КрыльяВзмах одиннадцатый
© Интернациональный Союз писателей, 2017
Крылья
Представляя вам очередной, одиннадцатый, взмах «Крыльев», мы очень надеемся, что все, кому интересны проблемы литературы (в первую очередь – современной) и культуры в целом, найдут здесь свой материал.
Как и в десятом номере альманаха, в этом опубликованы разнопроблемные и разножанровые произведения авторов из ЛНР, ДНР, ближнего (Россия, Белоруссия) и дальнего (Сербия) зарубежья.
Наши авторы – люди разных возрастов, профессий, литературного опыта (и Юнна Мориц, которую часто называют классиком поэзии ХХ века, и Алексей Молодцов, студент четвертого курса филфака, Луганского университета имени Тараса Шевченко, который впервые увидит свою публикацию в солидном издании).
В альманахе есть материалы достаточно традиционные по форме. Это прежде всего мемуаристика и критика, но немало и экспериментальных произведений, таких, как «Андромаха и Гектор» Андрея Лустенко (доктора философских наук), фрагмент киносценария Глеба Боброва «Миронова проба», размышления Людмилы Ельшовой о Владиславе Титове, рассказ «Аня» Светланы Сеничкиной, большая часть стихов (в номере 15 авторов-поэтов).
Луганчане стремились рассказать тем, кто не знает, и напомнить землякам о разных проявлениях культурной жизни города в недавнем прошлом и сейчас (Я. Смоляренко, С. Прасолов, В. Федоровская, А. Чернов).
Обращаем ваше особое внимание на главу еще неопубликованного романа Даниэля Орлова «Чеснок» («Иван»). Благодарны автору за доверие.
Также большое спасибо Алексею Полуботе за рецензию на 10-й номер «Крыльев».
Друзья познаются в беде. Как вы понимаете, нам было очень трудно (практически невозможно) публиковать наш альманах только своими силами. Интернациональный Союз писателей подставил нам своё дружеское плечо. Все любители словесности ЛНР (и не только) благодарят друзей за помощь.
Юнна МорицПоэт и эссеист, признанный классик русской литературы.
Родилась в Киеве в 1937 году. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор книг стихов и эссе, сценариев мультфильмов, переводов. Обладатель многочисленных литературных премий, среди которых – «Книга года» (2005 и 2008), им. А. А. Дельвига (2006), правительства РФ (2011) и др. С начала противостояния в Донбассе выступила пылким сторонником сохранения человеческого облика на войне. В республиках Донбасса почитается как большой друг и единомышленник Донбасса. Живёт в Москве.
«Я вам оставлю летопись поэтства…»
Я вам оставлю летопись поэтства,
Где ход событий изменить нельзя,
И где перо – единственное средство
Пройти над бездной, в пропасть не скользя.
А в слове «пропасть» – слово «пасть», как пропись,
У пропасти – распахнутая пасть,
И впасть в такую пасть, в такую пропасть —
Бесследно в этой пропасти пропасть!
Я пропуск вам оставлю и пароли
Для входа в тех событий перелом,
Где, если Волю к Жизни пропороли,
Такая рана лечится пером,
Пером поэтской боли – глубже бездны,
Пером, где Чувство Бога держит путь, —
Все остальные средства бесполезны,
Где Воля к Жизни гибнет, не забудь!
Россия, будь собой!.. Любой угрозе
Ответь, как молний блеск из облаков!
Ты – поцелуй, который на морозе, —
У Хлебникова образ твой таков!
Ты – Воля к Жизни русского поэтства,
Не русофобов грязная игра.
Ты – Божий свет рождественского детства,
Звезды рождественской на кончике пера.
Толковый словарь
Виртуальный – это непредсказуемый!.. Проще простого
С латыни на русский перевести выкрутасное слово,
Употребленьем которого политолухи очень довольны:
Действительность – виртуальная, виртуальные войны.
Действительность виртуальная – абсолютно непредсказуема,
Такая непредсказуемость – абсолютно не наказуема,
Виртуально сожгли в Одессе полсотни людей живьём —
Абсолютно не наказуемый виртуальной войны приём!
Бомбёжки Белграда, Багдада, Ливии, пытки, виселицы —
Действительность виртуальная диктует народам выселиться,
Народы спасаются бегством, на запад бегут, который
Лишает их безнаказанно историй и территорий.
Действительность виртуальную, как жвачку, жуёт корова,
Дающая молоко из глубоко виртуального слова,
Чьи безразмерные смыслы – абсолютно непредсказуемы,
А преступленья – как взгляды! – абсолютно не наказуемы.
Расстрел Бузины Олеся, убийство детей Донбасса,
Призыв – прекратить Россию, превратить её в груду мяса,
Это – не преступленья, а мненья, богатство взглядов,
Где свастика – взгляд и мненье таких виртуальных гадов!
Действительность виртуальна, особенно интересен
В ней праздник антивоенных, правозащитных песен, —
Он органично вписан в действительность кровохлёста,
Который от этих песен – в диком восторге просто!
Из праздника этих песен – Хавьер Солана и Фишер Йошка,
Лично ими в огне и дыме спета Балкан бомбёжка,
Но сперва они были оба антивоенными бунтарями,
А потом они стали оба военными главарями!
«Рассуждая трезво, предательски, поэзия – дело лишнее…»
Рассуждая трезво, предательски, поэзия – дело лишнее,
На западе все работают, а пишут в свободное время.
И только в России работает на поэтов лицо всевышнее —
Круглосуточно, без перерыва на врученье говнобельских премий.
Это лицо всевышнее никогда не простит предательства,
Оно к России относится очень предвзято, жёстко, —
Если пишешь не для себя, а, например, для издательства,
Не будет тебе блаженства!.. И в этом-то вся загвоздка:
Должно быть блаженство чистое, которым лицо всевышнее
В России поэтам платит, и это – не через кассу.
А если блаженства нету, поэзия – дело лишнее,
И время её превращает в одноразовую пластмассу.
Если пишешь не для себя, значит, нет у тебя Читателя,
Который мгновенно чувствует мастерство твоего мошенства,
Виртуозного обладателя всякой позы завоевателя, —
И останешься в этой позе, и не будет тебе блаженства!..
«Война – это вой на…»
Война – это вой на…
Вой на разницу – мёртвый, живой,
Вой на – чья в этом деле вина,
В этом теле – чужой или свой?
Вой на – бомбы над головой,
Вой на – зверские времена,
Вой на – чья победит страна?
Вой на – кто зарастёт травой?
Вой на – бездну, чья глубина
Будет всасывать вниз головой,
Вой на – ужас такого дна,
Вой на – рану в дыре болевой,
Вой на – Бога, молитвенный вой,
Война – это вой на…
Воет в слове «война» она.
Кто первым завоет войну,
Тому и нести вину.
Адрес места
Белый голубь – крылья света над ковчегом,
Над событием библейского потопа,
Крылья света в небесах над человеком,
В небесах, что знать не знают, где Европа,
В небесах не знают Африки и Азии…
Белый голубь над ковчегом – крылья света.
И в каком бы мы ни жили безобразии,
Крылья света – Чувство Бога, только это!
Белый голубь, ветка в клюве – как записка,
Что кончается потоп и суша близко.
В небесах читайте знаки благовеста, —
Крылья света, ветка в клюве, адрес места.
Всё случится, и ковчег причалит к суше,
Станет память о потопе глуше, глуше,
У потопа – адрес Ветхого Завета,
У Творца – небесный адрес, крылья света.
Это осень, мой друг
Запах пены морской и горящей листвы,
И цыганские взоры ворон привокзальных.
Это осень, мой друг! Это волны молвы
О вещах шерстяных и простудах банальных.
Кто зубами стучит в облаках октября,
Кастаньетами клацает у колоколен?
Это осень, мой друг! Это клюв журавля,
Это звук сотрясаемых в яблоке зерен.
Лишь бульварный фонарь в это время цветущ,
На чугунных ветвях темноту освещая.
Это осень, мой друг! Это свежая чушь
Расползается, тщательно дни сокращая.
Скоро все, что способно, покроется льдом,
Синей толщей классической твердой обложки.
Это осень, мой друг! Это мысли о том,
Как кормить стариков и младенцев из ложки,
Как дрожать одному надо всеми людьми,
Словно ивовый лист, или кто его знает…
Это осень, мой друг! Это слезы любви
Ко всему, что без этой любви умирает.
Прожарка
Дезинфекцию звали «прожаркой»,
Там – бельё и одежда войны,
И становится тряпка неяркой
От прожарки, но мы спасены:
Вошь тифозная и синегнойка
Из прожарки не выйдут живьём, —
Наши тряпки неярки, но койка
Вся прожарена в детстве моём.
А теперь мемуарная шкварка,
Мемуарная сковорода —
Как мы были одеты неярко
По сравненью с Европой, когда
Ярче запад одет под фашистом,
Мы – бледней, это – правда, не ложь:
Мы в неярком, и мы не в душистом
Бьём в прожарке фашистскую вошь!
Мы неярки, как древние фрески,
На которых – серьёзный народ,
Лики, взоры пронзительно резки:
Где на фреске смеющийся рот?
Где на фреске роскошные зубы,
Где веселье улыбок?.. Их нет!
Нет на фреске ни шляпы, ни шубы,
Ни причёски, ни модных штиблет!
Так мы были одеты неярко
По сравненью с Европой, когда
Эта чистая сила – прожарка! —
Нам была, как святая вода.
И прожарками пахли постели,
Вся одежда из бань и больниц.
В День Победы у фресок блестели
Слёзы счастья – в глазах без границ!
Только птицам
Когда на волю вышли политзэки,
Они амнистию считали передышкой.
Крылаты были эти человеки,
Я в двадцать лет была для них малышкой.
Они учили замечательным вещицам:
Держать окурки в пепельнице с крышкой
И только птицам доверять секреты,
Стихи крамольные читая – только птицам!
А если травля вдруг зальётся лаем,
И вдруг доносы полетят из каждой щели,
Тогда крылами для защиты застилаем
Своё пространство лучезарным Боттичелли:
Такая мысленная, тайная сноровка
Хранит здоровый дух в здоровом теле, —
Я этим пользуюсь так часто и так ловко,
Как все учителя мои хотели!
Они давным-давно – просветы в тучах,
Снежинки, незабудки, листопады…
Учителей Господь послал мне лучших,
Они всегда со мной делиться рады
Секретами, дарованными лицам,
Которым нет и не было пощады, —
Секреты доверяли только птицам,
Чьи взгляды – выше всяческой преграды.
Поэт и эссеист, признанный классик русской литературы.
Родилась в Киеве в 1937 году. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор книг стихов и эссе, сценариев мультфильмов, переводов. Обладатель многочисленных литературных премий, среди которых – «Книга года» (2005 и 2008), им. А. А. Дельвига (2006), правительства РФ (2011) и др. С начала противостояния в Донбассе выступила пылким сторонником сохранения человеческого облика на войне. В республиках Донбасса почитается как большой друг и единомышленник Донбасса. Живёт в Москве.
«Я вам оставлю летопись поэтства…»
Я вам оставлю летопись поэтства,
Где ход событий изменить нельзя,
И где перо – единственное средство
Пройти над бездной, в пропасть не скользя.
А в слове «пропасть» – слово «пасть», как пропись,
У пропасти – распахнутая пасть,
И впасть в такую пасть, в такую пропасть —
Бесследно в этой пропасти пропасть!
Я пропуск вам оставлю и пароли
Для входа в тех событий перелом,
Где, если Волю к Жизни пропороли,
Такая рана лечится пером,
Пером поэтской боли – глубже бездны,
Пером, где Чувство Бога держит путь, —
Все остальные средства бесполезны,
Где Воля к Жизни гибнет, не забудь!
Россия, будь собой!.. Любой угрозе
Ответь, как молний блеск из облаков!
Ты – поцелуй, который на морозе, —
У Хлебникова образ твой таков!
Ты – Воля к Жизни русского поэтства,
Не русофобов грязная игра.
Ты – Божий свет рождественского детства,
Звезды рождественской на кончике пера.
Толковый словарь
Виртуальный – это непредсказуемый!.. Проще простого
С латыни на русский перевести выкрутасное слово,
Употребленьем которого политолухи очень довольны:
Действительность – виртуальная, виртуальные войны.
Действительность виртуальная – абсолютно непредсказуема,
Такая непредсказуемость – абсолютно не наказуема,
Виртуально сожгли в Одессе полсотни людей живьём —
Абсолютно не наказуемый виртуальной войны приём!
Бомбёжки Белграда, Багдада, Ливии, пытки, виселицы —
Действительность виртуальная диктует народам выселиться,
Народы спасаются бегством, на запад бегут, который
Лишает их безнаказанно историй и территорий.
Действительность виртуальную, как жвачку, жуёт корова,
Дающая молоко из глубоко виртуального слова,
Чьи безразмерные смыслы – абсолютно непредсказуемы,
А преступленья – как взгляды! – абсолютно не наказуемы.
Расстрел Бузины Олеся, убийство детей Донбасса,
Призыв – прекратить Россию, превратить её в груду мяса,
Это – не преступленья, а мненья, богатство взглядов,
Где свастика – взгляд и мненье таких виртуальных гадов!
Действительность виртуальна, особенно интересен
В ней праздник антивоенных, правозащитных песен, —
Он органично вписан в действительность кровохлёста,
Который от этих песен – в диком восторге просто!
Из праздника этих песен – Хавьер Солана и Фишер Йошка,
Лично ими в огне и дыме спета Балкан бомбёжка,
Но сперва они были оба антивоенными бунтарями,
А потом они стали оба военными главарями!
«Рассуждая трезво, предательски, поэзия – дело лишнее…»
Рассуждая трезво, предательски, поэзия – дело лишнее,
На западе все работают, а пишут в свободное время.
И только в России работает на поэтов лицо всевышнее —
Круглосуточно, без перерыва на врученье говнобельских премий.
Это лицо всевышнее никогда не простит предательства,
Оно к России относится очень предвзято, жёстко, —
Если пишешь не для себя, а, например, для издательства,
Не будет тебе блаженства!.. И в этом-то вся загвоздка:
Должно быть блаженство чистое, которым лицо всевышнее
В России поэтам платит, и это – не через кассу.
А если блаженства нету, поэзия – дело лишнее,
И время её превращает в одноразовую пластмассу.
Если пишешь не для себя, значит, нет у тебя Читателя,
Который мгновенно чувствует мастерство твоего мошенства,
Виртуозного обладателя всякой позы завоевателя, —
И останешься в этой позе, и не будет тебе блаженства!..
«Война – это вой на…»
Война – это вой на…
Вой на разницу – мёртвый, живой,
Вой на – чья в этом деле вина,
В этом теле – чужой или свой?
Вой на – бомбы над головой,
Вой на – зверские времена,
Вой на – чья победит страна?
Вой на – кто зарастёт травой?
Вой на – бездну, чья глубина
Будет всасывать вниз головой,
Вой на – ужас такого дна,
Вой на – рану в дыре болевой,
Вой на – Бога, молитвенный вой,
Война – это вой на…
Воет в слове «война» она.
Кто первым завоет войну,
Тому и нести вину.
Адрес места
Белый голубь – крылья света над ковчегом,
Над событием библейского потопа,
Крылья света в небесах над человеком,
В небесах, что знать не знают, где Европа,
В небесах не знают Африки и Азии…
Белый голубь над ковчегом – крылья света.
И в каком бы мы ни жили безобразии,
Крылья света – Чувство Бога, только это!
Белый голубь, ветка в клюве – как записка,
Что кончается потоп и суша близко.
В небесах читайте знаки благовеста, —
Крылья света, ветка в клюве, адрес места.
Всё случится, и ковчег причалит к суше,
Станет память о потопе глуше, глуше,
У потопа – адрес Ветхого Завета,
У Творца – небесный адрес, крылья света.
Это осень, мой друг
Запах пены морской и горящей листвы,
И цыганские взоры ворон привокзальных.
Это осень, мой друг! Это волны молвы
О вещах шерстяных и простудах банальных.
Кто зубами стучит в облаках октября,
Кастаньетами клацает у колоколен?
Это осень, мой друг! Это клюв журавля,
Это звук сотрясаемых в яблоке зерен.
Лишь бульварный фонарь в это время цветущ,
На чугунных ветвях темноту освещая.
Это осень, мой друг! Это свежая чушь
Расползается, тщательно дни сокращая.
Скоро все, что способно, покроется льдом,
Синей толщей классической твердой обложки.
Это осень, мой друг! Это мысли о том,
Как кормить стариков и младенцев из ложки,
Как дрожать одному надо всеми людьми,
Словно ивовый лист, или кто его знает…
Это осень, мой друг! Это слезы любви
Ко всему, что без этой любви умирает.
Прожарка
Дезинфекцию звали «прожаркой»,
Там – бельё и одежда войны,
И становится тряпка неяркой
От прожарки, но мы спасены:
Вошь тифозная и синегнойка
Из прожарки не выйдут живьём, —
Наши тряпки неярки, но койка
Вся прожарена в детстве моём.
А теперь мемуарная шкварка,
Мемуарная сковорода —
Как мы были одеты неярко
По сравненью с Европой, когда
Ярче запад одет под фашистом,
Мы – бледней, это – правда, не ложь:
Мы в неярком, и мы не в душистом
Бьём в прожарке фашистскую вошь!
Мы неярки, как древние фрески,
На которых – серьёзный народ,
Лики, взоры пронзительно резки:
Где на фреске смеющийся рот?
Где на фреске роскошные зубы,
Где веселье улыбок?.. Их нет!
Нет на фреске ни шляпы, ни шубы,
Ни причёски, ни модных штиблет!
Так мы были одеты неярко
По сравненью с Европой, когда
Эта чистая сила – прожарка! —
Нам была, как святая вода.
И прожарками пахли постели,
Вся одежда из бань и больниц.
В День Победы у фресок блестели
Слёзы счастья – в глазах без границ!
Только птицам
Когда на волю вышли политзэки,
Они амнистию считали передышкой.
Крылаты были эти человеки,
Я в двадцать лет была для них малышкой.
Они учили замечательным вещицам:
Держать окурки в пепельнице с крышкой
И только птицам доверять секреты,
Стихи крамольные читая – только птицам!
А если травля вдруг зальётся лаем,
И вдруг доносы полетят из каждой щели,
Тогда крылами для защиты застилаем
Своё пространство лучезарным Боттичелли:
Такая мысленная, тайная сноровка
Хранит здоровый дух в здоровом теле, —
Я этим пользуюсь так часто и так ловко,
Как все учителя мои хотели!
Они давным-давно – просветы в тучах,
Снежинки, незабудки, листопады…
Учителей Господь послал мне лучших,
Они всегда со мной делиться рады
Секретами, дарованными лицам,
Которым нет и не было пощады, —
Секреты доверяли только птицам,
Чьи взгляды – выше всяческой преграды.
Анна ДолгареваПоэт, военкор. Родилась в Харькове в 1988 году. Жила в Санкт-Петербурге. После начала народно-освободительной войны в Донбассе живёт в донбасских республиках. Автор нескольких сборников стихов, широко публиковалась в периодике. Член Союза писателей ЛНР.
«Ничего не знаю про ваших…»
Ничего не знаю про ваших
Полевых командиров
И президентов республик
На передовой до сих пор
Шаг в сторону – мины
И снайпера пули
Его звали Максим
И он был контрабандистом
Когда началась война
Ему было тридцать.
Меньше года
Он продержался
Недолго.
Под Чернухино
Он вывозил гражданских
Его накрыло осколком
Мне потом говорили тихо:
Вы не могли бы
О нем не писать?
Все-таки контрабандист
Бандитская морда
Позорит родину-мать.
Ее звали Наташа
Она была из Лисичанска
Прикрывала отход сорока пацанов
Ей оторвало голову
Выстрел из танка
Они говорят о ней
Губы кривят
Чтобы не плакать снова
Она была повар и снайпер
У нее не было позывного
Ее звали Рая
Художник
Ей было семьдесят лет
Жарким августом
Перед всей деревней
В обед
Ее били двое
По почкам и по глазам
Черный и рыжий
Искавшие партизан
Она ослепла
Но все-таки выжила
Даже успела увидеть
На улице тело рыжего
…а с тем
Кто предатель
А кому давать ордена
Разбирайтесь пожалуйста
Как-нибудь без меня
«Дело было в Киеве…»
Дело было в Киеве,
в четырнадцатом году.
Я приехала с рюкзаком, в тельняшке и джинсах.
Он встретил меня на площади, мы пошли в кабак.
Пили пиво и ели еду.
Говорили о жизни.
Это были ненужные слова,
неправильные были слова.
Он сказал, что не хочет совсем воевать.
Я сказала, что не хочу воевать.
Не то чтобы мы не любили риска,
но с детства учили нас не убить.
Спустя год
меня назовут террористкой,
но я по-прежнему умею только любить.
Я сказала, что пойду на войну тогда,
если сама она придет ко мне. Возьмет за руку и скажет: «Я тут».
Он сказал, что слова – это дым и вода,
и что он пойдет, когда призовут.
Я допила и сказала, что ни черта не верю,
что сама убивать не буду,
что пойду в военкоры, медсестры или связисты.
Не записывайте меня, пожалуйста, в гуманисты,
феминисты, деисты или еще какие-то исты,
просто я скорее хил и саппорт, чем артиллерия.
Мы ушли из кабака, мы нашли качели,
мокрая была от дождя земля.
Он сказал, что это не будет иметь значения,
если ему придется стрелять.
Что он выстрелит в меня, как в любого другого,
потому что мы по разные стороны баррикад,
потому что это закон войны; никакое слово
не порушит его, закон этот древен и свят.
«Если, конечно, – добавил он, – я смогу заставить себя стрелять».
Мы снова пили, до позднего, кажется, вечера,
обнимались и истину искали в вине.
Мы точно знали, что дружба – это все-таки вечное,
во всяком случае, пока мы не на войне.
«Это не мешает мне тебя напоить, – сказал он, – пока мы не
на войне».
Лучше бы война никогда не приходила ко мне.
Лучше бы мы умерли оба в то лето,
спокойно, во сне.
«Сколько нежности, сколько тревожности в этой весне…»
Сколько нежности, сколько тревожности в этой весне,
одуванчики, хвощ и шиповник, и пахнет сосна,
и не я, и не я по земле прохожу, как во сне,
не меня, не меня обнимает за плечи весна.
Голубой (бесконечно тревожный) и розовый (жизнь),
и цыпленково-желтый (как детство), и зелень (покой).
Не гляди же назад, ни за что, ни за что не держись,
уходи же за солнцем, и будешь вовеки живой.
И не я, и не я проходила по этим горам —
не упомню, когда. Было жарко, и солнце, и гром,
и белел, и светился за синей дорогою храм,
и живое, горячее дергало все под ребром.
Кто создал эту легкость, весну эту, эти цвета,
Кто нам дарит покой, когда мы, замерев на мосту,
смотрим в синюю воду, и это живая вода,
и уходим на берег другой, в темноту, в темноту.
«Мы думали, что живем в эпоху безволья…»
Мы думали, что живем в эпоху безволья,
что мы кто угодно – но никогда не солдаты.
Но потом наши братья взяли палки и колья
и вышли на автоматы.
Война выбирала нас. Мы были художники и поэты.
Мы не умели воевать, но быстро учились.
И нет у войны романтики, никакой романтики нету,
только ветра степного примесь
да горечь утрат. Мы стали злы и расколоты,
научились делать перевязки, вставать по тревоге,
и было сухое, безводное летнее золото,
и были истоптанные дороги.
И была дорога вперед – помалу, упрямо,
через снега, через жгучее злое солнце.
Эпоха выбрала нас. Не забывай меня, мама.
Я не знаю, кто вместо нас вернется.
«Над городами и селами пролетела благая весть…»
Над городами и селами пролетела благая весть:
Этой ночью господень ангел спустился с небес,
Осмотрелся и заявил: «Извините, люди,
Никакого хитрого плана нет и не будет.
Никого не накажут за недостаточность веры,
Каждый сам себе после смерти отмерит меру.
Так что ешьте, пейте, любите, творите добро и свет,
никакого ада, помимо личного, вовсе нет».
И слова его падали наземь багровыми листьями,
И стояли люди с землистыми хмурыми лицами,
Да с на лбу надувшимися крупными синими венами,
И стоял этот ангел с крыльями дерзновенными,
И отняли крылья его, и на землю их побросали,
И топтали ногами в земле и сале,
Заново из ничего себе ад создавали.
«Восходила, сияла над ней звезда…»
Восходила, сияла над ней звезда,
подо льдом шумела живая вода,
просыпались деревни и города,
напоенные светом новой звезды.
Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,
по-над полом тихо ползла туда,
где сидела она, на руках дитя
обнимая. Снаружи мороз, свистя,
запечатывал накрепко все пути,
чтоб чужой человек не сумел прийти.
На дверных петельках темнела ржа.
И она сидела, Его держа,
и она бы молила Его не расти,
чтоб стирать пеленки, кормить из груди,
оставаться не Богом – ее дитём,
не ходить этим страшным терновым путём,
оставаться маминым счастьем, днем
абрикосово-жарким, чтоб был – человек,
и никакой Голгофы вовек.
Чтоб Он был лишь её, чтоб не знать никогда
этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть…
Но уже восходила над ней звезда
и уже торопились в дорогу волхвы.
И уже всё пело про Рождество.
Потому не просила она ничего,
только лишь целовала ладошки Его
и пяточки круглые у Него
Поэт, военкор. Родилась в Харькове в 1988 году. Жила в Санкт-Петербурге. После начала народно-освободительной войны в Донбассе живёт в донбасских республиках. Автор нескольких сборников стихов, широко публиковалась в периодике. Член Союза писателей ЛНР.
«Ничего не знаю про ваших…»
Ничего не знаю про ваших
Полевых командиров
И президентов республик
На передовой до сих пор
Шаг в сторону – мины
И снайпера пули
Его звали Максим
И он был контрабандистом
Когда началась война
Ему было тридцать.
Меньше года
Он продержался
Недолго.
Под Чернухино
Он вывозил гражданских
Его накрыло осколком
Мне потом говорили тихо:
Вы не могли бы
О нем не писать?
Все-таки контрабандист
Бандитская морда
Позорит родину-мать.
Ее звали Наташа
Она была из Лисичанска
Прикрывала отход сорока пацанов
Ей оторвало голову
Выстрел из танка
Они говорят о ней
Губы кривят
Чтобы не плакать снова
Она была повар и снайпер
У нее не было позывного
Ее звали Рая
Художник
Ей было семьдесят лет
Жарким августом
Перед всей деревней
В обед
Ее били двое
По почкам и по глазам
Черный и рыжий
Искавшие партизан
Она ослепла
Но все-таки выжила
Даже успела увидеть
На улице тело рыжего
…а с тем
Кто предатель
А кому давать ордена
Разбирайтесь пожалуйста
Как-нибудь без меня
«Дело было в Киеве…»
Дело было в Киеве,
в четырнадцатом году.
Я приехала с рюкзаком, в тельняшке и джинсах.
Он встретил меня на площади, мы пошли в кабак.
Пили пиво и ели еду.
Говорили о жизни.
Это были ненужные слова,
неправильные были слова.
Он сказал, что не хочет совсем воевать.
Я сказала, что не хочу воевать.
Не то чтобы мы не любили риска,
но с детства учили нас не убить.
Спустя год
меня назовут террористкой,
но я по-прежнему умею только любить.
Я сказала, что пойду на войну тогда,
если сама она придет ко мне. Возьмет за руку и скажет: «Я тут».
Он сказал, что слова – это дым и вода,
и что он пойдет, когда призовут.
Я допила и сказала, что ни черта не верю,
что сама убивать не буду,
что пойду в военкоры, медсестры или связисты.
Не записывайте меня, пожалуйста, в гуманисты,
феминисты, деисты или еще какие-то исты,
просто я скорее хил и саппорт, чем артиллерия.
Мы ушли из кабака, мы нашли качели,
мокрая была от дождя земля.
Он сказал, что это не будет иметь значения,
если ему придется стрелять.
Что он выстрелит в меня, как в любого другого,
потому что мы по разные стороны баррикад,
потому что это закон войны; никакое слово
не порушит его, закон этот древен и свят.
«Если, конечно, – добавил он, – я смогу заставить себя стрелять».
Мы снова пили, до позднего, кажется, вечера,
обнимались и истину искали в вине.
Мы точно знали, что дружба – это все-таки вечное,
во всяком случае, пока мы не на войне.
«Это не мешает мне тебя напоить, – сказал он, – пока мы не
на войне».
Лучше бы война никогда не приходила ко мне.
Лучше бы мы умерли оба в то лето,
спокойно, во сне.
«Сколько нежности, сколько тревожности в этой весне…»
Сколько нежности, сколько тревожности в этой весне,
одуванчики, хвощ и шиповник, и пахнет сосна,
и не я, и не я по земле прохожу, как во сне,
не меня, не меня обнимает за плечи весна.
Голубой (бесконечно тревожный) и розовый (жизнь),
и цыпленково-желтый (как детство), и зелень (покой).
Не гляди же назад, ни за что, ни за что не держись,
уходи же за солнцем, и будешь вовеки живой.
И не я, и не я проходила по этим горам —
не упомню, когда. Было жарко, и солнце, и гром,
и белел, и светился за синей дорогою храм,
и живое, горячее дергало все под ребром.
Кто создал эту легкость, весну эту, эти цвета,
Кто нам дарит покой, когда мы, замерев на мосту,
смотрим в синюю воду, и это живая вода,
и уходим на берег другой, в темноту, в темноту.
«Мы думали, что живем в эпоху безволья…»
Мы думали, что живем в эпоху безволья,
что мы кто угодно – но никогда не солдаты.
Но потом наши братья взяли палки и колья
и вышли на автоматы.
Война выбирала нас. Мы были художники и поэты.
Мы не умели воевать, но быстро учились.
И нет у войны романтики, никакой романтики нету,
только ветра степного примесь
да горечь утрат. Мы стали злы и расколоты,
научились делать перевязки, вставать по тревоге,
и было сухое, безводное летнее золото,
и были истоптанные дороги.
И была дорога вперед – помалу, упрямо,
через снега, через жгучее злое солнце.
Эпоха выбрала нас. Не забывай меня, мама.
Я не знаю, кто вместо нас вернется.
«Над городами и селами пролетела благая весть…»
Над городами и селами пролетела благая весть:
Этой ночью господень ангел спустился с небес,
Осмотрелся и заявил: «Извините, люди,
Никакого хитрого плана нет и не будет.
Никого не накажут за недостаточность веры,
Каждый сам себе после смерти отмерит меру.
Так что ешьте, пейте, любите, творите добро и свет,
никакого ада, помимо личного, вовсе нет».
И слова его падали наземь багровыми листьями,
И стояли люди с землистыми хмурыми лицами,
Да с на лбу надувшимися крупными синими венами,
И стоял этот ангел с крыльями дерзновенными,
И отняли крылья его, и на землю их побросали,
И топтали ногами в земле и сале,
Заново из ничего себе ад создавали.
«Восходила, сияла над ней звезда…»
Восходила, сияла над ней звезда,
подо льдом шумела живая вода,
просыпались деревни и города,
напоенные светом новой звезды.
Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,
по-над полом тихо ползла туда,
где сидела она, на руках дитя
обнимая. Снаружи мороз, свистя,
запечатывал накрепко все пути,
чтоб чужой человек не сумел прийти.
На дверных петельках темнела ржа.
И она сидела, Его держа,
и она бы молила Его не расти,
чтоб стирать пеленки, кормить из груди,
оставаться не Богом – ее дитём,
не ходить этим страшным терновым путём,
оставаться маминым счастьем, днем
абрикосово-жарким, чтоб был – человек,
и никакой Голгофы вовек.
Чтоб Он был лишь её, чтоб не знать никогда
этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть…
Но уже восходила над ней звезда
и уже торопились в дорогу волхвы.
И уже всё пело про Рождество.
Потому не просила она ничего,
только лишь целовала ладошки Его
и пяточки круглые у Него
Валентина ПатерыкинаПоэт, философ, публицист. Доктор философских наук. Автор монографий, научных и научно-методических работ по проблемам философии, религиеведению, истории культуры, философской антропологии, нескольких поэтических сборников. Живёт и работает в Алчевске.
«Всё очень чётко. Мир ясен и светел…»
Всё очень чётко. Мир ясен и светел.
Эй, кто там сверху? Ответьте сполна.
Щёлкают чётки. Ну, вот и ответил:
«Женщинам – дети, мужчинам – война.
Всё переделено так справедливо:
Смерть от ножа или от „Калаша“,
Жизнь – это значит легко и красиво.
Смерть безобразна, а жизнь хороша».
Смерти мужские присущи забавы.
Всем, кто воюет – небесная высь,
Раны, погоны, позор или слава.
Женщинам – дети, а значит, и жизнь.
«Поленья веков догорят. Поколенья…»
Поленья веков догорят. Поколенья
уносит в бездонную вечность река.
Воздета рука. Проповедовал Ленин
Нагорную проповедь с броневика
вам, нищие духом, вам, нищие телом.
Свободному – воля, спасённому – рай
вдали наобещаны словом. А дело
пребудет условно. Тогда через край
польются богатства всемерным потоком.
И будет у каждого хлеб и вино,
И будет у каждого счастье без срока.
Другого никак никому не дано.
Уходят века, подогнувши колени.
А в них поколенья одно за другим
сколочены прочно из страха и лени.
Но важно, что каждый себе господин.
Остались желаньем благие желанья.
Остались благими желания благ.
Для каждой эпохи свои ожиданья,
Для каждой эпохи в запасе ГУЛАГ.
«Мандельштамовский век-волкодав…»
Мандельштамовский век-волкодав
разрывает аорты и вены.
Перемазав кровавою пеной
перепонки, Осанну воздав,
измочив ядовитой слюной,
разгрызает обмякшее тело.
А оно к небу смело летело,
но к земле притянулось. Иной
принимает асфальта икра
обнажённую сущность поэта.
Не дождаться от века ответа.
С волкодавом смертельна игра.
В Москва-швейный пиджак завернуть
Не получится век двадцать первый.
И в него перекрашенной стервой
Перешла волкодавная суть.
Не святой, не благой этот век.
Он не чище, не слаще. Пророчит
То, что было в веках. Мироточит
всё по-прежнему кровь из-под век.
«Взгляд оторван от злого зрачка…»
Взгляд оторван от злого зрачка.
Каждый стебель замечен и выслежен.
Степь дрожит от любого толчка.
След столетий подковами выглажен.
Взвизгнет зябко собачье нутро,
Слюни с дёсен о травы осклизлые
Звонко звякают. Утро остро
Колет пикой поднебие сизое.
Наши женщины, наши стада
Не останутся больше голодными.
Нам беда – лебеда да вода —
Были посланы в степь. Чужеродными
Стали те, кто принёс нам войну.
В сёдлах больше они не качаются.
Выпьем чару ещё не одну.
Войны всё же когда-то кончаются.
Наши травы кому-то горьки,
Но они под ордынцев не стелятся.
Правой верой крепки степняки.
С дедов-прадедов в лучшее верится.
Убиенному снайпером в утробе мамы, нерождённому человечку
23.05.2015 года на трассе Алчевск – Луганск попал в засаду, был подорван на мине и расстрелян командир бригады «Призрак» Алексей Мозговой. В зону обстрела по трагической случайности попала гражданская машина. Все мертвы: папа, мама и нерождённый человечек, который погиб за день до рождения и погребён через день после того, как должен был родиться.
Я не смог в этом мире безумном и вечном явиться.
Я понять не успел: этот мир так хорош или плох.
Мне никто не сказал, что случайность когда-то случится.
По каким неотложным делам отлучиться мог Бог?
Ничего не сумел: так мгновения вечности быстры.
Парень-снайпер успел навести на меня свой прицел,
Но ещё не успел наиграться во взрослые игры.
Он в засаде в кустах при дороге и ловок, и смел.
Парень-снайпер постарше меня лет, пожалуй, на тридцать
Будет жить дальше-дольше. Наверное, счастливо жить.
Я ему, может быть, или, может не быть, буду сниться —
Нерождённый. Убитый. И не перешедший межи.
Моя кровь вытекала не в травы, не в пыль и не в землю.
Моя кровь потекла в материнскую тёплую плоть.
Но успел осознать, эту истину еле приемля:
Легковесною пулей легко нас двоих проколоть.
Защити, сохрани меня, мамочка, тонкостью кожи,
Белоснежной рукой пулю-смерть от меня отведи.
Ты ведь мама моя, ты ведь многое-многое сможешь,
Если сделаешь главное – сможешь меня ты родить.
В пограничье миров между тьмой не рожденья и светом
Обретения жизни застыл и остался навек
Не дошедший до вас и погибший за день до рожденья.
Неуспевший. Неставший. Но всё же уже человек.
Поэт, философ, публицист. Доктор философских наук. Автор монографий, научных и научно-методических работ по проблемам философии, религиеведению, истории культуры, философской антропологии, нескольких поэтических сборников. Живёт и работает в Алчевске.
«Всё очень чётко. Мир ясен и светел…»
Всё очень чётко. Мир ясен и светел.
Эй, кто там сверху? Ответьте сполна.
Щёлкают чётки. Ну, вот и ответил:
«Женщинам – дети, мужчинам – война.
Всё переделено так справедливо:
Смерть от ножа или от „Калаша“,
Жизнь – это значит легко и красиво.
Смерть безобразна, а жизнь хороша».
Смерти мужские присущи забавы.
Всем, кто воюет – небесная высь,
Раны, погоны, позор или слава.
Женщинам – дети, а значит, и жизнь.
«Поленья веков догорят. Поколенья…»
Поленья веков догорят. Поколенья
уносит в бездонную вечность река.
Воздета рука. Проповедовал Ленин
Нагорную проповедь с броневика
вам, нищие духом, вам, нищие телом.
Свободному – воля, спасённому – рай
вдали наобещаны словом. А дело
пребудет условно. Тогда через край
польются богатства всемерным потоком.
И будет у каждого хлеб и вино,
И будет у каждого счастье без срока.
Другого никак никому не дано.
Уходят века, подогнувши колени.
А в них поколенья одно за другим
сколочены прочно из страха и лени.
Но важно, что каждый себе господин.
Остались желаньем благие желанья.
Остались благими желания благ.
Для каждой эпохи свои ожиданья,
Для каждой эпохи в запасе ГУЛАГ.
«Мандельштамовский век-волкодав…»
Мандельштамовский век-волкодав
разрывает аорты и вены.
Перемазав кровавою пеной
перепонки, Осанну воздав,
измочив ядовитой слюной,
разгрызает обмякшее тело.
А оно к небу смело летело,
но к земле притянулось. Иной
принимает асфальта икра
обнажённую сущность поэта.
Не дождаться от века ответа.
С волкодавом смертельна игра.
В Москва-швейный пиджак завернуть
Не получится век двадцать первый.
И в него перекрашенной стервой
Перешла волкодавная суть.
Не святой, не благой этот век.
Он не чище, не слаще. Пророчит
То, что было в веках. Мироточит
всё по-прежнему кровь из-под век.
«Взгляд оторван от злого зрачка…»
Взгляд оторван от злого зрачка.
Каждый стебель замечен и выслежен.
Степь дрожит от любого толчка.
След столетий подковами выглажен.
Взвизгнет зябко собачье нутро,
Слюни с дёсен о травы осклизлые
Звонко звякают. Утро остро
Колет пикой поднебие сизое.
Наши женщины, наши стада
Не останутся больше голодными.
Нам беда – лебеда да вода —
Были посланы в степь. Чужеродными
Стали те, кто принёс нам войну.
В сёдлах больше они не качаются.
Выпьем чару ещё не одну.
Войны всё же когда-то кончаются.
Наши травы кому-то горьки,
Но они под ордынцев не стелятся.
Правой верой крепки степняки.
С дедов-прадедов в лучшее верится.
Убиенному снайпером в утробе мамы, нерождённому человечку
23.05.2015 года на трассе Алчевск – Луганск попал в засаду, был подорван на мине и расстрелян командир бригады «Призрак» Алексей Мозговой. В зону обстрела по трагической случайности попала гражданская машина. Все мертвы: папа, мама и нерождённый человечек, который погиб за день до рождения и погребён через день после того, как должен был родиться.
Я не смог в этом мире безумном и вечном явиться.
Я понять не успел: этот мир так хорош или плох.
Мне никто не сказал, что случайность когда-то случится.
По каким неотложным делам отлучиться мог Бог?
Ничего не сумел: так мгновения вечности быстры.
Парень-снайпер успел навести на меня свой прицел,
Но ещё не успел наиграться во взрослые игры.
Он в засаде в кустах при дороге и ловок, и смел.
Парень-снайпер постарше меня лет, пожалуй, на тридцать
Будет жить дальше-дольше. Наверное, счастливо жить.
Я ему, может быть, или, может не быть, буду сниться —
Нерождённый. Убитый. И не перешедший межи.
Моя кровь вытекала не в травы, не в пыль и не в землю.
Моя кровь потекла в материнскую тёплую плоть.
Но успел осознать, эту истину еле приемля:
Легковесною пулей легко нас двоих проколоть.
Защити, сохрани меня, мамочка, тонкостью кожи,
Белоснежной рукой пулю-смерть от меня отведи.
Ты ведь мама моя, ты ведь многое-многое сможешь,
Если сделаешь главное – сможешь меня ты родить.
В пограничье миров между тьмой не рожденья и светом
Обретения жизни застыл и остался навек
Не дошедший до вас и погибший за день до рожденья.
Неуспевший. Неставший. Но всё же уже человек.
Денис БалинПоэт, блогер, публицист. Родился в 1988 году. Живёт в поселке Мга, Ленинградская область России. Основатель Литературного объединения «Мгинские мосты». Широко публиковался в периодике. Лауреат премии «Молодой Петербург» (2015).
Вираж
Осталось только радоваться лету,
огню звезды и пенью разных птиц,
пока по кругу кружится планета,
согретая лучами добрых лиц.
Родной земли берёзовые дали.
Течёт родник, умоюсь и напьюсь.
Эй! Кто там? Пётр или Сталин
штурвал трясет подлодки «Русь»?
Так душно мне. Не буду спать в квартире,
а завернусь в росистую траву.
Лети душа, лети на все четыре.
Трясись штурвал, я как-то проживу.
Искрит грозой, а может, в синем цвете,
горит рассвет или закат погас,
лишь я прошу над миром Божьим этим —
свети звезда для каждого из нас.
«Я выпью берёзовый сок глоток за глотком…»
Я выпью берёзовый сок глоток за глотком,
прищурюсь в лучах своим глазом-японцем.
Наступит весна на меня и раздавит жуком,
согреет пятно моей жизни горячее солнце.
Как это прекрасно: зеленой травы густота.
Хочу стать свободным, таким же, как русское поле,
а лучше, бескрайним, что синяя эта вода
на небе бездонном. На небе похожем, на море.
Сегодня весна меняется минус на плюс,
становятся будни светлей и заметно теплее.
Уехать бы в Крым давить бесхребетных медуз,
жить в доме у моря и звезды считать галилеем.
Сегодня весна. Я выпью берёзовый сок.
Прохожий идет не спеша, не прячась от стужи.
Душа расцветает. В руках умирает снежок.
И люди вокруг расцветают и светят наружу.
«На районе мой двор называется „Пьяным“…»
На районе мой двор называется «Пьяным»,
ты сюда не ходи, тут пустые стаканы
наполняются водкой; дымят наркоманы
и зовут Галилея.
Горизонт вечно хмур от того перегара,
и висят облака цвета серого сала.
Разолью на троих, чтобы не было мало,
никого не жалея.
Ты сюда не ходи, не горят фонарями
наши улицы ночью, гуляют миряне,
ищут, где намутить, хоть какой-нибудь дряни,
поджидают неместных.
Никого не найдешь, если спросишь соседей,
знает каждый рожденный на этой планете:
доверяй, но своим, а еще, может, этим —
из отряда небесных.
Набережная
Ирине
Южный ветер вплетается в волосы,
солнце медленно движется к выходу.
Я дышу ее вдохом и выдохом.
Ее тело, глаза, моря полосы.
У причала качает кораблики,
паруса развивая вдоль пристани.
Город выжжен зелеными листьями,
слышишь стук – это падают яблоки.
Это лето июльское, рыжее,
вниз летит, растворяется в запахе,
облака догорают на западе,
в небе звезды ютятся над крышами.
Я ловлю ее губы и волосы.
Свежесть моря, глаза, рук движения.
Волны в берег, заката брожение.
Ее тело, шептание голосом.
«Я помню снег прохладным январем…»
Я помню снег прохладным январем,
фонарный столб, горевший янтарем,
как вниз сползала в градуснике ртуть,
пришла зима и обнажила грудь.
Я помню, как сминается постель,
как ветер воет, корчится метель,
как шар земной кружится на оси,
и мы вдвоем, по кругу, колесим,
несемся, улетаем в пустоту,
по-рыбьи, по-собачьи, на ходу;
движеньем тел, движеньем ног и рук,
и тем, о чем не пишут на фейсбук…
Летим с тобой, а снизу, далеко,
Барокко Петербурга, Рококо…
И близко облака к земле висят.
Мы задыхаемся и падаем назад…
Ноябрь
Вот как-то так, из маленького слова
рождаются стихи, совсем как люди.
Ржавеет лес, над ним луны подкова
и столько звёзд, что их считать не будем.
Мой страшный сон – нашествие глаголов
без падежей, без точек с запятыми,
пока повсюду полчищем монголов,
шагает ночь по облакам пустыни.
Как в ноябре, забыл, числа какого,
родился я, крича на всю палату, —
возникнет звук, от слова будет слово,
родится стих без имени и даты.
Наступит день и никого не спросит,
пожар звезды окно моё согреет,
но вдруг прочтёшь стихотворений осень,
а в них – дожди то ямбом, то хореем.
«Мимо трамвайных путей, по домам и дворам…»
Мимо трамвайных путей, по домам и дворам,
мимо бессчетных квартир, через всех персонажей,
стрелки считают года, разделив пополам,
в памяти важные даты со всеми что нажил.
Падает пепел на стол, разговор ни о чем:
этих закрыли менты, тот убит, этот вышел.
Ангелы небо срывают, и белым врачом
падает снег за окном на дороги и крыши.
Если была тут любовь, то в таком-то году —
время живых пионеров, ночных кочегаров.
Пасмурно. Падает снег, и на полном ходу
ветер из рук вырывает портрет Че Гевары.
Дальше. Что ждет впереди до последней строки?
Шепот тетрадных страниц. Мое соло в пустыне.
Вечер, забросит над соснами звезд поплавки,
точка в последней строке, как бездомный остынет.
Пейзаж
Мокрые улицы утром холодным и ранним,
хмурится двор, словно племени дикого вождь,
падают тучи в окно, как огромные камни,
люди шагают вперед, наступают на дождь.
Яблоки катятся с яблонь, и дни летят мимо,
август арбуза наелся и ждет сентября.
Выпей со мной за Россию, пускай нерушима,
будет она, словно стены и башни Кремля.
Сколько не сказано тостов, не поднято рюмок,
лето прыщавым подростком спешит на урок.
Дворник стоит под окном и, вздыхая угрюмо,
Листья, упавшие низко, сметает в совок.
Вот моя родина, много берез, затем поле,
катится солнце в тумане кровавым пятном.
Может быть, всё оттого, что я с севера, что ли,
раз не люблю так ходить под раскрытым зонтом?
Поэт, блогер, публицист. Родился в 1988 году. Живёт в поселке Мга, Ленинградская область России. Основатель Литературного объединения «Мгинские мосты». Широко публиковался в периодике. Лауреат премии «Молодой Петербург» (2015).
Вираж
Осталось только радоваться лету,
огню звезды и пенью разных птиц,
пока по кругу кружится планета,
согретая лучами добрых лиц.
Родной земли берёзовые дали.
Течёт родник, умоюсь и напьюсь.
Эй! Кто там? Пётр или Сталин
штурвал трясет подлодки «Русь»?
Так душно мне. Не буду спать в квартире,
а завернусь в росистую траву.
Лети душа, лети на все четыре.
Трясись штурвал, я как-то проживу.
Искрит грозой, а может, в синем цвете,
горит рассвет или закат погас,
лишь я прошу над миром Божьим этим —
свети звезда для каждого из нас.
«Я выпью берёзовый сок глоток за глотком…»
Я выпью берёзовый сок глоток за глотком,
прищурюсь в лучах своим глазом-японцем.
Наступит весна на меня и раздавит жуком,
согреет пятно моей жизни горячее солнце.
Как это прекрасно: зеленой травы густота.
Хочу стать свободным, таким же, как русское поле,
а лучше, бескрайним, что синяя эта вода
на небе бездонном. На небе похожем, на море.
Сегодня весна меняется минус на плюс,
становятся будни светлей и заметно теплее.
Уехать бы в Крым давить бесхребетных медуз,
жить в доме у моря и звезды считать галилеем.
Сегодня весна. Я выпью берёзовый сок.
Прохожий идет не спеша, не прячась от стужи.
Душа расцветает. В руках умирает снежок.
И люди вокруг расцветают и светят наружу.
«На районе мой двор называется „Пьяным“…»
На районе мой двор называется «Пьяным»,
ты сюда не ходи, тут пустые стаканы
наполняются водкой; дымят наркоманы
и зовут Галилея.
Горизонт вечно хмур от того перегара,
и висят облака цвета серого сала.
Разолью на троих, чтобы не было мало,
никого не жалея.
Ты сюда не ходи, не горят фонарями
наши улицы ночью, гуляют миряне,
ищут, где намутить, хоть какой-нибудь дряни,
поджидают неместных.
Никого не найдешь, если спросишь соседей,
знает каждый рожденный на этой планете:
доверяй, но своим, а еще, может, этим —
из отряда небесных.
Набережная
Ирине
Южный ветер вплетается в волосы,
солнце медленно движется к выходу.
Я дышу ее вдохом и выдохом.
Ее тело, глаза, моря полосы.
У причала качает кораблики,
паруса развивая вдоль пристани.
Город выжжен зелеными листьями,
слышишь стук – это падают яблоки.
Это лето июльское, рыжее,
вниз летит, растворяется в запахе,
облака догорают на западе,
в небе звезды ютятся над крышами.
Я ловлю ее губы и волосы.
Свежесть моря, глаза, рук движения.
Волны в берег, заката брожение.
Ее тело, шептание голосом.
«Я помню снег прохладным январем…»
Я помню снег прохладным январем,
фонарный столб, горевший янтарем,
как вниз сползала в градуснике ртуть,
пришла зима и обнажила грудь.
Я помню, как сминается постель,
как ветер воет, корчится метель,
как шар земной кружится на оси,
и мы вдвоем, по кругу, колесим,
несемся, улетаем в пустоту,
по-рыбьи, по-собачьи, на ходу;
движеньем тел, движеньем ног и рук,
и тем, о чем не пишут на фейсбук…
Летим с тобой, а снизу, далеко,
Барокко Петербурга, Рококо…
И близко облака к земле висят.
Мы задыхаемся и падаем назад…
Ноябрь
Вот как-то так, из маленького слова
рождаются стихи, совсем как люди.
Ржавеет лес, над ним луны подкова
и столько звёзд, что их считать не будем.
Мой страшный сон – нашествие глаголов
без падежей, без точек с запятыми,
пока повсюду полчищем монголов,
шагает ночь по облакам пустыни.
Как в ноябре, забыл, числа какого,
родился я, крича на всю палату, —
возникнет звук, от слова будет слово,
родится стих без имени и даты.
Наступит день и никого не спросит,
пожар звезды окно моё согреет,
но вдруг прочтёшь стихотворений осень,
а в них – дожди то ямбом, то хореем.
«Мимо трамвайных путей, по домам и дворам…»
Мимо трамвайных путей, по домам и дворам,
мимо бессчетных квартир, через всех персонажей,
стрелки считают года, разделив пополам,
в памяти важные даты со всеми что нажил.
Падает пепел на стол, разговор ни о чем:
этих закрыли менты, тот убит, этот вышел.
Ангелы небо срывают, и белым врачом
падает снег за окном на дороги и крыши.
Если была тут любовь, то в таком-то году —
время живых пионеров, ночных кочегаров.
Пасмурно. Падает снег, и на полном ходу
ветер из рук вырывает портрет Че Гевары.
Дальше. Что ждет впереди до последней строки?
Шепот тетрадных страниц. Мое соло в пустыне.
Вечер, забросит над соснами звезд поплавки,
точка в последней строке, как бездомный остынет.
Пейзаж
Мокрые улицы утром холодным и ранним,
хмурится двор, словно племени дикого вождь,
падают тучи в окно, как огромные камни,
люди шагают вперед, наступают на дождь.
Яблоки катятся с яблонь, и дни летят мимо,
август арбуза наелся и ждет сентября.
Выпей со мной за Россию, пускай нерушима,
будет она, словно стены и башни Кремля.
Сколько не сказано тостов, не поднято рюмок,
лето прыщавым подростком спешит на урок.
Дворник стоит под окном и, вздыхая угрюмо,
Листья, упавшие низко, сметает в совок.
Вот моя родина, много берез, затем поле,
катится солнце в тумане кровавым пятном.
Может быть, всё оттого, что я с севера, что ли,
раз не люблю так ходить под раскрытым зонтом?
Алексей МолодцовСтудент Луганского университета им. Т. Г. Шевченко. Живёт в Луганске.
Вечером
– Костик!.. Кушать!
Костику показалось, что он услышал, как его звали, сквозь целую стену шумящей музыки. Он, в общем, этого и ждал, так как есть хотелось сильно и делать было нечего. Выключить свет, музыку, закрыть тетрадь, учебник, дверь. Уйти. В коридоре темно, и без света путь до освещенной кухни удлинился и расширился, его заполнила, уже густо-густо, синяя темь ноября – и вечерняя напряженная тишина. Не тишина ночного жилища, когда дыхание слышно в другом конце квартиры, дыхание спокойствия и прохлады. Нет, это была тишина вечера, натянутого, напряженного, почти вибрирующего, как басовая струна, оттого, что целый день кто-то ее беспрестанно и дико дергал, и, может быть, оттого, что без музыки, без каких-нибудь, хотя бы фоном шумящих звуков, для натоптанной головы эта тишина, липшая к стенам после хлопотливого дня, была разительно пустой, бесплодной и разгоряченной и ныла, как мозоль. Костику такая тишина не нравилась. Но так, по крайней мере, лучше, чем, бывало, в дни без света, когда весь этот железобетон панельных домов спальных кварталов полностью лишался хоть какого-то подобия души – электричества – и становился таким голым и неприкаянным, что нельзя было заниматься совершенно ничем. Ни почитать книжицу при горькой темной свечечке, ни помалевать комиксы, ни пораскладывать свои побрякушки, перебирая воспоминания. Тогда все время ежишься от наступающего холода, и хорошо, что человеку положено засыпать, когда силы зла властвуют над городом безраздельно.
Все это мелькнуло в Костиковой голове почти осязаемой внутри теплой догадкой, и она становилась все теплее по мере приближения к источающей свет кухне. И вот он уже уселся за стол лицом к печке и повернул голову к жирным огням в темноте окна.
– Не дозовешься! Сядет, нацепит эти уши и, – причитала мама, хотя сама только-только расставляла на столе тарелки с горячим пахучим борщом и потом нарезала хлеб. Костик встал и достал лук – его любит папа. И он явился незамедлительно, когда луковые головки и стебельки походили сочком и сбегавшими каплями воды после мытья, как будто умиляясь человеческому ужину и что их, сердечных, сейчас съедят.
Пока Костик уселся обратно и, сжавшись потеснее на большом широком сиденье уголка, пытался не дать своему честно накопленному теплу разлететься по комнате, то заметил, что лицо у мамы было как бы опухшее, губы напряженно сжаты уголками кверху, а глаза утяжелены веками, как снегом. Словом, мама устала. Папино лицо было, кажется, непроницаемо. Поглядев на стол, он подался к холодильнику, навстречу маме:
– Так, а как же это нам без лучка?..
Только открыл он дверцу – и все невольно глянули внутрь: где же это, в самом деле, лук? Но не прошло еще и секунды, и Костик не успел объяснить папе бессмысленность его поисков, и мама не успела прикрикнуть на папу, чтобы не мешался под ногами, и сам папа не успел сориентироваться в холодильнике, в котором продукты были расставлены прихотливо, чтобы его пустота не была такой откровенной, – как все они пропали, как все звуки приглушились, и создалось впечатление, что нырнул под воду. Короче, как раз в этот момент выключили свет.
– Вот тебе и добрый вечер.
Мама, уже несшая в это время последнюю тарелку борща, на ходу с разворота налетела на открытую дверь холодильника, и из-за этого огненный борщ пулей скользнул по виску папы.
– Ай, боже! Да сядь ты уже ради бога!
– Да сажусь, видишь, сажусь, – прицокивал папа.
– Та ну блин! Что это такое? – взорвался Костик, – вот выключали же недавно, да вчера выключали! Сколько можно? Они же там по очереди выключают…
– Веерно.
– Да хоть веерно, хоть как. Надоело, а, – тут до Костика дошло, что его отчаянные попытки выучить стихотворение пошли прахом, а куцего рефератика и вовсе как не было никогда. Он сокрушенно вздохнул и стал с силой придувать на горячее варево. Мама зажгла свечу.
– Ха-хах, Константин, да ты прав кругом. И тысячу раз прав, – смеясь и важничая, говорил папа, – да не в правоте тут дело!..
Костик разжевывал горячий ком капусты и не отвечал, но отвечала мама:
– Не в правоте? Так в чем же?
Папа издал слегка растянутый английский звук [ǝ], тем самым давая понять, что мама, как ребенок, при всей своей нетерпеливости, хватила слишком далеко, слишком резко, слишком открыто и слишком просто и что хотя он ее прекрасно понимает, но все же, ей-богу, взрослые себя так не ведут.
– Тут дело в силе. Вот навалится на тебя сила, и видно, что с ней не справиться, ты, не будь дурак, увертываешься, а нет – так терпишь. Никуда не бежишь…
– И некуда, – вставила мама.
– … и хитростью, умом берешь. Не все так складывается, как нам надо. И Москва не сразу строилась, – завершил папа и с хрустом надкусил луковицу.
– Не сразу, понятно, – немного погодя продолжила мама, – да и пусть строится. Хорошо. Но по-человечески можно относиться? Сколько обещаний и уверений, ты погляди, а на деле как! Говорили, вот, с выплатами подождут. А сегодня пришли две задолженности: газ, вода. Ну, вот, дали тебе деньги? Давай сюда тарелку (Костик справился с борщом).
– Ну, обещали… (и в темноте было видно, как папа бессильно кратко развел руками). На прошлой еще…
(Папа работал в автомастерской, но с некоторых пор в некотором смысле бесплатно).
– Угу, ну да (и в темноте было видно, как мама бессильно ухмыльнулась этому очевидному и бесспорно полновесному факту).
(Мама работала медсестрой, но теперь она в некотором роде не работала, о чем часто шушукалась с папой, и тот недовольно качал головой и хлопал себя по бедру, как если бы вдруг раскусил злодея).
У мамы зазвонил телефон.
– Ой, ничего себе, прорвались. Кто тут? (Она нажала «вызов») Але? Елена Васильевна? Да. Да. А-а-а, ага, – говорила мама, вставая из-за стола и на ощупь, потихоньку выплывая в зал.
Через минуту она холодно пролетела мимо и сказала:
– Говорят, в ТЭС Счастьинскую попали. Васильевна. Теперь вообще почти по области света нет.
Она открыла окно. В чернильной ночи раскатывались выстрелы, белели зарницы. Папа начал:
– Вот гады, скоты!.. Вот они, как были – так и остались. Это же откуда все идет – с давних времен еще, укры, племена эти, как подавляли, так и подавляют. А нынешние еще верят, что они их предки. Да хоть и так – нация предателей: Мазепа, Петлюра… А зато какой национализм, какая плюющаяся гордость, какая слепая, тупая вера! Плохо жилось им, да где же?
– И кого же они предали? – закрывая окно, бросила мама.
– Да тебя, меня, Костю, всех нас. Я приехал в Луганск из-под Тулы, вслед за отцом, – и не думал никогда, что разделять нас придется, думал, что и украинцем проживу. Да тут уже терпеть нельзя. Разрывают нас, русских! Да ты как будто не согласна?
– Согласна. Но мне все равно, кто там да откуда. Я вот в Беловодске родилась, жила. А теперь для меня там ничего не осталось. Я люблю какой-то другой Беловодск, и все говорят будто про какую-то другую Украину и Россию. Никакого прежнего мира к западу от нас. Вообще никакого мира. Я знаю одно: что есть мой город, Луганск. Это самое родное и надежное. А с нами… как с разменной монетой.
– «Петя с Вовой делили апельсин…» это называется.
Костик вовсе не следил за всеми этими наскучившими, приевшимися спорами, но от папиного сравнения пахнуло таким душком математической задачи и ее глупой, натянутой, ходульной условностью, что он понял абсурд их положения вдруг и полностью. Он так устал от вечного пережевывания одного и того же, настолько чуждого ему, теоретического, что и не верилось, что взрослые вправду хотят этим заниматься. Костик думал, что если им не могут сделать свет, то что уж говорить о мире.
– В школе у Кости – и то бардак, – обратилась мама. – Вот только что с собрания. Винегрет и все: программу жаждут русскую, а идут по украинской; учебники нужны новые (и разумеется, русские), а в наличии далеко не новые и далеко не все; за аттестат молчу в принципе, (обращаясь к Костику) как хорошо, сынок, что тебе еще учиться и учиться! (обратно к папе) А то вот выпускникам сейчас: где сдавать экзамен, кому платить, куда податься? Едешь в Украину – одни документы, в Россию – другие. Выбирай, что душа пожелает, называй, как хочешь, а по сути-то что? Мыльный пузырь да честное слово. Зато оценки ставят теперь по пятибалльной и учат историю Отечества, а не что-то еще.
– Ну если уже по-русски оценивают, то дела идут в гору! – смеялся в ответ папа.
– Только курс-то один и тот же по истории, то есть у нас и не поменялось ничего, – заметил Костик.
– А здесь дело в том, как звучит, Костя: Отечество поменялось. Люди выбирали. Хотя что за выбор был? И не изменилось ничего. Не там начинается Родина. Не с того конца смотрят и не туда совсем. Не знают они…
– Ладно, спасибо, – ретировался Костик, зная, что этот разговор не кончится долго и повторится завтра и послезавтра, и зимой, и весной…
Он зажег еще одну свечечку и при ее тусклом свете добрался обратно в комнату, как в старинном подземелье. Жалко, что нужно было учить на завтра стих Лермонтова. Урока литературы могло и не быть, так как и провести его некому – учительница уехала, а подмена не всегда находилась. Но Костик учил.
С другой стороны, в этом терпении было подкупающее обаяние. Да и стих, «Тучи», как-то сильно трогал Костика.
Хотя его никто не гнал, не предавали друзья, он не виделся с судьбой и не завидовал, и не злился, но, когда он в перерывах смотрел на такую сквозящую, ничем не прикрытую, брошенную как есть пустоту на улице, на гуляющий, ничем не сдерживаемый холод, то чувствовал, как ему и горько и сладко вынашивать в себе эти странные слова. Да, к ним ворвались в дом хулиганы и перевернули все вверх дном, так, что ничего не узнать, ничего не вспомнить. «Нет у вас родины, нет вам изгнания». Но от этого Костик еще больше любил эти неприкаянные улицы и остановки, деревья и магазинчики, даже школу, ладно, и провода. Где-то внутри ему хотелось взглянуть на все свежо и твердо. И с такими мыслями, которые и появляются обыкновенно поздно вечером и ночью перед сном, он улегся спать, заколдованный своим городом.
На следующий день урока литературы все-таки не было.
Студент Луганского университета им. Т. Г. Шевченко. Живёт в Луганске.
Вечером
– Костик!.. Кушать!
Костику показалось, что он услышал, как его звали, сквозь целую стену шумящей музыки. Он, в общем, этого и ждал, так как есть хотелось сильно и делать было нечего. Выключить свет, музыку, закрыть тетрадь, учебник, дверь. Уйти. В коридоре темно, и без света путь до освещенной кухни удлинился и расширился, его заполнила, уже густо-густо, синяя темь ноября – и вечерняя напряженная тишина. Не тишина ночного жилища, когда дыхание слышно в другом конце квартиры, дыхание спокойствия и прохлады. Нет, это была тишина вечера, натянутого, напряженного, почти вибрирующего, как басовая струна, оттого, что целый день кто-то ее беспрестанно и дико дергал, и, может быть, оттого, что без музыки, без каких-нибудь, хотя бы фоном шумящих звуков, для натоптанной головы эта тишина, липшая к стенам после хлопотливого дня, была разительно пустой, бесплодной и разгоряченной и ныла, как мозоль. Костику такая тишина не нравилась. Но так, по крайней мере, лучше, чем, бывало, в дни без света, когда весь этот железобетон панельных домов спальных кварталов полностью лишался хоть какого-то подобия души – электричества – и становился таким голым и неприкаянным, что нельзя было заниматься совершенно ничем. Ни почитать книжицу при горькой темной свечечке, ни помалевать комиксы, ни пораскладывать свои побрякушки, перебирая воспоминания. Тогда все время ежишься от наступающего холода, и хорошо, что человеку положено засыпать, когда силы зла властвуют над городом безраздельно.
Все это мелькнуло в Костиковой голове почти осязаемой внутри теплой догадкой, и она становилась все теплее по мере приближения к источающей свет кухне. И вот он уже уселся за стол лицом к печке и повернул голову к жирным огням в темноте окна.
– Не дозовешься! Сядет, нацепит эти уши и, – причитала мама, хотя сама только-только расставляла на столе тарелки с горячим пахучим борщом и потом нарезала хлеб. Костик встал и достал лук – его любит папа. И он явился незамедлительно, когда луковые головки и стебельки походили сочком и сбегавшими каплями воды после мытья, как будто умиляясь человеческому ужину и что их, сердечных, сейчас съедят.
Пока Костик уселся обратно и, сжавшись потеснее на большом широком сиденье уголка, пытался не дать своему честно накопленному теплу разлететься по комнате, то заметил, что лицо у мамы было как бы опухшее, губы напряженно сжаты уголками кверху, а глаза утяжелены веками, как снегом. Словом, мама устала. Папино лицо было, кажется, непроницаемо. Поглядев на стол, он подался к холодильнику, навстречу маме:
– Так, а как же это нам без лучка?..
Только открыл он дверцу – и все невольно глянули внутрь: где же это, в самом деле, лук? Но не прошло еще и секунды, и Костик не успел объяснить папе бессмысленность его поисков, и мама не успела прикрикнуть на папу, чтобы не мешался под ногами, и сам папа не успел сориентироваться в холодильнике, в котором продукты были расставлены прихотливо, чтобы его пустота не была такой откровенной, – как все они пропали, как все звуки приглушились, и создалось впечатление, что нырнул под воду. Короче, как раз в этот момент выключили свет.
– Вот тебе и добрый вечер.
Мама, уже несшая в это время последнюю тарелку борща, на ходу с разворота налетела на открытую дверь холодильника, и из-за этого огненный борщ пулей скользнул по виску папы.
– Ай, боже! Да сядь ты уже ради бога!
– Да сажусь, видишь, сажусь, – прицокивал папа.
– Та ну блин! Что это такое? – взорвался Костик, – вот выключали же недавно, да вчера выключали! Сколько можно? Они же там по очереди выключают…
– Веерно.
– Да хоть веерно, хоть как. Надоело, а, – тут до Костика дошло, что его отчаянные попытки выучить стихотворение пошли прахом, а куцего рефератика и вовсе как не было никогда. Он сокрушенно вздохнул и стал с силой придувать на горячее варево. Мама зажгла свечу.
– Ха-хах, Константин, да ты прав кругом. И тысячу раз прав, – смеясь и важничая, говорил папа, – да не в правоте тут дело!..
Костик разжевывал горячий ком капусты и не отвечал, но отвечала мама:
– Не в правоте? Так в чем же?
Папа издал слегка растянутый английский звук [ǝ], тем самым давая понять, что мама, как ребенок, при всей своей нетерпеливости, хватила слишком далеко, слишком резко, слишком открыто и слишком просто и что хотя он ее прекрасно понимает, но все же, ей-богу, взрослые себя так не ведут.
– Тут дело в силе. Вот навалится на тебя сила, и видно, что с ней не справиться, ты, не будь дурак, увертываешься, а нет – так терпишь. Никуда не бежишь…
– И некуда, – вставила мама.
– … и хитростью, умом берешь. Не все так складывается, как нам надо. И Москва не сразу строилась, – завершил папа и с хрустом надкусил луковицу.
– Не сразу, понятно, – немного погодя продолжила мама, – да и пусть строится. Хорошо. Но по-человечески можно относиться? Сколько обещаний и уверений, ты погляди, а на деле как! Говорили, вот, с выплатами подождут. А сегодня пришли две задолженности: газ, вода. Ну, вот, дали тебе деньги? Давай сюда тарелку (Костик справился с борщом).
– Ну, обещали… (и в темноте было видно, как папа бессильно кратко развел руками). На прошлой еще…
(Папа работал в автомастерской, но с некоторых пор в некотором смысле бесплатно).
– Угу, ну да (и в темноте было видно, как мама бессильно ухмыльнулась этому очевидному и бесспорно полновесному факту).
(Мама работала медсестрой, но теперь она в некотором роде не работала, о чем часто шушукалась с папой, и тот недовольно качал головой и хлопал себя по бедру, как если бы вдруг раскусил злодея).
У мамы зазвонил телефон.
– Ой, ничего себе, прорвались. Кто тут? (Она нажала «вызов») Але? Елена Васильевна? Да. Да. А-а-а, ага, – говорила мама, вставая из-за стола и на ощупь, потихоньку выплывая в зал.
Через минуту она холодно пролетела мимо и сказала:
– Говорят, в ТЭС Счастьинскую попали. Васильевна. Теперь вообще почти по области света нет.
Она открыла окно. В чернильной ночи раскатывались выстрелы, белели зарницы. Папа начал:
– Вот гады, скоты!.. Вот они, как были – так и остались. Это же откуда все идет – с давних времен еще, укры, племена эти, как подавляли, так и подавляют. А нынешние еще верят, что они их предки. Да хоть и так – нация предателей: Мазепа, Петлюра… А зато какой национализм, какая плюющаяся гордость, какая слепая, тупая вера! Плохо жилось им, да где же?
– И кого же они предали? – закрывая окно, бросила мама.
– Да тебя, меня, Костю, всех нас. Я приехал в Луганск из-под Тулы, вслед за отцом, – и не думал никогда, что разделять нас придется, думал, что и украинцем проживу. Да тут уже терпеть нельзя. Разрывают нас, русских! Да ты как будто не согласна?
– Согласна. Но мне все равно, кто там да откуда. Я вот в Беловодске родилась, жила. А теперь для меня там ничего не осталось. Я люблю какой-то другой Беловодск, и все говорят будто про какую-то другую Украину и Россию. Никакого прежнего мира к западу от нас. Вообще никакого мира. Я знаю одно: что есть мой город, Луганск. Это самое родное и надежное. А с нами… как с разменной монетой.
– «Петя с Вовой делили апельсин…» это называется.
Костик вовсе не следил за всеми этими наскучившими, приевшимися спорами, но от папиного сравнения пахнуло таким душком математической задачи и ее глупой, натянутой, ходульной условностью, что он понял абсурд их положения вдруг и полностью. Он так устал от вечного пережевывания одного и того же, настолько чуждого ему, теоретического, что и не верилось, что взрослые вправду хотят этим заниматься. Костик думал, что если им не могут сделать свет, то что уж говорить о мире.
– В школе у Кости – и то бардак, – обратилась мама. – Вот только что с собрания. Винегрет и все: программу жаждут русскую, а идут по украинской; учебники нужны новые (и разумеется, русские), а в наличии далеко не новые и далеко не все; за аттестат молчу в принципе, (обращаясь к Костику) как хорошо, сынок, что тебе еще учиться и учиться! (обратно к папе) А то вот выпускникам сейчас: где сдавать экзамен, кому платить, куда податься? Едешь в Украину – одни документы, в Россию – другие. Выбирай, что душа пожелает, называй, как хочешь, а по сути-то что? Мыльный пузырь да честное слово. Зато оценки ставят теперь по пятибалльной и учат историю Отечества, а не что-то еще.
– Ну если уже по-русски оценивают, то дела идут в гору! – смеялся в ответ папа.
– Только курс-то один и тот же по истории, то есть у нас и не поменялось ничего, – заметил Костик.
– А здесь дело в том, как звучит, Костя: Отечество поменялось. Люди выбирали. Хотя что за выбор был? И не изменилось ничего. Не там начинается Родина. Не с того конца смотрят и не туда совсем. Не знают они…
– Ладно, спасибо, – ретировался Костик, зная, что этот разговор не кончится долго и повторится завтра и послезавтра, и зимой, и весной…
Он зажег еще одну свечечку и при ее тусклом свете добрался обратно в комнату, как в старинном подземелье. Жалко, что нужно было учить на завтра стих Лермонтова. Урока литературы могло и не быть, так как и провести его некому – учительница уехала, а подмена не всегда находилась. Но Костик учил.
С другой стороны, в этом терпении было подкупающее обаяние. Да и стих, «Тучи», как-то сильно трогал Костика.
Хотя его никто не гнал, не предавали друзья, он не виделся с судьбой и не завидовал, и не злился, но, когда он в перерывах смотрел на такую сквозящую, ничем не прикрытую, брошенную как есть пустоту на улице, на гуляющий, ничем не сдерживаемый холод, то чувствовал, как ему и горько и сладко вынашивать в себе эти странные слова. Да, к ним ворвались в дом хулиганы и перевернули все вверх дном, так, что ничего не узнать, ничего не вспомнить. «Нет у вас родины, нет вам изгнания». Но от этого Костик еще больше любил эти неприкаянные улицы и остановки, деревья и магазинчики, даже школу, ладно, и провода. Где-то внутри ему хотелось взглянуть на все свежо и твердо. И с такими мыслями, которые и появляются обыкновенно поздно вечером и ночью перед сном, он улегся спать, заколдованный своим городом.
На следующий день урока литературы все-таки не было.
Иван ПриваловПисатель. Родился 10 марта 1968 года. Подполковник милиции в отставке. Выполнял служебно-боевые задачи по восстановлению конституционного порядка и разоружению незаконных вооруженных формирований на территории Северного Кавказа. Награжден орденом Мужества, медалями «За отвагу», медалями ордена «За заслуги перед Отечеством» 1 и 2 степени, а так же другими государственными и ведомственными медалями. Публиковался в периодике. Живёт в Балтийске (Калининградская область России).
В Поисках Сальмона
ОчеркСальмон, член ВКП(Б), почетный чекист, вошел в мою жизнь звездой на осыпающейся штукатурке, обнажающей красные кирпичи. Заросшей памяти могилы. Скромной и забытой. Затерявшейся среди черного и помпезного, белого и нежного, кровавого и притягательного мрамора огромных и великих имен неказистыми серыми бетонными столбиками. Связанных прижавшимися к земле, некрашеными трубами. Среди неброско богатых половинок и родственников звучащих. Ощетинившейся, сквозь опавшие листья, свежескошенной, молодой порослью сирени Новодевичьего кладбища Москвы.
Еще немного и будет сто лет, как его не стало. Сто лет забвения системой и людьми. Яков Ильич, оставшийся именем на исчезающем песке времени Новодевичьего кладбища Москвы. Среди мрамора Островского, Фурманова, Аллилуевых, Молотовых, Бурденко и Микоянов… Жены Сталина…
И чем заслужено это почетное забвение? Что сделал этот человек для своей эпохи и страны? Какой след он оставил за собой? Задаю себе вопросы, кипящие и ищущие выхода. Задаю, спрашиваю, задаю. Ответа – нет.
И начался поиск ответов. В литературе. Архивах. Поиск любой крупинки информации. Приходили ответы. Появлялись упоминания. Появлялись надежды, исчезающие треском рвущихся конвертов отписок.
Запрос-ответ:
РГВА (Российский государственный военный архив).
…в учетных данных РГВА Сальмон Яков Ильич не значится. Его личным делом, учетно-послужной или служебной карточкой архив не располагает…
Ответ везде один: нет, нет и нет. Словно кто-то старательно стер из истории эту фамилию. Вычеркнул из памяти. А ведь он жил. Он родился и откуда-то появился.
Появился после ответа главной спецслужбы страны, что нет информации…
А кто-то написал, что он венгерский революционер.
А кто-то француз.
А кто-то…
Старый. Молодой. Разный. Где-то вспыхивала ниточка его судьбы, но обрывалась, оказавшись заревом чьей-то другой жизни. Его жизнь, словно играясь и забавляясь, показывалась и ускользала при пристальном взгляде. Призраком революции… Без очертаний и примет… Облаком.
Запрос-ответ:
ЦА ФСБ России (Центральный архив Федеральной службы безопасности Российской Федерации).
…сведениями, а также архивными материалами, в т. ч. личным делом Сальмона Я. И., не располагает.
…информируем, что фотография Сальмона опубликована в издании «Чекисты. История в лицах. Государственное политическое управление НКВД»…
Начинаются поиски книги. Через боевых друзей, друзей по жизни, работающих в службе безопасности страны. Дни и недели ожидания. И тишина. Нет у них такой книги. Почему-то. И почему-то не грущу. Уже запрограммирован на отрицательный ответ. Уже не веря в открытость и доступность. Хотя что тут скрывать. Через десять лет будет ровно сто лет, как человека нет. Может, здесь действительно есть что скрывать? Сделать все, чтобы забыть? Стереть и не искать.
Но параллельно ищу. Звоню. Читаю. Вспоминаю про книгу «История ВЧК» найденную в школьной макулатуре семидесятых годов. Читаную много раз. Запоем. Утерянную в скитаниях по Советскому Союзу. Может, там и было упоминание о нем? Или нет? А сейчас копаю интернет. До смешного. И нашел «Чекистов». На китайском языке. На русском нет.
Поиски привели на форум. Форум истории ВЧК ОГПУ НКВД МГБ. Исторический форум …из истории органов государственной безопасности…
И вот, утренней почтой, он появился в моем доме. Фотографией. Столом. Картой. Карандашом. Тремя ромбами на рукаве. Генералом ОГПУ!?
Так Сальмон из призрака стал человеком. С умными глазами. Светящимся счастьем и решимостью. Зеркальным отображением Великого Феликса. Только с улыбкой и добротой тридцатилетнего человека.
Фотография, подтолкнувшая в тухнущий огонь сухих дров, разжигая потухающую надежду. Отправляющая запросы в Белоруссию, Москву, Омск. Телефонными звонками действующим и бывшим сотрудникам. По всей стране. Убеждая недоверчивую тишину. Уговаривая отводящих глаза.
И где-то потом, на секунду, выглянул лучик. Осветивший. С замиранием сердца прочитанный. Рассказавший. О многом.
Запрос-ответ:
ЦА ФСБ России (Центральный архив Федеральной службы безопасности Российской Федерации).
…на хранении имеется карточка-формуляр на Сальмона Якова Ильича, в которой имеются следующие сведения…
Ну приди он на два месяца раньше – остановил бы поиски. Согласился бы. Наверное. Утонул в темноте. Поверив. А сейчас письмо, родившее вопросы. Вопросы и вопросы. Ответ, уводящий от полученной из других источников сведений, в другой конец страны. За Урал. Да и странно как-то: человек закончивший жизнь за Уралом – похоронен в Москве. И не на рядовом кладбище, а на том, куда водят экскурсии. За что?
За что сделали генерала неизвестным для потомков? Но сообщили почти точную дату смерти. И может, точный год рождения.
Почему мне кажется, что фамилия Сальмон тесно связанна с именем Феликс?!
И теперь, в ожидании очередной волны ответов или отписок, начинаю мотать клубок истории назад. Со дня смерти Феликса Дзержинского? Или со дня рождения Якова Сальмона? Не знаю. Беру белый лист бумаги и начинаю заполнять его датами, именами, событиями. А иначе никак. Не получается идти по тропе неизвестной судьбы, а выстроить логический ряд событий вокруг, чтобы в этой паутине истории высветить человека, попытаться можно.
Запрос-ответ:
ЦА КГБ Белоруссии (Центральный архив Комитета Государственной безопасности Республики Беларусь). …сведениями не располагаем…
Дата рождения 1893 год. Ни числа. Ни месяца. Ни города. Ни страны. Родители… Точно можно утверждать, что отца звали Ильей Сальмоном. Хоть и здесь есть какие-то терзающие душу сомнения. Действительно ли у Якова фамилия Сальмон? Или это один из революционных псевдонимов? Или партийная кличка? Фамилия сама по себе редка для России и довольно известна Франции, а значит, для псевдонима мало вероятна. Тем более клички.
Кем он был? Где учился? Чем занимался? Неизвестно. Нет ни ниточек, ни информации. Слухи и домыслы. Без фактов и документов. Потому и перейдем к вещам более очевидным. К Великой Октябрьской Социалистической революции.
1917 год. Двадцатилетний юноша. Где он ее встретил? Кем? Где? Что двигало его и куда? Скрыто историей.
Но весну 1920 года он встречал уже сотрудником ВЧК. Всероссийской чрезвычайной комиссии.
Сальмон, где же ты был целых 27 лет?!
А с лета 1924 он уже начальник отделения экономического управления ОГПУ. Подразделение, созданное для подрыва экономических основ контрреволюции. Для борьбы с валютными операциями, спекуляцией, борьбы с саботажем. Для пополнения казны государства. Розыска и изъятия спрятанных ценностей старой власти. Подразделение, имеющее собственную широкую агентурную связь, как в России, так и за рубежом. Внедряющая своих агентов и выявляющая чужих. Руководимая Феликсом Дзержинским до 30 июня 1926 года. До дня смерти Великого Феликса. Между их смертями всего 30 суток. Именно столько времени дала ему судьба пережить своего начальника.
Знакомы ли они были? Бесспорно. Где пересеклись их судьбы – неясно, но, видимо, в своей работе Яков был незаурядной личностью. Уже тогда его имя появляется в списке сотрудников резерва назначения. В административный отдел. В тридцать один год. За четыре года службы.
Из личной карточки Сальмона Я. И.:
Апрель 1925 года. Инспектор организационного управления Админоргупр ОГПУ.
Октябрь 1925 года зачислен в резерв назначения на должность заместителя полномочного представителя ОГПУ по Уралу.
С 13 января 1926 года – помощник начальника орготдела Админоргупр и ответственный секретарь мобильного совещания ОГПУ.
С 01 августа 1926 года исключен из списков и снят с денежного довольствия в связи со смертью.
И вот тут начинается интересное: Как мог Сальмон быть в апреле 1925 года инспектором Админоргупр ОГПУ и в октябре быть в резерве на выдвижение, если в это время занимал должность заместителя полномочного представителя ОГПУ по Западному краю! И был награжден нагрудным знаком «Почетный работник ВЧК-ОГПУ 5 лет». Вместе с Блюмкиным, Опанским, Зирнисом, Даубэ, Дамбергом и другими. Нет, он не был награжден знаком сразу. Первыми награжденными, еще до официального и утвержденного, были вожди службы. Какой был номер у его знака? Этого мы, наверное, никогда не узнаем. И можно предположить, что его наградили в первых рядах третьей сотни. Но не было у его знака номера как у Блюмкина, Хаскина… Или был? Номера знаков 311, 316 и 320. Но не было случайных людей среди восьмисот награжденных. Разная судьба у владельцев этих знаков, ой, разная… Да и у знаков непростая. А у его знака, какая судьба? Думается, что они вместе нашли свой покой на Новодевичьем.
Чем же ты занимался, Сальмон, если в 1925 году, в 32 года, получил звание равное генералу армии?!
Мотаем историю назад. По архивам, фактам, комментариям, слухам. Всему, чего так или иначе он касался. Всему, так или иначе, что касалось его.
Создаем таблицу. Пытаемся свести в одно целое неспокойный период страны и его жизнь, поглощенную водоворотом революции и становлений.
А с форума приходят сообщения. С ответами на вопрос. Как сводки с фронта:
«Родился в 1893 году в семье ремесленника-ювелира».
Где родился? Кто родители? Братья. Сестры. Жена. Может в Смоленске? На тот момент город рвался вперед. Развивался и рос. Может там?
«Образование – домашнее среднее».
Мама учила? Приглашенный учитель? Отец?
«Работал канцелярским служащим».
Кем и где?
Запрос. Запрос. Запросы…
«6 месяцев находился в партизанском отряде».
С удивлением узнал о партизанском движении в Белоруссии в 1919–1920 годах. Горы литературы. Города. Фронт. Города. Поселки. Деревни. Партизанские отряды…
– Где же ты, Сальмон!? Покажись хоть на мгновение!
Гипотезы и предположения. Мысли и размышления. Разматываю клубок за клубком. Иду и иду. Ищу…
А факты, события и люди кружатся и вьются. Вокруг и около. Но его нет…
«Март 1924 – Заместитель ПП ОГПУ Западного края – начальник СОЧ. Заместитель начальника отдела ОГПУ». «Июнь 1924 начальник 8 отделения ЭКУ ОГПУ»…
СТОП!
Начальник 8 отделения ЭКУ ОГПУ. Информационно-агентурного отделения.
Копаем:
– номерные отделения ЭКУ были введены с октября 1923 года.
– начальником 8 отделения назначен С. А. Брянцев.
– с 01 января 1924 новый штат, новая структура ЭКУ. Начальником 8 отделения все тот же Брянцев. По январь 1925 года.
– а с января 1925 по май 1925 начальником 8 отделения был Л. Л. Никольский.
И Сальмон Я. И. в официальной хронике нигде не значится… Нет его в списках и штатах.
А ведь именно 8 отделение ЭКУ ОГПУ занималось, помимо всего, розыском сокрытых ценностей… А если мы помним, то Яков Ильич рос в семье ювелира… Еврея… И если перевести с иврита на русский его фамилию, то получается «тенистый».
Сальмон… Производная от «Соломон», что будет в итоге «защищенный и цельный».
Яков – человек-тень…
Запрос-ответ:
УФСБ по Смоленской области. …не располагает сведениями…
…для дальнейшего поиска возможно имеющихся сведений, рекомендуем обратиться…
Отрабатываю партизанские отряды. На Брянщине, Смоленщине, Белоруссии.
– А может, не там ищу?
– А может, в Забайкалье? С той стороны Урала? Там ведь тоже много их было…
И мысль крутится назойливой мухой. Жужжит где-то в голове и не дает покоя:
– А где он был 17 июля 1918 года?! В тот страшный день убийства царской семьи? В день, когда содрогнулась земля. А может, был около и до и после?
Листаю и читаю. Не хочу об этом думать. Хочу думать только хорошее.
Жду. Хожу по квартире. Читаю. Думаю. Жду. Вскакиваю и бегу к почтовому ящику. Скрипящему в очередной раз, что писем нет. Читаю. Сравниваю. Выписываю. Сопоставляю. Жду.
Из недр интернета отзывается. Человек. По-доброму. Осторожно. Интересуется, чем вызван интерес. Что движет.
И тут меня прорвало на откровенность. Вакуум расступился. Мне протянули руку!
«Доброго утра! Получил Ваш ответ, огромное спасибо! Напишу без утайки, по-простому. Интерес к Сальмону вызван детским любопытством. Был на Новодевичьем кладбище и увидел его могилу. В детстве запоем читал разную литературу о ВЧК. Наверное, где-то откликнулось. Написал рассказ, где упомянул о нем.
Зацепило. Человек похоронен на равных среди великого мира сего, а памятник из кирпича. Решил узнать, кто он… и ничего не нашел, кроме знака 5-летия ВЧК. Вот тогда родилась идея написать рассказ о Якове. Вытащить его из забытья. Написал письмо в архив ФСБ – получил ответ, что ничего не знают. Было еще несколько попыток, но все такие же. Потух. И тут фото – чекисты в лицах. И Сальмон в звании генерала. И должность. Взлетел. Начал утюжить время и события… И ничего. Словно кто-то сознательно стер все следы пребывания его на земле. Опять пишу запрос в ФСБ, и тогда приходит ответ и выписка из его личной карточки!!!
…и эта информация не совпадает с имеющейся.
И теперь если устранить ряд пробелов, то пропадет еще одна белая страничка.
– Родители Сальмона? Не могу найти. Может, это не настоящая фамилия!?
– Где Сальмон родился и жил?
Это очень важно, оказывается. Предположил, что где-то в районе Екатеринбурга или Дальнего Востока, что наименее вероятно.
– Где работал? Кем? До революции. Как в нее пришел?
– Партизан. В каком отряде? Кем? Период?
– ВЧК – с 1920 по 1924. Где и кем? В чем принимал участие?
– Где приняли в партию, кто поручитель?
Думаю, что после ответов на хотя бы часть вопросов, многое станет ясно.
Теперь за чехарду, которая началась с 1924 года.
В отделе, который указан – официально нигде нет его фамилии. А отдел не простой, а агентурный.
Одна из версий – что Сальмон не умер, а был направлен на работу за границу… но слабая, хоть имеет место быть.
А вот и другая, наиболее вероятная – блуждающий сотрудник. И учитывая следующие факторы:
– знание ювелирного дела
– участие в партизанском движении в районе Екатеринбурга (предположительно), с учетом того, что отряды далеко от дома не отходили, то и проживал где-то рядом. Знание местности?
И теперь главное – золото Колчака и царской семьи.
Обратите внимание, что в тридцатых годах именно 8-й отдел искал и нашел царские драгоценности. Потому и в документах все запутано…
По смерти – сейчас начал проводить сверку по сотрудникам ОГПУ умерших в рассвете лет в 1926 и около годов.
Не бросается в глаза то, что многие, непонятные сотрудники, умирают на ровном месте?
Уже почему-то кажется, что если бы провести проверку, начиная от смерти Феликса, то очень может получиться, что многим тихо помогли…
Или я очень подозрителен?»
Из оперативных сводок ОГПУ:
«В Вятке ходят слухи, что смерть Дзержинского последовала от отравления, а Фрунзе зарезали на операционном столе».
Запрос-ответ:
РГАСПИ (Российский государственный архив социально-политической истории).
…персонального дела на хранении нет. В картотеке Крылова (картотека некрологов) не значится. В списках погашенных партийных документов не значится…
Еще одна ниточка оборвалась. Лопнув звенящим тросом. Задав новые вопросы. А как?! Тогда он получается беспартийный?! Или…
В голову начинает закрадываться совсем фантастическая мысль. Которую гоню…
А как может сотрудник ОГПУ, в то время, в такой должности, быть беспартийным? Тем более есть сведения, что он был членом партии…
А может, не было Сальмона?! И на Новодевичьем лежит не он, а золото Колчака?! Разыгралось…
А 1925 год был богат на события: Операция «Синдикат-2» – задержан Борис Савинков. Операция «Трест» – задержан Сидней Рейли. Может, корни здесь?
Запрос-ответ:
ГА РФ (Государственный архив Российской Федерации).
…в архивном фонде Комиссии по установлению персональных пенсий при Совете Министров РСФСР хранится личное дело Сальмона Якова Ильича, состоящее из документов, касающихся назначения персональной пенсии родителям Сальмона Я.И….
…в деле имеется характеристика, подписанная начальником административного отдела ОГПУ…
…По научно-справочному аппарату архива по истории РСФСР и СССР данных о наличии в фондах архива других дел (документов) не выявлено…
…Тематические запросы исполняются ГА РФ на платной основе…
Тут же ответ-запрос: Присылайте счет на все документы.
Танцевать рано. Будем ждать счет.
Запрос-ответ:
УФСБ по Свердловской области.
…интересующих Вас сведений в архиве Управления не имеется…
А как быть с тем, что с декабря 1924 по июнь 1925 он был начальником Свердловского Окружного отдела ОГПУ?
Почему такой ответ? Ведь в любом случае в УФСБ должна быть какая-то историческая летопись. Хронология назначения и снятия начальников. Сейчас это же модно. Судя по всему, Яков был нормальным чекистом. А даже если бы и нет, то ведь сохранили же они информацию о Берии, Ежове, Ягоде. Чем он не угодил?
– Сальмон – Сальмон! Чем же ты все же занимался? Почему тебя нигде нет?!
Остается надежда на УФСБ Омска и платные услуги архивов. Снова ждать. Снова думать и просчитывать варианты.
Сколько дней, недель прошло? Месяц, два… В томительном ожидании. В изучении доступных документов столетней давности. По крупинкам собирая информацию. Узнавая и открывая новые и удивительные странички страны. Судеб людей. И вот, когда терпение иссякло, из почтового ящика на меня смотрит большой конверт с четырьмя марками. С изображением Коломенского Кремля. Со штампом «Государственный архив Российской Федерации».
Дрожащими руками опускаю конверт на стол. К распухшей папке с названием «Сальмон». Хожу по дому. Ставлю чайник. Пью горячий обжигающий чай. Сладкий. Обжигаюсь кипятком, но смотрю и смотрю на этот конверт. Что там? Взлет или падение? Тайна или разгадка? Ответ или новый лабиринт? Зачем-то иду и снова мою руки. Вытираю насухо. Дрожат. В полной тишине беру конверт и сажусь за стол. Открываю. Тринадцать листов выпадают на руку. Двенадцать копий документов и истории.
Личная карточка семьи, испрашивающей назначения персональной пенсии или пособия. Народный Комиссариат Социального обеспечения. В печатях: «Назначить», «Выдать», «Увеличить», «Отказать», «Снят с п/п». Родители: Илья Михайлович и Елизавета Лазаревна. Адреса… Написанные карандашом. Зачеркнутые-перезачеркнутые. Но адреса!
Союз Советских Социалистических Республик. Объединенное Государственное Политическое Управление при Совнаркоме. Отдел Общ. часть УД. 29 августа 1932 г. Москва, Площадь Дзержинского, 2. В ЦЕНТР.КОМИС.ПО НАЗНАЧ.ПЕРСОН. ПЕНСИЙ ПРИ НКСО. «ОГПУ ходатайствует…». НАЧ.ОЧ.УД. ОГПУ. Римский. НАЧ.3 ОТД.ОЧ.УД.ОГПУ. Угаров.
