британской пехоты. Сначала ничто не предвещало беды. Разгорелся Бурлюк — и внезапно перед батальоном показались группы пехотинцев, отступающих в беспорядке, это были солдаты бригады генерал-майора Аслановича. За ними отходили и два московских батальона — 1-й и 2-й.^{481}

Вид резервных батальонов привел к первым вспышкам паники в рядах тарутинцев. Все считали, что сражение уже проиграно и о них забыли.

Почему?

Отчего резервные батальоны оставили свои позиции? Ответ на этот вопрос не может быть однозначным. Война — очень жестокая вещь, со многими непредсказуемыми психологическими факторами. В какой-то момент психика солдат резервных батальонов оказалась надломленной, и они не помышляли более ни о чем, как поскорее убраться с этого страшного поля…

Не смог справится с ситуацией и генерал-майор Асланович. «…Хотя резервные батальоны перед нами подвергались жестокому обстрелу, они оказались в таком беспорядке, что начали отступать без каких бы то ни было приказаний, а всего лишь по усмотрению их генерала Аслановича, которому нет извинений, в отличие от подчиненных ему новобранцев. Он дважды подъезжал к нашему генералу Кирьякову с просьбой о поддержке».^{482}

Кстати, та самая артиллерия, стрелявшая рядом с ними, не самая ли лучшая поддержка?

Оправдывая брестцев и белостокцев, часто приводят аргумент, что будучи вооружены устаревшими ружьями, они просто не могли сдерживать французов, находясь под выстрелами на открытом склоне. Бесспорно, это так. Как и совершенной правдой является то, что на Альме пришла расплата за попытку превращения резервных и запасных бригад в полноценные боевые части. Великий Леер не мог сделать ничего, кроме как констатировать с горечью: «…наши запасные и резервные бригады в Крымскую кампанию — бригады лишь по названию, а в сущности полки… отличались крайней неудобоуправляемостью и представляли собой вполне анормальные тактические организмы».^{483}

Дальше — больше: «…для успокоения совести назвали их бригадами; а в сущности принесли громадные жертвы людьми и деньгами, не достигнув никакой пользы на деле».^{484}

В общем, ничего не меняется: хотели как лучше, а получилось…

Ждать подвига от таких формирований было бессмысленно, у Меншикова это знали, потому и поставили их не туда, куда нужно, а где придется.

Как воевали тарутинские егеря

Можем еще сто раз стыдить резервистов, но это ничего не меняет. Даже их уход не ставил Меншикова на грань поражения.

Но после этого случилось непоправимое. Это событие, на мой взгляд, и стало основной причиной поражения русской армии в Альминском сражении, и о нем стыдливо молчали и продолжают молчать многие. Многие, но не все. Участники сражения (Приходкин, Бейтнер), исследователи (Богданович) не только говорят об этом, но и считают тарутинцев одними из основных виновников трагедии.

Итак, через несколько минут, вроде бы стабилизировавшаяся благодаря стрелкам Култашова ситуация, усугубилась тем, что без всяких видимых причин Тарутинский полк вслед за батальонами брестцев и белостокцев начал отход по севастопольской дороге. Оставшись без пехоты, вынужденно снялись с позиций две батареи центра русской армии, своим огнем до этого успешно поражавшие дивизию принца Наполеона.

«Тарутинский полк …не оказывал никакой помощи в течение всего времени…, сначала отступили его 2-й и 3-й батальоны, а затем, глядя на них, отошли и все остальные…», — это о действиях тарутинцев говорит «История Московского полка…».

Уход не только возмутителен, он сразу стал напоминать предательство, и даже более чем. Командир 3-го батальона Московского пехотного полка подполковник Соловьев, отходя от Альматамака, «…рассчитывал укрыться за Тарутинским полком. Но этот полк, не допустив нас до себя, повернулся и ушел…», — вспоминал В. Бейтнер.^{485} Он же с горечью употребляет в отношении тарутинцев такое понятие, как «трусость».

Тарутинский полк не сильно утруждал себя войной.

