Альтруисты

Часть I

– На сей раз ты идешь с нами.

Мэгги знала Эмму с тех пор, как они обе носили брекеты, но та неуклюжая девчонка, что играла на саксофоне в школьном джаз-банде с энтузиазмом, оправдывающим нелепость инструмента (да и джаза в целом), теперь училась на втором курсе юридического. В гостиной у Эммы толпились однокурсники – одни с кем-то обнимались, другие просто стояли, уверенно подбоченясь. На мини-кухне прозрачные водочные бутылки с матовыми надписями делили столешницу с пластиковыми канистрами «Просто апельсинового». Мэгги могла поклясться, что знает гремевшую из колонок песню, но сосредоточиться и вспомнить имя исполнителя мешали оглушительные уведомления о сообщениях (к стереосистеме был подключен чей-то мобильник).

– Вечно ты приходишь к самому началу, – продолжала Эмма. – А потом испаряешься – типа никто не заметил!

– Неправда! – возмутилась Мэгги.

– Что ж, тогда тем более – сегодня ты идешь с нами.

Мэгги скрипнула зубами и уставилась на оранжевое кольцо жидкости на донышке своего одноразового стаканчика. В другом конце комнаты зубастый парень в модных очках пародировал кого-то, кого Мэгги не знала.

– Здесь куча интересных людей! – добавила Эмма, обводя рукой толпу однокурсников.

Мэгги нахмурилась. Какой-то постановочный кадр, ей-богу: все такие собранные, такие ладные, такие самоуверенные. Ее охватила паранойя. А вдруг эта вечеринка, это сборище будущих финансовых аналитиков и адвокатов организовано специально для нее? Мэгги не могла избавиться от чувства, что подруги устроили этот парад перспективных молодых людей ей в назидание.

– Что ты хочешь этим сказать?

Эмма подняла руки:

– Да ничего, ничего!

Мэгги немного успокоилась. В конце концов, дела ее не так уж плохи: денег на съемную комнату хватает. Чтобы их заработать, она трудилась во благо славных жителей Куинса. А главное, она была сама себе начальник. Обычно это значило, что целыми днями она бегала по мелким поручениям, сидела с детьми или общалась с городскими инстанциями от имени своих испано-, русско- и китайскоговорящих соседей. Что просили – то и делала. Неквалифицированный труд, словом. За пять месяцев Мэгги набрала приличную клиентскую базу, которая состояла главным образом из иммигрантов, считающих американское гражданство полезным навыком. Работа была благодарная, но не слишком высокооплачиваемая. Мэгги всегда немножко голодала.

К ним подкрался тот самый зубастый парень.

– Мы тут Зиглера обсуждаем, – сказал он.

– А, Зиглера! – воскликнула Эмма.

– Кто это? – спросила Мэгги.

– Наш препод. Читает лекции по деликтам.

– Что такое деликт?

– Противоправное действие, влекущее за собой…

– А, ладно. Не важно.

Зубастый обиделся.

– О’кей, – сказал он.

Эмма решила их познакомить:

– Это Мэгги, моя школьная подруга.

– Чем занимаешься? – спросил парень, щурясь.

Недавно Мэгги устроилась к одной полячке на Гимрод-стрит – вести беседы с ее новорожденным сыном. Говорить можно было о чем угодно, лишь бы по-английски. Подразумевалось, что ребенок впитает язык с младых ногтей и вырастет билингвом. Но в первый же день, как только мать младенца вышла из комнаты, Мэгги впала в ступор. За целый час она не выдавила из себя ничего, кроме «Э-эм», «У-ум» и «Хм-м»: сперва ее парализовывали нервы, а затем чувство вины – десять баксов она не заслужила! «Простите, пожалуйста, я не могу взять ваши деньги, – сказала Мэгги полячке. – Но к следующему разу я придумаю, что сказать, обещаю».

От голода она не умирала и, честно говоря, не без удовольствия отказывала себе в возможности есть досыта. Это делало ее немножко святой. Мэгги зарабатывала ровно столько, чтобы иметь такую возможность и без труда отказываться от лишних денег. Она скрупулезно ограничивала себя в тратах и потребляла только необходимое, заслуженное количество пищи. Проблема была в том, что ее тело не видело разницы между сознательным голодом и обычным. Оно, тело, не разделяло ее идеологических взглядов и знало лишь один «голод» – нехватку питательных веществ. Поэтому Мэгги худела. За два года скинула шесть фунтов, что, в общем-то, немало, когда у тебя и так нет ни грамма лишнего веса.

Поначалу легкость в теле и головокружение были ей даже приятны. Мэгги ходила по улицам Риджвуда с умеренным трезвоном в голове, размывавшим границы сознания. А потом ее желудок отрастил когти. Впервые она встревожилась, когда потеряла сознание в облаке из пяти ароматов на заднем дворе «Гонконгского супербуфета»: ноги предательски подкосились, и она упала на асфальт. На первом семестре обучения в Дэнфортском университете Мэгги посещала курс «Азы философии: основы западной мысли». Ее хватило ровно на две недели, после чего она выбрала что-то менее умозрительное. За это время Мэгги успела выучить термин «психофизиологическая проблема», но не его определение. И теперь она решила, что как раз столкнулась с такой психофизиологической проблемой. Тело выдвигало Мэгги свои требования, а та ее часть, что определяла ее как личность, – видимо, «я» – парила в вышине, словно шарик на веревочке.

Эмма помахала рукой у нее перед глазами:

– Мэгги! Брайан задал тебе вопрос.

Если не считать малого веса, Мэгги имела удивительное сходство с покойной матерью: у нее были рыжевато-каштановые вьющиеся волосы Франсин Кляйн Альтер и точно такая же бледная россыпь веснушек на переносице. Но если Мэгги была миниатюрной, то Франсин имела крепкое телосложение (не плотное, не коренастое – крепкое), говорившее о твердости моральных убеждений. От отца, с которым Мэгги не хотела иметь ничего общего, она унаследовала слегка выступающий лоб. Форму их черепу, очевидно, придавали могучие удары мятущегося мозга.

– С ней все нормально? – спросил Брайан.

– Тебе надо поесть, – сказала Эмма. – У меня где-то завалялись кукурузные чипсы…

– Нет, нет, – замахала руками Мэгги. – Я не голодна.

– Точно?

Она кивнула. Подумаешь – легкое головокружение!

– Ага.

– Ну ладно. Что ж… Собирайся. Выходим через десять минут.

– Куда?

– Скоро узнаешь.

Мэгги окинула взглядом комнату. Раз в несколько минут кто-то отделялся от одной группы и переходил в другую, а от той группы в свою очередь непременно отделялся еще кто-нибудь. Состав компаний в гостиной без конца менялся, причем количество участников в каждой компании оставалось прежним: эта социальная термодинамика одновременно завораживала и отталкивала Мэгги.

– В том-то и проблема, – сказала она. – Все присутствующие куда-то движутся – из точки А в точку Б.

– В смысле? Мы идем в бар. Все вместе.

Мэгги вскинула брови:

– Только не надо сгребать меня в одну кучу со «всеми».

Эмма вздохнула:

– Здесь такие классные люди собрались. И умные! – Она пихнула Брайана в бок. – Брайан вообще гений.

Мэгги покачала головой:

– Не могу.

– Мэгс! У меня же день рожденья! – Эмма безнадежно улыбнулась. – Ты моя самая давняя подруга. Ну пожалуйста! Один разочек! Ради меня?

А вот это ей даже польстило – неужели она действительно знает Эмму дольше (а значит – лучше) всех? Но ведь понятно же, чем закончится дело. Она купит себе один коктейль за шестнадцать долларов и остаток вечера будет жалеть, что так потратилась. Вдобавок придется слушать беседы о том, почему первый год учебы в сто раз труднее второго, и отвергать ухаживания парней в одинаковых голубых рубашках.

– Извини, никак не могу.

Улыбка Эммы померкла.

– Можешь, но не хочешь. Зря ты все так усложняешь. Жить надо проще.

А вот и нет. Жизнь как раз трудна, причем почти для всех, а те, кому она дается легко, должны сознательно чинить себе трудности – иначе сгниешь изнутри. Мэгги не могла спокойно смотреть на веселье людей, которым было что терять.

От этих мыслей ее замутило. Голова шла кругом. Гремевшая из колонок музыка как будто начала заедать. Неужели никто больше не слышит? Капля пота скатилась в стаканчик. Мэгги протянула руку и хотела схватить Эмму за плечо, но так и не дотянулась.

Конечно, она понимала, что не стоило пропускать обед, но до обморока ее довел двенадцатилетний мальчишка, любивший распускать кулаки.

Два раза в неделю она приходила домой к Бруно Накахаре – якобы помогала ему и его брату делать уроки. Однако новообретенный интерес Бруно к смешанным единоборствам привел к тому, что все ее тело покрылось синяками – добытыми в нелегкой борьбе кровоподтеками цвета залежалого мяса. Бруно утверждал, что оттачивает на Мэгги свое мастерство.

– Ща наваляю! – проорал он сегодня, швырнув Мэгги на пол.

Хотя за встречи с Бруно ей почти не платили, Мэгги терпела и даже поощряла его побои. Они были наглядным доказательством того, что ее работа требует жертв. Мать Терезу всю скрючило, у Ганди ребра вылезли наружу. Ну а у Мэгги есть синяки. Признак сильного характера. Так всегда бывает с теми, кто пытается творить добро: рано или поздно обязательно получаешь по шапке.

Семья Накахара обитала в крошечной, но не слишком уютной квартирке, окна которой выходили на неказистое сердце Риджвуда, пересечение Сайпресс, Миртл и Мэдисон-стрит – негативное пространство, где тихими воскресными вечерами можно было услышать все составляющие района по отдельности: отбивающие время церковные колокола, потрескивающие неоновые вывески, тридцатилетнюю вражду лысого человека и голубя.

– Уфф, – пробормотала Мэгги.

Она кое-как выбралась из-под Бруно и заковыляла по комнате.

– Кажется, у нас по-прежнему проблемы с самоконтролем.

Она всегда говорила «мы», имея в виду кого-то из мальчиков. Это помогало установить доверительные отношения.

В гостиной семьи Накахара неизменно стояла вонь горелых такитос, пицца-роллов и прочих полуфабрикатов, составлявших рацион Бруно. Эту вонь то и дело пронзали насквозь пуки полудохлого золотистого лабрадора по кличке Цветик, давно уже залегшего в угол умирать. Пол был застелен ковром грязно-бежевого цвета, похожим на лежалый снег у обочины дороги. Над коричневым диваном из кожзама висели два портрета в рамочках: Майкл Джексон и (Мэгги спросила) Петр Порошенко.

– С самоконтролем проблем нет. Просто у меня ОВР, – сказал Бруно, имея в виду оппозиционно-вызывающее расстройство, про которое он вычитал в интернете. – Это реальный диагноз, между прочим. Есть такое расстройство!

Однако правильная постановка диагноза – еще полдела.

– Вот именно, расстройство, – сказала Мэгги. – Не болезнь.

За полгода их знакомства Бруно перебрал множество увлечений, среди которых были выкидные ножи, чревоугодие и пиромания. Хотя Мэгги считала смешанные единоборства попыткой чокнутых боксеров найти философское оправдание своей тяге к рукоприкладству, это хобби Бруно нравилось ей больше остальных. Все же спорт, как-никак. И дает видимые результаты. Плоды Бруновых трудов сперва стали заметны на его собственном теле, а затем перекочевали и на ее.

– Уроки сделаны! – крикнул Алекс из-за кухонного стола заливистым, словно колокольчик консьержа, голосом.

Если Бруно был крепыш (как зверушка из воздушных шариков: мускулистые и раздутые руки-ноги с тонкими тугими сочленениями), то его брат казался миниатюрным и грациозным, гладеньким, обтекаемым. Чистая кожа, иссиня-черные волосы.

– Наша тренировка окончена? Тогда делай математику. Ах да! Сперва вытащи из духовки то, что там обуглилось, пожалуйста.

Она расстегнула ремень, которым ее большая плечевая сумка крепилась к груди, и та упала, тихонько звякнув молниями, на ковер. Освободившись от сумки, Мэгги начала готовить квартиру к предстоящим занятиям: положила три остро наточенных карандаша поближе к доминантной руке Алекса, а затем села на стул Бруно, чтобы свернуть окно с кровавой компьютерной игрой и открыть «ворд».

И тут, словно по сигналу, в кухню заглянул отец мальчиков – затрапезного вида японец, с которым ее до сих пор не познакомили и который почти не говорил по-английски, что было странно, ведь мальчики не знали японского. Он окинул комнату долгим озабоченным взглядом и вновь скрылся в спальне.

– Бруно, садись!

Тот хмыкнул и поплелся в кухню.

Мэгги была чутким деспотом. За ее строгостью крылась бездонная нежность к мальчикам. Ей вовсе не нравилось их наказывать. Она бы предпочла, чтобы они слушались ее просто так, из уважения. Причем она не ждала от них абсолютной безропотности. Детское уважение часто бывает больше похоже на неуважение. Так уж будущие подростки проявляют свою любовь. На ум пришла мысль одного выдающегося антрополога, которого она читала в университете: первым делом нужно заслужить уважение туземцев. Или не «туземцев»… Впрочем, не суть.

– Кто хочет мини-кальцоне? – спросил Бруно, доставая из духовки противень с почерневшими рулетами. А потом добавил рэперским речитативом: – Да я над вами прикалываюсь, чмошники! Эти крошки мои.

Он открыл рот и закинул туда рулетик.

Извилистый путь к Риджвуду начался для Мэгги с одной простой идеи, пришедшей ей на ум в детстве: мир не только тесен, он еще и весьма охотно откликается на ее старания.

Ребенком она часто гуляла в сент-луисском Форест-парке, собирая улетевшие с гольф-поля мячи. Набив ими стоявший в гараже синий мусорный бак на четырнадцать галлонов, она аккуратно отмыла и оттащила ко входу на поле свою добычу. Предпринимательский инстинкт подсказал воздвигнуть табличку: «Мячи для гольфа. $1 за штуку». В первый день она заработала сорок долларов и продала половину найденных мячиков. Но в следующие выходные Мэгги передумала торговать и решила раздавать мячи бесплатно. Почему бы и нет? Ей нравилось гулять, нравилось искать в траве белые шарики – даже очистительный ритуал их мытья радовал Мэгги! Хотя гольф представлялся ей самым нелепым хобби на свете – унылым развлечением для отживших свое белых стариков, – там, на зеленой лужайке, она впервые поняла, что хочет отдавать, а не брать.

Это было откровение. Если щедрые поступки приносят такую эйфорию, зачем люди вообще что-то продают? Зачем поддерживают концепцию «ты мне, я тебе» (а точнее, «все мне, все мне»), на которой строится торговля? Мэгги в считаные дни создала и разрушила рыночную нишу. А также усвоила ценный урок: границы, воздвигаемые между людьми и системами, вовсе не так неприступны, как кажется.

Она пришла к такому выводу вопреки стойкому недоверию отца ко всему филантропическому. Через несколько лет после того, как Мэгги обхитрила капитализм в Форест-парке, ей захотелось пожертвовать карманные деньги в фонд помощи жителям Нового Орлеана, пострадавшим от урагана. Артур отговорил дочь, прочитав ей пылкую лекцию о комплексе жертвы и неблагонадежности Красного Креста.

– Они ничего не делают с этими деньгами, просто сидят на них, – сказал он.

Переубедить его было невозможно. Однажды на День благодарения тетя Бекс битый час вела с ним идеологическую беседу о своем любимом благотворительном проекте, а потом он не выдержал и завопил: «Да на кой черт Израилю деревья?!» То было практически семейное кредо Альтеров, эдакая антигиппократова клятва: «Не помоги».

Мэгги отказывалась капитулировать. Два года назад, в 2013-м, она окончила Дэнфортский университет – сразу после смерти матери и последовавшего хаоса – и начала целенаправленно устраиваться на самые низкооплачиваемые работы в некоммерческих организациях. Вместе со своим университетским бойфрендом Майки Блументалем она поселилась на съемной квартирке в Мидтауне. Каждое утро он пешком ходил на «работу» в некую финансовую фирму, где целыми днями просиживал перед двумя тикающими мониторами и переводил крупные суммы денег с одного счета на другой. Мэгги жила у него бесплатно – над шумной, кишевшей туристами улицей рядом с Мэдисон-сквер-гарден, – и потому могла посвящать себя высокоморальным занятиям: три месяца на общественных началах заботилась о здоровье детей стран третьего мира, затем еще пять месяцев работала волонтером в организации, занимавшейся охраной водных ресурсов.

При этом Мэгги никогда не нравились женщины, с которыми приходилось работать (а работать приходилось почти исключительно с женщинами). Все они посвятили жизнь благотворительности и были грустными рядовыми солдатами на войне с несправедливостью мира. Их точеные лица с опухшими глазами напоминали традиционные ритуальные маски тех стран, что нуждались в их помощи. Но за душой у этих женщин не оказалось ни единого подвига, ни единой истории о поверженном зле. За обедом они вели разговоры на более чем приземленные темы. Куда больше их злила сломанная кофемашина в офисе, чем несправедливые законы. Где же горящие взоры, думала Мэгги, где страсть?

Главное, она ничем не выделялась среди прочих практиканток и явно не годилась на роль Самой Самоотверженной, ведь в любой организации находилась хотя бы одна психически неустойчивая девушка, которая проклинала себя за каждый потраченный доллар и за каждую проведенную впустую минуту. Такая девушка искренне не считала свою жизнь ценнее и важнее чужих жизней и экономила воду, редко принимая душ (тем самым вынуждая коллег оценивать ее щедрость на запах). Она всячески приветствовала микрозаймы, но просить у нее пару баксов на автобус не имело смысла – «Нет, извини, лучше потратить эти деньги на антималярийную сетку для младенца в Конго». Мэгги кипела. Ну как ей тягаться с Конго? Никак.

А вот третье место ей понравилось: работа под прикрытием в мексиканской закусочной при торговом центре Парамуса. (К тому времени она уже рассталась с Майки: за первый год после окончания универа он отрастил заметное брюхо, потерял кучу волос и стал республиканцем, утверждая, что «так проще работать».) Мэгги должна была устроиться в кафе официанткой, втереться в доверие к другим работникам и медленно, но верно сеять семена революции в умах: исподволь уговаривать коллег вступать в профсоюз.

В работе под прикрытием было много захватывающего. Новая личина позволяла ей говорить, делать и думать что угодно, ведь это не характеризовало ее как личность (даже если в момент говорения, деланья или думанья она вовсе не вспоминала о своем прикрытии). Например: «Советую вам попробовать нашу энчиладу» (нет, энчилада здесь так себе) или: «Я примирилась со смертью матери» (нет, не примирилась). Наконец-то Мэгги нашла то, что искала, – избавление от гнета собственного «я», от необходимости быть собой.

Между тем она оказалась великолепной официанткой – обходительной, трудолюбивой и остроумной, – что очень ее смешило, ведь она была вовсе не официантка, а активистка под прикрытием. За все время работы в кафе Мэгги не разбила ни одного стакана. Она угощала сигаретами усталых посудомойщиц и училась узнавать в лицо щедрых на чаевые клиентов. Работа приносила удовлетворение: приятно было хоть на день отключить мозг. Простая жизнь официантки позволяла отдохнуть от амбиций.

Семь месяцев спустя, когда она уже начала невзначай употреблять слово «объединиться» в беседе с ничего не подозревающими коллегами, Мэгги позвонил ее настоящий работодатель.

– Здравствуй, Мэгги, – сказал голос в трубке. – Это Бренна. Из… ну, ты поняла. Со мной рядом Джейк и Триш. Слушай, мы вынуждены освободить тебя от занимаемой должности…

– Освободить от чего?..

Дело было в сентябре. Мэгги взяла перерыв и вышла на улицу, к помойке на заднем дворе закусочной. Она прижимала телефон к щеке и видела собственное дыхание в холодном, загазованном джерсийском воздухе.

– К тебе никаких претензий, Мэгги. Просто мы больше не можем позволить себе сотрудника…

– Я уволена?

– Из нашей фирмы? Да. Но ты можешь оставаться официанткой, разумеется. Из кафе мы тебя не увольняем. Да нам бы и в голову не пришло! У тебя наверняка все отлично.

– Просто супер! – отозвалась Триш.

В профсоюзе Мэгги получала не слишком много – увольнение оттуда не могло сильно подорвать ее благосостояние. Однако теперь она больше не активистка под прикрытием, а просто… просто…

– …Официантка, – сказала она. – Я не сотрудник профсоюза, а просто… официантка.

Тут к беседе подключился Джейк:

– Никакой труд…

– …Не постыден, я в курсе, – закончила за него Мэгги (это был девиз профсоюза). – Можно мне хотя бы говорить людям, что я у вас работаю?

Она прямо услышала, как Бренна охнула.

– А ты уже кому-то говорила?! Это ужасно. Э-э, Мэгги? В таком случае все было зря! Черт. Ты кому-то про нас рассказывала? Про то, чем мы занимаемся?

– Нет, – соврала она.

– Ну слава богу. Фух. Фух! А то я уже перепугалась.

Мэгги повесила трубку и вернулась в кухню. От газового гриля несло горелым мясом. Два младших повара ржали и матерились по-испански, шлепая друг друга тряпками по паху и увертываясь от ударов. Мэгги сделала шаг вперед, и под ее ногой с сухим безнадежным хрустом рассыпался на куски обломок тако.

Она уволилась из «Супер-такерии» и переехала в Риджвуд, «быстро развивающийся» район Куинса, в комнату на шестом этаже долгостроя от обанкротившегося хасидского застройщика. Куда же податься теперь? Что она умеет? Какими навыками может похвастаться? Мэгги завалила квартал листовками с предложением услуг бебиситтера и выгульщика собак. Но телефон упорно молчал. Какой смысл в ее дипломе по специальности «американистика», если она не в состоянии найти ему применение в жизни и стать добросовестной американкой-трудоголичкой? Две наполненные тревогой недели подряд они грызла себя за инертность. А потом ей позвонила Оксана Козак-Накахара.

Пересаженная в Куинс прямиком из Украины, Оксана, самый старший и физически подготовленный фельдшер «скорой помощи» в бригаде (на Украине она была врачом и чемпионкой по толканию ядра), искала американку с высшим образованием, которая следила бы за успеваемостью ее сыновей и разговаривала бы с ними по-английски. Мэгги с радостью согласилась. На первой же встрече Бруно врезал ей под дых. Оксана исступленно залепила ему три пощечины. Мэгги все равно не ушла.

Мальчики, как выяснилось, прекрасно говорили по-английски. Их только нужно было чуть-чуть замотивировать – чтобы они успели окончить среднюю школу, не взорвав ее к чертям собачьим.

– Если я доделаю матику, можно мне пойти к себе и поковыряться с роботом? – спросил Алекс.

– Гомик, – сказал Бруно. Что именно его разозлило – «доделаю матику» или «поковыряться», – Мэгги точно не знала.

Алекс закатил глаза:

– Найди себе подружку, а!

– Бруно, не выражайся, – сказала Мэгги. – Алекс, давай будем добрее. С вас обоих по доллару в банку.

Банку придумала Мэгги. Туда складывались штрафы не только за ругательства, но и почти за все формы дурного поведения. То, что мальчики плохо обращались с ней, мало ее волновало – чем хуже они себя вели, тем более оправданным казался ей собственный (почти бесплатный) труд, – но жестокости между детьми она потерпеть не могла.

– У меня вон целых две подружки, и я так не психую, – пробормотал Алекс.

Мальчики сложили по доллару в банку на кухонном столе.

Бруно вернулся к домашке по математике: при помощи карандаша стал превращать круговые диаграммы в пенисы. Алекс ушел ковыряться с роботом. Мэгги плюхнулась на пол к Цветику, потискала его немного и побрела в кухню. Взгляд сам собой упал на банку. Она была на три четверти полна зеленью и желтизной в оттенках «мох» и «череда»: на подушке из меди и цинка покоилась груда купюр. Ее маленький штрафной террариум. Мэгги закашляла, маскируя подозрительные звуки, достала из банки пригоршню однодолларовых бумажек и сунула их в карман.

Как и все экономики мира, Мэггина была полна парадоксов. Необходимых зол. Например, чтобы предоставлять семейству Накахара свои услуги на почти безвозмездной основе, ей приходилось время от времени красть у них деньги.

Но главный вопрос заключался в том, не воровали ли мальчики. Почти наверняка воровали – банка стояла в кухне без присмотра, воруй не хочу. Но как Мэгги могла им что-то сказать, не лицемеря? Воровство воровством, а лицемеркой она быть не желала.

Два часа спустя она попрощалась с мальчиками и пошла домой. Мэгги жила в нескольких кварталах от дома семьи Накахара, на линии разлома между Бушвиком и Риджвудом, над которой, оглушительно скрежеща металлическими колесами по рельсам, проносился поезд надземки. Шумная граница между Бруклином и Куинсом навевала мысли о тектонических сдвигах и подземных колебаниях: казалось, два пригорода, такие разные и самобытные, прекрасно понимали, что обречены на вечный конфликт.

Многоквартирный дом Мэгги с несколькими заколоченными этажами стоял напротив продовольственного рынка и рядом с котлованом – огромным и составляющим весь вид из ее окна. Она частенько замечала за собой, что смотрит на него. В него. Это даже лучше, чем телевизор (которого у нее не было), лучше, чем вай-фай, оплачиваемый родителями соседки. Котлован! Иногда по его периметру ходили человечки в касках. Они показывали друг на друга пальцем и что-то кричали. На месте котлована могла возникнуть парковка, еще один многоквартирный дом, торговый центр – да что угодно. Но застройщик никуда не спешил. Котлован пока был просто котлован – дыра с колоссальным и еще не раскрытым потенциалом.

В подъезде Мэгги обнаружила, что ее почтовый ящик залеплен какой-то гадостью. Она с силой дернула дверцу, и та распахнулась: внутри лежала перемотанная резинкой стопка счетов и каталогов. Мэгги просмотрела почту, пока поднималась пешком на шестой этаж. Коммунальщики хотели денег, альма-матер хотела денег. В следующий раз лучше вообще не заглядывать в ящик.

Она зажала сверток влажной от долгого подъема подмышкой и вошла в квартиру.

Соседка – ее тоже звали Мэгги, что доставляло обеим массу неудобств, – сидела в синем походном кресле, которое наша Мэгги пару месяцев назад притащила с помойки.

– Тяжелый день?

– Совершенно безумный! Три детских дня рождения подряд. Какой сахарный удар по организму! Дети просто на ушах ходили.

Вторая Мэгги работала в школе по программе «Амери-Корпус» и ненавидела свою работу. Третьеклашки без конца оттаптывали друг другу ноги и чуть что прибегали к насилию. Странно было видеть ее в гостиной, в глубоком гнезде холщового кресла, ведь большую часть времени вторая Мэгги проводила у себя в комнате: ее существование сводилось к лязгу задвижки и узкой полоске света под дверью.

– Ох, как я тебя понимаю! Ты бы видела сегодня моих пацанов. Бруно опять меня отлупил.

– Мэгги, – пропела Мэгги, – у тебя всего двое! А у меня три класса по двадцать человек в каждом. Тебе не понять, как я устаю.

– Да я и не думала с тобой тягаться!

Мэгги не понравился ее высокомерный тон. Педагогического образования у соседки не было, так что она почти наверняка портила жизнь своим ученикам. Меньше всего им нужна белокожая дебилка-класснуха.

Она фыркнула и пошла к себе. Идти на вечеринку к Эмме страшно не хотелось, настроение было окончательно испорчено. Она бросила почту на кровать, и конверты рассыпались в форме протянутой руки.

Внимание привлекло какое-то яркое пятно. Под журналом «Работающая мать» (почтальон ошибся адресом) оказался хрустящий белоснежный конверт. В верхнем левом углу – имя отца и название улицы, на которой прошло детство Мэгги.

Когда она подносила конверт к глазам, на ум почти одновременно пришли две мысли. Одна: «Чего-чего?!» Другая, странная, пришла на долю секунды раньше: «Аналоговая почта – это прошлый век! Какой официоз. Конверт похож на маленький белый смокинг».

Итан облокотился на подоконник эркерного окна: полуденное солнце приятно грело спину. В руках он держал раскрытый том. Изучение философии в последнее время казалось ему благородным средством самосовершенствования, противоядием от многочисленных светящихся экранов и способом отвлечься от винного шкафа фирмы «Крейт энд Баррелл» с блестящим экстерьером и пьянящим интерьером. Однако Итан быстро сообразил, что Фуко не поймешь без Маркса, а Маркса не поймешь без Гегеля и так далее, вплоть до самых греков. Когда же он понял, что не понимает и греков, то купил себе «Кембриджский гид» и благополучно в нем увяз (интересно, не существует ли гида по «Гиду»?).

Итан вернулся к введению. «Сравните два вопроса, – прочел он в пятый раз, – которыми нередко задавались как древнегреческие, так и древнеримские мыслители:

1) Что есть правильная и счастливая жизнь?

2) Почему Земля не падает?»

Итан ломал голову над первым вопросом, когда услышал, как в отверстие для почты что-то сунули.

Он не мог даже представить, зачем отцу понадобилось ему писать. Зачем он взял на себя такой труд и написал – ручкой на бумаге – письмо Итану? Минуло уже пять месяцев со дня их последнего и короткого телефонного разговора. Сразу после похорон матери Итан вернулся в Нью-Йорк, теперь уже навсегда, и сестра (спустя неделю окончившая университет) последовала его примеру. С тех пор они отца не видели. Прошло почти два года.

Итан повертел конверт в руках и открыл клапан. Само послание было ожидаемо немногословным и сдержанным:

И.,

не хочешь ли меня навестить? Я был бы очень рад. Вы (с Мэгги) можете приехать в середине апреля (весенние каникулы). Важно иногда видеться с родными, не забывать свои корни, детство.

А.

Надо же, два года прошло.

За два года всякое может случиться.

Но почти ничего не случилось.

Письмо устроило кавардак у него голове. Отчий дом для Итана был неразрывно связан с унижением. Послание от отца моментально вызвало глюк в системе, постыдные воспоминания полезли из его памяти, как лента из неисправной видеокассеты. Вот, например, такое: пятнадцатилетний Итан нервно сидит напротив Артура и Франсин за обеденным столом, словно собирается защищать курсовую перед ученым советом. Родителей обрамляют шелковые цветы, торчащие из круглых прозрачных ваз с декоративными стеклянными шариками на дне. Он откашливается и говорит им, что бисексуален. Не гей, нет. Почему-то ему кажется, что так проще: вроде как не сигать с головой в ледяное озеро, а сперва сунуть туда одну ногу… Вдруг отец фыркает.

– Артур! – возмущенно одергивает его Франсин, но уже поздно.

То был знойный и смурый август, сент-луисский август: вонь пота и кислый запах репеллентов так тесно переплелись в сознании, что достаточно было учуять что-то одно, как сразу мерещилось второе. Итан жил в Сент-Луисе уже четыре года, но до сих пор не привык к местному лету. Переехали они из-за отца. В Бостоне Артур читал лекции в колледже да изредка публиковался в научных журналах. Когда он дал понять, что устал работать в частной компании, один его старый учитель, которому десять лет назад пришла в голову та же мысль, замолвил за него словечко в университете Дэнфорта. Затем он утопился в Миссисипи, а Артура пригласили на его место.

И хотя текст письма пестрел словами вроде «приглашенный профессор» и «временная должность», Артур решил, что не мытьем, так катаньем добьется постоянной занятости. Последние несколько лет он работал в компании, занимавшейся строительством Большого Бостонского тоннеля – казалось бы, не контракт, а песня. Но все портили коррупция, головотяпство и конструктивные дефекты. Артур без конца жаловался родным, как сквозь трещины в тоннеле I-93 просачивается едкая соленая вода, а столбы защитного ограждения, отделяющего технические тротуары от проезжей части, имеют острые квадратные края. В народе их уже прозвали «столбами-убийцами»: очень скоро они оторвут кому-нибудь голову, это лишь вопрос времени. Работа мечты быстро превратилась в игру «найди крайнего»: Артуру регулярно доставалось за чужие ошибки, а лавина претензий к его конторе с каждым днем набирала силу. Однажды Франсин услышала, как муж во сне бормочет слова «нюрнбергской защиты»: «Я лишь исполнял приказ!» Словом, Артуру давно хотелось сменить работу. Когда пришло лестное предложение от Дэнфортского университета – преподавать инженерное дело, а не практиковать его, – Артур окончательно убедился в собственном интеллектуальном превосходстве и решил немедленно переехать с семьей на запад, как истинный первопроходец. Впоследствии он любил вещать на эту тему. Они, как подлинные американцы, торят себе путь в новый далекий мир, где не нужно будет так ожесточенно биться за место под солнцем. Франсин, семейный психотерапевт, сможет принимать пациентов у себя дома и даже работать на общественных началах в университете. «Когда устанешь слушать нытье богатеньких парочек о своей никчемной жизни, – смеялся он, – сможешь для разнообразия послушать их детей».

И хотя все, кто знал Артура, прекрасно понимали, что его фырканье – это сдавленный смешок, юный Итан впервые столкнулся с проблемой интерпретации. Франсин быстро разгадала смысл Артурова фырка – тот и сам давно догадался о нетрадиционной сексуальной ориентации сына, – но Итан решил, что отец таким образом выражает возмущение.

– Ничего подобного! – сказал Артур.

Эти слова ясности не внесли.

Итан вскочил, опрокинув стул, и умчался в свою комнату. Там он рухнул на матрас и с головой накрылся одеялом.

Свет почти не проходил сквозь плотное одеяло. Теплый отработанный воздух скапливался в темном тесном пространстве. Интересно, сколько он сможет так пролежать? Когда вынырнет на поверхность за глотком воздуха?

Несколько часов спустя в его дверь постучали; Итан спал. Очнувшись, он осторожно пересек комнату и открыл. На пороге стоял Артур с маленьким проволочным ключиком в руке.

– Мы делаем это каждый вечер, что бы ни случилось.

Глаза Итана заранее наполнились слезами. Он с трудом проглотил слюну – получилось громко, и он покраснел. Сев на кровать, Итан уставился в противоположную стену.

Артур сел рядом:

– Открывай.

Итан открыл рот и запрокинул голову. Попытался представить то, что сейчас видел его отец, – небный расширитель, крестообразную металлическую конструкцию, похожую на паука, каждый конец которой фиксировался на коренных зубах. Артур засунул ему в рот два волосатых пальца, поместил ключик в специальное отверстие по центру расширителя и повернул его. Итан сморщился. Череп пронзила острая боль. Он вцепился пальцами в бедра. Горькая слюна с металлическим привкусом скапливалась в уголках его рта, пока Артур медленно поворачивал ключ и таким образом расширял челюсть Итана. Волосы на папиных пальцах защекотали ему десны, и он чихнул, покрыв его очки для чтения тонким слоем слюны. Артур вытер их насухо рукавом рубашки.

– Поверь, я и сам не рад, – пробормотал он, убирая ключ.

Итан попытался закрыть рот, но челюсть как будто свело судорогой. В ушах стоял пронзительный свист. Зубы звенели. Он хотел что-то сказать, но Артур уже закрыл за собой дверь.

Через какое-то время Итан прокрался в гостиную. Родители сидели на диване и читали.

– Я гей, – сказал он. – Не би.

Артур посмотрел на жену поверх очков. Вскинул брови, затем вновь опустил глаза на страницу. Франсин понимающе кивнула сыну. Он стоял перед родителями, изнывая от ужасной боли – нервные окончания верхней челюсти молили о пощаде, – и было очень трудно избавиться от мысли, что его допрашивают с пристрастием.

Впрочем, письмо все же обрадовало Итана – самую малость. Приглашение! От отца! Долгие годы он ждал, что отец куда-нибудь его пригласит, а когда это наконец случилось, он невольно задался вопросом: не поздно ли?

Итан бросил свой «Гид» на стул и спрятал конверт в задний карман. Окинул взглядом квартиру, оформленную в минималистичном стиле – точно так, как ему хотелось. Прямые углы, чистые линии и свободные поверхности. Голый кирпич. Никаких фотографий. Долой сентиментальность. Что же теперь делать – с письмом, с оставшейся частью дня? Взгляд упал на две полки из амбарной доски – безмолвные, параллельные и совершенно голые, словно знак «равно» на стене.

Почти два года прошло со смерти матери, и все это время Итан стремительно уходил в себя – с тех пор, как бросил работу и купил квартиру на Кэрролл-стрит. Он прекратил появляться на публике – во всех смыслах этого слова. Он совершенно себе не нравился: трескучий голос, робкие жесты, которые он ненароком ловил в зеркальных витринах. Ему было неловко среди людей, он смотрел на них с завистью и подозрением. В метро, замечая на себе чей-нибудь случайный взгляд, Итан первым делом задавался вопросом, что с ним не так. Не так стоит? Не так дышит? Его щеки вспыхивали от негодования. Почему он вообще в себе сомневается? Зачем принижает себя, ведь и куда более мелкие души уверенно занимают свое место под солнцем?

Любая вылазка в мир стала напоминать позорное поражение. Открытое признание собственной неполноценности. Не важно, что ему требовалось – еда, секс или зубная паста, – от каждой встречи с этим рефреном («Мне нужно! Нужно! Нужно!») Итану становилось физически дурно. В мечтах о полной самодостаточности он представлял себе бункер с уходящими в бесконечность полками, на которых хранились запасы всего, что могло понадобиться ему в жизни. Его мать, его деньги – он выходил из положения, как мог, пытаясь заранее оградить себя от потребностей, окружить себя комфортом.

Общественные места по большей части были объективно неприятны, и это делу не помогало. Особенно Итан ненавидел прачечные. Всепроникающий люминесцентный свет, лужицы ржавой воды. Когда сломалась его стиральная машина, он узнал, что у прачечной «Садс энд Дадс» с голубыми козырьками – той, что на Юнион-стрит, – есть доставка по вполне приемлемой цене. Мысль о том, чтобы впустить в свой дом мастера, была невыносима, и, уж конечно, Итан не стал бы чинить машинку сам. С тех пор он ни разу не стирал вещи дома.

Продукты, готовую еду из кафе – что угодно можно было заказать с доставкой. У Итана находилось все меньше поводов для вылазок в мир. Фильмы и передачи он смотрел на стриминговых сервисах. Телефон был забит подкастами и музыкой – слушай что хочешь. Заказанные в интернет-магазине книги привозили в тот же день. Его квартира – по бруклинским стандартам весьма просторная – становилась просто огромной, если считать количество доступных внутри ее информационных средств.

Такой образ жизни, разумеется, стоил денег. Строго говоря, Итан был по уши в долгах. Он внес первоначальный взнос в размере ста пятидесяти тысяч долларов за двухкомнатную квартиру в стиле неогрек, одной стеной примыкающую к епископальной церкви, и сделал капитальный ремонт в кухне и ванной, получив от этого занятия необычайное удовольствие. После ремонта денег у него осталось ровно на год добровольной безработицы и интернет-шопоголизма. Он с энтузиазмом транжирил деньги на кухонную утварь и прочие вещи, без которых вполне мог обойтись. Купил сервиз «Бернадот», так и не пригодившийся набор кастрюль «Ле крузет», подсвечники «Уотерфорд Лисмор», хлебницу из белого мрамора, электрический штопор. Полугодовой абонемент от магазина «Вильямс Сонома» на доставку лучших американских сыров. Где-то Итан вычитал, что сидеть на деньгах – все равно что пытаться удержать в руках кубик льда; это подвигло его на приобретение алюминиевой формы «Хаммахер Шлеммер» для приготовления идеальных кубиков льда с идеальными гранями и пропорциями. Такой размеренный образ жизни, как коматозный больной, требовал постоянных денежных вливаний.

Итан был внимательный должник. Он отслеживал расходы и скрупулезно раскладывал по папочкам все чеки, квитанции и выписки по кредитным картам. Его бумажник набухал пластиком. Итан отлично понимал, что делает, когда заказывал журнальный столик с каменной столешницей и чугунными ножками ручной ковки. Он знал, каких денег стоит ездить по мелким делам на такси с водителями-нелегалами, и помнил стоимость костюма «Том Форд», который ему даже некуда было надеть.

Однако собственные долги казались внимательному и прозорливому Итану чем-то нереальным. Просто цифрами в колонке. Долги были нематериальны – эдакая метафорическая бездна. А какое значение имеет глубина бездны, если сама бездна – метафорическая? Никакого. Метафоры – вещь абстрактная, тогда как приобретаемые вещи приносили вполне реальное удовольствие: постельное белье из египетского хлопка, кофемашина «Ла Павони». Финансовые институты говорили на языке общности – оперируя такими словами, как «членство», «отношение», «сопричастность», – и эти слова много значили для Итана. Ему нравилось чувствовать себя нужным, чувствовать свою приобщенность к чему-то.

Если даже трезвому Итану долги казались иллюзорными, то пьяному и подавно. Он любил коктейли, но у пива было одно преимущество: благодаря повальной моде на микропивоварение оно легко могло сойти за хобби. Итану нравился весь пивной спектр от нежно-желтых светлых сортов до черных как ночь стаутов. Пильзнеры, светлые эли и лагеры, бурые эли, дункели и портеры. Вкусы у него были демократичные, он не считал себя тонким ценителем и не интересовался спецификой. Прежде Итан экспериментировал с другими вредными привычками: в старших классах курил, в университете дважды попробовал кокаин. Но Сент-Луис – пивной город. Алкоголь навевал ему воспоминания о доме.

Затворничество имело свои преимущества: Итан никогда не напивался на людях и не мог навредить никому, кроме себя. При желании он бросил бы пить в любой момент, но бросать не хотелось. Ему нравилось жить под забавным девизом вроде тех, что печатают на футболках: «У меня нет проблем с алкоголем. Я просто пью и отрубаюсь – никаких проблем».

Когда ему пошел тридцать второй год и юность официально осталась позади, он вдруг осознал, что одинок. Это было ужасное открытие, и каждое утро он совершал его заново. Друзья из консалтинговой фирмы, в которой он раньше работал, либо сбежали из города в пригороды, где школы были получше, либо могли говорить только о работе. Их мелкие склоки и интриги Итана больше не касались, а ведь было время, когда бонусы, свадьбы коллег, манера начальника мочиться, уперев руки в боки (видимо, чтобы запугать писсуар) имели для него немалое значение. Но эта эра закончилась. Стоит на несколько месяцев исчезнуть с радаров – и подобные вещи утрачивают всякий смысл. Лишь бодрые крики аналитиков хедж-фондов, кутящих по воскресеньям в Кэрролл-парке, наталкивали Итана на мысли о том, не тратит ли он жизнь впустую.

Юность. Начиная лет с двадцати он регулярно вступал в отношения с интересными, привлекательными мужчинами – завидными партнерами, видевшими в нем симпатичный сосуд, который можно наполнять чем угодно по своему желанию.

Первый его партнер, выпускник театрального факультета Брауновского университета, с которым Итан жил задолго до Кэрролл-стрит, был во всех отношениях завидной добычей. Длинноногий и восхитительный, Шон носил стильный андеркат задолго до того, как эту стрижку застолбили белые националисты, вызывая среди женской половины офиса, где работал Итан, вдохновляющие и доселе невиданные приступы зависти. Шон флиртовал со всеми барменами в округе и водил Итана на клубные вечеринки «без цифрового следа» – то есть на такие мероприятия, о которых нельзя узнать из интернета: нужно старомодно общаться с людьми и миром. Бедное детство в Аппалачах оправдывало страсть Шона к порокам и привилегиям современной интеллектуальной элиты. Более того, его жизнь была настоящей историей успеха. Бедствовать в пасторальной Пенсильвании – отнюдь не то же самое, что бедствовать в Нью-Йорке. Когда молодой человек живет впроголодь на Манхэттене – это все же какой-никакой «успех», особенно в глазах его забитых родственников. Когда их спрашивали, как дела у Шона, те отвечали просто: «Он в Нью-Йорке», и это сразу все объясняло.

Познакомились они так: Шон увидел Итана на улице и ошибочно принял его за приятеля-актера.

– Ой, извини, – сказал он, когда Итан обернулся.

– Что такое?

– Ничего, я просто принял тебя за другого человека.

– А! Нет, я – это я.

У Шона загорелись глаза.

– Слушай… Я иду на тусовку… в ресторане. Точнее, в пекарне – но там наливают. А после полуночи можно и потанцевать. Ты танцуешь?

Итан так остолбенел, что не смог выдавить ни слова.

– Ой, да ладно! Будет весело.

Так и завертелось.

Итан был скорее эскортом, чем бойфрендом. Когда он бывал в городе, а не уезжал в очередную командировку, Шон таскал его с собой на закрытые кинопоказы, выставки и уличные вечеринки. Он не мог понять, зачем жить в таком дорогом городе, если не брать от него все. Шон полагал, что в юности человек должен накапливать опыт, ввязываться в любые авантюры; Итану же эти авантюры казались чем-то эфемерным и крайне утомительным. Однако спустя два месяца в квартире Шона проводили дезинсекцию, и он на время переехал к Итану. Они провели вместе одну ужасную неделю в Ист-Уильямсбурге, после чего Итан понял, что ему никогда не угнаться за Шоном: тот каждый будний вечер куда-то срывался, словно это был выходной (отчасти потому, что работа помрежа на полставки не требовала от него больших усилий, а отчасти – потому что Шон, как акула, умер бы, если бы остановился). Он удрал от Итана на день раньше, вопреки предостережениям дезинсекторов.

Два года спустя Итан повстречал Тедди, с которым у него сложились более гармоничные отношения. Тедди был невысокого роста, смуглый, с могучими трицепсами, выращенными на сывороточном протеине, и тонкими, как спички, ногами. Амбициозный до мозга костей, он успел обзавестись престижной секретарской должностью у некоего судьи Вольфа, известного своим железным утилитаризмом и верой в то, что ситуацию на так называемом «черном рынке детей» можно улучшить, если родители будут выбирать детей для усыновления на аукционе.

Работа предоставляла им множество тем для разговора. «О боже, – орал Тедди сквозь напыщенный гомон паба в Финансовом округе, – ты не поверишь, что сегодня отмочил судья Вольф!» Он работал как проклятый – почти столько же часов в неделю, сколько Итан. Когда дело все же доходило до постели – пару раз в месяц по выходным, – Тедди, на первом свидании трижды упомянувший свою «озабоченность», самозабвенно дрочил с помощью «Флэшджека», пока Итан массировал ему плечи. Затем Тедди засыпал, виня во всем усталость и стресс, а Итан оставался ни с чем. «Прости, малыш, – мямлил в подушку его возлюбленный, – в следующий раз – обещаю!»

Любовники Итана быстро скисали. Пассивность, благодаря которой они изначально видели в нем мужчину мечты и рисовали себе картины радужного будущего, не способствовала сожительству. В семье Альтер бытовала история о маленьком Итане: однажды тот сидел на полу и рисовал, а проходивший мимо друг семьи случайно наступил ему на руку и простоял так с минуту. Бедный Итан молча терпел, пытаясь ничем не выдать своих страданий.

«Ты меня больше не увидишь! – прокричал Шон в день их расставания, театрально, как и подобает актеру, замерев на пороге квартиры. Затем он выждал минуту-другую – не позовут ли обратно? – Тебя попросту нет, Итан! Ты как будто завис!» Итан тем временем сидел на своем лохматом диванчике, расставив стопы и пялясь на образованную ими букву V.

Итану нравилось думать, что он завязал с поиском любви еще до Кэрролл-стрит – когда ходил на работу и бывал на людях. Но именно два года жизни в этом завидном квартале, где золоченые солнцем палисаднички окутывали прохожих ароматами цветов, превратили его в отшельника. Наглухо заперли его в собственной жизни.

На последнем курсе однокурсник Мэгги по имени Кевин Кисмет изобрел приложение с геолокацией для онлайн-знакомств, RoseBox, которое подбирало пользователям партнеров на основе общих психологических травм. Идея Кевина заключалась в том, что расовая и классовая принадлежность, образование, музыкальные предпочтения и внешность – слишком поверхностные критерии. Куда более прочные связи возникают между людьми, которые разделяют боль друг друга, – ветеранами, наркоманами, жертвами насилия. С помощью однокашников, посещавших с Кевином практический курс по разработке мобильных приложений, он составил исчерпывающий список жизненных невзгод и на его основе написал простой алгоритм подбора партнеров. Пользователи заполняли свои профили различными неприятностями, которые им довелось пережить. Например: если вы никогда не знали своего отца, приложение подбирало для вас человека, тоже выросшего в неполной семье. Если вы перенесли тяжелую операцию, RoseBox находило того, кому довелось лечь под нож. Если вас травили в школе… – ну и так далее. Ко всеобщему удивлению, студенческий проект стал стремительно набирать популярность и теперь, два года спустя, оценивался в десятки миллионов долларов.

Минула неделя после того, как Мэгги упала в обморок на той вечеринке. Сейчас она сидела в бед-стайском кафе и читала новостную заметку о грядущем первичном размещении акций RoseBox на бирже, а в верхней части экрана то и дело вспыхивали новые сообщения от Эммы. Мэгги оторвала взгляд от телефона и измученно, по-стариковски вздохнула.

Кафе четко позиционировало свой стиль как «теплый индастриал»: обитые амбарной доской стены под лабиринтом обнаженных вентиляционных труб, абажуры из медной проволоки, вместо полок – деревянные ящики, на которых лежали пухлые мешки с кофейным зерном. На высоком окне, выходящем на улицу, золотом оттиснуто слово boulangerie[1]. Мэгги выбрала это кафе, потому что оно находилось на равном удалении от ее дома и дома Итана и потому что ему бы понравилось убранство: стильное и похожее на интерьер его квартиры. (Она гостила у него дома всего один раз. Интерьер действительно был стильный, но слишком уж бездушный: минималистичная эстетика не допускала каких-либо чувств.) Менеджер вешала на голую кирпичную стенку за барной стойкой уорхолизированный портрет Туссен-Лувертюра – в знак уважения к жилому району, который ее кафе облагораживало своим присутствием.

Мэгги уже начинала переживать, что Итан вовсе не явится на встречу. Он вполне мог продинамить ее в последнюю минуту, а потом списать все на свою «социофобию». Мэгги этот аргумент никогда не убеждал. Очень уж тонка грань между себялюбием и самопрезрением. Умный, чуткий, высокий – мироздание наградило Итана множеством достоинств. И что он с ними сделал? Люди и с куда меньшим набором положительных качеств добивались гораздо, гораздо большего. Да и в конце концов, поход с сестрой в кофейню можно назвать «социализацией» разве что с большой натяжкой. Как человек, всегда направлявший свою ярость и тревогу наружу, во внешний мир, Мэгги была не в состоянии понять брата, оценить по достоинству его личность, якобы таящую несметные богатства. Она догадывалась, что его отчаянное стремление к уединению и бездонная тоска – всего лишь симптомы одиночества. Ему надо найти человека, с которым они будут одиноки вместе. А вся эта мнимая неуловимость («Не могу сейчас разговаривать»), вся измученная бравада («Вам меня не понять») – лишь крик души стадного животного, оказавшегося в полной изоляции.

Мэгги перенаправила свое раздражение в прежнее русло – на Кисмета, – а затем экстраполировала его на современное общество в целом. Не очень-то хороший знак, что общество – на этой все еще ранней стадии нового тысячелетия – так высоко оценивает подобные идеи. Приложение RoseBox с его «фирменным» окошком для аватарки в форме красного сердца изначально было просто студенческим приколом. Кисмет сам ей это говорил! На благотворительном вечере братства «Сигма Ню», у здания студенческого парковочного комплекса! Теперь же, разбогатев, Кисмет превратился в сущего ангела: при любом удобном случае он вещал о любви, выступал на шоу Андерсона Купера с проповедями о чудесной сближающей силе совместного преодоления психотравм и отбивался от вопросов злопыхателей о приватности и защите пользовательских данных.

Мэгги разглядывала фрилансеров, деловито тыкающих пальцами в экраны своих гаджетов за столиками из матированной стали. Вполне может быть, что кто-то из них сейчас листает предложения RoseBox. Она присмотрелась к симпатичному парню за барной стойкой со стильной щетиной и татуировкой Всевидящего ока на предплечье. Интересно, какие у него тараканы? Обсессивно-компульсивное расстройство? Родители развелись? Пастор домогался? Вариантам несть числа…

Мэгги вернулась к своему телефону, бестолково попялилась в экран и неожиданно очутилась на странице для загрузки приложения RoseBox. Ну, подумала она, раз уж я тут… И вот приложение уже скачивалось на телефон, а с карты Мэгги списали девяносто девять центов – секунду-другую деньги пометались между серверными парками и исчезли.

Прижав телефон поближе к груди, Мэгги начала заполнять анкету. Травмы в пубертатном периоде? Разумеется. Тревожность/депрессия? Клинической нет, а так – определенно да. Травля в школе? Хм, в девятом классе она возглавляла школьную антибуллинговую кампанию (подвергая безжалостной травле всякого, кто не желал вступать в ряды).

Вопросы становились все специфичнее, и в конце концов на экране появилось сакраментальное: «Потеря родителя в период становления личности». Тут-то в кафе и вошел человек, который совершенно точно пережил ту же самую травму.

Итан похорошел относительно недавно, и Мэгги до сих пор всякий раз дивилась его привлекательности. Короткие волосы внезапно стали чуть ли не белокурыми. На щеках алел детский румянец. Уютный свитер с шалевым воротником казался мягким, словно измятые денежные купюры, прошедшие через множество рук. Живот слегка выдавался вперед, как у беременной на небольшом сроке. Мэгги не видела брата месяца два, но сразу узнала его походку. Манеру держать себя. Точнее, не держать – он всегда немного горбился под весом собственного тела.

Она сунула телефон в карман и встала поприветствовать Итана. Они обнялись: их тела образовали над низким столиком букву А. Мэгги сразу почувствовала его живот и уже хотела как-то это прокомментировать, но передумала: чего доброго, брат обратит внимание на ее болезненную худобу. Впрочем, он был так укутан – в свитер, в собственные мысли, – что ничего не заметил. На столике лежали завернутые в салфетки столовые приборы и табличка с бессмысленным приказом: «УБЕРИТЕ НОУТБУКИ».

– Спасибо, что пришел, – сказала Мэгги. – Пешком добирался?

– Нет, нет. – Итан потянул за конец своего тонкого шарфа. Тот мгновенно размотался и мягко упал ему на колени. – На такси. – Он опасливо забегал взглядом по залу.

– Напрасная трата денег. И… э-м… ресурсов – ископаемое топливо, все дела.

Брат молча взглянул на меню:

– Уже решила, что хочешь?

– Тут ветка «джи» проходит. – Она скрестила руки на груди. – Мог бы и на метро доехать, вот я к чему.

Зевающий официант принял заказ. Итан попросил черный кофе, а Мэгги хотела со сливками, но теперь, конечно, не могла в этом сознаться и тоже заказала черный. Тут у нее в кармане завибрировал и завыл мобильник – раньше он подобных звуков не издавал.

– Как твоя квартирка? – спросила она. – Район по-прежнему нравится? Нашел кого-нибудь?

– Мэгги, умоляю, – вздохнул Итан.

– Что?

– Хватит кудахтать. Превращаешься в наседку.

– Да мне просто интересно! Я же добра тебе хочу! – Она забарабанила пальцами по столу. – И как дела с работой? По-прежнему…

– …Наслаждаюсь жизнью, да, – процедил Итан.

– Я думала, ты…

– Мэгги.

– Ипотека все-таки…

– Мэгги. Уймись.

– Не понимаю! – Она покачала головой. – То есть понимаю, конечно, столько всего случилось… Но как ты мог уволиться?! Ума не приложу.

Консалтинговая фирма наняла Итана сразу по окончании университета – «внедрять прогрессивные принципы и императивы в рабочие процессы». То есть – объяснять успешным великовозрастным бизнесменам, как им оптимизировать производство. Фирма отправила его в кругосветную командировку – проводить исследования и представлять их результаты в виде презентаций тем мировым компаниям из списка Fortune 500, которые могли себе это позволить. Итан установил, что причиной неудач одной компании, выпускавшей программное обеспечение, была слабая узнаваемость бренда; нашел тридцать кандидатов на сокращение в некоммерческой медицинской организации; провел приснопамятное исследование для фирмы «Доктор Шолль», производящей ортопедическую обувь и косметику для ног, – опрос полутора тысяч китайских крестьян об их предпочтениях при выборе обуви. Поначалу дела шли замечательно: Итан непрерывно работал, и времени на праздное самокопание не оставалось. Он отрубался на гостиничных кроватях и от усталости спал без снов. Но вскоре работа начала его тяготить; с каждым годом он все острее чувствовал нелепость своего могущества, ведь он ничего не смыслил в программном обеспечении, медицине и ортопедической обуви. Открытия, совершаемые командой его «специалистов», приводили к увольнению десятков сотрудников из компаний, которые он при всем желании не мог изучить досконально. От гостиничных кроватей начала болеть шея. Причем его коллеги не испытывали никаких угрызений совести: они благополучно поднимались по карьерной лестнице, а их места занимали все новые выпускники вузов. Итан, не считавший себя адептом политики самопродвижения, превратился в эдакого меланхоличного ветерана компании.

– Ты же сама называла меня продажной шкурой, пока я там работал!

– Ты и был продажной шкурой. Но хоть при деле.

– Бесконечные разъезды…

– Тогда они тебе даже нравились. И вообще ты был весь такой высокофункциональный и продуктивный. Ну да, потом все пошло наперекосяк. Мама умерла. Ты захандрил. Но подумай: сколько времени прошло с тех пор?

– Чем дольше я об этом думал, тем несчастнее становился.

– Значит, слишком долго думал.

– Давай лучше обсудим то, ради чего встретились.

– Хорошо.

Она сунула руку в карман пальто и достала оттуда папино послание. Итан вытащил свой конверт и положил его сверху.

– Смотрю, ты тоже получила голубиную почту. – (Ее телефон опять пронзительно взвыл.) – Папа прямо расстарался.

– Что думаешь?

– Пока не знаю, – ответил Итан. – Я не в восторге от идеи.

– Из-за него?

– Из-за него.

Мэгги надеялась услышать другое. Она не особо скучала по отцу, но ей хотелось почтить память мамы, съездить на ее могилу – и заодно перевезти из Сент-Луиса в Нью-Йорк кое-какие вещи. Личные вещи. Принадлежавшие Франсин. Папино приглашение давало ей возможность вернуться домой под достойным предлогом – как будто она вовсе не мечтала перерыть весь дом на предмет памятных вещиц, а приехала навестить отца.

– Да ладно тебе, – не слишком уверенно возразила Мэгги. – Не такой уж он и плохой.

– Я все думаю о том, что ты мне сказала после похорон. Ну, мол, у него была масса возможностей поучаствовать в нашей жизни. А мне давно пора смириться с простым фактом: он никогда не изменится.

– Я так сказала?

– Да.

Вой.

– Ну… – Мэгги накрутила на палец кудряшку. – Ну да.

– Ты сказала, цитирую: «Ты вконец избаловал его вторыми шансами».

– Брось, не могла я так сказать.

Мэгги не хотелось ехать в Сент-Луис одной. Она нуждалась в Итане, в каком-то буфере между нею и отцом. Провести все выходные наедине с Артуром? Немыслимо! Без Итана химический состав семьи приобретал ощутимую горючесть.

– Может, на сей раз будет по-другому. Он ведь сам написал, в конце-то концов. Сам нас пригласил.

– Твои слова ломают мою картину мира, если честно.

– Съездили бы все вместе на мамину могилу…

– «Ты избаловал его вторыми шансами» – твои слова.

– Да не могла я такое сказать!

Подошел официант. Он хотел эффектно поставить чашки, но случайно грохнул их об стол.

Мэгги поднесла кофе к губам и подула: темная поверхность подернулась рябью.

Итан сделал глоток… и резко охнул:

– Вот черт!

– Обжегся?

– Нет. – Он опустил голову и прикрыл лицо ладонью. – Сзади. Выходит из туалета. Только не смотри!

Мэгги рывком развернулась. За соседний столик садился высокий мускулистый блондин с выбритыми висками.

– Я же сказал: не смотри!

– Кто этот неонацик? – спросила она.

Итан свирепо зашикал:

– Тише ты!

Она вновь обернулась и повнимательней рассмотрела блондина:

– Симпатичный. Не знала, что ты западаешь на арийцев.

– Идем отсюда.

– Нам только что кофе принесли!

– Мля, мля, мля… – Итан опустил голову еще ниже.

Опять вой.

– Это у тебя?

– Нет. Да. Не знаю. Пообещай, что подумаешь о поездке.

Телефон Мэгги снова взвыл.

– Можешь его вырубить?! – рявкнул Итан.

– О! – раздался голос из-за ее спины. – Итан! Какая встреча!

– Черт, – прошипел он, выпрямился и помахал рукой. – Шон!

Блондин не спеша подрулил к их столику:

– Рад тебя видеть!

– И я. – Итан встал и приобнял Шона за плечо, затем сел обратно. – Это моя сестра, Мэгги.

– Привет!

– Привет! – Шон склонил голову набок. – Давненько не виделись, красавчик.

– Да уж.

Мэгги кашлянула.

– Я в самом деле рад встрече. На прошлой неделе уронил мобильник в унитаз и потерял все контакты, представляешь? В общем, я хочу устроить маленькую пирушку… ну, не то чтобы маленькую… Весной у меня вроде как свадьба намечается?.. – Он поднял левую руку. Сверкающее золотое кольцо обнимало его безымянный палец.

– Поздравляю!

– Ну и мы решили арендовать эти… яхты? Стартануть из Адской кухни, спуститься по Гудзону до статуи Свободы и обратно. Но только медленно. Шесть часов на воде. Вот, будет маленькая вечеринка. Не то чтоб совсем маленькая… Сыграем свадьбу, в общем. Обязательно приходи, Итан. Как раз на таком мероприятии я встретил свою половинку. Ну и вообще – символично же. Круг замкнулся, все дела.

– Спасибо, я не большой любитель подобных…

– Ты в своем репертуаре! Брось, Итан, будет весело. Пьянка на Гудзоне. Мы человек сто пригласили – может, познакомишься с кем-нибудь!

– Не знаю…

– Отказы не принимаются.

– Какого числа, говоришь?

– Ура! Одиннадцатого. Вторая суббота апреля.

Мэгги вытаращила глаза и энергично закивала на конверты.

– Ой! – воскликнул Итан. – Я же не могу.

– Почему? – спросил Шон.

– Еду в Сент-Луис с сестрой.

Шон надулся:

– Понятно.

Телефон Мэгги снова завыл. Она вырвала его из кармана, причитая: «Ну что, что, что?!» – и увидела на экране кучу уведомлений: RoseBox нашел поблизости шесть человек с аналогичными травмами.

– Что ж, рад был повидаться, – сказал Шон. – Ты классно выглядишь, Итан. Как и всегда.

С этими словами он вернулся за свой столик.

– Как здорово, что ты передумал!

– Да-да… – Итан глотнул кофе.

– Если ты меня продинамишь, я отыщу его и скажу, что ты никуда не едешь. Отыщу и скажу, клянусь! Ты меня знаешь.

– Интересно, к чему это было: что я всегда классно выгляжу…

– «Комплимент» называется.

– А ты разве не разглядела в этих словах скрытый смысл? Я вот разглядел.

– Псих.

Звякнул колокольчик над входной дверью. В кафе вошел здоровенный мужик в серой толстовке-кенгуру. На толстовке красовалась надпись: «Чемпион», а передний карман был оторван. Всклокоченная борода пожелтела возле рта. В руке здоровяк держал большой пластиковый пакет с кучей пакетиков внутри. Менеджер тут же подбежала и выпроводила его за дверь.

– Слушай… – вдруг сказал Итан. – А как ты называла маму?

– Э-э?..

– Ну… Помнишь, ты ей прозвище придумала?.. – Итан изобразил над головой невидимую корону.

– А, точно. Мадам Пушок.

– Да! Потому что у нее было…

– Пальто, ага. – Мэгги взбила кудри. – Пальто с меховой оторочкой на капюшоне.

– Мадам Пушок. Точно.

– Мне казалось, что в этом пальто она выглядит очень аристократично.

– Ага.

– Прямо как королева.

Больше всего на свете Мэгги жалела, что ее не было рядом с мамой, когда та умирала. Она столько дней провела в больнице «Барнс-Джуиш» (бродила по стерильным коридорам, ночами спала у маминой койки), но в нужный момент уехала. Самое ужасное – куда она уехала: на природу, на реку в горах Озарк, чтобы выпивать, валяться на плоту и неторопливо дрейфовать по течению навстречу выпускному.

Мэгги при всем желании не смогла бы придумать более наглядный пример угрожающего цивилизации студенческого мероприятия, чем двести пьяных будущих выпускников, почти полностью перекрывших своими надувными кругами русло реки Мерамек в Миссури. Парни с отросшими брюшками, девушки в загорательных позах: с расстегнутыми лифчиками купальников и слегка оттопыренными попами. Холодильники с подкисшим на солнце пивом. Эти холодильники плыли на отдельных плотах – точнее, то были специальные плавучие устройства для охлаждения напитков, за которыми по реке, подобно послушным питомцам, спускались горы пустых алюминиевых банок. Шезлонги, ножные браслеты, пестрые купальники, солнцезащитные очки с линзами всех цветов радуги и логотипом Дэнфорта на дужках. Все это змеилось по реке – одной из крупнейших незарегулированных рек штата Миссури с течением настолько медленным, что казалось, она двигалась в обратном направлении.

Мэгги плыла на плоту с Майки и его лучшим другом, Фейнштейном, который валялся рядом в полной отключке. Парни без какого бы то ни было зазрения совести записались на Неделю старшекурсников – бесплатную семидневную вылазку на природу, положенную всем будущим выпускникам. Мэгги пришлось ехать с ними: она и так уже продинамила их с матчем «Кардиналс», викториной и гала-концертом в ботаническом саду (последнее мероприятие Фейнштейн омерзительно называл «гейла-концерт»).

Словом, зря она поехала – надо было остаться в больнице, рядом с умирающей матерью.

– Слушай, ну хоть раз-то тебе можно повеселиться! – сказал Майки, прихлопнув комара и размазав его по ноге.

Мэгги пропустила его слова мимо ушей. Тогда он принялся рассказывать, как его бабуля несколько лет назад заболела и все твердила, что он не должен целыми днями хандрить по этому поводу.

– Вообще-то, тут совсем другое, – сказала Мэгги.

Но в каком-то смысле он был прав. Она заранее решила, что ей не понравится на реке, а значит, никто не упрекнет ее в том, что она веселилась с друзьями, пока ее мать медленно умирала в больнице.

– Ты прямо специально нагоняешь на себя тоску, – заметил Майки.

Его меткое замечание ударило по больному: где же он прятал эту удивительную наблюдательность в последние пять месяцев их… ну, допустим, романа?

Фейнштейн хорошо разбирался в пиве и сказал, что «берет алкоголь на себя». Но двенадцатибаночный клад индийского белого эля из частной пивоварни уже высушил Мэгги изнутри, а до конца сплава оставалось еще три часа. Однообразие окружающей действительности и почти полное отсутствие какого-либо движения начисто стерли пространство. Осталось только время, и его было слишком много. Вдалеке показалась тонкая ниточка облаков. К распухшей от комариного укуса лодыжке Мэгги то и дело возвращался какой-то другой комар. После того как Майки попросил выдавить ему прыщ на спине, а Фейнштейн очнулся и подставил солнцу белое брюхо в родинках, она вдруг поняла, что больше не может выносить их присутствия, и сблевала в воду.

В том же часу умерла Франсин.

Мэгги думала, что может позволить себе один-единственный раз выбраться из больницы – немного отдохнуть от колючего писка аппарата для анальгезии, стона содрогающихся катушек МРТ, капельниц и всепроникающего запаха рвоты, прикрытого перекисью. За это желание она – причем совершенно заслуженно – поплатилась.

Выпив кофе с братом, она позвонила Майки и напросилась к нему домой.

Их расставание прошло излишне бурно. Она и сама это понимала. Вообще-то, Майки был беззлобный парень, добрый и внимательный, но однажды днем, сев за его ноутбук, Мэгги обнаружила в истории браузера бесконечный список просмотренных на ютубе интервью с выдающимися представителями Нового атеизма. Кое-как выдержав сорок три секунды лившейся с экрана взвешенной исламофобии, Мэгги влетела в заполненную паром ванную комнату их с Майком квартиры и объявила, что съезжает. От потрясения он поскользнулся в душе. И шторку содрал.

Расставание далось ему тяжело, хотя Мэгги знала, что у него тоже были к ней претензии. Например, он терпеть не мог, когда она описывала героев его любимых комиксов до обидного простыми терминами из диагностического справочника психических расстройств. («Лицо со Шрамом – не нарциссическая личность! – вопил Майки. – Он просто Лицо со Шрамом!») Как бы то ни было, она решила, что переезд из Мидтауна в Уильямсбург определенно пойдет ему на пользу.

– Уильямсбург? – переспросила она, когда он открыл ей дверь.

Майки заметно отяжелел с их последней встречи и немного облысел, но почему-то выглядел моложе – не взрослый мужчина, а пухлый младенец с редкими, еще не отросшими волосиками.

– Ты же в курсе, что район считают «конченым» как раз из-за таких, как ты?

– Я тоже рад тебя видеть.

– Извини. Настроение…

– Мы все постоянно пребываем в том или ином настроении. По-другому просто не может быть.

Он потянулся ее обнять.

– Мэгги! – донеслось с дивана.

– Вот черт, – пробормотала она Майки в плечо. За его спиной, в гостиной, она увидела кудрявую голову Фейнштейна, торчащую из-за спинки бежевого раскладного дивана. Он смотрел по телевизору документальный фильм об американском скрипаче, совершавшем культурный тур по Китаю.

– А он что тут делает? – спросила Мэгги.

– В гости пришел. Я специально взял выходной, чтобы с ним повидаться. Ты же в курсе, что я работаю, да? Нельзя просто заявляться к людям в гости, тем более в будний день.

Мэгги пожала плечами:

– Сегодня же сработало.

Фейнштейн сел посреди дивана, освободив им места по обе стороны от себя. Майки сел слева, а Мэгги так и осталась стоять.

– Садись, что ли, – сказал Фейнштейн. Его глаза были закрыты густой челкой, на щеках темнела сажей щетина.

– Да я постою, – ответила Мэгги.

– Фейнштейн приехал из Боулдера.

Она сделала вид, что ей интересно:

– Да? Чем ты там занимаешься?

– Угадай.

Мэгги закатила глаза.

– Работаю в холистическом пункте выдачи медикаментов.

– Ясно.

Американский скрипач тем временем пылко костерил молодых китайских музыкантов. «Одной техники мало!» – орал он.

– Ага, – кивнул Фейнштейн. – Там огромные деньги замешаны. Серьезно, Мэгги. Можно очень хорошо заработать.

– А с каких это пор ты у нас такой предприимчивый? Ты разве не химик по специальности?

– Мои родители думают, что я учусь на медицинском.

– Ого, – подивилась Мэгги. – Как тебе удается водить их за нос?

Фейнштейн пожал плечами:

– Это не трудно. Они вопросов не задают.

Майки посмотрел на нее многозначительно и одними губами произнес слово «развод».

– Ой. Извини, – вслух ляпнула Мэгги.

– За что?

Майки отвернулся.

– Так, а теперь играем с чувством! – проорал скрипач.

– Да нет, это я так… Слушай, Фейнштейн, ты не обидишься, если я поговорю с Майки наедине? В его спальне?

– Нет, конечно. Валяйте.

Она жестом подозвала Майки. Тот медленно встал и повел ее за собой по коридору.

– Я и не знала, что Фейнштейн приехал, – сказала Мэгги, как только за ними закрылась дверь.

– У него сейчас трудные времена. Родители разводятся. И оба требуют, чтобы он дал в суде показания в их пользу.

– Давай не будем об этом.

– О’кей. – Майки почесал затылок. – Я, вообще-то, рад, что ты приехала. Рад тебя видеть. Помню, ты говорила, что мы предназначены для других вещей и других людей, но… Я все равно рад.

На глаза навернулись слезы. Увидев Майки – да и Фейнштейна, если уж на то пошло, – она словно вернулась в студенческую пору. Одно его присутствие моментально перенесло ее в прошлое, в Сент-Луис. Туда, где мама еще была жива.

– Ты хоть иногда меня вспоминаешь? – спросил он.

– Иди сюда. – Мэгги привлекла его к себе и поцеловала.

– Но… Фейнштейн… – пробормотал Майки, пока она стягивала с него футболку.

Они разделись и упали на матрас, застеленный старым нежно-голубым бельем, которым он застилал кровать еще в универе.

Мэгги оседлала Майки, поместила его в себя, наклонилась и поцеловала его в шею. Но как бы она ни гнала от себя непрошеные образы, память вновь и вновь возвращала ее на реку Мерамек. Жара. Во рту пустыня.

Она закрыла глаза.

Было время, когда Мэгги нравилось заниматься сексом. Она переспала с несколькими однокурсниками, и хотя непринужденность тех случайных связей пришлась ей по душе, сама культура беспорядочного секса превращала человека в эмоционального пуританина. Майки был одним из немногих, кто не боялся показать девушке свой интерес. Это дело быстро вошло у них в привычку: секс был достойный и максимально обоюдоприятный (при условии, что твой партнер – юный консерватор). Однако после маминой смерти Мэгги начала отдавать себе отчет, какой вред может причинить тело – себе и другим. Вот уже два года она пыталась испытать то непринужденное, ничем не омраченное удовольствие, привлекала Майки к своим поискам, но всякий раз возвращалась ни с чем.

– Ты похудела? – прошептал он.

Она закрыла ему рот. По телу пополз колючий жар. Она увидела постер «Лицо со Шрамом» на стене и стопку книг на прикроватной тумбочке. «Алхимия финансов». «Слово в защиту Израиля».

– Прости. Я не могу.

– Что не можешь?

В реке плавала ее блевотина.

Мэгги проглотила ком в горле:

– «Алхимия финансов»? Не слишком возбудительно.

– Сказала мажорка с открытым на ее имя трастовым фондом.

– Ты совсем охренел? – Она скатилась с него, легла на спину и скрестила руки на груди. – Лучше бы молчал, ей-богу.

– Извини.

– Зачем ты так сказал?!

– Мэгги, – взмолился он, – прости!

– Кончи уж как-нибудь сам.

Он закрыл глаза, положил руку ей на бедро и минуту спустя, застонав и содрогнувшись, замер.

– Что я вообще тут делаю… – сказала она.

Они молча лежали рядом. Дыхание Майки успокоилось. И тогда он спросил, не приехал ли к ней отец.

Мэгги прыснула:

– Я голая. Ты голый. Что за вопрос, блин?!

– Так он приехал?

– Нет…

– Ты недавно с ним виделась?

– Нет!

– Тогда, может, с братом встречалась?

Она покраснела:

– Тебе-то какое дело?

– Просто интересно.

– Интересно.

– Просто в универе ты начинала первой, когда хотела выпустить пар.

– Неправда!

– Вспомни-ка: после Дня благодарения, после зимних каникул, в родительский день…

– Ладно, ладно, ладно!

Ну вот опять: восприимчивость и наблюдательность. Откуда? Может, она недооценивала Майки? Хотя, откровенно говоря, недооценивать его было очень легко. Да и вообще – выносить ему оценку. Он был еврейский мальчик из Уайт-плейнс. Мэгги даже никогда не спрашивала его о детстве, ведь все и так было предельно ясно: летний лагерь, непременное участие в Маккабианских играх, проникновенная речь на бар-мицву (написанная в соавторстве с гиперопекающим родителем). Экзамены на «отлично», бесплатная поездка в Израиль…

– Знаешь, это был даже не трастовый фонд. Я вообще не мажорка, если уж на то пошло. Ты ведь это понимаешь?

– Не совсем.

– Бездушная скотина!

– Ну серьезно, в чем разница-то?

– Во-первых, никакого трастового фонда на мое имя нет. Просто я получила наследство, потеряв очень близкого человека. Во-вторых, до смерти мамы я даже не знала, что мне полагается какое-то наследство. У меня нет мажорского менталитета, а именно это имеют в виду люди, называя кого-то мажором. И в-третьих, я отказалась от денег!

– Неужели?

– Да!

– Только ты еще не совсем от них отказалась, верно?

– Откажусь!

– Нельзя сказать: «Я отказалась от денег», если деньги до сих пор лежат в банке. На твоем счете.

Мэгги фыркнула:

– Ну, извини. Слушай…

Проблема Майки, вдруг осознала она, – не столько моральные изъяны, сколько его жизненная траектория. Он во всех отношениях хороший человек, который слишком быстро вырос. Международные финансы, лишний вес, политический консерватизм – разве так полагается жить молодому парню двадцати с небольшим лет? Зато Мэгги делает все правильно: проживает молодость на полную катушку, пренебрегая благами и привилегиями, и изо всех сил приносит пользу миру…

– Ты слушаешь? – спросил Майки. – Ты по-прежнему мне небезразлична, говорю.

– Я пойду.

– Останься. Прошу тебя. Давай поговорим.

Мэгги потрясла головой:

– Я лучше умру, чем буду жить в изобилии.

К тому же ей было давно пора возвращаться в Куинс. Надземка понесла ее на восток, мимо верхних этажей заброшенных складов с разбитыми окнами. Пролетавшие за окном районы становились все менее облагороженными, приходили в упадок и честно рассыпались в прах. Сойдя на станции «Миртл-Уайкофф», Мэгги побежала забирать из школы братьев Накахара. Оксана работала допоздна, а ее муж свалился с гриппом и не мог встать с постели.

Мальчики посещали чартерную школу, расположившуюся в старинном здании методистской лечебницы. Невероятная викторианская громадина возвышалась практически на тротуаре, словно бы говоря: «Взгляните-ка на меня, хм». Крыша взмывала в небо шпилями и шипами. Узорчатая кирпичная кладка была испещрена бледными камешками. Кучки мусора украшали узкий двор с четырьмя баскетбольными кольцами – кольца висели в пустом пространстве, на тонких столбах без задников.

Мэгги подбежала к школе ровно в три часа, когда из скрипучих ворот начали просачиваться дети с крошечными рюкзачками и ланчбоксами. Бруно и Алекс вышли чуть ли не последние. Их сопровождала суровая тетка в парике и вязаной кофте. Алекс побежал вперед, а Бруно уныло плелся рядом с мучительницей.

– Это ваши? – спросила она Мэгги.

– Э-м…

– Вы их няня, так?

– Скорее ментор дефис тьютор… Лайф-коуч, только без нью-эйджевской ахинеи.

– Ладно, не важно. Втолкуйте этому человеку, что насилием делу не поможешь, – сказала она, крепко удерживая Бруно за загривок. – Он сегодня избил ни в чем не повинного маленького мальчика!

– Бруно! – охнула Мэгги.

– Я надеюсь, вы его накажете? – спросила тетка.

– Хорошо.

– Обещаете?

– Прошу прощения?

– Мне не хочется отпускать этого мальчишку, пока вы не пообещаете, что он понесет наказание.

– А-а, ну ладно, хорошо. Пойдемте, мальчики.

Они зашагали домой.

– Я ни в чем не виноват! – пробормотал Бруно.

– Действительно, – отозвался Алекс, – у него просто нет подружки. У меня вот целых две – и никаких проблем с самоконтролем.

– С тебя доллар, – сказала Мэгги. – Никаких проблем с самоконтролем у нас нет.

– Вот именно, – кивнул Бруно. – Все ОВР виновато.

– Что у тебя случилось?

А случилось вот что: Бруно вышел из себя на переменке, когда одноклассник Тревор Кван правильно определил возраст его древней «раскладушки» – ей было ровно шесть лет. Хуже того, Кван попытался включить экран и выяснил, что телефон не работает: аккумулятор давным-давно сдох, и Бруно таскал в школу фактически муляж (нарочито громко изображая рингтоны на переменках). Тут все Кваны, банда Тревора, начали дразниться и кричать: «У Бруно нет телефона! Нет телефона! Нет телефона!» – и перекидывать серебристую «моторолу» у него над головой.

– Ну, я и дал ему в зубы. – Он продемонстрировал Мэгги свой кулак: мясистые костяшки были покрыты ссадинами.

– Ребят, – сказала Мэгги, – мы же вроде об этом говорили. Помните: про мирное разрешение конфликтов? И как надо вести себя в школе? Вы должны понимать, что я волнуюсь за вас не меньше, чем мама. И вовсе не потому, что это моя работа. Вы мне как родные.

– А мама за нас не волнуется, – вставил Алекс.

– Неправда!

– Правда, правда. Она сама так сказала: я за вас не волнуюсь. У двух ее теток нашли рак. Ну, из-за Чернобыля. Так что у нее без нас хлопот хватает.

– Хм. Ну ладно, – протянула Мэгги. – Я поняла. Но вы себя берегите, лады? Ради меня.

– Это ж не я, это моя болезнь – ОВР, – пожал плечами Бруно. – Ничего не поделаешь.

Тем же вечером, растратив душевные силы на всех значимых людей в ее жизни, но по-прежнему чувствуя себя ужасно одинокой, Мэгги приняла приглашение тети: та звала ее к себе домой поужинать.

У Итана всякий раз находился какой-нибудь предлог, чтобы не ехать в Нью-Джерси – для него это была лишняя суета. Мэгги же ездила к Бекс из солидарности. Хотя тетин образ жизни ей претил, та была неким связующим звеном между ней и мамой. И тоже очень горевала.

Прекратить горевать по такому человеку, как Франсин, было невозможно. Видящая все и ни за что не осуждающая, умная, но не демонстрирующая свой ум, она пожертвовала карьерой ради благополучия семьи – в которой ей была отведена роль модератора, рефери и миротворца. В глазах Мэгги мать была одновременно образцом для подражания и поучительной историей – наглядным примером того, как современный мир видит женщину и на какие жертвы она готова идти, чтобы соответствовать этому образу.

За час до захода солнца – в ту самую минуту, когда Мэгги вышла из метро на 175-й улице, – у тротуара притормозил тетин армейский внедорожник.

– Детка! – завопила Бекс, осыпая ее щеки поцелуями.

У нее была упругое душистое лицо, липковатое от увлажняющего крема с гуайявой. Волосы, убранные в тугой хвост на макушке, слегка подтягивали кожу вверх. Она погладила кудри Мэгги.

– Какие мягкие!

– Спасибо.

– Совсем как у твоей мамы…

– Бекс…

– О-ох, – вздохнула тетя, промокнув ресницы бумажным носовым платком. – Ну вот, опять я расчувствовалась. А ведь у нас такое счастье!

– Счастье?

– Все безумно рады, что ты придешь!

– Все?!

– Ну да, все! Сегодня же шаббат, красавица.

– А-а… – протянула Мэгги. – Я совсем забыла. Только я ведь не одета… – Она опустила взгляд на свои черные джинсы, на которых пару месяцев назад запеклась какая-то гадость из дома Накахара. – Тяжелый был день.

– Не волнуйся, одежду я тебе дам. Какая ты худая!

Мэгги вся сжалась на сиденье – щеки вновь начал жарить знакомый зной.

Пока они ехали по мосту Джорджа Вашингтона, Бекс хорошенько ее рассмотрела.

– Знаешь, твоя мама мне спуску не давала. Перед важными свиданиями я иногда пыталась тайком голодать, но с Франсин этот номер не проходил. Она была психотерапевтом еще до того, как стала психотерапевтом, понимаешь?

– Понимаю.

– И больше об этом ни слова.

У Бекс были такие же темные и теплые глаза, как у Франсин. Опустив голову, Мэгги украдкой разглядывала необыкновенное тетино лицо, пока их гражданский танк катил по огромному автосалону марки «Лексус» под открытым небом – то есть по Нью-Джерси.

Тетя нравилась Мэгги или, по крайней мере, представляла для нее социологический интерес. Бекс Голдин из округа Берген, урожденная Ребекка Кляйн из Дейтона, Огайо, тринадцать лет назад вышла замуж за Леви Голдина, унаследовавшего крупнейшую на территории трех штатов компанию по оценке и ликвидации предприятий. Помимо дворца в Джерси, у них с Бекс был дом в Аспене, где Леви однажды заставил отца Мэгги воткнуть мясной нож в замерзшую землю – потому что тот по неосторожности нарезал им сыр.

– Что новенького? – спросила Бекс, едва не съехав на обочину.

– Ничего особенного. Вот думаю к папе съездить.

– К Артуру? Ох, Мэгги…

– Думаешь, не стоит?

– Слушай… Он, конечно, твой отец, не мой. Ты не можешь вечно его избегать. Хотя лично я не вижу в этом ничего зазорного.

– Да я справлюсь!..

– Знаю, ласточка. Но будь начеку, хорошо? Не хочу, чтобы ты страдала. Осторожность никогда не повредит.

Высокие чугунные ворота впустили их на территорию. За громадным домом, защищенным от улицы длинной узкой подъездной аллеей, прятался бассейн и глиняный теннисный корт. Вымощенная плиткой дорожка перед домом была украшена цементной розой ветров с именами двоюродных братьев и сестер Мэгги возле буквенных обозначений сторон света: Эзра (N), Лорен (Е), Максин (W) и Соломон (S) (Соломоном звали собаку). Заканчивалась дорожка широкой мощеной площадкой, на которой всегда стояло как минимум три автомобиля.

– Идем в дом, – сказала Бекс. – Скорей-скорей! Детям не терпится тебя увидеть.

На стене рядом с входом на кухню висела целая коллекция зеркал всех форм и размеров. Этот льдистый декор создавал ощущение прохлады, населяя окружающее пространство студеными бликами и отражениями. Мэгги увидела скользящих по коридору Лорен и Максин в зеркалах еще до того, как они очутились перед ней.

– Поздоровайтесь с сестрой, – скомандовала тетя.

Девочки – близняшки четырнадцати лет – что-то пробормотали. Их лиц было не видно за длинными занавесами черных волос.

– Поцелуйтесь, – приказала Бекс. Эту привычку она переняла у семьи мужа. Голдины целовались часто и с удовольствием, а Альтеры предпочитали без явной необходимости ни к кому не прикасаться.

– Ла-адно, – выдавила Лорен, и девочки клюнули Мэгги в обе щеки.

– Подростки, что с них взять? – Бекс закатила глаза и покрутила пальцем у виска.

Коридор привел их в просторную, полную воздуха гостиную с белым пианино и двумя одинаковыми белыми диванчиками «честерфилд». Максин тут же подлетела к пианино и принялась жать на все клавиши без разбора.

– Сыграешь что-нибудь для Мэгги? Нет? Ну ладно. Может, попозже.

Тетя жестом позвала Мэгги за собой, наверх:

– Эз-ра! Кузина Мэгги приехала! Иди поцелуй ее! Она поможет тебе сделать уроки! – Бекс обернулась к племяннице. – Ты ведь не против?

Он сидел на полу в своей комнате перед огромной меловой доской во всю стену. Под потолком шла надпись пухлыми буквами: «Стена Эзры для граффити».

– Через двадцать минут спускайтесь ужинать, – сказала Бекс. – Я подберу тебе какую-нибудь одежду.

– Ну, – сказала Мэгги, когда тетя ушла вниз, – что проходите в школе?

Эзра застонал и постучал костяшками пальцев по обложке лежавшего рядом учебника: «Переосмысление империализма: ликбез».

– Ты в шестом классе?

Он кивнул. Мэгги вспомнила осыпающуюся школу, в которой учились братья Накахара, и испещренные пенисами тетради Бруно.

– Мы проходим Африку, – пояснил Эзра и махнул рукой на распечатку со старой картой, датированной 1881–1914 годами. – Каждый ученик станет какой-нибудь страной. Я буду Англией. Я должен разукрасить те области на карте Африки, которые хочу заполучить, и завтра на уроке мы будем за них биться.

– Заполучить?!.

– Ну да. Ресурсы там, все такое… – Эзра поднес кончик красного маркера к Алжиру.

– Тебе помочь? – спросила Мэгги.

Эзра поднял глаза:

– Принесешь мне «Капри сан»?

Без особой охоты притащив братику не тот вид фруктового сока в ламинированной фольге («Дикая вишня? Ненавижу дикую вишню!»), Мэгги выбрела в коридор на втором этаже. Насчитала две, три, четыре спальни для гостей. Или беженцев! Они сейчас валом валят с Ближнего Востока или откуда-то оттуда. В Сирии вообще гражданская война. Бесспорный факт: в мире всегда есть люди, которым нужны комнаты, а в доме Бекс комнаты всегда есть. Вот именно эта зажиточность и изобилие выводили Мэгги из себя. Думая об этом, она начинала презирать своих кровных родственников.

Так, вот хозяйская спальня. На кровати – приготовленный для нее наряд. Вместо того чтобы надеть его, она подошла к мраморному столику: на длинной бархатной подушечке красовались драгоценные колье. Мэгги оглянулась на дверь. Прислушалась к шагам в коридоре. Все было тихо. Осмелев от роскоши, простора и высокомерия двоюродных сестер и братьев, Мэгги решила, что вполне может присвоить цепочку розового золота – тонкую и легкую, словно выкованную из воздуха. Она бросила ее в карман джинсов, чтобы потом заложить в ломбард – во имя какой-нибудь великой цели.

Она немного сдвинула остальные цепочки и колье, чтобы закрыть пустое место.

– Мэгги, Эз-зи, у-ужин! – донесся снизу голос Бекс, ничуть не похожий на голос совести.

Мэгги пошла вниз в чем была, даже не взглянув на одежду.

В столовой уже собралась вся мафия Голдинов. Загорелые голенастые женщины в коротких юбках и туфлях на высоких каблуках возвышались над мужьями. Мэгги издавала положенные звуки, обнимая ринопластированных женщин семейства Леви: они жили в соседних дворцах и каждую пятницу по очереди ходили друг к другу в гости праздновать шаббат.

– Мэгги, – сказала тетя, изо всех сил отводя взгляд от ее засаленных джинсов. – Ты ведь помнишь Сару, Алексис, Адама, Лейлу, Джастина и Мэдисон…

Чьи-то крепкие руки легли ей на загривок. Дядя. Он развернул ее к себе и заключил в могучие объятья.

Леви, ростом под два метра, всегда был в отличной форме. В восемнадцать лет он, как и положено, совершил паломничество в Израиль, дабы вступить добровольцем в парашютно-десантную бригаду «Цанханим» – это обстоятельство, казалось, парило, подобно парашютисту, над его прилизанной головой.

– Очень рад, что ты пришла, – сказал он.

Собравшиеся почтительно умолкли: две девицы в кожаных сапогах ввели в гостиную Сола Голдина, главу семейства. Он на секунду замер и осторожно нагнулся – погладить собаку, названную его именем. Сол был одет в розовую рубашку с узорчатыми манжетами и брюки с подтяжками. Закатанные рукава обнажали заросшие белой шерстью предплечья. Дед по очереди поздоровался со всеми главами семейств, оценивающе разглядывая их лица. Его жена Дорис с довольной улыбкой наблюдала за происходящим.

Когда очередь дошла до Мэгги, та машинально согнулась в поклоне, на который дед ответил поцелуем в лоб.

Было что-то жуткое в том, как организованно проходил ужин. Все сели за стол только после Соломона и начали есть только после того, как начал он. Говорили в основном о грядущей бар-мицве Эзры: какая кейтеринговая компания будет обслуживать праздник, что лучше надеть, как у Эзры успехи с зубрежкой Торы.

– Ты же репетируешь речь? – спросила его Дорис.

– Да, бабуль.

– Молодец!

Мэгги сидела на противоположном конце стола, рядом с Леви. Прямо перед ней стояли блюда с запеченной курицей и мясом (пришлось положить себе побольше фаршированной капусты). Леви спросил ее про брата.

– У Итана все хорошо. Мы как раз сегодня встречались.

– И где же он?

– А… Не смог приехать. Дела у него.

Дядя фыркнул:

– Какие еще дела?! Он же не работает!

Леви был мелким магнатом и считал, что работать должен каждый, независимо от наличия или отсутствия капитала. Что носить галстук – это почетно, и что конференц-залы со стеклянными стенками придуманы не просто так. Мэгги понятия не имела, чем же он занимается – из чего состоят будни профессионального стервятника. Вроде бы он играл в теннис. Больше она ничего о нем не знала. Когда Франсин еще была жива, он регулярно приглашал Артура поиграть, но тот всегда уклонялся. «Леви не понимает одного, – втолковывал Артур семье по дороге домой из Нью-Джерси. – Для игры в теннис – на нашем уровне, разумеется, – необходимо умение, а не сила. Силы у него хоть отбавляй, а навыков не хватает. Профессионалам, разумеется, нужно и то и другое. – Он поворачивался к Мэгги, сидевшей на заднем сиденье, и произносил сакраментальную фразу: – Твой дядя – здоровяк, но папа еще утрет ему нос».

– Не знаю, – ответила она. – Итан мне ничего не рассказывает.

– А у тебя как дела? – продолжал допрос Леви. – Работаешь?

– Ну что, иду заваривать чай? – спросила Бекс. – Кому чаю?

– Работаю.

– Правда?

– Бебиситтером, тьютором, в таком духе.

– Я имел в виду нормальную работу.

– Нормальную?

– Не будешь же ты всю жизнь девочкой на побегушках!

Мэгги ощетинилась. Леви прекрасно знал о ее наследстве. Деньги Франсин были сущими грошами по его меркам, но дядя явно хотел знать, что она собирается с ними делать. Каков будет ее следующий шаг.

Золотая цепочка жгла карман.

– Кем ты мечтаешь стать? – спросила Алексис (или Мэдисон). Весь стол умолк и внимательно слушал.

– Я вот на предпринимателя учусь! – вставила Лейла.

К тому времени Сол, сидевший на другом конце стола, уснул.

– Мне кажется, у меня очень нужная работа, – сказала Мэгги. – Я приношу пользу своим соседям.

– Смотря что иметь в виду под «работой», – ответил дядя. Он выпрямился – как часто делают мужчины, чтобы напомнить собеседнику о своем физическом превосходстве, – и завел речь: – Слушай. Все очень просто. Мы работаем, чтобы выживать. В джунглях, в пустыне, где угодно – ты либо охотишься, либо умираешь. Находишь еду – либо голодаешь. Это и есть выживание. Тут ты скажешь: мы-то не в пустыне живем! Верно. Но что дальше, когда ты уже научился выживать? А вот что. У меня даже поговорка есть: «Сперва выживаешь, потом процветаешь». Это тот же инстинкт, только на другом уровне. Тебе пока не понять, родишь детей – поймешь. Добившись благополучия для себя, ты переключаешься на детей, пытаешься обеспечить их благополучие. Их и их детей. Чтобы им никогда не пришлось вкалывать, как тебе. – Он обдумал свои слова и кивнул. – Но все же работать необходимо. У меня есть еще одна поговорка: «Без работы нет охоты». Человек, который вышел на пенсию в тридцать пять, деградирует. Безделье нам чуждо. Поняла? В этом вся штука. Люди пашут, пашут, пашут, но стремятся к заведомо неправильной цели – никогда больше не работать.

Мэгги была твердо убеждена, что дядя ошибается. Что его помыслы корыстны, тщеславны и ему нет никакого дела до высоких абстрактных материй, которыми живет она, – к примеру, о глубинных взаимосвязях мирового рынка, о социально-этической ответственности богатых.

– Работа – это… – начала было Мэгги и умолкла. Ей почудилось, что она стоит над пропастью на хлипком веревочном мостике и вдруг замечает внизу бурную реку, разлохмаченные канаты, трухлявые доски.

К счастью, Бекс уже вернулась из кухни и благополучно ее перебила:

– Правда, она красавица? – Одной рукой тетя удерживала серебряный поднос, а другой гладила Мэгги по волосам. – Убить готова, чтобы помолодеть!

Леви кивнул:

– Да. У такой девушки, как она, всегда есть варианты.

На прошлой неделе Артур Альтер проснулся и неожиданно осознал, что соскучился по детям.

Суббота. Семь утра. Грубые, как наждак, обжигающие солнечные лучи поползли по его лицу. Снаружи студенты-медики, математики и прочие трезвенники с отшлифованными мордами слонялись по лужайкам, пока остальные жители кампуса спали с похмелья. Окно в его спальне было чуть приоткрыто и впускало весенний сквознячок. Сквозь эту щель внутрь просачивались частицы студенческого трепа.

Артур медленно встал, чувствуя затекшую больную спину, и кое-как спустил на пол ноги. Ульрика еще спала, лежа на животе. Артур впервые обратил внимание на обложку книги, которую она читала: гордая акация на фоне оранжевого солнца. Поначалу этот ориентализм с примитивной аллюзией на зарю человечества его покоробил, но он быстро опомнился – в конце концов, это квартира Ульрики и вообще она вольна читать что угодно.

Ульрика жила в крошечной, предоставленной университетом однушке в подвале шумного студенческого общежития на Дэнфортском просторе – территории, прозванной так за внушительные размеры, где селили исключительно младшекурсников. Какую унизительную роль отвели Ульрике, подумал Артур: мамка, надзирательница, тролль под мостом… Зато за жилье платить не надо, да и кто он такой, чтобы судить? В последнее время он сам тут живет.

Артур похрустел затекшими плечами и спиной. Они с Ульрикой полночи не спали, спорили до хрипоты: ей предложили грант в Бостоне, и она всерьез обдумывала предложение. Сказала, что, вообще-то, тут и думать нечего: дело стоящее. В принципе, это давало Артуру возможность мягко и безболезненно завершить отношения – подвести черту двухлетней эпохе угрызений совести. (Ульрике было тридцать пять, и он не верил женщинам, которые говорили, будто не хотят детей.) Но что с ним станется без нее? Итан и Мэгги уехали. Дом вот-вот отойдет банку. Карьера загублена: даже самым алчным университетским вампирам нет дела до его жалких курсов. Без Ульрики он столкнется с одиночеством, страх перед которым изначально и привел его в ее объятья. Но она была соучастницей – и во многом даже виновницей – событий, после которых его жизнь схлопнулась; Артур своими руками связал свою судьбу с ее судьбой; и ведь когда-то он действительно ей нравился. Он уговорил Ульрику никуда не ехать. Точнее – подумать об этом. «Священник-педофил и биомедик заходят в бар. Причем – в спортбар. Это и есть Бостон! И ты хочешь туда переехать?! Поверь мне, там ужасно».

Он приполз в кухню. Порылся в шкафчиках и нашел коробку «Шоко-хрустиков». Затекшая левая рука неприятно зудела. С кухни было слышно, как Ульрика громко, могуче сопит в подушку. Крошечная квартирка, соседи-подростки, тевтонский храп любимой… Артур с неохотой признал, что все это пустяки, не стоящие его внимания. А точнее, неотъемлемые составляющие его жизни, без которых он – никто.

Эпоха Угрызений Совести началась с вечеринки для педсостава, где Артур познакомился с Ульрикой. Его привлекли старые добрые роковые прелести: саркастичность, молодость, немецкое происхождение. В университете она преподавала недавно – медиевистику на историческом факультете.

– Медиевистика, надо же… – повторил Артур. Он опрокинул остатки пино-гриджо в рот и смял пустой стаканчик. – А я думал, к нам теперь только цифровых гуманитариев берут.

– Фот как? – Ее «в» звучало скорее как «ф»: немецкий акцент придавал ее дыханию праздную свежесть, словно мятный леденец после обеда. – Видимо, я – то самое исключение, которое доказывает правило.

Артур был настолько заинтригован, что не стал подвергать сомнению уместность идиомы.

Вечеринку организовала Комиссия по междисциплинарному прогрессу. Эта комиссия – нарост на раковой опухоли университетского фонда пожертвований, – помимо прочего, проводила обязательные к посещению мероприятия для профессорского состава. Приглашенных выбирали случайным образом, как коллегию присяжных. И так же, как в случае с судом присяжных, народ терпеть не мог обязаловку. Однако всем уклоняющимся грозило «временное отстранение от профессиональной деятельности», а этого Артур, так и не заключивший с университетом бессрочного контракта, не мог себе позволить. Он смутно догадывался, зачем нужны подобные вечеринки: наверное, члены КМП решили, что, если загнать десяток поддатых педантов в одну комнату, они рано или поздно изобретут что-нибудь полезное и коммерчески успешное, а университету достанутся все лавры. Но профессура не желала изобретать полезное, они только мялись и разбивались на кучки по дисциплинам: гуманитарии облюбовали стол с закусками, а технари и инженеры – скамейки. Ульрика сама подошла к Артуру.

С тех пор как четверть века назад Артуру стукнуло сорок, он начал понемногу свыкаться с фактом, что женщинам он больше не интересен. Дабы окончательно с этим примириться, он решил полностью игнорировать секс во всех его проявлениях (тем более что у них с Франсин редко доходило до постели): пренебрегать женщинами так же, как они пренебрегали им. Затея была, мягко говоря, амбициозная, даже для Артура, но он неплохо справлялся – во многом благодаря непременной ежеутренней мастурбации, позволявшей ему сохранять ясность мышления хотя бы до обеда. Но проигнорировать стройную медиевистку он не мог. И она – о чудо! – тоже обратила на него внимание.

– К слову о цифровых гуманитариях, – сказала она, показывая ему мобильник.

На экране появилась фотография хипстера во фланелевой рубашке, обрамленная красным сердечком популярного приложения для знакомств.

– Мне тридцать пять. Предлагают вот такого мужчину. Как по-вашему, я достойна большего?

Артур, конечно, считал, что достойна.

– Покажите-ка остальных.

Он встал рядышком: его подбородок был примерно на уровне ее изящной ключицы. Она принялась смахивать экран влево, листая фотографии. Ее телефон оказался набит портретами брюхастых мужиков в спортивных футболках. Артур невольно приосанился. Осмелел. Безусловно, он был не пара Ульрике. С высоты своего внушительного роста она наверняка приметила его бледную плешку размером с кипу. Но вот же диво: они весело хихикали, разглядывая ее потенциальных партнеров. Господи, думал Артур, все-таки технологии – это чудо! Они дают тебе возможность разить соперников одним движением пальца, пока тебя невзначай касается бедром прекрасная немка.

– Никогда не пойму здешних мужчин, – сказала Ульрика, пряча телефон в задний карман.

– Здешних? – уточнил Артур. – Или мужчин в целом?

Она засмеялась:

– Здешних, наверное.

– Американские мужчины долго взрослеют.

– Правда?

– Ага. Это называется «продленное детство». На прошлой неделе об этом была статья в «Таймс». Значит, «Сент-Луис пост диспэтч» через годик тоже спохватится.

Ульрика опять засмеялась. Сердце Артура забилось быстрее.

– У меня был неприятный опыт общения со здешними мужчинами.

Артур отвесил ей поклон:

– Значит, мы поладим. При условии, что вы не боитесь очередного неприятного опыта.

– Вы знаете, – сказала Ульрика, – до приезда сюда я даже не знала, что есть на свете такое место – Сент-Луис, штат Миссури. – Последнее слово она произнесла как «мизери»[2].

Артур улыбнулся:

– Скажите еще раз, пожалуйста.

– Миссури?

– Да.

Он и сам удивился своим чувствам, своей способности по-прежнему испытывать влечение. Ульрика была совершенно не похожа на женщин, к которым его раньше тянуло. И хотя Артур знал похабную истину, стоявшую за вечным спором «Сиськи или попка» (правильный ответ мог быть только один: и то и другое), он все же отметил, что у этой интригующей женщины нет абсолютно ничего общего с его женой. Франсин вся была округлой, сфероидной: пышная грудь, круглое лицо, кудрявые волосы. У медиевистки же оказалась стильная маленькая грудь, которую она не прятала под бюстгальтером, и плоский зад, скромно венчавший могучие длинные ноги. В физическом плане она была прямой противоположностью Франсин. Нет, подумалось ему, не просто противоположностью – яростным отрицанием.

Выпив еще по три бумажных стаканчика вина, они отправились к ней домой и довели флирт до логического завершения.

Вечер 10 ноября. Клеймо с датой отпечаталось у Артура в мозгу. Когда дочь несколько месяцев спустя обвинила его в страшном преступлении: будто бы он «завел любовницу, стоило маме заболеть», он заставил себя вспомнить, вернуться мысленно к этой дате в календаре. Нет, Мэгги ошибалась. По иронии судьбы рак груди у Франсин обнаружили на следующий день.

И тогда же его начала грызть совесть.

Первая ночь с Ульрикой ни на йоту не сдвинула стрелку его морального компаса. Их с Франсин отношения успели превратиться в такой ад, что интрижка в его глазах была скорее шагом вперед, эволюционным скачком, нежели предательством. Сент-Луис губительно отразился на их браке: Франсин злилась на Артура из-за переезда, а он злился, потому что она злилась и потому что к шестидесяти пяти годам ему совершенно нечем было похвастаться, в то время как его ровесники уже вовсю почивали на лаврах. Безусловно, он любил жену – глубокой и непреложной любовью. Но такую любовь испытываешь к коллеге, к профессиональному сопернику, с которым вынужден десятилетиями делить один кабинет. Артур целиком и полностью зависел от Франсин: она без устали напоминала ему, кто он такой и где ему хорошо. Но, увы, их брак нельзя было назвать счастливым.

Падая в тот вечер на кровать Ульрики – его тело стремилось из оси Y к оси X, а Ульрика расставила колени на (1,0) и (–1,0), – Артур, до сих пор успешно боровшийся с соблазнами и без труда утолявший даже самое сильное влечение двухминутным уединением в кабинке университетского туалета, в кои-то веки позволил себе маленькую слабость. Артур, с его врожденной рачительностью, привычкой во всем себе отказывать и презрением к материальной культуре, позволил себе самое материальное удовольствие на свете. От секса никуда не денешься, как ни юли. Можно либо сдаться, либо до конца жизни презрительно (и тщетно) отпихивать его ногой.

Артур сдался.

Обычно они трахались в квартире Ульрики. Иногда – в его кабинете (Артур дважды спускал в горшок с пластиковой диффенбахией). Во время этих страстных актов прелюбодеяния, вдали от химиотерапии, головных платков и таблеток, он заново познакомился со своим набухшим естеством – твердым, горячим, багровым, злобным, радостным – и вспомнил, каково это, когда женщина шепчет слово «член», имея в виду твой. Дабы отогнать мысли о смерти, излишки времени Артур тратил на фантазии о том, как Ульрика садится ему на лицо, и ее клитор прорастает ему в рот, словно пробивающий землю побег в ускоренной съемке.

Секс у нее дома имел особую прелесть. В подвал студенческой общаги проникала очищенная методом осмоса энергия молодости, юных восемнадцатилетних тел – в комнатах наверху девицы и парни лишались невинности, оттачивали свои навыки. Артур, слегка потерявший былую хватку, не отставал и заново оттачивал свои.

Ульрика Блау была не просто его любовницей, но и, скорее всего, блестящим ученым. Удостовериться в этом Артур не мог, поскольку ничего не смыслил в истории и литературе Средних веков, однако резюме Ульрики, скачанное с сайта факультета, внушало уважение. Хотя в послужном списке значились лишь европейские издания, нетрудно было предположить, что журнал Mittelalterliche Geschichte[3] обладает высоким престижем. Ульрику любили студенты и коллеги: каждый встречный желал ей доброго утра. Ее ум и обаяние выводили отношения на новый уровень. Ульрика – не просто любовница, не какая-нибудь пустышка-вертихвостка, а женщина основательная, состоявшаяся.

И зачем же ей понадобился Артур?

Этот вопрос иногда приходил ему в голову. Ее ум, красота и подкованность, его плешка. Тридцать лет разницы в возрасте. Однажды ночью, мучаясь угрызениями совести и допивая шнапс из ее шкафчика, он спросил:

– Почему ты выбрала меня? А не какого-нибудь молодого, подающего надежды профессора?

– Только не надо напрашиваться на комплименты, – ответила Ульрика. – Я этого не люблю.

– Но меня-то ты любишь. И мне хочется знать почему.

– Это личное.

– Пожалуйста.

Она вздохнула:

– Если хочешь, расскажу тебе историю о юной немке, выросшей под Франкфуртом.

Артур поежился. Его член уже начал оттягивать трусы.

– Расскажи.

Ульрика кивнула. И начала. Она была застенчивым подростком – заучкой и изгоем. Ее единственная подруга Карин жила в небольшом домике рядом с Метцельпарком, на другом конце района Заксенхаузен-Зюд, и Ульрика почти каждый день ездила к ней в гости на велосипеде. Но как-то весной у ее подруги выросла грудь. Карин моментально обрела популярность, и Ульрика часами просиживала в одиночестве на ее крыльце – ждала, пока подруга нагуляется с новыми друзьями и вернется домой. Однажды вечером Ульрику увидел отец Карин; он пригласил ее в дом, спросил, что случилось, и она все рассказала; он внимательно ее слушал и был очень красив – крупные сильные руки, широкая грудь…

– Все, хватит!

Артур мгновенно скис. Его одолела ревность. Он вытряхнул эту историю из памяти, как собака отряхивается от воды.

– Ты была права. Ни к чему мне это знать.

Учитывая, что его жене недавно диагностировали рак груди, осень 2012-го могла быть намного хуже. (Артура бесконечно волновало здоровье Франсин, но еще больше он волновался за себя: что-то с ним будет после ее смерти? Ясно что: он не протянет и часа. Ульрика стала его запасным вариантом, желанным и необходимым в равной степени.) Интрижка настолько встряхнула и взбодрила Артура, что в его жизни начали происходить нежданные, неумышленные перемены. Во время лекций он стал позволять себе художественные отступления и высмеивать университет (к неописуемому восторгу студентов). Сплетни, конфликты, злые козни – оказалось, что все это куда больше интересует его учеников, чем крутящий момент и геометрия движения, причем даже закоренелых гиков, посещавших его лекции лично (хотя прямые трансляции можно было смотреть из любой точки, где работал университетский вай-фай). Артур стал больше общаться с детьми: по дороге к Ульрике или от нее у него было прекрасное настроение и он строчил им задорные эсэмэски.

Он превратился в идеального мужа, эдакого заботливого и чуткого медбрата. Одиночество больше его не страшило, и он сумел полностью посвятить себя жене.

Однако Франсин имела за плечами двадцатипятилетний опыт работы психотерапевтом, а с Артуром жила еще на десять лет дольше. Конечно, она обратила внимание на внезапную обеспокоенность мужа ее самочувствием, на то, как он часами просиживал в ее палате, как тактично беседовал с детьми о ее здоровье. Друзья тоже говорили, что никогда не замечали за ним подобной заботливости.

Она поняла: что-то здесь нечисто.

И решила обойтись без упреков – сразу перешла к делу.

– Я не хочу знать, как ее зовут, и тем более – сколько ей лет, – проговорила она, лежа в полуобморочном состоянии на своей койке в онкологическом отделении. Прозрачные трубки соединяли ее с мешочками на металлической стойке для капельниц. – И не надо ко мне подмазываться, пожалуйста. Позови Мэгги.

– Ты все неправильно поняла, – сказал Артур. – Я просто изменился! Разве я не мог измениться? Стать… ну, хорошим?

– Нет. Думаю, не мог.

Больнее всего Артура ужалила даже не правота Франсин, а то, насколько хорошо жена его знала, – верное свидетельство долговечности их отношений. Которыми он так запросто пренебрег.

Ему стало очень совестно. До ужаса стыдно. Франсин все знает, и теперь ему не загладить вину даже бесконечной заботой. Если раньше каждый час, проведенный в больнице «Барнс-Джуиш», каждая прочитанная страница руководств «Быть рядом» и «Итак, у вашей жены рак груди» помогали ему немного унять зуд совести, то теперь этот зуд усилился. Не в силах разорвать связь с Ульрикой, Артур пришел к выводу: нет, он не тот человек, который изменяет умирающей жене, – он человек, который просто не может перестать.

Артур вырос в семье, принадлежавшей к среднему классу (тогда это понятие еще существовало), и готовность Франсин тратить деньги прекрасно уравновешивала его врожденную бережливость. После смерти жены он, разумеется, понял, что без ее дохода образ жизни придется изменить – слегка подзатянуть пояс… Но к полному финансовому краху он оказался не готов.

Думать об этом было неприятно и тяжело.

Прочитав завещание Франсин, он узнал о секрете куда более красноречивом, нежели его собственные любовные похождения. В ходе изнурительного бюрократического кошмара, последовавшего за смертью жены, выяснилось, что последние тридцать лет Франсин тайно владела портфелем ценных бумаг, созданным незадолго до их свадьбы. Портфель этот с годами превратился в целое состояние.

Франсин никогда не владела необходимыми для игры на бирже навыками и знаниями, ничего не смыслила в балансовых отчетах, дивидендах и индексах (у нее было «туго с цифрами»), но надо же – она каким-то чудом умудрилась предсказать подъем крупной компьютерной корпорации и при этом проявила поразительную дальновидность: инвестировала деньги в менее привлекательные на первый взгляд области вроде производства цельнозерновой муки (например, в компанию, производившую «Шоко-хрустики», от одного вида которых у Артура теперь начинал дергаться глаз).

Все это могло оказаться чудом и даром свыше, не случись у Артура интрижки с медиевисткой. Однако интрижка случилась, и Франсин о ней узнала.

За несколько дней до смерти она переписала завещание.

И разделила деньги между детьми.

Артуру не досталось ни цента.