Прошение И. Сальмона.
Свидетельство о смерти Сальмон Елизаветы Лазаревны от 21 апреля 1932 года.
Справка горздравотдела.
Сев. Кав. Краевой Отдел СОЦИАЛЬНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ. 29 июня 1927 г. Ростов н. Д. ул. Фр. Энгельса, 152. «С. К. Край-собес при сем препровождает заявление…».
Заявление пенсионеров Ильи Михайловича и Елизаветы Лазаревны Сальмон.
Союз Советских Социалистических Республик. Объединенное Государственное Политическое Управление при Совнаркоме. Отдел Администр. 21 октября 1926 г. Москва, Площадь Большая Лубянка, 2. В Центр. Комиссию по назначению персональных пенсий и пособий при НКСО. «Препровождая при сем заявление матери бывш. сотрудника ОГПУ т. Сальмон гр-ки Сальмон, Админоргупр ОГПУ ходатайствует о выдаче ей единовременного пособия». НАЧАДМИНОРГУПР ОГПУ Воронцов. НАЧАДМИНОТДЕЛА ОГПУ Флексер.
Заявление пенсионеров Ильи Михайловича и Елизаветы Лазаревны Сальмон.
Союз Советских Социалистических Республик. Объединенное Государственное Политическое Управление при Совнаркоме. Отдел Администр. 18 августа 1926 г. Москва, Площадь Большая Лубянка, 2. В Центр. Комиссию по назначению персональных пенсий и пособий при НКС. «Прилагая при сем характеристику и личную карточку бывш. сотрудника ВЧК/ ОГПУ тов. Сальмон Я. И. ОГПУ ходатайствует..». ЗАМ.ПРЕД. ОГПУ Ягода. ЗАМ.НАЧ.АДМИНОТДЕЛА ОГПУ Флексер.
Вот остается два листа характеристики. Написанные через десять дней после смерти Сальмона. Читаю. Встаю и отдаю поклон неведомому и неизвестному мне Абраму Петровичу Флексеру. С благодарностью и трепетом. Человеку, вернувшему истории жизнь Сальмона.
Перечитываю и сопоставляю. И понимаю, почему его жизнь была вычеркнута из нашей истории. Труд во имя своей страны затмили черные страницы страны. Благодарю небо, что остался такой документ, и уже надеюсь, что теперь-то рассекретят то, чем он занимался.
Перечитывая и сопоставляя. Ни на секунду не ставя под сомнение написанное Флексером, понимаю, что пошел не в ту сторону. Что ровно год (день в день) поисков не прошел впустую. И пусть путь был окольный, но все же привел к результату.
А теперь пишу то, что, по моему мнению, можно написать:
САЛЬМОН ЯКОВ ИЛЬИЧ.
Родился в 1893 году в г. Тифлисе в семье ремесленника.
Член РСДРП. С 1920 года член ВКПБ.
Начал работать с 14 лет.
С 1909 по 1912 год учился в школе.
С 1912 по 1915 год работал и обучался по университетскому курсу юриспруденции.
1916 по 1917 год работал на постройке Черноморской железной дороги.
1918–1919 секретарь Южно-Кубанского Союза Кредитного и ссудно-сберегательного Товарищества.
1919 год – руководил партизанским отрядом.
1919–1920 год подпольная работа в тылу Деникина.
1920–1924 год сотрудник для особых поручений при Административно-организационного управления ОГПУ.
С марта 1924 года – Заместитель Полномочного Представителя ОГПУ Западного края – начальник секретно-оперативной части (СОЧ). Заместитель начальника отдела ОГПУ.
С июня 1924 года – начальник 8 отделения Экономического управления ОГПУ.
С декабря 1924 по июнь 1925 года – назначен на должность заместителя полномочного представителя ОГПУ по Уралу – начальником Свердловского окружного отдела ОГПУ.
С июня 1925 года – инспектор организационного управления Административно-организационного управления ОГПУ. С октября 1925 года – зачислен в резерв назначения на должность заместителя полномочного представителя ОГПУ по Уралу.
С 13 января 1926 года – помощник начальника орготдела Административно-организационного управления и ответственный секретарь мобилизационного совещания ОГПУ.
С 01 августа 1926 года исключен из списков и снят с денежного довольствия в связи со смертью.
Туберкулез и тридцать три строчки за 33 года жизни…
«За время своей работы в органах ВЧК/ОГПУ тов. Сальмон проявил себя честным и преданным борцом пролетарской революции, незаменимым чекистом, с широкой инициативой и глубоким знанием своего дела организатором и бойцом.
С каждым днем болезнь отнимала у него здоровье и энергию. Несмотря на это тов. Сальмон не покидал своего служебного поста, предпочитая интересы партийной и чекистской работы своим личным интересам.
Работа в органах ВЧК/ОГПУ т. Сальмон в течение шести лет на ответственных должностях является исключительно полезной для Республики».
Заросшая могила
и сгоревшая звезда
осыпающейся штукатуркой.
Сальмон
Яков Ильич
Почетный чекист.
Писатель. Родился 10 марта 1968 года. Подполковник милиции в отставке. Выполнял служебно-боевые задачи по восстановлению конституционного порядка и разоружению незаконных вооруженных формирований на территории Северного Кавказа. Награжден орденом Мужества, медалями «За отвагу», медалями ордена «За заслуги перед Отечеством» 1 и 2 степени, а так же другими государственными и ведомственными медалями. Публиковался в периодике. Живёт в Балтийске (Калининградская область России).
В Поисках Сальмона
Сальмон, член ВКП(Б), почетный чекист, вошел в мою жизнь звездой на осыпающейся штукатурке, обнажающей красные кирпичи. Заросшей памяти могилы. Скромной и забытой. Затерявшейся среди черного и помпезного, белого и нежного, кровавого и притягательного мрамора огромных и великих имен неказистыми серыми бетонными столбиками. Связанных прижавшимися к земле, некрашеными трубами. Среди неброско богатых половинок и родственников звучащих. Ощетинившейся, сквозь опавшие листья, свежескошенной, молодой порослью сирени Новодевичьего кладбища Москвы.
Еще немного и будет сто лет, как его не стало. Сто лет забвения системой и людьми. Яков Ильич, оставшийся именем на исчезающем песке времени Новодевичьего кладбища Москвы. Среди мрамора Островского, Фурманова, Аллилуевых, Молотовых, Бурденко и Микоянов… Жены Сталина…
И чем заслужено это почетное забвение? Что сделал этот человек для своей эпохи и страны? Какой след он оставил за собой? Задаю себе вопросы, кипящие и ищущие выхода. Задаю, спрашиваю, задаю. Ответа – нет.
И начался поиск ответов. В литературе. Архивах. Поиск любой крупинки информации. Приходили ответы. Появлялись упоминания. Появлялись надежды, исчезающие треском рвущихся конвертов отписок.
Запрос-ответ:
РГВА (Российский государственный военный архив).
…в учетных данных РГВА Сальмон Яков Ильич не значится. Его личным делом, учетно-послужной или служебной карточкой архив не располагает…
Ответ везде один: нет, нет и нет. Словно кто-то старательно стер из истории эту фамилию. Вычеркнул из памяти. А ведь он жил. Он родился и откуда-то появился.
Появился после ответа главной спецслужбы страны, что нет информации…
А кто-то написал, что он венгерский революционер.
А кто-то француз.
А кто-то…
Старый. Молодой. Разный. Где-то вспыхивала ниточка его судьбы, но обрывалась, оказавшись заревом чьей-то другой жизни. Его жизнь, словно играясь и забавляясь, показывалась и ускользала при пристальном взгляде. Призраком революции… Без очертаний и примет… Облаком.
Запрос-ответ:
ЦА ФСБ России (Центральный архив Федеральной службы безопасности Российской Федерации).
…сведениями, а также архивными материалами, в т. ч. личным делом Сальмона Я. И., не располагает.
…информируем, что фотография Сальмона опубликована в издании «Чекисты. История в лицах. Государственное политическое управление НКВД»…
Начинаются поиски книги. Через боевых друзей, друзей по жизни, работающих в службе безопасности страны. Дни и недели ожидания. И тишина. Нет у них такой книги. Почему-то. И почему-то не грущу. Уже запрограммирован на отрицательный ответ. Уже не веря в открытость и доступность. Хотя что тут скрывать. Через десять лет будет ровно сто лет, как человека нет. Может, здесь действительно есть что скрывать? Сделать все, чтобы забыть? Стереть и не искать.
Но параллельно ищу. Звоню. Читаю. Вспоминаю про книгу «История ВЧК» найденную в школьной макулатуре семидесятых годов. Читаную много раз. Запоем. Утерянную в скитаниях по Советскому Союзу. Может, там и было упоминание о нем? Или нет? А сейчас копаю интернет. До смешного. И нашел «Чекистов». На китайском языке. На русском нет.
Поиски привели на форум. Форум истории ВЧК ОГПУ НКВД МГБ. Исторический форум …из истории органов государственной безопасности…
И вот, утренней почтой, он появился в моем доме. Фотографией. Столом. Картой. Карандашом. Тремя ромбами на рукаве. Генералом ОГПУ!?
Так Сальмон из призрака стал человеком. С умными глазами. Светящимся счастьем и решимостью. Зеркальным отображением Великого Феликса. Только с улыбкой и добротой тридцатилетнего человека.
Фотография, подтолкнувшая в тухнущий огонь сухих дров, разжигая потухающую надежду. Отправляющая запросы в Белоруссию, Москву, Омск. Телефонными звонками действующим и бывшим сотрудникам. По всей стране. Убеждая недоверчивую тишину. Уговаривая отводящих глаза.
И где-то потом, на секунду, выглянул лучик. Осветивший. С замиранием сердца прочитанный. Рассказавший. О многом.
Запрос-ответ:
ЦА ФСБ России (Центральный архив Федеральной службы безопасности Российской Федерации).
…на хранении имеется карточка-формуляр на Сальмона Якова Ильича, в которой имеются следующие сведения…
Ну приди он на два месяца раньше – остановил бы поиски. Согласился бы. Наверное. Утонул в темноте. Поверив. А сейчас письмо, родившее вопросы. Вопросы и вопросы. Ответ, уводящий от полученной из других источников сведений, в другой конец страны. За Урал. Да и странно как-то: человек закончивший жизнь за Уралом – похоронен в Москве. И не на рядовом кладбище, а на том, куда водят экскурсии. За что?
За что сделали генерала неизвестным для потомков? Но сообщили почти точную дату смерти. И может, точный год рождения.
Почему мне кажется, что фамилия Сальмон тесно связанна с именем Феликс?!
И теперь, в ожидании очередной волны ответов или отписок, начинаю мотать клубок истории назад. Со дня смерти Феликса Дзержинского? Или со дня рождения Якова Сальмона? Не знаю. Беру белый лист бумаги и начинаю заполнять его датами, именами, событиями. А иначе никак. Не получается идти по тропе неизвестной судьбы, а выстроить логический ряд событий вокруг, чтобы в этой паутине истории высветить человека, попытаться можно.
Запрос-ответ:
ЦА КГБ Белоруссии (Центральный архив Комитета Государственной безопасности Республики Беларусь). …сведениями не располагаем…
Дата рождения 1893 год. Ни числа. Ни месяца. Ни города. Ни страны. Родители… Точно можно утверждать, что отца звали Ильей Сальмоном. Хоть и здесь есть какие-то терзающие душу сомнения. Действительно ли у Якова фамилия Сальмон? Или это один из революционных псевдонимов? Или партийная кличка? Фамилия сама по себе редка для России и довольно известна Франции, а значит, для псевдонима мало вероятна. Тем более клички.
Кем он был? Где учился? Чем занимался? Неизвестно. Нет ни ниточек, ни информации. Слухи и домыслы. Без фактов и документов. Потому и перейдем к вещам более очевидным. К Великой Октябрьской Социалистической революции.
1917 год. Двадцатилетний юноша. Где он ее встретил? Кем? Где? Что двигало его и куда? Скрыто историей.
Но весну 1920 года он встречал уже сотрудником ВЧК. Всероссийской чрезвычайной комиссии.
Сальмон, где же ты был целых 27 лет?!
А с лета 1924 он уже начальник отделения экономического управления ОГПУ. Подразделение, созданное для подрыва экономических основ контрреволюции. Для борьбы с валютными операциями, спекуляцией, борьбы с саботажем. Для пополнения казны государства. Розыска и изъятия спрятанных ценностей старой власти. Подразделение, имеющее собственную широкую агентурную связь, как в России, так и за рубежом. Внедряющая своих агентов и выявляющая чужих. Руководимая Феликсом Дзержинским до 30 июня 1926 года. До дня смерти Великого Феликса. Между их смертями всего 30 суток. Именно столько времени дала ему судьба пережить своего начальника.
Знакомы ли они были? Бесспорно. Где пересеклись их судьбы – неясно, но, видимо, в своей работе Яков был незаурядной личностью. Уже тогда его имя появляется в списке сотрудников резерва назначения. В административный отдел. В тридцать один год. За четыре года службы.
Из личной карточки Сальмона Я. И.:
Апрель 1925 года. Инспектор организационного управления Админоргупр ОГПУ.
Октябрь 1925 года зачислен в резерв назначения на должность заместителя полномочного представителя ОГПУ по Уралу.
С 13 января 1926 года – помощник начальника орготдела Админоргупр и ответственный секретарь мобильного совещания ОГПУ.
С 01 августа 1926 года исключен из списков и снят с денежного довольствия в связи со смертью.
И вот тут начинается интересное: Как мог Сальмон быть в апреле 1925 года инспектором Админоргупр ОГПУ и в октябре быть в резерве на выдвижение, если в это время занимал должность заместителя полномочного представителя ОГПУ по Западному краю! И был награжден нагрудным знаком «Почетный работник ВЧК-ОГПУ 5 лет». Вместе с Блюмкиным, Опанским, Зирнисом, Даубэ, Дамбергом и другими. Нет, он не был награжден знаком сразу. Первыми награжденными, еще до официального и утвержденного, были вожди службы. Какой был номер у его знака? Этого мы, наверное, никогда не узнаем. И можно предположить, что его наградили в первых рядах третьей сотни. Но не было у его знака номера как у Блюмкина, Хаскина… Или был? Номера знаков 311, 316 и 320. Но не было случайных людей среди восьмисот награжденных. Разная судьба у владельцев этих знаков, ой, разная… Да и у знаков непростая. А у его знака, какая судьба? Думается, что они вместе нашли свой покой на Новодевичьем.
Чем же ты занимался, Сальмон, если в 1925 году, в 32 года, получил звание равное генералу армии?!
Мотаем историю назад. По архивам, фактам, комментариям, слухам. Всему, чего так или иначе он касался. Всему, так или иначе, что касалось его.
Создаем таблицу. Пытаемся свести в одно целое неспокойный период страны и его жизнь, поглощенную водоворотом революции и становлений.
А с форума приходят сообщения. С ответами на вопрос. Как сводки с фронта:
«Родился в 1893 году в семье ремесленника-ювелира».
Где родился? Кто родители? Братья. Сестры. Жена. Может в Смоленске? На тот момент город рвался вперед. Развивался и рос. Может там?
«Образование – домашнее среднее».
Мама учила? Приглашенный учитель? Отец?
«Работал канцелярским служащим».
Кем и где?
Запрос. Запрос. Запросы…
«6 месяцев находился в партизанском отряде».
С удивлением узнал о партизанском движении в Белоруссии в 1919–1920 годах. Горы литературы. Города. Фронт. Города. Поселки. Деревни. Партизанские отряды…
– Где же ты, Сальмон!? Покажись хоть на мгновение!
Гипотезы и предположения. Мысли и размышления. Разматываю клубок за клубком. Иду и иду. Ищу…
А факты, события и люди кружатся и вьются. Вокруг и около. Но его нет…
«Март 1924 – Заместитель ПП ОГПУ Западного края – начальник СОЧ. Заместитель начальника отдела ОГПУ». «Июнь 1924 начальник 8 отделения ЭКУ ОГПУ»…
СТОП!
Начальник 8 отделения ЭКУ ОГПУ. Информационно-агентурного отделения.
Копаем:
– номерные отделения ЭКУ были введены с октября 1923 года.
– начальником 8 отделения назначен С. А. Брянцев.
– с 01 января 1924 новый штат, новая структура ЭКУ. Начальником 8 отделения все тот же Брянцев. По январь 1925 года.
– а с января 1925 по май 1925 начальником 8 отделения был Л. Л. Никольский.
И Сальмон Я. И. в официальной хронике нигде не значится… Нет его в списках и штатах.
А ведь именно 8 отделение ЭКУ ОГПУ занималось, помимо всего, розыском сокрытых ценностей… А если мы помним, то Яков Ильич рос в семье ювелира… Еврея… И если перевести с иврита на русский его фамилию, то получается «тенистый».
Сальмон… Производная от «Соломон», что будет в итоге «защищенный и цельный».
Яков – человек-тень…
Запрос-ответ:
УФСБ по Смоленской области. …не располагает сведениями…
…для дальнейшего поиска возможно имеющихся сведений, рекомендуем обратиться…
Отрабатываю партизанские отряды. На Брянщине, Смоленщине, Белоруссии.
– А может, не там ищу?
– А может, в Забайкалье? С той стороны Урала? Там ведь тоже много их было…
И мысль крутится назойливой мухой. Жужжит где-то в голове и не дает покоя:
– А где он был 17 июля 1918 года?! В тот страшный день убийства царской семьи? В день, когда содрогнулась земля. А может, был около и до и после?
Листаю и читаю. Не хочу об этом думать. Хочу думать только хорошее.
Жду. Хожу по квартире. Читаю. Думаю. Жду. Вскакиваю и бегу к почтовому ящику. Скрипящему в очередной раз, что писем нет. Читаю. Сравниваю. Выписываю. Сопоставляю. Жду.
Из недр интернета отзывается. Человек. По-доброму. Осторожно. Интересуется, чем вызван интерес. Что движет.
И тут меня прорвало на откровенность. Вакуум расступился. Мне протянули руку!
«Доброго утра! Получил Ваш ответ, огромное спасибо! Напишу без утайки, по-простому. Интерес к Сальмону вызван детским любопытством. Был на Новодевичьем кладбище и увидел его могилу. В детстве запоем читал разную литературу о ВЧК. Наверное, где-то откликнулось. Написал рассказ, где упомянул о нем.
Зацепило. Человек похоронен на равных среди великого мира сего, а памятник из кирпича. Решил узнать, кто он… и ничего не нашел, кроме знака 5-летия ВЧК. Вот тогда родилась идея написать рассказ о Якове. Вытащить его из забытья. Написал письмо в архив ФСБ – получил ответ, что ничего не знают. Было еще несколько попыток, но все такие же. Потух. И тут фото – чекисты в лицах. И Сальмон в звании генерала. И должность. Взлетел. Начал утюжить время и события… И ничего. Словно кто-то сознательно стер все следы пребывания его на земле. Опять пишу запрос в ФСБ, и тогда приходит ответ и выписка из его личной карточки!!!
…и эта информация не совпадает с имеющейся.
И теперь если устранить ряд пробелов, то пропадет еще одна белая страничка.
– Родители Сальмона? Не могу найти. Может, это не настоящая фамилия!?
– Где Сальмон родился и жил?
Это очень важно, оказывается. Предположил, что где-то в районе Екатеринбурга или Дальнего Востока, что наименее вероятно.
– Где работал? Кем? До революции. Как в нее пришел?
– Партизан. В каком отряде? Кем? Период?
– ВЧК – с 1920 по 1924. Где и кем? В чем принимал участие?
– Где приняли в партию, кто поручитель?
Думаю, что после ответов на хотя бы часть вопросов, многое станет ясно.
Теперь за чехарду, которая началась с 1924 года.
В отделе, который указан – официально нигде нет его фамилии. А отдел не простой, а агентурный.
Одна из версий – что Сальмон не умер, а был направлен на работу за границу… но слабая, хоть имеет место быть.
А вот и другая, наиболее вероятная – блуждающий сотрудник. И учитывая следующие факторы:
– знание ювелирного дела
– участие в партизанском движении в районе Екатеринбурга (предположительно), с учетом того, что отряды далеко от дома не отходили, то и проживал где-то рядом. Знание местности?
И теперь главное – золото Колчака и царской семьи.
Обратите внимание, что в тридцатых годах именно 8-й отдел искал и нашел царские драгоценности. Потому и в документах все запутано…
По смерти – сейчас начал проводить сверку по сотрудникам ОГПУ умерших в рассвете лет в 1926 и около годов.
Не бросается в глаза то, что многие, непонятные сотрудники, умирают на ровном месте?
Уже почему-то кажется, что если бы провести проверку, начиная от смерти Феликса, то очень может получиться, что многим тихо помогли…
Или я очень подозрителен?»
Из оперативных сводок ОГПУ:
«В Вятке ходят слухи, что смерть Дзержинского последовала от отравления, а Фрунзе зарезали на операционном столе».
Запрос-ответ:
РГАСПИ (Российский государственный архив социально-политической истории).
…персонального дела на хранении нет. В картотеке Крылова (картотека некрологов) не значится. В списках погашенных партийных документов не значится…
Еще одна ниточка оборвалась. Лопнув звенящим тросом. Задав новые вопросы. А как?! Тогда он получается беспартийный?! Или…
В голову начинает закрадываться совсем фантастическая мысль. Которую гоню…
А как может сотрудник ОГПУ, в то время, в такой должности, быть беспартийным? Тем более есть сведения, что он был членом партии…
А может, не было Сальмона?! И на Новодевичьем лежит не он, а золото Колчака?! Разыгралось…
А 1925 год был богат на события: Операция «Синдикат-2» – задержан Борис Савинков. Операция «Трест» – задержан Сидней Рейли. Может, корни здесь?
Запрос-ответ:
ГА РФ (Государственный архив Российской Федерации).
…в архивном фонде Комиссии по установлению персональных пенсий при Совете Министров РСФСР хранится личное дело Сальмона Якова Ильича, состоящее из документов, касающихся назначения персональной пенсии родителям Сальмона Я.И….
…в деле имеется характеристика, подписанная начальником административного отдела ОГПУ…
…По научно-справочному аппарату архива по истории РСФСР и СССР данных о наличии в фондах архива других дел (документов) не выявлено…
…Тематические запросы исполняются ГА РФ на платной основе…
Тут же ответ-запрос: Присылайте счет на все документы.
Танцевать рано. Будем ждать счет.
Запрос-ответ:
УФСБ по Свердловской области.
…интересующих Вас сведений в архиве Управления не имеется…
А как быть с тем, что с декабря 1924 по июнь 1925 он был начальником Свердловского Окружного отдела ОГПУ?
Почему такой ответ? Ведь в любом случае в УФСБ должна быть какая-то историческая летопись. Хронология назначения и снятия начальников. Сейчас это же модно. Судя по всему, Яков был нормальным чекистом. А даже если бы и нет, то ведь сохранили же они информацию о Берии, Ежове, Ягоде. Чем он не угодил?
– Сальмон – Сальмон! Чем же ты все же занимался? Почему тебя нигде нет?!
Остается надежда на УФСБ Омска и платные услуги архивов. Снова ждать. Снова думать и просчитывать варианты.
Сколько дней, недель прошло? Месяц, два… В томительном ожидании. В изучении доступных документов столетней давности. По крупинкам собирая информацию. Узнавая и открывая новые и удивительные странички страны. Судеб людей. И вот, когда терпение иссякло, из почтового ящика на меня смотрит большой конверт с четырьмя марками. С изображением Коломенского Кремля. Со штампом «Государственный архив Российской Федерации».
Дрожащими руками опускаю конверт на стол. К распухшей папке с названием «Сальмон». Хожу по дому. Ставлю чайник. Пью горячий обжигающий чай. Сладкий. Обжигаюсь кипятком, но смотрю и смотрю на этот конверт. Что там? Взлет или падение? Тайна или разгадка? Ответ или новый лабиринт? Зачем-то иду и снова мою руки. Вытираю насухо. Дрожат. В полной тишине беру конверт и сажусь за стол. Открываю. Тринадцать листов выпадают на руку. Двенадцать копий документов и истории.
Личная карточка семьи, испрашивающей назначения персональной пенсии или пособия. Народный Комиссариат Социального обеспечения. В печатях: «Назначить», «Выдать», «Увеличить», «Отказать», «Снят с п/п». Родители: Илья Михайлович и Елизавета Лазаревна. Адреса… Написанные карандашом. Зачеркнутые-перезачеркнутые. Но адреса!
Союз Советских Социалистических Республик. Объединенное Государственное Политическое Управление при Совнаркоме. Отдел Общ. часть УД. 29 августа 1932 г. Москва, Площадь Дзержинского, 2. В ЦЕНТР.КОМИС.ПО НАЗНАЧ.ПЕРСОН. ПЕНСИЙ ПРИ НКСО. «ОГПУ ходатайствует…». НАЧ.ОЧ.УД. ОГПУ. Римский. НАЧ.3 ОТД.ОЧ.УД.ОГПУ. Угаров.
Прошение И. Сальмона.
Свидетельство о смерти Сальмон Елизаветы Лазаревны от 21 апреля 1932 года.
Справка горздравотдела.
Сев. Кав. Краевой Отдел СОЦИАЛЬНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ. 29 июня 1927 г. Ростов н. Д. ул. Фр. Энгельса, 152. «С. К. Край-собес при сем препровождает заявление…».
Заявление пенсионеров Ильи Михайловича и Елизаветы Лазаревны Сальмон.
Союз Советских Социалистических Республик. Объединенное Государственное Политическое Управление при Совнаркоме. Отдел Администр. 21 октября 1926 г. Москва, Площадь Большая Лубянка, 2. В Центр. Комиссию по назначению персональных пенсий и пособий при НКСО. «Препровождая при сем заявление матери бывш. сотрудника ОГПУ т. Сальмон гр-ки Сальмон, Админоргупр ОГПУ ходатайствует о выдаче ей единовременного пособия». НАЧАДМИНОРГУПР ОГПУ Воронцов. НАЧАДМИНОТДЕЛА ОГПУ Флексер.
Заявление пенсионеров Ильи Михайловича и Елизаветы Лазаревны Сальмон.
Союз Советских Социалистических Республик. Объединенное Государственное Политическое Управление при Совнаркоме. Отдел Администр. 18 августа 1926 г. Москва, Площадь Большая Лубянка, 2. В Центр. Комиссию по назначению персональных пенсий и пособий при НКС. «Прилагая при сем характеристику и личную карточку бывш. сотрудника ВЧК/ ОГПУ тов. Сальмон Я. И. ОГПУ ходатайствует..». ЗАМ.ПРЕД. ОГПУ Ягода. ЗАМ.НАЧ.АДМИНОТДЕЛА ОГПУ Флексер.
Вот остается два листа характеристики. Написанные через десять дней после смерти Сальмона. Читаю. Встаю и отдаю поклон неведомому и неизвестному мне Абраму Петровичу Флексеру. С благодарностью и трепетом. Человеку, вернувшему истории жизнь Сальмона.
Перечитываю и сопоставляю. И понимаю, почему его жизнь была вычеркнута из нашей истории. Труд во имя своей страны затмили черные страницы страны. Благодарю небо, что остался такой документ, и уже надеюсь, что теперь-то рассекретят то, чем он занимался.
Перечитывая и сопоставляя. Ни на секунду не ставя под сомнение написанное Флексером, понимаю, что пошел не в ту сторону. Что ровно год (день в день) поисков не прошел впустую. И пусть путь был окольный, но все же привел к результату.
А теперь пишу то, что, по моему мнению, можно написать:
САЛЬМОН ЯКОВ ИЛЬИЧ.
Родился в 1893 году в г. Тифлисе в семье ремесленника.
Член РСДРП. С 1920 года член ВКПБ.
Начал работать с 14 лет.
С 1909 по 1912 год учился в школе.
С 1912 по 1915 год работал и обучался по университетскому курсу юриспруденции.
1916 по 1917 год работал на постройке Черноморской железной дороги.
1918–1919 секретарь Южно-Кубанского Союза Кредитного и ссудно-сберегательного Товарищества.
1919 год – руководил партизанским отрядом.
1919–1920 год подпольная работа в тылу Деникина.
1920–1924 год сотрудник для особых поручений при Административно-организационного управления ОГПУ.
С марта 1924 года – Заместитель Полномочного Представителя ОГПУ Западного края – начальник секретно-оперативной части (СОЧ). Заместитель начальника отдела ОГПУ.
С июня 1924 года – начальник 8 отделения Экономического управления ОГПУ.
С декабря 1924 по июнь 1925 года – назначен на должность заместителя полномочного представителя ОГПУ по Уралу – начальником Свердловского окружного отдела ОГПУ.
С июня 1925 года – инспектор организационного управления Административно-организационного управления ОГПУ. С октября 1925 года – зачислен в резерв назначения на должность заместителя полномочного представителя ОГПУ по Уралу.
С 13 января 1926 года – помощник начальника орготдела Административно-организационного управления и ответственный секретарь мобилизационного совещания ОГПУ.
С 01 августа 1926 года исключен из списков и снят с денежного довольствия в связи со смертью.
Туберкулез и тридцать три строчки за 33 года жизни…
«За время своей работы в органах ВЧК/ОГПУ тов. Сальмон проявил себя честным и преданным борцом пролетарской революции, незаменимым чекистом, с широкой инициативой и глубоким знанием своего дела организатором и бойцом.
С каждым днем болезнь отнимала у него здоровье и энергию. Несмотря на это тов. Сальмон не покидал своего служебного поста, предпочитая интересы партийной и чекистской работы своим личным интересам.
Работа в органах ВЧК/ОГПУ т. Сальмон в течение шести лет на ответственных должностях является исключительно полезной для Республики».
Заросшая могила
и сгоревшая звезда
осыпающейся штукатуркой.
Сальмон
Яков Ильич
Почетный чекист.
Владислав РусановПисатель. Родился в Донецке в 1966 году. Кандидат технических наук. Широко публиковался в периодике. Автор романов в жанре фэнтези. Зам. председателя Союза писателей ДНР. Живёт в Донецке.
Донбасская…
Кресты кружатся воронья на небе белом.
Зафевралело в сентябре, зафевралело.
Вразнос кибитку жизни мчит шальная кляча,
А небо плачет на ветру, а небо плачет.
Листает залп за разом раз судьбы тетради,
Ложатся «грады» у двора, ложатся «грады».
И ты летишь к земле ничком, лютуют мрази.
Из князей в грязь, упав щекой, от князей к грязи.
Выводит мины хвостовик шальное соло,
Шипит осколок в колее, шипит осколок.
Побрал бы чёрт и этот дождь, и эту осень,
И вдруг проносит артобстрел, и вдруг проносит.
А ты лежишь, обняв Донбасс, – пошире руки!
Такая штука эта жизнь, такая штука…
Город
Уходит всё – виденья, знаки, сроки,
Стихи от первой до последней буквы.
Шуршит пергамент в горле, вязнут строки
И рифмы на зубах скрипучей клюквой.
Тень с запада зовёт, играет, манит
Похлёбкой за уступку первородства.
С натугой тянет скаредные длани
К востоку. Залп. И пала тьма на Город.
Но Город жив и вопреки наветам
Восстанет, смерть поправ, неопалимый.
Чем гуще мрак, тем ближе час рассвета.
И знай – с востока свет, с востока силы!
«Что сказать тебе, когда даже думать не хочется…»
Что сказать тебе, когда даже думать не хочется,
Когда кровь и пот обильно смочили ступени?
Распахни врата, укажи мне дорогу в ночь, Иса.
Я найду алтарь, я смирюсь, я склоню колени.
Как покой искать, вечно споря с посмертной маскою?
Сталь булатную вечно править рукою слабой.
Этот хадж для меня станет запретной сказкою
О квадрате чёрном, младенце чёрной Каабы.
Как уйти, не черкая страницы фразами глупыми?
Как последним стать, когда невмоготу быть первым.
Стрел визжащих рой, но ты вовек не уступишь им.
Всё на круги вернётся к развалинам славного Мерва.
Как бороться, когда ты слился с податливой глиною,
Когда гаснет свет, когда без солнца линяют краски?
Помолись и прощайся с обетованной Мединою,
Как араб Аль-Хазред, безумный поэт из Дамаска.
«Бритвой по венам, по нервам шокером…»
Бритвой по венам, по нервам шокером,
Грязная тряпка в рот – это сущая малость.
Замереть в гробу персонажем Стокера.
Бесконечен исход, беспредельна усталость.
Рыбьей костью в горле, гремучей ртутью.
Крылья и гордость в топку бросить легко ли?
Щебнем стал камень-менгир на перепутье
Не проси у неба любви, проси покоя…
«Подпруга лопнула, и колокол заныл…»
Подпруга лопнула, и колокол заныл.
На паперти уснул усталый нищий.
Растяжки средь заброшенных могил
Роняют бабы слёзы в пепелище.
Errarum est – ну что ещё сказать?
В начале было слово и в итоге.
Безмолвен крик или пусты глаза,
Но ты как нищий, мнёшься на пороге.
Бездвижен ты, затих последний стих.
Клоп в янтаре и пугало на жерди.
И подвываешь, благостен и тих,
За медный грош, за пайку милосердья.
Хлеб горький или кислое вино
Уже не примешь – нечем. Виновато
Вздох обронив, запомнишь лишь одно —
Когда без крыл, то быть нельзя распятым.
Писатель. Родился в Донецке в 1966 году. Кандидат технических наук. Широко публиковался в периодике. Автор романов в жанре фэнтези. Зам. председателя Союза писателей ДНР. Живёт в Донецке.
Донбасская…
Кресты кружатся воронья на небе белом.
Зафевралело в сентябре, зафевралело.
Вразнос кибитку жизни мчит шальная кляча,
А небо плачет на ветру, а небо плачет.
Листает залп за разом раз судьбы тетради,
Ложатся «грады» у двора, ложатся «грады».
И ты летишь к земле ничком, лютуют мрази.
Из князей в грязь, упав щекой, от князей к грязи.
Выводит мины хвостовик шальное соло,
Шипит осколок в колее, шипит осколок.
Побрал бы чёрт и этот дождь, и эту осень,
И вдруг проносит артобстрел, и вдруг проносит.
А ты лежишь, обняв Донбасс, – пошире руки!
Такая штука эта жизнь, такая штука…
Город
Уходит всё – виденья, знаки, сроки,
Стихи от первой до последней буквы.
Шуршит пергамент в горле, вязнут строки
И рифмы на зубах скрипучей клюквой.
Тень с запада зовёт, играет, манит
Похлёбкой за уступку первородства.
С натугой тянет скаредные длани
К востоку. Залп. И пала тьма на Город.
Но Город жив и вопреки наветам
Восстанет, смерть поправ, неопалимый.
Чем гуще мрак, тем ближе час рассвета.
И знай – с востока свет, с востока силы!
«Что сказать тебе, когда даже думать не хочется…»
Что сказать тебе, когда даже думать не хочется,
Когда кровь и пот обильно смочили ступени?
Распахни врата, укажи мне дорогу в ночь, Иса.
Я найду алтарь, я смирюсь, я склоню колени.
Как покой искать, вечно споря с посмертной маскою?
Сталь булатную вечно править рукою слабой.
Этот хадж для меня станет запретной сказкою
О квадрате чёрном, младенце чёрной Каабы.
Как уйти, не черкая страницы фразами глупыми?
Как последним стать, когда невмоготу быть первым.
Стрел визжащих рой, но ты вовек не уступишь им.
Всё на круги вернётся к развалинам славного Мерва.
Как бороться, когда ты слился с податливой глиною,
Когда гаснет свет, когда без солнца линяют краски?
Помолись и прощайся с обетованной Мединою,
Как араб Аль-Хазред, безумный поэт из Дамаска.
«Бритвой по венам, по нервам шокером…»
Бритвой по венам, по нервам шокером,
Грязная тряпка в рот – это сущая малость.
Замереть в гробу персонажем Стокера.
Бесконечен исход, беспредельна усталость.
Рыбьей костью в горле, гремучей ртутью.
Крылья и гордость в топку бросить легко ли?
Щебнем стал камень-менгир на перепутье
Не проси у неба любви, проси покоя…
«Подпруга лопнула, и колокол заныл…»
Подпруга лопнула, и колокол заныл.
На паперти уснул усталый нищий.
Растяжки средь заброшенных могил
Роняют бабы слёзы в пепелище.
Errarum est – ну что ещё сказать?
В начале было слово и в итоге.
Безмолвен крик или пусты глаза,
Но ты как нищий, мнёшься на пороге.
Бездвижен ты, затих последний стих.
Клоп в янтаре и пугало на жерди.
И подвываешь, благостен и тих,
За медный грош, за пайку милосердья.
Хлеб горький или кислое вино
Уже не примешь – нечем. Виновато
Вздох обронив, запомнишь лишь одно —
Когда без крыл, то быть нельзя распятым.
Владимир СкобцовРодился в Донецке в 1959 году. Окончил Донецкий госуниверситет. Широко публиковался в периодике, различных сборниках. Активный участник антифашистского движения. Живёт и работает в Донецке.
Не измени
В который век в рассветной мгле
Тебя сирены вой разбудит,
Не измени своей земле,
А остальное – будь, что будет.
Когда накроет тьма зенит,
Душа оглохнет от орудий,
Своей земле не измени,
А остальное – будь, что будет.
Когда страна твоя в огне,
И слёзы горя не остудят,
Не измени своей земле,
А остальное – будь, что будет.
Тот, кто останется живой,
Пусть наши судьбы не осудит,
Я буду чист перед тобой,
А остальное – будь, что будет.
Ночь под артобстрелом
Чёрная, как кошка,
Ночь подкралась разом,
Щурится в окошко
Жёлтым своим глазом.
Крест или проклятье?
Кровь стучит бессонно,
У щеки распятье
В виде телефона.
В пачке сигарета,
Вот и впрямь удача!
Выжить до рассвета —
Вот и вся задача.
Смерть ворвётся в полночь,
Набери мой номер,
Позови на помощь,
Знай, что я не помер.
Порваны судьбою
Нити звёздной вязи.
У меня с тобою
Нет обратной связи.
Месяц неба юбку
Твоим знаком вышил.
Поцелую трубку,
Не скажу, как выжил.
На беду чужую
Смерть глядит плафонно,
До утра дежурю
Я у телефона.
Вечности ночь больше.
Будет длинный зуммер —
Подожди подольше,
Убедись, что умер.
Преданные
Памяти Алексея Мозгового
Когда ударит жизнь под дых,
То звать не стоит понятых
Немой гортанью.
Слов ни хороших, ни плохих
И точка вместо запятых
По умолчанью.
Часы небесные, на них,
Не опоздавших ни на миг,
Пора прощанью.
И шансов нету никаких,
Железно, и локомотив
По расписанью.
Билет туда, где нет седых,
В вагон для вечно молодых,
Небесной рванью.
Не огорчив врагов своих,
Не прихватив долгов чужих
По завещанью.
На вдохе оборвался стих,
Вступает хор глухонемых
И ты за гранью.
Век надорвавшийся затих
Ни по вине таких-сяких,
Ни по желанью.
До дыр истёрта Книга книг,
И жизнь твоя от сих до сих
Над иорданью.
Не жди от Бога чаевых,
Пророки есть в краях иных —
Всё по Писанью.
Когда бьёт Родина под дых,
Искать не надо понятых,
Конец отчаянью.
И ты не числишься в живых,
Отныне праздник всех святых
по умолчанью.
Родился в Донецке в 1959 году. Окончил Донецкий госуниверситет. Широко публиковался в периодике, различных сборниках. Активный участник антифашистского движения. Живёт и работает в Донецке.
Не измени
В который век в рассветной мгле
Тебя сирены вой разбудит,
Не измени своей земле,
А остальное – будь, что будет.
Когда накроет тьма зенит,
Душа оглохнет от орудий,
Своей земле не измени,
А остальное – будь, что будет.
Когда страна твоя в огне,
И слёзы горя не остудят,
Не измени своей земле,
А остальное – будь, что будет.
Тот, кто останется живой,
Пусть наши судьбы не осудит,
Я буду чист перед тобой,
А остальное – будь, что будет.
Ночь под артобстрелом
Чёрная, как кошка,
Ночь подкралась разом,
Щурится в окошко
Жёлтым своим глазом.
Крест или проклятье?
Кровь стучит бессонно,
У щеки распятье
В виде телефона.
В пачке сигарета,
Вот и впрямь удача!
Выжить до рассвета —
Вот и вся задача.
Смерть ворвётся в полночь,
Набери мой номер,
Позови на помощь,
Знай, что я не помер.
Порваны судьбою
Нити звёздной вязи.
У меня с тобою
Нет обратной связи.
Месяц неба юбку
Твоим знаком вышил.
Поцелую трубку,
Не скажу, как выжил.
На беду чужую
Смерть глядит плафонно,
До утра дежурю
Я у телефона.
Вечности ночь больше.
Будет длинный зуммер —
Подожди подольше,
Убедись, что умер.
Преданные
Памяти Алексея Мозгового
Когда ударит жизнь под дых,
То звать не стоит понятых
Немой гортанью.
Слов ни хороших, ни плохих
И точка вместо запятых
По умолчанью.
Часы небесные, на них,
Не опоздавших ни на миг,
Пора прощанью.
И шансов нету никаких,
Железно, и локомотив
По расписанью.
Билет туда, где нет седых,
В вагон для вечно молодых,
Небесной рванью.
Не огорчив врагов своих,
Не прихватив долгов чужих
По завещанью.
На вдохе оборвался стих,
Вступает хор глухонемых
И ты за гранью.
Век надорвавшийся затих
Ни по вине таких-сяких,
Ни по желанью.
До дыр истёрта Книга книг,
И жизнь твоя от сих до сих
Над иорданью.
Не жди от Бога чаевых,
Пророки есть в краях иных —
Всё по Писанью.
Когда бьёт Родина под дых,
Искать не надо понятых,
Конец отчаянью.
И ты не числишься в живых,
Отныне праздник всех святых
по умолчанью.
Артём КиракосовХудожник, фотограф, поэт. Живёт и работает в Москве.
Подымайте за спиною крыла
И куда бы ни шёл ты
Стопами и сердцем стремя лик бессмертия любви
Что отчею верой на тебе и в тебе и внутри и в тебя глядится и
поперемножится многомиллионнократно
И за чем
И с чем
И от кого
И к кому
И с кем
И к чему
Выдавленный откуда то
Или зван
Подавленный ли или
Вдохновен
Вдохновлённый
Иль искромсан
Ракурочен почёркан выпачкан вымаранный распотрошён пе —
реломанный перелопачен весь насквозь до нельзя
или ну пусть и вздёрнут расстрелянный
Склеен и разукрашен прошпатлёванный понову
Грубо и без грунта или любовно отшкурен пред тем
Кем то
Чем то
Получилось ли что то у тебя или изгнан оболган мят скрыт вко —
пан вживую и заживо
забыт иль помянут
погребён или рождаешься
раскаиваешься или гордым и на высоту
завнесён вовремя торжеством или изъятым с последствиями
скорби
Обобрали
Отобрали
Срыли
Взорван из под самого основания жизни своей
С фундаментом или маковкой
Предан друзьями или врагами зачислен и удачно вписался в
их в задушевный душный ближайший удавкою округовою по —
рукою круг округ скрутивший
Да распят
Лишился ли всего
Приобрёл
Вымазан грязью или на щите
Чист выбрит невридимый бел гладок сладок свеж улыбчив и
пушистый ясен как фашист
Вооружён
Безоружон
Со связанными ли руками со спины или развязно пьян удачею
впереди
Повернувшейся
Вдруг
Говорлив молчалив
Чёрен светел
В начале ли пути или на завершении его
Ты человек
Помни
И ни одна тварь
Гадина или святая
Не сотворит
Ни на земле
Ни на небе
Со душею твоею то
Что угодно
Твои крыла со спины
Подымающие
Духом
Ввысь
Никому не дано отъять
Снять
Возможно из тебя сделают мёртвую котлету
Но полёта не сорвать
Отрывайся преследователей оставляя в их экскременте
Размах и взмах
Подымайте
За спиной
Крыла
ПОДЫМАЙТЕ ЗА СПИНОЮ КРЫЛА
19 май четверг утро 2016 ~ ~ 2016 утро четверг май 19
под Deep Purple (вокал IAN GILLAN) Jesus Christ Superstar
под ХАЧКАР АРМЕНИЯ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ КАМЕНЬ
Художник, фотограф, поэт. Живёт и работает в Москве.
Подымайте за спиною крыла
И куда бы ни шёл ты
Стопами и сердцем стремя лик бессмертия любви
Что отчею верой на тебе и в тебе и внутри и в тебя глядится и
поперемножится многомиллионнократно
И за чем
И с чем
И от кого
И к кому
И с кем
И к чему
Выдавленный откуда то
Или зван
Подавленный ли или
Вдохновен
Вдохновлённый
Иль искромсан
Ракурочен почёркан выпачкан вымаранный распотрошён пе —
реломанный перелопачен весь насквозь до нельзя
или ну пусть и вздёрнут расстрелянный
Склеен и разукрашен прошпатлёванный понову
Грубо и без грунта или любовно отшкурен пред тем
Кем то
Чем то
Получилось ли что то у тебя или изгнан оболган мят скрыт вко —
пан вживую и заживо
забыт иль помянут
погребён или рождаешься
раскаиваешься или гордым и на высоту
завнесён вовремя торжеством или изъятым с последствиями
скорби
Обобрали
Отобрали
Срыли
Взорван из под самого основания жизни своей
С фундаментом или маковкой
Предан друзьями или врагами зачислен и удачно вписался в
их в задушевный душный ближайший удавкою округовою по —
рукою круг округ скрутивший
Да распят
Лишился ли всего
Приобрёл
Вымазан грязью или на щите
Чист выбрит невридимый бел гладок сладок свеж улыбчив и
пушистый ясен как фашист
Вооружён
Безоружон
Со связанными ли руками со спины или развязно пьян удачею
впереди
Повернувшейся
Вдруг
Говорлив молчалив
Чёрен светел
В начале ли пути или на завершении его
Ты человек
Помни
И ни одна тварь
Гадина или святая
Не сотворит
Ни на земле
Ни на небе
Со душею твоею то
Что угодно
Твои крыла со спины
Подымающие
Духом
Ввысь
Никому не дано отъять
Снять
Возможно из тебя сделают мёртвую котлету
Но полёта не сорвать
Отрывайся преследователей оставляя в их экскременте
Размах и взмах
Подымайте
За спиной
Крыла
ПОДЫМАЙТЕ ЗА СПИНОЮ КРЫЛА
19 май четверг утро 2016 ~ ~ 2016 утро четверг май 19
под Deep Purple (вокал IAN GILLAN) Jesus Christ Superstar
под ХАЧКАР АРМЕНИЯ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ КАМЕНЬ
Глеб БобровПрозаик, драматург, журналист. Родился в Красном Луче в 1964 году. Председатель Союза писателей ЛНР. Живёт и работает в Луганске. Последние два года работает над киносценариями. «Миронова проба» – одна из последних работ писателя. В «Крыльях» публикуется небольшой фрагмент киносценария.
Миронова пробаОригинальный сценарий(фрагмент)
НАТ. Двор шахты № 157/157-БИС –Ночь, воспоминаниеЯнварь 1942 года. Морозная ночь, метет поземка.
Возле взорванного и заваленного на бок копра зияет аркой полуразрушенный вход в здание. В нескольких метрах от входа – черный провал устья шахтного ствола. К нему по верху мелкой насыпи, двумя длинными кусками транспортерной ленты, выложена дорожка.
Невдалеке от начала ленты стоит работающий трактор. Возле него маневрирует большой грузовик с герметичным кузовом – сдает сзади на невысокий пригорок перед началом дорожки. Водителю сигналами помогает ПЕРВЫЙ ВАХМАН.
Метрах в двадцати от них в маленькой вагонетке горят бревна шахтной крепи. Вокруг костра, не снимая винтовок с плеча, греются семеро полицаев с белыми повязками на рукавах. По кругу идёт литровая бутылка самогона, некоторые закусывают луковицей, откусывая от неё словно от яблока.
За их спиной несколько пожарных щитов прислоненных к кирпичной стене остатков здания. На щитах висит с десяток багров.
Между маневрирующей машиной и устьем шахтного ствола стоят два немецких офицера – оберштурмфюрер СС РАЙНЕР и полицейский гауптвахмистр Хельмут.
РАЙНЕР
(на немецком)
Helmut, mein Freund! Du stehst auf dem falschen Weg.
(русские субтитры)
Хельмут, дружище! Ты зря встал на эту дорожку.
Хельмут смотрит себе под ноги.
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Meinst du?
(русские субтитры)
Считаешь?
РАЙНЕР
(на немецком)
Sicher doch!
(русские субтитры)
Уверен!
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Dieser Krieg macht uns alle warnsinnig….
(русские субтитры)
Это война всех нас сделает сумасшедшими….
Хельмут делает шаг в сторону и слазит с невысокой бровки, на которой уложена транспортёрная лента. В это время машина, наконец, встала, развернувшись задом к зданию, с небольшим уклоном в сторону дорожки.
ВТОРОЙ ВАХМАН, вылезает из-за руля, подбегает к офицерам и вытягивается, отдавая честь.
Райнер нетерпеливо перебивает его жестом и не дает доложить.
РАЙНЕР
(на немецком)
Fangt an und zwar schneller… Und ruf den ältesten der Zwerge.
(русские субтитры)
Начинайте и побыстрее… И позови старшего этих цвергов.
ВТОРОЙ ВАХМАН
(на немецком)
Jawohl!
(русские субтитры)
Есть!
Направляясь к машине, второй вахман кричит в сторону полицаев.
ВТОРОЙ ВАХМАН
Пальцюра! К господину офицеру!
Толпа полицаев начинает активно шевелиться, все тут же расходятся, поправляя на ходу свое оружие.
От толпы отделяется нескладный полицай Пальцюра. Придерживая левой рукой кургузую папаху, он, путаясь в длиннополой черной шинели, неловко бежит к офицерам.
Первый вахман появляется с ведром воды и длинно выплескивает ее вдоль на дорожку транспортерной ленты.
Подбежавший к офицерам Пальцюра вытягивается во фрунт.
ПАЛЬЦЮРА
Пан гауптман!!!
Тем временем вахманы протягивают от трактора к кузову машины толстый шланг и подсоединяют его к патрубку у днища. После чего первый вахман залазит в трактор и добавляет газ.
Из герметичного кузова машины раздаются приглушенные стенками крики множества людей, кто-то барабанит в двери, визжат женщины. Кузов вибрирует и медленно раскачивается на рессорах.
Райнер, словно не замечая подбежавшего полицая, обращается к гауптвахмистру.
РАЙНЕР
(на немецком)
Helmut, hast du gehört, wie mich das Quiesel genannt hat?
(русские субтитры)
Хельмут, ты слышал, как назвало меня это недоразумение?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Ich glaube, dass er dich soeben zum Hauptsturmführer
befördert hat…
(русские субтитры)
По-моему, он только что повысил тебя до гауптштурм-фюрера…
РАЙНЕР
(на немецком)
Oh… ja. Aber Helmut! Das Quiesel nannte mich «Pan». Er meint, dass ich einer von den feigen Nuschler bin? Dumme Mistgeburten…
(русские субтитры)
Это – да. Но, Хельмут! Это животное назвало меня «пан».
Оно считает, что я похож на трусливого пшека? Тупые уроды….
ХЕЛЬМУТ
(обращаясь к Пальцюре на русском)
К господину офицеру впредь обращаться «гер официр» или «гер оберштурмфюрер». Будешь наказан!
ПАЛЬЦЮРА
(Райнеру)
Виноват!!! Виноват, ваше высокоблагородие!!!
РАЙНЕР
(на немецком)
Was hat es gebellt, Helmut?
(русские субтитры)
Что оно прогавкало, Хельмут?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Du wurdest wieder befördert…
(русские субтитры)
Еще звёздочку тебе добавил…
Райнер отмахивает рукой, мол «пшёл вон». Пальцюра неловко убегает.
РАЙНЕР
(на немецком)
Wieso stinkt es so von den Mistschaufer, Helmut?
(русские субтитры)
Почему от этих говноедов так воняет, Хельмут?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Das ist Krieg, Rainer. Wir alle riechen nach dem Duft des Todes.
(русские субтитры)
Это война, Райнер. От нас всех пахнет смертью.
РАЙНЕР
(на немецком)
Deine Auslassungen stinken nicht, wie deren. Oder kommt es mir nur aufgrund des Frostes so vor?
(русские субтитры)
Твои вахманы не источают такого зловония. Или это мне кажется на морозе?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Du guckst viel zu tief, Rainer. Bald können wir Duft der jüdischen Auslöschung schnuppern. Das wird dich von der Unvollkommenheit unserer untreuen Aborigenen ablenken.
(русские субтитры)
Ты слишком глубоко заглядываешь, Райнер. Скоро мы сможем оценить амбре еврейских испарений. Это отвлечет тебя от несовершенства наших неверных туземцев.
Полицаи разбирают багры, но все равно жмутся поближе к пышущей жаром вагонетке.
Офицеры, притоптывая, смотрят на эти приготовления, но к костру не подходят.
Второй вахман залазит в кабину, что-то там смотрит. Вылезая оттуда, показывает первому вахману скрещенные в предплечьях руки. Тот кивает, подходит к трактору и глушит обороты.
Зажигается прожектор, ярко освещающий дорожку до устья шахтного ствола.
ВТОРОЙ ВАХМАН
(по-немецки)
Los geht´s! Aber zackig!
(русские субтиры)
Начали! Быстро, быстро!!!
(по-русски)
Шевелись, мать вашу!
Под окрики вахманов полицаи открывают створки кузова. Оттуда вместе с дымом вываливаются несколько бесчувственных тел и с хрустом падают на землю. Следом, с обитого металлом пола кузова, наружу вытекает жидкость. Полицаи брезгливо отстраняются.
В глубине битком набитого кузова видны вповалку лежащие друг на друге полураздетые мужчины, женщины и дети. У ближайших к двери тел видна пена на лицах.
Полицаи подцепляют крючьями багров выпавшие тела за ребра и по двое-трое быстро волокут их по транспортерной ленте к провалу. У самого шахтного ствола полицаи перехватывают багры и, уперев остриями в тело, словно швабрами, сталкивают несчастных в бездну.
Один из мужчин приходит в себя, хрипит и хватается рукой за край ленты. Полицаи тормозят, останавливаются. Тот, что слева, протягивает руку. Второй бросает багор, делает шаг в сторону и берет прислоненную к куче битого кирпича киянку на полуметровой ручке. Передает её первому полицаю и вновь хватает свой багор. Первый быстро бьет мужчину киянкой по запястью. На запястье видна красная шерстяная нить. Раздается хруст. Он бьет его еще раз по затылку, тот начинает конвульсировать. Полицай ставит киянку за протоптанной тропинкой на попа и, подцепив багор, с напарником споро тащат несчастного к провалу.
В это время Пальцюра с напарником, морщась, вытаскивают баграми тела из кузова.
Лежащая в углу у края женщина, что-то нечленораздельное хрипит Пальцюре и поднимает вверх руку своей дочери. В кулаке подростка зажаты золотые карманные часы.
Пальцюра, хищно озираясь, начинает вырывать часы из скрюченных пальцев. Его никто не видит. Он разматывает цепочку, выдергивает часы и, захватив девочку за подмышки, – швыряет её на землю. Следом неимоверным усилием сама вываливается мать. Она хрипит и захлебывается слюной. Пальцюра наотмашь бьет её сапогом в лицо. Подходящему полицаю указывает на девочку.
ПАЛЬЦЮРА
Сам дотащишь?
Полицай молча цепляет её багром за подбородок и легко тащит к яме.
Пальцюра отвернувшись, живо прячет часы в карман шинели и быстро вытаскивает из кузова еще несколько тел.
Женщину рвёт под колесом машины. Рядом с ней падают новые тела.
Офицеры, расположившись невдалеке от провала, с интересом наблюдают за происходящим.
РАЙНЕР
(на немецком)
Hast du hier tagsüber geschafft, Helmut?
(русские субтитры)
Ты работал здесь днем, Хельмут?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Sicher doch…
(русские субтитры)
Конечно….
РАЙНЕР
(на немецком)
Wie war´s?
(русские субтитры)
И как?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Wenn nicht dieser elende Frost, dann wären die Nächte des Winters besser, wie die Abende im Herbst. Glaub mir Rainer, jetzt
atmet man leichter.
(русские субтитры)
Если бы не проклятый мороз, то зимней ночью лучше, чем осенними вечерами. Поверь, Райнер, сейчас намного легче дышится.
РАЙНЕР (на немецком)
Ich rede nicht von dem, Helmut… Der Abgrund! Hast du das Ende des Abgrunds gesehen?
(русские субтитры)
Я не об этом, Хельмут… Бездна! Ты видел её дно?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Rainer, du weißt doch, der Abgrund hat kein Anfang und kein Ende. Wir schicken den Müll mit dem schnellsten Fahrstuhl direkt in die Hölle!
(русские субтитры)
Райнер, ты же знаешь – у бездны нет основания. Мы скоростным лифтом отправляем мусор прямо в ад!
РАЙНЕР
(на немецком)
Du bist ein Dichter, Helmut. Ich bin jedoch ein Forscher. Es gibt immer ein Ende…Ruf mal den Wachmann, der soll das Feuer aus dem Auto holen.
(русские субтитры)
Ты поэт, Хельмут. А я исследователь. Дно есть всегда… Позови вахмана, пусть принесёт из машины фальшфейер.
Офицеры идут к устью шахтного ствола. Полицаи останавливаются и с интересом наблюдают за происходящим. К ним подходит Пальцюра. Прибегает вахман с фальшфейером.
РАЙНЕР
(на немецком)
Ich gebe dir die Ehre und das Recht das Feuer anzumachen, mein junger Freund!
(русские субтитры)
Торжественное право зажечь этот огонь я доверяю тебе, мой юный друг!
Хельмут смеется, зажигает фальшфейер и плашмя кидает его вниз.
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Fremde Zungen behaupten, es seien fast zweihundert Meter tief…
(русские субтитры)
По слухам тут почти двести метров…
Райнер, аккуратно придерживаясь кончиками пальцев в перчатке за торчащую арматуру, с интересом наблюдает за падающим вниз огоньком.
Полицаи, вахманы и гауптвахмистр вытянув шеи, также провожают глазами летящий фальшфейер.
Сзади в толпу врезается пришедшая в себя женщина. С хрипом она ухватывает Райнера и вместе с ним опрокидывается в бездну.
Пальцюра, схватившись за вахмана, удерживается, свисая в провал, и визжит, болтая ногами. Его живо вытаскивают.
Вопли, крики, суета.
Полицаи бегут к машине и начинают яростно крошить прикладами черепа лежащих на земле жертв.
Ошалевший Пальцюра сипло дышит, сидя на земле в метре от провала.
Хельмут стоит у края, вцепившись рукой в торчащую арматуру, и пустыми глазами смотрит в устье шахты. Левой рукой он судорожно растирает горло.
Конец воспоминания
Прозаик, драматург, журналист. Родился в Красном Луче в 1964 году. Председатель Союза писателей ЛНР. Живёт и работает в Луганске. Последние два года работает над киносценариями. «Миронова проба» – одна из последних работ писателя. В «Крыльях» публикуется небольшой фрагмент киносценария.
Миронова пробаОригинальный сценарий(фрагмент)
Январь 1942 года. Морозная ночь, метет поземка.
Возле взорванного и заваленного на бок копра зияет аркой полуразрушенный вход в здание. В нескольких метрах от входа – черный провал устья шахтного ствола. К нему по верху мелкой насыпи, двумя длинными кусками транспортерной ленты, выложена дорожка.
Невдалеке от начала ленты стоит работающий трактор. Возле него маневрирует большой грузовик с герметичным кузовом – сдает сзади на невысокий пригорок перед началом дорожки. Водителю сигналами помогает ПЕРВЫЙ ВАХМАН.
Метрах в двадцати от них в маленькой вагонетке горят бревна шахтной крепи. Вокруг костра, не снимая винтовок с плеча, греются семеро полицаев с белыми повязками на рукавах. По кругу идёт литровая бутылка самогона, некоторые закусывают луковицей, откусывая от неё словно от яблока.
За их спиной несколько пожарных щитов прислоненных к кирпичной стене остатков здания. На щитах висит с десяток багров.
Между маневрирующей машиной и устьем шахтного ствола стоят два немецких офицера – оберштурмфюрер СС РАЙНЕР и полицейский гауптвахмистр Хельмут.
РАЙНЕР
(на немецком)
Helmut, mein Freund! Du stehst auf dem falschen Weg.
(русские субтитры)
Хельмут, дружище! Ты зря встал на эту дорожку.
Хельмут смотрит себе под ноги.
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Meinst du?
(русские субтитры)
Считаешь?
РАЙНЕР
(на немецком)
Sicher doch!
(русские субтитры)
Уверен!
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Dieser Krieg macht uns alle warnsinnig….
(русские субтитры)
Это война всех нас сделает сумасшедшими….
Хельмут делает шаг в сторону и слазит с невысокой бровки, на которой уложена транспортёрная лента. В это время машина, наконец, встала, развернувшись задом к зданию, с небольшим уклоном в сторону дорожки.
ВТОРОЙ ВАХМАН, вылезает из-за руля, подбегает к офицерам и вытягивается, отдавая честь.
Райнер нетерпеливо перебивает его жестом и не дает доложить.
РАЙНЕР
(на немецком)
Fangt an und zwar schneller… Und ruf den ältesten der Zwerge.
(русские субтитры)
Начинайте и побыстрее… И позови старшего этих цвергов.
ВТОРОЙ ВАХМАН
(на немецком)
Jawohl!
(русские субтитры)
Есть!
Направляясь к машине, второй вахман кричит в сторону полицаев.
ВТОРОЙ ВАХМАН
Пальцюра! К господину офицеру!
Толпа полицаев начинает активно шевелиться, все тут же расходятся, поправляя на ходу свое оружие.
От толпы отделяется нескладный полицай Пальцюра. Придерживая левой рукой кургузую папаху, он, путаясь в длиннополой черной шинели, неловко бежит к офицерам.
Первый вахман появляется с ведром воды и длинно выплескивает ее вдоль на дорожку транспортерной ленты.
Подбежавший к офицерам Пальцюра вытягивается во фрунт.
ПАЛЬЦЮРА
Пан гауптман!!!
Тем временем вахманы протягивают от трактора к кузову машины толстый шланг и подсоединяют его к патрубку у днища. После чего первый вахман залазит в трактор и добавляет газ.
Из герметичного кузова машины раздаются приглушенные стенками крики множества людей, кто-то барабанит в двери, визжат женщины. Кузов вибрирует и медленно раскачивается на рессорах.
Райнер, словно не замечая подбежавшего полицая, обращается к гауптвахмистру.
РАЙНЕР
(на немецком)
Helmut, hast du gehört, wie mich das Quiesel genannt hat?
(русские субтитры)
Хельмут, ты слышал, как назвало меня это недоразумение?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Ich glaube, dass er dich soeben zum Hauptsturmführer
befördert hat…
(русские субтитры)
По-моему, он только что повысил тебя до гауптштурм-фюрера…
РАЙНЕР
(на немецком)
Oh… ja. Aber Helmut! Das Quiesel nannte mich «Pan». Er meint, dass ich einer von den feigen Nuschler bin? Dumme Mistgeburten…
(русские субтитры)
Это – да. Но, Хельмут! Это животное назвало меня «пан».
Оно считает, что я похож на трусливого пшека? Тупые уроды….
ХЕЛЬМУТ
(обращаясь к Пальцюре на русском)
К господину офицеру впредь обращаться «гер официр» или «гер оберштурмфюрер». Будешь наказан!
ПАЛЬЦЮРА
(Райнеру)
Виноват!!! Виноват, ваше высокоблагородие!!!
РАЙНЕР
(на немецком)
Was hat es gebellt, Helmut?
(русские субтитры)
Что оно прогавкало, Хельмут?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Du wurdest wieder befördert…
(русские субтитры)
Еще звёздочку тебе добавил…
Райнер отмахивает рукой, мол «пшёл вон». Пальцюра неловко убегает.
РАЙНЕР
(на немецком)
Wieso stinkt es so von den Mistschaufer, Helmut?
(русские субтитры)
Почему от этих говноедов так воняет, Хельмут?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Das ist Krieg, Rainer. Wir alle riechen nach dem Duft des Todes.
(русские субтитры)
Это война, Райнер. От нас всех пахнет смертью.
РАЙНЕР
(на немецком)
Deine Auslassungen stinken nicht, wie deren. Oder kommt es mir nur aufgrund des Frostes so vor?
(русские субтитры)
Твои вахманы не источают такого зловония. Или это мне кажется на морозе?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Du guckst viel zu tief, Rainer. Bald können wir Duft der jüdischen Auslöschung schnuppern. Das wird dich von der Unvollkommenheit unserer untreuen Aborigenen ablenken.
(русские субтитры)
Ты слишком глубоко заглядываешь, Райнер. Скоро мы сможем оценить амбре еврейских испарений. Это отвлечет тебя от несовершенства наших неверных туземцев.
Полицаи разбирают багры, но все равно жмутся поближе к пышущей жаром вагонетке.
Офицеры, притоптывая, смотрят на эти приготовления, но к костру не подходят.
Второй вахман залазит в кабину, что-то там смотрит. Вылезая оттуда, показывает первому вахману скрещенные в предплечьях руки. Тот кивает, подходит к трактору и глушит обороты.
Зажигается прожектор, ярко освещающий дорожку до устья шахтного ствола.
ВТОРОЙ ВАХМАН
(по-немецки)
Los geht´s! Aber zackig!
(русские субтиры)
Начали! Быстро, быстро!!!
(по-русски)
Шевелись, мать вашу!
Под окрики вахманов полицаи открывают створки кузова. Оттуда вместе с дымом вываливаются несколько бесчувственных тел и с хрустом падают на землю. Следом, с обитого металлом пола кузова, наружу вытекает жидкость. Полицаи брезгливо отстраняются.
В глубине битком набитого кузова видны вповалку лежащие друг на друге полураздетые мужчины, женщины и дети. У ближайших к двери тел видна пена на лицах.
Полицаи подцепляют крючьями багров выпавшие тела за ребра и по двое-трое быстро волокут их по транспортерной ленте к провалу. У самого шахтного ствола полицаи перехватывают багры и, уперев остриями в тело, словно швабрами, сталкивают несчастных в бездну.
Один из мужчин приходит в себя, хрипит и хватается рукой за край ленты. Полицаи тормозят, останавливаются. Тот, что слева, протягивает руку. Второй бросает багор, делает шаг в сторону и берет прислоненную к куче битого кирпича киянку на полуметровой ручке. Передает её первому полицаю и вновь хватает свой багор. Первый быстро бьет мужчину киянкой по запястью. На запястье видна красная шерстяная нить. Раздается хруст. Он бьет его еще раз по затылку, тот начинает конвульсировать. Полицай ставит киянку за протоптанной тропинкой на попа и, подцепив багор, с напарником споро тащат несчастного к провалу.
В это время Пальцюра с напарником, морщась, вытаскивают баграми тела из кузова.
Лежащая в углу у края женщина, что-то нечленораздельное хрипит Пальцюре и поднимает вверх руку своей дочери. В кулаке подростка зажаты золотые карманные часы.
Пальцюра, хищно озираясь, начинает вырывать часы из скрюченных пальцев. Его никто не видит. Он разматывает цепочку, выдергивает часы и, захватив девочку за подмышки, – швыряет её на землю. Следом неимоверным усилием сама вываливается мать. Она хрипит и захлебывается слюной. Пальцюра наотмашь бьет её сапогом в лицо. Подходящему полицаю указывает на девочку.
ПАЛЬЦЮРА
Сам дотащишь?
Полицай молча цепляет её багром за подбородок и легко тащит к яме.
Пальцюра отвернувшись, живо прячет часы в карман шинели и быстро вытаскивает из кузова еще несколько тел.
Женщину рвёт под колесом машины. Рядом с ней падают новые тела.
Офицеры, расположившись невдалеке от провала, с интересом наблюдают за происходящим.
РАЙНЕР
(на немецком)
Hast du hier tagsüber geschafft, Helmut?
(русские субтитры)
Ты работал здесь днем, Хельмут?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Sicher doch…
(русские субтитры)
Конечно….
РАЙНЕР
(на немецком)
Wie war´s?
(русские субтитры)
И как?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Wenn nicht dieser elende Frost, dann wären die Nächte des Winters besser, wie die Abende im Herbst. Glaub mir Rainer, jetzt
atmet man leichter.
(русские субтитры)
Если бы не проклятый мороз, то зимней ночью лучше, чем осенними вечерами. Поверь, Райнер, сейчас намного легче дышится.
РАЙНЕР (на немецком)
Ich rede nicht von dem, Helmut… Der Abgrund! Hast du das Ende des Abgrunds gesehen?
(русские субтитры)
Я не об этом, Хельмут… Бездна! Ты видел её дно?
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Rainer, du weißt doch, der Abgrund hat kein Anfang und kein Ende. Wir schicken den Müll mit dem schnellsten Fahrstuhl direkt in die Hölle!
(русские субтитры)
Райнер, ты же знаешь – у бездны нет основания. Мы скоростным лифтом отправляем мусор прямо в ад!
РАЙНЕР
(на немецком)
Du bist ein Dichter, Helmut. Ich bin jedoch ein Forscher. Es gibt immer ein Ende…Ruf mal den Wachmann, der soll das Feuer aus dem Auto holen.
(русские субтитры)
Ты поэт, Хельмут. А я исследователь. Дно есть всегда… Позови вахмана, пусть принесёт из машины фальшфейер.
Офицеры идут к устью шахтного ствола. Полицаи останавливаются и с интересом наблюдают за происходящим. К ним подходит Пальцюра. Прибегает вахман с фальшфейером.
РАЙНЕР
(на немецком)
Ich gebe dir die Ehre und das Recht das Feuer anzumachen, mein junger Freund!
(русские субтитры)
Торжественное право зажечь этот огонь я доверяю тебе, мой юный друг!
Хельмут смеется, зажигает фальшфейер и плашмя кидает его вниз.
ХЕЛЬМУТ
(на немецком)
Fremde Zungen behaupten, es seien fast zweihundert Meter tief…
(русские субтитры)
По слухам тут почти двести метров…
Райнер, аккуратно придерживаясь кончиками пальцев в перчатке за торчащую арматуру, с интересом наблюдает за падающим вниз огоньком.
Полицаи, вахманы и гауптвахмистр вытянув шеи, также провожают глазами летящий фальшфейер.
Сзади в толпу врезается пришедшая в себя женщина. С хрипом она ухватывает Райнера и вместе с ним опрокидывается в бездну.
Пальцюра, схватившись за вахмана, удерживается, свисая в провал, и визжит, болтая ногами. Его живо вытаскивают.
Вопли, крики, суета.
Полицаи бегут к машине и начинают яростно крошить прикладами черепа лежащих на земле жертв.
Ошалевший Пальцюра сипло дышит, сидя на земле в метре от провала.
Хельмут стоит у края, вцепившись рукой в торчащую арматуру, и пустыми глазами смотрит в устье шахты. Левой рукой он судорожно растирает горло.
Драгана МрджаПоэт и прозаик. Живёт в столице Сербии Белграде.
Семь дней воина Гриши
День первыйноябрь, 1944 год
«И был свет»
И прошел свет сквозь него, как резкая оглушительная боль. Тяжестью лег на плечи.
И только мысль:
«Это конец…»
Временами он приходил в себя. Ничего не слышал, а картинка перед глазами была, как в старых немых фильмах. Прерывающаяся. Пунктиром.
Всплеск… летящие груды земли… ноги бегущих людей.
Глаза, лоб, щеки – всё горело огненной болью. Зачерпывал рукой распаханную землю, насыпал ее себе на обожженное лицо.
И холодная грязь забирала в себя его боль.
И покрыл его мрак, как спасение.
Фронт продвинулся дальше.
…
Тишина. Ноябрьское небо придавливает к земле. Никого. Ничего вокруг. Ни птицы. Чтобы хотя бы за неё ухватиться мыслью.
И видит себя со стороны. Лежит. Колыхается на волнах огромного черного моря.
Окоченевший от холода. А все равно – чувствует. Чувствует, как земля, эта плотная сремская земля под ним мягко дышит.
«Он жив! Он жив! Дайте носилки!»
Открывает глаза. Kaк под водой, едва слышит голоса. Язык чужой, говорят мало и быстро, однако понятно, что: «жив!»
«Хорошо, что ты его заметила, Анка. Весь землей усыпан, прости господи, как заживо похороненный! Давай, Анка, подхватывай здесь… осторожно руку, сломана… давай, давай!»
Женщины его отнесли на запряженную телегу. Кто-то очищал рукой его лицо от грязи, увидел чьи-то тревожные глаза, и опять все покрыл мрак…
День второйиюнь 1945 года
Потом все пошло полегче.
В полевом госпитале вытащили осколки, очистили раны и перевязали сломанную руку. Только лицо выглядело ужасно – все обожженное, одна сплошная рана. Анка приходила каждый день его проведать.
Врач сказал: «Это выглядит хуже, чем есть на самом деле. Глаз не задет, отек спадет и кожа заживет. Не будет такой, как прежде, останутся шрамы, но главное – голова на плечах».
«Анке это не мешает, да, Анка?» – добавил он с улыбкой, глядя исподлобья на девушку, которая покраснела и низко склонила голову.
Весна ещё только выводила дни на построение, когда комиссар полка, задержавшегося в селе, расписал их. Из больницы переселился прямо в дом к Анке.
…
Раны медленно зарастали. Рука все еще была на перевязи.
Видел себя, качающимся на верхушках яблонь, а потом – шедшего в поля, чтобы заглянуть к Анке: работала там с другими женщинами из бригады. По дороге тянулась колонна военных грузовиков. Сошел на обочину.
«Гриша! Григорий Станиславович! Ты ли это?»
Весь заледенел.
«Это я, Лёва!» – и человек, покрытый пылью, выпрыгнул из грузовика.
«Ты жив, дружище, жив! А мы думали – погиб!»
Грузовик остановился, подошли и другие солдаты. Лёва возбуждённо рассказывал, как вот тут, сейчас, нашел своего боевого товарища. Как в прошлом октябре они вместе с ним, с маршалом Ждановым освободили Белград. Как Гриша пропал где-то на Сремском фронте, и как все думали, что он мертв.
«А он жив, жив! Вот, и раны почти зажили, – заглядывал ему в обожженное лицо. – Теперь можешь с нами, место есть! Сначала – в Москву, а потом домой. Домой!»
Гриша стоял и молчал.
«Едем, дружище? Давай, забирайся. Заглянем в больницу, скажешь, что уезжаешь».
Солдаты из грузовика провожали взглядом удалявшуюся колонну.
«Нет, я не поеду. Остаюсь тут».
«Как, Гриша? Почему? А Галина, твоя жена? Что мы ей скажем?»
«Скажите, что я погиб. Что меня нет».
Лёва, не понимая, смотрел озадаченно.
«Оставь его, Лёва, поехали. Дезертир он!» – сказал один из солдат и сплюнул сквозь зубы.
Бойцы поднялись, грузовик резко дернул с места, подняв пыль, которая только было улеглась…
День третий28 июня 1948 года
Время жатвы.
Любил он такие дни. После жары и тяжелого труда люди отдыхали на скамейках у дома. И говорили. Или молчали, как Гриша. Он наслаждался закатным смирением солнца.
Но тот вечер не был мирным. Девчонки и молодые женщины прошли по шору – широкой воеводинской улице, смеясь и шутливо подталкивая друг друга. Как бы умалчивая о чем-то известном только им. В воздухе чувствовалось таинственное напряжение.
Он вздохнул и вошел в дом.
Анка управлялась на кухне.
«Сейчас будет ужин, потерпи немного».
На столе стоял котел, заполненный зеленью.
«Что это?»
«Это… завтра Видовдан, День святого Вита».
Смотрел на нее с непониманием.
«Праздник, большой праздник».
В ту ночь долго ему рассказывала. O старых обычаях, которые люди не забывают; про Косовский бой, про князя Лазаря и героев. Когда стала цитировать стихи:
«Кто не прибыл на Косово, к бою…», у Гриши мороз по коже пробежал.
Заснул поздно. Разбудила его Анка на рассвете – солнце едва всходило.
Во дворе стоял котел с погруженными в него цветами.
«Умойся. И повторяй за мной: Ой, ты Видов, Видовдан, что я видел очами, то я создал руками! Береги, Видо, мои очи, потом что они – мой свет!»
И умылся Гриша.
«Анка, ты моя Косовская девушка!» – говорил, а мокрые шрамы на его лице освещала его улыбка, что дороже золота.
Пополудни по шору, залитому слепящим светом, заходили вооруженные тени. Заходили в дома, выводили людей, заставляли идти к грузовикам, в центр села.
Пришли и за Гришей.
«За что вы его? Почему? Он ни в чем не виноват! Я пойду с вами, он плохо понимает, он русский!» Солдат грубо оттолкнул.
«Знаем!»
Через семь дней отпустили его.
Анка, с глазами, опухшими от слез, только и обняла его, вошедшего в дом.
Все уже слышали о резолюции Информбюро.
«Что это было, Гриша? Ведь мы не будем, не будем против русских? По радио говорят, Тито сказал „Нет Сталину!“ Боже, Боже, что же это такое?» – тихо рассуждала, пока накрывала ему поесть.
Гриша, бледный и не выспавшийся, посмотрел на нее.
«Я знаю, о чем ты думаешь. Россия, буду ли туда возвращаться? Видишь, мы приходим на этот свет, связанные пуповиной с Матерью, с Землей. И она прерывается, чтобы мы жили.
Это вовсе не означает, что и дальше мы не связаны невидимыми нитями, переплетенными в красочной ткани жизни.
А узел, спрашиваешь? Там, где однажды порвано, может ли продолжиться?
Даже свитер не можешь связать, Анка, из одной нити. А жизнь – тем более. И узел тут не для связи, он сам – связь».
Немного помолчал.
«Я свой выбор уже сделал, – сказал. – Однажды я уже умер на этой земле и снова родился на ней. В ней – и моя жизнь, и моя смерть. А это „нет“, о котором говоришь… „Нет“ сказал товарищ Сталин товарищу Тито!»
Анка испугано прикрыла его рот рукой.
И стены в те дни имели уши.
День четвертыйпятидесятые
Первой родилась Вера.
Потом – Надежда.
И Люба.
Анка порой расстраивалась, что нет сына. Но Гриша любил своих дочерей.
Он сидел на стуле во дворе, а они бегали по кругу вокруг него. Изображал, что не может схватить их, что они слишком быстры. А когда удавалось, двор оглашался визжанием и криком.
«Самолет, самолет!» – кричали они.
Меньшая, Люба, в резиновых сапожках, обутых наоборот, левый на правую, ласково просилась на ручки:
«Папа, папа, малётик»!
«Давай!» – И он поднимал ее высоко над головой. И она с распростертыми руками, с серьезным выражением, летала самолетиком под цветущими ветками яблонь.
Анка стояла у дверей дома, отирала полотенцем мокрые руки, с улыбкой наблюдала за ними.
«Да, знает Гриша – жену можно успокоить или розгами, или родами», – говорил сосед, опершись на забор.
«Или забвением», – подумал Гриша.
Позвали его работать в Белград. В хороших механиках тогда очень нуждались. Согласился. Люди на заводе полюбили его. Называли Рус, Гриша-Рус.
Анка окончила медицинскую школу, устроилась на работу и она.
Жизнь шла тихо, девочки росли.
Только иногда, особенно осенью, Анка замечала, как он задумчиво вслушивается в ветер с Востока…
День пятый19 октября 1964 года
Он стоял перед раскрытым шкафом и рассматривал костюмы. Ни один не казался ему достаточно подходящим. Двадцать лет спустя, завтра, он снова увидит своего генерала. Но он больше не военный, у него нет формы.
Вспомнил тяжелые бои за освобождение Белграда. И вспомнил, что тогда говорил генерал народу, собравшемуся у тел погибших товарищей из их, советского, танка. И как решительно взял в руки лопату, чтобы зарыть их в землю. Схоронить прямо в центре Белграда. Сопровождали его в тишине офицеры и солдаты. И Гриша.
Это был генерал-майор Красной Армии, командир четвертого механизированного танкового корпуса, Владимир Иванович Жданов.
Его генерал.
«А сражения, сражения не страшны. Страшны сражения, которые человек ведет со своими тенями», – думал Гриша, пока его рука мягко отряхивала несуществующую пыль с лацкана. Анка медленно открыла дверь.
«Гриша… Сейчас сообщили по телевидению. Упал самолет на Авале, все погибли. И твой… твой генерал тоже погиб».
В доме через улицу кто-то открыл окно. Солнечные лучи преломились в стеклах, упали прямо в комнату.
И прошел свет сквозь него, как резкая сильная боль.
День шестойдевяностые годы
Большинство обычных людей не были готовы к наступившим временам.
Земля распалась, как и образовалась: в крови и братоубийственной войне.
«Перестанет существовать все, что мы знали и принимали за свое: и Порядок, и Закон, и Обычай. Все, что мы знали или думали, что знаем, больше ничего не стоит. Мы ничего не стоим.
Все, что было внутри, сейчас снаружи. Как в надетой наизнанку рубашке», – думал Гриша.
Анка тяжело болела. В те дни он опять плавал в тумане между жизнью и смертью.
«Возврати меня в Срем. В нашу землю. Там буду лежать», – говорила Анка. Погладила его истонченной рукой по бугристому лицу. Из ее все еще красивых глаз струилось сияние.
День седьмойсреда, 5 мая 2010 года
По улице, спускающейся от Славии до Манежа, медленно ходил пожилой человек. Внимательный наблюдатель за утренней толпой заметил бы, что уже несколько дней в одно и то же сходит с трамвая и направляется к парку. И ничего необычного в том не было, за исключением, пожалуй, только одной вещи.
Мужчина всегда садился на одну и ту же скамейку, но не так, как обычно садятся на них, сбоку – чтобы видеть перекресток напротив парка. В таком положении сидел и внимательно присматривался к противоположной стороне улицы, как будто ожидая чего-то, что должно случиться. А когда стрелки на часах подбирались к двум, поднимался и уходил.
В тот день, немногим пополудни, на углу остановился небольшой грузовик. Работники вынесли лестницы, прислонили их к стене здания. Работали четко и слажено, и табличка с названием улицы быстро была заменена.
Человек уже встал со скамейки, и как только они отъехали, он перешел улицу.
Стал под табличкой, поднял голову.
На ней было написано: «Улица генерала Жданова».
По щеке, петляя по старому шраму, стекла слеза. Он поднял сжатый кулак ко лбу и поприветствовал по-военному.
Показалось ему, что слышит голос генерала:
«Брось, Григорий, брось!»
«Служу трудовому народу!» – ответил.
И был май, а как будто бы стоял октябрь. Сквозь густоту листьев деревья пронизывал все более яркий свет.
И прошел этот свет сквозь него как резкая, оглушительная боль.
И он медленно опустился на землю, и покрыл его мрак, как спасение.
«…И он отдыхал на седьмой день от всех дел своих, которые творил и созидал».
Белград, 12.11. 2015 Перевод с сербского языка Елены Буевич
Одесса
Вадим, Вадим!
Откроются небеса
и святой Георгий в гневе —
пьяного, бешенного,
горелой плотью смердящего змия, —
тысячу раз пронзит,
в гневе – на беса, на беса, на беса!
Одесса, Одесса, Одесса!
Исчезнут побережья твои, на песке которых
влюбишься в красивейшую из женщин,
смолкнут голоса, которыми аукаются
докеры и моряки,
когда сквозь трещины утечёт море,
как утекли,
Вадим, твои голубые очи…
Исчезнет Одесса с воплем – в чёрной, чёрной ночи.
И никогда больше,
Одесса, Одесса, Одесса,
сухой из воды не выйдешь.
Рухнет Потёмкинская лже-лестница,
как рухнули когда-то кулисы над его деревнями…
Не поможет ни Кукша Одесский,
Ни даже Божия Матерь Касперовская,
когда на поле Куликовом вспыхнут
гейзеры гнева.
Гнева! Гнева! Гнева!
За тебя Вадим, Вадим!
За твои семнадцать лет,
за то, что так мало
успел ты увидеть в этом пестром мире.
Однако – самое главное успел!
В огне голову гордо поднял —
красный ореол вокруг лба —
и линию начертил,
всех нас ожидающую,
отделяющую
человека от недочеловека.
Перевод с сербского языка Горьяна Росич
Марш
Дон-басс!
Дон-басс!
Дон-басс!
Отголосками – марш войны.
C презрением, с силой – ударом ноги – и двери уже снесены.
«Много на вас вины!»
Виновны за слово, виновны за букву, за то, что остались в
живых!
Виновны, и тени, стоящие возле вас —
и их боятся, и их!
Дон-басс!
Немилосердный, оглохший мир смотрит на землю, на нас.
Далеко! И здесь не слышны мне снарядов удары.
Как будто бы цирк покинул мой двор, уехав туда, где пожары.
И что я могу? По воле великого Бога мир забывает,
как быстро последний становится первым, как каждый что-то
прощает,
все, кроме капельки детской крови, пролитой хоть раз.
Дон-басс, Дон-басс…
Неужели пойдет брат на брата? Неужели таков итог?
– Нет, ты мне больше не брат, не род мой, ты мне – никто!
Наши пути разошлись, когда были сорваны маски,
потому что ты хочешь, чтоб меня не было,
потому что не хочешь, чтобы я был,
и смерть посеять повсюду – теперь в твоей воле,
как семенами весной засевали мы прежде поле.
Дон-басс!
Дон-басс!
Знаю, поднимут из пепла добрые руки, стараясь,
школу и почту, дом и крыльцо, и дорогу в мир за сараем,
но не вернет никто детскую жизнь, оборванную сейчас…
Дон-басс!
Дон-басс!
Знаю я все, я сама родилась на распутье
в дальнем краю, что на пути меча,
где гибнет тот, кто его возьмет сгоряча,
но и дитя там гибнет под маминой юбкой.
Донбасс!
С тобою сегодня делюсь я хлебными крохами,
шахтерскими – вместо подарка, вместо просфоры,
чтобы собравшись с силами к третьей Пасхе,
с сердцем геройским, с верою, без опаски —
мир ваш, распятый, познавший столько горя и слез.
воскрес, как воскрес на кресте однажды распятый Христос.
Перевод с сербского языка Серафимы Славицкой
Поэт и прозаик. Живёт в столице Сербии Белграде.
Семь дней воина Гриши
День первыйноябрь, 1944 год
«И был свет»
И прошел свет сквозь него, как резкая оглушительная боль. Тяжестью лег на плечи.
И только мысль:
«Это конец…»
Временами он приходил в себя. Ничего не слышал, а картинка перед глазами была, как в старых немых фильмах. Прерывающаяся. Пунктиром.
Всплеск… летящие груды земли… ноги бегущих людей.
Глаза, лоб, щеки – всё горело огненной болью. Зачерпывал рукой распаханную землю, насыпал ее себе на обожженное лицо.
И холодная грязь забирала в себя его боль.
И покрыл его мрак, как спасение.
Фронт продвинулся дальше.
…
Тишина. Ноябрьское небо придавливает к земле. Никого. Ничего вокруг. Ни птицы. Чтобы хотя бы за неё ухватиться мыслью.
И видит себя со стороны. Лежит. Колыхается на волнах огромного черного моря.
Окоченевший от холода. А все равно – чувствует. Чувствует, как земля, эта плотная сремская земля под ним мягко дышит.
«Он жив! Он жив! Дайте носилки!»
Открывает глаза. Kaк под водой, едва слышит голоса. Язык чужой, говорят мало и быстро, однако понятно, что: «жив!»
«Хорошо, что ты его заметила, Анка. Весь землей усыпан, прости господи, как заживо похороненный! Давай, Анка, подхватывай здесь… осторожно руку, сломана… давай, давай!»
Женщины его отнесли на запряженную телегу. Кто-то очищал рукой его лицо от грязи, увидел чьи-то тревожные глаза, и опять все покрыл мрак…
День второйиюнь 1945 года
Потом все пошло полегче.
В полевом госпитале вытащили осколки, очистили раны и перевязали сломанную руку. Только лицо выглядело ужасно – все обожженное, одна сплошная рана. Анка приходила каждый день его проведать.
Врач сказал: «Это выглядит хуже, чем есть на самом деле. Глаз не задет, отек спадет и кожа заживет. Не будет такой, как прежде, останутся шрамы, но главное – голова на плечах».
«Анке это не мешает, да, Анка?» – добавил он с улыбкой, глядя исподлобья на девушку, которая покраснела и низко склонила голову.
Весна ещё только выводила дни на построение, когда комиссар полка, задержавшегося в селе, расписал их. Из больницы переселился прямо в дом к Анке.
…
Раны медленно зарастали. Рука все еще была на перевязи.
Видел себя, качающимся на верхушках яблонь, а потом – шедшего в поля, чтобы заглянуть к Анке: работала там с другими женщинами из бригады. По дороге тянулась колонна военных грузовиков. Сошел на обочину.
«Гриша! Григорий Станиславович! Ты ли это?»
Весь заледенел.
«Это я, Лёва!» – и человек, покрытый пылью, выпрыгнул из грузовика.
«Ты жив, дружище, жив! А мы думали – погиб!»
Грузовик остановился, подошли и другие солдаты. Лёва возбуждённо рассказывал, как вот тут, сейчас, нашел своего боевого товарища. Как в прошлом октябре они вместе с ним, с маршалом Ждановым освободили Белград. Как Гриша пропал где-то на Сремском фронте, и как все думали, что он мертв.
«А он жив, жив! Вот, и раны почти зажили, – заглядывал ему в обожженное лицо. – Теперь можешь с нами, место есть! Сначала – в Москву, а потом домой. Домой!»
Гриша стоял и молчал.
«Едем, дружище? Давай, забирайся. Заглянем в больницу, скажешь, что уезжаешь».
Солдаты из грузовика провожали взглядом удалявшуюся колонну.
«Нет, я не поеду. Остаюсь тут».
«Как, Гриша? Почему? А Галина, твоя жена? Что мы ей скажем?»
«Скажите, что я погиб. Что меня нет».
Лёва, не понимая, смотрел озадаченно.
«Оставь его, Лёва, поехали. Дезертир он!» – сказал один из солдат и сплюнул сквозь зубы.
Бойцы поднялись, грузовик резко дернул с места, подняв пыль, которая только было улеглась…
День третий28 июня 1948 года
Время жатвы.
Любил он такие дни. После жары и тяжелого труда люди отдыхали на скамейках у дома. И говорили. Или молчали, как Гриша. Он наслаждался закатным смирением солнца.
Но тот вечер не был мирным. Девчонки и молодые женщины прошли по шору – широкой воеводинской улице, смеясь и шутливо подталкивая друг друга. Как бы умалчивая о чем-то известном только им. В воздухе чувствовалось таинственное напряжение.
Он вздохнул и вошел в дом.
Анка управлялась на кухне.
«Сейчас будет ужин, потерпи немного».
На столе стоял котел, заполненный зеленью.
«Что это?»
«Это… завтра Видовдан, День святого Вита».
Смотрел на нее с непониманием.
«Праздник, большой праздник».
В ту ночь долго ему рассказывала. O старых обычаях, которые люди не забывают; про Косовский бой, про князя Лазаря и героев. Когда стала цитировать стихи:
«Кто не прибыл на Косово, к бою…», у Гриши мороз по коже пробежал.
Заснул поздно. Разбудила его Анка на рассвете – солнце едва всходило.
Во дворе стоял котел с погруженными в него цветами.
«Умойся. И повторяй за мной: Ой, ты Видов, Видовдан, что я видел очами, то я создал руками! Береги, Видо, мои очи, потом что они – мой свет!»
И умылся Гриша.
«Анка, ты моя Косовская девушка!» – говорил, а мокрые шрамы на его лице освещала его улыбка, что дороже золота.
Пополудни по шору, залитому слепящим светом, заходили вооруженные тени. Заходили в дома, выводили людей, заставляли идти к грузовикам, в центр села.
Пришли и за Гришей.
«За что вы его? Почему? Он ни в чем не виноват! Я пойду с вами, он плохо понимает, он русский!» Солдат грубо оттолкнул.
«Знаем!»
Через семь дней отпустили его.
Анка, с глазами, опухшими от слез, только и обняла его, вошедшего в дом.
Все уже слышали о резолюции Информбюро.
«Что это было, Гриша? Ведь мы не будем, не будем против русских? По радио говорят, Тито сказал „Нет Сталину!“ Боже, Боже, что же это такое?» – тихо рассуждала, пока накрывала ему поесть.
Гриша, бледный и не выспавшийся, посмотрел на нее.
«Я знаю, о чем ты думаешь. Россия, буду ли туда возвращаться? Видишь, мы приходим на этот свет, связанные пуповиной с Матерью, с Землей. И она прерывается, чтобы мы жили.
Это вовсе не означает, что и дальше мы не связаны невидимыми нитями, переплетенными в красочной ткани жизни.
А узел, спрашиваешь? Там, где однажды порвано, может ли продолжиться?
Даже свитер не можешь связать, Анка, из одной нити. А жизнь – тем более. И узел тут не для связи, он сам – связь».
Немного помолчал.
«Я свой выбор уже сделал, – сказал. – Однажды я уже умер на этой земле и снова родился на ней. В ней – и моя жизнь, и моя смерть. А это „нет“, о котором говоришь… „Нет“ сказал товарищ Сталин товарищу Тито!»
Анка испугано прикрыла его рот рукой.
И стены в те дни имели уши.
День четвертыйпятидесятые
Первой родилась Вера.
Потом – Надежда.
И Люба.
Анка порой расстраивалась, что нет сына. Но Гриша любил своих дочерей.