Первые ядра пролетели над ним, когда одна из четырехорудийных батарей Канробера (возможно, Круза), поддерживая зуавов и стрелков, открыла огонь по батальону тарутинцев: «Мы заметили опасность, угрожавшую нашему батальону со стороны четырех полевых орудий, открывших огонь с левой стороны и видневшихся за все еще горящими остовами стогов. Над нашими головами начали пролетать ядра».^{486}

Дальше пошло «веселее» — и Ходасевич рисует картину полностью дезорганизованного подразделения.

«В это время позади нас проскакал дивизионный генерал-квартирмейстер; мы кричали ему, что нам необходима батарея. Он отвечал, что приказал подойти резервам, но ему было сказано, что они не двинутся с места без указания князя Меншикова. Здесь наши отважные товарищи, собиравшиеся ранее показать чудеса храбрости, закричали, что погибнут без поддержки артиллерии».^{487}

И, что интересно, батарея пришла! Рядом с тарутинцами развернулись конно-артиллеристы.

«…B 20 минут подоспела батарея, которая вступила в бой с вражескими орудиями и отвлекла от нас вражеский огонь».^{488}

Но страх уже проник глубоко под мундиры и парализовал волю. Судя по всему, командиры не слишком рисковали подвергать себя опасности.

«…Командир нашего батальона майор Ильяшевич боялся пострадать от огня неприятельских стрелков, а потому не садился на лошадь, но стоял рядом с нею, закрываясь корпусом коня от противника; командир полка поступил также, но для него это было более простительно, ибо он был в летах и немощен, получив звание генерал-майора за долгую службу».^{489}

Естественно, что психологически не готовый к бою, командир не особенно утяжеляет свой мозг размышлениями о том, что нужно делать. У него только один алгоритм действий — найти повод и уйти от опасности, притом по возможности как можно дальше. Что и было сделано, едва только первые пули пролетели над головой.

«…Когда пули Минье начали достигать нашего батальона, майор решил, что пришло время отступить. Мы покинули позиции в низине, где располагались, и поднялись на холмы».^{490}

Ну и, конечно, где малодушие, там и сарказм: вместо солдат в сражении участвовали их ранцы.

«…Только один батальон нашего полка был вовлечен в сражение; перед началом движения они сложили ранцы на землю на своей первоначальной позиции. Французы приняли ранцы за лежащих солдат и открыли по ним оживленный ружейный огонь. Командир 4-й легкой батареи полковник Кондратьев, человек весьма активный, подкатил 4 орудия к ранцам в ожидании подхода французов. Его ожидания оправдались — французы кинулись в штыковую атаку, но 4 пушки открыли по ним жесточайший огонь».^{491}

Пока Кондратьев прикрывал ранцы тарутинцев, полк уже был далеко, шаг за шагом увеличивая скорость покидания поля сражения.^{492}

Теперь левый фланг русской армии был почти на 3 километра отжат от морского берега, и только, без преувеличения, героическое сопротивление Минского и Московского полков не давало возможности французам и туркам сокрушить левый фланг 6-го корпуса.

Но любой подвиг — это не более чем последствия чьей-нибудь ошибки. А их русский главнокомандующий совершил более чем достаточно. Это относится в равной мере и в том числе к действиями Тарутинского полка, которыми не руководил никто.

Как писал офицер этого полка: «В наш батальон (Тарутинского полка) ни разу не привозили приказания отступать и вовсе не было никаких приказаний с начала боя».^{493}

Но командир-то в полку был? И какие могут быть приказы полку, поставленному на позицию, кроме как удержание этой самой позиции? Неужели это не было известно генерал-майору Волкову? Тем более, что и действовавший неподалеку «…Минский пехотный полк никаких приказаний не получал с тех самых пор, как мановением «Светлейшего» был выдвинут в одну линию с двумя ротами нашего генерала», — вспоминал В. Бейтнер.

