Алый знак воина. Орел Девятого легиона

ГЛАВА 1 ПОГРАНИЧНАЯ КРЕПОСТЬ.

От Фоссвея на запад, в сторону Иски Думнониев, пошла обыкновенная британская дорога с колеей: слегка расширенная, кое–как вымощенная, в самых разъезженных местах схваченная бревнами, но в остальном мало изменившаяся с прежних пор; она вилась между холмами, уходила вглубь, вторгаясь в дикие, необжитые края.

Дорога была оживленной, кто только ни ступал по ней на ее веку: торговцы верхом на лошадях, везшие в дорожных вьюках бронзовое оружие и необработанный желтый янтарь; сельские жители, перегонявшие из деревни в деревню косматых коров или тощих свиней; изредка — группы рыжеволосых варваров с дальнего запада; даже бродячие арфисты и знахари, лечащие глазные болезни, а то и легконогий охотник в сопровождении громадных овчарок; время от времени появлялся фургон, доставлявший продовольствие римским гарнизонам. Всех перевидала дорога, в том числе и римские когорты, перед которыми расступались все остальные путешествующие.

Сегодня по дороге двигалась вспомогательная когорта в нагрудниках из кожи; она шла мерным легионерским шагом, позволяющим делать по двадцать миль в день от Иски Силуров до Иски Думнониев: новый гарнизон спешил на смену старому. Они шагали вперед, и дорога то выходила на гать, лежавшую между сырым болотом и пустынным горизонтом, то ныряла в густой лес, где местные жители охотились на кабанов, а то выводила на открытое нагорье, где гулял ветер и росли дрок да колючий кустарник. Так, ни разу не сбившись с шага, без единого привала, шла маршем центурия за центурией; солнце освещало знамя, которое несли впереди, а позади тучей клубилась поднятая пыль, окутывая вьючный обоз.

Колонну возглавлял старший центурион, командир когорты; гордость, светившаяся на его лице, говорила о том, что он командует когортой впервые. А гордиться, как он решил давно и бесповоротно, было чем: шесть сотен светловолосых великанов, набранных из племен Верхней Галлии, от природы наделенных азартом барса, в результате долгой муштры превратились в лучшую, по его мнению, вспомогательную когорту, какую когда–либо придавали Второму легиону. Когорту присоединили совсем недавно, солдаты еще не имели случая проявить себя в бою, на древке знамени не было еще никаких знаков почестей — ни позолоченного лаврового венка, ни венца победителя. Почести еще предстояло завоевать — и не исключено, что именно под его командованием.

Командир являл собой полную противоположность солдатам: римлянин до кончиков ногтей, сухощавый, мускулистый, смуглый в отличие от ширококостных и светлокожих легионеров. В его оливково–смуглом лице не было ни одной мягкой черты, оно было бы резким и суровым, если бы не насмешливые морщинки вокруг глаз и у рта. Между прямыми черными бровями виднелся маленький выпуклый шрам — знак того, что он выдержал испытание и достиг ступени Ворона Митры[4].

Еще год назад центурион Марк Флавий Аквила и отношения не имел к легионам да легионерам. Первые десять лет он тихо прожил вместе с матерью в родовом поместье недалеко от Клузия[5], пока отец его нес службу в Иудее, в Египте и здесь, в Британии. Они с матерью собирались уже ехать к отцу сюда, но незадолго до поездки в Британии взбунтовались северные племена, и легион его отца, Девятый Испанский — отправился усмирять их… да так и не вернулся назад.

Мать его в скором времени умерла, и, повинуясь ее желанию, он перебрался в Рим к своей тетке, довольно глупой женщине, чей муж, тучный римский чиновник, до противности кичился своим богатством. Марк терпеть его не мог, и чиновник платил ему тем же. На все они смотрели разными глазами. Марк принадлежал к роду потомственных военных из сословия всадников[6], к одному из тех семейств, которые в отличие от прочих, отказавшихся от своей профессии и занявшихся торговлей и финансовыми операциями, сохранили свой прежний образ жизни и оставались бедными, но гордыми. Чиновник же происходил из семьи чиновников, и его жизненные принципы были совсем иными, чем у Марка. Ни у того, ни у другого не было ни капли желания понять друг друга, и оба вздохнули с облегчением, когда Марку исполнилось восемнадцать и он получил право просить о должности центуриона.

Сейчас, выступая впереди когорты и щурясь от яркого солнца, Марк даже усмехнулся при воспоминании о том, с какой трогательной радостью прощался с ним толстый чиновник.

(«Хруст–хруст–хруст» — мерно раздавалось позади…)

Он попросился в Британию, хотя это означало службу во вспомогательной когорте, а не в боевой, потому, что там, окончив срок военной службы, осел старший брат отца. Но больше из–за самого отца. Если когда–нибудь и станет что–то известно о пропавшем легионе, то скорее всего — в Британии, и вдруг да Марку самому удастся разыскать его следы.

Он поймал себя на том, что, шагая по дороге в Иску Думнониев в медовых лучах заходящего солнца, он постоянно думает об отце. Он живо помнил худощавого смуглого человека с веселыми морщинками в углах глаз, который время от времени наезжал домой и учил Марка удить рыбу, играть в игру «сколько пальцев» и метать копье. Особенно ярко ему запомнился последний приезд отца. Его только что назначили командиром Первой когорты Испанского легиона, а это означало, что он становится хранителем орла и кем–то вроде помощника командира легиона. Отец ликовал, точно мальчишка. Но у матери был встревоженный вид, как будто она знала наперед…

— Что бы это был любой другой легион! — воскликнула она тогда. — Ты сам мне говорил, у Испанского дурная слава.

А отец ответил:

— А я бы не взял никакой другой, если бы и мог выбирать. Впервые я получил под команду когорту именно в Испанском, а в какой легион попадешь сначала, тот и останется у тебя в сердце, и все равно, какая у него слава — дурная или добрая. Теперь, когда я стану командиром Первой когорты, мне, может, и удастся поправить его репутацию…

И он со смехом обернулся к сынишке:

— Скоро придет и твой черед. Испанскому легиону выпали на долю черные дни, но мы с тобой сделаем из него толк.

Мысленно перенесясь на несколько лет назад, Марк вдруг припомнил, что глаза у отца тогда горели особенно ярко, как горят они у воинов перед боем. И еще — солнечный луч вдруг упал на большой, с трещинкой, изумруд, который отец всегда носил на пальце, и высек из камня зеленый огонь. Забавно, как всплывают в памяти такие детали, — казалось бы, мелочи, а чем–то они важны человеку.

(«Хруст–хруст–хруст» — мерно раздавалось позади…)

Хорошо бы дядя Аквила походил на своего брата, отца Марка. Дядю он пока не видел: после строевой муштры он прибыл в Британию поздней осенью, в слякоть, под мокрым снегом, и его прямиком послали в Иску. Но от дяди он получил несколько неопределенное приглашение провести отпуск у него в Каллеве, когда дело дойдет до отпуска. Так что хорошо бы дяде походить на своего брата.

Хотя едва ли им приведется много встречаться. Пройдет немного лет, и Марка, вероятно, переведут служить в другую провинцию — ведь центурионы когорт редко продвигаются по службе, оставаясь в одном и том же легионе.

Продвижение по службе… от теперешнего звания до чина его отца, то есть до командира Первой когорты. А дальше что? Для большинства на этом карьера заканчивается. Но для отдельных выдающихся личностей, которые шли дальше, — как, например, собирался сделать Марк — пути расходились. Можно стать комендантом крепости, как когда–то дядя Аквила, а можно, послужив в преторианской гвардии[7], попытался получить под команду легион. Командир легиона почти всегда находится в звании сенатора, не имея за плечами никакого военного опыта, кроме годичной службы в качестве трибуна в пору юности. Однако по давней традиции два Египетских легиона составляют исключение из правила. Ими командуют профессионалы, и именно Египетский легион был сияющей мечтой Марка, сколько он себя помнил.

Но в один прекрасный день, когда он покончит с легионерской службой, завоюет себе имя и станет префектом Египетского легиона, он вернется домой, в этрусские холмы, и выкупит старое родительское поместье, — которое безжалостно продал толстый чиновник, чтобы возместить потраченное на Марка. Марк ощутил буквально физическую боль в сердце, вспомнив на мгновение залитый солнцем двор, весь в дрожащих тенях от голубиных крыльев, и дикую оливу в центре раздваивавшегося здесь речного потока; на корнях этой оливы он однажды нашел нарост, напоминающий по форме птичку. Он отрезал нарост новым ножом (подарок отца) и с большим увлечением целый вечер прилежно обрабатывал его, вырезая на нем перышки. Птичка цела до сих пор,

Дорога плавно пошла на подъем, и вдруг впереди открылись Иска Думнониев и Красная Гора, увенчанная крепостью, — черный силуэт на фоне вечернего неба. Марк рывком вернулся к действительности. Поместье в этрусских холмах подождет, пока он прославится и устанет, сейчас главное — достойно выполнить свой долг на первом порученном ему посту.

Британский городок лежал под южным склоном горы — расползавшееся в разные стороны скопище соломенных крыш всех цветов: от золотистого, как мед, до черного, как высушенный торф, в зависимости от возраста кровли. Четкие, прямые линии римского форума и базилики выглядели в их гуще чужеродными. И над всем висел легкий дым очагов.

Дорога пролегала напрямик через город и поднималась вверх по расчищенному склону к Преторианским воротам крепости. То и дело мужчины в алых или шафранно–желтых плащах оборачивались, провожая шагавшую когорту взглядом, в котором читалась скорее настороженность, чем враждебность. Чесались собаки, тощие свиньи рылись в отбросах, в дверных проемах хижин сидели женщины с золотыми или бронзовыми браслетами на очень белых руках — пряли пряжу, либо мололи зерно. Синий дым очагов вился в тихом воздухе, и вкусные запахи готовящейся вечерней трапезы смешивались с острым запахом конского навоза, привычно связывавшегося для Марка со всяким городом Британии. Римского во всем этом было еще мало, несмотря на форум, обстроенный каменными зданиями. Когда–нибудь здесь появятся прямые улицы, размышлял Марк, храмы и бани и вообще римский образ жизни. Но пока два мира, встретившись в этом месте, существовали, не смешиваясь: местный город, сбившийся в кучу внутри торфяного крепостного вала, бывшая твердыня бриттов, — и расхаживавшие по валу взад–вперед римские часовые. Марк из–под козырька шлема оглядывался вокруг, сознавая, что на ближайший год место это станет частью его жизни. Он задрал голову и там, вверху, на краю торфяного вала, увидел римское знамя, поникшее в неподвижном воздухе, гребенчатый шлем часового, сверкающий на солнце, и услышал где–то прямо в пылающем небе звук трубы.

— Ты принес с собой ясное небо, — проговорил центурион Квинт Хиларион, стоя у окна в штабном помещении и вглядываясь в темноту. — Но, клянусь Геркулесом, не жди, что так будет вечно.

— Что, здесь такая плохая погода? — отозвался центурион Марк Аквила, сидевший на столе.

— Хуже некуда! Тут, на западе, либо идет дождь, либо Тифон[8], отец всех зол, напускает туман, и тогда человеку своих ног не видно. Д–а–а, когда твой год будет подходить к концу, у тебя из ушей вырастут поганки, в точности как у меня. И не только от сырости!

— А от чего еще? — с интересом спросил Марк.

— Ну, прежде всего от отсутствия компании. Я человек общительный, люблю, чтоб вокруг были приятели. — Центурион отвернулся от окна, расслабленно опустился на низкую мягкую скамью и обхватил колени. — Дайте мне только отвести войско обратно в Иску, уж я быстро сотру плесень скуки.

— Собираешься в отпуск?

Тот кивнул.

— Долгий отпуск, желанный отпуск среди котлов в Дурине.

— Там твой дом?

— Да, мой отец ушел в отставку и поселился в Дурине несколько лет назад. Там на удивление отличный цирк и полно жителей, в том числе хорошеньких девушек. Приятное местечко, особенно когда возвращаешься из такой глухомани. — Ему вдруг пришла в голову новая мысль: — А что будешь делать ты, когда придет время отпуска? Ведь ты прибыл прямо из дома, тут у тебя никого нет.

— У меня есть дядя в Каллеве, только я с ним еще незнаком, а на родине меня никто не ждет, мне там не с кем проводить отпуск.

— Отец с матерью умерли? — с сочувствием осведомился Хиларион.

— Да. Отец ушел с Девятым легионом.

— Вот так штука! Ты хочешь сказать, что он с ними вместе…

— Исчез. Именно.

— Н–да. Худо! — Хиларион покрутил головой. — Тут ходили всякие скверные слухи… да и сейчас ходят. Орла–то они в самом деле потеряли.

Марк мгновенно встал на защиту отца и его легиона.

— Раз не вернулся ни один легионер, неудивительно, что не вернулся и орел, — бросил он.

— Само собой, — добродушно согласился Хиларион. — Я и не думал хулить твоего отца, можешь не ощетиниваться, дружище Марк. — Хиларион взглянул на него с широкой дружеской улыбкой, и Марк, который минуту назад жаждал ссоры, тоже невольно заулыбался.

Прошло несколько часов с тех пор, как Марк провел свою когорту по гулко грохочущему мосту и ответил на оклик часового: «Четвертая Галльская вспомогательная когорта Второго легиона явилась сменить гарнизон». Уже миновал обед в обществе квартирмейстера, хирурга и младших командиров центурии. Марку вручили ключи от сундучка с солдатским жалованьем (в таком небольшом гарнизоне казначея не полагалось). Последний час они с Хиларионом занимались в помещении претория[9] канцелярскими делами. Сейчас же, сняв шлемы и выпуклые нагрудники, они наслаждались досугом.

В дверной проем была видна почти вся маленькая спальня — узкое ложе с горой ярких местных циновок, полированный дубовый сундук, светильник высоко на голой стене — вот и все. В наружной комнате имелся видавший виды стол, на котором сейчас сидел Марк, складной походный стул, обитая мягким скамья, еще один сундук со служебными документами и безобразной формы бронзовая лампа на подставке.

Наступило недолгое молчание. Марк воспользовался этим и огляделся: аскетичная комнатка, залитая желтым светом лампы, показалась ему очень красивой. С завтрашнего дня она станет его комнатой, но сегодня вечером он тут гость, и он поспешил с виноватой улыбкой обратить взгляд на хозяина, как бы прося извинения за то, что раньше времени осматривает все вокруг хозяйским глазом.

Хиларион ухмыльнулся:

— Ровно через год тебе здесь все покажется по–другому.

— Посмотрим, — отозвался Марк, покачивая ногой, обутой в сандалию, и лениво наблюдая за ее движениями. — А чем тут еще занимаются, кроме выращивания поганок? Охота хорошая?

— Вполне. Только охотой и может похвастать этот уголок империи. Зимой — кабаны и волки, да и оленей в лесу полно. Внизу, в городке, есть несколько охотников, они тебе покажут лес, если освободишь их в этот день от работы. Одному в лес идти, конечно, неразумно.

Марк кивнул.

— Может быть, у тебя будут какие–то напутствия? Мне эта страна незнакома. Хиларион задумался.

— Нет, пожалуй. — Но тут же резко выпрямился. — Да, будут, если тебя никто еще не предупреждал. Но никакого отношения к охоте это не имеет. Я говорю о жрецах, странствующих друидах[10]. Если поблизости объявится хоть один друид или до тебя дойдет лишь глухой слух, что он объявился, — хватайся за оружие. Вот тебе мой добрый совет.

— Друид? — озадаченно переспросил Марк. — Как же так, ведь Светоний Паулин[11] — римский полководец, наместник Британии.) покончил с ними раз и навсегда шестьдесят лет назад.

— Со жрецами в целом, может, и покончил, но отделаться от друидов, разрушив их цитадель, на самом деле не легче, чем уберечься от этих варварских туманов с помощью пальмового зонта. Друиды все равно появляются время от времени, и там, где они появляются, легионеров ждут неприятности. В былые времена они были душой сопротивления бриттов, да и нынче, коли поднялась смута в каком–то из племен, можешь прозакладывать сандалии, что за этим стоит святой человек.

— Продолжай, — сказал Марк, когда тот замолчал. — Это становится интересным.

— Видишь ли, дело обстоит так. Они временами подстрекают к священной войне, а такая война — беспощадная штука, и последствия в таком случае их не заботят. — Хиларион говорил медленно, будто размышляя вслух. — Пограничные племена совсем не такие, как на южном побережье, — те были наполовину латинизированы еще до нашего прихода. А эти — народ дикий и отчаянные храбрецы. Но даже они в большинстве своем поняли, что мы не какие–то злые демоны, и сообразили, что истребление хотя бы одного гарнизона неизбежно влечет за собой карательную экспедицию: их хижины и посевы спалят, но прибудет новый гарнизон с более жестким командиром. Однако стоит поблизости завестись хотя бы одному из святых людей — и все идет прахом. Они уже не соображают, к чему приведет восстание. Они вообще перестают соображать. Они угодят своим богам, если выкурят гнездо неверующих, а что будет дальше — их не касается: они отправятся в страну на запад дорогой воинов. А когда уж их довели до такого состояния — жди любой беды.

Снаружи в мирной темноте протрубили сигнал второй ночной стражи; Хиларион распрямился и встал со скамьи.

— Пожалуй, поздний обход часовых проведем сегодня вместе. — Он взял меч и надел перевязь через голову. — Я здесь родился, — добавил он в виде пояснения, — потому мне и удалось разобраться в их делах.

— Я догадался, — Марк проверил застежку на своей перевязи. — Очевидно, за время твоей службы жрецы не появлялись.

— Нет, но у моего предшественника как раз перед моим приездом заварилась порядочная каша, смутьян от него ускользнул и был таков. Месяца два мы жили, как на Везувии, тем более, что хлеб не уродился два года подряд. Но извержения вулкана так и не последовало.

Снаружи послышались шаги, за окном замерцал красный свет, и юноши вышли наружу, где их ждал с горящим факелом дежурный центурион. Обменявшись шумным римским приветствием, то есть ударив рукоятью меча о щит, они стали обходить темную крепость по тропе вдоль вала: от часового к часовому, от поста к посту, тихо обмениваясь паролем с часовыми. Наконец они опять очутились в освещенной комнате штаба, где хранился сундучок с солдатским жалованьем и стояло прислоненное к стене знамя, и где между обходами дежурному центуриону полагалось сидеть всю ночь напролет, положив перед собой на стол обнаженный меч.

Марк подумал: «С завтрашнего дня мне одному придется следовать за факелом центуриона от поста к посту, от казарм к конюшням, чтобы удостовериться, что все тихо на границе империи».

На другое утро, после того как закончилась официальная церемония смены гарнизонов, прежний гарнизон отбыл. Марк долго стоял и смотрел, как колонна перешла ров, спустилась с холма, пройдя между теснящимися хижинами городка, чьи соломенные крыши золотило утреннее солнце. Центурия за центурией уходила вдаль по длинной дороге, ведущей в Иску. И впереди колонны вспыхивали то золото, то киноварь знамени. Солнце слепило; Марк прищурил глаза и долго следил за этим сверканием, пока оно не растворилось в ярком утреннем свете. Последний погонщик обоза скрылся за пригорком, ритмичный топот тяжелых сандалий перестал сотрясать воздух, и Марк остался один на один со своей первой самостоятельной службой.

ГЛАВА 2 ПЕРЬЯ НА ВЕТРУ.

Прошло несколько дней, и Марк так втянулся в жизнь гарнизона, как будто не знал никакой иной. Все римские крепости были построены примерно по одному образцу, и жизнь в них протекала тоже на один лад. Так что знакомство с любой — будь то построенный из камня лагерь преторианской гвардии, или крепость из обожженной глины на Верхнем Ниле, или же здешняя крепость в Иске Думнониев, где валы возводились из прессованного торфа, а знамя когорты и командиры размещались в глинобитных постройках, образующих прямоугольник вокруг двора, обнесенного колоннадой, — означало знакомство со всеми римскими крепостями. Однако немного погодя Марк стал различать и те особенности, которые делали один гарнизон непохожим на остальные. Именно благодаря различиям, а не сходству, Марк скоро почувствовал себя в Иске как дома. Какой–то художник из давным–давно отбывшего гарнизона начертил острием кинжала на стене бани красивую дикую кошку, летящую в прыжке, а кто–то, менее одаренный, нацарапал весьма грубое изображение нелюбимого центуриона. О том, что это центурион, говорили виноградный жезл и знак пониже. На священном участке под навесом, где хранилось знамя, свила гнездо ласточка; позади кладовой всегда стоял своеобразный неопределимый запах. И еще: в одном углу двора кто–то из прежних командиров, соскучившись по южному теплу и краскам, посадил розовый куст в большом каменном кувшине для вина, и в гуще темной листвы уже краснели бутоны. Этот розовый куст вызвал у Марка ощущение преемственности, связи между ним и теми, кто был на границе до него, и кто придет потом. Куст, видно, рос тут давно, он уже не помещался в кувшине, и Марк решил, что осенью прикажет высадить его в грунт.

Он не сразу сошелся с остальными командирами. Хирург, который, судя по всему, жил здесь, как и квартирмейстер, постоянно, был человек незлобивый, вполне довольный своей тихой заводью, лишь бы в ней водилась местная огненная вода. Зато квартирмейстер был личностью весьма несносной — сердитый рыжеволосый субъект, которого обошли чином, и теперь он пыжился, желая показать, какая он важная персона. Луторий, командовавший единственным гарнизонным эскадроном дакийских всадников[12], все отпущенное ему природой дружелюбие расходовал на лошадей, а с людьми, включая и своих солдат, был замкнут и угрюм. Пятеро подчиненных Марку центурионов были настолько старше и опытнее его, что сперва он не знал, как себя с ними вести. Не так–то легко, имея за плечами меньше года службы в рядах легиона, указать центуриону Павлу, что его виноградная трость слишком часто гуляет по спинам рядовых; или втолковать центуриону Гальбе, что, каковы бы ни были порядки в других когортах, центурионы Четвертой Галльской не будут брать взяток со своих солдат за освобождение от тяжелых работ, пока он, Марк, командует когортой. В конце концов он справился с этим, и, хотя сперва Гальба и Павел внутренне бесились и проклинали в разговорах между собой всяких молокососов, впоследствии, как ни странно, они совсем неплохо с ним ладили. А уж с помощником у Марка с первой минуты установилось деловое понимание, которое со временем переросло во взаимную симпатию. Центурион Друзилл, как и большинство ему подобных, выбился в младшие командиры из рядовых; он участвовал во многих сражениях и обладал собранным по крупицам жизненным опытом и запасом суровых советов, а Марк в то лето в последних особенно нуждался.

День начинался со звуков трубы, игравшей на валу побудку, и кончался вечерней перекличкой часовых. А в середине шел сложный рисунок из парадов и тяжелых работ, дозоров, уборки конюшен и строевых учений с оружием. Приходилось Марку исполнять также и обязанности судьи: случалось, кто–то из солдат обвинял местного жителя в том, что тот продал ему никчемную собаку; бывало, бритт жаловался на то, что кто–то из гарнизона украл у него всю домашнюю птицу, или же даки и галлы ссорились по довольно невразумительной причине из–за какого–нибудь родового бога, о котором Марк слыхом не слыхивал.

То был нелегкий труд, особенно на первых порах, и Марк был благодарен центуриону Друзиллу. Но солдатский труд был у него в крови, равно как и труд земледельца, и трудиться он любил. А кроме того, иногда удавалось и поохотиться — охота в этих краях была славная, как и обещал Хиларион.

Всегдашним его спутником и проводником во время охоты был бритт немногим старше его, охотник и торговец лошадьми по имени Крадок. Однажды утром в конце лета Марк, захватив охотничьи копья, вышел из крепости, чтобы, как повелось, зайти за Крадоком. Было очень рано, солнце еще не встало, и между холмами лежало белое море тумана. В такое утро запахи прибивает книзу. Марк принюхивался к сырому рассветному воздуху, как охотничья собака. Но обычного радостного подъема перед охотой он сегодня не испытывал, потому что был встревожен. Правда, не очень, но все–таки настолько, чтобы тревога смогла отнять остроту удовольствия. В голове у него без конца вертелся ходивший по крепости слух: последние два дня поговаривали, что в округе появился странствующий друид. Нет, нет, ни один человек не видел его собственными глазами, ничего определенного никто сказать не мог. И все же, памятуя предупреждение Хилариона, Марк постарался разузнать все, что мог. Расследование не дало, разумеется, ни малейших результатов. Но даже если все было неспроста, расследование и не могло дать результатов. От местных жителей, присягнувших на службу Риму, нечего было ждать: если их симпатии принадлежат Риму, они ничего не будут знать сами; если они верны племени, то ничего не скажут. Быть может, все это от начала до конца выдумка, так, летучий слушок, какие проносятся время от времени, будто неизвестно откуда взявшийся порыв ветра. Но все равно надо смотреть в оба и держать ухо востро, тем более, что третий год подряд будет плохой урожай. Об этом можно было судить по лицам мужчин и женщин, а также по небольшим хлебным полям, где колосья сморщились и высохли. А плохой урожай всегда сулит беду.

Миновав форум и пробираясь между тесно скученными хижинами, Марк снова поразился тому, как мало сказалось здесь влияние Рима. Жители приспособили форум и базилику под рынок. Считанные единицы из числа мужчин отставили свои охотничьи копья и сделались римскими должностными лицами, мелькали даже римские туники. На каждом шагу попадались винные лавчонки, ремесленники мастерили разные вещицы, чтобы угодить гарнизону, торговцы продавали солдатам собак, шкуры, овощи, бойцовых петухов, а дети бежали за солдатами и клянчили динарии. И все равно чувствовалось, что в Иске Думнониев Рим всего лишь новый побег, привитый к старому стволу, и привой еще не принялся.

Марк достиг кучки строений — они принадлежали Крадоку, — свернул к жилой хижине, остановился перед входом и просвистел несколько тактов песенки, которая была сейчас в меде среди легионеров; он всегда таким образом возвещал о своем приходе. Кожаная занавеска, служившая дверью, немедленно отодвинулась, однако вместо охотника показалась молоденькая женщина, державшая у бедра важного загорелого младенца. Она была высокая, как большинство местных женщин, и держалась, как королева. Но главное, что заметил Марк, это выражение ее лица — недоверчивое, настороженное, она словно опустила на глаза завесу, чтобы Марк не прочел ее взгляда.

— Муж там, позади хижины, с упряжкой. Если командир обойдет дом, он его найдет, — сказала она и сразу же сделала шаг назад. Кожаная занавеска упала и разделила их.

Марк обошел хижину кругом. Услышав голос охотника и тихое лошадиное ржание, он двинулся в том направлении. Миновав поленницу и привязанного за ногу петуха, чьи яркие перья отливали металлическим блеском, выделяя его среди более тускло оперенных кур, Марк достиг хижины, выполнявшей назначение конюшни, и заглянул внутрь. Крадок обернулся и вежливо с ним поздоровался. Марк ответил на приветствие. Он к этому времени уже научился говорить по–кельтски, и довольно бойко, хотя и с ужасающим акцентом. Он всмотрелся в сумрак за спиной Крадока.

— Я и не знал, что у вас тут правят четверкой, — сказал он.

— Мы не гнушаемся перенять кое–что у Рима. А тебе не доводилось видеть мою упряжку раньше?

Марк покачал головой:

— Я даже не знал, что ты возница. Хотя, по правде говоря, я мог и догадаться. Бритты все возничие.

— Командир ошибается. — Крадок провел рукой сверху вниз по лоснящейся лошадиной шее. — Бритты все так или иначе умеют править лошадьми, но не все — возницы.

— Но ты, надо понимать, возничий?

— Меня считают одним из лучших в моем племени, — со сдержанным достоинством ответил Крадок.

Марк шагнул внутрь.

— Могу я посмотреть твоих лошадей? — спросил он, и хозяин молча отступил в сторону, пропуская его.

Лошади не были привязаны, они подошли к Марку и, как собаки, с любопытством обнюхали ему грудь и протянутые руки, — четверка безупречно подобранных, масть в масть, черных жеребцов для колесницы. Марк вспомнил свою арабскую упряжку, на которой иногда ездил в Риме. Здешние были помельче, не выше четырнадцати ладоней, как он прикинул на глаз, более мохнатые, пожалуй, не по росту коренастые, но в своем роде совершенные: кроткие, умные морды, нежные, как лепестки цветов, стоячие уши, трепещущие ноздри, выстланные изнутри ярко–красным, грудь и задние ноги — широкие и мощные. Марк поворачивался от одной к другой, по очереди лаская их, привычно проводя рукой вдоль их гибких тел от гордой шеи к ниспадающему хвосту.

Еще живя в Риме, Марк одно время готовился к тому, чтобы стать возничим, в том смысле этого слова, как его понимал Крадок. И сейчас Марка обуяло желание — не сделаться обладателем этой упряжки, нет, он был не из тех, кто способен сказать «мое», не имея на это права, — ему захотелось вывести их на волю и впрячь в колесницу, ощутить дрожание днища под ногами, почувствовать, как оживают в руках поводья, как подчиняются его воле эти прекрасные горячие существа и их воли сливаются в одно.

Ощущая нежные лошадиные губы у себя на плече, он повернулся к Крадоку:

— Ты разрешишь мне испытать их?

— Они не продаются.

— Если бы они и продавались, я все равно не смог бы их купить. Я попросил разрешения испытать их.

— Командир тоже возница?

Во время прошлогодних сатурналий Марка назначили состязаться на наемной упряжке со штабным командиром, лучшим возничим в легионе, и Марк состязание выиграл.

— Я считаюсь лучшим в моем легионе, — ответил он.

Крадока, видимо, не удовлетворил ответ.

— Сомневаюсь, чтобы ты управился с моими черными сокровищами.

— Не хочешь ли побиться об заклад? — спросил Марк. Глаза его загорелись холодным блеском, губы тронула улыбка.

— Побиться об заклад?

— Да, что я управлюсь с твоими лошадьми. И так, чтобы ты остался доволен. Где — выбирай сам.

Марк отстегнул застежку, которой был заколот на плече грубый плащ, и протянул ее на ладони — красноватый сердолик слабо блеснул в полутьме.

— Застежка против… против одного из твоих охотничьих копий. Если тебя это не устраивает, назови свою ставку.

Крадок не взглянул на застежку, он смотрел на Марка так, словно юный римлянин был конем, чей норов бритт сейчас пытался оценить. Под этим хладнокровным испытующим взглядом Марк покраснел. Охотник заметил краску гнева, заметил, как римлянин с вызовом вздернул подбородок. Он скривил губы в еле заметной усмешке и, видимо удовлетворенный осмотром, наконец сказал:

— Я согласен.

— Когда мы устроим испытание? — спросил Марк, возвращая застежку на место.

— Завтра я гоню табун лошадей в Дурин. Но через восемь дней вернусь, вот тогда и устроим. А сейчас нам пора отправляться.

— Хорошо, — ответил Марк и, хлопнув на прощание по блестящей конской шее, последовал за Крадоком вон из конюшни. Они свистом подозвали ожидавших собак, взяли прислоненные к стене главного дома копья и скоро исчезли в чаще.

Крадок отсутствовал дольше, чем собирался, и когда наконец наступил день испытания, урожай (весьма, надо сказать, скудный — в Иске Думнониев этой зимой многих подстерегал голод) уже собрали. Подходя к назначенному месту встречи — широкой ровной поляне в излучине реки, — Марк прикидывал, каким образом раздобыть зерна про запас. Крадок уже ждал его и вскинул руку в знак приветствия. Вспрыгнув на колесницу, он повернул коней и с грохотом помчал навстречу Марку, приминая папоротник. Солнце отбрызгивало от бронзовых бляшек на груди и лбах лошадей, их длинные гривы и волосы возничего развевались на ветру. Марк стоял как вкопанный, хотя в животе у него все сжалось в комок. В последний миг возничий резко осадил лошадей, чуть не наехав на Марка, тут же выскочил из колесницы и, пробежав по дышлу, остановился, балансируя на нем.

— Ловкий фокус, — сказал Марк, с улыбкой подняв к нему лицо. — Я слыхал о нем, но ни разу не видал.

Крадок засмеялся и, попятившись, занял свое место в колеснице; в тот момент, когда он разворачивался, Марк впрыгнул внутрь и встал рядом. Поводья и много раз сложенный кнут тут же перешли к нему, а Крадок отодвинулся и встал сзади на место копьеносца, держась рукой за плетеный борт.

— Для начала держи вон на тот ясень.

— Всему свое время, — отозвался Марк, — пока я не готов.

Лошади были запряжены на римский лад: две средние привязаны к дышлу, две наружные — постромками к осям. Тут все было в порядке, зато с колесницей обстояло по–иному. До сих пор Марку приходилось управлять только римской беговой колесницей — что–то вроде раковины, рассчитанной на одного. Здешняя повозка, более громоздкая, хотя и довольно поворотливая, была открыта спереди, отчего казалось, будто стоишь прямо на лошадях, — ощущение непривычное. Чтобы управиться с колесницей и лошадьми, следовало сперва приспособиться к ним. Высоко держа тщательно разобранные поводья, как принято в Колизее, широко расставив ноги на перекрещенных планках днища, Марк тронул с места нервно перебирающих ногами коней — вначале тихонько, приноравливаясь к ним, потом пустил их быстрее, перейдя с рыси на легкий галоп и направляя в то же время к высохшему ясеню, белевшему вдали. Не доезжая дерева, он, по совету Крадока, завернул их и послал вдоль изогнутой линии дротиков, заранее воткнутых охотником так же, как Марк, бывало, проводил белых арабских скакунов между тренировочными столбиками на Марсовом поле; затем он перешел на галоп, ни разу не опозорив себя, — ни одна втулка колеса не задела земли. Он подверг лошадей всем испытаниям, заставив делать все, что только подсказывал ему хозяин упряжки, и наконец настал момент пустить их во весь опор. Они поскакали вдоль опушки, огибая ее по кривой в милю длиной.

Этот миг для Марка всегда был переломным, он будто переходил из одной жизни в другую. Так, должно быть, чувствует себя стрела, вылетающая из лука. В прежней жизни было знойно и душно, а сейчас его обтекал, как вода, прохладный упругий ветер, мчащийся навстречу; ветер прижимал к телу тонкую алую тунику, свистел в ушах, не перекрывая, однако, мягкого стука мелькающих копыт. Марк пригнулся ниже, ощущая, как днище колесницы дрожит и ходит ходуном у него под широко расставленными ногами, как поводья оживают в его руках, как через поводья его воля передается мчащимся лошадям и их отклик доходит назад к нему, и он сливается с ними в одно целое! Марк крикнул по–кельтски, понукая, подбадривая коней:

— Вперед, красавцы! Вперед, мои храбрые! Ваши кобылы будут гордиться вами, слава о вас будет переходить от дедов к внукам! Быстрей, быстрей, мои братья!

Впервые он взмахнул кнутом, кнут вылетел вперед, мелькнув, как черная молния, у них над головами, но не касаясь их. Пронеслась мимо опушка леса, папоротники раскидывались в стороны от летящих копыт и крутящихся колес. Вместе с упряжкой и колесницей Марк превратился в комету, прочерчивающую яркий небосклон, в сокола, камнем падающего вниз на фоне солнца…

Затем, повинуясь команде Крадока, он резко взял поводья на себя, осаживая упряжку, так что лошади присели на задние ноги, остановившись на всем скаку. Ветер, свистевший в ушах, стих, вокруг опять сомкнулся тяжкий зной. Наступила тишина. У Марка рябило в глазах от дрожания накаленного солнцем воздуха. Еще не перестали крутиться колеса, как бритт спрыгнул на землю и обошел лошадей спереди. После первого рывка они застыли на месте, и только бока их раздувались и опадали, но и то не слишком.

— Ну как? — настойчиво спросил Марк, вытирая тыльной стороной ладони мокрый лоб.

Крадок взглянул на него без тени улыбки.

— Командир скоро станет настоящим возницей, — ответил он.

Марк положил поводья и кнут, сошел вниз и встал рядом с охотником.

— Такой превосходной упряжкой мне еще не доводилось править, — заметил он и провел рукой по выгнутой шее ближайшей лошади. — Ну что, выиграл я копье?

— Вернемся, выберешь сам.

Крадок достал из–за пазухи корку сладкой лепешки и подставил свои ладони мягким, бархатным лошадиным губам.

— Эта четверка — сокровище моего сердца. Они ведут свой род из царских конюшен иценов[13], редко кому удавалось справиться с ними так хорошо, как удалось командиру.

В голосе прозвучала непонятная нотка сожаления, для которого как будто не было оснований, но впоследствии Марку суждено было вспомнить про это.

Они медленно тронулись в обратный путь, пустив лошадей прогулочным шагом, наслаждаясь летним вечером.

— Они уже остыли, теперь им не вредно и постоять немного, — сказал Крадок, пробившись сквозь городскую сутолоку и остановив упряжку у своего жилища. Он набросил поводья на головы коней и крикнул, повернувшись к темнеющему входу: — Гвингумара, принеси мои копья!

Кожаная занавеска отодвинулась, впуская внутрь душный воздух. Марк увидел посреди хижины красный огонь очага. Молодая жена, переворачивавшая в горячей золе пшеничные лепешки, которые пекла мужу на ужин, встала и растворилась где–то в темной глубине жилья. Несколько собак, лежавших на груде папоротника вокруг спящего смуглокожего ребенка, выбежали навстречу хозяину и стали ласкаться, виляя хвостами, младенец продолжал спать, посасывая палец. Женщина появилась снова и вынесла наружу связку копий, на отточенных наконечниках которых заплясали точно язычки пламени отсветы вечернего солнца.

— Мы с командиром побились об заклад, — объяснил Крадок. — Его застежка против моего охотничьего копья. Командир выиграл и теперь пришел выбрать себе копье.

С этими словами он взял из связки одно копье и оперся на него, как бы говоря всем своим видом: «Любое, кроме этого».

Остальные копья были сработаны превосходно — идеально сбалансированные, смертоносные. Одни легкие, чтобы метать их; другие — с широкими наконечниками для применения на близком расстоянии, военные и охотничьи. Женщина подавала по очереди копья Марку, он рассматривал их, пробовал и наконец выбрал — с узким зазубренным наконечником и поперечиной пониже шейки.

— Вот это, — сказал он. — Его я возьму, когда мы с твоим мужем пойдем охотиться этой зимой на кабана.

Марк улыбнулся ей, но она не улыбнулась в ответ, а лицо ее сохранило непроницаемое выражение, как и в первую их встречу. Она молча отступила назад, унося копья в хижину. Но Марк уже отвернулся, его интересовало то, другое, копье; он все время помнил о нем, пока делал свой выбор. Копье это выделялось среди остальных, как вождь выделяется среди телохранителей. Древко его потемнело от долгого употребления, железный наконечник имел совершенную форму лаврового листа и был украшен необычным причудливым энергичным рисунком, напоминающим вихрящиеся водовороты в бурной реке. Вес наконечника уравновешивался шаром из бронзы с эмалью на конце древка, а узкое место у шейки охватывало кольцо из сизых перьев цапли.

— Никогда таких не видел, — сказал Марк. — Оно боевое, не так ли?

Крадок погладил гладкое древко.

— Это боевое копье моего отца, — ответил он. — Он держал его в руке, умирая вон там, около нашего старого вала, где теперь крепостная стена. Гляди, на нем до сих пор метка — его кровь и кровь его врага.

Он раздвинул перья и показал место, где на шейке древка чернело пятно.

Чуть погодя Марк шагал назад, к Преторианским воротам крепости, неся выигранное копье. При свете низкого заходящего солнца играли ребятишки и собаки, то и дело какая–нибудь женщина желала ему доброго вечера, стоя у входа в хижину. Картина казалась мирной и безмятежной, и все–таки Марка не покидало чувство тревоги, ощущение, что эта безмятежность — лишь тонкая пленка, но такая же непроницаемая, как завеса, какой прикрыты глаза юной Гвингумары, а под нею скрывается, дышит, живет что–то совсем другое. Опять ему вспомнилось предостережение Хилариона.

Ибо он заметил, что кольцо из перьев на старом боевом копье недавно обновляли, перья блестели ярким живым блеском.

Вполне вероятно, что копье чистили и обновляли не один раз, сын поддерживал его в порядке в память об отце. И все же интересно, подумалось вдруг Марку, во многих ли крытых соломой хижинах приводят в боевую готовность старые копья. Наконец, раздраженно передернув плечами, он быстрее зашагал по круче к воротам. Он просто растит у себя в ушах поганки, как и предсказывал Хиларион. И всего–то из–за нескольких перьев. Однако и перышко может показать, куда дует ветер…

Только бы удался урожай!

ГЛАВА 3 АТАКА!

Две ночи спустя, еще до наступления рассвета, Марка разбудил дежурный центурион. В комнате у него, на случай неожиданности, всегда горел ночник, и он сразу, в одно мгновение, проснулся.

— Что случилось, центурион?

— Часовые с вала докладывают, что между нами и городом что–то движется.

Марк вскочил с постели и набросил тяжелый военный плащ поверх ночной туники.

— А ты сам поднимался наверх?

Центурион пропустил Марка вперед, в ночную темноту.

— Да, командир, — ответил он хмуро, но с привычной выдержкой.

— Что–нибудь видно?

— Нет, командир, но все–таки внизу что–то шевелится.

Они быстро пересекли главную крепостную дорогу, прошли вдоль ряда безмолвных мастерских, потом стали подниматься по ступеням на тропу, идущую по валу. Перед ними над бруствером возник черный силуэт шлема на фоне не столь уже густой черноты неба. Раздался стук, когда часовой опустил копье на землю в знак приветствия.

Марк подошел к парапету, доходившему ему до груди. Небо сплошь закрывали облака, не видно было ни одной звезды, а внизу застыла бесформенная слепая чернота, лишь кое–где угадывались неясные извивы реки. Ни ветерка в неподвижном воздухе. Марк прислушивался и не слышал ни звука в этом безмолвном мире, только собственная кровь шумела в ушах, как бухает море в раковине.

Он ждал, затаив дыхание. Внезапно внизу раздалось уханье охотящейся совы, а спустя минуту — какой–то невнятный звук, намек на движение, но он мгновенно пропал, и Марк даже не понял, почудилось ему все это или нет. Он ощутил, как дежурный центурион, стоявший рядом, напрягся. Минуты ползли, тишина ощутимо давила на барабанные перепонки. И вот опять послышались какие–то звуки, и вдруг внизу на фоне черноты возникли неясные тени.

Марк буквально услышал, как лопнула тетива напряжения. Часовой тихонько выругался, центурион расхохотался.

— Кто–то завтра поищет свою скотину.

Отбившиеся от стада коровы… Только и всего. И тем не менее облегчения Марк не испытал. Быть может, виноваты были свежие перья цапли на старом копье? С той минуты, как он их увидел, в глубине сознания жило предчувствие опасности. Он резко отодвинулся от парапета и быстро сказал центуриону:

— Все равно, выпущенный скот может послужить отличной уловкой, если хочешь что–то скрыть. Центурион, я командую когортой впервые, это послужит мне извинением, если я сваляю дурака. Но я иду одеться как следует. Как можно незаметнее выведи когорту и приготовь ее к бою.

Не дожидаясь ответа, он повернулся и зашагал к себе в дом.

Он скоро вернулся, одетый по форме сверху донизу, от гребенчатого шлема до сандалий, подбитых гвоздями. На ходу он обвязывал поверх нагрудника темно–красный шарф. Из слабо освещенных дверей казармы, толкаясь, выбегали солдаты, на бегу они пристегивали мечи и затягивали под подбородком ремешки шлемов. Их тут же поглощала темнота.

«Неужели я веду себя как последний болван? — размышлял Марк. — Неужели я сделаюсь посмешищем гарнизона и надолго останусь в его памяти как человек, который на два дня удвоил караул из–за пучка перьев и поднял по тревоге когорту против стада коров?»

Однако терзаться по этому поводу было уже поздно. На валу выстроились солдаты, внизу перед ним толпился резерв. Центурион Друзилл ждал, и Марк тихим голосом проговорил, чувствуя себя отвратительно:

— Наверно, я сошел с ума, центурион, я навсегда погубил свое доброе имя.

— Лучше стать посмешищем, чем потерять крепость, боясь, что над тобой посмеются, — возразил помощник. — На границе рисковать не приходится, к тому же вчера народился молодой месяц.

Марку не надо было спрашивать, что это значит. Воля богов проявлялась во время новолуния — во время сева или жатвы, во время летнего и зимнего солнцестояния. И если уж ждать нападения, то новолуние — самый подходящий момент. Священная война… Хиларион, тот все хорошо про это знал. Марк повернулся, готовый отдать команду. Ожидание затягивалось, во рту противно пересохло.

Атака началась внезапно, бесшумно взметнувшиеся темные фигуры со всех сторон хлынули на земляной вал. И будь начеку только часовые, варвары ворвались бы в крепость, невзирая на ров, так стремителен был их натиск. Они швыряли в ров себе под ноги охапки валежника, в руках они держали шесты, помогавшие им взбираться на вал. Темнота скрадывала детали, видны были лишь призрачные фигуры, как волны перекатывавшиеся через укрепления. Эта беззвучность на несколько мгновений придала атаке что–то жуткое, но когда легионеры, как один, встретили грудью атакующих, тишина раскололась, не от крика, а от глухого гула, прокатившегося вдоль всего вала, — то был шум яростной, но безмолвной схватки. Так продолжалось с минуту, а затем во мраке раздался хриплый, резкий звук боевого рожка бриттов. С вала откликнулась римская труба, и с новой силой хлынули на приступ темные тени. И начался ад. Тишина кончилась, теперь сражающиеся вопили во всю глотку. Над воротами лагеря вверх в ночную тьму взметнулось пламя, но было мгновенно потушено. Каждая пядь вала превратилась в поле сражения, варвары с ревом перекатывались через бруствер, и там их встречали не знающие пощады защитники крепости.

Сколько все это продолжалось, Марк не знал, но когда атака прекратилась, над крепостью уже занимался туманный серый рассвет. Марк и его помощник взглянули друг на друга, и Марк произнес одними губами:

— Сколько мы можем продержаться?

— Если повезет, то несколько дней, — пробормотал Друзилл, делая вид, что поправляет ремень своего щита.

— Подкрепление из Дурина могло бы дойти до нас за два–три дня, — сказал Марк. — Но на наш сигнал не было ответа.

— Ничего удивительного, командир. Первым делом противник уничтожает ближайший сигнальный пост. Да и никакой факел не прошибет такую мглу.

— Дай–то, Митра, чтобы хоть немного прояснилось, — тогда, может, дым подымется.

Но когда минуту спустя они разошлись в разные стороны, на их лицах никто не заметил бы тревоги. Старый служака, звеня подошвами, зашагал по растоптанной замусоренной тропе вдоль вала, а Марк прыжками сбежал по ступеням вниз, где сгрудились солдаты. На него весело было глядеть: сзади развевался алый плащ, Марк смеялся и, показывая легионерам большие пальцы вверх, кричал: «Молодцы, ребята! До следующего раза мы еще успеем позавтракать!»

В ответ вверх поднялись большие пальцы, люди заулыбались; тут и там раздались веселые голоса вслед ему, пока он вместе с центурионом Павлом удалялся в сторону претория.

Неизвестно было, долго ли продлится передышка, но они, по крайней мере, получили возможность отнести раненых в укрытие и раздать солдатам черствый хлеб и изюм. Самому Марку было не до завтрака — столько надо было сделать, о стольком позаботиться, в частности, подумать о той половине центурии под командованием центуриона Гальбы, которая сейчас находилась в дозоре и должна была вернуться к полудню.

Конечно, варвары с ними могли уже расправиться, и тогда в помощи они не нуждаются. Но если они живы, то по возвращении непременно попадут в западню и их перебьют на глазах у гарнизона.

Марк дал приказ установить горящий сигнальный факел на вышке: завидев его, дозор хотя бы поймет, что что–то не в порядке. Он приказал также высматривать, не покажутся ли дозорные, и, вызвав к себе командира кавалерии Лутория, объяснил ему обстановку:

— Если наш дозор доберется до крепости, мы сделаем вылазку и поможем им прорваться внутрь. Держи эскадрон наготове. Это все.

— Слушаю, командир, — отозвался Луторий. От его дурного настроения не осталось и следа, он почти весело отправился выполнять приказ.

Больше Марк ничего не мог сделать для дозора, подвергающегося опасности, тем более что множество мелочей требовало его внимания.

Утро уже наступило, когда разразилась следующая атака. Резко прозвучал рожок, и не успел замереть пронзительный звук, как варвары выскочили из укрытия, вопя, как духи Тартара[14], и бросились вверх по склону, покрытому папоротником. На этот раз они устремились к воротам. Они тащили стволы деревьев, готовясь использовать их как тараны, головни у них в руках золотили падавшую морось и бросали отблеск на лезвия мечей и острия копий с пучками перьев. Они надвигались ближе и ближе, не обращая внимания на стрелы римлян, от которых редели их ряды. Марк, стоявший в башне рядом с Преторианскими воротами, заметил впереди бегущих кривляющуюся фигуру безумного вида, в длинных одеждах, что выделяло ее из полуобнаженной толпы следовавших сзади воинов. Искры разлетались от головни, которой размахивал безумец, и в этом освещении рога полумесяца у него на лбу словно светились собственным мерцающим светом. Спокойным тоном Марк приказал лучнику:

— Подстрели–ка мне этого помешанного.

Солдат заложил стрелу в лук, натянул тетиву и отпустил ее одним быстрым движением. Стрелки Галльской вспомогательной когорты не уступали лучникам бриттов. Однако стрела пронзила лишь торчащие дыбом волосы бесноватого. Повторять выстрел уже не было времени. Нападавшие с грохотом осаждали ворота; людской поток тек прямо по трупам во рву; людьми овладело то неистовство отваги, когда потери уже неважны. Римские лучники, стоявшие на привратных башнях, без устали посылали стрелы в гущу толпы. Едкий запах дыма и гари несло на крепость от правых ворот, которые варвары попытались поджечь. Внутри крепости к валу и обратно шло беспрерывное движение: туда — свежие солдаты и запасы метательных копий и стрел, обратно — раненые. Убитых не уносили, их спихивали с тропы, идущей по валу, будь это даже лучший друг, чтобы живые не спотыкались о них; трупы оставляли до более подходящих времен.

Наконец была отбита и вторая атака, варвары отступили, оставив скрюченные трупы среди примятого, истоптанного папоротника. Измученный гарнизон получил еще одну передышку. Утро тянулось медленно. Лучники бриттов укрывались за темными кучами терновника, вырванного с корнями, — они устроили эти укрытия во время первой атаки и теперь выпускали стрелы при малейшем движении, замеченном на валу. Следующая атака могла начаться в любой миг. Гарнизон потерял убитыми и ранеными свыше восьмидесяти человек. Подкрепление из Дурина могло бы подойти за два дня, если бы только рассеялась пелена тумана. Хотя бы ненадолго, лишь бы пустить сигнальный дым, и чтобы столб дыма успели заметить.

Но туман, когда Марк поднялся на плоскую сигнальную крышу претория, и не думал рассеиваться. На лицо оседала мягкая, промозглая сырость, оставлявшая на губах солоноватый привкус. На близлежащие холмы наносило сероватые, бледные хвосты тумана, а дальние гряды холмов выглядели как расплывчатое пятно, растворяющееся, исчезающее вдали.

— Бесполезно, командир, — проговорил легионер, сидевший на корточках у стенки вала и раздувавший угли в огромной жаровне.

Марк упрямо качнул головой. Как знать, может, так все и происходило, когда Девятый легион исчез с лица земли? А что, если его отец и все легионеры вот так же смотрели и ждали, не очистятся ли дальние холмы, чтобы послать туда сигнал и получить ответный? Марк вдруг осознал, что он молится, молится, как никогда раньше, взывая к чистым небесам, скрытым за серой толщей облаков: «Великий бог Митра, Убийца Быка, Владыка Веков, сделай так, чтобы разошелся туман и засияла твоя красота! Раздвинь туман и дай нам чистого неба, чтобы мы не сгинули во тьме. О Бог Легионов, услышь мольбу твоих сыновей, ниспошли нам твой свет, нам, твоим сыновьям, Четвертой Галльской когорте Второго легиона!»

Он повернулся к легионеру, который видел лишь, что командир молча стоял несколько минут, задрав кверху голову, как будто высматривал что–то в тихо плачущем небе.

— Нам остается только ждать, — проговорил Марк. — Будь готов пустить дымовой столб в любой момент.

И, повернувшись на пятках, он обогнул громадный ворох свежей травы и папоротника, наваленный около жаровни, и со стуком сбежал по узкой лестнице.

Внизу его поджидал центурион Фульвий с каким–то неотложным делом, и Марку далеко не сразу удалось улучить минутку, чтобы вновь подняться на вал. Но когда он наконец очутился там, ему показалось, что даль немного посветлела. Он тронул за плечо Друзилла, стоявшего рядом:

— Мне мерещится, или холмы и в самом деле сейчас видны отчетливее?

Друзилл молча обратил хмурое лицо на восток. Потом кивнул:

— Если мерещится тебе, то значит, и мне мерещится.

Глаза их встретились, во взгляде была надежда, которую они не решались выразить в словах. Затем они разошлись, каждый по своим делам.

Но скоро и другие начали показывать пальцами и напряженно вглядываться в даль, не смея выразить вслух надежду. Медленно–медленно светлело, туман редел, расходился, и ряд за рядом вдали вставали гребни холмов.

На крыше претория высоко вверх поднялся столб черного дыма, потом завалился набок, ниспадающей завесой протянулся над северной частью вала, отчего солдаты закашлялись и принялись отплевываться. Затем столб настойчиво прянул в вышину, высокий, прямой и черный. Глаза и сердца в мучительном ожидании устремились к дальним холмам. Последовала долгая пауза, и вдруг раздался всеобщий крик: на востоке, на расстоянии одного дня перехода, в воздухе показалась еле заметная темная ниточка дыма.

Зов о помощи был принят. Через два, самое большое, через три дня явится подкрепление. Весь гарнизон почувствовал прилив уверенности.

Не прошло и часа, как с северной части вала Марку передали, что на тропе, ведущей к Левым воротам, показался ожидавшийся дозор. Марк в это время находился в крепости, но в мгновение ока очутился у ворот. Он сделал знак кавалеристам, стоявшим подле оседланных коней, и тут же увидел возле себя центуриона Друзилла.

— Племя покинуло укрытие, командир, — сказал он.

Марк кивнул.

— Мне нужен резерв в полцентурии. Больше уделить мы не можем. Дай им трубача и поставь к воротам всех, кого найдешь возможным: варвары могут сделать попытку прорваться внутрь, когда ворота откроют.

Центурион отдал распоряжение и вернулся к Марку.

— Давай лучше я пойду с ними, командир.

Но Марк уже отстегнул застежку на плече и сбросил тяжелый плащ, который мог помешать ему.

— Все уже давно решено. А ты, пожалуй, одолжи мне щит.

Друзилл без лишних слов снял ремень с плеча, и Марк, взяв щит, резко повернулся к солдатам, уже строившимся перед воротами.

— Готовимся строить «черепаху»! — скомандовал он. — Оставьте и мне местечко под крышей — не пойдет же черепаха в бой с высунутой наружу головой!

Шутка была не из удачных, но в горстке отважных, готовых на все бойцов раздался смех. Марк, занявший свое место в голове колонны, почувствовал, что они с ним заодно и, если понадобится, эти молодцы пойдут с ним хоть на костры Тофета[15].

С ворот сняли громадные засовы, солдаты приготовились в любую минуту распахнуть тяжелые створки; Марк видел, ощущал непреклонную готовность держать створки ворот и потянуть их назад, если только его отряду удастся пробиться обратно.

— Откры–вай! — скомандовал он. И когда створки начали медленно распахиваться, поворачиваясь наружу на железных столбах, он приказал: — «Черепаху» строй!

При этих словах он поднял вверх руку со щитом и почувствовал, как повторила сзади это движение вся колонна, услышал легкий звон металла, — это каждый солдат сомкнул свой щит со щитом соседа, образуя панцирь, от которого и пошло название построения.

— Вперед!