Он сидел на стуле во дворе, а они бегали по кругу вокруг него. Изображал, что не может схватить их, что они слишком быстры. А когда удавалось, двор оглашался визжанием и криком.
«Самолет, самолет!» – кричали они.
Меньшая, Люба, в резиновых сапожках, обутых наоборот, левый на правую, ласково просилась на ручки:
«Папа, папа, малётик»!
«Давай!» – И он поднимал ее высоко над головой. И она с распростертыми руками, с серьезным выражением, летала самолетиком под цветущими ветками яблонь.
Анка стояла у дверей дома, отирала полотенцем мокрые руки, с улыбкой наблюдала за ними.
«Да, знает Гриша – жену можно успокоить или розгами, или родами», – говорил сосед, опершись на забор.
«Или забвением», – подумал Гриша.
Позвали его работать в Белград. В хороших механиках тогда очень нуждались. Согласился. Люди на заводе полюбили его. Называли Рус, Гриша-Рус.
Анка окончила медицинскую школу, устроилась на работу и она.
Жизнь шла тихо, девочки росли.
Только иногда, особенно осенью, Анка замечала, как он задумчиво вслушивается в ветер с Востока…
День пятый19 октября 1964 года
Он стоял перед раскрытым шкафом и рассматривал костюмы. Ни один не казался ему достаточно подходящим. Двадцать лет спустя, завтра, он снова увидит своего генерала. Но он больше не военный, у него нет формы.
Вспомнил тяжелые бои за освобождение Белграда. И вспомнил, что тогда говорил генерал народу, собравшемуся у тел погибших товарищей из их, советского, танка. И как решительно взял в руки лопату, чтобы зарыть их в землю. Схоронить прямо в центре Белграда. Сопровождали его в тишине офицеры и солдаты. И Гриша.
Это был генерал-майор Красной Армии, командир четвертого механизированного танкового корпуса, Владимир Иванович Жданов.
Его генерал.
«А сражения, сражения не страшны. Страшны сражения, которые человек ведет со своими тенями», – думал Гриша, пока его рука мягко отряхивала несуществующую пыль с лацкана. Анка медленно открыла дверь.
«Гриша… Сейчас сообщили по телевидению. Упал самолет на Авале, все погибли. И твой… твой генерал тоже погиб».
В доме через улицу кто-то открыл окно. Солнечные лучи преломились в стеклах, упали прямо в комнату.
И прошел свет сквозь него, как резкая сильная боль.
День шестойдевяностые годы
Большинство обычных людей не были готовы к наступившим временам.
Земля распалась, как и образовалась: в крови и братоубийственной войне.
«Перестанет существовать все, что мы знали и принимали за свое: и Порядок, и Закон, и Обычай. Все, что мы знали или думали, что знаем, больше ничего не стоит. Мы ничего не стоим.
Все, что было внутри, сейчас снаружи. Как в надетой наизнанку рубашке», – думал Гриша.
Анка тяжело болела. В те дни он опять плавал в тумане между жизнью и смертью.
«Возврати меня в Срем. В нашу землю. Там буду лежать», – говорила Анка. Погладила его истонченной рукой по бугристому лицу. Из ее все еще красивых глаз струилось сияние.
День седьмойсреда, 5 мая 2010 года
По улице, спускающейся от Славии до Манежа, медленно ходил пожилой человек. Внимательный наблюдатель за утренней толпой заметил бы, что уже несколько дней в одно и то же сходит с трамвая и направляется к парку. И ничего необычного в том не было, за исключением, пожалуй, только одной вещи.
Мужчина всегда садился на одну и ту же скамейку, но не так, как обычно садятся на них, сбоку – чтобы видеть перекресток напротив парка. В таком положении сидел и внимательно присматривался к противоположной стороне улицы, как будто ожидая чего-то, что должно случиться. А когда стрелки на часах подбирались к двум, поднимался и уходил.
В тот день, немногим пополудни, на углу остановился небольшой грузовик. Работники вынесли лестницы, прислонили их к стене здания. Работали четко и слажено, и табличка с названием улицы быстро была заменена.
Человек уже встал со скамейки, и как только они отъехали, он перешел улицу.
Стал под табличкой, поднял голову.
На ней было написано: «Улица генерала Жданова».
По щеке, петляя по старому шраму, стекла слеза. Он поднял сжатый кулак ко лбу и поприветствовал по-военному.
Показалось ему, что слышит голос генерала:
«Брось, Григорий, брось!»
«Служу трудовому народу!» – ответил.
И был май, а как будто бы стоял октябрь. Сквозь густоту листьев деревья пронизывал все более яркий свет.
И прошел этот свет сквозь него как резкая, оглушительная боль.
И он медленно опустился на землю, и покрыл его мрак, как спасение.
«…И он отдыхал на седьмой день от всех дел своих, которые творил и созидал».
Белград, 12.11. 2015 Перевод с сербского языка Елены Буевич
Одесса
Вадим, Вадим!
Откроются небеса
и святой Георгий в гневе —
пьяного, бешенного,
горелой плотью смердящего змия, —
тысячу раз пронзит,
в гневе – на беса, на беса, на беса!
Одесса, Одесса, Одесса!
Исчезнут побережья твои, на песке которых
влюбишься в красивейшую из женщин,
смолкнут голоса, которыми аукаются
докеры и моряки,
когда сквозь трещины утечёт море,
как утекли,
Вадим, твои голубые очи…
Исчезнет Одесса с воплем – в чёрной, чёрной ночи.
И никогда больше,
Одесса, Одесса, Одесса,
сухой из воды не выйдешь.
Рухнет Потёмкинская лже-лестница,
как рухнули когда-то кулисы над его деревнями…
Не поможет ни Кукша Одесский,
Ни даже Божия Матерь Касперовская,
когда на поле Куликовом вспыхнут
гейзеры гнева.
Гнева! Гнева! Гнева!
За тебя Вадим, Вадим!
За твои семнадцать лет,
за то, что так мало
успел ты увидеть в этом пестром мире.
Однако – самое главное успел!
В огне голову гордо поднял —
красный ореол вокруг лба —
и линию начертил,
всех нас ожидающую,
отделяющую
человека от недочеловека.
Перевод с сербского языка Горьяна Росич
Марш
Дон-басс!
Дон-басс!
Дон-басс!
Отголосками – марш войны.
C презрением, с силой – ударом ноги – и двери уже снесены.
«Много на вас вины!»
Виновны за слово, виновны за букву, за то, что остались в
живых!
Виновны, и тени, стоящие возле вас —
и их боятся, и их!
Дон-басс!
Немилосердный, оглохший мир смотрит на землю, на нас.
Далеко! И здесь не слышны мне снарядов удары.
Как будто бы цирк покинул мой двор, уехав туда, где пожары.
И что я могу? По воле великого Бога мир забывает,
как быстро последний становится первым, как каждый что-то
прощает,
все, кроме капельки детской крови, пролитой хоть раз.
Дон-басс, Дон-басс…
Неужели пойдет брат на брата? Неужели таков итог?
– Нет, ты мне больше не брат, не род мой, ты мне – никто!
Наши пути разошлись, когда были сорваны маски,
потому что ты хочешь, чтоб меня не было,
потому что не хочешь, чтобы я был,
и смерть посеять повсюду – теперь в твоей воле,
как семенами весной засевали мы прежде поле.
Дон-басс!
Дон-басс!
Знаю, поднимут из пепла добрые руки, стараясь,
школу и почту, дом и крыльцо, и дорогу в мир за сараем,
но не вернет никто детскую жизнь, оборванную сейчас…
Дон-басс!
Дон-басс!
Знаю я все, я сама родилась на распутье
в дальнем краю, что на пути меча,
где гибнет тот, кто его возьмет сгоряча,
но и дитя там гибнет под маминой юбкой.
Донбасс!
С тобою сегодня делюсь я хлебными крохами,
шахтерскими – вместо подарка, вместо просфоры,
чтобы собравшись с силами к третьей Пасхе,
с сердцем геройским, с верою, без опаски —
мир ваш, распятый, познавший столько горя и слез.
воскрес, как воскрес на кресте однажды распятый Христос.
Перевод с сербского языка Серафимы Славицкой
Дмитрий ФилипповРодился 5 сентября 1982 года в городе Кириши Ленинградской области России. Закончил филологический факультет Ленинградского госуниверситета им. А. С. Пушкина. Постоянный автор газет «Литературная Россия», «День литературы», «Литературная газета», интернет-порталов «Свободная пресса», «Русская планета». Автор романа «Я – русский» (2015). Живёт в Ленинградской области России.
Дирижер
Кондратий Кондратьевич создал хор с нуля. Маленького роста, щуплый и верткий, – не человек, а перевод с подстрочника, – он обладал ценными для творческого человека качествами: яростью и неутомимостью. Ноты оживали, срываясь с кончика его дирижерской палочки. Ухо чутко ловило малейшую фальшь, а самые посредственные сопрано приобретали звонкую мягкость. Хоровики росли под его руководством. Лентяев Кондратий Кондратьевич выгонял без жалости, но людей не обижал. Конкурсы, гастроли, сцены, аплодисменты… Жизнь бурлила, напитываясь энергией этого маленького человека.
А по ночам он слышал музыку. Из далекого далека она врывалась в него, как метель, кружила, снежила, прочищала барабанные перепонки. В такие ночи Кондратий Кондратьевич спал беспокойно, а поутру чувствовал себя разбитым и опустошенным. Он садился за стол, брал лист партитуры и сидел часами, не в силах вспомнить ни звука.
Новая гастроль с самого начала обещала быть необычной. Позвонил настоятель Софийского собора, где Кондратий Кондратьевич регентовал для души и за умеренную зарплату.
– Приглашают на Валаам. Дело ответственное, говорят, президент будет.
– А мы-то им зачем? У них свой хор есть…
– Нужен светский репертуар, но без пошлости. Русские народные, советские… Чтобы мягко, душевно и не нарушая чина.
– Цена вопроса?
– Не обидят.
На том и порешили.
Валаам встретил хоровиков задумчивой северной тишиной и шикарной яхтой «Паллада», пришвартованной у Никитского скита. Концертмейстер Никита присвистнул:
– Вот это судно…
– Судно в больнице, а это произведение искусства.
– Я бы прокатился…
А президент приехал, и был он не таким, как на экране телевизора. То есть именно таким, невысоким, плотно сбитым, подтянутым, но каким-то простым, родным и совсем своим. Прищур его спокойных, чуть выпуклых глаз успокаивал и ободрял, и вместе с этим вселял странное чувство. Хотелось жизнь отдать за этого человека, вот прямо сейчас рвануться и заслонить его от вражеских пуль. Но не было никаких пуль, и не было никаких врагов, и от этого Кондратию Кондратьевичу стало грустно и тоскливо. А президент, как будто угадав тайный ход мыслей дирижера, слегка наклонил голову и улыбнулся краешком губ: мол, ничего, что нет врагов, все нормально, не казни себя.
Выступали в холле «Летней» гостиницы. Президент был со свитой полузнакомых и совсем незнакомых лиц, держались просто, пили чай со сладостями и слушали выступающих внимательно, не переговариваясь и не перебивая. Сначала спели «Вдоль по Питерской», «Любо, братцы, любо», «Степь широкая», неизменного «Коня». Во второй части выступления исполнили «Подмосковные вечера», «Снег кружится», «Офицеры», «Надежда». Завершили традиционной «Я желаю счастья вам». Кондратий Кондратьевич парил над землей, словно лист на ветру. Палочка в его руках превратилась в волшебную, и таинство нот и звуков заполнило собой все пространство гостиницы по велению дирижерских рук. Никита играл на рояле, как Горовиц, хор пел звонко и трепетно, как поют, наверное, идущие на смерть. И, положа руку на сердце, Кондратий Кондратьевич мог смело сказать: это было их лучшее выступление.
Последний звук застыл под потолком, и дирижер напряженно замер, провожая всем телом уходящую музыку. И только выдержав крепкую паузу, заслужив право на эту паузу, он расслабился и повернулся лицом к гостям. Аплодисменты лились долго, и пока президент не опустил рук – никто, никто не смел остановиться.
– Молодцы! От-ли-чно! – президент поднялся.
Сдержано поклонились.
– Нет, правда, ребята, от души!
Он пожал руку Кондратию Кондратьевичу, и от этого рукопожатия повеяло страстной первобытной силой. Рука дирижера мгновенно вспотела.
– Дмитрий Сергеевич, – обратился он к похожему на кота блондину, – А нам бы в Сочи 17-го тоже хор не помешал? Как думаешь?
– Ну…
– Какие у вас планы на 17-ое число? Сможете? – Президент попросил. Просто попросил.
Кондратий Кондратьевич растерялся.
– У нас вроде бы выступление в Капелле запланировано… Никита…
– Какое к черту выступление? – затараторил концертмейстер. – Мы сможем! Мы конечно сможем! Мы всегда сможем!
Президент усмехнулся, глаза его заиграли ласковыми огоньками.
– Какой у вас номер телефона? Я позвоню ближе к дате.
Кондратий Кондратьевич молча и с придыханием следил за тем, как президент достает из кармана джинсов сотовый телефон, отключает блокировку клавиатуры… Это был даже не сон – опиумные видения. Дирижер млел от происходящего, а в глазах его поместилась вся нежность мира, готовая хлынуть без остатка на этого скромного, простого человека с телефоном в руках.
– Ну?
– Да-да… Да, конечно…
Он продиктовал номер. Испугался, что президент мог перепутать цифры и еще раз повторил, для надежности. Он хотел повторить в третий раз, но Никита незаметно дернул его за полы концертного фрака.
Покидали Валаам радостно и возбужденно. Никита на палубе «Метеора» откупорил бутылку шампанского, разливая и проливая пенный напиток. Счастье, брызги и поздравления… Кондратий Кондратьевич стоял в стороне и с тоской глядел на скалистый, надежно покрытый мхом берег. Так эмигрант в ноябре 1920-го года до последнего ловил взглядом очертания Крыма, понимая, что не вернется на эту землю никогда.
Жизнь вернулась в свою колею: репетиции, концерты, работа в храме. Но чем ближе подходило семнадцатое число, тем злее и несноснее становился Кондратий Кондратьевич. Он цеплялся к мелочам, раздражался по пустякам, а вечерами, спрятавшись от всех в пустой квартире, жадным и колючим взглядом буравил сотовый телефон.
С каждым днем мобильник нагревался, становился горячее и жег ляжку. Кондратий Кондратьевич вскакивал среди ночи и в панике шарил рукой по тумбочке. Нащупав телефон, цепко сжимал его и подносил к лицу, снимая блокировку. Ему казалось, что батарея вот-вот сядет, пока он спит, и именно в этот момент позвонит президент. Аппарат был надежен, уверенно показывая полный заряд, но Кондратий Кондратьевич уже не мог уснуть, маялся в полудреме до утра. Он взял за правило носить с собой зарядное устройство. Когда ему звонили друзья, он разговаривал неохотно, стараясь быстрее закончить разговор. Общение с близкими становилось короче день ото дня, а потом он и вовсе перестал брать трубку, сбрасывая вызов.
Зарядного устройства ему показалось мало, и он купил запасной аккумулятор. Жизнь перестала бурлить и искриться. Весь видимый мир замер в ожидании одного единственного звонка, но телефон жестоко молчал. Кондратий Кондратьевич прокручивал в памяти тот разговор, приходил в ужас от одной мысли, что мог от волнения ошибиться, перепутать цифры номера; все чаще звериная тоска просыпалась во взгляде; язык привыкал к привкусу крови из прокушенной нижней губы.
Вечером 17-го числа он не явился на репетицию. Коллектив, впитавший за прошедшие недели тревогу руководителя, отнесся с пониманием, но Кондратий Кондратьевич не пришел и на следующий день. На звонки привычно не отвечал. И на третий день Никита забил тревогу.
Дверной звонок глухо выводил «Подмосковные вечера», – безрезультатно. Подключили соседей. Массивная железная дверь взлому не поддавалась. Замок срезали болгаркой.
В квартире пахло прокисшим молоком и сигаретным дымом.
Когда Никита шагнул в полумрак комнаты и включил свет, то первое, что он увидел – разбросанные на полу листы партитуры, исписанные мелким неровным почерком. Концертмейстер поднял один лист. Не было нот. Не было скрипичных и басовых ключей. Нотоносец был исписан хаотичным набором цифр.
Кондратий Кондратьевич прятался в шкафу. В руках он сжимал телефон. Глаза горели и плавились. Рот улыбался.
– Что с вами? – спросил Никита.
Дирижер не ответил. Даже не обернулся. Он слушал музыку.
Родился 5 сентября 1982 года в городе Кириши Ленинградской области России. Закончил филологический факультет Ленинградского госуниверситета им. А. С. Пушкина. Постоянный автор газет «Литературная Россия», «День литературы», «Литературная газета», интернет-порталов «Свободная пресса», «Русская планета». Автор романа «Я – русский» (2015). Живёт в Ленинградской области России.
Дирижер
Кондратий Кондратьевич создал хор с нуля. Маленького роста, щуплый и верткий, – не человек, а перевод с подстрочника, – он обладал ценными для творческого человека качествами: яростью и неутомимостью. Ноты оживали, срываясь с кончика его дирижерской палочки. Ухо чутко ловило малейшую фальшь, а самые посредственные сопрано приобретали звонкую мягкость. Хоровики росли под его руководством. Лентяев Кондратий Кондратьевич выгонял без жалости, но людей не обижал. Конкурсы, гастроли, сцены, аплодисменты… Жизнь бурлила, напитываясь энергией этого маленького человека.
А по ночам он слышал музыку. Из далекого далека она врывалась в него, как метель, кружила, снежила, прочищала барабанные перепонки. В такие ночи Кондратий Кондратьевич спал беспокойно, а поутру чувствовал себя разбитым и опустошенным. Он садился за стол, брал лист партитуры и сидел часами, не в силах вспомнить ни звука.
Новая гастроль с самого начала обещала быть необычной. Позвонил настоятель Софийского собора, где Кондратий Кондратьевич регентовал для души и за умеренную зарплату.
– Приглашают на Валаам. Дело ответственное, говорят, президент будет.
– А мы-то им зачем? У них свой хор есть…
– Нужен светский репертуар, но без пошлости. Русские народные, советские… Чтобы мягко, душевно и не нарушая чина.
– Цена вопроса?
– Не обидят.
На том и порешили.
Валаам встретил хоровиков задумчивой северной тишиной и шикарной яхтой «Паллада», пришвартованной у Никитского скита. Концертмейстер Никита присвистнул:
– Вот это судно…
– Судно в больнице, а это произведение искусства.
– Я бы прокатился…
А президент приехал, и был он не таким, как на экране телевизора. То есть именно таким, невысоким, плотно сбитым, подтянутым, но каким-то простым, родным и совсем своим. Прищур его спокойных, чуть выпуклых глаз успокаивал и ободрял, и вместе с этим вселял странное чувство. Хотелось жизнь отдать за этого человека, вот прямо сейчас рвануться и заслонить его от вражеских пуль. Но не было никаких пуль, и не было никаких врагов, и от этого Кондратию Кондратьевичу стало грустно и тоскливо. А президент, как будто угадав тайный ход мыслей дирижера, слегка наклонил голову и улыбнулся краешком губ: мол, ничего, что нет врагов, все нормально, не казни себя.
Выступали в холле «Летней» гостиницы. Президент был со свитой полузнакомых и совсем незнакомых лиц, держались просто, пили чай со сладостями и слушали выступающих внимательно, не переговариваясь и не перебивая. Сначала спели «Вдоль по Питерской», «Любо, братцы, любо», «Степь широкая», неизменного «Коня». Во второй части выступления исполнили «Подмосковные вечера», «Снег кружится», «Офицеры», «Надежда». Завершили традиционной «Я желаю счастья вам». Кондратий Кондратьевич парил над землей, словно лист на ветру. Палочка в его руках превратилась в волшебную, и таинство нот и звуков заполнило собой все пространство гостиницы по велению дирижерских рук. Никита играл на рояле, как Горовиц, хор пел звонко и трепетно, как поют, наверное, идущие на смерть. И, положа руку на сердце, Кондратий Кондратьевич мог смело сказать: это было их лучшее выступление.
Последний звук застыл под потолком, и дирижер напряженно замер, провожая всем телом уходящую музыку. И только выдержав крепкую паузу, заслужив право на эту паузу, он расслабился и повернулся лицом к гостям. Аплодисменты лились долго, и пока президент не опустил рук – никто, никто не смел остановиться.
– Молодцы! От-ли-чно! – президент поднялся.
Сдержано поклонились.
– Нет, правда, ребята, от души!
Он пожал руку Кондратию Кондратьевичу, и от этого рукопожатия повеяло страстной первобытной силой. Рука дирижера мгновенно вспотела.
– Дмитрий Сергеевич, – обратился он к похожему на кота блондину, – А нам бы в Сочи 17-го тоже хор не помешал? Как думаешь?
– Ну…
– Какие у вас планы на 17-ое число? Сможете? – Президент попросил. Просто попросил.
Кондратий Кондратьевич растерялся.
– У нас вроде бы выступление в Капелле запланировано… Никита…
– Какое к черту выступление? – затараторил концертмейстер. – Мы сможем! Мы конечно сможем! Мы всегда сможем!
Президент усмехнулся, глаза его заиграли ласковыми огоньками.
– Какой у вас номер телефона? Я позвоню ближе к дате.
Кондратий Кондратьевич молча и с придыханием следил за тем, как президент достает из кармана джинсов сотовый телефон, отключает блокировку клавиатуры… Это был даже не сон – опиумные видения. Дирижер млел от происходящего, а в глазах его поместилась вся нежность мира, готовая хлынуть без остатка на этого скромного, простого человека с телефоном в руках.
– Ну?
– Да-да… Да, конечно…
Он продиктовал номер. Испугался, что президент мог перепутать цифры и еще раз повторил, для надежности. Он хотел повторить в третий раз, но Никита незаметно дернул его за полы концертного фрака.
Покидали Валаам радостно и возбужденно. Никита на палубе «Метеора» откупорил бутылку шампанского, разливая и проливая пенный напиток. Счастье, брызги и поздравления… Кондратий Кондратьевич стоял в стороне и с тоской глядел на скалистый, надежно покрытый мхом берег. Так эмигрант в ноябре 1920-го года до последнего ловил взглядом очертания Крыма, понимая, что не вернется на эту землю никогда.
Жизнь вернулась в свою колею: репетиции, концерты, работа в храме. Но чем ближе подходило семнадцатое число, тем злее и несноснее становился Кондратий Кондратьевич. Он цеплялся к мелочам, раздражался по пустякам, а вечерами, спрятавшись от всех в пустой квартире, жадным и колючим взглядом буравил сотовый телефон.
С каждым днем мобильник нагревался, становился горячее и жег ляжку. Кондратий Кондратьевич вскакивал среди ночи и в панике шарил рукой по тумбочке. Нащупав телефон, цепко сжимал его и подносил к лицу, снимая блокировку. Ему казалось, что батарея вот-вот сядет, пока он спит, и именно в этот момент позвонит президент. Аппарат был надежен, уверенно показывая полный заряд, но Кондратий Кондратьевич уже не мог уснуть, маялся в полудреме до утра. Он взял за правило носить с собой зарядное устройство. Когда ему звонили друзья, он разговаривал неохотно, стараясь быстрее закончить разговор. Общение с близкими становилось короче день ото дня, а потом он и вовсе перестал брать трубку, сбрасывая вызов.
Зарядного устройства ему показалось мало, и он купил запасной аккумулятор. Жизнь перестала бурлить и искриться. Весь видимый мир замер в ожидании одного единственного звонка, но телефон жестоко молчал. Кондратий Кондратьевич прокручивал в памяти тот разговор, приходил в ужас от одной мысли, что мог от волнения ошибиться, перепутать цифры номера; все чаще звериная тоска просыпалась во взгляде; язык привыкал к привкусу крови из прокушенной нижней губы.
Вечером 17-го числа он не явился на репетицию. Коллектив, впитавший за прошедшие недели тревогу руководителя, отнесся с пониманием, но Кондратий Кондратьевич не пришел и на следующий день. На звонки привычно не отвечал. И на третий день Никита забил тревогу.
Дверной звонок глухо выводил «Подмосковные вечера», – безрезультатно. Подключили соседей. Массивная железная дверь взлому не поддавалась. Замок срезали болгаркой.
В квартире пахло прокисшим молоком и сигаретным дымом.
Когда Никита шагнул в полумрак комнаты и включил свет, то первое, что он увидел – разбросанные на полу листы партитуры, исписанные мелким неровным почерком. Концертмейстер поднял один лист. Не было нот. Не было скрипичных и басовых ключей. Нотоносец был исписан хаотичным набором цифр.
Кондратий Кондратьевич прятался в шкафу. В руках он сжимал телефон. Глаза горели и плавились. Рот улыбался.
– Что с вами? – спросил Никита.
Дирижер не ответил. Даже не обернулся. Он слушал музыку.
Даниэль ОрловПисатель и издатель. Родился в 1969 году в Ленинграде. Окончил геологический факультет Ленинградского университета. Автор книг стихов и прозы, широко публиковался в периодике. Лауреат литературной премии им. Н. В. Гоголя за роман «Саша слышит самолёты» (2015). Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Живёт в Санкт-Петербурге.
Иван(глава из романа «Чеснок»)
Двигатель отчаянно завывал, словно жаловался на зубную боль в темень кустов. То и дело после ровных участков серпантина, автобус кашлял перегазовкой и вновь скулил обреченно и зло. Большинство пассажиров спали. Иван проснулся уже на середине подъема оттого, что отсидел ногу, и теперь разминал икру, склеенную острым нутряным электричеством. Окна автобуса запотели. Неожиданный заморозок в конце августа. Удивленный таким холодом еще летний, еще ароматный воздух, казалось, потрескивал, и звезды на ясном, без единого темного облачка, небе надменно сплёвывали в мутное зарево невидимого с дороги города редкие метеоры.
Со времени, как Иван покинул ворота базы, прошли сутки. Ещё до рассвета он добрался на рейсовом к станции «Северная» в Симферополе, оттуда на троллейбусе до центрального автовокзала и купил билет на Феодосию. Повезло, что в отходящем оказались свободные места. К одиннадцати утра он уже пересаживался на междугородний до Керчи. И если бы только они не встали на переезде перед самым шлагбаумом, пропуская маневровый, он не опоздал бы на паром. Когда автобус въехал в порт, паром дымил уже посередине пролива. По расписанию следующий отплывал в три часа дня и украинская таможня закрылась на пересменок. Иван скучал на берегу, почесывая за ухом местного кота и нехотя листал учебник петрографии, который взялся рецензировать. Ещё летом профессор Кузнецов рассказывал про огромную очередь на российской таможне, и теперь Иван опасался опоздать на ставропольский ночной. По дороге от порта Кавказ и до Анапы Иван то и дело озабоченно посматривал на часы. Но повезло, успел.
Иван протёр рукавом запотевшее стекло и прижался лбом, пытаясь посмотреть назад. Там внизу угадывалась огоньками оставленная в стороне Татарка. «Вот, уже и Татарку проехали», – всякий раз говорил кто-то из взрослых, когда подъезжали к городу: в автобусе, в такси, в учхозовском «газике» или в институтской «волге». И всегда после этого начинало закладывать уши, а водитель с хохотком учил сглатывать.
«Попов», – вспомнилось вдруг Ивану. Фамилия водителя «волги» была Попов. Он чаще всего возил деда по рабочим делам, его же просили иногда подкинуть невестку с внуком до Невинномысска на кисловодский поезд или отвезти тетю Инну на Сенгилеевское озеро.
К Попову привыкли, как привыкают к неблизкому, но живущему неподалёку родственнику. В детстве, когда весь мир делится на своих и чужих особенно резко, Иван считал Попова членом семьи.
– А где Попов? – спрашивал он деда, вернувшегося из очередной командировки и снимающего в тесной прихожей свой серый китайский плащ.
– Внизу у машины. Сейчас придёт с чемоданами, – отвечал дед, подхватывал Ивана поперек живота и нес на кухню, где, усадив на стол, требовал зажмуриться. «Трум-бим-Трум-бия, Опля-ля», – произносил он магическое заклинание. Иван открывал глаза и видел в руках у деда коробочку с красной моделькой «Жигулей» или пакетик с набором солдатиков. В это время в прихожей уже грохотали чемоданы, которые вносил Попов, и тётка приглашала водителя пообедать с семьёй. Иногда Попов отказывался, сославшись на неотложные дела, но чаще принимал приглашение, тщательно вымывал с мылом в раковине на кухне загорелые, покрытые густой шерстью руки, и вытирал их поднесенным бабушкой полотенцем. В ванную он почему-то заходить стеснялся. Видимо, казалось этому природно-деликатному и по-казачьи стеснительному великану, что есть в ванной комнате профессорской квартиры нечто интимное, что ему, простому шоферу, видеть не следует. Иван садился напротив Попова и смотрел, как тот ест, отламывая от краюхи белого хлеба щепотки, бросает их в тарелку с борщом, а потом вылавливает ложкой в сплетении капусты и свеклы.
– Почему Попов так странно ест? – спрашивал Иван тетю Инну, когда помогал ей мыть посуду на кухне. Тетка протягивала руку через плечо стоящего на маленькой скамейке Ивана и, потрогав, не слишком ли горяча струя воды из колонки, отвечала, что, мол, привык, вот и ест так. Иван удивлялся и сильно уважал Попова, как человека, у которого есть привычка. Ему самому тоже хотелось иметь какую-то привычку или странность, или что-то такое, что отличало бы его от остальных. Или это уже потом? А тогда Иван хотел быть как все, как все взрослые и все дети, хотел, чтобы его принимали за своего, быть своим. Да-да, именно так.
«Чтобы приняли за своего, мало быть своим», – усмехнулся Иван, оторвавшись от воспоминаний и, словно подчеркнул эту мысль красным карандашом, потянулся, разминая спину, захлопал по карманам в поисках телефона. Часы на экране показывали половину шестого. Автобус шёл по расписанию. Последний раз Иван выходил в Армавире, где в раешной, цыкающей, матерящейся и дымящей табаком привокзальной шхере купил у ласково-хамоватой продавщицы просроченный пирожок с капустой и чай в пластиковом стаканчике. В Кропоткине Иван только открыл глаза и проследил, чтобы кто-нибудь не увлек с собой его багаж. Потом он дремал, положив голову на рюкзак, убаюканный покачиванием, гулом двигателя и какой-то музыкой, доносившейся из кабины водителя лишь мерным цыканьем высоких частот.
Автобус закончил подъем, словно выдохнул, присел, хрустнув при этом передачей, как коленками, и покатил по ярко освещенному проспекту. Иван с удивлением смотрел на новостройки, вставшие по обе стороны дороги на месте некогда бывших тут маленьких белых домиков, грушевых и яблочных садов, бараков, разгильдяйства совхозных МТС и прочих декораций детства. Он не узнавал эти места, как ни старался.
Цветные короба рекламы, стеклянные фасады банков или офисов, перекрестки с такими же широкими, как та, по которой ехал автобус, дорогами. Сложно было представить, куда вели эти пути, мимо каких кварталов. В детстве город заканчивался почти сразу за стелой с надписью «Ставрополь». За этой стелой выскочками-отличницами тянулись ответить на вопрос «Что будет дальше?» кооперативные многоэтажки. В одной из них жила подруга тетки – Твардовская, тетя Тамара Твардовская или просто «Трит», как ее называл в детстве Иван. «Трит! Трит!» – кричал Иван на пляже Сенгилеевского водохранилища, куда их всех вместе с тетей Инной отвозил Попов. И Тамара улыбалась, махала из воды рукой. Ей, наверное, нравилось это чуть иностранное, загадочное имя «Трит», напоминавшее имена героинь романов, которые все читали в журнале «Зарубежная литература». «Трит», – Иван покатал на языке это всплывшее из ниоткуда имя. Она показалось ему кисленьким, чуть покалывающим язык. Где она – Тамара? Наверное, если постараться, можно найти телефон или адрес в институте. Но надо ли?
После похорон тети Инны, они не виделись десять лет, да и сразу после погребения – на поминках – Иван выпил, нехорошо захмелел и, кажется, наговорил ей неопрятных дерзостей, обидев. Зачем-то обвинил Трит, что та не уследила за теткой, которая уморила себя неправильным питанием и нервами.
– Где ты была, Трит? Вы же подруги!
Иван мотнул головой, стряхивая нехорошие воспоминания как капли с мокрых волос. Автобус обогнул по дуге стелу и теперь ехал вдоль знакомых домов. Вот тут раньше был магазин кооперативной торговли, где можно было купить копченое сало или мед, а там прокат. О да, тот самый прокат, где дед на лето взял для Ивана велосипед «Школьник» с высокой рамой. Иван гонял на нем вместе с друзьями по двору. Федюнину отец купил «Десну», Женька Таклыков рассекал на «Орленке», москвич Мишка Мукашов (он был самым младшим, и его тоже привозили в Ставрополь на лето) на «Бабочке» с дутыми толстыми шинами, а у Игоря Голонко по прозвищу Головастик был огромный зелёный велосипед «Украина». Игорь, даром что Головастик – длинный и нескладный, ездил на велосипеде стоя, переваливаясь с одной стороны на другую, а если и садился на сиденье, то ноги его все равно не доставали до педалей. Иван улыбнулся, вспомнив всю их лихую детскую компанию, становившуюся его семьей на всякое лето, что его отправляли на Кавказ к родственникам.
Неожиданно автобус затормозил на светофоре. Было около шести. Иван достал из кармана рюкзака початую бутылочку с соком и, взболтав, допил сладкую жидкость. Автобус свернул на Лермонтова, потом снова куда-то в проулок и далее пробирался к вокзалу «огородами». Пассажиры, почувствовав толчки переключения передач, болтанку торможений и троганий начали просыпаться. Где-то спереди захныкал ребенок, но был зашикан матерью. Компания сзади, двое парней и три девицы, смехом и взаимными подколами не дававшая уснуть всему автобусу ещё от Анапы, зашебуршалась. Девицы ворчали сонными голосами. Раздался хлопок и шипение открываемой алюминиевой банки. Одна из девиц неизобретательно обматерила подругу, та ответила и пошла по проходу к водителю о чем-то спрашивать. Когда она пробиралась мимо, Иван почувствовал тёплую прель несвежего женского пота и перегара.
Прибыли на автовокзал. Водитель открыл двери и начал раздавать багаж. Слышно было, как лязгнул ключ в улитке замка, как хрустнули петли крышек багажных ящиков. «Ну, вот и приехал», – сказал Иван сам себе, дождался, когда автобус покинут пассажиры задних рядов, выбрался на проход, закинул за спину рюкзак и потянулся к полке, на которой лежал пакет с тем, что им было куплено в Симферополе: совок, щетка, губки, пакетик стирального порошка. Туда же он бросил пустую бутыль из-под сока, осмотрел свое место в поиске вывалившегося из карманов, нашел два рубля и ключ от студенческой камералки, удовлетворенно хмыкнул, подобрал и сунул во внутренний карман куртки. «Вперёд», – скомандовал Иван себе и, задевая рюкзаком за спинки кресел, зашагал к выходу.
На улице оказалось не так зябко. Красные цифры электронного табло под козырьком показывали то время, то температуру. Потеплело до восьми градусов. Иван отмахнулся от ленивого приглашения таксиста, поправил лямки рюкзака и завернул за угол автовокзала. Тёплый южный ветер рухнул вдруг с высоких матч пирамидальных тополей под ноги и разбился об асфальт, обрызгав ароматами детства. Засаднило под лопаткой, затошнило от узнавания.
Как Ставрополь не пахнет ни один город на свете. Даже вокзальная наглость жжёной солярки и трансмиссионного масла не могли перебить, заморочить тот знакомый с раннего детства запах. Иногда Иван угадывал его середь сонма южных вздохов Симферополя и Бахчисарая. Вдруг начинало свербить тонкой, единожды сыгранной и сразу завернутой в небеса нотой. И вот уже Иван нырял в память, плыл саженками или по-собачьи, а потом стоял оглушенный. И стекало по волосам на одежду. И хлюпало под ногами лужей.
А теперь Иван шёл уверенно, быстро, пружинисто, как отбивался от пинг-понговых мячиков эха собственных шагов. Дошёл до перекрёстка, пересёк наискось, повернул налево и дальше вверх по Ленина, в сторону Осетинки. Небо светлело. Усиливающийся ветер сбивал каштаны. «Артёма», «Пушкина», «Щорса», – Иван узнавал на табличках родные с детства названия. Помахал несуразной громаде дворца молодежи, отсалютовал закрытым зонтиком «самолетику» на постаменте у летного училища и вошел под козырек бывшей гостиницы «Турист».
Уже у стойки, успокоив дыхание и следя за тем, как дежурная выписывает пропуск, подумал вдруг, что это справедливая мука – поселиться в гостинице в родном городе. Так ему, болвану, и надо.
– Поди жалко продавать, Ванечка? – спрашивала соседка, видя как он таскает к машине сумки с фотографиями и дедовским наградами.
– Да ладно вам, жизнь продолжается, – кряхтел Иван, подхватив очередную коробку. Ему было очень жалко. Но на вырученные за квартиру деньги они с Лариской собирались строить дом на берегу Сайменского канала. Уже и участок присмотрели. И даже приценились. А что Ставрополь? Северный Кавказ далеко, не наездишься.
Раньше, когда тётка была ещё в силах, она приезжала в Ленинград и подолгу жила в квартире Ивана на Петроградской стороне. Ходила по музеям и театрам, встречалась с бывшими подругами по библиотечному институту. Как-то раз Иван даже летал с ней и Бородой на Кавказ кататься на горных лыжах. Это ещё до Лариски. Тётя Инна и Борода катались лучше его, лихо и как-то даже отчаянно. Он так не умел, осторожничал, берёг купленные у спекулянта на Апрашке «атомики». А эти штурмовали склон за склоном, и казалось, что все они ровесники, хотя Ивану с Бородой было чуть за двадцать, а тётке сорок пять.
Потом она приехала на свадьбу. Подарила китайский сервиз костяного фарфора и деньги в полосатом конверте с надписью «авиа». И больше уже не виделись. Никогда.
– Ванька, надо бы тётю Инну пригласить, – в который раз напоминала Лариска, укачивая орущую дочь, – пусть приезжает, посмотрит на внучку. Позвони или телеграмму дай.
Он соглашался, но потом забывал. Вновь вспоминал через месяц, набирал номер, но попадал на занятую линию и забывал снова.
– Шмидт! Ты послал тёте Инне поздравление с новым годом? – спрашивала Лариска.
Он хватался за голову, бежал на почту давать телеграмму, а в конце приписывал: «ждём гости». Потом они планировали заехать сюда в начале сентября, по дороге в Анапу, но не смогли, заболела скарлатиной дочка, а в университете накинули лекционных часов. Потом на Ивана «свалилась» крымская практика, потом Тиман, потом Байкал. Потом тётки не стало.
На следующий после похорон год Иван продал квартиру и под самую крышу загрузил машину знакомыми с детства вещами. С тех пор не приезжал. Опять строил планы, но всегда появлялось что-то более важное. Хотелось в эти места отчаянно, с каждым годом сильнее и сильнее. Особенно становилось невмоготу, когда выпивал. Сидел, запершись, вечерами у себя в кабинете на Петроградской стороне, переворачивал толстые, синего картона страницы альбома с фотографиями и беззвучно плакал. А потом, чтобы никто не видел слез, открывал окно и подставляя лицо морозному петербургскому воздуху.
– Шмидт, сквозняк! Опять окно нараспашку, – кричала Лариска из кухни, – кури в камин!
А теперь развод, и он вдруг решил приехать. Словно раньше не пускала жена. Но это не так. Это он сам.
В графе «цель поездки» Иван указал «частная», передал анкету дежурной, получил ключи и карточку гостя. Еще советский, основательный в своей неспешности лифт, ухая и подрагивая, поднял Ивана на девятый этаж. Он проскользнул мимо коридорной, спящей в холле на диване, и отыскал свой номер. Номер оказался чистеньким, уютным, с окнами, выходящими на Ленина. Иван быстро разделся, аккуратно развесил одежду на спинке стула, закрыл форточку от шума, поставил будильник на десять утра и блаженно растянулся в кровати. Заснул мгновенно.
Сон освежил. За окном шуршала шинами, кривлялась солнечными зайчиками, листопадила, позванивала и потрескивала августовская суббота. Иван принял душ, – старался быть аккуратным, но, как всегда, расплескал по полу воду. Он растёрся махровым гостиничным полотенцем, внимательно выскреб щеки бритвой и, расчесавшись, весело подмигнул себе в зеркале: «Не унывай!» Вынув из рюкзака все лишнее, пихнул туда пакет с щеткой и совком, с хрустом и аппетитом съел припасенное еще с Симферополя яблоко.
Кофейный автомат в холле не работал. Как Иван не старался, но тот либо отказывался принимать расправленные на колене десятки, либо вослед пластиковому стаканчику сразу выплевывал деньги. Отчаявшись его победить, Иван купил в киоске минералку, кивнул дежурной и вышел на улицу. Резкий, по-осеннему холодный ветер дул вдоль тротуара. Навстречу попалась девушка на каблуках и в платье явно не по погоде. Иван улыбнулся, девушка не ответила. Ивану показалось, что она отчаянно мерзнет. Когда поравнялись, он заметил на локтях у девушки гусиную кожу, поежился и под самое горло застегнул молнию ветровки.
Ветер гнал листья по проезжей части. То и дело откуда-то из-под небес срывался каштан и с глухим ударом падал на газон или тротуар. Иван остановился, поискал в траве, выбрал крупное, благородно-глянцевое, бугристое ядрышко. И потом стоял на остановке, согревая и катая его в горсти. Подошел коммерческий автобус. Иван не знал адреса кладбища, но помнил, что ехать нужно куда-то по проспекту Кулакова. На картонном щите, торчащем за ветровым стеклом машины, проспект Кулакова значился. Иван сел спереди и смотрел по сторонам, узнавая и не узнавая город. Впрочем, эту часть Ставрополя изменения почти не коснулись. Разве что сама улица Ленина была узкой дорожкой по одному ряду в каждую сторону, а не широким проспектом, как казалось в детстве.
Но вот уже забор из желто-белого известняка вокруг краевой больницы, через который они столько раз лазали мальчишками, продуктовый на углу Семашко, дальше остов кинотеатра «Дружба», а дальше – сердце Ивана заполошилось – дом. Теперь с магазинами на первом этаже, но все тот же, родной. Иван отвернулся и порывисто выдохнул несколько раз, чтобы не дай Бог не выступили слезы. Они, все равно, появились, и он сделал вид, что это солнце прыгнуло ему в глаза зайчиком из яркой витрины. Но на него никто не смотрел, кроме ребенка во втором ряду, который ел попкорн. Он доставал белые хлопья из полиэтиленового пакета грязным кулачком и смотрел-то, наверное, мимо Ивана на какой-нибудь представившийся ему в фантазии велосипед.
«Трум-бим-Трумбия, Опля-ля», – произнес одними губами Иван и вдруг испугался, что не найдет могил. К семейным могилам Иван ходил несколько раз еще с тетей Инной и не старался запомнить дорогу. Потом приезжал уже на похороны самой тёти Инны, и ещё один раз, когда продавал квартиру. В то лето, когда подхватила скарлатину дочка, тётка ждала их с Лариской в гости, делала ремонт, питалась кое-как, то и дело заваривая кипятком сухие супы. И возникшую вдруг где-то внутри боль пыталась по привычке глушить анальгином. Когда уже от боли невозможно стало спать, когда слабость не позволяла встать с постели, вызвала врача. Трит рассказывала, что пришла равнодушная ко всему, усталая от себя самой участковая. Она померила давление, температуру, попросила зачем-то показать горло. Потом прописала таблетки от температуры, папавериновые свечи и ушла. Через день тетя Инна потеряла сознание, когда выносила мусор. Ее нашла соседка и вызвала скорою. Сделали операцию, не спасли.
– Выходи на повороте и иди на ту сторону, – с сильным осетинским акцентом ответил водитель на вопрос Ивана, доедет ли до кладбища, – две остановки, но пешком не ходи, долгие остановки, большое расстояние.
Иван поблагодарил, протянул незнакомой девушке у окна согретый в ладони каштан и вышел, где было указано. Девушка без любопытства взглянула на Ивана через пыльное стекло автобуса. Добравшись, он пару минут бродил вдоль лотков. Наконец выбрал три большие корзины с аккуратными искусственными цветами разной окраски, приценился и зашел в вагончик, в котором располагался буфет. У прилавка толпились водители такси и маршруток, обменивались шуточками, подтрунивали над грудастой продавщицей. Иван дождался своей очереди и попросил кофе. Продавщица, не глядя на Ивана, равнодушно сыпанула в целлулоидный стаканчик растворимый порошок из большой банки, туда же кинула прозрачную ложечку и включила кнопку электрического чайника.
– Подождите, мужчина. Сейчас закипит, – она собрала мелочь из тарелки на прилавке и высыпала в кассу.
– Ехать надо? – осведомился похожий на Митрича водитель с золотой фиксой во рту.
Иван отрицательно помотал головой.
– А то смотри, у меня дешевле, чем у них, он указал пальцем на мужиков, которые только что вышли из буфета и теперь прикуривали все вместе от одной зажигалки, пытаясь своими телами закрыть пламя от ветра, – если что, подходи, черный форд. У меня одного такой, не перепутаешь. Дешево отвезу, если нужно подожду. Может, до могилы подбросить?
Иван улыбнулся неожиданной иронии этого «подбросить до могилы» и вновь отказался.
– Спасибо. Не надо подбрасывать. Но буду иметь в виду.
Водитель наклонил голову, посмотрел Ивану в глаза.
– Неместный? Приезжий? Откуда?
– Из Питера, – Иван принял от продавщицы стаканчик кофе и теперь размешивал сахар.
– То-то слышу, говоришь не как у нас. Как-то угловато.
– Заметно? – Иван сделал вид, что удивился.
– А сразу слышно, если человек не отсюда. У сеструхи муж из Москвы. Как это будет? Свояк что ли?
– Наверное, – Иван пожал плечами и отхлебнул сладкую горечь из стаканчика.
– Он так же разговаривает, только более резко, словно каркает. Только побудет у нас с недельку другую, начинает округляться. И тут, – водитель показал на живот и хохотнул, – и тут, – он высунул кончик языка, – здесь же казачьи места, люди с Москвы да с Ленинграда, или как там, с Петербурга, как камушки отколотые катились. А как камушки катятся, так и округляются. Вот и язык округлился.
Иван подивился неожиданной образности речи таксиста.
– Вот, – продолжал тот, – нашего-то всегда в Москве найдёшь, услышишь по тому как ходит, да как разговаривает, потому как округлость никуда уже не денешь. А ваш сюда приедет, поживет, да и станет как все, обкатается. А не станет, так чужим проходит и не поймет, почему. Ну, ты подходи, как дела свои сделаешь, отвезу. У тебя тут кто?
– Все, – ответил Иван, – у меня тут все.
Допил одним глотком кофе, бросил стаканчик в мусорное ведро, хлопнул таксиста по плечу и вышел из буфета.
Он купил присмотренные корзинки, отказался от сдачи, которую из глубоких карманов с мелочью и чеками-бумажками пыталась выковырять пожилая торговка, прошел через ворота и отправился вверх по асфальту. Ветер усилился. Пирамидальные тополя вдоль дороги сердито вздыхали кронами, кряхтели ветками, как пинаемые в бока сварливые старики. Корзинки парусили в руках. Вдоль обочины зачинались маленькие смерчики, которые поднимали в воздух песок вместе с опавшими листьями, конфетными фантиками и прочим мелким мусором. На зубах скрипели песчинки. Он сплёвывал, и ветер сразу относил плевки в сторону.
Миновал кладбищенскую часовню и свернул на одну из боковых аллей, идущую вдоль дорогих, основательных армянских мемориалов. Дорожки, засыпанные мраморным щебнем или вымощенные плиткой, искусственные газоны, холодный глянец черного габбро, изобретательные в своей строгости памятники. Армяне, казалось, серьезнее других относились к переходу в иной мир. За торжественной роскошью могил стояла традиция поколений, когда каждая могила стежок, место, где нить плотно связывает настоящее с прошлым. Тем более тут, на чужой земле Северного Кавказа. Впрочем, чужой ли? Дом – это там, где живешь и где могилы предков. Приняла земля однажды твоих мертвецов, не взорвалась бомбой или миной, не чавкнула болотной жижой в случайности или нелепости войны, не лопнула от стыда, это твоя земля. Имеешь право.
На перекрестке Иван засомневался, постоял, прислушиваясь к себе, потом кивнул, свернул на левую аллею и зашагал уверенней, пока не вышел на открытое пространство. Слева гремел камнем о железо карьер, впереди, за рощей, на насыпи уютно посвистывал маневровый паровоз. Иван узнал это место. Трансформаторная будка. Мусорные баки в тупике. Теряющаяся в траве колея. Край городского кладбища, как край мира. По едва угадываемой в высокой траве тропинке он направился к видневшимся среди берез надгробиям.
– Ну, здравствуйте, дорогие, – выдохнул Иван и уже не смог сдерживаться, зарыдал словно залаял. Отплакав, достал из рюкзака небольшое пластмассовое ведро, купленное в Симферополе, сходил за водой. Надорвал зубами маленький пакетик со стиральным порошком и высыпал часть содержимого в воду. Снял куртку, засучил рукава у рубашки и, чуть ёжась от холодного ветра, на коленях истово, словно молясь, начал тереть щеткой поверхность камня, уничтожая следы грибка, мха и прочей грязи. Подрезал буйно разросшиеся кусты, из веток связал веник и тщательно вымел дорожки, предварительно до бетонных плит срезав совком уютную бахрому дерна. Не прерываясь, он проработал три часа кряду, говоря со своими вслух, рассказывая, вспоминая, иногда даже похохатывая.
Ветер, как сердитый завуч, то и дело выталкивал на открытое пространство неба взъерошенные, подобные разбуженным школьникам тучи, выстраивал их напротив солнца, заставляя Ивана, работающего в одной рубашке, ежится в тени, но потом давал им подзатыльник, и солнце вновь пригревало влажную от пота спину. Последний раз сходил Иван с ведерком на перекресток, вернулся по извилистой тропинке, стараясь не расплескивать воду, и широким потоком смыл мыльную пену с мраморной крошки дедовского надгробия. Потом встряхнул руки, вытер о штаны и раскатал рукава. Собрал щетки и губки в пакет и вместе с ведром притулил в глубине куста сирени «до следующего раза». Встал напротив могил и прочел вслух не очень уверенно, как запомнил, строчки заупокойной молитвы, назвав по очереди имена деда, бабушки и тётки. Перекрестился, закинул за спину полегчавший рюкзак и той же тропинкой пошёл обратно. До поворота оборачивался, стараясь оставить в памяти контрастный отпечаток солнечного августовского дня у могил Шмидтов.
Под горку он быстро дошагал до выхода с кладбища и махнул рукой уже знакомому водиле с золотой фиксой, скучавшему у стенки буфета. Тот бросил окурок, кивком пригласил Ивана за собой и, вертя на пальце связку ключей, пошел через стоянку к старому, явно помнившему ещё падение Берлинской стены, форду Scorpio.
– Куда поедем? – спросил он, заводя двигатель.
Иван подумал, что теперь не помешает и выпить.
– До «Альбатроса».
Обратную дорогу Иван не запомнил. Может быть, он даже спал. Очнулся лишь, когда таксист припарковался напротив «Альбатроса» и, погремев чем-то в бардачке, вынул оттуда напечатанную на принтере визитную карточку.
– Звони, если в аэропорт соберешься или на вокзал.
– А до Симферополя довезёшь? – спросил вдруг Иван.
– В Крым что ли?
Иван кивнул.
– Когда?
– Завтра.
– Это километров восемьсот получается? – Таксист потёр ладонью шершавый подбородок. – С тебя три тысячи и поехали.
– Договорились, – Иван взял визитку, расплатился и аккуратно прихлопнул дверь.
– Я позвоню, – крикнул он.
Таксист махнул рукой, включил поворотник и резко стартанул с перекрестка.
В «Альбатросе» теперь располагалось агентство недвижимости. Продуктовый нашелся через полквартала в пятиэтажке. Иван вспомнил, что раньше в этом доме был магазин «Ракета». Растерявший былую респектабельность, весь свой гастрономический лоск, магазин поджался до размеров небольшого отдела, но все ещё продолжал существовать. Удивительно, но пахло так же, как и раньше – теплым бакалейно-молочным коктейлем. Иван побродил вдоль прилавков, посмотрел на цены, загляделся на селедку с красными глазами, выложенную на помятом алюминиевом поддоне, грустно отметил отсутствие в молочном отделе стеклянных бутылок с широким горлом и прошел к винно-водочному. Здесь образовалась небольшая очередь: милиционер, только сменившийся с дежурства и просивший продавщицу дать ему что-то, чтобы «сразу отрубиться», двое молодых ребят и пожилой мужчина в офицерских брюках с красными кантом, в наброшенной поверх розовой рубашки старой болоньевой куртке. Продавщица не торопилась. Она спокойно и внимательно обслужила милиционера, принеся и показав несколько бутылочек с дешевым коньяком, отговорила ребят брать выбранную ими водку, предложив другую, и долго перебирала горсть мелочи, которую ей высыпал в ладонь мужчина за большую пластиковую бутылку крепленого пива.
Очередь дошла до Ивана, он попросил бутылку настойки «Стрижамент» и шоколадку. Покидал покупки в рюкзак, сгреб сдачу, поблагодарил и вышел на улицу. Вдоль магазина на складных стульчиках сидели бабки и продавали кто чеснок, кто яблоки, кто кабачки. Иван вежливо отказался от предложенного кабачка и покрутил в руках румяное, восковое яблоко.
– Сколько? – спросил он.
– Тридцать пять за кило, – ответила хозяйка яблок и сама же сбила цену, – что, дорого? Да тридцать отдам, да что там, бери за двадцать пять!
Иван достал из кармана три смятые десятки, расправил, протянул старушке, взял из коробки еще одно яблоко и пошел дальше.
– Погоди, сынок, много! Ты много дал, за кило двадцать пять, а ты только два яблока взял.
– Да ладно, – отмахнулся Иван, – ерунда все, мне закусить, а за такую цену в горло не полезет, стыдно станет. Спасибо Вам!
– Тебе, сынок, спасибо! – запричитала женщина. – Дай Бог здоровья, хороший, видать, человек. Возьми хоть чесночку!
Иван вернулся, выбрал самую маленькую головку, вновь поблагодарил и, почувствовав, что краснеет, быстрым шагом пошел вдоль улицы.
Чем ближе Иван подходил к дому, тем жарче становилось у него в голове. Как не урезонивал он воспоминания, как не отгонял слезы, а чувствовал, что еще чуть-чуть и вновь расплачется, как на кладбище. Только теперь вокруг окажутся люди, а выглядеть это будет отвратительно. Не доходя квартал, он свернул во двор, достал настойку, ловко свинтил пробку и отпил несколько хороших глотков. Сунул бутылку обратно, протер в ладонях яблоко и яростно надкусил. Сок брызнул острыми кислыми фонтанчиками. «Трум-бим-Трумбия, Опля-ля», – подумал Иван, хрустя яблоком. – «Опля-ля и опля-ля». От головы отхлынуло. Иван доел яблоко, бросил огрызок в чью-то клумбу, вышел на Ленина и почти уже бегом добежал до знакомого с раннего детства перекрестка.
На этом перекрестке он с бабушкой колол лед по весне маленькой лопаткой и детским ломиком. Лед отбивался аккуратными льдинками, и льдинки почти сразу подмывались, играющим солнечными зайчиками, ручейком талой воды. Кораблики, которые они с дедом вырезали из деревянных чурочек, двух и трехпалубные кораблики, с деревянными мачтами и парусами, аккуратно простроченными теткой на швейной машинке «Rodom», плыли по ручейку шальной флотилией вдоль улицы, каждый миг норовя перевернуться. Так плыли когда-то кораблики отца, а до этого, вне всякого сомнения, кораблики деда, пока тот был всего лишь мальчиком.
Иван помнил, как это было здорово. Наверное, это входило в обязательную программу воспитания всех мальчишек: кораблики, кормушки для синичек, клумба с ноготками перед подъездом, детский телескоп на балконе, в который показывали марс – планету, что светилась розовым светом. «Если к месяцу прибавить палочку и получится буква „Р“, то Луна растет, а если „С“, то спадает», – эти истины открывались Ивану здесь. Тут. В этом доме и в этом дворе.
А теперь Ивану показалось, что он подобен спускаемому аппарату космического корабля, который в пламени и дыму падает с небывалых высот, где вакуум, тишина, молчание и покой. Падает прямо на землю. Он уже ощущал повышающуюся температуру. Возможно, это был только алкоголь.
– Шмидт, не дури и забирай все ковры, – кричала Лариска в трубку. На заднем плане гомонили девочки, – это хорошие ковры ручной работы. Теперь такие не делают. И это память. Книги отсылай почтой, не надо такую тяжесть везти на машине.
Он паковал книги и относил на почту. Много книг. Он отправил посылками почти всю дедовскую библиотеку. Что-то, конечно, подарил соседям, что-то просто оставил в квартире будущим хозяевам. Теперь в квартире жили посторонние люди и, может быть, читали их книги.
Иван завернул за угол, потянул на себя рассохшуюся старую дверь первого подъезда на тугой пружине и шагнул внутрь. На лестнице пахло, как раньше: чьим-то борщом, пирогами и кошками из подвала. Поднялся до почтовых ящиков. Поковырял мизинцем в отверстии, как делал это мальчиком, потом еще один пролет. И вот уже замер перед дверью их квартиры. Это уже была другая дверь, не прежняя деревянная, с кнопкой механического звонка посередине, а новая, металлическая, сверкающая латунью ручек и замочных скважин. Другая дверь. В другую жизнь. Не в его.
Иван достал из кармана чеснок, выломал дольку, очистил, сунул в рот и разжевал. Чеснок был ядрёный, молодой, этого года. Во рту пылало. Иван морщился, но продолжал пережёвывать острую кашицу. Когда стало совсем невмоготу, он отвинтил крышку бутылки и запил несколькими длинными глотками настойки. Огненная лава промчалась по пищеводу, попала в самое сердце, где в миг выжгла печаль.
– Вот так, – сказал он, закупорил бутылку, спустился по лестнице и вышел из подъезда.
Ещё немного погулял по двору, потрогал холодную сталь натянутой для белья проволоки, посидел с минуту на скамейке у соседнего подъезда и неторопливо побрел вниз по улице Короленко к школе. Здесь немногое изменилось, и это было приятно. Те же, выкрашенные потертой охрой дома с деревянными лестницами внутри, те же сады вокруг домов. Даже вспучившийся от мощных ростков пирамидальных тополей асфальт был тем же самым. За все эти годы его ни разу не переложили и не поправили даже на тротуаре.
– Лужица! Еще лужица, – так кричали они вдвоем с черноглазой Катей Шмелевой, младшей Ивана на два года. Кричали и шлепали ногами, обутыми в цветные резиновые сапожки по не успевшим высохнуть после вечернего дождя маленьким зеркальцам, смеющимся отражением фонарей.
– А ты, Ванечка, спроси Катю, почему у нее такие темные глаза.
– Почему?
– Потому что Катя не закрывает глазки, когда ей моют голову, потому у нее они такие карие.
Так же Иван говорил своей дочке, свято веря в эту формулу:
– Если не будешь закрывать глазки, они у тебя станут не голубые, а карие.
Дочка глаза не закрывала, но они остались у нее все того же небесного цвета. И это было странно для Ивана. Он же верил. И в то, что нельзя есть с ножа, потому что можно стать злым верил. И не ел с ножа. Даже на Полярном Урале ел вилкой. Борода смеялся, а начальник партии Серёгин обзывал его аристократом. Он не выпендривался. Он просто не хотел стать злым.
Школа форсила свежей краской и новыми оконными рамами. Через металлические ворота он вошёл на школьный двор, миновал спортивную площадку, где все такими же неизменными оставались четыре тополя, росших с тех времен, когда в школе учился отец. Потом Иван долго искал дырку в заборе, чтобы перелезть в лес. К сентябрю все дырки заделали, где-то просто заварив лазы, где-то заштопав стальной проволокой. Наконец, рискуя порвать брюки, он просто перемахнул через забор и спрыгнул на плотную подушку из опавшей листвы. Торопясь, пробежал знакомой с детства тропой до широкой, освещенной солнцем аллеи. Тут он остановился, закрыл глаза и долго стоял, вдыхая лесной воздух, полный прелого дуба и легкой досады где-то очень далеко плавящегося битума.
Наступая на опавшие листья, он добрел до конца аллеи и спустился в овраг. Журчал родник, в высоких кронах чинар переругивались невидимые снизу птицы – не то сойки, не то галки. В глубоком бассейне, сложенном из такого же известняка, что и забор краевой больницы, манила абсолютной плоскостью зеленая, тугая вода. Иван посмотрел по сторонам. Странно, но в субботу гуляющих не оказалось. Только тени вечно отступающих солдат таманской армии в полном молчании спускались по склонам, скользя каблуками прорванных ботинок, чтобы растаять в полосах, пробивающегося сквозь кроны дымного солнца.
Иван опустил рюкзак на землю, скинул с себя все и ласточкой прыгнул в воду. Несколько гребков и уже вылез, держась за гладкие перила из нержавейки. Вытерся майкой и спешно оделся. В ступнях покалывало приятное электричество. Сразу стало тепло и хорошо, как будто оказался он в начале координат этого мира и возможным стал любой из путей. Оставалось выбрать и вступить на небесную – паутинной толщины – линию, прочную как поставленный на ребро плоский, невсамделешный мир. Он выбрал и через сутки снова был в Крыму.
Писатель и издатель. Родился в 1969 году в Ленинграде. Окончил геологический факультет Ленинградского университета. Автор книг стихов и прозы, широко публиковался в периодике. Лауреат литературной премии им. Н. В. Гоголя за роман «Саша слышит самолёты» (2015). Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Живёт в Санкт-Петербурге.
Иван(глава из романа «Чеснок»)
Двигатель отчаянно завывал, словно жаловался на зубную боль в темень кустов. То и дело после ровных участков серпантина, автобус кашлял перегазовкой и вновь скулил обреченно и зло. Большинство пассажиров спали. Иван проснулся уже на середине подъема оттого, что отсидел ногу, и теперь разминал икру, склеенную острым нутряным электричеством. Окна автобуса запотели. Неожиданный заморозок в конце августа. Удивленный таким холодом еще летний, еще ароматный воздух, казалось, потрескивал, и звезды на ясном, без единого темного облачка, небе надменно сплёвывали в мутное зарево невидимого с дороги города редкие метеоры.
Со времени, как Иван покинул ворота базы, прошли сутки. Ещё до рассвета он добрался на рейсовом к станции «Северная» в Симферополе, оттуда на троллейбусе до центрального автовокзала и купил билет на Феодосию. Повезло, что в отходящем оказались свободные места. К одиннадцати утра он уже пересаживался на междугородний до Керчи. И если бы только они не встали на переезде перед самым шлагбаумом, пропуская маневровый, он не опоздал бы на паром. Когда автобус въехал в порт, паром дымил уже посередине пролива. По расписанию следующий отплывал в три часа дня и украинская таможня закрылась на пересменок. Иван скучал на берегу, почесывая за ухом местного кота и нехотя листал учебник петрографии, который взялся рецензировать. Ещё летом профессор Кузнецов рассказывал про огромную очередь на российской таможне, и теперь Иван опасался опоздать на ставропольский ночной. По дороге от порта Кавказ и до Анапы Иван то и дело озабоченно посматривал на часы. Но повезло, успел.
Иван протёр рукавом запотевшее стекло и прижался лбом, пытаясь посмотреть назад. Там внизу угадывалась огоньками оставленная в стороне Татарка. «Вот, уже и Татарку проехали», – всякий раз говорил кто-то из взрослых, когда подъезжали к городу: в автобусе, в такси, в учхозовском «газике» или в институтской «волге». И всегда после этого начинало закладывать уши, а водитель с хохотком учил сглатывать.
«Попов», – вспомнилось вдруг Ивану. Фамилия водителя «волги» была Попов. Он чаще всего возил деда по рабочим делам, его же просили иногда подкинуть невестку с внуком до Невинномысска на кисловодский поезд или отвезти тетю Инну на Сенгилеевское озеро.
К Попову привыкли, как привыкают к неблизкому, но живущему неподалёку родственнику. В детстве, когда весь мир делится на своих и чужих особенно резко, Иван считал Попова членом семьи.
– А где Попов? – спрашивал он деда, вернувшегося из очередной командировки и снимающего в тесной прихожей свой серый китайский плащ.
– Внизу у машины. Сейчас придёт с чемоданами, – отвечал дед, подхватывал Ивана поперек живота и нес на кухню, где, усадив на стол, требовал зажмуриться. «Трум-бим-Трум-бия, Опля-ля», – произносил он магическое заклинание. Иван открывал глаза и видел в руках у деда коробочку с красной моделькой «Жигулей» или пакетик с набором солдатиков. В это время в прихожей уже грохотали чемоданы, которые вносил Попов, и тётка приглашала водителя пообедать с семьёй. Иногда Попов отказывался, сославшись на неотложные дела, но чаще принимал приглашение, тщательно вымывал с мылом в раковине на кухне загорелые, покрытые густой шерстью руки, и вытирал их поднесенным бабушкой полотенцем. В ванную он почему-то заходить стеснялся. Видимо, казалось этому природно-деликатному и по-казачьи стеснительному великану, что есть в ванной комнате профессорской квартиры нечто интимное, что ему, простому шоферу, видеть не следует. Иван садился напротив Попова и смотрел, как тот ест, отламывая от краюхи белого хлеба щепотки, бросает их в тарелку с борщом, а потом вылавливает ложкой в сплетении капусты и свеклы.
– Почему Попов так странно ест? – спрашивал Иван тетю Инну, когда помогал ей мыть посуду на кухне. Тетка протягивала руку через плечо стоящего на маленькой скамейке Ивана и, потрогав, не слишком ли горяча струя воды из колонки, отвечала, что, мол, привык, вот и ест так. Иван удивлялся и сильно уважал Попова, как человека, у которого есть привычка. Ему самому тоже хотелось иметь какую-то привычку или странность, или что-то такое, что отличало бы его от остальных. Или это уже потом? А тогда Иван хотел быть как все, как все взрослые и все дети, хотел, чтобы его принимали за своего, быть своим. Да-да, именно так.
«Чтобы приняли за своего, мало быть своим», – усмехнулся Иван, оторвавшись от воспоминаний и, словно подчеркнул эту мысль красным карандашом, потянулся, разминая спину, захлопал по карманам в поисках телефона. Часы на экране показывали половину шестого. Автобус шёл по расписанию. Последний раз Иван выходил в Армавире, где в раешной, цыкающей, матерящейся и дымящей табаком привокзальной шхере купил у ласково-хамоватой продавщицы просроченный пирожок с капустой и чай в пластиковом стаканчике. В Кропоткине Иван только открыл глаза и проследил, чтобы кто-нибудь не увлек с собой его багаж. Потом он дремал, положив голову на рюкзак, убаюканный покачиванием, гулом двигателя и какой-то музыкой, доносившейся из кабины водителя лишь мерным цыканьем высоких частот.
Автобус закончил подъем, словно выдохнул, присел, хрустнув при этом передачей, как коленками, и покатил по ярко освещенному проспекту. Иван с удивлением смотрел на новостройки, вставшие по обе стороны дороги на месте некогда бывших тут маленьких белых домиков, грушевых и яблочных садов, бараков, разгильдяйства совхозных МТС и прочих декораций детства. Он не узнавал эти места, как ни старался.
Цветные короба рекламы, стеклянные фасады банков или офисов, перекрестки с такими же широкими, как та, по которой ехал автобус, дорогами. Сложно было представить, куда вели эти пути, мимо каких кварталов. В детстве город заканчивался почти сразу за стелой с надписью «Ставрополь». За этой стелой выскочками-отличницами тянулись ответить на вопрос «Что будет дальше?» кооперативные многоэтажки. В одной из них жила подруга тетки – Твардовская, тетя Тамара Твардовская или просто «Трит», как ее называл в детстве Иван. «Трит! Трит!» – кричал Иван на пляже Сенгилеевского водохранилища, куда их всех вместе с тетей Инной отвозил Попов. И Тамара улыбалась, махала из воды рукой. Ей, наверное, нравилось это чуть иностранное, загадочное имя «Трит», напоминавшее имена героинь романов, которые все читали в журнале «Зарубежная литература». «Трит», – Иван покатал на языке это всплывшее из ниоткуда имя. Она показалось ему кисленьким, чуть покалывающим язык. Где она – Тамара? Наверное, если постараться, можно найти телефон или адрес в институте. Но надо ли?
После похорон тети Инны, они не виделись десять лет, да и сразу после погребения – на поминках – Иван выпил, нехорошо захмелел и, кажется, наговорил ей неопрятных дерзостей, обидев. Зачем-то обвинил Трит, что та не уследила за теткой, которая уморила себя неправильным питанием и нервами.
– Где ты была, Трит? Вы же подруги!
Иван мотнул головой, стряхивая нехорошие воспоминания как капли с мокрых волос. Автобус обогнул по дуге стелу и теперь ехал вдоль знакомых домов. Вот тут раньше был магазин кооперативной торговли, где можно было купить копченое сало или мед, а там прокат. О да, тот самый прокат, где дед на лето взял для Ивана велосипед «Школьник» с высокой рамой. Иван гонял на нем вместе с друзьями по двору. Федюнину отец купил «Десну», Женька Таклыков рассекал на «Орленке», москвич Мишка Мукашов (он был самым младшим, и его тоже привозили в Ставрополь на лето) на «Бабочке» с дутыми толстыми шинами, а у Игоря Голонко по прозвищу Головастик был огромный зелёный велосипед «Украина». Игорь, даром что Головастик – длинный и нескладный, ездил на велосипеде стоя, переваливаясь с одной стороны на другую, а если и садился на сиденье, то ноги его все равно не доставали до педалей. Иван улыбнулся, вспомнив всю их лихую детскую компанию, становившуюся его семьей на всякое лето, что его отправляли на Кавказ к родственникам.
Неожиданно автобус затормозил на светофоре. Было около шести. Иван достал из кармана рюкзака початую бутылочку с соком и, взболтав, допил сладкую жидкость. Автобус свернул на Лермонтова, потом снова куда-то в проулок и далее пробирался к вокзалу «огородами». Пассажиры, почувствовав толчки переключения передач, болтанку торможений и троганий начали просыпаться. Где-то спереди захныкал ребенок, но был зашикан матерью. Компания сзади, двое парней и три девицы, смехом и взаимными подколами не дававшая уснуть всему автобусу ещё от Анапы, зашебуршалась. Девицы ворчали сонными голосами. Раздался хлопок и шипение открываемой алюминиевой банки. Одна из девиц неизобретательно обматерила подругу, та ответила и пошла по проходу к водителю о чем-то спрашивать. Когда она пробиралась мимо, Иван почувствовал тёплую прель несвежего женского пота и перегара.
Прибыли на автовокзал. Водитель открыл двери и начал раздавать багаж. Слышно было, как лязгнул ключ в улитке замка, как хрустнули петли крышек багажных ящиков. «Ну, вот и приехал», – сказал Иван сам себе, дождался, когда автобус покинут пассажиры задних рядов, выбрался на проход, закинул за спину рюкзак и потянулся к полке, на которой лежал пакет с тем, что им было куплено в Симферополе: совок, щетка, губки, пакетик стирального порошка. Туда же он бросил пустую бутыль из-под сока, осмотрел свое место в поиске вывалившегося из карманов, нашел два рубля и ключ от студенческой камералки, удовлетворенно хмыкнул, подобрал и сунул во внутренний карман куртки. «Вперёд», – скомандовал Иван себе и, задевая рюкзаком за спинки кресел, зашагал к выходу.
На улице оказалось не так зябко. Красные цифры электронного табло под козырьком показывали то время, то температуру. Потеплело до восьми градусов. Иван отмахнулся от ленивого приглашения таксиста, поправил лямки рюкзака и завернул за угол автовокзала. Тёплый южный ветер рухнул вдруг с высоких матч пирамидальных тополей под ноги и разбился об асфальт, обрызгав ароматами детства. Засаднило под лопаткой, затошнило от узнавания.
Как Ставрополь не пахнет ни один город на свете. Даже вокзальная наглость жжёной солярки и трансмиссионного масла не могли перебить, заморочить тот знакомый с раннего детства запах. Иногда Иван угадывал его середь сонма южных вздохов Симферополя и Бахчисарая. Вдруг начинало свербить тонкой, единожды сыгранной и сразу завернутой в небеса нотой. И вот уже Иван нырял в память, плыл саженками или по-собачьи, а потом стоял оглушенный. И стекало по волосам на одежду. И хлюпало под ногами лужей.
А теперь Иван шёл уверенно, быстро, пружинисто, как отбивался от пинг-понговых мячиков эха собственных шагов. Дошёл до перекрёстка, пересёк наискось, повернул налево и дальше вверх по Ленина, в сторону Осетинки. Небо светлело. Усиливающийся ветер сбивал каштаны. «Артёма», «Пушкина», «Щорса», – Иван узнавал на табличках родные с детства названия. Помахал несуразной громаде дворца молодежи, отсалютовал закрытым зонтиком «самолетику» на постаменте у летного училища и вошел под козырек бывшей гостиницы «Турист».
Уже у стойки, успокоив дыхание и следя за тем, как дежурная выписывает пропуск, подумал вдруг, что это справедливая мука – поселиться в гостинице в родном городе. Так ему, болвану, и надо.
– Поди жалко продавать, Ванечка? – спрашивала соседка, видя как он таскает к машине сумки с фотографиями и дедовским наградами.
– Да ладно вам, жизнь продолжается, – кряхтел Иван, подхватив очередную коробку. Ему было очень жалко. Но на вырученные за квартиру деньги они с Лариской собирались строить дом на берегу Сайменского канала. Уже и участок присмотрели. И даже приценились. А что Ставрополь? Северный Кавказ далеко, не наездишься.
Раньше, когда тётка была ещё в силах, она приезжала в Ленинград и подолгу жила в квартире Ивана на Петроградской стороне. Ходила по музеям и театрам, встречалась с бывшими подругами по библиотечному институту. Как-то раз Иван даже летал с ней и Бородой на Кавказ кататься на горных лыжах. Это ещё до Лариски. Тётя Инна и Борода катались лучше его, лихо и как-то даже отчаянно. Он так не умел, осторожничал, берёг купленные у спекулянта на Апрашке «атомики». А эти штурмовали склон за склоном, и казалось, что все они ровесники, хотя Ивану с Бородой было чуть за двадцать, а тётке сорок пять.
Потом она приехала на свадьбу. Подарила китайский сервиз костяного фарфора и деньги в полосатом конверте с надписью «авиа». И больше уже не виделись. Никогда.
– Ванька, надо бы тётю Инну пригласить, – в который раз напоминала Лариска, укачивая орущую дочь, – пусть приезжает, посмотрит на внучку. Позвони или телеграмму дай.
Он соглашался, но потом забывал. Вновь вспоминал через месяц, набирал номер, но попадал на занятую линию и забывал снова.
– Шмидт! Ты послал тёте Инне поздравление с новым годом? – спрашивала Лариска.
Он хватался за голову, бежал на почту давать телеграмму, а в конце приписывал: «ждём гости». Потом они планировали заехать сюда в начале сентября, по дороге в Анапу, но не смогли, заболела скарлатиной дочка, а в университете накинули лекционных часов. Потом на Ивана «свалилась» крымская практика, потом Тиман, потом Байкал. Потом тётки не стало.
На следующий после похорон год Иван продал квартиру и под самую крышу загрузил машину знакомыми с детства вещами. С тех пор не приезжал. Опять строил планы, но всегда появлялось что-то более важное. Хотелось в эти места отчаянно, с каждым годом сильнее и сильнее. Особенно становилось невмоготу, когда выпивал. Сидел, запершись, вечерами у себя в кабинете на Петроградской стороне, переворачивал толстые, синего картона страницы альбома с фотографиями и беззвучно плакал. А потом, чтобы никто не видел слез, открывал окно и подставляя лицо морозному петербургскому воздуху.
– Шмидт, сквозняк! Опять окно нараспашку, – кричала Лариска из кухни, – кури в камин!
А теперь развод, и он вдруг решил приехать. Словно раньше не пускала жена. Но это не так. Это он сам.
В графе «цель поездки» Иван указал «частная», передал анкету дежурной, получил ключи и карточку гостя. Еще советский, основательный в своей неспешности лифт, ухая и подрагивая, поднял Ивана на девятый этаж. Он проскользнул мимо коридорной, спящей в холле на диване, и отыскал свой номер. Номер оказался чистеньким, уютным, с окнами, выходящими на Ленина. Иван быстро разделся, аккуратно развесил одежду на спинке стула, закрыл форточку от шума, поставил будильник на десять утра и блаженно растянулся в кровати. Заснул мгновенно.
Сон освежил. За окном шуршала шинами, кривлялась солнечными зайчиками, листопадила, позванивала и потрескивала августовская суббота. Иван принял душ, – старался быть аккуратным, но, как всегда, расплескал по полу воду. Он растёрся махровым гостиничным полотенцем, внимательно выскреб щеки бритвой и, расчесавшись, весело подмигнул себе в зеркале: «Не унывай!» Вынув из рюкзака все лишнее, пихнул туда пакет с щеткой и совком, с хрустом и аппетитом съел припасенное еще с Симферополя яблоко.
Кофейный автомат в холле не работал. Как Иван не старался, но тот либо отказывался принимать расправленные на колене десятки, либо вослед пластиковому стаканчику сразу выплевывал деньги. Отчаявшись его победить, Иван купил в киоске минералку, кивнул дежурной и вышел на улицу. Резкий, по-осеннему холодный ветер дул вдоль тротуара. Навстречу попалась девушка на каблуках и в платье явно не по погоде. Иван улыбнулся, девушка не ответила. Ивану показалось, что она отчаянно мерзнет. Когда поравнялись, он заметил на локтях у девушки гусиную кожу, поежился и под самое горло застегнул молнию ветровки.
Ветер гнал листья по проезжей части. То и дело откуда-то из-под небес срывался каштан и с глухим ударом падал на газон или тротуар. Иван остановился, поискал в траве, выбрал крупное, благородно-глянцевое, бугристое ядрышко. И потом стоял на остановке, согревая и катая его в горсти. Подошел коммерческий автобус. Иван не знал адреса кладбища, но помнил, что ехать нужно куда-то по проспекту Кулакова. На картонном щите, торчащем за ветровым стеклом машины, проспект Кулакова значился. Иван сел спереди и смотрел по сторонам, узнавая и не узнавая город. Впрочем, эту часть Ставрополя изменения почти не коснулись. Разве что сама улица Ленина была узкой дорожкой по одному ряду в каждую сторону, а не широким проспектом, как казалось в детстве.
Но вот уже забор из желто-белого известняка вокруг краевой больницы, через который они столько раз лазали мальчишками, продуктовый на углу Семашко, дальше остов кинотеатра «Дружба», а дальше – сердце Ивана заполошилось – дом. Теперь с магазинами на первом этаже, но все тот же, родной. Иван отвернулся и порывисто выдохнул несколько раз, чтобы не дай Бог не выступили слезы. Они, все равно, появились, и он сделал вид, что это солнце прыгнуло ему в глаза зайчиком из яркой витрины. Но на него никто не смотрел, кроме ребенка во втором ряду, который ел попкорн. Он доставал белые хлопья из полиэтиленового пакета грязным кулачком и смотрел-то, наверное, мимо Ивана на какой-нибудь представившийся ему в фантазии велосипед.
«Трум-бим-Трумбия, Опля-ля», – произнес одними губами Иван и вдруг испугался, что не найдет могил. К семейным могилам Иван ходил несколько раз еще с тетей Инной и не старался запомнить дорогу. Потом приезжал уже на похороны самой тёти Инны, и ещё один раз, когда продавал квартиру. В то лето, когда подхватила скарлатину дочка, тётка ждала их с Лариской в гости, делала ремонт, питалась кое-как, то и дело заваривая кипятком сухие супы. И возникшую вдруг где-то внутри боль пыталась по привычке глушить анальгином. Когда уже от боли невозможно стало спать, когда слабость не позволяла встать с постели, вызвала врача. Трит рассказывала, что пришла равнодушная ко всему, усталая от себя самой участковая. Она померила давление, температуру, попросила зачем-то показать горло. Потом прописала таблетки от температуры, папавериновые свечи и ушла. Через день тетя Инна потеряла сознание, когда выносила мусор. Ее нашла соседка и вызвала скорою. Сделали операцию, не спасли.
– Выходи на повороте и иди на ту сторону, – с сильным осетинским акцентом ответил водитель на вопрос Ивана, доедет ли до кладбища, – две остановки, но пешком не ходи, долгие остановки, большое расстояние.
Иван поблагодарил, протянул незнакомой девушке у окна согретый в ладони каштан и вышел, где было указано. Девушка без любопытства взглянула на Ивана через пыльное стекло автобуса. Добравшись, он пару минут бродил вдоль лотков. Наконец выбрал три большие корзины с аккуратными искусственными цветами разной окраски, приценился и зашел в вагончик, в котором располагался буфет. У прилавка толпились водители такси и маршруток, обменивались шуточками, подтрунивали над грудастой продавщицей. Иван дождался своей очереди и попросил кофе. Продавщица, не глядя на Ивана, равнодушно сыпанула в целлулоидный стаканчик растворимый порошок из большой банки, туда же кинула прозрачную ложечку и включила кнопку электрического чайника.
– Подождите, мужчина. Сейчас закипит, – она собрала мелочь из тарелки на прилавке и высыпала в кассу.
– Ехать надо? – осведомился похожий на Митрича водитель с золотой фиксой во рту.
Иван отрицательно помотал головой.
– А то смотри, у меня дешевле, чем у них, он указал пальцем на мужиков, которые только что вышли из буфета и теперь прикуривали все вместе от одной зажигалки, пытаясь своими телами закрыть пламя от ветра, – если что, подходи, черный форд. У меня одного такой, не перепутаешь. Дешево отвезу, если нужно подожду. Может, до могилы подбросить?
Иван улыбнулся неожиданной иронии этого «подбросить до могилы» и вновь отказался.
– Спасибо. Не надо подбрасывать. Но буду иметь в виду.
Водитель наклонил голову, посмотрел Ивану в глаза.
– Неместный? Приезжий? Откуда?
– Из Питера, – Иван принял от продавщицы стаканчик кофе и теперь размешивал сахар.
– То-то слышу, говоришь не как у нас. Как-то угловато.
– Заметно? – Иван сделал вид, что удивился.
– А сразу слышно, если человек не отсюда. У сеструхи муж из Москвы. Как это будет? Свояк что ли?
– Наверное, – Иван пожал плечами и отхлебнул сладкую горечь из стаканчика.
– Он так же разговаривает, только более резко, словно каркает. Только побудет у нас с недельку другую, начинает округляться. И тут, – водитель показал на живот и хохотнул, – и тут, – он высунул кончик языка, – здесь же казачьи места, люди с Москвы да с Ленинграда, или как там, с Петербурга, как камушки отколотые катились. А как камушки катятся, так и округляются. Вот и язык округлился.
Иван подивился неожиданной образности речи таксиста.
– Вот, – продолжал тот, – нашего-то всегда в Москве найдёшь, услышишь по тому как ходит, да как разговаривает, потому как округлость никуда уже не денешь. А ваш сюда приедет, поживет, да и станет как все, обкатается. А не станет, так чужим проходит и не поймет, почему. Ну, ты подходи, как дела свои сделаешь, отвезу. У тебя тут кто?
– Все, – ответил Иван, – у меня тут все.
Допил одним глотком кофе, бросил стаканчик в мусорное ведро, хлопнул таксиста по плечу и вышел из буфета.
Он купил присмотренные корзинки, отказался от сдачи, которую из глубоких карманов с мелочью и чеками-бумажками пыталась выковырять пожилая торговка, прошел через ворота и отправился вверх по асфальту. Ветер усилился. Пирамидальные тополя вдоль дороги сердито вздыхали кронами, кряхтели ветками, как пинаемые в бока сварливые старики. Корзинки парусили в руках. Вдоль обочины зачинались маленькие смерчики, которые поднимали в воздух песок вместе с опавшими листьями, конфетными фантиками и прочим мелким мусором. На зубах скрипели песчинки. Он сплёвывал, и ветер сразу относил плевки в сторону.
Миновал кладбищенскую часовню и свернул на одну из боковых аллей, идущую вдоль дорогих, основательных армянских мемориалов. Дорожки, засыпанные мраморным щебнем или вымощенные плиткой, искусственные газоны, холодный глянец черного габбро, изобретательные в своей строгости памятники. Армяне, казалось, серьезнее других относились к переходу в иной мир. За торжественной роскошью могил стояла традиция поколений, когда каждая могила стежок, место, где нить плотно связывает настоящее с прошлым. Тем более тут, на чужой земле Северного Кавказа. Впрочем, чужой ли? Дом – это там, где живешь и где могилы предков. Приняла земля однажды твоих мертвецов, не взорвалась бомбой или миной, не чавкнула болотной жижой в случайности или нелепости войны, не лопнула от стыда, это твоя земля. Имеешь право.
На перекрестке Иван засомневался, постоял, прислушиваясь к себе, потом кивнул, свернул на левую аллею и зашагал уверенней, пока не вышел на открытое пространство. Слева гремел камнем о железо карьер, впереди, за рощей, на насыпи уютно посвистывал маневровый паровоз. Иван узнал это место. Трансформаторная будка. Мусорные баки в тупике. Теряющаяся в траве колея. Край городского кладбища, как край мира. По едва угадываемой в высокой траве тропинке он направился к видневшимся среди берез надгробиям.
– Ну, здравствуйте, дорогие, – выдохнул Иван и уже не смог сдерживаться, зарыдал словно залаял. Отплакав, достал из рюкзака небольшое пластмассовое ведро, купленное в Симферополе, сходил за водой. Надорвал зубами маленький пакетик со стиральным порошком и высыпал часть содержимого в воду. Снял куртку, засучил рукава у рубашки и, чуть ёжась от холодного ветра, на коленях истово, словно молясь, начал тереть щеткой поверхность камня, уничтожая следы грибка, мха и прочей грязи. Подрезал буйно разросшиеся кусты, из веток связал веник и тщательно вымел дорожки, предварительно до бетонных плит срезав совком уютную бахрому дерна. Не прерываясь, он проработал три часа кряду, говоря со своими вслух, рассказывая, вспоминая, иногда даже похохатывая.
Ветер, как сердитый завуч, то и дело выталкивал на открытое пространство неба взъерошенные, подобные разбуженным школьникам тучи, выстраивал их напротив солнца, заставляя Ивана, работающего в одной рубашке, ежится в тени, но потом давал им подзатыльник, и солнце вновь пригревало влажную от пота спину. Последний раз сходил Иван с ведерком на перекресток, вернулся по извилистой тропинке, стараясь не расплескивать воду, и широким потоком смыл мыльную пену с мраморной крошки дедовского надгробия. Потом встряхнул руки, вытер о штаны и раскатал рукава. Собрал щетки и губки в пакет и вместе с ведром притулил в глубине куста сирени «до следующего раза». Встал напротив могил и прочел вслух не очень уверенно, как запомнил, строчки заупокойной молитвы, назвав по очереди имена деда, бабушки и тётки. Перекрестился, закинул за спину полегчавший рюкзак и той же тропинкой пошёл обратно. До поворота оборачивался, стараясь оставить в памяти контрастный отпечаток солнечного августовского дня у могил Шмидтов.
Под горку он быстро дошагал до выхода с кладбища и махнул рукой уже знакомому водиле с золотой фиксой, скучавшему у стенки буфета. Тот бросил окурок, кивком пригласил Ивана за собой и, вертя на пальце связку ключей, пошел через стоянку к старому, явно помнившему ещё падение Берлинской стены, форду Scorpio.
– Куда поедем? – спросил он, заводя двигатель.
Иван подумал, что теперь не помешает и выпить.
– До «Альбатроса».
Обратную дорогу Иван не запомнил. Может быть, он даже спал. Очнулся лишь, когда таксист припарковался напротив «Альбатроса» и, погремев чем-то в бардачке, вынул оттуда напечатанную на принтере визитную карточку.
– Звони, если в аэропорт соберешься или на вокзал.
– А до Симферополя довезёшь? – спросил вдруг Иван.
– В Крым что ли?
Иван кивнул.
– Когда?
– Завтра.
– Это километров восемьсот получается? – Таксист потёр ладонью шершавый подбородок. – С тебя три тысячи и поехали.
– Договорились, – Иван взял визитку, расплатился и аккуратно прихлопнул дверь.
– Я позвоню, – крикнул он.
Таксист махнул рукой, включил поворотник и резко стартанул с перекрестка.
В «Альбатросе» теперь располагалось агентство недвижимости. Продуктовый нашелся через полквартала в пятиэтажке. Иван вспомнил, что раньше в этом доме был магазин «Ракета». Растерявший былую респектабельность, весь свой гастрономический лоск, магазин поджался до размеров небольшого отдела, но все ещё продолжал существовать. Удивительно, но пахло так же, как и раньше – теплым бакалейно-молочным коктейлем. Иван побродил вдоль прилавков, посмотрел на цены, загляделся на селедку с красными глазами, выложенную на помятом алюминиевом поддоне, грустно отметил отсутствие в молочном отделе стеклянных бутылок с широким горлом и прошел к винно-водочному. Здесь образовалась небольшая очередь: милиционер, только сменившийся с дежурства и просивший продавщицу дать ему что-то, чтобы «сразу отрубиться», двое молодых ребят и пожилой мужчина в офицерских брюках с красными кантом, в наброшенной поверх розовой рубашки старой болоньевой куртке. Продавщица не торопилась. Она спокойно и внимательно обслужила милиционера, принеся и показав несколько бутылочек с дешевым коньяком, отговорила ребят брать выбранную ими водку, предложив другую, и долго перебирала горсть мелочи, которую ей высыпал в ладонь мужчина за большую пластиковую бутылку крепленого пива.
Очередь дошла до Ивана, он попросил бутылку настойки «Стрижамент» и шоколадку. Покидал покупки в рюкзак, сгреб сдачу, поблагодарил и вышел на улицу. Вдоль магазина на складных стульчиках сидели бабки и продавали кто чеснок, кто яблоки, кто кабачки. Иван вежливо отказался от предложенного кабачка и покрутил в руках румяное, восковое яблоко.
– Сколько? – спросил он.
– Тридцать пять за кило, – ответила хозяйка яблок и сама же сбила цену, – что, дорого? Да тридцать отдам, да что там, бери за двадцать пять!
Иван достал из кармана три смятые десятки, расправил, протянул старушке, взял из коробки еще одно яблоко и пошел дальше.
– Погоди, сынок, много! Ты много дал, за кило двадцать пять, а ты только два яблока взял.
– Да ладно, – отмахнулся Иван, – ерунда все, мне закусить, а за такую цену в горло не полезет, стыдно станет. Спасибо Вам!
– Тебе, сынок, спасибо! – запричитала женщина. – Дай Бог здоровья, хороший, видать, человек. Возьми хоть чесночку!
Иван вернулся, выбрал самую маленькую головку, вновь поблагодарил и, почувствовав, что краснеет, быстрым шагом пошел вдоль улицы.
Чем ближе Иван подходил к дому, тем жарче становилось у него в голове. Как не урезонивал он воспоминания, как не отгонял слезы, а чувствовал, что еще чуть-чуть и вновь расплачется, как на кладбище. Только теперь вокруг окажутся люди, а выглядеть это будет отвратительно. Не доходя квартал, он свернул во двор, достал настойку, ловко свинтил пробку и отпил несколько хороших глотков. Сунул бутылку обратно, протер в ладонях яблоко и яростно надкусил. Сок брызнул острыми кислыми фонтанчиками. «Трум-бим-Трумбия, Опля-ля», – подумал Иван, хрустя яблоком. – «Опля-ля и опля-ля». От головы отхлынуло. Иван доел яблоко, бросил огрызок в чью-то клумбу, вышел на Ленина и почти уже бегом добежал до знакомого с раннего детства перекрестка.
На этом перекрестке он с бабушкой колол лед по весне маленькой лопаткой и детским ломиком. Лед отбивался аккуратными льдинками, и льдинки почти сразу подмывались, играющим солнечными зайчиками, ручейком талой воды. Кораблики, которые они с дедом вырезали из деревянных чурочек, двух и трехпалубные кораблики, с деревянными мачтами и парусами, аккуратно простроченными теткой на швейной машинке «Rodom», плыли по ручейку шальной флотилией вдоль улицы, каждый миг норовя перевернуться. Так плыли когда-то кораблики отца, а до этого, вне всякого сомнения, кораблики деда, пока тот был всего лишь мальчиком.
Иван помнил, как это было здорово. Наверное, это входило в обязательную программу воспитания всех мальчишек: кораблики, кормушки для синичек, клумба с ноготками перед подъездом, детский телескоп на балконе, в который показывали марс – планету, что светилась розовым светом. «Если к месяцу прибавить палочку и получится буква „Р“, то Луна растет, а если „С“, то спадает», – эти истины открывались Ивану здесь. Тут. В этом доме и в этом дворе.
А теперь Ивану показалось, что он подобен спускаемому аппарату космического корабля, который в пламени и дыму падает с небывалых высот, где вакуум, тишина, молчание и покой. Падает прямо на землю. Он уже ощущал повышающуюся температуру. Возможно, это был только алкоголь.
– Шмидт, не дури и забирай все ковры, – кричала Лариска в трубку. На заднем плане гомонили девочки, – это хорошие ковры ручной работы. Теперь такие не делают. И это память. Книги отсылай почтой, не надо такую тяжесть везти на машине.