Итак, мы касаемся одной из наиболее острых тем сражения на Альме — ухода нескольких русских полков (Тарутинского и, вскоре, Углицкого) и резервных батальонов с поля боя. До сих пор об этом старались не упоминать. Официальная историография не желала усугублять и без того страшной картины поражения в день, предопределивший «севастопольский погром». Однако без этого картина событий не будет полной и завершенной. Увы, нам придется это признать. И не только из-за того, что я «непатриотичный» автор, а потому, что этот факт засвидетельствован и участниками, и многими исследователями. И оттого, что о нём молчат, он не может исчезнуть. Это, без малейшего преувеличения пятно позора очень трудно стереть, попытки же замолчать его — не лучший вариант, провоцирующий желание домыслить. Я думаю, что лучше признать это и в дальнейшем называть одной из причин поражения. Тогда и поведение главнокомандующего сразу становится более понятным. Может быть, говоря о недостаточном упорстве русских солдат в Альминском бою, Меншиков и имел в виду не всю армию, а лишь эти части.

Остановимся пока на Тарутинском егерском полку. Командовал им человек примечательный, ничем не уступавший командиру Московского пехотного полка в своей военной ограниченности, но превосходящий последнего в чванстве и самодурстве — генерал-майор Волков. Судя по его поведению во время и после сражения — это был не более чем банальный трус с замашками провинциального помещика. Уже после сражения, «…воспользовавшись смертью[58] генерала Гогинова, бригадного своего командира, и потерею власти над подчиненными начальником 17-й пехотной дивизии, он удалился, как мы сказали выше, в город Симферополь, где несмотря на явную трусость оставался в почетном достоинстве командира полка».^{494}

Генерал Богданович категоричен: «Тарутинский же полк, стоявший за резервными батальонами Брестского и Белостокского полков в колоннах к атаке, не принял почти никакого участия в бою…».^{495}

Видя тяжелое положение стрелков Московского полка и бесполезность резервных батальонов с их допотопными кремневыми ружьями, генерал Волков даже не подумал усилить их своими штуцерными. Думаю, что генерал Волков видел в каждом солдате, удалившемся от своего батальона более чем на пару сотен шагов, потенциального дезертира.

А Бейтнер считал, что действия Тарутинского полка могли изменить ситуацию. «Должно быть, некому было надоумить, чтоб Тарутинский полк хотя бы в эту минуту выставил своих штуцерных на то место, где следовало быть какой-нибудь батарее. Одного развернутого батальона из второй линии было бы достаточно расположить левее штуцерных над крутостью. Тогда кровь потекла бы струями из враждебной для нас силы и уму нашего главнокомандующего дала бы возможность сообразить, как поступить с правофланговой французской дивизией, обессиленной более чем двухчасовой пальбой…

А так как Тарутинский полк не намерен был делать выстрелов ни туда, ни сюда, то можно предположить, что мы так одни и отправимся в левый угол, где пришлось мне быть наблюдателем от начала до конца и стоять там перед тремя различными частями неприятельских войск».^{496}

Вывод может быть единственный: в действиях генерала Волкова присутствует не только трусость, но и подлость по отношению к другим полкам.

«Пока разрозненные части Московского полка сопротивлялись врагам слабым числом своих стрелков, генерал Волков и не подумал его подкрепить своими штуцерными.

Если от подобной попытки его удерживало присутствие невдалеке самого главнокомандующего и безмолвного на этот раз начальника 17-й пехотной дивизии, которого авторитет был на этот раз, к сожалению, оставлен без внимания, то повернув свой полк назад перед приблизившимися к нему ядрами, что он сделал в наших глазах по собственному внушению, он прежде должен бы был выставить на этой линии, которую покидала цепь штуцерных, и пропустить сквозь нее отступавший Московский полк, чего, однако, он и не подумал сделать. Тарутинский полк, выйдя из жестокого сражения, так и не закоптил своих ружей, как-будто в них надобности не было».^{497}

А что Кирьяков? Оказывается, Асланович несколько раз подъезжал к нему и спрашивал, что делать. Командир дивизии, который в это время был занят установкой батареи, просто не обратил внимания на командира резервной бригады, а когда понял, что брестцы и белостокцы уходят, было уже поздно. В этот момент Кирьяков откровенно растерялся и сам уже не знал — что действительно нужно делать.

У тарутинцев тоже не всё было хорошо. Через их головы полетели первые французские ядра. Слева сдерживали дивизии Боске и Канробера Минский и Московский пехотный полки. Справа не было ничего видно, но доносившаяся из густого дыма интенсивная перестрелка, которую вел Бородинский полк, не сулила ничего хорошего. Все настроились на отступление. Нужен был только повод.