Они жили в Шуто-Плейс – элитном закрытом районе между Форест-парком и Дельмар-луп в Юниверсити-Сити. Плавно изогнутые улицы района располагались друг за дружкой и образовывали эдакую концентрическую подкову. Улицы эти были законной собственностью жителей: именно жители занимались уборкой, благоустройством и ремонтом дорог и тротуаров, а по весне прятали под густой сенью деревьев пасхальные яйца для детей. Такой «частный сектор» посреди города был сугубо местным явлением – изобретением прусского землеустроителя, вошедшего в муниципальный совет благодаря женитьбе на одной из его чиновниц. Безмятежную тишину улочек обеспечивал регулируемый въезд: в каждой из высоких, почти крепостных стен, окружавших миниатюрный район, имелись угрожающего вида ворота. Исторически стены защищали Шуто-Плейс от нищих, черных и евреев. Но прогресс не стоял на месте: в 2015 году ворот и башен уже не было (впрочем, толстые каменные столбы по углам района остались), да и к евреям отношение стало иным.

Первые два года после переезда в Сент-Луис Альтеры снимали трешку в Сентрал-Уэст-Энде. Артур понял, что хочет преподавать, а не вкалывать, и был совершенно уверен, что сможет закрепиться в университете. Когда контракт продлили на второй год, он взял ипотечный кредит на дом в Шуто-Плейс, заверив Франсин, что без работы не останется. Поначалу он развил бурную деятельность и даже вытянул пару-тройку улыбок из Сахила Гупты, бессменного декана, милостиво согласившегося его принять. Он вел курсы, за которые никто не хотел браться, чудовищное количество курсов, закрывал любые дыры в расписании и в итоге сделался совершенно незаменимым сотрудником. Он по-прежнему числился приглашенным профессором, но никто не просил его об уходе, и с каждым годом мечта Артура о постоянном трудоустройстве росла обратно пропорционально вероятности его получить. Минуло уже пятнадцать лет с тех пор, как руководство отказалось рассмотреть его кандидатуру на заключение бессрочного контракта. С каждым годом ему давали все меньше курсов, платили как молодому преподавателю, а существующий временный контракт обновляли в последнюю минуту. Артур обозлился. Он наконец снял розовые очки: те, ради кого он до шейных судорог держал голову на плахе, обманывали его и обкрадывали. До окончания выплат по ипотечному кредиту оставалось еще двенадцать долгих лет – а значит, как минимум столько ему придется работать.

Дом всегда был для них дороговат: чуть-чуть не по карману, самую малость. При этом он вполне соответствовал представлениям Франсин о своей семье и представлениям Артура о себе самом. Прекрасный кирпично-деревянный особнячок в колониальном стиле, весьма скромный по меркам района, являл собой, по мнению Артура, подлинное инженерное чудо: выходившая на улицу стеклянная стена комнаты с изящным металлическим переплетом, как в оранжерее, могла – благодаря особенностям конструкции – выдержать зимние ветра и летний град любой силы. Кабинет был его подарком жене, утешительным призом за согласие переехать в самое сердце страны.

Альтеры многим жертвовали. Дети сэкономили на образовании и остались учиться дома – все ради того, чтобы семья и дальше могла позволить себе жизнь в элитном закрытом квартале, украшавшем их существование.

Однако ипотека оказалась неподъемной. Без доходов Франсин кредит полностью лег на плечи Артура, занимавшего весьма шаткое положение в университете, руководство которого страдало жестокой идиосинкразией к бессрочным контрактам. В этом семестре ему дали два предмета – по пять тысяч долларов за курс. Артура терзала мысль, что все эти годы бо́льшую часть денег зарабатывала Франсин, хотя переехали они сюда ради его карьеры. Он задержал уже несколько выплат по кредиту. Банк, разумеется, не оставил сей факт без внимания и теперь забавлялся с ним, как десятилетний мальчишка забавляется с собственным пенисом: пытливо и с удовольствием.

Ни дня не проходило без мучительных раздумий – как же Франсин удалось втайне от семьи скопить такую сумму денег? Как она их заработала? Непостижимо… Но самое главное: почему она держала их в секрете? И для чего? На всякий пожарный? Или подумывала уйти? Он вновь и вновь перебирал в уме варианты ответов, но ни один из них его не устраивал.

Семье Альтер повезло: они вышли из кризиса 2008 года практически невредимыми. Но и семь лет спустя рынок недвижимости не восстановился: даже если бы Артур захотел, он не мог продать дом, так как потерял бы на этом большие деньги.

А главная беда была в том, что Артур не хотел его продавать. Он не мог позволить себе очередную неудачу. Он просто жил у Ульрики, пока дом стоял без дела и без жильцов: как памятник его поражению, навевающий мысли о покойной жене и грядущем лишении имущества.

Скучал ли он по детям? Вопрос был невыносим – все равно что смотреть на солнце широко открытыми глазами. Прямое нарушение законов физики. Да, он скучал по старой жизни, а дети были ее частью. Жена умерла. Дом вот-вот отберут. Кроме детей, у него ничего не осталось. Кроме детей – и их неожиданного наследства.

Ульрика не смогла сделать вдох и проснулась в испуге. Погладила постель.

– М-м… Артур? Иди сюда. Полежи со мной.

Он бросил в раковину грязную миску:

– Я ухожу.

– Куда?

– На заседание кафедры.

– В субботу?

– Да. Спи.

Ульрика вздохнула и положила голову на подушку.

Их интрижка длилась уже два с лишним года. Ее и интрижкой-то было не назвать: с тех пор, как Франсин умерла, Ульрика перестала быть «другой женщиной». Она стала его женщиной. Не другой. Артур понял, что их отношения перешли в разряд серьезных, когда начал ей врать.

Он выполз на территорию кампуса. Стояло ясное и свежее мартовское утро: в разреженном дэнфортском воздухе витали ароматы и аллергены. Вроде бы и не зима уже, но ветер все еще озорничал: набирал скорость, ворошил деревья. Рассеивал пыльцу и дрожал оконными стеклами. Природа гулко отзывалась где-то внутри, на молекулярном уровне. В такое утро даже не стыдно быть профессором. Приятно вспомнить, что твое призвание – искать красоту. Искать красоту и истину, а потом рисовать вокруг них границы. И жить припеваючи в этих стенах.

Артур прошел мимо кучки слэклайнеров и зашагал прямиком к главному кампусу и величавому Гринлиф-холлу. Нырнул внутрь, поднялся по обшарпанной лестнице в библиотеку африканистики и стал красться по длинным прямоугольникам цитрусово-желтого света, лившегося сквозь сводчатые окна над головой.

В залах царило элегантное запустение. Университет, обычно с фашистской беспощадностью следивший за порядком в своих владениях, почему-то позволил библиотеке африканистики прийти в почти полную негодность. Запах порчи витал меж стропилами, как будто кто-то заполз на потолочные балки и там умер. Этот специфический аромат, слабый вай-фай и отсутствие кафетерия сделали библиотеку непопулярным рабочим пространством, а уж в субботу она принадлежала практически одному Артуру. Ни коллег поблизости, ни студентов. Он втянул носом запах смерти – гнусный, конечно, но чего не стерпишь ради уединения.

Артур сел за длинный массивный стол и принялся писать.

Снаружи набирал силу ветер: он завывал на территории кампуса, со свистом пролетал мимо кабинетов деканов и замдеканов, ректоров и почетных профессоров. Шариковая ручка корчилась в его руке.

Он чувствовал себя ловеласом, эдаким пикапером, похабно свистящим вслед жизни, что проходит мимо в мини-юбке.

Дрожащими пальцами Артур сложил пополам два письма и спрятал их поглубже в карман.

Еще одним – и немалым – преимуществом библиотеки африканистики было то, что в ней хранился его успокаивающий предмет. (Так окрестила это Франсин. Ей нравилось выяснять, какие у ее пациентов и родственников успокаивающие предметы. Определять тотемы и фетиши – отлитые в пластике комплексы. Окрестила в шутку, но, как и все шутки, это на семьдесят процентов было правдой.) Артур поднялся и прошел в дальний конец зала.

Он приближался к нужному стеллажу как хищник перед прыжком, поглаживая пальцами книжные корешки. Кожаные, картонные, глянцевые и шероховатые, с простой печатью и тиснением. А вот и его единственная публикация. Когда Артура спрашивали, почему у него не вышло ни одного крупного научного труда, он отвечал, не раздумывая: миру уже хватает книг.

Увидев искомое, он совершил молниеносный бросок и схватил нужную книжицу – тонкую, без суперобложки, приглушенно-красную, с трескучим клеем в переплете. На обложке было отпечатано заглавие: «К ВОПРОСУ О НОВОЙ СИСТЕМЕ САНИТАРНОЙ ГИГИЕНЫ В НЕЗАВИСИМОЙ РЕСПУБЛИКЕ ЗИМБАБВЕ: ПРЕДЛОЖЕНИЕ, 1981». А чуть ниже, мелким (но тоже полным достоинства) шрифтом, имя автора: «АРТУР АЛЬТЕР».

В мире существовало меньше пятидесяти экземпляров его опуса. Почти весь тираж наверняка пошел на макулатуру или в тюремные библиотеки. Личная коллекция Артура пятнадцать лет назад сгорела в пожаре, случившемся из-за неисправности в стирально-сушильной машине: ворсовый фильтр забился и не давал выходить легковоспламеняющимся отработанным газам. Артуровы экземпляры лежали в большой картонной коробке рядом с машинкой. Их погубили огонь и вода: машинка горела и текла одновременно. Но пока в университете хранился последний экземпляр, Артур был спокоен. Все хорошо, все идет по плану.

Сердце начало биться с человеческой скоростью. Артур задышал медленно и размеренно. Взгляд сам собой замер на слове «предложение». Есть ли на свете слово, заключающее в себе столько же надежды? Он уставился на открытую «О», на похожую на ключ «Р».

Совесть немного поутихла. Там, в старой библиотеке, взяв в руки свою книжку, Артур вдруг преисполнился новой уверенности – и решил как можно скорее отослать письма, пока она не улетучилась.

Решение, что сын будет учиться в Дэнфорте, принял Артур. Оценки у Итана были неплохие, он легко мог поступить в вуз за пределами штата, но Дэнфорт предлагал хорошую скидку детям сотрудников, проработавших в университете более пяти лет. У Артура пошел шестой. О субсидии он узнал из буклета об университетской программе материальной помощи. Сей глянцевый документ обладал поистине библейской силой внушения: стоило Артуру отложить его в сторону, решение пришло само. Он начал называть Дэнфорт «университетом Итана» задолго до подачи заявки в приемную комиссию и повторял эти два слова так часто, что никто даже не побежал поднимать конверт с приглашением, когда тот наконец скользнул в щель для почты и хлопнулся на пол.

Итан, учившийся на тот момент в последнем классе школы, не слишком обрадовался этой новости. Он ничего не имел против Сент-Луиса и был польщен папиным нежеланием отпускать его из дома, чем бы оно ни объяснялось. Но все же Итан мечтал уехать подальше от Артурова испытующего взора – и обязательно в Нью-Йорк, – где он мог быть самим собой, что бы это ни значило. Еще не хватало встречаться с отцом на кампусе! Нет, нет, это будет конец света. Но Артур привел железный довод: если Итан не хочет тридцать лет просидеть в долговой яме, надо выбирать университет с умом. Плюс дело было сразу после событий 11 сентября, многие боялись террористической угрозы. А какой город лучше защищен от международных террористов, чем тот, который не интересен даже международным туристам?

– Я понимаю, ты хочешь учиться в другом городе, – сказала Франсин (она к тому времени создала и возглавила университетскую психолого-консультативную службу, где на общественных началах проводила семинары по борьбе со стрессом, тревогой, депрессией, нарушениями пищевого поведения и прочими проблемами, с которыми сталкиваются студенты). – И я понимаю, что тебя совсем не радует перспектива учиться в вузе, где работают родители.

Итан взглянул на отца. Тот с надеждой приподнял брови.

– Ну да, – кивнул он. – Не знаю… Может, что-нибудь да получится.

Артур принял его «может» за согласие и при любой возможности выражал восторги по этому поводу. «Итан пойдет ко мне, в Дэнфорт, – рассказывал он друзьям и родственникам. – Спасибо руководству за щедрую скидку». Иногда он даже приписывал идею самому Итану. «Сынок поступил мудро: решил сэкономить и воспользоваться скидкой», – говорил Артур, одобрительно поглаживая его по спине. Можно подумать, сэкономленные деньги достались бы Итану, а не ухнули в ипотеку! Однако отцовские похвалы и поглаживания дорогого стоили, Итан их очень ценил. И только слово «скидка» не шло у него из головы: постоянно казалось, что родители на нем сэкономили, что все остальные студенты, заплатившие за обучение полную сумму, каким-то образом узнают больше, встречаются после лекций и получают бонусом еще какие-то знания.

Хотя Альтеры жили рядом с университетом, Итан уговорил родителей оплатить ему хотя бы общежитие. «Здесь я себе друзей не найду», – заявил он матери, показывая пальцем в окно столовой, на чинные улицы Шуто-Плейс. При желании он мог бы предъявить и более веский довод: в конце концов, он сэкономит родителям 23 280 долларов в год, если согласится поступить в Дэнфорт.

Родители уступили. Но комнату в общежитии тоже нужно было обставить – на этой почве Артур и Франсин устроили жуткую сцену в брентвудском магазине товаров для дома «Разные разности». Они спорили из-за наматрасников и настольных ламп, настенных досок и фонариков для чтения, пластиковых комодов и полок для обуви. Пригодится ли Итану полочка в душевую и корзина для грязного белья?

– Лично я уезжал учиться с одним рюкзаком за спиной, – пыхтел Артур.

– Совершенно уверена, что это неправда, – отвечала Франсин.

– Как ты можешь быть уверена? Тебя там не было!

Ничто так не выводило Артура из себя, как вещи. Он был минималистом и за всю жизнь так и не научился (да и не хотел учиться) оформлять свое завидное жилище «со вкусом», как подобает «зажиточному среднему классу». Альтеры прекрасно усвоили его позицию: холодильник охлаждает еду, а канализация уносит говно под землю. Что еще нужно для счастья?! Франсин тратила деньги направо и налево, Артур ныл. Инь и невыносимый ян. Однажды она принесла из магазина резальную машину для бубликов, и он поднял по этому поводу страшный вой. И до последнего – назло ей – резал бублики обычным ножом.

– Ладно, – сказал Артур, окидывая взглядом полную тележку. – Скажи мне, зачем нашему сыну электрический чайник.

– Потому что приятно иметь в комнате чайник. Можно пить чай, пока готовишься к семинару. Или горячий шоколад. Или растворимый кофе. Не вижу ничего криминального в том, чтобы купить ему одну вещь просто для удовольствия.

Артур повернулся к Итану:

– Ты пьешь чай?

– Вроде не особо…

– Слышала?

– Еще кофе и горячий шоколад… – не унималась Франсин.

– Знаешь, сколько раз в жизни мне пригодился бы электрический чайник? Сколько раз в жизни мне хотя бы приходило на ум это слово?! Ноль. Вот сколько. Ноль раз.

Франсин с коварством практикующего психолога продолжала стоять на своем:

– Это не просто электрический чайник. Посуди сам. Представь: Итан сидит у себя в комнате, к нему кто-то заходит, а он в этот момент заваривает себе чай – или горячий шоколад. И этот человек говорит: «О, класс, можно и мне чашечку?» У них завязывается беседа… Понимаешь, о чем я? Итану и так будет непросто в новой обстановке, среди незнакомых людей… Нужно дать им повод с ним заговорить. Это… – Она вытащила коробку с чайником из тележки и потрясла ее. – Это не просто чайник, а новые возможности. И мне не жалко отдать за них двадцать пять долларов.

Артур что-то буркнул и ушел дожидаться их в машине. Франсин улыбнулась.

– Видишь, – сказала она сгорающему от стыда сыну, толкая тележку по отделу с кухонной техникой, – не так уж он и страшен. Надо только уметь отстаивать свою позицию.

Вековой кампус Дэнфортского университета, подобно Акрополю, расположился на вершине холма и производил на маленького Итана огромное впечатление. Теперь, став его полноправным студентом, Итан решил, что за внешним великолепием кроется пустота. За ужином Артур прочел нудную лекцию по этому вопросу: главный кампус якобы был спроектирован на манер Оксбриджа – те же арки, шпили и зубчатые стены, – но в действительности архитектор вдохновлялся университетами Лиги плюща, а уж их создатели нагло сдирали все с Оксбриджа. Стало быть, Дэнфорт – это копия копии. Хуже того, новые постройки на территории кампуса должны были повторять облик главного здания: получилась розовокирпичная английская готика с энергоэффективными окнами, диковинная помесь современности и старины, несущая миру мысль о неотвратимости повторения прошлого.