Он паковал книги и относил на почту. Много книг. Он отправил посылками почти всю дедовскую библиотеку. Что-то, конечно, подарил соседям, что-то просто оставил в квартире будущим хозяевам. Теперь в квартире жили посторонние люди и, может быть, читали их книги.
Иван завернул за угол, потянул на себя рассохшуюся старую дверь первого подъезда на тугой пружине и шагнул внутрь. На лестнице пахло, как раньше: чьим-то борщом, пирогами и кошками из подвала. Поднялся до почтовых ящиков. Поковырял мизинцем в отверстии, как делал это мальчиком, потом еще один пролет. И вот уже замер перед дверью их квартиры. Это уже была другая дверь, не прежняя деревянная, с кнопкой механического звонка посередине, а новая, металлическая, сверкающая латунью ручек и замочных скважин. Другая дверь. В другую жизнь. Не в его.
Иван достал из кармана чеснок, выломал дольку, очистил, сунул в рот и разжевал. Чеснок был ядрёный, молодой, этого года. Во рту пылало. Иван морщился, но продолжал пережёвывать острую кашицу. Когда стало совсем невмоготу, он отвинтил крышку бутылки и запил несколькими длинными глотками настойки. Огненная лава промчалась по пищеводу, попала в самое сердце, где в миг выжгла печаль.
– Вот так, – сказал он, закупорил бутылку, спустился по лестнице и вышел из подъезда.
Ещё немного погулял по двору, потрогал холодную сталь натянутой для белья проволоки, посидел с минуту на скамейке у соседнего подъезда и неторопливо побрел вниз по улице Короленко к школе. Здесь немногое изменилось, и это было приятно. Те же, выкрашенные потертой охрой дома с деревянными лестницами внутри, те же сады вокруг домов. Даже вспучившийся от мощных ростков пирамидальных тополей асфальт был тем же самым. За все эти годы его ни разу не переложили и не поправили даже на тротуаре.
– Лужица! Еще лужица, – так кричали они вдвоем с черноглазой Катей Шмелевой, младшей Ивана на два года. Кричали и шлепали ногами, обутыми в цветные резиновые сапожки по не успевшим высохнуть после вечернего дождя маленьким зеркальцам, смеющимся отражением фонарей.
– А ты, Ванечка, спроси Катю, почему у нее такие темные глаза.
– Почему?
– Потому что Катя не закрывает глазки, когда ей моют голову, потому у нее они такие карие.
Так же Иван говорил своей дочке, свято веря в эту формулу:
– Если не будешь закрывать глазки, они у тебя станут не голубые, а карие.
Дочка глаза не закрывала, но они остались у нее все того же небесного цвета. И это было странно для Ивана. Он же верил. И в то, что нельзя есть с ножа, потому что можно стать злым верил. И не ел с ножа. Даже на Полярном Урале ел вилкой. Борода смеялся, а начальник партии Серёгин обзывал его аристократом. Он не выпендривался. Он просто не хотел стать злым.
Школа форсила свежей краской и новыми оконными рамами. Через металлические ворота он вошёл на школьный двор, миновал спортивную площадку, где все такими же неизменными оставались четыре тополя, росших с тех времен, когда в школе учился отец. Потом Иван долго искал дырку в заборе, чтобы перелезть в лес. К сентябрю все дырки заделали, где-то просто заварив лазы, где-то заштопав стальной проволокой. Наконец, рискуя порвать брюки, он просто перемахнул через забор и спрыгнул на плотную подушку из опавшей листвы. Торопясь, пробежал знакомой с детства тропой до широкой, освещенной солнцем аллеи. Тут он остановился, закрыл глаза и долго стоял, вдыхая лесной воздух, полный прелого дуба и легкой досады где-то очень далеко плавящегося битума.
Наступая на опавшие листья, он добрел до конца аллеи и спустился в овраг. Журчал родник, в высоких кронах чинар переругивались невидимые снизу птицы – не то сойки, не то галки. В глубоком бассейне, сложенном из такого же известняка, что и забор краевой больницы, манила абсолютной плоскостью зеленая, тугая вода. Иван посмотрел по сторонам. Странно, но в субботу гуляющих не оказалось. Только тени вечно отступающих солдат таманской армии в полном молчании спускались по склонам, скользя каблуками прорванных ботинок, чтобы растаять в полосах, пробивающегося сквозь кроны дымного солнца.
Иван опустил рюкзак на землю, скинул с себя все и ласточкой прыгнул в воду. Несколько гребков и уже вылез, держась за гладкие перила из нержавейки. Вытерся майкой и спешно оделся. В ступнях покалывало приятное электричество. Сразу стало тепло и хорошо, как будто оказался он в начале координат этого мира и возможным стал любой из путей. Оставалось выбрать и вступить на небесную – паутинной толщины – линию, прочную как поставленный на ребро плоский, невсамделешный мир. Он выбрал и через сутки снова был в Крыму.
Наталья ФилимошкинаПисатель, публицист. Один из призёров литературной премии партии «Справедливая Россия». Живёт в Днепропетровской области Украины.
Между небом и землей
«Мы любим разукрашивать детство великих людей, но едва ли это не искусственно в силу предвзятого мнения…будущее ребенка не предугадывается…»
Мальчик взбежал на пригорок и восторженно замер. Город лежал у его ног. Деревянные дома, белоснежные церкви с золотыми куполами, а вверху – пронзительная синева неба. От увиденного перехватило дыхание – так захотелось все обнять, прижать к сердцу и крепко-крепко держать.
Он оглянулся и помахал братьям.
– Сюда! Идите скорей сюда!
Через минуту мальчишки оказались на пригорке. Они сели на траву и принялись с любопытством рассматривать город.
– А где наш дом, покажи? – поинтересовался самый младший, Игнат.
– Вон он. Видишь? – вытянув руку вперед и указывая на крышу одного из домов, сказал Дима, – вон Вознесенская улица, а вон и наш дом. Возле него еще извозчик стоит.
– Ничего не вижу, – разочарованно протянул Игнат.
– Когда подрастешь, тогда видней будет, – рассудительно ответил Дима.
– Можно я прижмусь к тебе? – Костя, нашедший чудо-пригорок, заглянул в глаза старшему брату.
– Конечно.
Дима крепко обнял его правой рукой, а левой Игната.
– Я по вам буду очень сильно скучать.
Костя всхлипнул.
– Может, ты не поедешь в училище? Зачем тебе море? Зачем тебе столица? Нам ведь и здесь хорошо.
– Эх, Костя, Костя… – вздохнул старший брат, и так по-взрослому у него это получилось, что стало понятно: он начинает самостоятельную жизнь.
– Посмотрите на небо.
Костя и Игнат послушно задрали головы.
– Какое оно красивое и бездонное!
– Как это бездонное? – удивился Костя. – После неба идут звезды, мне так папа говорил.
Дима весело рассмеялся.
– Я же образно говорю. Чтобы вам понятней стало, что море так же прекрасно, как и небо. А запах…там другой запах, не такой, как на земле. Выходя в море, ты будто попадаешь на другую планету. Вместо сухопутных животных – рыбы: большие и маленькие, опасные и безобидные. И вот ты плывешь на корабле долго-долго и уже много лет не видел берега, забыл запах земли…
Костя, зачарованно слушавший брата, недоверчиво спросил:
– А зачем так долго плавать?
– Да, зачем? – поддержал маленький Игнат.
Дима на мгновение задумался.
– Ну, ведь разные бывают в жизни случаи. Может, я новую землю открою. И назову ее твоим именем.
– А моим именем, а моим? – заволновался самый младший.
– А твоим я назову горы на этом острове.
Братья рассмеялись.
Уже глубокой ночью, когда все в доме спали, Костя пробрался к кровати спящего Димы и долго на него смотрел. Так не хотелось отпускать брата! И зачем ему это море? Ведь он же никогда его не видел.
Наклонившись, Костя легко поцеловал брата в лоб и перекрестил. Вернувшись в постель, помолился про себя: «Море, милое море, пожалуйста, будь добрым к моему брату. Не обижай его. И помоги ему найти остров».
После отъезда старшего брата в Санкт-Петербург в морское училище, дом словно опустел. Каждый день Костя спрашивал у мамы, скоро ли начнутся у Димы каникулы. Но она только отшучивалась или туманно отвечала, дескать, как придёт зима, так и приедет. Но ведь всем было известно, что каждый год зима приходит по-разному.
Как-то он спросил у отца:
– Пап, а что такое планета?
– Что ты имеешь в виду? – удивленный отец отложил в сторону газету «Губернские ведомости».
– Ну, Дима сказал, что море – другая планета. Как это?
– Ах, вот ты про что! Так он образно… море такое же таинственное и неизвестное, как планеты в космосе.
Отец порылся в книжном шкафу и достал огромную книгу.
– Смотри, это атлас. Здесь нарисованы звезды и все про них написано. Ты же умеешь читать! Справишься?
Костя кивнул.
– Вот, садись сюда, – отец посадил его на стул, а на стол положил развернутый атлас, – читай, изучай.
Костя и сам не знал, как научился читать. Сначала мама показала буквы, а затем дала «Сказки» доброго детского сказочника Афанасьева, чтобы рассматривал картинки, а он возьми да и начни буквы в слоги складывать, а затем и в слова. И было у него чувство, будто всегда он умел читать. С тех пор Костя книг из рук уже не выпускал.
Осенними вечерами он устраивался возле печки, звал к себе Игната и маленькую Катеньку, раскладывал перед ними атлас, и они рассматривали звезды. Больше всего Косте нравились названия – Большая медведица, Кассиопея, Сириус – он и сам не мог понять, чем они его привлекали. То ли своей необычностью, то ли удивительными образами, которые оживали в его фантазии. А из бумаги и картона Костя начал мастерить игрушки, на радость младшим. С удовольствием и особой тщательностью он вырезал выдуманные летательные машины, домики, санки, часы с гирями.
Брат приехал домой перед самым Рождеством. Вот радости то было! Костя не отходил от него ни на шаг, удивляясь тому, как тот повзрослел и возмужал.
– Айда на санки, с горки кататься!
– Кататься! Кататься! – весело подхватили Костя и Игнат.
Выйдя с санками со двора, они направились на горку, которая давно уже была облюбована местной ребятней. Легко и быстро влились в мальчишеский поток, терпеливо ожидая своей очереди. Сев на санки, Костя оттолкнулся и на мгновение оторвался от земли, пережив чувство настоящего полета. Это оказалось настолько неожиданным и доставило такое огромное удовольствие, что оттащить его от горки уже было невозможно. Снова и снова Костя переживал удивительное чувство полета, зависая на мгновение между небом и землей.
Домой ребята вернулись только к вечеру. Костя взахлеб рассказывал маме о случившемся:
– Мама, мама! Ты представляешь, я сегодня словно летал!
– Костя, ты же не в первый раз катаешься на санках!
– Но сегодня было что-то особенное. Сбылось мое желание!
– Какое желание?
– Я в прошлом году попросил святого Николая хоть немного полетать. И он выполнил мое желание.
– Какой же ты у меня смешной, – мама ласково потрепала его по волосам.
А ночью Косте стало плохо, поднялась температура, начался жар. К утру, он уже бредил. Ему мерещились мириады звезд. Он, то тонул, то наоборот – парил над ними. Перепрыгивал с одной звезды на другую и старался запомнить их запах, чтобы потом рассказать брату о том, как пахнет космос.
Доктор пришел днем, осмотрев мальчика, он вынес суровый вердикт – скарлатина.
– Вот рецепт. Сколько ему лет?
– Девять, – глотая слезы, с трудом проговорила мать.
– М-да, – протянул доктор, – будем надеяться, что все обойдется.
Через несколько дней Косте стало легче, и ему уже не терпелось встать с постели. Но мама строго следила за лечением, по часам выдавала порошки и настойки.
– Мам, позови Диму.
– Дима уже уехал.
– Когда?
– Вчера. Не расстраивайся, он приедет летом.
Костя уткнулся в подушку. Ведь он так хотел рассказать старшему брату о запахе космоса!
А через несколько дней случилась беда. Сидя в постели, Костя мастерил игрушку, он видел, что в комнату вошла мама и начала убирать.
– Мам, а почему в доме тихо?
И только поймав ее испуганный взгляд, Костя понял, что все это время она с ним разговаривала, а он ничего не слышал. Как? Когда? Каким образом исчезли звуки?
– Мам, что со мной? – спросил он и заплакал оттого, что не услышал собственного голоса.
Приехавший доктор сообщил, что глухота – это последствия скарлатины. И что мальчик глухой не полностью, с ним необходимо громко разговаривать.
– А еще с этим надо учиться жить, – тихо добавил доктор, выходя в коридор и прощаясь.
Целыми днями Костя лежал в постели, привыкая к тишине. К тишине, которая теперь длилась для него двадцать четыре часа в сутки. Мама, как могла, объяснила младшим, что с Костей случилась беда и, чтобы теперь он мог их слышать, надо громко разговаривать.
Долгое время Костя боялся выходить из дома, ему казалось, что все будут смеяться над ним, тыкать пальцем, но детская жизнерадостность взяла свое. Сначала он гулял только во дворе, а затем начал выходить и на улицу.
Однажды к нему в спальню вошла мама и протянула листок бумаги.
Костя прочел: «Отца переводят на новое место службы. Завтра начнем собирать вещи». Отец работал лесничим и его часто куда-нибудь направляли.
Посмотрев на мать, Костя громко крикнул:
– А в какой город мы переезжаем?
Мама приложила палец к губам. Костя все никак не мог научиться говорить тихо и спокойно, ему очень хотелось слышать свой голос.
Мама написала: «Едем в Вятку».
– Но я не хочу уезжать из Рязани!
Как же объяснить, что только в этом городе есть чудо-пригорок, на котором он был счастлив?
Мама крепко обняла его.
Как же легко с мамой! Она настоящий, верный друг: веселая, жизнерадостная, нежная, всегда поддерживала его и понимала с полуслова. А вот отец – холодный, строгий, держал детей на расстоянии – ох, и не просто с ним.
Вятка показалась Косте провинциальной окраиной, но то было первое впечатление. Здесь, как и в Рязани, было много церквей. Больше всего мальчик любил слушать колокольный звон, он словно связывал его с миром людей и звуков.
В 11 лет Костя был определен в мужскую гимназию. Войдя в класс, он сразу же сел за последнюю парту. Учителя знали о тугоухости ученика, но никто не собирался специально с ним заниматься или быть мягче. Дневник запестрел двойками. В первый же день его прозвали «Глухой». В классе откровенно смеялись над ним, ведь так здорово – говорить обидные шутки человеку, который их не слышит и вместо того, чтобы дать обидчику в глаз, сидит и беспомощно улыбается.
Однажды, возвращаясь из гимназии, Костя вдруг понял, что только с собственным одиночеством он может разговаривать на равных. Весь мир вокруг – звуки, люди, семья – жили теперь отдельной жизнью, а он словно на чужой планете оказался. Как объяснить друзьям, что он прежний? Просто плохо слышит, не умеет различать звуки – их поглощает тишина. Все больше Костю одолевали тягостные и мрачные мысли. По ночам он сидел у окна и смотрел на звезды. Он был уверен: на каждой звезде живут люди, и все они разные – кто-то не может говорить, кто-то видеть, но все они друг друга понимают, и оттого мир их очень добрый. Вот бы познакомиться со звездными людьми!
Костя невзлюбил гимназию. Весело было только на переменах, на которых не успевал вволю пошалить с немногими друзьями. Больше всего ему нравилось рассматривать портреты ученых в классе, да хмурое низкое небо за окном. Его мысли уносились далеко-далеко: то он представлял себя ученым в мантии и с колбами в руках, то вдруг казалось, что вместо рук у него крылья, и он, словно Икар, бесстрашно взмывает ввысь, оставляя за собой маленькие лоскуты огородов и крышу родного дома.
Сидя на последней парте, Костя чувствовал, что рядом с ним сидит и его одиночество. На уроках он часто рисовал выдуманные летательные машины, море, которое никогда не видел, но которое так сильно любил брат, а еще звездных людей, добрых и понимающих. Смотря в окно, он часто думал о том, что надо обязательно построить летательную машину и отправиться на ней к звездным людям.
В ту ночь Косте снилось, что он со старшим братом плывет на большом корабле. Над ними хлопали паруса, а брызги соленой морской воды падали на лица.
– Ты чувствуешь, как пахнет море? – спросил его брат.
– Да, – ответил Костя, шумно вдыхая воздух, – но у космоса тоже есть свой запах. Я придумал машину, и мы обязательно полетим с тобой к звездным людям.
– Зачем?
– Они хорошие. Они понравятся тебе.
– Откуда ты знаешь?
– Я каждый день с ними разговариваю.
Братья обнялись и, взявшись за деревянные поручни, смотрели на выпрыгивающих из морской воды дельфинов.
Телеграмму о смерти брата принесли утром. Дима умер от осложнений после испанки. Костя почувствовал, как весь мир зашатался и перевернулся. Два дня он пролежал в постели, а рядом с ним сидел Игнат и все время плакал. Теперь младший брат не отставал от него ни на шаг.
После Диминой смерти жизнь стала совсем неуютной.
Костя забросил гимназию. Целые дни он проводил в поле, мысленно разговаривал с братом и со звездными людьми. Или просто сидел под какой-нибудь церковью, уверенный в том, что несчастья постигли его не просто так, а из-за какого-то страшного греха, который он совершил, даже не заметив. Он всматривался в голубое и далекое небо, щурился, смахивал редкие слезы, беспомощно улыбался прохожим. В сердце поселилось горькое чувство обособленности и ненужности.
Когда родителям сообщили, что за неуспеваемость и частые прогулы Костю оставляют на второй год, отец только рукой махнул.
– Какая разница, все равно от него толку никакого.
Мама долго плакала и, крепко обнимая сына, ласково шептала на ухо:
– Ничего, Костенька, ничего, Боженька нам поможет.
Костя тяжело вздыхал.
– Мамочка, я люблю тебя. Мамочка, мне так плохо.
Он плакал, уткнувшись в мамины руки, а потом засыпал. Ему часто снилось, как он сидит на пригорке со старшим братом и они с восторгом рассматривают свой город детства, а вокруг щебечут птицы, жужжат насекомые и, вообще, мир наполнялся всевозможными звуками. А потом к ним приходили добрые звездные люди, и они вместе летели на какую-нибудь звезду.
– Эту звезду я назову в честь тебя! Звезда Дмитрия Циолковского! – весело кричал он брату.
Но, просыпаясь утром, Костя понимал, что ничего из этого никогда не случится.
Дни слились в нескончаемый серый поток. Страшный, мутный водоворот затягивал, тянул на дно, не давал возможности всплыть. Непонятная боль появилась в сердце, словно вся жизнь стала в тягость.
Мама заболела неожиданно. И как ни прогонял отец их из комнаты, испуганные дети боялись оставить ее даже на минуту. Им казалось, если они будут с мамой, беда обойдет ее, и она поправится. Но чуда не случилось. Костя давно понял – чудес на свете не бывает, их можно сотворить только собственными руками.
Мама умерла ночью. И в момент ее смерти маленькая Катюша проснулась и громко заплакала. Костя сидел на кровати и держал остывающую руку матери, он чувствовал, как к нему прижимается Игнат и тихо плачет. Отец крепко обнял сыновей и прошептал Косте на ухо:
– Будь мужчиной. Теперь ты за старшего.
Костя кивнул, изо всех сил сдерживая слезы.
В день похорон стояла промозглая сырая погода, дул сильный ветер. Каждый комок земли, брошенный в могилу, страшной болью отзывался в сердце. Мальчику хотелось крикнуть, остановить происходящее, но он помнил слова отца. Теперь он за старшего.
Грустной и унылой была дорога домой. Держа младших за руки, отец шел впереди. Его черная фигура сопротивлялась сильным порывам ветра, Костя держался ее словно маяка. Как они теперь будут жить?
Мальчик всхлипнул и посмотрел на небо. Словно добрая фея коснулась его измученного уставшего детского сердца, коснулась волшебной палочкой – и растопила тонкую корку льда. Сквозь низкие серые облака просвечивал тоненький солнечный луч. Костя остановился. Это мама подавала знак, что все в его жизни будет хорошо. Что за серым промозглым удручающим небом скрыта пронзительная синева, радость и сила жизни. Что самое лучшее еще впереди, а значит, он должен, нет, просто обязан – жить. Жить за маму. Жить за брата. Жить не просто ради жизни или потому что все живут. Жить для того, чтобы мир сделать лучше и добрее. И у него это получится. Иначе не просвечивал бы луч надежды сквозь серые низкие облака.
Писатель, публицист. Один из призёров литературной премии партии «Справедливая Россия». Живёт в Днепропетровской области Украины.
Между небом и землей
«Мы любим разукрашивать детство великих людей, но едва ли это не искусственно в силу предвзятого мнения…будущее ребенка не предугадывается…»
Мальчик взбежал на пригорок и восторженно замер. Город лежал у его ног. Деревянные дома, белоснежные церкви с золотыми куполами, а вверху – пронзительная синева неба. От увиденного перехватило дыхание – так захотелось все обнять, прижать к сердцу и крепко-крепко держать.
Он оглянулся и помахал братьям.
– Сюда! Идите скорей сюда!
Через минуту мальчишки оказались на пригорке. Они сели на траву и принялись с любопытством рассматривать город.
– А где наш дом, покажи? – поинтересовался самый младший, Игнат.
– Вон он. Видишь? – вытянув руку вперед и указывая на крышу одного из домов, сказал Дима, – вон Вознесенская улица, а вон и наш дом. Возле него еще извозчик стоит.
– Ничего не вижу, – разочарованно протянул Игнат.
– Когда подрастешь, тогда видней будет, – рассудительно ответил Дима.
– Можно я прижмусь к тебе? – Костя, нашедший чудо-пригорок, заглянул в глаза старшему брату.
– Конечно.
Дима крепко обнял его правой рукой, а левой Игната.
– Я по вам буду очень сильно скучать.
Костя всхлипнул.
– Может, ты не поедешь в училище? Зачем тебе море? Зачем тебе столица? Нам ведь и здесь хорошо.
– Эх, Костя, Костя… – вздохнул старший брат, и так по-взрослому у него это получилось, что стало понятно: он начинает самостоятельную жизнь.
– Посмотрите на небо.
Костя и Игнат послушно задрали головы.
– Какое оно красивое и бездонное!
– Как это бездонное? – удивился Костя. – После неба идут звезды, мне так папа говорил.
Дима весело рассмеялся.
– Я же образно говорю. Чтобы вам понятней стало, что море так же прекрасно, как и небо. А запах…там другой запах, не такой, как на земле. Выходя в море, ты будто попадаешь на другую планету. Вместо сухопутных животных – рыбы: большие и маленькие, опасные и безобидные. И вот ты плывешь на корабле долго-долго и уже много лет не видел берега, забыл запах земли…
Костя, зачарованно слушавший брата, недоверчиво спросил:
– А зачем так долго плавать?
– Да, зачем? – поддержал маленький Игнат.
Дима на мгновение задумался.
– Ну, ведь разные бывают в жизни случаи. Может, я новую землю открою. И назову ее твоим именем.
– А моим именем, а моим? – заволновался самый младший.
– А твоим я назову горы на этом острове.
Братья рассмеялись.
Уже глубокой ночью, когда все в доме спали, Костя пробрался к кровати спящего Димы и долго на него смотрел. Так не хотелось отпускать брата! И зачем ему это море? Ведь он же никогда его не видел.
Наклонившись, Костя легко поцеловал брата в лоб и перекрестил. Вернувшись в постель, помолился про себя: «Море, милое море, пожалуйста, будь добрым к моему брату. Не обижай его. И помоги ему найти остров».
После отъезда старшего брата в Санкт-Петербург в морское училище, дом словно опустел. Каждый день Костя спрашивал у мамы, скоро ли начнутся у Димы каникулы. Но она только отшучивалась или туманно отвечала, дескать, как придёт зима, так и приедет. Но ведь всем было известно, что каждый год зима приходит по-разному.
Как-то он спросил у отца:
– Пап, а что такое планета?
– Что ты имеешь в виду? – удивленный отец отложил в сторону газету «Губернские ведомости».
– Ну, Дима сказал, что море – другая планета. Как это?
– Ах, вот ты про что! Так он образно… море такое же таинственное и неизвестное, как планеты в космосе.
Отец порылся в книжном шкафу и достал огромную книгу.
– Смотри, это атлас. Здесь нарисованы звезды и все про них написано. Ты же умеешь читать! Справишься?
Костя кивнул.
– Вот, садись сюда, – отец посадил его на стул, а на стол положил развернутый атлас, – читай, изучай.
Костя и сам не знал, как научился читать. Сначала мама показала буквы, а затем дала «Сказки» доброго детского сказочника Афанасьева, чтобы рассматривал картинки, а он возьми да и начни буквы в слоги складывать, а затем и в слова. И было у него чувство, будто всегда он умел читать. С тех пор Костя книг из рук уже не выпускал.
Осенними вечерами он устраивался возле печки, звал к себе Игната и маленькую Катеньку, раскладывал перед ними атлас, и они рассматривали звезды. Больше всего Косте нравились названия – Большая медведица, Кассиопея, Сириус – он и сам не мог понять, чем они его привлекали. То ли своей необычностью, то ли удивительными образами, которые оживали в его фантазии. А из бумаги и картона Костя начал мастерить игрушки, на радость младшим. С удовольствием и особой тщательностью он вырезал выдуманные летательные машины, домики, санки, часы с гирями.
Брат приехал домой перед самым Рождеством. Вот радости то было! Костя не отходил от него ни на шаг, удивляясь тому, как тот повзрослел и возмужал.
– Айда на санки, с горки кататься!
– Кататься! Кататься! – весело подхватили Костя и Игнат.
Выйдя с санками со двора, они направились на горку, которая давно уже была облюбована местной ребятней. Легко и быстро влились в мальчишеский поток, терпеливо ожидая своей очереди. Сев на санки, Костя оттолкнулся и на мгновение оторвался от земли, пережив чувство настоящего полета. Это оказалось настолько неожиданным и доставило такое огромное удовольствие, что оттащить его от горки уже было невозможно. Снова и снова Костя переживал удивительное чувство полета, зависая на мгновение между небом и землей.
Домой ребята вернулись только к вечеру. Костя взахлеб рассказывал маме о случившемся:
– Мама, мама! Ты представляешь, я сегодня словно летал!
– Костя, ты же не в первый раз катаешься на санках!
– Но сегодня было что-то особенное. Сбылось мое желание!
– Какое желание?
– Я в прошлом году попросил святого Николая хоть немного полетать. И он выполнил мое желание.
– Какой же ты у меня смешной, – мама ласково потрепала его по волосам.
А ночью Косте стало плохо, поднялась температура, начался жар. К утру, он уже бредил. Ему мерещились мириады звезд. Он, то тонул, то наоборот – парил над ними. Перепрыгивал с одной звезды на другую и старался запомнить их запах, чтобы потом рассказать брату о том, как пахнет космос.
Доктор пришел днем, осмотрев мальчика, он вынес суровый вердикт – скарлатина.
– Вот рецепт. Сколько ему лет?
– Девять, – глотая слезы, с трудом проговорила мать.
– М-да, – протянул доктор, – будем надеяться, что все обойдется.
Через несколько дней Косте стало легче, и ему уже не терпелось встать с постели. Но мама строго следила за лечением, по часам выдавала порошки и настойки.
– Мам, позови Диму.
– Дима уже уехал.
– Когда?
– Вчера. Не расстраивайся, он приедет летом.
Костя уткнулся в подушку. Ведь он так хотел рассказать старшему брату о запахе космоса!
А через несколько дней случилась беда. Сидя в постели, Костя мастерил игрушку, он видел, что в комнату вошла мама и начала убирать.
– Мам, а почему в доме тихо?
И только поймав ее испуганный взгляд, Костя понял, что все это время она с ним разговаривала, а он ничего не слышал. Как? Когда? Каким образом исчезли звуки?
– Мам, что со мной? – спросил он и заплакал оттого, что не услышал собственного голоса.
Приехавший доктор сообщил, что глухота – это последствия скарлатины. И что мальчик глухой не полностью, с ним необходимо громко разговаривать.
– А еще с этим надо учиться жить, – тихо добавил доктор, выходя в коридор и прощаясь.
Целыми днями Костя лежал в постели, привыкая к тишине. К тишине, которая теперь длилась для него двадцать четыре часа в сутки. Мама, как могла, объяснила младшим, что с Костей случилась беда и, чтобы теперь он мог их слышать, надо громко разговаривать.
Долгое время Костя боялся выходить из дома, ему казалось, что все будут смеяться над ним, тыкать пальцем, но детская жизнерадостность взяла свое. Сначала он гулял только во дворе, а затем начал выходить и на улицу.
Однажды к нему в спальню вошла мама и протянула листок бумаги.
Костя прочел: «Отца переводят на новое место службы. Завтра начнем собирать вещи». Отец работал лесничим и его часто куда-нибудь направляли.
Посмотрев на мать, Костя громко крикнул:
– А в какой город мы переезжаем?
Мама приложила палец к губам. Костя все никак не мог научиться говорить тихо и спокойно, ему очень хотелось слышать свой голос.
Мама написала: «Едем в Вятку».
– Но я не хочу уезжать из Рязани!
Как же объяснить, что только в этом городе есть чудо-пригорок, на котором он был счастлив?
Мама крепко обняла его.
Как же легко с мамой! Она настоящий, верный друг: веселая, жизнерадостная, нежная, всегда поддерживала его и понимала с полуслова. А вот отец – холодный, строгий, держал детей на расстоянии – ох, и не просто с ним.
Вятка показалась Косте провинциальной окраиной, но то было первое впечатление. Здесь, как и в Рязани, было много церквей. Больше всего мальчик любил слушать колокольный звон, он словно связывал его с миром людей и звуков.
В 11 лет Костя был определен в мужскую гимназию. Войдя в класс, он сразу же сел за последнюю парту. Учителя знали о тугоухости ученика, но никто не собирался специально с ним заниматься или быть мягче. Дневник запестрел двойками. В первый же день его прозвали «Глухой». В классе откровенно смеялись над ним, ведь так здорово – говорить обидные шутки человеку, который их не слышит и вместо того, чтобы дать обидчику в глаз, сидит и беспомощно улыбается.
Однажды, возвращаясь из гимназии, Костя вдруг понял, что только с собственным одиночеством он может разговаривать на равных. Весь мир вокруг – звуки, люди, семья – жили теперь отдельной жизнью, а он словно на чужой планете оказался. Как объяснить друзьям, что он прежний? Просто плохо слышит, не умеет различать звуки – их поглощает тишина. Все больше Костю одолевали тягостные и мрачные мысли. По ночам он сидел у окна и смотрел на звезды. Он был уверен: на каждой звезде живут люди, и все они разные – кто-то не может говорить, кто-то видеть, но все они друг друга понимают, и оттого мир их очень добрый. Вот бы познакомиться со звездными людьми!
Костя невзлюбил гимназию. Весело было только на переменах, на которых не успевал вволю пошалить с немногими друзьями. Больше всего ему нравилось рассматривать портреты ученых в классе, да хмурое низкое небо за окном. Его мысли уносились далеко-далеко: то он представлял себя ученым в мантии и с колбами в руках, то вдруг казалось, что вместо рук у него крылья, и он, словно Икар, бесстрашно взмывает ввысь, оставляя за собой маленькие лоскуты огородов и крышу родного дома.
Сидя на последней парте, Костя чувствовал, что рядом с ним сидит и его одиночество. На уроках он часто рисовал выдуманные летательные машины, море, которое никогда не видел, но которое так сильно любил брат, а еще звездных людей, добрых и понимающих. Смотря в окно, он часто думал о том, что надо обязательно построить летательную машину и отправиться на ней к звездным людям.
В ту ночь Косте снилось, что он со старшим братом плывет на большом корабле. Над ними хлопали паруса, а брызги соленой морской воды падали на лица.
– Ты чувствуешь, как пахнет море? – спросил его брат.
– Да, – ответил Костя, шумно вдыхая воздух, – но у космоса тоже есть свой запах. Я придумал машину, и мы обязательно полетим с тобой к звездным людям.
– Зачем?
– Они хорошие. Они понравятся тебе.
– Откуда ты знаешь?
– Я каждый день с ними разговариваю.
Братья обнялись и, взявшись за деревянные поручни, смотрели на выпрыгивающих из морской воды дельфинов.
Телеграмму о смерти брата принесли утром. Дима умер от осложнений после испанки. Костя почувствовал, как весь мир зашатался и перевернулся. Два дня он пролежал в постели, а рядом с ним сидел Игнат и все время плакал. Теперь младший брат не отставал от него ни на шаг.
После Диминой смерти жизнь стала совсем неуютной.
Костя забросил гимназию. Целые дни он проводил в поле, мысленно разговаривал с братом и со звездными людьми. Или просто сидел под какой-нибудь церковью, уверенный в том, что несчастья постигли его не просто так, а из-за какого-то страшного греха, который он совершил, даже не заметив. Он всматривался в голубое и далекое небо, щурился, смахивал редкие слезы, беспомощно улыбался прохожим. В сердце поселилось горькое чувство обособленности и ненужности.
Когда родителям сообщили, что за неуспеваемость и частые прогулы Костю оставляют на второй год, отец только рукой махнул.
– Какая разница, все равно от него толку никакого.
Мама долго плакала и, крепко обнимая сына, ласково шептала на ухо:
– Ничего, Костенька, ничего, Боженька нам поможет.
Костя тяжело вздыхал.
– Мамочка, я люблю тебя. Мамочка, мне так плохо.
Он плакал, уткнувшись в мамины руки, а потом засыпал. Ему часто снилось, как он сидит на пригорке со старшим братом и они с восторгом рассматривают свой город детства, а вокруг щебечут птицы, жужжат насекомые и, вообще, мир наполнялся всевозможными звуками. А потом к ним приходили добрые звездные люди, и они вместе летели на какую-нибудь звезду.
– Эту звезду я назову в честь тебя! Звезда Дмитрия Циолковского! – весело кричал он брату.
Но, просыпаясь утром, Костя понимал, что ничего из этого никогда не случится.
Дни слились в нескончаемый серый поток. Страшный, мутный водоворот затягивал, тянул на дно, не давал возможности всплыть. Непонятная боль появилась в сердце, словно вся жизнь стала в тягость.
Мама заболела неожиданно. И как ни прогонял отец их из комнаты, испуганные дети боялись оставить ее даже на минуту. Им казалось, если они будут с мамой, беда обойдет ее, и она поправится. Но чуда не случилось. Костя давно понял – чудес на свете не бывает, их можно сотворить только собственными руками.
Мама умерла ночью. И в момент ее смерти маленькая Катюша проснулась и громко заплакала. Костя сидел на кровати и держал остывающую руку матери, он чувствовал, как к нему прижимается Игнат и тихо плачет. Отец крепко обнял сыновей и прошептал Косте на ухо:
– Будь мужчиной. Теперь ты за старшего.
Костя кивнул, изо всех сил сдерживая слезы.
В день похорон стояла промозглая сырая погода, дул сильный ветер. Каждый комок земли, брошенный в могилу, страшной болью отзывался в сердце. Мальчику хотелось крикнуть, остановить происходящее, но он помнил слова отца. Теперь он за старшего.
Грустной и унылой была дорога домой. Держа младших за руки, отец шел впереди. Его черная фигура сопротивлялась сильным порывам ветра, Костя держался ее словно маяка. Как они теперь будут жить?
Мальчик всхлипнул и посмотрел на небо. Словно добрая фея коснулась его измученного уставшего детского сердца, коснулась волшебной палочкой – и растопила тонкую корку льда. Сквозь низкие серые облака просвечивал тоненький солнечный луч. Костя остановился. Это мама подавала знак, что все в его жизни будет хорошо. Что за серым промозглым удручающим небом скрыта пронзительная синева, радость и сила жизни. Что самое лучшее еще впереди, а значит, он должен, нет, просто обязан – жить. Жить за маму. Жить за брата. Жить не просто ради жизни или потому что все живут. Жить для того, чтобы мир сделать лучше и добрее. И у него это получится. Иначе не просвечивал бы луч надежды сквозь серые низкие облака.
Маргарита АльПоэт, философ, общественный деятель. Член группы ДООС. Член Академии Зауми. Главный редактор журнала «ЛиФФт». Награды: Серебряная медаль «Отметина Давида Бурлюка». Живёт в Москве.
Донецк
сегодня никто не убит
сегодня никто не убил
и завтра бы продержаться
и завтра бы отстоять
так важно
сказать и завтра
сегодня никто не убит
сегодня никто не убил
Луганск
по городу бродят ангелы
по городу бродит смерть
взявшись за руки
взявшись за руки
стоят памятники
деревья стоят
взявшись за руки
в небе стрижи встревожены
нет разомкнутых рук
парки стоят и площади
взявшись за руки
это не сон
ни выдумка
белых и чёрных газет
я видела
как люди взявшись за руки
в доме своём не спят
«кто не бежал в свою бежаль…»
кто не бежал в свою бежаль
кто не рычал в свою рычаль
кто не дрожал в свою дрожаль
тот не писаль свою стихаль
тот не любил свою любиль
не обживал свою живаль
не умирал в свою мираль
«расстояние вправо…»
расстояние вправо
равно расстоянию влево
расстояние вверх
равно расстоянию вниз
расстояние вперёд
равно расстоянию назад
расстояние в
равно расстоянию из
«невидимое станет видимым…»
невидимое станет видимым
видимое станет невидимым
отсутствие памяти у видимого о невидимом
и у невидимого о видимом —
есть высшее проявление гуманности
ищи
ищи ищи ищи ищи ищи ищи ищи ищи
ищу ищу ищу ищу ищу ищу ищу ищу
еще ищи еще ищи еще ищи еще ищи
еще ищу еще ищу еще ищу еще ищу
ищи ищу ищи ищу ищи ищу ищи ищу
еще ищи ещё ищу ещё ищу ещё ищи
ищи ищи
невидимое станет видимым
видимое станет невидимым
отсутствие памяти у видимого о невидимом
и у невидимого о видимом
есть
есть высшее
есть высшее проявление
есть высшее проявление гуманности
«во сне я обнаружила нетронутое временем пространство…»
во сне я обнаружила нетронутое временем пространство
мечты
как вещий сон
о прошлом кто из мёртвых не мечтал
чья ёлка я
на празднике каком
под тяжестью шаров янтарных
под серебром и золотом гирлянд
чей фейерверк
ликует надо мной
«ангельской тенью …»
ангельской тенью…
кажется сдвинули солнце
кажется трогали сердце руками
«мне не нужны ни солнце ни луна…»
мне не нужны ни солнце ни луна
день изо дня из ночи в ночь
и жизнь не нужна из века в век
и смерть я не намерена терпеть
вскрывая каждый миг своей судьбы
мне мало четырёх сторон
мне мало тела метакуба
пусть каждая волна получит океан
пусть звёзды сами вышьют свой узор из неба
немеют чувства в продолжении крыла
немеют небеса под сводом выввернутых безымянных плоскостей
и вечность как последнее звено
«ну как тебе живётся…»
ну как тебе живётся
между мной и Богом
без имени
без тела
без души
пространство будущего слова
пространство будущей любви
«между нами ничего не было…»
между нами ничего не было
только небо
«мой мир – его не удержать…»
мой мир – его не удержать
я в нём
а он во мне
я не могу понять
как я могла не быть
как он мог быть где не было меня
откуда эти люди и моря
явились вдруг на фоне вечных звёзд
зачем я человек
зачем не навсегда
Поэт, философ, общественный деятель. Член группы ДООС. Член Академии Зауми. Главный редактор журнала «ЛиФФт». Награды: Серебряная медаль «Отметина Давида Бурлюка». Живёт в Москве.
Донецк
сегодня никто не убит
сегодня никто не убил
и завтра бы продержаться
и завтра бы отстоять
так важно
сказать и завтра
сегодня никто не убит
сегодня никто не убил
Луганск
по городу бродят ангелы
по городу бродит смерть
взявшись за руки
взявшись за руки
стоят памятники
деревья стоят
взявшись за руки
в небе стрижи встревожены
нет разомкнутых рук
парки стоят и площади
взявшись за руки
это не сон
ни выдумка
белых и чёрных газет
я видела
как люди взявшись за руки
в доме своём не спят
«кто не бежал в свою бежаль…»
кто не бежал в свою бежаль
кто не рычал в свою рычаль
кто не дрожал в свою дрожаль
тот не писаль свою стихаль
тот не любил свою любиль
не обживал свою живаль
не умирал в свою мираль
«расстояние вправо…»
расстояние вправо
равно расстоянию влево
расстояние вверх
равно расстоянию вниз
расстояние вперёд
равно расстоянию назад
расстояние в
равно расстоянию из
«невидимое станет видимым…»
невидимое станет видимым
видимое станет невидимым
отсутствие памяти у видимого о невидимом
и у невидимого о видимом —
есть высшее проявление гуманности
ищи
ищи ищи ищи ищи ищи ищи ищи ищи
ищу ищу ищу ищу ищу ищу ищу ищу
еще ищи еще ищи еще ищи еще ищи
еще ищу еще ищу еще ищу еще ищу
ищи ищу ищи ищу ищи ищу ищи ищу
еще ищи ещё ищу ещё ищу ещё ищи
ищи ищи
невидимое станет видимым
видимое станет невидимым
отсутствие памяти у видимого о невидимом
и у невидимого о видимом
есть
есть высшее
есть высшее проявление
есть высшее проявление гуманности
«во сне я обнаружила нетронутое временем пространство…»
во сне я обнаружила нетронутое временем пространство
мечты
как вещий сон
о прошлом кто из мёртвых не мечтал
чья ёлка я
на празднике каком
под тяжестью шаров янтарных
под серебром и золотом гирлянд
чей фейерверк
ликует надо мной
«ангельской тенью …»
ангельской тенью…
кажется сдвинули солнце
кажется трогали сердце руками
«мне не нужны ни солнце ни луна…»
мне не нужны ни солнце ни луна
день изо дня из ночи в ночь
и жизнь не нужна из века в век
и смерть я не намерена терпеть
вскрывая каждый миг своей судьбы
мне мало четырёх сторон
мне мало тела метакуба
пусть каждая волна получит океан
пусть звёзды сами вышьют свой узор из неба
немеют чувства в продолжении крыла
немеют небеса под сводом выввернутых безымянных плоскостей
и вечность как последнее звено
«ну как тебе живётся…»
ну как тебе живётся
между мной и Богом
без имени
без тела
без души
пространство будущего слова
пространство будущей любви
«между нами ничего не было…»
между нами ничего не было
только небо
«мой мир – его не удержать…»
мой мир – его не удержать
я в нём
а он во мне
я не могу понять
как я могла не быть
как он мог быть где не было меня
откуда эти люди и моря
явились вдруг на фоне вечных звёзд
зачем я человек
зачем не навсегда
Яков СмоляренкоБиблиофил, литературовед. Автор многочисленных публикаций, посвящённых донбассоведению и миниатюрным изданиям. Постоянный автор альманаха «Крылья». Председатель Луганского клуба любителей миниатюрных книг. Живёт в Луганске.
На книжных полках «Горьковки»Заметки библиофила
Сектор редких и ценных изданий Луганской Республиканской универсальной научной библиотеки им. М. Горького хранит немало книг с пометами и интересной историей. О некоторых из них эти библиофильские эссе.
Автограф на титульном листе книги
Один известный книговед с неравнодушной душой к библиофильству однажды заметил: «Книжные дарственные надписи… Нередко именно в них и прорывается подлинное чувство, обнажается душа автора. Такие надписи – бесценный источник для исследователей. Поэтому давайте смотреть на дарственные автографы по-серьезному, не только как на безделицу, дитя летучего случая» [1, 377].
На стеллажных полках библиотечного сектора редких и ценных изданий хранится целый ряд книжных изданий с авторскими автографами. И среди них издание поэмы И. Днепровского «Донбасс», которое осуществлено в 1922 году Каменским филиалом Всеукраинского государственного издательства. Тираж его не так уж велик – 1000 экземпляров.
На первый взгляд, в дарственной надписи автора на титульном листе этой своей книги совершенно не чувствуется «обнажение души» дарителя. Писательский автограф лаконичен и сух: «Вчителеві моєму М. А. Плевако. Автор 17/v 923 Харків». И все же он многое может поведать, если взглянуть на него «по-серьезному».
Писательское имя Ивана Даниловича Днепровского (1895–1934), настоящая фамилия которого – Шевченко, в 20–30 годах прошлого столетия было хорошо знакомо украинскому читателю. Родился он в крестьянской семье. Печататься начал в 1916 году, помещая во фронтовой газете «Армейский вестник» свои «Окопные песни». Военное лихолетье (1916–1918 гг.) находился на фронте. А в 1919 году поступает учиться на историко-филологический факультет Каменец-Подольского государственного украинского университета. Учебу завершает в 1923 году, после реорганизации университета – в институт народного просвещения. С 1921 года свои произведения И. Днепровский создает лишь на украинском языке, которым, кстати, написана и поэма «Донбасс». Библиография книжних изданий И. Днепровского довольно обширна: сборники стихов «Донбас» (1922), «Добридень, Ленін», «Плуг» (1924); пьеси «Любов і дим» (1925), «Яблуневий полон» (1926, 1928, 1964), «Шахта „Марія“» (1931); рассказы и повести «Заради неї» (1927), «Долина угрів» (1928), «Анатема», «Андрій Хомут», «Березень», «Яхта „Софія“» (1930), «Балет у главковерха», «Фаланга» (1931), «Ацельдама», «Дніпро закований» (1932). Был даже издан трехтомник его произведений (Харьков – Полтава, 1931–1933 гг.).
Содержание поэмы «Донбасс» коротко, в двух предложениях раскрыл в одной из своих работ известный украинский литературовед и публицист И. Дзюба: «1922 року виходить поема Івана Дніпровського „Донбасс“, герой якої – шахтар з діда-прадіда, відзначився як воєнком у війні з біляками, але попався на гачок такої собі буржуазної панни, зрадив революцію і за присудом ревтрибуналу був розстріляний. Такі екстремальні сюжети – нехитра спроба заінтригувати й розчулити читача – були модними і стали попередником пізніших сюжетів про шкідників і шпигунів, ворогів народу» [2, 22]. Короче и не опишешь. Стоит отметить, что И. Днепровский первый из поэтов посвятил большую поэму Донбассу.
Адресат автографа – Николай Антонович Плевако – читал курс истории украинской литературы в Каменец-Подольском университете в 1919–1920 годах. В университетских стенах и произошла первая встреча И. Днепровского с ним как с преподавателем. Позже их жизненные пути сошлись уже в Харькове, где Н. А. Плевако работал в Институте народного просвещения и позже возглавлял кабинет библиографии Института Тараса Шевченко. В этот город, который был в то время столицей Украины, в 1923 году переезжает со своей женой и И. Днепровский. Здесь он работает в Госиздательстве.
Профессор Н. А. Плевако был известным библиографом, литературоведом и шевченковедом на Украине. Он составил обширную библиографическую картотеку по истории украинского языка, литературы и культуры. Эта бесценная наработка ученого сегодня бережно хранится в Институте рукописи Национальной библиотеки Украины им. В. И. Вернадского.
Судьбы этих двух людей не отличились благосклонностью. И. Днепровский умер 1 декабря 1934 года в Ялте от туберкулеза. Смерть спасла писателя от репрессий, но его творчество, его книги были на многие годы исключены из украинской литературы. Даже литературоведам приходилось с большой осторожностью упоминать его писательское имя в своих работах. Основной причиной этого послужила принадлежность И. Днепровского к «Вольной академии пролетарской литературы» (ВАПЛИТЕ), которая просуществовала немногим более двух лет и советской властью считалась националистической группировкой Н. А. Плевако в 1938 году (он тогда работал в Киеве в Академии наук Украины) был арестован и по решению суда сослан в Казахстан. Там его жизнь оборвалась 11 апреля 1941 года при невыясненных обстоятельствах.
Может быть, этот чудом сохраненный автограф как раз и будет тем главным звеном, которое напомнит потомкам о двух талантливых украинцах, один из которых, автор росчерка на своей книге, был неравнодушен к Донбассу.
Экслибрис рассказывает
Экслибрис – это книжный знак, содержащий имя своего владельца. Ex libris в переводе с латинского означает «из книг». Изображение, помещённое на книжном знаке, в большинстве случаев отражает частичку жизни книжника, его увлечения. И ещё ярлычок, наклеенный на форзаце книги, не даёт ей никакой возможности потеряться и раствориться в многомиллионной книжной массе и к тому же позволяет сохранить память о её владельце. Иногда проходят годы, и отысканный экземпляр книги с экслибрисом начинает рассказывать о своём бывшем владельце, которого она пережила и продолжает жить. Это счастье, что книге никто не устанавливал жизненный отрезок времени.
Немало библиотечных книг бережно хранят память о книжниках, которые когда-то владели ими. И среди таких изданий выделяются четыре увесистых тома из полного собрания сочинений в семи томах русской революционерки, террористки, члена Исполнительного комитета «Народной воли», позднее эсерки, Веры Николаевны Фигнер. Это собрание вторым изданием выпустило в 1932 году Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Стоит отметить, что Фигнер была знакома с П. Л. Лавровым и М. А. Бакуниным. О ней писали Иван Бунин и Глеб Успенский.
Библиофильскую ценность этим книгам придаёт вклеенный экслибрис, указывающий на их принадлежность в своё время библиотеке известного библиофила и издателя Льва Эдуардовича Бухгейма (1880–1942). Вся жизнь этого человека была связана с книгой. В 1904–1905 гг. он служил в магазине книгопродавца и издателя Вольфа в Москве. Затем занялся издательской деятельностью, состоял членом Русского библиофильского общества, для работы которого представлял свою квартиру. С июня 1919 года и до самой смерти был научным сотрудником Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Известен как редактор и комментатор сочинений русских писателей.
Вот что вспоминал об этом книжнике известный писатель и библиофил В. Лидин: «Я хорошо помню этого существовавшего всегда в своём особом мире книжника. Он был глуховат и, как все люди, которые плохо слышат, жил отъединённо. Но мир, в котором он жил, действительно был особый, и редко у кого встретишь такую любовь к книге, какая была у Бухгейма. Он… собирал и в то же время издавал книги, и такие именно книги, которые не могли оправдать себя и до чрезвычайности трудно расходились; но Бухгейм был одержим страстью к книге…» [3, 55].
Библиотека Л. Бухгейма была обширной и с прекрасным подбором книг. Каждая книга вызывала зависть его друзей-библиофилов. Издания всегда чем-то отличались: авторским автографом, нумерованным тиражом или величайшей редкостью. Достаточно сказать, что книжник был владельцем скромным в 40 страниц единственным прижизненным изданием «Стихотворений Алексея Кольцова» (1835) с дарственной надписью поэта. Книговеды подсчитали, что кольцовские автографы вообще уникальны и их насчитывается не более десятка.
Большая часть библиотеки Л. Бухгейма сегодня хранится в Государственном историческом музее (Москва).
Определённый библиофильский интерес вызывает и автор экслибриса библиотеки Л. Бухгейма. Им был человек легендарный в мире заядлых книжников – Удо Георгиевич Иваск (1878–1922). Современные энциклопедисты определяют его как выдающегося книговеда, библиотековеда и библиографа. Кроме того, У. Иваск был талантливым художником-графиком. На его счету целая серия выполненных экслибрисов.
Иваск составлял библиографические списки, делал обзоры, писал о книжной графике, печатном искусстве. Только с 1902 по 1922 гг. им написано более 80 работ, которые очень ценятся специалистами за необыкновенную точность, они до сих пор сохраняют свое научное значение.
На полках сектора редких и ценных изданий Луганской Республиканской универсальной научной библиотеки им. М.
Горького ещё ожидают своей расшифровки и описания немало экслибрисов, наклеенных на форзацы старых книг.
Особые приметы одной книги
Как старый библиофил, я в первую очередь отдаю предпочтение в своих книжных пристрастиях книгам, рассказывающим о книгах. Их уже собралось немалое количество, и они в два ряда занимают полку книжного шкафа. Однажды перечитывая одну из них, кстати, написанную неистребимым воронежским писателем и книжником Олегом Григорьевичем Ласунским, в глаза бросилось одно утверждение автора: «… Всякая книга имеет, если выражаться юридическим языком, „особые приметы“. Они выделяют каждый данный экземпляр из сотен иных, и как нет двух абсолютно похожих друг на друга людей, так нет двух абсолютно одинаковых книг. Чем дольше срок службы книги, тем более появляются у нее „особых примет“ [4, 99].»
Точность этого библиофильского утверждения лишний раз доказывает одна из книг, хранящихся в секторе редких и ценных изданий. Это конволют, состоящий из двух томов собрания сочинений Юлиуса Штинде, содержащих очерки берлинской жизни – «Семейство Бухгольц» и «Г-жа Вильгельмина» в переводе М. И. Манн. В свое время Ю. Штинде (1841–1905) был довольно известным писателем в Германии. Популярности этого автора во многом содействовала длинная серия юмористических рассказов именно из жизни берлинской семьи Бухгольц. Известно, что эти произведения высоко оценивал даже Бисмарк.
Наше рассматриваемое издание осуществлено в С.-Петербурге в 1901 году типографией бр. Пантелеевых. Так что книжный том уже разменял первое столетие своего существования. За этот временной отрезок жизненного пути книга серьезно обогатилась «особыми приметами», которые могут служить материалом для написания ее краткой биографии. Конечно же, поручиться за полную исчерпанность этой биографии сложно. Ведь многие перипетии, выпавшие на долю издания, не зафиксированы. И все же…
Титульный лист первого тома помечен оттисками двух библиотечных печатей: «Библиотека треста „Боковоантрацит“» и «Міська бібліотека № 2 м. Антрацит», а его оборотная сторона оттиском третьей печати – «Государственная областная библиотека им. А. М. Горького г. Ворошиловград». Порядок перечисления печатей совпадает с очередностью маршрутов путешествия издания по книжным хранилищам. А начало этого путешествия относится к пятидесятым годам прошлого столетия. Этот факт отмечен на оттиске печати трестовской библиотеки.
Пройдя в начальный период через руки издателей, типографов и книжных торговцев, книга по-настоящему оживает и начинает выполнять свое основное предназначение (быть читаемой) лишь тогда, когда обретает своего владельца. Видимо, первым владельцем рассматриваемого издания был некий Николай Николаевич Небученов. Об этом говорит книжный знак (экслибрис), наклеенный на переднем форзаце. Этот художественно выполненный ярлык, извещающий о владельце книги, наверное, можно считать главной приметой книжного тома. Интересно отметить, что выполнен он известным графиком и акварелистом Дмитрием Исидоровичем Митрохиным (1883–1973). Исследователи его творчества относят этого художника к младшему поколению общества «Мир искусства». Д. И. Митрохин был заядлым книжником. И этот момент естественно вселил в него непогасимый интерес к экслибрису. Всего художником выполнено около пятидесяти книжных знаков. Первый из них сработан в 1907 году, последний – в 1960 году.
Вот какое описание книжного знака нашей книги дал один из исследователей творчества графика в области экслибриса: «Книжный знак Н. Н. Небученова (1915) словно состоит из двух частей: вверху – виньетка, образованная гирляндами из листьев и растений; внизу – множество предметов, характеризующих мир увлечений владельца экслибриса, – книги и свитки, палитра, женский портрет в овальной раме, эфес шпаги…» [5, 78].
Сведения о Н. Н. Небученове в литературных источниках практически отсутствуют. Известно лишь, что он был чиновником Департамента окладных сборов Министерства финансов царской России. Это учреждение в основном ведало системой прямых налогов, а также делопроизводством по выкупной операции и земскими повинностями.
На последнем листе форзаца имеются отметины букинистов одного из книжных магазинов, содержащих информацию о цене книги. По ним можно судить, что издание долговременно не было востребовано. Но всё же ему удалось покинуть книжные залежи магазина и обрести читательский доступ к себе на библиотечной полке.
В заключение этой краткой библиофильской попытки по особым приметам восстановить биографию книги, хочется призвать книжников молодого поколения не вмешиваться в сведения, размещённых в книжных экземплярах своих домашних библиотек, не уничтожать их. Пусть различные пометы бывших владельцев продолжают оставаться нетронутыми. Ведь жизнь книги долговечнее, чем человеческая жизнь. И обрастая различными особыми приметами, она имеет возможность рассказать о своей жизни многим последующим поколениям книжников.
* * *Не могу удержаться, чтобы не отметить большую работу библиотекарей Н. К. Воронцовой (1946–2015), О. В. Гайворонской и Л. В. Агашковой сектора редких и ценных изданий, направленную на расшифровку различных помет на старых книгах. Ими скрупулезно изучаются, а частенько и расшифровываются, все книжные «пятна»: владельческие надписи, авторские росчерки, экслибрисы… Все это подробно регистрируется в библиографических описаниях, своеобразных паспортах книг.
Старая книга нашего земляка
В собрании старых книг библиотеки бережно хранится книга, как, впрочем, и другие книжные издания, написанная нашим земляком и бывшим специалистом Луганского завода Илиодором Федоровичем Фелькнером (1829–1895). Это четвертое исправленное и дополненное издание «Общедоступного спутника механика-строителя», которое осуществил в 1894 году киевский книгопродавец Н. Оглоблин.
Первое издание этого справочника, широко известного в России в свое время, состоялось в Харькове, когда его автору было всего 24 года. Несмотря на свою молодость, Илиодор Фелькнер к тому времени во многом преуспел: окончил Горный институт, серьезно занимался геологическими исследованиями Донбасса, несколько лет проработал в нелегкой должности механика Луганского завода.
При написании своей книги молодой инженер поставил перед собой задачу ясно, кратко и просто довести до читателя имеющийся опыт изготовления машин, подкрепив его данными для расчета и конструирования деталей и узлов. Поэтому книга, по мнению И. Фелькнера, была доступна для тех специалистов, «которые только знакомы с первыми правилами арифметики». Но за простотой изложения даже современный специалист обязательно заметит серьезность содержания книги.
Нужно отметить, что каждое издание этой работы непременно пересматривалось и дополнялось автором новыми материалами. Например, в четвертом издании статья о сопротивлении материалов была переделана заново, к тому же объем справочника увеличился за счет новой главы, содержащей сведения о паровозах.
Справочник не залеживался на прилавках книжных магазинов. Имеется свидетельство, что первое издание «Спутника» разошлось за полтора года. Не остались невостребованными и последующие издания книги.
И. Ф. Фелькнер был довольно плодовитым автором. Его перу принадлежат такие капитальные труды как «Станки и орудия для обработки металлов» (1868), «Об усовершенствованиях по горной механике» (1869), «Каменный уголь и железо в России» (1874) и другие. Технические и научно-популярные книги инженера и писателя издавались в Санкт-Петербурге, Киеве, Харькове.
Почти пятьдесят лет жизни и творчества Илиодора Федоровича Фелькнера были связаны с донецким краем. Из них шесть лет (1865–1871) он проработал Горным начальником (директором) Луганского завода.
Известный луганский краевед, историк Луганского завода Юрий Александрович Темник (1929–2007) в результате скрупулезной работы в различных библиотеках, музеях и архивах собрал огромный фактический материал об этом замечательном человеке. На основе собранного материала краеведом был написан подробный очерк о жизни и творчестве И. Ф. Фелькнере, который опубликован в его книге «Столетнее горное гнездо» (Луганск: Шико, 2004, с. 387–456).
* * *Библиотечный экземпляр книги И. Ф. Фелькнера на форзаце имеет владельческую отметину: «Кіевъ 1895 года Апреля 12-го дня. И. Нелибов (?)». Состояние книги, не блещущей своей сохранностью, говорит о том, что она выполнила свое предназначение: быть спутником мастерового человека.
Неожиданная встреча
Порой владельческие надписи, библиотечные штампы или какие-нибудь пометки в книге помогают библиофилу рассказать ее историю, вспомнить о ее хозяине. Все это подтверждает неожиданная встреча с одной из книг. Хозяйка сектора редких и ценных изданий Ольга Владимировна Гайворонская, передавая мне старенький скромный томик, уверенно сказала: «Эта книжица должна вас заинтересовать».
В моих руках оказалось сочинение профессора Кембриджского университета В. Кеннингема «Западная цивилизация с экономической точки зрения», изданное в 1903 году. В нем автор предложил читателю обзор экономической истории Европы, начиная с V века. Интересно, что эта книга отпечатана в типографии А. И. Мамонтова (1840–1905), основанной в 70-х годах XIX столетия в Москве. Анатолий Иванович был братом крупного промышленника, мецената, основателя Русской частной оперы Саввы Ивановича Мамонтова (1841–1918), внесшего неоценимый вклад в развитие русского искусства.
И это еще не все, что могло заинтересовать в книге. В правом верхнем углу форзаца фиолетовыми чернилами была факсимильно воспроизведена подпись владельца книги: «Демьян Бедный».
Неужели у меня в руках книга из библиотеки поэта Демьяна Бедного (1883–1945), библиотеки, которая считалась и считается первой по величине среди библиофильских собраний послереволюционного времени? На этот вопрос утвердительный ответ помогает дать проставленная в этой же книге художественно выполненная печать: «ГЛМ», т. е. Государственный литературный музей. Дело в том, что к концу 30-х годов прошлого столетия всю свою библиотеку поэт продал именно этому музей. Владельцу, по воспоминаниям современников, была уплачена всего лишь одна треть ее действительной стоимости.
Вот что пишет об этом собрании историк советского библиофильства П. Н. Берков: «О библиотеке Демьяна Бедного ходили баснословные слухи. Говорили, что она насчитывала чуть ли не сто тысяч томов и занимала будто бы всю квартиру поэта сначала в Кремле, затем на ул. Димитрова и целую дачу под Москвой. Однако в печати – и совсем незадолго до того, как библиотека была ликвидирована – указывалось, что в ней насчитывается 30 тыс. книг» [6, 153].
Но каких книг! Назову лишь несколько из них: первое издание «Слова о полку Игореве» (1800), «Мечты и звуки» Н. Некрасова (1840), «Житие Федора Васильевича Ушакова» А. Радищева (1789), «Описание вши» в переводе Ф. В. Каржавина (1789)… Какое библиофильское сердце учащено не забьется от упоминания этих книг!
Нашли свое пристанище в библиотеке и книги петровского времени. Одна из них была отпечатана в Санкт-Петербурге в 1709 году и носила название – «Приклади како пишутся комплименты». По этой книге люди учились просто выражать свои мысли. Демьяну Бедному удалось создать прекрасное собрание журналов ХVIII и XIX веков. Среди них издания замечательного просветителя Н. И. Новикова «Трутень», «Живописец», «Кошелек». Гордостью собирателя была коллекция сборников песен, былин и сказок. Четыре тысячи книг библиотеки имели авторские автографы.
Владелец библиотеки хорошо разбирался в предмете своего увлечения. Об этом говорит тот факт, что им собрано более трех тысяч различных изданий по всем отраслям книговедения.
О самом поэте и его творчестве говорить в наше время сложно. Отношение читателей к нему неоднозначное, да и книг его в последнее время не издают. Причина здесь проста: большинство его творений связано с революцией и Гражданской войной. И все-таки стоит напомнить, что песня «Проводы» («Как родная мать меня провожала…»), которую многие считают народной, имеет своего автора – Демьяна Бедного.
Возможно, время потихоньку сотрет это имя, но пусть не забудутся слова, сказанные этим большим книголюбом: «Без книг пуста человеческая жизнь. Книга не только наш друг, но и наш постоянный вечный спутник. Без нее нет для меня нормального человеческого существования» [7, 45].
Он заслужил уважение
«… Читатель имеет особенное, глубоко обоснованное право на уважение. …Книга для него – не забава, а орудие расширения знаний о жизни, о людях» [8, 212]. Эти слова М. Горького, раскрывающие роль книги на жизненном пути человека, думаю, с полной уверенностью можно отнести и к Константину Андреевичу Белозерову. Ушедший в мир иной где-то в середине 60-х годов прошлого столетия, он оставил о себе память в главной библиотеке Луганщины и её читателей.
До наших дней сохранились отрывочные сведения об этом человеке. Вот, например, что писалось о Константине Андреевиче в одной из книжек по истории луганского локомотиво-строительного завода: «…Почти каждый день в областной библиотеке имени Горького появлялся пожилой человек. Звали его Константин Андреевич Белозеров.
Но вот однажды он не пришел. Не было его и на второй день, на третий. А потом позвонили из областной сберегательной кассы и сказали, что умерший К. А. Белозеров завещал свой вклад библиотеке.
Этот активный читатель, большой пропагандист книги работал на заводе котельщиком. До революции Константин Андреевич окончил церковно-приходскую школу. С 1905 года 18-летний юноша стал работать в котельном цехе завода Гартмана. Тяжелый изнурительный труд почти не оставлял времени для чтения, да и за пользование книгой в частной библиотеке надо было платить.
Октябрь открыл широкий доступ к книжным богатствам страны. И Константин Андреевич стал страстным читателем публичных библиотек.
Так через всю жизнь этот скромный человек пронес неугасимую жажду, любовь к книге. И умирая, он более 5 тысяч рублей своих сбережений отдал библиотеке» [9, 146].
В каждую книгу, приобретенную на подаренные средства К. А. Белозерова, вклеивались памятная листовка и портретный экслибрис или ставилась дарственная печать. Кстати, листовка, отпечатанная тиражом в 3000 экземпляров, внесла некоторые дополнения и уточнения к выше приведенным сведениям: «К. А. Белозеров пользовался услугами нашей библиотеки свыше 30 лет. Он приходил в библиотеку не только почитать книгу, газеты, журналы. Его волновала творческая жизнь библиотеки, комплектование книжных фондов. Константин Андреевич хотел, чтобы библиотека в дальнейшем была школой знаний, чтобы росло количество читателей, увеличивался книжный фонд. После смерти К. А. Белозеров оставил завещание на свои трудовые сбережения – 8 800 рублей (этой цифре стоит больше верить, чем приведенной в отрывке из книги – Я.С.)».
Завзятые книжники хорошо знают, что различные отметины на книжных изданиях являются строками их биографий, их жизни. Пройдут годы. На смену сегодняшней читательской аудитории «Горьковки» придут читатели новых поколений. И книги с библиотечной листовкой и экслибрисом или с оттиском дарственной печати обязательно дадут им возможность вспомнить о замечательном луганском читателе Константине Андреевиче Белозерове.
Литература
1. Ласунский, О. Власть книги / О. Ласунский. – М.: Книга, 1988.
2. Дзюба, І. Донецька рана України / І.Дзюба. – К.: Інститут історії України, 2015.
3. Лидин, В. Друзья мои – книги / В. Лидин. – М.: Искусство, 1962.
4. Ласунский, О. Власть книги / О. Ласунский. – Воронеж: Центр. – Черноз. изд-во, 1966.
5. Липатов, В.С. Д. И. Митрохин / В. С. Липатов. – М.: Книга, 1980.
6. Берков, П. Н. История советского библиофильства (1917–1967) / П. Н. Берков. – М.: Книга, 1971.
7. В мире книг. – 1963. – № 8.
8. Слово о книге / сост. Е. С. Лихтенштейн. – М.: Книга, 1981.
9. Жданов, Г. В коммуне остановка / Г. Жданов, З. Компаниец. – Донецк: Донбасс, 1967.
Библиофил, литературовед. Автор многочисленных публикаций, посвящённых донбассоведению и миниатюрным изданиям. Постоянный автор альманаха «Крылья». Председатель Луганского клуба любителей миниатюрных книг. Живёт в Луганске.
На книжных полках «Горьковки»Заметки библиофила
Сектор редких и ценных изданий Луганской Республиканской универсальной научной библиотеки им. М. Горького хранит немало книг с пометами и интересной историей. О некоторых из них эти библиофильские эссе.
Автограф на титульном листе книги
Один известный книговед с неравнодушной душой к библиофильству однажды заметил: «Книжные дарственные надписи… Нередко именно в них и прорывается подлинное чувство, обнажается душа автора. Такие надписи – бесценный источник для исследователей. Поэтому давайте смотреть на дарственные автографы по-серьезному, не только как на безделицу, дитя летучего случая» [1, 377].
На стеллажных полках библиотечного сектора редких и ценных изданий хранится целый ряд книжных изданий с авторскими автографами. И среди них издание поэмы И. Днепровского «Донбасс», которое осуществлено в 1922 году Каменским филиалом Всеукраинского государственного издательства. Тираж его не так уж велик – 1000 экземпляров.
На первый взгляд, в дарственной надписи автора на титульном листе этой своей книги совершенно не чувствуется «обнажение души» дарителя. Писательский автограф лаконичен и сух: «Вчителеві моєму М. А. Плевако. Автор 17/v 923 Харків». И все же он многое может поведать, если взглянуть на него «по-серьезному».
Писательское имя Ивана Даниловича Днепровского (1895–1934), настоящая фамилия которого – Шевченко, в 20–30 годах прошлого столетия было хорошо знакомо украинскому читателю. Родился он в крестьянской семье. Печататься начал в 1916 году, помещая во фронтовой газете «Армейский вестник» свои «Окопные песни». Военное лихолетье (1916–1918 гг.) находился на фронте. А в 1919 году поступает учиться на историко-филологический факультет Каменец-Подольского государственного украинского университета. Учебу завершает в 1923 году, после реорганизации университета – в институт народного просвещения. С 1921 года свои произведения И. Днепровский создает лишь на украинском языке, которым, кстати, написана и поэма «Донбасс». Библиография книжних изданий И. Днепровского довольно обширна: сборники стихов «Донбас» (1922), «Добридень, Ленін», «Плуг» (1924); пьеси «Любов і дим» (1925), «Яблуневий полон» (1926, 1928, 1964), «Шахта „Марія“» (1931); рассказы и повести «Заради неї» (1927), «Долина угрів» (1928), «Анатема», «Андрій Хомут», «Березень», «Яхта „Софія“» (1930), «Балет у главковерха», «Фаланга» (1931), «Ацельдама», «Дніпро закований» (1932). Был даже издан трехтомник его произведений (Харьков – Полтава, 1931–1933 гг.).
Содержание поэмы «Донбасс» коротко, в двух предложениях раскрыл в одной из своих работ известный украинский литературовед и публицист И. Дзюба: «1922 року виходить поема Івана Дніпровського „Донбасс“, герой якої – шахтар з діда-прадіда, відзначився як воєнком у війні з біляками, але попався на гачок такої собі буржуазної панни, зрадив революцію і за присудом ревтрибуналу був розстріляний. Такі екстремальні сюжети – нехитра спроба заінтригувати й розчулити читача – були модними і стали попередником пізніших сюжетів про шкідників і шпигунів, ворогів народу» [2, 22]. Короче и не опишешь. Стоит отметить, что И. Днепровский первый из поэтов посвятил большую поэму Донбассу.
Адресат автографа – Николай Антонович Плевако – читал курс истории украинской литературы в Каменец-Подольском университете в 1919–1920 годах. В университетских стенах и произошла первая встреча И. Днепровского с ним как с преподавателем. Позже их жизненные пути сошлись уже в Харькове, где Н. А. Плевако работал в Институте народного просвещения и позже возглавлял кабинет библиографии Института Тараса Шевченко. В этот город, который был в то время столицей Украины, в 1923 году переезжает со своей женой и И. Днепровский. Здесь он работает в Госиздательстве.
Профессор Н. А. Плевако был известным библиографом, литературоведом и шевченковедом на Украине. Он составил обширную библиографическую картотеку по истории украинского языка, литературы и культуры. Эта бесценная наработка ученого сегодня бережно хранится в Институте рукописи Национальной библиотеки Украины им. В. И. Вернадского.
Судьбы этих двух людей не отличились благосклонностью. И. Днепровский умер 1 декабря 1934 года в Ялте от туберкулеза. Смерть спасла писателя от репрессий, но его творчество, его книги были на многие годы исключены из украинской литературы. Даже литературоведам приходилось с большой осторожностью упоминать его писательское имя в своих работах. Основной причиной этого послужила принадлежность И. Днепровского к «Вольной академии пролетарской литературы» (ВАПЛИТЕ), которая просуществовала немногим более двух лет и советской властью считалась националистической группировкой Н. А. Плевако в 1938 году (он тогда работал в Киеве в Академии наук Украины) был арестован и по решению суда сослан в Казахстан. Там его жизнь оборвалась 11 апреля 1941 года при невыясненных обстоятельствах.
Может быть, этот чудом сохраненный автограф как раз и будет тем главным звеном, которое напомнит потомкам о двух талантливых украинцах, один из которых, автор росчерка на своей книге, был неравнодушен к Донбассу.
Экслибрис рассказывает
Экслибрис – это книжный знак, содержащий имя своего владельца. Ex libris в переводе с латинского означает «из книг». Изображение, помещённое на книжном знаке, в большинстве случаев отражает частичку жизни книжника, его увлечения. И ещё ярлычок, наклеенный на форзаце книги, не даёт ей никакой возможности потеряться и раствориться в многомиллионной книжной массе и к тому же позволяет сохранить память о её владельце. Иногда проходят годы, и отысканный экземпляр книги с экслибрисом начинает рассказывать о своём бывшем владельце, которого она пережила и продолжает жить. Это счастье, что книге никто не устанавливал жизненный отрезок времени.
Немало библиотечных книг бережно хранят память о книжниках, которые когда-то владели ими. И среди таких изданий выделяются четыре увесистых тома из полного собрания сочинений в семи томах русской революционерки, террористки, члена Исполнительного комитета «Народной воли», позднее эсерки, Веры Николаевны Фигнер. Это собрание вторым изданием выпустило в 1932 году Издательство всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Стоит отметить, что Фигнер была знакома с П. Л. Лавровым и М. А. Бакуниным. О ней писали Иван Бунин и Глеб Успенский.
Библиофильскую ценность этим книгам придаёт вклеенный экслибрис, указывающий на их принадлежность в своё время библиотеке известного библиофила и издателя Льва Эдуардовича Бухгейма (1880–1942). Вся жизнь этого человека была связана с книгой. В 1904–1905 гг. он служил в магазине книгопродавца и издателя Вольфа в Москве. Затем занялся издательской деятельностью, состоял членом Русского библиофильского общества, для работы которого представлял свою квартиру. С июня 1919 года и до самой смерти был научным сотрудником Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Известен как редактор и комментатор сочинений русских писателей.
Вот что вспоминал об этом книжнике известный писатель и библиофил В. Лидин: «Я хорошо помню этого существовавшего всегда в своём особом мире книжника. Он был глуховат и, как все люди, которые плохо слышат, жил отъединённо. Но мир, в котором он жил, действительно был особый, и редко у кого встретишь такую любовь к книге, какая была у Бухгейма. Он… собирал и в то же время издавал книги, и такие именно книги, которые не могли оправдать себя и до чрезвычайности трудно расходились; но Бухгейм был одержим страстью к книге…» [3, 55].
Библиотека Л. Бухгейма была обширной и с прекрасным подбором книг. Каждая книга вызывала зависть его друзей-библиофилов. Издания всегда чем-то отличались: авторским автографом, нумерованным тиражом или величайшей редкостью. Достаточно сказать, что книжник был владельцем скромным в 40 страниц единственным прижизненным изданием «Стихотворений Алексея Кольцова» (1835) с дарственной надписью поэта. Книговеды подсчитали, что кольцовские автографы вообще уникальны и их насчитывается не более десятка.
Большая часть библиотеки Л. Бухгейма сегодня хранится в Государственном историческом музее (Москва).
Определённый библиофильский интерес вызывает и автор экслибриса библиотеки Л. Бухгейма. Им был человек легендарный в мире заядлых книжников – Удо Георгиевич Иваск (1878–1922). Современные энциклопедисты определяют его как выдающегося книговеда, библиотековеда и библиографа. Кроме того, У. Иваск был талантливым художником-графиком. На его счету целая серия выполненных экслибрисов.
Иваск составлял библиографические списки, делал обзоры, писал о книжной графике, печатном искусстве. Только с 1902 по 1922 гг. им написано более 80 работ, которые очень ценятся специалистами за необыкновенную точность, они до сих пор сохраняют свое научное значение.
На полках сектора редких и ценных изданий Луганской Республиканской универсальной научной библиотеки им. М.
Горького ещё ожидают своей расшифровки и описания немало экслибрисов, наклеенных на форзацы старых книг.
Особые приметы одной книги
Как старый библиофил, я в первую очередь отдаю предпочтение в своих книжных пристрастиях книгам, рассказывающим о книгах. Их уже собралось немалое количество, и они в два ряда занимают полку книжного шкафа. Однажды перечитывая одну из них, кстати, написанную неистребимым воронежским писателем и книжником Олегом Григорьевичем Ласунским, в глаза бросилось одно утверждение автора: «… Всякая книга имеет, если выражаться юридическим языком, „особые приметы“. Они выделяют каждый данный экземпляр из сотен иных, и как нет двух абсолютно похожих друг на друга людей, так нет двух абсолютно одинаковых книг. Чем дольше срок службы книги, тем более появляются у нее „особых примет“ [4, 99].»
Точность этого библиофильского утверждения лишний раз доказывает одна из книг, хранящихся в секторе редких и ценных изданий. Это конволют, состоящий из двух томов собрания сочинений Юлиуса Штинде, содержащих очерки берлинской жизни – «Семейство Бухгольц» и «Г-жа Вильгельмина» в переводе М. И. Манн. В свое время Ю. Штинде (1841–1905) был довольно известным писателем в Германии. Популярности этого автора во многом содействовала длинная серия юмористических рассказов именно из жизни берлинской семьи Бухгольц. Известно, что эти произведения высоко оценивал даже Бисмарк.
Наше рассматриваемое издание осуществлено в С.-Петербурге в 1901 году типографией бр. Пантелеевых. Так что книжный том уже разменял первое столетие своего существования. За этот временной отрезок жизненного пути книга серьезно обогатилась «особыми приметами», которые могут служить материалом для написания ее краткой биографии. Конечно же, поручиться за полную исчерпанность этой биографии сложно. Ведь многие перипетии, выпавшие на долю издания, не зафиксированы. И все же…
Титульный лист первого тома помечен оттисками двух библиотечных печатей: «Библиотека треста „Боковоантрацит“» и «Міська бібліотека № 2 м. Антрацит», а его оборотная сторона оттиском третьей печати – «Государственная областная библиотека им. А. М. Горького г. Ворошиловград». Порядок перечисления печатей совпадает с очередностью маршрутов путешествия издания по книжным хранилищам. А начало этого путешествия относится к пятидесятым годам прошлого столетия. Этот факт отмечен на оттиске печати трестовской библиотеки.
Пройдя в начальный период через руки издателей, типографов и книжных торговцев, книга по-настоящему оживает и начинает выполнять свое основное предназначение (быть читаемой) лишь тогда, когда обретает своего владельца. Видимо, первым владельцем рассматриваемого издания был некий Николай Николаевич Небученов. Об этом говорит книжный знак (экслибрис), наклеенный на переднем форзаце. Этот художественно выполненный ярлык, извещающий о владельце книги, наверное, можно считать главной приметой книжного тома. Интересно отметить, что выполнен он известным графиком и акварелистом Дмитрием Исидоровичем Митрохиным (1883–1973). Исследователи его творчества относят этого художника к младшему поколению общества «Мир искусства». Д. И. Митрохин был заядлым книжником. И этот момент естественно вселил в него непогасимый интерес к экслибрису. Всего художником выполнено около пятидесяти книжных знаков. Первый из них сработан в 1907 году, последний – в 1960 году.
Вот какое описание книжного знака нашей книги дал один из исследователей творчества графика в области экслибриса: «Книжный знак Н. Н. Небученова (1915) словно состоит из двух частей: вверху – виньетка, образованная гирляндами из листьев и растений; внизу – множество предметов, характеризующих мир увлечений владельца экслибриса, – книги и свитки, палитра, женский портрет в овальной раме, эфес шпаги…» [5, 78].
Сведения о Н. Н. Небученове в литературных источниках практически отсутствуют. Известно лишь, что он был чиновником Департамента окладных сборов Министерства финансов царской России. Это учреждение в основном ведало системой прямых налогов, а также делопроизводством по выкупной операции и земскими повинностями.
На последнем листе форзаца имеются отметины букинистов одного из книжных магазинов, содержащих информацию о цене книги. По ним можно судить, что издание долговременно не было востребовано. Но всё же ему удалось покинуть книжные залежи магазина и обрести читательский доступ к себе на библиотечной полке.
В заключение этой краткой библиофильской попытки по особым приметам восстановить биографию книги, хочется призвать книжников молодого поколения не вмешиваться в сведения, размещённых в книжных экземплярах своих домашних библиотек, не уничтожать их. Пусть различные пометы бывших владельцев продолжают оставаться нетронутыми. Ведь жизнь книги долговечнее, чем человеческая жизнь. И обрастая различными особыми приметами, она имеет возможность рассказать о своей жизни многим последующим поколениям книжников.
Не могу удержаться, чтобы не отметить большую работу библиотекарей Н. К. Воронцовой (1946–2015), О. В. Гайворонской и Л. В. Агашковой сектора редких и ценных изданий, направленную на расшифровку различных помет на старых книгах. Ими скрупулезно изучаются, а частенько и расшифровываются, все книжные «пятна»: владельческие надписи, авторские росчерки, экслибрисы… Все это подробно регистрируется в библиографических описаниях, своеобразных паспортах книг.
Старая книга нашего земляка
В собрании старых книг библиотеки бережно хранится книга, как, впрочем, и другие книжные издания, написанная нашим земляком и бывшим специалистом Луганского завода Илиодором Федоровичем Фелькнером (1829–1895). Это четвертое исправленное и дополненное издание «Общедоступного спутника механика-строителя», которое осуществил в 1894 году киевский книгопродавец Н. Оглоблин.
Первое издание этого справочника, широко известного в России в свое время, состоялось в Харькове, когда его автору было всего 24 года. Несмотря на свою молодость, Илиодор Фелькнер к тому времени во многом преуспел: окончил Горный институт, серьезно занимался геологическими исследованиями Донбасса, несколько лет проработал в нелегкой должности механика Луганского завода.
При написании своей книги молодой инженер поставил перед собой задачу ясно, кратко и просто довести до читателя имеющийся опыт изготовления машин, подкрепив его данными для расчета и конструирования деталей и узлов. Поэтому книга, по мнению И. Фелькнера, была доступна для тех специалистов, «которые только знакомы с первыми правилами арифметики». Но за простотой изложения даже современный специалист обязательно заметит серьезность содержания книги.
Нужно отметить, что каждое издание этой работы непременно пересматривалось и дополнялось автором новыми материалами. Например, в четвертом издании статья о сопротивлении материалов была переделана заново, к тому же объем справочника увеличился за счет новой главы, содержащей сведения о паровозах.
Справочник не залеживался на прилавках книжных магазинов. Имеется свидетельство, что первое издание «Спутника» разошлось за полтора года. Не остались невостребованными и последующие издания книги.
И. Ф. Фелькнер был довольно плодовитым автором. Его перу принадлежат такие капитальные труды как «Станки и орудия для обработки металлов» (1868), «Об усовершенствованиях по горной механике» (1869), «Каменный уголь и железо в России» (1874) и другие. Технические и научно-популярные книги инженера и писателя издавались в Санкт-Петербурге, Киеве, Харькове.
Почти пятьдесят лет жизни и творчества Илиодора Федоровича Фелькнера были связаны с донецким краем. Из них шесть лет (1865–1871) он проработал Горным начальником (директором) Луганского завода.
Известный луганский краевед, историк Луганского завода Юрий Александрович Темник (1929–2007) в результате скрупулезной работы в различных библиотеках, музеях и архивах собрал огромный фактический материал об этом замечательном человеке. На основе собранного материала краеведом был написан подробный очерк о жизни и творчестве И. Ф. Фелькнере, который опубликован в его книге «Столетнее горное гнездо» (Луганск: Шико, 2004, с. 387–456).
Библиотечный экземпляр книги И. Ф. Фелькнера на форзаце имеет владельческую отметину: «Кіевъ 1895 года Апреля 12-го дня. И. Нелибов (?)». Состояние книги, не блещущей своей сохранностью, говорит о том, что она выполнила свое предназначение: быть спутником мастерового человека.
Неожиданная встреча
Порой владельческие надписи, библиотечные штампы или какие-нибудь пометки в книге помогают библиофилу рассказать ее историю, вспомнить о ее хозяине. Все это подтверждает неожиданная встреча с одной из книг. Хозяйка сектора редких и ценных изданий Ольга Владимировна Гайворонская, передавая мне старенький скромный томик, уверенно сказала: «Эта книжица должна вас заинтересовать».
В моих руках оказалось сочинение профессора Кембриджского университета В. Кеннингема «Западная цивилизация с экономической точки зрения», изданное в 1903 году. В нем автор предложил читателю обзор экономической истории Европы, начиная с V века. Интересно, что эта книга отпечатана в типографии А. И. Мамонтова (1840–1905), основанной в 70-х годах XIX столетия в Москве. Анатолий Иванович был братом крупного промышленника, мецената, основателя Русской частной оперы Саввы Ивановича Мамонтова (1841–1918), внесшего неоценимый вклад в развитие русского искусства.
И это еще не все, что могло заинтересовать в книге. В правом верхнем углу форзаца фиолетовыми чернилами была факсимильно воспроизведена подпись владельца книги: «Демьян Бедный».
Неужели у меня в руках книга из библиотеки поэта Демьяна Бедного (1883–1945), библиотеки, которая считалась и считается первой по величине среди библиофильских собраний послереволюционного времени? На этот вопрос утвердительный ответ помогает дать проставленная в этой же книге художественно выполненная печать: «ГЛМ», т. е. Государственный литературный музей. Дело в том, что к концу 30-х годов прошлого столетия всю свою библиотеку поэт продал именно этому музей. Владельцу, по воспоминаниям современников, была уплачена всего лишь одна треть ее действительной стоимости.
Вот что пишет об этом собрании историк советского библиофильства П. Н. Берков: «О библиотеке Демьяна Бедного ходили баснословные слухи. Говорили, что она насчитывала чуть ли не сто тысяч томов и занимала будто бы всю квартиру поэта сначала в Кремле, затем на ул. Димитрова и целую дачу под Москвой. Однако в печати – и совсем незадолго до того, как библиотека была ликвидирована – указывалось, что в ней насчитывается 30 тыс. книг» [6, 153].
Но каких книг! Назову лишь несколько из них: первое издание «Слова о полку Игореве» (1800), «Мечты и звуки» Н. Некрасова (1840), «Житие Федора Васильевича Ушакова» А. Радищева (1789), «Описание вши» в переводе Ф. В. Каржавина (1789)… Какое библиофильское сердце учащено не забьется от упоминания этих книг!
Нашли свое пристанище в библиотеке и книги петровского времени. Одна из них была отпечатана в Санкт-Петербурге в 1709 году и носила название – «Приклади како пишутся комплименты». По этой книге люди учились просто выражать свои мысли. Демьяну Бедному удалось создать прекрасное собрание журналов ХVIII и XIX веков. Среди них издания замечательного просветителя Н. И. Новикова «Трутень», «Живописец», «Кошелек». Гордостью собирателя была коллекция сборников песен, былин и сказок. Четыре тысячи книг библиотеки имели авторские автографы.
Владелец библиотеки хорошо разбирался в предмете своего увлечения. Об этом говорит тот факт, что им собрано более трех тысяч различных изданий по всем отраслям книговедения.
О самом поэте и его творчестве говорить в наше время сложно. Отношение читателей к нему неоднозначное, да и книг его в последнее время не издают. Причина здесь проста: большинство его творений связано с революцией и Гражданской войной. И все-таки стоит напомнить, что песня «Проводы» («Как родная мать меня провожала…»), которую многие считают народной, имеет своего автора – Демьяна Бедного.
Возможно, время потихоньку сотрет это имя, но пусть не забудутся слова, сказанные этим большим книголюбом: «Без книг пуста человеческая жизнь. Книга не только наш друг, но и наш постоянный вечный спутник. Без нее нет для меня нормального человеческого существования» [7, 45].
Он заслужил уважение
«… Читатель имеет особенное, глубоко обоснованное право на уважение. …Книга для него – не забава, а орудие расширения знаний о жизни, о людях» [8, 212]. Эти слова М. Горького, раскрывающие роль книги на жизненном пути человека, думаю, с полной уверенностью можно отнести и к Константину Андреевичу Белозерову. Ушедший в мир иной где-то в середине 60-х годов прошлого столетия, он оставил о себе память в главной библиотеке Луганщины и её читателей.
До наших дней сохранились отрывочные сведения об этом человеке. Вот, например, что писалось о Константине Андреевиче в одной из книжек по истории луганского локомотиво-строительного завода: «…Почти каждый день в областной библиотеке имени Горького появлялся пожилой человек. Звали его Константин Андреевич Белозеров.
Но вот однажды он не пришел. Не было его и на второй день, на третий. А потом позвонили из областной сберегательной кассы и сказали, что умерший К. А. Белозеров завещал свой вклад библиотеке.
Этот активный читатель, большой пропагандист книги работал на заводе котельщиком. До революции Константин Андреевич окончил церковно-приходскую школу. С 1905 года 18-летний юноша стал работать в котельном цехе завода Гартмана. Тяжелый изнурительный труд почти не оставлял времени для чтения, да и за пользование книгой в частной библиотеке надо было платить.
Октябрь открыл широкий доступ к книжным богатствам страны. И Константин Андреевич стал страстным читателем публичных библиотек.
Так через всю жизнь этот скромный человек пронес неугасимую жажду, любовь к книге. И умирая, он более 5 тысяч рублей своих сбережений отдал библиотеке» [9, 146].
В каждую книгу, приобретенную на подаренные средства К. А. Белозерова, вклеивались памятная листовка и портретный экслибрис или ставилась дарственная печать. Кстати, листовка, отпечатанная тиражом в 3000 экземпляров, внесла некоторые дополнения и уточнения к выше приведенным сведениям: «К. А. Белозеров пользовался услугами нашей библиотеки свыше 30 лет. Он приходил в библиотеку не только почитать книгу, газеты, журналы. Его волновала творческая жизнь библиотеки, комплектование книжных фондов. Константин Андреевич хотел, чтобы библиотека в дальнейшем была школой знаний, чтобы росло количество читателей, увеличивался книжный фонд. После смерти К. А. Белозеров оставил завещание на свои трудовые сбережения – 8 800 рублей (этой цифре стоит больше верить, чем приведенной в отрывке из книги – Я.С.)».
Завзятые книжники хорошо знают, что различные отметины на книжных изданиях являются строками их биографий, их жизни. Пройдут годы. На смену сегодняшней читательской аудитории «Горьковки» придут читатели новых поколений. И книги с библиотечной листовкой и экслибрисом или с оттиском дарственной печати обязательно дадут им возможность вспомнить о замечательном луганском читателе Константине Андреевиче Белозерове.
Литература
1. Ласунский, О. Власть книги / О. Ласунский. – М.: Книга, 1988.
2. Дзюба, І. Донецька рана України / І.Дзюба. – К.: Інститут історії України, 2015.
3. Лидин, В. Друзья мои – книги / В. Лидин. – М.: Искусство, 1962.
4. Ласунский, О. Власть книги / О. Ласунский. – Воронеж: Центр. – Черноз. изд-во, 1966.
5. Липатов, В.С. Д. И. Митрохин / В. С. Липатов. – М.: Книга, 1980.
6. Берков, П. Н. История советского библиофильства (1917–1967) / П. Н. Берков. – М.: Книга, 1971.
7. В мире книг. – 1963. – № 8.
8. Слово о книге / сост. Е. С. Лихтенштейн. – М.: Книга, 1981.
9. Жданов, Г. В коммуне остановка / Г. Жданов, З. Компаниец. – Донецк: Донбасс, 1967.
Людмила ЕльшоваЛитературовед. Заведующая квартирой-музеем писателя В. А. Титова в Луганске.
Урок человечности
Экологические и нравственные проблемы в повести В. А. Титова «Грезы старого парка»Имя писателя Владислава Андреевича Титова не нуждается в представлении. Уже после первой своей, автобиогафической повести – «Всем смертям назло…» – он стал для своих читателей, по меткому замечанию Бориса Полевого, человеческим авторитетом [1,с. 278].
Не обманули ожиданий читателей и критиков и последующие произведения писателя. За свою недолгую творческую жизнь он сумел оставить свой след в литературе, успел сказать о многом, что его волновало.
Творчество В. Титова отличается остротой постановки вопросов нравственности, гражданской ответственности, места человека в жизни, человеческих ценностей. Его литературное наследие – это уроки для наших душ, уроки любви, дружбы, милосердия, мужества, патриотизма. Один из главных уроков – урок человечности – дает нам писатель в повести «Грезы старого парка».
«Грезы старого парка» – последнее завершенное произведение В. Титова. Впервые повесть опубликована в 1986 году, в журнале «Радуга», во 2-м и 3-м номерах. Журнал издавался в Киеве издательством «Радянський письменник».
Писатель мечтал и об отдельном издании произведения, потому, уже погрузившись в работу над романом «Рожь», обдумывает новую авторскую редакцию повести. Его интересуют и мнения читателей, и оценка товарищей по перу. Одним из первых читателей повести был друг В. Титова, писатель-шахтер В. Мальцев. Он оставил свои заметки на полях журнала, хранящегося в Музее-квартире писателя В. А. Титова. Густо идет правка на начальных страницах повести. На это обращает внимание и сам «редактор»: «Хорошо, Слава! Правка была лишь вначале, пока у тебя налаживалась работа. А наладилась – и пошло как по маслу! Сильная получается вещь! С нетерпением буду ждать 3-го номера! 4/Ш. 86 г. 22.00. (Подпись)».
В оценке художественных достоинств повести «Грезы старого парка» Вениамин Мальцев был не одинок. Новизна художественного решения обратила на себя внимание М. Ф. Слабошпицкого – автора вступительной статьи к книге «Грезы старого парка». Издание вышло в 1988 году, спустя год после смерти В. Титова, в Киеве, в издательстве «Радянський письменник». В сборник вошли произведения В. А. Титова: повесть «В родной земле корням теплее», главы незавершенного романа «Рожь» и повесть, давшая название книге. М. Ф. Слабошпицкий пишет: «В „Грезах старого парка“ был уже новый Титов. Такая проза для него экспериментальная. В ней автор искал для себя новое художественное качество. Возможно, начиналась принципиально новая страница прозы Владислава Титова» [2, с.14].