И он вскоре появился — отсутствие приказов и неясная ситуация. К примеру, Ходасевич говорит, что именно эта неопределенность сказалась на общем настроении как офицеров, так и солдат.

Когда генерал-лейтенанту Кирьякову доложили, что французы уже на плато, он внезапно развернулся и поехал в тыл, не сказав никому ни единого слова. Оговорюсь, это версия Ходасевича, считающего, что командир дивизии понял, что сражение проиграно и покинул поле сражения.^{498}

Ходасевич говорит, что в это время мимо батальона проехал князь Меншиков со свитой. Увидев отступавших тарутинцев, главнокомандующий процедил сквозь зубы, похоже, ни к кому не обращаясь, что такое отступление — настоящий позор для русского солдата. На это один из офицеров ответил ему, что если бы полком командовали, то он бы и сражался соответственно. Ничего не ответив, князь продолжил свой путь вдоль линии.^{499}

С этого времени Тарутинский егерский без остановки покидал поле сражения. Слева отбивались от французов минцы и московцы. В двух километрах справа шел в атаку и погибал Владимирский пехотный полк. Плохо, с кровью и разорванным мясом, но фланги русской армии держались. Немалой кровью «умывались» там французские и английские пехотинцы. Но в центре русской позиции всё было кончено. Километровая брешь решила исход сражения.

Когда полк вышел из сражения и, как сказал капитан Ходасевич, шум снарядов перестал пугать нас, он спросил своего командира батальона, куда мы идем. Слово «бежим» употреблять не решались, хотя все видели, что оно более всего подходило к случившемуся.

Как оказалось, Ильяшевич сам не знал, что делать раньше. Более того, когда все оказались в безопасности, вдруг стало стыдно. Пересчитали людей. Почти все были на месте. Недосчитались в строю 20 солдат. Один офицер был ранен. Все смеялись над ним, говоря, что он выполнил обещание, данное невесте в Петербурге приехать к ней сразу после первого сражения в Крыму.^{500}

Но самое интересное началось уже после войны, когда пришел черед делить «процент героизма». Тут Волков оказался впереди если не всех, то многих.

«Спустя года два или три после войны, как только в нашем отечестве сделалось известным, что французские генералы, именно принц Наполеон и Канробер, по ошибке сочли встретившие их за р. Альмой ротные и полубатальонные колонны Московского пехотного полка за «храбрый Тарутинский полк», то, как я слышал, этот самый командир не замедлил подтвердить и присвоить себе и своему полку это лестное название «храбрый»; причем он нашел даже нелишним представить и к награде ничем не отличившихся, но близких ему людей».^{501}

Трудно говорить сейчас за тех людей, которые покинули поле сражения, подставив под удар всю русскую армию, обрекая ее на поражения. Причины столь, казалось, странного поведения никто толком объяснить не мог. Капитан Ходасевич всё списывал на молодость и неопытность солдат.

«Однако стоит упомянуть, что солдаты 6-го корпуса были новобранцами, так как этот корпус всегда являлся резервным для первых четырех, а зачастую и для 5-го и

7-го корпусов. Так, после Венгерской кампании мы выделили по 60 человек от каждой роты для пополнения потерь 2-го корпуса; после этого недостающие в корпусе 11 520 солдат были заменены рекрутами. В нашем полку были люди, которые не знали, как зарядить ружье; когда человек не знает, что делать с собственным оружием, ему, разумеется, недостает уверенности в себе, когда он слышит выстрелы, разрывы снарядов и свист пуль».^{502}

Но ведь и противниками были не суперсолдаты, большая часть которых тоже впервые оказалась под выстрелами.

Странный все-таки этот полк Тарутинский. Кажется, в нем и не наказали никого толком. Правда, позднее многих офицеров просто возмутило поведение старших офицеров полка, в частности, его командира генерал-майора Волкова. Сбежав с поля сражения после первых выстрелов, эти личности появились уже тогда, когда им ничего не угрожало, и принялись командовать как ни в чем ни бывало.^{503}

Последствия

Отступление Тарутинского полка (без приказа!) не только создало угрозу для Бородинского полка, вынудив его отбивать атаки с двух сторон. Оно имело без преувеличения катастрофические для русской армии последствия.

Когда тылы Тарутинского полка еще маячили на близлежащих высотах, центр русской позиции оказался совершенно открыт. Вот теперь, читатель, представьте — брешь, образовавшаяся в результате отхода русских батальонов в центре, составила более 1000 метров!

Угроза окружения, отрезания и уничтожения нависла над продолжавшими держать свои позиции минцами и московцами. Оставалось одно — отходить.

«…перевес в силах на стороне неприятеля был уже слишком большой, и оторванный от армии Минский полк оказался в затруднительном положении. Не получая никакой помощи, которой, впрочем, уже не из чего было дать, так как для этого пришлось бы вернуть отступившие батальоны, и находясь в наибольшем удалении от резерва в 3¹/₂ верстах в стороне от пути наступления, полк не получал никаких приказаний. Кроме того, опасаясь, что на позиции отступивших резервных батальонов и Тарутинского полка мог появиться неприятель и угрожать тылу Минского полка, полковник Приходкин послал к генералу Кирьякову ординарца доложить, что полк одной линией батальонов держаться на первой позиции не может и должен передвинуться ближе к армии. Вместе с этим было разослано в батальоны приказание отступить. За Минским полком последовали три дивизии неприятеля…».^{504}

Отход тарутинцев привел к тому, что вместо сплошного фронта противнику противостояла очаговая оборона, и только благодаря тому, что артиллерия перекрывала своим огнем пространство между ними, она могла держаться. Частая смена направления стрельбы русскими батареями не позволяла сосредоточить его на одной из целей, надежно накрыв ее своим огнем. А на русской артиллерии продолжала сказываться большая дальность стрельбы гранатами французских 12-фунтовых орудий. Несколько гранат разорвалось между орудиями легкой №5 батареи. Осколками были перебиты ноги штабс-капитана В.Н. Демидова.[59]

Канробер, находившийся в это время в районе Белой фермы, не преминул воспользоваться изменившейся обстановкой, надеясь нанести удар во фланг Минскому и Московским полкам.^{505} Это могло поставить оба полка в сложнейшее положение, грозящее закончиться или разгромом, или пленением, выход из которого был только в начале отхода.

Итак, резюмируем. Одной из главных причин поражения русской армии не Альме должен рассматриваться не обход левого фланга дивизией Боске, а именно полное открытие центра русской позиции, создавшееся в результате ухода Тарутинского полка, причиной которого стали прежде всего личная трусость его командира генерал-майора Волкова и нераспорядительность главнокомандующего князя Меншикова.

Мнимое же, столь обожаемое многими историками утверждение о значении обхода русской позиции со стороны моря — не более чем частичное оправдание Меншикова, поспешившего отнести к виновным прежде всего командира 17-й пехотной дивизии генерала В.Я. Кирьякова. После сражения и он, и вся дивизия огульно подверглись стараниями главнокомандующего невиданной ранее «сильнейшей опале».^{506}

Кстати, Тарутинскому полку не прощали Альму и Крымскую кампанию всю его долгую историю. Сменявшие друг друга командиры всячески изворачивались, пытаясь получить отличие на знамя за Крымскую войну, но ни один из российских самодержцев не допустил этого. Александр II в 1878 г. во время кампании на Балканах благодарил командира Тарутинского пехотного полка полковника Ю. Ельца за действие полка и «…так любезно расхваливал Тарутинский полк и меня, говорил любезности, в течение разговора три раза целовал меня и сказал, что награда полку будет! Выразив удивление, что Тарутинский полк не имеет георгиевских знамен, сказал: «Как, тарутинцы (ударение на этом слове) не имеют георгиевских знамен?! Этого не может быть! Аза Севастополь?»… В результате после изучения вопроса Тарутинскому полку было пожаловано Георгиевское знамя с надписью «За Базарджикъ 14 Января 1878 г.», но все-таки без надписи отличия «за Севастополь».

Примерно в это же время на правом фланге русской позиции Владимирский пехотный полк выбил из захваченного укрепления английскую бригаду Кодрингтона Легкой дивизии генерала Брауна, нанеся ей жестокие потери и отбросив ко второй линии..

И мы снова вернемся немного назад…