Альтернатива

Крылья

Рассказ написан на конкурс, проводившийся на ФАИ (форум альтернативной истории) в период 16.09.13–07.10.13. Действие конкурсных рассказов происходит в мире, образовавшемся в результате данной развилки:

Войска Колчака прорвались за Вятку, после чего фронт Красной армии рухнул. Взяв Москву и Петроград, Колчак выигрывает Гражданскую войну. Монархия не восстановлена. Учредительное собрание созвано, но под давлением адмирала принимает решение установить в стране диктатуру (формально на переходный период, который однако затягивается). После еще нескольких лет войны и разборок, Колчак становится единоличным Верховным правителем России. Кровавый диктатор/просвещенный правитель (нужное подчеркнуть) находится у власти до самой смерти (1946 год).

— Венчается раб Божий Игорь, рабе Божией Елизавете, во имя Отца, и Сына, и Святаго духа, аминь!

Стоило закрыть глаза, именно этот момент, как наяву. Почему он? Какая связь? Про такие говорят — самый счастливый в жизни. Был ли он счастлив в тот январский день? Безусловно, о чем тут еще думать. Господи, наиглупейший вопрос, чушь какая-то в голову лезет…

В тот день меж голых черных ветвей лениво пропархивали редкие снежинки. Крупные, жесткие, колючие. Но на земле почти нет снега, мостовая едва припорошена. Все, что нападало в декабре-январе, растаяло без следа за две недели оттепели. А сейчас снова ударил мороз. Хотя, какой это мороз — так, морозец. Не зима тут, в Нью-Йорке, одно недоразумение. То снег, то дождь. В России в это время вьюги, метели, сугробы по пояс…

Американцы удивлялись, что русские, едва сводящие концы с концами, отмечали свои праздники, умудряясь устраивать балы, на которых появлялись при параде, тратя на фраки и вечерние платья большую часть своих жалких сбережений. Янки поражались манерности этих высокородных нищих — русские целовали своим женщинам руки, американкам же просто пожимали. Здесь говорили исключительно по-русски и по-французски, демонстративно игнорируя английский, несмотря на присутствие немногочисленных приглашенных американцев.

Впрочем, их с Лизой свадьба была не слишком пышной и многолюдной. Уже в двадцать третьем ряды русских эмигрантов поредели, многие потянулись обратно на родину, почуяв перемены.

Игорь этого не замечал. Невеста в пушистой белой шубке, а он во фраке, без пальто и шляпы. И не холодно ему, хотя изо рта пар валит. Кто-то тогда нес восторженную чушь, что, дескать, молодых любовь согревает. Наверное, так. Да, он был в тот день счастлив. Наконец, после стольких мытарств, устраивалась жизнь. Появились деньги, соратники. И Лиза счастливая — глянешь сердцу горячо так, что никакой мороз не страшен! Как они кружились тогда в вальсе, зная, что все внимание — им. Десятки пар глаз смотрят на них, но ничего вокруг нет, только Лиза и он, двое. И хотелось кричать от восторга, словно он вернулся в беззаботное детство и летит с крутой ледяной горки в сугроб. Пусть весь мир подождет!

Это и есть счастье?

Да. Наверное…

Вот именно. «Наверное». Давай, Игорь, обмани сам себя. Расскажи в очередной раз, что ты действительно счастлив. Отец умер в девятнадцатом, так больше и не увидев сына. Сестры не приехали, хотя он несколько раз писал им, звал к себе, рассказывал, как ему тут хорошо, что жизнь налаживается. Врал им и сам себе. Танюша родилась в апреле восемнадцатого, но он этого не увидел, уже в марте он стоял на палубе маленького английского парохода «Опорто» и с грустью наблюдал, как в дымке исчезает Мурманск. Он сбежал от еще не рожденной дочери. Несчастный ребенок, ни отца, ни матери при живых родителях…

А что потом? Будущее в розовом цвете — в Америке ценятся люди живого ума. Развитая страна, не тронутая чудовищной европейской войной и всеобщей разрухой. Он непременно будет там востребован. Не может не быть. У него есть знания и самое главное, что особенно важно на первом этапе — есть имя. Он знаменит.

К осени двадцатого Игорь совершенно расстался с иллюзиями и снял самую дешевую комнату за шесть долларов в неделю. Деньги стремительно заканчивались. Он старался тратить на еду не более восьмидесяти центов в день, сильно исхудал, хотя и прежде не отличался даже намеком на полноту. Питался одной кашей из бобов и кофе.

И никаких перспектив. Никому он не нужен. С невероятным трудом удалось найти работу учителем математики.

Но он не сдавался и не унывал. Постепенно с деньгами стало получше. Он познакомился с Лизой, школьной учительницей, дочерью русского офицера-пограничника. Тогда, в двадцатом, когда Игорь был на мели, именно в школе и свел Господь вместе двух горемык. Три года они встречались до свадьбы. А недавно Лиза, буквально светясь, сообщила ему, что ждет ребенка.

Вот это — счастье? Ну конечно, как же может быть иначе. Он расцеловал жену, подхватил на руки, закружил. Потом пошел на работу, но в тот день все валилось из рук. Из головы никак не шла маленькая девочка Таня, которую он видел лишь на паре фотографий, присланных сестрой Ольгой.

— Как мы его назовем?

— Кого? — он вздрогнул, возвращаясь к реальности.

Лиза приподнялась на локте, заглянула ему в глаза.

— Игорь, я тебя в последнее время не узнаю. Ты стал рассеян, суетлив. Ты где-то далеко от меня. О чем ты думаешь? О своем ящике?

— Лиза, это не ящик.

Он встал, натянул было отутюженную женой белоснежную сорочку, подумал и повесил на спинку стула. Нет, при параде сегодня не стоит, хотя день во всех смыслах особенный. Пусть будет обычная рабочая клетчатая рубаха.

— Вот я об этом и говорю. Ты совершенно несносен. Витаешь в облаках, а стоит мне потянуть тебя назад — раздражаешься. Тебе на нас наплевать?

Ну вот, опять…

— Нет, — бросил он через плечо, — как ты не понимаешь? Это вся моя жизнь! Сейчас или никогда! После пяти лет прозябания, наконец-то вновь появилась возможность заниматься любимым делом. Ну почему лишняя минута размышлений об этом, как ты его зовешь, «ящике» всегда приводит к «тебе на нас наплевать»?! В конце концов, это не просто моя страсть! Это деньги, благополучие нашей семьи! Да, я нервничаю. Еще бы не нервничал. Экономим каждый цент, покупаем самые дешевые материалы. Пойми, я знаю, как все должно быть сделано, но приходится во многом себе отказывать. Поэтому такая неопределенность, поэтому нервозность. Сегодня первое испытание. Если все получится… Только бы получилось. Пойми, Лиза, ведь это мой первенец…

— Первенец?

— Ну, в смысле здесь, в Америке, — смущенно поправился он, поцеловал жену в лоб и вышел из комнаты.

«Первенец»…

Лиза уткнулась носом в подушку.

Их съемная квартира располагалась на Лонг-Айленде в местечке Рузвельтфилд, неподалеку от бывшей птицефермы Виктора Утгофа, летчика, Георгиевского кавалера, бывшего однокашника по Морскому корпусу, умудрившегося одним из первых русских эмигрантов стать преуспевающим бизнесменом. На индейке поднялся. Но теперь с индейкой покончено. Теперь на птицеферме их производственная база с громким названием «Аэроинжиниринг корпорейшн».

Производственная база, да. Ангар, продуваемый ветрами сарай, в котором горстка энтузиастов, в основном русские инженеры и рабочие, а так же несколько заинтересовавшихся американцев, создавали свое будущее. Не только свое.

Игорь вошел внутрь.

— Игорь Иваныч! — шагнул навстречу молодой вихрастый парень в промасленном комбинезоне, протягивая раскрытую ладонь, которую только что торопливо оттер тряпкой.

— Привет, Петя.

Петр Воронцов, ровесник века, бывший юнкер голубых кровей. Простой рабочий.

— Ну что, значит — сегодня?

— Сегодня.

— Четвертого мая, девятьсот двадцать четвертого года, — торжественно провозгласил Петя, — отправится в свой первый полет аэроплан S-29A!

«А» означало — «американский». Двадцать девятый отпрыск Игоря Сикорского…

Отпрыск… Игоря вдруг бросило в пот. Боже, какую чушь он сегодня брякнул Лизе! Она наверняка обиделась. Ну что за день дурацкий, это четвертое мая… Вернуться?

Нет, невозможно. Потом он помирится с Лизой. Все потом. Он так долго ждал этого дня.

Аэроплан выкатили из ангара. Игорь обошел его, критически оглядел, проверил натяжение расчалок между крыльями, осмотрел хвостовое оперение.

Игорь учел урок, полученный во Франции, где пробыл около года, получив контракт на постройку аэроплана под созданную французами бомбу весом в тонну. С окончанием войны правительство отказалось от его услуг. Больше он не станет строить бомбардировщики. Наступил мир, теперь будущее за гражданской авиацией.

Двухмоторный пассажирский биплан. Кессон и фюзеляж обшиты дюралем, на который потрачена поистине астрономическая сумма. Мощное шасси. Пассажирский салон, который по мысли конструктора можно превратить в грузовой отсек, располагался прямо на центроплане, а открытая кабина пилота смещена к хвосту. Две мотогондолы с двигателями «Испано-Сюиза», мощностью в двести лошадей каждый. К сожалению, пришлось купить подержанные, на новые денег не хватило.

Вчера Игорь сделал на нем первую рулежку по полю. Сегодня аэроплан впервые поднимется в небо. Славный наследник своих знаменитых предков — «Русского Витязя» и «Ильи Муромца», прославивших имя Игоря Сикорского. Вот только — американец.

Игорь надел кожаную куртку, летный шлем и краги.

— Игорь Иваныч, — осторожно, несколько смущаясь, проговорил Воронцов, — можно мы в пассажирскую кабину сядем?

— Опасно, Петя. Первый полет, всякое может случиться.

— Игорь Иваныч…

Он посмотрел на своих помощников, этих самоотверженных бескорыстных людей, вложивших душу в этот самолет, трудившихся за мизерную зарплату. Он не мог им отказать.

— Ладно, валяйте.

Игорь догадывался, что допустил ошибку. Но авось пронесет. Авось. Янки бы не поняли. На поле остался лишь один из механиков.

Сикорский сел в кабину.

— От винта!

Помощник поочередно крутанул оба пропеллера и отбежал в сторону. Взревели моторы.

— С Богом!

Игорь дал газ. Самолет стал медленно разбегаться и с ощутимой натугой оторвался от земли. Двигатели не выдавали полной мощности.

Надо садиться, но впереди уже кромка поля. Поздно.

На высоте тридцать метров Игорь заложил плавный вираж влево и едва не налетел на телеграфную линию. Штурвал на себя! Аэроплан скабрировал, «перепрыгнул» провода и, почти полностью потеряв скорость, рухнул на поле. Колесо попало в канаву, и самолет скапотировал.

— Твою мать! — донеслось из пассажирского отсека.

Игорь выбрался из пилотской кабины и, потирая бок, бросился открывать пассажирский люк. Запертый изнутри.

— Все живы?

Повезло, никто серьезно не пострадал. Синяки и ссадины. А вот самолету досталось: сломана стойка шасси, оба пропеллера, порваны радиаторы, в нескольких местах повреждено нижнее крыло.

— Зараза…

Игорь в отчаянии сорвал шлем и пнул его, как футбольный мяч. Прошел к ангару. Сел на фанерный ящик. Помощники не пошли за ним, чувствуя свою вину в аварии.

Через несколько минут на аэродром зарулила машина. Из нее вышел высокий человек в дорогом костюме.

Игорь поднялся навстречу, протянул руку.

— Здравствуй, Сергей Васильевич.

Этот человек здесь, в Америке, поистине был послан ему свыше. Сергей Рахманинов, выдающийся музыкант, знаменитый композитор. Осенью двадцать третьего, в самый тяжелый для Сикорского период, когда не осталось уже никаких надежд выбраться из ямы безденежья и равнодушия потенциальных инвесторов, Рахманинов неожиданно купил на пять тысяч долларов акции компании. Более того, ради рекламы он даже согласился стать ее вице-президентом.

— Извини Игорь, опоздал. Надеюсь, вы еще не… — Рахманинов посмотрел на несчастное лицо Сикорского и спросил уже обеспокоено, — что случилось?

— Зря надеешься, Сергей Васильевич, — вздохнул конструктор и мотнул головой в сторону площадки, где лежал S-29A, — слетали уже…

Рахманинов посмотрел в указанном направлении и некоторое время молчал. Потом сказал:

— М-да… Все хоть живы?

— Живы. Но, похоже, в копеечку влетели капитально.

Рахманинов ничего не ответил. Он как-то странно мялся, явно собираясь что-то сказать, но, как видно, не мог решиться. Наконец, сунул руку во внутренний карман пиджака.

— Письмо тебе, Игорь Иваныч пришло. Почему-то на мой адрес.

— Чему удивляешься, — усмехнулся Игорь, — ты же у нас контора, тебе и пишут.

— Н-да… Дела идут… Контора пишет… — рассеяно пробормотал Рахманинов.

— Но касса денег не дает. Плясать, поди, заставишь?

— Нет, что ты… Держи. Из России письмо.

Сикорский вздрогнул. Буквально выхватил из рук друга конверт, торопливо разорвал, вытащил листок, не слушающимися пальцами развернул. Заскользил глазами по строчкам.

Рахманинов терпеливо ждал.

Сикорский повернулся к нему спиной. Шагнул. Остановился, повернулся назад. Поднял глаза.

— От Коли. Бог мой, сколько же лет прошло, я уж и думать о нем забыл, жив, мертв… В такой кутерьме…

— Кто это?

— Николай Николаич, — медленно ответил Игорь, — мы его часто звали по батюшке, хотя он моложе меня на три года. Коля Поликарпов. Мы с ним вместе строили «Муромца».

Игорь опустил руку с письмом и, отвернувшись, посмотрел на искореженный аэроплан.

— А я ведь с ним разругался…

— Когда?

— В восемнадцатом, когда уезжал. Звал с собой, он отказался. Вокруг все катилось ко всем чертям, я уже в семнадцатом это понял. После октября «Руссобалт» встал, я пошел в заводской комитет, спросил, что мне теперь делать. Они сказали: «Делай, что хочешь».

Он помолчал, потом продолжил:

— Был там некий товарищ… — он особо выделил это слово, — товарищ Ларин, который заявил, что Советской республике не нужны предприятия, подобные фабрикам духов и помады… Я ведь, фактически, бежал оттуда, Сергей. Знакомый рабочий предупредил, что ищут меня некие товарищи в кожанках.

— Ты рассказывал, я помню, — кивнул Рахманинов.

— Вот. А Коля остался. Я даже дар речи сначала потерял. Попытался вразумить его. Напомнил, как Маркс высказывался о религии. «Опиум для народа». А Коля из семьи священника и сам в семинарии учился. Я ему: «Большевики о тебя ноги вытрут, не будешь ты аэропланы строить, не нужны тут они никому». А он мне: «Я — русский». Поговорили, короче… Плюнул в сердцах, да уехал. А он остался.

— В России сейчас не большевики, — напомнил Рахманинов.

— Я помню. Просто совсем уже думать перестал о ней. С глаз долой, из сердца вон.

— Игорь, что ты такое говоришь?!

— А что? — вскинулся Сикорский, — что мне теперь Россия? Ты думаешь, Сергей Васильевич, одни большевики с их «товарищами» в кожаных куртках — зло? Бога Россия потеряла, вот и расплата. Я год просидел во Франции, так мне там кое-кто из наших анекдот рассказал. Некий пивовар пожаловался своему приятелю на засилье немцев в торговле. Пора бы, дескать, с ними уже что-нибудь сотворить. Так пикантность в том, что и у пивовара фамилия — Рихтер, и приятель его тоже из обрусевших немцев. Мне, знаешь ли, не смешно было. Особенно, когда другой человек мне поведал, будто бы градоначальник Петрограда, князь Оболенский, писал князю Трубецкому, что неплохо бы устроить хороший немецкий погромчик. Мол — решение проблемы. И народ пар выпустит, и мы наваримся.

— Негодяи были всегда и везде, Игорь. Зачем лепить этот ярлык на всех?

— Вся страна сошла с ума, Сергей. Государь согласился отречься, если за это выскажутся все командующие фронтами и флотами. Все высказались за отречение, а Колчак воздержался. Воздержался, Сергей! Авось само все рассосется, без меня, а я в сторонке постою. Вроде как верность присяге сохранил, но если подумать, он должен был сказать — «нет». Вот это верность присяге. А так… Просто совесть свою продал. Он даже после отречения сам не мог принять решения, что делать со словами «За Царя» на знаменах. А знаешь, что Корнилов говорил? «Нам нужно довести страну до Учредительного Собрания, а там пусть делают, что хотят, я устраняюсь…» На авось пронадеялись! Просрали Россию… Господа офицеры, голубые князья. Хоть бы один решительный человек нашелся… И эти люди теперь пытаются ею управлять? Ну да, толпы крестьян полуграмотных разогнали. Да еще так поднатужиться пришлось, что едва не лопнули. Великий подвиг. А дальше что? Большевики во всем виноваты… Большевики просто взяли то, что плохо лежало, и было никому не нужно. Никому!

— Ты когда последний раз читал газеты? — спросил Рахманинов.

— Американские?

— Я о русских, вообще-то, но пусть будут американские.

— С языком пока все еще не очень… — буркнул Игорь, — на слух более-менее воспринимаю, но читать… Нет, не читаю местных газет. А русские…

— А русские я выписываю регулярно, — перебил его Рахманинов, — в стране восстановлена крепкая власть. Александр Васильевич созвал Учредительное собрание. Вообще-то два года уже как, если ты об этом до сих пор не слышал. Тот самый Колчак, которого ты только что обвинил в нерешительности.

— Бесполезная формальность для отвода глаз. Диктатор. Он диктатор, Сергей. Очередной Цезарь. Или Наполеон. И кончит так же.

— Ты сам себе противоречишь. Только что кричал, что Колчак нерешителен и вдруг зовешь его диктатором. Нерешительный диктатор — это же нонсенс.

Сикорский обвинение в нелогичности пропустил мимо ушей. Он был слишком возбужден.

— Россия — не миноносец и даже не дредноут. Она побольше будет. Романовы — помазанники Божьи! Вся остальная власть — от лукавого.

— Романовы привели Россию к краю бездны. Я думал, ты распрощался с монархическими идеями.

— Да с чего бы вдруг? Я, дорогой мой Сергей Васильевич, служил за веру, царя и Отечество. Я одно без другого и третьего не приемлю.

Сикорский замолчал. Повисла пауза.

— Игорь, — медленно проговорил Рахманинов, — что в письме-то, расскажешь? Или личное?

— Да нет… Не личное. Зовет назад. Говорит, нужен.

— Может и правда?

— Кому нужен? Сухопутному адмиралу с бонапартистскими замашками? Сергей, ты приехал из меня душу вынуть?

Рахманинов покачал головой.

— Пойдем тогда, прикинем, во что влетели. Боюсь, в три сотни долларов, не меньше.

— Игорь, — помявшись, сказал Рахманинов, — я ведь не только письмо передать приехал…

— Что еще случилось? — насторожился Сикорский.

— Я возвращаюсь.

— Куда?

— В Россию. Я не смог принять власть большевиков, но то, что происходит на родине сейчас… Это шанс, Игорь, шанс забыть то безумие, что охватило нас всех. Мы можем восстановить Россию.

— Ты с ума сошел?

Рахманинов ответил не сразу. Долго молчал, глядя на горизонт.

— Ты знаешь, Игорь Иваныч, я уже шесть лет ничего не пишу. Езжу с гастролями по Америке, по Европе, а новых вещей нет. Не осталось в душе музыки… И боюсь, здесь уже и не будет.

Он повернулся и зашагал к машине. Открыл дверцу, посмотрел на Сикорского.

— Я — русский, Игорь.

На следующий день, когда все поломки внимательно осмотрели, подсчитали стоимость ремонта. Влетели больше, чем в триста долларов. «Сюизы» не тянули. Сикорский подобрал два мотора «Либерти», они давали уже приличный запас по мощности, но за них просили две с половиной тысячи долларов. Вся наличность компании была потрачена на ремонт. Денег нет. Сикорский понял, что все кончено. Катастрофа. На него было жалко смотреть, Лиза испугалась не на шутку.

Ночью он сидел в полумраке крохотного угла, отгороженного под «кабинет», смотрел на пляшущий внутри плафона лампы огонек. На столе лежало письмо Поликарпова. Письмо, в котором он видел лишь одну фразу:

«Возвращайся, Игорь. Ты нужен».

— Игорь, ну почему ты игнорируешь очевидное? Только за жесткими монопланами будущее!

— Слишком толстый профиль, Андрей. Не летучий.

— На продувке хорошо себя показал, — отмахнулся Туполев, — а у тебя вот здесь и здесь сломается. Слишком тонкий лонжерон и хвост перетяжелил.

Сикорский покачал головой. Спорить с Туполевым было очень сложно. Великолепно подкованный в теории, он давил оппонента необоримыми аргументами. Благодаря хлопотам патриарха российской авиации, Николая Егоровича Жуковского, еще при большевиках был организован Центральный аэрогидродинамический институт, в котором имелись несколько аэродинамических труб, в том числе и для продувки моделей в натуральную величину. Удовольствие, которого Сикорский был лишен в ангаре на Лонг-Айленде. Теоретическая наука шагнула далеко вперед, но Игорь не собирался сдавать позиций. В конце концов, он уже давно не школьник. S-29A, воссозданный после возвращения в Россию (естественно, с кириллическим обозначением и без литеры «А»), оказался исключительно удачным самолетом. С моторами «Либерти», закупленными в Америке, машина легко взлетала с малых площадок, могла держать горизонтальную скорость при одном работающем двигателе и даже набирать при этом высоту. Самолет был прост в управлении.

В Россию удалось выехать лишь на следующий год после Рахманинова. Дома (слово-то какое, аж мурашки по коже и слезы на глазах…) Сикорского действительно помнили и ждали. Сразу по возвращении в Петроград ему устроили встречу с Колчаком. Бывший адмирал, а ныне глава государства, принял конструктора доброжелательно, вспомнил о его выдающихся заслугах. Игорю было не по себе, он помнил о собственном прежнем отношении к этому человеку. Но с другой стороны, какое моральное право он имеет его осуждать? Колчак взял власть с оружием в руках, она ему не сама в ладонь упала, а он, Игорь Сикорский просто сбежал. Нет, не просто. Хуже, намного хуже. Трусливо сбежал, бросив семью. Испугался. А вот Коля Поликарпов, Андрей Туполев и другие, не испугались, не ощутили себя ненужными России. Они и при большевиках делали все для того, чтобы в родной стране была авиация. Своя собственная. Не хуже, а лучше зарубежной.

Игорю стало стыдно. Ему стало вдвойне стыдно за то, что теперь его никто ни в чем не обвинял, ни единым намеком не показали ему, что он здесь чужой, «американец». Старые друзья, с которыми он начал путь в небо, спотыкаясь и падая, но всегда поднимаясь, ему действительно были искренне рады.

С Колчаком они пересекались прежде. Еще в бытность начальником балтийского оперативного управления, Александр Васильевич разработал план войны на море с использованием нетрадиционных средств. Тогда, за два года до войны, перевернувшей весь мир, Сикорский получил контракт на формирование первого подразделения морской авиации. Сначала оснащал поплавками аэропланы «Бреге» и «Морис Фарман». Потом превратил в гидросамолет собственную машину C-5, доработав ее так, что она стала, фактически, новым самолетом.

Колчак обещал всяческое содействие. Гидропланами в России в настоящее время никто не занимался.

Сикорский высказал пожелание предварительно съездить в Киев, на малую родину. Повидать сестер и дочь. Судьба первой жены его не интересовала. Их разрыв случился еще до эмиграции. Ольга, тезка сестры, увлеклась революционными идеями и сбежала, бросив новорожденного младенца на попечение семьи мужа. Он не хотел ее ни видеть, не знать. Хотя, по справедливости, сам сбежал от Тани. И это его мучило. Лиза пока осталась в Америке.

Путешествие по разоренной войной стране потрясло Игоря до глубины души. Тогда, весной двадцать пятого, еще и речи быть не могло о том, что больной пошел на поправку.

Летом девятнадцатого армия Колчака прорвалась за Вятку и фронт Красной армии рухнул. К зиме Колчак взял Москву, а следующей весной, совместно с армией Юденича — Петроград. Разгром большевиков не привел к немедленной победе. Их ожесточенное сопротивление продолжалось еще долго. Александр Васильевич объявил об окончании Гражданской войны спустя год, но фактически кое-где до сих пор было неспокойно.

Верхушка партии большевиков бежала за границу. Ленин укрылся в Швейцарии. Коминтерн превратился в террористическую организацию, текущий лидер которой, бывший наркомвоенмор Троцкий, все еще оставался большой головной болью новой России, хотя многие его соратники уже уничтожены или приговорены к смертной казни заочно.

Наиболее умеренное крыло партии после потери значительной части руководства возглавил человек, которого Колчак называл не иначе, как — «этот террорист Джугашвили». Тем не менее, он считал его наиболее вменяемым и адекватным из всей этой братии. Умеренные уже несколько лет пытались инициировать переговоры о прекращении всяческой борьбы, и возвращении на родину с гарантиями неприкосновенности. В качестве «оплаты» за прекращение политического преследования они предлагали сдать агентурную сеть Коминтерна, иностранные счета партии. Вопрос сей всерьез рассматривался правительством Колчака из-за того, что присутствие, пусть чисто номинальное, в законодательной власти представителей проигравшей стороны могло снять или хотя бы немного уменьшить немалую напряженность, еще остававшуюся в стране.

Игорь с большим удивлением узнал, как много военных и гражданских служащих поддержали власть большевиков. Поддержали не по принуждению, а по зову сердца. Среди них было немало дворян. Сикорскому рассказали, что многие бывшие офицеры, надев фуражки с красными звездами, сражались умело и отчаянно. После краткого, но кровавого всплеска репрессий против красных, последовавшего непосредственно за взятием колчаковцами Петрограда, Александр Васильевич распорядился умерить пыл в отношении бывших товарищей по оружию, еще недавно деливших один окоп на Германском фронте, а ныне оказавшихся в стане врага. Он хотел понять причины, мотивы. Уже убедился, что этого противника не остановить массовыми расстрелами, можно лишь загнать обратно в подполье, где тот прежде успешно существовал при попустительстве и слепоте Романовых.

Россия лежала в руинах. Счет жертв пошел на миллионы, хозяйство полностью разрушено, уничтожена промышленность, потеряны многие территории, а на оставшихся еще десятилетие орудовали бандиты всех мастей, не признававшие ни красных, ни белых, ни серо-буро-малиновых.

Порядок наводился железной рукой, чаще всего с большой жестокостью.

На Украине, глядя из окна вагона на сожженные правительственными войсками деревни, обвиненные в содействии «зеленым», Сикорский лишь печально вздыхал:

— Ничего в этом мире никогда не изменится.

Еще в гимназии он, каким бы странным это ни казалось теперь, гораздо больше увлекался гуманитарными науками, нежели точными. Нынешняя ситуация до боли напоминала одну из первых Гражданских войн в Риме, разгром партии марианцев, развернувших под началом своего безумного вождя кровавый террор в Вечном городе, и последовавшую за этим, не менее страшную диктатуру Суллы.

— Как будто и не было двух тысяч лет… Все те же проскрипции, репрессии…

Дочь Таня Игоря испугалась и спряталась за юбку тетки, заменившей ребенку родную мать. А он в этот, в общем-то, не слишком радостный момент, вдруг понял, что не уедет. Больше никогда не уедет от них. Только перевезет Лизу с новорожденным Сережей.

Он дал согласие. Прежде убежденный монархист, сколько он бессонных ночей провел, размышляя о судьбах Родины. Нет, оставаться в стороне — низко. Как он корил теперь себя за малодушие, приведшее его в Америку.

Он остается здесь. Он — русский.

Начались годы терпения. Только в отличие от полуголодного существования в Америке, на душе теперь не лежал камень собственной ненужности.

Непреодолимой трудностью казалось буквально все. Нужен дюраль? В Америке доставай из широких штанов долларов пачку и тебе из дюраля сделают даже водокачку. Нужны моторы? Нет проблем. Желаете «Роллс-Ройс», «Клерже», «Рено»? Или что-то другое? Все будет. Утром деньги, вечером моторы.

Чтобы использовать дюраль, нужно сначала создать завод для его производства. С нуля. В разрушенной стране. В России даже с деньгами поставки из Европы затягивались надолго. А деньги приходилось вышибать из колчаковского министерства финансов буквально с боем. То, что авиастроение находилось на карандаше у главы государства, ситуацию несколько облегчало, но вовсе не гарантировало превращения всех проблем в пыль. Но вот именно тут и пригодился американский опыт выбивания денег из инвесторов. По крайней мере теперь Игорь не чувствовал пустоту у себя за спиной.

Построив пару C-29, он распрощался с пассажирской авиацией. Не нужна она в стране, где поездом из Петрограда во Владивосток проехать едва ли не дешевле, чем слетать до Москвы. По крайней мере, пока дела обстояли именно так.

Колчаку требовались военные самолеты. Бомбардировщики, истребители. Сначала автору «Ильи Муромца» поручили именно первые. Игорь взялся за них по старинке, но очень быстро понял, что проигрывает Туполеву, который построил двухмоторный цельнометаллический моноплан АНТ-4. Первый в мире в такой схеме.

Сикорский решил обратиться к опыту конструирования гидропланов для флота. Преуспел. Но вскоре произошло событие, резко развернувшее направление его деятельности.

Летом двадцать седьмого Игорь столкнулся с Туполевым в проходной ЦАГИ.

— Слышал новость? — спросил Андрей.

— Какую?

— Научный совет завтра по геликоптерам. Вроде как начальству поступило из министерства задание организовать рабочую группу по ним. Французы с итальянцами захватили первенство, приказано не отставать.

Сикорский, разумеется, знал об успехах Эмишена, который еще три года назад налетал на своем аппарате больше тысячи метров по треугольному маршруту. Доходили слухи и о деятельности итальянца д’Асканио.

— Кого-нибудь уже прочат в руководители группы? — напрягся Игорь.

— Краем уха слышал, что Юрьев двигает на это дело Черемухина.

Бывший прапорщик Черемухин, выполнивший во время войны сто сорок боевых вылетов, ныне был известен, как конструктор самой большой в мире аэродинамической трубы, которую строил уже три года. Геликоптерами он прежде не увлекался и потому сей неожиданный выбор изрядно озадачил Сикорского.

— А я? — оторопело спросил он Туполева.

— Что ты?

— Черемухин же не занимался геликоптерами.

Туполев лишь пожал плечами.

— Во сколько, ты говоришь, совет?

Этой ночью Игорь не сомкнул глаз, восстанавливая по памяти, давно утраченные чертежи своих геликоптеров «№ 1» и «№ 2», вспоминал все трудности, с которыми тогда столкнулся.

Он увлекся ими еще в юности, прочитав об успехах Луи Бреге и Поля Корню. И хотя перспективы аэропланов в девятьсот седьмом году уже не ставились под сомнение, в отличие от странных неуклюжих конструкций вертикального взлета, сердце Игоря было покорено ими окончательно и бесповоротно.

Первый образец так и не взлетел, но второй уже мог поднимать свой собственный вес. Уже восемнадцать лет назад Игорь имел в этом деле такой опыт, какого в России больше ни у кого не было. Тогда изыскания зашли в тупик, и ему пришлось переключиться на аэропланы.

Спустя два года Борис Юрьев изобрел автомат перекоса, и даже получил золотую медаль за действующую модель геликоптера, но и у него дальше дело не сдвинулось. Ныне в ЦАГИ он считался одним из главных теоретиков, самолично участвовать в новой разработке не собирался, хотя именно его схему должен был взять за основу Черемухин.

На совете Игорь дал бой по всем правилам ораторского искусства. Был близок к провалу, ибо предложил свой собственный вариант конструкции автомата перекоса, но все же победил. Совет принял компромиссное решение. Строить геликоптеры будет Сикорский, взяв за основу автомат перекоса Юрьева. Игорь еще не знал, что только что перевернул очередную страницу и начал новую главу в истории авиации. Главу, в которой золотыми буквами будет вписано его имя и приоритет России.

Спустя три года Александр Васильевич Колчак лично приколол к лацкану пиджака Сикорского крест Святого Владимира четвертой степени. За полет геликоптера ГС-4, забравшегося на высоту более шестисот метров. Пилотировал его сам автор конструкции.

А еще через два года состоялось поистине «боевое» крещение геликоптера. Два из них участвовали в спасении экспедиции с затертого льдами парохода «Лена», которой командовал известный географ, профессор Шмидт. Кстати, член партии большевиков, не отринувший своих убеждений. Отношения Колчака с бывшими врагами к тому времени давно миновали фазу «горячего» противостояния, а ценными кадрами Александр Васильевич, сам выдающийся исследователь Севера, не разбрасывался. Он хорошо знал и ценил Шмидта.

Пароход шел без ледокольного сопровождения, но был затерт льдами. С помощью аэропланов нашли место крушения, но сесть там можно было лишь на очень большом отдалении: кругом торосы. Тут-то и пригодились детища Сикорского. После этого случая в перспективах геликоптеров уже не сомневался никто. Скептики переключились на иные объекты критики.

В разразившейся спустя несколько лет новой большой европейской войне, Россия лишь упрочила свое лидирующее положение в области геликоптеростроения. Руководимые своим бесноватым фюрером зачинщики бойни, немцы (опять немцы, хотя они и сделали все возможное, чтобы выступить жертвами политики англичан), значительно отставали. Геликоптер Генриха Фокке поднялся в небо лишь спустя пять лет после первой машины Сикорского, и все равно даже ей сильно уступал по характеристикам, не говоря уж о более поздних разработках Игоря.

В год, когда началась война между Англией и Германией, Сикорскому исполнилось пятьдесят лет. Первые залпы прозвучали за три месяца до его дня рождения, но до сих пор со страниц газет не сходил испуг, к чему все это приведет и ввяжется ли в заваруху Россия. Среди военных сводок сообщение о его юбилее прошло почти незамеченным, но он и не хотел красоваться своей фотографией на первых полосах. На юбилей снова получил Владимира, теперь уже первую степень, со звездой и лентой. Банкет, шампанское, все дела.

На следующий день поздним вечером он ввалился в бюро к Коле Поликарпову. Тот занимался истребителями, и, хотя должность давно имел руководящую, частенько самолично просиживал за кульманом до глубокой ночи.

Игорю он не удивился, вежливо предложил стул. Сикорский молча извлек из карманов пальто бутылку водки и два стакана. Поликарпов поморщился.

— Игорь, желудок у меня, ты же знаешь.

Сикорский неопределенно помотал головой, разлил водку по обоим стаканам и выпил. Николай не притронулся. Он внимательно следил за гостем. Нечасто видел его в таком странном состоянии. Вроде и не пьян, во вчерашних возлияниях вовсе не стремился посрамить выносливостью иных бывалых.

Игорь полез во внутренний карман и вытащил из него пожелтевший, сложенный в несколько раз лист бумаги. Положил перед Поликарповым. Встал и шагнул к выходу.

— Что это? — спросил Николай.

Игорь замер на пороге. Медленно обернулся. И еле слышно произнес:

— Спасибо.