К сожалению, повесть «Грезы старого парка» из всего творческого наследия писателя остается наименее исследованной специалистами – литературоведами, писателями, критиками. Нашим скромным музейным исследованием мы надеемся, с одной стороны, в какой-то мере восполнить данный пробел, с другой – привлечь к этому произведению внимание читателей нового поколения.
В небольшой по объему повести В. Титов сумел поднять широкий спектр проблем, которые не потеряли своей актуальности и сегодня. Это проблема патриотизма, памяти, уважения к подвигу и делам прошлых поколений, созданным ими материальным и духовным ценностям. Волнует писателя и проблема творческого отношения к делу и связанные с этим вопросы организации труда и управления в различных сферах жизни общества. Насущными видятся ему проблемы, связанные с воспитанием подрастающего поколения, ответственности человека перед семьей, обществом; проблемы экологии, нравственности. Размышляет автор и над философскими вопросами: что есть жизнь, в чем ее смысл?
При таком разнообразии проблем и тем, которые затрагивает писатель, не удивительно, что повесть густо заселена героями, число которых приближается к полутораста. Это дети дошкольного возраста, школьники и студенты, сотрудники школ и работники паркового хозяйства, заводчане, шахтеры, посетители парка. Иные появляются на страницах повести и тут же исчезают, некоторых мы не знаем даже по имени. Но, кажется, убери хоть одного из них – и повествование рассыплется, как не сложится узор в калейдоскопе без выпавшего стеклышка.
Непросто выстроена и система главных действующих лиц повести во всем разнообразии их взаимоотношений и разветвленности сюжетных линий. В их судьбах, разговорах, размышлениях, а порой и в коротких замечаниях, реакциях на то или иное событие живет большой промышленный город восьмидесятых годов двадцатого столетия с повседневными делами и заботами его жителей.
Прошлое города оживает в воспоминаниях героя повести – старика Селивана. Свидетелем прошлых лет и событий является и старый городской парк.
Жизнь страны, мира врывается на страницы повести перестуком колес и гудками тепловозов, ревом самолетов, голосами ведущих радиопрограмм из громко звучащих в парке радиодинамиков.
Так происходит взаимодействие опыта прошлого с опытом настоящего, без осмысления которого нельзя строить будущее, ибо сегодня и сейчас закладываются его основы. По большому счету, повесть есть размышления писателя об ответственности каждого за добрую память о тех, кто жил до нас на земле, за свое дело, за будущее наших детей и всего мира.
Место действия – областной индустриальный центр, старый городской парк. Образ парка является центральным в произведении. С парком так или иначе связана жизнь героев, здесь сосредоточено действие всех событий, происходит завязка и развязка конфликтов. Отношение к парку героев повести – нравственное мерило для их характеристики, авторской позиции в оценке всего, что происходит в узком, но открытом всему миру пространстве. Парк и его обитатели равноправны с другими героями повести.
Прообразом парка стал хорошо известный всем жителям города Луганска Парк культуры и отдыха им. М. Горького. В окружении парка в повести упоминается многоэтажный дом с часто не работающим лифтом, заставляющий вспомнить дом, в котором жил писатель. Он находится в районе городского сквера, носящего сегодня имя «Молодой гвардии».
Эти уголки отдыха луганчан были хорошо известны В. Титову. В парке им. М. Горького он любил отдыхать с семьей, с друзьями, когда жил неподалеку, на квартале Гаевого, в доме № 18, где располагается сегодня Музей-квартира писателя В. А. Титова. Былую славу к тому времени парк уже потерял, но его тенистые зеленые уголки, река Лугань, озеро «Восьмерка», как назвали его в народе, по-прежнему привлекали жителей прилегающих к нему районов города – и взрослых, и особенно ребятишек, не боящихся нырять в уже порядком загрязненную воду. А сквер имени «Молодой гвардии» заменял отсутствующий двор жителям многоэтажного дома, расположившегося в непосредственной близости от уютного зеленого уголка. Именно в этом сквере пришлось наблюдать писателю вырубку деревьев.
План реконструкции парка, о котором герои повести ведут горячие споры, также взят из жизни – в общих чертах этот план был реализован при реконструкции луганского парка им. 1 Мая. Задолго до реконструкции студентов горного техникума, в котором учился В. Титов, парк привлекал танцплощадкой, уголками отдыха, лавочками, спрятавшимися под сенью густо посаженных больших, развесистых деревьев, где можно было уединиться со своей молодежной компанией. А позже, когда подросла дочь Таня, не раз приходила сюда семья Титовых в выходные и праздничные дни. Детей и взрослых привлекали аттракционы, летний кинотеатр, где не только крутили за символическую плату любимые киноленты, но и часто организовывали выступления известных деятелей искусств, самодеятельных артистов, настроение создавала и звучащая в парке живая музыка.
Будучи избранным в городской Совет народных депутатов, был В. Титов и участником дебатов о реконструкции этого центрального городского парка. На страницах повести хорошо прослеживается его позиция в отношении планов данной реконструкции.
Мало что изменилось в парках, собирательный образ которых мы видим в повести, с 80-х годов прошлого века до наших дней. Парк им. 1 Мая нуждается уже в новой реконструкции. Не все, что было создано при реконструкции парка им. 1 Мая в восьмидесятые годы, удалось сохранить, и назрела необходимость подумать если не о новом проекте, то хотя бы о восстановлении того, что еще можно возродить.
А в парке им. М. Горького предприимчивые люди разве что облагородили территорию озера «Восьмерка». Облагородили – и назначили плату за вход в эту часть бывшего народного достояния! К счастью, сегодня интерес к бывшей жемчужине паркового строительства заметно вырос, появилось желание возродить его былую славу. Массовое участие луганчан в субботниках по благоустройству парка в 2016 году показало, что он по-прежнему дорог жителям города. В основе же своей он остался таким, каким видел его автор повести.
На глазах писателя видоизменялся и сквер, по соседству с которым он жил. Он расскажет об этом в повести «В родной земле корням теплее». О том, как резали устаревшую карусель, уничтожали акацию, освобождая место для установки самолета АН-12, отработавшего свое и подаренного городу. Не нашел бы он сегодня ни этого самолета, ни летнего кинотеатра, а фонтан радует шумными струями теперь только по установленному графику, да и тот частенько нарушается.
Человек с липецкими крестьянскими корнями, В. Титов был крепко душой привязан к земле, к природе, старался при любой возможности выбраться из городской среды в зеленую зону.
Он больно переживал, наблюдая, как редели наши парки и скверы после очередных реконструкций, как все больше дичал парк им. М. Горького – гордость паркового строительства довоенных лет, захламлялись берега реки Лугани, как беднели и мельчали при этом людские души. Эту боль он выплескивает на страницах повести «Грезы старого парка».
Старый парк в повести – живой организм. Он вырастает до символа природного начала всего сущего, частью которого является и сам человек, порой забывающий об этом.
«И у этого парка, у его деревьев, даже кустов, тоже есть судьба, – читаем мы в первой главе, задающей тон всему повествованию. – Деревья растут и умирают, цветут весной и роняют листву осенью, их секут грозы и обжигают вьюги, ласкает солнце и раздирает кору трескучий мороз, их лелеет и калечит человек. Над ним поднимаются и падают зори, отсчитывая дни их жизни, и во все времена – тогда, когда их кроны буйно обрастают листвой, и тогда, когда их стволы, голые сучья покрываются инеем и наледью, – рядом с ними находится человек. Часто добрый, иногда злой, порой счастливый, больше несчастный, бывает веселым, а случается, приходит сюда, как кровожадный хищник, потерявший рассудок от ран, нанесенных ему обезумевшими собратьями».
От гордыни – этого смертного греха – призывает писатель отказаться человечество в его взаимоотношениях с природой: «Природа врачует раны твои, человек. Не ошибись только в своей гордыне, что все свершенное на этой беспредельно огромной и мизерно маленькой планете, называемой Землей, – дело рук твоих. Не кричи во всеуслышанье, что только ты один создаешь все сущее, что все покоришь и преобразуешь на пользу свою» [3, с. 18].
Если человек, мнящий себя царем природы, не одумается, последствия будут ужасны. Их силой своего художественного предвидения воссоздает автор в пророческих снах деревьев-патриархов: «Серебристому тополю Великану и могучему кедру на другом конце земли странные сны видятся по ночам. Будто окутало нашу землю грязно-желтое ядовитое облако пыли и смолкли птицы, звери, спрятался человек, не шелестит листва.
А где-то в недосягаемо-неведомом далеке одиноко и горько плачет мать, прародительница рода людского, потому что не хочет и не может произвести на этот изувеченный свет существа себе подобного. И звать на помощь, и проклинать уже некого… И здравый смысл исчерпал себя. Он перерос в раковую опухоль, огромную, всемогущую, но парализованную, разлагающуюся и в ясном сознании умирающую. Разум погубил сам себя» [3, с. 18–19].
Как напоминание о прошлом и предупреждение на будущее высится в парке каменный солдат, прототипом которого является памятник на братской могиле советских воинов, установленный в 1945 году в луганском парке им. Горького. Авторами его являются скульпторы В. Х. Федченко и Н. Л. Бунин.
Обращение на страницах повести к подвигу солдата – подвигу народа в годы Великой Отечественной войны – придают повествованию публицистическую остроту и философскую глубину. Этот тон задан с первого появления образа на страницах повести, в его авторском описании: «…в самом центре парка, среди белах берез, застыл в вечном карауле каменный солдат с крепко стиснутым в руках автоматом. На его непокрытую голову падают листья, кружась, ложатся на плиты братских могил, и тогда кажется, что от берез и кленов, от тополей и ясеней, исходит тихий и грустный марш, то ли это „Прощание с Родиной“, а, может быть, что-то совсем иное, неведомое, чего мы просто не в силах понять. Но мелодия навевает думы о весне и осени, о жизни и смерти, о превратностях человеческих судеб. Да и не только человеческих» [3, с. 18].
Подвиг солдата – камертон, который не дает сфальшивить при оценке себя, других людей, человечества в целом. Он есть нравственное мерило нашей жизни: «Кощунственно завидовать судьбе твоей, каменный солдат. Но кто на наших могилах поставит крест или камень в изголовье? И заслужим ли мы этого, оставим ли после себя былую материю, составляющую основу нашей жизни, основу основ мироздания?» [3, с. 19].
Парк, как воплощение вечно живой природы, притягивает к себе людей. Его посетители днем – бабушки с внучатами; вечером молодые пары клянутся здесь в любви друг другу; став людьми семейными, приходят сюда со своими детьми. На урок ботаники приводит класс в парк школьный учитель, на торжественное мероприятие к каменному солдату ведет отряд вожатая. Приезжает поклониться могиле сына его старенькая мать.
Парк – своеобразный клуб по интересам для шахматистов, бильярдистов. В выходные дни после рабочей недели спешит сюда трудовой люд. Влекут к себе зеленые аллеи, радует пение птиц, тянет прохладой от реки. «…как вырвешься на свежий воздух, посмотришь на эти березки, клены, цветы-цветочки, понюхаешь травку-муравку, послушаешь щебет пичужек и… – рассуждает один из героев повести. – Нельзя человеку без всего этого. Никак нельзя. Душа черствеет» [3, с. 225].
Не пустеет парк и зимой. Тут и там на снежной целине видны следы лыж, слышатся людские голоса.
Но не просты взаимоотношения парка с человеком. С одной стороны, благодаря человеку, разрастался парк на берегах Лугани, с другой стороны, сам человек его и уничтожает.
«В нашем зеленстрое, – объясняет один из его рабочих, – как на войне: одни убивают, другие оживляют». Он рассказывает, как, имитируя активную деятельность, дает начальство указания сажать тополя, которым жизнь здесь уготована недолгая – в парке их скоро срубят. В новых жилых микрорайонах продолжают высадку тополей, одновременно проводя пропагандистскую кампанию против этой древесной породы, не лишенной между тем полезных для окружающей среды качеств. То завозят в город персидскую сирень, то высаживают каштаны, сомневаясь, смогут ли они здесь прижиться [3, с. 56–57].
И вот в результате еще одного бездумного распоряжения пришел последний час старого великана-тополя в парке.
Нелегкой была его судьба, поведанная нам повествователем: «Великан многое повидал за свою долгую жизнь. Он был очень стар. Видел, как гибли совсем молодые собратья, как иссыхала речка, до которой он, как руками, дотягивался корнями, слышал любовный шепот и разрывы снарядов, содрогался, когда под пулеметными очередями под его кроной падали люди с последним предсмертным хрипом. Многих прикрыл своим телом и многие годы потом залечивал раны от пуль и осколков». И вот теперь он встречает свою смерть как солдат: «Он понял, что настал его конец, и не испугался, не пришел в ужас: не дрогнул ни единой своей ветвью, гордо продолжал возвышаться ушедшей высоко в небо верхушкой над всем парком. Он ни о чем не жалел и пощады ни у кого не просил».
«Пожил, пошумел на ветру старикан», – вздыхает бригадир лесорубов Михаил Григорьевич, готовясь выполнить задание, которое ему совсем не по душе. Грубо обрывает он тираду напарника – Георгия, которого беспокоит лишь то, что с таким большим деревом придется долго повозиться: «Да тебе что лес рубить, что гробы сколачивать – все едино. Лишь бы бутылка была». Но Жора, неспособный понять чувств бригадира, не унимается: «Ну, поплачь, поплачь. Говорят, помогает. Только деньги тебе будут платить не за слюни, а за работу».
«Ну, дружок, царство небесное», – прощается с деревом лесоруб, прежде чем взмахнуть топором.
Даже не вздрогнул Великан. Продолжает тянуть сок, ветви поит, успокаивает старшего сына – нижний сук, которому выпала судьба погибнуть раньше отца: «Ты первым явился на этот свет. Честно жил, как мог служил людям, и тебе ли бояться смерти? Она не страшная, когда в жизни был смысл. Мужайся! Смотри, сколько молодой поросли идет на смену. Таков закон жизни, ее смысл» [3, с. 205–206].
Долго работали лесорубы – не могли совладать с Великаном. Крепко стоял тополь и умирать не хотел. Нутро его будто закаменело, не поддавалось ни топору, ни пиле. Многое успел вспомнить тополь – судьбу свою и тех людей, чьи дороги пересеклись с ним. Вспомнил и бой, после которого остались в его теле пули и осколки. Они жгли его больше всех ран, причиненных ему людьми за всю длинную жизнь. Из-за этих боевых «трофеев» не решались теперь люди воспользоваться бензопилой, и растянулась агония дерева на два дня.
Но и подрубленный почти наполовину, Великан не плакал, изо всех сил продолжал бороться за жизнь своих ветвей, трепетные маленькие почки которых в предчувствии наступающего утра чуть-чуть шевелились, поворачивая крохотные головки на восток. «„Все проходит…“ Даже проносится впопыхах, – думает последнюю думу тополь. – А может, оттого, что впопыхах! Конечно же, умрут и эти звезды, исчезнет Млечный Путь, и завтра наступит его, Великана, конец, но ведь вырастут другие деревья, родятся новые звезды. „Из ничего?“ Подобное не может не родить себе подобное. „А память?“ Может быть, это и есть тот зародыш, из которого рождается новое? Учитывая и исправляя ошибки прожитого или усугубляя их» [3, с. 217].
«„Все проходит…“ Пройдет ночь, наступит день. Потом все повторится? – звучит авторский голос. – Нет, не все. Завтра, нет, уже сегодня, Великана-тополя не станет…»
И радости от зарождения нового дня старый тополь не ощутил и не разделил. А из репродуктора доносящийся твердый мужской голос беспристрастно говорил о войнах в дальних странах, о сожженных деревнях, расстрелянных людях и о новом, невиданной силы оружии, способном уничтожить все живое на земле.
«Эх, человек, человек. Как неразумен ты бываешь иной раз в своем кичливом разуме!» [3, с. 218].
Только бульдозер с тросом помог справиться с могучим деревом лесорубам, подмяв заодно несколько кустов роз и недавно высаженные на поляне гвоздики. Не успокаивает садовницу Варвару, бросившуюся на защиту растений, реплика: «Не велика беда. Посадите заново».
Бригада женщин-садовниц, собравшаяся около тополя толпа любопытных – все молча, с какой-то сдержанной угрюмостью наблюдали за разыгрывающейся сценой.
Пришел смертный час тополя, «огромные железные клыки ковша впились в ствол, и небо над верхушкой Великана дрогнуло. Качнулся будто в прощальном поклоне каменный солдат, побежали куда-то дубы и клены, скрылись за осинками березы, пропали танцплощадка и игорный дом с телефонной будкой на углу – оглушительно скрипучий треск, тягучий и страшный, пронзил весь парк, рябью прошелся по речушке, взмыл в синь весеннего неба и криком лег на гудящий город [3, с. 223–224].
„Останови свой топор, человек! Подумай о душе своей!“, – словно колокол, звучит слово писателя [3, с. 19].
Осиротел угол парка. Кружат над срубленным деревом с отчаянными криками птицы, будто оплакивают своих не успевших родиться птенцов и навсегда прощаются с Великаном.
Плачет и грач над гнездом, разоренным мальчишками. Образы детей в повести играют важную роль. Дети – будущее города, страны, мира, и потому очень важно, какими они вырастут. Главные нравственные ориентиры в жизни должно дать им старшее поколение.
„Детство, – делится с нами своими мыслями В. Титов, – самая чуткая, но и быстро проходящая пора человеческой жизни. Ребенок воспринимает все, что случается с ним, и запоминает разумом и сердцем. Именно потому непреложным принципом для каждого взрослого должно быть внушение маленькому человеку идей гуманизма, патриотизма. Он не вырастет патриотом и гражданином, если не научится любви к матери, к земле, к Родине. Если не научится жить среди людей, работать, дружить, делать общее дело, помогать и с благодарностью принимать помощь“ [3, с. 20].
Один из таких важных жизненных уроков дает герой романа Потапыч – работник парка – маленьким разорителям грачиных гнезд. Всех троих он знал как облупленных. Попадались они ему и рвущими с корнями подснежник, и разрушающими муравьиные кучи, и разрисовывающими забор танцплощадки всякой всячиной, и на других шкодливих делах. Поймав их, что называется, на горячем, сделав вид, что не видит двух разбитых ребятами грачиных яиц, заводит он с мальчиками разговор по душам. Жалуется им, что какие-то негодяи разоряют птичьи гнезда в парке. „Это же живая жизнь. Природа! – сокрушается он. – Что будет, если пропадет все? Все эти деревья, кустарники, цветы, травы. На голой земле вы согласны жить?.. А как жить будете, если птиц и прочей живности не станет? Они же наши младшие братья. Их жалеть надобно, заботиться о них“.
Напомнил он ребятам, как весной они рвали подснежники с корнями, а потом осознали, что занятие это негожее и помогли в охране первоцветов. „Нужное дело сделали, – подчеркнул дед, – и люди вынесут вам благодарность за спасенную красоту“ [3, с. 252–253].
Рассказав маленьким собеседникам, с каким трудом сооружает себе грач гнездо, сколько горюшка хлебнет птица, пока высидит птенца, он неожиданно для них просит помочь ему спасти птичьи жилища от хулиганистых негодяев, которые потеряли всякую совесть. А его собеседники – не такие. „Хорошие мальчики. Настоящие парни. Смелые и честные“, – хвалит он их и уверяет, что ребята с его помощью справятся и с этим делом [3, с. 256].
Принявшие предложение ребята смотрят на тополь, на котором перед беседой с Потапычем успели набезобразничать. И как по-разному вели себя они во время разбоя, так по-разному воспринимают и картину, открывшуюся перед ними.
– Вокруг тополя с криком летал все тот же большой и растрепанный грач, в нижнем развороченном гнезде в полный рост на обеих лапках стоял другой, задрав к небу серый массивный клюв, и молчал.
– Из рогатки бы его! – зло подумал Серега-муха, собираясь уйти домой.
– Глянь, он по деткам плачет, – указал на молчащую птицу Вовка.
– Молча не плачут, – отозвался Максим, и голос его отчего-то дрогнул.
Грач стоял с поднятым вверх клювом, неподвижный и скорбный, как надгробное изваяние, и у Максима в груди пыхнуло пламя, обожгло нутро и, сам того не сознавая, он заткнул уши пальцами, побежал напрямик по парку, к дыре, проломанной в заборе, что вела ближней дорогой к дому [3, с. 258].
Дома Максим, измученный мыслями обо всем пережитом им за день, признается родителям: „Я разорял грачиные гнезда и ел яйца. Я хищник и негодяй!“ [3, с. 259].
Беспокоит писателя и судьба домашних животных, по вине человека ставших бездомными.
Последним прибежищем стал парк для собаки Весты. Историю ее жизни рассказывает нам автор в четвертой главе. Сладко жилось ей в милой, счастливой семье, где баловала ее болонкина любимица Лариса.
Но потом девочка стала лениться выводить свою подопечную на прогулку, охладела к ней, за малейшую провинность больно трепала за уши. Вскоре в ход пошел и ременной поводок. А тут еще появилась в доме сиамская кошка.
Кого только не перебывало в квартире для развлечения Ларисы. Маленькие, разноцветные рыбки в аквариуме, которыми она вместе с Вестой часами любовалась. Потом появилась клетка с попугайчиками, но исчезли и они – скрипучий крик их не понравился хозяйке. Птиц поменяли на хомяка, и вот… сиамская кошка. Не может забыть теперь собака „огромные, налившиеся кровью глазищи и невыносимо острые когти“.
А потом „злые руки повелительницы Ларисы бросили ее, Вестулечку, в мешок, как в черную бездонную яму“. Ночью отец Ларисы принес ее в парк – „Скажи спасибо, что не в речку. Живи“.
„Дочь!.. Она для меня дороже всего на свете! А ты не поладила с ней“, – оправдывает себя отец.
И потянулись серые, тоскливые, голодные и страшные для собаки дни.
Подкармливает иногда Весту дядя Василий, называя собаку Жучкой. Честный, добрый по натуре человек, вынужден он идти на сделку со своей совестью, и это не дает ему покоя. „Мразь какая-то идет, а не жизнь, – рассуждает он. – Кругом пьют, воруют, подличают…Я же ничего этого не умею делать. Я могу работать, хорошо работать, без хамства…“. Его оскорбляет, что он вынужден идти на поводу своего начальника: „Вся эта подлая жизнь у него в руках… Деньги получал за заводскую работу, а все лето кирпичи ему ляпал. Эти заводские гроши к рукам липли, будто ворованные. А я не раб!“. „Он же враг народа!.. Его в любой момент судить можно, – убежден рабочий. – Но все молчат. Боятся“. И горько добавляет: „И я молчу. Боюсь“ [3, c. 44].
Не видя выхода для себя, стал дядя Вася заглядывать в рюмку, задружил с алкоголиком Анатолием, который в пьяном угаре однажды прибил Весту.
В пятой главе встречаемся мы с историей еще одной собаки – Агдама. Гордится хозяин Георгий – человек без высоких принципов, все меряющий деньгами – собачьей преданностью своего пса. Злится и называет его предателем, когда на спор приводит Агдама на поводке товарищ по работе Антон. Оказалось, что во время наводнения бросил хозяин собаку, оставив ее во дворе, привязанной на цепи, а Антон спас тонущее животное. Благодарный пес запомнил спасителя и потому позволил ему увести себя со двора.
Поступая не по совести, человек не может заслужить ни любви, ни уважения у окружающих его людей. Рушит зачастую такой человек жизнь свою, своих близких, бывает, теряет человеческое лицо. Таков Георгий, такая беда случилась и с хорошим по своим задаткам, но слабовольным человеком – Василием. И так станет старому рабочему стыдно за себя перед людьми, перед семьей, что примет он страшное решение – уйти из жизни, избрав парк местом для осуществления своего трагического решения.
Выгнал когда-то из дому собаку Весту школьный учитель из-за неразумной любви к дочери – а дочь, повзрослев, так и не научилась строить правильно отношения ни с миром, ни со стареющими родителями. „По сути мы и только мы с матерью виноваты… Изнежили, разбаловали и общее понятие потеряли, говорим на разных языках“, – подводит он итог их родительского воспитания [3, с. 61].
Не совсем в ладу с собой живет и Олег Георгиевич Тараскин. Не может он разобраться и в своей личной жизни, не может занять твердую позицию и в делах паркового хозяйства, которым руководит.
Принято решение о реконструкции парка. Обсуждению плана реконструкции с работниками парка посвятил писатель последнюю главу повести.
На встречу прибыли представитель горкоммунхоза Пономаренко Остап Васильевич, заведующий „Зеленстроем“ Илья Борисович Боровиков. Они доводят до своих слушателей уже принятый по сути план. Согласно этому плану, в первую очередь хотят покончить с „неокультуренной, непролазной тайгой“ – вырубить старые тополя и осины и другие „малокультурные деревья и кустарники“. И вообще, основательно проредить парк.
Вокруг танцплощадки запланировали выкопать ров и наполнить его водой – сделать некое подобие речки. Ручей обогнет поляну с розами, направится к березовой рощице, а за ней впадет в бассейн, в который запустят белых лебедей. Через ручей около берез должен появиться стилизованный мостик с ажурными перилами. Вместо действующего фонтана – новый. Цветомузыки. По примеру Харькова. А теперешние асфальтированные аллеи и дорожки застелят плитами.
В разных местах нового парка появятся скульптуры спортсменов и животных: оленя, бурого медведя, а около водного бассейна с лебедями и рыбками – скульптура юной купальщицы.
Новостью для собравшихся стало сообщение о зоопарке, помочь в создании которого согласились уже и в Киеве, и Ленинградский зоопарк.
На месте старых качелей и каруселей решено установить новые, более совершенные в конструктивном отношении.
Собравшиеся на обсуждение работники парка пытаются высказать свое мнение о планах реконструкции. Они недовольны, что их знакомят с уже готовым планом – не мешало бы с народом посоветоваться, прежде чем принимать решения. „Попривыкали в кабинетах там у себя все решать, распишут и выдают потом за народную волю. Мол, голосуйте, ради вас стараемся“, – высказывает свое недовольство садовод Варвара Глущенко.
У собравшегося „народа“ почти по каждому пункту плана есть замечания, есть свое мнение.
„Клочок тайги в загазованном городе – это не так уж и плохо“, – считает бригадир лесорубов Михаил Григорьевич. Его никто не приглашал на это совещание, пришел сам, на правах ветерана „Зеленстроя“. Не нравится ветерану, что „смертный бой объявили всей растительности“, а для защиты от солнца и непогоды на месте деревьев установят красочные тенты.
Очень волнует его судьба реки. „Речку очищать будете? – В голосе Михаила Григорьевича звякнул металл. – Там же скоро и лягушки все передохнут от мазута и хлама. А вода – государственное достояние“. „Охрана природы, бережное отношение к общенародному достоянию, забота о грядущем поколении… Ну сколько можно талдычить об этом на каждом перекрестке и ничего практически не делать ради всего этого? Гибнет же единственная во всем городе речка, а вы тут… рукотворные ручейки с белыми лебедями, ажурные мостики. Когда же мы научимся головой думать?“ – разражается герой гневной тирадой.
Варвара Глущенко соглашается с беспокойным пенсионером: „Речку чистить надо в первую очередь, а там птицы-лебеди сами изберут, где им хорошо, а где невозможно“. Ее смущает еще и купальщица – против она „голой“ скульптуры.
„Срамота одна, – высказывает она свое негодование. – Вот на них, значит, деньги нашлись, а на речку ржавой копеечки не отпущено“.
Уборщица считает, что можно бы сэкономить на административном здании, на месте которого намечено строительство нового двухэтажного помещения, старое, по ее мнению, „сто лет еще проскрипит“.
Старичок-сторож Игнат Семенович удивлен, что не выделены деньги на строительство туалета. Немалая сумма заложена на реконструкцию, но назвать ее людям отказываются, „будто отпущенные деньги составляли военную тайну, а ее не положено разглашать на каждом перекрестке, каждому встречному“. Заботит его и отсутствие в планах установки аппаратов с газированной водой.
Игната Семеновича волнует также состояние охраны парка. „Я на гражданской знамя к седлу приторачивал, а на Отечественной в тыл к фрицам ходил, языков ловил! – замечает он директору парка, недовольному тем, что сторож задает острые вопросы городскому начальству. – А ты меня пятый год ружжом не можешь обеспечить. Какой я сторож со сломанной берданкой? Меня и куры не боятся“.
Интересует собравшихся и судьба каменного солдата. Услышав, что с двух сторон каменного изваяния будут возведены полудужья, которые сомкнутся высоко над его головой, Варвара горюет: „Стало быть, отгородите и его, горемычного, и от неба, и от дерев, и от народа“.
Убедившись в формалистском подходе к обсуждению плана реконструкции, она глубокомысленно изрекает: „Народ не предлагает, народ исполняет. Вензелям да гербам на цидулках не предложишь, они крышечкой ларчик прикрыли и щелочки не оставили“.
Директор парка в глубине души со многими положениями плана реконструкции был не согласен. „И рубить деревья ему было жалко, – замечает автор, – и перемещать уютные асфальтированные аллеи, выбрасывая на это уйму денег, не хотелось, да и этот рукотворный ручей был ни к чему, и со старым лесорубом он был согласен. Если бы вложить всю эту кучу денег, отпущенных на реконструкцию, в мероприятия по очистке погибающей речушки, то, глядишь, она бы ожила, зажурчала, и это было бы намного красивее и полезнее всякой цветомузыки и белых лебедей в искусственном водоеме“.
„Хоть хватило ума не рассказать им, что этим „гениальным“ планом предусмотрено полпарка плитами застелить, – думает Тараскин с неприязнью. – А то эта шантрапа каменьями бы забросала. И правильно сделали бы. Надо же додуматься до такого! Единственный в городе зеленый массив замостить железобетоном. Умники! Государственные мужи! Штаны спустить да задницу исполосовать до крови за такое головотяпство. А что им? Денежки-то не из собственного кармана, а народные“. „Если снимут с директорства, – распаляется он все более, – в газету напишу. Я их всех на чистую воду выведу! Я им покажу, как издеваться над здравым смыслом! Такой парк загубить… Да за это вешать надо! Вы у меня попляшете голыми пятками на раскаленной сковородке!“ И тут же показывает свое истинное лицо: „Я анонимку… для пущей убедительности. И баста!“
И во время обсуждения директор все усилия прилагает, чтобы поставить на место работников парка с их неудобными для высшего начальства вопросами. Подоплека такого поведения проста: „…так, ни у кого не спрашивая, решило начальство, а Тараскину очень хотелось дожить до пенсии на должности директора парка. И каким он станет, старый, уютный и тенистый парк, теперь его мало интересовало“.
Иное отношение к жизни демонстрирует рабочая молодежь. Даже отдых в парке в выходной день то и дело перерастает у ее представителей в повести в производственное совещание. Шахтопроходчиков из близлежащего шахтерского поселка волнует низкое качество горной техники, бездумное повальное увлечение новой формой организации труда – бригадным подрядом – без учета специфики производства. Не устраивает их и то, что показатели погонных метров, которые должна пройти бригада, планируют без учета возможностей обеспечения необходимыми материальными ресурсами. Система организации труда и оплаты на отдельных участках такова, что с некоторыми „специалистами“ ничего не решишь без бутылки.
Такая система развращает людей, гасит их творческую инициативу, притупляет патриотические чувства, унижает чувство человеческого достоинства. Николай Кривошеев особенно остро воспринимает сложившуюся ситуацию. Настолько остро, что в полемическом запале отказывается продолжить свой род. „Себе подобных растить не хочу. А по-иному как? – вопрошает он товарища. – Чтобы не автоматики выскакивали прямо со школьной скамьи, а интересные, мыслящие люди. Чтобы у каждого было собственное мнение и взгляд на жизнь…“ И сам он стремится жить интересно, „не производственный план выполнять и перевыполнять, не жрать от нечего делать алкоголь, а жить…“
Критически оценивает он и общекультурный уровень своего окружения: „Мы сами-то себя не знаем и земли своей не знаем, и истории народа своего не знаем“. Напомнив о балке за родным поселком, которой их компания предпочла на сей раз парк, замусоренный предыдущими отдыхающими, он бросает укор: „Над балкой вы имели честь подсмеиваться. А знаете ли вы, какие растения там растут, когда и как цветут, какие букашки ползают? И знать не можете, потому что все вы – люди без Родины. А кто у вас ее отнял, не мне судить. Но у вас и желания обрести ее нет“ [3, с. 162–163].
Примирило героя с друзьями напоминание, что утром их всех ждет первая смена. „Завтра чуть свет они натянут пропитанные потом шахтерские робы и спустятся в забой шурфа. Предстоит незапланированный и оттого опасный отвал породы. И кто знает, кому и над чьей головой, быть может, придется вбивать спасительную стойку.
Без слов. Молча. И вовремя“, – и в этом, уверен автор, они едины [3, с. 167].
Заводских рабочих воскресным днем не покидает беспокойство о простаивании дорогостоящих станков с программным управлением, для работы на которых не успели подготовить специалистов. В то же время квалифицированные кадры с высшим образованием вынуждены, говоря их словами, выполнять в цехах роль погонщиков станочников, вышибал заготовок, козлов отпущения за невыполненный план, прокуроров при нарушениях дисциплины.
Разгорается между ними и спор о новом романе, герой которого, подлец и предатель, после войны снискал себе почет и уважение, достиг должностных высот. Мучает спорщиков вопрос, как такое могло случиться. У одного из них свой взгляд на проблему: „Автор как раз и показал, сколь опасны здоровому обществу подлецы, приспособленцы, а более опасны трусливые душонки, которыми подлец сам себя окружает. А еще есть люди, которые живут в хатах с краю“.
Удобная, а главное – безопасная – позиция „Моя хата с краю!“ героев повести не устраивает: „Неотвратимость кары за подлость, за измену, за предательство! На том стоим!.. И пусть знает каждый подлец, что как бы он ни маскировался, во сколько бы шкур ни рядился, деяния его неотвратимо будут раскрыты и по „заслугам“ оценены. Не-от-вра-тимо!“ [3, с. 234].
Не столь категоричен умудренный опытом старик Селиван. Ему ль не знать, что не все в жизни делится только на черные и белые тона. Что, прежде чем судить других, нужно бы наперед покаяться хотя бы перед самим собой и в своих провинах. Что зло, безусловно, должно быть наказано, но важно, карая других, не распалить зла в своей душе. Что значимость своего присутствия на земле доказать надо не словами и клятвами, а делом. Что каждый ответствен перед людьми и собой за то, в каком мире живет.
Этому образу отдает писатель свои сокровенные мысли. „Все в этой жизни испытал и доподлинно знает Селиван Матвеевич“, – говорит о нем Варвара. Парк был частью его большой, за восемьдесят лет, судьбы. Он сам и его сверстники в поношенной одежонке, не досыта накормленные, сажали и этот парк, и яблоневый сад на взгорке, за рекой, от которого теперь и пеньков не осталось. „Топор и пила богом стали, – сердится Селиван. – А с электричеством легче. Плечо утруждать не надо, Играючись губят природу“.
Пришлось ему однажды лечить березу, покалеченную добытчиками сока: „Ножом изрезали так, что… Какое сердце надо иметь? – возмущался старик. – Дите еще, а к ней пузырек для сока подвязали. Отчего это? От жадности? От озлобления? От бездумности? Злым стал род людской. Недовольство и пресыщенность обуяли человека. Огрубел он от надругательства над природой“. „Очень опасная болезнь, – думает ветеран о равнодушии. Как тиф, как чума, расползается по домам и квартирам. В поры человеческие забралась. И остановить вроде бы не собираются. Стало быть, так легко и удобно“ [3, с. 95–96].
Его руками высажена в парке и рябинка, к которой он, выполняя завещание покойной жены, часто наведывается – а вдруг и впрямь сизокрылой голубкой, заслышав его, прилетит сюда ненаглядная Дашенька. Здесь, в парке, у тополя первый раз он когда-то обнял и поцеловал ее. Два года встречались они до этого поцелуя, и не понимает Селиван нынешнюю молодежь. „Наташа плюс Юра равно любовь, – с недовольством читает он надпись на дереве. – Белой масляной краски не напасешься. Вся на ацетоне пошла, чтобы скорее… Спешат, на тот свет спешат. Для безотказной лошадки овса не хватает. Уж если гибнуть, то сразу по полтысячи душ. Спешат… К краю единому спешат. И любить торопятся. На дереве его естеством поклялись. Клятвы всуе рождают порок. Исповедь предали, как Христа Иуда“.
„Вот тебе и символ отчего дома, вздыхает старый солдат, еще раз оглядываясь на покалеченную березу. – А мы-то, бывало, обнимали и целовали их, возвращаясь с полей брани“ [3, с. 99–100].
Чудно как-то получается в жизни. Старики медлят, молодые торопятся – продолжает крутиться в голове беспокоившая его тема. – Скорее, скорее… А по сути-то все должно быть наоборот. Все скорей стремятся разрушить. А торопливость – то ни там, ни тут не нужна. Она вредна!.. Если спешит один – это еще полбеды, а если сплошь да рядом – беды не миновать. Видел я и рукотворные моря, и осушенные земли. Смотреть больно, думать страшно…
А может, в этой жизни все так и нужно делать? Есть необходимость? И человек выбирает из многих бед меньшую, – засомневался он было. И сам себя обрывает:
– А кто определит, какое зло завтра будет больше? В спешке-то да в бездумьи можно рубануть с плеча и тот сук, на котором все зиждется [3, с. 103].
Ищет у старика ответа на вопрос, как стать счастливой, Эльвира. Спешила все испытать до замужества, пока молодая.
Теперь есть угроза, что детей иметь не сможет. „Человек свободным рождается“, – объясняет свое поведение она Селивану Матвеевичу. „Свободным от чего? – негодует Селиван. – От обычаев, от нравов прародителей? Обезьянки, если знаешь, были свободными и то не во всем. По крайней мере, не извращали инстинкт продолжения рода своего“ [3, с. 105].
Своих детей с Дашенькой они оплакали после Победы. Сын, воевавший вместе с ним, погиб под Брестом, дочь угнали фашисты в Германию. Время так и не смогло залечить эту рану. И бывший солдат сокрушается: „Страшной войной, Дашенька, людей стращают. Неподалеку от нас выстроили детский садик. Галдят, смеются несмышленыши. Война… Сколько их на нашей памяти было? Первая мировая, гражданская… Лютый зверь во сто крат добрее. Почему человек не внемлет мудрости природы? Гордыня одолела!“ [3, с. 98].
„Неужто таким суждено рожать и воспитывать грядущие поколения людей? – беспокоится старик после разговора с Эльвирой. – А может, строго судим, не видя чего-то важного, нам непонятного? Если непонятное, зачем жил?“
Зачем жил, зачем вообще человек приходит на эту землю – главный вопрос, к которому постоянно возвращается в своих думах Селиван: „Смысла какого-то еще не достиг. Зачем я родился? Зачем эти деревья? Зачем солнце? Что есть я?“
Жизнь есть дело – это он понял уже давно. И что тревожит его в старости, так то, что мыслей много, а дел нет. Грустил по прошлому, но без тоски и надрыва – понимал, что прошлого не вернуть, как понимал и то, что настоящего не изменить. Он стар, немощен, и уже не в силах исправить ошибки, которые, как и у всякого человека, случались в его жизни. Но за себя ему не страшно. Страшно становится за живущих.
Что ждет молодую поросль – задается вопросом старый человек, глядя на младшеклассников в парке. И чувство какой-то непонятной вины обуяло его:
– Я воевал, работал, жил как мог… всегда по правде, – сам перед собой исповедывался старик. „А для них что ты сделал?“ – будто кто-то другой в нем спросил. – Все, что мог, – оправдался Селиван, но чувство вины не ушло, и он добавил: – По крайней мере, не подличал, не пресмыкался, зла не творил.
Но голос совести продолжал тревожить: „Я жил под этим небом, ел хлеб, стало быть, лично ответственен за все добро и зло в этом мире“» [3, с. 100–101].
Вновь поплыли в его голове тягучие думы о смысле жизни, ее быстротечности, о преступной бездумности человека, о ненужности суеты и безответственности за день грядущий, думал о падении нравов, о забвении обычаев, о том, что чем богаче становятся люди, тем жаднее и безответственнее делаются их поступки: злость и алчность нетленным червем разъедают их нутро.
«Мы и им передадим все это, а они умножат», – вот что беспокоит Селивана. Сваливать вину со своих старческих плеч за пороки, как приобретенные человеком, так и преумноженные старые, он не пытался. Но, бессильный что-либо изменить, страдал.
Ответ на мучавшие его вопросы дает природа. Размышляя, зачем дереву так много семян, если для потомства дубу, например, хватит и одного желудя, он приходит к выводу, что остальные рассыпает он как благодарность земле и солнцу за подаренную жизнь. А палый лист благодарен родителю и уступает место другим. Он погибнет, сгинет под снегом, но на его место придут другие. Это будет продолжаться бесконечно. «Живая мудрость, напоминающая человеку, что жизнь конечна и ей нет конца» [3, с. 95].
Не нарушить это хрупкое равновесие – вот задача человечества. И чтобы ее решить, необходимо каждому взрастить в себе человека – такой духовно-нравственный завет дает нам В. А. Титов в своей повести. О чем бы ни говорил писатель – то ли об охране окружающей среды, ее сохранении и умножении, то ли о трудовом и нравственном воспитании, о других, не менее важных проблемах – он учил нас оставаться людьми. И потому очень важно, чтобы его взволнованное слово было услышано и современным читателем, потому что оно будит нашу совесть и делает нас человечнее.
Литература
1. Полевой Б. Всему вопреки // Б. Полевой. Силуэты: Новеллы. – М.: Советский писатель, 1978. – 496 с.
2. Слабошпицкий М. Нравственные твердыни человека // В. Титов. Грезы старого парка: Повести. – К.: Радянськый пысьмэннык, 1988. – 552 с.
3. Титов В. Грезы старого парка: Повести. / Вступ. статья М. Ф. Слабошпицкого, сост. Р. П. Титова. – К.: Радянськый пысьмэннык, 1988. – 552 с.
Литературовед. Заведующая квартирой-музеем писателя В. А. Титова в Луганске.
Урок человечности
Имя писателя Владислава Андреевича Титова не нуждается в представлении. Уже после первой своей, автобиогафической повести – «Всем смертям назло…» – он стал для своих читателей, по меткому замечанию Бориса Полевого, человеческим авторитетом [1,с. 278].
Не обманули ожиданий читателей и критиков и последующие произведения писателя. За свою недолгую творческую жизнь он сумел оставить свой след в литературе, успел сказать о многом, что его волновало.
Творчество В. Титова отличается остротой постановки вопросов нравственности, гражданской ответственности, места человека в жизни, человеческих ценностей. Его литературное наследие – это уроки для наших душ, уроки любви, дружбы, милосердия, мужества, патриотизма. Один из главных уроков – урок человечности – дает нам писатель в повести «Грезы старого парка».
«Грезы старого парка» – последнее завершенное произведение В. Титова. Впервые повесть опубликована в 1986 году, в журнале «Радуга», во 2-м и 3-м номерах. Журнал издавался в Киеве издательством «Радянський письменник».
Писатель мечтал и об отдельном издании произведения, потому, уже погрузившись в работу над романом «Рожь», обдумывает новую авторскую редакцию повести. Его интересуют и мнения читателей, и оценка товарищей по перу. Одним из первых читателей повести был друг В. Титова, писатель-шахтер В. Мальцев. Он оставил свои заметки на полях журнала, хранящегося в Музее-квартире писателя В. А. Титова. Густо идет правка на начальных страницах повести. На это обращает внимание и сам «редактор»: «Хорошо, Слава! Правка была лишь вначале, пока у тебя налаживалась работа. А наладилась – и пошло как по маслу! Сильная получается вещь! С нетерпением буду ждать 3-го номера! 4/Ш. 86 г. 22.00. (Подпись)».
В оценке художественных достоинств повести «Грезы старого парка» Вениамин Мальцев был не одинок. Новизна художественного решения обратила на себя внимание М. Ф. Слабошпицкого – автора вступительной статьи к книге «Грезы старого парка». Издание вышло в 1988 году, спустя год после смерти В. Титова, в Киеве, в издательстве «Радянський письменник». В сборник вошли произведения В. А. Титова: повесть «В родной земле корням теплее», главы незавершенного романа «Рожь» и повесть, давшая название книге. М. Ф. Слабошпицкий пишет: «В „Грезах старого парка“ был уже новый Титов. Такая проза для него экспериментальная. В ней автор искал для себя новое художественное качество. Возможно, начиналась принципиально новая страница прозы Владислава Титова» [2, с.14].
К сожалению, повесть «Грезы старого парка» из всего творческого наследия писателя остается наименее исследованной специалистами – литературоведами, писателями, критиками. Нашим скромным музейным исследованием мы надеемся, с одной стороны, в какой-то мере восполнить данный пробел, с другой – привлечь к этому произведению внимание читателей нового поколения.
В небольшой по объему повести В. Титов сумел поднять широкий спектр проблем, которые не потеряли своей актуальности и сегодня. Это проблема патриотизма, памяти, уважения к подвигу и делам прошлых поколений, созданным ими материальным и духовным ценностям. Волнует писателя и проблема творческого отношения к делу и связанные с этим вопросы организации труда и управления в различных сферах жизни общества. Насущными видятся ему проблемы, связанные с воспитанием подрастающего поколения, ответственности человека перед семьей, обществом; проблемы экологии, нравственности. Размышляет автор и над философскими вопросами: что есть жизнь, в чем ее смысл?
При таком разнообразии проблем и тем, которые затрагивает писатель, не удивительно, что повесть густо заселена героями, число которых приближается к полутораста. Это дети дошкольного возраста, школьники и студенты, сотрудники школ и работники паркового хозяйства, заводчане, шахтеры, посетители парка. Иные появляются на страницах повести и тут же исчезают, некоторых мы не знаем даже по имени. Но, кажется, убери хоть одного из них – и повествование рассыплется, как не сложится узор в калейдоскопе без выпавшего стеклышка.
Непросто выстроена и система главных действующих лиц повести во всем разнообразии их взаимоотношений и разветвленности сюжетных линий. В их судьбах, разговорах, размышлениях, а порой и в коротких замечаниях, реакциях на то или иное событие живет большой промышленный город восьмидесятых годов двадцатого столетия с повседневными делами и заботами его жителей.
Прошлое города оживает в воспоминаниях героя повести – старика Селивана. Свидетелем прошлых лет и событий является и старый городской парк.
Жизнь страны, мира врывается на страницы повести перестуком колес и гудками тепловозов, ревом самолетов, голосами ведущих радиопрограмм из громко звучащих в парке радиодинамиков.
Так происходит взаимодействие опыта прошлого с опытом настоящего, без осмысления которого нельзя строить будущее, ибо сегодня и сейчас закладываются его основы. По большому счету, повесть есть размышления писателя об ответственности каждого за добрую память о тех, кто жил до нас на земле, за свое дело, за будущее наших детей и всего мира.
Место действия – областной индустриальный центр, старый городской парк. Образ парка является центральным в произведении. С парком так или иначе связана жизнь героев, здесь сосредоточено действие всех событий, происходит завязка и развязка конфликтов. Отношение к парку героев повести – нравственное мерило для их характеристики, авторской позиции в оценке всего, что происходит в узком, но открытом всему миру пространстве. Парк и его обитатели равноправны с другими героями повести.
Прообразом парка стал хорошо известный всем жителям города Луганска Парк культуры и отдыха им. М. Горького. В окружении парка в повести упоминается многоэтажный дом с часто не работающим лифтом, заставляющий вспомнить дом, в котором жил писатель. Он находится в районе городского сквера, носящего сегодня имя «Молодой гвардии».
Эти уголки отдыха луганчан были хорошо известны В. Титову. В парке им. М. Горького он любил отдыхать с семьей, с друзьями, когда жил неподалеку, на квартале Гаевого, в доме № 18, где располагается сегодня Музей-квартира писателя В. А. Титова. Былую славу к тому времени парк уже потерял, но его тенистые зеленые уголки, река Лугань, озеро «Восьмерка», как назвали его в народе, по-прежнему привлекали жителей прилегающих к нему районов города – и взрослых, и особенно ребятишек, не боящихся нырять в уже порядком загрязненную воду. А сквер имени «Молодой гвардии» заменял отсутствующий двор жителям многоэтажного дома, расположившегося в непосредственной близости от уютного зеленого уголка. Именно в этом сквере пришлось наблюдать писателю вырубку деревьев.
План реконструкции парка, о котором герои повести ведут горячие споры, также взят из жизни – в общих чертах этот план был реализован при реконструкции луганского парка им. 1 Мая. Задолго до реконструкции студентов горного техникума, в котором учился В. Титов, парк привлекал танцплощадкой, уголками отдыха, лавочками, спрятавшимися под сенью густо посаженных больших, развесистых деревьев, где можно было уединиться со своей молодежной компанией. А позже, когда подросла дочь Таня, не раз приходила сюда семья Титовых в выходные и праздничные дни. Детей и взрослых привлекали аттракционы, летний кинотеатр, где не только крутили за символическую плату любимые киноленты, но и часто организовывали выступления известных деятелей искусств, самодеятельных артистов, настроение создавала и звучащая в парке живая музыка.
Будучи избранным в городской Совет народных депутатов, был В. Титов и участником дебатов о реконструкции этого центрального городского парка. На страницах повести хорошо прослеживается его позиция в отношении планов данной реконструкции.
Мало что изменилось в парках, собирательный образ которых мы видим в повести, с 80-х годов прошлого века до наших дней. Парк им. 1 Мая нуждается уже в новой реконструкции. Не все, что было создано при реконструкции парка им. 1 Мая в восьмидесятые годы, удалось сохранить, и назрела необходимость подумать если не о новом проекте, то хотя бы о восстановлении того, что еще можно возродить.
А в парке им. М. Горького предприимчивые люди разве что облагородили территорию озера «Восьмерка». Облагородили – и назначили плату за вход в эту часть бывшего народного достояния! К счастью, сегодня интерес к бывшей жемчужине паркового строительства заметно вырос, появилось желание возродить его былую славу. Массовое участие луганчан в субботниках по благоустройству парка в 2016 году показало, что он по-прежнему дорог жителям города. В основе же своей он остался таким, каким видел его автор повести.
На глазах писателя видоизменялся и сквер, по соседству с которым он жил. Он расскажет об этом в повести «В родной земле корням теплее». О том, как резали устаревшую карусель, уничтожали акацию, освобождая место для установки самолета АН-12, отработавшего свое и подаренного городу. Не нашел бы он сегодня ни этого самолета, ни летнего кинотеатра, а фонтан радует шумными струями теперь только по установленному графику, да и тот частенько нарушается.
Человек с липецкими крестьянскими корнями, В. Титов был крепко душой привязан к земле, к природе, старался при любой возможности выбраться из городской среды в зеленую зону.
Он больно переживал, наблюдая, как редели наши парки и скверы после очередных реконструкций, как все больше дичал парк им. М. Горького – гордость паркового строительства довоенных лет, захламлялись берега реки Лугани, как беднели и мельчали при этом людские души. Эту боль он выплескивает на страницах повести «Грезы старого парка».
Старый парк в повести – живой организм. Он вырастает до символа природного начала всего сущего, частью которого является и сам человек, порой забывающий об этом.
«И у этого парка, у его деревьев, даже кустов, тоже есть судьба, – читаем мы в первой главе, задающей тон всему повествованию. – Деревья растут и умирают, цветут весной и роняют листву осенью, их секут грозы и обжигают вьюги, ласкает солнце и раздирает кору трескучий мороз, их лелеет и калечит человек. Над ним поднимаются и падают зори, отсчитывая дни их жизни, и во все времена – тогда, когда их кроны буйно обрастают листвой, и тогда, когда их стволы, голые сучья покрываются инеем и наледью, – рядом с ними находится человек. Часто добрый, иногда злой, порой счастливый, больше несчастный, бывает веселым, а случается, приходит сюда, как кровожадный хищник, потерявший рассудок от ран, нанесенных ему обезумевшими собратьями».
От гордыни – этого смертного греха – призывает писатель отказаться человечество в его взаимоотношениях с природой: «Природа врачует раны твои, человек. Не ошибись только в своей гордыне, что все свершенное на этой беспредельно огромной и мизерно маленькой планете, называемой Землей, – дело рук твоих. Не кричи во всеуслышанье, что только ты один создаешь все сущее, что все покоришь и преобразуешь на пользу свою» [3, с. 18].
Если человек, мнящий себя царем природы, не одумается, последствия будут ужасны. Их силой своего художественного предвидения воссоздает автор в пророческих снах деревьев-патриархов: «Серебристому тополю Великану и могучему кедру на другом конце земли странные сны видятся по ночам. Будто окутало нашу землю грязно-желтое ядовитое облако пыли и смолкли птицы, звери, спрятался человек, не шелестит листва.
А где-то в недосягаемо-неведомом далеке одиноко и горько плачет мать, прародительница рода людского, потому что не хочет и не может произвести на этот изувеченный свет существа себе подобного. И звать на помощь, и проклинать уже некого… И здравый смысл исчерпал себя. Он перерос в раковую опухоль, огромную, всемогущую, но парализованную, разлагающуюся и в ясном сознании умирающую. Разум погубил сам себя» [3, с. 18–19].
Как напоминание о прошлом и предупреждение на будущее высится в парке каменный солдат, прототипом которого является памятник на братской могиле советских воинов, установленный в 1945 году в луганском парке им. Горького. Авторами его являются скульпторы В. Х. Федченко и Н. Л. Бунин.
Обращение на страницах повести к подвигу солдата – подвигу народа в годы Великой Отечественной войны – придают повествованию публицистическую остроту и философскую глубину. Этот тон задан с первого появления образа на страницах повести, в его авторском описании: «…в самом центре парка, среди белах берез, застыл в вечном карауле каменный солдат с крепко стиснутым в руках автоматом. На его непокрытую голову падают листья, кружась, ложатся на плиты братских могил, и тогда кажется, что от берез и кленов, от тополей и ясеней, исходит тихий и грустный марш, то ли это „Прощание с Родиной“, а, может быть, что-то совсем иное, неведомое, чего мы просто не в силах понять. Но мелодия навевает думы о весне и осени, о жизни и смерти, о превратностях человеческих судеб. Да и не только человеческих» [3, с. 18].
Подвиг солдата – камертон, который не дает сфальшивить при оценке себя, других людей, человечества в целом. Он есть нравственное мерило нашей жизни: «Кощунственно завидовать судьбе твоей, каменный солдат. Но кто на наших могилах поставит крест или камень в изголовье? И заслужим ли мы этого, оставим ли после себя былую материю, составляющую основу нашей жизни, основу основ мироздания?» [3, с. 19].
Парк, как воплощение вечно живой природы, притягивает к себе людей. Его посетители днем – бабушки с внучатами; вечером молодые пары клянутся здесь в любви друг другу; став людьми семейными, приходят сюда со своими детьми. На урок ботаники приводит класс в парк школьный учитель, на торжественное мероприятие к каменному солдату ведет отряд вожатая. Приезжает поклониться могиле сына его старенькая мать.
Парк – своеобразный клуб по интересам для шахматистов, бильярдистов. В выходные дни после рабочей недели спешит сюда трудовой люд. Влекут к себе зеленые аллеи, радует пение птиц, тянет прохладой от реки. «…как вырвешься на свежий воздух, посмотришь на эти березки, клены, цветы-цветочки, понюхаешь травку-муравку, послушаешь щебет пичужек и… – рассуждает один из героев повести. – Нельзя человеку без всего этого. Никак нельзя. Душа черствеет» [3, с. 225].
Не пустеет парк и зимой. Тут и там на снежной целине видны следы лыж, слышатся людские голоса.
Но не просты взаимоотношения парка с человеком. С одной стороны, благодаря человеку, разрастался парк на берегах Лугани, с другой стороны, сам человек его и уничтожает.
«В нашем зеленстрое, – объясняет один из его рабочих, – как на войне: одни убивают, другие оживляют». Он рассказывает, как, имитируя активную деятельность, дает начальство указания сажать тополя, которым жизнь здесь уготована недолгая – в парке их скоро срубят. В новых жилых микрорайонах продолжают высадку тополей, одновременно проводя пропагандистскую кампанию против этой древесной породы, не лишенной между тем полезных для окружающей среды качеств. То завозят в город персидскую сирень, то высаживают каштаны, сомневаясь, смогут ли они здесь прижиться [3, с. 56–57].
И вот в результате еще одного бездумного распоряжения пришел последний час старого великана-тополя в парке.
Нелегкой была его судьба, поведанная нам повествователем: «Великан многое повидал за свою долгую жизнь. Он был очень стар. Видел, как гибли совсем молодые собратья, как иссыхала речка, до которой он, как руками, дотягивался корнями, слышал любовный шепот и разрывы снарядов, содрогался, когда под пулеметными очередями под его кроной падали люди с последним предсмертным хрипом. Многих прикрыл своим телом и многие годы потом залечивал раны от пуль и осколков». И вот теперь он встречает свою смерть как солдат: «Он понял, что настал его конец, и не испугался, не пришел в ужас: не дрогнул ни единой своей ветвью, гордо продолжал возвышаться ушедшей высоко в небо верхушкой над всем парком. Он ни о чем не жалел и пощады ни у кого не просил».
«Пожил, пошумел на ветру старикан», – вздыхает бригадир лесорубов Михаил Григорьевич, готовясь выполнить задание, которое ему совсем не по душе. Грубо обрывает он тираду напарника – Георгия, которого беспокоит лишь то, что с таким большим деревом придется долго повозиться: «Да тебе что лес рубить, что гробы сколачивать – все едино. Лишь бы бутылка была». Но Жора, неспособный понять чувств бригадира, не унимается: «Ну, поплачь, поплачь. Говорят, помогает. Только деньги тебе будут платить не за слюни, а за работу».
«Ну, дружок, царство небесное», – прощается с деревом лесоруб, прежде чем взмахнуть топором.
Даже не вздрогнул Великан. Продолжает тянуть сок, ветви поит, успокаивает старшего сына – нижний сук, которому выпала судьба погибнуть раньше отца: «Ты первым явился на этот свет. Честно жил, как мог служил людям, и тебе ли бояться смерти? Она не страшная, когда в жизни был смысл. Мужайся! Смотри, сколько молодой поросли идет на смену. Таков закон жизни, ее смысл» [3, с. 205–206].
Долго работали лесорубы – не могли совладать с Великаном. Крепко стоял тополь и умирать не хотел. Нутро его будто закаменело, не поддавалось ни топору, ни пиле. Многое успел вспомнить тополь – судьбу свою и тех людей, чьи дороги пересеклись с ним. Вспомнил и бой, после которого остались в его теле пули и осколки. Они жгли его больше всех ран, причиненных ему людьми за всю длинную жизнь. Из-за этих боевых «трофеев» не решались теперь люди воспользоваться бензопилой, и растянулась агония дерева на два дня.
Но и подрубленный почти наполовину, Великан не плакал, изо всех сил продолжал бороться за жизнь своих ветвей, трепетные маленькие почки которых в предчувствии наступающего утра чуть-чуть шевелились, поворачивая крохотные головки на восток. «„Все проходит…“ Даже проносится впопыхах, – думает последнюю думу тополь. – А может, оттого, что впопыхах! Конечно же, умрут и эти звезды, исчезнет Млечный Путь, и завтра наступит его, Великана, конец, но ведь вырастут другие деревья, родятся новые звезды. „Из ничего?“ Подобное не может не родить себе подобное. „А память?“ Может быть, это и есть тот зародыш, из которого рождается новое? Учитывая и исправляя ошибки прожитого или усугубляя их» [3, с. 217].
«„Все проходит…“ Пройдет ночь, наступит день. Потом все повторится? – звучит авторский голос. – Нет, не все. Завтра, нет, уже сегодня, Великана-тополя не станет…»
И радости от зарождения нового дня старый тополь не ощутил и не разделил. А из репродуктора доносящийся твердый мужской голос беспристрастно говорил о войнах в дальних странах, о сожженных деревнях, расстрелянных людях и о новом, невиданной силы оружии, способном уничтожить все живое на земле.
«Эх, человек, человек. Как неразумен ты бываешь иной раз в своем кичливом разуме!» [3, с. 218].
Только бульдозер с тросом помог справиться с могучим деревом лесорубам, подмяв заодно несколько кустов роз и недавно высаженные на поляне гвоздики. Не успокаивает садовницу Варвару, бросившуюся на защиту растений, реплика: «Не велика беда. Посадите заново».
Бригада женщин-садовниц, собравшаяся около тополя толпа любопытных – все молча, с какой-то сдержанной угрюмостью наблюдали за разыгрывающейся сценой.
Пришел смертный час тополя, «огромные железные клыки ковша впились в ствол, и небо над верхушкой Великана дрогнуло. Качнулся будто в прощальном поклоне каменный солдат, побежали куда-то дубы и клены, скрылись за осинками березы, пропали танцплощадка и игорный дом с телефонной будкой на углу – оглушительно скрипучий треск, тягучий и страшный, пронзил весь парк, рябью прошелся по речушке, взмыл в синь весеннего неба и криком лег на гудящий город [3, с. 223–224].
„Останови свой топор, человек! Подумай о душе своей!“, – словно колокол, звучит слово писателя [3, с. 19].
Осиротел угол парка. Кружат над срубленным деревом с отчаянными криками птицы, будто оплакивают своих не успевших родиться птенцов и навсегда прощаются с Великаном.
Плачет и грач над гнездом, разоренным мальчишками. Образы детей в повести играют важную роль. Дети – будущее города, страны, мира, и потому очень важно, какими они вырастут. Главные нравственные ориентиры в жизни должно дать им старшее поколение.
„Детство, – делится с нами своими мыслями В. Титов, – самая чуткая, но и быстро проходящая пора человеческой жизни. Ребенок воспринимает все, что случается с ним, и запоминает разумом и сердцем. Именно потому непреложным принципом для каждого взрослого должно быть внушение маленькому человеку идей гуманизма, патриотизма. Он не вырастет патриотом и гражданином, если не научится любви к матери, к земле, к Родине. Если не научится жить среди людей, работать, дружить, делать общее дело, помогать и с благодарностью принимать помощь“ [3, с. 20].
Один из таких важных жизненных уроков дает герой романа Потапыч – работник парка – маленьким разорителям грачиных гнезд. Всех троих он знал как облупленных. Попадались они ему и рвущими с корнями подснежник, и разрушающими муравьиные кучи, и разрисовывающими забор танцплощадки всякой всячиной, и на других шкодливих делах. Поймав их, что называется, на горячем, сделав вид, что не видит двух разбитых ребятами грачиных яиц, заводит он с мальчиками разговор по душам. Жалуется им, что какие-то негодяи разоряют птичьи гнезда в парке. „Это же живая жизнь. Природа! – сокрушается он. – Что будет, если пропадет все? Все эти деревья, кустарники, цветы, травы. На голой земле вы согласны жить?.. А как жить будете, если птиц и прочей живности не станет? Они же наши младшие братья. Их жалеть надобно, заботиться о них“.
Напомнил он ребятам, как весной они рвали подснежники с корнями, а потом осознали, что занятие это негожее и помогли в охране первоцветов. „Нужное дело сделали, – подчеркнул дед, – и люди вынесут вам благодарность за спасенную красоту“ [3, с. 252–253].
Рассказав маленьким собеседникам, с каким трудом сооружает себе грач гнездо, сколько горюшка хлебнет птица, пока высидит птенца, он неожиданно для них просит помочь ему спасти птичьи жилища от хулиганистых негодяев, которые потеряли всякую совесть. А его собеседники – не такие. „Хорошие мальчики. Настоящие парни. Смелые и честные“, – хвалит он их и уверяет, что ребята с его помощью справятся и с этим делом [3, с. 256].
Принявшие предложение ребята смотрят на тополь, на котором перед беседой с Потапычем успели набезобразничать. И как по-разному вели себя они во время разбоя, так по-разному воспринимают и картину, открывшуюся перед ними.
– Вокруг тополя с криком летал все тот же большой и растрепанный грач, в нижнем развороченном гнезде в полный рост на обеих лапках стоял другой, задрав к небу серый массивный клюв, и молчал.
– Из рогатки бы его! – зло подумал Серега-муха, собираясь уйти домой.
– Глянь, он по деткам плачет, – указал на молчащую птицу Вовка.
– Молча не плачут, – отозвался Максим, и голос его отчего-то дрогнул.
Грач стоял с поднятым вверх клювом, неподвижный и скорбный, как надгробное изваяние, и у Максима в груди пыхнуло пламя, обожгло нутро и, сам того не сознавая, он заткнул уши пальцами, побежал напрямик по парку, к дыре, проломанной в заборе, что вела ближней дорогой к дому [3, с. 258].
Дома Максим, измученный мыслями обо всем пережитом им за день, признается родителям: „Я разорял грачиные гнезда и ел яйца. Я хищник и негодяй!“ [3, с. 259].
Беспокоит писателя и судьба домашних животных, по вине человека ставших бездомными.
Последним прибежищем стал парк для собаки Весты. Историю ее жизни рассказывает нам автор в четвертой главе. Сладко жилось ей в милой, счастливой семье, где баловала ее болонкина любимица Лариса.
Но потом девочка стала лениться выводить свою подопечную на прогулку, охладела к ней, за малейшую провинность больно трепала за уши. Вскоре в ход пошел и ременной поводок. А тут еще появилась в доме сиамская кошка.
Кого только не перебывало в квартире для развлечения Ларисы. Маленькие, разноцветные рыбки в аквариуме, которыми она вместе с Вестой часами любовалась. Потом появилась клетка с попугайчиками, но исчезли и они – скрипучий крик их не понравился хозяйке. Птиц поменяли на хомяка, и вот… сиамская кошка. Не может забыть теперь собака „огромные, налившиеся кровью глазищи и невыносимо острые когти“.
А потом „злые руки повелительницы Ларисы бросили ее, Вестулечку, в мешок, как в черную бездонную яму“. Ночью отец Ларисы принес ее в парк – „Скажи спасибо, что не в речку. Живи“.
„Дочь!.. Она для меня дороже всего на свете! А ты не поладила с ней“, – оправдывает себя отец.
И потянулись серые, тоскливые, голодные и страшные для собаки дни.
Подкармливает иногда Весту дядя Василий, называя собаку Жучкой. Честный, добрый по натуре человек, вынужден он идти на сделку со своей совестью, и это не дает ему покоя. „Мразь какая-то идет, а не жизнь, – рассуждает он. – Кругом пьют, воруют, подличают…Я же ничего этого не умею делать. Я могу работать, хорошо работать, без хамства…“. Его оскорбляет, что он вынужден идти на поводу своего начальника: „Вся эта подлая жизнь у него в руках… Деньги получал за заводскую работу, а все лето кирпичи ему ляпал. Эти заводские гроши к рукам липли, будто ворованные. А я не раб!“. „Он же враг народа!.. Его в любой момент судить можно, – убежден рабочий. – Но все молчат. Боятся“. И горько добавляет: „И я молчу. Боюсь“ [3, c. 44].
Не видя выхода для себя, стал дядя Вася заглядывать в рюмку, задружил с алкоголиком Анатолием, который в пьяном угаре однажды прибил Весту.
В пятой главе встречаемся мы с историей еще одной собаки – Агдама. Гордится хозяин Георгий – человек без высоких принципов, все меряющий деньгами – собачьей преданностью своего пса. Злится и называет его предателем, когда на спор приводит Агдама на поводке товарищ по работе Антон. Оказалось, что во время наводнения бросил хозяин собаку, оставив ее во дворе, привязанной на цепи, а Антон спас тонущее животное. Благодарный пес запомнил спасителя и потому позволил ему увести себя со двора.
Поступая не по совести, человек не может заслужить ни любви, ни уважения у окружающих его людей. Рушит зачастую такой человек жизнь свою, своих близких, бывает, теряет человеческое лицо. Таков Георгий, такая беда случилась и с хорошим по своим задаткам, но слабовольным человеком – Василием. И так станет старому рабочему стыдно за себя перед людьми, перед семьей, что примет он страшное решение – уйти из жизни, избрав парк местом для осуществления своего трагического решения.
Выгнал когда-то из дому собаку Весту школьный учитель из-за неразумной любви к дочери – а дочь, повзрослев, так и не научилась строить правильно отношения ни с миром, ни со стареющими родителями. „По сути мы и только мы с матерью виноваты… Изнежили, разбаловали и общее понятие потеряли, говорим на разных языках“, – подводит он итог их родительского воспитания [3, с. 61].
Не совсем в ладу с собой живет и Олег Георгиевич Тараскин. Не может он разобраться и в своей личной жизни, не может занять твердую позицию и в делах паркового хозяйства, которым руководит.
Принято решение о реконструкции парка. Обсуждению плана реконструкции с работниками парка посвятил писатель последнюю главу повести.
На встречу прибыли представитель горкоммунхоза Пономаренко Остап Васильевич, заведующий „Зеленстроем“ Илья Борисович Боровиков. Они доводят до своих слушателей уже принятый по сути план. Согласно этому плану, в первую очередь хотят покончить с „неокультуренной, непролазной тайгой“ – вырубить старые тополя и осины и другие „малокультурные деревья и кустарники“. И вообще, основательно проредить парк.
Вокруг танцплощадки запланировали выкопать ров и наполнить его водой – сделать некое подобие речки. Ручей обогнет поляну с розами, направится к березовой рощице, а за ней впадет в бассейн, в который запустят белых лебедей. Через ручей около берез должен появиться стилизованный мостик с ажурными перилами. Вместо действующего фонтана – новый. Цветомузыки. По примеру Харькова. А теперешние асфальтированные аллеи и дорожки застелят плитами.
В разных местах нового парка появятся скульптуры спортсменов и животных: оленя, бурого медведя, а около водного бассейна с лебедями и рыбками – скульптура юной купальщицы.
Новостью для собравшихся стало сообщение о зоопарке, помочь в создании которого согласились уже и в Киеве, и Ленинградский зоопарк.
На месте старых качелей и каруселей решено установить новые, более совершенные в конструктивном отношении.
Собравшиеся на обсуждение работники парка пытаются высказать свое мнение о планах реконструкции. Они недовольны, что их знакомят с уже готовым планом – не мешало бы с народом посоветоваться, прежде чем принимать решения. „Попривыкали в кабинетах там у себя все решать, распишут и выдают потом за народную волю. Мол, голосуйте, ради вас стараемся“, – высказывает свое недовольство садовод Варвара Глущенко.
У собравшегося „народа“ почти по каждому пункту плана есть замечания, есть свое мнение.
„Клочок тайги в загазованном городе – это не так уж и плохо“, – считает бригадир лесорубов Михаил Григорьевич. Его никто не приглашал на это совещание, пришел сам, на правах ветерана „Зеленстроя“. Не нравится ветерану, что „смертный бой объявили всей растительности“, а для защиты от солнца и непогоды на месте деревьев установят красочные тенты.
Очень волнует его судьба реки. „Речку очищать будете? – В голосе Михаила Григорьевича звякнул металл. – Там же скоро и лягушки все передохнут от мазута и хлама. А вода – государственное достояние“. „Охрана природы, бережное отношение к общенародному достоянию, забота о грядущем поколении… Ну сколько можно талдычить об этом на каждом перекрестке и ничего практически не делать ради всего этого? Гибнет же единственная во всем городе речка, а вы тут… рукотворные ручейки с белыми лебедями, ажурные мостики. Когда же мы научимся головой думать?“ – разражается герой гневной тирадой.
Варвара Глущенко соглашается с беспокойным пенсионером: „Речку чистить надо в первую очередь, а там птицы-лебеди сами изберут, где им хорошо, а где невозможно“. Ее смущает еще и купальщица – против она „голой“ скульптуры.
„Срамота одна, – высказывает она свое негодование. – Вот на них, значит, деньги нашлись, а на речку ржавой копеечки не отпущено“.
Уборщица считает, что можно бы сэкономить на административном здании, на месте которого намечено строительство нового двухэтажного помещения, старое, по ее мнению, „сто лет еще проскрипит“.
Старичок-сторож Игнат Семенович удивлен, что не выделены деньги на строительство туалета. Немалая сумма заложена на реконструкцию, но назвать ее людям отказываются, „будто отпущенные деньги составляли военную тайну, а ее не положено разглашать на каждом перекрестке, каждому встречному“. Заботит его и отсутствие в планах установки аппаратов с газированной водой.
Игната Семеновича волнует также состояние охраны парка. „Я на гражданской знамя к седлу приторачивал, а на Отечественной в тыл к фрицам ходил, языков ловил! – замечает он директору парка, недовольному тем, что сторож задает острые вопросы городскому начальству. – А ты меня пятый год ружжом не можешь обеспечить. Какой я сторож со сломанной берданкой? Меня и куры не боятся“.
Интересует собравшихся и судьба каменного солдата. Услышав, что с двух сторон каменного изваяния будут возведены полудужья, которые сомкнутся высоко над его головой, Варвара горюет: „Стало быть, отгородите и его, горемычного, и от неба, и от дерев, и от народа“.
Убедившись в формалистском подходе к обсуждению плана реконструкции, она глубокомысленно изрекает: „Народ не предлагает, народ исполняет. Вензелям да гербам на цидулках не предложишь, они крышечкой ларчик прикрыли и щелочки не оставили“.
Директор парка в глубине души со многими положениями плана реконструкции был не согласен. „И рубить деревья ему было жалко, – замечает автор, – и перемещать уютные асфальтированные аллеи, выбрасывая на это уйму денег, не хотелось, да и этот рукотворный ручей был ни к чему, и со старым лесорубом он был согласен. Если бы вложить всю эту кучу денег, отпущенных на реконструкцию, в мероприятия по очистке погибающей речушки, то, глядишь, она бы ожила, зажурчала, и это было бы намного красивее и полезнее всякой цветомузыки и белых лебедей в искусственном водоеме“.
„Хоть хватило ума не рассказать им, что этим „гениальным“ планом предусмотрено полпарка плитами застелить, – думает Тараскин с неприязнью. – А то эта шантрапа каменьями бы забросала. И правильно сделали бы. Надо же додуматься до такого! Единственный в городе зеленый массив замостить железобетоном. Умники! Государственные мужи! Штаны спустить да задницу исполосовать до крови за такое головотяпство. А что им? Денежки-то не из собственного кармана, а народные“. „Если снимут с директорства, – распаляется он все более, – в газету напишу. Я их всех на чистую воду выведу! Я им покажу, как издеваться над здравым смыслом! Такой парк загубить… Да за это вешать надо! Вы у меня попляшете голыми пятками на раскаленной сковородке!“ И тут же показывает свое истинное лицо: „Я анонимку… для пущей убедительности. И баста!“
И во время обсуждения директор все усилия прилагает, чтобы поставить на место работников парка с их неудобными для высшего начальства вопросами. Подоплека такого поведения проста: „…так, ни у кого не спрашивая, решило начальство, а Тараскину очень хотелось дожить до пенсии на должности директора парка. И каким он станет, старый, уютный и тенистый парк, теперь его мало интересовало“.
Иное отношение к жизни демонстрирует рабочая молодежь. Даже отдых в парке в выходной день то и дело перерастает у ее представителей в повести в производственное совещание. Шахтопроходчиков из близлежащего шахтерского поселка волнует низкое качество горной техники, бездумное повальное увлечение новой формой организации труда – бригадным подрядом – без учета специфики производства. Не устраивает их и то, что показатели погонных метров, которые должна пройти бригада, планируют без учета возможностей обеспечения необходимыми материальными ресурсами. Система организации труда и оплаты на отдельных участках такова, что с некоторыми „специалистами“ ничего не решишь без бутылки.
Такая система развращает людей, гасит их творческую инициативу, притупляет патриотические чувства, унижает чувство человеческого достоинства. Николай Кривошеев особенно остро воспринимает сложившуюся ситуацию. Настолько остро, что в полемическом запале отказывается продолжить свой род. „Себе подобных растить не хочу. А по-иному как? – вопрошает он товарища. – Чтобы не автоматики выскакивали прямо со школьной скамьи, а интересные, мыслящие люди. Чтобы у каждого было собственное мнение и взгляд на жизнь…“ И сам он стремится жить интересно, „не производственный план выполнять и перевыполнять, не жрать от нечего делать алкоголь, а жить…“
Критически оценивает он и общекультурный уровень своего окружения: „Мы сами-то себя не знаем и земли своей не знаем, и истории народа своего не знаем“. Напомнив о балке за родным поселком, которой их компания предпочла на сей раз парк, замусоренный предыдущими отдыхающими, он бросает укор: „Над балкой вы имели честь подсмеиваться. А знаете ли вы, какие растения там растут, когда и как цветут, какие букашки ползают? И знать не можете, потому что все вы – люди без Родины. А кто у вас ее отнял, не мне судить. Но у вас и желания обрести ее нет“ [3, с. 162–163].
Примирило героя с друзьями напоминание, что утром их всех ждет первая смена. „Завтра чуть свет они натянут пропитанные потом шахтерские робы и спустятся в забой шурфа. Предстоит незапланированный и оттого опасный отвал породы. И кто знает, кому и над чьей головой, быть может, придется вбивать спасительную стойку.
Без слов. Молча. И вовремя“, – и в этом, уверен автор, они едины [3, с. 167].
Заводских рабочих воскресным днем не покидает беспокойство о простаивании дорогостоящих станков с программным управлением, для работы на которых не успели подготовить специалистов. В то же время квалифицированные кадры с высшим образованием вынуждены, говоря их словами, выполнять в цехах роль погонщиков станочников, вышибал заготовок, козлов отпущения за невыполненный план, прокуроров при нарушениях дисциплины.
Разгорается между ними и спор о новом романе, герой которого, подлец и предатель, после войны снискал себе почет и уважение, достиг должностных высот. Мучает спорщиков вопрос, как такое могло случиться. У одного из них свой взгляд на проблему: „Автор как раз и показал, сколь опасны здоровому обществу подлецы, приспособленцы, а более опасны трусливые душонки, которыми подлец сам себя окружает. А еще есть люди, которые живут в хатах с краю“.
Удобная, а главное – безопасная – позиция „Моя хата с краю!“ героев повести не устраивает: „Неотвратимость кары за подлость, за измену, за предательство! На том стоим!.. И пусть знает каждый подлец, что как бы он ни маскировался, во сколько бы шкур ни рядился, деяния его неотвратимо будут раскрыты и по „заслугам“ оценены. Не-от-вра-тимо!“ [3, с. 234].
Не столь категоричен умудренный опытом старик Селиван. Ему ль не знать, что не все в жизни делится только на черные и белые тона. Что, прежде чем судить других, нужно бы наперед покаяться хотя бы перед самим собой и в своих провинах. Что зло, безусловно, должно быть наказано, но важно, карая других, не распалить зла в своей душе. Что значимость своего присутствия на земле доказать надо не словами и клятвами, а делом. Что каждый ответствен перед людьми и собой за то, в каком мире живет.
Этому образу отдает писатель свои сокровенные мысли. „Все в этой жизни испытал и доподлинно знает Селиван Матвеевич“, – говорит о нем Варвара. Парк был частью его большой, за восемьдесят лет, судьбы. Он сам и его сверстники в поношенной одежонке, не досыта накормленные, сажали и этот парк, и яблоневый сад на взгорке, за рекой, от которого теперь и пеньков не осталось. „Топор и пила богом стали, – сердится Селиван. – А с электричеством легче. Плечо утруждать не надо, Играючись губят природу“.
Пришлось ему однажды лечить березу, покалеченную добытчиками сока: „Ножом изрезали так, что… Какое сердце надо иметь? – возмущался старик. – Дите еще, а к ней пузырек для сока подвязали. Отчего это? От жадности? От озлобления? От бездумности? Злым стал род людской. Недовольство и пресыщенность обуяли человека. Огрубел он от надругательства над природой“. „Очень опасная болезнь, – думает ветеран о равнодушии. Как тиф, как чума, расползается по домам и квартирам. В поры человеческие забралась. И остановить вроде бы не собираются. Стало быть, так легко и удобно“ [3, с. 95–96].
Его руками высажена в парке и рябинка, к которой он, выполняя завещание покойной жены, часто наведывается – а вдруг и впрямь сизокрылой голубкой, заслышав его, прилетит сюда ненаглядная Дашенька. Здесь, в парке, у тополя первый раз он когда-то обнял и поцеловал ее. Два года встречались они до этого поцелуя, и не понимает Селиван нынешнюю молодежь. „Наташа плюс Юра равно любовь, – с недовольством читает он надпись на дереве. – Белой масляной краски не напасешься. Вся на ацетоне пошла, чтобы скорее… Спешат, на тот свет спешат. Для безотказной лошадки овса не хватает. Уж если гибнуть, то сразу по полтысячи душ. Спешат… К краю единому спешат. И любить торопятся. На дереве его естеством поклялись. Клятвы всуе рождают порок. Исповедь предали, как Христа Иуда“.
„Вот тебе и символ отчего дома, вздыхает старый солдат, еще раз оглядываясь на покалеченную березу. – А мы-то, бывало, обнимали и целовали их, возвращаясь с полей брани“ [3, с. 99–100].
Чудно как-то получается в жизни. Старики медлят, молодые торопятся – продолжает крутиться в голове беспокоившая его тема. – Скорее, скорее… А по сути-то все должно быть наоборот. Все скорей стремятся разрушить. А торопливость – то ни там, ни тут не нужна. Она вредна!.. Если спешит один – это еще полбеды, а если сплошь да рядом – беды не миновать. Видел я и рукотворные моря, и осушенные земли. Смотреть больно, думать страшно…
А может, в этой жизни все так и нужно делать? Есть необходимость? И человек выбирает из многих бед меньшую, – засомневался он было. И сам себя обрывает:
– А кто определит, какое зло завтра будет больше? В спешке-то да в бездумьи можно рубануть с плеча и тот сук, на котором все зиждется [3, с. 103].
Ищет у старика ответа на вопрос, как стать счастливой, Эльвира. Спешила все испытать до замужества, пока молодая.
Теперь есть угроза, что детей иметь не сможет. „Человек свободным рождается“, – объясняет свое поведение она Селивану Матвеевичу. „Свободным от чего? – негодует Селиван. – От обычаев, от нравов прародителей? Обезьянки, если знаешь, были свободными и то не во всем. По крайней мере, не извращали инстинкт продолжения рода своего“ [3, с. 105].
Своих детей с Дашенькой они оплакали после Победы. Сын, воевавший вместе с ним, погиб под Брестом, дочь угнали фашисты в Германию. Время так и не смогло залечить эту рану. И бывший солдат сокрушается: „Страшной войной, Дашенька, людей стращают. Неподалеку от нас выстроили детский садик. Галдят, смеются несмышленыши. Война… Сколько их на нашей памяти было? Первая мировая, гражданская… Лютый зверь во сто крат добрее. Почему человек не внемлет мудрости природы? Гордыня одолела!“ [3, с. 98].
„Неужто таким суждено рожать и воспитывать грядущие поколения людей? – беспокоится старик после разговора с Эльвирой. – А может, строго судим, не видя чего-то важного, нам непонятного? Если непонятное, зачем жил?“
Зачем жил, зачем вообще человек приходит на эту землю – главный вопрос, к которому постоянно возвращается в своих думах Селиван: „Смысла какого-то еще не достиг. Зачем я родился? Зачем эти деревья? Зачем солнце? Что есть я?“
Жизнь есть дело – это он понял уже давно. И что тревожит его в старости, так то, что мыслей много, а дел нет. Грустил по прошлому, но без тоски и надрыва – понимал, что прошлого не вернуть, как понимал и то, что настоящего не изменить. Он стар, немощен, и уже не в силах исправить ошибки, которые, как и у всякого человека, случались в его жизни. Но за себя ему не страшно. Страшно становится за живущих.
Что ждет молодую поросль – задается вопросом старый человек, глядя на младшеклассников в парке. И чувство какой-то непонятной вины обуяло его:
– Я воевал, работал, жил как мог… всегда по правде, – сам перед собой исповедывался старик. „А для них что ты сделал?“ – будто кто-то другой в нем спросил. – Все, что мог, – оправдался Селиван, но чувство вины не ушло, и он добавил: – По крайней мере, не подличал, не пресмыкался, зла не творил.
Но голос совести продолжал тревожить: „Я жил под этим небом, ел хлеб, стало быть, лично ответственен за все добро и зло в этом мире“» [3, с. 100–101].
Вновь поплыли в его голове тягучие думы о смысле жизни, ее быстротечности, о преступной бездумности человека, о ненужности суеты и безответственности за день грядущий, думал о падении нравов, о забвении обычаев, о том, что чем богаче становятся люди, тем жаднее и безответственнее делаются их поступки: злость и алчность нетленным червем разъедают их нутро.
«Мы и им передадим все это, а они умножат», – вот что беспокоит Селивана. Сваливать вину со своих старческих плеч за пороки, как приобретенные человеком, так и преумноженные старые, он не пытался. Но, бессильный что-либо изменить, страдал.
Ответ на мучавшие его вопросы дает природа. Размышляя, зачем дереву так много семян, если для потомства дубу, например, хватит и одного желудя, он приходит к выводу, что остальные рассыпает он как благодарность земле и солнцу за подаренную жизнь. А палый лист благодарен родителю и уступает место другим. Он погибнет, сгинет под снегом, но на его место придут другие. Это будет продолжаться бесконечно. «Живая мудрость, напоминающая человеку, что жизнь конечна и ей нет конца» [3, с. 95].
Не нарушить это хрупкое равновесие – вот задача человечества. И чтобы ее решить, необходимо каждому взрастить в себе человека – такой духовно-нравственный завет дает нам В. А. Титов в своей повести. О чем бы ни говорил писатель – то ли об охране окружающей среды, ее сохранении и умножении, то ли о трудовом и нравственном воспитании, о других, не менее важных проблемах – он учил нас оставаться людьми. И потому очень важно, чтобы его взволнованное слово было услышано и современным читателем, потому что оно будит нашу совесть и делает нас человечнее.
Литература
1. Полевой Б. Всему вопреки // Б. Полевой. Силуэты: Новеллы. – М.: Советский писатель, 1978. – 496 с.
2. Слабошпицкий М. Нравственные твердыни человека // В. Титов. Грезы старого парка: Повести. – К.: Радянськый пысьмэннык, 1988. – 552 с.
3. Титов В. Грезы старого парка: Повести. / Вступ. статья М. Ф. Слабошпицкого, сост. Р. П. Титова. – К.: Радянськый пысьмэннык, 1988. – 552 с.
Сергей ПрасоловПисатель и журналист. Член редколлегии литературно-художественного альманаха «Крылья». Живёт и работает в Луганске.
Из «Дневника»
2011, апрель. О пытливости СократаСократ был тем требовательным, навязчивым, неприятным зеркалом, через которое реальный мир, имеющий отношение к собственной истинности требует от каждого человека конкретных ответов на свои вопросы. Он имел мужество стать той субъективной силой объективного мира, которая дёргает человека своей пытливостью, когда он пытается отмахнуться от неё полузнанием, предрассудками, иллюзиями.
Пытаясь увидеть в человеке вместилище сознания как сознанности самого себя, Сократ не отступил от натурфилософии – в этом его принципиальное отличие от софистов. Наоборот, он ввел в «систему координат», в натурфилософию субъективное начало как продолжение и поворотный пункт объективного мира, тем самым поставив проблему – докопаться до истинности как идеального начала бытия, без которой и сама натурфилософия неполноценна и обманчива.
Объективный мир велик, прекрасен и страшен своей субъективностью. Каким бы ни пытался казаться себе человек, он не может без того, чтобы не искать более-менее объективные основания своего бытия. Хотя бы в конечном счете. Человеческая субъективность бессмысленна и безосновательна, если не является проявлением и развитием субъектности самого бытия.
Загадка Сократа не в переносе акцента с натурфилософии на человека, а в диалектике, которая становится более очевидной, когда такой акцент сделан. Вот почему когда его пытаются привести «в соответствие» какой-либо системе взглядов, он легко «выскальзывает».
Если для софистов мир – отдельно, мудрость человеческая – отдельно, то, поставив проблему истинности человека, Сократ «отступал назад». Субъективность человека двойственна: она позволяет ему оторваться от окружающего мира сознанием своей отдельности, обо всём «свое суждение иметь», но истинного человека факт самостоятельности без всеобщности оснований удовлетворить не может. Истина начинает открываться только тогда, когда человек позволяет себе усомниться в истинности собственного суждения, следовательно, философия Сократа и была противовесом человека произволу своего «Я», а её требование конкретности истины как перекрещивания идеи и факта, оставляет надежду на преодоление заблуждения. В сущности, преодоление абстракции – всего лишь преодоление привычки, сложившейся под влиянием привходящих обстоятельств, усилие разума, способного подняться над уродливой формой истины, каковой и является заблуждение.
У Сократа противоположность истины и лжи не имеет абсолютного характера потому, что он – не мыслитель, а гражданин, живущий вместе с другими. Если истина и ложь не противоположны, если ложь – всего лишь неполная истина, то она может быть преодолена совместными усилиями граждан. Пока общество не даёт развиться индивидуализму, который приведет к непониманию других, к подозрению их во враждебности тебе, все еще остается шанс понять себя в общем и через общее бытие. Здесь открывается путь к гуманизму – только при таком совместном бытии, в котором индивидуальность в своей пытливости может идти «до конца», у человека появляется возможность соединить разорванные начала.
Боги мудро испытывают человека на мудрость. У Платона Сократ комментирует слова пифии: «… мудрым-то оказывается бог, и своим изречением он желал сказать, что человеческая мудрость стоит немногого или вообще даже ничего, и, кажется, при этом он не имеет в виду именно Сократа, а пользуется моим именем ради примера, все равно как если бы он сказал: „Из вас, люди, всего мудрее тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего поистине не стоит его мудрость“».
Мудрость состоит в том, что человек не мудрец, а деятель, который постоянно испытывает свою мудрость на предмет ее соответствия и действительности (в примерах Сократа – государственные мужи, поэты…), и понятию мудрости.
Чтобы обозначиться в человеке, мудрость должна и проходит этап раздвоения в практическом акте познания, обретая целостность уже в мудром (скорее – разумном) поступке.
Бог лукав. Говоря о мудрости мудрого, он посылает испытание, предполагая, что мудрый не может гордиться собственной мудростью и будет испытывать ее. В этом проблема. Но мы не услышали ни Сократа, ни Христа, ни всех остальных, кто, продолжая мудрость бога, говорит нам: наша мудрость открывается там, где мы становимся примером «бога». И лишь поступок как следствие испытания может свидетельствовать о наличии мудрости.
А мы даже философию как любовь к мудрости превратили в тягу к мудрствованию.
Всякий Сократ обречён на непонимание. Проблема не в том, что непонимание объединяет сограждан, довольствующихся «собой, своим обедом и женой», и Анита с сообщниками. Этот союз сознательной лжи и удовлетворённости неполной правдой временный, он способен убивать Сократа как человека – не более. Трагедия Сократа глубже. Она скрывается в потребности человека познать себя через «непостижное уму». Она – в самом сократовском вопросе: «Что такое бог хотел сказать, и что он подразумевает?» Что хотел бог сказать моими устами, и что он подразумевает моим существованием?
Мы не в силах ответить на то, что вне наших сил, но, не пытаясь ответить, мы и не увидим собственной силы. И главное: пока не «перевернём» своё сознание, пока рискнём разглядеть свой лик в зеркале бесконечности, обращённой к нам с невыносимыми для нас вопросами, а будем довольствоваться собственными точками зрения и позициями, Сократ будет принимать из наших рук яд.
2011, апрель. О литературе.Картины жизни, созданные Пушкиным, Достоевским, Толстым, Горьким, Платоновым, Булгаковым, представляют собой разрыв всякой завершённой реальности, они – щель, через которую к нам проникает бесконечность со всей актуальностью вопросов, на которые мы должны ответить, не имея возможности это сделать. И человек у них не таков, каким он должен быть, а – невероятное, но возможное, а – огранённое средоточие безграничного.
Писатель и журналист. Член редколлегии литературно-художественного альманаха «Крылья». Живёт и работает в Луганске.
Из «Дневника»
Сократ был тем требовательным, навязчивым, неприятным зеркалом, через которое реальный мир, имеющий отношение к собственной истинности требует от каждого человека конкретных ответов на свои вопросы. Он имел мужество стать той субъективной силой объективного мира, которая дёргает человека своей пытливостью, когда он пытается отмахнуться от неё полузнанием, предрассудками, иллюзиями.
Пытаясь увидеть в человеке вместилище сознания как сознанности самого себя, Сократ не отступил от натурфилософии – в этом его принципиальное отличие от софистов. Наоборот, он ввел в «систему координат», в натурфилософию субъективное начало как продолжение и поворотный пункт объективного мира, тем самым поставив проблему – докопаться до истинности как идеального начала бытия, без которой и сама натурфилософия неполноценна и обманчива.
Объективный мир велик, прекрасен и страшен своей субъективностью. Каким бы ни пытался казаться себе человек, он не может без того, чтобы не искать более-менее объективные основания своего бытия. Хотя бы в конечном счете. Человеческая субъективность бессмысленна и безосновательна, если не является проявлением и развитием субъектности самого бытия.
Загадка Сократа не в переносе акцента с натурфилософии на человека, а в диалектике, которая становится более очевидной, когда такой акцент сделан. Вот почему когда его пытаются привести «в соответствие» какой-либо системе взглядов, он легко «выскальзывает».
Если для софистов мир – отдельно, мудрость человеческая – отдельно, то, поставив проблему истинности человека, Сократ «отступал назад». Субъективность человека двойственна: она позволяет ему оторваться от окружающего мира сознанием своей отдельности, обо всём «свое суждение иметь», но истинного человека факт самостоятельности без всеобщности оснований удовлетворить не может. Истина начинает открываться только тогда, когда человек позволяет себе усомниться в истинности собственного суждения, следовательно, философия Сократа и была противовесом человека произволу своего «Я», а её требование конкретности истины как перекрещивания идеи и факта, оставляет надежду на преодоление заблуждения. В сущности, преодоление абстракции – всего лишь преодоление привычки, сложившейся под влиянием привходящих обстоятельств, усилие разума, способного подняться над уродливой формой истины, каковой и является заблуждение.