Ворота широко распахнулись, и странный многоногий зверь, похожий больше на мокрицу, чем на черепаху, пересек дорогу и стал быстро спускаться по склону вниз, выбросив по бокам небольшие крылья — доблестную конницу. Ворота закрылись, и вслед отряду с тревогой устремились взгляды сотен глаз, следивших за ним с вала и надвратной башни.

Все произошло так быстро, что у подножия холма только–только успел разгореться бой между бриттами и вернувшимся боевым дозором римлян.

«Черепаха» не была боевым построением, но для прорыва, для захвата позиции она не знала себе равных. К тому же очень помогал ее вид — необычный и устрашающий. Внезапность появления колонны, налетевшей на бриттов сверху вниз, ударившей со всей силой, приданной ускорением, вызвала замешательство среди варваров. На один лишь миг дрогнули и заколебались их неистовые ряды, но за этот краткий миг теснимый ими дозор увидел «черепаху» и с хриплыми возгласами стал пробиваться к своим.

Марк и его полуцентурия врезались сверху в бушующую массу врагов. Ход римлян замедлился, почти застопорился, но они все еще продвигались вперед; один раз ряды их смешались, но тут же они вновь построили «черепаху». Бронированный клин продолжал врезаться в буйную толпу варваров, пока наконец «черепаха» не потеряла свой смысл. И тогда, надсаживая горло, чтобы перекричать дикий шум и грохот, Марк крикнул своему трубачу:

— Труби «перестроиться к бою»!

Сквозь чудовищный шум прозвучали чистые звуки трубы. Солдаты опустили щиты и отпрыгнули вбок, чтобы очистить себе пространство для боя. И вот тяжелые копья полетели в шевелящуюся массу врага, сея смерть и смятение на своем пути. Затем раздалась команда: «Мечи вон!» — и римляне начали пятиться назад, к воротам, с возгласами «Цезарь! Цезарь![16]». За их спинами горстка доблестных кавалеристов расчищала дорогу для отступления — им и дозору, который упорно пробивался навстречу. Но между спасательным отрядом и дозором по–прежнему катился живой вал вопящих, возбужденных боем варваров, и среди них Марк опять разглядел фигуру с рогатым месяцем на лбу. Он с хохотом бросился в их гущу, ведя за собой легионеров.

Наконец дозор соединился с отрядом, вышедшим на подмогу. В ту же минуту они начали отступать вместе, образуя на ходу что–то вроде ромба, где все солдаты были обращены лицом к врагу, и сдержать его было так же трудно, как удержать мокрую гальку в пальцах. Бритты теснили их со всех сторон, но медленно и неуклонно, с помощью кавалерии, прокладывавшей им путь бешеными наскоками, они отступали назад и назад, к воротам, — все, сколько их осталось, орудуя короткими мечами, которые так и мелькали, сливаясь в живую изгородь из стали.

Назад и назад… и вдруг нажим ослаб, и Марк, находившийся на фланге, бросил быстрый взгляд через плечо: он увидел совсем близко надвратные башни и толпу защитников крепости, готовых сомкнуть створки. В тот же миг предупреждающе вскрикнули трубы, и послышался нарастающий грохот копыт и колес, и из–за холма, от опушки леса, вынеслась изогнутая колонна колесниц.

Неудивительно, что нажим варваров ослаб. Римляне давно запретили бриттам пользоваться тяжелыми боевыми колесницами, так что эти колесницы были легкие, такие же, как та, которой правил Марк два дня назад; в каждой за спиной возницы стоял лишь один копьеносец, но достаточно было беглого взгляда на повозки, запряженные скачущими лошадьми, чтобы разглядеть крутящиеся серпы смертоносного вида, приделанные к втулкам колес. Построение для ближнего боя теперь, когда боевые копья были израсходованы, при атаке колесниц стало бессмысленным. Снова взревели трубы, ряды римлян распались, солдаты бросились врассыпную к воротам, почти не надеясь добежать раньше, чем их настигнут колесницы, но все же из последних сил стараясь использовать преимущество, которое давала им возвышенная местность.

Марку, бежавшему со всеми, показалось, что тело его вдруг утратило вес, сделалось легким. Его насквозь пронзило ощущение жизни, радости жизни, которая зажата у него в руке, но сейчас будет отброшена, словно блестящий шарик, какими играют дети в садах Рима.

В последнюю минуту, когда колесницы их уже нагоняли, Марк вырвался из толпы бегущих, отскочил в сторону и, бросив меч, замер на месте, напряженный, готовый прыгнуть прямо навстречу мчавшимся колесницам. В эту долю секунды мозг его работал с холодной четкостью, казалось, у него было сколько угодно времени на раздумья. Если прыгнуть на первую упряжку, его скорее всего сбросит под копыта, ему не остановить их бешеный бег. Нет, самое лучшее — прыгнуть на возничего. Если удастся стащить его вниз, упряжка потеряет управление, все спутается и на такой крутизне задние колесницы попадут в кашу. Шанс невелик, но это даст людям те несколько минут, которые решают — жить или умереть. Самого его ожидает смерть, он полностью отдавал себе в этом отчет.

Первые лошади уже нависли над ним; грохот копыт заглушил все вокруг; черные гривы заслонили небо; то были лошади, которых два дня назад он называл своими братьями. Он швырнул в них зазвеневшим щитом и отпрянул в сторону, глядя вверх в серое лицо Крадока. На какой–то миг глаза их встретились, это было словно прощальное приветствие, приветствие двоих, которые могли стать друзьями. Затем Марк пригнулся, уклонился от направленного на него копья, прыгнул вверх и обрушился всем своим весом на поводья, концы которых, как водится у бриттов, были обмотаны вокруг пояса возницы. Мгновенно упряжка пришла в полный беспорядок. Марк обхватил Крадока руками, и оба рухнули вниз. В ушах у Марка стоял треск раскалывающегося дерева и пронзительное ржание лошадей; небо и земля поменялись местами, и все так же, не разжимая объятий, противники оказались под бьющими копытами, под колесами и острыми серпами.

Потом колесница перевернулась и навалилась на них всей тяжестью — тогда вокруг Марка сомкнулась тьма.

ГЛАВА 4 ПОСЛЕДНЯЯ РОЗА УВЯЛА.

По ту сторону тьмы была боль. Долгое время только она одна и существовала для Марка. Сперва белая, слепящая; потом она притупилась, сделалась красной, и сквозь красный туман он стал неясно различать окружающий мир. Рядом двигались люди, свет ламп сменялся дневным светом; Марка трогали чьи–то руки, иногда во рту появлялся горький вкус, за которым неизменно следовал мрак. Но все было спутанным, ненастоящим, как бывает на грани сна и яви.

Но однажды утром он услыхал, как трубы играют утреннюю зорю. Знакомые звуки прорезали туман в его сознании, как клинок меча разрезает спутанную пряжу, и с ними вернулись другие, знакомые реальные ощущения: утренняя прохлада, коснувшаяся лица и обнаженного плеча, отдаленный крик петуха, запах коптящей лампы. Марк открыл глаза и увидел, что лежит навзничь на своей узкой кровати в собственной комнатке. Прямо над ним — бледно–аквамариновый квадрат окошка на темно–золотистой плоскости стены, освещенной лампой, в окошко видно: на крыше напротив, на темном коньке командирской столовой, спит голубь, и силуэт его вырисовывается на фоне рассветного неба с такой четкостью, с таким совершенством, что Марку показалось, будто он различает каждый пушистый кончик торчащего перышка. Еще бы ему не различать: ведь он сам вырезал эти перышки, сидя на корнях дикой оливы в петле реки… Хотя нет, то была другая птица… Спала последняя пелена тумана, окутывавшая его мозг.

Стало быть, он все–таки не умер. Он немного удивился, но ни капли не взволновался. Он не умер, но ему было очень плохо. Боль, которая сперва была белой, а потом красной, все еще жила в нем. Она больше не заполняла весь мир, но охватывала всю правую ногу сверху донизу: тупая, пульсирующая боль, внутри которой вспыхивали искры более резкой боли. Мучительнее он ничего не испытывал, если не считать того мига, когда ему прижали ко лбу клеймо Митры и у него потемнело в глазах. Но и боль оставила его равнодушным. Он припомнил подробно все, что произошло до того, как он потерял сознание — случилось это так давно, еще по ту сторону мрака, и поэтому тревоги он не чувствовал. Сигнал, прозвучавший недавно на валу, мог означать лишь одно: крепость благополучно пребывает в руках римлян.

Кто–то зашевелился в наружной комнате и встал в дверях. Марк с трудом повернул голову — она стала такой тяжелой! — и увидел гарнизонного хирурга в перепачканной тунике, с покрасневшими веками и с многодневной щетиной на лице.

— А–а, это ты, Авл, — проговорил Марк; язык тоже тяжело ворочался во рту. — У тебя такой вид, будто ты месяц не спал.

— Ну, не месяц… — Хирург быстро подошел к постели, когда Марк подал голос, и склонился над ним. — Хорошо, очень хорошо, — добавил он, одобрительно кивая.

— А сколько? — запинаясь, с трудом выговорил Марк.

— Шесть дней. А может, и семь.

— А мне кажется, прошла целая вечность.

Авл отвернул полосатое покрывало и положил руку ему на сердце. Он считал и ответил лишь кивком.

И вдруг для Марка все стало важным и интересным.

— А подкрепление? Значит, они добрались до нас?

Авл с раздражающей медлительностью продолжал считать. Кончив, он натянул на Марка покрывало.

— Да, да. Большая часть когорты из Дурина.

— Мне необходимо повидать центуриона Друзилла… и командира подкрепления.

— Немного погодя, если будешь лежать тихо. — Авл отвернулся и стал поправлять чадящую лампу.

— Нет, не погодя, а сейчас! Авл, я приказываю, пока еще я командую здесь!

Он попытался приподняться на локте, но захлебнулся от боли и оборвал фразу. Несколько минут он лежал неподвижно, уставившись на хирурга, на лбу у него выступили капли пота.

— Тс–с! Ну вот, ты все себе испортил! — Авл засуетился, выговаривая ему, как маленькому: — А все оттого, что не хотел лежать тихо, как я советовал.

Он взял красноватую самосскую глиняную чашу с сундука и подсунул руку Марку под голову.

— Лучше выпей–ка. Тс–с… сразу станет легче.

Марк был слишком слаб, чтобы сопротивляться, да и край чаши был уже у самых его губ… Он выпил. Это оказалось молоко, но с тем же горьковатым вкусом, после которого всегда наступал мрак.

— Ну вот, молодец, — похвалил Авл. — А теперь поспи. Послушайся меня, засни.

Он опустил голову Марка на сложенное в несколько раз покрывало…

Центурион Друзилл явился на другой день. Он сел, положив руки на расставленные колени, его гребенчатый шлем отбрасывал синюю тень на освещенную солнцем стену у него за спиной. В общих чертах он описал все случившееся после того, как Марка ранили. Марк слушал очень внимательно. Кстати, выяснилось, что он должен прилагать массу внимания, иначе все вокруг его отвлекало: трещина в потолочной балке, птица, промелькнувшая за окном, боль в ноге, черные волоски в носу у центуриона. Когда центурион кончил, у Марка было к нему еще много вопросов.

— Друзилл, что случилось со святым человеком?

— Отправился к своим богам, командир. Его зажало между подкреплением и нами. Многие из племени отправились сопровождать его.

— А возница? Мой возница?

Центурион повернул большие пальцы вниз.

— Когда мы вытащили вас обоих из–под обломков, он был мертв, да и ты не выглядел живым.

Помолчав, Марк спросил:

— Кто унес меня с поля боя?

— Трудно сказать, командир. Многие приложили к этому руку.

— Я надеялся выиграть время для остальных. — Марк провел рукой по лбу. — А что было дальше?

— Видишь ли, командир, все произошло так быстро… Гальба кинулся назад, туда, где только что видел тебя. Остальные за ним. Нужны были крайние меры, вот мы и взяли с собой резерв — ведь было рукой подать — и унесли тебя,

— А вас в это время не покромсало колесницами? — быстро спросил Марк.

— Могло быть и хуже. Твоя затея ослабила атаку.

— Я хочу видеть Гальбу.

— Он в лазарете, у него открытая рана на правой руке.

— Насколько это серьезно?

— Рана чистая. Уже заживает.

Марк кивнул.

— Наверное, ты увидишь его? Приветствуй его от меня, центурион. Передай, что я зайду, если встану на ноги раньше него, и мы сравним наши раны. И скажи легионерам, что я всегда считал Четвертую Галльскую лучшей среди когорт легиона.

— Скажу, командир, — пообещал Друзилл. — Они о тебе справлялись, очень огорчаются.

Он встал, поднял в знак прощания руку, на которой блестели тяжелые серебряные браслеты, полученные им за отличную службу, и с громким топотом отправился по своим делам.

Марк сомкнул веки и прикрыл глаза рукой. Он долго лежал так, рассматривая в черноте картины, которые породил рассказ Друзилла. Ему виделось, как подкрепление марширует по дороге — хруст–хруст–хруст — и за ним клубится пыль; виделось, как легионеры преодолевают последнее сопротивление варваров и падает фанатик с месяцем на лбу. Город бриттов превращается в дымящиеся руины, их небольшие поля посыпают солью по приказу командира подкрепления. (Хижины построить снова легко, но соленые поля начнут давать урожай лишь через три года. Но даже если пройдет целая вечность, подумалось ему, все равно ничто не вернет молодых бриттов. Марк сам удивился, что ему это небезразлично.) Ему виделись убитые, Луторий в том числе. Марк надеялся, что в Елисейских полях[17] для Лутория найдутся лошади. Но отчетливее всего он снова и снова видел Крадока, раздавленного, лежащего посреди истоптанного папоротника на склоне холма. Сначала он был зол на Крадока: охотник нравился ему, и Марку казалось, что тот платит ему взаимностью. Но Крадок предал его… Сейчас злость прошла. Он понимал: Крадок не то чтобы обманул его доверие, предал его, он просто соблюдал верность чему–то другому, более для него важному. Теперь Марк это понимал.

Позже зашел его навестить командир подкрепления, но свидание не принесло радости. Центурион Клодий Максим был превосходный вояка, но человек сухой, с лица его не сходило унылое выражение. Он постоял поодаль, у дверей, и сообщил, что, поскольку все уладилось, он намерен завтра же продолжить прерванный поход на север. Он вел свою когорту в Иску, когда сигнал бедствия достиг Дурина, и ему пришлось отклониться в сторону. Он оставит им на время две центурии для укрепления гарнизона, а также центуриона Герпиния, который возьмет на себя командование крепостью, пока из Иски не прибудет новый командир на смену Марку, а с ним наверняка пришлют и свежие вспомогательные войска.

Марк понимал, что все это совершенно разумно. Подкрепление состояло из легионеров боевого отряда, и центурион легионеров стоял выше центуриона вспомогательных войск. И если он, Марк, будет еще какое–то время прикован к постели, то вполне естественно прислать другого командира до той поры, пока он не сможет выполнять свои обязанности сам. Но все–таки его раздосадовала властная манера центуриона, он оскорбился и за Друзилла, и за себя. Кроме того, ему вдруг почему–то стало страшно. И поэтому он напустил на себя чопорность и высокомерие и до конца их короткого официального свидания общался с чужаком с ледяной вежливостью, выглядевшей почти оскорбительной.

День следовал за днем, их разнообразил только свет лампы или дневной свет, пища, которую есть ему не хотелось, да тени, сновавшие по двору мимо его окна. Еще его посещал Авл с помощником, которые перевязывали ему плечо, продырявленное копьем (он и не почувствовал удара, нанесенного копьеносцем, когда он прыгнул на колесницу), и безобразно искромсанное ранами правое бедро.

Прибытие нового командира все откладывалось, так как несколько центурионов подхватили болотную лихорадку; луна, народившаяся в те дни, когда восстало племя, истаяла, растворилась в черноте, и сейчас в вечернем небе висел бледный серпик новой луны. Все раны Марка, кроме самых глубоких и рваных, зажили. Вот тогда–то ему и сказали, что со службой в легионах для него покончено.

Следует только набраться терпения, и в свое время, как заверил Авл, нога ему еще послужит, но когда — Авл сказать не может. Должен же Марк понять, жалобно убеждал рассудительный хирург, — нельзя раздробить бедро и изорвать мышцы в лохмотья, а потом ждать, что все станет таким, как прежде. Именно этого приговора и боялся Марк со дня свидания с центурионом Клодием Максимом. Больше бояться ему было нечего. Марк принял новость внешне спокойно, но для него это означало утрату почти всего, что представляло для него интерес. Он не мыслил себе другой жизни, кроме как службы в легионе, его подготовили только к ней. Теперь все кончено. Никогда ему не быть префектом Египетского легиона, никогда не выкупить родовое поместье в этрусских холмах, не приобрести новое. Легион для него потерян, а с легионом скорее всего потеряна и родина. Будущее теперь, когда у него хромая нога, нет денег и нет перспектив, представлялось ему безрадостным и пугающим.

Центурион Друзилл, возможно, догадывался о его настроении, хотя Марк не делился с ним своими мыслями. Во всяком случае, он каждую свободную минуту заглядывал к своему командиру, а Марк, как больное животное, жаждал уединения и частенько желал центуриону очутиться на другом конце империи, правда, впоследствии он с благодарностью вспоминал его участливость и дружескую поддержку в тяжелую пору.

Спустя несколько дней Марк лежал и прислушивался к отдаленным звукам, означавшим, что прибыл новый командир. Он по–прежнему оставался в своих покоях; он было предложил, чтобы его перевели в лазарет, но ему ответили, что для нового командира приготовили другое помещение, а Марк может оставаться здесь, пока не поправится настолько, что сможет уехать, то есть отправиться к дяде Аквиле. Что ж, ему еще повезло, размышлял он в некотором унынии, у него имеется дядя Аквила. По крайней мере, скоро он узнает, похож ли незнакомый дядюшка на своего брата, его, Марка, отца.

Теперь, когда Марку позволили садиться, ему стал виден двор и розовый куст в винном кувшине, который рос как раз под окном. Среди темных листьев алела последняя роза, но пока он глядел на нее, прямо на его глазах упал один лепесток — как большая капля крови. Скоро за ним последуют и остальные. Крепость оставалась под его командованием ровно столько, сколько цвел куст… Куст и в самом деле уже не вмещается в кувшин, подумал Марк. Может быть, преемник его что–нибудь предпримет.

Преемник… Какой–то он будет? Марку не был виден въезд во двор, но вот раздались шаги вдоль колоннады, затем в наружной комнате, а спустя секунду новый командир уже стоял в дверях — очень щегольски одетый, но очень запыленный молодой человек, державший гребенчатый шлем под мышкой. Это был владелец упряжки, которой правил Марк на бегах во время сатурналий[18] в Риме.

— Кассий! — воскликнул Марк. — А я все гадал, будет ли это кто–нибудь знакомый.

Кассий подошел к постели.

— Здравствуй, мой дорогой Марк, как нога?

— Заживает так или иначе.

— Понятно. Что ж, и это уже неплохо.

— А куда ты дел своих гнедых? — быстро спросил Марк, меняя тему. — Ты их не взял сюда?

Кассий опустился на сундук и томно поник в изящной позе.

— Юпитер Величайший, нет, конечно! Я одолжил их Дексиону вместе с конюхом — он будет смотреть за ними и за Дексионом.

— У Дексиона им будет неплохо. Какое ты привел войско?

— Две центурии Третьего легиона, галлы, как всегда. Хорошие ребята, испытанные. Служили на северной границе, прокладывали каменные дороги, раз–другой обменялись стрелами с татуированным народом. — Он томно приподнял одну бровь. — Если они проявят себя в бою так же, как твоя неопытная Четвертая когорта, стыдиться их не придется.

— Думаю, что больше в этих краях беспорядков не будет, — заметил Марк. — Центурион Клодий Максим позаботился об этом как следует.

— Намекаешь на спаленные деревни и посыпанные солью поля? Да, карательные экспедиции — вещь малоприятная. Судя по твоему желчному тону, ты не воспылал дружескими чувствами к центуриону Клодию Максиму?

— Вот именно.

— В высшей степени ревностный командир, — проговорил Кассий тоном седовласого легата.

— Вернее, служака, — резко поправил Марк.

— Если бы ты прочел рапорт, который он подал по возвращении в ставку, ты, может быть, отнесся бы к нему дружелюбнее.

— Хороший рапорт? — удивленно спросил Марк. По его мнению, центурион Клодий Максим был не из тех людей, кто щедр на похвалы.

Кассий кивнул.

— Мало сказать — хороший. Как раз перед моим походом на юг начали даже поговаривать об одном пустяке… ну, там, о золоченном лавровом венке — чтобы Четвертая Галльская выглядела на парадах понаряднее.

Наступило короткое молчание, потом Марк сказал:

— Ну что же, нельзя отрицать, что мы… они это заслужили. Слушай, Кассий, если дело не ограничится разговорами, дай мне знать. Я скажу тебе, куда мне сообщить. Мне бы хотелось узнать, что когорта завоевала свою первую награду под моим командованием.

— Наверное, и когорте будет это интересно узнать, — грубовато ответил Кассий и лениво поднялся.

— Я иду в баню. Я в пыли с ног до головы! — Он постоял, глядя сверху вниз на Марка, на время отбросив свою томную манеру. — Не беспокойся. Я не погублю твою когорту.

Марк засмеялся, но горло у него вдруг перехватило.

— Смотри у меня, а то, клянусь, я найду способ отравить твое вино. Когорта превосходная, лучшая в легионе. Желаю, чтобы они принесли тебе удачу!

На дворе мелькнуло что–то яркое — последний темно–красный лепесток слетел с куста.

ГЛАВА 5 САТУРНАЛИИ.

Дядя Аквила жил в самом дальнем конце города Каллева. К его дому надо было пройти узкой улочкой, отходившей в сторону от Восточных ворот, оставив позади форум и храмы. Улочка упиралась в тихий угол, образуемый старым земляным укреплением (Каллева была крепостью бриттов до того, как стала римским городком). В этом углу все еще рос боярышник, и порой туда залетали пугливые лесные птахи. Дом почти ничем не отличался от всех прочих домов в Каллеве: деревянный, с красной крышей, удобный, построенный по трем сторонам дворика игрушечного вида, плотно покрытого дерном и усаженного привозными розами и ладанником в высоких каменных вазах. Но была у дома одна отличительная черта — четырехугольная приземистая башня с плоской крышей на одном из углов дома. Дяде Аквиле, проведшему большую часть своей жизни под сенью сторожевых башен от Мемфиса до Сегедуна, без башни было неуютно.

Здесь же, под сенью собственной сторожевой башни, где находился его кабинет, он и в самом деле уютно себя чувствовал. Компанию ему составляли почтенных лет волкодав Процион и «История осадного ведения войны», которую он писал вот уже десять лет.

Темной осенней порой, в конце октября, Марк присоединился к числу его домочадцев. Ему отвели спаленку, выходившую на колоннаду со стороны дома. В беленой комнате находилось узкое ложе со множеством местных полосатых циновок, сундук из полированного лимонного дерева, настенная лампа. Если бы еще дверь не была в другом месте, комнатка как две капли воды походила бы на его спальню в крепости, которая отстояла на расстоянии семидневного перехода. Большую часть дня Марк проводил в атрии, просторной главной комнате дома, иногда с дядей Аквилой, а чаще один, разве что к нему наведывались Стефанос или Сасстикка. Марк ничего не имел против Стефаноса, старого раба–грека, личного слуги дяди, который теперь прислуживал и Марку. Но кухарка Сасстикка — совсем другое дело. Рослая костлявая старуха, она дралась, как мужчина, и частенько давала волю кулакам, когда ее выводили из себя другие рабы. Но с Марком она обращалась, как с малолетним больным ребенком: приносила ему горячих пирогов, когда стряпала, теплого молока, так как Марк казался ей слишком худым; она суетилась вокруг него и тиранила его, и Марк чуть не возненавидел старуху, потому что в ту пору боялся жалости.

Плохая то была для него осень: впервые в жизни он чувствовал себя отвратительно, почти непрерывно страдал от боли и ясно сознавал крушение всего того, что умел и что было ему дорого. Он просыпался в предрассветной темноте и слушал, как трубят утреннюю зорю в походном лагере, заночевавшем под стенами города, и от этого ему становилось еще тяжелее. Он тосковал по легионерской жизни, отчаянно тосковал по родине. Сейчас, когда родные этрусские холмы были, видимо, для него утрачены, они сделались ему дороги до боли, каждая мелочь: цвет, запах, звуки — все играло в его памяти, как драгоценный камень. Серебристое дрожание оливковых рощ, когда дул мистраль, летний аромат тимьяна, розмарина и белых мелких фиалок в нагретой траве и песни, которые пели девушки во время сбора винограда.

А тут, в Британии, в пустынных лесах завывал ветер, вечно плакало небо, ветер пришлепывал к окнам сырые листья, и они трогательно темнели на запотевших стеклах. И у него на родине бывала непогода, но одно дело — непогода дома, и совсем иное — ветер, и дождь, и мокрые листья, когда ты в изгнании.

Ему было бы легче переносить это тяжелое время, будь рядом товарищ его возраста. Но он был единственным молодым существом в доме, даже у Проциона на морде уже засеребрилась шерсть. Поэтому Марк был предоставлен самому себе, и хотя он не сознавал этого, чувствовал себя одиноко.

Один лишь раз ему сверкнул луч во мраке той осени. Вскоре после прибытия в Каллеву он получил известие от Кассия о том, что отныне знамя Четвертой Галльской на Парадах будет украшено золоченым лавровым венком. А спустя еще какое–то время и сам Марк получил в награду воинский браслет. Об этом он и не мечтал. Эта награда была не то что разные венки, дававшиеся за храбрость, — браслетом награждали, пожалуй, за те же качества, за которые Второй легион заслужил эпитет «Pia Fidelis[19]». Эти же слова были вырезаны и на тяжелом золотом браслете под изображением Козерога — знаком легиона. С первого же дня Марк всегда носил его на запястье. И все же еще важнее для него было сознание, что именно под его началом когорта завоевала свою первую награду.

Дни сделались короче, ночи длиннее, и вот настала ночь зимнего солнцестояния. Ночь, как решил Марк, вполне соответствовала мрачной поре года. Неизбежный ветер завывал в лесу Спинайи у подножия старого крепостного вала, порывы его гнали снежную крупу, и она стучала в окна. В зале было тепло, так как, невзирая ни на какие другие причуды дяди Аквилы, пол исправно подогревался снизу, и на углях в жаровне, скорее для уюта, чем для тепла, всегда пылали ветки дикой вишни, отчего всю большую комнату наполнял легкий душистый аромат. Свет от бронзовой лампы, падавший золотым кружком на группу перед очагом, оставлял неосвещенными беленые стены, и в дальнем конце залы сгущалась тень, но перед алтарем домашних богов всегда горел светильник. Марк полулежал на своем обычном ложе, опершись на локоть, дядя Аквила сидел напротив него в большом кресле на скрещенных ножках, а рядом, растянувшись на теплом мозаичном полу, лежал пес Процион.

Дядя Аквила казался громадным. Таково было первое впечатление Марка, и оно не проходило. Суставы у него как бы скреплялись свободно, лысая голова в веснушках и костлявые, но красивые кисти рук казались непомерно большими даже соотносительно с огромным телом. Властность, казалось, облекала его естественно и привычно, как его тога. Даже если сделать скидку на двадцатилетнюю разницу в возрасте между ним и отцом Марка, он совсем не походил на брата. Впрочем, Марк давно перестал уже сравнивать его с кем бы то ни было: он был просто дядя Аквила.

Вечерняя трапеза окончилась, и старый Стефанос, раскинув на столе между Марком и дядей шашечную доску, удалился восвояси. Ярко белели и чернели квадратики слоновой кости и эбенового дерева. Дядя Аквила уже расставил свои шашки, но Марк замешкался, о чем–то задумавшись. Наконец, с легким стуком поставив белую шашку, он сказал:

— Утром заходил Ульпий.

— А–а, наш толстый доктор, — отозвался дядя Аквила. Он протянул было вперед руку, но тут же положил ее обратно на подлокотник. — Ну и что он тебе сообщил? Что–нибудь стоящее?

— Все то же… нужно ждать и ждать. — Марк вдруг не выдержал и засмеялся горьким смехом, чтобы скрыть отчаяние: — Он сказал, что я должен набраться еще немножечко терпения, назвал меня милым юношей и помахал своим толстым надушенным пальцем у меня перед носом. Фу! Он похож на белого жирного червяка, какие водятся под камнями!

— Похож, — согласился дядя Аквила. — И тем не менее придется подождать, ничего не поделаешь.

Марк поднял от доски голову.

— В том–то и штука. Сколько мне еще ждать?

— Хм? — пробурчал дядя Аквила.

— Я здесь уже два месяца, а мы с тобой ни разу не говорили о моем будущем. Я откладывал разговор от одного посещения этой толстопузой пиявки до другого, потому что… потому что я, наверно, не представляю себе жизни без легиона. Я даже не знаю, с чего начинать. — Он с виноватым видом улыбнулся дяде. — Но когда–то нам придется это обсудить.

— Когда–нибудь — да, но еще не теперь. Незачем толковать о будущем раньше, чем ты встанешь на ноги.

— Один Митра знает, когда это произойдет. Неужели ты не понимаешь, я не могу до бесконечности сидеть у тебя на шее.

— Прошу тебя, только не будь таким болваном, — резко произнес дядя Аквила, но глаза его из–под нависших бровей глянули на племянника с неожиданно добрым выражением. — Я небогат, но и не настолько беден, чтобы не прокормить моего родича. Ты мне не мешаешь. Откровенно говоря, я частенько даже забываю о твоем присутствии. К тому же ты вполне пристойно играешь в шашки. Разумеется, ты останешься здесь, если только… — он внезапно подался вперед: — Или тебе хочется домой?

— Домой? — переспросил Марк.

— Да, ты, очевидно, всегда можешь поехать и жить у этой глупой курицы — моей сестры?

— И у так называемого дяди Тулла Лепида? — Марк вздернул голову, черные брови его сошлись на переносице, нос сморщился, будто почуял дурной запах. — Да я лучше буду сидеть на берегу Тибра и просить подаяние у женщин из трущоб, которые приходят за водой!

— Ах, так обстоит дело? — Дядя Аквила кивнул своей огромной головой. — Ну, теперь, когда мы все выяснили, начнем играть?

Он сделал первый ход, Марк сделал ответный, и некоторое время они играли молча. Освещенная комната была раковиной тишины среди нарастающего грохота ветра. В жаровне шипели желтые язычки пламени, сгоревшее полено с шуршанием обвалилось в пещеру на красные угли. То и дело слышался четкий щелчок, когда Марк или дядя переставляли шашку. Но Марк не слышал всех этих мирных звуков, не видел своего противника — он думал о том, о чем старался не думать весь день.

Сегодня был двадцать четвертый вечер декабря, канун зимнего солнцестояния, канун рождения Митры. Очень скоро в лагерях и крепостях, где стоят легионы, все сойдутся, чтобы совершить обряд почитания Митры. На сторожевых постах и в мелких пограничных крепостцах соберутся лишь горстки людей, но на крупных стоянках легионеров в пещерах наберутся сотни. В прошлом году в Иске он был среди них новичок, только что получивший посвящение; клеймо посвящения в Вороны еще не зажило у него между бровей. Он страстно хотел вернуть тот прошлый год, вернуть прежнюю жизнь, снова изведать чувство товарищества. Он передвигал шашки почти машинально, перед глазами у него был не черно–белый блеск доски, а прошлогоднее сборище, вереница людей, спускавшаяся через Преторианские ворота вниз, к пещере. Он видел гребенчатый шлем шедшего впереди центуриона, шлем чернел на фоне мерцающих звезд Ориона. Марк вспоминал притаившуюся в ожидании тьму пещеры и как наконец, едва трубы протрубили третью ночную стражу на дальнем конце стены, в пещере внезапно засияли свечи. Сперва они чуть не угасли, пламя их посинело, затем снова ярко вспыхнули — возрожденный свет Митры в темную пору года…

Сильнейший порыв ветра налетел на дом, как хищная птица, пытающаяся ворваться внутрь; пламя в лампе заплясало, отбрасывая тени, полосы побежали по клеткам доски… и прошлогодние призраки ушли в прошлое, отодвинулись на год назад. Марк поднял голову и проговорил вслух, просто так, чтобы заглушить свои мысли:

— Удивляюсь, что заставило тебя, дядя, поселиться в Британии, когда ты мог вернуться на родину?

Дядя Аквила с педантичной продуманностью передвинул шашку и тогда только ответил вопросом на вопрос:

— Тебе кажется очень странным, что кто–то предпочел пустить корни в варварской стране, хотя был волен вернуться домой?

— В такую ночь, как сегодня, это кажется просто необъяснимым.

— А чего ради мне было возвращаться? — просто сказал старший собеседник. — Большую часть службы я провел тут, хотя когда пришло время расставаться с легионами, оно застало меня в Иудее. Что у меня осталось общего с Римом? Так, чуть–чуть воспоминаний. Я был совсем молодой, когда в первый раз увидел белые утесы Дубриса впереди по носу галеры. С севером у меня связано куда больше… Твой ход.

Марк передвинул шашку на соседний квадрат, а дядя подвинул свою.

— Переселись я на юг, мне не хватало бы этого неба. Ты заметил, как изменчиво небо в Британии? У меня здесь появились друзья — не много, но все–таки. Единственная женщина, которая мне была небезразлична, похоронена в Глеве…

Марк быстро поднял на него глаза:

— Я и не знал…

— Откуда тебе знать? Я ведь не всегда был старым и лысым дядей Аквилой.

— Нет, конечно. А какая… она была?

— Очень миленькая. Дочь коменданта лагеря. Вот у него была морда верблюда, а она была прехорошенькая, с густыми шелковистыми каштановыми волосами. Когда она умерла, ей было восемнадцать, а мне двадцать два.

Марк молчал. Что он мог сказать? Но дядя Аквила, заметив выражение его лица, издал глухой смешок.

— Нет, нет, ты ошибаешься. Я — старый эгоист и вполне доволен своей жизнью. — И, помолчав, он вернулся к началу разговора: — Я убил своего первого кабана на территории силуров. Я побратался с татуированным варваром на севере, где теперь Адрианов вал. Одна моя собака зарыта в Лугуваллии, ее звали Маргарита. Я любил девушку в Глеве. Я прошел походом всю Британию из конца в конец, и погода тогда была похуже нынешней. Все это поневоле заставляет человека пустить корни.

— Пожалуй, я начинаю понимать, — произнес Марк, помолчав.

— Отлично. Твой ход.

Но, сделав несколько ходов в молчании, дядя Аквила снова поднял голову, тонкие морщины собрались у него в уголках глаз.

— Какое у нас с тобой осеннее настроение! Не мешало бы нам встряхнуться.

— Что ты предлагаешь? — Марк улыбнулся.

— Завтра состоятся игры. Нам тут, в Каллеве, конечно, с Колизеем не тягаться, но все же будут дикие звери, показательный бой, и возможно, даже немножко кровопускания. Решено. Идем.

И они отправились на другой день; Марк — в носилках, словно, как он с отвращением заметил, магистрат или знатная дама. Они прибыли в цирк рано, но когда наконец устроились на одной из мягких скамей, предназначенных для должностных лиц и их семейств (а дядя Аквила и в самом деле был магистратом, хотя и пришел на своих ногах), амфитеатр позади Восточных ворот уже наполнялся нетерпеливыми зрителями. Ветер стих, но воздух был морозный, с чистым острым привкусом, и Марк с жадностью втягивал его в себя, поплотнее запахиваясь в военный плащ. После того как он так долго просидел в четырех стенах, посыпанная песком арена показалась ему необъятной — огромное пустое пространство, обнесенное барьером, над которым ряд за рядом громоздились скамьи, битком набитые зрителями.

Если бритты приняли и не все римские обычаи, то играми они возместили другие пробелы с лихвой, подумал Марк, оглядывая заполненные ряды, где горожане и сельские жители, с женами и детьми, толкались, пихались, вступали в перебранки в борьбе за лучшие места. Имелось изрядное число легионеров из походного лагеря; острый глаз Марка сразу выделил скучающего молодого трибуна в сопровождении молодых бриттов, которые делали вид, что они тоже римляне и тоже скучают. Марк вспомнил толпу в Колизее, где болтали, кричали, ссорились, бились об заклад и поедали липкие сласти. Бритты наслаждались жизнью менее шумно, это правда, но почти на каждом лице читалось такое же нетерпеливое, даже жадное выражение, что и на лицах зрителей Колизея.

Какая–то суматоха поблизости привлекла внимание Марка — справа, на местах для магистратов, рассаживалась семья подчеркнуто римского типа: добродушного вида мужчина, располневший, как это бывает с людьми, созданными для жизни в тяжелых условиях, но вошедшими во вкус благополучного существования; женщина с миловидным, но глупым лицом, разнаряженная по римской моде двухлетней давности (и холодно же ей, наверное, в этом тонком плаще, подумал Марк), и девочка лет двенадцати–тринадцати с заостренным к подбородку личиком, на котором из–под темного капюшона виднелись только огромные, золотистого цвета глаза. Дородный мужчина и дядя Аквила обменялись приветствиями через головы сидящих, женщина поклонилась с истинно римской горделивостью, но глаза девочки были прикованы к арене, и в них застыло испуганное ожидание.

Когда вновь прибывшие расселись, Марк тронул дядю за руку и вопросительно приподнял брови.

— Мой коллега, магистрат по имени Кезон, и его жена Валерия, — ответил дядя Аквила. — Между прочим, наши соседи.

— Вот как? А девочка? Она как будто совсем другой породы.

Но на последний вопрос он не получил ответа, потому что в эту минуту оглушительное бренчанье цимбал и рев труб возвестили, что игры начинаются. На скамьях мгновенно воцарилась тишина, все подались вперед. Снова протрубили трубы. Створки ворот на дальнем конце арены распахнулись, и снизу, из подземных помещений, появилась двойная цепочка гладиаторов. Каждый нес оружие, которое ему предстояло пустить в ход во время представления. При их появлении раздались громкие возгласы. Для небольшой колониальной арены они совсем недурны, подумалось Марку, когда он разглядывал бойцов, маршировавших по арене. Может быть, даже слишком хороши, хотя, вероятно, все они рабы. Марк, когда речь шла об играх, не разделял общепринятой точки зрения. Ему нравилось представление с дикими зверями или хороший показательный бой, но заставлять людей, пусть и рабов, драться насмерть на потеху толпе казалось ему зряшным расточительством.

Гладиаторы приостановились напротив скамей магистратов, и в те несколько минут, пока они так стояли, все внимание Марка захватил один из них, державший меч и щит, — юноша примерно одного возраста с ним. Для бритта он был низкоросл, но сильного сложения. Рыжеватые волосы, отброшенные назад, и вызывающе вскинутая голова позволяли видеть обрезанное ухо, со всей жестокостью указывающее на его положение раба. По всей видимости, он был воином, взятым в плен, — грудь и плечи у него (он был обнажен до пояса) покрывала синяя татуировка. Но не это поразило Марка, а выражение его широко расставленных серых глаз на молодом угрюмом лице.

«Он боится, — мелькнула у Марка догадка, — очень боится».

И у него самого все сжалось внутри.

Клинки сверкнули в холодном свете, когда гладиаторы с криком подбросили их в воздух и снова поймали; гладиаторы развернулись и пустились в обход вокруг арены, вернувшись туда, откуда вышли. Выражение глаз молодого воина Марк забыть уже не мог.

Первым номером программы была схватка волков с медведем. Медведь драться не желал, и его понукали длинными извивающимися бичами. Наконец под громкие крики зрителей медведь был убит. Тушу его утащили вместе с трупами двух убитых им волков. Остальных зверей загнали обратно в клетку на колесах, и служители присыпали пятно крови на арене свежим песком. Марк, сам не зная почему, бросил взгляд на девочку в темном капюшоне. Она сидела напряженная, оцепеневшая, в расширенных глазах ее стоял страх, личико побледнело. Марк, еще не оправившийся от потрясения, которое он испытал, встретившись взглядом с испуганным гладиатором, вдруг разозлился, сам не зная почему, на Кезона и его жену — зачем они привели на такое зрелище это молоденькое создание? — на игры вообще, на всех этих людей, жаждущих кровавых ужасов, и даже на медведя, который дал себя убить.

Следующим в программе был показательный бой, во время которого бойцы отделались не слишком опасными поверхностными ранами. В этом отдаленном уголке мира владельцы цирка как–никак дорожили гладиаторами. Затем последовал кулачный бой — ремни, обмотанные вокруг ладоней, с заложенной в них свинчаткой, выпустили гораздо больше крови, чем мечи. В перерыве арену опять убрали и посыпали песком, и тут по рядам пробежал возбужденный шепот, и даже скучающий молодой трибун сел прямо и начал проявлять интерес к происходящему: под звуки труб опять распахнулись ворота и на абсолютно пустое пространство арены вышли двое. Наконец наступило главное: бой не на жизнь, а на смерть.

Вооружение у бойцов, на первый взгляд, было неравноценным, и преимущества были на стороне того, кто нес меч и щит; второй — худощавый, смуглый человек греческого происхождения, судя по лицу и телосложению, — держал только трезубец, да через плечо у него была переброшена сложенная в несколько раз сеть, утяжеленная свинцовыми грузилами. Но на самом–то деле, и Марк это прекрасно знал, все шансы были на стороне человека с сетью, — «рыбака», как его называли. У Марка упало сердце, когда он увидел, что противник и есть тот молодой воин, который боялся.

— Никогда не одобрял сеть, — проворчал дядя Аквила. — Нечестный бой, нечестный!

Марк еще до этого почувствовал, что больная нога затекла и начинает причинять ему ужасные мучения. Он ерзал, меняя позу, стараясь облегчить боль и при этом не привлечь дядино внимание, но сейчас, когда бойцы вышли на середину поля, Марк забыл про все на свете.

Рев, которым приветствовали противников, перешел в напряженную тишину, все затаили дыхание. Капитан гладиаторов расставил бойцов посредине арены, в десяти шагах друг от друга; он постарался, чтобы ни у того, ни у другого не было никакого преимущества и чтобы им не мешали ни освещение, ни ветер. Выполнив свои обязанности быстро и умело, капитан отступил к барьеру. Казалось, очень долго ни один из бойцов не шевелился. Время шло, а они все стояли на месте — средоточие устремленных на них сотен глаз. Затем медленно–медленно боец с мечом начал передвигаться. Не отводя глаз от противника, он ставил одну ногу перед другой. Слегка пригнувшись, прикрывшись круглым щитом, он дюйм за дюймом крался вперед, весь — напряжение, готовый прыгнуть в любой момент.

«Рыбак» по–прежнему стоял неподвижно, приподнявшись на цыпочки, держа трезубец в левой руке: правая рука утопала в складках сети. На мучительно долгий миг боец с мечом застыл на месте, вне пределов досягаемости сети, а затем вдруг прыгнул. Прыжок его был так внезапен, что брошенная сеть, не причинив вреда, перелетела ему через голову, а «рыбак» отскочил назад и вбок, чтобы избежать удара мечом, и, круто повернувшись, бросился наутек, собирая в руке сеть для следующего броска. Боец с мечом кинулся вдогонку. Они довольно медленно обежали половину арены. Не обладая легким сложением своего противника и его длинными ногами, преследователь тем не менее бежал упорно, как бежит охотник (возможно, он не раз загонял оленя в те времена, когда ему еще не обрезали ухо), и теперь настигал свою добычу. Они миновали поворот и приближались к скамьям магистратов, и тут, когда они оказались как раз напротив, «рыбак» резко обернулся и сделал бросок. Сеть метнулась вперед, точно темное пламя, и обволокла преследователя, который так был увлечен погоней, что совсем забыл об осторожности. Благодаря грузилам, складки сети продолжали беспощадно наворачиваться на свою жертву, и наконец раздался рев толпы — боец с мечом рухнул на арену на всем бегу и, перекатившись, замер лицом вверх, беспомощный, как муха в паутине.

Марк подался вперед, дыхание у него прервалось. Боец с мечом лежал прямо перед ним, так близко, что они могли бы обменяться шепотом. «Рыбак» стоял над поверженным, занеся трезубец, и с улыбкой на лице озирался вокруг, ожидая волеизъявления зрителей. Дыхание со свистом вырывалось у него из раздувающихся ноздрей. Лежавший сделал движение рукой, словно желая сделать жест, которым побежденный гладиатор просит пощады, но тут же гордо опустил руку вниз. Сквозь сеть он взглянул Марку прямо в глаза таким открытым взглядом, как будто на всем этом огромном пространстве их было только двое.

Марк с трудом поднялся, опершись одной рукой на загородку, чтобы удержаться на ногах, другой же рукой сделал знак, призывающий к пощаде. Он повторял его еще и еще с неистовой страстностью, собрав всю волю, обегая взглядом ряды, точно бросая вызов толпе, в которой кое–где большие пальцы уже начали обращаться вниз. Ух эта толпа, безмозглая, кровожадная! Всеми силами надо заставить ее отказаться от желания утолить свою жажду крови! В нем кипело отвращение к этим людям, он испытывал такой прилив воинственного духа, какого никогда бы не испытал, стоя с занесенным мечом над поверженным врагом. Пальцы вверх! Вверх, дурачье!.. С самого начала он видел торчащий вверх большой палец дяди Аквилы, и вдруг заметил, как еще несколько человек повторили его жест, и еще… Казалось, долго, очень долго участь бойца висела на волоске, но когда палец за пальцем поднялись вверх, «рыбак» медленно опустил трезубец, насмешливо поклонился и сделал шаг назад.

Марк с шумом перевел дыхание и весь отдался мучительной боли в затекшей ноге. Служитель помог побежденному выпутаться и встать. Марк больше не смотрел на молодого гладиатора. Настал миг его позора, и Марк понимал, что не имеет права быть свидетелем этого.

Тем же вечером, когда они сидели, как обычно, за шашками, Марк спросил у дяди: — Что теперь с ним будет?

Дядя Аквила надлежащим образом обдумал ход и переставил эбеновую шашку.

— С тем незадачливым воином? Скорее всего его продадут. Публика не желает смотреть на гладиатора, который был однажды побежден и находился в ее власти.

— Так я и думал, — Марк оторвался от доски. — Какие здесь цены на рабов? Тысячи пятисот сестерциев хватит, чтобы купить его?

— Вполне возможно. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что именно столько у меня осталось от жалованья и от прощального пожертвования дядюшки Тулла Лепида. В Иске Думнониев тратить их особенно было не на что.

Дядя Аквила вопросительно поднял брови:

— Ты что же, намерен сам купить его?

— А ты согласишься предоставить ему кров?

— Пожалуй. Хотя мне не вполне ясно, к чему тебе ручной гладиатор. Не лучше ли завести волка?

Марк засмеялся:

— Мне нужен не столько ручной гладиатор, сколько телохранитель. Не могу же я переутомлять бедного старика Стефаноса.

Дядя Аквила перегнулся через доску:

— А почему ты думаешь, что из бывшего гладиатора получится хороший телохранитель?

— По правде говоря, об этом я не думал, — признался Марк. — Посоветуй мне — как начать переговоры о покупке?

— Пошли кого–нибудь к владельцу гладиаторов и предложи половину того, сколько думаешь заплатить. После чего спи с кинжалом под подушкой.

ГЛАВА 6 ЭСКА.

Сделка состоялась на следующий день без особых затруднений. Хотя предложенная Марком цена была невелика, Беппо, владелец цирковых рабов, прекрасно сознавал, что больше ему за побежденного гладиатора не выручить. Он для вида немного поторговался, и купля завершилась тем, что в тот же вечер после обеда Стефанос отправился за новым рабом.

Марк ждал их в атрии один; дядя Аквила удалился к себе в сторожевую башню трудиться над особенно увлекательным приемом осадной тактики. Марк попробовал было читать «Георгики» из дядюшкиной библиотеки, но мысли его то и дело перескакивали с того, что писал Вергилий по поводу пчеловодства, на предстоящую встречу. Он впервые задумался (до сих пор ему не приходило в голову размышлять на такую тему), почему он принимает так близко к сердцу участь раба–гладиатора, которого он раньше в глаза не видел. И однако принимал же. Быть может, то были поиски себе подобного? Но что общего могло быть у него с рабом–варваром?

Вскоре настороженный слух его уловил какой–то шум в помещениях рабов. Он отложил свиток папируса в сторону и повернул голову к двери. Под колоннадой послышались шаги, и на пороге показались две фигуры.

— Центурион Марк, я привел нового раба, — произнес Стефанос и, деликатно отступив назад, растворился в темноте. Новый раб приблизился к постели и встал в ногах у Марка.

Целую минуту — целую вечность, как им показалось, — юноши смотрели друг другу в глаза, одни в пустом зале, как они были одни вчера в заполненном цирке. Шарканье сандалий Стефаноса затихло в конце колоннады.

— Значит, это ты, — выговорил наконец раб.

— Да, я.

Опять наступило молчание, и опять раб прервал его первым:

— Почему ты переломил вчера волю толпы? Я не просил пощады.

— Наверно, именно поэтому.

Раб запнулся, а затем с вызовом сказал:

— Вчера я испугался. Я, который был воином, испугался, я не хочу задохнуться насмерть в сети «рыбака».

— Я понял, — ответил Марк. — Но все–таки ты не попросил пощады.

Тот не отводил глаз от лица Марка, вид у него был озадаченный.

— Зачем ты меня купил?

— Мне нужен личный раб.

— Арена — необычное место для покупки раба.

— Но я и хотел необычного раба. — Марк взглянул с еле уловимой улыбкой в угрюмые серые глаза, прикованные к его лицу. — Мне не нужен такой, как Стефанос, он был рабом всю жизнь, и поэтому он только раб, и больше ничего.

Странный разговор между господином и рабом, но ни тому, ни другому не пришло это в голову.

— Я только два года раб, — спокойно сказал тот.

— А до тех пор ты был воином. Как твое имя?

— Эска, сын Куковала, из племени бригантов, носителей синих боевых щитов.

— А я… центурион… бывший центурион вспомогательной когорты при Втором легионе, — проговорил Марк, сам не понимая, почему он это говорит, но чувствуя, что обязан так поступить. Римлянин и бритт продолжали смотреть друг на друга, и оба их утверждения, словно вызов, повисли в воздухе.

Затем Эска машинально протянул руку и дотронулся до края ложа.

— Я уже знаю, старик сказал мне. Я знаю также, что господин мой был ранен. Мне жаль.

— Спасибо, — ответил Марк.

Эска посмотрел вниз, на свою руку, лежащую на краю постели, и снова поднял голову.

— По дороге сюда убежать было нетрудно, — проговорил он медленно. — Старый олух не удержал бы меня, если бы я захотел вырваться на свободу. Но я пошел с ним, в глубине сердца у меня жила надежда, что мы идем к тебе.

— А если бы на моем месте оказался кто–то другой?

— Тогда я бы убежал позже, скрылся в лесах, где мое обрезанное ухо не выдало бы меня. По ту сторону границы еще есть свободные племена.

Говоря это, он вытащил из–под грубой туники узкий нож, спрятанный за пазухой на голой груди; он держал нож с такой нежностью, как будто это было живое любимое существо.

— Он дал бы мне освобождение.

— А теперь? — Марк даже не удостоил взглядом узкое смертоносное лезвие.

На миг угрюмое выражение исчезло с лица Эски. Он нагнулся и разжал пальцы; нож со стуком упал на мозаичный стол, стоявший возле Марка.

— Я — пес центуриона, и готов лежать у его ног, — ответил он.

Так Эска поселился в их доме. Он носил копье, указывавшее на то, что он — личный раб и по положению выше остальных домашних рабов; стоял позади ложа Марка во время еды, наливал ему вино; смотрел за его вещами, приносил и уносил их, а ночью спал на тюфяке у порога, охраняя дверь. Он оказался очень хорошим, просто превосходным телохранителем. Марк догадывался, что в прежние дни он был чьим–то оруженосцем. Наверное, у собственного отца или у старшего брата, как полагалось в его племени. Марк никогда не расспрашивал Эску о той поре, а также о том, как он очутился на арене в Каллеве. Что–то было такое в характере его раба, что не допускало расспросов. Расспрашивать означало проявлять назойливость, все равно что войти в дом без приглашения. Быть может, когда–нибудь Эска все расскажет сам, но пока время для этого еще не пришло.

Недели шли за неделями, и вдруг кусты роз во дворе покрылись набухающими почками, и вокруг все оживилось. То были предвестия весны. Нога у Марка очень медленно, но заживала. Его больше не будила по ночам острая боль, когда он поворачивался на другой бок, и он все бойчее ковылял по дому.

Со временем у него вошло в привычку отставлять палку и ходить, опираясь на плечо Эски. Получилось это как–то само собой, и он все чаще, сам того не замечая, обращался с Эской скорее как товарищ, чем как господин, хотя Эска после того, первого, вечера неуклонно вел себя с Марком как раб.

В эту зиму в округе развелось много волков. Выгнанные из своих логовищ голодом, они охотились у самых стен Каллевы. Марк часто слышал по ночам их долгий вой, и все собаки в городе поднимали неистовый лай, в котором слышались ненависть и тоска, — отчасти враг бросал вызов врагу, а отчасти родич взывал к родичу. В деревенских хозяйствах вокруг города на расчищенных участках леса волки нападали на загоны с матками и ягнятами, и приходилось всякую ночь выставлять караульщиков. В одной дальней деревне волки зарезали лошадь, в другой — утащили младенца.

Как–то раз Эска, ходивший в город по поручению Марка, вернулся с новостью, что на следующий день назначена повсеместная охота на волков. Начали ее в деревнях, где доведенные до отчаяния жители хотели сохранить ягнившихся овец; затем к ним присоединились профессиональные охотники, к ним примкнуло несколько молодых командиров из походного лагеря, а теперь поднялась половина округи, чтобы покончить с волчьей угрозой. Все это Эска с увлечением рассказал Марку. Охотники уговорились сойтись в таком–то месте за два часа до восхода солнца, а еще оттуда они начнут прочесывать чащу с собаками и факелами… Марк отложил в сторону пояс, который чинил, и слушал рассказ так же увлеченно, как раб рассказывал.

Марк слушал, и ему страстно хотелось тоже участвовать в травле, хотелось выгнать из своей крови весеннее волнение. Он знал, что и Эска испытывает то же страстное желание. Для него самого, наверно, дни охоты сочтены, но это не значит, что охота запрещена Эске.

— Эска, — сказал он отрывисто, когда тот кончил, — тебе непременно надо принять участие в охоте.

Лицо Эски осветилось радостью, но он тут же ответил:

— Но тогда центуриону придется обойтись без своего раба ночь, а может, и целый день.

— Я справлюсь, — успокоил его Марк. — Я возьму взаймы у дяди полстефаноса. Но где ты достанешь копья? Мои я оставил тому, кто сменил меня в Иске, а то ты мог бы взять их себе.

— Если мой господин уверен, что обойдется без меня, то я знаю, где взять копья.

— Превосходно. Сейчас же иди за ними.

Эска раздобыл у кого–то копья, и ночью, в самое темное время, Марк услышал, как тот поднялся с пола и взял их из угла, где они стояли. Марк приподнялся на локте и сказал в темноту:

— Идешь?

Легкие шаги, еле заметное колебание воздуха — и Марк понял, что Эска рядом.

— Да, если центурион уверен, совсем уверен.

— Абсолютно. Ступай и убей своего волка.

— В сердце моем живет желание, чтобы центурион тоже мог пойти, — скороговоркой произнес Эска.

— Возможно, в том году пойду и я, — сонным голосом проговорил Марк. — Доброй охоты, Эска.

На мгновение в дверях, где было посветлее, мелькнула темная фигура, затем она исчезла, и Марк остался один; он лежал и прислушивался к быстрым легким шагам, затихавшим в конце галереи. Спать ему нисколько не хотелось.

В сером предрассветном сумраке следующего дня он опять услышал шаги, они приближались и звучали теперь тяжелее, чем накануне. Темная фигура опять замаячила на фоне бледного пятна дверного проема.

— Эска! Ну, как прошла охота?

— Охота была доброй, — отозвался тот. Он прислонил копья к стене, потом подошел к постели, наклонился над Марком, и Марк разглядел, что под плащом у Эски на согнутой руке что–то лежит. — Я принес центуриону плод моей охоты, — сказал он, кладя на одеяло какой–то комок. Комок был живой и заскулил, потревоженный. Потрогав его тихонько рукой, Марк обнаружил теплую жесткую шерстку.

— Эска! Да это же волчонок! — воскликнул он, чувствуя, как тычется в руку мордочка и скребут лапы.

Эска, отвернувшись, ударил кремнем по огниву и зажег лампу. Маленький язычок пламени опал, потом вспыхнул ярче и загорелся ровно. В ярком желтом свете Марк увидел совсем маленького серого волчонка; пошатываясь, он встал на нетвердые лапы, чихнул, глядя на свет, и сунул свою морду ему под ладонь, как делают все звериные детеныши. Эска вернулся и встал около постели на одно колено. И тут Марк увидел в его глазах возбужденный блеск, какого не видел в них раньше, и вдруг его больно кольнула мысль: не в том ли причина, что после дня и ночи свободы он вернулся в кабалу?

— В моем племени, когда убивают волчиху–мать, иногда забирают волчат, и они растут в собачьей стае, — пояснил Эска. — Но только таких, как этот, совсем маленьких. Они ничего не помнят и первое мясо получают из рук хозяина.

— Он сейчас голоден? — спросил Марк, поскольку щенок продолжал тыкаться мордочкой ему в ладонь.

— Нет, брюхо его полно молока и мясных обрезков. Сасстикка их не хватится. Смотри, он уже засыпает, поэтому он такой ласковый.

Юноши, смеясь, посмотрели друг на друга, но незнакомый возбужденный блеск в глазах Эски не исчезал. Волчонок, поскуливая, заполз Марку в теплую пещеру под приподнятым плечом и свернулся клубком. Дыхание его пахло луком, как у собачьих щенков.

— Где ты его взял?

— Мы убили волчицу с сосками, полными молока, и я и еще двое рабов пошли искать волчат. Это дурачье с юга убило весь выводок, но этого я спас. Пришел его родитель. Волки ведь хорошие отцы, люто дерутся за своих детей. Вот это был бой! Ух какой бой!

— Но ты отчаянно рисковал! Нельзя, ты не должен был так рисковать, Эска!

Марк и сердился, и чувствовал себя виноватым оттого, что Эска пошел на такой смертельный риск ради него. Марк достаточно много охотился и понимал, как опасно грабить волчье логово, пока глава семьи еще жив.

Эска мгновенно замкнулся.

— Я забыл, я подвергал опасности собственность господина, — ответил он голосом чужим и жестким.

— Не будь глупцом, — быстро проговорил Марк. — Ты прекрасно знаешь, я не это имел в виду.

Наступило долгое молчание. Юноши смотрели друг на друга, от смеха не осталось и следа.

— Эска, — проговорил наконец Марк, — что случилось?

— Ничего.

— Неправда. Кто–то нанес тебе обиду.

Тот упрямо молчал.

— Эска, я жду ответа.

Тот шевельнулся, и враждебности его немного поубавилось.

— Я сам виноват, — начал он, и слова как будто вытаскивали из него силком. — Там был молодой трибун из походного лагеря, он, кажется, ведет войско в Эборак. Такой красивый, нарядный, кожа гладкая, как у девушки, но охотник опытный. Он тоже пошел с нами к логову. А после, когда самца убили, и мы все стояли, и я чистил копье, он мне сказал со смехом: «Удар был хорош!» Потом он заметил мое обрезанное ухо и добавил: «Для раба». Я рассердился и не сдержал язык. Я сказал: «Я — личный раб центуриона Марка Флавия Аквилы. Считает ли трибун Плацид — так его зовут, — что поэтому я хуже охотник, чем он?» — Эска с шумом перевел дух. — А он сказал: «Нет, почему же. Но, по крайней мере, трибун Плацид волен распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится. А твой господин, заплативший за тебя деньги, вряд ли скажет спасибо, если от тебя останется только труп, который даже на живодерню не продать. Не забывай об этом, когда в другой раз сунешься в волчье логово». И он улыбнулся, и меня до сих пор тошнит от его улыбки.

Эска говорил скучным, монотонным, полным безнадежности голосом, как повторяют вслух затверженный урок. И, слушая его, Марк вдруг испытал холодное бешенство, гнев против незнакомого ему трибуна, и от этого ему сделались ясны некоторые вещи, о которых раньше он не думал…

Он быстро протянул свободную руку и сжал у Эски запястье.

— Эска, разве когда–нибудь словом или поступком я дал понять, что думаю о тебе так же, как этот без–году–недельный вояка, видно, думает о своих рабах?

Эска покачал головой, враждебность его испарилась, и теперь лицо его не было ни застывшим, ни угрюмым, а только несчастным.

— Центурион не такой, как трибун Плацид, он не станет зря грозить плеткой своему псу.

Марк, вконец обескураженный, разобиженный и рассерженный, совершенно вышел из себя.

— Будь он проклят, этот трибун Плацид! — закричал он, бешено стискивая руку Эски. — Стало быть, его слова значат для тебя больше, чем мои, раз ты мне твердишь про псов и плетку?! Во имя Света! Неужели нужно объяснять тебе словами, что по мне обрезанное ухо не проводит границу между людьми и животными? Да разве не ясно это из всего моего поведения? В моих отношениях с тобой я не думал — равны мы или нет, раб ты или свободный, а вот ты слишком горд и относился ко мне не так, как я к тебе! Слишком горд! Слышишь? А теперь… — Забыв о спящем волчонке, он резко привстал на локте и тут же повалился на постель, раздосадованный, но уже смеясь и выставив кверху окровавленный палец. — …А теперь твой подарок укусил меня! Клянусь Митрой, у него в пасти сплошные кинжалы!

— Значит, ты мне должен за них сестерций, раз их так много, — подхватил Эска, и оба расхохотались с готовностью, с облегчением, как смеются не оттого, что действительно смешно, а чтобы разрядить напряжение. А между ними на полосатой циновке лежал маленький серый волчонок, сжавшийся в комок, сбитый с толку и рассвирепевший, но очень сонный.

Обитатели дома по–разному отнеслись к неожиданному появлению волчонка. Пес Процион при первой встрече проявил подозрительность — незнакомец пахнул волком и вообще чем–то чужим. Большой пес обошел вокруг него, напружинив ноги, шерсть на загривке у него встала дыбом, а волчонок припал к полу, растопырив лапы, будто злая мохнатая жаба, и, прижав назад уши и сморщив нос, сделал первую попытку зарычать. Дядя Аквила почти не обратил внимания на его появление, так как был в это время погружен в осаду Иерусалима. Раб Маркипур и старый Стефанос смотрели на него косо: волчонок, который вырастает в волка, слоняется по всему дому!.. но Сасстикка неожиданно взяла сторону младшего поколения. Уперев руки в бока, она громогласно принялась стыдить рабов. Да как они смеют, пронзительно вопрошала она, у самих небось по две здоровых ноги! Да пусть молодой господин заведет себе хоть стаю волков, если ему хочется! И, продолжая кипеть от негодования, она испекла и принесла Марку в салфетке три коричневых медовых коржа и дала глиняную миску с отбитыми краями для малыша.

Марк, слышавший все, что она говорила в его защиту, принял оба подношения с должной благодарностью, и после ее ухода они с Эской поделили коржи между собой. Марк давно уже не питал прежней вражды к Сасстикке.

Несколько дней спустя Эска рассказал Марку о своей жизни до того, как ему обрезали ухо.

Они в это время находились в бане, обтирались после купанья в холодной воде. Каждодневное погружение в глубокую ванну было одним из величайших наслаждений для Марка, — ванна была так велика, что в ней можно было плескаться и даже сделать несколько взмахов. В воде он почти забывал про больную ногу. У него даже возникало ощущение, чуть–чуть напоминавшее старое, — будто он переходит из одного мира в другой. Оно возникало у него в прежние времена, когда он правил колесницей. Но сходство было лишь приблизительным, как тень похожа на предмет, ее отбрасывающий. И нынешним утром, сидя на бронзовой скамье и вытираясь, он вдруг затосковал по прежней роскоши — еще бы раз, всего один раз ощутить взрыв скорости, рывок упряжки, полет и тягу, и ветер, свистящий в ушах!

И в ту же минуту, словно вызванная к жизни силой его желания, за стеной бани по улице вихрем промчалась колесница.

Марк протянул руку и взял у Эски свою тунику, проговорив при этом:

— Что за чудо? На нашей улице мы слышим чаще повозки с овощами.

— Должно быть, это Луций Урбан, сын подрядчика, — предположил Эска. — От его конюшен можно проехать в объезд позади храма Суль–Минервы.

Сейчас колесница застряла как раз около их дома, возница, судя по всему, не мог справиться с лошадьми — до них донеслось хлопание кнута и громкая брань. Эска добавил с отвращением:

— Скэрее, похоже на повозку с овощами, запряженную волом! Ты только послушай! Он недостоин иметь дело с лошадьми.

Марк надел через голову тонкую шерстяную тунику и протянул руку за поясом.

— Так, значит, Эска тоже возница? — сказал он, застегивая пряжку.

— Я был возницей у моего отца. Но то было очень давно.

И тут Марк вдруг понял, что сейчас, сию минуту, он может спросить Эску про дни его юности. Теперь уже не получилось бы, что он вошел без приглашения. Он подвинулся и указал рукой на скамью, тот сел, и Марк спросил:

— Эска, каким образом возница твоего отца стал гладиатором на арене Каллевы?

Эска очень медленно кончил застегивать на себе пояс, потом обхватил двумя руками поднятое колено и с минуту сидел так, молча, опустив лицо.

— Мой отец был вождем клана племени бригантов, он повелевал пятью сотнями копий, — сказал он наконец. — Я был его оруженосцем до тех пор, пока не стал самостоятельным воином. У нашего племени это происходит на шестнадцатое лето. Когда я уже год был равным среди мужчин и возницей моего отца, клан восстал против наших господ, так сильна была в нас жажда свободы. Мы были шипом в теле легионов с тех самых пор, как они пришли на север, — именно мы, обладатели синих щитов. Мы восстали и были разбиты. Мы держались до последнего в нашей крепости, но нас победили. Всех мужчин, которые уцелели, — а их было немного — продали в рабство. — Он вздернул голову и посмотрел прямо Марку в лицо. — Клянусь богами моего народа, клянусь Светом Солнца, я лежал во рву, как мертвый, когда меня подобрали. Иначе я бы им не дался. Меня продали торговцу с юга, а тот перепродал меня Беппо, сюда, в Каллеву. Остальное ты знаешь.

— Ты один из семьи остался в живых? — помолчав, спросил Марк.

— Отец и два мои брата погибли. Мать тоже. Отец убил ее до того, как в деревню ворвались легионеры. Она сама так хотела.

Последовало долгое молчание, потом Марк тихонько проговорил:

— Вот так история, клянусь Митрой!

— Довольно обычная история. Думаешь, в Иске Думнониев было по–другому? — Но прежде чем Марк успел ответить, Эска торопливо добавил: — Все равно не нужно вспоминать про слишком близкое. Вот то, что было до… все, что было раньше, вспоминать приятно.

И пока они так сидели, слабое мартовское солнце бросало косые лучи в высокое окно, и как–то само собой получилось, что Эска стал рассказывать Марку про прежние времена. Про дни, когда мошка пляшет в дрожащем от зноя воздухе; про отцовского громадного белого вола, украшенного гирляндами из маков и лунных цветов в честь праздника; про свою первую охоту и ручную выдру, принадлежавшую им со старшим братом пополам… Одно цеплялось за другое, и вот Эска рассказал, как десять лет назад, когда восстанием был охвачен весь край, он лежал за валуном и смотрел, как идет на север легион, который назад так и не проходил.

— В жизни такого не видел, — продолжал Эска. — Будто блестящая змея, вился поток людей между холмами — серая змея в алых пятнах — плащи и гребни на шлемах командиров. Странные ходили слухи про тот легион. Говорили, будто на нем лежит заклятье. Но он казался могущественнее всякого заклятья и страшнее. Помню, как сверкал на солнце их орел, когда легион маршировал мимо, — большой золотой орел с выгнутыми назад крыльями, я не раз видел, как орлы отводят их назад, когда падают камнем на зайца, скачущего в вереске. Но с горных болот наползал туман, легион вошел прямо в него, и туман сомкнулся за их спиной, а легион сгинул… будто шагнул из одного мира в другой. — Эска сделал быстрый жест правой рукой, растопырив, как рога, большой и указательный пальцы. — Странные про него ходили толки.

— Да, я слыхал, — проговорил Марк. — Эска, это был легион моего отца. Это алый гребень его шлема был первый рядом с орлом.

ГЛАВА 7 ВСТРЕЧА ДВУХ МИРОВ.

Нa конце двора две плоские ступеньки, обсаженные с одной стороны кустом розмарина, с другой — стройным деревцем лавра, вели в сад. Сад был запущенный (дядя Аквила не держал раба–садовника), но приятный; он сбегал вниз к полуразрушенным крепостным укреплениям тех времен, когда Каллева еще принадлежала бриттам. Кое–где в городе возводились новые, облицованные камнем городские стены. Но тут пока еще вилась невысокая земляная насыпь, проглядывая между ветвями одичавших фруктовых деревьев. Там, где стена понижалась, виднелись мили и мили лесистой местности, уходящей в окутанную синеватой дымкой даль, лес Спинайи переходил в лес Андериды, а лес Андериды обрывался в болота и море.

Марку, который провел взаперти всю зиму, сад, когда он впервые до него добрался, показался замечательно большим и великолепным. Сейчас он был здесь один: Эска ушел по какому–то поручению. И Марк, растянувшись на скамье из серого пурбекского мрамора под фруктовыми деревьями, подложил руки под голову и, прищуренными от яркого блеска глазами, уставился вверх, в продуваемую всеми ветрами синеву небес, казавшихся удивительно высокими после домашних сводов. Где–то внизу в гуще леса пели птицы, и в птичьих голосах слышалась отчетливая нотка удивления, как бывает только ранней весной. Марк просто лежал и впитывал все в себя: простор, сияние и птичьи голоса.

Рядом, плотно свернувшись, лежал Волчок. Глядя на него, трудно было представить, каким он бывает разъяренным точно настоящее исчадие ада, когда защищает свою миску, прижимая к голове уши и оскаливая молочные зубы. Марк принялся за работу, которую захватил с собой. Он относился к разряду тех людей, кому всегда нужно чем–то занять руки, хотя бы просто обстругивать палку. В нем сидел мастер, чьи способности требовали применения. Не будь он ранен, он обратил бы свои силы на создание хорошо обученной и удачливой когорты. Теперь же он решил заняться починкой и обновлением кельтского оружия — единственное украшение, висевшее у дяди Аквилы на стенах комнат. Сегодня Марк принес с собой жемчужину дядиной небольшой коллекции — легкий кавалерийский щит из бычьей кожи, покрытый бронзой. Срединная выпуклость была изящно отделана красной эмалью, но ремни были в неважном состоянии, должно быть, уже тогда, когда щит попал к дяде, и вот–вот могли лопнуть, как папирус. Выложив рядом с собой на широкую скамью инструменты и кожу для новых ремней, Марк начал отрезать старые. Труд был тонкий, требовал поглощенного внимания. Марк не поднимал головы, пока не кончил, и тогда только повернулся, чтобы отложить ветхие ремешки. И тут он заметил, что они с Волчком не одни. Среди деревьев, там, где изгородь взбегала наверх по склону старого земляного вала, стояла девочка и смотрела на них. Девочка была из семьи бриттов, в шафранного цвета тунике, прямая и светящаяся, как пламя свечи. Одной рукой она отбрасывала назад густые волосы цвета рыжеватого балтийского янтаря, которые легкий ветер сдувал ей на лицо.

Мгновение они глядели друг на друга молча. Затем девочка проговорила на латыни, очень старательно и правильно:

— Я тут давно жду, когда ты поднимешь голову.

— Извини, — сухо ответил Марк, — я возился со щитом.

— Можно мне посмотреть на волчонка? Я никогда не видела ручного волка.

Марк вдруг улыбнулся и вместе со щитом убрал выставленные иголки.

— Конечно. Вот он.

Он опустил ноги на землю, наклонился и схватил спящего волчонка за загривок. Девочка подошла к ним вплотную. Волчонок был ничуть не злее собачьих щенков, пока их не раздразнят, но он был крупным и сильным для своего возраста и, заигравшись, мог не рассчитать своей силы. Поэтому Марк не хотел рисковать. Он поставил Волчка на все четыре лапы, придерживая его на всякий случай рукой за грудь.

— Осторожней, он не привык к чужим.

Девочка улыбнулась и, присев на корточки, медленно протянула руки к волчонку.

— Я не напугаю его, — сказала она.

Тот сперва прижался к коленям хозяина, отвел назад уши и взъерошил шерсть, но, кажется, постепенно изменил свои намерения. Осторожно, готовый отпрянуть назад или укусить при малейшем признаке опасности, он принялся обнюхивать ей пальцы, а она держала руки совершенно неподвижно, чтобы он мог обнюхивать в свое удовольствие.

— Как его зовут?

— Просто Волчок.

— Волчок, — ласково промурлыкала она, — Волчок.

И когда тот заскулил и рванулся к ней, упершись грудью в преграду — подставленную руку Марка, — девочка принялась чесать ему под подбородком, в мягкой ямке.

— Погоди, мы еще с тобой подружимся.

Вероятно, ей около тринадцати, думал Марк, наблюдая, как она играет с Волчком. Высокая, худенькая, с заостренным книзу личиком и широко расставленными глазами. Форма ее лица и цвет глаз делали ее похожей на лисичку. Наверное, когда она сердится, сходство еще усиливается. Ему почудилось что–то знакомое, будто он встречал ее раньше, но где — он не мог припомнить.

— Откуда ты узнала про Волчка?

Она подняла голову.

— Мне рассказала Нарцисса, моя нянька, давно уже, наверное, одну луну назад. Сначала я ей не поверила, Нисса часто все перевирает. Но вчера я услышала, как на вашей стороне один раб кричал другому: «Ах ты, дрянной раб, волчье отродье твоего господина укусил мне палец на ноге!» А другой крикнул: «Да будут милостивы к нам боги, чтобы его теперь от этого не вырвало». Тогда я поняла, что Нисса сказала правду.

Она так верно передразнила Эску и домашнего раба Маркипура, что Марк расхохотался, закинув назад голову:

— Его и вправду вырвало! Неизвестно от чего.

Девочка тоже весело рассмеялась, показывая мелкие, острые и белые, как у Волчка, зубы. И словно их общий смех вдруг отомкнул двери — Марк вспомнил, где он ее раньше видел. Кезон и Валария не заинтересовали его настолько, чтобы помнить, что они живут по соседству, а про девочку, хотя она и обратила на себя его внимание, он потом забыл, потому что Эска вытеснил все остальное. Но теперь вспомнил.

— Я видел тебя на играх, — сказал он. — Но тогда волосы у тебя были закрыты капюшоном, и я тебя сейчас не сразу узнал.

— А я тебя помню! — отозвалась она. Волчок увлекся каким–то жуком, и она отпустила его и осталась сидеть на пятках, положив руки на колени. — Нисса говорила, ты купил того гладиатора. Вот бы ты купил и медведя…

— Да, тебе, кажется, было его очень жалко?

— Какая жестокость! Убить зверя на охоте — одно дело, но они отняли у него свободу! Сначала посадили в клетку, а потом убили!

— Значит, посадить в клетку, по–твоему, хуже, чем убить?

— Я не люблю клеток, — ответила она тихо, отрывистым тоном. — И сетей. Я рада, что ты купил гладиатора.

По саду прошелестел порыв холодного ветра, посеребрив высокую траву и качнув зеленеющие ветви диких груш и вишен. Девочка поежилась. И тут только до Марка дошло, что желтая туника на ней из тончайшей шерсти и что, хотя здесь их укрывает старая крепостная стена, весна все–таки еще очень ранняя.

— Ты замерзла, — сказал он и взял со скамьи свой старый военный плащ. — Накинь на себя.

— А ты?

— У меня туника плотнее твоей. Вот так. А теперь сядь на скамью.

Она мгновенно повиновалась и закуталась в плащ. Стягивая на себе складки, она вдруг помедлила и осмотрела яркий плащ сверху вниз, потом подняла глаза на Марка.

— Это твой военный плащ. Такие носят центурионы из походного лагеря.

Марк с насмешливым видом отдал салют:

— Перед тобой Марк Аквила, бывший центурион Галльской вспомогательной когорты Второго легиона.

Девочка молча посмотрела на него. Потом сказала:

— Я знаю. Очень болит рана?

— По временам. Это ты тоже знаешь от Ниссы?

Девочка кивнула.

— Она, видно, тебе много чего рассказывает.

— Рабы! — Она презрительно пожала плечами. — Стоят в дверях и болтают, как скворцы. И Нисса больше всех.

Марк засмеялся. Ненадолго наступила тишина. На сей раз первым заговорил он:

— Я сказал, как меня зовут. А как зовут тебя?

— Тетя с дядей зовут меня Камилла, но настоящее мое имя Коттия. Видишь ли, они любят, чтобы все было на римский лад.

Значит, он был прав: она им не дочь.

— А ты не любишь?

— Я? Я из иценов! И тетя Валария тоже, хотя предпочитает не вспоминать про это.

— Знавал я когда–то черных коней, запряженных в колесницу, они происходили из царских конюшен иценов, — Марк почувствовал, что надо переменить тему.

— Правда? Они были твои? Какой породы? — В глазах ее вспыхнуло любопытство.

Марк покачал головой:

— Нет, не мои, мне только один раз посчастливилось править ими. Да, это было счастье. Но какой они породы, я так и не узнал.

— Большой жеребец, принадлежавший моему отцу, вел происхождение от Придфирты, любимицы царя Прасутога, — объяснила Коттия. — Мы, ицены, все лошадники, начиная с царя. Раньше у нас был царь… — Она запнулась, голос ее упал. — Мой отец погиб, когда объезжал молодую лошадь, поэтому я и живу теперь с тетей Валарией.

— Сочувствую. А мать?

— Думаю, у нее все хорошо, — скучным голосом произнесла Коттия. — Один охотник давно мечтал на ней жениться, но родители выдали ее замуж за моего отца. А когда отец отправился в сторону заката, она ушла к охотнику, и в его доме для меня не нашлось места. С братом было не так — с мальчиками всегда получается по–другому. Вот мама и отдала меня тете Валарии, у которой нет детей.

— Бедная Коттия, — мягко сказал Марк.

— Вовсе нет. Я и не хотела жить у охотника, ведь он мне не отец. Но только… — Голос ее замер.

— Что — только?

Изменчивое личико Коттии вдруг сделалось совсем лисьим, как он и предугадал.

— Только мне не нравится жить с тетей. Мне не нравится жить в городе, где одни прямые линии, где меня держат взаперти за кирпичными стенами и зовут Камиллой. Я не хочу, не хочу, не хочу, чтобы меня заставляли притворяться римской барышней, я не хочу забывать свой клан и моего отца!

Марк пришел к заключению, что тетя Валария ему решительно не нравится.

— Если тебя это может утешить, по–моему, им это пока плохо удается.

— Еще бы! Я им не поддаюсь! Я просто делаю вид, надеваю маску вместе с туникой. Я отзываюсь на Камиллу, говорю с ними на латыни. Но внутри я принадлежу к иценам, и когда я на ночь снимаю тунику, я говорю: «Ну вот, до утра избавляемся от Рима!» Я ложусь и начинаю думать, вспоминать: дом, болотных птиц, прилетающих с севера во время листопада, племенных кобыл с жеребятами из отцовских табунов. Я вспоминаю все, что мне не полагается помнить, и говорю с собой на своем родном языке… — Она вдруг замолчала и с удовольствием уставилась на Марка: — Я и сейчас говорю с тобой на своем родном языке! И давно я перешла на него?

— С той минуты, как сказала, что твое настоящее имя Коттия.

Она кивнула. Ей, видимо, не приходило в голову, что слушатель, которому она изливает свои печали, — римлянин. Не приходило это в голову и самому Марку. Он понял одно: Коттия тоже живет на чужбине. Жалость, сочувствие — все дружеские чувства потянулись к ней, застенчиво и смущенно. И, словно ощутив это, она передвинулась ближе к нему и плотнее закуталась в складчатый алый плащ.

— Мне нравится в твоем плаще, — удовлетворенно сказала она. — В нем тепло и надежно, наверно, птица чувствует себя так внутри своих перьев.

Из–за изгороди неожиданно послышался голос, пронзительный, как крик павлина перед дождем:

— Камилла! Сокровище мое! Камилла, госпожа моя!

Коттия разочарованно вздохнула:

— Это Нисса. Надо идти.

Но она не двинулась с места.

— Камилла! — Голос раздался ближе.

— Нисса зовет тебя.

— Да, придется идти.

Она неохотно встала, сбросила тяжелый плащ, но все еще медлила, а визгливый голос между тем все приближался. Наконец девочка выпалила:

— Позволь мне прийти еще! Пожалуйста! Можешь не разговаривать со мной, не обращать на меня внимания.

— О, госпожа моя! Где ты, дитя Тифона? — раздался вопль совсем рядом.

— Приходи, когда захочешь. Я всегда буду рад тебя видеть, — торопливо проговорил Марк.

— Я приду завтра, — пообещала Коттия и направилась в сторону старого вала, держась величественно, как королева. Большинство здешних женщин держится так, подумал Марк, следивший за ней взглядом, пока она не исчезла за изгородью. И ему вспомнилась Иска Думнониев и Гвингумара, стоящая в дверях хижины. Что сталось с нею и смуглым младенцем после того, как Крадок погиб, а хижины сожгли и поля посыпали солью? Никогда он этого не узнает.

Из–за изгороди донесся громкий голос, любовно распекавший ослушницу. Услышав шаги, Марк повернул голову и увидел Эску.

— Господин принимал гостей. — Эска остановился около скамьи и приложил острие копья ко лбу в знак приветствия.

— Да, а теперь, кажется, она получила из–за меня нагоняй от няньки, — встревоженным тоном произнес Марк, прислушиваясь к удаляющемуся визгливому голосу.

— Если верить молве, нагоняй ее не коснется, — отозвался Эска. — Разве может коснуться брань летящего копья?

Марк заложил руки за голову, откинулся назад и взглянул на раба. Воспоминание о Гвингумаре с ребенком все еще оставалось с ним, беспокойство о Коттии его не заслонило.

— Эска, почему все пограничные племена отвергают нас с таким ожесточением? — спросил он, поддавшись минуте. — Ведь племена на юге — те легко привыкли к нашим обычаям.

— У нас свои обычаи. — Эска присел рядом со скамьей на одну ногу. — Южные племена утратили свое древнее право первородства еще до того, как легионы начали войну. Они продали его за то, что им давал Рим. Они разжирели на римских товарах, и души их обленились.

— Но чем плохо то, что давал Рим? Правосудие, порядок, хорошие дороги — разве они не приносят пользы?

— Кто спорит, все это хорошо, — согласился Эска. — Но слишком велика цена.

— Какая цена? Свобода?

— Да, и еще кое–что.

— Что именно? Скажи мне, Эска, я хочу знать. Я хочу разобраться во всем этом.

Эска задумался, глядя прямо перед собой.

— Посмотри на рисунок, вытесненный на ножнах твоего кинжала, — сказал он наконец. — Видишь, вот тут скупой изгиб, а тут, для равновесия, другой, обращенный в другую сторону, а между ними — маленький круглый твердый цветок. И этот рисунок повторяется не раз, — вон тут, и тут, и там. Красиво, да, но для меня это так же лишено смысла, как незажженная лампа.

Марк кивнул, когда тот поднял на него глаза:

— Продолжай.

Эска взял щит, отложенный Марком из–за прихода Коттии.

— А теперь погляди на эту шишку. Вот выпуклые линии, они разбегаются в стороны, как разбегаются волны, как расступается воздух от ветра, как звезды передвигаются в небе, а летящий песок сбивается в дюны. В этих линиях сама жизнь, и человек, который их изобразил, сохраняет знание того, что ваш народ давно перестал понимать. Если когда–нибудь владел этим знанием. — Опять он устремил очень серьезный взгляд на Марка. — Нельзя ждать, чтобы человеку, делавшему этот щит, жилось легко под властью человека, сделавшего ножны к твоему кинжалу.

— Ножны делал ремесленник бритт, — упрямо возразил Марк. — Я купил его в Андериде, когда впервые высадился в Британии.

— Да, бритт, но рисунок–то римский. Он так долго жил под крылом у Рима — и он, и его предки, — что забыл обычаи и дух своего народа. — Эска положил щит на место. — Да, вы строите ровные и длинные каменные стены, прокладываете прямые дороги, создаете справедливые законы и обученные войска. Нам это известно. Мы знаем, что ваше правосудие надежнее нашего, а когда мы восстаем против вас, наше воинство разбивается о дисциплину ваших войск, как о скалы. И нам этого не понять, у вас во всем виден четкий порядок, а для нас существуют только свободные линии щита. Нам не понять вас. А когда со временем мы начинаем понимать ваш мир, мы слишком часто перестаем понимать свой.

Наступило молчание, оба молча следили за тем, как Волчок гоняется за жуком. Наконец Марк проговорил:

— Когда я полтора года назад приехал сюда с родины, все мне казалось таким простым.

Взгляд его опять упал на щит, лежавший на скамье, и он увидел странные выпуклые линии новыми глазами. Эска удачно выбрал сравнение: между правильным рисунком на ножнах и неправильной, но властной красотой щита пролегало расстояние, выражавшее разницу между двумя мирами. И однако, между отдельными людьми, такими, как Эска, Марк, Коттия, расстояние могло сократиться, можно было протянуть руку — и разницы как не бывало.

ГЛАВА 8 ЦЕЛИТЕЛЬ С НОЖОМ.

Марк сказал: «Приходи, когда захочешь», — и Коттия ответила: «Я приду завтра». Но оказалось, все было не так просто. Сам Кезон не стал бы чинить препятствий, он был человек добродушный и любезный и очень желал поддерживать добрососедские отношения со своим римским коллегой. Но тетя Валария, педантично старавшаяся следовать обычаям цивилизованного, как она выражалась, общества, была убеждена, что благовоспитанным римским девицам не полагается заходить в чужие сады и знакомиться с молодыми людьми. Тем более что сам Аквила никогда не проявлял ни малейшего дружелюбия.

Марк, конечно, ничего об этом не подозревал; он знал только, что Коттия не пришла ни на другой день, ни через день. Да и чего ради ей было приходить, уговаривал он себя. Она хотела посмотреть на Волчка, а теперь ей больше незачем появляться. Он, правда, подумал, что ей хотелось подружиться и с ним, но, очевидно, он ошибся, и в конце концов все это не важно.

И вдруг на третий день, когда он поклялся больше не ждать ее, он услышал ее голос, она звала его тихо, но настойчиво, и, оторвавшись от своего занятия (он чистил наконечник копья), он увидел Коттию — она стояла среди фруктовых деревьев, там же, что и в первый раз.

— Марк, Марк! Я не могла избавиться от Ниссы раньше, — начала она, чуть задыхаясь. — Они говорят, что я не должна сюда ходить.

Марк отложил копье.

— Почему?

Она быстро оглянулась через плечо назад, в свой сад.

— Тетя Валария говорит, римской девице не подобает так себя вести. Но я ведь не римская девица! Ох, Марк, сделай так, чтобы она меня отпускала! Прошу тебя!

В любую минуту она могла упорхнуть, поэтому долгие объяснения были некстати.

— Она будет тебя отпускать, — торопливо проговорил Марк, — но на это понадобится некоторое время. А теперь беги, а то тебя застигнут.

Он шутливо поклонился, приложив ладонь ко лбу, и она, повернувшись, мгновенно скрылась.

Марк снова принялся за работу. Происшедшее заняло времени не больше, чем полет птицы через сад, но настроение у него вдруг поднялось — впервые за последние три дня.

Вечером, посоветовавшись с Эской, он изложил проблему дяде Аквиле.

— И чего же ты хочешь от меня?

— Если бы при следующей случайной встрече ты сказал бы почтенной Валарии несколько приветливых слов, было бы очень кстати.

— Клянусь Юпитером! Да я с нею едва знаком, кланяюсь только как супруге Кезона.

— Вот поэтому несколько по–соседски приветливых слов были бы очень уместны.

— А вдруг она тоже захочет быть по–соседски любезна? — ворчливым тоном осведомился дядя Аквила.

— Ну, во всяком случае, вторгнуться в твою цитадель ей не удастся, ведь у тебя нет женщин в доме и ее некому принять, — не теряя бодрости, возразил Марк.

— Допускаю, твое замечание не лишено смысла. А зачем тебе понадобилось, чтобы девчушка приходила в гости?

— Н–ну… просто они с Волчком нашли общий язык.

— И только ради того, чтобы волчонок видал свою подругу, меня бросают львам?

Марк рассмеялся.

— Лев только один, да и тот львица. — Тут же он сделался серьезным: — Без твоей помощи нам не обойтись, дядюшка Аквила. Я бы мог попробовать сыграть Персея, но пока мне это все равно не помогло бы спасти Андромеду. Это — дело главы дома.

— Как было спокойно в доме, пока не появился ты, — дядя Аквила со вздохом покорился неизбежному. — Однако, будь по–твоему.

Марк даже не понял, каким образом все уладилось. Дядя Аквила, казалось, и пальцем не шевельнул, но с того дня видимость дружбы между двумя домами возросла, и не успели еще леса под старым валом одеться буйной листвой, как Коттия сделалась почти членом семьи дядюшки Аквилы и появлялась в его доме, когда хотелось ей или Марку. Эска, по натуре своей молчаливый и замкнутый со всеми, кроме юного римлянина, поначалу держался с ней отчужденно, всячески подчеркивая свое положение раба, но мало–помалу он убрал преграды настолько, насколько вообще мог убрать их ради кого–то, кто не был Марком. Что касается Марка, то он подшучивал над ней и испытывал радость от ее присутствия. Он учил ее игре в «сколько пальцев», любимой игре легионеров и гладиаторов, и подолгу рассказывал про свой родной дом в этрусских холмах. Рассказывая про это Коттии, оживляя для нее знакомые картины, звуки и запахи, он словно приближал их, тем облегчая боль разлуки с ними, и ему опять открывался вид на ферму с горной тропы, где росли деревца дикой вишни.

Во дворе, на крышах построек всегда было полным–полно голубей, они важно ходили по двору или перепархивали с места на место; в лучах солнца шеи их отливали зеленым и лиловым. Попадались среди них и небольшие белые голуби с кораллового цвета лапками. Когда кто–то входил во двор, птицы разом с большим шумом и хлопаньем крыльев взмывали вверх, а потом кругами снова опускались вниз, к ногам. Из будки вылезал старый Аргос, лаял и одновременно вертел хвостом. А в воздухе стоял чудесный аромат ужина — жареной речной форели или жареных кур, если ожидались гости. И когда Марк после целого дня отсутствия возвращался домой, мама, услыхав лай Аргоса, показывалась в дверях…

Коттия готова была без конца слушать про поместье в этрусских холмах, а Марк мог без конца рассказывать о нем, хотя тоска по дому при этом усиливалась. Как–то раз он даже показал ей свою деревянную птичку.

Но к концу лета его все больше стала донимать старая рана. Он так привык к постоянной тупой боли, что не обращал на нее внимания, но сейчас боль сделалась острой, дергающей, она неотступно напоминала о себе, а швы иногда становились горячими на ощупь, краснели и воспалялись.

Все достигло апогея жарким августовским вечером. Марк с дядей только что сыграли свою обычную партию в шашки. День был на редкость жаркий, и даже во дворе стояла духота. Зной словно выбелил небо, обесцветил его, сделал однообразным, и аромат роз и ладанника в садовых вазах висел удушливым покрывалом, как висит дым в сырую погоду.

Марк весь день испытывал дурноту от боли, а от тяжелого сладкого запаха его подташнивало. Партию он сыграл сегодня из рук вон плохо, он сам это знал. Ему не лежалось. В поисках более удобной позы он все время менял положение. И сейчас он опять передвинулся, делая вид, что просто хочет взглянуть на Волчка. Уже почти взрослый, великолепный, тот лежал, растянувшись на прохладной траве рядом с Проционом, давно ставшим его другом.

Дядя Аквила следил взглядом за желтой трясогузкой, сидевшей на крыше бани, и Марк опять заворочался, надеясь, что тот ничего не заметил.

— Что, рана беспокоит? — спросил вдруг дядя Аквила, по–прежнему не отводя глаз от трясогузки, гонявшейся за мухами по теплым черепицам.

— Нет, дядя, — ответил Марк. — Почему ты так решил?

— Так мне показалось. Ты уверен, что все в порядке?

— Абсолютно.

Дядя Аквила перевел взгляд на Марка.

— Ну ты и лжец, — заметил он как бы между прочим. И, увидев, что губы Марка сжались, наклонился вперед и с треском хлопнул большой ладонью по доске, разбросав шашки. — Хватит! Это продолжается достаточно долго. Раз этот толстый дурень Ульпий ничего не понимает в своем ремесле, я пошлю за моим старым другом, врачующим в Дурине. Уж он–то знает свое дело. Руфрий Галарий — вот его имя. Он был одним из наших полевых хирургов. Он приедет и посмотрит твою ногу.

— Я не мог и рассчитывать на это, — пробормотал Марк. — От Дурина сюда путь неблизок.

— Он приедет, — повторил дядя Аквила. — Когда–то мы с ним вместе охотились на кабана. Не сомневайся, приедет.

И он приехал.

Руфрий Галарий, бывший полевой хирург Второго легиона, испанец, выбритый до синевы, с веселыми глазами, короткими курчавыми волосами, едва тронутыми сединой, и выпуклой могучей грудью. Его грубые руки борца, как оказалось в один из ближайших вечеров, были уверенными и нежными. Марк лежал на своем узком ложе, а друг его дяди обследовал раны. Осмотр затянулся. Закончив наконец, врач прикрыл Марку ноги покрывалом, выпрямился и заходил взад и вперед по комнате, изрыгая проклятья.

— Кто, во имя Тифона, обрабатывал рану? — вопросил он, круто обернувшись к Марку.

— Гарнизонный хирург в Иске Думнониев.

— Провел там двадцать лет и пил, как погонщик мулов на сатурналиях, не пропуская ни одного вечера, — зарычал Галарий. — Знаю я этих обойденных чином гарнизонных хирургов. Мясники и убийцы, все до одного!

Он с презрением грубо фыркнул.

— Вовсе не каждый вечер, человек он был трудолюбивый, — возразил Марк, пытаясь защитить небритого и довольно жалкого старика, которого вспоминал с симпатией.

— Пф! — воскликнул Галарий. Затем его манера резко переменилась, он присел на край ложа. — Дело в том, что он не довел свою работу до конца.

Марк облизнул кончиком языка вдруг пересохшие губы:

— Значит… все надо переделывать?

Врач кивнул:

— Покоя тебе не будет, пока рану не обработать заново.

— И когда?.. — начал было Марк и замолчал, пытаясь изо всех сил унять постыдную дрожь в губах.

— Завтра утром. Раз уж этого не избежать, то чем скорее, тем лучше.

Он положил руку на плечо Марку и задержал ее там.

Марк с минуту лежал, весь напрягшись, ощущая на плече эту грубую, но добрую руку, потом испустил долгий, неровный вздох и расслабился. Он даже попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой:

— Прошу простить меня. Я, кажется, очень устал.

— Охотно верю, — согласился хирург. — Тебе здорово досталось. Да, да, мне объяснять не надо. Но скоро все будет позади, и жизнь пойдет веселее. Обещаю тебе.

Он посидел еще немного, разговаривая о предметах, далеких от того, что предстояло Марку утром, — вплоть до запаха местных устриц и беззакония провинциальных сборщиков налогов; поболтал он и о прежних днях на силурийской границе и о давнишней охоте на кабана вместе с дядей Аквилой.

— Мы с твоим дядюшкой были недурными охотниками, а теперь мы с ним закостенели в суставах и в привычках. Иногда, думаю, уложу–ка я вещи да отправлюсь попутешествовать, пока не приржавел к месту окончательно. Но для путешествий у меня не та профессия. Имея ремесло хирурга, так просто не побродишь по свету. Вот глазной врач — дело другое, это подходящее ремесло для последователя Эскулапа, который любит бродяжничать. Тут, на севере, многие страдают болотной слепотой, и звание глазного врача проведет человека там, где не пройти легиону.

И Галарий пустился в описание похождений одного своего знакомого, который несколько лет назад переплыл Западный океан и занимался своим ремеслом в дебрях Гибернии[20]. Марк не слишком внимательно вслушивался, не подозревая, что придет время и эта история сыграет еще очень важную роль.

Наконец Галарий встал и потянулся так, что с хрустом расправились мышцы могучей спины.

— Теперь я иду к Аквиле поболтать перед сном про охоту. А ты лежи спокойно, постарайся как следует выспаться, я появлюсь рано утром.

И, коротко кивнув, он вышел на галерею. С ним вместе, казалось, испарилось и все старательно удерживаемое мужество Марка, он с ужасом осознавал, что весь дрожит — дрожит от запаха боли, как лошадь — от запаха пожара. Он лежал, заслонив глаза рукой, и бичевал себя презрением, но это не помогало. В животе у него словно лежал кусок льда, и он чувствовал себя очень одиноко.

Внезапно по полу кто–то пробежал, и в плечо ему ткнулся влажный нос. Марк открыл глаза и увидел перед собой улыбающуюся морду Волчка.

— Спасибо тебе, — сказал он, и, отодвинувшись немного в сторону, обхватил огромную голову, а Волчок поставил передние лапы на постель и любовно задышал ему в лицо. Близился закат, свет заходящего солнца хлынул в спальню, и на стенах и на потолке словно заплескалась дрожащая золотая вода. Марк не заметил, как подкралось солнце: неожиданный свет ослепил его с той же силой, как оглушает грянувший рев трубы. Свет Митры возник внезапно из тьмы.

Эска, появившийся сразу вслед за Волчком, отбросил на залитую солнцем стену большую тень. Он шагнул к краю ложа.

— Я говорил с Руфрием Галарием, — сказал он.

Марк кивнул:

— Утром ему понадобится твоя помощь. Ты согласен помочь ему ради меня?

— Я — личный раб центуриона. Кому, как не мне, помогать? — Эска нагнулся и поправил покрывало.

В это время со двора послышалась какая–то возня. Блеющий голос старого Стефаноса громко протестовал, затем раздался высокий, звонкий, настойчивый девичий голос:

— Пропусти меня! Не пропустишь — я тебя укушу!

Возня и шум возобновились, и раздавшийся через мгновение вопль боли ясно показал, что угроза приведена в исполнение. Марк с Эской обменялись недоумевающими взглядами. Под колоннадой послышался топот легких ног, и в комнату влетела Коттия — пылающая, воинственная фигурка в ореоле закатного света.

Марк приподнялся на локте:

— Ах ты, маленькая фурия, что ты сделала со Стефаносом?

— Укусила его за руку, — тем же звонким, твердым голосом отчеканила Коттия. — Он меня не пускал.

За дверью раздалось поспешное шаркание сандалий, и Марк быстро сказал:

— Эска, во имя Света, не пускай его сюда! — Он вдруг почувствовал, что у него сейчас нет сил иметь дело со справедливо негодующим Стефаносом. Когда Эска пошел выполнять его просьбу, Марк повернулся к Коттии.

— И зачем ты сюда пожаловала, госпожа?

Девочка подошла ближе, встала рядом с Волчком и устремила полный упрека взгляд на Марка:

— Почему ты мне ничего не сказал?

— О чем? — Он прекрасно знал, что она имеет в виду.

— О целителе с ножом. Я видела через окно кладовой, как он подъезжал на упряжке мулов, и Нисса мне сказала, зачем он приехал.

— У Ниссы слишком длинный язык, — заметил Марк. — Я хотел, чтобы ты узнала, когда все будет позади.

— Ты не должен был скрывать от меня! — возмутилась она. — Я имею право знать! — И так же бурно спросила с тревогой: — Что он будет с тобой делать?

Марк заколебался, но решил, что не он — так противная Нисса все равно расскажет.

— Будет чистить рану. Вот и все.

Личико ее прямо на глазах заострилось еще больше.

— Когда?

— Утром, очень рано.

— Пошли Эску сказать, когда он кончит.

— Нет, будет очень рано, — твердо повторил Марк. — Ты еще не проснешься.

— Проснусь. Я буду ждать в конце сада. Буду ждать, пока Эска не придет. Пускай попробуют увести меня оттуда, я все равно буду ждать. Я и еще кого–нибудь могу укусить. Если меня станут уводить, я так и сделаю, и тогда меня побьют. Приятно тебе будет знать, что меня побили из–за того, что ты не послал Эску?

Марк вынужден был сдаться.

Последовало долгое молчание. Коттия стояла неподвижно и смотрела на лежащего Марка. Наконец она произнесла:

— Лучше бы мне быть на твоем месте.

Это была из тех фраз, какие говорятся не всерьез, но Марк знал, что она говорит серьезно.

— Благодарю тебя, Коттия. Я этого не забуду. А теперь ступай домой.

В дверях показался Эска, и она послушно отошла в сторону.

— Я ухожу. Когда мне можно прийти опять?

— Не знаю, — ответил Марк. — Это тоже скажет тебе Эска.

Без единого слова она повернулась и вышла на яркий свет. По знаку Марка Эска вышел вслед за ней, и шаги их, затихая, зазвучали на галерее.

Марк прислушивался, пока не наступила тишина. Он лежал, ощущая под рукой привычное тепло мохнатой головы. В животе у него все еще лежал кусок льда, но одиноким он больше себя не чувствовал. Каким–то образом, непонятно каким, волчонок, Эска и Коттия поддержали его, помогли подготовиться к тому, что ожидало его утром.

Золотой свет угасал; тишину вдруг прорезало тонкое, как ниточка, птичье пенье — тоскливая осенняя песенка королька, сидящего в ветвях дикой груши. И Марк вдруг сделал неожиданное открытие: а ведь лето получилось хорошее. Конечно, он тосковал по родным местам, каждую ночь ему снились этрусские холмы и он просыпался удрученный. И все равно лето было хорошим… В один прекрасный день залаял Волчок. Марк удивился, наверное, не меньше самого Волчка. «Волки же не умеют лаять», — сказал он Эске. А тот ответил: «Если растить волка в собачьей своре, то он будет делать все, как они». Волчок, гордый своим достижением, целыми днями оглашал сад визгливым щенячьим лаем. Всплыли в памяти и другие мелкие, но хорошо запомнившиеся события: Сасстикка приносит горячие витые булочки, и они пируют вчетвером; он и Эска сами мастерят охотничий лук; Коттия держит в сложенных ладонях его деревянную птичку… Славное лето. Марк вдруг исполнился благодарности к нему.

Он спал этой ночью спокойным, но чутким сном, как спят охотники, и проснулся от далекого звука горна, играющего побудку в походном лагере.

Руфрий Галарий появился так рано, что осенняя паутина еще лежала густым покрывалом на траве, вся мокрая от росы, а рассветный воздух пахнул остро и свежо. Но Марк давно ждал его. Он ответил на приветствие хирурга и объяснил:

— Мой раб пошел запереть волчонка. Сейчас он вернется.

Галарий кивнул:

— Я его встретил. Он принесет разные вещи, которые нам понадобятся.

Он открыл привезенный с собой бронзовый ящик и принялся выкладывать на сундук орудия своего ремесла.

Прежде чем он кончил, вернулся Эска и принес горячей воды, чистое полотенце и бутыль местной ячменной водки, которая, как считал Галарий, лучше очищает раны, чем вино, хотя и жжет больше.

— Я принесу горячей воды еще, когда будет нужно, — добавил Эска и, поставив все принесенное на сундук, подошел к постели и низко наклонился над ней, как сделал бы Волчок.

Галарий закончил приготовления и обернулся к Марку:

— Итак, готов ли ты?

— Да, — Марк отбросил покрывало и стиснул зубы.

Долгое время спустя он очнулся, вынырнув из черноты, которая обрушилась на него задолго до того, как работа была закончена; он лежал под теплым покрывалом, а рядом стоял Руфрий Галарий, положив свою тяжелую руку ему на сердце, как год назад старый Авл. В затуманенном сознании Марка даже мелькнуло, что это тот самый прошлогодний случай и ему просто снился сон. Но тут же его зрение и слух прояснились, он увидел Эску за спиной хирурга и огромную фигуру в дверях и догадался, что это дядя Аквила. Он услышал отчаянный вой Волчка, запертого в кладовой, и вернулся к действительности, как пловец вырывается из глубины на поверхность.

Тупая боль старой раны сменилась резкой пульсирующей болью, которая отдавалась во всем теле, вызывая дурноту. Марк невольно застонал.

Хирург кивнул:

— Да, разит больно, но скоро поутихнет.

Марк, как сквозь туман, увидел синеватые щеки испанца.

— Ты… кончил? — с трудом пробормотал он.

— Кончил. — Галарий натянул покрывало, рука его была в крови. — Через несколько месяцев ты будешь здоров, как раньше. Лежи спокойно и отдыхай, вечером я зайду. — Он слегка хлопнул Марка по плечу и отвернулся собрать инструменты. — Передаю его в твои руки, сейчас можешь дать ему питье, — сказал он Эске, выходя. Потом Марк услышал, как он сказал кому–то на галерее: — Осколков хватило бы на целого дикобраза, но мышцы повреждены меньше. Мальчик теперь пойдет на поправку.

Затем около него очутился Эска с чашей в руках.

— Коттия… Волчок… — прошептал Марк.

— Сейчас я ими займусь, но сперва выпей.

Эска встал на одно колено около ложа, и голова Марка оказалась на его плече, а прохладный край чаши — у самых губ. Эту знакомую горечь он помнил с прошлого года. Допив чашу до дна, он с удовлетворенным вздохом повернул голову и взглянул Эске в лицо. Лицо у Эски посерело и заострилось, а губы искривились, как у человека, которого вот–вот стошнит.

— Что, так было страшно? — спросил Марк, сделав слабую попытку улыбнуться.

Эска ухмыльнулся:

— Засыпай скорее.

ГЛАВА 9 ТРИБУН ПЛАЦИД.

В одной–двух милях к югу от Каллевы, где лес внезапно обрывался крутым склоном, поросшим папоротником, стояли двое — римлянин и бритт, а между ними, задрав кверху морду и принюхиваясь к ветру, молодой пятнистый волк.

Римлянин нагнулся и расстегнул тяжелый, с бронзой, ошейник на шее волка. Волчок стал теперь взрослым волком, хотя и не достиг полной мощи. Сейчас настало время предоставить ему выбор — возможность вернуться в лес к своим диким сородичам. Дикого зверя можно приручить, но нельзя считать его по–настоящему своим, пока, получив свободу, он не вернется к тебе добровольно. Марк знал это, и они с Эской тщательно готовили теперешнее событие. Они не раз приводили волка на это место, чтобы он изучил дорогу домой, если ему захочется вернуться. Если… Держа пальцы на пряжке, Марк раздумывал над тем, ощутит ли он когда–нибудь опять живое тепло мохнатой шеи Волчка.

Сняв наконец ошейник, Марк сунул его себе за пазуху. Оттягивая минуту расставанья, он гладил настороженные уши. Затем он выпрямился:

— Ты свободен, братец. Доброй тебе охоты.

Волк с недоумением посмотрел ему в лицо, затем новый порыв ветра принес лесные запахи, коснулся его подергивающегося носа, и зверь затрусил вниз по склону.

Двое молча проводили его взглядом, в кустарнике скрылась пятнистая тень. Марк повернулся и направился к стволу березы, лежащему ниже по склону, шагая по неровной почве быстро, но неуклюже, и при каждом шаге наклоняясь на одну сторону. Руфрий Галарий прекрасно справился со своей работой, и теперь, восемь месяцев спустя, Марк фактически был здоров, как и обещал хирург. Конечно, шрамы останутся до конца жизни, а хромая нога исключает службу в легионе. С помощью Эски он всю зиму проделывал упражнения, какие полагается делать для выступлений на арене, и был мускулист, как гладиатор. Марк сел на ствол березы, а Эска уселся рядом на корточки.

Это был их излюбленный наблюдательный пост. На стволе было удобно сидеть, и, благодаря крутизне склона, отсюда открывался вид на лесистые холмы и за ними — на синеющее вдали нагорье. Марк видел эти лесистые перекаты и по–зимнему обнаженными, и пестрыми, точно грудь куропатки. Видел он их и в терновом пуху, просыпающимися ранней весной, и вот сейчас лес точно охватило зеленым пламенем, и дикие вишни стояли вдоль лесных троп, как зажженные свечи.

Двое наблюдателей лениво перекидывались фразами и подолгу молчали. Таким образом они перебрали множество тем, в частности обсудили гостя, которого дядя Аквила ожидал вечером, — ни больше ни меньше как самого легата Шестого легиона, едущего из Эборака в Регн, а оттуда в Рим.

— Он старый друг твоего дяди? — между прочим поинтересовался Эска.

— Да, кажется, они вместе служили в Иудее, дядя командовал Первой когортой Десятого легиона, а легат служил трибуном при штабе. Должно быть, он много моложе дяди Аквилы.

— Он едет к себе домой?

— Да, но дядя Аквила говорил, у него какое–то дело в Сенате. А потом он опять вернется в легион.

Вскоре они и вовсе замолчали, каждый погрузился в свои мысли. Мысли Марка преимущественно касались проблемы, волновавшей его все последнее время: что делать с собой, со своей жизнью теперь, когда он здоров. Военная карьера для него закрыта, ему остается одна дорога, и он выбрал ее сейчас также безошибочно, как птица безошибочно выбирает путь к дому — фермерство; оно было у него в крови, все в его роду — от сенатора, с его поместьями в Альбанских горах, до того легионера в отставке, выращивающего на своем участке тыквы, — возделывали землю. Для Марка с самого рождения земледелие и военная служба были двумя естественными и привычными способами жить. Но для начала нужны были деньги. Хорошо быть легионером в отставке, получившим участок в дар от правительства. Хорошо было бы и Марку, прослужи он в легионе свои двадцать лет, даже если бы он и не дослужился до префекта Египетского легиона. Да если бы еще добавить сбережения со своего жалованья и наградные, причитающиеся центуриону… Ну а так у него нет ничего. Можно, конечно, обратиться за помощью к дяде Аквиле, он не откажет, только Марк не станет обращаться. Дядя человек небедный, но и не богач, он и так уже много сделал для Марка. Наверное, давно следовало бы поискать способы зарабатывать на хлеб, но у свободного человека так мало этих способов. Чем дальше, тем больше у него зрело опасение, что ему не избежать участи стать чьим–нибудь секретарем. Некоторые предпочитали иметь секретарем свободного, а не раба, — и здесь, и дома, в Этрурии. Но едва мысль о возвращении на родину пришла ему в голову, он тут же отбросил ее, он знал: вернуться домой, не имея там корней, не имея никакой собственности, и даже ни малейшей надежды на оную, — такое возвращение было бы лишь миражем. Свое изгнанничество он бы принес с собой в родные холмы, и привкус изгнания все испортил бы. Нет, если и стать секретарем, то здесь, в Британии.

Как раз сегодня утром он решился изложить дяде Аквиле свою идею секретарства, но тут прибыло известие от легата, и разговор, разумеется, придется отложить до отъезда нежданного гостя. Хотя отчасти — и Марк презирал себя за это, — отчасти он, можно сказать, ухватился за эту отсрочку — еще день передышки, а там могло произойти что угодно. Чего именно он ждал, он, правда, затруднился бы ответить.

Пока они с Эской молчали, сидя на своем наблюдательном холме, природа словно подступила к ним ближе. Мелькнувший в папоротниках красноватый блеск и пригнувшиеся цветы наперстянки на другом конце прогалины сказали им, что пробежала лисица. А вот и она сама — остановилась на открытом месте, подняв острую мордочку, шкурка поблескивает на солнце почти металлическим блеском. Вот она повернулась и исчезла в гуще деревьев. И, провожая взглядом мелькнувший напоследок и скрывшийся в чаще красноватый блеск, Марк поймал себя на том, что думает о Коттии.

Более тесные дружеские отношения между их домами продолжались. Марк теперь довольно хорошо знал Кезона и даже поближе познакомился с Валарией. Полненькая, хорошенькая, глупенькая Валария, позвякивая браслетами, словно плыла в своих полотняных одеждах нежных красок, волосы у нее были завиты, как у барашка. Она постоянно попадалась ему навстречу на носилках, когда он гулял по Каллеве, или шел в бани, или в гимнастический зал, или в «Золотую Лозу», из конюшен которой они с Эской последнее время раза два брали напрокат лошадей для дальних поездок по необжитым местам. И всегда Марку приходилось останавливаться и разговаривать с Валарией. Но саму Коттию, как он внезапно сообразил, он видел от месяца к месяцу все реже и реже. Мир его опять расширился, и он уже не так нуждался в ее обществе; она и сама понемногу отдалилась от него без тени укора. Вины за собой он не чувствовал, но понял вдруг, как легко было бы Коттии заставить его почувствовать себя виноватым, только захоти она этого, и он испытал к ней прилив благодарности. Странно, если хорошенько подумать, так она ему очень нужна… не меньше, чем раньше. О ней забывала какая–то поверхностная часть его души, а в глубине он сознавал, что почувствовал бы себя очень несчастным, если бы он навсегда лишился возможности видеть ее. Пожалуй, таким же несчастным, как если бы не вернулся Волчок…

Вернется ли Волчок? Что перетянет — зов крови или верность хозяину? В любом случае, как надеялся Марк, выбор волка будет решительным и быстрым — без мучительных колебаний.

Марк шевельнулся и взглянул вниз на Эску.

— Что–то мы засиделись.

Тот откинул назад голову, глаза их встретились. Эска встал и протянул руку, помогая Марку подняться.

— Пусть центурион свистнет разок, вдруг Волчок поблизости, а тогда уж пойдем домой.

Марк свистнул — этим пронзительным прерывистым свистом он всегда призывал Волчка, — потом постоял, прислушиваясь. Какая–то сойка, которую он, видно, вспугнул, ответила крикливой бранью, и все стихло. Несколько минут спустя Марк свистнул еще раз. В ответ не раздался лай, не мелькнула пятнистая тень на опушке.

— Он далеко, не слышит, — сказал Эска. — Что ж, дорогу домой он знает, плохого с ним ничего случиться не может.

С Волчком действительно ничего не могло случиться плохого. Его хорошо знали в Каллеве и округе, а поскольку свой волчий запах он давно утратил, городские собаки принимали его за своего и относились с почтением. От волчьего племени плохого тоже не ожидалось, волки и собаки, если только сюда не замешивался человек, отлично ладили и так часто скрещивались между собой, что порой трудно было отличить собаку от волка. Но вот если он вернется к своему племени, люди когда–нибудь устроят охоту на него, как устроили охоту на его мать.

Марку не терпелось обернуться в последний раз, когда они входили в орешник, росший вдоль границы леса, — а вдруг он догоняет их, мчится прыжками вверх по склону. Но оглядываться не входило в условия игры, и Марк решительно направился в сторону дома плечом к плечу с Эской.

Они прошли в город через Южные ворота, и Эска немедленно пошел, как было принято, на три шага сзади. Они срезали путь, пройдя позади храма Суль–Минервы, и вошли в дом через ближайшую калитку, которая вела в помещение рабов и в сад. Волк, если он вдруг вернется, появится скорее всего со стороны земляной насыпи в конце сада, как привык, но на всякий случай Марк предупредил городскую стражу у ворот с другой стороны.

Они достигли дворика, никого не встретив по дороге; Эска пошел за свежей туникой для своего господина, а Марк направился вдоль колоннады к атрию. Приближаясь к двери, он услышал незнакомый голос. Стало быть, гость уже прибыл.

— Ты уверен? — Голос был хрипловатый, резкий, но приятного тембра. — Мне ничего не стоит отослать его в походный лагерь.

И дядин голос ответил:

— Когда я не смогу разместить в доме двух гостей, я так тебе и скажу. Не говори глупостей, Клавдий.

В зале с дядей Аквилой находилось двое незнакомцев, оба в военном, на одном сквозь слой пыли сверкала золоченая бронза легата; другой, стоящий немного сзади, был, очевидно, штабным командиром. Судя по тому, что они успели снять лишь плащи и шлемы, они прибыли только что. Марк заметил это все, стоя на пороге, не зная, войти или нет, но дядя уже обернулся и увидел его.

— А–а, ты вернулся, — сказал он, делая шаг вперед. — Клавдий, представляю тебе моего племянника Марка. Марк, это мой очень старинный друг Клавдий Иеронимиан, легат Шестого легиона.

Марк поднял в знак приветствия руку, глядя прямо в длинные угольно–черные глаза, словно освещенные изнутри солнцем. Легат был египтянин, и притом коренной, решил Марк, ибо в лице его отсутствовала та сирийская мягкость, которую он так часто замечал в лицах уроженцев долины Нила.

— Я очень горжусь знакомством с легатом Победоносного.

Лицо легата сморщилось в улыбке, отчего множество линий углубилось вокруг рта и глаз:

— А я рад познакомиться с родичем моего старинного друга, тем паче что для меня он все равно что вылупился вдруг из черепашьего яйца — до сегодняшнего дня я и не подозревал, что у моего друга имеется родня. — Он показал на своего спутника: — Представляю вам трибуна Сервия Плацида из моего штаба.

Марк обернулся к молодому командиру и в тот же миг мучительно ощутил свою хромоту. Ему уже приходилось раза два сталкиваться с людьми, в чьем присутствии он испытывал подобные неприятные ощущения, и симпатии это к ним не прибавляло. Юноши приветствовали друг друга по всем правилам, но без малейшей сердечности. Штабной командир был приблизительно того же возраста, что Марк, на редкость красив, с изящной осанкой, удлиненное лицо его и курчавые волосы наводили на мысль об афинском происхождении. «Гладкий, как девушка», — подумал с неприязнью Марк, и фраза эта показалась ему чем–то знакомой. Собственно, имя Плацид было достаточно распространено и момент был неподходящий, чтобы копаться в памяти. Марк понимал, что пока гости не уйдут смыть дорожную пыль, его долг — взять на себя трибуна и предоставить дяде Аквиле на свободе беседовать со старым товарищем.

Маркипур принес путешественникам вина, и когда оно было разлито по кубкам, молодые люди, оставив старших одних, отошли в сторонку, к окну, через которое вливался солнечный свет. Какое–то время они вели незначащую вежливую беседу, но чем дальше, тем с большим трудом Марк находил темы, трибун же, казалось, скучающим вышел уже из утробы матери. Наконец Марк, совершенно выдохшийся, сделал еще одно усилие:

— Ты возвращаешься с легатом в Рим или только сопровождаешь его до Регна?

— В Рим, в Рим! Слава Бахусу, через два дня я взойду на галеру и с Британией будет покончено раз и навсегда.

— Стало быть, Британия не пришлась тебе по вкусу?

Тот пожал плечами и сделал глоток вина.

— Девушки недурны, охота тоже. Но все остальное! Roma Dea[21]! Я легко переживу разлуку с этой страной! — На лице его вдруг мелькнуло сомнение. — Уж не уроженец ли ты, случайно, сей отсталой провинции?

— Нет, — ответил Марк, — не уроженец. — И, почувствовав, что был излишне краток, добавил: — Собственно, я покинул родину всего три года назад.

— А зачем тебе вообще понадобилось покидать ее? Долгий путь для тебя, вероятно, был очень тяжел?

В словах его не было ничего особенного, но тон заставил Марка, который и так нервничал из–за Волчка, выставить иголки.

— Я покинул Рим, чтобы присоединиться к моему легиону, — холодно ответил он.

— Вот как! — Плацид был слегка обескуражен. — Значит, это ранение?

— Да.

— Я не уверен, что встречал тебя в нашем клубе трибунов на родине.

— Неудивительно. Я был всего лишь центурионом когорты. — Марк улыбнулся, но за его вежливым тоном проглядывало все презрение профессионального военного к аристократу, который в течение года играет роль военного.

Плацид немного покраснел.

— Право? Никогда бы сам не догадался. — Он не остался в долгу, колкость заключалась во вкрадчивом намеке на то, что Марк выглядел почти цивильным. — Вижу ли я перед собой собрата — члена Победоносного? Или твой знак Козерог или атакующий Вепрь?

Прежде чем Марк успел ответить, послышался тихий смешок легата, стоявшего к ним спиной.

— Для того, кто считает себя — и не без оснований — опытным охотником, ты удивительно ненаблюдателен, мой милый Плацид. — Легат повернулся к ним лицом. — Ведь я уже говорил тебе, кто он такой. Ты найдешь значок легиона на его левом запястье, — и он вернулся к разговору с дядей Аквилой.

При этих словах в голове у Марка все разом встало на свои места, и в ту минуту, когда взгляд трибуна обратился на его тяжелый золотой браслет, он вспомнил: «Гладкий, как девушка, но охотник умелый», — сказал Эска. И звали его Плацид. Во рту у Марка пересохло от острой неприязни. Замешательство, мелькнувшее на лице трибуна, — и да, нечто вроде зависти! — доставило Марку мимолетное удовлетворение скорее из–за Эски, чем из–за самого себя.

Впрочем, Плацид тут же оправился от смущения и принял обычный, слегка высокомерный вид.

— Что значит служить под началом легата, который умеет ценить своих младших командиров, — процедил он. — Мой дорогой Марк, я поздравляю тебя… — Неожиданно глаза его расширились, и вкрадчивый ленивый тон сменился живой интонацией: — Roma Dea! Волк!

Марк молниеносно обернулся: в дверях, ведущих с галереи, стоял пятнистый зверь, большая косматая голова была настороженно поднята, глаза с недоверием обращены на незнакомцев, чей чужой запах остановил его на пороге.

— Волчок! — позвал Марк. — Волчок!

И пятнистый зверь прыжком кинулся ему на грудь. Он ласкался, в груди у него что–то клокотало, как в горшке на огне. Бока у него ходили ходуном, он совсем забегался, разыскивая хозяина, и сейчас неистово просил прощения за то, что потерял его. Марк обхватил ладонями громадную голову и потер большими пальцами впадины за ушами.

— Все–таки вернулся, братец, вернулся!

— Волк, самый настоящий, а ведет себя, точно щенок! — недоверчиво и с некоторой брезгливостью произнес Плацид.

— Кажется, мы оказались свидетелями воссоединения. Мы определенно попали сюда в добрый час, — заметил легат.

Марк высвободился из объятий Волчка.

— Воссоединение… да, пожалуй, это именно то слово, — сказал он.

И тут Волчок сделал то, чего никогда еще не делал. Он уткнулся опущенной головой в колени Марка и застыл. Так стоит иногда собака, когда она кому–то всецело доверяет. Волк стоял с довольным видом в той единственной позе, в которой он был абсолютно беспомощен, полностью во власти хозяина.

И пока он стоял, медленно виляя хвостом, Марк достал из–за пазухи ошейник с бронзовыми бляхами и, наклонившись, застегнул его на шее волка.

— И давно он у тебя? — Плацид с пробудившимся интересом наблюдал, как молодой волк с силой встряхнулся и, высунув язык и полузакрыв глаза, сел и привалился к ноге хозяина.

— Я получил его больше года назад, совсем маленьким. — Марк погладил подергивающееся ухо Волчка.

— В таком случае, если не ошибаюсь, я видел, как его забрали из логова после того, как убили волчицу. Его взял татуированный варвар, он хвалился тем, что он — личный раб Марка Аквилы. Теперь вспоминаю.

— Ты не ошибаешься, — спокойно проговорил Марк. — Татуированный варвар рассказал мне про это.

К счастью, в дверях показался Стефанос, и дядя Аквила забрал у легата его пустой кубок.

— Вам, наверное, хочется смыть дорожную пыль, — сказал он. — Хотя мы и живем на краю света, но вода в ванне у нас такая же горячая, как в Риме. Рабы будут ждать в ваших покоях, так ведь, Стефанос? Ну, вот. Встретимся за обедом.

ГЛАВА 10 ПРИКАЗ К ВЫСТУПЛЕНИЮ.

Гости помылись и переоделись, и все четверо снова сошлись вместе в столовой — небольшом, типа ниши, помещении, примыкавшем к атрию. Столовая отличалась такой же аскетичностью, что и остальные комнаты в доме. На беленых стенах никаких украшений, кроме бронзового кавалерийского щита на перекрещенных копьях; четыре ложа вокруг стола покрыты превосходно выделанными оленьими шкурами вместо обычных вышитых и стеганых накидок. Блюда, которые в обычные дни подавали Марку с дядей, в простоте не уступали обстановке. Но сегодня, ради праздника, Сасстикка постаралась угостить собравшихся достойным случая обедом.

Для Марка, благодаря возвращению Волчка, все вокруг казалось праздничным, начиная с самой комнаты, наполненной мягким желтым светом ламп на пальмовом масле, стоящих на столе. Будущее и поиски средств к существованию могли немного обождать. Он чувствовал приятную усталость после долгих часов, проведенных на воздухе; он принял холодную ванну и надел вместо грубошерстной тунику из белой мягкой шерсти. Он готов был даже заключить перемирие с Плацидом, поскольку Эска, узнав о его приезде, только посмеялся.

Главная часть обеда была уже позади. Дядя Аквила вторично совершил возлияние домашним богам, чьи маленькие бронзовые фигурки вместе с солонками стояли по углам стола. Эска и прочие рабы покинули комнату. Мягкий рассеянный свет масляных ламп окутывал стол мерцающей дымкой, отчего красноватые самосские вазы поблескивали, как коралловые, а сморщенные прошлогодние яблоки превратились в плоды Гесперид[22]. Свет играл на рифленом изгибе стеклянной чаши, зажигая язычок алого пламени в глубине приземистой фляги с фалернским вином, и непостижимым образом делал значительными лица тех, кто возлежал за столом, опершись на левый локоть.

Все это время беседу вели исключительно двое старших, они вспоминали былое: стычки на границе, пограничные стоянки, друзей и врагов, — а Марк и Плацид лишь изредка вставляли слово или обменивались короткими репликами, — перемирие им удавалось соблюдать неплохо, но по большей части они обедали молча.

Наконец, добавив в кубок с фалернским воды, дядя Аквила спросил:

— Клавдий, сколько лет прошло с тех пор, как ты ушел из Десятого?

— В августе будет восемнадцать.

— Клянусь Юпитером! — Дядя Аквила задумался, а потом неожиданно бросил возмущенный взгляд на старого друга: — Восемнадцать лет прошло с тех пор, как мы с тобой сидели последний раз за одним столом, и ты, прожив почти три года в Британии, даже попытки не сделал повидаться со мной!

— Ты тоже. — Клавдий Иеронимиан взял себе медовый коржик, испеченный Сасстиккой, и пришлепнул сверху горсть изюма. Потом поднял голову, и на его экзотичном лице появилась мимолетная, но выразительная улыбка. — Разве не всегда так бывает, когда связываешь жизнь с легионами? Мы завязываем дружбу то тут, то там, в Ахее, Цезарее или Эбораке, потом наши пути расходятся, и мы делаем удивительно мало усилий, чтобы поддерживать связь друг с другом. Но если, благодаря богам, которые вершат людские судьбы, наши пути опять перекрещиваются, тогда…

— Тогда мы соединяем нити старых связей там, где они порвались, — закончил дядя Аквила. Он поднял наполненный кубок: — Я пью за старые связи. Нет, не так. Только старики глядят назад. Я пью за возобновление старых связей.

— Надеюсь, ты не откажешься возобновить их в Эбораке после моего возвращения из Рима? — Легат поставил осушенную чашу.

— Не исключено, что я так и поступлю в один прекрасный день. В Эбораке я не бывал ни много ни мало двадцать пять лет. Я не прочь поглядеть на городок.

Тут он спохватился, что плохо исполняет обязанности хозяина, и обратился к молодому трибуну:

— Однажды во время беспорядков я ходил туда с отрядом из Второго легиона, поэтому я немного знаком с лагерем.

— Вот как? — Плацид умудрился произнести это тоном одновременно вежливым и скучающим. — Очевидно, это было во времена испанцев. Теперь вы вряд ли узнали бы лагерь. Он почти пригоден для жилья.

— Нынешние строят из камня, а в прежние времена рубили лес и строили из дерева, — заметил дядя Аквила.

Легат задумчиво уставился на свой кубок.

— Порой мне чудится, будто в Эбораке старому фундаменту неуютно лежать под новым зданием, — проговорил он.

Марк с живостью обернулся к нему:

— Что ты имеешь в виду, командир?

— Эборак все еще… как бы это выразиться?.. все еще населен тенями Девятого легиона. Я, конечно, не хочу сказать, что туда наведываются призраки с полей Ра. И все же тени не покинули гарнизон. Они там — около алтарей испанским богам, которые возвели испанцы, и где молились; около их имен и цифр, нацарапанных от нечего делать на стенах; около местных женщин, которых они любили, и детишек, которых породили. Все это лежит, так сказать, как некий осадок на дне нового вина — нынешнего легиона. А пуще всего призраки продолжают жить в людских чувствах, и это самое страшное. — Он повел рукой. — Слова неубедительны, ими не передать тамошней удручающей атмосферы. Я не отличаюсь богатым воображением, но в те дни, когда с верхних болот наползает туман, мне иногда мерещится, будто из него сейчас выйдет пропавший легион.

Наступило молчание, по комнате пробежала дрожь, как пробегает ветерок по высокой траве. Лицо дяди Аквилы оставалось непроницаемым. Лицо Плацида ясно выражало его отношение к подобным бредням. Марк сказал:

— А каково твое мнение, командир?.. Как ты считаешь, что случилось с испанцами?

Легат бросил на него проницательный взор:

— Их участь тебе небезразлична?

— Да. Мой отец командовал Первой когортой. Он брат дяди Аквилы.

Легат повернул голову:

— Аквила, я ничего не знал.

— Да, это так. Я разве никогда не говорил тебе о нем? Мне его редко приходилось видеть, мы с ним были на разных концах семейной лестницы — между нами пролегла разница в двадцать лет.

Легат кивнул и после минутного размышления снова перенес внимание на Марка:

— Не исключена, конечно, вероятность, что их отрезали от своих и уничтожили начисто, так что в живых не осталось никого, и некому было известить о катастрофе.

— Помилуй, командир, — вставил Плацид, всячески подчеркивая свою почтительность, — разве мыслимо без следа уничтожить более четырех тысяч человек в провинции такого размера, как Валенция или даже Каледония? Не правдоподобнее ли предположить, что службой в легионе они были сыты по горло, поэтому они просто перебили тех командиров, которые не захотели присоединиться к ним, и переметнулись к племенам?

Марк промолчал — трибун был как–никак гостем дядюшки, но губы его зло сжались в тонкую ниточку.

— Нет, это не очень похоже на правду, — отозвался легат.

Однако Плацид выпустил еще не весь яд.

— Я, видимо, неправ, — вкрадчиво добавил он. — Предположить, что это единственное возможное объяснение загадки Девятого легиона, меня побудила весьма дурная слава испанцев. Но я счастлив узнать, что я ошибался.

— Безусловно, ошибался, — в словах легата просквозила ирония.

— Но и предположение о засаде, я вижу, командиру тоже кажется невероятным. — Марк сделал вид, что с увлечением накладывает себе изюму, которого ему вовсе не хотелось.

— Мне неприятно думать, что какой–то из легионов империи мог пасть так низко, стать до такой степени гнилым плодом, а именно это подразумевает недавнее объяснение. — Легат запнулся, линии на его лице обозначились еще резче. Они принадлежали уже не человеку, наслаждающемуся вкусной пищей, а солдату. Потом он опять заговорил: — Последнее время вдоль всего Вала распространился слух, и, кстати, это дало мне повод горячо пожалеть, что сенат именно в это время отзывает меня оттуда; к счастью, вместо меня остаются комендант лагеря и командир Первой когорты, оба куда опытнее меня в таких делах… да, распространился слух, который доказывает, если он верен, что испанцы и впрямь пали в бою. Пока этот слух не более чем рыночные толки, но и в них подчас кроется зародыш истины. Поговаривают, будто орла видели, будто ему воздают почести как божеству в племенном святилище где–то на крайнем севере.

Дядя Аквила, вертевший в пальцах кубок, так резко поставил его на стол, что немного вина выплеснулось ему на руку.

— Продолжай, — сказал он, когда легат остановился.

— Это все, добавить больше нечего и опереться не на что, а это скверно. Но ты понимаешь, к чему я клоню?

— О да, понимаю.

— Боюсь, что я не совсем понимаю, — вставил Марк.

— Легион, если бы он дезертировал, скорее всего спрятал бы орла, или изрубил в куски, или просто бросил в ближайшую речку. Сами солдаты едва ли возымели желание или возможность водрузить его в храме чужого божества. Но совсем иное дело, если орел завоеван в бою. Племена по ту сторону границы воображают, что они захватили в плен бога легиона, и вот они с триумфом приносят его домой, зажигают факелы, и, наверное, закалывают черного барана, и помещают орла в храме собственного божества, чтобы орел помогал юношам становиться сильными воинами, а зерну созревать. Понятно теперь?

Да, Марк понял.

— И как ты намерен поступить?

— Никак. Все собранные факты ничего не доказывают, в слухах может не быть и капли правды.

— Но если есть?

— И все же я ничего не могу поделать.

— Но как же так, ведь речь идет об орле, о потерянном орле испанцев! — Марк словно втолковывал свою мысль слабоумному.

— Орла потерял — честь потерял. Честь потерял — все потерял, — произнес легат. — Да, да, я знаю. — В голосе его прозвучало сожаление, но тон был категорический.

— И это не все, командир. — Марк пригнулся вперед. В нетерпении он даже начал заикаться: — Если бы разыскать орла и доставить его в Рим, это могло бы привести к формированию легиона заново.

— И это я знаю. Но меня волнует и кое–что другое. Если на севере опять начнутся беспорядки, римский орел в руках татуированного народа может стать оружием против нас, он воспламенит умы и сердца диких племен. И все же факт остается фактом: на основании молвы я не могу ничего предпринять. Послать экспедиционные войска будет означать открытую войну. Легиону не прорваться в дебри одному, а в Британии всего три легиона.

— Там, где не пройдет легион, может пройти один человек и выяснить правду.

— Согласен. Но только если отыщется подходящий человек. Который хорошо знает северные племена, которого они примут и позволят ему пройти. К тому же его должна всерьез волновать участь испанского орла, иначе у него не хватит безрассудства сунуться в их осиное гнездо. — Легат поставил кубок, он вертел его в руках все время, пока говорил. — Если бы нашелся такой безумец среди молодых командиров, я бы выдал ему приказ к выступлению. Дело, с моей точки зрения, серьезное.

— Пошли меня, — медленно проговорил Марк. Он обвел взглядом сидящих за столом, затем обернулся в сторону завешенного входа и позвал: — Эска! Эй! Эска!

— Клянусь… — начал было дядя Аквила и умолк, не найдя нужных слов.

Остальные молчали.

В атрии послышались быстрые шаги, занавески отодвинулись, и на пороге появился Эска.

— Центурион звал меня?

В нескольких словах Марк коротко объяснил Эске суть дела.

— Ты пойдешь со мной?

Эска подошел и встал рядом со своим господином, глаза его в свете лампы сверкнули.

— Пойду, — ответил он.

Марк повернулся к легату.

— Эска родился и вырос в тех местах, где теперь проходит Вал. Орел же принадлежал моему отцу. Вместе мы подходим под твои требования. Пошли нас!

Казалось, молчание сковало присутствующих. Нарушил его дядя Аквила, стукнувший ладонью по столу:

— Безумие! Сущее безумие!

— Да нет же! — горячо запротестовал Марк. — У меня есть совершенно здравый и вполне осуществимый план. Во имя Света, выслушайте меня!

Дядя Аквила перевел дух, собираясь сразить племянника убийственной репликой, но тут вмешался легат.

— Пусть мальчик говорит, Аквила, — сказал он спокойно.

И дядя Аквила, фыркнув, покорился.

Марк долго молчал, опустив глаза на лежащий перед ним на тарелке изюм, собираясь с мыслями, чтобы по возможности стройнее изложить свой план. Он вспоминал так же сведения, полученные от Руфрия Галария — именно они должны были теперь сослужить ему службу. Наконец он поднял голову и заговорил горячо, но тщательно обдумывая слова и делая длинные паузы, как будто нащупывал дорогу, как и было на самом деле.

— Клавдий Иеронимиан, ты сказал, что идти должен человек, которого племена примут и пропустят вглубь. Таким человеком может быть, к примеру, бродячий глазной лекарь. Здесь, на севере, многие болеют глазами, и половина путников, бредущих по дорогам, знахари. Руфрий Галарий, служивший полевым хирургом при Втором легионе (чуть улыбнувшись, он взглянул на дядю), однажды рассказал мне про одного своего знакомого, так тот пересек Западное море, исходил всю Гибернию вдоль и поперек, и везде благополучно занимался своим ремеслом, потом вернулся целехонек и сам рассказал про свои приключения. А если звание лекаря послужило пропуском в Гибернию, то через бывшую римскую провинцию оно наверняка поможет нам пройти.

Марк выпрямился на ложе, почти гневно глядя на старших. Про Плацида он и думать забыл.

— Может, нам и не удастся вернуть орла, но, если богам будет угодно, мы, по крайней мере, узнаем, правдив ли слух, который до тебя дошел.

Последовало долгое молчание. Легат испытующе разглядывал Марка. Дядя Аквила заговорил первым:

— Придумано изобретательно, спору нет, но у него есть один пустячный недостаток.

— Какой?

— Такой, что во врачевании глаз ты понимаешь меньше, чем невылупившийся цыпленок.

— То же можно сказать про трех знахарей из четырех, попадающихся на дороге. Сначала я навещу Руфрия Галария. Да, да, конечно, он хирург, а не глазной врач, но у него хватит знаний, чтобы научить меня изготовлять несколько глазных мазей и пользоваться ими.

Дядя Аквила кивнул, как бы делая тут уступку.

Неожиданно легат спросил отрывистым тоном:

— Насколько пригодна твоя нога?

Марк ожидал этого вопроса.

— Она не годится только на учебном плацу, в остальном она почти та же, что и раньше. Конечно, случись нам спасаться бегством, она нас подведет, но, по правде говоря, в чужой стране бегство не имеет ни малейшего смысла.

Снова наступила тишина. Марк сидел, высоко подняв голову, переводя взгляд с легата на дядю и обратно. Он знал: они оценивают его шансы проникнуть за Вал, выполнить то, за что он берется. Для него с каждой минутой все важнее, все настоятельнее казалась необходимость получить приказ к выступлению. От этого зависело, быть или не быть отцовскому легиону. Легиону, столь любимому отцом. И так как сам он любил отца всеми силами души, то дело это было для него делом чести, мечтой о подвиге и манило его, как манит мечта о подвиге. Но за всеми мечтаниями он не забывал об одном суровом факте: римский орел находится в руках тех, кто однажды обратит его против Рима. Марк получил воспитание солдата. Поэтому им владела не одна жажда приключений, — трезвые разумные соображения заставляли его терпеливо ждать приговора старших.

— Клавдий Иеронимиан, ты только что сказал, что послал бы подходящего молодого командира из числа подчиненных, — не выдержал наконец Марк. — Получу ли я приказ на марш?

Первым ответил его дядя, обращая свои слова столько же к легату, сколько к племяннику:

— Боги моих предков запрещают мне лишать любого из родственников возможности свернуть себе шею ради благого дела, будь у него такое желание.

Тон его был ядовит, но Марк, встретившись со смущающе проницательным взглядом из–под насупленных бровей, догадался, что дядя Аквила гораздо лучше, чем он думал, понимает, что все это значит для Марка.

Потом заговорил легат:

— Ты отдаешь себе отчет в том, как обстоят дела? Провинция Валенция, что бы она собой ни представляла раньше, чем бы она ни стала впоследствии, сейчас не стоит и ремешка от старой сандалии. Ты окажешься один на вражеской территории, а если попадешь в беду, Рим ничем не сможет и не захочет тебе помочь.

— Понимаю, — ответил Марк. — Но я буду не один. Со мной пойдет Эска.

Клавдий Иеронимиан наклонил голову:

— Ступай. Я не твой легат, но я даю тебе приказ к выступлению.

Позже, когда они обсудили разные детали, усевшись вокруг жаровни в атрии, Плацид вдруг высказался неожиданно:

— Пожалуй, мне жаль, что в вашей экспедиции нет места для третьего! В ином случае, клянусь Бахусом, я бы бросил Рим на произвол судьбы и отправился с вами!

Лицо его на миг утратило свое надменно–скучающее выражение, юноши посмотрели друг другу в глаза, и Марк впервые с момента их встречи почувствовал что–то, похожее на симпатию.

— А ты убежден, что можешь доверять своему варвару в таком рискованном деле?

— Эске? — с изумлением переспросил Марк. — Да, конечно.

Плацид пожал плечами:

— Что ж, тебе лучше знать. Лично я не решился бы подвешивать свою жизнь на столь тонком волоске, как верность раба.

— Мы с Эской… — начал Марк и осекся. Нет, он не станет выставлять напоказ свои и Эски сокровенные чувства на потеху трибуну Сервию Плациду. — Эска у меня уже давно. Он ухаживал за мной, когда я болел, делал для меня все, пока я не смог встать на ноги.

— Ну и что тут особенного? Он — твой раб, — небрежно проронил Плацид.

От удивления Марк не сразу нашелся, что ответить. Он как–то забыл думать об Эске как о рабе.

— Он делал все не по этой причине, — сказал он наконец. — И не по этой причине он идет сейчас со мной.

— Ты так думаешь? Как ты наивен, мой милый Марк, раб есть раб. Дай ему свободу и посмотришь, что выйдет.

— Я так и сделаю, — произнес Марк. — Спасибо тебе, Плацид, я так и сделаю.

Когда позже вечером Марк с Волчком, следовавшим за ним по пятам, вошли в спальню, Эска, как всегда, уже был там и, отложив в сторону пояс, на котором чистил застежку, спросил:

— Когда мы выходим?

Марк закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

— Возможно, завтра утром — я, во всяком случае. А сперва — держи, — и он протянул Эске тонкий свиток папируса.

Тот взял папирус, бросив на Марка озадаченный взгляд, раскатал свиток и поднес к лампе. И, глядя на него, Марк остро вспомнил и пережил тот момент, когда он снял днем с Волчка ошейник. Волк вернулся, но вернется ли Эска?

Тот поднял глаза и покачал головой:

— Большие буквы я еще понимаю, но всю надпись мне не разобрать. Что она значит?

— Это твоя вольная, ты свободен. Я составил ее сегодня вечером, а дядя Аквила и легат заверили ее. Я должен был это сделать давным–давно, но я просто легкомысленный глупец, уж прости меня, Эска.

Эска еще раз взглянул на папирус, потом опять на Марка, словно не был уверен, что до конца понимает происходящее. Затем он отпустил конец свитка и, когда он скрутился, медленно проговорил:

— Я свободен? Я могу уйти?

— Да, Эска, можешь.

Последовала томительная пауза, где–то вдали прокричала сова, и крик ее прозвучал и горестно, и в то же время насмешливо. Волчок переводил взгляд с одного на другого и тихонько поскуливал.

Наконец Эска сказал:

— Значит, ты отсылаешь меня?

— Нет! Просто ты сам волен решать — уйти или остаться.

Эска улыбнулся своей медлительной серьезной улыбкой, которая всегда появлялась на его лице как бы нехотя.

— Тогда я остаюсь. — Он замялся. — Видно, не только мне приходят в голову глупые мысли из–за трибуна Плацида.

— Видно, так. — Марк вытянул руки и легонько опустил их на плечи Эске. — Затея опасная, и я ни за что не позвал бы тебя с собой, не дав тебе права отказаться. Поиски могут ни к чему не привести, а вернемся мы или нет — известно только богам. Не следует звать с собой раба на такую охотничью тропу, зато… можно позвать друга. — Марк вопросительно заглянул Эске в лицо.

Тот отбросил тонкий сверток на постель и положил ладони поверх рук Марка.

— Я служил центуриону не потому, что я был его рабом, — незаметно для себя он перешел на язык своего народа. — Я служил Марку, и это не было рабством… Нутро у меня возрадуется, когда мы выйдем на охотничью тропу.

На другое утро, дав обещание старому другу заехать к нему осенью на обратном пути, легат вместе с Плацидом отбыл в сопровождении половины кавалерийского эскадрона. Марк смотрел, как они скачут по дороге в Регн, где их ожидали галеры, и не испытывал той щемящей боли, какую это зрелище вызвало бы у него раньше, до того, как он приступил к осуществлению своих замыслов.

Вольная Эски встретила в доме гораздо меньше интереса и безусловно меньше враждебного отношения, чем можно было ожидать. Сасстикка, Стефанос и Маркипур были рабами и детьми рабов, поэтому Эска, свободнорожденный и сын свободного вождя, никогда не был для них своим, хотя и ел с ними за одним столом. Старики вполне довольствовались заведенным порядком вещей, господин у них был хороший, и рабское состояние было им впору, как старая знакомая одежда. Они не очень завидовали Эске и восприняли его освобождение как нечто само собой разумеющееся: ведь, как выразилась Сасстикка, они с молодым господином уже много лун, все равно как две половинки миндаля. Рабы лишь поворчали немного по излюбленной стариковской привычке. К тому же началась спешка, Марк на другой день уезжал по неотложным, как им сказали, делам своего дядюшки, и Эска уезжал вместе с ним. Так что ни у кого не оставалось времени, чтобы страдать или чинить препятствия.

Вечером, закончив все немногие, но необходимые приготовления, Марк прошел в конец сада и свистнул. Последнее время Коттия приходила, только дождавшись свиста. Она тут же появилась под одичавшими фруктовыми деревьями, на голову она накинула край лиловатого плаща, спасаясь от хлынувшего вдруг весеннего ливня.

Марк рассказал ей всю историю как мог короче, и она молча выслушала его. Но личико ее постепенно все больше заострялось знакомым ему образом, и, когда он кончил, Коттия выпалила:

— Если им так нужен этот орел и они боятся, что он им навредит в чужих руках, пусть пошлют за ним кого–нибудь из своих! Почему должен идти ты?

— Но ведь это орел моего отца.

Марк чувствовал, что только эта причина могла иметь для нее смысл. Личная верность человека человеку не нуждалась в объяснениях, но он не сумел бы растолковать ей, что такое особая, трудная для понимания, включающая в себя так много понятий, верность римского солдата, — она так же отличалась от верности местного воина, как волнистый узор варварского щита отличался от симметричного рисунка на ножнах его, Марка, кинжала.

— Понимаешь, для нас орел — это сама жизнь легиона. Пока он в руках у римлян, пусть даже их осталось шесть человек — легион существует. Но стоит утерять орла, и легион умирает. Девятый Испанский не формировался заново. А между тем почти четверть его не принимала участия в том походе на север: кто–то находился на других границах, кто–то болел или оставался в гарнизоне как охрана. Их пришлось приписать к другим легионам, а ведь они могли составить основу нового Девятого… Испанский легион был первым отцовским легионом… и последним, и был ему дорог больше всех, в которых он служил. Так что, понимаешь…

— Ты хочешь сохранить верность отцу?

— Да, не говоря обо всем прочем. Будет большой праздник, если снова затрубят трубы Девятого легиона. Когда труба зовет, Коттия, сердце ликует.

— Мне трудно это понять. Но я вижу, что ты должен идти. Когда ты отправляешься в путь?

— Завтра утром. Сперва я заеду к Руфрию Галарию, а потом опять тронусь на север. Но тогда Каллева мне будет уже не по пути.

— А когда ты вернешься?

— Не знаю. Наверное, к зиме, если все пойдет хорошо.

— Эска тоже идет с тобой? И Волчок?

— Один Эска. А Волчка я оставляю на твое попечение, ты должна заходить к нему каждый день и разговаривать с ним обо мне. Тогда вы с ним меня не забудете.

— У нас с ним и так неплохая память. Но я буду заходить каждый день.

— Отлично. — Марк улыбнулся, пытаясь вызвать улыбку на ее губах: — Да, вот еще. Никому не говори про орла, Коттия. Считается, что я еду по дядиным делам. Но я хотел, чтобы ты знала правду.

Улыбка наконец промелькнула на ее личике — и тут же исчезла:

— Хорошо, Марк.

— Вот так–то лучше. Мне пора идти, но у меня к тебе еще одна просьба. — Он снял с руки тяжелый золотой браслет с выгравированным знаком легиона. На смуглом запястье обнажилась полоска белой кожи. — Я не могу носить его там, куда иду. Не возьмешь ли ты его на сохранение? Пока я не вернусь.

Она взяла браслет без единого слова и постояла, держа его в ладонях. Свет блеснул на знаке Козерога и девизе «Pia Fidelis». Коттия осторожно стерла дождевые капли с золота и спрятала браслет под плащ.

— Хорошо, Марк, — повторила она.

Она стояла очень прямо и неподвижно, вид у нее был очень одинокий. Темный капюшон скрывал ее яркие волосы, как в первую их встречу.

Он придумывал, чтобы еще сказать ей на прощание, ему хотелось поблагодарить ее за все, за что он был ей благодарен. Но он весь был устремлен вперед, к тому, что его ожидало, и он не нашел нужных слов. А произносить ничего не значащие пустые слова ему не хотелось. Он чуть не сказал в последнюю минуту, чтобы она оставила себе браслет, если он не вернется, но потом передумал — лучше он скажет это дяде.

— Теперь иди, — проговорил он. — Да будет с тобой Свет Солнца, Коттия.

— И с тобой, — отозвалась она, — и с тобой, Марк. Я буду ждать твоего возвращения. Я стану прислушиваться к твоим шагам, ты вернешься, когда начнут падать листья, ты придешь сюда, в сад, и опять свистнешь.

Она отвела в сторону мокрую ветку терновника и повернулась, а он стоял и смотрел, как она уходит под мелким сильным дождем, ни разу не обернувшись назад.

ГЛАВА 11 ЧЕРЕЗ ГРАНИЦУ.

С запада от Лугуваллия на восток до Сегедуна шел Вал, подпрыгивая и ныряя в лад всем неровностям этой пересеченной местности, — этакий каменный шрам, еще непросохший от недавней кладки. Восемьдесят миль крепостей, башенок, отмечающих мили, нанизанных на одну громадную нить Вала, с примыкающим крепостным рвом и идущей от одного побережья до другого дорогой легионеров. Вдоль южной стороны толпились приземистые винные лавчонки, храмы, постройки для семейных солдат и рынки — все то, что, накапливаясь, тянется вслед за армией. Здесь стоял громкий непрекращающийся шум: гомон голосов, топот марширующих ног, скрип крутящихся колес, звон и грохот молота, бьющего по наковальне в оружейных мастерских, — но все это перекрывал чистый, звонкий голос труб. И все вместе это был великий Вал Адриана, — защита от угрозы с севера.

Летним июньским утром двое путников, несколько дней живших в грязном обветшалом трактире у самых стен Хилурния, появились у Преторианских ворот крепости и попросили выпустить их наружу. Туда и обратно через границу ходило не так уж много народу — главным образом военные патрули. Но те немногие, кому вдруг понадобилось перейти границу, — охотники или звероловы, приводившие на цепи диких зверей для арены, или какой–нибудь предсказатель или знахарь, — все они неизменно проходили только через большие крепости.

Наши путники, имевшие несколько потрепанный, не внушающий доверия вид, ехали верхом на бывших кавалерийских лошадках арабского типа, которые явно видывали виды. У легионеров всегда был рынок сбыта отслуживших свое скакунов, недорогих, обученных, способных еще послужить не один год. Они встречались на всех дорогах империи, и никто не догадался бы, что эти две кобылы приобретены не за деньги, а благодаря нескольким словам, начертанным легатом Шестого легиона на куске папируса.

Эске не понадобилось менять свою наружность — он просто вновь надел одежду своего народа, и все. Но Марку пришлось потрудиться. Он тоже надел одежду бриттов — длинные шерстяные шафранного цвета штаны, подвязанные под коленями накрест ремнями, и тунику из вылинявшей и грязной лиловой ткани. Штаны были удобны для холодного климата, их носили многие собиратели трав и тому подобный люд. Но темный плащ ниспадал у него за спиной необычно, на чужестранный манер уложенный складками, и на голове сидел фригийский колпак алой кожи, лихо сдвинутый на затылок. Маленький серебряный талисман в форме ладони прикрывал клеймо Митры между бровями, к тому же Марк отрастил бороду. Не ахти какая борода, возрастом немногим больше месяца, но зато пропитанная ароматическими маслами. Марк выглядел типичным бродячим знахарем, разве что чересчур юным, тут уж не спасала и борода. Но, во всяком случае, он нисколько не походил на римского центуриона.

Ящичек с мазями, которыми снабдил его Руфрий Галарий, был уложен в тюк, притороченный у Эски к седлу, а с ним и пропуск глазного лекаря — грифельная пластинка, на ней растирались затвердевшие мази; по краям пластинки шла выгравированная надпись: «Непревзойденный Болеутолитель Деметрия из Александрии против всех видов поврежденного зрения».

Часовые беспрепятственно пропустили их в крепость Хилурния, в мир прямых линий и прямоугольных казарм, где жизнью управляют сигналы труб, столь знакомые и даже родные душе Марка. Но около Северных ворот им встретился эскадрон Тунгрийской конной когорты, которая составляла здешний гарнизон. Эскадрон возвращался с учений. Наши всадники осадили лошадей и стали смотреть на гарцующую кавалерию. И тут кобыла Марка, Випсания, движимая стародавней привычкой, со звонким ржанием рванулась вслед эскадрону. Из–за своей раны Марк плохо управлял коленом, и ему стоило больших трудов совладать с лошадью и повернуть ее опять к воротам. И тут он обнаружил, что декурион, начальник стражи Северных ворот, привалился к стене караульни и, держась за бока, надрывается от хохота, а чуть подальше ухмыляются его подчиненные.

— Никогда не приводи ворованную кавалерийскую клячу в кавалерийские бараки, — дружелюбно посоветовал декурион, когда отсмеялся. — Вот тебе мой добрый совет.

Марк, продолжая успокаивать расходившуюся разочарованную лошадь, провозгласил с холодным высокомерием, какому мог бы позавидовать сам Эскулап, если бы его обвинили в конокрадстве:

— Не хочешь ли ты сказать, что я, Деметрий из Александрии, знаменитый Деметрий из Александрии, имею привычку воровать кавалерийских лошадей? Или ты предполагаешь, что у меня не хватило бы соображения украсть лошадь получше?

Начальник декурии был весельчак, и толпа улыбающихся солдат подстрекнула его продолжать состязание в остроумии. Он подмигнул зрителям:

— Так ведь клеймо у нее на плече видно не хуже, чем древко копья.

— Но если ты при этом не видишь, что клеймо вытравлено, — парировал Марк, — значит, ты сильно нуждаешься в моем Непревзойденном Болеутолителе для больных глаз! Я согласен дать тебе баночку за три сестерция.

Раздался громовой хохот.

— Бери лучше две баночки, Секст! — крикнул кто–то. — Помнишь, как ты не заметил ноги пикта, торчавшие из–под куста утесника?

Декурион явно помнил про ноги пикта, и, хотя он расхохотался вместе со всеми, смех его прозвучал не очень искренне, и он поспешил переменить тему:

— Разве в империи не хватает больных глаз, что тебе понадобилась прогулка по ту сторону Вала?

— А может быть, я — второй Александр и хочу покорять новые миры? — без ложной скромности заявил Марк.

Декурион пожал плечами:

— У каждого свой вкус. По мне, так и старый мир неплох — живи да радуйся, коли ты цел и невредим.

— Тебя одолела лень, вот в чем беда. — Марк презрительно фыркнул, — Будь я таким ленивым, разве стал бы я знаменитым Деметрием из Александрии, создателем Непревзойденного Болеутолителя, самым известным целителем глаз между Цезареей и…

— Cave[23]! Командир! — крикнул кто–то.

Мгновенно все, кому тут быть не полагалось, рассыпались в разные стороны, остальные подтянулись и приняли преувеличенно занятый вид. Марка, все еще громко перечислявшего достоинства своей персоны и исцеляющих свойств снадобья, поспешили выпроводить наружу через темную арку, заполненную людьми; Эска последовал за ним с серьезным, непроницаемым лицом.

Граница осталась позади, всадники очутились в бывшей провинции Валенция.

Неплохое место для стоянки гарнизона — Хилурний, подумал Марк, охватив быстрым взглядом неглубокую лесистую долину и спокойно текущую речку. Можно удить рыбу, купаться, охотиться в лесах — когда вокруг все мирно. Не то что жизнь в нагорных крепостях дальше к западу, где стена пересекает голые пустоши, перепрыгивая с вершины на вершину темных холмов. Но ему–то сейчас нужны высокие холмы, режущий ветер, крики кроншнепов, и, едва Хилурний остался позади, он с радостью взял круто к западу, следуя наставлениям одного охотника. Мирную долину он променял на темневшую в просвете дубовых рощ лиловатую горную страну.

Теперь Эска поравнялся с Марком, и они поехали дальше в дружеском молчании; неподкованные копыта лошадей почти бесшумно ступали по неровному дерну. В этой глуши не было дорог и не было кузнецов. К югу от Вала местность тоже была дикой и пустынной, но в краю, где они ехали сейчас, им и вовсе из живых существ попадались лишь косуля да горная лиса. И хотя только стена, сделанная руками человека, отделяла здешние холмы от южных, они казались здесь мрачнее, а дали — темнее.

Поэтому когда во второй половине дня, перевалив через отрог с его высокогорными пустошами, они спустились в узкую зеленую долину, они словно увидели знакомое лицо в чужой толпе. По дну долины, журча по камням, вилась белая ниточка ручья, стояли рябины в цвету, наполняя воздух теплым медовым ароматом. Отличное местечко для привала, решили они и расседлали лошадей.

Они напоили их, пустили пастись, а сами напились воды из сложенных ладоней и растянулись на берегу. В седельных вьюках у них была сушеная рыба и пшеничные сухари, но они не дотронулись до еды, зная по опыту (Марк — познав за время походов, Эска — будучи охотником), что есть лучше всего утром и вечером.

Эска с блаженным вздохом растянулся под наклонными рябинами, но Марк лежал, опершись на локоть, и смотрел, как поток исчезает за высоким поворотом долины. Их окружала тишина гор, насыщенная негромкими разнообразными звуками; слышалось журчание воды, жужжание диких пчел в цветах рябины над головой, довольное похрумкивание лошадок. Как замечательно очутиться здесь, думал Марк, после всех этих расчетов и долгого обдумывания приемов, долгого бродяжничества вдоль Вала, ничегонеделанья и прислушиванья к любым намекам на тот слух, который, достигнув ушей легата, казалось, бесследно пропал, как случайный порыв ветра. Здесь, в тишине гор, все нетерпеливые усилия последних недель спали с него, как путы, и он остался наедине со своей мечтой.

Тогда, несколько недель назад, в таком далеком теперь кабинете дяди Аквилы, они все вместе разработали приблизительный план действий. Он был очень прост: они будут двигаться на север зигзагами, короткими перебежками, каждый раз захватывая пространство от побережья до побережья, как делает охотничья собака, пересекающая след.

Таким способом они будут пересекать путь орла, а также и всего легиона. И в какой–то точке, если будут начеку, они нападут на след. Тогда, в кабинете дяди Аквилы, это представлялось несложным. Но сейчас, в бескрайних просторах по другую сторону границы, задача стала казаться непосильной.

И тем не менее, в ее кажущейся безнадежности был риск, которому Марк с радостью пошел навстречу. Он забыл о трезвых причинах поисков и думал лишь о своих личных побуждениях. Сидя сейчас в уютной, согретой солнцем долине, он испытывал душевный подъем; у него неожиданно и мучительно забилось сердце, он представил себе, как в один торжественный день он привезет потерянного орла в Эборак, и легион его отца возродится, и с его имени смоется позорное пятно, и тогда… не могут, не могут же боги, достойные почитания, не дать отцу знать, что Марк доказал ему свою верность.

Эска нарушил молчание:

— Значит, подготовка кончилась. — Он говорил вверх, обращаясь к ветвям рябин, гудевшим от пчел. — Начинается охота.

— Охотничьи угодья обширны, — сказал Марк и повернул голову, глядя на своего спутника сверху вниз. — Кто знает, в какие зловещие логова заведет нас охота? Эска, ты лучше знаешь местность такого характера. Хотя здешние люди и не твоего племени, все–таки они ближе к тебе, чем ко мне. Они — обладатели щита с волнистым узором, а не ножен с четким рисунком. Поэтому если ты скажешь мне — сделай то–то, я сделаю и не спрошу почему.

— Что ж, это, наверно, будет разумно, — проговорил Эска.

Марк переменил позу и взглянул на солнце.

— Надо трогаться дальше, а то придется заночевать в лесу. Мы ведь пока не нашли деревню, про которую нам говорил тот человек в трактире. А даже с южной стороны Вала не стоит заходить в незнакомую деревню после наступления темноты, если тебе не надоела жизнь.

— Далеко идти не придется, — бросил Эска, — надо только держаться ручья.

Марк поднял бровь:

— Что на это указывает?

— Дым. Вот за тем холмом я недавно заметил тень от дыма, она скользнула по стволам берез.

— А может быть, это горит пустошь?

— Это горит костер, — просто, но убежденно возразил Эска.

Марк снова опустился на траву. И, как будто повинуясь внезапному побуждению, вытащил кинжал из ножен и принялся нарезать квадратами роскошный дерн с густой травой, а потом с величайшей осторожностью вынимать их. Нарезав нужное количество, он забросал ямку вереском и болиголовом и чуть подальше на берегу начал складывать куски дерна друг на друга.

— Что ты такое делаешь? — поинтересовался Эска, наблюдавший за его действиями.

— Строю алтарь, — ответил Марк. — На месте нашего первого привала.

— Какому богу?

— Моему собственному. Митре, свету Солнца.

Эска умолк. Он не предложил свою помощь Марку, бог был ему чужой, но он придвинулся поближе и, обняв руками согнутые колени, продолжал наблюдать за работой. Марк тщательно подравнивал, обтесывал и прихлопывал дерн, теплая земля крошилась у него под пальцами, низкая ветвь рябины бросала сеть теней на его руки. Закончив алтарь, он удовлетворенно обтер кинжал, спрятал его в ножны и смахнул с холмика рассыпавшуюся землю. Затем из обрывков бересты, сухих веточек и прошлогодних побегов вереска (их принес ему Эска) соорудил на верхушке алтаря костерок. Он складывал его очень осторожно, слегка примяв в середке, словно делал гнездо, а потом сорвал цветущую веточку рябины, отщипнул по цветочку и осыпал ими алтарь. И наконец достал из–за пазухи свою деревянную птичку — ту самую, из оливкового дерева, отполированную до блеска, потемневшую от времени и трения о тунику. Конечно, если приглядеться, птичка неуклюжая, несуразная, но она ему дорога. Именно поэтому она и годилась сейчас для жертвоприношения. Она — часть его жизни, она связывает его с дикой оливой в ручье, с той жизнью, с теми местами, вещами и людьми, с которыми для него связана эта дикая олива. В ту минуту, когда он клал птичку среди звездочек цветущей рябины, ему подумалось, что он кладет туда вместе с ней и свою прежнюю жизнь…

Он протянул руку за кремнем и огнивом, которые Эска всегда носил при себе.

Золотые искры упали на сухую, как трут, бересту, на мгновение задержались на ней, сверкая, как драгоценные камешки, потом он подул на них, вдохнул жизнь, и они ярко вспыхнули и затрещали, а в середине огненного цветка сидела, как голубка в гнезде, деревянная птичка.

Некоторое время Марк старательно поддерживал огонь, подкладывая в костер обломки упавшей ветки, которую подобрал Эска.

ГЛАВА 12 СВИСТ НА РАССВЕТЕ.

Все лето Марк с Эской бродили по запустелой Валенции, пересекая ее зигзагами от побережья до побережья и неуклонно двигаясь на север. Никаких злоключений с ними не случалось. Руфрий Галарий был прав, говоря, что пропуск глазного лекаря — это талисман, который проведет его обладателя где угодно. В Валенции, как и повсюду в Британии, болотной глазной болезнью страдали очень многие, и Марк помогал всем, кто приходил к нему за помощью, используя мази, с которыми его научил обращаться опытный хирург. Мази были хорошие, а Марк обладал здравым смыслом, легкими руками и добросовестностью мастера, и поэтому он справлялся лучше, чем большинство знахарей, проходивших теми же дорогами. Местные жители не проявляли особого дружелюбия к путникам — не в их обычаях было дружелюбно относиться к чужакам, но и неприязни тоже не чувствовалось. В каждой деревне всегда кто–нибудь давал им пищу и кров на склоне дня. И всегда, если путь был труднопроходимый или опасный, кто–то из охотников провожал их от одной деревни до другой. Они бы щедро платили Марку за искусное врачевание — горстью гагатовых бусин, красивым наконечником копья, а то и выделанной шкурой бобра, что с лихвой окупило бы стоимость мазей. Но Марк предпринял это путешествие не ради обогащения, и ему совсем не улыбалась мысль шататься по стране нагруженным, как торговец. Он разрешил эту проблему, отвечая каждому дарителю: «Подожди немного, я захвачу это на обратном пути».

Лето шло к концу, рябина теперь ломилась от пламенеющих гроздьев. Однажды августовским полднем они сидели рядом и глядели вниз, сквозь березовую рощу, на длинный залив, который почти начисто отрезал Валенцию от всего, что лежало за ним. День был обжигающий, как внезапный вопль трубы, лесистые холмы плыли в жарком мареве, за спиной у юношей беспокойно били копытами лошади и с шуршанием взмахивали хвостами, отгоняя одолевавших мух. Марк сидел, подтянув колени и обняв их руками, и смотрел на ту сторону залива. Солнце пекло затылок, прожигало сквозь материю шею и плечи. Ему ужасно хотелось последовать примеру Эски, который давно сбросил тунику и, как водится у татуированного народа, ходил обнаженным до пояса. Однако разъезжать по стране в одних штанах было ниже достоинства Деметрия из Александрии, и Марк решил и дальше вариться в шерстяной тунике.

Пчелы гудели в вереске, Марк слушал их гудение, вдыхал запах прогретых солнцем березовых рощ, перебивающий соленую прохладу морского воздуха; среди кружащих в вышине чаек он выделил одну и следил за ней, пока она не затерялась в гуще освещенных солнцем мелькающих крыльев. Но все это он делал машинально, не отдавая себе отчета в том, что слышит и видит.

— По–моему, мы потеряли след, — неожиданно сказал он. — Мне думается, мы вышли слишком далеко к северу. Тут рукой подать до старой границы.

— Орел скорее найдется за северной стеной, — возразил Эска. — Здешний народ вряд ли оставил бы его на земле римской провинции. Они унесли бы его в свое святилище.

— Я знаю, — согласился Марк. — Но след надо искать в Валенции. А если слухи о Каледонии верны, навряд ли мы выследим нашу дичь в горах, не взяв сначала настоящего следа. Мы просто пройдем Каледонию насквозь и упремся прямо в море на северной ее оконечности.

— Святилище не скроешь, оно всегда даст о себе знать тем, кто имеет глаза и уши, — предположил Эска.

Марк помолчал, потом добавил:

— Когда ничто, совсем ничто не указывает человеку, какое направление выбрать, приходится возложить выбор на богов.

Он пошарил за пазухой и достал маленький кожаный мешочек, а из него вынул сестерций.

Эска перекатился на бок, потом сел — синяя татуировка воина на руках и на груди зашевелилась под смуглой кожей, мускулы заиграли.

На ладони у Марка лежал серебряный кружок с профилем Домициана, увенчанного лавровым венком. Маленькая вещица, но в ней сосредоточилась их судьба.

— Император — идем дальше, корабли — поворачиваем назад.

Марк подбросил крутящуюся монету в воздух, поймал тыльной стороной руки, прихлопнул другой ладонью, и на секунду они с Эской уставились друг на друга. Затем Марк отнял руку, и они увидели крылатую победу на изнанке, которая звалась «корабли» со времен Республики, когда на этой стороне изображалась фигура на носу галеры.

— Опять поворачиваем на юг, — проговорил Марк.

Что они и сделали, и несколькими днями позже остановились на ночь в старой крепости, построенной Агриколой в Тримонтии, иначе говоря, в Трехгорье.

Тридцать лет назад, когда Валенция была римской провинцией не только по названию и труды Агриколы еще не пошли прахом из–за вмешательства сената, в Тримонтии кипела жизнь. Когорту удвоенного состава обучали на широком форуме; в казармах жили легионеры; в конюшнях стояло множество лошадей; на пологом южном склоне нижнего крепостного вала происходили кавалерийские маневры и на шлемах у всадников развевались желтые плюмажи; имелись там и всегдашние бани, винные лавки и земляные лачуги, где жили женщины. А наверху над всем этим расхаживали взад–вперед часовые в гребенчатых шлемах. Но теперь дикая природа взяла свое: трава росла между булыжниками мостовой, тесовые крыши провалились внутрь и стены из красного песчаника голо торчали вверх, открывая нутро непогодам. Колодцы забило накопившимися за тридцать осеней листьями и ветками, а в одном из углов без кровли, где когда–то стояли под навесом знамя когорты и алтарь богов, выросла бузина, пробив себе для удобства брешь в стене. Среди всего этого запустения бродившие в тяжело нависшей тишине летнего вечера Марк и Эска встретили только одно живое существо — ящерицу, гревшуюся на каменной плите. Ящерица молниеносно исчезла при их приближении. На поверхности каменной плиты Марк разглядел грубо выбитого атакующего кабана — эмблему Двадцатого легиона. И сразу же зрелище этого запустения особенно больно ударило его по сердцу.

— Если когда–нибудь легионы снова придут на север, им тут немало придется поработать, — сказал он.

Стук копыт лошадей, которых они вели в поводу, звучал неестественно громко в царившей тишине, и когда они помедлили на перекрестке троп, тишина и вовсе показалась им зловещей.

— В сердце моем я жалею, что мы не дошли до следующей деревни. — Эска понизил голос. — Не нравится мне это место.

— А в чем дело? — отозвался Марк. — В прошлый раз ты ничего не имел против него.

По пути на север они сделали крюк и завернули сюда поглядеть на брошенную крепость в тайной надежде найти здесь какую–то путеводную нить.

— Тогда был полдень, а сейчас вечер, и скоро стемнеет.

— Ну и что? Мы разожжем костер, — с недоумением отозвался Марк. — Сколько раз нам приходилось ночевать под открытым небом с тех пор, как мы покинули Каллеву, и ни разу еще с нами не случалось ничего плохого, пока горел костер. Да и кто может прятаться в этих развалинах? Разве кабан, но никаких его следов мы не видели.

— С того самого дня, как я взял в руки охотничье копье, я привык спать в лесу, — произнес Эска тем же приглушенным голосом. — Не от лесного народа у меня бегут мурашки между лопаток.

— А от чего же?

Эска рассмеялся и тут же оборвал смех:

— Я глуп. Я думаю о призраках пропавшего легиона.

Марк, пристально смотревший на заросший травой форум, резко обернулся:

— Тут стояла когорта Двадцатого легиона, а не Девятого.

— Откуда нам знать, где стоял Девятый легион после того, как он ушел в туман?

С минуту Марк молчал. Он принадлежал к породе людей, которых не очень волнуют призраки, но он знал, что Эска чувствует по–другому.

— Не думаю, что они причинят нам вред, если объявятся, — сказал он наконец. — Мне показалось, что здесь удачное место для ночевки, да и кроншнепы накликают дождь. Но скажи только слово, и мы отыщем укромное местечко в орешнике и переночуем там.

— Я стыдился бы себя, — просто ответил Эска.

— Тогда пора выбирать место.

Они облюбовали конец одного барака, где крыша еще не провалилась и несколько футов теса с прелой соломой спасли бы их от надвигающегося дождя. Они распрягли лошадей, обтерли их и пустили свободно бродить по длинному строению — как водилось у бриттов. Эска отправился за топливом и папоротником для постелей, а Марк собрал в кучу гнилые доски и развел костер. Випсания и Минна стояли, пристально глядя на огонь.

Позже вечером развалины, служившие им прибежищем, стали выглядеть гораздо веселее: у входа ярко пылал небольшой костер, дым сам нашел себе выход и вылетал, огибая край полусгнившей крыши в темнеющее небо; в дальнем углу лежала куча папоротника, прикрытая овчиной, которая днем, в свернутом виде, служила седлом. Марк с Эской поужинали тем, что им дали в деревне, где они ночевали накануне: ячменной пресной лепешкой и полосами полукопченой жесткой оленины, которую они зажарили над огнем. После этого Эска сразу же улегся и заснул.

Но Марк еще какое–то время сидел у костра, следя за летящими кверху искрами, прислушиваясь и слыша только, как переступают с ноги на ногу их лошади в дальнем темном углу барака. Порой Марк нагибался и подбрасывал в костер хворосту. Эска спал у стены на папоротнике спокойным легким сном охотника. Глядя на Эску, Марк задумался: а хватило бы у него самого храбрости спать вот так, если бы он верил в призраков? С наступлением полной темноты пошел дождь, и шелест и шуршание мягких, тяжелых струй по старой соломенной крыше только усилили неприютность этого места, когда–то живого, а теперь мертвого. Марк поймал себя на том, что напряженно вслушивается в тишину и воображение населяет ее призраками, которые движутся вдоль крепостных стен и пересекают пустынный форум. Наконец он заставил себя встать, сгрести в кучу уголья и улечься рядом с Эской.

Обычно, ночуя в лесу, они по очереди сторожили костер, поддерживая огонь, но тут, под защитой четырех стен, где вход загораживала груда колючих веток, чтобы не ушли лошади, этого не требовалось. Некоторое время Марк лежал без сна, и каждый нерв у него трепетал от напряженного ожидания неизвестно чего. Под конец усталость взяла верх, к тому же мягкая овчина и душистый папоротник наводили сон… Марк заснул, и ему приснилось, что он смотрит, как упражняются с копьями легионеры; все шло своим чередом, но только у легионеров от подбородка до верхнего изгиба шлема не было лиц.

Марк проснулся от легкого, но ощутимого нажатия под левым ухом, он проснулся спокойно и разом, как всегда просыпаются люди, когда их будят таким способом. Открыв глаза, он увидел, что от костра осталось всего несколько красных угольков, а в бледном рассветном сумраке рядом с ним присел на корточки Эска. Неприятный осадок от сна еще не прошел, и Марк прошептал:

— Что такое?

— Послушай.

Марк прислушался, и по спине у него пробежал зловещий холодок. К нему возвратились суеверные фантазии, одолевавшие его на ночь глядя. Может, Эска был и прав, говоря о призраках, — в заброшенной крепости кто–то насвистывал мелодию, которую Марк прекрасно знал. Не раз он маршировал под эту песню, она была старая, но ее любили в легионах, и, непонятно почему, она пережила многие другие песни, бывшие в ходу у солдат, а потом им надоедавшие.

Когда я встал под знамя орла

(Не вчера ль я под знамя встал?),

Я девушку из Клузия

У порога поцеловал.

Знакомые слова возникали в голове, ложились на мелодию. Марк медленно поднялся, разминая затекшую ногу. Свист приближался, становился все узнаваемее.

Дорога, дорога на все двадцать лет вперед.

Поцеловал — и из Клузия ушел в далекий поход.

В песенке было еще много куплетов, перечислялись все девушки, которых герою песни довелось целовать в различных уголках империи, но в тот момент, когда Марк решительно шагнул к двери, а Эска нагнулся, оттаскивая в сторону терновник, свист прекратился и голос — хриплый, странно медлительный, задумчивый, как будто мысли певца были обращены внутрь себя и в прошлое, — пропел сразу последние куплеты:

Поцелуи галлиек — золото губ,

А испанок — меда глоток.

А фракийки нежней лесных голубей,

Да тебя же ловят в силок.

Но все–таки ту — из Клузия,

Оставленную в Клузии,

Тот поцелуй в Клузии

Ни на миг я забыть не мог.

Дорога, дорога и все двадцать лет позади,

Но все–таки та, что из Клузия, до сих пор у меня в груди.

(Стихи перевел Н. Голь.)

Завернув за угол барака, они вдруг очутились лицом к лицу с певцом. Марк и сам не знал, что или кого он ожидал увидеть. Быть может, пустоту, и это было бы хуже всего. Но то, что он увидел, приковало его к месту от изумления: человек (да, человек, а не призрак) стоял перед ними и держал под уздцы лошадь в грубой попоне; он был типичным образчиком татуированного народа, среди которого Марк прожил это лето.

Незнакомец при виде Марка и Эски остановился и настороженно уставился на них, вздернув голову, как олень, почуявший опасность. Охотничье копье он держал наперевес, словно для атаки. Минуту они разглядывали друг друга в тусклом утреннем свете, затем Марк заговорил. Он уже неплохо владел диалектом северных племен.

— Я вижу, охота была доброй, друг. — Он указал на тушу молодой косули, переброшенную через спину лошади.

— Не слишком плохая, но бывает лучше, — отозвался незнакомец. — Лишнего мяса тут нет.

— У нас есть с собой пища, — продолжал Марк. — У нас также разведен костер, и если ты не расположен развести свой огонь или есть мясо сырым, мы предлагаем тебе разделить с нами нашу трапезу.

— Зачем вы здесь, в Трехгорье? — подозрительно спросил тот.

— Мы тут заночевали. Мы не знали, далеко ли до ближайшей деревни, и, видя, что надвигается дождь, рассудили, что лучше остановиться на ночлег здесь, чем на открытых местах. Разве Трехгорье не принадлежит всем? Или оно собственность только ворона, или ящерицы, или же твоя?

Человек ответил не сразу, медленно и нерешительно он перевернул копье острием вниз, как держат его в знак мирных намерений.

— Должно быть, ты — Целитель больных глаз? Я слыхал про тебя, — сказал он наконец.

— Да, это я.

— Хорошо, я присяду к вашему костру.

Он обернулся и свистнул, и тотчас же на свист примчались, продираясь сквозь папоротник, два быстроногих пятнистых охотничьих пса.

Мгновение спустя все трое очутились опять в прежнем укрытии. Небольшую косматую лошадку, освобожденную от ноши, привязали снаружи к упавшей балке. Эска бросил на красные угли березовую ветку. Серебристая кора почернела, вспыхнула, и тогда Марк повернулся, чтобы получше разглядеть незнакомца. Это был человек средних лет, худой, мускулистый, глаза его настороженно, как бы украдкой, выглядывали из–под шапки спутанных жестких, с проседью волос, похожих на шкуру бобра. На нем была только юбка цвета охры, все тело и руки его покрывали полосы татуировки. Даже на щеках, на лбу и на крыльях носа виднелись синие волнистые линии и треугольнички. Собаки принялись обнюхивать тушу косули, лежавшую у ног хозяина, и когда он нагнулся и отогнал их, огонь костра озарил необычной формы шрам у него между бровей.

Эска присел на корточки и закопал в горячую золу еще несколько полос копченого мяса, а затем сел, положив руки на колени, а копье неподалеку, и стал исподлобья разглядывать незнакомца. Тот опустился на колени перед распростертой косулей, уже выпотрошенной раньше, и принялся свежевать ее длинным охотничьим ножом, который он вытащил из–за сыромятного ремня на поясе. Марк тоже рассматривал его, хотя и не столь откровенно. Он был в недоумении. Человек этот ничем не отличался от своих соплеменников, и однако же он пел «Я целовал девчонку в Клузии» на хорошем латинском, и когда–то, много лет назад, если судить по заросшему шраму, его посвятили в степень Ворона Митры.

Конечно, он мог подхватить песню у легионеров, которые стояли тут раньше, он был немолод. А у Митры находились последователи в самых неожиданных местах. Но если сопоставить и то, и другое, то все это выглядело, по меньшей мере, необычно, а именно необычное Марк искал все лето.

Охотник отвернул большой лоскут кожи на боку и бедре косули, потом отрезал несколько толстых ломтей мяса, а бесформенный кусок с шерстью швырнул собакам, ждавшим возле. И пока они дрались за этот кусок, с рычанием терзая его клыками, он поднял остальную тушу и перекинул ее через полусгнившую балку, где собаки не могли ее достать. Потом он закопал в горячую золу отрезанные для себя ломти, вытер жирные руки о юбку и, присев на пятки, стал пытливым взглядом всматриваться в лица путников, как будто пытался разгадать видевшуюся ему там загадку.

— Спасибо за жар вашего костра, — сказал он уже не таким грубым тоном. — Сдается мне, я мог перевернуть копье и раньше. Только я не ожидал никого тут встретить, в Трехгорье.

— Охотно верю, — ответил Марк.

— Что и говорить, столько лет прихожу сюда охотиться и ни разу не встречал здесь людей.

— А теперь встретил сразу двоих. И раз уж мы делим один костер, не мешает узнать имена друг друга. Я — Деметрий из Александрии, путешествующий глазной лекарь, как ты уже знаешь, а это мой товарищ и копьеносец, Эска Мак Куновал из племени бригантов.

— Носителей синего боевого щита. Может, ты и слыхал — если не про меня, то про мое племя, — весело подхватил Эска, и его белые зубы блеснули на смуглом лице.

— Да, я слыхал про твое племя… кое–что, — ответил охотник, глядя на огонь сощуренными глазами, и в голосе его Марку послышался намек на мрачную усмешку, хотя на суровом лице не было и тени улыбки.

— А я зовусь Гверн, охотник, как сами видите. Моя усадьба лежит в одном дне пути к западу. Сюда я захожу поохотиться, в орешнике водятся жирные олени.

Все трое надолго замолчали. Почти рассвело, собаки ворчали и возились со своим куском. И тут Марк, строгавший от нечего делать прутик, начал тихонько насвистывать мелодию, так удивившую его час назад. Наблюдая уголком глаза, он убедился, что Гверн вздрогнул и бросил на него быстрый взгляд. Марк продолжал какое–то время обчищать кору с прута и насвистывать, а потом, словно занятие наскучило ему, бросил прут в огонь и поднял голову.

— Где ты подобрал эту песню, друг Гверн?

— Где, как не здесь? — Лицо Гверна в один миг приняло тупое выражение, но Марк подозревал, что на самом деле тот лихорадочно соображает. — Когда тут была римская крепость, тут много пелось римских песен. Этой я выучился у одного центуриона, он брал меня охотиться на кабана. Я был тогда совсем мальчишкой, но память у меня хорошая.

— А научился ли ты заодно и другим латинским словам, кроме слов песни? — Марк неожиданно перешел на латынь.

Охотник хотел было ответить, запнулся и искоса взглянул на Марка из–под насупленных бровей. Затем заговорил на латыни очень медленно, как человек, который выуживает из памяти слова давно забытого языка.

— Я помню несколько слов, какие употребляют солдаты. — Он снова перешел на кельтский. — А откуда знаешь песню ты?

— Мне доводилось заниматься своим ремеслом в городах, где стоят гарнизоны и водятся не только дикие кабаны, — ответил Марк. — Я неплохо запоминаю мелодии.

Гверн нагнулся и охотничьим ножом перевернул жаркое.

— И все же ты, верно, не так давно занимаешься своим ремеслом, хоть ты и с бородой. Похоже, что под бородой не так уж много лет.

— Но возможно, и не так мало, как кажется. — Марк любовно погладил бороду. Она сильно отросла за время их странствий по северу, но сразу было видно, что ее отпустили недавно. — А потом, я рано пошел по стопам своего отца. Кстати, говоря о ремесле, есть ли у кого в твоей деревне больные глаза?

Гверн потыкал ножом в мясо. Он явно на что–то решался и теперь поднял на Марка глаза, видимо решившись.

— Я живу сам по себе, со своей семьей, — сказал он. — И у нас не найдется для тебя больных глаз. Однако подожди, пока я кончу охотиться, и пойдем со мной. Побудьте моими гостями, а потом я выведу вас на дорогу к ближайшей деревне. Я хочу отплатить вам за место у вашего костра.

Марк на миг заколебался, но, повинуясь чутью, говорившему, что охотник не тот, за кого себя выдает, сказал:

— Нам все равно, в какую сторону идти. Мы охотно принимаем твое приглашение.

— На моей добыче оказалось больше мяса, чем я думал, — со смущенным видом неожиданно проговорил Гверн и встал, держа в руке нож.

Таким образом, все трое полакомились в добром согласии свежезажаренной олениной, и днем позже, когда Гверн закончил охоту, они тронулись в путь — Марк с Эской верхом, а охотник — ведя свою лошадь под уздцы, так как на спину ей была взвалена туша большого красного оленя. Собаки бежали впереди. И так они шли, с шуршанием, по мокрому от дождя папоротнику, по заросшему вереском уступу трехглавой горы, дальше на запад, опять отдав крепость из красного песчаника во владение диким тварям.

ГЛАВА 13 ПРОПАВШИЙ ЛЕГИОН.

Усадьба Гверна, как оказалось, представляла собой кучку невзрачных земляных хижин на унылой вересковой возвышенности.

Маленький мальчик, гнавший стадо коров от водопоя к ночному загону, отнесся к их появлению с интересом, но и с некоторым испугом. Видимо, он не привык к чужим, и пока они все вместе шли к дому, он украдкой бросал на чужаков любопытные взгляды, но всю дорогу старался (и не без успеха) держать между собой и опасностью огромного быка, управляя им с помощью шлепков и тычков.

— Вот мой дом, — произнес охотник Гверн, когда они остановились перед самой большой из хижин. — Он ваш, пока вам это будет угодно.

Гости спешились, мальчик с криками, бросая в мычащее стадо камушки, погнал его дальше, на скотный двор. Набросив поводья на столб, путешественники направились к хижине. Полуторагодовалая девчушка, всю одежду которой составлял ремешок на шее с коралловой бусиной — средство от дурного глаза, сидела перед входом и с увлечением играла тремя одуванчиками, костью и полосатым камушком. Одна из охотничьих собак дружелюбно лизнула ей личико, пробегая мимо, в темную пещеру хижины, девочка хотела схватить ее за хвост и опрокинулась на спину.

Дверной проем был так низок, что Марку пришлось согнуться чуть не вдвое, переступая через лежащую на земле девочку. Вслед за хозяином он шагнул круто вниз, в освещенный костром мрак. Дыхание у него перехватило от синего торфяного дыма, глаза заслезились, но он уже привык к этому. Навстречу им поднялась женщина, сидевшая до этого у очага.

— Мурна, я привел целителя больных глаз и его копьеносца, — сказал Гверн. — Окажи им гостеприимство, а я позабочусь об их лошадях и о плодах моей охоты.

— Гостям будут рады в нашем доме, — сказала женщина, — хотя, хвала Рогатому, больных глаз у нас нету.

— Удачи этому дому и женщинам этого дома, — учтиво отозвался Марк.

Эска последовал за хозяином, он привык сам ухаживать за лошадьми и не доверял их никому. Марк уселся на оленью шкуру, которую постелила ему женщина на груде вереска, заменявшей постель, и принялся разглядывать хозяйку, вернувшуюся тем временем к костру, где она что–то варила в бронзовом котле. Когда глаза его попривыкли к дыму, он пригляделся и при слабом свете, струящемся через узкий дверной проем и дыру для дыма в крыше, увидел, что женщина молода, много моложе Гверна, высокая, худощавая, со спокойным лицом. Туника на ней была из грубой красноватой шерсти, какие на юге носили лишь бедняки, но она явно не была бедной, вернее, муж ее не был бедняком — на руках у нее были браслеты, серебряные, медные и синего египетского стекла, а узел густых, цвета тусклого золота волос был заколот янтарными шпильками. Кроме того, она была счастливой обладательницей большого бронзового котла, а Марк достаточно долго прожил среди местного населения и знал, что бронзовый котел бывает главным предметом зависти соседей.

Вскоре снаружи послышались шаги, и Эска с Гверном, пригнувшись, вошли в дом; сразу вслед за ними показался юный пастух и другой мальчик, еще младше первого. Оба очень походили лицом на отца, с такой же татуировкой, как у него, уже готовые к тому дню, когда станут воинами. Они исподлобья следили за чужаками, забившись в дальний угол. Их мать принесла откуда–то из глубины жилья глиняные миски и подала в них дымящееся тушеное мясо троим мужчинам, сидевшим рядом на ложе из папоротника. В три больших воловьих рога она налила им желтого меда, а потом взяла свою миску и, держа на коленях девочку, уселась по другую сторону очага — на женской стороне — и стала там есть. Младший мальчик сел рядом с ней, но старший, преодолев недоверие, подошел поближе к мужчинам и стал разглядывать кинжал Марка, а кончил тем, что поел из одной миски с ним.

Семейство было приятное, только чересчур уж они жили на отшибе, обычно люди здесь соединялись группами для большей безопасности. И опять это показалось Марку странным.

На следующее утро подозрения его подтвердились окончательно.

В то утро Гверн решил побриться. Как и многие его соплеменники, он ходил более или менее бритым, оставляя волосы только над верхней губой, и побриться ему явно не мешало. Как только он объявил о своем намерении, начались торжественные приготовления. Жена принесла горшок с гусиным жиром для смягчения щетины, и вся семья собралась смотреть, как бреется их отец, супруг и повелитель. И вот перед восхищенной публикой, состоявшей из троих детей и нескольких собак, охотник Гверн, сидя перед проемом, куда падал утренний неяркий свет, приступил к священнодействию и начал скоблить подбородок бронзовой бритвой в форме сердца. Как много сходства между детьми у всех народов, думал Марк, наблюдавший с усмешкой эту забавную сцену, и между отцами тоже, да и между процессами бритья, если на то пошло: те же мелочи поведения, те же взаимоотношения, какие составляют жизнь семьи. Марк и сам, как зачарованный, наблюдал такую же сцену, когда брился его отец. Гверн скашивал глаза на свое отражение в полированном бронзовом диске, который держала перед ним терпеливая жена, наклонял голову так и этак и скоблил физиономию с выражением такой муки, что Марк с содроганием подумал о том дне, когда им с Эской придется избавляться от собственных бород.

Гверн начал брить подбородок снизу, для чего как можно больше запрокинул голову назад, и в этот момент Марк разглядел под нижней челюстью у охотника более бледный кусок кожи, которая тут была толще и грубее, — след от старой ссадины. След был еле виден, и все же ошибиться Марк не мог — слишком часто он видел этот знак — мозоль, натертую ремнем римского шлема за долгие годы ношения. Последние сомнения Марка рассеялись.

Что–то помешало ему расспрашивать Гверна о прежней жизни прямо здесь, посреди новой жизни, созданной его собственными руками. Поэтому позднее, когда они готовились снова выйти на свою охотничью тропу, он напомнил охотнику о его обещании показать им дорогу к ближайшей деревне. Он намерен двинуться на запад, сказал Марк, и Гверн с готовностью ответил, что к западу не будет ни одной деревни целых два дня, поэтому он поедет с ними первый день и проведет с ними одну ночь.

Они двинулись в путь. Вечером того же дня, проделав много миль к западу, когда тени уже удлинились, они поели, устроившись под защитой выступа в скале, и потом долго еще сидели вокруг костра. Три лошади, стреноженные, тихо паслись в невысокой траве, там и сям прорезавшей зелеными ручейками вересковую пустошь. Под ней на северо–запад уходили гряды холмов, постепенно они понижались и милях в сорока превращались в синеватую дымку, переходя в равнину. Туда устремил взгляд Марк, зная, что где–то там, в синеве, пролегает разрушенный северный вал Агриколы, отделяя Валенцию от страны, которую римляне называют Каледония, а кельты — Альбу, а еще дальше находится пропавший орел отцовского легиона.

В мире, казалось, не было иных звуков, кроме сухого шелеста ветра, перебиравшего вереск, и резкого кашля золотого орла, кружащего в синих токах поднебесья.

Эска отошел в сторону, в гущу вереска, и уселся там, полируя свое копье. А Марк с Гверном остались у костра одни, если не считать любимого пса охотника, который лежал, положив морду на вытянутые лапы, прижавшись боком к хозяйской ноге. Марк повернул голову.

— Скоро, очень скоро мы расстанемся, и наши пути разойдутся, — сказал он. — Но прежде чем мы с тобой пойдем каждый своим путем, я очень хотел бы задать тебе один вопрос.

— Спрашивай, — отозвался охотник, лаская уши собаки.

— Как ты стал охотником Гверном, ты, служивший прежде в легионах? — медленно проговорил Марк.

Глаза Гверна сверкнули, но тут же лицо его застыло, и он долго сидел молча, глядя на Марка исподлобья с тупым видом, как принято у татуированного народа.

— Кто тебе сказал? — спросил он наконец.

— Никто. Мне подсказала твоя песня и шрам между бровями. А пуще всего ссадина под подбородком.

— Ну и что? — проворчал Гверн. — Если и так, почему я должен тебе про это говорить? Я — один из племени, а если так было не всегда, никто из моих собратьев по мечу не стал бы говорить про это незнакомцу. Почему должен говорить я?

— Не должен, — отозвался Марк, — но ведь я спросил тебя со всей учтивостью.

Опять последовало молчание, затем охотник сказал со странной смесью угрюмой агрессивности и давно позабытой гордости:

— Я был шестым центурионом Старшей когорты испанцев. А теперь иди и скажи об этом ближайшему коменданту на Валу. Я тебя удерживать не буду.

Марк не спешил с ответом, изучая свирепое лицо человека, сидевшего напротив. Он искал под чертами татуированного охотника черты центуриона, того, каким он был двенадцать лет назад. И ему показалось, что он нашел их.

— Никакому патрулю до тебя тут не добраться, ты знаешь сам, — проговорил он наконец. — Но и в противном случае все равно есть причина, почему я не стану болтать.

— Какая?

— На лбу у меня такая же метка, что у тебя, — и он быстрым движением сдвинул пунцовую ленту, прижимавшую серебряный талисман. — Гляди.

Тот наклонился вперед.

— Вот как, — произнес он с расстановкой. — Ни разу еще я не встречал человека твоего ремесла, который молился бы по вечерам Митре.

Он не успел еще договорить эти слова, как глаза его сузились, взгляд сделался пристальным, разящим, как кинжал.

— Кто ты такой? Кто ты? — настойчиво повторил он и вдруг, схватив Марка за плечи, повернул его лицом к закатным лучам солнца, предвещавшим ветер. Он держал его так долгий–долгий миг, стоя на коленях, возвышаясь над ним, бешено вглядываясь ему в лицо. А Марк, подвернув под себя хромую ногу, сидел и глядел ему в глаза, сдвинув черные брови, презрительно скривив губы.

Громадная овчарка припала к земле, не спуская с них глаз; Эска тихо поднялся, сжимая древко копья, — оба, человек и собака, готовы были убить по первому знаку.

— Я видел тебя раньше, — резко сказал Гверн. — Мне знакомо твое лицо. Во имя Света, кто ты такой?

— Должно быть, ты помнишь лицо моего отца. Он был командиром твоей когорты.

Руки Гверна медленно разжались и повисли вдоль тела.

— Я должен был догадаться сам, — пробормотал он. — Меня спутал талисман… и борода. Но все равно я должен был догадаться сам. — Он слегка раскачивался, как от боли, не сводя глаз с Марка. — Что же делаешь ты, сын своего отца, здесь, в Валенции? Ты не грек из Александрии, и, значит, ты никакой не целитель глаз.

— Да, не целитель. Но мои мази — хорошие мази, и научил меня пользоваться ими знающий врач. Когда я сказал тебе, что пошел в ремесле по стопам своего отца, я говорил правду. Я был военным, пока два года назад не заработал хромую ногу и увольнение. А что я делаю здесь, в Валенции… — он заколебался, но лишь на миг. Он знал, что, по крайней мере в этом отношении, он может довериться Гверну.

И он очень кратко рассказал, что он делает в Валенции и почему.

— И когда ты показался мне непохожим на других охотников татуированного народа, — закончил он, — я подумал, а вдруг я услышу от тебя ответы на мои вопросы.

— Почему ты не задал их с самого начала? Ведь меня сразу потянуло к тебе, хоть я и не знал, отчего. И еще ты говорил на латинском языке, которого я не слыхал уже двенадцать лет. Поэтому я привел тебя в свое жилище, ты спал под моей крышей, был моим гостем. И все это время ты скрывал в сердце тайные мысли. Лучше бы ты задал свои вопросы вначале!

— Да, гораздо лучше, — подтвердил Марк. — Но я скрывал в своем сердце всего лишь догадку, и ничего больше! Да еще какую дикую, нелепую догадку! Если бы я открылся тебе сразу, а потом, слишком поздно, обнаружил, что ты и есть тот, кем кажешься, — не пришлось бы мне заплатить жизнью Ариману, духу зла?

— Что же ты хочешь знать? — хмуро спросил Гверн, помолчав.

— Что сталось с легионом моего отца? И где сейчас орел?

Гверн поглядел на свою руку, на голову огромного пса, снова улегшегося возле него, затем поднял глаза.

— Я могу ответить на первый вопрос, во всяком случае, отчасти, — сказал он. — Но история эта длинная, и сперва я подброшу хвороста в костер.

Он нагнулся вперед и бросил в угасающий огонь несколько веток терновника и клубок вереска. Движения его были неторопливы, даже замедленны, как будто он оттягивал рассказ. Пламя уже вспыхнуло с новой силой, а он все сидел на корточках и молча смотрел на огонь.

Сердце у Марка вдруг сильно забилось, он почувствовал дурноту.

— Ты не знал легиона своего отца, — начал, наконец, Гверн, — ты был тогда мал и все равно ничего бы не заметил, если бы и оказался там. Слишком мал. — Гверн перешел на латынь и, казалось, одновременно сбросил с себя все, что в нем было от варвара. — В Испанском легионе были заложены семена гибели задолго до того, как он отправился в последний поход на север. Они были посеяны шестьдесят лет назад, когда солдаты, выполняя приказ прокуратора, изгнали иценскую царицу. Ее звали Боудикка, — может, ты слыхал про нее? Как передают, она тогда прокляла их и весь легион за то, как они с ней поступили. И это было не очень справедливо, ведь они действовали по приказу прокуратора, проклясть надо было его. Но когда женщина считает, что ей причинили зло, она не будет разбираться, куда направить удар, главное — ударить побольнее. Я–то сам не очень верю в проклятья, во всяком случае, не верил раньше. А вот, поди ж ты, легион искрошили, когда поднялось восстание. Потом восстание подавили, царица приняла яд, и, может быть, ее смерть придала силу ее проклятью. Легион сформировали заново, он опять окреп, но прежним уже не стал. Может, переведи его в другую местность, легион был бы спасен. А так, когда легион год за годом, поколение за поколением стоит среди племен, которые считают его проклятым, ничего хорошего не выйдет. Мелкие неприятности раздуваются в крупные, вспышки болезней приписываются действию проклятья, а не болотным испарениям. А испанцы — народ легковерный. Все труднее стало находить рекрутов, и качество их год от года становилось хуже. Сперва ухудшение шло медленно, у меня служили солдаты моего возраста, они помнили Девятый легион, когда он был еще просто немного драчливым и разболтанным. Но потом все покатилось под уклон очень быстро, и когда я попал в легион центурионом, за два года до его гибели, — а вышел я из рядов Тридцатого, отличного легиона, — корка у испанцев была еще цельная, но сердцевина насквозь прогнила. — Гверн сплюнул в костер. — Сперва я пытался бороться с гнилью в моей центурии, а потом… потом борьба стала доставлять слишком много хлопот. Последний легат был человек жестокий, твердолобый, безо всякого понимания — хуже нельзя было и поставить во главе такого легиона. Вскоре после его прибытия император Траян убрал из Британии слишком много войск одновременно для вечных своих кампаний в других местах, а нас оставили удерживать границу. И сразу же мы почувствовали, что племена зашевелились вокруг нас, как перезрелый сыр. И тут Траян умер, и племена восстали. Весь север охватило восстанием. Едва мы подавили бригантов и иценов, как нас послали в Валенцию усмирять каледонцев.

Две наши когорты стояли в Германии, мы уже понесли большие потери, одну когорту оставили как гарнизон в Эбораке, и бригантам ничего не стоило бы расправиться с нами, если бы пришла охота. Так что нас, идущих на север, осталось меньше четырех тысяч. А тут еще легат, как обычно, стал вопрошать богов, и священные куры заартачились и не пожелали клевать бобы. Ну мы и решили, что обречены, а когда выступают в поход в таком настроении, ничего хорошего не жди.

Уже наступила осень, почти с первых дней этот гористый край окутывал туман, и, пользуясь туманом, племена изводили нас наскоками. До настоящих схваток, правда, дело не доходило. Они, как волки, висели у нас на флангах, внезапно нападали на наш арьергард и пускали стрелы из–за каждой кочки с мокрым вереском, а после исчезали в тумане раньше, чем мы успевали вступить с ними в бой. А отряды, высланные им вдогонку, никогда не возвращались.

Спасти нас мог только такой легат, который сам умел бы воевать. Но наш легат бои видал только показательные, на Марсовом поле, и был до того заносчив, что не желал слушать боевых командиров. Так что к тому времени, как мы достигли старой ставки Агриколы на Северном Валу и устроили там базу, мы потеряли еще одну тысячу солдат — умершими или дезертировавшими. Старые укрепления разваливались, запасы воды давно истощились, а северные племена успели накопить силу. Варвары сидели под стенами крепости и выли, как волки на луну. Одну атаку мы выдержали. Потом скатили мертвецов в речку и, когда варвары отошли зализывать раны, выбрали оратора, пошли к легату и сказали: «Теперь мы постараемся договориться с татуированным народом, чтобы они нам дали уйти. Валенцию оставляем в их руках, нам на нее наплевать». Легат сидел в походном кресле, которое мы тащили за ним всю дорогу от Эборака, и поносил нас всеми бранными словами. Мы их, конечно, заслуживали, спору нет, но брань ему не помогла. Больше половины легиона взбунтовалось, и многие из моей центурии тоже. — Гверн отвел взгляд от огня и повернулся лицом к Марку. — Меня среди них не было. Клянусь Владыкой легионов! Я тогда еще не покрыл себя позором, еще держал в узде тех, кто оставался мне верным. Теперь до легата дошло, в чем была его ошибка, он мягче заговорил с легионерами, хотя они стали мятежниками, и поступил так вовсе не из страха. Он посоветовал им сложить оружие, которое они подняли против своего орла, и поклялся, что никого не подвергнет немедленной расправе, даже зачинщиков; поклялся, что если мы впредь будем выполнять свой долг, он по возвращении честно перечислит в рапорте и плохое, и хорошее. Как будто могла идти речь о возвращении! Но даже если б нам и был открыт путь назад, время обещаний прошло. С того момента, как когорты взбунтовались, об отступлении уже не могло быть и речи, все отлично знали, каков будет приговор сената…

— Казнь, — тихо проговорил Марк, когда Гверн запнулся.

— Да, казнь. Странно тянуть жребий из шлема и знать, что одна соломинка из десяти означает смерть, и того, кто ее вытянет, забьют камнями.

Так что все окончилось схваткой. Вот тогда и убили легата. Он был храбрый человек, хотя и глупый. Он вышел вперед без оружия, за спиной у него стояли знаменосец и безбородые трибуны; он обратился к толпе, призывал солдат вспомнить свою присягу и обзывал их шавками с Тибра. Тогда один из солдат ударил его копьем, и тут уж стало не до разговоров…

Через укрепления тучами повалили бритты довершать кровавое дело. К рассвету в крепости едва набралось бы в живых на две полные когорты. Остальные погибли. Не все, нет! Многие ушли через крепостной вал вместе с бриттами. Вполне вероятно, что они сейчас живут по всей Каледонии, как я, с местной женой и сыновьями.

Едва рассвело, твой отец созвал тех немногих, кто остался; мы все стояли на площади перед преторием с мечом в руке. Наспех посовещавшись, мы решили вырваться из старой крепости, ставшей смертельной ловушкой, и постараться донести орла до Эборака. Договориться с варварами и думать было нечего. Они нас теперь не боялись. К тому же у всех у нас жила надежда: если мы пробьемся с боем, сенат не сочтет нас опозоренными. Варвары той ночью пировали — так низко мы пали в их глазах. И пока они пьянствовали и бездельничали, мы выбрались наружу, спустившись по южному склону, и прошли мимо них незамеченными, благодаря темноте и туману. Впервые в жизни туман сослужил нам хорошую службу. Мы тронулись в сторону Тримонтия.

Варвары взяли наш след на рассвете и пустились за нами в погоню — просто так, потехи ради. За тобой когда–нибудь охотились? Мы шли целый день из последних сил, тяжело раненные падали и умирали. Мы слышали, как они стонали в тумане. Скоро я тоже свалился. Меня ранило, в рану можно было засунуть три пальца, мне было скверно. Но я бы еще мог идти, если бы не погоня. Погоня — вот что лишало сил. В сумерках, когда преследователи ушли подальше, я сделал попытку спастись. Заполз в заросли утесника и притаился. На меня чуть не наступил один варвар, но меня не заметили, и, когда стемнело и охота ушла далеко, я сбросил свою сбрую. Я ведь похож: на пикта? Это потому что я из Северной Галлии. Кажется, я брел всю ночь. А на рассвете забрел в деревню и упал на пороге первой попавшейся хижины. Меня втащили в дом и выходили. Мурна выходила. То, что я — римский солдат, их ни капли не смутило: не я первый переходил на сторону племен, да и Мурна защищала меня, как львица своего детеныша. — На миг в голосе его послышался призвук смеха, но тут же голос опять зазвучал резко и мрачно: — Несколько ночей спустя я увидел, как на север пронесли орла, с большой торжественностью — в сопровождении множества факелов.

Последовало долгое, тяжелое молчание. Затем Марк сказал сдержанно и жестко:

— Где они погибли?

— Не знаю. Знаю только, что до Тримонтия они не дошли. Я не один раз заглядывал туда и никаких следов сражения не нашел.

— А как было с моим отцом?

— Когда меня ранили и я упал, он стоял рядом с орлом. Когда орла несли на север, пленников не было.

— Где орел теперь?

Гверн протянул руку, коснулся кинжала у Марка за поясом и посмотрел ему прямо в глаза.

— Если тебе пришла охота умереть, вот лучший способ. Зачем понапрасну совершать дальний путь?

— Где орел теперь? — повторил Марк, словно не слышал слов охотника. Он не сводил с него глаз, и Гверн наконец ответил:

— Не знаю. Но наутро, как только рассветет, я попробую показать тебе, в какую сторону идти.

И только тут Марк осознал, что лицо хозяина освещает лишь свет костра, а за ним все расплывается в синеватой мгле.

Этой ночью Марк спал мало. Он лежал неподвижно, закинув руки за голову. Все эти месяцы он жил мечтой. Да, собственно, если подумать, он жил мечтой с восьмилетнего возраста. Она была яркой, согревала душу, теперь она была разбита, и ему стало холодно, он вдруг почувствовал себя значительно старше, чем был несколько часов назад. Каким же он был глупцом, безмозглым глупцом. Упрямо цеплялся за свою веру: раз в Девятом легионе служит отец, значит, от легиона нельзя ждать ничего дурного. Но теперь–то он знает: легион был порченный, гнилое яблоко, треснувшее под каблуком. Владыка легионов! Что же должен был пережить отец!

Однако среди обломков мечты оставалось нетронутым одно: орла надо разыскать и вернуть в Рим, иначе рано или поздно он превратится в угрозу для границы. Мысль эта немного утешала, все–таки он докажет свою верность памяти отца.

Наутро они поели, затушили и разбросали костер, после чего Марк, стоя возле своей лошади, послушно устремил взгляд в сторону северо–запада, куда показывал палец Гверна. Легкий ветер обвевал лицо, вниз на склон падала его тень, словно ей не терпелось опередить его, поскорее тронуться в путь; до него донесся дикий и нежный голос ржанки — голос одиночества, от которого на душе делалось неуютно.

— Вон туда, там начинается долина, — сказал Гверн. — Брод ты найдешь по наклонной сосне, она растет рядом. Переправитесь и держитесь правого берега, иначе между вами и Каледонией окажется широкий залив Клоты. А так — два, самое большее три дня, и охотничья тропа приведет вас к северной границе.

— А дальше? — спросил Марк, не отводя прищуренных глаз от синей туманной дали.

— Могу сказать одно: те, кто нес орла на север, принадлежали к племени эпидиев, их территория — глубоко изрезанное заливами и горами западное побережье вверх от Клоты.

— Есть ли у тебя догадка, в каком именно месте может находиться их святилище?

— Нет. Может, ты найдешь царский дом, тогда неподалеку ищи капище. Но племя эпидиев, как я слыхал, делится на множество кланов, и не обязательно царский клан — хранитель святилища и священных предметов.

— Ты хочешь сказать, клан может быть совсем небольшим и незначительным?

— Нет, не так. Небольшой — да, но такой же могущественный, как царский, а может, и сильнее. Больше я ничем не могу тебе помочь.

Они молчали, пока сзади не зазвякали удила, — Эска привел вторую лошадь. Тогда Гверн торопливо добавил:

— Не ходи этой тропой, она ведет к вратам смерти.

— И все же я попробую, — Марк повернул голову. — А ты, Эска?

— Я пойду, куда пойдешь ты, — не поднимая глаз, ответил возившийся с пряжкой Эска.

— Но зачем? — не отступал Гверн. — Сейчас ты знаешь правду. Легион все равно не станут формировать заново. Зачем тебе идти? Скажи!

— Чтобы вернуть орла.

Снова наступило молчание, затем Гверн проговорил почти робким тоном:

— Ты так ничего и не сказал про мой вчерашний рассказ — как будто это была простая история, чтобы скоротать вечерок.

— Что ты от меня хочешь услышать?

Гверн засмеялся коротко и резко:

— Один Митра знает! А все же внутри у меня бы полегчало.

— Этой ночью у меня у самого внутри было так тяжело, что мне было не до тебя, — устало проговорил Марк. — Сейчас это прошло, но если я даже стану проклинать испанцев всеми бранными римскими словами, отцу это не принесет пользы и не смоет грязь с имени легиона.

Впервые он взглянул на охотника, стоявшего рядом.

— Если же говорить о тебе, то ведь на меня никогда не охотились, и Владыка легионов запрещает мне быть твоим судьей.

Гверн сказал вызывающе:

— Зачем ты пришел? Я был счастлив с моей женщиной, она мне хорошая жена. Меня уважают люди моего племени, хотя я и живу отдельно. Я часто почти забываю, что рожден не в племени, и только по временам меня тянет в Тримонтий. А теперь я буду стыдиться до конца моих дней того, что отпустил тебя одного на охотничью тропу.

— Не стоит взваливать на себя груз нового стыда, — возразил Марк. — Этой тропой троим идти удобнее, чем четверым, а двоим удобнее, чем троим. Возвращайся к своему племени, Гверн. Благодарю тебя за пищу и кров и за то, что ты ответил на мои вопросы.

Он отвернулся, сел на лошадь и несколько минут спустя уже ехал вдоль речного потока в сопровождении Эски.

ГЛАВА 14 ПРАЗДНИК НОВЫХ КОПИЙ.

Как–то вечером через месяц Марк с Эской остановились, чтобы дать передохнуть усталым лошадям. Они очутились на крутой горе над Западным океаном. Предвечернее небо было расцвечено, как грудка голубя, ветерок ерошил блестящую поверхность воды, а вдали на этом умиротворяющем блеске, как спящие чайки, легко плыли многочисленные островки. В покойной бухте стояли на якоре несколько торговых судов; синие паруса, принесшие их из Гибернии, были убраны; казалось, что суда объяты сном. А к северу, задумчиво глядя на всю эту картину, вздымался Круахан, угрюмый, в темных одеждах, в венце из тумана, — срединная выпуклость кельтского мира.

Горы, острова, сверкающее море — все это было уже знакомо Марку. Вот уже месяц он неизменно видел либо то, либо другое, блуждая по туманным ущельям, где охотились эпидии. Утомительный то был месяц; с тех пор, как он пересек северную границу, сколько раз ему казалось, вот он напал наконец на след орла. И каждый раз выяснялось, что он ошибся.

Вдоль побережья было много святилищ. Там, где древний народ — низкорослый, смуглый народ — оставил после себя длинные курганы, — там эпидии, пришедшие после, устраивали святилища и молились своим богам. А древний народ оставил очень много курганов. Но нигде Марк не услышал даже намека на пропавшего орла. Эти люди не говорили вслух про своих богов и про все, что было с ними связано. В этот вечер, опять глядя на сверкающее море, Марк совсем пал духом и готов был уже оставить всякую надежду.

Из удрученного состояния его вывел голос Эски:

— Смотри, у нас появились попутчики.

Оглянувшись назад, куда показывал палец его друга и откуда они сами только что появились, он увидел на оленьей тропе группу поднимающихся вверх охотников. Он завернул Випсанию и стал ждать. Всего охотников было пятеро, двое несли подвешенную к шесту тушу черного кабана, и с ними бежала всегдашняя стая собак, похожих на волков. Люди эти очень отличались от жителей Валенции — более темнокожие, более легкого сложения. Вероятно, в них струилось больше крови смуглого народа, чем в племенах с низменности. С виду менее свирепые, чем жители низин, они, в конечном счете, подумалось Марку, были более опасны.

— Охота была доброй, — приветствовал он их, когда те приблизились легким шагом.

— Охота была доброй, — отозвался предводитель, молодой человек с крученым золотым ожерельем вождя на шее. Он вопросительно посмотрел на Марка. Вежливость не позволяла ему задать прямой вопрос, зачем он здесь, но вождь явно недоумевал, что понадобилось в его владениях чужестранцу, явно не принадлежавшему к числу торговцев с кораблей под синими парусами.

Почти не раздумывая, Марк задал ему вопрос, ставший для него привычным:

— Есть ли в твоем селении больные глазами?

На лице бритта выразились одновременно интерес и недоверие:

— А ты умеешь лечить глазную болезнь?

— Умею ли я? Я — Деметрий из Александрии? — Марк давно постиг всю ценность самовосхваления. — Упомяни мое имя южнее Клоты и в самом царском селении, и тебе скажут, что я исцеляю любую глазную болезнь.

— В моем селении есть несколько человек, кто мучается глазами, — произнес вождь. — Но тут еще не бывал ни один, владеющий твоим ремеслом. Ты вылечишь их?

— Даже я не могу сказать наверняка, пока их не посмотрю. — Марк повернул лошадь опять на тропу. — Вы держите путь в селение? Мы едем с вами.

И так они двинулись дальше — впереди Марк и вождь, бежавший рядом с его лошадью, затем Эска и остальные охотники с подвешенным на шесте кабаном; собаки сновали между ними. Сперва они шли вдоль гребня, потом свернули от моря в глубь страны и, петляя, стали спускаться сквозь редкий березняк к большому озеру. Оно лежало между холмами, жемчужно–молочное в вечернем освещении. Марк и Эска знали его, они не раз выходили на его дальние берега. Озеро Многих Островов — называлось оно. Название пошло от того, что по нему были разбросаны островки, одни скалистые, с крутыми берегами, другие плоские, окаймленные ивами, где гнездились цапли.

Уже смеркалось, когда они добрались до деревни, стоявшей на уступе горы над тихой озерной гладью. В неярком красноватом освещении дверные проемы хижин с кострами внутри цвели, как желтые цветки крокусов, пронизанные красными жилками. Кучка строений, составляющих усадьбу вождя, лежала в начале укрепленного селения в крутом изгибе земляного вала. Марк и Эска вслед за вождем повернули туда; остальные охотники, договорившись о дележе кабана, разошлись по своим домам.

Заслышав их приближение, из освещенной двери выскочил подросток, которого Марк определил как брата вождя, и подбежал к ним.

— Как прошла охота, Дергдиан?

— Охота была доброй, — ответил вождь. — Смотри, кроме отменного кабана, я привел с собой целителя больных глаз, а также его копьеносца. Позаботься об их лошадях, Лиатан.

Он живо повернулся к Марку, который растирал бедро:

— Тебя утомила езда верхом? Ты, верно, слишком много ехал сегодня.

— Нет, — ответил Марк. — Это старая болячка, просто она мне порой досаждает.

И он последовал за хозяином в главную хижину, нагнув голову, чтобы не задеть за низкую перемычку. Внутри было очень жарко, всегдашний синий чад перехватил горло. На теплом настиле из папоротника лежало несколько собак. Маленькая сморщенная старуха, видимо, рабыня, склонилась над очагом, устроенном на возвышении, и помешивала в бронзовом котле какое–то кипящее варево. На вошедших она не взглянула. Зато сидевший по другую сторону очага исхудалый старик стал вглядываться в них сквозь едкий дым блестящими властными глазками. Но уже в следующий миг занавеска из превосходно выделанной оленьей шкуры над входом на женскую половину поднялась, и показалась молоденькая женщина — высокая, темнокожая, даже более смуглая, чем это свойственно племени эпидиев, в прямом зеленом одеянии, схваченном у плеча кружком красного золота, широким и массивным, как щит. Женщина, очевидно, пряла — в руках она держала прялку и веретено,

— Я услышала твой голос, — сказала она. — Ужин готов и ждет тебя.

— Пусть подождет еще немного, Фионула, любимая, — отозвался вождь Дергдиан, — я привел с собой целителя больных глаз. Вынеси сюда малыша.

Длинные темные глаза женщины с испугом и надеждой метнулись от лица мужа к Марку, потом она без единого слова повернулась, шкура опустилась, и через несколько минут женщина вынесла двухлетнего ребенка. Это был приятный смуглый голенький малыш, как всегда, с коралловой бусиной на шейке, но когда на его личико упал свет, Марк увидел, что глаза у мальчика так распухли, покраснели и заросли коростой, что почти не открываются.

— Вот — лечи, — сказал вождь.

— Твой? — спросил Марк.

— Мой.

— Он будет слепым, — подал голос старик, сидящий у очага. — Я все время говорю, он будет слепым, а я никогда не ошибаюсь.

Марк не обратил на него никакого внимания.

— Дай мне малыша, я не сделаю ему ничего плохого, — потребовал он и, взяв ребенка у матери, с успокаивающей улыбкой неуклюже опустился у очага на одно, здоровое, колено. Мальчик захныкал и отвернулся от огня, свет помешал ему, значит, он еще не ослеп. Уже хорошо. Как мог ласковее, Марк повернул личико ребенка к огню.

— Не плачь, малыш, не плачь, я быстро. Только посмотрю — и все. Чем вы мазали ему глаза?

— Жабьим жиром, — ответил старик. — Я сам мазал, хотя это дело женское. Но жена моего внука глупа.

— И помогло?

Старик пожал острыми плечами.

— Может, и не помогло, — неохотно ответил он.

— Зачем же мазать?

— Так принято. Испокон века наши женщины кладут жабий жир на больные места, но жена моего внука… — Он смачно сплюнул, выражая тем свое мнение о жене внука. — Я им все время говорю: ребенок будет слепым, — добавил он удовлетворенно, тоном истинного пророка.

Марк услыхал, как мать испустила страдальческий вздох в знак тихого протеста, и почувствовал, как в нем самом закипает бешенство. Но у него хватило здравого смысла сдержаться; он понимал, если этот злобный старик станет врагом, надо распроститься со всякой надеждой спасти ребенку зрение. Поэтому он сказал как можно миролюбивее:

— Поглядим. Жабий жир, вне всяких сомнений, полезен для больных глаз, но на сей раз он не помог, и я попробую мои собственные мази. Вдруг они помогут. — И прежде чем старик успел вставить слово, Марк обратился к Фионуле: — Принеси теплой воды и чистых полотняных тряпок. И зажги лампу. А ты, Эска, принеси мою шкатулку с лекарствами.

И, не сходя с места, пока мать держала больного мальчика на коленях, он приступил к делу: промывал, смазывал, перевязывал при свете лампы, которую держала рабыня, бросившая ради такого случая приготовление ужина.

Марк и Эска застряли в доме Дергдиана надолго. Обычно Марк начинал лечение, а потом оставлял комок мази, показывал, как пользоваться, и шел дальше.

Но на этот раз он изменил своей привычке. С такими запущенными глазами ему еще не приходилось иметь дела, к тому же нельзя было оставить без внимания и деда с его жабьим жиром… Словом, пришлось задержаться. Да почему бы, собственно, и не пожить здесь? С таким же успехом он мог найти или не найти орла в этом, как и в любом другом, селении.

Итак, он остался, и пребывание оказалось утомительным и скучным. Дни тянулись очень медленно, ему подолгу нечем было занять себя. После первой жестокой битвы за зрение мальчугана оставалось лишь ждать, — дальше был вопрос только времени. Дни поползли еще медленнее.

По большей части он сидел на пороге жилой хижины, смотрел, как работают женщины, и растирал засохшие плитки мази, а потом раскладывал мазь в маленькие свинцовые горшочки. Эска же уходил с охотниками или пас вместе с пастухами скот на кручах. По вечерам Марк беседовал с мужчинами, сидя у костра; обменивался разными историями со смуглыми торговцами из Гибернии, постоянно проходившими через деревню туда или обратно (между Гибернией и Каледонией шла беспрерывная торговля изделиями из золота и оружием, рабами и охотничьими собаками); терпеливо выслушивал старого Традуи, деда нынешнего вождя по материнской линии, — тот без конца рассказывал про охоту на тюленя, когда он и мир были молоды, а мужчины и тюлени были сильнее и свирепее, чем нынче.

Но сколько они с Эской ни слушали, они ни разу не услыхали ничего подозрительного, никаких намеков на то, что место и предмет их поисков находятся где–то поблизости. Раз–другой за эти дни в селении мелькнула фигура в черном — отрешенная от простой, сплоченной человеческой жизни племени, она сумрачно и зловеще нависала над селением, как Круахан нависал над равниной. Но в этом не было ничего особенного — друиды тут попадались повсюду, вне досягаемости для Рима, так же как повсюду попадались святилища. Друиды не жили среди племени, они скрывались отдельно от людей в туманной цитадели гор, в укромных долинах, в березовых рощах и в густом орешнике. Влияние их на деревни и укрепленные селения было огромным и ощутимым, но упоминать о них не полагалось, так же как и о местных богах и беспокойных призраках предков. Никто и никогда не упоминал также о захваченном орле. И однако Марк не хотел двигаться дальше, не убедившись, что зрение мальчика спасено.

И вот однажды вечером, вернувшись с Эской после вечернего купания в озере, он застал вождя на пороге главной хижины: сидя на корточках в окружении собак, тот любовно полировал тяжелое боевое копье с венчиком из орлиных перьев.

Марк присел рядом и стал следить за работой; ему живо припомнилось другое, боевое копье — с венчиком из сизых перьев цапли. Эска тоже наблюдал, привалившись плечом к косяку двери, вытесанному из рябины.

Наконец вождь поднял голову и поймал взгляд Марка.

— Это для праздника Новых Копий, — пояснил он. — Для пляски воинов в конце праздника.

— Праздник Новых Копий, — повторил Марк. — Когда ваши мальчики становятся мужчинами? Я слыхал про такой праздник, но видеть не видел.

— Увидишь в третью ночь, считая с сегодняшней, — в ночь рогатой луны. — Дергдиан опять принялся трудиться. — Будет великий праздник. Мальчики соберутся отовсюду, и отцы их с ними. Даже сын царя и тот должен явиться к нам, когда настанет время получать оружие.

— Почему? — Марк надеялся, что ничем не выдал вспыхнувшего любопытства.

— Мы — люди–тюлени, хранители Святилища, — Дергдиан поворачивал на коленях копье. — Мы — хранители жизни племени.

Выдержав паузу, Марк сказал как можно небрежнее:

— Так, значит. И что же, любой может стать очевидцем таинства Новых Копий?

— Нет, таинство видеть нельзя, оно совершается только между Новыми Копьями и Рогатым. Одним жрецам дозволено видеть Его и остаться в живых. Но торжества на открытом воздухе разрешается смотреть всем, кто пожелает. Они скрыты только от женщин.

— В таком случае, я, с твоего разрешения, непременно погляжу на праздник. Мы, греки, от природы любопытны.

На другой день поднялась суматоха. Приготовления к празднеству напомнили Марку его собственное этрусское селение перед началом сатурналий. К вечеру начали прибывать Новые Копья. Мальчики с дальних окраин владений эпидиев и их отцы, одетые в самые яркие свои одежды, ехали верхом на небольших прелестных лошадках; нередко сбоку бежали их собаки. Как странно, думал, разглядывая всадников, Марк, странно, что народ, бедный во многих отношениях, охотники и пастухи, которые не возделывают землю и ютятся в убогих земляных лачугах, украшают уздечки на своих превосходных породистых лошадях серебром, и бронзой, и коралловыми бляхами и застегивают плащи застежками–щитами из красного гибернийского золота.

Нахлынул в деревню и другой люд: торговцы и прорицатели, арфисты и барышники расположились лагерем на низких берегах озера, так что все пространство под стенами селения было черно от людей. Было очень весело и оживленно, походило на базарную толпу, только в еще большем количестве, и нигде Марк не замечал никаких признаков чего–то необычного.

Необычное было еще впереди.

Началось это на второй вечер. Мальчики, которым полагалось получать оружие, вдруг исчезли. Только что были тут, и вот их не стало. Селение опустело. Мужчины обмазали себе лоб грязью, женщины сгрудились вместе, причитая и раскачиваясь в ритуальном горе. Из самого селения и из укрепленной его части снизу доносился плач, и по мере того как вечерело, он становился все громче. За вечерней трапезой для каждого ушедшего мальчика оставили пустое место, наполнили рог и тоже оставили нетронутым, как оставляют их для погибших воинов на празднике Самхейна. В темноте долго еще раздавался женский плач по мертвым.

К утру пение и причитания прекратились, в крепости воцарилась необыкновенная тишина, в воздухе повисло ожидание. А к вечеру племя собралось на плоской площадке у озера. Мужчины стояли кучками, каждый клан отдельно: отдельно Лососи, отдельно Волки, отдельно Тюлени; в шкурах или в лиловых, шафранных и алых плащах, с оружием в руках. Между ними шныряли собаки. Женщины стояли в другой стороне; у молодых на голове были венки из цветов позднего лета: жимолость, желтый вербейник, белые вьюнки. И мужчины, и женщины то и дело оглядывались, бросая взгляд на закат.

Марк, стоявший поодаль вместе с Эской и Лиатаном, братом вождя, поймал себя на том, что и сам оглядывается. На западе небо все еще было золотым, хотя солнце зашло за холмы.

И вот сквозь кайму заката проглянуло бледное кривое перышко новой луны. Его заметила одна из девушек на женской стороне и издала странный и какой–то призрачный мелодичный крик, который сперва подхватили остальные женщины, а потом и мужчины. Откуда–то из–за холмов в стороне моря протрубил рог. Раздался не боевой резкий клич, а высокий, чистый звук — под стать бледному перышку, висевшему высоко в вечернем небе.

И, заслышав этот призыв, толпа распалась, и мужчины двинулись в ту сторону, откуда прозвучал рог; длинная неровная цепочка воинов шла спокойно и уверенно, оставив укрепленное селение на женщин, стариков и детей. Марк тоже пошел за ними, ни на шаг не отходя от Лиатана, как ему было велено; ему стало вдруг радостно сознавать, что среди этой чужой толпы он не один — Эска идет рядом, плечо к плечу.

Они взобрались на седловину горы и спустились по крутому склону с южной стороны. Пересекли глубокую лощину и, поднявшись наверх, зашагали по гребню. Снова спуск, еще один крутой подъем, и неожиданно они очутились на краю широкой нагорной долины, под углом выходящей к морю. Долина лежала у их ног, уже заполненная тенью, хотя в небе над ней все еще плескался свет, вырывающийся откуда–то снизу, куда спряталось солнце. В верховье долины круто вздымалась большая земляная насыпь, и на ее верхушку, поросшую терновником, и на верхушки больших, вертикально торчащих камней, окружающих курган, словно стража, падал отсвет заката. Марк и прежде встречал длинные курганы Древнего народа, но ни один не производил на него такого впечатления, как этот, стоящий в истоках уединенной долины между золотом заката и серебром народившегося месяца.

— Это Дом Жизни! — шепнул Лиатан ему на ухо. — Жизни племени.

Многоцветная толпа повернула к северу, цепочка заструилась по долине к Дому Жизни. Большой курган вырастал на глазах, и наконец Марк оказался среди «тюленей» под сенью одного из громадных камней. Впереди расстилалось пустое пространство — широкая, грубо мощеная площадка, а дальше, в отвесной стене кургана, заросшей кустарником, Марк увидел вход. Подпорки и перемычки были из гранита, пострадавшего от времени. Вход в совсем другой мир, подумал Марк, и холодок пробежал у него по спине. И прикрыт вход всего лишь шкурой, украшенной бляхами из тусклой бронзы. А что, если пропавший орел Испанского легиона там, позади этой примитивной двери? Где–то в темной сердцевине кургана, этого Дома Жизни?

Послышалось шипение, вспыхнуло пламя, кто–то зажег факел от горшочка с огнем, принесенного с собой. Огонь словно живой перебегал от факела к факелу, несколько молодых воинов отделились от молчаливо ожидавшей толпы и выступили вперед, на пустое пространство, окаймленное вертикальными камнями. Они несли горящие головни высоко над собой, и всю сцену, начавшую было расплываться в сумеречном свете, вдруг залило красноватое, цвета червонного золота, мерцание, оно зловеще высветило диковинную дверь и подпорки с высеченными на них теми же изогнутыми линиями и спиралями, что вились на вертикальных камнях; свет заплясал на бронзовых накладках на дверной занавеске, превратив их в кружки пляшущего, движущегося огня. Искры, кружась, полетели вверх, подхваченные легким ветерком, пахнущим морем, и по контрасту с их яркостью холмы и темная верхушка кургана, увенчанная терновником, словно погрузилась в темноту. Высоко среди терновника мелькнула человеческая фигура, и опять раздался чистый и высокий голос рога. И еще не замерло эхо среди холмов, как тюленья шкура откинулась, бронзовые украшения зазвякали, как цимбалы, и из–под низкой притолоки, пригнувшись, вышел человек. Он был весь обнажен, если не считать тюленьей шкуры, надетой тюленьей мордой ему на голову. Клан Тюленей встретил его взрывом ритмических возгласов, которые волнами то усиливались, то замирали, то опять усиливались, отчего кровь приливала к сердцу. Мгновение тюлений жрец, или человек–тюлень, постоял, принимая приветствия, затем неуклюжими, шаркающими движениями тюленя на суше отодвинулся в сторону, а из темноты кургана выпрыгнула еще одна фигура — в натянутой на голову шкуре волка с оскаленной пастью. Один за другим появлялись обнаженные люди–звери, тела их были причудливо разрисованы синим и красным, на головах красовались уборы из звериных шкур или птичьих перьев: один был с лебедиными крыльями, другой — в шкуре бобра с хвостом, болтающимся сзади, еще кто–то — в полосатой барсучьей шкуре с белыми и черными полосами, сверкавшими в свете факелов. Они прыгали, подскакивали, извивались, шаркали, — они не просто играли роль животных, но каким–то необъяснимым образом превращались в тех зверей, в чьи шкуры были одеты.

Так они возникали друг за другом, пока жрецы–тотемы всех кланов не составили наконец хоровод, и тогда начался странный, замысловатый танец, если можно было это назвать танцем. Марк никогда не видел ничего подобного, да и не хотел бы больше видеть: они вытягивались в цепочку, собирались кружком, прыгали, шаркали, подскакивали на месте, шкуры раскачивались у них за спиной. Музыки не было, да и любая музыка, будь она какой угодно дикой и нестройной, ничего общего не могла бы иметь с этим танцем. Но откуда–то все время слышался мерный бой, словно биение пульса, — может быть, ладонью били по полому стволу, — и танцующие делали движения в такт этому биению. Пульс бился все быстрей, быстрей, как у больного лихорадкой, все быстрее вертелись танцующие, и, наконец, с диким воплем круг разорвался — и глазам всех предстал тот, кто, очевидно, вышел из двери кургана незамеченным и оказался в середине круга.

Горло у Марка сжало, когда он увидел фигуру вышедшего человека: он стоял один, в ярком красном зареве факелов, словно светясь собственным зловещим светом. Видение кошмарного сна, одновременно прекрасное и совершенное в своей наготе, увенчанное горделивыми развесистыми оленьими рогами, на полированных остриях которых плясали блики пламени. Он был всего лишь человек с рогами оленя, вделанными в головной убор так, что рога словно росли прямо из головы, и ничего больше. Однако и это было еще не все, и Марк скоро в этом убедился. Толпа встретила Рогатого глухим гулом, гул разрастался, становился громче и выше и под конец превратился в волчий вой стаи, воющей на луну. А человек стоял, воздев руки кверху, и от него исходила какая–то темная сила. «Рогатый! Рогатый!» Они падали перед ним ниц, как клонится ячмень под взмахами серпа. Марк тоже с трудом опустился на колени, сам того не сознавая. Рядом с ним Эска припал к земле, заслоняя глаза согнутой рукой.

Когда все поднялись на ноги, верховный жрец уже отступил назад и встал в дверном проеме, опустив руки. Он разразился неудержимо льющейся речью, и Марк уловил, что жрец говорит племени про сыновей, которые умерли мальчиками, но сейчас вернулись к жизни воинами. Он ликующе возвысил голос, речь мало–помалу перешла в какую–то дикую песнь, и к ней присоединилось все племя. Факелы вспыхивали тут и там в тесно сбившейся толпе, торчащие камни были доверху освещены багровым светом и как будто пульсировали и дрожали в сокрушающем ритме пения.

Когда ликующая песнь достигла наивысшей точки, верховный жрец обернулся к кургану и крикнул, а потом отошел в сторону. И тогда опять кто–то, пригнув голову, вышел из темноты на свет. Это был рыжеволосый мальчик в клетчатой юбке; увидев его, племя испустило приветственный крик. За ним появился другой, третий, еще и еще, и при виде каждого следующего раздавался крик, который взлетал вверх и разбивался на отголоски о вертикальные камни. Под конец на большой площадке перед курганом выстроилось более пятидесяти Новый Копий. Вид у них был, как у лунатиков, они моргали, ослепленные ярким светом. Ближайший к Марку мальчик все время облизывал пересохшие губы. Марк видел, как быстро вздымается его грудь, — так бывает от быстрого бега… или от страха. Что же происходило с ними там, в темноте, подумал Марк, и он вспомнил собственное посвящение и вкус бычьей крови на губах в затемненной пещере Митры.

Вслед за последним мальчиком вышел последний жрец. Уже не тотем — в головном уборе из сверкающих перьев золотого орла. Тюленья шкура со звоном опустилась на место, толпа издала протяжный рев. Но Марк больше ничего не слышал, ему показалось, что вокруг внезапно наступила тишина. Этот последний жрец нес в руках нечто, бывшее когда–то римским орлом.

ГЛАВА 15 ВЫЛАЗКА ВО МРАК.

Из толпы выступил мужчина, обнаженный, в боевой раскраске, со щитом и копьем в руках, и тут же ему навстречу вышел мальчик. Оба — очевидно, отец и сын — сошлись на середине площадки, и мальчик, сияя от гордости, принял от отца щит и копье. Затем он медленно повернулся на месте, показывая себя толпе, ища ее одобрения, обратился в ту сторону, где, невидимый во мраке, возвышался Круахан, и, наконец, повернулся к молодому месяцу, который из бледного перышка превратился в серебряный серп, сияющий в темно–зеленом небе. Потом мальчик, салютуя, с грохотом ударил копьем о щит и последовал за отцом, чтобы впервые встать в ряды своего племени.

После него вышел второй мальчик, третий, еще и еще; но Марк видел их лишь краем глаза, как движущиеся тени, — взгляд его был прикован к орлу, вернее, к тому, что было раньше орлом Девятого легиона. Позолоченные венцы и венки, завоеванные легионом в дни славы, исчезли с багряного древка; свирепые острые когти все еще сжимали перекрещенные молнии, но на месте горделивых и грозных серебряных крыльев зияли пустые дыры на позолоченных боках. Орел потерял свои почести, утратил крылья, и без них подлинному Деметрию из Александрии он, наверное, показался бы ничем не лучше петуха на навозной куче. Но для Марка он был по–прежнему орлом, тем самым, рядом с которым погиб его отец, — пропавший орел Девятого легиона.

Он пропустил весь долгий ритуал передачи оружия, и только когда орла унесли обратно в темноту, Марк пришел в себя; он двигался в триумфальной процессии, которую теперь возглавляли Новые Копья. Мужчины возвращались в селение — этакий длинный хвост прыгающих факелов, с победными кликами армии, идущей походным маршем домой. На последнем спуске их встретил запах жарящегося мяса, так как с выкопанных в земле очагов были сняты крышки. На фоне слабо светящегося озера в открытом поле пылали костры, как красные и золотые ядовитые цветки, а навстречу своим мужчинам бежали, сцепив руки, женщины, чтобы отвести их домой.

К Дому Жизни с воинами пожелали идти лишь немногие, не принадлежавшие к племени, и сейчас, после завершения ритуала, на пир стали собираться торговцы и предсказатели, арфисты и группа охотников на тюленей другого племени; тут были даже команды с нескольких гибернийских кораблей. Гости столпились вместе с воинами эпидиев вокруг костров, на славу угощаясь жареным мясом, а женщины, не принимавшие участия в пире своих повелителей, сновали между ними и разливали из больших кувшинов жгучий желтый мед в рога, наполняя их доверху.

Марк сидел у костра вождя между Эской и Лиатаном. «Неужели они будут сидеть вот так всю ночь, есть, пить и кричать?» — думалось ему. Если так, то он сойдет с ума. Ему хотелось тишины, хотелось подумать; ликующий рев бился у него в мозгу, выколачивая мысли. Кроме того, ему больше не хотелось меда.

Пир кончился неожиданно. Шум и неумеренное обжирание и опивание были скорее всего просто отдохновением от могущественных чар, воздействию которых они только что подвергнулись. Толпа раздвинулась, освободив широкое пространство, к кострам сбежались дети и собаки, снова вспыхнули факелы, бросая зловещий свет на пустую площадку. Над всей сценой снова нависло чувство ожидания. Марк, оказавшийся рядом с дедом вождя, спросил шепотом:

— А что дальше?

— Дальше — пляска, — ответил тот, не поворачивая головы. — Смотри!

Горящие головни взметнулись высоко вверх, в освещенный круг выскочила группа юных воинов, и они затопали и завертелись в быстром ритме боевой пляски. И хотя она была чудной и варварской, все–таки, в понимании Марка, это был танец. Танец следовал за танцем, они переходили друг в друга, сливались так незаметно, что трудно было различить их. Порой плясала вся мужская сторона, так что дрожала земля под топочущими ногами. А иногда лишь отдельные воины прыгали и крутились волчком, пригибались, подражая охоте или боевой стычке, остальные же извлекали ужасающие звуки, водя монотонно копьем по краю щита, как это всегда делали бритты перед боем.

Не плясали только женщины. Праздник Новых Копий касался одних мужчин.

Луна давно зашла, зловещий свет костров и факелов падал на эту буйную картину, на извивающиеся тела и мелькающее в воздухе оружие, и вот два ряда воинов выступили на истоптанный дерн и встали друг против друга. Обнаженные до пояса, как все остальные мужчины, они держали щит и боевое оперенное копье. Марк увидел, что один ряд составляли мальчики, ставшие воинами, другой — их отцы, передавшие им оружие.

— Танец Новых Копий, — пояснил Эска, когда ряды понеслись вместе с поднятыми щитами. — У нас тоже такой танцуют в ночь, когда мальчики бригантов становятся воинами.

С другой стороны к Марку наклонился старый Традуи.

— А у твоего народа нет праздника Новых Копий? — спросил он.

— Есть, — ответил Марк, — но он непохож на ваш. Мне все незнакомо, и многое мне сегодня непонятно.

— Да? Что же? — Старик, у которого первоначальное раздражение против Марка из–за жабьего жира прошло, стал постепенно относиться к нему дружелюбнее, и сегодня, подогретый пиром и медом, не прочь был просветить чужака — до известного предела. — Я тебе объясню то, что тебе непонятно. Ты молод и, конечно, хочешь знать, а я стар и мудрейший в моем племени.

«Если действовать с осторожностью, — подумал Марк, — может быть, и удастся кое–что выяснить».

— Поистине, мудрость исходит от Традуи, деда вождя, — сказал он. — Уши мои открыты.

И, всячески выказывая самую лестную заинтересованность, он приготовился задавать вопросы и слушать. Дело подвигалось медленно, но мало–помалу, прибегая к разным уловкам, Марк вытянул из старика кое–какие обрывочные сведения, выслушав при этом кучу бесполезных вещей. Зато он узнал, что жрецы обитают в березовой роще за Домом Жизни и что священный дом никто не стережет, никакие служители.

— Зачем? — спросил старик, когда Марк выразил свое удивление. — У святилища есть свои хранители, да и кто посмеет покушаться на то, что принадлежит Рогатому?

Он замолк, словно спохватившись, что чуть не проговорился о недозволенном, и вытянув руку с набухшими венами, растопырил пальцы наподобие рогов.

Но скоро он опять разговорился. Под влиянием меда, факельных огней и пляски он предался воспоминаниям о собственной ночи посвящения, давным–давно он и сам был Новым Копьем и участвовал в боевых плясках племени. Не отрывая взгляда от крутящихся фигур, он поведал о прежних битвах, о прежних угонах скота, о давно умерших героях, его собратьях по оружию в те времена, когда мир был моложе, а солнце грело сильнее. Радуясь, что нашел внимательного слушателя, не знакомого с его историями, он рассказал о великом воинстве племен десять или двенадцать осеней назад. Он тоже ходил со всеми на юг, хотя дурачье уже тогда считало, что он слишком стар для военной тропы. Они уничтожили великую армию Красных Гребней. Они бросили врагов на съедение волкам и воронью, и племя принесло домой бога–орла, которого Красные Гребни несли впереди войска, и отдали божествам своего народа в Доме Жизни. Исцелитель больных глаз, наверное, видел орла сегодня? Его выносили и показывали мужчинам.

Марк сидел неподвижно, обхватив руками поднятые колени, и следил за полетом искр, сыпавшихся от крутящихся факелов.

— Я видел его, — ответил он. — Я и раньше встречал таких, поэтому удивился, увидав орла здесь. Мы, греки, очень любопытны, и к тому же у нас мало причин любить Рим. Расскажи еще, как вы отняли бога–орла у Красных Гребней. Я охотно послушаю эту историю.

Эту историю Марк уже слышал один раз от охотника Гверна, но теперь она рассказывалась противной стороной и начиналась там, где кончалась повесть Гверна.

В тех же словах, в каких старый воин хвастался бы давней удачной охотой на зверя, Традуи описал, как он и его собратья по оружию преследовали остатки Девятого легиона и окружили их, словно волки дичь. Ни капли жалости не было в голосе старика, ни тени понимания мук загнанной дичи — один жестокий восторг горел на его лице и звучал в каждом слове:

— Я и тогда был уже стар, то была моя последняя битва, но какая! У–ух! Такой бой был достоин старого Традуи! Сколько уже лет вечерами, когда костер угасает и гаснут даже мысли о битвах моей молодости, меня греет память о той, последней битве! Мы загнали их под конец в болото, к северу от того места, что зовется Трехгорье. Они дрались, как загнанные кабаны. Мы привыкли к легкой победе. Всегда они лопались с одного укола. Но в тот день все было совсем не так. Те, прежние, были просто стружкой с кремня, а эти — его сердцевиной. Но маленькой, очень маленькой… Они встали кружком, спиной друг к другу, лицом к нам, а крылатого бога поставили в середину. Мы проламывали стену из щитов в одном месте, а они переступали через павшего брата — и стена щитов опять становилась сплошной! Под конец мы сломили их, это правда, но они взяли с собой немало наших воинов. Их оставалось лишь горстка — не больше, чем пальцев на моих руках, а крылатый бог все еще укрывался в середке. Я, Традуи, последним оставшимся у меня копьем своей рукой сразил жреца в пятнистой шкуре, который держал древко. Тогда другой подхватил древко, чтобы оно не упало и продолжал объединять оставшихся. Он был вождь, гребень у него был выше и плащ — алый. Мне очень хотелось самому убить его, но кто–то меня опередил…

Словом, мы с ними расправились. Мы знали, что больше на наших охотничьих угодьях не бывать Красным Гребням. Мы оставили их воронью и волкам да еще болоту. Болота быстро поглощают все следы битв. А крылатого бога мы принесли домой, да. Мы, эпидии, имели на это право, ведь наши копья положили начало расправе. Но по дороге полил сильный дождь, реки вздулись, и около брода потоком смыло воина, несшего бога. Бога мы нашли, верно, но стоило это нам трех жизней. И пропали крылья, оттого что они были вставлены в дырки, а не слиты с телом орла, и блестящие венки тоже пропали. Так что к Дому Жизни мы принесли его в таком виде, какой он сейчас. Но все же мы отдали его в дар Рогатому, и тот, видно, был очень доволен: ведь с тех пор мы побеждаем в войнах и олень на охотничьих тропах попадается жирный. И скажу тебе еще одно: орел сейчас наш, он принадлежит эпидиям, но если настанет день, и мы опять все вместе поднимемся против Красных Гребней, тогда бог–орел станет копьем всех племен Альбы, а не только одних эпидиев.

Блестящие глазки обратились на Марка, они словно присматривались к его лицу.

— Он был похож на тебя, тот вождь Красных Гребней. А ты говоришь, что ты грек. Не странно ли?

— Среди Красных Гребней у многих в жилах течет греческая кровь.

— И то верно. — Старик принялся копаться в плечевых складках своего клетчатого плаща. — Они были настоящие воины, и мы оставили им оружие, воинам подобает иметь его при себе. Но у вождя я взял на счастье вот эту штуку, знаешь, как берут клык у кабана, который смелее и свирепее других. Я всегда ношу эту вещь на себе.

Он нашел наконец то, что искал, и снял через голову кожаный ремешок с шеи.

— Мне на палец не лезет, — добавил он с оттенком досады. — Видно, у Красных Гребней пальцы тоньше, чем у нас. Возьми посмотри.

На конце ремешка висело кольцо, слабо поблескивающее зеленым в свете факелов. Марк взял его и нагнулся пониже, чтобы рассмотреть. Это была тяжелая печатка, на изумруде с трещинкой был выгравирован дельфин — символ его рода. Марк подержал кольцо на ладони, бережно, как живое существо, глядя, как свет факелов играет в зеленой сердцевине камня. Затем вложил его в протянутую руку старика, небрежно поблагодарил его и снова перенес внимание на танцующих. Однако бешеный вихрь пляски проносился у него перед глазами, как в тумане; перед ним встала картина двенадцатилетней давности — он, задрав лицо, смотрит вверх на смуглого смеющегося человека. За головой смеющегося человека вьются голуби, а когда он поднимает руку и потирает лоб, солнце, очертив огненной каймой крылья голубей, зажигает изумруд на его пальце.

Марк вдруг почувствовал, что невероятно устал, слишком много открытий пришлось на один день…

На другое утро, когда друзья сидели на открытом со всех сторон уступе горы, где их никто не мог подслушать, Марк изложил Эске придуманный им план действий.

Он уже объявил вождю, что на следующий день отправляется на юг; вождь, да и все селение не хотели его отпускать. Пусть он останется до весны, уговаривали они, тогда найдутся еще больные глаза.

Но Марк проявил твердость — он хочет попасть на юг до наступления зимы; все гости, собравшиеся на праздник Новых Копий, разъезжаются по домам, и ему тоже самое время пуститься в обратный путь. Дружелюбие местных жителей не породило у него чувства вины из–за того, что он собирался совершить. Да, они приютили его и Эску, оказали гостеприимство, зато Эска вместе с ними охотился и пас стада, а Марк врачевал глаза со всем умением, каким обладал. Никто никому ничем не обязан, а значит, и чувству вины нет места. Что же касается орла, то тут хозяева их — враги, враги, достойные его клинка. Марк испытывает к ним приязнь и уважение — пусть удержат орла, если сумеют.

Последний день прошел тихо. Составив план действий и сделав необходимые приготовления, Марк и Эска сидели на солнышке и, на посторонний глаз, просто бездельничали и наблюдали за легким полетом куликов над тихими водами озера. К вечеру они искупались, но не только ныряли и плескались, как обычно, а совершили ритуальное омовение в ожидании всех непредвиденностей этой ночи. Марк помолился на закате Митре, Эска — богу Сверкающего Копья, — оба были богами Солнца, богами Света, и поклонники их одними и теми же способами боролись со злыми силами. Они очистились, как перед боем, и за ужином поели как можно меньше, чтобы полный желудок не притупил их боевой дух.

Когда настало время сна, они, как всегда, легли вместе с Традуи, собаками и Лиатаном в главной хижине, поближе к двери, как повелось с самого приезда, на тот случай, если вдруг понадобится уйти ночью потихоньку. Все давно уснули, но Марк долго лежал, уставясь на красные угли в очаге, и каждый нерв у него дрожал, как туго натянутая тетива. Подле него тихо и ровно, как всегда во сне, дышал Эска. Но именно Эска своим охотничьим чутьем уловил наступление полуночи, когда жрецы приносят еженощную жертву. Теперь Дом Жизни опустел. Эска слегка толкнул Марка.

Они тихо поднялись и выскользнули наружу. Собаки не залаяли, они привыкли к ночным приходам и уходам. Марк бесшумно опустил на место занавеску, и они направились к ближайшим воротам. Выйти не составило труда: в селении было еще полным–полно гостей и многие хозяева ночевали за его пределами. Поэтому кусты терна, обычно перегораживающие ворота по ночам, отсутствовали. На это и рассчитывали юноши.

Миновав лагерные костры, спящих и все, что стало им так знакомо, они двинулись вверх по склону, и ночь сразу поглотила их. Ночь была тихая, предгрозовая дымка чуть затуманивала звезды, раз или два на горизонте сверкнула зарница. Луна давно зашла, и в этой темноте и затаившейся тишине горы будто подступили ближе. Юноши стали спускаться в долину Дома Жизни, и тьма окружила их, как вода.

Они зашли в долину позади Дома, по высушенному солнцем дерну ноги ступали бесшумно и не оставляли следа. В одном месте вереск доходил почти до подножия вертикальных камней, Эска нагнулся, отломил ветку подлиннее и засунул ее за пояс. Дойдя до дальнего конца святилища, они постояли, прислушиваясь. Им показалось, что они стоят очень долго. Тишина была полная, она заткнула им уши, точно вата, — не пискнула ни одна птица, даже море было сегодня беззвучным. Во всем мире не было других звуков, кроме учащенного биения их сердец. Они прошли между торчащими камнями и ступили на мощеную площадку. Прямо перед ними возвышалась черная масса кургана, шапка терновника наверху выделялась на фоне затуманенных звезд. Неясно белели тяжелые гранитные стойки и перемычки входа. Курган надвинулся на них совсем близко, закрыл собой все остальное — они стояли на пороге.

— Во имя Света, — произнес тихонько, но внятно, Марк и, нащупав край тюленьей шкуры, отодвинул ее. Слабо звякнули бронзовые диски, Марк, пригнувшись, ступил внутрь, Эска за ним, занавеска опустилась. Чернота надавила на глаза, на все тело, а с ней возникло ощущение чьего–то влияния — не то чтобы злого, но совершенно необычного. Тысячи лет это место было средоточием могущественного культа, и за эти тысячелетия оно словно приобрело живую сущность. Марку показалось, что вот сейчас он услышит дыхание, медленное, осторожное, как будто во тьме притаился зверь… Его охватила вдруг паника, но он сразу же подавил ее и тут же услышал шорох и увидел слабый свет. Это Эска достал из плаща светильник. Возник крохотный язычок пламени, опал, превратился в искорку и снова вырос — загорелся фитиль, погруженный в комок пчелиного воска. В темноте осветилось склоненное лицо Эски, бережно заслоняющего огонь. Марк увидел, что они стоят в проходе, где стены, пол и потолок выложены большими каменными плитами. Куда вел проход, понять было невозможно: слабый свет доставал недалеко. Марк протянул руку, Эска отдал ему светильник, и Марк пошел впереди, подняв огонь высоко над головой. Проход был слишком узок, и на двоих места не хватало.

Сотня шагов… темнота неохотно раздалась перед ними и тут же алчно сомкнулась позади, и вот они очутились на пороге бывшей погребальной камеры и совсем близко от себя, у входа, увидели на небольшом возвышении из плитняка неглубокую красивейшую янтарную чашу, наполненную до краев чем–то густым и темно–красным. Должно быть, то была кровь оленя или черного петуха. Дальше все скрывал мрак, но когда Марк шагнул со светильником вперед, темнота отшатнулась и они разглядели просторное помещение, каменные стены которого уходили высоко вверх, куда не доставал свет. Кажется, стены там сходились, образуя что–то вроде купола. Две ниши по бокам пустовали, но в стене напротив входа была третья, и в ней темнело что–то, стоящее немного косо, и это что–то было, вне всяких сомнений, орлом Девятого легиона.

Больше в помещении не было ничего, и пустота неизмеримо усиливала ощущение опасности. Что думал увидеть Марк, он и сам не знал, но, во всяком случае, не ожидал, что там не будет ничего, кроме большого круга в середине, видимо, из белого нефрита, с фут в поперечнике, и идеальной формы нефритового же топора, одним концом лезвия касавшегося круга. Вот и все.

Рука Эски легла на его руку и голос настойчиво шепнул:

— Это сильное колдовство, не трогай!

Марк кивнул. Он не собирался это трогать. Они обошли круг и подошли к дальней нише. Да, там был орел.

— Возьми светильник, — шепнул Марк.

Он взялся за древко, и сейчас же ему пришла мысль, что последним римлянином, касавшимся этого истертого, запачканного древка, был его отец. Странная крепкая связующая нить протянулась через годы. Марк сжимал древко, как талисман.

— Держи светильник повыше, вот так.

Эска повиновался, свободной рукой придерживая древко, чтобы Марк мог действовать обеими руками. Удобнее было бы, конечно, положить древко на пол и отделять орла, стоя на коленях, но у обоих было ощущение, что лучше оставаться на ногах: на коленях они отдались бы во власть Неведомого. Свет упал на шляпки четырех бронзовых гвоздиков, проходивших сквозь когти орла и через перекрещенные молнии, прикреплявших орла к древку. Вытянуть их ничего бы не стоило, если бы они не приржавели в своих гнездах. Безуспешно попытавшись вытащить их пальцами, Марк принялся орудовать кинжалом. Гвоздики поддались, но вылезали медленно. Работа требовала времени, а разве могли они рассчитывать на долгое пребывание здесь, в этом зловещем месте, где, казалось, в любую минуту может прыгнуть на спину притаившийся зверь. Наконец удалось вынуть один гвоздь, и, сунув его в пояс, Марк принялся за второй. Снова внутри у него заныло от паники, и снова он подавил ее. Торопиться было нельзя, стоит начать торопиться, и работа пойдет прахом. У него мелькнула мысль вынести орла вместе с древком, спрятать где–нибудь в зарослях вереска и там, на чистом воздухе, докончить дело. Нет, снять орла надо — целиком с древком в тайник, который они выбрали, его не спрячешь. Времени у них в обрез, без света работать быстро невозможно, а зажечь свет на открытом воздухе нельзя: он мог их выдать, как бы они его ни заслоняли. Здесь — единственное место, где им никто не помешает (если не случится ничего непредвиденного, жрецы не появятся до следующей полуночи). То есть не помешают люди.

Марк почувствовал, что задыхается. «Спокойно, — сказал он себе. — Дыши спокойно. Не торопись». Вывалился второй гвоздь, его он тоже убрал в пояс. Эска повернул древко, и Марк принялся за следующий гвоздь. Третий. Этот вышел легче. Марк взялся за четвертый — и последний, — но почему–то стало хуже видно. Или это ему только показалось? Он поднял голову и увидел блестящее от пота лицо Эски. Свет и в самом деле ослабел, и пока он смотрел, крохотное пламя начало опадать все ниже, ниже, и со всех сторон стал надвигаться мрак.

Что это? Спертый воздух, или плохой фитиль, или… Марк настойчиво проговорил:

— Думай про Свет! Эска, думай про Свет!

При этих словах пламя и вовсе превратилось в синюю искорку. Он слышал тяжелое дыхание Эски, со свистом вырывавшееся из расширенных ноздрей; сердце у Марка неистово забилось, он ощутил, как тянутся к нему пальцы тьмы, как стены и потолок тоже придвигаются ближе, душат, точно холодная мягкая рука, зажавшая нос и рот. Он вдруг пришел к чудовищному убеждению, что прохода больше нет. Нет кожаного занавеса, отделяющего их от внешнего мира; со всех сторон их накрывает земляной холм, а выхода нет. Нет!

Тьма мягко прикоснулась к нему. Он собрал все силы, напряг волю, пытаясь отодвинуть от себя холодные камни, стены, избавиться от мерзкого ощущения удушья. Он и сам, как велел Эске, думал про Свет, думал изо всех оставшихся сил, мысленно наполняя пещеру светом, — ярким, сильным, который вливался в каждую щелку. Ему вспомнился поток закатного солнца, льющегося в окно спальни в Каллеве. Эска, Волчок и Коттия пришли тогда навестить его в тяжелую минуту. Сейчас он вызвал его в памяти — золотой поток, Свет Митры. Он направил его на темноту, отодвигая ее назад, назад…

Он не знал, сколько простоял так, но наконец увидел, как синяя искорка сделалась ярче, опять ослабела, а затем взметнулась вверх, сделалась ярким и четким пламенем. Наверное, дело было в фитиле… Марк дышал неровно, прерывисто, пот стекал по его лицу, по груди. Он взглянул на Эску, тот — на него, ни один не произнес ни слова. Марк снова взялся за четвертый гвоздь. Этот оказался самым упорным. Но и он поддался его усилиям. Орел и молнии очутились у Марка в руках. Он судорожно перевел дыхание и спрятал кинжал в ножны. Ему захотелось отшвырнуть древко и ринуться очертя голову на свежий воздух. Но Марк обуздал себя, взял древко у Эски и поставил его назад в нишу, а молнии и бронзовые гвозди положил на пол рядом и тогда только повернул к выходу, неся орла на согнутом локте.

Эска вынул ветку вереска из–за пояса и со светильником в руке последовал за ним, он шел задом наперед, разметая веткой оставленные ими следы. А Марк знал, что его следы узнать легко — до сих пор, как ни старался, он немного приволакивал правую ногу.

Обойти гробницу показалось им делом очень долгим, каждые несколько шагов Эска торопливо бросал взгляд на круг с топором, как будто это была змея, готовая напасть. Наконец они добрались до проема, ведущего в длинный коридор, и пошли по нему. Эска все так же орудовал вереском, Марк двигался боком вдоль стены, прикрывая спину свою и друга. Эска почти закрывал собой светильник, который нес в руке, и свет падал только на каменный пол и мелькающую ветку, а тень Эски заслоняла обратный путь, так что каждый раз Марк ступал на край темноты. Коридор показался им теперь гораздо длиннее, настолько длинным, что Марком овладела новая кошмарная идея: либо коридоров два и они выбрали не тот, либо после того как они вошли, у коридора не стало конца.

Но конец был на месте, гигантская тень Эски упала вдруг на тюленью шкуру. Они пришли.

— Приготовься потушить свет, — сказал Марк.

Эска оглянулся, не говоря ни слова. Марк взялся за занавеску, и тут же наступила непроницаемая тьма.

Марк медленно, осторожно отодвинул шкуру, напряженно вслушиваясь и всматриваясь — не грозит ли им новая опасность, затем оба, согнувшись, выскользнули наружу. Марк опустил занавеску на место и положил руку Эске на плечо; он стоял так, впивая большими глотками чистый ночной воздух, насыщенный запахами болотного мирта и соленым привкусом моря, и глядел на затуманенные звезды. Ему казалось, что они провели в темноте много часов, но звезды успели лишь чуть–чуть переместиться в своих орбитах с тех пор, как они вошли в святилище. Зарницы все еще сверкали над холмами. Он почувствовал, что Эска дрожит с ног до головы, как лошадь, почуявшая пожар, и сжал ему плечо.

— Мы выбрались, — сказал он. — Мы справились. Все позади. Держись, дружище.

Эска ответил ему тихим прерывистым смехом, похожим на вздох:

— Меня почему–то тошнит.

— Меня тоже, — отозвался Марк. — Но сейчас не время. Мы не должны задерживаться тут, а то как бы нас не застали жрецы. Пошли.

Они опять перевалили через холмы, а потом, далеко обойдя селение, вышли к крутому лесистому склону над мрачным берегом озера. Они вышли в месте, где ольшаник сбегал вниз, до самой воды по косе, состоявшей из жесткого дерна и валунов. Они остановились, не выходя из ольшаника, и Эска торопливо разделся.

— Давай сюда орла. — Эска принял его бережно, хотя он был и не его бог.

И Марк остался один. Держась за низкую ветку рябины, он следил за бледным, неясным пятном — голый Эска пробирался по ольшанику, а затем ступил на гальку. Послышался легкий всплеск, как будто плеснула рыба, и опять наступила тишина; лишь вода еле слышно набегала на пустынный берег, да вдали заворчал гром, и в предгрозовой тишине жутковато прокричала ночная птица. Марку показалось, что он ждет уже давно, напряженно всматриваясь в темноту, и вдруг на берегу опять возникло бледное пятно, и вот уже Эска стоял рядом и отжимал волосы.

— Ну как? — прошептал Марк.

— Лег под берег, как орех в скорлупу, — ответил Эска. — Пусть ищут, пока озеро не высохнет, все равно не найдут. Но сам я место узнаю.

Их ждала еще одна опасность: возможно, их отсутствие заметили. Однако в селении, когда они прокрались через ворота, все было тихо. Но они явились вовремя: небо пока было еще черным, даже чернее, чем до их ухода, так как сгустившиеся облака закрыли звезды, но в воздухе безошибочно угадывался запах близящегося рассвета, а также грозы. Они проскользнули в хижину. В темноте, как рубины, рдели угли, никто не шевельнулся. Сонно заворчала собака, глаза ее сверкнули зеленым огнем, и сонно забормотал Лиатан, спавший ближе всех ко входу.

— Это я, — шепнул Марк. — Випсания что–то беспокоится. Гроза надвигается, гроза всегда на нее действует.

Он улегся, Эска свернулся калачиком поближе к очагу, чтобы не пришлось объяснять поутру, почему у него мокрые волосы. В хижине снова воцарилась тишина.

ГЛАВА 16 ЗАСТЕЖКА.

Несколько часов спустя Марк и Эска распростились с жителями селения и тронулись в путь. Гроза все–таки разразилась на рассвете, и мир вокруг был освеженный, промытый, с той густотой красок, какие бывают у темного винограда. Сперва они взяли на юг и проехали вдоль берега озера до самого его конца, потом свернули на северо–восток пастушьей тропой прямиком через горы; к вечеру тропа привела их в долину другого озера, образованного морским заливом, там стоял гомон береговых птиц. Ночь они провели в деревушке — маленьком скоплении земляных хижин, прижатых горами к самому берегу, к темной воде. А наутро они опять направились к верхней части озера, в сторону деревни, через которую они проезжали по пути на север.

Весь день они ехали не торопясь, часто давая роздых лошадям. Марк рад был бы поскорее выбраться из этой страны, где приходилось все время делать зигзаги, точно бекас, где так легко было запутаться и попасть в ловушку. Но прежде чем удаляться от Дома Жизни, надо еще было сделать следующий ход в игре. Исчезновение орла должно было обнаружиться в прошедшую полночь, во время очередного жертвоприношения, и, хотя круг подозреваемых будет широк — все собравшиеся на праздник Новых Копий, — главное подозрение, безусловно, падет на них с Эской. А значит, племя уже давно кинулось за ними вдогонку. Марк догадывался, какой путь выберут преследователи, и рассчитал, что те настигнут их вскоре после полудня, — если переберутся через залив на рыбачьей лодке, а лошадей пошлют на другой берег одних. Но он упустил из виду, насколько трудны горные перевалы, и поэтому мягкий стук неподкованных копыт раздался немного позже. Оглянувшись, он увидел семерых всадников, которые, сбившись в кучу, мчались сломя голову вниз по опасной крутизне прямо к ним. Марк почти с облегчением перевел дух, ибо ожидание действовало на нервы.

— Вот и они, — сказал он Эске и добавил, услыхав отдаленный лай, раскатившийся эхом по долине. — Слышишь, как собаки разошлись.

Эска негромко рассмеялся, глаза его блестели, опасность подстегивала возбуждение.

— Гав! Гав! — передразнил он тихонько. — Поедем дальше или подождем?

— Подождем, — ответил Марк. — Они поймут, что мы их увидели.

Они развернули лошадей и, не спешиваясь, стали ждать — комок бешено скачущих всадников мчался им навстречу. Лошади прыгали по каменистой круче уверенно, точно козы.

— Клянусь Митрой! Отличная вышла бы кавалерия! — заметил Марк.

Випсания беспокойно переступала с ноги на ногу, приседала и фыркала, настораживая уши. Марк успокаивающе похлопал ее по шее. Всадники уже спустились на равнину и скакали по длинной дуге озера. Прошли считанные минуты, и они, на всем скаку остановив лошадей, спрыгнули на землю.

Марк оглядел подступавших к ним воинов: семь человек, среди них Дергдиан и Лиатан: перекошенные черты, боевые копья в руках… лицо его выразило недоумение.

— Дергдиан? Лиатан? Зачем я понадобился вам так срочно, что надо было гнать лошадей?

— Ты прекрасно знаешь, зачем ты нам понадобился, — отрубил Дергдиан с каменным лицом, и рука его крепче сжала древко копья.

— Что–то не догадываюсь, — с возрастающей досадой Марк повысил голос, делая вид, будто не замечает, как двое воинов подошли к мордам Випсании и Минны. — Вам придется сказать, в чем дело.

— И скажем, — вмешался воин постарше. — Мы хотим отобрать у тебя крылатого бога. А еще смыть кровью оскорбление, нанесенное нам и богам нашего племени.

Остальные разразились угрожающими криками, продолжая наступать на друзей, которые к этому времени тоже спешились. Марк с недоумением нахмурил черные брови:

— Крылатого бога? — повторил он. — Орла, которого мы видели на празднике Новый Копий? Так, значит… — Его будто осенило: — Это значит — вы его потеряли?

— Это значит — его украли, и мы хотим отобрать его у наших обидчиков, — вкрадчиво проговорил Дергдиан, и от этой вкрадчивости словно холодным пальцем провели у Марка вдоль позвоночника. Он взглянул говорившему в лицо, глаза его расширились.

— И украл его именно я? — Он наконец позволил прорваться своему гневу наружу. — Зачем же, во имя Громовержца, мне понадобился бескрылый римский орел?

— У тебя могли быть свои причины, — с той же вкрадчивостью ответил вождь.

— Я не знаю ни одной.

Воины начали проявлять нетерпение, послышались возгласы: «Смерть! Смерть!» Они наступали; свирепые, искаженные злобой лица придвинулись к лицу Марка, перед ним потрясали копьем. «Убить воров! Хватит болтовни!»

Испуганная суматохой и враждебными криками Випсания начала метаться из стороны в сторону, выкатывая белки глаз; Минна пронзительно заржала, попятилась, пытаясь встать на дыбы и вырваться от человека, державшего ее под уздцы, но была усмирена ударом кулака между ушей.

Марк возвысил голос, стараясь перекричать гвалт:

— Разве у тюленьего народа в обычае преследовать и убивать своих гостей? Видно, недаром римляне называют народ севера варварами.

Крики утихли, перейдя в глухой, угрожающий ропот. Марк продолжал более спокойным тоном:

— Раз уж вы так уверены, что это мы украли бога Красных Гребней, остается обыскать нашу поклажу и найти его. Ищите же.

Ропот усилился; Лиатан, не теряя времени, подошел к лошади Эски и взялся за ремни вьюка. Марк с видимым отвращением отошел в сторону и встал, наблюдая за воинами. Рука Эски сжала древко копья, как будто ему не терпелось пустить его в ход, но потом он, пожав плечами, круто повернулся и встал рядом с Марком. Их немногочисленные пожитки грубо вывалили на траву: два плаща, горшок для варки пищи, несколько полос копченого оленьего мяса. Крышка бронзового ящичка с лекарствами была сорвана, и один из охотников рылся в содержимом, как пес, почуявший крысу. Марк спокойно сказал вождю, который стоял рядом и, сложив руки на груди, тоже смотрел на происходящее:

— Вели твоим псам бережнее обращаться с орудиями моего ремесла. Ведь может статься, в Альбе еще у кого–нибудь болят глаза, хотя у твоего сына они теперь здоровы.

Дергдиан вспыхнул при этом намеке и отвернулся с угрюмым и несколько пристыженным видом. Затем он резко сказал человеку, копавшемуся в мазях:

— Потише, дурень, незачем ломать палочки.

Человек заворчал, но стал обращаться с содержимым ящика осторожнее. Остальные успели развернуть и перетряхнуть мягкие седла из овчины и едва не оторвали бронзовую застежку от лилового плаща, с такой силой они дергали плащ.

— Ну как, вы убедились? — спросил Марк, когда все, что только можно, было вывернуто на землю, и воины, оставшиеся ни с чем, озадаченно взирали на устроенный ими хаос. — Или, может быть, разденете и обыщете нас самих?

Он вытянул вперед руки, и враждебные глаза обежали его и Эску с ног до головы. Было ясно, что на них не могло быть спрятано ничего и вдесятеро меньше размером и весом, чем орел.

Вождь покачал головой:

— Видно, придется забросить сеть пошире.

Марк знал всех этих воинов, во всяком случае — в лицо. Вид у них сейчас был растерянный; сбитые с толку, угрюмые, они смущенно прятали от него глаза. По знаку вождя они принялись подбирать раскиданные вещи и увязывать во вьюки, в том числе плащ с полуоторванным куском, на котором болталась застежка.

Лиатан нагнулся над опустевшим ящичком из–под мазей, поднял глаза на Марка и отвернулся. Они нарушили собственные законы гостеприимства. Они преследовали своих бывших гостей, как дичь — но так и не нашли крылатого бога.

— Вернись с нами, — предложил вождь. — Вернись, чтобы снять позор с наших домов.

Марк покачал головой:

— Нет, нам надо попасть на юг до завершения года. Идите и забрасывайте шире сеть, может, и отыщете своего бескрылого крылатого бога. Мы с Эской будем помнить, что были вашими гостями. — Он улыбнулся: — Остальное мы уже забыли. Доброй вам охоты на охотничьих тропах грядущей зимой.

Воины свистнули своих лошадей, которые все это время спокойно стояли с закинутыми на шею поводьями, сели и поскакали обратно той же дорогой, что приехали. Марк некоторое время не двигался. Он стоял, пристально вглядываясь в уменьшающиеся фигурки в конце долины, и испытывал непонятное сожаление, рука его машинально поглаживала возбужденную лошадь.

— Тебе не хочется, чтобы орел оставался там, где мы его взяли? — спросил Эска.

Марк провожал взглядом еле видные точки.

— Нет, — ответил он. — Тогда он бы представлял угрозу границе… угрозу другим легионам. И потом, это отцовский орел, а не их. Пусть постараются удержать его. Я жалею только о том, что мы заставили испытать стыд Дергдиана и его братьев по оружию.

Они проверили поклажу, затянули на лошадях подпруги и двинулись дальше.

Вскоре озеро начало сужаться, а горы сдвигаться, они вставали уже буквально из воды. Наконец путники завидели деревню — горстку земляных лачуг в конце озера, скот, пасущийся на крутых склонах, прямые синие столбы дыма от костров на фоне сумрачных коричневато–лиловых гор.

— Пора мне заболеть лихорадкой, — и Эска без дальнейших околичностей принялся раскачиваться в седле из стороны в сторону, полузакрыв глаза.

— О, моя голова! — прохрипел он. — Голова моя горит!

Марк протянул руку и перенял у него поводья.

— Согнись побольше и качайся поменьше, — скомандовал он, — помни, у тебя голова болит от лихорадки, а не от выпитого меда.

Навстречу, как водится, высыпали мужчины и женщины, дети и подростки, их приезду на свой, сдержанный, лад радовались, их помнили с тех пор, как они проезжали на север. Эска совсем припал к шее Минны. Марк выбрал взглядом старейшину, поздоровался с подобающей почтительностью и объяснил, что прислужник его заболел и должен отдохнуть два, от силы три дня. Болезнь застарелая, возвращается время от времени, но быстро проходит после принятых мер.

Старейшина отвечал, что его дом к их услугам, как было и на пути туда. Но Марк покачал головой:

— Нам надо поселиться отдельно, пусть жилище будет неудобное, лишь бы крыша была над головой. И как можно дальше от ваших жилищ. Болезнь моего прислужника вызвана демонами в его животе, и мне придется изгонять их с помощью сильного колдовства. — Он помолчал, потом оглядел вопрошающие лица. — Вреда вашей деревне оно не принесет, но смотреть на это нельзя тем, у кого нет охранительных знаков. Вот почему нам надо поселиться отдельно.

В толпе переглянулись.

— Всегда опасно смотреть на запретное, — проговорила одна женщина, объяснение она приняла, как должное. Отказать в гостеприимстве они не могли, Марк знал законы племени. Жители деревни быстро посовещались и порешили, что коровник Конна, стоявший без употребления, самое подходящее место.

Коровник Конна оказался обыкновенной земляной постройкой, почти не отличающейся от жилых хижин, разве что она была не так глубоко вкопана в землю и посредине утоптанного глиняного пола не было очага. От жилых хижин коровник отстоял на достаточном расстоянии, и дверь располагалась под таким углом, что войти и выйти можно было, не привлекая ничьего внимания. Пока все складывалось удачно.

Жители деревни, считая, что с человеком, который умеет заклинать демонов, надо обходиться вежливо, приняли их как нельзя лучше: к наступлению сумерек лошади были уже накормлены, в коровник натаскали свежего папоротника, на дверь повесили старую оленью шкуру; женщины принесли Марку жареного кабаньего мяса, а Эске, который, лежа на куче папоротника, очень натурально стонал и бредил, — теплого овечьего молока.

Позже обитатели деревни ушли к своим очагам и постарались отвратить лица и мысли от одинокой хижины, за стенами которой творилось колдовство, а Марк с Эской плотно затянули вход шкурой и наконец свободно взглянули друг на друга при слабом свете камышового фитиля, плавающего в раковине с тюленьим жиром. Эска съел большую часть мяса, оно ему было нужнее для предстоящего. Несколько полос копченого оленьего мяса он засунул в свернутый плащ и встал, готовый к дороге.

В последнюю минуту Марк не выдержал:

— Будь проклята моя нога! Не ты, а я должен бы идти туда!

Эска покачал головой:

— Нога тут ни при чем. Будь она здоровой, все равно пошел бы я — так и быстрей, и безопасней. Ты бы не смог покинуть деревню и вернуться в нее ночью, не разбудив собак, а я могу. Ты бы не нашел дорогу в темноте через перевалы, где мы проходили только один раз. Это сумеет охотник: он родился и вырос среди охотников, это не дело солдата, недавно познакомившегося с лесом.

Эска протянул руку к маленькому коптящему светильнику, который свисал со стропил, и погасил его, защемив фитиль.

Марк отодвинул шкуру и выглянул наружу. Мягко чернели горы, вдали справа блестела золотая полоска света — щель в дверной занавеске одной из хижин. Луна скрывалась за горами, воды залива были чуть светлее гор, без малейшего блеска или сияния.

— Путь свободен, — сказал он. — Ты наверняка найдешь дорогу?

— Да.

— Тогда доброй охоты, Эска.

Темный силуэт выскользнул наружу и растворился в темноте. Марк остался один.

Он постоял немного в дверях, напрягая слух, но ничто не нарушало тишины гор, лишь еле слышно булькала вода там, где быстрый поток падал с высоты и вливался в озеро, а еще погодя проревел самец–олень. Убедившись, что Эска благополучно ушел, Марк опустил занавеску. Светильник он зажигать не стал, а долго еще сидел на папоротнике в полной темноте и, обхватив руками колени, размышлял. Единственным для него утешением служила мысль, что, случись беда с Эской, он очень скоро разделит его участь.

Три ночи и два дня Марк сторожил пустую лачугу. Дважды в день какая–нибудь из женщин, отвернув лицо, ставила на плоский камень поодаль от входа жареное мясо и парное овечье молоко, иногда селедки, а один раз — золотистый ком меда диких пчел. Марк забирал пищу, а потом относил к камню пустую посуду. Через день в деревне остались только женщины и дети, а мужчин, как видно, вызвали в укрепленное селение. Сперва Марк колебался — не надо ли для правдоподобия создавать в хижине шум, но потом решил, что тишина будет внушительнее. Поэтому он лишь изредка испускал стоны или бессвязное бормотание, если кто–то проходил поблизости, напоминая, что внутри два человека. Остальное время он соблюдал тишину. Иногда он спал, но понемножку, так как боялся быть застигнутым врасплох. Большей частью он сидел днем и ночью перед дверью внутри лачуги и смотрел в проделанную в занавеске щелку на серые воды озера и крутой, усеянный валунами склон. Горы уходили так высоко вверх, что ему приходилось откидывать голову назад, чтобы увидеть зубчатые гребни и обрывки тумана, бродящего между вершинами и впадинами.

Как неожиданно нагрянула осень, думал Марк. Еще несколько дней назад лето медлило уходить, хотя вереск уже отцвел и горящие кисти рябины давно исчезли. А сейчас сразу наступила пора листопада, и ветер разносил по склонам запах прелой листвы, деревья в лощине оголились, и журчащий ручей покрылся золотом плывущих березовых листьев.

На третью ночь, вскоре после захода луны, чья–то рука без всякого предупреждения взялась за шкуру на двери. Марк, лежавший в кромешной темноте, весь напрягся и услышал еле слышный прерывистый свист — всего две ноты, как он всегда призывал Волчка. Марк испытал непомерное облегчение и тихо свистнул в ответ. Шкура отодвинулась, темная фигура скользнула внутрь.

— Все в порядке? — шепнул Эска.

— Все в порядке, — Марк ударил кремнем об огниво, зажег светильник. — А у тебя? Как прошла охота?

— Охота была добрая, — Эска нагнулся, опуская на пол что–то, плотно завернутое в плащ.

Марк бросил на сверток взгляд.

— Никаких неприятностей?

— Никаких. Только берег немного обвалил, когда вылезал с орлом. Но мало ли почему может обвалиться старый берег! Кто будет задумываться над этим? — Он тяжело опустился на папоротник. — Поесть найдется?

Марк взял себе за привычку каждый раз откладывать еду, которую ему приносили, и съедать ее потом, когда приносили следующую. Так что у него в старом горшке всегда оставалась еда про запас. Он достал ее и сел, положив руку на сверток, так много значивший для него; он смотрел, как насыщается Эска, рассказывая урывками, с полным ртом, о последних трех днях.

Марк узнал, что Эска перевалил через горы без особого труда, но к тому времени, как он добрался до Озера Многих Островов, уже светало, и ему пришлось затаиться в густом орешнике на целый день. Дважды за это время довольно близко от его убежища проезжали всадники, они везли с собой рыбачьи кожаные лодки и держали путь явно к укрепленному селению с намерением тоже коротким путем переправиться на ту сторону озера. И в руках у них были боевые копья. Едва стемнело, Эска покинул рощу и вышел на берег. До намеченного места оставалось не больше мили, он переплыл озеро без труда; там он прошел в дальний конец, пока не добрался до того выступа суши, где под берегом был спрятан орел. Достав орла, он вылез наверх, и вот тут–то берег немного осыпался. Потом завернул орла в мокрый плащ, который был привязан у него за плечами, и поскорей убрался оттуда, так как селение гудело, как растревоженный улей. Судя по всему, племя собирало войско. Все получилось просто, слишком просто.

Голос Эски звучал все невнятней. Он совершенно вымотался, поэтому, покончив с едой, растянулся на папоротнике и погрузился в сон сразу, как засыпает усталый пес после целого дня охоты.

Однако утром, еще не вышло из–за гор солнце, они были снова в пути. Подозрение с них было снято, но медлить не приходилось. В деревне нисколько не удивились внезапному выздоровлению Эски. Дело ясное: стоит выгнать у человека из живота демонов и тот будет опять здоровехонек. Путешественникам дали в дорогу вечного копченого мяса и провожатого до следующей стоянки — смуглого дичка, который был чересчур мал, чтобы идти с мужчинами на войну, и потому дулся, — и, пожелав им доброй охоты, жители отпустили их.

Дорога весь день была изнурительной, она теперь шла не по ровной долине, а круто вверх, к северу, в самое сердце гор, а потом на восток (насколько им удавалось выдержать взятое направление) — по узким перевалам между отвесными черными утесами, одетыми в вереск, огибая громадные горные уступы, переходя через голые каменные гряды, через саму крышу мира. Под конец характер местности заставил их опять повернуть к югу, там тропа пошла под уклон; пологий длинный спуск кончался далеко в болотах Клоты. Перед спуском провожатый простился; он отказался разделить с ними ночлег у костра и отправился назад тем же путем, каким привел их, неутомимый, как горный олень.

Они смотрели, как он идет: не торопясь, широким пружинистым шагом. Вот так он будет идти всю ночь и придет домой к рассвету и при этом не очень устанет.

И Марк, и Эска сами были уроженцами горных мест, но им было не сравняться с этим мальчишкой, не одолеть с такой легкостью все эти утесы и перевалы. Они повернулись спиной к высящемуся вдали Круахану и двинулись на юг, торопясь скорее попасть в более защищенную местность, так как в воздухе запахло бурей — на сей раз не грозой, а именно бурей, с ветром и дождем. Она их не очень страшила, страшнее был бы туман, но осенний ветер разогнал бы его. Лишь однажды в жизни погода значила для Марка так же много, как сейчас, — в утро атаки на Иску Думнониев, когда моросящий дождь мешал поднять сигнальный дым.

С последними лучами солнца они выехали к развалинам круглой башни — одной из тех странных построек, которые возвел давно забытый народ, — на самом краю света они торчали в вышине, как орлиные гнезда. Там путники устроились на ночлег по соседству со скелетом волка, обглоданным воронами.

Решив на всякий случай не разводить костра, они стреножили лошадей, натаскали себе папоротника и, набрав воды в котелок из горного потока, уселись спиной к крошащимся камням и поужинали жесткими стружками сушеного мяса.

Марк с наслаждением растянулся на папоротнике. Переход был изматывающий, большую часть, дороги пришлось карабкаться вверх пешком, ведя в поводу Випсанию и Минну, и хромая нога его страшно разболелась, несмотря на то, что Эска охотно помогал ему. Отдых был как раз кстати.

Перед ними к югу расстилалась холмистая страна, гряда за грядой уходили в голубоватую даль, туда, где тысячью футами ниже, в двух днях перехода, старая граница отрезала Валенцию от дикого края. Глубоко внизу, среди темных рядов сосен, северный рукав большого озера отражал пламя заката. Марк обрадовался озеру, как старому знакомому; они с Эской уже проходили вдоль него, следуя на север, почти две луны назад. Дальше их ждал прямой путь, думал Марк, больше не придется суетиться, сновать взад–вперед вдоль заливов и блуждать в окутанных туманом горах. Но почему–то его не оставляло суеверное чувство, что все идет чересчур легко, тревожило предчувствие беды. И закат тоже соответствовал его настроению. Он был великолепен! Пожар охватывал весь запад, над головой ветер гнал пылающие облака, которые казались громадными золотыми крыльями, прямо на глазах превращающиеся в алые. Все ярче пылал пожар, и вот запад преобразился в огненную печь с сидящим на ней багровым облаком, — весь мир, казалось, охватило пламенем, а вздымающаяся позади озера скала была густо–красной, будто облитая вином. Закат был сплошным предвестием бури, ветра, дождя, а может быть, и еще чего–нибудь похуже. Марку вдруг почудилось, что густо–красный цвет — это не цвет вина, а цвет крови…

Он передернул плечами и обругал себя дураком. Просто он устал. Устал он, устал Эска, устали лошади, да и буря близится. Счастье, что у них есть на ночь укрытие. К утру–то уж буря непременно утихнет. Марк вспомнил, что он даже не взглянул на орла. В деревне и в самом деле разворачивать его не стоило, но сейчас… Орел лежал тут, рядом, и движимый внезапным побуждением Марк взялся за сверток. Закат осветил складки плаща, превратив фиолетовый цвет в царственный пурпур. Отвернув последнюю складку, он взял орла в руки: холодный, тяжелый, с вмятинами, горящий красным золотом в закатном свете.

— Euge[24]! — произнес он тихонько, употребив слово, которым похвалил бы победителя на арене. Он поднял глаза на Эску: — Охота была доброй, братец.

Но глаза Эски были прикованы к плащу, он ничего не ответил, и Марк, проследив за его взглядом, увидел оторванный угол плаща.

— Застежка! — пробормотал Эска. — Застежка!

Все еще держа орла на согнутой руке, Марк торопливо начал перебирать складки свободной рукой, сознавая, что делает это зря — застежка была приколота именно на этом углу. Сейчас, задним числом, в памяти его ярко вспыхнула сцена на берегу озера — угрожающие лица воинов, поклажа, валяющаяся на траве, плащ с полуоторванной висящей застежкой. Надо же быть таким олухом — он начисто выбросил тот случай из головы, и Эска, видно, тоже.

— Она могла упасть когда угодно, хотя бы в воде, — заметил он.

— Нет, — медленно произнес Эска. — Она зазвенела на камнях, когда я бросил плащ на берег, прежде чем вынырнуть.

Он потер тыльной стороной ладони лоб, вспоминая.

— Когда я подбирал плащ, он зацепился за корни ольхи. Знаешь, как растет ольха — у самой воды. Я вспомнил сейчас, а тогда не обратил внимания.

Он уронил руку, и они молча уставились друг на друга. Застежка была бронзовая, дешевая, но узор был необычен, и вся деревня видела ее на Деметрии из Александрии. А если судить по оторванному углу, то в застежке еще и застрял клок лиловой материи, которая быстро освежит их память.

Марк первым прервал молчание:

— Если они ее найдут, то поймут, что кто–то из нас возвращался на озеро уже после того, как они обыскали наши вещи. И повод у нас мог быть только один.

Он принялся аккуратно заворачивать орла.

— Они поговорят с воинами из деревушки, которую мы покинули сегодня утром. Узнают, что уходил я… — начал торопливо Эска. — Нет, это не имеет значения, все равно они поймут, что я ходил туда с твоего ведома. Послушай, Марк, ты должен идти дальше один. Возьми Випсанию и выезжай сразу. Ты еще можешь уйти. А я дождусь их, скажу, мы поссорились из–за орла, подрались около озера, ты упал в воду и утонул, и орел вместе с тобой.

— А куда делась Випсания? — возразил Марк, продолжая возиться со свертком. — И что они сделают с тобой после этого?

— Убьют, — просто сказал Эска.

— Нет, извини, план твой никуда не годится.

— Надо думать об орле, — упорствовал Эска.

Марк сделал жест нетерпения.

— Орел не очень–то нужен в Риме. Уж я это знаю. Важно, чтобы он не попал опять в руки бриттам, а так он может пролежать с одинаковым успехом и в каледонском болоте, и на римской свалке. Случись худшее, мы найдем способ избавиться от орла, прежде чем нас схватят.

— Не понятно тогда, почему ты давно не бросил его в озеро, раз он никому не нужен. Зачем его везти на юг?

Марк подбирал уже под себя ноги, чтобы встать; он остановился и пристально посмотрел в глаза Эске.

— Так надо, — ответил он и с трудом поднялся. — Мы замешаны в эту историю оба и вместе победим или вместе погибнем. Может, эту проклятую застежку найдут не сразу, но все равно, чем скорее мы доберемся до Валенции, тем лучше.

Эска молча встал. Говорить больше было не о чем.

Марк взглянул на бешено несущиеся облака, похожие на подхваченных ураганом птиц.

— Сколько времени нам осталось до бури?

Эска втянул в себя воздух, будто принюхиваясь:

— Хватит, чтобы добраться до берега озера. Сосновый лес послужит нам защитой от непогоды. Мы еще успеем сегодня сделать несколько миль.

ГЛАВА 17 НОЧНАЯ ПОГОНЯ.

Спустя два дня утром Марк лежал во впадине между низкими холмами и смотрел вниз сквозь раздвинутые листья папоротника. Внизу протянулись рыжевато–серые болота, на юге постепенно возвышающиеся до синих высот Валенции. А через болотную низину вилась серебристая Клота, уходя на запад, где в конце концов впадала в залив. На северном берегу обнесенный земляным валом стоял Аре–Клота, когда–то пограничный город, а сейчас место встречи и рынок для всех племен по соседству. На реке тут и там виднелись кожаные лодчонки, сверху похожие на крохотных водяных жуков; несколько суденышек покрупнее со свернутыми синими парусами стояли на якоре под самыми стенами, а из селения дым множества очагов поднимался к высокому серому небу. Кроткое небо, утомившееся от осенней бури, подумал Марк, перебирая в памяти события последних двух дней, как будто вспоминая страшный сон.

Буря разразилась ближе к полуночи, дикий западный ветер обрушился на них сверху, с гор, как хищный зверь. Он взбил воду в озере, погнал по нему белые пенящиеся волны и принес с собой дождь, который исхлестал путников и промочил их насквозь. Большую часть ночи они провели вместе с двумя перепуганными кобылами под глубоким выступом скалы; вокруг в непроглядной тьме бесновались ветер и дождь. К рассвету буря чуть поутихла, и они двинулись дальше и ехали, пока в середине дня не нашли себе новый приют в яме, образованной вывороченной с корнями сосной. Они стреножили лошадей, заползли под торчащий кверху клубок корней и уснули. Проснулись они уже глубокой ночью, шел дождь, ветер с воем и стонами еще раскачивал верхушки сосен, но уже не кидался на путников, как живое существо. Они доели остатки копченого мяса и поехали дальше сквозь утихающую бурю. Рассвет наконец принес умиротворение, мокрые дубовые рощи просыпались под пение зябликов, корольков и крапивника. Путники остановились среди низких холмов над Клотой.

Как только рассвело, Эска спустился в городок, чтобы продать лошадей. Расставание получилось нелегким, все четверо успели привязаться друг к другу за эти месяцы, и лошади прекрасно понимали, что с ними расстаются насовсем. Жаль было очень, но кавалерийские клейма слишком бросались в глаза, и ничего другого не оставалось, как сбыть кобыл с рук и купить других. В одном можно было не сомневаться: хозяин у них будет хороший, бритты хорошо относились к лошадям и собакам; работать заставляли тяжело, но и себя не жалели, а с домашними животными обращались как с членами семьи.

С Випсанией и Минной все будет хорошо, твердо сказал себе Марк. Он потянулся. Приятно было лежать на мягкой траве, ощущать, как высыхает на тебе промокшая туника и отдыхает нога, и знать — как бы близко, по пятам, не следовала погоня, все–таки они миновали места, где им могли отрезать путь, спустившись по любому из боковых ущелий, соединявших заливы, или выскочив из туманного лабиринта. Лабиринт теперь был позади. Как–то там идут дела у Эски? Вечно ему приходится брать на себя лишнюю работу, лишний риск. Конечно, это неизбежно: Эска — бритт, он может пройти незамеченным там, где Марк, с его оливково–смуглой кожей, со смуглотой совсем иного рода, чем у варваров, сразу навлечет на себя подозрения. Марк сознавал это, но все равно это выводило его из себя. Ощущение покоя начало покидать его, и по мере того как тянулось утро, тревога все росла. Вскоре он уже просто не находил себе места. Что там происходит? Почему Эска так задержался? Неужели слух о похищенном орле обогнал их и уже достиг Аре–Клоты?

Близился полдень, когда внизу в лощине появился Эска верхом на косматой, мышиного цвета, лошадке, ведя другую в поводу. Марк испытал неслыханное облегчение. Эска задрал голову, отыскивая глазами их убежище. Марк раздвинул папоротник и помахал рукой, Эска поднял руку в ответ. Через несколько мгновений он очутился рядом с Марком и спрыгнул с косматого создания. Вид у него был удовлетворенный — он выполнил свой долг, и, очевидно, удачно.

— И этих тварей с мохнатыми мордами ты называешь лошадьми? — Марк с любопытством перекатился на бок и сел.

Эска снимал со спины одной из лошадей какой–то тюк и ответил не сразу. Медлительная, как всегда, серьезная улыбка тронула уголки его рта.

— Человек, который мне их продал, поклялся, что они происходят из конюшен Верховного царя Эриу.

— И ты ему поверил?

— Как бы не так. — Эска зацепил поводья обеих лошадок за низкую ветку и сел рядом с Марком, не выпуская из рук тючка. — А я сказал человеку, которому продавал наших лошадей, что их вывели в конюшнях царицы Картимандуа. Он тоже мне не поверил.

— Славные были лошади, откуда бы ни вели свое происхождение. Хорошего ты подобрал им хозяина?

— Да. Обеих в одни руки отдал. Невысокий такой, хитрый человечек, но руки у него хорошие. Я ему сказал, что отплываю с братом в Эриу. Предлог для продажи лошадей подходящий, а если кто потом вздумает его расспрашивать, то возьмет ложный след. Мы с ним долго торговались, потому что они немного захромали. Пришлось плести длинную историю про волков, тогда он заявил, что у них запал. А это уж чистое вранье. Но я их все–таки отдал ему за превосходную тюленью шкуру, два боевых копья с эмалью, бронзовый котелок и молочного поросенка. Да, и еще за три превосходных янтарных браслета.

Марк расхохотался, откинув голову:

— Куда же ты девал поросенка?

— Черный был такой поросеночек, но очень визгучий, — задумчиво заметил Эска. — Я его продал одной женщине вот за это.

С этими словами он развернул тюк и достал оттуда плащ с капюшоном из ворсистой материи; раньше он, видно, был в синюю и красную клетку, но сейчас вылинял и приобрел просто цвет грязи.

— Даже мелочь может изменить наш вид, особенно издали. Еще я получил за поросенка сушеное мясо. Вот оно. Потом я вернулся на лошадиный рынок и купил этих лошадок вместе с оголовьем. Вся выгода досталась торговцу, чтоб ему не видать удачи. Но что поделаешь.

— Какие уж сделки в нашем положении, — согласился Марк, жуя с набитым ртом. — Посмотрел бы я на тебя с поросенком, — добавил он иронически.

Они не стали тратить время на разговоры, наскоро поели, оставив часть на будущее, так как неизвестно было, когда им удастся пополнить свои запасы, и к полудню, завернув свои немногочисленные пожитки в желтую вьючную суму, накинули мягкие седла из овчины на спины косматым лошадкам, затянули подпруги и скоро были уже в пути.

Марк ехал в приобретенном в обмен на поросенка плаще, капюшон он натянул до самых глаз, талисман же в форме руки снял как слишком заметный. Под грязными, вонючими складками плаща он прятал орла. Он соорудил что–то вроде перевязи из полос, оторванных от старого плаща, в который орел был прежде завернут. Теперь он освободил обе руки, чтобы держать поводья, но все же орел упирался в сгиб левого локтя.

Они сделали большой полукруг, далеко объехав Аре–Клоту, и снова выехали к реке в том месте, где она вдавалась в глубь Валенции и текла на юго–восток. Обратный путь проходил совсем не так, как путь туда. В прошлый раз они ехали открыто, от деревни к деревне, получая пищу и кров в конце дня. Теперь же, беглецы, они днем скрывались в какой–нибудь укромной лощине, а по ночам двигались на юг. И где–то по их следам мчалась погоня. В течение трех дней они не замечали никаких ее признаков, но знали, что их нагоняют, и двигались неуклонно вперед, все время прислушиваясь к звукам позади. Они продвигались довольно быстро, лошадки, хоть и неказистого вида, были существа прыткие, выросшие в горах, выносливые и устойчивые на ногах, как козы, они без отдыха проделывали большие расстояния. Скоро придется отпустить лошадок и укрыться в вереске без них. А пока они торопились вперед изо всех сил, чтобы как можно дальше углубиться на юг. Четвертый вечер застал их в пути, после того как целый день они пролежали в зарослях терновника. Вечер был промозглый, небо серое, низкое. За спиной у них, в низине, уже стемнело, но здесь, на нагорье, еще медлил дневной свет, и небо отражалось в многочисленных серебристых озерцах в гуще темного вереска.

— Еще три дня, — вдруг произнес Марк. — По моим расчетам, еще три дня — и мы доберемся до Вала.

Эска повернул голову, чтобы ответить, и вдруг резко вздернул ее, будто что–то услыхал. Мгновение спустя и Марк тоже услышал отдаленный собачий лай.

Они как раз въехали на гребень длинной гряды и, оглянувшись, разглядели горстку темных пятнышек, преодолевающих гребень пониже. Они были далеко, но не настолько, чтобы не распознать в них всадников и собак. Лай подхватила еще одна собака.

— Радоваться было рано, — проговорил Марк и сам услышал, как голос его дрогнул.

— Они нас заметили. — Эска хрипло засмеялся. — Погоня не на шутку. Вперед, четвероногая дичь! А то из дичи ты скоро станешь добычей!

Лошадка его, захрапев, рванулась вперед, пришпоренная ударом пяток по ребрам.

Марк тоже пустил свою лошадь вскачь. Лошади пока еще были полны сил, но беглецы понимали, что на открытой местности догнать их — вопрос времени: под варварами лошади были лучше, а там — их стащат на землю собаки, разъяренные, как стая волков. Не сговариваясь, они направили лошадей вверх, где местность становилась пересеченной и они могли надеяться уйти от преследователей.

— Если удержим это расстояние до темноты, — прокричал Эска сквозь грохот копыт и ветра, — может, в тех ущельях нам повезет!

Марк не ответил, но приготовился скакать, как никогда в жизни еще не скакал. Темный вереск стлался под копытами его лошади, длинную жесткую гриву относило назад, плеща по запястьям, ветер свистел в ушах. На одно–единственное мгновение он опять испытал восторг, упоение бешеной скачкой, нарастающей скоростью, какое не мечтал уже ощутить. Но ощущение промелькнуло, как стремительный полет зимородка. Ведь на самом–то деле он удирал, спасая свою жизнь, а за ним по пятам гналась мрачная орда, жаждущая мщения. Ему понадобилось все умение, чтобы не угодить в невидимые рытвины, не зацепиться за кочки, сучья и спутанные клубки вереска, что означало бы гибель. И все время он сознавал со всей беспощадностью, что правое колено мешает как следует зажать бока лошади и, споткнись лошадь, мчащаяся во весь опор, он перелетит ей через голову. Вперед, вперед, огибая окаймленное тростником горное озерцо, резко сворачивая в сторону, чтобы обогнуть ядовито зеленеющее в слабом вечернем свете болотце. Вверх по склону, вниз по бронзовым волнам подсыхающего вереска, вспугивая из травы здесь — стайку ржанок, там — случайного кроншнепа и постоянно слыша за собой звуки приближающейся погони. В ушах все время стоял лай собак, слышный, несмотря на приглушенный дерном топот. Все ближе и ближе охота. Но оглядываться было некогда. Вперед и вперед, и теперь лошади начали уже выдыхаться. Марк чувствовал, как тяжело раздуваются бока его лошади, на него попадали брызги пены, разлетавшиеся с ее морды. Марк как можно ниже приник к ее шее, чтобы облегчить ей ношу; он уговаривал, пел, кричал, похлопывал по мокрой от пота шее, бил пятками в бока, посылая ее вперед, вперед всеми доступными способами, хотя несчастное животное и без того неслось, окрыленное страхом. Лошадь и сама, не хуже своего седока, понимала значение доносившихся сзади звуков.

Земля перед ними начала все более и более вздыматься, свет угасал с каждой минутой. Ущелья и орешник были уже совсем близко, но и преследователи тоже. Бросив быстрый взгляд через плечо, Марк увидел смутное пятно, размытое сумерками, — всадников и бегущих впереди собак. Пятно неслось по открытой равнине, и передняя собака была не дальше полета стрелы.

Задыхаясь, оглушенные нарастающим шумом погони, они последним отчаянным усилием преодолели гребень еще одной гряды и, всмотревшись, различили в сумеречном свете бледную полоску ручья. До них донесся неожиданный запах, сладкий, тяжелый, похожий на мускус, и Эска не то вскрикнул, не то всхлипнул:

— Скорее вниз, к ручью, пока они не перевалили гребень. Может, там уйдем от них.

Не вполне понимая замысел Эски, но всецело доверяясь его чутью и опыту, Марк несколько раз подряд ударил пятками по ребрам лошадки, чьи бока ходили ходуном, понуждая ее к последнему рывку. Дрожа, вся в мыле, разбрасывая пену, окрашенную кровью, она ринулась вниз в последнем бешеном броске. Голова в голову они мчались по склону сквозь высокий папоротник, и с каждой минутой запах мускуса становился сильнее. Ниже, ниже, и вот они уже достигли вытоптанной ямы на берегу потока, и оттуда, вспугнутые их появлением, вырвались две рогатые, дерущиеся на бегу тени и с треском бросились вдоль лощины. Зека на ходу соскочил с лошади, и вслед за ним Марк тоже спрыгнул, вернее, свалился в яму, где минуту назад сражались за владычество два громадных самца–оленя. Рука Эски подхватила Марка, не дала упасть.

— В воду, быстро! — скомандовал он.

Лошади, освободившись от седоков, захрапели от страха и умчались в темноту.

Друзья бросились к берегу, продрались сквозь ольшаник к воде (Эска все еще поддерживал Марка, обхватив его рукой) и соскользнули в ледяной быстрый поток, как раз когда погоня вынеслась на косогор. Скорчившись под крутым берегом, они слышали, как сперва вдоль ручья с треском проскакали через бурелом испуганные лошади, и за ними устремилась вся охота. Потом она остановилась, потеряв след, собаки залились лаем, лошади преследователей затоптались на месте, послышался всплеск голосов, и беглецы пригнулись еще ниже, так что вода почти заливалась им в ноздри.

Казалось, что они уже целую вечность стоят, согнувшись, прислушиваясь к кутерьме над головой в надежде, что сумрак скроет следы их быстрого спуска через ольшаник, а собаки, идущие по следу лошадей, не отвлекутся на людей. Но в действительности прошло лишь несколько минут до того, как торжествующий клич возвестил, что охотники сообразили, в каком направлении умчались лошади. Собаки с истошным лаем бросились по горячему следу оленей или же лошадей, или тех и других. Опять раздался взрыв криков, топот, сердитое пронзительное ржанье, и вот в сбивчивом ритме рассеивающегося кошмара люди, собаки и лошади понеслись за удаляющимися тенями.

Немного подальше лощина делала поворот, и оттуда глазам беглецов, скорчившихся под берегом, открылось неясное пятно — охота, мчащаяся по сумеречной долине; дикие звуки бешеной скачки все затихали, и вот погоня исчезла, растворилась, как некие призрачные охотники в погоне за душами. Сумерки поглотили их, ночной ветер донес последний заливистый лай собаки, и все стихло. В тишине они услышали лишь крик кроншнепа да громкое биение собственных сердец.

Эска быстро выпрямился.

— Лошади пока еще несутся стрелой, — сказал он. — Без нас, да с перепуга… Но скоро их нагонят, и тогда охота повернет назад, искать нас. Чем скорее мы уйдем отсюда, тем лучше.

Марк пошарил под плащом и убедился, что орел на месте.

— Мне как–то не по себе из–за наших лошадей, — сказал он.

— Ничего плохого с ними не случится, если только они не запаленные. Собаки ведь охотничьи, их натаскивают, чтоб они преследовали и загоняли дичь, они не убивают без приказания. На нас их бы спустили, а так — зачем зря губить лошадь? У охотников это не принято. Разве что их племя не такое, как все другие племена Британии.

Говоря это, Эска шарил рукой под берегом и наконец с довольным ворчанием достал свое копье.

— Покамест пойдем по ручью, попробуем запутать след. — Он протянул руку Марку, на которую тот и оперся.

Нескончаемо долго, как им показалось, они брели по ручью против течения — то по мелководью, не глубже колена, то погружаясь по пояс в глубокую быстрину сузившегося ручья. Они вели непрерывную борьбу — с напором воды, с неустойчивым дном под ногами, со временем. Нервы их были натянуты в ожидании собачьего лая — не пропустить бы его за мягким шумом бегущей воды.

Совсем стемнело, луна спряталась за низким облаком, холмы чернели со всех сторон. Ручей начал уводить их чересчур к востоку, да и, кроме того, опасно было идти долго в одном и том же направлении. Поэтому, дойдя до узкой боковой лощины, идущей в сторону юга, они вылезли на берег, продрогшие до костей, отряхнулись, как собаки, отжали, насколько могли, мокрое платье и двинулись дальше, радуясь тому, что развязались с ледяной водой.

В скором времени они преодолели крутизну, спустились в еще одно ущелье, поросшее орешником и рябиной, где каскадами по крутому спуску падал еще один ручей, белея в темноте. Собственно, шум бегущей воды сопровождал их повсюду. Наконец, оступившись, они бухнулись в яму, образовавшуюся в результате оползня во время дождя, и остались там, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, перевести дух и рассмотреть свое положение.

Та немногая пища, что у них оставалась, исчезла вместе с лошадьми, и дальше им предстояло шагать на голодный желудок. Задерживаться по дороге и ставить ловушки они не смели. Им оставалось, по крайней мере, два полных перехода до ближайшей стоянки на Валу, и покрыть это расстояние они должны были пешком, по незнакомой местности, зная, что по их следу мчится погоня. Словом, перспективы были не слишком отрадные.

Марк сидел и растирал себе ногу, которая болела невыносимо, и смотрел на белевшую воду и темную гущу орешника. Его угнетало сознание, что за ними охотятся, и он знал, что Эска чувствует то же самое. Все вокруг казалось враждебным, угрожающим, как будто не только люди, но и вся местность поднялась на охоту и черные холмы обступили свою добычу. И однако именно природа оказала им сегодня дружескую помощь, напомнил себе Марк, послав в самый острый момент двух дерущихся оленей.

Они посидели молча еще немножко, используя до конца короткую передышку, но тянуть дольше было опасно, следовало отойти как можно дальше от воды и отыскать до рассвета более надежное укрытие.

Марк вздохнул и начал было приподниматься, как вдруг Эска насторожился; Марк тоже расслышал за мягким плеском ручья, как кто–то или что–то движется вдоль берега. Марк съежился и застыл, прислушиваясь; звуки приближались, неясная смесь звуков — шуршание и треск сучьев, движение не то одного человека, не то нескольких. Шум становился все громче, беглецы вжались в дно ямы, что–то надвигалось прямо на них, и Марк, вглядевшись сквозь свешивающиеся ветви рябины и орешника, увидел одно белесое и одно темное пятно. Вот уж никак не думал он увидеть здесь нечто, столь неожиданно домашнее: человека, ведущего корову.

Мало того. Человек тихонько насвистывал сквозь зубы, подходя к берегу; так тихо, что мелодию они узнали, только когда тот очутился в трех шагах от них, — легко запоминающаяся мелодия:

Когда я встал под знамя орла

(Не вчера ль я под знамя встал?),

Я девушку из Клузия

У порога поцеловал.

Марк выпрямился и раздвинул ветви.

— Добрая встреча, охотник Гверн, — проговорил он на своем родном языке.

ГЛАВА 18 ВОДЫ ЛЕТЫ.

Пение оборвалось. Белая корова, испугавшись чужого голоса, беспокойно затопталась, тяжело задышала и пригнула рога вперед. Человек, пробормотав что–то, стал вглядываться сквозь ветки рябины. Тихое, угрожающее ворчание пса, которого Марк не сразу заметил, перешло в злобное рычание на одной ноте, но прекратилось, когда охотник пнул его ногой.

— Добрая встреча, Деметрий из Александрии.

Сейчас было не до расспросов и объяснений, и Марк быстро проговорил:

— Гверн, нам нужна твоя помощь.

— Я уже и сам знаю. Вы украли орла, и племя эпидиев гонится за вами по пятам. Слух об этом дошел до наших мест на закате, думнонии и мое племя примут участие в охоте. — Гверн подошел вплотную. — Что требуется от меня?

— Пища и… ложный след, если сумеешь.

— Пищу принести нехитрое дело, а вот ложного следа маловато, если вы хотите, добраться до стены целыми и невредимыми. Сейчас каждую тропку, идущую к югу, стерегут. Пожалуй, я знаю только один путь, который наверняка будет свободен.

— Скажи нам, как его найти.

— Сказать мало. Без проводника он ведет к погибели. Потому его и не считают нужным стеречь.

— И ты его хорошо знаешь? — Впервые подал голос Эска.

— Знаю. Я… я поведу вас.

— А что, если тебя поймают вместе с нами? — спросил Марк. — Если тебя хватятся и не найдут дома?

— Никто не удивится; в ближайшие дни многие будут на охоте. А если на нас наткнутся… я всегда могу пырнуть ножом одного из вас и заявить свое право первого копья среди охотников.

— Идея недурна, — отозвался, поежившись, Марк. — Прямо сейчас двинемся?

— Да. Первую половину пути лучше пройти сразу, — решил Гверн. — Придется и корову с собой взять. Сама виновата — вечно отбивается от стада.

Марк засмеялся, встал и охнул — натруженную ногу пронзило острой болью.

— Зато ее привычка сослужила нам сегодня хорошую службу. Давай сюда твое плечо, Эска, что–то здесь очень круто.

Много таких крутых спусков в лощины и подъемов на поросшие вереском гряды пролегло между ними и ямой, где дрались олени, но только перед самым рассветом Гверн привел их в старый заброшенный карьер, где добывали песчаник в ту пору, когда легионам еще не пришлось бежать из Валенции. Гверн велел им залезть в осыпающуюся пещеру или что–то вроде галерейки, которую, судя по всему, облюбовали дикие свиньи. И, дав совет притаиться и ждать его, ушел вместе с заморившейся коровой.

— Может, это научит тебя не убегать, о дочь Аримана[25]! — бормотал он, втаскивая ее за рога вверх на каменистый склон.

Оставшись одни, Марк и Эска затянули вход в свою пещеру нависавшим шиповником и куманикой и устроились как могли удобнее.

— Если потолок не обвалится, а свиньи не явятся нас выгонять, денек как будто обещает быть спокойным, — заметил Марк, укладываясь головой на скрещенные руки.

Ни того, ни другого не случилось. День тянулся медленно, Марк с Эской спали, то и дело просыпаясь и стараясь превозмочь ощущение голода. Сквозь кусты, прикрывавшие вход, проглядывал свет, постепенно он сделался золотистым, а потом погас. Уже смеркалось, когда наконец появился Гверн и принес, кроме неизменного копченого жесткого мяса, большой кусок свежезажаренной оленины.

— Поешьте свежатинки, — сказал он, — да поторапливайтесь.

Они принялись за еду, а он тем временем стоял у входа, опершись на копье; пес лежал у его ног. Снаружи еще не совсем стемнело, когда они пустились в путь. Сперва они шли медленно, так как нога у Марка действовала плохо после целого дня неподвижности. Но дорога теперь была полегче и шла в основном под уклон, нога постепенно расходилась. Они, как бесшумные тени, не произнося ни слова, следовали за Гверном по тропкам, ведомым только ему и оленям. По мере того как время шло, Марк все больше недоумевал: он не видел никакой разницы между этой местностью и той, которую они оставили позади, никаких признаков дороги, где идти без проводника было равносильно смерти.

Но вот они спустились по отлогому склону, и воздух неуловимо изменился, а с ним изменилось ощущение почвы под ногами. И Марк вдруг догадался — трясина! Трясина, а через нее где–то проходит тайная тропа, известная лишь немногим. Граница топи появилась перед ними внезапно, как край лужи, в воздухе остро запахло сырой землей. Гверн заметался из стороны в сторону, как охотничья собака, вынюхивающая след. Затем он остановился.

— Вот она, тут, — тихонько сказал он. Он заговорил впервые за все время пути. — Дальше мы пойдем гуськом. Ступайте в мои следы и не задерживайтесь ни на один миг — даже на этой тайной тропе почва податлива. Слушайтесь меня — и вы благополучно перейдете топь. Не послушаетесь — вас засосет.

Только и всего.

— Понятно, — шепнул Марк. Не место и не время было предаваться сейчас разговорам. Одному Митре известно, насколько близка или далека погоня.

Пес прижался к ногам Гверна, и тот ступил на трясину. Марк занял освободившееся место, Эска шел последним. Топкая почва подавалась у них под ногами, ноги мгновенно начинали увязать, путники едва успевали переставлять их. Они ушли совсем еще недалеко, но тут Марк заметил вокруг легкий белесоватый туман. Сначала он принял это за болотные испарения, но очень скоро понял, что ошибается. Туман бледными полосами начал подниматься кверху, полосы, извиваясь, смыкались над их головами. Поглядев вверх, Марк увидел луну, тускло светившую сквозь хвосты тумана. Туман! Беда, которой они имели все основания страшиться. И надо же, чтобы это случилось именно сейчас! О возвращении назад не могло быть и речи. И в то же время — разве возможно найти дорогу в этом гиблом месте? А что, если они заблудятся? Об этом лучше не думать.

Туман неуклонно сгущался. Скоро они уже шли почти вслепую, их мир ограничился двумя–тремя футами мокрого торфа, клочковатого влажного мха и блестками воды. Все это тут же исчезало, растворялось в светящемся тумане. И нигде никаких признаков тропы. Но Гверна это, казалось, не смущало, он уверенно и легко шел вперед, то и дело меняя направление, а Марк с Эской следовали за ним. Пронзительный запах сырой земли все усиливался, становилось промозгло, луна опустилась ниже, туман почти съедала темнота, а охотник Гверн все шел вперед, дальше и дальше. Их окружала тишина, лишь изредка где–то справа кричала выпь, да болото издавало зловещие чавкающие звуки.

Марк давно уже не опасался, сможет ли Гверн отыскать дорогу в тумане. Но его начало беспокоить — долго ли он сам сможет идти вот таким легким ровным шагом. И вдруг ему почудилось, будто опора под ногами сделалась тверже. Еще несколько шагов, и он уже не сомневался — они выбирались из трясины. Туман пахнул по–иному, он оставался таким же промозглым, но сделался более легким и бархатистым. Вскоре тайная тропа осталась позади, как дурной сон. Рассвет приближался, опять поднялся туман, теперь он не светился в темноте, а сделался тускло–серым, как пепел давно потухшего костра. Начало светать, когда был пройден последний клочок трясины; они с облегчением вздохнули, встали под прикрытием старых деревьев боярышника и посмотрели наконец друг на друга.

— Я привел вас, куда мог, — произнес Гверн. — У каждого свои охотничьи угодья, дальше местность мне незнакома.

— Ты провел нас через заслон наших врагов, теперь мы позаботимся о себе сами, — торопливо ответил Марк.

Гверн с сомнением покачал косматой головой:

— Как знать, может быть, они прочесывают и эти холмы. Я советую вам идти ночью, а днем прятаться. Если не заблудитесь в тумане и не попадете в руки здешних племен, то доберетесь до Вала через две ночи. — Он запнулся, хотел что–то сказать, видимо, не решался, но потом выговорил сердито и вместе с тем робко: — Прежде чем наши пути разойдутся, мне бы хотелось взглянуть разок на орла. Ведь он был раньше и моим орлом.

Вместо ответа Марк достал сверток и отвернул складки плаща. В серой предутренней мгле орел был темным и тусклым — кусок помятого металла в форме птицы, и только.

— Он потерял свои крылья, — сказал Марк.

Гверн жадно потянулся к нему, но спохватился и опустил руки вдоль тела. Этот жест выдал многое, и Марка словно полоснуло по сердцу. Ему вдруг захотелось завыть, как псу. Он еще некоторое время держал так орла, а охотник, опустив голову, молча глядел. Затем Гверн сделал шаг назад, Марк опять плотно закутал орла в темную тряпку и спрятал себе под плащ.

— Так, — произнес Гверн. — Я повидал орла еще раз. Возможно, больше мне до конца жизни не увидеть лица римлянина и не услышать родного языка… Вам пора.

— Пойдем с нами, — вырвалось у Марка.

Охотник поднял голову и бросил исподлобья взгляд на Марка. Он как будто обдумывал предложение. Потом покачал головой:

— Мне могут оказать слишком пылкую встречу. Я не жажду, чтобы меня забили камнями насмерть.

— Твой сегодняшний поступок все меняет. Мы обязаны тебе жизнью, и если нам удастся донести орла домой, в этом твоя заслуга.

Гверн снова покачал головой:

— Я уже принадлежу племени сельговов. Я взял себе женщину из этого племени, и она мне хорошая жена. У меня от нее сыновья, они тоже принадлежат этому племени. Здесь моя жизнь. Если прежде я и был кем–то другим и моя жизнь протекала в другом месте, то все это осталось в другом мире, и люди, которых я там знал, забыли меня. Через воды Леты назад пути нет.

— Тогда хорошей тебе охоты на твоих тропах, — помолчав, произнес Марк. — Пожелай и нам добраться отсюда до Вала.

— Желаю вам удачи. Я буду следовать за вами в моих мыслях. Если вы доберетесь до Вала, весть об этом дойдет до меня, и я порадуюсь.

— Твое участие в этом деле немалое, мы оба этого не забудем, — сказал Марк. — Свет Солнца да будет с тобой, центурион.

Пройдя несколько шагов, они оглянулись и увидели, что тот стоит, как стоял, слегка подернутый дымкой, и фигура его обрисовывается на фоне плывущего позади тумана. Полуголый косматый дикарь с диким псом. Но свободный заученный жест — поднятая в знак прощания рука — был римским. За ним стоял учебный плац, резкий звук трубы, железная дисциплина и гордость. Перед глазами Марка в этот момент стоял не охотник–варвар, а юный центурион, гордящийся своим первым назначением, пока на него еще не легла тень обреченного легиона. Этому центуриону он и отсалютовал в ответ.

Но тут ветер нанес туман и разделил их.

Пускаясь в путь, Марк мысленно пожелал Гверну благополучно дойти назад, вернуться к той новой жизни, которую он себе выбрал. А главное — чтобы ему не пришлось расплачиваться за то, что не предал их. Что ж, туман послужит ему прикрытием на обратном пути.

И, как будто услышав непроизнесенные вслух мысли Марка, Эска ответил ему:

— Он–то узнает, если мы доберемся живыми, а вот мы никогда о нем не узнаем.

— Лучше бы он пошел с нами… — начал Марк, но в ту же минуту понял, что охотник Гверн прав: через воды Леты пути назад нет.

Двумя днями позже друзья все еще были далеко от Вала. Туман преследовал их всю дорогу, коварный и переменчивый; он то слегка размывал границы, делал расплывчатыми дальние холмы, а то налетал сверху, полностью закрывая все вокруг серым вихрем, в котором исчезала сама земля. Они бы уже десять раз заблудились, если б не охотничий нюх Эски. Он чуял нужное направление, как горожанин почуял бы запах чеснока. Но все равно они продвигались на юг ужасающе медленно, пользуясь лишь теми часами, когда туман редел, и забиваясь в укрытия, когда туман сгущался. Раза два они чудом избежали гибели; много раз буквально у них под ногами разверзался провал, до той поры скрытый туманом, и тогда приходилось делать крюк и терять время в поисках обхода. У Марка к тому же, который, как всегда, предоставил Эске отыскивать дорогу, были и свои заботы. Больная нога, выдержавшая все форсированные марши и утомительные подъемы, сейчас начала сдавать и часто подводила его. Он упрямо держался изо всех сил, но движения его сделались неуклюжими, он спотыкался, и приходилось стискивать зубы от боли.

Последний рассвет принес им первое предупреждение: враг, как и предполагал Гверн, поднял на ноги жителей и этих холмов: туман услужливо отполз в сторону и обнажил фигуру сторожевого всадника на каменном уступе на расстоянии полета стрелы. К счастью, он смотрел в другую сторону, и они распластались на земле среди вереска и провели несколько неприятных минут, наблюдая, как тот медленно едет вдоль гребня; потом туман снова сомкнулся.

Часть этого дня они пролежали под прикрытием большого валуна, но позже все–таки тронулись дальше, желая использовать дневной свет. Постоянно сопутствовавший им туман вынудил их отказаться от первоначального замысла — путешествовать только ночью. Приходилось идти, когда выдавалась такая возможность.

— Долго нам еще, как ты считаешь? — спросил Марк, растирая свою одеревеневшую ногу.

Эска затянул у себя на поясе сыромятный ремень, который стал слишком свободен, поднял копье и кое–как пригладил примятую ими траву.

— Так не скажешь, — ответил он. — Продвигаемся мы, конечно, медленно, но, пожалуй, я не сильно отклонился в сторону. Если судить по понижению, осталось этак двенадцать — четырнадцать ваших римских миль. Ну вот. Если кому случится подойти близко, он заметит, что мы тут лежали, но за несколько шагов ничего не видно.

И они снова тронулись в путь.

Под вечер поднялся легкий ветерок и державшийся весь день густой туман расползся, как рубище нищего.

— Если ветер разыграется, мы избавимся наконец от этой ведьминой похлебки, — заметил Марк, когда они остановились на изгибе узкой лощины, чтобы удостовериться, туда ли они идут.

Эска задрал голову и втянул ноздрями воздух, точно зверь, почуявший опасность.

— Чует мое сердце, нам надо найти себе берлогу дотемна.

Но они опоздали. Едва Эска произнес эти слова, туман начал скручиваться, потом его понесло вбок, как дым; сквозь расходящиеся в стороны витки проступил бурый вереск и золотистый папоротник, и в следующий миг раздался крик; пронзительный и торжествующий, он прорезал воздух, и на другой стороне лощины из–за укрытия выскочил человек в желтой юбке и бросился, пригнувшись, вверх по склону. Эска швырнул вдогонку копье, но тот был уже далеко. В несколько прыжков он достиг вершины холма и исчез, созывая охотников.

— Вниз, — хрипло скомандовал Эска. — В лес.

Они повернули назад, держа к ближайшему концу березовой рощицы, пятном выделявшейся в разрыве тумана. Но из рощи послышался ответный клич. Путь в ту сторону был тоже отрезан. Затем такой же клич, высокий, словно птичий, послышался у них за спиной, в дальнем конце лощины. Им оставался один путь: направо и вверх по склону, а что ждало их по ту сторону гребня, знал лишь покровитель легионов.

Кое–как они взобрались на гребень, Марк и сам не знал, как это им удалось. Но едва они остановились на голой вершине, позади снова раздался крик, его подхватили снизу, где–то в тумане, и бросили ввысь. Видимо, они наткнулись на большой отряд охотников. К югу вдоль гребня темнел густой утесник, словно предлагая убежище, и они ринулись туда, как преследуемые охотниками звери, и начали продираться сквозь кустарник в самую его гущу.

После чего все слилось: туман, торчащие ветки утесника вперемешку с рыжеватыми листьями папоротника и черники; неподвижное лежание среди острых, как кинжал, корней; удушливая, отвратительная лисья вонь; бешено колотящееся сердце, страх загнанного зверя и преследующая их по этому темному лабиринту смерть в виде множества боевых копий с перьями цапли. Со всех сторон их окружали конные и пешие. Не обращая внимания на колючки, они протискивались между ветвями, подпрыгивали вверх, как охотничьи собаки, высматривающие добычу в высокой траве; временами они поднимали гам — тоже, как охотничьи собаки. Один раз кто–то, шаря копьем, чуть не проткнул Марку плечо.

Беглецы даже не сразу осознали, что, вопреки всякому ожиданию, их не заметили. Охота промчалась над их головами, их уже не окружали со всех сторон. Погоня умчалась назад. Они опять поползли на животе, медленно, с мучительной осторожностью. Они не могли бы сказать, куда они ползут, главное было уйти подальше от врага. В зарослях перед ними возник темный лаз, видно было, что им много пользовались. Они нырнули туда. Эска полз первым. Лисья вонь сделалась еще резче, проход изогнулся и слегка пошел под уклон. Им ничего не оставалось, как спускаться по нему, — такой плотной стеной окружал их утесник с боков и сверху. Внезапно лаз окончился на краю зарослей, и перед их глазами возник отрог главной гряды — каменистый, поросший кустами. Волнистые полосы тумана, поднимавшиеся из глубины ущелья, все еще несло ветром мимо, невдалеке, повыше того места, откуда они смотрели, сквозь серую пелену маячило что–то вроде круглой башни. Прибежище это выглядело не слишком надежно, но оставаться дольше здесь они не смели: им снова послышались звуки приближающейся погони. Поворачивать назад нечего было и думать. Они очутились на открытом месте и, пользуясь как прикрытием каждым камнем и кустиком, стали искать, где бы спуститься вниз.

Спуститься было невозможно. Северо–западный склон не представлял особых трудностей, но пока они осматривались, притаившись на краю обрыва, внизу зазвякали удила, послышался явственный шорох, шевеление людей в засаде. Этот путь, таким образом, исключался. На юго–востоке стена уходила отвесно вниз, теряясь в кольцах тумана, и снизу шел неопределимый запах глубокой воды. Может быть, для орла это и был выход, но Марка он не устраивал.

Подгоняемые звуками охоты, рыщущей по зарослям, как собаки, потерявшие след, друзья через силу сделали еще несколько шагов, затем остановились, в отчаянии озираясь во все стороны, тщетно выискивая способ спастись. Марк еле держался на ногах, Эска поддерживал его. Даже если бы нашелся путь к спасению, они уже не смогли бы им воспользоваться. Они были в ловушке и сознавали это. Строение, которое прежде смутно проглядывало сквозь туман, очистилось, и теперь было отчетливо видно: бывшая римская сигнальная башня. Юноши, собрав последние силы, направились к ней.

Она представляла собой отличное убежище и до такой степени явное, что охотники наверняка уже осмотрели ее, так что она могла им дать какую–то минимальную возможность спасения, вернее сказать, короткой передышки. В худшем случае она поможет им оказать сопротивление. И ведь наступит же когда–нибудь темнота!

В стене зиял узкий проем, лишенный двери, и они, спотыкаясь, вошли во внутренний дворик, где булыжник давно зарос травой. Перед ними оказался еще один пустой проем, и, шагнув внутрь, они очутились в караульном помещении. Под ногами шуршали сухие листья, белесоватый свет сочился сквозь высокую бойницу, освещая первые ступени лестницы.

— Наверх, — задыхаясь, выговорил Марк.

Каменные ступени хорошо сохранились, хотя и были скользкими от сырости; звуки шагов громко раздавались внутри этого каменного каркаса, где небольшой римский гарнизон нес свою службу, наблюдая за пограничными холмами в тот недолгий период, пока провинция Валенция еще не стала пустым звуком.

Через низкую дверку они вылезли на плоскую сигнальную крышу и после сумрака нижних помещений оказались на ярком свету, прозрачном, как лунный камень. В тот же миг Марк отшатнулся: большие черные крылья мазнули его по лицу — вверх взмыл потревоженный ворон и, издавая резкий, скрипучий крик тревоги, полетел к северу, медленно взмахивая крыльями и негодующе каркая. «Проклятие! Любой теперь догадается, где мы», — подумал Марк, но подумал как–то равнодушно. Он устал, он окончательно выбился из сил. Пошатываясь, он доковылял до дальнего конца площадки и выглянул через выкрошившуюся бойницу. Башня стояла на самом краю скалы, которая уходила отвесно вниз, и далеко внизу, сквозь последние клочья тумана, темнела глубокая вода — неподвижное озерцо, покоившееся между отрогом и главной грядой, оно мрачно хранило свои тайны. Да, для орла выход здесь был…

Эска скорчился возле пролома в парапете по другую сторону площадки.

— Все еще обшаривают утесник, — пробормотал он, когда Марк подошел к нему. — Нам повезло, что у этой партии нет с собой собак. Если они не придут сюда до темноты, мы еще можем спастись.

— Они придут, — тихонько ответил Марк. — Ворон об этом позаботился. Слушай…

С северной стороны отрога до них донесся шум, невнятный всплеск возбужденных голосов, приглушенных туманом и расстоянием, и это яснее ясного сказало им, что дозорный понял сигнал ворона. Марк с трудом опустился на здоровое колено, затем растянулся на боку, опершись на локоть.

— Наверное, мне бы следовало чувствовать себя виноватым перед тобой, Эска. Я — другое дело, я старался ради орла. А ты? Что от этого получил ты?

Эска улыбнулся своей медлительной серьезной улыбкой. На лбу его рдела глубокая рваная царапина — след острого корня утесника, но глаза оставались спокойными.

— А я был опять свободным среди свободных. Я охотился вместе с моим братом, и охота была добрая.

Марк тоже улыбнулся.

— Да, охота была добрая, — подтвердил он.

Снизу послышался мягкий стук неподкованных копыт по земле. Невидимые пешие охотники, обыскивавшие утесник, направлялись к отрогу, стуча копьями об землю и тыча ими в кусты по дороге, — они хотели удостовериться, что не упустили добычу. Скоро они будут у башни, но всадники поспеют сюда первыми.

Охота была добрая. Но сейчас она, кажется, подошла к концу. Интересно, услышат ли когда–нибудь о том, что она кончилась, по ту сторону Вала? Дойдет ли до легата Клавдия, а через него — до дяди Аквилы и Коттии, ждущей в саду под крепостным валом в Каллеве? Хорошо бы они узнали… узнали, что их с Эской охота была доброй… Марку вдруг пришло в голову, что, несмотря ни на что, дело того стоило.

На душе у него было покойно. Ветер унес обрывки тумана, какое–то подобие солнечного луча скользнуло по крыше дозорной башни. Марк в первый раз заметил, что из щели растрескавшегося парапета возле него растет кустик колокольчиков, на котором еще оставался один хрупкий цветок на изогнутом тоненьком стебельке. Колокольчик качнулся на ветру, потом опять упрямо выпрямился, вызывающе тряхнув головкой. Марку подумалось, что он никогда не встречал ничего более ярко–синего.

Из–за гребня отрога показалось трое всадников, они направлялись к башне.

ГЛАВА 19 ПОДАРОК СТАРОГО ТРАДУИ.

Как только всадники спрыгнули во дворе с лошадей, Марк с Эской отпрянули от парапета.

— Пока только трое, — шепнул Марк. — Без особой нужды не пускай в ход нож, они могут нам пригодиться живыми.

Эска кивнул и сунул нож обратно за пояс. К ним опять вернулось желание жить, потребность действовать. Прижавшись к стене по обе стороны от лестницы, они ждали, прислушиваясь, как те обыскивают склад и караульню.

— Дурачье! — вздохнул Марк, услыхав возглас радости. Троица, видимо, обнаружила лестницу. Послышался быстрый топот ног вверх по ступеням.

Марк был опытен в кулачном бою, а долгие упражнения с цепью прошлой зимой сделали из Эски тоже недурного бойца; вместе, как ни были они изнурены, они составляли опасную команду. Двое бриттов, вынырнувшие первыми из низкой дверки, повалились, не пикнув, как забитые волы. Третий, не в такой мере захваченный врасплох, оказал сперва некоторое сопротивление. Эска кинулся на него сверху, и они покатились по ступенькам вниз, как клубок молотящих рук и ног. Завязалась короткая отчаянная схватка, и в результате Эска оказался сверху. Пошатываясь, он поднялся и перекатил недруга через порог. Тот был без сознания.

— Безмозглые мальчишки! — Эска нагнулся и поднял упавшее копье. — Щенки у собак и те догадливее.

Двое из поверженных — они все были в самом деле очень молоды — лежали оглушенные. Третий, однако, пошевелился, и Марк наклонился над ним.

— Это Лиатан, — сказал он. — Я присмотрю за ним, а ты свяжи тех и заткни им чем–нибудь рты.

Юный воин застонал и открыл глаза: он увидел Марка, приставившего ему к горлу его собственный кинжал, и Эску, который торопливо связывал его товарищей и затыкал им рты полосами, оторванными от плаща.

— Вы поступили неверно, — сказал Марк. — Надо было держаться с остальными, а не соваться сюда одним.

В черных глазах Лиатана, глядевшего снизу вверх, застыла жгучая ненависть. Из угла рта у него стекала тоненькая струйка крови.

— Ну и что! Просто мы увидели ворона и решили стать первыми копьями, чтобы не отдавать бога–орла племенам с равнины, — сказал он сквозь стиснутые зубы.

— Понятно. Поступок смелый, но глупый.

— Ну и пусть. Нам не удалось, так все равно скоро другие придут сюда.

В черных глазах юного воина сверкнуло злорадное торжество.

— Так, — согласился Марк. — Но когда другие сюда придут, ты крикнешь им, что нас тут нет, что мы все–таки ускользнули в тумане, и пошлешь их назад, за главную гряду, в сторону восхода солнца.

Лиатан улыбнулся:

— Почему я стану это делать? — Он бросил презрительный взгляд на кинжал в руке Марка. — Из–за этого?

— Нет, — возразил Марк, — потому что едва кто–то из ваших ступит на лестницу, я бросаю орла в озеро. Вот он, тут, у меня. Нам еще далеко до Вала, у тебя и у всех ваших еще будет возможность схватить нас. Но если мы умрем сейчас, бога Красных Гребней вы потеряете навсегда.

Лиатан долго лежал молча, не спуская глаз с Марка. Но тут в тишине послышался приглушенный топот копыт и отдаленные крики. Эска быстро встал и, пригибаясь, подошел к парапету.

— Охота приближается. С утесником они покончили. Ух! Подбираются со всех сторон, как волчья стая.

Марк убрал кинжал, не отводя при этом глаз от лица мальчика.

— Выбирай, — произнес он спокойно.

Он встал и отошел к дальнему краю, на ходу развертывая орла. Лиатан тоже кое–как поднялся и стоял, слегка покачиваясь, переводя взгляд с Марка на Эску, потом сглотнул и облизал рассеченную губу. Марк слушал приближающийся шум погони, людской гомон, похожий на лай возбужденной собачьей своры, а за спиной, в пустоте, раздавался лишь одинокий крик болотной птицы да свист ветра. Марк отвернул последнюю лиловую складку плаща и поднял кверху орла. Вечернее солнце, прорвавшееся сквозь редеющий туман, осветило позолоченную хищную голову.

Лиатан безнадежно махнул рукой в знак поражения, повернулся, неуверенными шагами подошел к ломаному парапету и перегнулся через него. Передние были уже у ворот, при виде Лиатана раздались возгласы. Лиатан прокричал им вниз:

— Их тут нет! Наверно, проскочили через заросли в обратную сторону. Проклятый туман! — С диким видом он протянул руку, голос его прервался. — Поищите в лесу, может, они удрали туда!

Ему ответил гул свирепых голосов, пронзительно заржала лошадь. Лиатан быстро отпрянул от парапета, как будто собирался сбежать вниз. Охота, развернувшись, пустилась в обратном направлении. Лиатан повернулся к Марку:

— Так я сделал?

Марк молча кивнул, он, не отрываясь, следил через бойницу за охотниками, потянувшимися вдоль отрога к зарослям утесника — всадники и пешие созывали друг друга по дороге. Скоро они растворились в белесой дымке. Тогда только Марк перевел взгляд на юного охотника.

— Ты все сделал правильно, — сказал он. — Опусти–ка голову, а то кто–нибудь из ваших оглянется и удивится, что ты еще здесь.

Лиатан послушно наклонил голову… и прыгнул. Прыгнул, как дикая кошка. Но Марк, успевший уловить странный огонек в его глазах, метнулся в сторону и упал, прикрывая собой орла. Эска немедленно бросился на мальчишку и повалил его.

— Дурень. — Марк с трудом поднялся и посмотрел в лицо Лиатану, прижатому коленями Эски. — Молокосос, нас двое, а ты один.

Убедившись, что двое других по–прежнему в бессознательном состоянии, он оторвал от брошенного плаща еще несколько полос и вернулся к Лиатану. Вдвоем с Эской они связали ему руки и ноги; тот перестал сопротивляться и лежал неподвижно, отвернув лицо.

— С кляпом чуть–чуть подождем. — Марк подобрал орла и принялся заворачивать его. — Эска, сходи–ка погляди, в порядке ли лошади. Они нам сейчас понадобятся.

Когда Эска ушел, он тяжело поднялся и подошел к южной стороне площадки. Горное озерцо четко вырисовывалось под крутым обрывом. Холмы почти очистились от тумана, хотя он еще белел в долине. Быстро вечерело. А где–то к югу, за холмами, теперь уже недалеко, проходил Вал.

— Зачем ты пришел к нам и назвался целителем больных глаз, а сам украл у нас крылатого бога?

Марк повернулся, услышав этот гневный голос.

— А что, разве я был таким уж плохим целителем? По крайней мере, сын твоего брата уже не будет слепым. — Он устало прислонился плечом к парапету и задумчиво поглядел на пленника. — А кроме того, я пришел забрать назад своего крылатого бога, а не украсть. Он никогда не был вашим, он был орлом легиона моего отца.

Марк инстинктивно чувствовал, что Лиатану, как и Коттии, это объяснение покажется наиболее понятным. Он понимал также, что для спокойствия на границе будет лучше, если вражда между ним и племенем останется личной.

В темных глазах Лиатана мелькнула искорка.

— Значит, мой дед был прав, — сказал он.

— Ах так? Расскажи, в чем же он прав.

— Когда жрецы обнаружили пропажу крылатого бога, — Лиатан говорил охотно, как будто в этом был вызов, — мой дед уверял, что орла взял ты. Говорил, что у тебя лицо вождя Красных Гребней, которого убили подле крылатого бога, и ругал себя слепым слабоумным стариком за то, что не узнал в тебе сразу его сына. Но когда мы догнали вас, обыскали поклажу и ничего не нашли, мы решили, что дед и вправду стар, вот и чудится ему невесть что. А позже рыбак Голт нашел на берегу озера твою застежку, и обвалившийся берег, и щель под выступом. А потом до нас дошла из укрепленного селения чудная история про то, как заболел твой оруженосец. И мы все поняли. И мой дед сказал: «Значит, все–таки прав я, который никогда не ошибается», — и послал за мной. Моего брата укусил тюлень на охоте, и брат ослаб от раны и не мог пойти с войском. Поэтому дед послал за мной и сказал: «Может быть, как раз ты и нагонишь его, ведь его судьба и судьба нашей семьи перекрещиваются. Постарайся его убить, он навлек позор на богов племени! Но отдай ему кольцо его отца, он — сын своего отца не только по крови».

Наступило минутное молчание, затем Марк сказал:

— Оно при тебе?

— На ремешке вокруг моей шеи, — с неохотой ответил Лиатан. — Возьми сам, мои руки связаны.

Марк опустился на здоровое колено и с некоторой опаской просунул руку под плащ Лиатану. Но это не было уловкой, он нащупал кольцо и вытянул его наружу, разрезал ремешок и надел кольцо себе на палец. Свет уже угасал, и большой драгоценный камень, когда–то сверкавший в его воспоминаниях зеленым огнем, сейчас казался темным, как дубовый лист, и лишь слегка отражал свет неба.

— Если бы судьба распорядилась по–другому и мы с Эской попали бы к вам на копья, тебе вряд ли удалось бы отдать мне кольцо. Как бы ты тогда выполнил желание твоего деда? — полюбопытствовал Марк.

— Я должен был дать тебе кольцо с собой, как кладут оружие и любимую собаку.

— Поня–ятно, — протянул Марк и с улыбкой взглянул на Лиатана. — Вернешься домой, передай Традуи мою благодарность за подарок, за присланное кольцо моего отца.

На лестнице раздались шаги Эски, и мгновение спустя он вынырнул из проема.

— Лошади в порядке, — сказал он. — Я заодно немного осмотрелся. Нам надо ехать вдоль долины на запад. Там почти с самого начала нас будут прикрывать березы. Да и погоня направилась в сторону, где встает солнце.

Марк посмотрел на небо:

— Стемнеет через полчаса, но за это время многое может случиться. Мое сердце чует, надо выезжать сразу.

Эска кивнул и протянул ему руку, чтобы помочь подняться; при этом он заметил изумруд и вопросительно взглянул на Марка.

— Да, — ответил тот. — Лиатан принес мне в подарок от своего деда кольцо, оно принадлежало моему отцу. — Марк повернулся к юному бритту. — Мы заберем двух ваших лошадей, чтобы поскорее добраться до Вала. Но там мы их сразу отпустим, и, в случае удачи, ты снова их увидишь… в свое время. Все–таки ты принес мне отцовское кольцо. Не забудь про кляп, Эска.

Эска не забыл.

Глядя в бешеные черные глаза, Марк добавил:

— Ты уж прости, мы не можем обойтись без этого; вы поднимете крик, как только мы ускачем, и вдруг кто–нибудь вас услышит. Ваши, несомненно, скоро вернутся сюда и освободят вас. Но для верности я позабочусь, чтобы слух о том, где вы, дошел до твоих сородичей… когда мы уже достигнем Вала. Это все, что я могу сделать.

Они шагнули к лестнице. Эска задержался еще и забрал копья воинов, отставленные в сторону, и, заменив одним из них свое, побросал их в озеро. Марк услыхал один за другим три всплеска; сам же он в это время наклонился над двумя другими пленниками — те уже пришли в себя; глаза их сверкали ненавистью. Убедившись, что путы на месте, Марк с Эской выскользнули из низкой двери и начали спускаться в полной темноте по лестнице.

Прежнее бегство от преследователей измотало Марка до последней степени; передышка, как ни была она коротка, оказалась достаточно долгой, чтобы больная нога его успела потерять гибкость. Приходилось собирать все мужество для каждого следующего шага; казалось, вниз вело гораздо больше ступеней, чем раньше вверх. Наконец они спустились и вышли во дворик, где стояли три лошади с заброшенными на голову поводьями.

Они выбрали одну черную и одну мышиной масти, которые показались им пободрее, и обвязали поводья третьей вокруг бревна, чтобы она не последовала за ними. Затем они вывели лошадей наружу через узкие ворота.

— Последний рывок. — Марк ласково погладил по шее черную лошадь. — Утром мы будем завтракать на одном из наших пограничных постов.

Эска помог ему сесть верхом и затем сам вскочил на свою мышастую лошадь. Сначала Марку пришлось пустить в ход все оставшиеся силы и все свое умение, чтобы совладать со скакуном: дикое животное яростно сопротивлялось незнакомому всаднику, не желая подчиняться, фыркало, брыкалось, как необъезженный жеребенок, но наконец, устав от борьбы, решило повиноваться и пустилось легким галопом, мотая головой и обрызгивая себе пеной грудь и ноги.

Эска поравнялся с Марком, и, спустившись с крутизны, они поскакали в сторону леса.

— Слава богу Света, они еще вполне свежие, нам предстоит нелегкий путь, — сказал Эска.

— Да, — мрачно вымолвил Марк и стиснул зубы. На все эти прыжки и скачки ушел почти весь запас его и без того подточенной выносливости.

Свет угасал быстро. Они въехали в долину, делавшую тут поворот на юг. Ветер продувал рощи берез и орешник, небо в просвете между несущимися облаками сделалось желтым, как зажженный фонарь.

Много часов спустя часовому, ходившему вдоль северного вала в Борковике, показалось, что за воем беснующегося ветра где–то далеко внизу слышится стук копыт. Он перестал ходить и заглянул вниз, где глубоко–глубоко, сотней футов ниже крепостной стены, прорезал долину речной поток. Но тут как раз быстро несущееся облако с серебристой каймой набежало на луну, долина казалась сплошной черной пустотой, и налетевший ветер унес все звуки. Треклятый ветер! Здесь, в наивысшей точке Вала, никогда почти не прекращался ветер. А не ветер, так туман. Целыми днями и ночами только и слышишь вой ветра да крик чибиса. Чего только после этого не почудится! Хорошо, если только топот копыт… Часовой с отвращением сплюнул в черную бездну и принялся опять мерить шагами тропу.

А еще позже часовой на Северных воротах подивился, заслышав властный стук в деревянные ворота и крик: «Именем цезаря! Откройте!» Случись это у любого другого входа, это мог быть гонец с донесением. Но те, кто обычно появлялся с севера — барышники, охотники и прочие, — не колотили в ворота с таким грохотом, будто это сам легат пожаловал. А вдруг тут какая–то хитрость? Вызвав часового и приказав смотреть в оба, помощник центуриона загромыхал наверх и приник к наблюдательному окошку над входом.

Луна уже очистилась от облаков, и он разглядел внизу, в тени арки, две фигуры. Крутой склон оставался неосвещенным, но все равно было видно, что он пуст до самого ручья, блестевшего внизу. Стало быть, хитрости тут не было.

— Кто хочет войти именем цезаря?

Один из пришельцев задрал голову, лицо его смутно белело в темноте.

— Два человека с неотложным делом к коменданту. И им по возможности хочется попасть к нему живыми. Открывай, братец.

Поколебавшись, помощник центуриона сбежал на несколько ступенек вниз.

— Открывайте! — приказал он.

Солдаты повиновались; тяжелая створка плавно повернулась на каменных петлях, и в проеме, в падавшем из караульни желтом свете, показались двое бородатых, всклокоченных субъекта, как бы порожденных осенней бурей. Один тяжело опирался на плечо другого, а тот обхватывал его рукой. Они, пошатываясь, вошли внутрь, и даже помощник центуриона, начавший было грубым тоном: «Какого вам тут…» — смягчился до такой степени, что поддержал хромавшего.

— Попали в беду, а?

Но тут хромой вдруг засмеялся, зубы блеснули в темной спутанной бороде, он высвободился и прислонился к стене караульни, тяжело и часто дыша. В грязных лохмотьях, тощий, как сама смерть, с исцарапанным лицом, будто он продирался через все колючие заросли этого края, субъект этот являл собой самое мерзопакостное зрелище.

Ворота с лязгом захлопнулись, и субъект сказал четким и хладнокровным командирским голосом:

— Центурион, мне немедленно нужно видеть командира.

— Что? — переспросил тот, моргая.

Скоро, после сумятицы сменяющихся лиц, грубых солдатских голосов, клацанья подошв, миновав длинные извилистые переходы между казармами, Марк очутился на пороге освещенной комнаты. После ветреного мрака она вспыхнула перед его глазами как золотой цветок. Небольшая комната с белеными стенами, почти целиком заполненная старым, ободранным столом и сундуком с документами. Марк, прищурясь, глядел перед собой, испытывая странное чувство нереальности, — как будто все это происходит во сне. Широкоплечий коренастый человек поднялся из–за стола и вопрошающе поглядел на вошедшего.

— Что там… — начал он, почти как его помощник.

И, глядя на знакомую коренастую фигуру, на квадратное лицо и ноздри с торчащими волосками, Марк не испытал удивления. Он вернулся в знакомый мир, а значит, естественно было встретить там старых знакомых.

— Вечер тебе добрый, Друзилл, — проговорил он. — Поздравляю с повышением.

Лицо центуриона выразило недоумение, голова вздернулась с некоторой надменностью.

— Ты не узнаешь, меня, Друзилл? — почти умоляюще произнес Марк. — Я же…

Но старого центуриона уже осенила догадка, недоумение на его лице сменилось изумленным выражением, смуглая широкая физиономия осветилась восторгом. Он не верил своим глазам.

— Центурион Аквила! — воскликнул он. — Еще бы мне не узнать тебя! Да я узнал бы тебя и в Тартаре! — Грузно ступая, он обогнул стол. — Как ты сюда попал, во имя Грома?

Марк аккуратно положил на стол свою ношу.

— Мы принесли пропавшего орла Испанского легиона, — ответил он несколько невнятно и повалился прямо на орла.

ГЛАВА 20 ПРОЩАЛЬНАЯ РЕЧЬ.

Как–то вечером в конце октября Марк с Эской въехали на последний подъем дороги, ведущей в Каллеву. Узнав в Эбораке, что легат Клавдий еще не вернулся, они поспешили на юг, чтобы перехватить его в Каллеве.

Они сбрили бороды, помылись, а Марк еще и снова коротко обстриг волосы по римской моде. Но они оставались все в тех же лохмотьях, все еще исхудалые, с запавшими глазами и вполне подозрительного вида. Им не раз пришлось прибегать к помощи пропуска, выданного им Друзиллом, иначе их обвинили бы в краже армейских лошадей.

Они устали, смертельно устали, и при этом не испытывали никакого ощущения триумфа, которое могло бы расплавить своим жаром свинцовый холод сковавшей их усталости. Они ехали молча, отпустив поводья, и в тишине лишь подковы били по мощеной дороге, да скрипела мокрая кожаная сбруя. После стольких месяцев, проведенных в дикой отчужденности севера, здешняя, менее суровая, более приветливая местность, казалось, протягивала им дружескую руку. И когда Марк, подставив лицо нежной белесой мороси, увидел вдали, за перекатами пестревших лесов, знакомые и неожиданно родные холмы юга, он почувствовал, что возвращается домой.

Они въехали в Каллеву через Северные ворота, оставили лошадей в «Золотой Лозе», с тем чтобы на следующий день их отдали в походный лагерь, и пешком направились к дому дяди Аквилы. На ведущей к нему узкой улочке тополя уже облетели, под ногами было скользко от мокрой опавшей листвы. Дневной свет быстро меркнул, окошки в башне дяди Аквилы светились бледно–лимонным светом и словно приветствовали их.

Дверь была на щеколде, они подняли ее и вошли. В доме явно царила суматоха, казалось, кто–то недавно приехал или же кого–то ожидали.

Как раз когда они появились из маленькой прихожей, через зал проходил старый Стефанос, направлявшийся в столовую. Он бросил взгляд в их сторону, издал испуганное блеяние и едва не уронил лампу, которую нес.

— Не пугайся, Стефанос, — успокоил его Марк, снимая мокрый плащ и бросая его на скамью. — Мы явились из «Золотой Лозы», а не из царства теней. Дядя у себя в кабинете?

Старый раб раскрыл рот, но ответа его они не услышали, потому что голос его утонул в яростном лае. Послышался бешеный топот мягких лап вдоль галереи, и нечто огромное и пятнистое впрыгнуло через порог, пронеслось, скользя на гладком полу, через комнату — уши торчком, мохнатый хвост вытянут в струну. Это был Волчок, который в унынии лежал в тени колоннады и услыхал голос Марка.

— Волчок! — воскликнул Марк и поспешил сесть на скамью, чтобы не свалиться, как подкошенному.

И он сел очень вовремя: Волчок с разбегу прыгнул прямо ему на грудь, и они оба скатились со скамьи на пол. Марк обнял Волчка за шею, и тот прижался к нему, скуля, повизгивая и облизывая ему лицо в безумном восторге.

Весть об их возвращении уже разнеслась по всему дому, и с одной стороны семенил, впрочем, не теряя величавого достоинства, Маркипур, а в другую дверь вбежала с поварешкой Сасстикка. Марк поворачивался то туда, то сюда, здороваясь со всеми домочадцами, отвечая на приветствия и отражая радостные наскоки Волчка.

— Как видишь, Маркипур, тебе не удалось от нас избавиться! Сасстикка, видеть тебя — все равно что любоваться весенними цветами! Как я мечтал по ночам о твоих медовых коврижках…

— А–а, то–то мне показалось, что я слышу твой голос, Марк… среди прочих голосов.

Мгновенно все затихли: на нижних ступенях лестницы, ведущей в башню, стоял дядя Аквила в сопровождении старого, с седой мордой Проциона, а позади темнела суровая фигура Клавдия Иеронимиана.

Марк медленно встал, не снимая руки с большой лохматой головы, прижавшейся к его бедру.

— Мы, кажется, вернулись как нельзя более кстати, — произнес он.

Он сделал шаг вперед, в тот же миг дядя двинулся ему навстречу, они сошлись на середине комнаты, и Марк сжал обе руки старшего в своих.

— Дядя Аквила! Как славно видеть тебя! Как ты себя чувствуешь?

— Как ни странно, значительно лучше с той минуты, как увидел тебя целым и невредимым, хотя и в виде облезлого пса. — Дядя Аквила перевел взгляд на Эску. — А вот и еще один. — И, чуть помолчав, спросил спокойно: — Какие новости?

— Я принес его, — так же спокойно ответил Марк.

Больше о пропавшем орле не было произнесено ни слова. В зале они оставались вчетвером — рабы при появлении хозяина исчезли, вернувшись к своим обязанностям, — и дядя Аквила повелительным жестом пригласил молодых людей подойти с ним к легату, который, чтобы не мешать их встрече, грелся у жаровни. Посреди всеобщего перемещения Волчок перебежал к Эске и, здороваясь, ткнулся ему мордой в ладонь, потом снова вернулся к Марку. Процион ни с кем не поздоровался, он не признавал на свете никого, кроме своего хозяина, и, похоже, просто не замечал остальных.

— Нашел–таки! — с ворчливым торжеством провозгласил дядя Аквила. — Нашел, клянусь Юпитером! Ты ведь никак не ожидал, что он найдет, верно, мой Клавдий?

— Не уверен, — протянул легат, задумчиво разглядывая Марка своими странными черными глазами. — Нет, совсем не уверен, мой Аквила.

Марк отсалютовал ему, затем вывел вперед Эску, державшегося поодаль.

— Могу я напомнить о моем друге — Эске Мак–Куновале?

— А я и так отлично о нем помню, — Клавдий бегло улыбнулся бритту.

Эска склонил голову в знак приветствия.

— Господин, наверно, подписывал мою вольную, — тон его был так невыразительно ровен, что Марк тревожно взглянул на него. Он только сейчас сообразил, что для Эски в этом возвращении в дом, где он был рабом, нет настоящей радости.

— Да, подписывал. Но я запоминаю людей не только по их бумагам, — мягче обычного возразил легат.

Восклицание, которое издал дядя Аквила, прервало этот обмен репликами. Оглянувшись, Марк увидел, что дядя уставился на его левую руку, которой он все еще машинально поддерживал драгоценный сверток, покоившийся на перевязи.

— Кольцо? Покажи–ка!

Марк стянул тяжелую печатку с пальца и протянул дяде.

— Узнаешь, конечно?

Несколько мгновений тот с непроницаемым лицом рассматривал кольцо, затем отдал обратно.

— Да, — сказал он, — клянусь Юпитером, я его узнаю. Но как оно попало к тебе?

Тут совсем близко раздался визгливый голос Сасстикки. Того и гляди, в столовую пройдет раб накрывать на стол… Нет, Марк не мог сейчас сосредоточиться. Он надел печатку опять на палец и сказал:

— Дядя Аквила, нельзя ли отложить ненадолго и этот рассказ? До более подходящего времени и места. Рассказ будет долгим, а у этой комнаты много дверей.

Глаза их встретились, и дядя Аквила, помолчав, сказал:

— Что ж, хорошо. Ждали столько, что один лишний час значения не имеет. Ты согласен, Клавдий?

Египтянин кивнул.

— Безусловно. После ужина, в твоей башне, нам никто не помешает, и Марк даст нам полный отчет. — Неожиданно тысячи морщинок разбежались по его лицу — он улыбнулся; манера его резко изменилась, словно шелковый занавес опустился и скрыл до поры до времени пропавшего орла. Легат повернулся к Марку. — Я всегда попадаю в этот дом в счастливую минуту. В прошлый раз вернулся Волчок, сегодня ты, но сцена встречи всегда одна и та же.

Марк посмотрел вниз, на Волчка, который привалился к его ноге, полузакрыв глаза от наслаждения.

— Нам с Волчком хорошо вместе.

— Это я вижу. Просто трудно поверить, чтобы волк стал таким другом. Его было намного труднее учить, чем собак?

— Пожалуй, он был упрямей и, конечно, намного свирепей, но приручал его больше Эска, он в этом деле мастер.

— Ну да, разумеется. — Легат повернул голову к Эске. — Ты ведь как будто из бригантов? Много раз мне доводилось видеть собратьев Волчка в собачьей стае твоего племени, и меня всегда удивляло…

Дальше Марк уже ничего не слышал. Он быстро нагнулся и провел рукой по спине молодого волка. Он вдруг заметил то, на что, взволнованный чередой встреч, сначала не обратил внимания.

— Дядя Аквила, что вы тут с Волчком сделали? От него остались кожа да кости.

— Мы с ним ничего не делали, — произнес тот в сильнейшем негодовании. — Он подрывает себе здоровье из чистого своеволия, для собственного удовольствия. Со времени твоего отъезда он соглашался принимать пищу только из рук этой девчушки, Коттии. А после ее отъезда перестал есть совсем. Животное нарочно умирает от голода на глазах у обитателей дома, а те вьются вокруг него, как мухи над выброшенной на берег рыбой.

Рука Марка, гладившая шею Волчка, замерла, в груди у Марка что–то похолодело и оборвалось.

— Коттия уехала? — переспросил он. — И куда?

За все прошедшие месяцы он вспоминал о ней раза два, не больше, но сейчас ему показалось, что он ждет дядиного ответа очень долго.

— Всего лишь в Акве Сулис[26] на зиму. Ее тетка вздумала принимать воды и со всеми домочадцами отбыла туда несколько дней назад.

Марк, затаивший дыхание, вздохнул свободно. Теперь он начал теребить Волчку уши, пропуская их между пальцами.

— Она что–нибудь просила мне передать?

— За день до того, как ее увезли, она прибегала ко мне, кипя от возмущения. Принесла твой браслет.

— И ты сказал ей… насчет того, чтобы она оставила его себе?..

— И не подумал. Зачем говорить раньше времени. Я ей сказал, что ты оставил браслет на хранение ей, а раз так, пусть он у нее и остается до весны, а там сама отдаст прямо тебе. Я пообещал также передать тебе, что она будет хранить его всю зиму как зеницу ока.

Дядя Аквила протянул над жаровней большую, в синих венах, руку и улыбнулся.

— Она, конечно, маленькая фурия, но верная фурия.

— Да, — выговорил Марк, — да… я, с твоего разрешения, пойду покормлю Волчка.

Эска, отвечавший тем временем на расспросы легата относительно приручения волчат, быстро проговорил:

— Я его покормлю.

— Может, мы оба пойдем покормим его, а заодно и смоем с себя часть дорожной грязи? Есть у нас на это время, дядя Аквила?

— С избытком, — ответил тот. — Обед теперь, надо думать, отложится неизвестно насколько. Сасстикка в твою честь опустошает сейчас свои кладовые.

Дядя Аквила оказался прав. Сасстикка на радостях и в самом деле щедрой рукой опустошила полки кладовой, но что самое печальное — старания ее пропали даром. Для Марка, во всяком случае, обед прошел как во сне. Он испытывал такую усталость, что мягкий свет ламп на пальмовом масле казался ему золотистым туманом, он ел, не разбирая вкуса, и даже не обратил внимания на влажные осенние крокусы, которыми Сасстикка, гордясь своим знанием римских обычаев, усыпала стол. После того как они с Эской несколько месяцев ели на открытом воздухе или на корточках у земляных очагов, так удивительно было есть за цивилизованным столом, видеть вокруг себя гладко выбритые лица, ощущать на себе тунику из мягкой белой шерстяной ткани (Эска надел одну из туник Марка), слышать спокойную, четкую речь дяди и легата, беседовавших между собой. Все было странно, словно из другого мира. Казалось, знакомый мир сделался вдруг чужим. Марк едва не забыл, как пользоваться салфеткой. Один Эска, которому было явно непривычно и неудобно есть полулежа, опираясь на левый локоть, казался Марку настоящим в этом ненастоящем мире.

Обед прошел как–то напряженно, торопливее обычного и почти в молчании; мысли всех четверых были сосредоточены на одном и том же, скрытым пока шелковым занавесом, но это мешало говорить о чем бы то ни было другом. Да, странная это была праздничная трапеза, — тень пропавшего орла все еще словно реяла над столом. Марк испытал благодарность к дяде, когда тот наконец поставил кубок на стол и сказал:

— Поднимемся теперь ко мне в кабинет?

Следуя за старшими вверх по лестнице с орлом в руках, Марк поднялся на несколько ступенек и тогда только сообразил, что не слышит шагов Эски. Он обернулся: Эска стоял внизу, у подножия лестницы.

— Я думаю, мне не стоит идти, — сказал Эска.

— Почему? Ты должен идти со мной.

Эска покачал головой:

— Это касается тебя, твоего дяди и легата.

Марк, сопровождаемый, как всегда, Волчком, сбежал обратно.

— Это касается нас четверых. Какая муха тебя укусила?

— Я думаю, мне не надо идти в кабинет твоего дяди, — упрямо стоял на своем Эска. — Я был рабом в его доме.

— Но ты же теперь не раб.

— Да, я твой вольноотпущенник. И это странно. До сегодняшнего вечера я про это не думал.

Марк тоже над этим не задумывался, но понял, что имеет в виду Эска. Можно дать рабу свободу, но ему никуда не деться от того, что прежде он был рабом; между ним и любым свободным человеком, который никогда не был несвободным, все равно останется пропасть. И там, где соблюдается римский образ жизни, разница всегда сохранится. Вот почему прошлое Эски не имело значения, пока они скитались, но имело значение теперь, когда вернулись в Каллеву. Марк внезапно ощутил безвыходность положения и свою беспомощность.

— Но до нашего отъезда ты так не чувствовал. Что изменилось?

— То было вначале, я не успел почувствовать. Я просто знал: я свободен, меня спустили с поводка. Утром мы уже уехали. Но теперь мы вернулись.

Да, они вернулись, и с этим надо было что–то делать, и делать сразу. Повинуясь внезапному побуждению, Марк отнюдь не ласково схватил Эску за плечо.

— Послушай, — сказал он. — Ты теперь всю остальную жизнь собираешься жить так, будто тебя когда–то выпороли и ты не можешь этого забыть? Если так, то мне тебя жаль. Значит, тебе не нравится быть вольноотпущенником? Ну а мне не нравится быть хромым. Мы с тобой в одном положении. И нам остается только пренебречь нашими рубцами. — Он дружески тряхнул плечо и отпустил. — А сейчас пойдем со мной наверх.

Эска ответил не сразу. Потом он медленно поднял голову и в глазах его заплясали огоньки, как всегда перед боем.

— Я иду с тобой, — сказал он.

Когда они поднялись наверх и вошли в кабинет, двое старших стояли в нише на дальнем конце комнаты, около кованой жаровни. Они оглянулись на вошедших, но не проронили ни слова. По стеклам узких окон тихо шелестел дождь, небольшая комната, освещенная лампой, казалась отделенной от мира, вознесенной над ним. У Марка появилось ощущение, будто они все на недоступной высоте, а под ними во мраке разверзается бездна, и если подойти к окну, он увидит внизу плывущий, как рыбина, Орион…

— Итак? — наконец произнес дядя Аквила, и слово гулко разрезало тишину, как камень, брошенный в пруд.

Марк подошел к письменному столу и положил на него свою ношу. Какой она была жалкой, бесформенной — точно узел с обувью и тряпьем.

— Он потерял крылья, — счел нужным объяснить Марк, — поэтому он занимает так мало места.

Шелковый занавес приподнялся, и с ним ушла непрочная видимость обыденности, которую они поддерживали весь вечер.

— Стало быть, слух был верен, — проговорил легат.

Марк кивнул и принялся разворачивать орла. Он откинул последнюю складку, и там, среди скомканных лиловых лохмотьев, стоял на широко расставленных ногах пропавший орел, уже больше не величественный, но тем не менее могучий. При свете ламп, превративших золоченые перья в ярко–желтые, чернели пустые дыры от крыльев. Высоко поднятая голова выражала бешеную гордость. Да, конечно, крылья он утратил и уже не сидел высоко на своем древке, но он все еще был орлом. После двенадцати лет плена он вернулся к своим.

Все долго молчали, потом дядя Аквила сказал:

— Не присесть ли нам?

Марк с радостью опустился на конец скамьи, которую Эска придвинул к столу, — больная нога подгибалась под ним. Он чувствовал тепло от головы Волчка, покоящейся на его ноге, дружескую близость Эски, сидящего рядом.

Марк начал свой отчет. Он говорил четко и подробно, ничего не опуская из рассказов охотника Гверна и старого Традуи, хотя давалось это ему нелегко. Время от времени он предоставлял слово Эске, и тот рассказывал о своих приключениях сам. И ни на минуту Марк не отводил взгляда от сосредоточенного лица легата.

Легат сидел в кресле дяди Аквилы, слегка подавшись вперед, скрестив руки перед собой на столе, лицо его с красным рубцом от края шлема на лбу выделялось на фоне сумрака, как застывшая золотая маска.

Когда Марк кончил, никто не проронил ни звука. Марк и сам сидел, не шевелясь, вглядываясь в длинные черные глаза в ожидании приговора. Дождь нетерпеливо заколотил в окно. Наконец Клавдий Иеронимиан переменил позу, и зачарованная тишина кончилась.

— Вы хорошо справились с этим делом — оба, — взгляд его охватил их, соединил воедино. — Благодаря вам, оружие, которое однажды могли использовать против империи, уже не смогут пустить в ход. Я отдаю должное двум отважным безумцам.

— А… легион?

— Нет! — отрубил легат. — Сожалею, но это невозможно.

Приговор был произнесен — Девятый легион получил «пальцы вниз!». Марк до этого момента думал, что он примирился с этим уже в ту ночь, когда услыхал рассказ Гверна. Но оказывается, нет, не примирился. Оказывается, в глубине души, против всякой очевидности, у него теплилась надежда, что вывод его неверен. И он сделал отчаянную попытку заступиться за отцовский легион, хотя и знал, что это безнадежно.

— Но ведь с легионом не пошло в поход на север более трех когорт. Случалось, легионы формировались заново и при меньшем числе уцелевших, если орел оставался в руках римлян.

— Те три когорты распались двенадцать лет назад, они были распределены по нескольким другим легионам по всей империи, — дружелюбным тоном проговорил легат. — К сегодняшнему дню более половины солдат отслужили свое, а те, кто несет службу, давно присягнули на верность своим новым орлам. Согласно твоему же свидетельству, имя Девятого Испанского легиона не таково, чтобы носить его было честью для нового легиона. Лучше забыть о нем.

«Через воды Леты пути назад нет», — словно услышал Марк голос охотника Гверна. «Нет пути назад, нет…»

Дядя Аквила шумно встал из–за стола.

— А как же их последний героический бой, о котором только что рассказал Марк? Разве это не достойное наследие для любого легиона?

Легат повернулся в кресле и посмотрел на друга снизу вверх.

— Поведение нескольких десятков человек не может уравновесить поведение целого легиона, — возразил он. — Ты должен это понять, Аквила, хотя один из них и был твоим братом.

Дядя Аквила свирепо что–то проворчал, а легат опять обратился к Марку:

— Много ли людей знает, что орел принесен назад?

— К югу от Вала — мы четверо и еще ваш собственный командир лагеря, который, как я понял, еще раньше слыхал про него от вас. Да еще командующий гарнизоном в Борковике. Он был когда–то моим помощником в Иске Думнониев и получил под начало когорту за оборону крепости уже после того, как меня ранили. Мы с ним приняли меры, чтобы никто больше в Борковике ни о чем не прослышал. Сам он заговорит только с моего разрешения. Конечно, могут просочиться слухи с севера. Но они, наверное, сами собой заглохнут, как и в прошлый раз.

— Неплохо, — одобрил легат. — Разумеется, я изложу дело сенату, но его вердикт не оставляет у меня сомнений.

Дядя Аквила сделал выразительное движение рукой, как будто завинтил что–то и швырнул в жаровню.

— А что ты предлагаешь сделать с ним? — Дядя Аквила кивнул на горделиво стоящего приземистого орла.

— Похоронить с почестями, — ответил легат.

— Где? — не сразу, охрипшим голосом задал вопрос Марк.

— Почему бы не в Каллеве? Здесь сходятся пять дорог, все легионы следуют мимо, и в то же время территория Каллевы не принадлежит ни одному легиону в частности. — Легат пригнулся вперед и слегка тронул пальцем позолоченные перья. Лампа высветила его задумчивое лицо. — Пока стоит Рим, легионы будут проходить снова и снова под ее стенами. Разве можно найти место удачнее?

— Когда для меня строился этот дом, — вмешался дядя Аквила, — в окрестностях незадолго перед этим произошли волнения среди племен и я велел устроить под полом домашнего святилища тайник, чтобы я мог спрятать туда свои бумаги в случае чего. Пусть орел покоится там… и забудем о нем.

Уже было поздно, когда они вчетвером вошли в тесную нишу на конце атрия, где находилось святилище. Рабы давно покинули господские покои, и теперь дом и тишина принадлежали им одним. Бронзовая лампа на алтаре посылала вверх длинный язык пламени, имевший четкую форму лаврового листа, и в этом свете домашние боги в своих нишах в беленых стенах словно смотрели вниз, на людей, а те тоже смотрели вниз, на небольшую квадратную дыру, открывшуюся в мозаичном полу перед самым алтарем.

Марк принес сюда орла, как и прежде, на сгибе локтя и сейчас, под взглядами остальных, опустился на одно колено и вложил орла в квадратную гробницу, доходившую через нагревательную камеру до самой земли. Орел был завернут уже не в рваную лиловую тряпку, а в старый военный плащ Марка. Марк в свое время с гордостью носил этот алый плащ, но теперь уместно было отдать его отцовскому орлу.

Четверо стояли, склонив головы: трое служили в легионах под знаком орла в разное время своей жизни, четвертый попал в рабство за то, что участвовал в восстании против орла. Но в эту минуту их ничто не разделяло. Легат подошел к раю отверстия в полу и заглянул в глубь, куда не доставал свет лампы и алый цвет терялся в темноте. Потом легат поднял руку и очень просто начал говорить прощальную речь, как будто прощался с умершим товарищем по оружию.

И вдруг в усталой голове Марка возникли видения. Ему почудилось, будто кроме них в нише стоят еще двое — сухощавый смуглый человек с резким, энергичным лицом, в высоком шлеме командира Первой Когорты и всколоченный варвар в ярко–желтой юбке. Но когда Марк всмотрелся в варвара, он исчез и на его месте возник молодой центурион, каким тот был когда–то.

— Здесь лежит орел Девятого Испанского Легиона, — тем временем говорил легат. — Много раз он стяжал себе славу в боях — против врагов в чужих землях и против мятежников у себя на родине. Его постиг позор, но под конец его держали достойные руки, держали до тех пор, пока не пал последний, державший его. Он возглавлял храбрых людей. Пусть он покоится здесь, всеми забытый.

Легат отступил назад. Эска вопросительно взглянул на дядю Аквилу и по его знаку взялся за массивный куб мозаики, прислоненный к стене, и аккуратно вложил его на место, закрыв дыру. Тайник дяди Аквилы был устроен хорошо, рисунок был подогнан точно, только посвященный мог заметить щель в полу, куда еле–еле входило лезвие ножа.

— Завтра мы заделаем щель, — медленно произнес дядя Аквила.

В тишине послышался принесенный легким влажным ветром знакомый протяжный звук трубы из походного лагеря, возвещающий третью ночную стражу. Марку, все еще глядевшему невидящим взором на то место, где был тайник, представилось, будто труба с невыносимой печалью поет по пропавшему орлу, пропавшему легиону, который ушел в туман и больше не вернулся. Но тут далекие трубы заиграли быстрее; сигнал рассыпался сверкающим каскадом звуков — и ощущение поражения пропало. Опять, как тогда, в полуразрушенной сигнальной башне, когда внизу стягивалась охота, Марк почувствовал, что дело того стоило. Ему не удалось восстановить честь отцовского легиона, зато пропавший орел все–таки вернулся к своим и уже никогда не станет оружием в руках врагов.

Он поднял голову одновременно с Эской, глаза их встретились, и взгляд Эски словно спросил: «Доброй была охота?»

— Охота была доброй, — выговорил Марк вслух.

ГЛАВА 21 ДЕРЕВЯННАЯ ПТИЧКА.

Зима для Марка оказалась нелегкой. Столько месяцев подряд он немилосердно напрягал больную ногу, что теперь это перенапряжение сказалось самым жестоким образом. Боль он еще мог кое–как выносить, хотя она и донимала его, особенно по ночам, не давая спать. Невыносимо же было другое: старая рана опять приковала его к постели. А он–то думал, что все это уже в прошлом. Он чувствовал себя больным, изнывал от нетерпения, и всю долгую темную зиму ему очень не хватало Коттии.

Кроме того, по–прежнему оставался нерешенным вопрос: что делать дальше? С будущим Эски все обстояло куда проще, внешне, во всяком случае.

— Я — твой оруженосец, хотя перестал быть твоим рабом, — объявил как–то раз Эска. — Я буду тебе служить, и ты будешь кормить меня. А иногда я буду охотиться, чтобы заработать сестерций–другой.

Еще до того как этот год сменился следующим, Марк напомнил дяде о своей старой идее стать чьим–нибудь секретарем, но дядя Аквила отверг идею, высказав свое мнение о его секретарских способностях в нескольких точных и едких словах. Когда же Марк продолжал настаивать на своем, дядя заставил его дать обещание подождать хотя бы до выздоровления.

Приближалась весна, нога постепенно поправлялась. Наступил март, деревья под крепостным валом налились соком, боярышник опушил белым цветом лесистые холмы. И в один прекрасный день дом Кезона ожил: несколько дней суетились и бегали рабы, на дворе вытряхивали занавеси, противный запах давно не разжигавшейся нагревательной камеры натянуло в хозяйственные помещения дядюшкиного дома, породив перепалку между рабами двух дворов. И наконец как–то вечером Марк с Эской, возвращаясь из бань, увидели отъезжающий от дома Кезона пустой наемный экипаж, запряженный мулами, и успели заметить, как в дом вносят груды багажа. Хозяева вернулись.

На другое утро Марк спустился в нижнюю часть сада и свистнул, вызывая Коттию, как бывало раньше. День был ненастный, дул пронизывающий ветер, моросил мелкий, но сильный дождь, и дикие нарциссы, росшие вдоль вала, кивали головками и пригибались под порывами ветра, как язычки пламени. Внезапный резкий солнечный свет пронизывал их лепестки. Ветер словно вдул Коттию, и она появилась из–за раскачивающейся изгороди.

— Я услышала твой свист, — сказала она, — вот я и пришла. Я принесла твой браслет.

— Коттия! — воскликнул Марк. — Неужели это ты, Коттия? — Он глядел на нее во все глаза и забыл даже взять у нее браслет из протянутой руки.

Они не виделись почти год, но почему–то он думал увидеть ее такой же, какой она была. Но Коттия стала другая. Она сделалась гораздо выше; она стояла, высоко подняв голову, и как–то нерешительно смотрела на него. Золотисто–зеленый плащ из мягкой ткани поверх прямых белых складок туники плотно окутывал ее; один конец плаща, накинутый на голову, сполз, и оказалось, что ее пылающие волосы, прежде свободно развевающиеся на ветру, заплетены и уложены блестящей короной, так что она еще больше походила осанкой на королеву. Губы ее были тронуты кармином, брови слегка насурьмлены, а в ушах виднелись крохотные золотые капельки.

— Послушай, Коттия, — сказал он, — да ты совсем взрослая.

Его вдруг кольнула боль утраты.

— Да, — сказала Коттия. — И нравлюсь я тебе такой?

— Да, да, конечно, — спохватился Марк. — Спасибо тебе за то, что ты сохранила браслет. Дядя Аквила рассказывал, как ты приходила к нему перед отъездом.

Он взял у нее тяжелый золотой браслет и надел себе на запястье, по–прежнему не спуская с нее глаз. Он не знал, о чем с ней разговаривать, но молчание затягивалось, и с отчаяния он задал светский вопрос:

— Понравились тебе Акве Сулис?

— Нет! — выпалила Коттия, и личико ее загорелось яростью. — Я ненавидела каждую минуту, проведенную там! Я не хотела туда ехать, я хотела дождаться тебя здесь, ведь ты говорил, что можешь вернуться до наступления зимы. И за всю зиму я не получила ни одной весточки о тебе, кроме двух слов в каком–то дурацком деловом письме от твоего дяди моему про новый городской водопровод. Я ждала–ждала, а теперь ты нисколько не рад меня видеть! Ну так и я нисколько не рада тебя видеть!

— Ах ты, маленькая фурия! — Марк схватил ее за запястья, прежде чем она успела убежать, и повернул ее к себе лицом. Он тихонько засмеялся: — Да нет, я рад тебя видеть. Ты даже не представляешь, Коттия, до чего я рад…

Она подергала руки, пытаясь вырваться, но, услыхав последние слова, затихла и подняла на него глаза.

— Да, теперь рад, я вижу, — недоуменно произнесла она. — А почему ты не был рад перед этим?

— Ты мне показалась чужой.

— Да? — Как–то неопределенно отозвалась Коттия. Потом, помолчав, спросила с тревогой: — А где Волчок?

— Подлизывается к Сасстикке, чтобы получить кость. Он делается обжорой. Она с облегчением вздохнула:

— Значит, с ним все было в порядке, когда ты вернулся?

— Он был очень худ. После твоего отъезда он не желал ни от кого брать пищу. Но теперь все в полном порядке.

— Я этого и боялась, что он будет капризничать. И из–за этого тоже я не хотела ехать в Акве Сулис. Но я не могла его взять с собой, Марк, право, не могла. Тетя Валария ни за что бы мне не разрешила.

— Ну, еще бы, — губы Марка дрогнули в улыбке; он представил себе, как отнеслась бы Валария к предложению взять с собой на модный курорт волка.

Они уселись на плащ Марка, расстеленный на мокрой мраморной скамье, и после короткой паузы Коттия спросила:

— Нашел ты орла?

— Нашел, — Марк повернул к ней голову.

— Ох, Марк, как я рада! Ужасно рада! И что же дальше?

— Ничего.

— А как же легион? — Она вгляделась в его лицо, и сияние на ее личике потухло. — Значит, нового Девятого легиона не будет?

— Не будет.

— Марк, как же так?.. — начала она и осеклась. — Нет, я не стану расспрашивать.

Он улыбнулся:

— Как–нибудь я тебе все расскажу.

— Я подожду, — отозвалась она.

Они сидели рядом и изредка перебрасывались словами, но больше молчали; иногда они быстро, с улыбкой, переглядывались, но тут же отводили глаза. Они вдруг стали стесняться друг друга. Марк сообщил ей, что Эска больше не раб, и думал, что она удивится. Но она не удивилась и только заметила:

— Да, Нисса мне говорила, когда вы уехали, и я порадовалась за вас обоих.

Они опять замолчали. За спиной у них среди раскачивающихся голых веток дикой груши запел дрозд, ветер подхватил песенку и швырнул вниз. Они одновременно обернулись и посмотрели на певца с шафранно–желтым клювом, качающегося на фоне холодной небесной голубизны. Марк сощурился от яркого солнца и тоже засвистел, а дрозд, кланяясь вместе с веткой, словно отвечал ему, раздувая в экстазе горлышко. Затем на солнце вновь набежало облако, и яркий мир погас.

В тот же момент они услыхали стук копыт по мокрой мостовой — по улице шла лошадь, потом остановилась — то ли перед их домом, то ли перед соседним, Марк не разобрал.

Дрозд еще продолжал заливаться, но когда Марк взглянул на Коттию, лицо ее омрачало не только набежавшее облако.

— Марк, что же ты теперь будешь делать? — спросила она.

— Теперь?

— Да, когда ты опять здоров. Ведь ты совсем поправился? — И быстро добавила: — Нет, наверное, не совсем, ты сейчас так хромал, гораздо больше, чем год назад перед отъездом.

Марк рассмеялся:

— Всю зиму я провалялся, как больной барсук, но сейчас я с каждым днем набираюсь сил.

— Правда?

— Правда.

— Так что же ты будешь делать? Вернешься в легион?

— Нет. В небольшой схватке я еще справлюсь, но идти с когортой маршем от порта Ития в Рим, делая по двадцать миль в день, я уже не могу. И уж, во всяком случае, я не гожусь на плацу.

— На плацу! — с негодованием повторила Коттия. — Видела я их плац через ворота походного лагеря. Вышагивают по прямым линиям, вытягивают враз ноги, перестраиваются по–всякому, а какой–то ими командует и ревет, как бык. Какое это имеет отношение к настоящим сражениям на войне?

Марк стал поспешно соображать, как бы получше объяснить ей, какое это имеет отношение, но он зря старался, она продолжала, не ожидая ответа:

— А раз не вернешься в легион, что же тогда?

— Еще не знаю.

— Может быть, поедешь домой?.. — начала она, но тут смысл этих слов дошел до нее, и глаза ее сделались испуганными. — Ты уедешь в свой Рим и заберешь с собой Волчка и Эску?

— Еще не знаю, Коттия, честное слово, не знаю. Почему–то я не думаю, что вернусь на родину.

Но Коттия не слышала его.

— Возьми меня с собой, — вырвалось у нее. Она чуть не плакала. — Скоро город обнесут стеной. Ты же не оставишь меня в клетке! Ты не можешь меня оставить! Ох, Марк, возьми меня с собой!

— Даже в Рим? — Марк не забыл ее прежней ненависти ко всему римскому.

Коттия вскочила на ноги, Марк тоже встал.

— Да! — выпалила она. — Куда угодно, только с тобой.

Две волны чувств нахлынули на него одна за другой, слившись воедино. Первая — радость от обретения, вторая — отчаяние от утраты… Как объяснить, что, не владея в мире ничем, даже ремеслом, он не имеет права брать ее с собой?

— Коттия… — начал он с несчастным видом. — Коттия, милая моя, ничего из этого…

Но он не успел закончить фразы: послышался взволнованный голос Эски:

— Марк! Где ты?

— Я тут! Иду! — крикнул в ответ Марк и схватил Коттию за руку. — Пока идем со мной.

Опять брызнул дождь, но при этом показалось солнце, и дождь сверкал на лету. Волчок встретил их во дворе и с веселым лаем закружил около них, вытянув прямой пушистый хвост. Сразу за Волчком следовал Эска.

— Только сейчас пришло. — Он протянул Марку тонкий запечатанный свиток папируса.

Марк взял папирус и удивленно поднял брови при виде знака Шестого легиона на печати. Коттия, Эска и Волчок тем временем здоровались друг с другом каждый на свой лад. Взламывая печать, Марк случайно поднял взгляд и увидел приближавшегося дядю Аквилу.

— Открыто проявлять любопытство — одна из привилегий старости. — Дядя остановился, возвышаясь над всей группой, столпившейся у колоннады.

Марк раскатал шуршащий лист папируса. Ярчайший свет слепил ему глаза, и написанные слова плыли посреди красных и зеленых пятен. «Центуриону Марку Флавию Аквиле от Клавдия Иеронимиана, легата Шестого Победоносного, привет!» — начиналось письмо. Марк пробежал глазами убористые строки до конца, потом поднял голову и встретил взгляд широко раскрытых золотистых глаз Коттии.

— Уж не колдунья ли ты из Фессалии[27]? Или ты просто ясновидящая? — проговорил он и снова уткнулся в письмо. Потом принялся читать его вторично, на этот раз внимательнее, вдумываясь в написанное и пересказывая главное вслух: — Легат изложил дело в сенате, и сенат вынес решение, какого мы и ожидали. Но легат пишет еще: «…в знак признания заслуг перед государством, неявность коих не делает их менее значительными…» — Эска, отныне ты — римский гражданин.

Вид у Эски был озадаченный, даже слегка встревоженный.

— Я не совсем понимаю. Что это значит?

Означало это многое, а главное — права и обязанности. Это могло означать также, что его ухо как бы переставало считаться обрезанным, и уже не имело значения то, что он был прежде рабом. Эска узнает это потом, позднее. В его случае это еще означало своего рода почетное освобождение, деревянный меч гладиатора, завоевавшего себе свободу на арене.

— Считай, что ты завоевал деревянный меч, — сказал Марк и увидел, что до Эски, бывшего гладиатора, начинает доходить смысл сказанного.

— Легат пишет, что за те же услуги, — продолжал Марк, — мне дают пособие выслужившего срок центуриона, командира когорты. Выплачено оно будет по старинке — частично в сестерциях, частично землей. — Помолчав, он принялся читать все подряд, слово за словом: — «По установленному обычаю, земля жалуется в Британии, поскольку здесь проходила твоя последняя военная служба. Но мой добрый знакомый, один из сенаторов, написал мне, что если ты пожелаешь, нетрудно будет поменять здешний надел на землю в Этрурии, откуда, если не ошибаюсь, ты родом. Официальные документы в свое время дойдут до вас обоих, но коль скоро замедленность хода бюрократической машины общеизвестна, я надеюсь быть первым, от кого ты узнаешь эту новость».

Марк перестал читать, рука с письмом медленно опустилась. Он оглядел окружавшие его лица: у дяди Аквилы было выражение стороннего наблюдателя, с бесстрастным интересом разглядывающего результат поставленного опыта; лицо Эски выражало напряженное ожидание; личико Коттии прямо на глазах заострилось и побледнело; Волчок выжидающе поднял свою большую голову. Лица… И вдруг Марку захотелось бежать, бежать от них от всех, даже от Коттии, даже от Эски. Они составляли часть его жизни, входили в его планы, они принадлежали ему, а он принадлежал им, но сейчас ему хотелось побыть одному, одному разобраться в происшедшем, чтобы ничье присутствие не повлияло на его решение. Марк отвернулся, отошел к низкой ограде, идущей вдоль наружной лестницы, и обвел взглядом намокший сад, где дикие нарциссы, точно мириады огоньков, плясали под фруктовыми деревьями.

Он может уехать домой.

Холодные брызги летели ему в лицо, а он стоял и думал: «Я могу уехать домой», — и видел внутренним взором длинную дорогу на юг, дорогу легионеров, белевшую под этрусским солнцем; усадьбы среди оливковых плантаций; темно–красные, цвета вина, Апеннины вдали. Он словно вдыхал душистый смолистый запах сосновых лесов, и смесь ароматов тимьяна, розмарина и дикого цикламена — летний запах родных холмов. Он мог вернуться туда, к холмам и людям, среди которых вырос, по которым тосковал здесь, на севере. Но если он вернется — не будет ли всю оставшуюся жизнь его глодать другая тоска? Тоска по другим запахам, другой природе, другим звукам? По изменчивому северному небу и пению зеленой ржанки?

И вдруг он понял, почему дядя Аквила поселился в этой стране, когда кончился срок его службы. До конца жизни Марк будет помнить родные холмы, порой воспоминания будут мучить его. Но теперь его дом тут, в Британии. Понимание этого пришло к нему как–то исподволь и показалось уже знакомым, и он удивился, как не осознал этого раньше.

Волчок ткнулся влажным носом ему в ладонь, и Марк, глубоко вздохнув, повернулся. Дядя Аквила еще стоял, сложив руки на груди и склонив голову набок, все с тем же выражением бесстрастного интереса.

— Прими мои поздравления, Марк, — сказал он. — Не для каждого мой друг Клавдий стал бы расшибаться в лепешку, а ему, вероятно, пришлось крепко постараться, чтобы добиться справедливого решения от сената.

— Я готов лежать у его ног, — тихо ответил Марк. — Ведь это начало новой жизни, Эска, новой жизни!

— Разумеется, чтобы поменять земли на Этрурию, потребуется время, — задумчиво произнес дядя Аквила. — Но к осени, я думаю, ты будешь уже там.

— Я не вернусь в Этрурию, — сказал Марк. — Я возьму землю здесь, в Британии.

Он бросил взгляд на Коттию. Она стояла все так же неподвижно, застыв в ожидании, как скованная морозом ива.

— Все–таки мы не едем в Рим! Но ты ведь сказала: «Куда угодно», правда, Коттия, любимая?

Он протянул ей руку.

Она вопросительно заглянула ему в лицо, потом улыбнулась, одной рукой собрала вместе края плаща, как будто собралась в путь прямо сейчас, куда угодно, и вложила другую руку в его протянутую.

— Ну вот, теперь мне, видно, достанется улаживать все с Кезоном, — заметил дядя Аквила. — О боги! Ведал ли я, какой мирной жизнью жил, пока не появился ты!

Вечером того же дня, написав легату письмо от себя и от Эски, Марк поднялся в башню, а Эска пошел отправлять письмо. Марк стоял у окна, поставив локти на подоконник и опершись подбородком о ладони. За спиной у него за письменным столом, заваленным листами «Истории осадных войн», сидел дядя Аквила. Эта комната наверху, как чаша, удерживала еще дневной угасающий свет, но внизу, во дворе, уже сгущался сумрак, и лесные перекаты окутались дымкой. А еще дальше за ними виднелись знакомые волны холмов.

Нижняя Британия. Да, вот подходящее место, вот где надо возделывать землю: для пчел есть тимьян, там хорошие пастбища, а южный склон можно разделать террасами под виноградники. Он сам, да Эска, да минимальная помощь, какую они могут позволить себе на первых порах… Ничего, они справятся. Хозяйство с вольными или вольноотпущенниками будет, конечно, пробной затеей, но не он первый, хотя и встречается это пока нечасто. Эска отбил у него охоту владеть людьми.

— Мы с Эской все обсудили, и, если мне будет предоставлен выбор, я возьму землю в Нижней Британии, — сказал он, все еще опираясь подбородком на руки.

— Мне кажется, у тебя тут не возникнет затруднений с властями, — согласился дядя Аквила, роясь на столе, где царил идеальный порядок, в поисках какой–то таблички.

— Дядя Аквила, а ты знал про это до сегодняшнего дня?

— Я знал, что Клавдий намеревался просить за вас перед сенатом, но кто мог предугадать, что из этого выйдет. — Он фыркнул: — Подумать только: чтобы сенат уплатил свои долги по старинке! Землей и сестерциями. Небось, побольше земли и поменьше сестерциев, так им выгоднее.

— А еще римское гражданство, — подсказал Марк.

— Да, хоть им и дешево это обойдется, а все же сверх цены долга, — согласился дядя Аквила. — Мне думается, не стоило бы все–таки экономить на твоем пособии.

Марк засмеялся:

— Мы с Эской не пропадем.

— Не сомневаюсь… если не помрете с голоду в самом начале. Помните, вам придется строить и оборудовать хозяйство.

— Строить мы в основном будет сами. Сойдут и глинобитные хижины, пока не разбогатеем.

— А как это понравится Коттии?

— Ей понравится, — заверил Марк.

— Что ж, если понадобится помощь, ты знаешь, к кому обращаться.

— Да, знаю. — Марк отвернулся от окна. — Если понадобится помощь… очень понадобится… после трех неурожаев… я приду к тебе.

— А до тех пор — нет?

— До тех пор нет.

Дядя Аквила сердито засверкал глазами:

— Ты несносен! С каждым днем ты все больше похож на своего отца!

— Правда? — Марк мельком улыбнулся, потом замялся. Некоторые вещи трудно бывает высказать старшему. — Дядя Аквила, ты уже так много сделал для нас с Эской… Если бы в свое время у меня бы не было тебя…

— Ба! — произнес дядя Аквила, продолжая поиски таблички. — Кому же еще ко мне приставать? Собственного сына у меня нет.

Он наконец нашел табличку и принялся старательно сглаживать исцарапанный воск гусиным пером, очевидно воображая, что орудует плоским концом стала. Потом он исподлобья взглянул на Марка.

— Если бы ты попросился в Этрурию, мне, пожалуй, стало бы очень одиноко.

— Неужели ты думаешь, я удрал бы в Клузий при первом же удобном случае?

— Я, конечно, так не думал… — медленно произнес дядя Аквила, с отвращением разглядывая останки своего пера и откладывая его в сторону. — Ну вот, из–за тебя я загубил прекрасное перо и испортил ряд крайне важных заметок. Радуйся теперь… Нет, я так не думал, но выбор был в твоих руках, и я не был уверен, какое ты примешь решение.

— Я тоже, — отозвался Марк. — Но сейчас уверен.

Непонятно почему, он вдруг вспомнил про свою деревянную птичку. Когда язычки пламени пробились сквозь бересту и сухой вереск, на которых она лежала, ему почудилось, что вместе с сокровищем его детских лет сгорела вся его прежняя жизнь. Но наверное, из серого пепла тогда же родилась новая жизнь — для него самого, для Эски и Коттии, а может, и для других людей, и даже для незнакомой еще долины среди холмов, где когда–нибудь будет стоять его усадьба.

Где–то хлопнула дверь, и на галерее послышались шаги Эски, который звонко и весело насвистывал мелодию:

Когда я встал под знамя орла

(Не вчера ль я под знамя встал?),

Я девушку из Клузия

У порога поцеловал.

И Марку вдруг пришло в голову, что рабы никогда не насвистывают. Они поют, если им хочется или если это помогает работе, но свист — это что–то другое, насвистывают только свободные люди.

Дядя Аквила, чинивший сломанное перо, опять поднял голову.

— Да, кстати, у меня есть для тебя новость, и небезынтересная, если ты ее еще не слыхал: Иску Думнониев взялись отстраивать заново.