У Сократа противоположность истины и лжи не имеет абсолютного характера потому, что он – не мыслитель, а гражданин, живущий вместе с другими. Если истина и ложь не противоположны, если ложь – всего лишь неполная истина, то она может быть преодолена совместными усилиями граждан. Пока общество не даёт развиться индивидуализму, который приведет к непониманию других, к подозрению их во враждебности тебе, все еще остается шанс понять себя в общем и через общее бытие. Здесь открывается путь к гуманизму – только при таком совместном бытии, в котором индивидуальность в своей пытливости может идти «до конца», у человека появляется возможность соединить разорванные начала.
Боги мудро испытывают человека на мудрость. У Платона Сократ комментирует слова пифии: «… мудрым-то оказывается бог, и своим изречением он желал сказать, что человеческая мудрость стоит немногого или вообще даже ничего, и, кажется, при этом он не имеет в виду именно Сократа, а пользуется моим именем ради примера, все равно как если бы он сказал: „Из вас, люди, всего мудрее тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего поистине не стоит его мудрость“».
Мудрость состоит в том, что человек не мудрец, а деятель, который постоянно испытывает свою мудрость на предмет ее соответствия и действительности (в примерах Сократа – государственные мужи, поэты…), и понятию мудрости.
Чтобы обозначиться в человеке, мудрость должна и проходит этап раздвоения в практическом акте познания, обретая целостность уже в мудром (скорее – разумном) поступке.
Бог лукав. Говоря о мудрости мудрого, он посылает испытание, предполагая, что мудрый не может гордиться собственной мудростью и будет испытывать ее. В этом проблема. Но мы не услышали ни Сократа, ни Христа, ни всех остальных, кто, продолжая мудрость бога, говорит нам: наша мудрость открывается там, где мы становимся примером «бога». И лишь поступок как следствие испытания может свидетельствовать о наличии мудрости.
А мы даже философию как любовь к мудрости превратили в тягу к мудрствованию.
Всякий Сократ обречён на непонимание. Проблема не в том, что непонимание объединяет сограждан, довольствующихся «собой, своим обедом и женой», и Анита с сообщниками. Этот союз сознательной лжи и удовлетворённости неполной правдой временный, он способен убивать Сократа как человека – не более. Трагедия Сократа глубже. Она скрывается в потребности человека познать себя через «непостижное уму». Она – в самом сократовском вопросе: «Что такое бог хотел сказать, и что он подразумевает?» Что хотел бог сказать моими устами, и что он подразумевает моим существованием?
Мы не в силах ответить на то, что вне наших сил, но, не пытаясь ответить, мы и не увидим собственной силы. И главное: пока не «перевернём» своё сознание, пока рискнём разглядеть свой лик в зеркале бесконечности, обращённой к нам с невыносимыми для нас вопросами, а будем довольствоваться собственными точками зрения и позициями, Сократ будет принимать из наших рук яд.
Картины жизни, созданные Пушкиным, Достоевским, Толстым, Горьким, Платоновым, Булгаковым, представляют собой разрыв всякой завершённой реальности, они – щель, через которую к нам проникает бесконечность со всей актуальностью вопросов, на которые мы должны ответить, не имея возможности это сделать. И человек у них не таков, каким он должен быть, а – невероятное, но возможное, а – огранённое средоточие безграничного.
Валентина ВладимироваПоэт. Член Союза писателей ЛНР. Живёт в Свердловске.
«Давайте выключим войну…»
Давайте выключим войну,
Как надоевший фильм.
И будем слушать тишину,
Дыханье затаив.
Мы будем строить, созидать,
Растить своих детей…
Давайте выключим войну,
Как кузницу смертей.
Пусть мир очистится от зла,
От зависти и лжи…
Мы в Землю бросим семена
Надежды и любви.
И пусть цветут сады
Во имя Мира и добра,
Во имя красоты.
Давайте выключим войну,
Спасём своих детей…
И будем слушать тишину
Под шелест тополей.
Поэт. Член Союза писателей ЛНР. Живёт в Свердловске.
«Давайте выключим войну…»
Давайте выключим войну,
Как надоевший фильм.
И будем слушать тишину,
Дыханье затаив.
Мы будем строить, созидать,
Растить своих детей…
Давайте выключим войну,
Как кузницу смертей.
Пусть мир очистится от зла,
От зависти и лжи…
Мы в Землю бросим семена
Надежды и любви.
И пусть цветут сады
Во имя Мира и добра,
Во имя красоты.
Давайте выключим войну,
Спасём своих детей…
И будем слушать тишину
Под шелест тополей.
София МаришинаРодилась в Ленинграде. В 2013 году окончила Литературный институт им. М. Горького. Автор поэтического сборника «Запасной выход» (2009). Живёт в Санкт-Петербурге.
БЛокадные санки
Детские санки, блокадные санки!
Вам ли бояться своих мертвецов?
С Невского, Охты, Сенной, то ли Жданки
Ваши маршруты сковались в кольцо.
Вот бы носить! Да подарок ли детям?
Детской ли ручке подобен размер?
Год сорок первый, второй или третий —
Свастика меряет мир полумер.
Санки!.. С цингою, кровавым поносом
Детство игралось, до игр ли тут?
Детские санки недетским вопросом
Тянут нам руки, идти не дают…
Любовь 24
На асфальте написано мелом.
Между ног, в этой сумрачной давке,
Предлагается – в общем и целом —
Распродажа любви – на полставки.
Так уж много ли надо для счастья?
Так ли доля несчастлива наша,
Что любовь под названием «Настя»
Чередуется с «Олей» и «Машей»?
Опорочив прекрасные мифы,
Все открытия литературы —
За рубли и за доллары нимфы
Отпускают подарки натурой.
Наноофисные холстомеры!
Человеки эпохи маразма
Эволюцию воли и веры
Променяли на царство оргазма.
Предаваться печали не буду.
Прочитаю заветные строки,
И любовь философией чуда
Уничтожит проценты и сроки.
Оля. Любовь 24 часа. БОГ. ЛЮБОВЬ НАВСЕГДА.
Родилась в Ленинграде. В 2013 году окончила Литературный институт им. М. Горького. Автор поэтического сборника «Запасной выход» (2009). Живёт в Санкт-Петербурге.
БЛокадные санки
Детские санки, блокадные санки!
Вам ли бояться своих мертвецов?
С Невского, Охты, Сенной, то ли Жданки
Ваши маршруты сковались в кольцо.
Вот бы носить! Да подарок ли детям?
Детской ли ручке подобен размер?
Год сорок первый, второй или третий —
Свастика меряет мир полумер.
Санки!.. С цингою, кровавым поносом
Детство игралось, до игр ли тут?
Детские санки недетским вопросом
Тянут нам руки, идти не дают…
Любовь 24
На асфальте написано мелом.
Между ног, в этой сумрачной давке,
Предлагается – в общем и целом —
Распродажа любви – на полставки.
Так уж много ли надо для счастья?
Так ли доля несчастлива наша,
Что любовь под названием «Настя»
Чередуется с «Олей» и «Машей»?
Опорочив прекрасные мифы,
Все открытия литературы —
За рубли и за доллары нимфы
Отпускают подарки натурой.
Наноофисные холстомеры!
Человеки эпохи маразма
Эволюцию воли и веры
Променяли на царство оргазма.
Предаваться печали не буду.
Прочитаю заветные строки,
И любовь философией чуда
Уничтожит проценты и сроки.
Оля. Любовь 24 часа. БОГ. ЛЮБОВЬ НАВСЕГДА.
Любовь БондаренкоПоэт. Член Союза писателей ЛНР. Руководитель литобъединения «Забой» им. А. Лебединского. Живёт в Свердловске.
Пронзила боль
Пронзила боль на вылет сердце,
Война пришла в мою страну,
Война не от чужого иноверца
Снарядом разорвала тишину.
На брата брат пошел войною,
И «террористом» назван мой народ,
Свободу слова пулей разрывною
Уничтожает какой-то сумасброд.
И гибнут люди в жуткой мясорубке,
За что нести такой им крест?
Их жизни стали очень хрупки,
Из городов сложился винегрет.
Славянск, Луганск, Донецк, мой Свердловск,
Да не приснилось в страшном сне,
Что Новосветловка, Семеновка, Артемовск,
Гореть так будут в чудовищном огне.
И в Панченко село совсем разбито,
И героически сражался Партизан,
А сколько мирных жителей убито?
Не залечить нам долго этих ран!
Но так же трудятся у нас шахтеры
И уголь добывают на-гора,
За воинов же молятся их жены,
О возвращении живыми как всегда.
Наша республика
В боях отстояли мы нашу свободу,
И гордо несёт знамя мира народ.
Мы выбирали сами такую дорогу,
Которая к счастью нас всех приведёт.
Нас в трудное время борьба закалила,
И цену свободе мы знаем с тобой,
Нас вера от лютых врагов заслонила,
Чтоб солнце взошло над уставшей землёй.
Славься Республика, славься Луганская!
Мы все народной назвали тебя.
Силой могучею, дружбой братскою
Славься Республика – наша земля!
Детей наших судьбы война опалила,
Лет этих нам не забыть никогда,
Пора испытаний мечтой озарила,
Республика наша духом сильна.
Мы смело проносим знамёна победы,
И верим в расцвет твой, родная страна,
Её завещали отцы нам и деды,
Теперь мы напишем свои имена.
Славься Республика, славься Луганская!
Мы все народной назвали тебя.
Силой могучею, дружбой братскою
Славься Республика – наша земля!
Поэт. Член Союза писателей ЛНР. Руководитель литобъединения «Забой» им. А. Лебединского. Живёт в Свердловске.
Пронзила боль
Пронзила боль на вылет сердце,
Война пришла в мою страну,
Война не от чужого иноверца
Снарядом разорвала тишину.
На брата брат пошел войною,
И «террористом» назван мой народ,
Свободу слова пулей разрывною
Уничтожает какой-то сумасброд.
И гибнут люди в жуткой мясорубке,
За что нести такой им крест?
Их жизни стали очень хрупки,
Из городов сложился винегрет.
Славянск, Луганск, Донецк, мой Свердловск,
Да не приснилось в страшном сне,
Что Новосветловка, Семеновка, Артемовск,
Гореть так будут в чудовищном огне.
И в Панченко село совсем разбито,
И героически сражался Партизан,
А сколько мирных жителей убито?
Не залечить нам долго этих ран!
Но так же трудятся у нас шахтеры
И уголь добывают на-гора,
За воинов же молятся их жены,
О возвращении живыми как всегда.
Наша республика
В боях отстояли мы нашу свободу,
И гордо несёт знамя мира народ.
Мы выбирали сами такую дорогу,
Которая к счастью нас всех приведёт.
Нас в трудное время борьба закалила,
И цену свободе мы знаем с тобой,
Нас вера от лютых врагов заслонила,
Чтоб солнце взошло над уставшей землёй.
Славься Республика, славься Луганская!
Мы все народной назвали тебя.
Силой могучею, дружбой братскою
Славься Республика – наша земля!
Детей наших судьбы война опалила,
Лет этих нам не забыть никогда,
Пора испытаний мечтой озарила,
Республика наша духом сильна.
Мы смело проносим знамёна победы,
И верим в расцвет твой, родная страна,
Её завещали отцы нам и деды,
Теперь мы напишем свои имена.
Славься Республика, славься Луганская!
Мы все народной назвали тебя.
Силой могучею, дружбой братскою
Славься Республика – наша земля!
Светлана СеничкинаЧлен редколлегии альманаха «Крылья». Член Союза писателей ЛНР. Живёт в Луганске.
Аня
«Новеньких привезли», – шепотом пронеслось по рядам. – «Новенькие, и много – не меньше сотни…»
Это было впервые за последние полтора года. Жизнь тут и так была не особо насыщена событиями, а уж новичков здесь и вовсе года два не видели – то безденежье, то война. Поэтому сейчас все старались хоть немного высунуться из своего ряда, чтоб увидеть «новеньких». Еще не рассортированные, не разобранные, но уже с номерами на виске, они ждали у входа.
– Чи не подія…, – пренебрежительно заметил потрепанного вида толстяк. По документам он числился как КПКУ, а звали его чаще более привычным УПК. Он был одним из самых упитанных в этом отделе и жутко гордился как своей востребованностью, так и тем, что многие знали его в лицо. – А кажуть, що вони, теє, – «гуманітарка». Ото як гречка або тряпки із секонд-хенду. Хіба задарма щось добре дадуть? На тобі, Боже…
– Это ты бесишься, что с тобой уже год никто не общается. Студентов-то твоих разогнали! А первокурсникам, если таких наберут, ты и даром не нужен будешь, им теперь русские нужны. Вот русские и приехали, – прошипела толстяку москвичка. Её саму сотрудники отдела обработки по странной прихоти когда-то приписали к уроженцам этой окраины да еще и засунули в украиноязычный отдел, вот она и злилась на всех, не упуская случая поддеть и съязвить.
А новенькие тем временем всё прибывали. На самом деле приехали они еще несколько месяцев назад, но долго торчали на втором этаже, в отделе обработки – пока с каждым ознакомишься, пока все распишешь, по два экземпляра бланка напечатаешь… А в теленовостях-то давно уже разрекламировали, и пару человек даже интересовались, где же, мол, обещанные новые поступления…
– Ой, глядите, какие все чистенькие, блестящие, сразу видно – столица, уровень… А их сразу к нам? Или отдельно разместят, как тех, «фондовских»? – восторженный шепот и вопросы слышались от похожих друг на друга, словно близняшки, многочисленных «монахинь», «графинь» и «рабынь».
– Ох, вот сказано – «чиклит», головы куриные. Еще и не знакомы, а уже восторгаются, тьфу…, – сплюнул Рей. – Я б таких и сам сжигал, – добавил он вполголоса. Попсовая компашка, куда его ввиду собственной популярности занесло, бесила уже не первый год. А эти «дамочки» с их восторгами вообще вызывали желание самовольно уйти в подвал и сдаться на хранение, лишь бы их не видеть и не слышать.
Стола уже не хватало, поэтому Оля таскала новеньких ко входу в хранилище («сегодня перетащим, а разбирать уже завтра будем, подождут»). Новички, в основном выходцы из обеих столиц, поглядывали на окружающих: кто с нескрываемым высокомерием, как, например, поэты, никому не известные за пределами своей столичной тусовки, кто с ощущением собственной важности и нужности, как верзила-медик, спец по коронарным болезням сердца, а кто просто с искренним любопытством ко всему новому – как эта маленькая старушка в наряде позапрошлого века. Все они были немного раздражены двухмесячной заминкой и рады, что, кажется, почти добрались до цели своего путешествия – до людей, к которым они и ехали.
Нерасторопность Оли и её напарниц, Тани и Кати, их несколько покоробила. Что значит «завтра разберем»? Они вообще понимают, как им повезло? Но, услышав, что завтра предстоит фотосессия и даже открытие выставки, посвященной новоприбывшим, те успокоились и решили пока оглядеться. Тем более что со всех сторон на них таращились местные – «аборигены», как, посмеиваясь, называла их одна из новеньких – пухленькая энциклопедистка. Разговоры не клеились: местные были слишком взволнованы событием, новички – слишком исполнены важности, ведь не для разговоров с себе подобными они сюда тащились за сотни километров, а для выполнения более высокой миссии – нести свет в эту провинциальную глушь.
Весь следующий день был занят фотосъемкой, обустройством выставки (на неё попали не все, а только около тридцати новеньких, что стало очередным поводом дуться друг на друга и меряться важностью) и выкладыванием информации в интернет. Одними из первых на стенд попала компания социологов, которая уместней, наверное, смотрелась бы на стройке ввиду особенностей их внешности – уж очень они были похожи на шлакоблочины: и цветом, и формой. Из разговоров Оли и Тани социологи ловили новости, а уж потом передавали их своим. «В фейсбук уже выложили, сейчас на официальный сайт положат», «Уже пять репостов, а лайков больше сотни за полдня» – каждая реплика подогревала и без того сильное ощущение собственной «звездности». Как же здесь им все рады, как ждали! Новичкам, а особенно почему-то поэтам и кирпичным социологам, казалось, что они уже практически достигли своей цели.
К вечеру обязательные рекламные процедуры были выполнены. Старожилы всё продолжали гадать, когда ж определят места новоприбывшим, а Оля тем временем давала указания на ближайшие дни: освободить часть стеллажей и не забывать про статистику.
Чтоб найти место для стольких новеньких, нужно было быть мастером по «пятнашкам»: передвинуть там, переставить тут и выгадать хоть несколько полок. Особо досталось попавшим в опалу спецам по истории Украины: их убрали с почетных мест и засунули на задворки, в хранилище. Приезжие «звезды» ждали на столах и на стенде, когда пару десятков из них взяла Таня – «пробить». Профессиональный сленг местных сотрудников был не совсем понятен, но то, что их взяли в руки, новичков весьма обнадежило.
– Как вы думаете, нас уже заказали? В каталоге-то мы уже есть… – робко поинтересовалась худощавая Аня. Вообще-то её звали Антологией, но поэты в ней были сплошь молодые и малоизвестные, поэтому важные соседи с грифами минобразования относились к ней несколько свысока и полным именем не называли. А она и не обижалась, думая лишь о том, что вот-вот, наконец, поделится скрытыми в ней шедеврами.
Но, как оказалось, посетителей вообще не было. А Таня лишь отметила в каждом формуляре десяток номеров.
– Слушайте, а что это всё значит? А то я по-русски не очень хорошо понимаю, я сама из Америки, – с акцентом спросила одна из немногочисленных «переводных» новоприбывших.
– А то и значит, – послышался смешок откуда-то со стороны, – что с вами уже десять посетителей ознакомились.
– То есть как «ознакомились»? Тут же нет никого, – искренне изумилась бабушка в старинном платье. – И в руки только Таня нас и брала. Какие же десять?
– А то и значит, Арина Родионовна, – долговязый медик вспомнил вчерашнюю реплику про статистику и, имея, в отличие от соседей-гуманитариев, научный склад ума, сделал правильный вывод, – что по бумагам да по данным компьютера, каждого из нас брали почитать уже десять человек.
– А зачем же это? – продолжала недоумевать старушка. По документам ее звали «Апология русской няни», но за время в дороге они перезнакомились и все знали, что ей приятней слышать такое, более «очеловеченное» обращение. Она была очень маленького роста и, задавая вопрос, смотрела на спеца по болезням человеческого сердца снизу вверх. – Зачем выдумывать-то?
– А затем, что «живых знакомств» вы можете и не дождаться, – снова прозвучала реплика сбоку, с полки, которая стояла торцом к новичкам. – Это у вас, в 19 веке людям делать нечего было, вот они от скуки и читали. А теперь у людей знаете, сколько развлечений? Один интернет чего стоит. Да и бумага нынче не в моде да не в почете – электронные носители дешевле и практичнее…, – невидимый собеседник вздохнул. – Разве что пенсионеры по старой памяти ходят да еще десятка два постоянных посетителей – эти ни за какие интернеты не предадут.
– А студенты? – спросил физик, тонкий, но зато с министерским грифом. – Студенты-то ходят?
– Студенты… – послышался вздох. – Про «копи-паст» слышали? Вот и все, что вам надо знать про нынешних студентов.
Они в основном в соседний зал ходят: там Интернет дешевый. Да ещё бывает: раз в месяц прибежит кто из них, возьмет что-нибудь по учебе, за десять минут ксерокопию сделает, а то и вовсе – на телефон сфотографирует, и поминай, как звали. Даже тепло рук почувствовать не успеешь. Вот так и живешь – спишь да ждешь, когда в хранение спишут или вообще в макулатуру сдадут…
Аня-Антология вдруг почувствовала, что ей ужасно холодно. Даже оглянулась на окно: может, Оля открыла, чтоб проветрить? Но окно было закрыто, а холод шел изнутри. И она поняла, что справиться с этим холодом смогут только руки – теплые человеческие руки…
На второй день история повторилась – уже с другой группой новеньких. А для «пробитых» расчистили места на полках и понемногу рассовывали между «старичками». Новосёлы были притихшие, несколько ошеломленные таким поворотом в их судьбе. Некоторые из них, поумней да понаблюдательней, понимали, что дело вовсе не в провинциальности и что, останься они в Москве или Питере, их судьба могла бы быть точно такой же. Другие же, как правило, сборники поэзии или детища раскрученных прозаиков, открыто ругали на чем свет стоит «эту глухомань», «деревню» и «захолустье», крича, что талант авторов и работа издателей пропадают впустую. Но со временем утихомирились и эти.
Шли недели. Улеглись волнения, вызванные приездом «гуманитарочных». Новички еще иногда прибывали, но понемногу и уже не вызывали такого ажиотажа. А сами приезжие «звезды», словно мгновенно подхватив какой-то местный вирус, погружались в характерное для здешних оцепенение, тусклый сон. Большинству, смирившемуся с такой жизнью, вообще ничего не снилось. А вот Ане-Антологии снились руки – теплые руки человека. Иногда они были мужскими, но чаще женскими, похожими на Катины. Катя в отличие других сотрудников иногда брала их с полок: посмотреть, полистать, порой даже домой – почитать. Аню-Антологию она пока не замечала, наверное, оттого, что «художка» была расставлена странно и бестолково: в трёх разных местах – в зависимости от ценности и востребованности. Как будто это можно измерить точно…
Если бы не несколько десятков постоянных посетителей, среди которых преобладали поклонники попсы – всяких там Донцовых, Устиновых, женских романов, мистики и фентези, да еще нескольких настоящих ученых, у которых потребность узнавать новое была так же сильна, как потребность дышать, зал вообще можно было бы закрыть. Но пока он работал, пока работали отделы по соседству и на других этажах, у Ани и у многих других (даже тех, кто не смел себе в этом признаться) оставалась надежда. Надежда почувствовать тепло человеческих рук, быть взятыми и без спешки и суеты прочитанными. Пусть даже одним-единственным человеком. И тогда можно будет жить, зная, что не зря появился на свет. И каждый человек, который входил в зал, вторгаясь в это царство дремоты, становился воплощением этой надежды:
– Смотри, долговязый, эта женщина в прошлый раз что-то про язвы читала, может и тобой, сердечный ты наш, заинтересуется, а?
– А этот – историк по образованию, я в карточке видел. Вот бы Таня меня ему подсунула!
– А я от Оли слышала, что эта девочка Бунина любит, может, еще кого из поэтов возьмет…
В зал вошла студентка с филологического факультета.
– Здравствуйте, я полки с художкой посмотрю?
– Да, пожалуйста, выбирайте.
Аня затаила дыхание и зажмурилась…
Член редколлегии альманаха «Крылья». Член Союза писателей ЛНР. Живёт в Луганске.
Аня
«Новеньких привезли», – шепотом пронеслось по рядам. – «Новенькие, и много – не меньше сотни…»
Это было впервые за последние полтора года. Жизнь тут и так была не особо насыщена событиями, а уж новичков здесь и вовсе года два не видели – то безденежье, то война. Поэтому сейчас все старались хоть немного высунуться из своего ряда, чтоб увидеть «новеньких». Еще не рассортированные, не разобранные, но уже с номерами на виске, они ждали у входа.
– Чи не подія…, – пренебрежительно заметил потрепанного вида толстяк. По документам он числился как КПКУ, а звали его чаще более привычным УПК. Он был одним из самых упитанных в этом отделе и жутко гордился как своей востребованностью, так и тем, что многие знали его в лицо. – А кажуть, що вони, теє, – «гуманітарка». Ото як гречка або тряпки із секонд-хенду. Хіба задарма щось добре дадуть? На тобі, Боже…
– Это ты бесишься, что с тобой уже год никто не общается. Студентов-то твоих разогнали! А первокурсникам, если таких наберут, ты и даром не нужен будешь, им теперь русские нужны. Вот русские и приехали, – прошипела толстяку москвичка. Её саму сотрудники отдела обработки по странной прихоти когда-то приписали к уроженцам этой окраины да еще и засунули в украиноязычный отдел, вот она и злилась на всех, не упуская случая поддеть и съязвить.
А новенькие тем временем всё прибывали. На самом деле приехали они еще несколько месяцев назад, но долго торчали на втором этаже, в отделе обработки – пока с каждым ознакомишься, пока все распишешь, по два экземпляра бланка напечатаешь… А в теленовостях-то давно уже разрекламировали, и пару человек даже интересовались, где же, мол, обещанные новые поступления…
– Ой, глядите, какие все чистенькие, блестящие, сразу видно – столица, уровень… А их сразу к нам? Или отдельно разместят, как тех, «фондовских»? – восторженный шепот и вопросы слышались от похожих друг на друга, словно близняшки, многочисленных «монахинь», «графинь» и «рабынь».
– Ох, вот сказано – «чиклит», головы куриные. Еще и не знакомы, а уже восторгаются, тьфу…, – сплюнул Рей. – Я б таких и сам сжигал, – добавил он вполголоса. Попсовая компашка, куда его ввиду собственной популярности занесло, бесила уже не первый год. А эти «дамочки» с их восторгами вообще вызывали желание самовольно уйти в подвал и сдаться на хранение, лишь бы их не видеть и не слышать.
Стола уже не хватало, поэтому Оля таскала новеньких ко входу в хранилище («сегодня перетащим, а разбирать уже завтра будем, подождут»). Новички, в основном выходцы из обеих столиц, поглядывали на окружающих: кто с нескрываемым высокомерием, как, например, поэты, никому не известные за пределами своей столичной тусовки, кто с ощущением собственной важности и нужности, как верзила-медик, спец по коронарным болезням сердца, а кто просто с искренним любопытством ко всему новому – как эта маленькая старушка в наряде позапрошлого века. Все они были немного раздражены двухмесячной заминкой и рады, что, кажется, почти добрались до цели своего путешествия – до людей, к которым они и ехали.
Нерасторопность Оли и её напарниц, Тани и Кати, их несколько покоробила. Что значит «завтра разберем»? Они вообще понимают, как им повезло? Но, услышав, что завтра предстоит фотосессия и даже открытие выставки, посвященной новоприбывшим, те успокоились и решили пока оглядеться. Тем более что со всех сторон на них таращились местные – «аборигены», как, посмеиваясь, называла их одна из новеньких – пухленькая энциклопедистка. Разговоры не клеились: местные были слишком взволнованы событием, новички – слишком исполнены важности, ведь не для разговоров с себе подобными они сюда тащились за сотни километров, а для выполнения более высокой миссии – нести свет в эту провинциальную глушь.
Весь следующий день был занят фотосъемкой, обустройством выставки (на неё попали не все, а только около тридцати новеньких, что стало очередным поводом дуться друг на друга и меряться важностью) и выкладыванием информации в интернет. Одними из первых на стенд попала компания социологов, которая уместней, наверное, смотрелась бы на стройке ввиду особенностей их внешности – уж очень они были похожи на шлакоблочины: и цветом, и формой. Из разговоров Оли и Тани социологи ловили новости, а уж потом передавали их своим. «В фейсбук уже выложили, сейчас на официальный сайт положат», «Уже пять репостов, а лайков больше сотни за полдня» – каждая реплика подогревала и без того сильное ощущение собственной «звездности». Как же здесь им все рады, как ждали! Новичкам, а особенно почему-то поэтам и кирпичным социологам, казалось, что они уже практически достигли своей цели.
К вечеру обязательные рекламные процедуры были выполнены. Старожилы всё продолжали гадать, когда ж определят места новоприбывшим, а Оля тем временем давала указания на ближайшие дни: освободить часть стеллажей и не забывать про статистику.
Чтоб найти место для стольких новеньких, нужно было быть мастером по «пятнашкам»: передвинуть там, переставить тут и выгадать хоть несколько полок. Особо досталось попавшим в опалу спецам по истории Украины: их убрали с почетных мест и засунули на задворки, в хранилище. Приезжие «звезды» ждали на столах и на стенде, когда пару десятков из них взяла Таня – «пробить». Профессиональный сленг местных сотрудников был не совсем понятен, но то, что их взяли в руки, новичков весьма обнадежило.
– Как вы думаете, нас уже заказали? В каталоге-то мы уже есть… – робко поинтересовалась худощавая Аня. Вообще-то её звали Антологией, но поэты в ней были сплошь молодые и малоизвестные, поэтому важные соседи с грифами минобразования относились к ней несколько свысока и полным именем не называли. А она и не обижалась, думая лишь о том, что вот-вот, наконец, поделится скрытыми в ней шедеврами.
Но, как оказалось, посетителей вообще не было. А Таня лишь отметила в каждом формуляре десяток номеров.
– Слушайте, а что это всё значит? А то я по-русски не очень хорошо понимаю, я сама из Америки, – с акцентом спросила одна из немногочисленных «переводных» новоприбывших.
– А то и значит, – послышался смешок откуда-то со стороны, – что с вами уже десять посетителей ознакомились.
– То есть как «ознакомились»? Тут же нет никого, – искренне изумилась бабушка в старинном платье. – И в руки только Таня нас и брала. Какие же десять?
– А то и значит, Арина Родионовна, – долговязый медик вспомнил вчерашнюю реплику про статистику и, имея, в отличие от соседей-гуманитариев, научный склад ума, сделал правильный вывод, – что по бумагам да по данным компьютера, каждого из нас брали почитать уже десять человек.
– А зачем же это? – продолжала недоумевать старушка. По документам ее звали «Апология русской няни», но за время в дороге они перезнакомились и все знали, что ей приятней слышать такое, более «очеловеченное» обращение. Она была очень маленького роста и, задавая вопрос, смотрела на спеца по болезням человеческого сердца снизу вверх. – Зачем выдумывать-то?
– А затем, что «живых знакомств» вы можете и не дождаться, – снова прозвучала реплика сбоку, с полки, которая стояла торцом к новичкам. – Это у вас, в 19 веке людям делать нечего было, вот они от скуки и читали. А теперь у людей знаете, сколько развлечений? Один интернет чего стоит. Да и бумага нынче не в моде да не в почете – электронные носители дешевле и практичнее…, – невидимый собеседник вздохнул. – Разве что пенсионеры по старой памяти ходят да еще десятка два постоянных посетителей – эти ни за какие интернеты не предадут.
– А студенты? – спросил физик, тонкий, но зато с министерским грифом. – Студенты-то ходят?
– Студенты… – послышался вздох. – Про «копи-паст» слышали? Вот и все, что вам надо знать про нынешних студентов.
Они в основном в соседний зал ходят: там Интернет дешевый. Да ещё бывает: раз в месяц прибежит кто из них, возьмет что-нибудь по учебе, за десять минут ксерокопию сделает, а то и вовсе – на телефон сфотографирует, и поминай, как звали. Даже тепло рук почувствовать не успеешь. Вот так и живешь – спишь да ждешь, когда в хранение спишут или вообще в макулатуру сдадут…
Аня-Антология вдруг почувствовала, что ей ужасно холодно. Даже оглянулась на окно: может, Оля открыла, чтоб проветрить? Но окно было закрыто, а холод шел изнутри. И она поняла, что справиться с этим холодом смогут только руки – теплые человеческие руки…
На второй день история повторилась – уже с другой группой новеньких. А для «пробитых» расчистили места на полках и понемногу рассовывали между «старичками». Новосёлы были притихшие, несколько ошеломленные таким поворотом в их судьбе. Некоторые из них, поумней да понаблюдательней, понимали, что дело вовсе не в провинциальности и что, останься они в Москве или Питере, их судьба могла бы быть точно такой же. Другие же, как правило, сборники поэзии или детища раскрученных прозаиков, открыто ругали на чем свет стоит «эту глухомань», «деревню» и «захолустье», крича, что талант авторов и работа издателей пропадают впустую. Но со временем утихомирились и эти.
Шли недели. Улеглись волнения, вызванные приездом «гуманитарочных». Новички еще иногда прибывали, но понемногу и уже не вызывали такого ажиотажа. А сами приезжие «звезды», словно мгновенно подхватив какой-то местный вирус, погружались в характерное для здешних оцепенение, тусклый сон. Большинству, смирившемуся с такой жизнью, вообще ничего не снилось. А вот Ане-Антологии снились руки – теплые руки человека. Иногда они были мужскими, но чаще женскими, похожими на Катины. Катя в отличие других сотрудников иногда брала их с полок: посмотреть, полистать, порой даже домой – почитать. Аню-Антологию она пока не замечала, наверное, оттого, что «художка» была расставлена странно и бестолково: в трёх разных местах – в зависимости от ценности и востребованности. Как будто это можно измерить точно…
Если бы не несколько десятков постоянных посетителей, среди которых преобладали поклонники попсы – всяких там Донцовых, Устиновых, женских романов, мистики и фентези, да еще нескольких настоящих ученых, у которых потребность узнавать новое была так же сильна, как потребность дышать, зал вообще можно было бы закрыть. Но пока он работал, пока работали отделы по соседству и на других этажах, у Ани и у многих других (даже тех, кто не смел себе в этом признаться) оставалась надежда. Надежда почувствовать тепло человеческих рук, быть взятыми и без спешки и суеты прочитанными. Пусть даже одним-единственным человеком. И тогда можно будет жить, зная, что не зря появился на свет. И каждый человек, который входил в зал, вторгаясь в это царство дремоты, становился воплощением этой надежды:
– Смотри, долговязый, эта женщина в прошлый раз что-то про язвы читала, может и тобой, сердечный ты наш, заинтересуется, а?
– А этот – историк по образованию, я в карточке видел. Вот бы Таня меня ему подсунула!
– А я от Оли слышала, что эта девочка Бунина любит, может, еще кого из поэтов возьмет…
В зал вошла студентка с филологического факультета.
– Здравствуйте, я полки с художкой посмотрю?
– Да, пожалуйста, выбирайте.
Аня затаила дыхание и зажмурилась…
Юрий НечипоренкоПисатель, арт-критик. Родился в Ровеньках в 1956 году. Окончил Московский университет. Доктор физико-математических наук. Автор нескольких прозаических книг, широко публиковался в периодике. Лауреат премий им. А. Толстого (2009), «Ясная поляна» (2013) и др. Живёт и работает в Москве.
Отрывок из повести«Рыжий сенатор»
Кроме политического и исторического анализа, есть ещё художественный, который позволяет увидеть картину жизни в целом. Он позволяет не только описать реальность, но и почувствовать её. Я сделал попытку такого анализа в 1992 году, 25 лет назад, как раз в начале независимости Украины – написал повесть «Мытарь (рыжий сенатор)», посвященную жизни в Донбассе, первым свободным выборам в городке Каменск-Шахтинский Ростовской области, что на границе с Украиной. Мой герой – реальный человек, Анатолий Мостовой, автор книги «Верни гражданство». Повесть была опубликована в журнале «Московский вестник» в 2003 году и издана в Хорватии в 2011. Вот её начало:
Если лететь от Москвы на Юг, ровно на Юг, то через тысячу километров… впрочем, если идти на Юг, то через те же тысячу километров: месяц хода, сутки езды, час лета откроется земля, которая называется Диким полем. Земля в уздечках оврагов, с длинными гривами холмов, кочевая: она словно собралась сама куда-то идти, скакать, нестись. Почему кажется, что земля эта беспокойная движется, дыбится, едет куда-то?
– Может, потому, что держится-стоит она на скользких слоях угля. Дернется холм, тряхнет гривой каменный конь – тронется: вначале медленно, потом все быстрее…
Места окрестные издавна были беспокойными – после сражений с половцами была битва при Калке, когда войска Руси потерпели первое поражение от монгольского нашествия. Покорили кочевники Северный Китай, прошли Среднюю Азию, разорили Иран, хлынули в Закавказье – и через Северный Кавказ вышли к Дону и Донцу. И тогда премного повидавшие правители их сказали, а персидский историк ал-Джузджани записал: «Во всем мире не может быть земли приятней этой, воздуха лучше этого, воды слаще этой, лугов и пастбищ обширнее этих».
С монголо-татарской любви начинается история Дикого поля – пастбища для скота размером с Польшу. Дикое поле триста лет отделяло Московию от опасных южных соседей. Поселенцы на этой земле после татар колонизовали ее заново – вроде первопроходцев Америки.
Путешествие из центра России на Юг и Юго-Восток начинается с лесных и болотистых подмосковных земель, за Окой идут рыжие и черные степи, в которых стоят сторожевые рубежи – Тула и Рязань, дальше – Орел и Тамбов, еще дальше – Воронеж, Белгород, Харьков. За Харьковом, на полпути к Дону, ровное струение дороги заканчивается и начинается качка: спуски и подъемы с одного холма на другой. Пласты камня наползают здесь друг на друга, складываются шалашом в гигантские складки, покрываются шкурой из степных трав. Сейчас место это называют Донбасс.
Услышав впервые, хочется переспросить: кто-кто?
Дон Басс – Смуглый красавец, стройный испанец? Какой-то оперный бас, какой-то важный Дон – Мефистофель, владыка преисподней?
Донбасс: донецкий каменноугольный бассейн. Каменный уголь – горящий кристалл. Шахта в переводе с немецкого – «голенище, труба». Когда смотришь сверху в ствол шахты, кажется, что заглядываешь в гигантский сапог: неровные края камня бугрятся складками на голенище. Там, в норе, кто-то крошит и кромсает черные кристаллы. Шахтеры – черные, как черти.
Первыми шахтерами были татары – русские не лезли, боялись в тартары провалится. А теперь – ничего, лезут – не страшна ни преисподняя, ни кузькина мать. С Севера на Юг идет железная дорога Москва – Ростов: через Ростов лежат все пути на Кавказ. Есть на этой дороге станция Лихая. Название отчаянное, казачье. Рядом станция Зверево. Недалеко от Лихой кончается главный хребет Донбасса. Гривы гор здесь омывает река Северский Донец – полное его название состоит из двух слов, как именитая дворянская фамилия: Голенищев-Кутузов, Потемкин-Таврический. Известен Донец тем, что укрывался от половцев в его заводях князь Игорь – тот самый, из «Слова о полку…»
Писатель, арт-критик. Родился в Ровеньках в 1956 году. Окончил Московский университет. Доктор физико-математических наук. Автор нескольких прозаических книг, широко публиковался в периодике. Лауреат премий им. А. Толстого (2009), «Ясная поляна» (2013) и др. Живёт и работает в Москве.
Отрывок из повести«Рыжий сенатор»
Кроме политического и исторического анализа, есть ещё художественный, который позволяет увидеть картину жизни в целом. Он позволяет не только описать реальность, но и почувствовать её. Я сделал попытку такого анализа в 1992 году, 25 лет назад, как раз в начале независимости Украины – написал повесть «Мытарь (рыжий сенатор)», посвященную жизни в Донбассе, первым свободным выборам в городке Каменск-Шахтинский Ростовской области, что на границе с Украиной. Мой герой – реальный человек, Анатолий Мостовой, автор книги «Верни гражданство». Повесть была опубликована в журнале «Московский вестник» в 2003 году и издана в Хорватии в 2011. Вот её начало:
Если лететь от Москвы на Юг, ровно на Юг, то через тысячу километров… впрочем, если идти на Юг, то через те же тысячу километров: месяц хода, сутки езды, час лета откроется земля, которая называется Диким полем. Земля в уздечках оврагов, с длинными гривами холмов, кочевая: она словно собралась сама куда-то идти, скакать, нестись. Почему кажется, что земля эта беспокойная движется, дыбится, едет куда-то?
– Может, потому, что держится-стоит она на скользких слоях угля. Дернется холм, тряхнет гривой каменный конь – тронется: вначале медленно, потом все быстрее…
Места окрестные издавна были беспокойными – после сражений с половцами была битва при Калке, когда войска Руси потерпели первое поражение от монгольского нашествия. Покорили кочевники Северный Китай, прошли Среднюю Азию, разорили Иран, хлынули в Закавказье – и через Северный Кавказ вышли к Дону и Донцу. И тогда премного повидавшие правители их сказали, а персидский историк ал-Джузджани записал: «Во всем мире не может быть земли приятней этой, воздуха лучше этого, воды слаще этой, лугов и пастбищ обширнее этих».
С монголо-татарской любви начинается история Дикого поля – пастбища для скота размером с Польшу. Дикое поле триста лет отделяло Московию от опасных южных соседей. Поселенцы на этой земле после татар колонизовали ее заново – вроде первопроходцев Америки.
Путешествие из центра России на Юг и Юго-Восток начинается с лесных и болотистых подмосковных земель, за Окой идут рыжие и черные степи, в которых стоят сторожевые рубежи – Тула и Рязань, дальше – Орел и Тамбов, еще дальше – Воронеж, Белгород, Харьков. За Харьковом, на полпути к Дону, ровное струение дороги заканчивается и начинается качка: спуски и подъемы с одного холма на другой. Пласты камня наползают здесь друг на друга, складываются шалашом в гигантские складки, покрываются шкурой из степных трав. Сейчас место это называют Донбасс.
Услышав впервые, хочется переспросить: кто-кто?
Дон Басс – Смуглый красавец, стройный испанец? Какой-то оперный бас, какой-то важный Дон – Мефистофель, владыка преисподней?
Донбасс: донецкий каменноугольный бассейн. Каменный уголь – горящий кристалл. Шахта в переводе с немецкого – «голенище, труба». Когда смотришь сверху в ствол шахты, кажется, что заглядываешь в гигантский сапог: неровные края камня бугрятся складками на голенище. Там, в норе, кто-то крошит и кромсает черные кристаллы. Шахтеры – черные, как черти.
Первыми шахтерами были татары – русские не лезли, боялись в тартары провалится. А теперь – ничего, лезут – не страшна ни преисподняя, ни кузькина мать. С Севера на Юг идет железная дорога Москва – Ростов: через Ростов лежат все пути на Кавказ. Есть на этой дороге станция Лихая. Название отчаянное, казачье. Рядом станция Зверево. Недалеко от Лихой кончается главный хребет Донбасса. Гривы гор здесь омывает река Северский Донец – полное его название состоит из двух слов, как именитая дворянская фамилия: Голенищев-Кутузов, Потемкин-Таврический. Известен Донец тем, что укрывался от половцев в его заводях князь Игорь – тот самый, из «Слова о полку…»
Виктория ФедоровскаяПисатель и журналист. Член Союза писателей ЛНР. Живёт и работает в Луганске.
Не забыть тебя, наш старый парк!
«Хождение мое по Руси было вызвано желанием видеть – где я живу, что за народ вокруг меня…»
С той поры, как Буревестник революции сказал эти слова, утекло много воды. К сожалению, желания знать, где они живут, у людей, особенно поколения «P», все меньше. В нашем городе есть места совершенно уникальные. Именно к таковым относится Парк культуры и отдыха имени того самого Алексея Максимовича Пешкова, писавшего под псевдонимом М. Горький. В августе 2016 года когда-то любимому месту отдыха луганчан исполнилось 80 лет.
Есть в нашем городе улица Александра Шеремета. Однако кто он, думаю, знают единицы. Меж тем именно этот человек поднимал наш город из военных руин и много лет, и до войны, и после, создавал его архитектурный облик. Во многом благодаря Шеремету Луганск имел свое лицо. И именно Александр Степанович Шеремет является отцом-архитектором Парка имени Горького.
Идея создать в городе место отдыха жителей, можно сказать, витала в луганском воздухе 30-х годов. Город расширялся, население его росло, и в тоже время в Луганске был всего лишь один парк – им. Первого Мая. Больше пойти погулять было фактически некуда. Поэтому инициативу создания большого парка, который стал бы настоящим местом отдыха и развлечений трудящихся, городская власть активно поддержала. Тогда все строили с размахом, потому первоначально территория парка должна была составлять более 60 га. Однако выяснилось, что непосредственно в черте города места, соответствующего громадью планов, нет. Правда, возле реки Лугань, у Красной мельницы, был заброшенный сад. Территория его была вдвое меньше запланированного, но и 30 с лишним гектар вполне хватало, поэтому именно здесь и решили начинать строительство нового ЦПКиО.
Шеремет задумал архитектурный проект как единый ансамбль, в котором все здания и сооружения гармонировали бы не только между собой, но и с природным ландшафтом. Все фонтаны и скульптуры должны были либо сопутствовать той или иной аллее, либо завершать ее. Настоящим украшением парка были так называемые «живые» вазы и шары из ковровых растений и цветов. Кстати, это был первый опыт в Донбассе по созданию вот таких «живых» вазонов. Ну, и конечно цветы! Одних только роз в Парке им. Горького было высажено около миллиона! Не считая других цветов, кустарников и деревьев. Озеленением парка занимались специалисты кафедры плодоводства Луганского сельхозинститута и Луганскзеленсторя, под руководством Плешаковой.
В парке разместили четыре фонтана. Вообще, что до луганских фонтанов, то, наверное, им стоит посвятить отдельную статью, поскольку это были настоящие произведения искусства. Одним из таких шедевров был фонтан-грот в Парке им. Горького. Внутри этого грота стояла та самая «Девушка с веслом», символ социализма работы великого скульптора Ивана Шадра. Изначально Шадр предназначал работу «Девушка с веслом» для ЦПКиО имени Горького в Москве. Моделью скульптора стала студентка Московского Института физкультуры Вера Волошина. В 1935 году скульптура была установлена в центре фонтана на главной магистрали московского Парка имени М. Горького. Однако начальству скульптура не понравилась, ее подвергли разносной критике, и в том же году переместили в Луганск. Уменьшенная копия хранится в Третьяковской галерее, так что материал для восстановления фонтана и скульптуры окончательно не утрачен.
Не меньший интерес представляла танцевальная площадка. Сейчас бы её точно занесли в Книгу Рекордов, ведь одновременно танцевать там могли около 5 тысяч человек!
Безусловно, не ради «буржуазной отрыжки прошлого» – танцулек – воздвигалось столь грандиозное сооружение, как ЦПКиО. Строительство любого места отдыха в те годы должно было нести определенную идеологическую нагрузку и отвечать программе воспитания человека нового мира, умеющего самозабвенно трудиться и культурно отдыхать, причем, отдых должен был быть обязательно активным, укрепляющим тело и дух. Поэтому в Парке Горького предусматривалась солидная спортивная инфраструктура. Уже при входе непосредственно за колоннадой, посетителей встречали статуи мускулистых ребят, готовых к труду и обороне: у одного был в руках мяч, у второго – граната. Существовала в нашем Парке и так называемая Культбаза с шахматно-шашечным клубом и лекторием. На крыше здания (архитектор Маляревский) находилась изба-читальня. Культбаза находилась на берегу Лугани, и можно было, читая прессу, любоваться пейзажами на открытом воздухе. На берегу же самой речки был оборудован пляж с купальней.
Особая страница летописи парка – 50-ти метровая парашютная вышка. Отдельными секциями ее привозили в парк с Харьковского завода им. С. В. Косиора и сваривали непосредственно на месте. Подъем вышки тремя лебедками на специально забетонированной площадке длился около семи часов! Вес сооружения в готовом виде составлял 25 тонн! В день ее открытия был устроен салют. Популярность этой вышки в довоенный период была невероятной!
Судьба Парка им. М. Горького могла бы сложиться очень счастливо, если бы не война. Львиная доля разрушений от немецких бомбежек досталась именно Парку. Были разбиты практически все скульптуры, фонтаны, катастрофически пострадала парашютная вышка. Но Парк вошел в нашу историю еще и героическими страницами. Именно здесь осенью 1941 года находились Штаб и главная база подготовки 395-й Стрелковой Шахтерской дивизии. Память об этих днях хранит обелиск, который, слава Богу, цел.
После Победы городские власти и жители начали восстановление Парка им. М. Горького. Но, к сожалению, первоначальный облик он утратил. А потом, когда начал застраиваться и перестраиваться теперешний центр Луганска, когда сняли трамвайный маршрут, непосредственно идущий к Парку, о Парке им. М. Горького и вовсе стали забывать. Буйная, никем и ничем не сдерживаемая, растительность превратила его в настоящий лесопарк. Часть уцелевших скульптур и сооружений время и вандалы не пощадили. Лугань обмелела. И о былом напоминает разве что памятник Горькому в обшарпанном пальто, что грустно выглядывает из-за огромных старых ветвей, да кое-где торчащие руины былых архитектурных шедевров… Очень похоже на Римский форум. Только туристов что-то не видать.
Правда, слухами земля полнилась очень давно, что Парк купили какие-то денежные люди. Действительно, пляж хотя бы частично был обновлен, там до войны проходили турниры по пляжному футболу, и на Крещенье народ любит на «восьмерке» окунаться. Но кто в реальности хозяин парка так и остается большим секретом для маленькой компании. Вот и вопрос возникает: может ли частное лицо (лица) владеть парком, построенным все миром и принадлежащим теперь народной республике? Морально ли это? Хотя… Какие времена, такие и нравы! Конечно, таким, как был 80 лет назад Парк им. М. Горького уже не будет. Но, если мы хотим, чтобы в нашей Республике наступило настоящее благосотояние, мы просто обязаны возродить Наш Народный Парк!
Писатель и журналист. Член Союза писателей ЛНР. Живёт и работает в Луганске.
Не забыть тебя, наш старый парк!
«Хождение мое по Руси было вызвано желанием видеть – где я живу, что за народ вокруг меня…»
С той поры, как Буревестник революции сказал эти слова, утекло много воды. К сожалению, желания знать, где они живут, у людей, особенно поколения «P», все меньше. В нашем городе есть места совершенно уникальные. Именно к таковым относится Парк культуры и отдыха имени того самого Алексея Максимовича Пешкова, писавшего под псевдонимом М. Горький. В августе 2016 года когда-то любимому месту отдыха луганчан исполнилось 80 лет.
Есть в нашем городе улица Александра Шеремета. Однако кто он, думаю, знают единицы. Меж тем именно этот человек поднимал наш город из военных руин и много лет, и до войны, и после, создавал его архитектурный облик. Во многом благодаря Шеремету Луганск имел свое лицо. И именно Александр Степанович Шеремет является отцом-архитектором Парка имени Горького.
Идея создать в городе место отдыха жителей, можно сказать, витала в луганском воздухе 30-х годов. Город расширялся, население его росло, и в тоже время в Луганске был всего лишь один парк – им. Первого Мая. Больше пойти погулять было фактически некуда. Поэтому инициативу создания большого парка, который стал бы настоящим местом отдыха и развлечений трудящихся, городская власть активно поддержала. Тогда все строили с размахом, потому первоначально территория парка должна была составлять более 60 га. Однако выяснилось, что непосредственно в черте города места, соответствующего громадью планов, нет. Правда, возле реки Лугань, у Красной мельницы, был заброшенный сад. Территория его была вдвое меньше запланированного, но и 30 с лишним гектар вполне хватало, поэтому именно здесь и решили начинать строительство нового ЦПКиО.
Шеремет задумал архитектурный проект как единый ансамбль, в котором все здания и сооружения гармонировали бы не только между собой, но и с природным ландшафтом. Все фонтаны и скульптуры должны были либо сопутствовать той или иной аллее, либо завершать ее. Настоящим украшением парка были так называемые «живые» вазы и шары из ковровых растений и цветов. Кстати, это был первый опыт в Донбассе по созданию вот таких «живых» вазонов. Ну, и конечно цветы! Одних только роз в Парке им. Горького было высажено около миллиона! Не считая других цветов, кустарников и деревьев. Озеленением парка занимались специалисты кафедры плодоводства Луганского сельхозинститута и Луганскзеленсторя, под руководством Плешаковой.
В парке разместили четыре фонтана. Вообще, что до луганских фонтанов, то, наверное, им стоит посвятить отдельную статью, поскольку это были настоящие произведения искусства. Одним из таких шедевров был фонтан-грот в Парке им. Горького. Внутри этого грота стояла та самая «Девушка с веслом», символ социализма работы великого скульптора Ивана Шадра. Изначально Шадр предназначал работу «Девушка с веслом» для ЦПКиО имени Горького в Москве. Моделью скульптора стала студентка Московского Института физкультуры Вера Волошина. В 1935 году скульптура была установлена в центре фонтана на главной магистрали московского Парка имени М. Горького. Однако начальству скульптура не понравилась, ее подвергли разносной критике, и в том же году переместили в Луганск. Уменьшенная копия хранится в Третьяковской галерее, так что материал для восстановления фонтана и скульптуры окончательно не утрачен.
Не меньший интерес представляла танцевальная площадка. Сейчас бы её точно занесли в Книгу Рекордов, ведь одновременно танцевать там могли около 5 тысяч человек!
Безусловно, не ради «буржуазной отрыжки прошлого» – танцулек – воздвигалось столь грандиозное сооружение, как ЦПКиО. Строительство любого места отдыха в те годы должно было нести определенную идеологическую нагрузку и отвечать программе воспитания человека нового мира, умеющего самозабвенно трудиться и культурно отдыхать, причем, отдых должен был быть обязательно активным, укрепляющим тело и дух. Поэтому в Парке Горького предусматривалась солидная спортивная инфраструктура. Уже при входе непосредственно за колоннадой, посетителей встречали статуи мускулистых ребят, готовых к труду и обороне: у одного был в руках мяч, у второго – граната. Существовала в нашем Парке и так называемая Культбаза с шахматно-шашечным клубом и лекторием. На крыше здания (архитектор Маляревский) находилась изба-читальня. Культбаза находилась на берегу Лугани, и можно было, читая прессу, любоваться пейзажами на открытом воздухе. На берегу же самой речки был оборудован пляж с купальней.
Особая страница летописи парка – 50-ти метровая парашютная вышка. Отдельными секциями ее привозили в парк с Харьковского завода им. С. В. Косиора и сваривали непосредственно на месте. Подъем вышки тремя лебедками на специально забетонированной площадке длился около семи часов! Вес сооружения в готовом виде составлял 25 тонн! В день ее открытия был устроен салют. Популярность этой вышки в довоенный период была невероятной!
Судьба Парка им. М. Горького могла бы сложиться очень счастливо, если бы не война. Львиная доля разрушений от немецких бомбежек досталась именно Парку. Были разбиты практически все скульптуры, фонтаны, катастрофически пострадала парашютная вышка. Но Парк вошел в нашу историю еще и героическими страницами. Именно здесь осенью 1941 года находились Штаб и главная база подготовки 395-й Стрелковой Шахтерской дивизии. Память об этих днях хранит обелиск, который, слава Богу, цел.
После Победы городские власти и жители начали восстановление Парка им. М. Горького. Но, к сожалению, первоначальный облик он утратил. А потом, когда начал застраиваться и перестраиваться теперешний центр Луганска, когда сняли трамвайный маршрут, непосредственно идущий к Парку, о Парке им. М. Горького и вовсе стали забывать. Буйная, никем и ничем не сдерживаемая, растительность превратила его в настоящий лесопарк. Часть уцелевших скульптур и сооружений время и вандалы не пощадили. Лугань обмелела. И о былом напоминает разве что памятник Горькому в обшарпанном пальто, что грустно выглядывает из-за огромных старых ветвей, да кое-где торчащие руины былых архитектурных шедевров… Очень похоже на Римский форум. Только туристов что-то не видать.
Правда, слухами земля полнилась очень давно, что Парк купили какие-то денежные люди. Действительно, пляж хотя бы частично был обновлен, там до войны проходили турниры по пляжному футболу, и на Крещенье народ любит на «восьмерке» окунаться. Но кто в реальности хозяин парка так и остается большим секретом для маленькой компании. Вот и вопрос возникает: может ли частное лицо (лица) владеть парком, построенным все миром и принадлежащим теперь народной республике? Морально ли это? Хотя… Какие времена, такие и нравы! Конечно, таким, как был 80 лет назад Парк им. М. Горького уже не будет. Но, если мы хотим, чтобы в нашей Республике наступило настоящее благосотояние, мы просто обязаны возродить Наш Народный Парк!
Андрей ЧерновПисатель и журналист. Зам. главного редактора литературно-художественного альманаха «Крылья». Живёт и работает в Луганске.
Луганск в судьбах деда и внука Кабалевских
Город над Луганью стал частью судеб двух выдающихся людей своего времени, деда и внука. Были они мастерами в разных стихиях – один в военном деле, другой в музыке. Но Луганск вошел в их биографии. Вошел не случайно, не мимоходом, вписав в их судьбы одни из лучших страниц.
Родоначальник династии
Клавдий Егорович Кабалевский относится к тем, о ком говорят: «Человек, сделавший себя сам». О его происхождении туманные сведения. Известно, что он родился 18 марта (по старому стилю) 1844 года в Харьковской губернии России. Его отцом был Егор Егорович Кабалевский (1801–1868), военный, «предположительно» сапёр, скорее всего происходил из кантонистов (военные поселенцы). Более о нём ничего не известно. Было ли у Егора Кабалевского имение? Достоверных сведений нет. Как нет нигде упоминаний о более ранних предках Кабалевских. Но поскольку Клавдий Егорович смог поступить в Петровский Полтавский кадетский корпус, куда принимали детей дворян, можно предположить, что Егор Егорович Кабалевский был дворянином, если не потомственным, то личным, получившим дворянское достоинство за военную службу.
Очевидно, понимание того, что не происхождение, а лишь собственные силы и таланты могут помочь ему добиться каких-либо успехов в карьере, определяло целеустремлённость Клавдия Кабалевского.
На службу поступает в июне 1862 года в чине подпоручика. Уже в 1865 году Клавдий становится поручиком, а в 1867 году получает чин штабс-капитана. В 1869 году он оканчивает курс в Михайловской военной артиллерийской академии Санкт-Петербурга.
Службу проходил в артиллерийских подразделениях Брянского арсенала. Служба шла неплохо. В марте 1871 года он произведен в штабс-капитаны гвардии. В 1872 году получает свой первый орден – Святой Анны 3 ст. В 1875 году Клавдий Кабалевский уже в чине капитана гвардии.
С июля 1880 года капитан Кабалевский переходит на службу в столицу Российской Империи – на Санкт-Петербургский казенный патронный завод. Вначале он получает должность помощника начальника снаряжательного отдела этого завода, через некоторое время сам становится начальником данного отдела. Усердие, дисциплина, организаторские способности были учтены начальством. В 1881 году Кабалевский получает орден Св. Владимира 4 ст. В марте 1883 года – произведён в полковники. В 1886 году получает третий орден – Св. Станислава 2 ст. В 1891 году полковник получает новую награду – орден Св. Анны 2 ст.
Авторитет Кабалевского растёт, его высоко ценит командование. В 1889 году полковник Клавдий Кабалевский становится совещательным членом Оружейного отдела Артиллерийского комитета Главного артиллерийского управления Российской Империи.
Где быть новому казенному заводу?
В 1891 году в России на вооружение была взята 3-х линейная винтовка (системы Мосина). Началось перевооружение армии. Однако оказалось, что Санкт-Петербургский казенный завод не мог обеспечить армию патронами в необходимых объёмах. Правительство России активно искало пути модернизации отечественной оборонной промышленности.
Основными приоритетами были не только избавление от зависимости от иностранных поставок, но и от капризов частных производителей, зачастую «взвинчивающих» цены на стратегическую продукцию оборонки. Именно потому было принято решение о строительстве нового крупного казенного патронного завода.
Правительство решает, что такой завод нужно строить на Юге Империи – потребность высокая, кроме того, очевидными были будущие «балканские проблемы», когда на южных рубежах России могли возникнуть войны. На Юг России для выбора места для строительства нового завода отправляется комиссия в составе генерал-майора Иеремии Теннера (1836–1903) и председателя патронной проверочной комиссии полковника Якова Попова (1844–1918). Один список городов и посёлков, в которых они побывали, говорит об этой поездке: Харьков, Воронеж, Сумы, Кременчуг, Лисичанск, Краматоровка (сейчас – Краматорск), Юзовка (сейчас – Донецк), Дружковка, Константиновка, Кураховка, Павлоград, Екатеринослав (сейчас – Днепропетровск), Луганск, Кривой Рог, Бахмут (сейчас – Артёмовск), Рудничная (скорее всего – посёлок в Криворожском районе).
Выбор пал на Луганск. В его пользу сыграло сразу несколько факторов: сохранилось имущество казенного литейного завода (был закрыт в 1887 году) с сохранившейся железной дорогой, связанной с Донецкой каменноугольной дорогой; наличие опытных трудовых ресурсов; связь с другими промышленными центрами Донбасса и Юга Российской Империи.
Луганский патронный завод
Император Александр III 12 октября 1892 года утверждает Высочайшее Соизволение о передаче недействующего казенного Луганского литейного завода в Военное ведомство. Именно в этом году в Луганск была отправлена комиссия, состоящая из военных инженеров, для подготовки строительства нового предприятия. Возглавил комиссию полковник Клавдий Кабалевский.
Целью комиссии было не переоборудование старого литейного завода, а строительство совершенно нового предприятия, отвечающего самым современным техническим требованиям. Только два здания – литейный и пудлинговый цеха – старого завода были признаны в «удовлетворительном» состоянии. Их переоборудовали в склады. Все остальные постройки, преимущественно возведённые в конце XVIII – начале XIX вв., были признаны «ветхими» и снесены.
Торжественная закладка нового казенного патронного завода состоялась в Луганске 26 августа 1893 года. Началось строительство завода, каких ещё не знала Россия – одного из самых передовых предприятий не только России, но и всей Европы. На строительство и оборудование Луганского патронного завода было выделено более 2 млн. рублей. Темпы строительства были высоки, потому для строительства были привлечены не только местные рабочие, но и строители из других губерний России: каменщики из Черниговской и Курской, столяры – из Варшавской, плотники – Воронежской, мостовщики – Калужской.
Завершилось строительство к маю 1895 года. Торжественное открытие Луганского патронного завода приурочили ко дню рождения нового императора Николая II – 6 мая. На открытие прибыло высокое начальство из столицы России – генерал артиллерии, товарищ генерал-фельдцейхмейстера Леонид Софиано (1820–1898) и генерал-инспектор патронных и оружейных заводов Василий Бестужев-Рюмин (1835–1910). Сам император прислал телеграмму: «Благодарю и желаю успеха».
Все здания завода были каменными – либо из кирпича, либо из мергеля. Если бы их все вытянуть в одну линию, то они бы растянулись на 1,5 версты. Сам Кабалевский писал: «На месте старых развалин возведены постройки со всеми новейшими приспособлениями». Действительно, здания завода были снабжены регулируемым пароводяным отоплением, водопроводом, канализацией с очисткой воды (!). Но самым впечатляющим нововведением стало то, что Луганский патронный завод стал первым в России предприятием, полностью работающем на электричестве.
В торжественной речи на открытии завода Кабалевский сказал: «Истратив щедро отпущенные нам два миллиона рублей из государственной казны, мы построили на месте старика литейного по существу новый завод, установили на нем более четырехсот новейших станков, котлов, паровых двигателей и динамо-машин, закупленных в Англии, Франции, Германии, а также произведенных на многих заводах нашего Отечества. Нахожу нужным сказать, что матушка Русь еще никогда в своей истории не имела промышленного предприятия столь совершенной технологической оснащенности, впервые в России работающего на электрической тяге».
Завод был рассчитан на производство 100 млн. патронов в год. В мирное время выпуск патронов был значительно ниже расчетных мощностей. Но в военное время мог легко производить патроны в больших количествах. Так, в 1904 году (мирное время) – выпущено 34 млн. патронов. В 1905 году (Русско-японская война) – 130,5 млн. патронов. В годы Первой мировой войны Луганский патронный завод выпускал до 500 млн. патронов. А в годы Гражданской войны патронный завод был лакомым кусочком для всех противоборствующих сторон. Именно потому Луганск более 10 раз переходил из рук в руки в то роковое для России время.
Верный слуга Отечества
Начальником Луганского патронного завода был назначен Клавдий Егорович Кабалевский. Правительство высоко оценило его труд на подготовительном этапе создания Луганского завода. В марте 1895 года, ещё до торжественного открытия завода, Кабалевский возведён в чин генерала-майора «за отличие по службе». С этого года он становится членом Артиллерийского комитета Главного артиллерийского управления. В 1897 году был удостоен особым Монаршим благоволением, в 1898 году награжден орденом Св. Владимира 3 ст., в 1902 году – орденом Св. Станислава 1 ст.
Здесь же в Луганске жила семья Кабалевского. Его супруга Антонина Николаевна (урождённая Кулябка) происходила из дворян Полтавской губернии. У них родились два сына и дочь: Антонина (1875–1943), Борис (1878–1939), Виктор (1879–1914). Дети, однако, были отданы на обучение в петербургские учебные заведения и, скорее всего, навещали отца в период каникул.
Осенью 1906 года Клавдий Кабалевский был уволен в отставку с должности начальника Луганского патронного завода с производством в генерал-лейтенанты с «мундиром и пенсией», а также с возведением в дворянство. После увольнения на пенсию, генерал-лейтенант Кабалевский уезжает с семьей в Санкт-Петербург, где и живёт до своей смерти 26 июля 1915 года.
Имя Кабалевского долго помнили в Луганске. Он не был проходным начальником, к которому относятся «между прочим» – сегодня ты есть, а завтра тебя уж нет. Честность и порядочность К. Е. Кабалевского, подстать честности и порядочности Владимира Даля, снискали ему подлинное уважение среди людей.
Луганск в судьбе Дмитрия Кабалевского
После отъезда семьи Кабалевских из Луганска в 1906 году отшумела Первая мировая, революции, Гражданская, сменили названия сами города – Петербург стал Ленинградом, а Луганск – Ворошиловградом. И совершенно неожиданно в судьбу внука Клавдия Кабалевского Дмитрия вклинился Луганск в годы Великой Отечественной войны.
Дмитрий Кабалевский родился 30 декабря 1904 года в Петербурге. Его родители – Борис и Надежда Кабалевские жили в Петербурге. Однако есть предположения, что они могли навещать Клавдия Кабалевского в Луганске. Сохранилась фотография, на которой предположительно изображены внуки К. Е. Кабалевского. Фотокарточка сделана в мастерской Уманского в Луганске (один из виднейших фотографов Луганска и Славяносербского уезда) в 1906 году. Даже если это так, то сам Дмитрий вряд ли мог помнить ту поездку в далёкий Луганск.
Дмитрий Кабалевский жил и учился в Петербурге, в 1918 году переехал в Москву, в которой и проживёт до самой смерти. Окончил в 1925 году музыкальный техникум им. А. Н. Скрябина в Москве, в 1930 году закончил Московскую консерваторию. С 1932 года – преподаватель Московской консерватории. Кажется, энергичность и силу воли он в полной мере унаследовал от своего деда. Дмитрий Кабалевский уже до Великой Отечественной войны проявил себя как пианист, композитор, педагог.
В 30-е годы Кабалевский много и плодотворно работает, создаёт разнообразные музыкальные произведения – музыку к драматическим спектаклям и кинофильмам, отдельные музыкальные произведения для фортепьяно и скрипки, симфонии. В 1938 году создаёт первое крупное произведение – оперу «Кола Брюньон» по Ромену Роллану, заслужившую похвалу самого Роллана. Опера эта ввела Кабалевского в круг лучших молодых композиторов СССР.
Но Великая Отечественная война неожиданным образом привела композитора к теме… Луганска. Сам композитор написал об этом так: «Ещё в 1943 году с волнением читал я печатавшуюся в „Правде“ повесть Бориса Горбатова „Непокорённые (Семья Тараса)“. Но не сразу почувствовал я, какие огромные возможности для оперы таятся в этой повести. И лишь гораздо позже, уже после окончания войны, когда Сергей Александрович Ценин наимпровизировал план возможного сценария, я понял, что лучшего сюжета для оперы о Великой Отечественной войне мне не найти».
Повесть знаменитого советского писателя Бориса Горбатова «Непокорённые» посвящена мужеству луганчан. В февральские дни 1943 года Горбатов оказывается в Донбассе. Только-только освобождены первые города Донбасса. Были открыты зверства гитлеровцев и их приспешников. И стал явным подвиг многих советских граждан, не покорившихся захватчикам и ставших на путь борьбы с ними.
Горбатов был большим патриотом своей донбасской Родины. Он родился в Петромарьевке (сейчас – Первомайск), но в равной степени называл своими родными городами и Артёмовск, и Луганск-Ворошиловград, и Сталино (сейчас – Донецк). Оказавшись в освобождённом Луганске, писатель собрал горькую правду об оккупации города, свидетельства мужества и непокорности врагу родных луганчан. Результатом стала повесть «Непокорённые» – самое известное литературное произведение о Луганске.
Повесть вдохновила Кабалевского на создание новой оперы, получившей название «Семья Тараса». Сюжет оперы несколько отличается от сюжета повести. Премьера оперы состоялась в ноябре 1950 года в Ленинградском театре оперы и балета. Через полгода она была поставлена и в Москве. Композитор за эту оперу получил Сталинскую премию второй степени за 1951 год. С того момента «Семья Тараса» только в одном СССР выдержала более 100 постановок. За пределами Советского Союза она ставилась в Чехословакии, Болгарии, Польше.
Музыковеды признали оперу Кабалевского «Семья Тараса» одной из лучших опер, посвящённых событиям Великой Отечественной войны. Эта опера – единственная опера о Луганске и луганчанах – принесла триумф Дмитрию Кабалевскому.
Композитор Кабалевский прожил долгую творческую жизнь, написав большое количество музыкальных произведений. Очень много им написано для детей. Особенное постоянство у него было к теме «Артека». Умер композитор в 1987 году.
По странной иронии, музыкальные произведения Кабалевского будут «декоммунизированы» в стране победившего неонацизма – Украине. Наравне с музыкой Чайковского и Шаинского музыку Кабалевского посчитают вредной для украинского государства. Можно было бы предположить, что так киевские власти мстят ему за воспевание героизма луганчан, боровшихся с нацизмом. Но сделать так – значит сделать комплимент умственным способностям киевских чиновников. Нужно помнить, что любой нацизм – это интеллектуальная ограниченность и ничего другого.
Писатель и журналист. Зам. главного редактора литературно-художественного альманаха «Крылья». Живёт и работает в Луганске.
Луганск в судьбах деда и внука Кабалевских
Город над Луганью стал частью судеб двух выдающихся людей своего времени, деда и внука. Были они мастерами в разных стихиях – один в военном деле, другой в музыке. Но Луганск вошел в их биографии. Вошел не случайно, не мимоходом, вписав в их судьбы одни из лучших страниц.
Родоначальник династии
Клавдий Егорович Кабалевский относится к тем, о ком говорят: «Человек, сделавший себя сам». О его происхождении туманные сведения. Известно, что он родился 18 марта (по старому стилю) 1844 года в Харьковской губернии России. Его отцом был Егор Егорович Кабалевский (1801–1868), военный, «предположительно» сапёр, скорее всего происходил из кантонистов (военные поселенцы). Более о нём ничего не известно. Было ли у Егора Кабалевского имение? Достоверных сведений нет. Как нет нигде упоминаний о более ранних предках Кабалевских. Но поскольку Клавдий Егорович смог поступить в Петровский Полтавский кадетский корпус, куда принимали детей дворян, можно предположить, что Егор Егорович Кабалевский был дворянином, если не потомственным, то личным, получившим дворянское достоинство за военную службу.
Очевидно, понимание того, что не происхождение, а лишь собственные силы и таланты могут помочь ему добиться каких-либо успехов в карьере, определяло целеустремлённость Клавдия Кабалевского.
На службу поступает в июне 1862 года в чине подпоручика. Уже в 1865 году Клавдий становится поручиком, а в 1867 году получает чин штабс-капитана. В 1869 году он оканчивает курс в Михайловской военной артиллерийской академии Санкт-Петербурга.
Службу проходил в артиллерийских подразделениях Брянского арсенала. Служба шла неплохо. В марте 1871 года он произведен в штабс-капитаны гвардии. В 1872 году получает свой первый орден – Святой Анны 3 ст. В 1875 году Клавдий Кабалевский уже в чине капитана гвардии.
С июля 1880 года капитан Кабалевский переходит на службу в столицу Российской Империи – на Санкт-Петербургский казенный патронный завод. Вначале он получает должность помощника начальника снаряжательного отдела этого завода, через некоторое время сам становится начальником данного отдела. Усердие, дисциплина, организаторские способности были учтены начальством. В 1881 году Кабалевский получает орден Св. Владимира 4 ст. В марте 1883 года – произведён в полковники. В 1886 году получает третий орден – Св. Станислава 2 ст. В 1891 году полковник получает новую награду – орден Св. Анны 2 ст.
Авторитет Кабалевского растёт, его высоко ценит командование. В 1889 году полковник Клавдий Кабалевский становится совещательным членом Оружейного отдела Артиллерийского комитета Главного артиллерийского управления Российской Империи.
Где быть новому казенному заводу?
В 1891 году в России на вооружение была взята 3-х линейная винтовка (системы Мосина). Началось перевооружение армии. Однако оказалось, что Санкт-Петербургский казенный завод не мог обеспечить армию патронами в необходимых объёмах. Правительство России активно искало пути модернизации отечественной оборонной промышленности.
Основными приоритетами были не только избавление от зависимости от иностранных поставок, но и от капризов частных производителей, зачастую «взвинчивающих» цены на стратегическую продукцию оборонки. Именно потому было принято решение о строительстве нового крупного казенного патронного завода.
Правительство решает, что такой завод нужно строить на Юге Империи – потребность высокая, кроме того, очевидными были будущие «балканские проблемы», когда на южных рубежах России могли возникнуть войны. На Юг России для выбора места для строительства нового завода отправляется комиссия в составе генерал-майора Иеремии Теннера (1836–1903) и председателя патронной проверочной комиссии полковника Якова Попова (1844–1918). Один список городов и посёлков, в которых они побывали, говорит об этой поездке: Харьков, Воронеж, Сумы, Кременчуг, Лисичанск, Краматоровка (сейчас – Краматорск), Юзовка (сейчас – Донецк), Дружковка, Константиновка, Кураховка, Павлоград, Екатеринослав (сейчас – Днепропетровск), Луганск, Кривой Рог, Бахмут (сейчас – Артёмовск), Рудничная (скорее всего – посёлок в Криворожском районе).
Выбор пал на Луганск. В его пользу сыграло сразу несколько факторов: сохранилось имущество казенного литейного завода (был закрыт в 1887 году) с сохранившейся железной дорогой, связанной с Донецкой каменноугольной дорогой; наличие опытных трудовых ресурсов; связь с другими промышленными центрами Донбасса и Юга Российской Империи.
Луганский патронный завод
Император Александр III 12 октября 1892 года утверждает Высочайшее Соизволение о передаче недействующего казенного Луганского литейного завода в Военное ведомство. Именно в этом году в Луганск была отправлена комиссия, состоящая из военных инженеров, для подготовки строительства нового предприятия. Возглавил комиссию полковник Клавдий Кабалевский.
Целью комиссии было не переоборудование старого литейного завода, а строительство совершенно нового предприятия, отвечающего самым современным техническим требованиям. Только два здания – литейный и пудлинговый цеха – старого завода были признаны в «удовлетворительном» состоянии. Их переоборудовали в склады. Все остальные постройки, преимущественно возведённые в конце XVIII – начале XIX вв., были признаны «ветхими» и снесены.
Торжественная закладка нового казенного патронного завода состоялась в Луганске 26 августа 1893 года. Началось строительство завода, каких ещё не знала Россия – одного из самых передовых предприятий не только России, но и всей Европы. На строительство и оборудование Луганского патронного завода было выделено более 2 млн. рублей. Темпы строительства были высоки, потому для строительства были привлечены не только местные рабочие, но и строители из других губерний России: каменщики из Черниговской и Курской, столяры – из Варшавской, плотники – Воронежской, мостовщики – Калужской.
Завершилось строительство к маю 1895 года. Торжественное открытие Луганского патронного завода приурочили ко дню рождения нового императора Николая II – 6 мая. На открытие прибыло высокое начальство из столицы России – генерал артиллерии, товарищ генерал-фельдцейхмейстера Леонид Софиано (1820–1898) и генерал-инспектор патронных и оружейных заводов Василий Бестужев-Рюмин (1835–1910). Сам император прислал телеграмму: «Благодарю и желаю успеха».
Все здания завода были каменными – либо из кирпича, либо из мергеля. Если бы их все вытянуть в одну линию, то они бы растянулись на 1,5 версты. Сам Кабалевский писал: «На месте старых развалин возведены постройки со всеми новейшими приспособлениями». Действительно, здания завода были снабжены регулируемым пароводяным отоплением, водопроводом, канализацией с очисткой воды (!). Но самым впечатляющим нововведением стало то, что Луганский патронный завод стал первым в России предприятием, полностью работающем на электричестве.
В торжественной речи на открытии завода Кабалевский сказал: «Истратив щедро отпущенные нам два миллиона рублей из государственной казны, мы построили на месте старика литейного по существу новый завод, установили на нем более четырехсот новейших станков, котлов, паровых двигателей и динамо-машин, закупленных в Англии, Франции, Германии, а также произведенных на многих заводах нашего Отечества. Нахожу нужным сказать, что матушка Русь еще никогда в своей истории не имела промышленного предприятия столь совершенной технологической оснащенности, впервые в России работающего на электрической тяге».
Завод был рассчитан на производство 100 млн. патронов в год. В мирное время выпуск патронов был значительно ниже расчетных мощностей. Но в военное время мог легко производить патроны в больших количествах. Так, в 1904 году (мирное время) – выпущено 34 млн. патронов. В 1905 году (Русско-японская война) – 130,5 млн. патронов. В годы Первой мировой войны Луганский патронный завод выпускал до 500 млн. патронов. А в годы Гражданской войны патронный завод был лакомым кусочком для всех противоборствующих сторон. Именно потому Луганск более 10 раз переходил из рук в руки в то роковое для России время.
Верный слуга Отечества
Начальником Луганского патронного завода был назначен Клавдий Егорович Кабалевский. Правительство высоко оценило его труд на подготовительном этапе создания Луганского завода. В марте 1895 года, ещё до торжественного открытия завода, Кабалевский возведён в чин генерала-майора «за отличие по службе». С этого года он становится членом Артиллерийского комитета Главного артиллерийского управления. В 1897 году был удостоен особым Монаршим благоволением, в 1898 году награжден орденом Св. Владимира 3 ст., в 1902 году – орденом Св. Станислава 1 ст.
Здесь же в Луганске жила семья Кабалевского. Его супруга Антонина Николаевна (урождённая Кулябка) происходила из дворян Полтавской губернии. У них родились два сына и дочь: Антонина (1875–1943), Борис (1878–1939), Виктор (1879–1914). Дети, однако, были отданы на обучение в петербургские учебные заведения и, скорее всего, навещали отца в период каникул.
Осенью 1906 года Клавдий Кабалевский был уволен в отставку с должности начальника Луганского патронного завода с производством в генерал-лейтенанты с «мундиром и пенсией», а также с возведением в дворянство. После увольнения на пенсию, генерал-лейтенант Кабалевский уезжает с семьей в Санкт-Петербург, где и живёт до своей смерти 26 июля 1915 года.
Имя Кабалевского долго помнили в Луганске. Он не был проходным начальником, к которому относятся «между прочим» – сегодня ты есть, а завтра тебя уж нет. Честность и порядочность К. Е. Кабалевского, подстать честности и порядочности Владимира Даля, снискали ему подлинное уважение среди людей.
Луганск в судьбе Дмитрия Кабалевского
После отъезда семьи Кабалевских из Луганска в 1906 году отшумела Первая мировая, революции, Гражданская, сменили названия сами города – Петербург стал Ленинградом, а Луганск – Ворошиловградом. И совершенно неожиданно в судьбу внука Клавдия Кабалевского Дмитрия вклинился Луганск в годы Великой Отечественной войны.
Дмитрий Кабалевский родился 30 декабря 1904 года в Петербурге. Его родители – Борис и Надежда Кабалевские жили в Петербурге. Однако есть предположения, что они могли навещать Клавдия Кабалевского в Луганске. Сохранилась фотография, на которой предположительно изображены внуки К. Е. Кабалевского. Фотокарточка сделана в мастерской Уманского в Луганске (один из виднейших фотографов Луганска и Славяносербского уезда) в 1906 году. Даже если это так, то сам Дмитрий вряд ли мог помнить ту поездку в далёкий Луганск.
Дмитрий Кабалевский жил и учился в Петербурге, в 1918 году переехал в Москву, в которой и проживёт до самой смерти. Окончил в 1925 году музыкальный техникум им. А. Н. Скрябина в Москве, в 1930 году закончил Московскую консерваторию. С 1932 года – преподаватель Московской консерватории. Кажется, энергичность и силу воли он в полной мере унаследовал от своего деда. Дмитрий Кабалевский уже до Великой Отечественной войны проявил себя как пианист, композитор, педагог.
В 30-е годы Кабалевский много и плодотворно работает, создаёт разнообразные музыкальные произведения – музыку к драматическим спектаклям и кинофильмам, отдельные музыкальные произведения для фортепьяно и скрипки, симфонии. В 1938 году создаёт первое крупное произведение – оперу «Кола Брюньон» по Ромену Роллану, заслужившую похвалу самого Роллана. Опера эта ввела Кабалевского в круг лучших молодых композиторов СССР.
Но Великая Отечественная война неожиданным образом привела композитора к теме… Луганска. Сам композитор написал об этом так: «Ещё в 1943 году с волнением читал я печатавшуюся в „Правде“ повесть Бориса Горбатова „Непокорённые (Семья Тараса)“. Но не сразу почувствовал я, какие огромные возможности для оперы таятся в этой повести. И лишь гораздо позже, уже после окончания войны, когда Сергей Александрович Ценин наимпровизировал план возможного сценария, я понял, что лучшего сюжета для оперы о Великой Отечественной войне мне не найти».
Повесть знаменитого советского писателя Бориса Горбатова «Непокорённые» посвящена мужеству луганчан. В февральские дни 1943 года Горбатов оказывается в Донбассе. Только-только освобождены первые города Донбасса. Были открыты зверства гитлеровцев и их приспешников. И стал явным подвиг многих советских граждан, не покорившихся захватчикам и ставших на путь борьбы с ними.
Горбатов был большим патриотом своей донбасской Родины. Он родился в Петромарьевке (сейчас – Первомайск), но в равной степени называл своими родными городами и Артёмовск, и Луганск-Ворошиловград, и Сталино (сейчас – Донецк). Оказавшись в освобождённом Луганске, писатель собрал горькую правду об оккупации города, свидетельства мужества и непокорности врагу родных луганчан. Результатом стала повесть «Непокорённые» – самое известное литературное произведение о Луганске.
Повесть вдохновила Кабалевского на создание новой оперы, получившей название «Семья Тараса». Сюжет оперы несколько отличается от сюжета повести. Премьера оперы состоялась в ноябре 1950 года в Ленинградском театре оперы и балета. Через полгода она была поставлена и в Москве. Композитор за эту оперу получил Сталинскую премию второй степени за 1951 год. С того момента «Семья Тараса» только в одном СССР выдержала более 100 постановок. За пределами Советского Союза она ставилась в Чехословакии, Болгарии, Польше.
Музыковеды признали оперу Кабалевского «Семья Тараса» одной из лучших опер, посвящённых событиям Великой Отечественной войны. Эта опера – единственная опера о Луганске и луганчанах – принесла триумф Дмитрию Кабалевскому.
Композитор Кабалевский прожил долгую творческую жизнь, написав большое количество музыкальных произведений. Очень много им написано для детей. Особенное постоянство у него было к теме «Артека». Умер композитор в 1987 году.
По странной иронии, музыкальные произведения Кабалевского будут «декоммунизированы» в стране победившего неонацизма – Украине. Наравне с музыкой Чайковского и Шаинского музыку Кабалевского посчитают вредной для украинского государства. Можно было бы предположить, что так киевские власти мстят ему за воспевание героизма луганчан, боровшихся с нацизмом. Но сделать так – значит сделать комплимент умственным способностям киевских чиновников. Нужно помнить, что любой нацизм – это интеллектуальная ограниченность и ничего другого.
Иван ЧалыйПисатель, лауреат журналистской премии им. Бориса Горбатова. Живёт в Луганске.
Со второй попытки
Когда мой давний товарищ по литературному объединению, а потом и по жизни доктор философских наук, профессор Борис Григорьевич Нагорный позвонил мне и предложил поделиться воспоминаниями об известном русском писателе, драматурге, журналисте, нашем земляке Тарасе Михайловиче Рыбасе, я без колебаний согласился.
И первое, что мне пришло в голову – «мои университеты». Хочу открыть небольшую тайну: я ведь не с первой попытки поступил в Литературный институт имени А. М. Горького. Дело в том, что это учебное заведение во все времена считалось, и не без оснований, чуть ли не самым престижным в Советском Союзе. По сути дела не было такого начинающего литератора, который бы не мечтал там учиться. У меня тоже была такая мечта. И я решил испытать свою судьбу.
А для того чтобы поступить в Литературный институт необходимо было (и это главное условие) пройти творческий конкурс. Я отобрал свои лучшие стихи и отправил в приемную комиссию вуза. И каково было мое удивление, когда летом 1970 года получил из Москвы письмо, в котором сообщалось, что я прошел конкурс, и меня приглашают на вступительные экзамены.
Безусловно, я обрадовался, но все-таки чувствовал, что подготовка к экзаменам у меня недостаточная. Поэтому на всякий случай решил заручиться поддержкой ворошиловградской писательской организации, которую тогда возглавлял Тарас Михайлович Рыбас. Его я знал уж достаточно хорошо.
Дело в том, что во время заседаний литературного объединения у ворошиловградских писателей была традиция присутствовать на этих мероприятиях. Частыми гостями литстудийцев были Степан Бугорков, Никита Чернявский, Ольга Холошенко и, конечно же, Тарас Михайлович. И напутственное слово, доброжелательная критика оказывали благотворное влияние на творчество молодых авторов. Особенно лестным для каждого из нас было услышать теплое слово от Рыбаса. Он в когорте мэтров литературы и поэзии стоял особняком. Было в нем что-то притягательное, магическое, обаятельное.
Всегда доброжелательный, всегда уравновешенный, не очень многословный, Тарас Михайлович как-то не вписывался в тот образ писателей, который популизировался в советские времена: душа нараспашку, рубаха парень и т. д. и т. п. Было в нем что-то от русских писателей-классиков: эрудированность, импозантность, интеллигентность, в лучшем понимании этого слова, и, безусловно, могучий писательский талант. В то время Рыбас был автором: рассказов «Марийка», «Встречи», «Сашка и другие», «Старик», «Испуг», «Запорожец», повестей «Небо будет ясным», «Отчаянная», «Новоселье», романа «Сын погибшего».
И вот отработав первую смену на станкостроительном заводе имени Ленина, решил зайти в домик Даля, где находился Союз писателей, и попытаться поискать там свое счастье. Не скажу, что я шел в богему литераторов без душевного трепета со своей дерзкой просьбой. Думал только об одном, чтобы Тарас Михайлович был один на работе, чтобы нам никто не помешал поговорить откровенно. Мне повезло. Рыбас находился в комнате один, сидел за столом и, склонив свою седую голову, что-то писал. Когда я зашел, он поднялся из-за стола, шагнул мне навстречу и приветливо протянул руку. Мы поздоровались. Тарас Михайлович спросил:
– Каким ветром тебя, Ваня, к нам занесло? Сегодня как будто нет заседания литобъединения?
– Да вот, Тарас Михайлович, я прошел творческий конкурс в Литературный институт, – смущенно сказал я и протянул ему сообщение из вуза.
Рыбас прочитал, приятно, даже обрадовано удивился:
– Так это же замечательно. Может, чем-то помочь надо?
Я изложил ему свою просьбу. Он тут же сел за стол, набросал черновой вариант письма, достал официальный бланк Союза писателей и передал все бумаги машинистке. Минут через десять письмо было готово. Тарас Михайлович перечитал, поставил подпись и отдал мне.
– Желаю успеха. Надеюсь, все будет хорошо.
Я долго хранил это письмо у себя в архиве. Потом, возможно в связи с частыми переездами с квартиры на квартиру, то ли где-то в бумагах оно затерялось. Но я почти дословно помню его содержание:
«Москва. Тверской бульвар, 25, ректору Литературного института имени Горького Пименову В. Ф.
Уважаемый Владимир Федорович!
Просим Вас благосклонно отнестись к члену нашего литературного объединения, рабочему станкостроительного завода имени Ленина, поэту Ивану Чалому, прошедшему творческий конкурс в Ваш институт.
С уважением Т. Рыбас – ответственный секретарь Ворошиловградской писательской организации».
Заручившись такой мощной поддержкой, я поехал сдавать вступительные экзамены. Даже не узнав в семинар какого поэта попал, я сразу же пошел к ректору Литературного института Владимиру Федоровичу Пименову.
За столом сидел крепко сложенный лет пятидесяти пяти мужчина, с немного вытянутым лицом, приятной внешности, с небольшими залысинами на голове, и я подал ему рекомендательное письмо Рыбаса. Пименов прочитал его, пристально посмотрел на меня.
Спросил, как там поживает Тарас Михайлович. Я ответил, что хорошо, и сейчас в издательстве «Советский писатель» готовится к печати его большой роман «Красный снег». Пименов возвратил мне письмо и сказал:
– Поддержка у вас есть. Остается только успешно сдать экзамены.
А вот тут-то и произошла осечка. Несмотря на то, что я сдал все экзамены, но, к сожалению, не добрал несколько баллов. Расстроившись до глубины души, в тот же день уехал домой с твердым убеждением больше не возвращаться в Москву. И здесь я хочу сделать небольшое лирическое отступление. В поезде Москва – Ворошиловград я познакомился с красивой девушкой Галей Вишневской, в отличие от меня, уже студенткой, какого вуза уже не помню. Мы разговорились. И как это бывает в поездах дальнего следования, в беседе с попутчиками мы порой больше рассказываем о своих проблемах и неудачах, открываем самые сокровенные уголки, чем самым близким людям. Так было и со мной.
Я рассказал Гале практически все о своей жизни, в частности, о том, что не поступил в институт, и о том, что пишу стихи. Она сначала попросила почитать их, а затем и переписать. А так как листочка бумаги под рукой у нас не было, она подала мне томик Лермонтова, который читала, и попросила сделать это на внутренней стороне обложки. Что я и сделал. Расстались с ней где-то в районе Валуек. Обменялись адресами. И в одном из писем она сообщила, что сейчас находится в Москве, а также о том, что в одном из рукописных альбомов, она вдруг обнаружила и мои стихи, (как они туда попали, я до сих пор не знаю). А в конце письма приписка: обязательно поступайте в институт.
Убедило меня в этом и письмо моего товарища из Тольятти, драматурга Коли Боярских, с которым мы жили в одной комнате общежития Литинститута. После моего возвращения домой, я получил от него взволнованное письмо следующего содержания:
«Ругаю себя за то, что не посоветовал тебе остаться в Москве после вступительных экзаменов, так как посчитал, что лезть в то время со своими утешениями неуместно. А ты знаешь, что человек 5–6, которые не прошли по конкурсу на вступительных экзаменах, остались, в том числе и тот „борода“, который, помнишь, лежал пьяным у нас на кровати. Их приняли как бы дублерами, если в течение года кто-то не выдержит, уйдет – их примут.
Между прочим, по секрету, а ты знаешь, что у меня по сочинению было два балла. Об этом мне потом сказал Владимир Федорович Пименов. Он вел у нас творческое мастерство. Я даже не знаю, почему меня приняли? Скорее всего, потому, что из шести драматургов мне одному Владимир Федорович посоветовал дорабатывать пьесу».
А в конце письма приписка: «В общем-то литинститут дает многое, и тебе следует приехать на следующий год поступать в институт».
Но все-таки главным побудительным мотивом для моей повторной попытки поступления в институт было все-таки какое-то чувство вины перед Тарасом Михайловичем: его доверия я еще не оправдал. На следующий год я снова отобрал стихи и отправил на творческий конкурс. И удача снова улыбнулась мне. Я конкурс прошел, и сразу узнал, что попал в семинар известного советского поэта Роберта Ивановича Рождественского. Проучившись положенное время, в 1976 году я окончил Литературный институт, правда уже в семинаре талантливого русского поэта и прозаика Владимира Дмитриевича Цыбина. Но это уже тема для другого разговора.
А коль в своем экскурсе в историю я коснулся драматургии, то будет не лишним вспомнить, что Тарас Михайлович Рыбас был прекрасным сценаристом и драматургом. В свое время мне довелось побывать на спектакле луганского русского драматического театра по пьесе Рыбаса «Живая цепь», посвященному событиям обороны Луганска от белогвардейцев и легендарной «живой цепи», по которой из рук в руки передавалось оружие, боеприпасы, продовольствие защитникам города.
В связи с этим хочу рассказать еще один эпизод из моей жизни, связанный с этим спектаклем. Произошло это уже после смерти Тараса Михайловича. Областное радио, где я работал редактором промышленных передач, переезжало с улицы Ленина в новый Дом радио на улицуДемехина. И вдруг в одном из старых столов, предназначенных на слом, я обнаружил второй экземпляр этой самой пьесы, с подписью редактора музыкальных передач Анатолия Михайловича Пащенко, штампом цензуры, разрешающей выход спектакля в эфире, конечно же, с автографом Рыбаса. Обычно у нас в редакции вторые экземпляры использовались для черновиков и написания на них новых передач. Но у меня не поднялась рука сделать это. Я долго хранил эту находку в своем архиве. Но, как говорят, годы берут свое, и чтобы рукопись не потерялась во второй раз, я передал ее в городской музей истории и культуры Луганска. Считаю, что этот экспонат сможет многое рассказать посетителям о жизни и борьбе луганчан в период героической обороны родного города. А это будет лучшей памятью о нашем земляке, известном русском писателе, прекрасном человеке Тарасе Михайловиче Рыбасе.
Писатель, лауреат журналистской премии им. Бориса Горбатова. Живёт в Луганске.
Со второй попытки
Когда мой давний товарищ по литературному объединению, а потом и по жизни доктор философских наук, профессор Борис Григорьевич Нагорный позвонил мне и предложил поделиться воспоминаниями об известном русском писателе, драматурге, журналисте, нашем земляке Тарасе Михайловиче Рыбасе, я без колебаний согласился.
И первое, что мне пришло в голову – «мои университеты». Хочу открыть небольшую тайну: я ведь не с первой попытки поступил в Литературный институт имени А. М. Горького. Дело в том, что это учебное заведение во все времена считалось, и не без оснований, чуть ли не самым престижным в Советском Союзе. По сути дела не было такого начинающего литератора, который бы не мечтал там учиться. У меня тоже была такая мечта. И я решил испытать свою судьбу.
А для того чтобы поступить в Литературный институт необходимо было (и это главное условие) пройти творческий конкурс. Я отобрал свои лучшие стихи и отправил в приемную комиссию вуза. И каково было мое удивление, когда летом 1970 года получил из Москвы письмо, в котором сообщалось, что я прошел конкурс, и меня приглашают на вступительные экзамены.
Безусловно, я обрадовался, но все-таки чувствовал, что подготовка к экзаменам у меня недостаточная. Поэтому на всякий случай решил заручиться поддержкой ворошиловградской писательской организации, которую тогда возглавлял Тарас Михайлович Рыбас. Его я знал уж достаточно хорошо.
Дело в том, что во время заседаний литературного объединения у ворошиловградских писателей была традиция присутствовать на этих мероприятиях. Частыми гостями литстудийцев были Степан Бугорков, Никита Чернявский, Ольга Холошенко и, конечно же, Тарас Михайлович. И напутственное слово, доброжелательная критика оказывали благотворное влияние на творчество молодых авторов. Особенно лестным для каждого из нас было услышать теплое слово от Рыбаса. Он в когорте мэтров литературы и поэзии стоял особняком. Было в нем что-то притягательное, магическое, обаятельное.
Всегда доброжелательный, всегда уравновешенный, не очень многословный, Тарас Михайлович как-то не вписывался в тот образ писателей, который популизировался в советские времена: душа нараспашку, рубаха парень и т. д. и т. п. Было в нем что-то от русских писателей-классиков: эрудированность, импозантность, интеллигентность, в лучшем понимании этого слова, и, безусловно, могучий писательский талант. В то время Рыбас был автором: рассказов «Марийка», «Встречи», «Сашка и другие», «Старик», «Испуг», «Запорожец», повестей «Небо будет ясным», «Отчаянная», «Новоселье», романа «Сын погибшего».
И вот отработав первую смену на станкостроительном заводе имени Ленина, решил зайти в домик Даля, где находился Союз писателей, и попытаться поискать там свое счастье. Не скажу, что я шел в богему литераторов без душевного трепета со своей дерзкой просьбой. Думал только об одном, чтобы Тарас Михайлович был один на работе, чтобы нам никто не помешал поговорить откровенно. Мне повезло. Рыбас находился в комнате один, сидел за столом и, склонив свою седую голову, что-то писал. Когда я зашел, он поднялся из-за стола, шагнул мне навстречу и приветливо протянул руку. Мы поздоровались. Тарас Михайлович спросил:
– Каким ветром тебя, Ваня, к нам занесло? Сегодня как будто нет заседания литобъединения?
– Да вот, Тарас Михайлович, я прошел творческий конкурс в Литературный институт, – смущенно сказал я и протянул ему сообщение из вуза.
Рыбас прочитал, приятно, даже обрадовано удивился:
– Так это же замечательно. Может, чем-то помочь надо?
Я изложил ему свою просьбу. Он тут же сел за стол, набросал черновой вариант письма, достал официальный бланк Союза писателей и передал все бумаги машинистке. Минут через десять письмо было готово. Тарас Михайлович перечитал, поставил подпись и отдал мне.
– Желаю успеха. Надеюсь, все будет хорошо.
Я долго хранил это письмо у себя в архиве. Потом, возможно в связи с частыми переездами с квартиры на квартиру, то ли где-то в бумагах оно затерялось. Но я почти дословно помню его содержание:
«Москва. Тверской бульвар, 25, ректору Литературного института имени Горького Пименову В. Ф.
Уважаемый Владимир Федорович!
Просим Вас благосклонно отнестись к члену нашего литературного объединения, рабочему станкостроительного завода имени Ленина, поэту Ивану Чалому, прошедшему творческий конкурс в Ваш институт.
С уважением Т. Рыбас – ответственный секретарь Ворошиловградской писательской организации».
Заручившись такой мощной поддержкой, я поехал сдавать вступительные экзамены. Даже не узнав в семинар какого поэта попал, я сразу же пошел к ректору Литературного института Владимиру Федоровичу Пименову.
За столом сидел крепко сложенный лет пятидесяти пяти мужчина, с немного вытянутым лицом, приятной внешности, с небольшими залысинами на голове, и я подал ему рекомендательное письмо Рыбаса. Пименов прочитал его, пристально посмотрел на меня.
Спросил, как там поживает Тарас Михайлович. Я ответил, что хорошо, и сейчас в издательстве «Советский писатель» готовится к печати его большой роман «Красный снег». Пименов возвратил мне письмо и сказал:
– Поддержка у вас есть. Остается только успешно сдать экзамены.
А вот тут-то и произошла осечка. Несмотря на то, что я сдал все экзамены, но, к сожалению, не добрал несколько баллов. Расстроившись до глубины души, в тот же день уехал домой с твердым убеждением больше не возвращаться в Москву. И здесь я хочу сделать небольшое лирическое отступление. В поезде Москва – Ворошиловград я познакомился с красивой девушкой Галей Вишневской, в отличие от меня, уже студенткой, какого вуза уже не помню. Мы разговорились. И как это бывает в поездах дальнего следования, в беседе с попутчиками мы порой больше рассказываем о своих проблемах и неудачах, открываем самые сокровенные уголки, чем самым близким людям. Так было и со мной.
Я рассказал Гале практически все о своей жизни, в частности, о том, что не поступил в институт, и о том, что пишу стихи. Она сначала попросила почитать их, а затем и переписать. А так как листочка бумаги под рукой у нас не было, она подала мне томик Лермонтова, который читала, и попросила сделать это на внутренней стороне обложки. Что я и сделал. Расстались с ней где-то в районе Валуек. Обменялись адресами. И в одном из писем она сообщила, что сейчас находится в Москве, а также о том, что в одном из рукописных альбомов, она вдруг обнаружила и мои стихи, (как они туда попали, я до сих пор не знаю). А в конце письма приписка: обязательно поступайте в институт.
Убедило меня в этом и письмо моего товарища из Тольятти, драматурга Коли Боярских, с которым мы жили в одной комнате общежития Литинститута. После моего возвращения домой, я получил от него взволнованное письмо следующего содержания:
«Ругаю себя за то, что не посоветовал тебе остаться в Москве после вступительных экзаменов, так как посчитал, что лезть в то время со своими утешениями неуместно. А ты знаешь, что человек 5–6, которые не прошли по конкурсу на вступительных экзаменах, остались, в том числе и тот „борода“, который, помнишь, лежал пьяным у нас на кровати. Их приняли как бы дублерами, если в течение года кто-то не выдержит, уйдет – их примут.
Между прочим, по секрету, а ты знаешь, что у меня по сочинению было два балла. Об этом мне потом сказал Владимир Федорович Пименов. Он вел у нас творческое мастерство. Я даже не знаю, почему меня приняли? Скорее всего, потому, что из шести драматургов мне одному Владимир Федорович посоветовал дорабатывать пьесу».
А в конце письма приписка: «В общем-то литинститут дает многое, и тебе следует приехать на следующий год поступать в институт».
Но все-таки главным побудительным мотивом для моей повторной попытки поступления в институт было все-таки какое-то чувство вины перед Тарасом Михайловичем: его доверия я еще не оправдал. На следующий год я снова отобрал стихи и отправил на творческий конкурс. И удача снова улыбнулась мне. Я конкурс прошел, и сразу узнал, что попал в семинар известного советского поэта Роберта Ивановича Рождественского. Проучившись положенное время, в 1976 году я окончил Литературный институт, правда уже в семинаре талантливого русского поэта и прозаика Владимира Дмитриевича Цыбина. Но это уже тема для другого разговора.
А коль в своем экскурсе в историю я коснулся драматургии, то будет не лишним вспомнить, что Тарас Михайлович Рыбас был прекрасным сценаристом и драматургом. В свое время мне довелось побывать на спектакле луганского русского драматического театра по пьесе Рыбаса «Живая цепь», посвященному событиям обороны Луганска от белогвардейцев и легендарной «живой цепи», по которой из рук в руки передавалось оружие, боеприпасы, продовольствие защитникам города.
В связи с этим хочу рассказать еще один эпизод из моей жизни, связанный с этим спектаклем. Произошло это уже после смерти Тараса Михайловича. Областное радио, где я работал редактором промышленных передач, переезжало с улицы Ленина в новый Дом радио на улицуДемехина. И вдруг в одном из старых столов, предназначенных на слом, я обнаружил второй экземпляр этой самой пьесы, с подписью редактора музыкальных передач Анатолия Михайловича Пащенко, штампом цензуры, разрешающей выход спектакля в эфире, конечно же, с автографом Рыбаса. Обычно у нас в редакции вторые экземпляры использовались для черновиков и написания на них новых передач. Но у меня не поднялась рука сделать это. Я долго хранил эту находку в своем архиве. Но, как говорят, годы берут свое, и чтобы рукопись не потерялась во второй раз, я передал ее в городской музей истории и культуры Луганска. Считаю, что этот экспонат сможет многое рассказать посетителям о жизни и борьбе луганчан в период героической обороны родного города. А это будет лучшей памятью о нашем земляке, известном русском писателе, прекрасном человеке Тарасе Михайловиче Рыбасе.
Андрей ЛустенкоПисатель, философ. Доктор философских наук. Проректор Луганского университета им. В. И. Даля. Живёт и работает в Луганске.
Андромаха и ГекторВместо вступления
Это первый из серии рассказов, посвящённых жизни Луганска и его обитателей во время карательной агрессии Украины против Донбасса.
Трагедия города, окружённого вражескими войсками, города, который отчаянно обороняется, и защитники которого совершенно ясно представляют себе свои жизненные перспективы, если город будет взят, – это вечная трагедия и вечная тема. Понимают его защитники также и то, какую роль в нахлынувшем на них противостоянии государств, народов, политических режимов занимает то, что они ещё продолжают сопротивляться. Ленинград, Сталинград (и Царицын, поскольку за четверть века он переносил такую ситуацию дважды), Москва, Брест. Пересечём границу России – там мы увидим Париж и Седан. Заглянем в летописи – там мы прочитаем о защитниках Рязани, Козельска, Новгорода. И, наконец, самое древнее из дошедших до нас изображений такой трагедии – «Илиада» Гомера и запечатлённая в ней Троя. Что тут сказать? По сути, первая в истории человечества книга о тотальной войне.
Каждый рассказ этого цикла называется по имени персонажа «Илиады». Люди и ситуации, которые когда-то описал Гомер, не замыкаются в ограниченности сугубо своего времени. В этом и кроется загадка интереса к книге Гомера, которая пережила века и тысячелетия. Трагедии супругов, разделённых войной, матери, боящейся за сына, беззащитности старика, трагедия веры и трагедия разочарования – это и составляет одно суцельное и живущее своей жизнью «тогда». Это и составляет одно суцельное и живущее своей жизнью «сейчас». Вот, собственно, то, что я хотел показать, когда писал рассказ о сугубо современных событиях и чувствах и называл его по имени персонажа – параллели главного героя рассказа в огромной Вселенной Гомера и Троянской войны. Вот какую цель я преследовал, объединяя рассказы в единый цикл и давая ему название «Троя». Луганск – это Троя. Только сейчас. В этом году, в прошлом году, в году 2014.
История Андромахи и Гектора, картина их встречи возле городских ворот показана в шестой главе «Илиады», к которой я и отсылаю читателя со всей возможной убедительностью. Любящая и счастливая семья, которая должна была жить и которая обречена быть растёртой жерновами войны: отважный Гектор, защитник Трои, самоотверженная и злосчастная Андромаха, их младенец сын. В самом рассказе всё без исключения соответствует действительным событиям, участникам и происходившим житейским подробностям.
* * *Она работала бухгалтером. Он работал программистом в том же самом аудиторском офисе, что и она. Вообще-то это облегчает знакомство, но для будущей совместной жизни не очень удобно. Ну, вы понимаете, почему: общие знакомые, может, кто когда позвонит, и всё такое…
Их офис находился в центре города, на одной из самых тенистых и живописных улиц. Точнее, когда-то она была одной из самых живописных, пока на ней не начали строить многоэтажное здание, то ли новый торговый центр, то ли гостиница, то ли банк. Его так и не построили, и теперь с любого конца улицы, откуда ни глянь, видна заплата в виде жестяного забора, края которого уже изрядно погнуло ветром. По другую сторону улицы, как раз наискосок от входа в их офис, в стену дома вмонтирован металлический бюст выдающегося деятеля, который жил здесь когда-то давно. Когда он здесь жил, никому ещё не могла и в кошмарном сне присниться не только война, но даже распад Союза.
Если не считать старушку-уборщицу, всего в их офисе работало три представительницы прекрасного пола. Между собой они дружили, несмотря на то, что в различное время он начинал встречаться с каждой из них. Поэтому вообще-то ему совсем не обязательно было облегчать возможность познакомиться с ней. В конце концов он выбрал её. Она отличалась от них тем, что любила эскимо. Хотя неправду сказать, чтобы это её так уж отличало. Ведь остальные две подружки эскимо тоже любили. Во время перерыва они бегали покупать его в ближайший супермаркет, что находился от них вдвое дальше, чем заплата в виде жестяного забора, но это всё равно было очень близко. И ещё она переживала, чтобы не пополнеть, и поэтому вечно худела. Хотя нельзя сказать, что этим она тоже так уж сильно отличалась от двух остальных подружек.
За ним водилась недобрая слава большого любителя полоскать мозги. Особенно на тему морали, справедливости и нравственного долга. Он мог быть до занудства педантичным в каком-нибудь вопросе, затрагивающим нравы и тему добра, но при этом также время от времени мог ошарашить каким-нибудь шагом, предполагающим полное бескорыстие и отсутствие практического расчёта. Как-то один раз даже начинал пить, но на короткое время, а потом и совсем бросил. Это было как раз в это время, когда ему удалось так рассердить их шефа, что тот указал ему на дверь. Их шеф был человеком, который знал все, не позволял своим сотрудникам общаться в контакте и поэтому имел обыкновение неожиданно появляться в проёме двери. Хотя вообще-то для этой цели шефу вполне можно было и не подниматься из своего кресла.
После этого он завербовался по контракту на работу строителем в Судак. Из разговора с ним можно было сделать вывод, будто он поступил так для закалки собственного духа. Те, кто знали его как большого жизнелюбца, верили с трудом. Однако, хотя ему и было тяжело, он исправно отработал весь причитающийся срок контракта. Вернулся в город похудевшим и с такой кожей на ладонях, какой у программиста из аудиторского офиса не бывает.
Потом началась война. Вначале, когда ещё было электричество, с экранов телевизоров и компьютеров не сходили репортажи о том, как с северо-запада победоносно движутся танки национальной гвардии и крытые машины с пехотой, и уж никак не позднее послезавтрашнего утра они победным маршем войдут в город. Молодые дикторы обоего пола сообщали об этом на государственном языке. В их голосах озабоченность соединялась с осуждением.
Потом над городом по нескольку раз в день стали звучать сирены воздушной тревоги. Сначала их не принимали всерьёз. Наверно из-за того, что каждый раз они раздавались как нарочно в неподходящее время. Или ранним утром, когда было ещё как-то неудобно из-за них совсем не выходить на работу, или когда рабочий день закончился, и тогда уже нет никакого расчёта с неё сбегать. Правда, так продолжалось недолго. Самолёты показывались над улицами где-то непомерно высоко, едва видимые глазу и от этого казались не опасными. Они рассыпали позади себя разорванные гроздья дымовой мути, что зависали в воздухе, будто выхлоп от грузовика. И почти сразу же где-то недалеко, из-за череды ближних домов, начинал подниматься в безветренное летнее небо жирный дым. Каждый раз оказывалось, что сейчас-то бояться и не следовало, что фосфорная бомба разорвалась на значительном расстоянии. Чтобы наткнуться на полотняные свёртки, в которых угадывались застывшие ничком человеческие фигуры и между которыми ходили, поглядывая в небеса, люди в пятнистой одежде, приходилось идти пешком далеко, не меньше квартала. Участок главной улицы длиной в целую остановку троллейбуса окружили баррикадой из мешков с песком и противотанковых ежей. В разговорах мелькало слово «убежище», забытое, уж слава Богу, семьдесят лет. Знать место расположения ближайшего из них стало так же естественно, будто это был код от дверей своего подъезда. Некоторые добивались этого так настойчиво, будто собирались предъявить его осколкам бомб вместо пароля.
Ещё в январе, до того, как началась война, они расписались по месту её жительства, в районном исполкоме. Это была высокая кубическая цитадель, что возвышалась на холме и хранила в себе уверенность в светлом будущем, как всё, что было построено в начале восьмидесятых. До зала бракосочетаний следовало подниматься по широкой помпезной лестнице в два пролёта, каждый из которых был не менее полутора этажа высотой. Поэтому он крепко держал её за талию и внимательно следил за тем, как она переставляет ноги со ступеньки на ступеньку. Ведь совсем скоро после того, как они расписались, у неё родилась девочка, которую назвали София. Некоторое время они жили в её квартире с мамой и папой, который в связи с такими радостными событиями на некоторое время даже перестал пить.
В конце весны он ушёл в Народное ополчение. Одни из их друзей объясняли это тем, что жить-то на что-то надо. Другие говорили, что он совсем съехал с катушек. Третьи говорили, что этого и следовало от него ждать. Ведь водилась же за ним недобрая слава большого любителя полоскать мозги. Особенно на тему морали, справедливости и нравственного долга.
Центр города, там, где располагался их офис, казался каким-то одичавшим и опустевшим гораздо больше, чем квартала на окраинах. Здесь витрины наглухо запертых бутиков хранили внутри себя покрывавшиеся пылью туфли, сапоги и костюмы. Бесприютными тенями глядели окна кафе и ресторанов.
Автобусные остановки почти всё время оставались пустыми. Если кто-то куда-то решался поехать, то в путь приходилось пускаться наудачу в утренние часы. Подолгу стоя на обочине, люди безнадёжно всматривались в марево, что поднималось над асфальтом издалека. Две-три маршрутки судорожно, будто загнанные крысы, прошмыгивали от остановки к остановке до наступления полудня, и снова над улицами зависала пустота. Старушка-уборщица жаловалась, что ей не на чем доехать до центра, и уже через два дня перестала приходить по утрам. Офис, в котором они работали, свернулся, как бытие Плотина, как улитка, которая вбирает мякоть внутрь ракушки.
В окраинных районах жизнь циркулировала своим естественным порядком. Из тех, кто там жили, одним город было покидать некуда, другим – не из-за чего, у третьих в семье был кто-нибудь, кого невозможно было увезти с собой, от бабушки до волнистого попугайчика, у четвёртых налицо были все три перечисленные причины. На окраинах хотя бы по утрам шумели рынки, туда подъезжали крытые грузовики с макаронами, тушенкой или пивом. Жители, вооружившись большими целлофановыми пакетами, отправлялись промыслить чего-нибудь съедобного, чтобы начисто исчезнуть с улиц к часу дня.
Лишённые электричества супермаркеты распродавали те товары, что ещё не испортились или не были к этому способны от природы. Двое-трое парней разбойного вида становились за прилавок, который подносили ко входу, а у них за спиной угрожающим чёрным провалом зияет торговый зал. На прилавке, среди банок с рыбными консервами и пачек супов, горели свечки, и от этого предбанник супермаркета напоминал вход в крипту.
В начале лета обитать в её квартире стало невозможно. Отец, который героически держался всё это время, в очередной раз впал в запой. Это произошло после того, как он ходил через линию разграничения на окраине проведывать дачный участок и видел там, как солдаты пробовали прицелы, пристреливаясь по уличным кошкам. Чувствительный, как все алкоголики, он замкнулся в глухой ненависти к человечеству, точкой приложения которой стала, как всегда бывает в таких случаях, семья. По ночам он разбрасывал по полу осколки стекла, особенно предпочитая ванную комнату, как наиболее продуктивную для этого часть квартиры. Пока все спали, он бродил взад-вперёд по коридору с зажатым в кулаке колокольчиком от полудонки и через равные промежутки времени на какой-то миг выпускал из пальцев её металлический язычок. Царапающее и одинокое «Дзынь!» в темноте пугало ещё сильнее, чем очереди из «Градов». Они прорезали тишину по ночам и тоже не давали спать.
Один раз, утром, мама помогла ей уложить по сумкам запас вещей вместе с гардеробом Сонечки и отвезла их на такси на его прежнюю квартиру, где сейчас жила его мама. Примерно один раз в две-три недели, на выходные, он появлялся дома. Приносил с собой вина, и почти до утра они просиживали на кухне, разумеется, когда позволяла Сонечка. Когда та начинала плакать среди ночи, приходилось бежать в спальню и успокаивать её, а когда она засыпала, было вдвойне трудно подниматься и возвращаться на кухню. Хотя, с другой стороны, как же туда не возвращаться, если он появлялся всего один раз в две-три недели? А тем временем в сводках новостей, по телевизору, радио, интернету мелькали названия городков, сёл, районных центров, о существовании которых никто не слышал. Снежное, Дебальцево, Славянск, Новосветловка, Новоанновка, Екатериновка, Александровка, Краснодон, Сверловка, Изварино, Лутугино, Металлист. В голосах молодых дикторов, что транслировали сообщения на государственном языке, озабоченности сделалось больше, чем осуждения. Иногда они даже стали переходить на русский язык, а это было уже совсем жестоко! Среди географических точек загремело лобовой танковой сталью незнакомое прежде слово «Иловайск».
А вперёд бежало, день за днём, южное лето. Лето знойное, хотя жара в этом году стояла меньшая, чем это обычно для июля-августа в наших местах. Наверное, говорили люди, кто-то жалеет город. Может, Природа. Может, Бог. В конце июля несколько раз отключали воду. Но она ещё шла по трубам в подвалах, куда можно было спускаться, как в пещеру, освещая фонариком холодные кирпичные стены. Через пару дней после того, как в городе совсем не стало электричества, вода пропала и в подвалах. Это было в начале августа. Кто-то ездил за водой на противоположную часть города, кто-то выстаивал длинные очереди к наливным машинам, которые чудом прорывались к окраинным кварталам из-под бомбёжек.
Какое-то время после переезда почти каждый день звонила прикреплённая к ней психолог. Она уговаривала не волноваться за мужа, заверяла, что с ним всё в полном порядке, что, если на его карточку поступает зарплата – значит, он живой. Её предупреждали о беспорядках, но советовали не пугаться. «Это будет продолжаться всего один день, и после него всё уже будет хорошо. Главное для вас только не выходить в этот день на улицу. Особенно ради вашей девочки». Участливый женский голос долетал до неё через трубку телефона: «Вам не следует беспокоиться, это может быть вредно для вашей девочки». Она вежливо благодарила, вешала трубку и шла к кроватке, где уже начинала кряхтеть, просыпаясь, Софийка.
К северу от города горизонт каждый день чернел вереницей дымовых столбов. Обстреливать стали чаще и прицельнее. Однажды утром разбомбили городской рынок. Оплавленные металлоконструкции искривлялись теперь черным лабиринтом в самом центре города. Несколько воронок от снарядов зияло в асфальте возле самого офиса, в котором они работали, на одной из самых тенистых и живописных улиц.
Сонечка по временам то лопотала, то кричала. Кроме неё разговаривать было не с кем. Перестала звонить женщина-психолог. Иногда начинала тихо плакать его мама. Ведь за последние три недели он не приезжал ни разу и не давал о себе знать каким-либо другим способом. Она с Сонечкой перешла жить в подвал дома, что принадлежал одной из её подруг. Его мама наотрез отказалась покидать квартиру. «Как же я уйду? Вдруг он придёт – а дома никого нету!» – отвечала она на любые уговоры. Так и осталась ждать, когда у него случится выходной, и он сможет хоть на день вернуться домой. Может быть, его мама и сейчас всё ещё ждёт его.
С начала года для них это было третье место жительства. В это время по подвалам прятались уже многие жители. Они подразделялись на тех, кто пережидал там бомбёжки, а потом возвращался в свои дома и квартиры, и на тех, кто превратили для себя подвалы в постоянные жилища и не выходили оттуда по нескольку дней. В подвале, где ютились их женская компания из пяти человек (включая Софию), дощатые полки по стенам были уставлены банками с помидорами и сливами, на которых лежал годовой слой пыли. Хотя нельзя сказать, чтобы это так уж отличало их подвал от сотен других подвалов, в которых проводили это знойное лето жители города. Три из четырёх взрослых женщин, которых собрал этот подвал, когда-то, два месяца назад, или ещё целую вечность назад, работали в одном и том же аудиторском офисе. Они дружили между собой, несмотря на то, что в различное время он начинал встречаться с каждой из них. Они наперебой напрягали свои таланты, стараясь успокоить Сонечку, если бомбы попадали слишком близко. Ведь она же не виновата, что в конце концов он выбрал её. И, сидя здесь, она уже не переживала, чтобы не пополнеть. Они читали вслух распечатанный из принтера и одетый в синий переплёт роман про любовь и счастье. Бегать в ближайший супермаркет покупать эскимо не имело смысла, так как все замораживающиеся продукты закончились в городе уже три недели назад, а ближайший супермаркет стоял тёмный и заброшенный, как подбитый танк. Они пили нашедшееся где-то в углу домашнее вино. Люк наружу был раскрыт настежь, во-первых, для света и, во-вторых, чтобы легче было вылезать, если обрушится дом. Лампочка висела на серединной балке ненужным грузом, за неё вечно цеплялись макушкой.
Однажды утром перед их воротами остановилась бронемашина. Плотный, кряжистый командир в кубанской шапке назвал её имя и фамилию. Знаков отличия на погонах у него не было. Ничего не объясняя, он вместе с двумя солдатами перешёл через их двор и спустился в подвал, где она укачивала на руках Сонечку. Усевшись напротив неё и глядя куда-то в сторону, он сказал, что вчера её муж погиб под Новосветловкой. «Нет! Это не он! Это не может быть он!» – захлёбывалась она слезами и слюной, пока одна из подруг уносила раскричавшуюся от испуга девочку. Командир переждал немного, а потом продолжил. К сожалению, возможность ошибки очень мала. Согласно данным о личном составе роты, в которой сражался её муж, сомнений практически нет. Но ради соблюдения полной ясности они обязаны пригласить её для опознания. Для этого они отправляют её на своей машине и предоставляют солдата для сопровождения. «Вы можете отказаться, и лично я советую вам отказаться», – он выделил последнее слово. «Ведь фактически вам придётся выехать на линию боевых действий. Его похоронят, как положено, данные о нём останутся, и когда всё закончится, вы сможете перезахоронить его». Её лицо посуровело и посветлело. Плакать она перестала. Отёрла слёзы со щёк и подбородка, остановила немигающий взгляд на командире. «Нет, я должна увидеть сама. Будто здесь – не боевые действия!» – она болезненно рассмеялась, обернувшись к остальным. Поцеловала Сонечку, которая только что забылась сном. Утомившаяся от плача и крика, та не проснулась. Обняла подружек. Потом, ни на кого не глядя, поднялась по скрипящим доскам. Командир в кубанской шапке тяжело поднялся с табуретки, внимательно осмотрелся, будто стараясь здесь всё запомнить, и двинулся следом. На улице один из солдат перекинул автомат за спину и помог ей залезть внутрь бронемашины.
Потянулся долгий день. Для них, кто спрятался от бомбёжек, он был всего одним из череды дней, проведенных в подвале, среди запаха пыльной древесины. И один из дней того несчастного лета над городом. Они поднялись в дом и вскипятили молока для Сони. Та подруга, которая забрала её, так с нею на руках и оставалась сидеть в углу. Когда не нужно было напевать колыбельную, она молчала, и только время от времени слёзы начинали тихо и беззвучно катиться по лицу. Одна из двух оставшихся подруг то и дело подсаживалась рядом и промокала ей щёки, чтобы слёзы не падали на спящую Софийку.
На закате перед их воротами остановилась всё та же бронемашина. Командир в кубанской шапке спрыгнул с борта и, не отвечая на вопросы обезумевших женщин, спустился в подвал. На секунду он остановился взглядом на спящей Софии и жестом пригласил всех садиться. Обе подружки, будто механические куклы, опустились на давно обжитый деревянный топчан. Они не спускали глаз с его лица, боясь признаться самим себе в том, что они уже обо всём догадались.
Автомобиль, на котором её направили, найден на подъезде к Новосветловке. Его разворотило наизнанку и развернуло взрывом поперёк шоссе, поэтому невозможно было даже утверждать, ехал ли он туда или обратно. В селе и вокруг него идёт бой, нацыки пытаются пойти в этом районе на прорыв. Спросить о том, состоялось ли опознание, просто не у кого. Все, кто были в автомобиле, водитель, солдат и женщина – погибли при взрыве.
Он ещё раз внимательно посмотрел вокруг себя, будто не успел этого проделать в первый раз. Потом он продолжил. «Ребёнка мы можем отправить в приют. Там он будет в полной безопасности. Гарантируем. Или другой вариант. Если кто-нибудь из вас собирается его усыновить…»
«Удочерить», – тихо и раздельно прозвучало из того угла, где спала Сонечка.
«Удочерить, – примирительно повторил командир. – То вы можете остаться с ребёнком». Теперь он уже адресовался единственно к той из подруг, которая держала Сонечку на руках. «Вас обеих вывезут в Россию. Там вы будете в безопасности. Обе. Вам предоставят гражданство, квартиру, работу, содержание, положенное на ребёнка. И я это вам настоятельно советую». Он также выделил последнее слово, как утром. На секунду замолчал. «Кажется, сегодня здесь я уже советовал кое-что. И теперь, хотя бы на второй раз, самое время меня послушать». Женщина с девочкой на руках молча поднялась со своего места, откуда она не сходила несколько последних часов. Одна из подруг метнулась туда, где под доской стояли снесенные сюда дорожные сумки с документами и запасом вещей. Вторая всхлипывала и тяжело дышала, хватая её за руки и за плечи. Командир поднялся наружу. Когда все вышли из-под земли, двое солдат, стоявшие наверху, привычно опустив стволы автоматов в землю, удивлённо посмотрели на них. За забором раздавалось урчание. Водитель не глушил мотор, бронемашина наполняла окрестные сады сизым дымом.
* * *Прошло полгода. Пару раз она разговаривала по скайпу с подругами. Они с Соней живут в Красноярске. Там холоднее, чем у нас, и намного. София записана во всех документах как её собственная дочь. Ей уже больше года. Она пытается произносить самые простые слова, а её называет словом «мама».
Правда ли отец Сонечки погиб в бою возле Новосветловки? Видела ли её мать его мёртвое тело? Где их могила? Общая ли она для них двоих? Если нет, я верю, что разделяют их тела не более чем пара курганов, которые начинают к концу весны колоситься седым ковылём. А к концу лета от них так горько и душисто тянет полынью.
Писатель, философ. Доктор философских наук. Проректор Луганского университета им. В. И. Даля. Живёт и работает в Луганске.
Андромаха и ГекторВместо вступления
Это первый из серии рассказов, посвящённых жизни Луганска и его обитателей во время карательной агрессии Украины против Донбасса.
Трагедия города, окружённого вражескими войсками, города, который отчаянно обороняется, и защитники которого совершенно ясно представляют себе свои жизненные перспективы, если город будет взят, – это вечная трагедия и вечная тема. Понимают его защитники также и то, какую роль в нахлынувшем на них противостоянии государств, народов, политических режимов занимает то, что они ещё продолжают сопротивляться. Ленинград, Сталинград (и Царицын, поскольку за четверть века он переносил такую ситуацию дважды), Москва, Брест. Пересечём границу России – там мы увидим Париж и Седан. Заглянем в летописи – там мы прочитаем о защитниках Рязани, Козельска, Новгорода. И, наконец, самое древнее из дошедших до нас изображений такой трагедии – «Илиада» Гомера и запечатлённая в ней Троя. Что тут сказать? По сути, первая в истории человечества книга о тотальной войне.
Каждый рассказ этого цикла называется по имени персонажа «Илиады». Люди и ситуации, которые когда-то описал Гомер, не замыкаются в ограниченности сугубо своего времени. В этом и кроется загадка интереса к книге Гомера, которая пережила века и тысячелетия. Трагедии супругов, разделённых войной, матери, боящейся за сына, беззащитности старика, трагедия веры и трагедия разочарования – это и составляет одно суцельное и живущее своей жизнью «тогда». Это и составляет одно суцельное и живущее своей жизнью «сейчас». Вот, собственно, то, что я хотел показать, когда писал рассказ о сугубо современных событиях и чувствах и называл его по имени персонажа – параллели главного героя рассказа в огромной Вселенной Гомера и Троянской войны. Вот какую цель я преследовал, объединяя рассказы в единый цикл и давая ему название «Троя». Луганск – это Троя. Только сейчас. В этом году, в прошлом году, в году 2014.
История Андромахи и Гектора, картина их встречи возле городских ворот показана в шестой главе «Илиады», к которой я и отсылаю читателя со всей возможной убедительностью. Любящая и счастливая семья, которая должна была жить и которая обречена быть растёртой жерновами войны: отважный Гектор, защитник Трои, самоотверженная и злосчастная Андромаха, их младенец сын. В самом рассказе всё без исключения соответствует действительным событиям, участникам и происходившим житейским подробностям.
Она работала бухгалтером. Он работал программистом в том же самом аудиторском офисе, что и она. Вообще-то это облегчает знакомство, но для будущей совместной жизни не очень удобно. Ну, вы понимаете, почему: общие знакомые, может, кто когда позвонит, и всё такое…
Их офис находился в центре города, на одной из самых тенистых и живописных улиц. Точнее, когда-то она была одной из самых живописных, пока на ней не начали строить многоэтажное здание, то ли новый торговый центр, то ли гостиница, то ли банк. Его так и не построили, и теперь с любого конца улицы, откуда ни глянь, видна заплата в виде жестяного забора, края которого уже изрядно погнуло ветром. По другую сторону улицы, как раз наискосок от входа в их офис, в стену дома вмонтирован металлический бюст выдающегося деятеля, который жил здесь когда-то давно. Когда он здесь жил, никому ещё не могла и в кошмарном сне присниться не только война, но даже распад Союза.
Если не считать старушку-уборщицу, всего в их офисе работало три представительницы прекрасного пола. Между собой они дружили, несмотря на то, что в различное время он начинал встречаться с каждой из них. Поэтому вообще-то ему совсем не обязательно было облегчать возможность познакомиться с ней. В конце концов он выбрал её. Она отличалась от них тем, что любила эскимо. Хотя неправду сказать, чтобы это её так уж отличало. Ведь остальные две подружки эскимо тоже любили. Во время перерыва они бегали покупать его в ближайший супермаркет, что находился от них вдвое дальше, чем заплата в виде жестяного забора, но это всё равно было очень близко. И ещё она переживала, чтобы не пополнеть, и поэтому вечно худела. Хотя нельзя сказать, что этим она тоже так уж сильно отличалась от двух остальных подружек.
За ним водилась недобрая слава большого любителя полоскать мозги. Особенно на тему морали, справедливости и нравственного долга. Он мог быть до занудства педантичным в каком-нибудь вопросе, затрагивающим нравы и тему добра, но при этом также время от времени мог ошарашить каким-нибудь шагом, предполагающим полное бескорыстие и отсутствие практического расчёта. Как-то один раз даже начинал пить, но на короткое время, а потом и совсем бросил. Это было как раз в это время, когда ему удалось так рассердить их шефа, что тот указал ему на дверь. Их шеф был человеком, который знал все, не позволял своим сотрудникам общаться в контакте и поэтому имел обыкновение неожиданно появляться в проёме двери. Хотя вообще-то для этой цели шефу вполне можно было и не подниматься из своего кресла.
После этого он завербовался по контракту на работу строителем в Судак. Из разговора с ним можно было сделать вывод, будто он поступил так для закалки собственного духа. Те, кто знали его как большого жизнелюбца, верили с трудом. Однако, хотя ему и было тяжело, он исправно отработал весь причитающийся срок контракта. Вернулся в город похудевшим и с такой кожей на ладонях, какой у программиста из аудиторского офиса не бывает.
Потом началась война. Вначале, когда ещё было электричество, с экранов телевизоров и компьютеров не сходили репортажи о том, как с северо-запада победоносно движутся танки национальной гвардии и крытые машины с пехотой, и уж никак не позднее послезавтрашнего утра они победным маршем войдут в город. Молодые дикторы обоего пола сообщали об этом на государственном языке. В их голосах озабоченность соединялась с осуждением.
Потом над городом по нескольку раз в день стали звучать сирены воздушной тревоги. Сначала их не принимали всерьёз. Наверно из-за того, что каждый раз они раздавались как нарочно в неподходящее время. Или ранним утром, когда было ещё как-то неудобно из-за них совсем не выходить на работу, или когда рабочий день закончился, и тогда уже нет никакого расчёта с неё сбегать. Правда, так продолжалось недолго. Самолёты показывались над улицами где-то непомерно высоко, едва видимые глазу и от этого казались не опасными. Они рассыпали позади себя разорванные гроздья дымовой мути, что зависали в воздухе, будто выхлоп от грузовика. И почти сразу же где-то недалеко, из-за череды ближних домов, начинал подниматься в безветренное летнее небо жирный дым. Каждый раз оказывалось, что сейчас-то бояться и не следовало, что фосфорная бомба разорвалась на значительном расстоянии. Чтобы наткнуться на полотняные свёртки, в которых угадывались застывшие ничком человеческие фигуры и между которыми ходили, поглядывая в небеса, люди в пятнистой одежде, приходилось идти пешком далеко, не меньше квартала. Участок главной улицы длиной в целую остановку троллейбуса окружили баррикадой из мешков с песком и противотанковых ежей. В разговорах мелькало слово «убежище», забытое, уж слава Богу, семьдесят лет. Знать место расположения ближайшего из них стало так же естественно, будто это был код от дверей своего подъезда. Некоторые добивались этого так настойчиво, будто собирались предъявить его осколкам бомб вместо пароля.
Ещё в январе, до того, как началась война, они расписались по месту её жительства, в районном исполкоме. Это была высокая кубическая цитадель, что возвышалась на холме и хранила в себе уверенность в светлом будущем, как всё, что было построено в начале восьмидесятых. До зала бракосочетаний следовало подниматься по широкой помпезной лестнице в два пролёта, каждый из которых был не менее полутора этажа высотой. Поэтому он крепко держал её за талию и внимательно следил за тем, как она переставляет ноги со ступеньки на ступеньку. Ведь совсем скоро после того, как они расписались, у неё родилась девочка, которую назвали София. Некоторое время они жили в её квартире с мамой и папой, который в связи с такими радостными событиями на некоторое время даже перестал пить.
В конце весны он ушёл в Народное ополчение. Одни из их друзей объясняли это тем, что жить-то на что-то надо. Другие говорили, что он совсем съехал с катушек. Третьи говорили, что этого и следовало от него ждать. Ведь водилась же за ним недобрая слава большого любителя полоскать мозги. Особенно на тему морали, справедливости и нравственного долга.
Центр города, там, где располагался их офис, казался каким-то одичавшим и опустевшим гораздо больше, чем квартала на окраинах. Здесь витрины наглухо запертых бутиков хранили внутри себя покрывавшиеся пылью туфли, сапоги и костюмы. Бесприютными тенями глядели окна кафе и ресторанов.
Автобусные остановки почти всё время оставались пустыми. Если кто-то куда-то решался поехать, то в путь приходилось пускаться наудачу в утренние часы. Подолгу стоя на обочине, люди безнадёжно всматривались в марево, что поднималось над асфальтом издалека. Две-три маршрутки судорожно, будто загнанные крысы, прошмыгивали от остановки к остановке до наступления полудня, и снова над улицами зависала пустота. Старушка-уборщица жаловалась, что ей не на чем доехать до центра, и уже через два дня перестала приходить по утрам. Офис, в котором они работали, свернулся, как бытие Плотина, как улитка, которая вбирает мякоть внутрь ракушки.
В окраинных районах жизнь циркулировала своим естественным порядком. Из тех, кто там жили, одним город было покидать некуда, другим – не из-за чего, у третьих в семье был кто-нибудь, кого невозможно было увезти с собой, от бабушки до волнистого попугайчика, у четвёртых налицо были все три перечисленные причины. На окраинах хотя бы по утрам шумели рынки, туда подъезжали крытые грузовики с макаронами, тушенкой или пивом. Жители, вооружившись большими целлофановыми пакетами, отправлялись промыслить чего-нибудь съедобного, чтобы начисто исчезнуть с улиц к часу дня.
Лишённые электричества супермаркеты распродавали те товары, что ещё не испортились или не были к этому способны от природы. Двое-трое парней разбойного вида становились за прилавок, который подносили ко входу, а у них за спиной угрожающим чёрным провалом зияет торговый зал. На прилавке, среди банок с рыбными консервами и пачек супов, горели свечки, и от этого предбанник супермаркета напоминал вход в крипту.
В начале лета обитать в её квартире стало невозможно. Отец, который героически держался всё это время, в очередной раз впал в запой. Это произошло после того, как он ходил через линию разграничения на окраине проведывать дачный участок и видел там, как солдаты пробовали прицелы, пристреливаясь по уличным кошкам. Чувствительный, как все алкоголики, он замкнулся в глухой ненависти к человечеству, точкой приложения которой стала, как всегда бывает в таких случаях, семья. По ночам он разбрасывал по полу осколки стекла, особенно предпочитая ванную комнату, как наиболее продуктивную для этого часть квартиры. Пока все спали, он бродил взад-вперёд по коридору с зажатым в кулаке колокольчиком от полудонки и через равные промежутки времени на какой-то миг выпускал из пальцев её металлический язычок. Царапающее и одинокое «Дзынь!» в темноте пугало ещё сильнее, чем очереди из «Градов». Они прорезали тишину по ночам и тоже не давали спать.
Один раз, утром, мама помогла ей уложить по сумкам запас вещей вместе с гардеробом Сонечки и отвезла их на такси на его прежнюю квартиру, где сейчас жила его мама. Примерно один раз в две-три недели, на выходные, он появлялся дома. Приносил с собой вина, и почти до утра они просиживали на кухне, разумеется, когда позволяла Сонечка. Когда та начинала плакать среди ночи, приходилось бежать в спальню и успокаивать её, а когда она засыпала, было вдвойне трудно подниматься и возвращаться на кухню. Хотя, с другой стороны, как же туда не возвращаться, если он появлялся всего один раз в две-три недели? А тем временем в сводках новостей, по телевизору, радио, интернету мелькали названия городков, сёл, районных центров, о существовании которых никто не слышал. Снежное, Дебальцево, Славянск, Новосветловка, Новоанновка, Екатериновка, Александровка, Краснодон, Сверловка, Изварино, Лутугино, Металлист. В голосах молодых дикторов, что транслировали сообщения на государственном языке, озабоченности сделалось больше, чем осуждения. Иногда они даже стали переходить на русский язык, а это было уже совсем жестоко! Среди географических точек загремело лобовой танковой сталью незнакомое прежде слово «Иловайск».
А вперёд бежало, день за днём, южное лето. Лето знойное, хотя жара в этом году стояла меньшая, чем это обычно для июля-августа в наших местах. Наверное, говорили люди, кто-то жалеет город. Может, Природа. Может, Бог. В конце июля несколько раз отключали воду. Но она ещё шла по трубам в подвалах, куда можно было спускаться, как в пещеру, освещая фонариком холодные кирпичные стены. Через пару дней после того, как в городе совсем не стало электричества, вода пропала и в подвалах. Это было в начале августа. Кто-то ездил за водой на противоположную часть города, кто-то выстаивал длинные очереди к наливным машинам, которые чудом прорывались к окраинным кварталам из-под бомбёжек.
Какое-то время после переезда почти каждый день звонила прикреплённая к ней психолог. Она уговаривала не волноваться за мужа, заверяла, что с ним всё в полном порядке, что, если на его карточку поступает зарплата – значит, он живой. Её предупреждали о беспорядках, но советовали не пугаться. «Это будет продолжаться всего один день, и после него всё уже будет хорошо. Главное для вас только не выходить в этот день на улицу. Особенно ради вашей девочки». Участливый женский голос долетал до неё через трубку телефона: «Вам не следует беспокоиться, это может быть вредно для вашей девочки». Она вежливо благодарила, вешала трубку и шла к кроватке, где уже начинала кряхтеть, просыпаясь, Софийка.
К северу от города горизонт каждый день чернел вереницей дымовых столбов. Обстреливать стали чаще и прицельнее. Однажды утром разбомбили городской рынок. Оплавленные металлоконструкции искривлялись теперь черным лабиринтом в самом центре города. Несколько воронок от снарядов зияло в асфальте возле самого офиса, в котором они работали, на одной из самых тенистых и живописных улиц.
Сонечка по временам то лопотала, то кричала. Кроме неё разговаривать было не с кем. Перестала звонить женщина-психолог. Иногда начинала тихо плакать его мама. Ведь за последние три недели он не приезжал ни разу и не давал о себе знать каким-либо другим способом. Она с Сонечкой перешла жить в подвал дома, что принадлежал одной из её подруг. Его мама наотрез отказалась покидать квартиру. «Как же я уйду? Вдруг он придёт – а дома никого нету!» – отвечала она на любые уговоры. Так и осталась ждать, когда у него случится выходной, и он сможет хоть на день вернуться домой. Может быть, его мама и сейчас всё ещё ждёт его.
С начала года для них это было третье место жительства. В это время по подвалам прятались уже многие жители. Они подразделялись на тех, кто пережидал там бомбёжки, а потом возвращался в свои дома и квартиры, и на тех, кто превратили для себя подвалы в постоянные жилища и не выходили оттуда по нескольку дней. В подвале, где ютились их женская компания из пяти человек (включая Софию), дощатые полки по стенам были уставлены банками с помидорами и сливами, на которых лежал годовой слой пыли. Хотя нельзя сказать, чтобы это так уж отличало их подвал от сотен других подвалов, в которых проводили это знойное лето жители города. Три из четырёх взрослых женщин, которых собрал этот подвал, когда-то, два месяца назад, или ещё целую вечность назад, работали в одном и том же аудиторском офисе. Они дружили между собой, несмотря на то, что в различное время он начинал встречаться с каждой из них. Они наперебой напрягали свои таланты, стараясь успокоить Сонечку, если бомбы попадали слишком близко. Ведь она же не виновата, что в конце концов он выбрал её. И, сидя здесь, она уже не переживала, чтобы не пополнеть. Они читали вслух распечатанный из принтера и одетый в синий переплёт роман про любовь и счастье. Бегать в ближайший супермаркет покупать эскимо не имело смысла, так как все замораживающиеся продукты закончились в городе уже три недели назад, а ближайший супермаркет стоял тёмный и заброшенный, как подбитый танк. Они пили нашедшееся где-то в углу домашнее вино. Люк наружу был раскрыт настежь, во-первых, для света и, во-вторых, чтобы легче было вылезать, если обрушится дом. Лампочка висела на серединной балке ненужным грузом, за неё вечно цеплялись макушкой.
Однажды утром перед их воротами остановилась бронемашина. Плотный, кряжистый командир в кубанской шапке назвал её имя и фамилию. Знаков отличия на погонах у него не было. Ничего не объясняя, он вместе с двумя солдатами перешёл через их двор и спустился в подвал, где она укачивала на руках Сонечку. Усевшись напротив неё и глядя куда-то в сторону, он сказал, что вчера её муж погиб под Новосветловкой. «Нет! Это не он! Это не может быть он!» – захлёбывалась она слезами и слюной, пока одна из подруг уносила раскричавшуюся от испуга девочку. Командир переждал немного, а потом продолжил. К сожалению, возможность ошибки очень мала. Согласно данным о личном составе роты, в которой сражался её муж, сомнений практически нет. Но ради соблюдения полной ясности они обязаны пригласить её для опознания. Для этого они отправляют её на своей машине и предоставляют солдата для сопровождения. «Вы можете отказаться, и лично я советую вам отказаться», – он выделил последнее слово. «Ведь фактически вам придётся выехать на линию боевых действий. Его похоронят, как положено, данные о нём останутся, и когда всё закончится, вы сможете перезахоронить его». Её лицо посуровело и посветлело. Плакать она перестала. Отёрла слёзы со щёк и подбородка, остановила немигающий взгляд на командире. «Нет, я должна увидеть сама. Будто здесь – не боевые действия!» – она болезненно рассмеялась, обернувшись к остальным. Поцеловала Сонечку, которая только что забылась сном. Утомившаяся от плача и крика, та не проснулась. Обняла подружек. Потом, ни на кого не глядя, поднялась по скрипящим доскам. Командир в кубанской шапке тяжело поднялся с табуретки, внимательно осмотрелся, будто стараясь здесь всё запомнить, и двинулся следом. На улице один из солдат перекинул автомат за спину и помог ей залезть внутрь бронемашины.
Потянулся долгий день. Для них, кто спрятался от бомбёжек, он был всего одним из череды дней, проведенных в подвале, среди запаха пыльной древесины. И один из дней того несчастного лета над городом. Они поднялись в дом и вскипятили молока для Сони. Та подруга, которая забрала её, так с нею на руках и оставалась сидеть в углу. Когда не нужно было напевать колыбельную, она молчала, и только время от времени слёзы начинали тихо и беззвучно катиться по лицу. Одна из двух оставшихся подруг то и дело подсаживалась рядом и промокала ей щёки, чтобы слёзы не падали на спящую Софийку.
На закате перед их воротами остановилась всё та же бронемашина. Командир в кубанской шапке спрыгнул с борта и, не отвечая на вопросы обезумевших женщин, спустился в подвал. На секунду он остановился взглядом на спящей Софии и жестом пригласил всех садиться. Обе подружки, будто механические куклы, опустились на давно обжитый деревянный топчан. Они не спускали глаз с его лица, боясь признаться самим себе в том, что они уже обо всём догадались.
Автомобиль, на котором её направили, найден на подъезде к Новосветловке. Его разворотило наизнанку и развернуло взрывом поперёк шоссе, поэтому невозможно было даже утверждать, ехал ли он туда или обратно. В селе и вокруг него идёт бой, нацыки пытаются пойти в этом районе на прорыв. Спросить о том, состоялось ли опознание, просто не у кого. Все, кто были в автомобиле, водитель, солдат и женщина – погибли при взрыве.
Он ещё раз внимательно посмотрел вокруг себя, будто не успел этого проделать в первый раз. Потом он продолжил. «Ребёнка мы можем отправить в приют. Там он будет в полной безопасности. Гарантируем. Или другой вариант. Если кто-нибудь из вас собирается его усыновить…»
«Удочерить», – тихо и раздельно прозвучало из того угла, где спала Сонечка.
«Удочерить, – примирительно повторил командир. – То вы можете остаться с ребёнком». Теперь он уже адресовался единственно к той из подруг, которая держала Сонечку на руках. «Вас обеих вывезут в Россию. Там вы будете в безопасности. Обе. Вам предоставят гражданство, квартиру, работу, содержание, положенное на ребёнка. И я это вам настоятельно советую». Он также выделил последнее слово, как утром. На секунду замолчал. «Кажется, сегодня здесь я уже советовал кое-что. И теперь, хотя бы на второй раз, самое время меня послушать». Женщина с девочкой на руках молча поднялась со своего места, откуда она не сходила несколько последних часов. Одна из подруг метнулась туда, где под доской стояли снесенные сюда дорожные сумки с документами и запасом вещей. Вторая всхлипывала и тяжело дышала, хватая её за руки и за плечи. Командир поднялся наружу. Когда все вышли из-под земли, двое солдат, стоявшие наверху, привычно опустив стволы автоматов в землю, удивлённо посмотрели на них. За забором раздавалось урчание. Водитель не глушил мотор, бронемашина наполняла окрестные сады сизым дымом.
Прошло полгода. Пару раз она разговаривала по скайпу с подругами. Они с Соней живут в Красноярске. Там холоднее, чем у нас, и намного. София записана во всех документах как её собственная дочь. Ей уже больше года. Она пытается произносить самые простые слова, а её называет словом «мама».
Правда ли отец Сонечки погиб в бою возле Новосветловки? Видела ли её мать его мёртвое тело? Где их могила? Общая ли она для них двоих? Если нет, я верю, что разделяют их тела не более чем пара курганов, которые начинают к концу весны колоситься седым ковылём. А к концу лета от них так горько и душисто тянет полынью.
Александр СурнинПисатель и издатель. Родился в Краматорске, долгое время жил в Санкт-Петербурге. Активный участник Русской весны в Донбассе. Был вынужден покинуть родной город после оккупации Краматорска украинскими войсками. Сейчас живет и работает в Луганске.
Исход
И простёр Моисей руку свою на море, и гнал Господь море сильным восточным ветром всю ночь, и сделал море сушею, и расступились воды.
Далеко не добрым утром Алик проснулся от очень раннего телефонного звонка.
– Штатский, – услышал он голос коменданта. – Мы отступаем. Мы уходим. Прямо сейчас. Ты понял меня?
– Понял, – ответил Алик, мгновенно проснувшись. – Где мне вас перехватить?
– Нигде, – отозвался комендант. – Ты меня прости, но мы отступаем на Донецк, и я даже не знаю, дойдём ли. Это серьёзно. У меня куча военных, за которых болит голова, и мне совсем не хочется иметь ещё одну головную боль – штатского. Если тебя убьют, что я твоей маме скажу? Могу посоветовать только одно: попытайся лечь на дно. Может быть, пронесёт. Здесь для тебя шансов погибнуть гораздо больше. Штабные документы я забрал с собой, так что там не осталось ничего, где бы твоё имя фигурировало. Дальше думай сам. Всё. Отбой.
– Отбой, – ответил Алик.
И охренел.
И немудрено – только вчера записывался видеоролик с обращением коменданта к жителям города, где говорилось, что всё в порядке. Что позиции стоят крепко и нерушимо, и всё, что требуется от мирных – сохранять спокойствие. И вдруг – отступление. Объяснение этому могло быть только одно – любой манёвр есть военная тайна, и комендант, заранее зная об отступлении, не мог, не имел права сказать об этом заранее, тем более в эфир.
Алик тут же набрал номер Шерифа, коменданта здания штаба. И Шериф ответил ему:
– Да, всё так. Якут правильно тебе сказал. Мы уже за пределами города. Так что да, либо ложись на дно, либо уезжай.
– Понял, отбой, – ответил Алик, и после нажатия кнопки отбоя прорычал: – Твою мать!..
Ну что ж… Он действительно занимался в штабе краматорского ополчения исключительно гражданскими делами. И оружие не носил. И позывной его был – Штатский. Но разве в этом дело? Если каратели его арестуют, они на это не посмотрят. Так Алику подумалось сразу.
Между тем за окном стояло совершенно раннее утро, но после таких новостей было уже не до сна. Алик нервно выкурил сигарету и стал одеваться, даже не попив утреннего чая. Какой чай, Господи? До него ли сейчас? Прежде всего, нужно было выйти на улицу и увидеть своими глазами, что происходит, а уже потом о чём-то думать и что-то решать.
– Сынок, ты далеко собрался? – услышал он голос ещё не проснувшейся мамы.
– Нет, мама, я скоро.
Алик уже очень давно ничего не боялся, но сейчас, как только он вышел на улицу, ему стало не по себе. В городе было мертвецки тихо. Если бы не птицы, которые после любых обстрелов пели по утрам, недолго было бы и с ума сойти. На улице не было ни единого человека. На дороге не было ни единого автомобиля. Это привело Алика в ступор – ведь даже в самые страшные дни блокады хоть изредка, но ходили и машины, и даже редкие смелые таксисты. И на поднятую руку всегда останавливались и подвозили. Бесплатно. Таксисты – за символические копейки. А сейчас – никого. Хоть собак гоняй. Это была первая недобрая примета. И к сожалению, не последняя.
Когда Алик дошёл пешком до штаба ополчения, он увидел вторую примету, ещё более зловещую. Возле входа в штаб топтались какие-то мутные мужики, которых Алик никогда здесь раньше не видел. Изнутри столь же мутные мужики вытаскивали коробки, которые тут же грузились в машины и увозились непонятно куда.
«Эх, – вздохнул Алик, – не успели оккупанты в город войти, а мародёры уже тут как тут. Что же вытаскивают, суки? Гуманитарку, не иначе».
Действительно, в штаб регулярно приходила гуманитарная помощь для ополченцев. И что характерно, ни один ополченец не съел оттуда ни единой крошки и не присвоил ни одной тряпки. Всё раздавалось мирным жителям. Да, раздавалось не так оперативно, как хотелось бы, но всё же… Алик тут же вспомнил, как ответственный за раздачу человек однажды подошёл к нему и спросил:
– Алик, как ты считаешь, как мне с этим справиться?
– Да очень просто, – ответил Алик. – Нужно раздавать помощь самым нуждающимся. То бишь инвалидам и ветеранам. А теперь оглянись: в здании, что напротив, находится общество ветеранов. Оно закрыто, не ломай двери. Моя мама – зампредседателя общества ветеранов. Будет нужно – я у неё списки возьму. А общество инвалидов находится в Старом городе, буквально в двухстах метрах от моего дома. Мне будет несложно завтра утром зайти туда и взять списки. С фамилиями, с адресами. Легко!
Список ветеранов действительно был составлен на следующий день. А с инвалидами всё оказалось не так просто. Как выяснилось, всё руководство общества инвалидов исчезло из города. Они вывезли группу инвалидов в Одессу и там остались вместе с ними. И появились в городе только после прихода карателей. И вывозили инвалидов на всякие проукраинские сборища и шабаши. В креслах. С жовто-блакитными флагами. Создавали, так сказать, массовку. Впрочем, не будем о грустном…
Но что ветераны, что инвалиды – люди, которые не всегда сами в состоянии прийти за гуманитаркой. Нужен как минимум микроавтобус, чтоб развезти её по адресам. А он под рукой оказывался далеко не всегда. И потому гуманитарка частенько стояла на первом этаже, упакованная в коробки и готовая к развозке. Вот её-то и растаскивали новоявленные мародёры.
Алик вздохнул, развернулся и пошёл в сторону дома. Возле штаба ему больше нечего было делать.
«И что теперь?» – спрашивал себя Алик по дороге домой. И не находил ответа. А возле дома зашёл в магазин, взял водки и, вернувшись домой, тут же прошёл к себе в комнату, открыл…
И немедленно выпил.
И ушёл в запой.
Сколько дней прошло, три или четыре, Алик не осознавал. Всё это время он мрачно пил водку. Иногда выбирался в магазин, пополнял запасы и немедля возвращался домой. Но всё хорошее имеет свойство заканчиваться, так что то ли на четвёртый, то ли на пятый день Алик внезапно обнаружил, что водка кончилась. И деньги тоже. Одновременно. И с этим нужно было что-то делать.
Алик тяжело задумался.
«Ну а что тут думать? Нужно добывать денег. Где? Снять с карточки. Но вот в этот-то и вся загвоздка… У меня карточка филиала сбербанка России. Отделение сбербанка разбило снарядом, и больше нигде в городе я денег не сниму. Нужно куда-то ехать. В соседний город. Но только не в Славянск, там вообще всё разбито вдребезги. Нужно в другую сторону. В Дружковку. Там вообще практически не стреляли. На нас бросили все силы, а на Дружковку их уже не хватило. Значит, нужно ехать туда».
С этим решением Алик взял в руки телефон, нажал несколько кнопок и спросил:
– Паша?
– Он самый! – раздался в ответ бодрый голос. – Привет из города-героя Дружковки!
– Город-герой Краматорск аналогично приветствует тебя, – хмыкнул Алик в ответ. – Ты лучше скажи мне: у вас филиал сбербанка России работает?
– Конечно, работает, куда ж ему деваться, – даже удивился вопросу Паша.
– Отлично. Тогда я еду к вам.
– Когда?
– Да хоть сейчас.
– Автобусы же не ходят…
– Не впервой.
– На въезде в город меня набери, я встречу тебя возле банка.
– Замечательно. Добро.
Алик встал и начал одеваться.
– Ты куда, сынок? – тут же спросила его мама.
– В Дружковку. Денег с карточки сниму.
– Осторожнее там.
– Не впервой…
Алику повезло: он достаточно быстро поймал попутную машину и спустя какие-то полчаса уже въезжал в Дружковку. И вот тут-то, прямо на въезде, он увидел третью зловещую примету времени. Он сидел, задумавшись о чём-то, и вдруг водитель толкнул его локтем в бок и показал за окно с словами:
– Смотри. Зачистка.
И Алик увидел: несколько вооружённых людей в камуфляже колотили прикладами в чьи-то ворота. За кем-то пришли. Метров через триста картина повторилась. Потом ещё. И ещё. Впечатление было такое, словно арестовывают весь город. И вокруг стояла такая же пугающая тишина, нарушаемая только ударами прикладов в ворота.
– Вот и пришли к нам каратели, – задумчиво произнёс Алик.
Другого слова у него не было. Ополчение, что бы о нём ни сочиняли, всегда старалось не обижать мирных, и уж если приходилось кого-то арестовывать, то это всегда было ЧП. Каждым подобным случаем занималась военная полиция, которая тщательно разбиралась в причинах ареста, выясняла, не было ли оговора, и если арестовавшие мирного были неправы или превысили свои полномочия, разбор был быстрым и наказание виновных жёстким. А чтобы вот так, среди бела дня… Да такого в кошмарном сне присниться не могло! Так поступают только каратели. Охреневшие от собственной вседозволенности.
Зато центр города выглядел почти спокойным. Алик с невольным изумлением разглядывал улицы без разрушений, улицы, полные прохожих, улицы с работающим городским транспортом. Оказывается, за время блокады он от всего этого отвык и сейчас слегка диковато озирался по сторонам, глядя вокруг изумлёнными глазами. И увидев встречающего его Пашу, не сразу его узнал.
Они обнялись, и Паша тут же заторопил Алика:
– Идём скорее, пока ты ехал, я тебе очередь занял.
И это было таки совершенно правильное действие! Алик прекрасно помнил суточные очереди у банкоматов, когда нужно было записываться с утра и снимать деньги в лучшем случае на следующий день. Здесь тоже была очередь большая – ведь не один Алик приехал сюда из другого города – но терпимая. Два-три часа – не время.
А когда деньги были получены, Паша предложил:
– Ну что? Поедем ко мне? Хоть поговорим. Расскажешь, что и как.
И у Паши за стаканом коньяка Алик разговорился. А Паша слушал и только качал головой. Сначала недоверчиво, потом недоумённо. Да и понятно: во время блокады информация из Славянска и Краматорска даже до соседних городов практически не доходила. Либо доходила в искажённой форме. В основном, всяческие страшилки. О страшных разбойниках-ополченцах, грабящих население направо и налево, о чеченских боевиках, устраивающих поголовный террор, о русских уголовниках с наколками от плеч до пяток, выпущенных из тюрем специально для войны на Донбассе… да мало ли всякой лжи нагромождалось вокруг первых донбасских городов-героев. Паша молча всё это выслушал, после чего задал единственный вопрос:
– А штаб ваш где находился?
– Как где? – удивлённо переспросил Алик. – В здании исполкома. Где ж ему ещё быть?
– Мать… – вздохнул в ответ Паша. – А до меня доходил слушок, что вы базировались на первом этаже детского дома. А на втором были дети. И вы ими прикрывались от обстрелов.
– Паша, ты с ума сошёл. Это же наш город. Это же наши дети. От кого ты это услышал?
Паша назвал имя общего знакомого, который когда-то очень давно жил в Краматорске, но уже много лет как после окончания медицинского института перебрался в Харьков, и нёс оттуда всяческие небылицы о зверствах ополченцев. Ему из Харькова было виднее.
– Передай ему при встрече, чтоб не попадался мне на глаза, – попросил Алик. – Я, конечно, известный гуманист и филантроп, но за такую ложь я ему голову отобью, и рука не дрогнет.
После паузы Паша задумчиво произнёс:
– Он ещё в апреле вывез из Краматорска маму, и поселил её где-то в селе на Полтавщине. И там её не приняли ни соседи, ни местные власти. Сказали, что им сепаратистка не нужна. Она сейчас там на птичьих правах, а он… может быть, потому он и утверждает подобные вещи?
– Пашенька, дорогой мой… – вздохнул в ответ Алик. – Честное слово, это его ничуть не оправдывает. Ни в моих глазах, ни вообще. Это же последнюю совесть продать…
За такими невесёлыми разговорами они просидели почти до вечера. Уже начинало смеркаться, когда Паша вывел Алика на трассу, и они поймали машину до Краматорска.
Алик вышел из машины возле вокзала. До дома нужно было пройти метров триста. И на полпути Алик увидел нечто такое, от чего он попросту оцепенел. На улице стоял ящик. Большой фанерный ящик с прорезью в верхнем торце, как у избирательной урны. Выкрашенный в жовто-блакитный цвет. С нарисованным бандеровским трезубцем. И крупной надписью: «Сообщайте о сепаратистах и террористах!»
Немая сцена. Через какое-то время, выйдя из ступора, Алик отправился дальше, размышляя о своём. И мысли его были невесёлыми.
«Да… Наступило не только время мародёров и карателей, но и время стукачей. Как-то так вот, сразу… Интересно, когда меня сдадут? И кто будет первым? Если уже не сдали… Мало того, начнут сдавать всех подряд. Кому-то сосед не нравится, жена у него красивая. Возьмёт и напишет: мой сосед, такой-то и такой-то, сепаратист и террорист. И ведь даже подписываться не станет. Всё равно, никто проверять не будет. Придут за соседом и закроют. Может, и меня уже у порога ждут…»
К счастью, у порога Алика ждал только огромный серый кот. Он всегда, только лишь Алик заходил в подъезд, стремглав нёсся к двери его встречать. Как только Алик перешагнул через порог, кот приветливо потёрся о его ногу. Алик улыбнулся, погладил кота и произнёс:
– Зверик… У дверей встречаешь… Нужно было бы тебя Аргусом назвать. Хотя это был пёс… Ну ничего. Теперь здесь будет твой пост. Будешь сторожевой кот. Укропов будешь на части рвать. Ты это сможешь, я в тебе уверен.
– Дурак, – прокомментировала мама его слова.
Войдя в комнату, Алик сразу же включил компьютер и пошёл ставить чайник. И только компьютер загрузился, тут же страшным голосом заорал скайп. На окошке вызова Алик прочёл имя своего давнего ростовского друга.
– Алька! – закричал тот, едва Алик отозвался на звонок. – Ты как там?
– Да как… Жив пока.
– И это хорошо. А где ты находишься?
– А где я могу находиться? Здесь, в Краматорске.
– Алик, ты совсем с ума сошёл или ещё нет? Что ты там до сих пор делаешь? Ждёшь, когда за тобой придут и расстреляют? Или надолго закроют? Герой хренов! Короче, поднимайся и езжай сюда! Немедленно! Мы все тебя ждём, ты нам нужен! Видали красавца, забаву нашёл – в Краматорске сидеть! Вали сюда, я желаю видеть тебя своими глазами! Понял?
– Сынок, – раздался за спиной у Алика голос вошедшей в комнату мамы. – Твой друг совершенно прав.
Проснувшись следующим утром, Алик не обнаружил маму дома. Она пришла через пару часов и положила на стол билет.
– Это тебе, – сказала она Алику. – На автобус. До Харькова. Завтра утром.
Алик пробурчал что-то невнятное, поднялся и достал из шкафа старый надёжный рюкзак.
– Что возьмёшь с собой? – поинтересовалась мама.
– Самое необходимое.
И, бросив сожалеющий взгляд на книжные полки, добавил:
– И ни грамма лишнего веса.
– Ну а всё-таки?
– Чистые брюки, пару рубашек, носки и смену белья. Свитер на всякий случай. И достаточно.
– А куртку? А тёплые вещи?
– Зачем? Июль на дворе, жара стоит невыносимая. Какие тёплые вещи?
– Июль будет не всегда.
– Да брось ты… К зиме вернёмся.
Наивный чукотский юноша… Он был в этом свято убеждён.
Завтрашним утром невыспавшийся, злой и похмельный Алик сидел в автобусе и ворчал:
– Козлы… двадцать лет меня дома не было, мотался по всей стране. А когда вернулся, думал, что уже навсегда. Так нет же, принесло этих западенских педерастов, и опять меня из дома выживают… Чтоб у них у всех рога на лбу повырастали… чтоб они все попередохли тут… чтоб им своей Галичины век не увидеть… чтоб… – дальнейшие пожелания можно не цитировать, достаточно заметить, что каждое новое было гораздо более вычурным и непристойным, нежели предыдущее.
Под эти мантры автобус тронулся. Алик вздохнул, полез в рюкзак, достал оттуда бутылку и стальной стакан, выпил и, не прекращая перечислять все виды сексуальных извращений, которыми он желал бы заняться с карателями, уставился в окно. И первое, на что он обратил внимание – автобус пошёл не в ту сторону. Лишь через несколько секунд Алик осмыслил, что обычно харьковский автобус идёт через Славянск, но Славянск разбит. А во время блокады очень редкие автобусы проходили в Харьков по сельской местности, в обход блокпостов. Очевидно, водитель был из тех героических шоферов, что ходили этой дорогой. Подумав об этом, Алик успокоился и уже с любопытством смотрел на окружающую местность. Здешние дороги он знал очень неплохо, и сейчас, глядя на названия сёл, через которые проходил этот окольный путь, только диву давался, представляя себе, какими кругами и зигзагами идёт автобус, и мысленно отдавал должное мастерству водителя, который ехал уже третий час и ни разу никем не был остановлен.
Но, наконец, уже где-то на границе области, автобус остановился. Дверь открылась, и с улицы прозвучало:
– Мужчины. Все. С документами на улицу.
Люди начали подниматься со своих мест. Поднялся и Алик, слегка качнувшись от выпитого. Едва он оказался на улице, как к нему тут же подошёл какой-то нездорово злой мужик с автоматом и приказным тоном заявил:
– Снимай рубашку.
Чуть позже Алик понял смысл этого требования. Конечно же, каратели искали на теле следы от оружия – в первую очередь потёртости от автоматных ремней, а также возможные следы от ранений и прочее. Но Алик понял это позже. А тогда… Тогда он поднял на карателя совершенно мутный взгляд и ехидно спросил:
– Трусы тоже снять? Тут тебе что, стриптиз, что ли?
Мужик взъярился.
– Снимай рубашку, тебе говорят! – гаркнул он дурным голосом и схватился за автомат.
– На, любуйся, – ответил ему Алик и стащил с себя рубашку, бормоча при этом под нос: – Педик какой-то…
Мужик окинул его взглядом и приказал:
– Спиной повернись.
– И что? – ехидно поинтересовался Алик, поворачиваясь спиной.
И мужик с автоматом ответил:
– Чистый…
– Это всё? – произнёс Алик и не дожидаясь ответа заявил: – Тогда я пошёл.
И пошёл. В автобус.
И только усевшись на своё место и приняв внутрь очередной глоток, Алик сообразил, что этот мужик с автоматом, явно оскорблённый в лучших чувствах, сгоряча забыл проверить его документы.
«Вот хорошо, – удовлетворённо подумал Алик. – В глаза б они не видели моего паспорта. Он забыл, а я напоминать не буду. Обойдётся».
Между тем люди потихоньку возвращались в автобус и рассаживались по местам.
Наконец автобус тронулся. Алик тут же достал из кармана телефон, нашёл нужное имя и нажал кнопку вызова.
– Володя, здравствуй! Я таки прошёл первый блокпост, всё в порядке. Посмотрим, что будет дальше.
– Отлично! – услышал он в ответ. – Давай, чтоб и дальше всё было удачно!
– Попытаюсь.
– Я на связи.
– Аналогично.
По предварительной договорённости, Алик в дороге держал с Володей постоянную связь. Если бы его где-то задержали, и Володя не получил звонок, он смог бы из Донецка поднять шум на тему пропажи человека. Конечно, вероятность благополучного исхода даже в этом случае была мизерной, но она всё-таки была.
Нажав на кнопку отбоя, Алик вновь посмотрел в окно на бескрайнюю, ровную, как море, степь, и в его сознании отчётливо прозвучал стих из Книги Исхода:
«И обвел Бог народ дорогою пустынною к Чермному морю. И вышли сыны Израилевы вооруженные из земли Египетской».
Алик был человеком верующим и хорошо знал Священное Писание, но никогда не был нездорово религиозным, и потому неукоснительно соблюдал третью заповедь – не поминал имени Господа всуе. Но сейчас, осознав минувшую ситуацию, он облегчённо вздохнул и совершенно искренне произнёс: «Слава Тебе, Господи!» – и ему стало легче. Настолько легче, что он с удовлетворением отпил ещё глоточек, закрыл глаза и задремал.
И проснулся он на въезде в город Изюм. На горе Кременец.
И вновь за окном был блокпост. И вооружённые каратели. Очень серьёзно настроенные. И вновь открылись двери автобуса. И на этот раз прозвучало:
– Все – с паспортами – на улицу!
«О как… – подумал Алик. – Женщин тоже будут раздевать?»
Но здесь раздевалки не было. Выходящих людей сразу начали ставить в строй. В руках одного из карателей была прозрачная папочка с какими-то бумагами. Явно со списками.
Алика спасло чудо. Точнее, какой-то звериный инстинкт, тут по-другому не скажешь. Он не был готов к такому обороту событий, он не знал, есть ли его имя в тех списках. А наверняка могло быть. И он без малейших раздумий обратился к первому же попавшемуся карателю с автоматом, стоявшему возле автобусной двери:
– Мужик… Где тут у вас сортир?
– Кто? – изумлённо переспросил каратель.
– Сортир, – повторил Алик.
После недолгой паузы до карателя дошло, что от него хотят, и он показал на одноэтажное здание через дорогу:
– Вон, видишь здание? Через дорогу. В нём военкомат, а в военкомате – сортир.
– Понял, – ответил Алик и не спеша пошёл через дорогу. Намеренно не спеша, постоянно ожидая окрика «стой!» и жёсткого шмона. Но к его удивлению, ни окрика, ни шмона не последовало. Он не спеша перешёл дорогу, дёрнул дверь военкомата, и та оказалась открытой.
– Мужик, – спросил он дежурного. – Где сортир у вас?
– Пройди по коридору насквозь, выйдешь во дворик, увидишь, – равнодушно ответил дежурный и уткнулся в кроссворд.
И Алик так же не спеша прошёл по коридору, вышел во дворик, увидел сортир, зашёл в него, а выйдя, не спеша выкурил сигарету, и только потом направился к автобусу.
Подойдя, он увидел, что худшие его опасения оправдались. Строй стоял возле автобуса, и у всех поголовно проверяли документы и сверялись со списками. Повторюсь, Алик не знал, есть ли в этих списках его имя, но у него не было ни малейшего желания проверять это. Потому он молча подошёл и встал в ту часть строя, которую уже проверили. И на него никто не обратил внимания. Это было дико, это было невероятно, но так случилось.
Алик не верил. Алик отказывался верить в то, что ему так непомерно повезло. Даже тогда, когда автобус тронулся с места и стал с каждым мгновением увозить Алика всё дальше от изюмского блокпоста, он всё ещё не верил. Даже тогда, когда он перезвонил своему донецкому другу и отчитался о том, что всё в порядке, он всё равно не верил. И лишь через какое-то время, успокоившись и отдышавшись, он понял, что сегодня Господь очень хорошо отнёсся к нему.
Спустя несколько месяцев, в Москве, Алик разговорился со своим старым товарищем, хорошо знавшим толк в военном деле. Тот выслушал рассказ Алика и кратко прокомментировал:
– Это всё потому, что тамошние идиоты ничего не умеют. Даже поставить нормальную гребёнку и просеять всех выходящих. Прислали необученных… Был бы я там, я бы смог наладить работу как положено и их заодно научить. Но я там не буду. Не нравятся они мне.
Алик невесело улыбнулся и ответил:
– Ну так очень хорошо, что тебя там не было. Может, кому-то ещё вот так повезло. А что тебя там и не будет – так это ещё лучше. Иначе я с тобой за столом не сидел бы.
Но это было потом. А тогда, допив водку, Алик уже спокойно задремал, и его никто не трогал до самого Харькова. А там его встретили друзья. Спасибо, что Бог не обидел Алика друзьями!
Дальше – звонок в Донецк.
– Володя, всё в порядке. Я вышел, я в Харькове. Меня встретили.
– Отлично, Алик! Я спокоен. Удачи тебе. Отбой.
Дальше – квартира одного из ребят, где в Алика влили какое-то количество коньяка, а потом долго расспрашивали обо всех событиях. Как очевидца. И Алик, прекрасно понимая, что сюда правдивая информация не поступала вообще, рассказывал без устали обо всём. До позднего вечера. Пока не уснул.
А наутро – снова автовокзал, билет до Воронежа и по бутылке пива с друзьями на перроне. А через час – украинская граница, где Алик впервые за всю дорогу положил на стойку свой паспорт, и никто не задал ему ни одного вопроса. Это позже украинские таможни сделались драконовскими. А тогда Алику ещё раз повезло.
И наконец-то – Россия.
На белгородском автовокзале Алик снял оставшиеся деньги с карты. То, что их было немного, его не беспокоило: руки есть, голова на месте, заработаем. А пока – ещё бутылка пива вдогонку, затем в автобус – и спать. Время выспаться было. Далее – сутки в Воронеже, и в поезд.
Ростовский вокзал встретил Алика сутолокой. Вокруг сидели, лежали, бродили толпы таких же, как и он – ушедших. В кассовом зале стояли столики, где проводилась регистрация беженцев. Что с ними будет дальше, не знал никто. Слухи ходили самые разнообразные: и о спецлагерях для беженцев, и о расселении их по малолюдным регионам России, и… о чём только не говорили сорванные в одночасье с места растерянные люди. Алику запомнилось объявление на вокзальном туалете: «Прибывшие из юго-восточных областей Украины обслуживаются бесплатно», – чем он и не преминул воспользоваться. А вот регистрироваться он не стал. Ещё в Краматорске ему объяснили, что если ты зарегистрируешься и получишь статус беженца, могут возникнуть проблемы при возвращении домой, а Алик свято верил, что возвращение не за горами. Потому он сказал себе: Бог с ней, с регистрацией, поживу пока нелегалом, не привыкать, а дальше видно будет. И вышел из здания главного вокзала.
Пригородный вокзал находился в пятистах метрах. Алик перешёл туда, сел на таганрогскую электричку, вышел на полпути – и задохнулся от свежего воздуха и тишины. Совсем другой тишины. Не пугающей. Господи, как давно он здесь не был!
Дальше оставалось совсем немного – перейти через луг и подняться на взгорочек к домам. Поднявшись, Алик зашёл в один из двориков, где узнавшая его собака даже не залаяла, а сразу кинулась под ноги ласкаться. Погладив собаку, Алик поднялся на крыльцо. Двери в этом доме никогда не запирались, так что Алик просто открыл дверь и вошёл в дом. И хозяин дома, старый друг Алика, поднялся ему навстречу, обнял его и произнёс:
– Алька… Добро пожаловать домой!
Домой… Какое чудесное слово! Это по-настоящему понимаешь только тогда, когда лишаешься дома. Алик всерьёз собирался вернуться домой к зиме, но прошло уже две зимы, а воз и ныне там. И он такой не один – огромное количество людей было вынуждено покинуть свои дома, и сейчас одни из них воюют за право вернуться в свой дом, но в дом без предавшей их Украины, а другие, сжав зубы, терпеливо ждут. Вот только война за это время приобрела полномасштабный характер, и иногда кажется, что не будет ей ни конца и ни края. Но люди воюют. И ждут.
Спустя неделю после приезда в Ростов Алика вызвонил корреспондент одной из местных газет и договорился с ним о встрече и интервью. Они встретились в одном из центральных кафе, где подавали исключительно чай, но очень хороший чай, выпили по чашечке, заказали ещё и начали разговор. Корреспондент, молодой мальчик, начал беседу со слов:
– Итак, вы приехали из зоны АТО…
И Алик тут же резко прервал его:
– Молодой человек, давайте, прежде чем начнём беседу, определимся с терминологией. Что такое АТО? Антитеррористическая операция. То есть, по определению, блокировка и уничтожение террористической группы. Я повторяю: террористической группы, а не населения двух областей! Поэтому то, что у нас происходит – это не АТО. Это гражданская война. И мы можем вести беседу только с этой позиции. Если вы придерживаетесь другого мнения, то нам с вами не о чем разговаривать. Действительно, молодой человек, я не шучу. На Донбассе идёт гражданская война. И люди там заняты очень важным делом. Они отстаивают русский мир. И это касается всех. И вас тоже. Донбасс сейчас – форпост. Если его уничтожат, вы – на очереди. Никто не отсидится. Да и я здесь не отсиживаюсь. Ростов для меня – всего лишь пункт перепряжки. Рано или поздно я обязательно вернусь домой, потому что там я нужнее.
Действительно, не прошло и года, как Алик вернулся в Донбасс. Пусть пока и не в родной Краматорск, но всё-таки вернулся. Но это уже совсем другая история.
Писатель и издатель. Родился в Краматорске, долгое время жил в Санкт-Петербурге. Активный участник Русской весны в Донбассе. Был вынужден покинуть родной город после оккупации Краматорска украинскими войсками. Сейчас живет и работает в Луганске.
Исход
И простёр Моисей руку свою на море, и гнал Господь море сильным восточным ветром всю ночь, и сделал море сушею, и расступились воды.
Далеко не добрым утром Алик проснулся от очень раннего телефонного звонка.
– Штатский, – услышал он голос коменданта. – Мы отступаем. Мы уходим. Прямо сейчас. Ты понял меня?
– Понял, – ответил Алик, мгновенно проснувшись. – Где мне вас перехватить?
– Нигде, – отозвался комендант. – Ты меня прости, но мы отступаем на Донецк, и я даже не знаю, дойдём ли. Это серьёзно. У меня куча военных, за которых болит голова, и мне совсем не хочется иметь ещё одну головную боль – штатского. Если тебя убьют, что я твоей маме скажу? Могу посоветовать только одно: попытайся лечь на дно. Может быть, пронесёт. Здесь для тебя шансов погибнуть гораздо больше. Штабные документы я забрал с собой, так что там не осталось ничего, где бы твоё имя фигурировало. Дальше думай сам. Всё. Отбой.
– Отбой, – ответил Алик.
И охренел.
И немудрено – только вчера записывался видеоролик с обращением коменданта к жителям города, где говорилось, что всё в порядке. Что позиции стоят крепко и нерушимо, и всё, что требуется от мирных – сохранять спокойствие. И вдруг – отступление. Объяснение этому могло быть только одно – любой манёвр есть военная тайна, и комендант, заранее зная об отступлении, не мог, не имел права сказать об этом заранее, тем более в эфир.
Алик тут же набрал номер Шерифа, коменданта здания штаба. И Шериф ответил ему:
– Да, всё так. Якут правильно тебе сказал. Мы уже за пределами города. Так что да, либо ложись на дно, либо уезжай.
– Понял, отбой, – ответил Алик, и после нажатия кнопки отбоя прорычал: – Твою мать!..
Ну что ж… Он действительно занимался в штабе краматорского ополчения исключительно гражданскими делами. И оружие не носил. И позывной его был – Штатский. Но разве в этом дело? Если каратели его арестуют, они на это не посмотрят. Так Алику подумалось сразу.
Между тем за окном стояло совершенно раннее утро, но после таких новостей было уже не до сна. Алик нервно выкурил сигарету и стал одеваться, даже не попив утреннего чая. Какой чай, Господи? До него ли сейчас? Прежде всего, нужно было выйти на улицу и увидеть своими глазами, что происходит, а уже потом о чём-то думать и что-то решать.
– Сынок, ты далеко собрался? – услышал он голос ещё не проснувшейся мамы.
– Нет, мама, я скоро.
Алик уже очень давно ничего не боялся, но сейчас, как только он вышел на улицу, ему стало не по себе. В городе было мертвецки тихо. Если бы не птицы, которые после любых обстрелов пели по утрам, недолго было бы и с ума сойти. На улице не было ни единого человека. На дороге не было ни единого автомобиля. Это привело Алика в ступор – ведь даже в самые страшные дни блокады хоть изредка, но ходили и машины, и даже редкие смелые таксисты. И на поднятую руку всегда останавливались и подвозили. Бесплатно. Таксисты – за символические копейки. А сейчас – никого. Хоть собак гоняй. Это была первая недобрая примета. И к сожалению, не последняя.
Когда Алик дошёл пешком до штаба ополчения, он увидел вторую примету, ещё более зловещую. Возле входа в штаб топтались какие-то мутные мужики, которых Алик никогда здесь раньше не видел. Изнутри столь же мутные мужики вытаскивали коробки, которые тут же грузились в машины и увозились непонятно куда.
«Эх, – вздохнул Алик, – не успели оккупанты в город войти, а мародёры уже тут как тут. Что же вытаскивают, суки? Гуманитарку, не иначе».
Действительно, в штаб регулярно приходила гуманитарная помощь для ополченцев. И что характерно, ни один ополченец не съел оттуда ни единой крошки и не присвоил ни одной тряпки. Всё раздавалось мирным жителям. Да, раздавалось не так оперативно, как хотелось бы, но всё же… Алик тут же вспомнил, как ответственный за раздачу человек однажды подошёл к нему и спросил:
– Алик, как ты считаешь, как мне с этим справиться?
– Да очень просто, – ответил Алик. – Нужно раздавать помощь самым нуждающимся. То бишь инвалидам и ветеранам. А теперь оглянись: в здании, что напротив, находится общество ветеранов. Оно закрыто, не ломай двери. Моя мама – зампредседателя общества ветеранов. Будет нужно – я у неё списки возьму. А общество инвалидов находится в Старом городе, буквально в двухстах метрах от моего дома. Мне будет несложно завтра утром зайти туда и взять списки. С фамилиями, с адресами. Легко!
Список ветеранов действительно был составлен на следующий день. А с инвалидами всё оказалось не так просто. Как выяснилось, всё руководство общества инвалидов исчезло из города. Они вывезли группу инвалидов в Одессу и там остались вместе с ними. И появились в городе только после прихода карателей. И вывозили инвалидов на всякие проукраинские сборища и шабаши. В креслах. С жовто-блакитными флагами. Создавали, так сказать, массовку. Впрочем, не будем о грустном…
Но что ветераны, что инвалиды – люди, которые не всегда сами в состоянии прийти за гуманитаркой. Нужен как минимум микроавтобус, чтоб развезти её по адресам. А он под рукой оказывался далеко не всегда. И потому гуманитарка частенько стояла на первом этаже, упакованная в коробки и готовая к развозке. Вот её-то и растаскивали новоявленные мародёры.
Алик вздохнул, развернулся и пошёл в сторону дома. Возле штаба ему больше нечего было делать.
«И что теперь?» – спрашивал себя Алик по дороге домой. И не находил ответа. А возле дома зашёл в магазин, взял водки и, вернувшись домой, тут же прошёл к себе в комнату, открыл…
И немедленно выпил.
И ушёл в запой.
Сколько дней прошло, три или четыре, Алик не осознавал. Всё это время он мрачно пил водку. Иногда выбирался в магазин, пополнял запасы и немедля возвращался домой. Но всё хорошее имеет свойство заканчиваться, так что то ли на четвёртый, то ли на пятый день Алик внезапно обнаружил, что водка кончилась. И деньги тоже. Одновременно. И с этим нужно было что-то делать.
Алик тяжело задумался.
«Ну а что тут думать? Нужно добывать денег. Где? Снять с карточки. Но вот в этот-то и вся загвоздка… У меня карточка филиала сбербанка России. Отделение сбербанка разбило снарядом, и больше нигде в городе я денег не сниму. Нужно куда-то ехать. В соседний город. Но только не в Славянск, там вообще всё разбито вдребезги. Нужно в другую сторону. В Дружковку. Там вообще практически не стреляли. На нас бросили все силы, а на Дружковку их уже не хватило. Значит, нужно ехать туда».
С этим решением Алик взял в руки телефон, нажал несколько кнопок и спросил:
– Паша?
– Он самый! – раздался в ответ бодрый голос. – Привет из города-героя Дружковки!
– Город-герой Краматорск аналогично приветствует тебя, – хмыкнул Алик в ответ. – Ты лучше скажи мне: у вас филиал сбербанка России работает?
– Конечно, работает, куда ж ему деваться, – даже удивился вопросу Паша.
– Отлично. Тогда я еду к вам.
– Когда?
– Да хоть сейчас.
– Автобусы же не ходят…
– Не впервой.
– На въезде в город меня набери, я встречу тебя возле банка.
– Замечательно. Добро.
Алик встал и начал одеваться.
– Ты куда, сынок? – тут же спросила его мама.
– В Дружковку. Денег с карточки сниму.
– Осторожнее там.
– Не впервой…
Алику повезло: он достаточно быстро поймал попутную машину и спустя какие-то полчаса уже въезжал в Дружковку. И вот тут-то, прямо на въезде, он увидел третью зловещую примету времени. Он сидел, задумавшись о чём-то, и вдруг водитель толкнул его локтем в бок и показал за окно с словами:
– Смотри. Зачистка.
И Алик увидел: несколько вооружённых людей в камуфляже колотили прикладами в чьи-то ворота. За кем-то пришли. Метров через триста картина повторилась. Потом ещё. И ещё. Впечатление было такое, словно арестовывают весь город. И вокруг стояла такая же пугающая тишина, нарушаемая только ударами прикладов в ворота.
– Вот и пришли к нам каратели, – задумчиво произнёс Алик.
Другого слова у него не было. Ополчение, что бы о нём ни сочиняли, всегда старалось не обижать мирных, и уж если приходилось кого-то арестовывать, то это всегда было ЧП. Каждым подобным случаем занималась военная полиция, которая тщательно разбиралась в причинах ареста, выясняла, не было ли оговора, и если арестовавшие мирного были неправы или превысили свои полномочия, разбор был быстрым и наказание виновных жёстким. А чтобы вот так, среди бела дня… Да такого в кошмарном сне присниться не могло! Так поступают только каратели. Охреневшие от собственной вседозволенности.
Зато центр города выглядел почти спокойным. Алик с невольным изумлением разглядывал улицы без разрушений, улицы, полные прохожих, улицы с работающим городским транспортом. Оказывается, за время блокады он от всего этого отвык и сейчас слегка диковато озирался по сторонам, глядя вокруг изумлёнными глазами. И увидев встречающего его Пашу, не сразу его узнал.
Они обнялись, и Паша тут же заторопил Алика:
– Идём скорее, пока ты ехал, я тебе очередь занял.
И это было таки совершенно правильное действие! Алик прекрасно помнил суточные очереди у банкоматов, когда нужно было записываться с утра и снимать деньги в лучшем случае на следующий день. Здесь тоже была очередь большая – ведь не один Алик приехал сюда из другого города – но терпимая. Два-три часа – не время.
А когда деньги были получены, Паша предложил:
– Ну что? Поедем ко мне? Хоть поговорим. Расскажешь, что и как.
И у Паши за стаканом коньяка Алик разговорился. А Паша слушал и только качал головой. Сначала недоверчиво, потом недоумённо. Да и понятно: во время блокады информация из Славянска и Краматорска даже до соседних городов практически не доходила. Либо доходила в искажённой форме. В основном, всяческие страшилки. О страшных разбойниках-ополченцах, грабящих население направо и налево, о чеченских боевиках, устраивающих поголовный террор, о русских уголовниках с наколками от плеч до пяток, выпущенных из тюрем специально для войны на Донбассе… да мало ли всякой лжи нагромождалось вокруг первых донбасских городов-героев. Паша молча всё это выслушал, после чего задал единственный вопрос:
– А штаб ваш где находился?
– Как где? – удивлённо переспросил Алик. – В здании исполкома. Где ж ему ещё быть?
– Мать… – вздохнул в ответ Паша. – А до меня доходил слушок, что вы базировались на первом этаже детского дома. А на втором были дети. И вы ими прикрывались от обстрелов.
– Паша, ты с ума сошёл. Это же наш город. Это же наши дети. От кого ты это услышал?
Паша назвал имя общего знакомого, который когда-то очень давно жил в Краматорске, но уже много лет как после окончания медицинского института перебрался в Харьков, и нёс оттуда всяческие небылицы о зверствах ополченцев. Ему из Харькова было виднее.
– Передай ему при встрече, чтоб не попадался мне на глаза, – попросил Алик. – Я, конечно, известный гуманист и филантроп, но за такую ложь я ему голову отобью, и рука не дрогнет.
После паузы Паша задумчиво произнёс:
– Он ещё в апреле вывез из Краматорска маму, и поселил её где-то в селе на Полтавщине. И там её не приняли ни соседи, ни местные власти. Сказали, что им сепаратистка не нужна. Она сейчас там на птичьих правах, а он… может быть, потому он и утверждает подобные вещи?
– Пашенька, дорогой мой… – вздохнул в ответ Алик. – Честное слово, это его ничуть не оправдывает. Ни в моих глазах, ни вообще. Это же последнюю совесть продать…
За такими невесёлыми разговорами они просидели почти до вечера. Уже начинало смеркаться, когда Паша вывел Алика на трассу, и они поймали машину до Краматорска.
Алик вышел из машины возле вокзала. До дома нужно было пройти метров триста. И на полпути Алик увидел нечто такое, от чего он попросту оцепенел. На улице стоял ящик. Большой фанерный ящик с прорезью в верхнем торце, как у избирательной урны. Выкрашенный в жовто-блакитный цвет. С нарисованным бандеровским трезубцем. И крупной надписью: «Сообщайте о сепаратистах и террористах!»
Немая сцена. Через какое-то время, выйдя из ступора, Алик отправился дальше, размышляя о своём. И мысли его были невесёлыми.
«Да… Наступило не только время мародёров и карателей, но и время стукачей. Как-то так вот, сразу… Интересно, когда меня сдадут? И кто будет первым? Если уже не сдали… Мало того, начнут сдавать всех подряд. Кому-то сосед не нравится, жена у него красивая. Возьмёт и напишет: мой сосед, такой-то и такой-то, сепаратист и террорист. И ведь даже подписываться не станет. Всё равно, никто проверять не будет. Придут за соседом и закроют. Может, и меня уже у порога ждут…»
К счастью, у порога Алика ждал только огромный серый кот. Он всегда, только лишь Алик заходил в подъезд, стремглав нёсся к двери его встречать. Как только Алик перешагнул через порог, кот приветливо потёрся о его ногу. Алик улыбнулся, погладил кота и произнёс:
– Зверик… У дверей встречаешь… Нужно было бы тебя Аргусом назвать. Хотя это был пёс… Ну ничего. Теперь здесь будет твой пост. Будешь сторожевой кот. Укропов будешь на части рвать. Ты это сможешь, я в тебе уверен.
– Дурак, – прокомментировала мама его слова.
Войдя в комнату, Алик сразу же включил компьютер и пошёл ставить чайник. И только компьютер загрузился, тут же страшным голосом заорал скайп. На окошке вызова Алик прочёл имя своего давнего ростовского друга.
– Алька! – закричал тот, едва Алик отозвался на звонок. – Ты как там?
– Да как… Жив пока.
– И это хорошо. А где ты находишься?
– А где я могу находиться? Здесь, в Краматорске.
– Алик, ты совсем с ума сошёл или ещё нет? Что ты там до сих пор делаешь? Ждёшь, когда за тобой придут и расстреляют? Или надолго закроют? Герой хренов! Короче, поднимайся и езжай сюда! Немедленно! Мы все тебя ждём, ты нам нужен! Видали красавца, забаву нашёл – в Краматорске сидеть! Вали сюда, я желаю видеть тебя своими глазами! Понял?
– Сынок, – раздался за спиной у Алика голос вошедшей в комнату мамы. – Твой друг совершенно прав.
Проснувшись следующим утром, Алик не обнаружил маму дома. Она пришла через пару часов и положила на стол билет.
– Это тебе, – сказала она Алику. – На автобус. До Харькова. Завтра утром.
Алик пробурчал что-то невнятное, поднялся и достал из шкафа старый надёжный рюкзак.
– Что возьмёшь с собой? – поинтересовалась мама.
– Самое необходимое.
И, бросив сожалеющий взгляд на книжные полки, добавил:
– И ни грамма лишнего веса.
– Ну а всё-таки?
– Чистые брюки, пару рубашек, носки и смену белья. Свитер на всякий случай. И достаточно.
– А куртку? А тёплые вещи?
– Зачем? Июль на дворе, жара стоит невыносимая. Какие тёплые вещи?
– Июль будет не всегда.
– Да брось ты… К зиме вернёмся.
Наивный чукотский юноша… Он был в этом свято убеждён.
Завтрашним утром невыспавшийся, злой и похмельный Алик сидел в автобусе и ворчал:
– Козлы… двадцать лет меня дома не было, мотался по всей стране. А когда вернулся, думал, что уже навсегда. Так нет же, принесло этих западенских педерастов, и опять меня из дома выживают… Чтоб у них у всех рога на лбу повырастали… чтоб они все попередохли тут… чтоб им своей Галичины век не увидеть… чтоб… – дальнейшие пожелания можно не цитировать, достаточно заметить, что каждое новое было гораздо более вычурным и непристойным, нежели предыдущее.
Под эти мантры автобус тронулся. Алик вздохнул, полез в рюкзак, достал оттуда бутылку и стальной стакан, выпил и, не прекращая перечислять все виды сексуальных извращений, которыми он желал бы заняться с карателями, уставился в окно. И первое, на что он обратил внимание – автобус пошёл не в ту сторону. Лишь через несколько секунд Алик осмыслил, что обычно харьковский автобус идёт через Славянск, но Славянск разбит. А во время блокады очень редкие автобусы проходили в Харьков по сельской местности, в обход блокпостов. Очевидно, водитель был из тех героических шоферов, что ходили этой дорогой. Подумав об этом, Алик успокоился и уже с любопытством смотрел на окружающую местность. Здешние дороги он знал очень неплохо, и сейчас, глядя на названия сёл, через которые проходил этот окольный путь, только диву давался, представляя себе, какими кругами и зигзагами идёт автобус, и мысленно отдавал должное мастерству водителя, который ехал уже третий час и ни разу никем не был остановлен.
Но, наконец, уже где-то на границе области, автобус остановился. Дверь открылась, и с улицы прозвучало:
– Мужчины. Все. С документами на улицу.
Люди начали подниматься со своих мест. Поднялся и Алик, слегка качнувшись от выпитого. Едва он оказался на улице, как к нему тут же подошёл какой-то нездорово злой мужик с автоматом и приказным тоном заявил:
– Снимай рубашку.
Чуть позже Алик понял смысл этого требования. Конечно же, каратели искали на теле следы от оружия – в первую очередь потёртости от автоматных ремней, а также возможные следы от ранений и прочее. Но Алик понял это позже. А тогда… Тогда он поднял на карателя совершенно мутный взгляд и ехидно спросил:
– Трусы тоже снять? Тут тебе что, стриптиз, что ли?
Мужик взъярился.
– Снимай рубашку, тебе говорят! – гаркнул он дурным голосом и схватился за автомат.
– На, любуйся, – ответил ему Алик и стащил с себя рубашку, бормоча при этом под нос: – Педик какой-то…
Мужик окинул его взглядом и приказал:
– Спиной повернись.
– И что? – ехидно поинтересовался Алик, поворачиваясь спиной.
И мужик с автоматом ответил:
– Чистый…
– Это всё? – произнёс Алик и не дожидаясь ответа заявил: – Тогда я пошёл.
И пошёл. В автобус.
И только усевшись на своё место и приняв внутрь очередной глоток, Алик сообразил, что этот мужик с автоматом, явно оскорблённый в лучших чувствах, сгоряча забыл проверить его документы.
«Вот хорошо, – удовлетворённо подумал Алик. – В глаза б они не видели моего паспорта. Он забыл, а я напоминать не буду. Обойдётся».
Между тем люди потихоньку возвращались в автобус и рассаживались по местам.
Наконец автобус тронулся. Алик тут же достал из кармана телефон, нашёл нужное имя и нажал кнопку вызова.
– Володя, здравствуй! Я таки прошёл первый блокпост, всё в порядке. Посмотрим, что будет дальше.
– Отлично! – услышал он в ответ. – Давай, чтоб и дальше всё было удачно!
– Попытаюсь.
– Я на связи.
– Аналогично.
По предварительной договорённости, Алик в дороге держал с Володей постоянную связь. Если бы его где-то задержали, и Володя не получил звонок, он смог бы из Донецка поднять шум на тему пропажи человека. Конечно, вероятность благополучного исхода даже в этом случае была мизерной, но она всё-таки была.
Нажав на кнопку отбоя, Алик вновь посмотрел в окно на бескрайнюю, ровную, как море, степь, и в его сознании отчётливо прозвучал стих из Книги Исхода:
«И обвел Бог народ дорогою пустынною к Чермному морю. И вышли сыны Израилевы вооруженные из земли Египетской».
Алик был человеком верующим и хорошо знал Священное Писание, но никогда не был нездорово религиозным, и потому неукоснительно соблюдал третью заповедь – не поминал имени Господа всуе. Но сейчас, осознав минувшую ситуацию, он облегчённо вздохнул и совершенно искренне произнёс: «Слава Тебе, Господи!» – и ему стало легче. Настолько легче, что он с удовлетворением отпил ещё глоточек, закрыл глаза и задремал.
И проснулся он на въезде в город Изюм. На горе Кременец.
И вновь за окном был блокпост. И вооружённые каратели. Очень серьёзно настроенные. И вновь открылись двери автобуса. И на этот раз прозвучало:
– Все – с паспортами – на улицу!
«О как… – подумал Алик. – Женщин тоже будут раздевать?»
Но здесь раздевалки не было. Выходящих людей сразу начали ставить в строй. В руках одного из карателей была прозрачная папочка с какими-то бумагами. Явно со списками.
Алика спасло чудо. Точнее, какой-то звериный инстинкт, тут по-другому не скажешь. Он не был готов к такому обороту событий, он не знал, есть ли его имя в тех списках. А наверняка могло быть. И он без малейших раздумий обратился к первому же попавшемуся карателю с автоматом, стоявшему возле автобусной двери:
– Мужик… Где тут у вас сортир?
– Кто? – изумлённо переспросил каратель.
– Сортир, – повторил Алик.
После недолгой паузы до карателя дошло, что от него хотят, и он показал на одноэтажное здание через дорогу:
– Вон, видишь здание? Через дорогу. В нём военкомат, а в военкомате – сортир.
– Понял, – ответил Алик и не спеша пошёл через дорогу. Намеренно не спеша, постоянно ожидая окрика «стой!» и жёсткого шмона. Но к его удивлению, ни окрика, ни шмона не последовало. Он не спеша перешёл дорогу, дёрнул дверь военкомата, и та оказалась открытой.
– Мужик, – спросил он дежурного. – Где сортир у вас?
– Пройди по коридору насквозь, выйдешь во дворик, увидишь, – равнодушно ответил дежурный и уткнулся в кроссворд.
И Алик так же не спеша прошёл по коридору, вышел во дворик, увидел сортир, зашёл в него, а выйдя, не спеша выкурил сигарету, и только потом направился к автобусу.
Подойдя, он увидел, что худшие его опасения оправдались. Строй стоял возле автобуса, и у всех поголовно проверяли документы и сверялись со списками. Повторюсь, Алик не знал, есть ли в этих списках его имя, но у него не было ни малейшего желания проверять это. Потому он молча подошёл и встал в ту часть строя, которую уже проверили. И на него никто не обратил внимания. Это было дико, это было невероятно, но так случилось.
Алик не верил. Алик отказывался верить в то, что ему так непомерно повезло. Даже тогда, когда автобус тронулся с места и стал с каждым мгновением увозить Алика всё дальше от изюмского блокпоста, он всё ещё не верил. Даже тогда, когда он перезвонил своему донецкому другу и отчитался о том, что всё в порядке, он всё равно не верил. И лишь через какое-то время, успокоившись и отдышавшись, он понял, что сегодня Господь очень хорошо отнёсся к нему.
Спустя несколько месяцев, в Москве, Алик разговорился со своим старым товарищем, хорошо знавшим толк в военном деле. Тот выслушал рассказ Алика и кратко прокомментировал:
– Это всё потому, что тамошние идиоты ничего не умеют. Даже поставить нормальную гребёнку и просеять всех выходящих. Прислали необученных… Был бы я там, я бы смог наладить работу как положено и их заодно научить. Но я там не буду. Не нравятся они мне.
Алик невесело улыбнулся и ответил:
– Ну так очень хорошо, что тебя там не было. Может, кому-то ещё вот так повезло. А что тебя там и не будет – так это ещё лучше. Иначе я с тобой за столом не сидел бы.
Но это было потом. А тогда, допив водку, Алик уже спокойно задремал, и его никто не трогал до самого Харькова. А там его встретили друзья. Спасибо, что Бог не обидел Алика друзьями!
Дальше – звонок в Донецк.
– Володя, всё в порядке. Я вышел, я в Харькове. Меня встретили.
– Отлично, Алик! Я спокоен. Удачи тебе. Отбой.
Дальше – квартира одного из ребят, где в Алика влили какое-то количество коньяка, а потом долго расспрашивали обо всех событиях. Как очевидца. И Алик, прекрасно понимая, что сюда правдивая информация не поступала вообще, рассказывал без устали обо всём. До позднего вечера. Пока не уснул.
А наутро – снова автовокзал, билет до Воронежа и по бутылке пива с друзьями на перроне. А через час – украинская граница, где Алик впервые за всю дорогу положил на стойку свой паспорт, и никто не задал ему ни одного вопроса. Это позже украинские таможни сделались драконовскими. А тогда Алику ещё раз повезло.
И наконец-то – Россия.
На белгородском автовокзале Алик снял оставшиеся деньги с карты. То, что их было немного, его не беспокоило: руки есть, голова на месте, заработаем. А пока – ещё бутылка пива вдогонку, затем в автобус – и спать. Время выспаться было. Далее – сутки в Воронеже, и в поезд.
Ростовский вокзал встретил Алика сутолокой. Вокруг сидели, лежали, бродили толпы таких же, как и он – ушедших. В кассовом зале стояли столики, где проводилась регистрация беженцев. Что с ними будет дальше, не знал никто. Слухи ходили самые разнообразные: и о спецлагерях для беженцев, и о расселении их по малолюдным регионам России, и… о чём только не говорили сорванные в одночасье с места растерянные люди. Алику запомнилось объявление на вокзальном туалете: «Прибывшие из юго-восточных областей Украины обслуживаются бесплатно», – чем он и не преминул воспользоваться. А вот регистрироваться он не стал. Ещё в Краматорске ему объяснили, что если ты зарегистрируешься и получишь статус беженца, могут возникнуть проблемы при возвращении домой, а Алик свято верил, что возвращение не за горами. Потому он сказал себе: Бог с ней, с регистрацией, поживу пока нелегалом, не привыкать, а дальше видно будет. И вышел из здания главного вокзала.
Пригородный вокзал находился в пятистах метрах. Алик перешёл туда, сел на таганрогскую электричку, вышел на полпути – и задохнулся от свежего воздуха и тишины. Совсем другой тишины. Не пугающей. Господи, как давно он здесь не был!
Дальше оставалось совсем немного – перейти через луг и подняться на взгорочек к домам. Поднявшись, Алик зашёл в один из двориков, где узнавшая его собака даже не залаяла, а сразу кинулась под ноги ласкаться. Погладив собаку, Алик поднялся на крыльцо. Двери в этом доме никогда не запирались, так что Алик просто открыл дверь и вошёл в дом. И хозяин дома, старый друг Алика, поднялся ему навстречу, обнял его и произнёс:
– Алька… Добро пожаловать домой!
Домой… Какое чудесное слово! Это по-настоящему понимаешь только тогда, когда лишаешься дома. Алик всерьёз собирался вернуться домой к зиме, но прошло уже две зимы, а воз и ныне там. И он такой не один – огромное количество людей было вынуждено покинуть свои дома, и сейчас одни из них воюют за право вернуться в свой дом, но в дом без предавшей их Украины, а другие, сжав зубы, терпеливо ждут. Вот только война за это время приобрела полномасштабный характер, и иногда кажется, что не будет ей ни конца и ни края. Но люди воюют. И ждут.
Спустя неделю после приезда в Ростов Алика вызвонил корреспондент одной из местных газет и договорился с ним о встрече и интервью. Они встретились в одном из центральных кафе, где подавали исключительно чай, но очень хороший чай, выпили по чашечке, заказали ещё и начали разговор. Корреспондент, молодой мальчик, начал беседу со слов:
– Итак, вы приехали из зоны АТО…
И Алик тут же резко прервал его:
– Молодой человек, давайте, прежде чем начнём беседу, определимся с терминологией. Что такое АТО? Антитеррористическая операция. То есть, по определению, блокировка и уничтожение террористической группы. Я повторяю: террористической группы, а не населения двух областей! Поэтому то, что у нас происходит – это не АТО. Это гражданская война. И мы можем вести беседу только с этой позиции. Если вы придерживаетесь другого мнения, то нам с вами не о чем разговаривать. Действительно, молодой человек, я не шучу. На Донбассе идёт гражданская война. И люди там заняты очень важным делом. Они отстаивают русский мир. И это касается всех. И вас тоже. Донбасс сейчас – форпост. Если его уничтожат, вы – на очереди. Никто не отсидится. Да и я здесь не отсиживаюсь. Ростов для меня – всего лишь пункт перепряжки. Рано или поздно я обязательно вернусь домой, потому что там я нужнее.
Действительно, не прошло и года, как Алик вернулся в Донбасс. Пусть пока и не в родной Краматорск, но всё-таки вернулся. Но это уже совсем другая история.
Алина БаштаПоэт. Живёт в Луганске.
«Одни спешили на работу…»
Одни спешили на работу,
другие просто по делам.
А где-то били самолеты.
И где-то шла своя война.
Одни мечтали, глядя в небо,
ночные слыша голоса,
Другим же не хватало хлеба
и тишины, чтобы поспать.
Одни себе просили злато,
другие просто чтобы жить.
И чтобы мир настал когда-то,
И чтобы кончили бомбить…
Одни смотрели телевизор,
И съев свой ужин, шли дремать.
А кто-то был готов с карниза
Ступить. Чтобы семье не голодать.
Одни молчат, другие плачут,
одним в метро, другим в подвал.
Кто жизнь свою не звал удачей,
Тот просто жизни не видал.
Держи меня за руку – крепко-крепко…
Держи меня за руку – крепко-крепко,
Пусть ночью у нас не звучит канонада,
Пусть летние шорохи, дождь и ветки,
Пусть только не взрывы, не залпы «града»!
Луганск – моя боль, в небе бьют самолёты,
Отпустит и снова…То громче, то тише.
«Как жаль стало песен», – мне скажет вдруг кто-то,
Которых никто никогда не услышит.
«Не прячьте глаз, Бог знает ваши души…»
Не прячьте глаз, Бог знает ваши души.
Оставьте лгать, ведь нет на то нужды.
Покажет час, кто искренне был нужен…
И тех, кому вы были бы нужны.
Оставьте страх, он прошлого не лечит,
Оставьте боль, что было – не вернешь.
С собой лишь то, с чем жить вам станет легче,
В один рюкзак сложить, не пропадешь!
И верьте, люди, верьте! Доверяйте!
Узнать свое возможно только так.
Сказал старик: «Вот церковь, а вот паперть,
Не разменяй же злато на медяк!»
Двадцать-четырнадцать, двадцать-пятнадцать…
Не страшно в бою умереть,
А страшно домой не вернуться.
Двухсотым оставшись в рядах
Погибших в гражданской войне.
А страшно в чужой стороне
К чужому кресту прикоснуться,
Не встретив родные глаза,
Принять на себя свою смерть.
Не страшно под пулями лечь,
Бьет пуля не всех, только лучших!
Улыбки оставив печаль
На вечно сомкнутых губах.
А страшно ее не сберечь, —
Я отдал бы все, даже душу.
За ту, что и жизни не жаль,
Что в память приходит лишь в снах…
Не страшно быть в двадцать седым,
Не страшно молчать, когда спорят,
Кто прав был и кто виноват,
Лишь Богу дано это знать.
Но страшно уйти молодым,
И видеть, как братьев хоронят,
Кто мог песни звонкие петь,
И Родину мог защищать…
Поэт. Живёт в Луганске.
«Одни спешили на работу…»
Одни спешили на работу,
другие просто по делам.
А где-то били самолеты.
И где-то шла своя война.
Одни мечтали, глядя в небо,
ночные слыша голоса,
Другим же не хватало хлеба
и тишины, чтобы поспать.
Одни себе просили злато,
другие просто чтобы жить.
И чтобы мир настал когда-то,
И чтобы кончили бомбить…
Одни смотрели телевизор,
И съев свой ужин, шли дремать.
А кто-то был готов с карниза
Ступить. Чтобы семье не голодать.
Одни молчат, другие плачут,
одним в метро, другим в подвал.
Кто жизнь свою не звал удачей,
Тот просто жизни не видал.
Держи меня за руку – крепко-крепко…
Держи меня за руку – крепко-крепко,
Пусть ночью у нас не звучит канонада,
Пусть летние шорохи, дождь и ветки,
Пусть только не взрывы, не залпы «града»!
Луганск – моя боль, в небе бьют самолёты,
Отпустит и снова…То громче, то тише.
«Как жаль стало песен», – мне скажет вдруг кто-то,
Которых никто никогда не услышит.
«Не прячьте глаз, Бог знает ваши души…»
Не прячьте глаз, Бог знает ваши души.
Оставьте лгать, ведь нет на то нужды.
Покажет час, кто искренне был нужен…
И тех, кому вы были бы нужны.
Оставьте страх, он прошлого не лечит,
Оставьте боль, что было – не вернешь.
С собой лишь то, с чем жить вам станет легче,
В один рюкзак сложить, не пропадешь!
И верьте, люди, верьте! Доверяйте!
Узнать свое возможно только так.
Сказал старик: «Вот церковь, а вот паперть,
Не разменяй же злато на медяк!»
Двадцать-четырнадцать, двадцать-пятнадцать…
Не страшно в бою умереть,
А страшно домой не вернуться.
Двухсотым оставшись в рядах
Погибших в гражданской войне.
А страшно в чужой стороне
К чужому кресту прикоснуться,
Не встретив родные глаза,
Принять на себя свою смерть.
Не страшно под пулями лечь,
Бьет пуля не всех, только лучших!
Улыбки оставив печаль
На вечно сомкнутых губах.
А страшно ее не сберечь, —
Я отдал бы все, даже душу.
За ту, что и жизни не жаль,
Что в память приходит лишь в снах…
Не страшно быть в двадцать седым,
Не страшно молчать, когда спорят,
Кто прав был и кто виноват,
Лишь Богу дано это знать.
Но страшно уйти молодым,
И видеть, как братьев хоронят,
Кто мог песни звонкие петь,
И Родину мог защищать…
Ирина ЛобановаПисатель. Член Союза писателей ЛНР. Член литобъединения «Забой» им. А. Лебединского (Свердловск).
«Был очень трудным год…»
Был очень трудным год,
Жестоким, беспощадным,
И тысячи людей ушли в небытие.
И полыхал Донбасс, и к точке невозврата
Мы шли в войне, навязанной извне.
Был очень трудным год и, это очень важно,
Что танки не идут и не стреляют в нас,
Жить и работать на своей земле не страшно.
Но хрупок мир, который наступил сейчас.
И нужно говорить, пока раскаты
От выстрелов орудий не слышны.
Доказывать и спорить, и обратно
Не возвращаться к рубежам войны.
Живём, пока помним
Должны мы помнить о войне,
О крови, пролитой когда-то
На землю, что была в огне.
И пусть уходят дальше даты
Событий тех, но забывать
Нельзя их. Не имеем права.
Должны мы помнить, чтить и знать
Героев. Не померкнет слава
Их подвигов. А боль утрат
Спасает от паденья наши души.
И гибель страшная солдат
Была не зря – не даст разрушить
Наш мир. И мы живём
Лишь потому, что помним, знаем.
И памятью о горе том
Свой мир мы от войны спасаем.
Писатель. Член Союза писателей ЛНР. Член литобъединения «Забой» им. А. Лебединского (Свердловск).
«Был очень трудным год…»
Был очень трудным год,
Жестоким, беспощадным,
И тысячи людей ушли в небытие.
И полыхал Донбасс, и к точке невозврата
Мы шли в войне, навязанной извне.
Был очень трудным год и, это очень важно,
Что танки не идут и не стреляют в нас,
Жить и работать на своей земле не страшно.
Но хрупок мир, который наступил сейчас.
И нужно говорить, пока раскаты
От выстрелов орудий не слышны.
Доказывать и спорить, и обратно
Не возвращаться к рубежам войны.
Живём, пока помним
Должны мы помнить о войне,
О крови, пролитой когда-то
На землю, что была в огне.
И пусть уходят дальше даты
Событий тех, но забывать
Нельзя их. Не имеем права.
Должны мы помнить, чтить и знать
Героев. Не померкнет слава
Их подвигов. А боль утрат
Спасает от паденья наши души.
И гибель страшная солдат
Была не зря – не даст разрушить
Наш мир. И мы живём
Лишь потому, что помним, знаем.
И памятью о горе том
Свой мир мы от войны спасаем.
Виктория МирошниченкоПоэт. Родилась в Луганске. По образованию врач-терапевт, работает по специальности. Автор нескольких книг стихов. Лауреат премии им. Владимира Сосюры и премии им. Михаила Матусовского. Член Союза писателей ЛНР. Живёт в Луганске.
«Все смягчая – мщенье и лишенья…»
Все смягчая – мщенье и лишенья —
Над Европой черным колпаком
Встала ночь – пора кровосмешенья
На измятых простынях веков.
И под балдахином сонной неги —
Воины в тех жизнях и купцы —
Мирно спят варяго-печенеги,
Видя Византийские дворцы.
В каждом память намертво засела
Скрученным комочком хромосом.
Каждый свой Константинополь белый
Воздвигает, погрузившись в сон…
Крещены все были, не поморщась,
Кто – мечом, кто – плетью погодя.
Идолы в кострах горели, корчась,
Храмами звонящими всходя.
Полнился запас Тмутаракани
Пряностями, шелком и вином.
Рынком заменялось поле брани
Под монет чеканный метроном…
Чтоб событья обращать в открытья,
Чтоб проклятий отголосок стих,
Предки, смертный грех кровопролитья
Отведите от детей своих!
«У событий есть ночь и есть день…»
У событий есть ночь и есть день,
Есть подкладка, изнанка, лицо.
Есть у гениев злобность и лень,
Притягательность – у подлецов.
Есть в тылу всяких славных властей
Окаянных голов арьергард,
И у каждой из спящих страстей
Есть свой Нельсон и свой Троффальгард.
Есть у каждой строфы свой размер,
А в огне безутешных утрат
Каждый близким своим – Робеспьер,
Каждый сам для себя – Герострат.
У воздвигнутых памятью стен —
Осаждающих яростный стон:
Есть у каждого свой Карфаген,
И для каждого свой Рубикон,
И тихонько шипит на ушко
Каждой Еве назначенный Змей,
И находится слишком легко
Свой Везувий для новых Помпей.
Для волхва – непременно звезда,
А для Авеля – посланный брат,
Непременно для Ноя всегда
Вновь отыщется свой Арарат.
На скрижалях горят письмена,
Остывая с течением дней:
Каждой крепости припасена
Пара-тройка Троянских коней,
непременный для счастья – Гефест,
Для Икара – свободный полет!
Есть у каждого собственный крест,
Да не всякий его донесет…
«Мы только первый круг прошли…»
Мы только первый круг прошли, —
И сдали нервы, —
Рискнув вращением Земли
На круге первом…
Теперь заходим на второй,
Взяв темп «andante».
– Что посоветуешь, герой?
Безмолвен Данте.
Пусть сплав амбиций – наш вожак
И кодекс спеси,
Свои сомненья, как пиджак,
На стул повесим.
На круге, на очередном,
Расправим плечи.
Повозку совести – вверх дном!
И станет легче.
Вмиг зубы сцеплены, и вмиг
Ладони сжаты.
Без путеводных карт и книг,
Без провожатых,
Без пунктов следованья, мест
И без билета…
Что тяготит и надоест —
Уносит Лета!
Безликость сомкнутых рядов,
На душах – камень.
Пусты глазницы городов,
Набитых нами.
И Провидения рука
Дрожит в испуге…
Все обойдется. Мы пока
На первом круге.
«Мы – Донбасс, нам сетовать не гоже…»
Мы – Донбасс, нам сетовать не гоже!
Погасив огни, в кромешной мгле
Боль и горе мы впитали кожей
В двадцать первом веке, на Земле…
Нам в лицо стреляла Украина,
Множила бесславье на бои…
А потом легко, по-братски, в спину
Добивали «близкие» свои:
Все, кто наживался на разрухе,
Разбивал, громил и «отжимал»,
Воровал тушенку у старухи
И спускался зверствовать в подвал…
Будем жить… Не ради звонких мифов —
Жалок сфабрикованный заказ!
Мы соединились с Русским миром,
Слово «мама» молвив в первый раз.
Ради тех, кто в плохонькой землянке
Ждал свой первый и последний бой,
Кто вставал с «лимонками» на танки,
Чтоб хоть пядь земли закрыть собой.
Тех, кто раны шил своим и пленным,
Открывал в блокаду закрома,
Кто о сводках сообщал военных,
Свет и воду возвращал в дома,
Кто скончался от битья и пыток,
Без вести пропал в недобрый час…
Видимо, «свидомости» избыток
Украина бросила в Донбасс!
Ради всех, кто – верю – не напрасно
Обрели покой в моей земле,
Звездами горят огни Донбасса,
Освещая путь в кромешной мгле.
«Любовь покинула страну…»
Любовь покинула страну,
А, может, Землю…
От безысходности вздохнув,
Планета дремлет.
А сны страшны и тяжелы,
И в них упорно
Трясет безумие войны
Штандартом черным.
Заупокойную живым
Там служат мессу,
А разум разъедает дым
Карманной прессы,
И тьма не ведает границ…
Но вдруг однажды
Ворвется стая белых птиц
Лучом отважным
И опояшет шар земной
Теплом и светом.
От колыбели ледяной
Спасет планету.
И вспыхнут дали впереди
Ясней и проще,
Узнают летние дожди
Ее на ощупь.
И тихо по аккордам фуг
Под смех прелюдий
Любовь вернется к нам, мой друг,
Вернется к людям.
Поэт. Родилась в Луганске. По образованию врач-терапевт, работает по специальности. Автор нескольких книг стихов. Лауреат премии им. Владимира Сосюры и премии им. Михаила Матусовского. Член Союза писателей ЛНР. Живёт в Луганске.
«Все смягчая – мщенье и лишенья…»
Все смягчая – мщенье и лишенья —
Над Европой черным колпаком
Встала ночь – пора кровосмешенья
На измятых простынях веков.
И под балдахином сонной неги —
Воины в тех жизнях и купцы —
Мирно спят варяго-печенеги,
Видя Византийские дворцы.
В каждом память намертво засела
Скрученным комочком хромосом.
Каждый свой Константинополь белый
Воздвигает, погрузившись в сон…
Крещены все были, не поморщась,
Кто – мечом, кто – плетью погодя.
Идолы в кострах горели, корчась,
Храмами звонящими всходя.
Полнился запас Тмутаракани
Пряностями, шелком и вином.
Рынком заменялось поле брани
Под монет чеканный метроном…
Чтоб событья обращать в открытья,
Чтоб проклятий отголосок стих,
Предки, смертный грех кровопролитья
Отведите от детей своих!
«У событий есть ночь и есть день…»
У событий есть ночь и есть день,
Есть подкладка, изнанка, лицо.
Есть у гениев злобность и лень,
Притягательность – у подлецов.
Есть в тылу всяких славных властей
Окаянных голов арьергард,
И у каждой из спящих страстей
Есть свой Нельсон и свой Троффальгард.
Есть у каждой строфы свой размер,
А в огне безутешных утрат
Каждый близким своим – Робеспьер,
Каждый сам для себя – Герострат.
У воздвигнутых памятью стен —
Осаждающих яростный стон:
Есть у каждого свой Карфаген,
И для каждого свой Рубикон,
И тихонько шипит на ушко
Каждой Еве назначенный Змей,
И находится слишком легко
Свой Везувий для новых Помпей.
Для волхва – непременно звезда,
А для Авеля – посланный брат,
Непременно для Ноя всегда
Вновь отыщется свой Арарат.
На скрижалях горят письмена,
Остывая с течением дней:
Каждой крепости припасена
Пара-тройка Троянских коней,
непременный для счастья – Гефест,
Для Икара – свободный полет!
Есть у каждого собственный крест,
Да не всякий его донесет…
«Мы только первый круг прошли…»
Мы только первый круг прошли, —
И сдали нервы, —
Рискнув вращением Земли
На круге первом…
Теперь заходим на второй,
Взяв темп «andante».
– Что посоветуешь, герой?
Безмолвен Данте.
Пусть сплав амбиций – наш вожак
И кодекс спеси,
Свои сомненья, как пиджак,
На стул повесим.
На круге, на очередном,
Расправим плечи.
Повозку совести – вверх дном!
И станет легче.
Вмиг зубы сцеплены, и вмиг
Ладони сжаты.
Без путеводных карт и книг,
Без провожатых,
Без пунктов следованья, мест
И без билета…
Что тяготит и надоест —
Уносит Лета!
Безликость сомкнутых рядов,
На душах – камень.
Пусты глазницы городов,
Набитых нами.
И Провидения рука
Дрожит в испуге…
Все обойдется. Мы пока
На первом круге.
«Мы – Донбасс, нам сетовать не гоже…»
Мы – Донбасс, нам сетовать не гоже!
Погасив огни, в кромешной мгле
Боль и горе мы впитали кожей
В двадцать первом веке, на Земле…
Нам в лицо стреляла Украина,
Множила бесславье на бои…
А потом легко, по-братски, в спину
Добивали «близкие» свои:
Все, кто наживался на разрухе,
Разбивал, громил и «отжимал»,
Воровал тушенку у старухи
И спускался зверствовать в подвал…
Будем жить… Не ради звонких мифов —
Жалок сфабрикованный заказ!
Мы соединились с Русским миром,
Слово «мама» молвив в первый раз.
Ради тех, кто в плохонькой землянке
Ждал свой первый и последний бой,
Кто вставал с «лимонками» на танки,
Чтоб хоть пядь земли закрыть собой.
Тех, кто раны шил своим и пленным,
Открывал в блокаду закрома,
Кто о сводках сообщал военных,
Свет и воду возвращал в дома,
Кто скончался от битья и пыток,
Без вести пропал в недобрый час…
Видимо, «свидомости» избыток
Украина бросила в Донбасс!
Ради всех, кто – верю – не напрасно
Обрели покой в моей земле,
Звездами горят огни Донбасса,
Освещая путь в кромешной мгле.
«Любовь покинула страну…»
Любовь покинула страну,
А, может, Землю…
От безысходности вздохнув,
Планета дремлет.
А сны страшны и тяжелы,
И в них упорно
Трясет безумие войны
Штандартом черным.
Заупокойную живым
Там служат мессу,
А разум разъедает дым
Карманной прессы,
И тьма не ведает границ…
Но вдруг однажды
Ворвется стая белых птиц
Лучом отважным
И опояшет шар земной
Теплом и светом.
От колыбели ледяной
Спасет планету.
И вспыхнут дали впереди
Ясней и проще,
Узнают летние дожди
Ее на ощупь.
И тихо по аккордам фуг
Под смех прелюдий
Любовь вернется к нам, мой друг,
Вернется к людям.
Александр МорозовПисатель. Родом из Дебальцево. Заместитель председателя БелЛитСоюза «Полоцкая ветвь». Автор слов гимна г. Дебальцево. Из-за военных действий был вынужден покинуть Дебальцево, сейчас живёт в Островце (Беларусь).
Стихи для детей
Я не врунишкаБольшие дяди, большие тёти,
Себя во мне вы не узнаёте?
Я не грязнуля, пришла всего-то
Со Дня рожденья у бегемота.
Мы там резвились, мы там играли,
В болоте «польку» мы танцевали.
Мы ели дыню и мухоморы,
Потом упали в барсучью нору.
Упав, разбила себе колено —
В норе барсучьей крутые стены.
Нас угостили горячим чаем
И мы попали на Гималаи.
Там белых мошек – большие тучи,
Когда б поменьше – то было б лучше…
Замерзли сильно и с гор спустились,
В тайге дремучей мы очутились.
Там тоже мошки – другого цвета,
От их укусов краснеет тело.
Но не сдались мы – мы отбивались,
Вот так с боями домой добрались.
Там рассказала я всё, как было,
И где колено себе разбила.
Но мне не верят, и это странно,
Меня сажают в большую ванну
И долго моют, и трут мочалкой,
Я громко вою – меня не жалко.
Опять внушают: «Пора стать старше»
И кормят белой невкусной кашей.
Но этих пыток ребенка мало —
Ругают долго отец и мама.
Не понимают, что я устала…
Я целый вечер в углу стояла…
А там обидно, темно и горько —
Я ж не врунишка, я – фантазёрка.
Поверь мне, мама, пойми, отец,
Я не врунишка, я – молодец.
ШелковицаМама пятится к дивану,
Отступая в зал.
Кто обидел нашу маму,
Кто перепугал?
Шок, наверное, у мамы,
Ей нехорошо…
Я шелковицы покушал
И домой зашёл…
Фиолетовая кожа,
Руки, рот и нос:
«Я тебе, моей хорошей,
Ягодок принёс».
ЗаяцЗайца я полдня искал —
Он куда-то ускакал.
Не нашёл его в капусте —
Видно, там ему невкусно…
Поискал я для порядка
Зайца на морковной грядке,
Побродил по кабачкам,
Только нет его и там…
И в шпинате зайца нет —
Он романтик и эстет!
Он такой же, как и ты —
Заяц нюхает цветы!
Писатель. Родом из Дебальцево. Заместитель председателя БелЛитСоюза «Полоцкая ветвь». Автор слов гимна г. Дебальцево. Из-за военных действий был вынужден покинуть Дебальцево, сейчас живёт в Островце (Беларусь).
Стихи для детей
Я не врунишкаБольшие дяди, большие тёти,
Себя во мне вы не узнаёте?
Я не грязнуля, пришла всего-то
Со Дня рожденья у бегемота.
Мы там резвились, мы там играли,
В болоте «польку» мы танцевали.
Мы ели дыню и мухоморы,
Потом упали в барсучью нору.
Упав, разбила себе колено —
В норе барсучьей крутые стены.
Нас угостили горячим чаем
И мы попали на Гималаи.
Там белых мошек – большие тучи,
Когда б поменьше – то было б лучше…
Замерзли сильно и с гор спустились,
В тайге дремучей мы очутились.
Там тоже мошки – другого цвета,
От их укусов краснеет тело.
Но не сдались мы – мы отбивались,
Вот так с боями домой добрались.
Там рассказала я всё, как было,
И где колено себе разбила.
Но мне не верят, и это странно,
Меня сажают в большую ванну
И долго моют, и трут мочалкой,
Я громко вою – меня не жалко.
Опять внушают: «Пора стать старше»
И кормят белой невкусной кашей.
Но этих пыток ребенка мало —
Ругают долго отец и мама.
Не понимают, что я устала…
Я целый вечер в углу стояла…
А там обидно, темно и горько —
Я ж не врунишка, я – фантазёрка.
Поверь мне, мама, пойми, отец,
Я не врунишка, я – молодец.
Большие дяди, большие тёти,
Себя во мне вы не узнаёте?
Я не грязнуля, пришла всего-то
Со Дня рожденья у бегемота.
Мы там резвились, мы там играли,
В болоте «польку» мы танцевали.
Мы ели дыню и мухоморы,
Потом упали в барсучью нору.
Упав, разбила себе колено —
В норе барсучьей крутые стены.
Нас угостили горячим чаем
И мы попали на Гималаи.
Там белых мошек – большие тучи,
Когда б поменьше – то было б лучше…
Замерзли сильно и с гор спустились,
В тайге дремучей мы очутились.
Там тоже мошки – другого цвета,
От их укусов краснеет тело.
Но не сдались мы – мы отбивались,
Вот так с боями домой добрались.
Там рассказала я всё, как было,
И где колено себе разбила.
Но мне не верят, и это странно,
Меня сажают в большую ванну
И долго моют, и трут мочалкой,
Я громко вою – меня не жалко.
Опять внушают: «Пора стать старше»
И кормят белой невкусной кашей.
Но этих пыток ребенка мало —
Ругают долго отец и мама.
Не понимают, что я устала…
Я целый вечер в углу стояла…
А там обидно, темно и горько —
Я ж не врунишка, я – фантазёрка.
Поверь мне, мама, пойми, отец,
Я не врунишка, я – молодец.
ШелковицаМама пятится к дивану,
Отступая в зал.
Кто обидел нашу маму,
Кто перепугал?
Шок, наверное, у мамы,
Ей нехорошо…
Я шелковицы покушал
И домой зашёл…
Фиолетовая кожа,
Руки, рот и нос:
«Я тебе, моей хорошей,
Ягодок принёс».
Мама пятится к дивану,
Отступая в зал.
Кто обидел нашу маму,
Кто перепугал?
Шок, наверное, у мамы,
Ей нехорошо…
Я шелковицы покушал
И домой зашёл…
Фиолетовая кожа,
Руки, рот и нос:
«Я тебе, моей хорошей,
Ягодок принёс».
ЗаяцЗайца я полдня искал —
Он куда-то ускакал.
Не нашёл его в капусте —
Видно, там ему невкусно…
Поискал я для порядка
Зайца на морковной грядке,
Побродил по кабачкам,
Только нет его и там…
И в шпинате зайца нет —
Он романтик и эстет!
Он такой же, как и ты —
Заяц нюхает цветы!
Зайца я полдня искал —
Он куда-то ускакал.
Не нашёл его в капусте —
Видно, там ему невкусно…
Поискал я для порядка
Зайца на морковной грядке,
Побродил по кабачкам,
Только нет его и там…
И в шпинате зайца нет —
Он романтик и эстет!
Он такой же, как и ты —
Заяц нюхает цветы!
Лариса ЧерниенкоЛитературовед, критик. Главный редактор литературно-художественного альманаха «Крылья». Профессор Луганского университета им. Т. Г. Шевченко. Живёт и работает в Луганске.
«Времена не выбирают…»
Поэтический афоризм Александра Кушнера «Времена не выбирают, в них живут и умирают» за время своего социального бытования (стихотворение обнародовано в 1990-ом, за год до распада СССР) стал чрезвычайно популярен, так как отражает одну из самых важных сторон взаимоотношений человека и времени. Для нас, жителей Донбасса, слова известного российского поэта сегодня имеют особый смысл:
«Мы все участники войны —
Нелепой, грубой, беспощадной.
Донбасс горел неоднократно.
И тут, и там следы войны.
И мирный житель, и солдат
В единой связке выживали,
Единой жизнью рисковали,
Звучал для всех один набат»
Тема войны, как ни печально это осознавать, относится к категории вечных в литературе. Филологи, рассматривая специфику ее художественной интерпретации, выделяют батальный, бытовой, философский и психологический аспекты. Отображая события нынешней войны (самой чудовищной и трагичной по своей сути – гражданской), авторы альманаха «Время Донбасса», возможно, даже не задумываясь об этом, представили все «четыре стороны войны». Уже названия произведений убеждают нас в этом: «Донбассовец», «Лето 2014», «Спасы на крови», «Раненый ландыш», «В огне», «Разговор с пленным», «Заметки на полях войны», «После авиаудара», «Реквием», «Кальсоны», «Взятая высота», «О героях и богах».
Не вижу смысла в сопоставлении «уровня талантов» 68 авторов сборника (Светлана Тишкина, Александр Сурнин проявили себя и в прозе, и в стихах, Иван Донецкий – в прозе и драматургии). Каждый в меру своих литературных способностей и накала эмоций трансформировал в художественные образы увиденное и пережитое. Нельзя не согласиться с В. Олейником, написавшим предисловие ко «Времени Донбасса», в том, что «постижение человека, глубины его внутреннего мира, осмысление мотивации действий и ясности видения перспектив – характерная особенность всех произведений сборника». Однако о «неистребимости запроса на реализм» можно поспорить.
Глубина и многоаспектность воплощения темы войны требует синтеза художественных методов и направлений. Невозможно обойтись без проявлений романтизма, сентиментализма, натурализма. Авторы сборника, давно закончившие школу и не имеющие филологического образования, вряд ли вспомнят, что обозначают эти научные термины и удивятся тому, что они создали произведения в романтико-реалистическом или сентиментально-романтическом ключе. Но это факт.
Большинство представленных во «Времени Донбасса» произведений синкретичны по художественному методу, что полностью соответствует общей тенденции развития современной мировой литературы.
Синтез методов требует неких особых форм художественной образности. Одна из них – символика разного типа. Авторы сборника используют символы, основанные на явлениях бытовых и природных, литературных ассоциациях и философских афоризмах. Есть в их произведениях символы, рожденные ХХ и ХХI столетиями, но немало архетипических. Причем в одном и том же стихотворении или рассказе сочетаются те и другие. В этом плане хотелось бы отметить стихи «Письмо бывшему брату» Юрия Микусинского, «Половина собаки» Александра Морозова, «Терриконы безумия» Александра Сигиды-младшего, «Сколько вас, ребята, слили в реку Лету…» Ларисы Класс.
Иногда все стихотворение – символ:
«Дом, где жили старики и внуки,
Когда час тревожный настал,
Деревья закрыли, раскинув руки,
В себя принимая металл»
В прозе использование символики усиливает бытийно-бытовую трактовку событий, что характерно для всех произведений этого литературного рода, но эмоционально особенно пронзительны «Яблоки» Дмитрия Филиппова, «Партер. Седьмой ряд» Николая Иванова, «Про животных и людей» Александра Григоренко, «Дело привычное» Александра Ивакина, «Младшая сестра» Кирилла Часовских, где архетипические символы Жизнь, Смерть, Свобода, Любовь, Детство, Старость, Дом, Сад заключают в себе множественные современные смыслы, которые усиливаются антитезой и становятся еще одним «ликом войны».
Особое место в разделе прозы занимает «Репортаж» Вениамина Углёва, который (абсолютно в духе времени) невозможно жанрово определить. Что это? Цикл эссе? Повесть в новеллах? Но очевидно одно – это удачная попытка соединить разные ипостаси войны, о которых шла речь в начале статьи.
В сборнике много женских имен. Процесс феминизации также характерен для всех национальных литератур рубежа тысячелетий (показательно, что раздел «Поэзия» начинается и заканчивается женскими стихами). И картины войны у женщин не менее впечатляющи, чем у мужчин: «А „Скорая“ меня не довезла», «Она близка и набирает силы» Анны Вечкасовой, «Где теперь герои? Крепко спят герои!» Елены Заславской, «Сколько вас, ребята, слили в реку Лету» Ларисы Класс, «Баллада о летнем городе» Елены Настоящей, «Да, мы не герои» Светланы Сеничкиной, «Какая странная война» Ирины Черниенко, «Луганское лето 2014 года» Наталии Мавроди и многие другие.
Женское видение войны, при всей близости к мужскому, иное. Неслучайно так много внимания современные исследователи обращают на гендерный аспект осмысления актуальных тем. Война глазами женщины вдвойне трагична: неважно, сколько лет женщине и есть ли у нее собственные дети, – материнское начало всегда проявит себя (символично в этом плане название рассказа Светланы Тишкиной «С тех пор все они мои дети»). Женщина в первую очередь ассоциируется с Рождением, Жизнью. Поэтому так страшно, что война – тоже женского рода:
«Но как вы ее там ни назовите,
Страшна была в любые времена,
В своей простой чудовищной работе,
Безжалостная женщина война»
Приятно удивляет раздел «Драматургия». Во-первых уже тем, что он есть: это большая редкость в сборниках, подобных «Времени Донбасса». Во-вторых, соответствием жанровой и композиционной природы трех представленных пьес наиболее продуктивным моделям драматургических произведений в мировой литературе конца ХХ – начала ХХI столетий.
«Пески» Ивана Донецкого максимально близки традиционной драме с элементами трагедии. За исключением авторского жанрового определения «история одной семьи» (авторские жанры сейчас чрезвычайно актуальны) – такого жанра в традиционной классификации нет. Его же «О героях и богах» – образец монопьесы – межжанрового и межродового образования в драматургии, которое в последнее десятилетие становится все более продуктивным. И объемные ремарки – тоже дань времени, так как исследователи современной драматургии обращают особое внимание на расширение зоны ремарки в пьесах рубежа тысячелетий.
Глеб Бобров выбрал для своего «Оглашения Крама» также популярную в наше время форму «пьесы для чтения». Конечно, опытный режиссер с успехом поставит ее в театре, но гибридность жанра налицо: «Оглашение Крама» можно читать как маленькую повесть и смотреть на сцене как полемическую драму «в духе Бернарда Шоу». Психолого-философская направленность и дискуссионность очевидна. Но она не абстрактна. Читатель и зритель Донбасса (и не только) легко сориентируется в конкретике событий. Сочетание персонажей-людей и персонажей другого плана – символического (Тьма, Тени, Звуки, Голоса) возвращает нас к бытийно-бытовой основе всех произведений «Времени Донбасса».
Один из лейтмотивов сборника – проблема нравственного выбора каждого человека. На 92-ой странице помещено очень значимое в этом смысле стихотворение Светланы Сеничкиной «Надоели разбирательства…» Да, каждый делает выбор, даже в обыденной жизни, не говоря уже об экстремальной ситуации. Главная идея «Времени Донбасса», на мой взгляд («дурочки» – по «классификации» в стихотворении Светланы), – это утверждение непреходящей значимости общечеловеческих нравственных ценностей и необходимости делать выбор, ориентируясь именно на них. Чтобы остаться Человеком.
Литературовед, критик. Главный редактор литературно-художественного альманаха «Крылья». Профессор Луганского университета им. Т. Г. Шевченко. Живёт и работает в Луганске.
«Времена не выбирают…»
Поэтический афоризм Александра Кушнера «Времена не выбирают, в них живут и умирают» за время своего социального бытования (стихотворение обнародовано в 1990-ом, за год до распада СССР) стал чрезвычайно популярен, так как отражает одну из самых важных сторон взаимоотношений человека и времени. Для нас, жителей Донбасса, слова известного российского поэта сегодня имеют особый смысл:
«Мы все участники войны —
Нелепой, грубой, беспощадной.
Донбасс горел неоднократно.
И тут, и там следы войны.
И мирный житель, и солдат
В единой связке выживали,
Единой жизнью рисковали,
Звучал для всех один набат»
Тема войны, как ни печально это осознавать, относится к категории вечных в литературе. Филологи, рассматривая специфику ее художественной интерпретации, выделяют батальный, бытовой, философский и психологический аспекты. Отображая события нынешней войны (самой чудовищной и трагичной по своей сути – гражданской), авторы альманаха «Время Донбасса», возможно, даже не задумываясь об этом, представили все «четыре стороны войны». Уже названия произведений убеждают нас в этом: «Донбассовец», «Лето 2014», «Спасы на крови», «Раненый ландыш», «В огне», «Разговор с пленным», «Заметки на полях войны», «После авиаудара», «Реквием», «Кальсоны», «Взятая высота», «О героях и богах».
Не вижу смысла в сопоставлении «уровня талантов» 68 авторов сборника (Светлана Тишкина, Александр Сурнин проявили себя и в прозе, и в стихах, Иван Донецкий – в прозе и драматургии). Каждый в меру своих литературных способностей и накала эмоций трансформировал в художественные образы увиденное и пережитое. Нельзя не согласиться с В. Олейником, написавшим предисловие ко «Времени Донбасса», в том, что «постижение человека, глубины его внутреннего мира, осмысление мотивации действий и ясности видения перспектив – характерная особенность всех произведений сборника». Однако о «неистребимости запроса на реализм» можно поспорить.
Глубина и многоаспектность воплощения темы войны требует синтеза художественных методов и направлений. Невозможно обойтись без проявлений романтизма, сентиментализма, натурализма. Авторы сборника, давно закончившие школу и не имеющие филологического образования, вряд ли вспомнят, что обозначают эти научные термины и удивятся тому, что они создали произведения в романтико-реалистическом или сентиментально-романтическом ключе. Но это факт.
Большинство представленных во «Времени Донбасса» произведений синкретичны по художественному методу, что полностью соответствует общей тенденции развития современной мировой литературы.
Синтез методов требует неких особых форм художественной образности. Одна из них – символика разного типа. Авторы сборника используют символы, основанные на явлениях бытовых и природных, литературных ассоциациях и философских афоризмах. Есть в их произведениях символы, рожденные ХХ и ХХI столетиями, но немало архетипических. Причем в одном и том же стихотворении или рассказе сочетаются те и другие. В этом плане хотелось бы отметить стихи «Письмо бывшему брату» Юрия Микусинского, «Половина собаки» Александра Морозова, «Терриконы безумия» Александра Сигиды-младшего, «Сколько вас, ребята, слили в реку Лету…» Ларисы Класс.
Иногда все стихотворение – символ:
«Дом, где жили старики и внуки,
Когда час тревожный настал,
Деревья закрыли, раскинув руки,
В себя принимая металл»
В прозе использование символики усиливает бытийно-бытовую трактовку событий, что характерно для всех произведений этого литературного рода, но эмоционально особенно пронзительны «Яблоки» Дмитрия Филиппова, «Партер. Седьмой ряд» Николая Иванова, «Про животных и людей» Александра Григоренко, «Дело привычное» Александра Ивакина, «Младшая сестра» Кирилла Часовских, где архетипические символы Жизнь, Смерть, Свобода, Любовь, Детство, Старость, Дом, Сад заключают в себе множественные современные смыслы, которые усиливаются антитезой и становятся еще одним «ликом войны».
Особое место в разделе прозы занимает «Репортаж» Вениамина Углёва, который (абсолютно в духе времени) невозможно жанрово определить. Что это? Цикл эссе? Повесть в новеллах? Но очевидно одно – это удачная попытка соединить разные ипостаси войны, о которых шла речь в начале статьи.
В сборнике много женских имен. Процесс феминизации также характерен для всех национальных литератур рубежа тысячелетий (показательно, что раздел «Поэзия» начинается и заканчивается женскими стихами). И картины войны у женщин не менее впечатляющи, чем у мужчин: «А „Скорая“ меня не довезла», «Она близка и набирает силы» Анны Вечкасовой, «Где теперь герои? Крепко спят герои!» Елены Заславской, «Сколько вас, ребята, слили в реку Лету» Ларисы Класс, «Баллада о летнем городе» Елены Настоящей, «Да, мы не герои» Светланы Сеничкиной, «Какая странная война» Ирины Черниенко, «Луганское лето 2014 года» Наталии Мавроди и многие другие.
Женское видение войны, при всей близости к мужскому, иное. Неслучайно так много внимания современные исследователи обращают на гендерный аспект осмысления актуальных тем. Война глазами женщины вдвойне трагична: неважно, сколько лет женщине и есть ли у нее собственные дети, – материнское начало всегда проявит себя (символично в этом плане название рассказа Светланы Тишкиной «С тех пор все они мои дети»). Женщина в первую очередь ассоциируется с Рождением, Жизнью. Поэтому так страшно, что война – тоже женского рода:
«Но как вы ее там ни назовите,
Страшна была в любые времена,
В своей простой чудовищной работе,
Безжалостная женщина война»
Приятно удивляет раздел «Драматургия». Во-первых уже тем, что он есть: это большая редкость в сборниках, подобных «Времени Донбасса». Во-вторых, соответствием жанровой и композиционной природы трех представленных пьес наиболее продуктивным моделям драматургических произведений в мировой литературе конца ХХ – начала ХХI столетий.
«Пески» Ивана Донецкого максимально близки традиционной драме с элементами трагедии. За исключением авторского жанрового определения «история одной семьи» (авторские жанры сейчас чрезвычайно актуальны) – такого жанра в традиционной классификации нет. Его же «О героях и богах» – образец монопьесы – межжанрового и межродового образования в драматургии, которое в последнее десятилетие становится все более продуктивным. И объемные ремарки – тоже дань времени, так как исследователи современной драматургии обращают особое внимание на расширение зоны ремарки в пьесах рубежа тысячелетий.
Глеб Бобров выбрал для своего «Оглашения Крама» также популярную в наше время форму «пьесы для чтения». Конечно, опытный режиссер с успехом поставит ее в театре, но гибридность жанра налицо: «Оглашение Крама» можно читать как маленькую повесть и смотреть на сцене как полемическую драму «в духе Бернарда Шоу». Психолого-философская направленность и дискуссионность очевидна. Но она не абстрактна. Читатель и зритель Донбасса (и не только) легко сориентируется в конкретике событий. Сочетание персонажей-людей и персонажей другого плана – символического (Тьма, Тени, Звуки, Голоса) возвращает нас к бытийно-бытовой основе всех произведений «Времени Донбасса».
Один из лейтмотивов сборника – проблема нравственного выбора каждого человека. На 92-ой странице помещено очень значимое в этом смысле стихотворение Светланы Сеничкиной «Надоели разбирательства…» Да, каждый делает выбор, даже в обыденной жизни, не говоря уже об экстремальной ситуации. Главная идея «Времени Донбасса», на мой взгляд («дурочки» – по «классификации» в стихотворении Светланы), – это утверждение непреходящей значимости общечеловеческих нравственных ценностей и необходимости делать выбор, ориентируясь именно на них. Чтобы остаться Человеком.
Наталья РомановаРодилась в Луганске. Окончила Луганский университет им. Т. Г. Шевченко. Кандидат филологических наук. Член редколлегии альманаха «Крылья». Член Союза писателей ЛНР. Живёт в Санкт-Петербурге.
Космический Петербург Галины Илюхиной
Июльская осень в Комарово только начала расправлять свои сосновые крылья, а над Петербургом уже летели огромные киты из белых ночей поэтического мира Галины Илюхиной.
Петербург в её поэзии – город, вечно плывущий в необъятных космических глубинах; как всегда, загадочный, замотавший в один клубок нити разных времён и судеб. Дети-поэты, уподобляясь древнеримским паркам, плетут из этого клубка словесные узоры и клеят их, как аппликации, на угрюмые северные камни. Может быть, поэтому в каменном городе всё ещё теплится жизнь…
Модель мира в стихах Галины Илюхиной сродни космической модели в классическом античном сознании. А. Ф. Лосев так рисует образ античного космоса: «Космос, природа есть театральная сцена. А люди – актёры, которые появляются на этой сцене, играют свою роль и уходят. Откуда они приходят?.. С неба, ведь люди – эманация космоса, космического эфира…». В её стихах присутствует чувственно-материальный космологизм, её лирические герои с интересом вглядываются в окружающие их звёзды или же смотрят вниз, в адскую бездну с верхних точек вертикальной Вселенной, или, наоборот, – в такой желанный верх – со дна реки, со дна двора-колодца, со дна своей души и даже со дна пьесы «На дне». При этом автор использует и вполне традиционные элементы метаописания «странного» города и его насельников: театр, сцена, куклы, зеркало, отражение, тень, город-призрак.
Петербург – это целая Вселенная. Здесь всё рядом: и солнце, и звёзды, а иногда (бывает и такое!) в нём остаётся для жизни только женщина и луна. Но об экзистенциальной теме одиночества – позже. В мистическом невесомом городе человек с лёгкостью перемещается в пространстве. Гиперболы здесь – дело житейское:
Удаляясь, он становится высок.
И луна ему царапает висок, —
он идёт уже по плечи в облаках.
Или: «Солнце ночное всходит из-за плеча…»
Часто встречаются и литоты, подчёркивая «игрушечность» человека и мира. Они достаточно распространены в значении обратной гиперболы: например, в стихотворении «Питер – сумерки – зима» целый город становится маленьким стеклянным шаром, в котором идёт снег.
Звёзд в художественном мире поэтессы – бесконечное множество. У неё это не только небесные тела, но и вполне прощупываемые вещи: номер журнала «Звезда», «звёзды на тужурке», «звёзды иголок в душистом стогу»… Более выразительна, конечно же, сакральная символика: «Вон в доске небесной шляпки гвоздей блестят» с аллюзией на распятие, «надо мною тоже сверкают в ночи кресты» и т. д. В космической тишине, на грани жизни и смерти, всегда есть над чем задуматься, остановившись на одном из отрезков жизненных мытарств. По всему небу стихов аккуратно расставлены звёздные многоточия…
Галина Илюхина – поэт ироничный. Ирония для неё – некое средство самозащиты от враждебного холодного космоса северной столицы, это попытка осторожного прощупывания её чёрных дыр с иллюзией их зашивания; попытка в них не провалиться, быть выше вечной бездны; возможно, защитить себя колючей шкуркой, а иногда просто мастерски поиграть смыслами. Тем же, очевидно, объясняется и частое использование «периферийной» лексики, ироничная игра словами: «пестня», «празднег», «филозофичное», «жолтая», «чорный» («в чорном поезде чорный профессор») и др.
Петербург – огромный величественный город, но, если посмотреть на него из космоса, с орбиты или поверхности Луны, тут же становится уязвимым, хрупким, пустым. Масштабы его вавилонски-смесительной стихии уменьшаются до размеров сценки из представления в кукольном театре. Поэтесса умело использует такой перенос точки поэтического обзора, чтобы показать всю крошечность беззащитного человека, ведь с позиции античной системы координат это существо – всего лишь крупица огромного космического тела.
В стихотворении «Птичий февраль» речь идёт о похоронах, но неограниченной силой мыслетворчества яма из конкретного углубления в земле вырастает до вселенских масштабов – вечная бездна бесконечно ужасает человека, без веры ограниченного во времени своего замкнутого бытия. Автор, глядя сверху вниз, сравнивает копошащихся в вечной суете людей с чёрными точками-семечками:
Топчемся у ямы на краю,
тупо коченея на ветру.
Спи спокойно, баюшки-баю,
отлетая в божию дыру.
А внизу – заснеженный погост,
птичьих лапок лёгкие кресты.
Все мы, если смотришь с высоты, —
семечек рассыпанная горсть.
Взгляд с высоты необходим и для обозрения своей прошлой жизни, в которой даже обычный школьный завуч в зелёном костюме – это некий пришелец в личное бытие, зелёный человечек, оставивший свой неповторимый отпечаток на жизненной ткани («В учительской водится завуч – безжалостный монстр в зелёном костюме, и зуб золотой её остр…»). И снова взгляд с неба:
…И бесшумно вспыхивали зарницы,
будто кто-то сверху снимал на фото
все, что дóлжно в памяти сохраниться.
Этот «кто-то», очевидно, – Ангел-Хранитель, одна из задач которого – показать душе перед путешествием в холодный космос, где ей предстоит проходить страшные мытарства, весь её жизненный фильм (документальный, с вставками из фотографий).
С самого детства лирическая героиня внимательно всматривается в загадочную Вселенную:
И я, скача на ножке спичечной,
смотрю со дна густого дня
в квадратик неба сине-птичечный,
а небо смотрит на меня.
В стихотворение «Белой ночью» причудливо реинсталлирован античный претекст – миф о китах как опоре Земли.
Однажды в июне, в сезон знаменитых ночей,
мы видели чудо. Был город как будто ничей —
темнел отстраненно, качал головами садов…
А в небо вплывала армада огромных китов…
Сверхнасыщенная реальность поэзии Галины Илюхиной неотделима от мифа. По более ранним версиям Землю держали семь огромных китов, четверо из которых уплыли в бездонную даль, не выдержав ноши греховных поступков людей. Считалось, что в случае погибели оставшихся трёх китов придёт конец света. Нужно сказать, что и в петербургских мифах сильна апокалиптическая символика. Она же просматривается и в стихах Илюхиной, как правило, сопряжена с темой одиночества человека во всепоглощающем чреве города, одиночества перед финалом истории.
Сила поэтического воображения не имеет границ: абсолютно всё может летать в космической невесомости города на Неве.
И мы онемели от жуткой такой красоты,
и стали как добрые рыбы, и были легки,
и плыли вдоль улиц на окон своих маяки.
И не было мертвым сие рукотворное дно —
наш город с китами небесными был заодно.
Он знал, что киты, с высоты обозрев Петербург,
вернутся под утро, свершив свой магический круг,
на вечное место – сквозь толщу земли и воды —
наш город держать на ракушечных спинах седых.
В словарях символов говорится, что кит олицетворяет силу космических вод, возобновление как космическое, так и личное, а также поглощающую могилу. Желудок кита – это одновременно место смерти и перерождения. Что примечательно, мы находимся как раз в Комплексе сверхскоплений Рыб-Кита, называемом ещё галактической нитью. В стихотворении «Белой ночью» Земля сужается до масштабов Петербурга: киты держат «на ракушечных спинах седых» не Землю, а город Петра, вернувшись на своё «вечное место» сквозь толщу невских вод.
В Ветхом Завете кит – символ Ионы. Уже не из языческого мифа, а из библейского контекста киты являются в строчках стихотворения «Предзимнее»: «Ноябрь – рыба-кит, и все мы в нём ионы…» Петербуржцы в ноябре действительно будто оказываются во чреве кита и лишь к весне постепенно выходят из этой временной могилы.
По всему поэтическому миру Галины Илюхиной разбросан «космический мусор» – множество самых разнообразных вещей, которые заполняют собой пустоту жизненного пространства человека в большом городе. Жизнь настолько быстротечна, что они лишь пролетают мимо, запечатлеваясь в памяти, как осколки какого-нибудь метеорита: вот пролетает голосящий советский радиоприёмник «Маяк», а вслед за ним откуда-то из детства мчится комок макарон из школьного завтрака, то и дело мелькают перед глазами мамины туфли, пустая фляга, холщовая сума, окурки звёзд и даже медуза чайного гриба из восьмидесятых. Пусто и одиноко… Сама поэтесса с улыбкой рассказывает, как в журнале «Дружба народов» как-то опубликовали подборку её стихов под названием «Зверёк вселенского сиротства». Так и написали: «Галина Илюхина. Зверёк вселенского сиротства». Без тире, конечно, но читалось забавно.
В условиях абсолютного фаталистического космологизма античной культуры человек проживал то, что было изначально предопределено, – надевал маску и играл роль. Для современного героя маска – возможность спрятаться от враждебного мира или украсить, заполнить бытие, бессмысленное в своей процессуальности. Лирическая героиня Илюхиной не чужда ношения масок и театральной игры. Ей часто не хватает воздуха и времени, но она отчаянно продолжает танец жизни, доигрывает «песню на дудочке», хватаясь за «шагреневые дни», пока жизнь длится («Нелепое враньё, что мы умрём»), «пока живот щекочут облака, и тёплый ветер обдувает спину»…
Кашляет город в красной закатной пыли,
мусорным шорохом кружит пустые арки.
Нитки запутали, скомкали, в петли свили
пьяными пальцами наши слепые парки.
Галина Илюхина – художник с космическим сверхвидением, без устали рисующий в каменной тьме узкие-узкие тропинки Света («болотный свет» в «Ореховой соне», полёт на «ближний свет сквозь солнца волокно» в стихотворении «По праву винодела», «свет из оранжевой спальни», который «из ближнего делался дальним», «свет в ненастоящей хвое», «ломкий лимонный свет» на кладбище и т. д.). Эти световые дорожки материальны, как и всё измысленное. И в каждой ночи совершается воздаяние доброму и злому: ненастоящих персонажей «главные бутафоры», хороня, и снегом посыпают ненастоящим, а по узкой светлой тропинке из холодного космоса Петербурга выводятся лишь робкие некукольные души в сопровождении маленьких майоликовых ангелов…
Интересно, смогли бы Атланты поднять повыше картинную рамку Земли? Нет, не смогли бы, ещё Аристотель в своём трактате «О небе» в них засомневался. А вот Слову подвластно всё…
Родилась в Луганске. Окончила Луганский университет им. Т. Г. Шевченко. Кандидат филологических наук. Член редколлегии альманаха «Крылья». Член Союза писателей ЛНР. Живёт в Санкт-Петербурге.
Космический Петербург Галины Илюхиной
Июльская осень в Комарово только начала расправлять свои сосновые крылья, а над Петербургом уже летели огромные киты из белых ночей поэтического мира Галины Илюхиной.
Петербург в её поэзии – город, вечно плывущий в необъятных космических глубинах; как всегда, загадочный, замотавший в один клубок нити разных времён и судеб. Дети-поэты, уподобляясь древнеримским паркам, плетут из этого клубка словесные узоры и клеят их, как аппликации, на угрюмые северные камни. Может быть, поэтому в каменном городе всё ещё теплится жизнь…
Модель мира в стихах Галины Илюхиной сродни космической модели в классическом античном сознании. А. Ф. Лосев так рисует образ античного космоса: «Космос, природа есть театральная сцена. А люди – актёры, которые появляются на этой сцене, играют свою роль и уходят. Откуда они приходят?.. С неба, ведь люди – эманация космоса, космического эфира…». В её стихах присутствует чувственно-материальный космологизм, её лирические герои с интересом вглядываются в окружающие их звёзды или же смотрят вниз, в адскую бездну с верхних точек вертикальной Вселенной, или, наоборот, – в такой желанный верх – со дна реки, со дна двора-колодца, со дна своей души и даже со дна пьесы «На дне». При этом автор использует и вполне традиционные элементы метаописания «странного» города и его насельников: театр, сцена, куклы, зеркало, отражение, тень, город-призрак.
Петербург – это целая Вселенная. Здесь всё рядом: и солнце, и звёзды, а иногда (бывает и такое!) в нём остаётся для жизни только женщина и луна. Но об экзистенциальной теме одиночества – позже. В мистическом невесомом городе человек с лёгкостью перемещается в пространстве. Гиперболы здесь – дело житейское:
Удаляясь, он становится высок.
И луна ему царапает висок, —
он идёт уже по плечи в облаках.
Или: «Солнце ночное всходит из-за плеча…»
Часто встречаются и литоты, подчёркивая «игрушечность» человека и мира. Они достаточно распространены в значении обратной гиперболы: например, в стихотворении «Питер – сумерки – зима» целый город становится маленьким стеклянным шаром, в котором идёт снег.
Звёзд в художественном мире поэтессы – бесконечное множество. У неё это не только небесные тела, но и вполне прощупываемые вещи: номер журнала «Звезда», «звёзды на тужурке», «звёзды иголок в душистом стогу»… Более выразительна, конечно же, сакральная символика: «Вон в доске небесной шляпки гвоздей блестят» с аллюзией на распятие, «надо мною тоже сверкают в ночи кресты» и т. д. В космической тишине, на грани жизни и смерти, всегда есть над чем задуматься, остановившись на одном из отрезков жизненных мытарств. По всему небу стихов аккуратно расставлены звёздные многоточия…
Галина Илюхина – поэт ироничный. Ирония для неё – некое средство самозащиты от враждебного холодного космоса северной столицы, это попытка осторожного прощупывания её чёрных дыр с иллюзией их зашивания; попытка в них не провалиться, быть выше вечной бездны; возможно, защитить себя колючей шкуркой, а иногда просто мастерски поиграть смыслами. Тем же, очевидно, объясняется и частое использование «периферийной» лексики, ироничная игра словами: «пестня», «празднег», «филозофичное», «жолтая», «чорный» («в чорном поезде чорный профессор») и др.
Петербург – огромный величественный город, но, если посмотреть на него из космоса, с орбиты или поверхности Луны, тут же становится уязвимым, хрупким, пустым. Масштабы его вавилонски-смесительной стихии уменьшаются до размеров сценки из представления в кукольном театре. Поэтесса умело использует такой перенос точки поэтического обзора, чтобы показать всю крошечность беззащитного человека, ведь с позиции античной системы координат это существо – всего лишь крупица огромного космического тела.
В стихотворении «Птичий февраль» речь идёт о похоронах, но неограниченной силой мыслетворчества яма из конкретного углубления в земле вырастает до вселенских масштабов – вечная бездна бесконечно ужасает человека, без веры ограниченного во времени своего замкнутого бытия. Автор, глядя сверху вниз, сравнивает копошащихся в вечной суете людей с чёрными точками-семечками:
Топчемся у ямы на краю,
тупо коченея на ветру.
Спи спокойно, баюшки-баю,
отлетая в божию дыру.
А внизу – заснеженный погост,
птичьих лапок лёгкие кресты.
Все мы, если смотришь с высоты, —
семечек рассыпанная горсть.
Взгляд с высоты необходим и для обозрения своей прошлой жизни, в которой даже обычный школьный завуч в зелёном костюме – это некий пришелец в личное бытие, зелёный человечек, оставивший свой неповторимый отпечаток на жизненной ткани («В учительской водится завуч – безжалостный монстр в зелёном костюме, и зуб золотой её остр…»). И снова взгляд с неба:
…И бесшумно вспыхивали зарницы,
будто кто-то сверху снимал на фото
все, что дóлжно в памяти сохраниться.
Этот «кто-то», очевидно, – Ангел-Хранитель, одна из задач которого – показать душе перед путешествием в холодный космос, где ей предстоит проходить страшные мытарства, весь её жизненный фильм (документальный, с вставками из фотографий).
С самого детства лирическая героиня внимательно всматривается в загадочную Вселенную:
И я, скача на ножке спичечной,
смотрю со дна густого дня
в квадратик неба сине-птичечный,
а небо смотрит на меня.
В стихотворение «Белой ночью» причудливо реинсталлирован античный претекст – миф о китах как опоре Земли.
Однажды в июне, в сезон знаменитых ночей,
мы видели чудо. Был город как будто ничей —
темнел отстраненно, качал головами садов…
А в небо вплывала армада огромных китов…
Сверхнасыщенная реальность поэзии Галины Илюхиной неотделима от мифа. По более ранним версиям Землю держали семь огромных китов, четверо из которых уплыли в бездонную даль, не выдержав ноши греховных поступков людей. Считалось, что в случае погибели оставшихся трёх китов придёт конец света. Нужно сказать, что и в петербургских мифах сильна апокалиптическая символика. Она же просматривается и в стихах Илюхиной, как правило, сопряжена с темой одиночества человека во всепоглощающем чреве города, одиночества перед финалом истории.
Сила поэтического воображения не имеет границ: абсолютно всё может летать в космической невесомости города на Неве.
И мы онемели от жуткой такой красоты,
и стали как добрые рыбы, и были легки,
и плыли вдоль улиц на окон своих маяки.
И не было мертвым сие рукотворное дно —
наш город с китами небесными был заодно.
Он знал, что киты, с высоты обозрев Петербург,
вернутся под утро, свершив свой магический круг,
на вечное место – сквозь толщу земли и воды —
наш город держать на ракушечных спинах седых.
В словарях символов говорится, что кит олицетворяет силу космических вод, возобновление как космическое, так и личное, а также поглощающую могилу. Желудок кита – это одновременно место смерти и перерождения. Что примечательно, мы находимся как раз в Комплексе сверхскоплений Рыб-Кита, называемом ещё галактической нитью. В стихотворении «Белой ночью» Земля сужается до масштабов Петербурга: киты держат «на ракушечных спинах седых» не Землю, а город Петра, вернувшись на своё «вечное место» сквозь толщу невских вод.
В Ветхом Завете кит – символ Ионы. Уже не из языческого мифа, а из библейского контекста киты являются в строчках стихотворения «Предзимнее»: «Ноябрь – рыба-кит, и все мы в нём ионы…» Петербуржцы в ноябре действительно будто оказываются во чреве кита и лишь к весне постепенно выходят из этой временной могилы.
По всему поэтическому миру Галины Илюхиной разбросан «космический мусор» – множество самых разнообразных вещей, которые заполняют собой пустоту жизненного пространства человека в большом городе. Жизнь настолько быстротечна, что они лишь пролетают мимо, запечатлеваясь в памяти, как осколки какого-нибудь метеорита: вот пролетает голосящий советский радиоприёмник «Маяк», а вслед за ним откуда-то из детства мчится комок макарон из школьного завтрака, то и дело мелькают перед глазами мамины туфли, пустая фляга, холщовая сума, окурки звёзд и даже медуза чайного гриба из восьмидесятых. Пусто и одиноко… Сама поэтесса с улыбкой рассказывает, как в журнале «Дружба народов» как-то опубликовали подборку её стихов под названием «Зверёк вселенского сиротства». Так и написали: «Галина Илюхина. Зверёк вселенского сиротства». Без тире, конечно, но читалось забавно.
В условиях абсолютного фаталистического космологизма античной культуры человек проживал то, что было изначально предопределено, – надевал маску и играл роль. Для современного героя маска – возможность спрятаться от враждебного мира или украсить, заполнить бытие, бессмысленное в своей процессуальности. Лирическая героиня Илюхиной не чужда ношения масок и театральной игры. Ей часто не хватает воздуха и времени, но она отчаянно продолжает танец жизни, доигрывает «песню на дудочке», хватаясь за «шагреневые дни», пока жизнь длится («Нелепое враньё, что мы умрём»), «пока живот щекочут облака, и тёплый ветер обдувает спину»…
Кашляет город в красной закатной пыли,
мусорным шорохом кружит пустые арки.
Нитки запутали, скомкали, в петли свили
пьяными пальцами наши слепые парки.
Галина Илюхина – художник с космическим сверхвидением, без устали рисующий в каменной тьме узкие-узкие тропинки Света («болотный свет» в «Ореховой соне», полёт на «ближний свет сквозь солнца волокно» в стихотворении «По праву винодела», «свет из оранжевой спальни», который «из ближнего делался дальним», «свет в ненастоящей хвое», «ломкий лимонный свет» на кладбище и т. д.). Эти световые дорожки материальны, как и всё измысленное. И в каждой ночи совершается воздаяние доброму и злому: ненастоящих персонажей «главные бутафоры», хороня, и снегом посыпают ненастоящим, а по узкой светлой тропинке из холодного космоса Петербурга выводятся лишь робкие некукольные души в сопровождении маленьких майоликовых ангелов…
Интересно, смогли бы Атланты поднять повыше картинную рамку Земли? Нет, не смогли бы, ещё Аристотель в своём трактате «О небе» в них засомневался. А вот Слову подвластно всё…
Алексей ПолуботаПоэт, прозаик, очеркист, журналист. Родился в 1975 году в Мурманске. Выпускник Литинститута. Обозреватель «Свободной прессы». С начала военного противостояния в Донбассе неоднократное приезжал в ДНР и ЛНР. Живёт в Реутове (Подмосковье).
«Крылья» над русским миром
Донбасс отвечает на информационную грязь поэзиейЮбилейный десятый номер альманаха «Крылья», выпущенный в Луганске, стал особым событием в литературной жизни Русского мира. Наверно, и не мог не стать. И дело тут не только в довольно сильном уровне большинства опубликованных в нём авторов.
В творческом пути любого поэта и писателя помимо собственно творчества важную роль играет ещё и судьба. Этот закон, как видим, справедлив и для литературных изданий.
Десятый «взмах „Крыльев“» должен был состояться ещё на Украине как раз ко времени начала недоброй памяти Майдана. Промежуток между «майданным» ноябрём 2013 года и весной 2016, когда альманах всё-таки вышел, вместил в себя целую эпоху, события, масштаб и последствия которых мы сейчас себе представляем ещё очень слабо. Многие из авторов альманаха, луганчан и не только, переродились в буквальном смысле слова. Поскольку человек, испытавший на себе, что такое война, никогда до конца не вернётся к себе прежнему. Этот жизненный опыт для талантливых людей неизбежно становится камертоном творчества.
Героизм многих авторов альманаха был не в том, что они с оружием в руках отстаивали право русских Донбасса оставаться русскими. Их героизм был в том, что они, слегка перефразируя Ахматову, «были там, где их народ к несчастью был».
Вот как об этом просто и проникновенно написала Светлана Сеничкина.
Да, мы не герои.
Сидели. Дрожали.
Под звуки разрывов
Куда-то бежали.
Под гром канонады
Варили обеды.
В минуты затишья
Бежали проведать
Чужих стариков,
По соседству живущих.
Их дети в России:
«Там лучше. Так лучше».
Погасли экраны,
Молчат телефоны.
Лишь залпы слышны
И дыхание дома.
Нет в городе больше
Чужих, незнакомых.
Мы все здесь – «свои».
Правда в том,
Что мы дома.
Вообще, именно поэзия в первую очередь привлекает внимание в альманахе. Это объяснимо – поэты всегда первыми отзываются на трагические изломы своего времени.
Многие представленные в альманахе стихи – это своего рода зарифмованные репортажи из осаждённых городов. Но, может быть, современной русской поэзии, при всём её стилевом и тематическом разнообразии, как раз не хватает этого горячего, пропитанного гарью воздуха войны и горькой, но всё же свободы от комфортно-конформистского существования. Как в стихотворении Виталия Даренского.
Луганск под взрывы все стоит в очередях,
Часами ждет спасительную воду.
Давно уже здесь притупился страх,
И смотрят на войну, как на погоду.
При свисте мин спокойно на душе,
Только прошепчешь «Господи, помилуй!»
И сил надеяться как будто нет уже,
Но почему-то прибывают силы.
Здесь брошенные близкими живут,
И многие из них почти не ходят.
Здесь в тишине кромешной просто ждут,
И счастье в ожидании находят.
Повсюду крик измученных котов,
Еле живых, покинутых, несчастных —
И им последнее отдать уже готов,
Для сердца не бывает жертв напрасных.
И все это нужно принять как дар —
Наверно, это вспомнится, как счастье…
Остыла жизнь, и вдруг такой пожар!
Светлей в душе, когда вокруг ненастье.
В альманахе также достойно представлен раздел литературоведения. В частности, обращает на себя внимание статья Андрея Чернова «Вне забвения», посвящённая первому крупному поэту Донбасса Павлу Беспощадному. Имя этого довольно известного в так называемую сталинскую эпоху певца шахтёрского труда последние десятилетия было знакомо разве литературоведам, да немногим землякам. Однако, как это порой бывает с настоящей поэзией, она вдруг становится востребованной в момент исторических потрясений. Людям Донбасса, не побоявшимся с оружием в руках встать против русофобского бандеровского режима в Киеве, особенно близки оказались строки Павла Беспощадного, написанные в годы Великой Отечественной войны:
Донбасс никто не ставил на колени,
И никому поставить не дано!
Сегодня, вчитываясь в стихи Павла Беспощадного, понимаешь истоки того мужества, которое проявляли жители Донбасса в Великую Отечественную войну и проявляют сегодня.
Из прозы альманаха я бы отметил рассказ Николая Иванова «Тот, кто стреляет первым». Он о другой войне – в Южной Осетии. Но главный вопрос, поставленный в рассказе, остро стоит на любой войне: где та грань, за которой человек перестаёт быть человеком, как исполнить свой воинский долг, но при этом не превратиться в «киборга», убивающего без сожаления всех, на ком стоит метка врага.
Глеб Бобров в очерке «Дорога мщения Женьки „Ангары“» без лишнего пафоса, честно и убедительно рассказывает о судьбе своей героини. Она из тех людей, кто в непростой обстановке «гибридной войны» делает свой выбор, который может стоить жизни.
Упомянутый член редколлегии «Крыльев» литературный критик Андрей Чернов как-то заметил, что Донбасс, та его часть, которую удерживают непризнанные республики, сегодня представляет из себя Русский мир в миниатюре. Только все беды и радости здесь – острей, пронзительней.
И редколлегия альманаха совершенно правильно поступила, включив в 10-й номер произведения авторов из России – Лидии Сычёвой, Григория Шувалова, Юрия Нечипоренко, Николая Иванова, Захара Прилепина, Альбины Игошиной и других. Произведения россиян, пусть некоторые из них напрямую не связаны с трагедией гражданской войны на Украине, дают представление о том, что волнует сегодня русских писателей, что даёт им силы не опускать руки, верить в лучшее будущее не только России, но и всего Русского мира.
Для жителей Донбасса выпуск альманаха стал одним из важнейших событий не только культурной, но и общественной жизни. И вот почему. Почти четверть века на «незалежной» Украине им постепенно пытались привить комплекс неполноценности перед «свидомым» украинством жителей западных областей. После февральского переворота 2014 года этого уже никто не собирался скрывать: всем несогласным с идеей моноэтнического украинского государства предлагалось смириться или «свалить в Россию». Но и после того, как жители Донецка и Луганска сумели отстоять свою независимость от профашистского режима, на них обрушивается море информационной грязи и лжи. И такие вот альманахи, концерты, фестивали для Донбасса – самые верные средства доказать себе и всему миру, что он – живая, полноценная часть Русского мира, имеющая право на самобытное существование. Вот как об этом пишут сами луганчане во вступлении к «Крыльям»: «Мы хотим, чтобы читатели, кто ещё не был знаком с альманахом, убедились: жители Донбасса не „получеловеки“ как нас характеризовали агрессивные украинские националисты, а талантливые и толерантные люди…»
Напоследок хотел бы сказать о том, что напрямую как бы с «Крыльями» не связано. Гражданская война на Украине дала мощный импульс для русской литературы. В первую очередь – для гражданской поэзии. К ней стал возвращаться её первоначальный, на время замутнённый либералами, смысл – поэзии, которая поддерживает дух граждан в трудные времена. Однако уже летом 2015 года стало заметно постепенное охлаждение россиян к теме Русской весны, к теме поддержки соотечественников на Юго-Востоке Украины. Это, казалось мне, неизбежно должно свести на нет и «гражданскую волну» в литературе.
Да, новых, ярких стихов стало меньше. Но будучи членом жюри конкурса имени Павла Беспощадного «Донбасс никто не ставил на колени», мне довелось прочитать больше сотни подборок. И я убедился – тот, полученный в 2014 году импульс, не исчез, просто, как бы это сказать, гражданская лирика «перешла в режим экономии энергии» до лучших времён.
Но сама эта энергия сопротивления, борьбы за Русский мир жива. Пусть порой и воплощается в такие горькие строки, как в стихотворении ополченца с позывным Руслан Собко, которыми я хотел бы завершить статью. Верю, что вслед им придут новые победные стихи.
«Минские этюды»Звонишь, приветствуешь. Сухо: «Как ты?»
– Братан, спасибо – не лезешь в душу!
Что ж, без эмоций, сплошные факты,
Ты хочешь слышать? Ну, ладно, слушай:
Мы в обороне латаем дыры,
Еще – верхов проклинаем гадство
И прячем пушки от командиров —
Мы чуем, пушки ещё сгодятся
Потери пишутся в многотомник —
Уже не люди, а щепки, брызги.
Народ России про нас не помнит,
Ну, кроме, разве что, самых близких.
Как будто гнева повисли гроздья,
Реальность муторна, точно скисла —
Мне «Минск-второй» застилает звёзды,
И наше дело лишает смысла.
А нынче – пир у нацистской черни,
Как день последний живут на свете —
Война приходит ежевечерне,
А мы – не вправе всерьёз ответить.
Тут постоянное напряженье.
Устал от бреда. Устал от бредней.
Да, был намедни мой день рожденья —
…Аж горько прямо, что не последний.
Поэт, прозаик, очеркист, журналист. Родился в 1975 году в Мурманске. Выпускник Литинститута. Обозреватель «Свободной прессы». С начала военного противостояния в Донбассе неоднократное приезжал в ДНР и ЛНР. Живёт в Реутове (Подмосковье).
«Крылья» над русским миром
Юбилейный десятый номер альманаха «Крылья», выпущенный в Луганске, стал особым событием в литературной жизни Русского мира. Наверно, и не мог не стать. И дело тут не только в довольно сильном уровне большинства опубликованных в нём авторов.
В творческом пути любого поэта и писателя помимо собственно творчества важную роль играет ещё и судьба. Этот закон, как видим, справедлив и для литературных изданий.
Десятый «взмах „Крыльев“» должен был состояться ещё на Украине как раз ко времени начала недоброй памяти Майдана. Промежуток между «майданным» ноябрём 2013 года и весной 2016, когда альманах всё-таки вышел, вместил в себя целую эпоху, события, масштаб и последствия которых мы сейчас себе представляем ещё очень слабо. Многие из авторов альманаха, луганчан и не только, переродились в буквальном смысле слова. Поскольку человек, испытавший на себе, что такое война, никогда до конца не вернётся к себе прежнему. Этот жизненный опыт для талантливых людей неизбежно становится камертоном творчества.
Героизм многих авторов альманаха был не в том, что они с оружием в руках отстаивали право русских Донбасса оставаться русскими. Их героизм был в том, что они, слегка перефразируя Ахматову, «были там, где их народ к несчастью был».
Вот как об этом просто и проникновенно написала Светлана Сеничкина.
Да, мы не герои.
Сидели. Дрожали.
Под звуки разрывов
Куда-то бежали.
Под гром канонады
Варили обеды.
В минуты затишья
Бежали проведать
Чужих стариков,
По соседству живущих.
Их дети в России:
«Там лучше. Так лучше».
Погасли экраны,
Молчат телефоны.
Лишь залпы слышны
И дыхание дома.
Нет в городе больше
Чужих, незнакомых.
Мы все здесь – «свои».
Правда в том,
Что мы дома.
Вообще, именно поэзия в первую очередь привлекает внимание в альманахе. Это объяснимо – поэты всегда первыми отзываются на трагические изломы своего времени.
Многие представленные в альманахе стихи – это своего рода зарифмованные репортажи из осаждённых городов. Но, может быть, современной русской поэзии, при всём её стилевом и тематическом разнообразии, как раз не хватает этого горячего, пропитанного гарью воздуха войны и горькой, но всё же свободы от комфортно-конформистского существования. Как в стихотворении Виталия Даренского.
Луганск под взрывы все стоит в очередях,
Часами ждет спасительную воду.
Давно уже здесь притупился страх,
И смотрят на войну, как на погоду.
При свисте мин спокойно на душе,
Только прошепчешь «Господи, помилуй!»
И сил надеяться как будто нет уже,
Но почему-то прибывают силы.
Здесь брошенные близкими живут,
И многие из них почти не ходят.
Здесь в тишине кромешной просто ждут,
И счастье в ожидании находят.
Повсюду крик измученных котов,
Еле живых, покинутых, несчастных —
И им последнее отдать уже готов,
Для сердца не бывает жертв напрасных.
И все это нужно принять как дар —
Наверно, это вспомнится, как счастье…
Остыла жизнь, и вдруг такой пожар!
Светлей в душе, когда вокруг ненастье.
В альманахе также достойно представлен раздел литературоведения. В частности, обращает на себя внимание статья Андрея Чернова «Вне забвения», посвящённая первому крупному поэту Донбасса Павлу Беспощадному. Имя этого довольно известного в так называемую сталинскую эпоху певца шахтёрского труда последние десятилетия было знакомо разве литературоведам, да немногим землякам. Однако, как это порой бывает с настоящей поэзией, она вдруг становится востребованной в момент исторических потрясений. Людям Донбасса, не побоявшимся с оружием в руках встать против русофобского бандеровского режима в Киеве, особенно близки оказались строки Павла Беспощадного, написанные в годы Великой Отечественной войны:
Донбасс никто не ставил на колени,
И никому поставить не дано!
Сегодня, вчитываясь в стихи Павла Беспощадного, понимаешь истоки того мужества, которое проявляли жители Донбасса в Великую Отечественную войну и проявляют сегодня.
Из прозы альманаха я бы отметил рассказ Николая Иванова «Тот, кто стреляет первым». Он о другой войне – в Южной Осетии. Но главный вопрос, поставленный в рассказе, остро стоит на любой войне: где та грань, за которой человек перестаёт быть человеком, как исполнить свой воинский долг, но при этом не превратиться в «киборга», убивающего без сожаления всех, на ком стоит метка врага.
Глеб Бобров в очерке «Дорога мщения Женьки „Ангары“» без лишнего пафоса, честно и убедительно рассказывает о судьбе своей героини. Она из тех людей, кто в непростой обстановке «гибридной войны» делает свой выбор, который может стоить жизни.
Упомянутый член редколлегии «Крыльев» литературный критик Андрей Чернов как-то заметил, что Донбасс, та его часть, которую удерживают непризнанные республики, сегодня представляет из себя Русский мир в миниатюре. Только все беды и радости здесь – острей, пронзительней.
И редколлегия альманаха совершенно правильно поступила, включив в 10-й номер произведения авторов из России – Лидии Сычёвой, Григория Шувалова, Юрия Нечипоренко, Николая Иванова, Захара Прилепина, Альбины Игошиной и других. Произведения россиян, пусть некоторые из них напрямую не связаны с трагедией гражданской войны на Украине, дают представление о том, что волнует сегодня русских писателей, что даёт им силы не опускать руки, верить в лучшее будущее не только России, но и всего Русского мира.
Для жителей Донбасса выпуск альманаха стал одним из важнейших событий не только культурной, но и общественной жизни. И вот почему. Почти четверть века на «незалежной» Украине им постепенно пытались привить комплекс неполноценности перед «свидомым» украинством жителей западных областей. После февральского переворота 2014 года этого уже никто не собирался скрывать: всем несогласным с идеей моноэтнического украинского государства предлагалось смириться или «свалить в Россию». Но и после того, как жители Донецка и Луганска сумели отстоять свою независимость от профашистского режима, на них обрушивается море информационной грязи и лжи. И такие вот альманахи, концерты, фестивали для Донбасса – самые верные средства доказать себе и всему миру, что он – живая, полноценная часть Русского мира, имеющая право на самобытное существование. Вот как об этом пишут сами луганчане во вступлении к «Крыльям»: «Мы хотим, чтобы читатели, кто ещё не был знаком с альманахом, убедились: жители Донбасса не „получеловеки“ как нас характеризовали агрессивные украинские националисты, а талантливые и толерантные люди…»
Напоследок хотел бы сказать о том, что напрямую как бы с «Крыльями» не связано. Гражданская война на Украине дала мощный импульс для русской литературы. В первую очередь – для гражданской поэзии. К ней стал возвращаться её первоначальный, на время замутнённый либералами, смысл – поэзии, которая поддерживает дух граждан в трудные времена. Однако уже летом 2015 года стало заметно постепенное охлаждение россиян к теме Русской весны, к теме поддержки соотечественников на Юго-Востоке Украины. Это, казалось мне, неизбежно должно свести на нет и «гражданскую волну» в литературе.
Да, новых, ярких стихов стало меньше. Но будучи членом жюри конкурса имени Павла Беспощадного «Донбасс никто не ставил на колени», мне довелось прочитать больше сотни подборок. И я убедился – тот, полученный в 2014 году импульс, не исчез, просто, как бы это сказать, гражданская лирика «перешла в режим экономии энергии» до лучших времён.
Но сама эта энергия сопротивления, борьбы за Русский мир жива. Пусть порой и воплощается в такие горькие строки, как в стихотворении ополченца с позывным Руслан Собко, которыми я хотел бы завершить статью. Верю, что вслед им придут новые победные стихи.
Звонишь, приветствуешь. Сухо: «Как ты?»
– Братан, спасибо – не лезешь в душу!
Что ж, без эмоций, сплошные факты,
Ты хочешь слышать? Ну, ладно, слушай:
Мы в обороне латаем дыры,
Еще – верхов проклинаем гадство
И прячем пушки от командиров —
Мы чуем, пушки ещё сгодятся
Потери пишутся в многотомник —
Уже не люди, а щепки, брызги.
Народ России про нас не помнит,
Ну, кроме, разве что, самых близких.
Как будто гнева повисли гроздья,
Реальность муторна, точно скисла —
Мне «Минск-второй» застилает звёзды,
И наше дело лишает смысла.
А нынче – пир у нацистской черни,
Как день последний живут на свете —
Война приходит ежевечерне,
А мы – не вправе всерьёз ответить.
Тут постоянное напряженье.
Устал от бреда. Устал от бредней.
Да, был намедни мой день рожденья —
…Аж горько прямо, что не последний.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги