Америка с чёрного хода

1. МЕТРОПОЛИЯ ДОЛЛАРА

Когда я приехал в Нью-Йорк, многие американцы, с которыми мне пришлось познакомиться, считали своим долгом предупредить меня, что по Нью-Йорку нельзя судить обо всей стране. «Нью-Йорк не Америка», – словно сговорившись, повторяли они. По их словам, Нью-Йорк представлял собой какое-то исключение из общего правила, едва ли не особый случай.

Против этой точки зрения энергично ополчился Феликс Морли, нью-йоркский старожил, с которым я не раз сталкивался за время моего пребывания в Нью-Йорке.

– Наоборот, Нью-Йорк самый американский из всех наших городов, – доказывал он. – Это квинтэссенция Америки. Судите сами. Для Соединенных Штатов характерна высоко развитая индустрия. По объему промышленной продукции Нью-Йорк не имеет конкурентов. Для промышленной страны характерна концентрация населения в городах. Нью-Йорк – самое крайнее выражение этой концентрации. Монополия «биг бизнеса» в экономике нашей страны лучше всего символизируется Уолл-стритом, но где же еще можно представить себе Уолл-стрит, как не в Нью-Йорке!.. С другой стороны, возьмите область политики. Наша политическая жизнь – если иметь в виду двухпартийную систему – сплошная коррупция, а где вы найдете более яркие примеры коррупции, чем в Нью-Йорке? Наконец, разве не из Нью-Йорка диктуются законы для Соединенных Штатов? О, конечно, не прямо, а через Конгресс, куда Уолл-стрит посылает своих доверенных лиц. Я мог бы привести вам сколько угодно фактов, типичных для нашей действительности, но самые типичные из них вы обнаружите именно в Нью-Йорке…

– Я утверждаю, – заключает свои рассуждения Морли, – что Нью-Йорк – это символ «американской цивилизации», как у нас вежливо называют капитализм. А если символ выглядит «патологическим», то лишь потому, что сама «американская цивилизация» давно уже стала «патологической».

Морли, без всякого сомнения, прав. Нью-Йорк – фактическая столица современной плутократической и реакционной Америки, наиболее отчетливое и яркое воплощение глубоко порочного стиля американской жизни.

Чтобы составить себе общее представление о внешнем виде города, я решил посмотреть на Нью-Йорк сверху и для этой цели взобрался на самый высокий небоскреб – «Эмпайр стэйт билдинг», расположенный на Пятой авеню, между 33-й и 34-й улицами.

Если бы я решил подниматься по лестнице, мне пришлось бы преодолеть 1903 ступени. Я, разумеется, предпочел воспользоваться лифтом, который доставил меня к круглой площадке, находящейся на высоте в триста восемьдесят метров. Отсюда можно охватить взором весь Нью-Йорк, расположенный на вытянувшемся в длину острове Манхэттэн и на берегах рек Гудзон и Ист-ривер.

Открывающаяся с большой высоты картина города представляет собой немыслимую мешанину тесно жмущихся друг к другу улиц. Многоэтажные дома кажутся низкими, их крыши – приплюснутыми к земле. С трудом различаются отдельные кварталы. Повернувшись лицом к востоку, я вижу Ист-ривер с перекинутыми через нее пятью мостами, ведущими в жилые и промышленные районы Нью-Йорка: Квинсборо, Лонг-Айлэнд-сити и Бруклин. Если посмотреть на север, перед нами возникнет река Гудзон с висячим мостом, соединяющим Нью-Йорк с его западными пригородами в штате Нью-Джерси. Несколько ближе, в окружении небоскребов, раскинулся на большом пространстве Центральный парк. На переднем плане – большая группа небоскребов, среди которых бросается в глаза «Рокфеллер-сентер» – целый квартал зданий высотою до семидесяти этажей, занятых зрелищными предприятиями и деловыми конторами. С юга на север, через весь Манхэттэн, тянется ломаная линия Бродвея. Наконец в Южной части Манхэттэна, в окрестностях Уолл-стрита, поднимается к небу еще одна группа небоскребов.

Берега южной половины Манхэттэна густо усеяны железобетонными «пирсами»: Нью-Йорк – один из крупнейших портов мира, международный рынок зерна, каучука, сахара, какао, цветных металлов, стали, железа. Через него проходит свыше четверти экспорта и импорта США. Кроме того, нью-йоркский порт ежегодно пропускает около миллиона пассажиров.

Вдоль набережных Гудзона и Ист-ривер виднеются фабрично-заводские корпуса и трубы. Несколько парков с запыленными деревьями кажутся крохотными островками на темно-сером фойе всего этого хаотического нагромождения небоскребов, домов-казарм, бесконечных доков, складов, фабрично-заводских корпусов и мостов.

Когда я разглядываю город, неподалеку останавливается группа туристов во главе с гидом. По внешнему виду туристов и по замечаниям, которыми они обмениваются между собой, нетрудно определить, что это иностранцы. Гид сообщает им данные о небоскребе «Эмпайр стэйт билдинг», рассчитанные на то, чтобы поразить их воображение. Кстати, единицей измерения для этих данных намеренно взяты небольшие меры – фунты, футы и т.д. Это делает приводимые гидом сведения поистине астрономическими: вес здания исчисляется в 607 миллионов фунтов, объем – в 37 миллионов кубических футов, длина телефонных и телеграфных линий – 17 миллионов футов.

– Небоскребы – это шедевр архитектуры и строительной техники, – торжественно провозглашает гид. – Их высота является как бы величественной эмблемой нашей цивилизации, а их прочность и устойчивость символизирует ее незыблемость перед лицом социальных ураганов, свирепствующих во всем остальном мире.

Ошеломляющие цифры и выспренние тирады как будто производят на иностранных туристов некоторое впечатление. Но, кажется, не на всех. Я слышу, как один из них со скептической усмешкой шепчет своему соседу по-французски:

– Наш уважаемый Цицерон забыл упомянуть, что небоскребы все-таки колеблются.

– Разве?

– Верхние этажи «Эмпайр стэйт билдинга» при сильном ветре испытывают колебания до пятнадцати сантиметров. Я не говорю уже о том, устоят ли они при социальных ураганах большой силы…

Однако высказать вслух свои комментарии к словам не в меру расхваставшегося американца француз не решился. Нельзя сказать, чтобы нынешние границы Нью-Йорка были определенными. Первоначально город занимал незначительную территорию в нижней части острова Манхэттэна, растянувшегося на двадцать километров в длину и на три-четыре километра в ширину. Разрастаясь, Нью-Йорк не только занял весь Манхэттэн, но и поглотил близлежащие города и поселки, причем не только те, что находились в штате Нью-Йорк (например, Чельси, Харлем, Бруклин, Бронкс и др.), но и те, что были расположены в других штатах. Сейчас в орбиту Большого Нью-Йорка входят крупные города Нью-Арк (около 500 тысяч жителей) и Джерси-сити (около 400 тысяч жителей) и многие поселки в штатах Нью-Джерси и Коннектикут. Население собственно Нью-Йорка достигло во время войны 7625 тысяч человек, а вместе с пригородами в черте Большого Нью-Йорка – свыше 10 миллионов.

Гигантские размеры города составляют для многих ньюйоркцев предмет непомерной гордости, самовлюбленного хвастовства всем «самым грандиозным», «самым колоссальным». Вам не преминут сообщить, что Бродвей – самая длинная улица в мире (29 километров), что «Эмпайр стэйт билдинг» – самое высокое здание в мире (102 этажа, 380 метров высоты), что с вокзала «Гранд-Сентрал» ежедневно отправляются сотни поездов, что в Нью-Йорке 2800 церквей (хотя всего лишь 855 школ), 16 тысяч полисменов, свыше 300 тысяч собак, что нью-йоркские матери ежегодно рожают не менее 1000 двойней, 10 тройней и по меньшей мере 1 четверню.

Эта статистика, однако, неполна: в рубрику «самого грандиозного» можно было бы добавить гигантское число бедняков, безработных, бездомных, беспризорных, гангстеров, алкоголиков, психически и физически больных и т.д. и т.п. Но эти данные, само собой разумеется, совершенно ни к чему туристской рекламе.

Местные жители любят показывать приезжим фасад Нью-Йорка. Если вы попросите нью-йоркца, чтобы он порекомендовал вам осмотреть наиболее характерные для города кварталы, он прежде всего посоветует пройтись днем по Пятой авеню с ее огромными универсальными магазинами, а вечером – по залитому световой рекламой Бродвею. Это средство обычно действует. Восторженные туристы из Латинской Америки или Западной Европы, заранее готовые восхищаться всем американским, начиная от фальшивой «демократии» и кончая низкосортной парфюмерией, возвращаются на родину совершенно ошеломленные всем увиденным и слышанным. Это значит, что их обработали па славу, сумели показать товар лицом!

Но если вы не пожелаете ограничиться «изучением» Нью-Йорка из окна туристского автобуса или с крыши «Эмпайр стэйт билдинга», то сразу же убедитесь, что парадные достопримечательности вовсе не определяют физиономию этого города. В ближайшем соседстве с монументальными зданиями и вперемежку с ними расположены серые, унылые кварталы, а зачастую и самые настоящие трущобы.

На протяжении многих десятилетий в Нью-Йорке оседало огромное количество эмигрантов из Европы, которых привела сюда тщетная погоня за долларами. Эмигранты заполняли трущобы так называемых «иностранных кварталов». Некоторые национальности представлены в Нью-Йорке таким количеством людей, которое превышает население столиц их собственных стран. Так, например, в Нью-Йорке более миллиона выходцев из Италии и более шестисот тысяч выходцев из Ирландии. Эти цифры оправдывают ходячее утверждение, что в этом городе больше итальянцев, чем в Риме, и больше ирландцев, чем в Дублине.

В нижнем Манхэттэне, неподалеку от Уолл-стрита, ь четырехугольнике, образуемом изгибом Ист-ривер, Бауэри-стрит и 14-й улицей, расположены еврейское гетто, румынский и венгерский кварталы. На Первой авеню, к северу от 11-й улицы, находится итальянский квартал, носящий не слишком-то почтительное прозвище «Малая Италия». В Нью-Йорке имеются также «Малая Франция», «Малая Испания» и т.д. Вдоль Гарлем-ривер лежит Гарлем – негритянский район, в котором ютится подавляющее большинство живущих в Нью-Йорке негров. Но в Гарлеме селятся не только негры. Здесь же вы встретите евреев, итальянцев, ирландцев. В городе есть и другие кварталы, изобилующие многонациональным населением вроде обширного района с центром на 14-й улице, где живет весьма значительная прослойка выходцев из царской России.

Население «иностранных кварталов» ощущает на себе не только социальный, но и национальный гнет, ибо американские расисты не упускают ни одного случая, чтобы показать свое «превосходство» над любыми «инородцами».

Именно в этих кварталах Манхэттэна и в подобных кварталах других районов Нью-Йорка живет подавляющее большинство его населения. Именно они наиболее типичны для гигантского города. Но ни в каком путеводителе вы, разумеется, не найдете указания на то, как разобраться в лабиринтах этих кварталов. Здесь задворки города, царство бедности и горя, здесь зреет недовольство и возмущение, – как же можно показывать сюда дорогу?

Но тот, кто хочет познакомиться не только с фасадом Нью-Йорка, но и с его неприглядной изнанкой, тот, кто хочет увидеть подлинное лицо капиталистической Америки, всегда сумеет найти дорогу и сюда.

– Вы были на Уолл-стрите? – спрашивает меня как-то Феликс Морли.

Еще в первые месяцы своего пребывания в Нью-Йорке я побывал в «даун-тауне» (по-английски – «нижний город»), деловом центре Нью-Йорка, расположенном в южной части Манхэттэна. Здесь сконцентрированы главные рычаги американских монополий: крупнейшие банки, биржи, конторы трестов, крупнооптовые фирмы. Проезжал я и по Уолл-стриту, мимо Фондовой биржи.

Я рассказываю об этом Морли.

– О нет, я имею в виду не это, – говорит он. – Вы должны посетить Фондовую биржу, чтобы увидеть в натуре это капище Маммоны.

Осмотр Фондовой биржи для экскурсантов возможен только по разрешению администрации. Их допускают не в самый зал, где совершаются операции, а на специальные галереи для посетителей.

Задавшись целью побывать на Фондовой бирже, а заодно пообстоятельнее познакомиться и с «даун-тауном», я еду туда вместе с Феликсом Морли по единственной оставшейся в городе надземной дороге, проходящей по Третьей авеню. Этот вид городского транспорта, так же как И трамвай, постепенно сходит в Нью-Йорке на нет.

Мы садимся в поезд надземки где-то в «мид-тауне» – центральной части города. Поезд несется с таким грохотом который непривычному человеку трудно вынести. Мы проносимся мимо стоящего на Парк-авеню отеля «Уолдорф-Летория», мимо вокзала «Гранд-Сентрал» и стремительно мчимся к Бауэри-стриту, откуда уже начинается «нижний город». Вдоль линии надземки непрерывной чередой мелькают уродливые старые дома, лавки старьевщиков и продавцов всевозможного металлического хлама, дешевые харчевни и грязные «салуны» (трактиры).

На коротких остановках я заглядываю в окна домов, чуть ли не вплотную примыкающих к железным конструкциям надземки. В некоторых квартирах нет ничего, кроме расставленных рядами коек. Это ночлежные дома. Иногда койки стоят и на балконах, под открытым небом. В окна видны и сами жители ночлежек. Достаточно посмотреть на них, чтобы понять, какое существование они влачат в этих трущобах.

– Не думайте, – замечает Феликс Морли, – что перед вами абсолютное дно Нью-Йорка. Эти люди все-таки имеют койку и могут спать под крышей. В Нью-Йорке множество несчастных, у которых нет даже пятнадцати-двадцати центов, чтобы уплатить за койку. Им ничего не остается, как ночевать под открытым небом или итти в благотворительные миссии. Там можно бесплатно провести ночь, сидя на жесткой скамейке. На Бауэри находится несколько таких миссий» Это и есть абсолютное дно Нью-Йорка.

– Бауэри и окружающий ее район, – продолжает Морли, – был когда-то Бродвеем «нижнего города». Здесь помещались дешевые мюзик-холлы, дансинги, публичные дома, салуны. Весь район кишел опустившимся сбродом. Убийства были здесь повседневным явлением, так же как и самоубийства. Дансинг Мак-Гурка даже именовался «Домом самоубийц». Но Бродвей подорвал «процветание» Бауэри-стрита, и теперь эта улица известна лишь своими трущобами.

За районом Бауэри, у Бруклинского моста, мы выходим из надземки.

Бруклинский мост высок, и его пролеты заходят далеко на берег, накрывая ближайшие улицы. Под мостом очутилась и небольшая Черри-стрит. К железным устоям моста прикреплена мемориальная доска, из текста которой мы узнаем, что в доме № 1 по Черри-стрит в 1789-1790 годах, когда Нью-Йорк был временном федеральной столицей, жил первый президент Соединенных Штатов Джордж Вашингтон. Самого дома № 1 в природе не существует – Бруклинский мост смел его, как ненужную ветошь.

Мимо нью-йоркского муниципалитета мы идем к Бродвею. В «нижнем городе» Бродвей еще не является центром всяческих увеселений. Здесь он в такой же мере средоточие «биг бизнеса», как и все другие улицы, окружающие Уолл-стрит. На Бродвее находятся конторы «Стандарт ойл компани», нефтяной монополии Рокфеллера, компании швейных машин Зингера, компании Вулворта и многих других монополистических предприятий.

У подножия бродвейских небоскребов мы садимся в метро и едем до южной оконечности Манхэттэна. Отсюда видны три островка, расположенные в бухте: это «Губернаторский остров», «Эллис-Айлэнд», иначе называемый «Островом слез», так как на нем находится карантин для иммигрантов, и между ними островок Бедлоу, на котором можно различить статую Свободы.

– Американцам не рекомендуется приближаться к ней, – иронически говорит Морли, – это становится опасным занятием. Идея свободы у нас теперь не в почете. Нельзя не признать, что отцы города, которые некогда вынесли статую Свободы за пределы Нью-Йорка, проявили немалую предусмотрительность. Они поместили ее на острове – как бы для того, чтобы предотвратить распространение в городе идей, противоречащих «американизму»…

Время нашего посещения Фондовой биржи приближается. Через запутанный лабиринт улиц и переулков мы направляемся к Уолл-стриту. В южной части Манхэттэна, самой старой части города, улицы идут так же вкривь и вкось, как это было при первых обитателях Нью-Йорка – голландцах, основавших город в 1623 году и назвавших его Новым Амстердамом.

Вблизи Уолл-стрита, на углу Брод-стрит и Эксчейндж-плэйс, Морли показывает мне здание нью-йоркского филиала Казначейства (так называется министерство финансов США).

– Фактически это не филиал, а подлинное Казначейство, – говорит он, – потому что именно здесь федеральные чиновники вкупе и влюбе с воротилами Уолл-стрита, определяют финансовую политику нашей страны. А филиал, выполняющий директивы Уолл-стрита, находится в Вашингтоне.

Брод-стрит выводит нас к самому центру Уолл-стрита, где здание банкирской конторы «Джон Пирпойнт Морган инд компани» соседствует с Фондовой биржей. Здесь (бьется финансовое сердце страны, спазматические толчки которого определяют лихорадочный пульс биржевых котировок, заставляют долларовый поток циркулировать по кровеносной системе банков, бирж и торговых палат США, да и не только США.

Я с любопытством разглядываю эту улицу, чье название стало символом гигантских империалистических монополий, претендующих на мировое господство. Начинаясь от закопченной церкви «Святой Троицы» на Бродвее, Уолл-стрит заканчивается всего через несколько кварталов на набережной Ист-ривер, у причалов пароходных компаний. Улица была узка еще в те времена, когда вдоль нее шла стена, построенная в XVII веке голландцами для защиты от агрессивных янки из Коннектикута. Теперь же, когда на ней выросли два ряда небоскребов, она кажется еще более узкой. Это даже и не улица, а какое-то ущелье, в котором постоянно царит унылый полумрак.

Как только мы входим в вестибюль биржи, нас немедленно останавливает полисмен. Возле него стоят два мрачных субъекта в штатском, несомненно, детективы. Начинается процедура расспросов, телефонных переговоров, длительного ожидания. Наконец нас присоединяют к группе лиц, также получивших разрешение осмотреть биржу.

Служащий, которому поручено быть нашим гидом, ведет нас к лифту, охраняемому детективом. Поднявшись не то на второй, не то на третий этаж, мы сталкиваемся уже с целой группой шпиков. Пара этих зловещих молодчиков неотступно следует за нами, пока мы находимся н здании биржи.

Вслед за нашим гидом мы проходим в зал, где обычно заседает Комитет директоров Фондовой биржи. Нас рассаживают в креслах, полукругом охватывающих стол президента. Оказывается, прежде чем увидеть операционный зал, нам предстоит выслушать лекцию об организации биржи и ее задачах. Гид говорит бегло, заученными фраками, ловко обходя подводные камни. Видно, что подобных лекций он прочитал уже немало.

Мы узнаем, что биржа создана свыше ста лет назад, что в ее функции входит «упорядочение операций по купле-продаже акций», «облегчение связи между разбросанными по всей стране держателями акций», «выявление рыночной стоимости фондовых ценностей» и т.д. Короче говоря, лектор в популярной форме излагает нам устав биржи, прибегая при этом к лексикону официальной пропаганды, искусно прикрывающему спекулятивную, хищническую сущность биржевых махинаций.

Было бы, разумеется, наивно думать, что наш гид способен хотя бы упомянуть о волчьей борьбе различных капиталистических групп за контроль над трестами и концернами, о разбойничьей спекуляции на повышение и понижение, о массовом и систематическом разорении мелких владельцев акций, о грязных сделках, рассчитанных на ограбление других стран, на их закабаление и подчинение долларовому игу.

Не менее наивно было бы задавать штатному пропагандисту биржи вопросы на столь щекотливые для него темы.

Полагая, что теперь мы достаточно осведомлены в биржевых операциях, гид ведет нас на галерею, откуда хорошо виден огромный операционный зал. Он производит впечатление потревоженного муравейника. Почти вся его площадь занята рядами конторок, очень похожих на телефонные будки. В каждой конторке по нескольку телефонных аппаратов. Сидящие и стоящие около них маклеры выпускают из рук телефонную трубку только для того, чтобы снять с телетайпа (буквопечатающего телеграфного аппарата) широкую бумажную ленту – бюллетень с последними котировками. На стене зала непрерывно появляются световые надписи, сообщающие о наиболее важных биржевых новостях. Сделки заключаются тут же, в конторках, лично или по телефону. По залу все время снуют маклеры и служащие биржи.

До галереи доносится невнятный гул сотен голосов. В этот гул врываются пронзительные звонки телефонов, треск телетайпов и другие звуки неизвестного происхождения. Иногда движение в зале внезапно усиливается, превращаясь в общую беготню и суматоху. Тогда кажется, что современные идолопоклонники, потрясая пачками ценных бумаг, совершают свой исступленный танец вокруг жертвенника Маммоны – древнесирийского божества стяжания и сребролюбия.

Невольно вспоминается то, что проповедовал нам в своей лекции гид. В этой обстановке сумасшедшего дома, конечно, нет и не может быть никакого «упорядочения операций» или «облегчения связи между держателями фондовых ценностей». А ведь сюда доносятся лишь отголоски ожесточенных столкновений между империалистическими монополиями, свирепой борьбы магнатов финансового капитала ради уничтожения конкурентов, ради еще большей власти, ради еще большего скопления богатства в своих руках.

– Сегодня на бирже сравнительно спокойно. – Морли приходится кричать мне в самое ухо, чтобы я мог расслышать его слова в этом столпотворении. – Посмотрели бы вы, что здесь делается, когда происходит какая-нибудь крупная спекулятивная операция или начинается биржевая паника. Буйно помешанный выглядит тогда гораздо спокойнее, чем маклер, стремящийся избежать убытка или ищущий случая заработать крупную сумму.

Мы пытаемся выяснить у нашего гида, как реагирует биржа на многочисленные симптомы надвигающегося экономического кризиса. Он отвечает уклончиво, давая нам понять, что деловые круги рассматривают ситуацию, как «чреватую неожиданностями». На протяжении последнего времени в нескольких случаях было зарегистрировано сильное падение курсов биржевых ценностей.

– Ничего вразумительного вы из него не выжмете! – кричит мне в ухо Морли. – Разве он скажет то, что действительно думает о перспективах биржи? А может быть, он и в самом деле не понимает, что биржа – это вулкан, готовый к извержению. Вы знаете, как было дело в двадцать девятом году? Почти все верили в нескончаемое «просперити» вплоть до самой «Черной пятницы», когда все полетело вверх тормашками. Я уверен, что и теперь будет то же самое.

Мы прощаемся с гидом и, под бдительными взглядами детективов, направляемся к выходу. Мы покидаем главное капище Маммоны, но кругом него гнездятся другие капища, гак сказать – частного пользования. На Уолл-стрите вы всюду натыкаетесь на конторы «60 семейств» – самых крупных представителей финансовой олигархии, подлинных хозяев капиталистической Америки.

Сами хозяева, разумеется, не принимают личного участия в операциях, ежедневно происходящих на бирже. Для этого у них имеются многочисленные маклеры. Но, оставаясь сами за кулисами, они пристально следят за лихорадочной деятельностью биржи и направляют ее из своих контор.

Наиболее могущественной финансовой династией Америки является семья Морганов, владеющая банкирским домом «Джон Пирпойнт Морган энд компани». Старый хищник Морган умер в 1913 году, но наследники с успехом продолжают его разбойничье дело. Дом Морганов владеет полдюжиной монополистических объединений, власть которых распространяется, в свою очередь, на многие десятки, если не сотни, банков, трестов, автомобильных предприятии, электростанций, горнорудных компаний, предприятий связи, железных дорог, пароходных компаний. Девять из десяти крупнейших банков США, перед второй мировой войной сосредоточивших в своих сейфах до трети всех вкладов страны, находятся в прямой или косвенной зависимости от дома Морганов. Среди них такие гиганты, как «Сити Нэшнл банк», «Гаранти трест компани», «Первый национальный банк Чикаго», «Банк Америки» в Сан-Франциско и другие. Влияние дома Морганов ощущается во всем капиталистическом мире.

Неподалеку расположено святилище другой плутократической династии – Рокфеллеров. На Бродвее мы видели претенциозный небоскреб из главного монополистического объединения – «Стандарт Ойл компани». Рокфеллеры владеют подавляющим большинством нефтепромыслов США и многими промыслами за границей (в Венецуэле, Аравии и т.д.). Они контролируют десятки банков и трестов с акционерным капиталом свыше шести миллиардов долларов. С их помощью они получают гигантские прибыли с предприятий нефтяной промышленности, каменноугольных, медных и оловянных копей, железных дорог, электростанций, страховых обществ, радиовещательных компаний, предприятий коммунального обслуживания и т.д. Немногим уступают Рокфеллерам Меллоны, распоряжающиеся банками и корпорациями с акционерным капиталом свыше трех миллиардов долларов. Затем идут Форды, Гарриманы, Дюпоны, Куны, Гугенгеймы, Вандербильты… Эти представители финансовой олигархии фактически владеют всеми банками Америки. Нет надобности перечислять всех магнатов из числа «60 семейств», концентрирующих в своих руках главную часть богатств страны. Достаточно отметить, что, по данным, приводимым американской публицисткой Анной Рочестер, 1% населения Соединенных Штатов владеет 59% всех богатств. На долю 12% приходится 33%, а подавляющее большинство населения – 87% – имеют лишь 8%. Самое слово «богатство» в этом последнем случае теряет всякий смысл.

Таковы пропорции, вернее – диспропорции распределения богатства в Америке, которую И.В. Сталин в своем докладе на XVI съезде ВКП(б) назвал «главной страной капитализма, его цитаделью». Обладая гигантской экономической мощью, монополисты влияют на все стороны полической и духовной жизни Америки. Характеризуя роль «60 семейств» и связанных с ними нескольких сотен других плутократических семейств – «звезд второй величины» и «сателлитов», американский журналист Ландберг пишет: «Эти семейства являются жизненным центром современной промышленной олигархии, господствующей в США и действующей тайно, под прикрытием демократической формы правительства де-юре, за которой скрываются абсолютистское и плутократическое в своей основе правительство де-факто. Это – правительство денег в демократии олигархия Уолл-стрита подчиняет себе политические партии Называет сильное давление на выборах, чтобы послать в Конгресс своих верных слуг, чтобы посадить в Белый Дом человека, способного отстоять их интересы, обеспечить им сверхприбыли.

Уолл-стриту пока удается достигать этой цели. За время второй мировой войны, благодаря правительственным заказам, прибыли американских монополистов, сделавших из бедствие войны выгодный бизнес непомерно возросли поднявшись с 6,4 миллиарда долларов в 1939 году до 24,5 миллиарда долларов в 1945 году.

За четыре года войны прибыли крупнейших корпорации составили 87 миллиардов долларов. В послевоенные годы монополисты продолжали получать огромные сверхприбыли, грабя при помощи инфляции трудящееся население Соединенных Штатов и загоняя в ярмо хищнического «плана Маршалла» народы Западной Европы, Азии и Африки. Сумма сверх-прибылей за 1946-1951 годы составила (после уплаты налогов) свыше 140 миллиардов долларов.

Это они хозяева Америки, в новых, послевоенных условиях взяли откровенно экспансионистский курс с целью установления мирового господства. Это они, стремясь сохранить выгодную конъюнктуру военного времени, спекулятивно используют экономические трудности европейских стран для превращения их в рынки сбыта залежавшихся американских товаров. Это они тормозили течение войны против гитлеровской Германии, оттягивали открытие второго фронта на Западе и сразу же по окончании войны стали кричать о «третьей войне», сколачивая фронт держав, враждебных СССР и странам новой демократии. Это они мобилизуют под эгидой США и поддерживают повсюду реакционные силы всех оттенков, начиная от гитлеровских недобитков и кончая правыми социалистами. Эю они развязали разбойничью агрессию против Кореи, оккупировали китайский остров Тайван (Формозу), поддерживают колониальные войны английских, французских и голландских империалистов против народов Малайи, Вьетнама и Индонезии.

В мрачном ущелье Уолл-стрита обитает отвратительный хищник – монополистическое чудовище, тлетворное дыхание которого отравляет атмосферу в Соединенных Штатах и далеко за их пределами.

2. БЛЕСК И НИЩЕТА БРОДВЕЯ

По своей хотя и широкой, но незавидной известности Бродвей может успешно конкурировать с Уолл-стритом. Все знают, что Бродвей – это центр злачных мест, источник весьма низкопробных развлечений, популярных среди обывателей Нью-Йорка.

Бродвеем, вообще говоря, называется длинная улица, растянувшаяся на десятки километров. Но то, что мы подразумеваем под собственно Бродвеем, имея в виду средоточие разного рода увеселительных заведений, ограничено ее отрезком между 41-й и 58-й улицами.

Именно в этом районе сосредоточено большинство из 1300 нью-йоркских «ночных клубов» (а попросту – кабаков), множество дансингов, ресторанов, кафе, баров. Тут же помещается около восьмидесяти кинематографов и небольших театров. На Бродвее почти каждая дверь ведет в какое-нибудь увеселительное или питейнсе заведение, а чаще всего – в какую-нибудь комбинацию того и другого. Так, например, «ночные клубы» предоставляют своим клиентам не только выпивку, но и «лег-шоу» – специфически кабацкий дивертисмент, на протяжении которого происходит демонстрация полуобнаженных «герлс», сопровождаемая одуряющим завыванием джаза.

Однажды мне довелось видеть «шоу» в «ночном клубе» под названием «Латинский квартал». На эстраде для «шоу» в ожидании дивертисмента танцевали посетители. В ушах звенел выл, трещал наглый шум «хот-джаза», то-есть эксцентрического джаза, издающего особенно громкие резко диссонирующие звуки. К «хог-джазу» и вообще к тому, So происходило на эстраде, как нельзя более подходила гневная характеристика, в свое время данная джазовой музыке Максимом Горьким:

«Нечеловеческий бас ревет английские слова, оглушает какая-то дикая труба, напоминая крики обездоленного верблюда, верещит скверненькая дудочка, раздирающая душу вякает и гнусаво гудит саксофон. Раскачивая жирные бедра шаркают и топают тысячи, десятки тысяч жирных ног Наконец музыка для толстых разрешается оглушительным грохотом, как будто с небес на землю бросили ящик посуды…»

После того как джаз умолк и танцующие разошлись по своим местам, началось «шоу». Программа шла долго и носила разнообразный характер: тут были и вокальные номера, и комические рассказы, и клоунада, и балет. Впрочем/применять эту привычную для нас терминологию к «шоу» нью-йоркского «ночного клуба» можно лишь весьма условно. «Вокальные» номера исполнялись безголосыми певицами и хриплыми певцами, певшими скабрезные песенки; весь эффект «комических рассказов» был построен на блатном жаргоне или на непристойностях; клоунада была смесью грубой потасовки с новой порцией непристойностей, выраженных словесно или при помощи жестикуляции Наибольший успех у публики имели «балетные» номера то-есть обычное «лег-шоу», не имевшее ни малейшего отношения к хореографическому искусству. Все номера программы апеллировали к самым низменным инстинктам публики, находившейся уже в состоянии изрядного опьянения. Вечером тротуары ярко освещенного Бродвея запружены толпой конторских служащих, телефонисток, продавцов модисток, комиссионеров, провинциальных дельцов, военнослужащих, желторотых юнцов, школьниц, иностранных туристов.

Рядом с Бродвеем, на 42-й улице, расположены дешевые увеселительные предприятия «малых форм». У входа в них стоят некие субъекты, напоминающие балаганных зазывал. Громко и нараспев они выкрикивают:

– Пожалуйте, леди и джентльмены! Смотрите за пять центов самое замечательное «шоу» во всем городе! За пять центов «шоу», стоящее пять долларов!

Неразборчивая публика валом валит на «самое замечательное шоу».

Неподалеку от 42-й улицы расположена залитая светом, шумная площадь. Это Таймс-сквер – центр кинотеатров Бродвея. Здесь демонстрируются фильмы с участием голливудских звезд первой величины. Один за другим сменяются на экранах придурковатый Боб Хоуп, простодушный первый любовник Ван Джонсон, демонстрирующая свое изящество Бетти Грабл, вульгарная львица кабаков и притонов Рита Хайворт, шумливые комики Эббот и Костелло и множество других. Фильм о гангстерах идет вслед за очередной душещипательной картиной с участием малолетней артистки Маргарет О'Брайен, дикая фантасмагория «Возвращение вампира» – за мещанской мелодрамой, религиозно-мистическая картина «Песнь Бернадетты» – за фильмом, внушающим страх перед атомной бомбой. Мистика, психопатология, грубые, примитивные инстинкты, сексуальная развращенность, социальный обман, оправдание милитаризма и империализма – таково основное содержание американских фильмов. Невзыскательная публика поглощает весь этот недоброкачественный ассортимент, вкушая вместе с ним солидные дозы идеологической отравы. Бродвей – один из главных центров распространения растленной голливудской продукции – не плохо выполняет социальный заказ реакционных сил, идеологически обрабатывая американского обывателя.

Таймс-сквер – предмет гордости Нью-Йорка, одна из главных его достопримечательностей. Нью-йоркцы, кажется, ничем так не гордятся, как его иллюминацией. Пышно-рекламное наименование «Великий светлый путь», присвоенное американцами Бродвею, в значительной мере порождено этой иллюминацией. Но человек, не находящийся в плену у американского лжепатриотизма, испытывает при виде Таймс-сквера тягостное чувство. Световая реклама, подмигивающая, пляшущая, прыгающая на этой шумной площади, создает ощущение мучительной пытки неоновым светом. Движущиеся световые афиши кинотеатров, залитые огнями витрины и вывески ресторанов, кафетериев и баров огромные, ярко освещенные пестрые щиты, рекламирующие виски «Четыре розы», пиво Шлица, вездесущий напиток «Пепси-кола» и бог знает что еще; тысячи других огней, неизвестно что рекламирующих, – все это ежесекундно вспыхивает, гаснет, снова вспыхивает, мечется, перекрещивается между собою, лезет друг на друга, бьет в глаза. За этой световой оргией не трудно почувствовать предприимчивую руку дельцов «биг бизнеса». Здесь они ведут такую же ожесточенную, как и везде, борьбу за потребителя, за сбыт своих товаров. Конкурируя друг с другом, они в то же время объединяют свои усилия в единодушном стремлении овладеть душой своего потребителя, духовно поработить его. В каждой американской рекламе наряду с элементарным обманом покупателя содержится и попытка ослепить его ложным блеском «американского образа жизни».

Световую оргию Таймс-сквера дополняет шумная какофония автомобильных гудков. На тротуарах и на перекрестках улиц течет, топчется на месте и ни на минуту не иссякает плотный поток пешеходов. Пыльные тротуары Бродвея забросаны окурками, огрызками фруктов, ореховой скорлупой, клочками бумаги. Купив на углу газету и просмотрев на ходу заголовки, бродвейский читатель швыряет ее себе под ноги. Сотни поднятых ветром грязных, растоптанных газетных листов вихрем кружатся по площади.

Публика, заполняющая Бродвей, кажется равнодушной и к грязи, и к световым эффектам, и к уличному шуму. Многие жуют резинку, меланхолически шевеля челюстями.

В непосредственном соседстве с Таймс-сквером проходит 44-я улица, по обе стороны которой расположены драматические театры.

Наше представление о театре совершенно неприложимо к американскому «театру». В сущности, единственным постоянным элементом американского «театра» является помещение со сценой и зрительным залом. Что же касается артистов, режиссеров, художников, то все они нередко меняются при каждой новой постановке. В Америке, как правило, нет театров с постоянным репертуаром, так же как нет и постоянных театральных трупп. Тот или иной антрепренер собирает артистов для одной определенной постановки, которая держится на сцене до тех пор, пока публика не утратит к ней интереса. После того, как пьеса перестает привлекать зрителей, ее снимают с репертуара, а новую пьесу в этом же театре, скорее всего, поставит уже совершенно новая труппа, нанятая новым антрепренером. Театр в Америке – не искусство, а бизнес, который находится в руках частных предпринимателей. Единственная их забота состоит, конечно, в получении максимальной прибыли.

На 44-й улице расположены наиболее доходные театры Бродвея. Здесь идут пьесы, которые иногда становятся «боевиками» и держатся на сцене в течение нескольких лет. Но театральный «боевик» в Америке также очень своеобразное понятие. Советский зритель просто не понял бы, каким образом скучнейшая мещанская мелодрама вроде пьесы «Жизнь с отцом» может ставиться на протяжении нескольких лет. Это оказывается возможным только вследствие полной безвкусицы, тщательно прививаемой публике при помощи настойчивой коммерческой рекламы.

Американские театры, конечно, не ограничивают своих задач получением прибыли. Так же, как и кино, они являются поставщиками реакционной идеологии, подчас ловко завуалированной, подчас грубо откровенной. Произведениям серьезных драматургов, говорящих правду об американской действительности, доступ на сцену затруднен. Лишь очень немногие театры ставят пьесы Шекспира, Чехова. Во время войны некоторые театры брались за драматургические произведения советских авторов. В послевоенное время советские пьесы совершенно исчезли со сцены американских театров. Ставить их теперь опасно. За такую смелость при современных нравах в Америке нетрудно попасть в лапы «Комитета по расследованию антиамериканской деятельности».

На этой же улице, в ресторане при отеле «Алгонкин», находится своего рода сборный пункт театральных деятелей, в котором можно встретить актеров и режиссеров, драматургов и рекламных агентов. Управляющим рестораном является некий Франк Кэйз, пишущий по совместительству бульварные романы, так называемые «бестселлеры», то-есть книги, издаваемые наибольшими тиражами.

За 44-й улицей по Бродвею тянется длинная серия «ночных клубов», ресторанов, кино, баров, лавчонок, продающих галантерею и дешевые лакомства, открытых фотоателье, где клиента могут заснять, по его выбору, в ковбойском наряде, в одеянии пастора или в каком-либо эксцентрическом виде.

Вот фотограф снимает какого-то мужчину, который просунул голову в отверстие, проделанное в большом куске картона. На картоне нарисована во весь рост фигура женщины в подвенечном платье. Отверстие проделано как раз в том месте, где у женщины должно быть лицо. Физиономия клиента с сигарой в зубах нелепо контрастирует с аляповато сделанным изображением женщины. Стоящая рядом девушка, вероятно подруга клиента, наблюдая эту странную картину, заливается веселым смехом. Через минуту из-за картона появляется и сам клиент, оказывающийся лейтенантом американской армии…

Прогулка по Бродвею и прилегающим к нему улицам чревата порой и некоторыми неожиданностями. Вот, например, на 49-й улице среди других лавок обращает на себя внимание небольшой книжный магазин. Над ним вывеска с надписью «Гармония». Книжный магазин в районе Бродвея, – на первый взгляд это может показаться довольно необычным. Но стоит поинтересоваться набором книг, продающихся в этом магазине, как все сразу станет совершенно ясно. В витрине выставлен богатый ассортимент руководств и пособий по теософии, астрологии и по всевозможным иным оккультным «наукам».

Советский человек вряд ли в состоянии представить, как далеко шагнуло в Соединенных Штатах развитие этих шарлатанских «наук». В книжном магазине на 49-й улице вниманию покупателей предлагалась «литература» по следующим разделам: биоастрология, биопсихофизическая астрология, космическая астрология, эзотерическая астрология, сексуальная астрология, профессиональная астрология и даже «астрология бизнеса». Этот магазин, видимо, служит не чем иным, как своего рода центром снабжения подобной «литературой» многочисленных мистификаторов, наживающихся на невежестве и суевериях американцев. Он же представлял собою и справочное бюро: рядом с витриной была пристроена доска с именами и адресами нью-йоркских астрологов, медиумов, гипнотизеров и тому подобных шарлатанов. В том, что этот магазин оказался в районе Бродвея, не было ничего странного. Одурачивание простодушных людей под видом предсказания судьбы и при помощи прочих шарлатанских фокусов является одним из методов того «оболванивания» американских обывателей, на котором специализируется Бродвей. Гуляя по окрестностям Бродвея, можно наткнуться на заведения хиромантов, графологов, всевозможных предсказателей судьбы, которые, судя по всему, ие жалуются на отсутствие клиентов. Да и можно ли жаловаться, если известно, что американцы ежегодно расходуют на астрологическую галиматью свыше двухсот миллионов долларов! Это же выгоднейший бизнес для всяких проходимцев! Однако чудовищнее всего, что эти проходимцы проходят специальное обучение в «высших учебных заведениях»: в «Американском колледже астральной науки» (Нью-Йорк), в «Колледже магов» (Сан-Франциско), в «Египетской школе астрологии и оккультных наук» (в Иллинойсе) и в некоторых других.

В Америке продаются не только астрологические пособия и руководства, но и астрологические кремы для лица, ювелирные изделия, галстуки, кресла и диваны. Один магазин даже устроил… выставку астрологических фасонов платья. Дальше, как говорится, ехать некуда!..

Неподалеку от северной границы собственно Бродвея расположен Медисон-сквер-гарден, спортивный зрительный зал, вмещающий двадцать тысяч человек. В нем происходят митинги прогрессивных организаций Нью-Йорка. Поблизости от Медисон-сквер-гарден находится ресторан, открытый бывшим чемпионом США по боксу Джеком Демпси, собирающим здесь последнюю дань со своей потускневшей славы.

Чем ближе к ночи, тем беспокойнее становится на Бродвее. То и дело раздаются громкие выкрики, визгливые женские голоса, свистки. Вот на углу 53-й улицы собралась большая толпа. Дюжие полицейские волокут к машине двух женщин. Оглушительный женский визг не прекращается до тех пор, пока машина не скрывается из виду. На углу остается лишь небольшая группа людей, обсуждающих происшествие. Яркая надпись на угловом здании возвещает, что здесь помещается дансинг «Аркадия».

– Наверное, «такси-герлс» не поладили из-за щедрого клиента, – зевая и потягиваясь, замечает какой-то парень.

В «Аркадии», как и в некоторых других дансингах Бродвея, имеются профессиональные партнерши, так называемые «такси-герлс». «Аркадия» предусмотрительно заботится о том, чтобы клиент не скучал, если он пришел без партнерши.

Забота дансингов о своих клиентах, в сущности, далеко выходит за пределы услуг во время танца. «Такси-герлс» не отказываются «обслуживать» клиента и вне дансинга, Профессия «такси-герлс» – попросту маскировка для проституции, официально не существующей, но фактически процветающей на Бродвее и вообще в Нью-Йорке. «Отцы города», не разрешая официально открытие публичных домов, в то же время допускают их существование под самыми различными марками. В одних случаях это фешенебельные «физиотерапевтические заведения» или какие-нибудь «институты массажа», в других – дешевые гостиницы и дансинги. Но всюду это подлинные рассадники проституции и ее неизбежных спутников – венерических болезней…

«Великий светлый путь»… Какая злая ирония заключена в этом рекламном наименовании! На самом деле Бродвей – один из многочисленных темных тупиков американской культуры. В этом тупике что ни шаг, то зловонная помойная яма, наполненная гниющими отбросами. Никакая игра рекламных огней не скроет его отвратительной изнанки, никакая хитроумная подмалевка не спрячет его червоточины. Отсюда исходит запах, слышный даже издалека: это запах разложения, запах распада «американской цивилизации»…

3. СПАЙК-ДЖОНС-НОВАТОР

Любителю хорошей музыки не легко в Америке: для того, чтобы послушать симфоническую или оперную музыку, надо пробраться через настоящие джунгли джаза. Во всем Нью-Йорке есть только один оперный театр, действительно оправдывающий это название, – «Метрополитен-опера». Не лучше обстоит дело и с симфонической музыкой. В многомиллионном городе насчитывается всего два-три концертных помещения.

В концертном зале «Карнеги-холл» даются разнообразные программы симфонической музыки, составленные главным образом из произведений европейских композиторов. Значительно реже исполняется музыка американских композиторов, например, Джорджа Гершвина или Арона Коуплэнда. В Соединенных Штатах симфоническое музыкальное творчество не в почете.

Что касается оперной музыки, то она в еще меньшем почете. Пожалуй, единственным заметным произведением, созданным в этой области, является опера Гершвина «Порги и Бесс», на сюжет из негритянской жизни, но и она не пользуется в Америке особой популярностью.

«Метрополитен-опера» ставит произведения только европейских композиторов. Почти все крупные артисты, выступающие на сцене этого театра, – выходцы из Европы. Это еще раз подчеркивает слабость собственно американской музыкальной культуры.

«Метрополитен-опера» и «Карнеги-холл» расположены на окраине Бродвея. Классические и современные оперы, исполняемые в «Метрополитен-опере», и симфонические концерты, даваемые в «Карнеги-холле», выгодно выделяются на темном фоне псевдомузыкального бизнеса, процветающего на Бродвее. Но нельзя не отметить, что ни «Метрополитен-опера», ни «Карнеги-холл» не относятся к числу общедоступных музыкальных учреждений, рассчитанных на массового слушателя, и нимало не способствуют приобщению масс к музыкальной культуре. Это скорее место для встреч узкого круга музыкальных эстетов и в особенности для представителей нью-йоркского «высшего света», заполняющего ложи и первые ряды партера. Эта публика приходит сюда главным образом для того, чтобы блеснуть драгоценностями и нарядами, сшитыми по последней моде, а также для того, чтобы выполнить светский ритуал, требующий знакомства – разумеется, самого поверхностного – со знаменитостями оперных и концертных подмостков.

Однажды мне довелось присутствовать на импровизированном диспуте о музыке. Это было в большой и довольно шумной компании, в которой находилось немало представителей литературных и музыкальных кругов Нью-Йорка. Я разговаривал с начинающим композитором Франком Крокером, но невольно прислушивался к громкому спору, завязавшемуся неподалеку от нас. Один из гостей – высокий молодой человек в роговых очках – заметил, что настоящую музыку, действительно достойную этого названия, можно послушать сейчас только в «Карнеги-холле» и «Метрополитен-опере». Это замечание вызвало весьма резкую реакцию со стороны одутловатого субъекта с дымящейся сигарой в руке.

– Смотря что называть музыкой. Я считаю, что настоящей музыки там и в помине нет, если, конечно, вы не относите к ней безнадежно устаревшую европейскую чепуху, – с грубой развязностью заявил он.

– Кто это? – спросил я у своего собеседника.

– Грегори Джибс, музыкальный обозреватель газеты Херста, – ответил Крокер. – Ему наступили на любимую мозоль.

Молодой человек в роговых очках не собирался сдаваться.

– Если музыка Бетховена и Чайковского, – с ядовитой иронией возразил он, – по-вашему, чепуха, то что же тогда является музыкой? Уж не джаз ли?

– А почему бы и нет?! – запальчиво крикнул Джибс. – Музыка в старом смысле слова для меня пустой звук! Кому нужна слащавая или напыщенная гармоничность симфонии? Что может дать современному американцу ноктюрн Шопена или виртуозное пиликание Яши Хейфеца? К каким чувствам они апеллируют? Какую сторону американской действительности выражают? Все это пусто и бессодержательно.

Херстовский критик постепенно входил в ораторский раж. Он говорил все громче и при этом оживленно жестикулировал. Мой сосед осторожно тронул меня за рукав.

– Не подумайте, что Джибс шутит или иронизирует, – шепнул он. – Боже упаси! Он сейчас развивает ту же тему, что и в своих обзорах. Только пишет он более витиевато и пространно.

Тем временем Джибс продолжал свою тираду:

– Джаз – вот подлинная музыка! Недаром наша публика его любит. Это чисто американское искусство. В нем еще много несовершенного, но оно верно воспроиз водит бурный ритм нашей жизни, ее шумные диссонансы, ее острые углы. В нем чувствуется экспрессия и динамика, свойственные американской цивилизации. И уж если на то пошло, то слушать Чайковского или Бетховена куда приятнее в исполнении джаза, чем симфонического оркестра. Мне, например, нравятся так называемые классики в интерпретации Спайк-Джонса. Правда, он немного грубоват, но зато самобытен и остроумен. Он истинный новатор… В сто интерпретации и классическая музыка кажется не лишенной интереса.

Столь бессмысленного и вместе с тем наглого вздора трудно было ожидать даже от херстовского музыкального обозревателя. Я знал о Спайк-Джонсе только понаслышке, но и этого было достаточно, чтобы оценить беспредельный цинизм Джибса: Спайк-Джонс дирижировал эксцентрическим шумовым ансамблем.

Однако распоясавшийся херстовец еще не высказался до конца.

– Вы, может быть, презираете Спайка, – все более входя в азарт, продолжал он, – но я вам скажу, что его оркестр лучше представляет американскую культуру, чем десяток «Карнеги-холлов». Там музей древностей. Да, да, европейских музыкальных древностей… И гиды в этом музее тоже из европейских эпигонов. Кто там дирижирует? Тосканини, Стоковский, Клемперер. А кто солисты? Крайслер, Хейфец, Сигети, Казадезюс. Заметьте, ни одного американца! Поль Робсон или Мариан Андерсон – не в счет. Я говорю о настоящих, стопроцентных американцах. И это не случайно! Американской душе чужда выродившаяся европейская музыка…

Гнусная черносотенная физиономия наглого херстовца проявилась в этом разговоре во всей ее неприглядности. Отвратительные «идеи», в столь откровенной форме высказанные Джибсом, не были, разумеется, его личным достоянием. Они прежде всего характеризовали боссов этого продажного писаки и их отношение к музыкальной культуре, определяющее ее развитие, вернее – ее упадок, в Соединенных Штатах.

После того как Джибс ушел, мой собеседник с отвращением посмотрел ему вслед и сокрушенно покачал головой.

– Самое ужасное, – с видимым смущением сказал он, – что этот негодяй кое в чем прав. Американские обыватели действительно предпочитают джаз любой симфонической музыке. Большинство американских композиторов пишет для джаза. Я, например, пишу сейчас одну серьезную вещь. Но это пока только для себя. Да и вообще я не знаю, увидит ли она когда-нибудь свет. А чтобы существовать, я сочиняю джазовые мелодии для рекламных объявлений по радио. Иногда мне удается продать кое-что фирме, поставляющей репертуар «ночным клубам». Я понимаю, что это не музыка. Но что я могу поделать?

Путь Крокера, как и многих других американских композиторов, заранее предопределен. Никакие симфонии и квартеты не способны обеспечить им нормальные условия существования. Поэтому они и вынуждены ежедневно поставлять десятки джазовых какофоний и пошлейших «лирических» песенок. Тем, кто не слышал американских модных песенок, невозможно представить себе, насколько они бесцветны и убоги. Композитор Зигмунд Ромберг, считающийся в Америке одним из ярких музыкальных светил, беззастенчиво похвалялся тем, что им написано около пятисот песенок, не говоря о нескольких десятках опереток для Бродвея. Большинство его песенок похожи одна на другую, как две капли воды. То же самое можно сказать и о тексте. О ценности «творений» Зигмунда Ромберга можно судить по таким их выразительным названиям, как, например: «О, девушки-вампиры», «Целуйте взломщиков», «Леди-пиратка», «Счастливые готтентоты», «Прямо из сточной канавы»… Вот уж поистине лирика сточной канавы! Подобного рода «творческие достижения» удостаиваются в Америке высокой общественной оценки: Зигмунд Ромберг получил звание почетного гражданина Канзас-сити и Далласа. Кроме того, он произведен в почетные полковники Национальной гвардии штата Луизиана и избран масоном 32-й степени в масонском святилище в Балтиморе.

В погоне за сенсационным «успехом», обеспечивающим солидные текущие счета в банках, некоторые американские музыканты-исполнители пускаются на самые экстравагантные трюкачества. Так, например, некто Генри Коуэлл, слывущий модным «оригиналом», играет на рояле с помощью кулаков и даже локтей.

Глубокое возмущение вызывает особая категория трюкачей, которые переделывают на джазовый лад великие творения гениальных композиторов. Вы не сразу верите своим ушам, когда слышите по радио, скажем, «Песню индийского гостя» из оперы Римского-Корсакова «Садко» в исполнении «хот-джаза», с характерным синкопированным ритмом, ударно-шумовыми эффектами и пронзительными «криками обездоленного верблюда». Не менее дико звучат, к примеру, прелюды Рахманинова, когда их играют на рояле в манере «буги-вуги», монотонно и оглушительно громко, абсолютно искажая дух и темп исполняемого произведения.

Но всех трюкачей переплюнул некий Линдли Армстронг, форменный гангстер от музыки, носящий кличку, достойную заправского бандита: на эстраде он фигурирует как Спайк-Джонс («Джонс-Костыль»).

Франк Крокер однажды затащил меня на представление (концертом это назвать невозможно) ансамбля, руководимого Спайк-Джонсом. Мы увидели на эстраде нечто вроде металлического верстака, заваленного различным хламом. Здесь были отрезки каких-то трубок, металлические диски, автомобильные клаксоны, дверные звонки, пожарные сигналы и еще какие-то вещи, в назначении которых никто не мог бы разобраться. Около верстака стояли пара костылей, лопата, две цинковых стиральных доски и множество других предметов. Все это напоминало лавку торговца железным ломом или склад утильсырья. Справа от верстака помещалась арфа, за верстаком виднелся рояль. Судя по количеству стульев, в этом диковинном «оркестре» было всего десять «музыкантов». Вместо пюпитра для нот перед каждым стулом громоздилась куча разнообразного утиля, напоминавшего тот, что лежал на верстаке.

Когда ансамбль занял свои места, в центре внимания оказался, конечно, сам Спайк-Джонс, одетый в меховой жакет, под которым виднелась клетчатая рубаха. На голове у него был нелепый шлем. Придав своей физиономии свирепое выражение, он встал за верстак и взмахнул руками. То, что последовало за этим, просто не поддается описанию. Никакая музыкальная терминология не способна даже приблизительно передать то, что мы услышали. После «оркестра», руководимого Спайк-Джонсом, даже «хот-джаз», вероятно, показался бы нам апофеозом гармонии!

Среди прочих номеров была исполнена танцевальная сюита из «Щелкунчика». Кто не знает музыки этого замечательного балета! Услышав имя Чайковского, я был ошеломлен, – мне все-таки еще не верилось, что Спайк-Джонс способен поднять руку на творчество гениального русского композитора. Но я недооценил «способности» Спайк-Джонса. «Смелый новатор», прокладывающий дорогу «американскому искусству», не остановился и перед тем, чтобы дать Чайковского в своей собственной хулиганской «интерпретации».

Сюита была «сыграна» при помощи стиральных досок, полицейских сирен, разбиваемого стекла, верблюжьих колокольцев. В «новаторском оркестре» Спайк-Джонса флейты, кларнеты, скрипки, виолончели и другие симфонические инструменты оказались излишним, явно «устаревшим» инвентарем. Можно ли было услышать скрипку в шуме и грохоте стиральных досок, по которым изо всей силы колотили каким-то тяжелым орудием? Мог ли кларнет конкурировать с леденящим душу завыванием полицейской сирены или вызывающим нервную дрожь скрежетом и звоном бьющегося стекла? А что могло сравниться с воем, писком, кваканьем, мяуканьем, лаем и иными нечленораздельными звуками, какие издавались десятью «музыкантами»? Нет, куда уж там симфоническому оркестру тягаться с истинно американским «новаторским» ансамблем гангстера Спайк-Джонса!..

Подобное надругательство над музыкой выдержать было невозможно. Мы с Крокером покинули зал. На улице я спросил Крокера, как может американская общественность терпеть такое варварское посягательство на духовные ценности, священные для всех культурных людей.

– При чем же тут общественность? – пожал плечами Крокер. – Предприятие Спайк-Джонса – свободная коммерческая инициатива, это тот же бизнес, не хуже любого другого. Никаким общественным ограничениям он не подлежит. Не забывайте, что вы в Америке. Кого здесь интересует посягательство на культурные ценности? Во всяком случае, это не в компетенции властей предержащих, обязанность которых состоит в том, чтобы как можно шире открыть дорогу для частной инициативы. Разрушение же культурных ценностей не только не мешает бизнесу, а даже, быть может, помогает.

Спайк-Джонс – далеко не единственный музыкальный «новатор», подвизающийся в Америке, но его успешная карьера особенно показательна для нынешнего состояния культуры и нравов в Соединенных Штатах.

Он начал с того, что в течение пяти лет выбивал дробь на барабане в оркестре, сопровождавшем радиовыступления певца Бинга Кросби. Это занятие не удовлетворяло его честолюбия, и он решил изобрести что-нибудь оригинальное, что могло бы выдвинуть его на видное место. На этом пути необходимо было преодолеть только одну трудность – полное отсутствие каких бы то ни было музыкальных данных. Спайк-Джонс подобрал себе десяток таких же беспардонных, как и он сам, молодчиков и начал упражняться в «игре» на автомобильном гудке, детских хлопушках, пилах, дверных звонках. Он смастерил некое подобие инструмента, в котором клавишами служила октава револьверов системы «смит и вессон»; он заставил «играть» автомобильный насос и даже автомобильный мотор.

Первые публичные выступления Спайк-Джонса имели успех у жаждущего сенсаций американского обывателя. Это подстегнуло его «изобретательность», и она достигла небывалых «высот». Вскоре в его оркестре появился «крэшофон» – приспособление для разбивания и перемалывания стекла. Затем Спайк изобрел другой оригинальный инструмент – «латринофон», представляющий собой сиденье от унитаза, на которое натянуты струны. Когда и это показалос емe недостаточным, он заставил своих молодчиков с треском отдирать прилипшие к груди горчичники, а также имитировать отрыжку, на чем, между прочим, было построено исполнение вальса Штрауса «Голубой Дунай». В качестве аккомпанемента к песенке «Крошка Боу-Пип потеряла свой джип» оркестр Спайк-Джонса вдребезги разбивал старую автомашину. При исполнении же очередного боевика «Хочи Корина» в состав оркестра была введена коза. Дирижер крутил ей хвост, и она отчаянно блеяла от боли. Все это выглядело, конечно, очень «эффектно».

Спайк-Джонс пожинал обильную жатву успеха, доллары так и текли в его карманы. «Лучшие» его номера, будь то сюита из «Щелкунчика» или «Майонез Шопена», или вальсы Штрауса, или новые лирические песенки, передавались по радио, записывались на патефонные пластинки и продавались в огромном количестве. Песенка «Коктейль на двоих» пользовалась такой популярностью, что фирма «Виктор» записала ее на обеих сторонах патефонной пластинки и выпустила сто пятьдесят тысяч таких пластинок для автоматических проигрывателей в трактирах и кафетериях. Когда одна сторона пластинки снашивалась до отказа, ее сменяла другая.

«Плодотворная деятельность» Спайк-Джонса заслужила во время войны официальное признание. Ведомство, ведавшее «культурным» обслуживанием армии, организовало ансамблю Спайка гастрольную поездку на европейский театр военных действий. Наибольшим успехом у американских солдат пользовался упомянутый выше «латринофон». Конкурировать с ним могла только злополучная коза.

Совсем иначе отнеслись американские официальные круги к представителям подлинного искусства – советским артистам, посетившим Соединенные Штаты в 1946 году. Министерство юстиции потребовало от народных артистов СССР – Зои Гайдай и Ивана Паторжинского унизительной регистрации в качестве «агентов иностранного государства». Всевозможные придирки американских властей в конце концов вынудили советских артистов покинуть пределы США. Демонстрация советского искусства перед американской общественностью была сорвана. Именно этого и добивались официальные покровители «новаторов» типа Спайк-Джонса. Сравнение советского и американского искусства отрицательно отразилось бы на бизнесе американских гангстеров от музьжи, усилило бы позиции тех передовых слоев американского общества, у которых варварская «деятельность» всяческих Спайк-Джонсов вызывает только отвращение и протест.

Спайк-Джонсы кишмя-кишат во всех областях американского искусства. Но преуспеяние этих современных буржуазных дикарей возможно только до тех пор, пока американское искусство наглухо отгорожено долларовым занавесом от прогрессивного мира и его передового реалистического искусства. Покровители Спайк-Джонсов не без оснований опасаются, что сопоставление трюкаческих выходок гангстеров с искусством жизненной правды, красоты и революционных устремлений покажет всему миру жалкое убожество и реакционность хваленого американского «новаторства».

4. БУДНИ НЬЮ-ЙОРКА

Это был самый обыкновенный нью-йоркский день. В этот день не произошло никаких событий, которые нарушили бы обычное течение нью-йоркской жизни. Мне хочется описать этот самый обыкновенный день, чтобы показать будни большого американского города.

Утром я, как всегда, просматриваю целый ворох газет, писем, извещений, проспектов благотворительных организаций. Сегодня почта принесла листовку «Библейского общества». «Читаете ли вы библию?» – вопрошает заголовок листовки. Под ним дается длинный перечень библейских премудростей, рекомендуемых для душеспасительного чтения и рассчитанных на каждый случай жизни.

Вслед за листовкой на глаза попадается брошюра с интригующим названием: «Вы можете диктовать другим свою волю». На ее обложке изображены несущиеся в эфире крылатые шары. Они, очевидно, символизируют процесс передачи воли на расстоянии. Раскрываю брошюру; Отдаете ли вы себе отчет в том, что ваш успех в жизни и счастье зависит от того, можете ли вы влиять на людей?» Далее доказывается, что каждый человек может обеспечить себе жизненный успех путем воздействия на людей, от которых этот успех зависит. Воздействовать же на них сможет лишь тот, кто купит книгу «Власть над жизнью», изданную в Сан-Хозе… орденом розенкрейцеров.

Вот уж никак не думал, что на американской почве может возродиться этот мистический орден, нелепый пережиток средневекового мракобесия…

Меня нисколько не занимает, почему именно я оказался мишенью пропагандистской деятельности ордена розенкрейцеров, «Библейского общества» и других организаций, заполняющих своими проспектами мой почтовый ящик. Техника всего этого давно известна: дошлый экспедитор берет телефонную книгу и на всякий случай рассылает свои проспекты всем абонентам. При этом он надеется на закон больших чисел: где-нибудь да должно клюнуть.

Принимаюсь за газеты. Сегодня – как вчера, позавчера и вообще ежедневно после окончания войны, – они усердно внушают читателям, что Советский Союз строит козни против «западных демократий», тогда как те, мол, стоят на страже мира и безопасности. «Миролюбие западных демократий» тут же весьма красноречиво иллюстрируется данными об их все усиливающейся подготовке к войне, дебатами в Конгрессе по поводу законопроекта о введении всеобщей воинской повинности в мирное время, заявлениями генералов и политических деятелей о готовности США пустить в ход атомную бомбу, истерическими призывами к немедленному началу военных действий против Советского Союза. В дополнение к «атомным» угрозам публикуется заметка агентства Юнайтед-пресс о том, что американское «Бюро по подготовке химической и бактериологической войны» изготовило новое смертельное оружие – вирус, порождающий детский паралич. Захлебываясь от садистского восторга, корреспондент агентства сообщает, что инфекция будет распространяться по воздуху, а также через пищу и воду.

В разделе внутренних новостей первое место занимают стачки. Они повсюду: в Нью-Йорке и Сан-Франциско. в Детройте и Новом Орлеане, в штатах Пенсильвании и на нефтепромыслах Техаса. Как бы аккомпанементом к ним являются сведения о растущих ценах на продовольствие.

В связи с непомерным ростом цен потребители тоже организуют своего рода стачки, бойкотируя продовольственные магазины. За время войны на территорию Соединенных Штатов не только не ступила нога неприятельского солдата, но не упала ни одна неприятельская бомба. Тем не менее жизнь трудящихся в этой стране становится все тяжелее.

Далее следуют те повседневные сенсации, без которых не может обойтись ни одна уважающая себя американская газета. Сегодня публикуется сообщение из Калифорнии о приближающемся страшном суде. Таинственные «внутренние голоса» возвестили мистеру Чарльзу Лонгу из Пасадены, главе местной секты «Остатки господней церкви», что в ближайшее время в результате гигантского взрыва наступит конец мира. В этом «прозрении» калифорнийского сектанта, очевидно, не малую роль сыграл культивируемый правящими кругами страны атомный психоз. Мистер Лонг призвал всех американцев срочно покаяться в своих прегрешениях. По имеющимся у мистера Лонга сведениям, десяти ангелам поручено загнать всех нераскаявшихся грешников в ад. Это предсказание выжившего из ума «пророка» показалось бы чудовищной дикостью каждому нормальному человеку, но в Соединенных Штатах нашлись тысячи людей, поверившие в то, что конец мира действительно близок. Планетарии, научные учреждения и даже метеорологические станции подверглись бурной осаде со стороны суеверных американцев, стремившихся установить дату страшного суда.

Невежественные люди средневековья ожидали гибели мира в 1000 году, а затем – каждый раз, когда появлялась комета. Современные американские носители мракобесия во что бы то ни стало хотят удержать сознание своих соотечественников на уровне средних веков. При этом уровне сознания определенным кругам, по-видимому, легче делать свой политический бизнес.

Никакая американская газета, разумеется, невозможна без обширной уголовной хроники. Сегодня подробно описывается ограбление с убийством. На 54-й улице гангстер Соломон Беркович ограбил винную лавку некоего Купера, застрелив при этом приказчика Феликса Штернберга. В другой заметке описывается, как полицейский Мариано Абелло задушил больничную сиделку Кэтрин Миллер. Репортер детально рассказывает о том, как преступный «блюститель порядка» старался замести следы своего преступления. Публикуемый в тексте схематический чертеж показывает, как Мариано метался по Нью-Йорку, пытаясь укрыться от преследования.

Гангстеризм – бытовое явление в Нью-Йорке. На улицах города каждый день совершается несколько убийств и множество «холд-ап». «Холд-ап» означает «руки вверх». Нечаянным свидетелем одного из таких «холд-ап» мне случилось быть в этот самый обыкновенный нью-йоркский день, о котором я сейчас рассказываю.

Я находился вблизи публичной библиотеки на Пятой авеню, когда откуда-то со стороны Шестой авеню послышались выстрелы. Перестрелка длилась около минуты. Как только она кончилась, на 42-й улице, между Пятой и Шестой авеню, образовалась огромная толпа. Из дальних рядов я мог разглядеть только полицейских, оцепивших переполненный пассажирами автобус. Больше мне ничего не удалось увидеть, так как полиция энергично оттесняла толпу от места происшествия. Но я тут же узнал, что произошло среди бела дня на многолюдной Шестой авеню. Совершив «холд-ап» в ювелирном магазине и пытаясь скрыться от полицейских, бандит Джо Фернандес вскочил в готовый к отправке автобус. Следом за ним туда же вскочил и полицейский. В переполненном пассажирами автобусе началась перестрелка. Фернандес был убит, а полицейский тяжело ранен. По счастливой случайности. никто из пассажиров не пострадал, но нетрудно представить себе их состояние во время перестрелки.

В тот день я зашел в один из расположенных на 57-й улице магазинов, торгующих произведениями современной американской живописи. На стенах висели десятки полотен, выставленных людьми, претендующими на то, чтобы называться художниками. Но среди этих полотен я почти не видел таких, о которых можно было бы всерьез говорить как о произведениях искусства. Формализм в его самом крайнем выражении разъедает современную американскую живопись. Картины художников-«новаторов», пользующихся в Америке незаслуженной известностью, вроде Даррела Остина, Макса Бекмана, Абнера Дина. представляют собою чудовищную смесь патологической фантазии и технического несовершенства. Уродливые диспропорции в изображении человека и окружающей его природы, порнография, тяга к мистическим сюжетам – такова главные отличительные черты живописи этих «новаторов».

Художественный эксперт пытался убедить меня, что в этом, собственно, и заключена их гениальность.

– Возьмите, например, Даррела Остина, – говорит он с самоуверенностью человека, привыкшего к тому, чтобы с ним соглашались, – это ветеран американского модернизма. Он давно отбросил устаревшие каноны искусства. Его творчество – это восстание против традиционных стандартов. Остин не копирует природу. Он перекраивает ее по-своему, упрощает или усложняет действительность для того, чтобы выразить свою художественную эмоцию.

То, что Остин по-своему перекраивал природу, доводя ее изображение до сумбура, не требовало никаких доказательств, – достаточно было взглянуть на любое из его полотен. Но что касается его «художественных эмоций», то, по совести говоря, я уловил только одну – безудержное стремление к «оригинальности». Художник, повидимому, считал, что таким путем он скорее добьется сенсационной известности. Я напомнил эксперту, что когда картины единомышленников Даррела Остина были выставлены в Айовском университете, местная газета писала: «Подобные полотна могли быть делом рук только умственно неуравновешенных людей».

– Я помню такой случай, – хладнокровно подтвердил эксперт. – Какой-то профан действительно писал эту бессмыслицу. Но не забывайте, что хвалебных статей о вы ставке было гораздо больше.

Его самоуверенность имела под собой известное основание, Мысли по поводу разложения американского искусства не так часто высказываются в Соединенных Штатах, а если и высказываются, то остаются гласом вопиющего в пустыне. Омерзительные Спайк-Джонсы пока еще имеют в изобразительном искусстве не меньший успех, чем на музыкальном поприще.

После посещения магазина я зашел в ресторан с французским названием «Лон-Шан», где встретил Кристофера Ирвина, видного литератора, известного не только своими произведениями на острые социальные темы, но и прогрессивной общественной деятельностью.

Ирвин заказал себе крылышко индейки и убедил меня последовать его примеру.

– Это традиционное американское блюдо, – говорил он. – В «день благодарности», когда принято восхвалять господа бога за то, что он помог первым переселенцам устроиться на американской земле, индейку едят все американцы. Вернее не все, а те, у кого хватает на это денег.

Я рассказал Ирвину о том, что видел в магазине, торгующем картинами, и о своей беседе с художественным экспертом по поводу современной американской живописи. Мои слова вызвали у него улыбку.

– О большинстве американских художников не стоит говорить всерьез, – сказал он. – Многие из них или эстетствующие хлыщи, или просто ремесленники, старающиеся повыгоднее сбыть свой товар. У последних жалкая участь: они работают на невежественного бизнесмена, который, к тому же держит их в черном теле. Художник Абнер Дин, например, пускается во все тяжкие, чтобы прослыть мастером эксцентрических «ню», а живет на доходы от рекламных плакатов, которые он делает для компании по страхованию жизни и для предприятий, производящих патентованные средства от головной боли.

Мне уже и раньше приходилось слышать о том, что в Америке не только художники, но и прочие «деятели искусства» живут главным образом на те заработки, которые предоставляют им многочисленные рекламные агентства.

– Вы знаете о школе американских регионалистов? – продолжал Ирвин. – Лет десять тому назад они пользовались громкой известностью. Худо ли, хорошо ли, но они сделали попытку отойти от подражания французским «левым» пачкунам и встать на путь более или менее реалистического изображения американской действительности. А кончилось все это тем, что их лучшие произведения были куплены рекламными агентствами и использованы для рекламы сигарет и виски. Сами регионалисты давно уже упражняются в эксцентрической мазне, которая сбывается в наше время лучше всего. Только немногие из наших художников отваживаются выступать с реалистической живописью, но им стараются не давать ходу.

Тем временем официант принес индейку, и мой собеседник переменил тему.

– Знаете, почему именно индейка стала нашим национальным блюдом? Потому что индейка – исконно американская птица. Когда вновь созданные Соединенные Штаты подбирали себе государственный герб, то кое-кто даже предлагал поместить на гербе изображение индейки. Но победа осталась тогда за орлом. А я выбрал бы комбинацию индейки и орла. Такой герб точнее выражал бы наиболее характерные черты Соединенных Штатов, по крайней мере в настоящее время. Орел символизировал бы империалистическое хищничество, а жирная индейка – пресыщенность, тупость и чванство господствующих кругов, а заодно и чванливое убожество всей «американской цивилизации».

Ирвин ловко расправился с крылышком индейки, обмакивая куски белого мяса в розетку с вареньем – этой излюбленной американской приправой к мясным блюдам.

– Я часто бываю в «Лонг-Чампс». – Как и все нью-йоркцы, он безбожно исказил французское название ресторана. – Тут вкусно готовят. Кстати, вы читали, что хозяин фирмы Генри Ластиг привлекается к суду за надувательство казны?

Я знал из газет, что Ластиг, мошеннически ведя отчетность, не доплатил государству почти три миллиона долларов налогов.

– Удивительно не то, что он мошенничал, а то, что он попался, – заметил Ирвин. – Честных налогоплательщиков у нас можно найти лишь среди тех, кто живет на заработную плату. А у остальных – «двойная американская бухгалтерия»: одна – для налогового инспектора, другая – для подсчета прибылей.

Выйдя из ресторана, мы направились к Центральному парку. У входа в парк, возле сквера «Пляза», стояла извозчичья пролетка. Странно было видеть ее в этом городе моторизованного уличного транспорта. Она словно была взята напрокат из транспортного музея. Но на козлах сидел настоящий кучер в старомодном цилиндре. За положенную мзду и доброхотные чаевые он готов был прокатить нас по аллеям парка.

– Не хотите ли? – предложил Ирвин.

Я отказался. Услуги нью-йоркских извозчиков меня не привлекали. В этой роли подвизались здесь какие-то «бывшие», титулованные русские бело-эмигранты, щеголявшие знанием многих европейских языков. Они обслуживали главным образом заезжих американских провинциалов, падких на всякие нью-йоркские курьезы.

Мы прошлись по парку и вышли на Пятую авеню. Простившись со мной, Ирвин спустился в метро. Я уже собрался ехать домой, но мое внимание было привлечено объявлением, извещавшим, что сегодня в пять часов вечера, в церкви, расположенной поблизости, состоится проповедь доктора богословия, преподобного Гренвилла Бабсона, на тему «Власть денег». Было уже около пяти часов, и я решил послушать интригующую проповедь.

Сначала мне пришлось вытерпеть вступительную молитву местного пастора и пение духовных гимнов. Только после этого священнодействия на кафедру поднялся гастролирующий проповедник. Он говорил гладко, с ораторским пафосом, у него была преувеличенно отчетливая дикция. Впоследствии я узнал, что он является представителем ораторского искусства в школе богословия при Иэльском университете.

Аудитория, состоявшая из зажиточной и даже богатой публики, сначала слушала проповедника настороженно, не зная, какие суждения он выскажет по столь важному для нее и в то же время столь щекотливому вопросу.

– Нигде нет такого обилия естественных богатств, товаров и золота, как в Соединенных Штатах, – говорил между тем мистер Бабсон. – Наша страна – одна из самых богатых в мире, страна, в которой материальных благ хватило бы с избытком на каждого жителя. И, однако, нужда, нищета, всевозможные лишения, даже голод имеют в нашей стране широкое распространение…

Богатой публике было от чего насторожиться. Я незаметно наблюдал за хорошо одетым, очень полным джентльменом, сидевшим неподалеку от меня. На лице его отразилась тревога, словно он испугался, что этот странный оратор тут же потребует от него денег для голодающих бедняков.

– …Деньги играют в нашей жизни большую роль, – продолжал проповедник, – в наш век мы не можем обойтись без них. А раз это так, то наличие огромного числа мужчин и женщин, не имеющих достаточных денежных средств, чтобы обеспечить свое существование, ставит перед нами труднейшую проблему, накладывает колоссальную ответственность на людей состоятельных…

Ну, конечно, мистер Бабсон явно заглядывает в карман толстого джентльмена. О чем думал церковный совет, приглашая такого проповедника? Лицо толстяка выразило крайнее недовольство.

– …Глупо было бы осуждать людей за то, что они богаты. Если деньги играют большую роль в нынешнем обществе, то каждый имеет право наживать столько, сколько сумеет. Накопление богатств – это побочный результат жизненного успеха, заслуженная награда за достижения человека… – Толстяк с облегчением вздохнул. – …Деньги не моральная категория. Сами по себе они не могут выражать нравственность или безнравственность их владельца. Моральные качества человека определяются лишь тем применением, которое он находит своим деньгам. В этом состоит их сила, в этом их власть…

Нет, церковный совет, пожалуй, не сделал ошибки в выборе проповедника.

– …Мы должны иметь в виду, что власть денег может быть использована для добра и зла. Они могут стать и благословением человека и его проклятием.

Преподобный Бабсон перешел к примерам благодетельного использования денег. Он напомнил о тех пожертвованиях на благотворительные заведения, которые сделали Эндрю Карнеги и Джон Рокфеллер-младший, о завещательном распоряжении Эндрю Меллона, предоставившего свою картинную галерею для публичного обозрения. Он тонко намекнул на то, что денежные сейфы бизнесменов не оскудеют, если малая толика их содержимого будет выделена для помощи неимущим. А вместе с тем какое «паблисити», какую рекламу можно развернуть вокруг каждого такого пожертвования! Эту последнюю мысль проповедник развил всесторонне. Было ясно, что именно в ней и состоял центр тяжести его проповеди.

– …Своими благодеяниями в пользу ближнего мы оградим нашу американскую систему от тлетворных влияний, чуждых подлинному американизму. Мы должны постоянно напоминать как себе, так и другим, что американская система – лучшая в мире! – патетически воскликнул мистер Бабсон. – Ее преимущества были доказаны как во время мира, так и во время войны. Мы должны заставить американцев гордиться своей системой.

Теперь на лице толстяка было написано выражение неподдельного умиления. «Вот это правильно», – как будто говорило оно.

Критические замечания по поводу несовершенства «американской системы», высказанные в начале проповеди, были, разумеется, лишь ораторским приемом. Они понадобились преподобному Бабсону для того, чтобы заставить толстосумов позаботиться не только о своих непосредственных интересах, но и об общих интересах своего класса.

– …В наших делах мы должны руководствоваться принципом христианской морали, – продолжал между тем проповедник, подводя религиозную базу под свой пропагандистский бизнес. – Только в христианстве мы найдем решение неотложных проблем – безработицы, нищеты среди изобилия…

– …Бизнесмены, промышленники, все те, кто заинтересован в установлении на земле царства божьего! – потрясая библией, заключил преподобный Бабсон. – Эта книга расскажет вам все, что необходимо знать о боге. Сделайте ее вашим настольным справочником. Дайте богу шанс принять участие в вашей жизни и в ваших делах, дайте ему шанс помочь вам. Сделайте его активным партнером в вашем бизнесе!..

Аплодисментов в церкви не полагалось, но и без них было ясно, что речь проповедника принята с восторгом. С точки зрения аудитории оратор разрешил проблему «власти денег» вполне удовлетворительно.

Возвращаясь домой, я увидел световую рекламу, мерцавшую над входом в один из кинотеатров. Рекламировался новый боевик «Такова Америка», недавно выпущенный на экраны Нью-Йорка.

Я купил билет и прошел в зал.

В этот самый обыкновенный нью-йоркский день мне везло на проповеди.

Боевик «Такова Америка» также был целиком посвящен оправданию и подкрашиванию «американского образа жизни». Но в данном случае пропаганда была обращена не к власть имущим, как на проповеди преподобного Бабсона, а к простому народу. Зрителю упорно навязывалась мысль, что одной инициативы и настойчивости совершенно достаточно для того, чтобы любой американец мог превратиться в сильного мира сего. Герой боевика, приехавший из Европы без гроша в кармане, стал конструктором новой марки автомобиля, затем владельцем небольшой автомобильной мастерской и, наконец, хозяином крупнейших в стране заводов. Это был новый вариант старой американской басни о том, что в Соединенных Штатах каждый чистильщик сапог может стать миллиардером.

В то же время боевик назойливо внушал зрителю, что если он еще не стал миллиардером, то винить ему в этом некого, кроме самого себя. В этой откровенной пропаганде «американизма» явственно ощущалось влияние мистеров бабсонов, добросовестно выполнявших «социальный заказ» Уолл-стрита.

Когда сеанс кончился, день был уже на исходе. Мне оставалось лишь вернуться домой и набросать заметки о всех тех будничных делах и происшествиях, которые я сегодня наблюдал.

Если многие из них не укладываются в понятие нормального, обычного, естественного, если пульс обыкновенного нью-йоркского дня выдает болезненное состояние американского общества, если отражающаяся в этих делах и происшествиях действительность напоминает подчас бред больного, а их общий фон словно скопирован с очередной фантасмагории какого-нибудь модного живописца-«новатора», то с этим ничего не поделаешь. Таковы будни Нью-Йорка.

5. ДВИГАТЕЛЬ ТОРГОВЛИ

В один из первых дней моего пребывания в Америке я включил свой радиоприемник и настроил его. Комната огласилась разухабистой джазовой музыкой. Затем музыка смолкла, и голос диктора сказал:

– Внимание, леди и джентльмены! Через минуту, пользуясь любезностью нашего патрона, всемирно известной фирмы гигиенических препаратов «Брукс Гардинер энд компани», мы передадим последние известия. Но перед тем прослушайте сообщение о новом замечательном продукте лаборатории «Брукс Гардинер энд компани». Фирма «Брукс Гардинер энд компани», никогда не останавливающаяся на пути к прогрессу, обращает ваше особое внимание на зубную пасту «Бланка». Если вы хотите, чтобы ваши зубы достигли ослепительной белизны, если вы хотите достигнуть полной дезинфекции полости рта от вредных микробов, употребляйте пасту «Бланка»…

Еще с минуту диктор жевал рекламную жвачку, с пафосом расхваливая несравненные качества пасты «Бланка». Затем в голосе его появились официальные нотки:

– А теперь прослушайте последние известия…

После новостей дня была снова передана реклама фирмы «Брукс Гардинер энд компани».

Я не понял, почему, собственно, последние известия были переданы «благодаря любезности» фирмы «Брукс Гардинер энд компани». При чем тут эта фирма и ее любезноcть? Я не понимал этого до тех пор, пока ближе не познакомился с характером и содержанием американского радиовещания.

Не принцип общественной пользы, не стремление удовлетворить культурные запросы слушателя, а корыстные интересы монополистического капитала определяют деятельность американской радиовещательной сети. Да и может ли быть иначе там, где радиостанции находятся в руках монополий и где радиовещание является таким же коммерческим бизнесом, как и все остальное!

Включив свой приемник, американский слушатель сразу же сталкивается со всеми последствиями, неизбежно вытекающими из такой постановки дела. Если ему хочется по-слунГать, скажем, музыку, то он должен приготовиться к тому, что до, во время и после музыкальной программы его будет преследовать реклама сногсшибательных достоинств жевательной резинки, или часов новой марки, или подливки «кетчуп». Каждый номер программы оплачивается тем или иным «патроном», то-есть фирмой, рекламирующей свои товары. Поэтому радиостанция обязана сопровождать этот номер неумеренными восхвалениями товаров соответствующей фирмы.

Все, что передается по радио, – музыка или текущая информация, пение или лекция, религиозная проповедь или спортивная хроника, – все это не более, чем средство для рекламы. То, что «Патетической сонатой» Бетховена рекламируется подливка «кетчуп», а рапсодиями Листа – ночные горшки, в Америке никого не удивляет.

Для американских бизнесменов, не обремененных культурой имеют значение только рыночные и биржевые ценности. Музыка для них – тот же товар. Если ноктюрны Шопена можно с выгодой использовать для рекламы, то и они начинают котироваться на той товарной бирже, в которую превратили радиовещание дельцы пресловутой «американской цивилизации».

Радиовещательный бизнес монополизирован в Америке четырьмя крупными радиовещательными корпорациями, сосредоточившими в своих руках свыше девятисот станции. Подавляющее большинство радиопередач откупается коммерческими предприятиями для беззастенчивой рекламы. Джордж Хилл, президент Американской табачной компании, без всякого стеснения заявил, что 90% откупленного им времени радиовещания уходит на коммерческую рекламу. «Я не имею права тратить деньги акционеров на то, чтобы развлекать слушателей», – добавил он даже с некоторым пафосом.

Программы американского радиовещания составляются с расчетом на определенные категории слушателей. Для каждой из этих категорий радио имеет особый подход, особые приманки, при помощи которых оно стремится завлечь их в искусно расставленную сеть рекламы.

Ранние утренние передачи предназначены для людей, отправляющихся на работу, и состоят из коротких музыкальных, юмористических и информационных номеров. При этом реклама услужливо напоминает вам, что необходимо заказать с утра по телефону или купить по дороге на службу. Во время бритья вы можете послушать оживленную буффонаду «Брекфест-клуба», которую ведет какой-нибудь популярный комик. Когда пошлый остряк отпускает особенно вульгарную шутку, до вас доносятся взрывы безудержного хохота. Не думайте, однако, что кто-то в самом деле оценил юмор «Брекфест-клуба». Это «веселится» тонфильм, на который записан искусно подделанный хохот опытных артистов.

Затем микрофоном на длительное время завладевают так называемые «мыльные оперы». Странное наименование этих передач объясняется тем, что их первоначальными «патронами» были мыловаренные компании.

«Мыльные оперы» предназначены для нескольких категорий слушателей. Утром, когда работающие и учащиеся члены семьи отсутствуют, «мыльные оперы» даются для домашних хозяек. Этой категории слушателей преподносятся по преимуществу любовные трагедии, в которых дело не обходится без серьезных потрясений, но женская добродетель неизменно торжествует. Заблудшие мужья в конце концов отворачиваются от коварных искусительниц и с глубоким раскаянием возвращаются к своим женам, стирающим белье отличным порошком «сноу-уайт» («белоснежный») или употребляющим первоклассное мыло «кашмирский букет». Чтобы у слушательниц не оставалось никаких сомнений в том, что именно возвратило заблудшего к семейному очагу, вкрадчивый и проникновенный голос диктора в заключение произносит: «Почему в этот незабываемый момент так трепещет его сердце? Не потому ли, что от любимого существа исходит столь знакомое ему благоухание мыла «кашмирский букет», содержащего изысканные душистые вещества? Его жена свежа и изящна, как роза, умытая утренней росой. Только мыло «кашмирский букет» способно дать такие ошеломительные результаты».

Надо ли добавлять, что мыло «кашмирский букет» изготовляется фирмой-патроном?

«Мыльные оперы» тянутся бесконечно. Они передаются «с продолжением». Фирма надеется, что домашняя хозяйка, заинтригованная сюжетом «мыльной оперы», будет слушать ее до тех пор, пока регулярно сопровождающая передачу реклама не сделает свое дело.

После полудня радиодрамы предназначаются для школьников, а еще позже – для вернувшихся с работы взрослых членов семьи. Тогда сюжеты «мыльных опер» и рекламируемые товары соответственно меняются. Мальчикам предлагаются главным образом детективные радио-драмы, в которых изо дня в день рассказывается, например, о похождениях кривоглазого бандита Джо Палука или о подвигах юного Терри, совершаемых им в логове бандитов. Для девочек передаются нескончаемые мелодрамы, посвященные любовным переживаниям придурковатой Пенни или безрассудной мотовки Дотти.

Десятки самых низкопробных сюжетов, передаваемые девятью сотнями американских радиостанций, ежедневно развращают подрастающее поколение. Так, наряду со своим назначением одного из наиболее эффективных средств рекламы радиовещание выполняет и отвратительную функцию растления детских умов.

Впрочем, это духовное растление распространяется в Америке не только на молодежь, но и на взрослых. Американское радио весьма энергично «оболванивает» обывателя, прививает ему вульгарные вкусы, превращает его в так называемого «среднего американца», не задумывающегося над теми серьезными вопросами, которые ежедневно перед ним возникают. Такой «средний американец» любит слушать шумный «хот-джаз» или монотонное гудение «буги-вуги». Чтобы найти музыку этого рода, не нужно долго путешествовать по эфиру: она гремит, ревет, рычит почти на каждой волне. Когда музыка умолкает, «средний американец» включает балаганный «радио-комикс», или душераздирающую радиодраму «Убийство в полночь», или завлекательную мистерию «Дама в белом».

Но что бы он ни слушал, цепкая реклама ни на шаг не отпускает его от себя.

Рекламные агентства, колоссально развившиеся за последние два десятилетия, вовлекли в свою орбиту огромное число писателей, композиторов, режиссеров. Деятели искусства и культуры, не гнушающиеся такими заработками, становятся мальчиками на побегушках в разных рекламных агентствах. С течением времени и сами они начинают смотреть на искусство как на некий реквизит радиорекламы.

Писатель Фредрик Уэйксман, много лет проработавший в рекламных агентствах, ярко описал закулисную сторону их деятельности в романе «Торгаши». Герой романа Виктор Норман поступает на работу в агентство, обслуживающее крупную мыловаренную компанию «Бьюти соуп компани». Глава мыловаренной компании Эван Эванс, типичный американский бизнесмен-монополист, поучает его следующим образом:

«– Мистер Норман, ваш бизнес состоит в том, чтобы продавать мыло. Я хочу, чтобы вы никогда этого не забывали. Если вам удастся создать даже самую блестящую радиопередачу, я не дам за нее ни ломаного гроша, если вы не ускорите при ее посредстве продажу мыла…»

Пояснив свою, так сказать, принципиальную установку, Эван Эванс переходит к методам ее осуществления.

« – Помните, что для хорошей рекламы требуются только два элемента – примитивная идея и ее повторение. Я хочу этим сказать, что идею нужно вдалбливать до тех пор, пока публика, чорт бы ее побрал, не одуреет и не станет покупать ваш товар хотя бы потому, что ни на минуту не сможет выкинуть его из головы. Вы до смерти боитесь насиловать вкусы публики, а я утверждаю, что ей это даже нравится…».

Но, несмотря на все ухищрения рекламных агентств, число слушателей американского радио, по общему признанию, систематически уменьшается. Даже самая неразборчивая публика с трудом выносит спертый коммерческий дух американского радиовещания. Недаром один газетный карикатурист изобразил слушание радио как тяжелое наказание: преступника привязывают возле приемника, извергающего потоки коммерческой рекламы.

Американское радиовещание находится якобы под контролем правительства, создавшего для этой цели Федеральный комитет связи. В основу деятельности Федерального комитета положен довольно двусмысленный принцип, двадцать лет назад сформулированный тогдашним президентом США Гербертом Гувером: «Эксплоатация радиовещательной сети может считаться оправданной лишь тогда, когда она направлена на общественное благо». Но попробуйте доказать какому-нибудь американскому бизнесмену, что рекламная радиовакханалия не направлена на общественное благо!

Федеральному комитету были даны полномочия запрещать эксплоатацию радиостанций тем их владельцам, которые будут уличены в нарушении гуверовекого принципа. Однако за все время своего существования Федеральный комитет ни разу не использовал эти свои полномочия, полагая, очевидно, что деятельность всех радиокомпаний неуклонно направлена на общественное благо. По существующему в США убеждению, такая позиция Федерального комитета объясняется очень просто. Дело в том, что каждый час и каждая минута деятельности, вернее, бездеятельности членов этого комитета оплачиваются в порядке приватного гонорара теми же компаниями, которые фактически владеют радиостанциями и используют их в коммерческих целях.

Коммерция в радиовещании идет рука об руку с политикой. Выше уже говорилось, что даже содержание «мыльных опер» является средством для «оболванивания» американского обывателя. Более сильным средством служат подтасованные политические обзоры, лживые последние новости, фальсифицированные политические «диспуты», реакционные «религиозно-моральные» проповеди.

Самым распространенным видом реакционной пропаганды по радио являются краткие обзоры на международные и внутренние темы, передаваемые американскими станциями по нескольку раз в день. В соответствии с послевоенным внешнеполитическим курсом США основное содержание этих обзоров составляют нападки на Советский Союз и страны народной демократии, подготовка общественного мнения к новой войне, возвеличение американских монополий и оправдание их претензий на мировое господство.

Маскируя империалистические планы американских правящих кругов, штатные радиокомментаторы, находящиеся на содержании у монополистических фирм-патронов, сделали Советский Союз объектом самой низкой клеветы. Пользуясь жульническим приемом вора, громче всех кричащего: «Держи вера!», они изо дня в день трубят о вымышленных «кознях» СССР, приписывают Советскому Союзу мифические «акты агрессии» и не останавливаются перед самой грубой подтасовкой фактов, чтобы представить мирную политику СССР как дипломатическую «пропаганду», придавая этому слову некий зловещий смысл. Вместе с тем авантюристический курс на сколачивание агрессивных блоков, взятый американскими поджигателями войны, выдается за доказательство «миролюбия» США и их западноевропейских сателлитов. Разбойничье нападение на Корею представляется, как «полицейское мероприятие» ООН для восстановления порядка в Южной Корее, будто бы подвергшейся агрессии из Северной Кореи. Американцев систематически приучают к мысли о неизбежности третьей мировой войны, им внушают мысль о «всемогуществе» американской военной машины. Учитывая, однако, что рядовые американцы настроены отнюдь не воинственно, наемные пропагандисты Уолл-стрита тщатся представить «третью» войну как «молниеносную» операцию, которую, к тому же, будут проводить по преимуществу армии западноевропейских сателлитов Америки. Тезис о «молниеносной войне», как и всякие антисоветские вымыслы, реакционная американская радиопропаганда заимствует из архива небезызвестного доктора Геббельса.

Ведя яростную антисоветскую агитацию, радиокомментаторы, штатные лекторы и другие верноподданные слуги доллара одновременно занимаются безудержным восхвалением «американского образа жизни», как они называют американский монополистический капитализм. Нападки на Советский Союз, попытки развенчать его послевоенные политические и экономические успехи сопровождаются походом реакции против американских коммунистов, против всех прогрессивных и подлинно демократических элементов страны.

Не следует думать, что бешеная реакционная кампания, развертываемая на длинных, средних и коротких волнах, представляет собою результат чьих-то разрозненных усилий. Эта хорошо организованная кампания координируется двумя цитаделями американского монополистического капитала – Уолл-стритом и «Национальной ассоциацией промышленников». Ими же она и финансируется. Главная пропагандистская машина американских монополий – Комитет по делам печати и пропаганды «Национальной ассоциации промышленников» – тратит на ведение этой кампании огромные суммы, исчисляющиеся десятками и сотнями миллионов долларов. Значительная часть этих средств расходуется на радиовещание.

«Рупор общественного мнения», как желтая пресса именует радиовещание, на глазах у всего мира превратился в инструмент империалистической политики американских монополистов, в орудие подготовки к третьей мировой войне. В этом преступном предприятии значительная роль отведена и правительственной пропаганде по радио для заграницы через пресловутый «Голос Америки» – радиовещание на иностранных языках, организованное государственным департаментом.

Помимо этого, штатные пропагандисты государственного департамента при содействии других звеньев пропагандистской машины – кино, прессы, литературы, информационных агентств, так называемых «миссий культурной связи» и т.д. – выполняют и другую роль. Им поручена трудная задача рекламировать «американский образ жизни». Но из всех гнилых продуктов «американской цивилизации», пользующихся за границей слабым спросом, этот товар оказался самым неходким.

О провале рекламы «американского образа жизни» говорят теперь во всеуслышание в Соединенных Штатах. В 1949 году его публично засвидетельствовал руководитель одной из реакционных организаций ветеранов войны Лайелл Бэггз в докладе, носящем характерное название: «Американизм нуждается в сбыте».

«Важно, чтобы мир знал об Америке и ее целях, – глубокомысленно заявил он и тут же с унынием констатировал: – И весьма странно, что, доведя до совершенства технику рекламы в Соединенных Штатах, мы оказались так слабы в деле саморекламы за рубежом. Реклама обеспечивает спрос и способствует признанию фирмы потребителями. Промышленники хвалятся, что с помощью рекламы они в состоянии сбывать рефрижераторы эскимосам, а мы, идеологи, бесславно провалились со сбытом своей демократии немцам, китайцам и народам Балкан».

Что и говорить, красноречивое признание…

Американские газеты и журналы большую часть своего места отводят коммерческим объявлениям. Рекламодатели особенно охотно дают объявления в журналы. Широкого читателя, мало интересующегося газетой, журналы привлекают прежде всего яркими, многокрасочными иллюстрациями. А широкий читатель, в свою очередь, является лучшей приманкой для рекламодателей. В результате каждый номер любого журнала буквально набит объявлениями. Их помещают всюду, в том числе и прямо посреди текста. Впрочем, бывает и так, что объявления занимают чуть ли не целиком каждую страницу, а очерк или рассказ узкими полосками ютится между ними. Таким образом, читатель не может миновать объявлений и волей-неволей просматривает их.

Вот «практическая философия» рекламного дела, которую мы заимствуем из обращения к бизнесменам-рекламодателям, опубликованного в херстовском еженедельном юмористическом журнале «Пак».

«В 1947 году ваш товар и его реклама должны быть продемонстрированы наибольшему числу покупателей. Конкуренция сейчас становится все острее, покупатели – все разборчивее. Крупнейшие рекламодатели страны считают, что «Пак» – лучшая витрина для их товаров. «Пак» дается в виде приложения к пятнадцати большим воскресным газетам… Рекламируйте ваш товар в «Пак» – самой выгодной из коммерческих витрин».

Реклама в периодической печати рассчитана прежде всего на зрительные впечатления потенциальных покупателей. Отсюда – многочисленные иллюстрации, демонстрирующие как сам товар, так и благодетельные последствия его употребления. Портрет улыбающегося парня сопровождается кратким, но исчерпывающим комментарием: «Девушки отворачивались от Тома. Теперь он красив и изящен. Они зовут его душкой, более того – они жаждут свидания с ним. И за все это он должен благодарить маленькую розовую баночку с молочным помпейским кремом для массажа». Оказывается, путь к красоте и успеху среди женщин гениально прост. Как тут не купить баночку помпейского крема?

Если ваш собственный опыт с кремом не даст обещанных результатов, вы, конечно, вправе привлечь фирму к ответственности за ложную рекламу. Но кто станет заниматься этим бесполезным делом? Средства на контроль за качеством товаров и точностью рекламы почти не ассигнуются, – разумеется, совсем не по забывчивости Конгресса. Было несколько случаев, когда обманутые покупатели возбуждали судебное преследование против фирм, рекламировавших и продававших вредные для здоровья «патентованные» средства или продукты негодного качества. Дело чаще всего кончалось тем, что на фирму налагался смехотворно низкий штраф и ей запрещалось впредь рекламировать этот товар. Но никто, конечно, не запрещал фирме переименовать тот же самый товар и рекламировать его под новой маркой. Этот цинично-торгашеский подход к сбыту недоброкачественной продукции, естественно, порождает большое число заболеваний и смертных случаев. По данным американской печати, в США ежегодно умирает от отравления фальсифицированными или испорченными продуктами около трехсот пятидесяти тысяч человек, главным образом детей. Эти массовые убийства, совершаемые во имя бессовестной наживы, обычно остаются безнаказанными.

Излюбленным средством рекламы является изображение обнаженного женского тела, граничащее с порнографией. Идет ли речь о пиве или мороженом, о чулках или корсетах, об автомобиле или холодильнике, мастера рекламы непременно умудряются изобразить нечто малопристойное, словно без этого пиво или холодильники не будут иметь спроса.

Американская реклама не брезгует ничем. Любые события, особенно если они имеют сенсационный характер, могут найти в ней свое, хотя бы и искаженное, отражение. Когда в конце войны на японские города были сброшены атомные бомбы и в Соединенных Штатах начался атомный психоз, крупнейшая фирма резиновых изделий «Юнайтед Стэйтс раббер компани» тотчас же поместила в газетах и журналах рекламу дамских корсетов, откликнувшуюся на эту злобу дня. Рисунок рекламы изображал полуголую девушку, стоявшую на коленях перед графической моделью атома урана и созерцавшую его в молитвенном экстазе. Не менее выразителен отклик фирмы косметических изделий Танги на вторую мировую войну. Вместе с рекламой губной помады он был помещен в справочнике по Нью-Йорку, изданном женской военизированной организацией «Добровольный вспомогательный женский корпус». Этот отклик заслуживает того, чтобы его процитировать.

«Впервые в истории, – читаем мы в справочнике, – женщины стали заметным фактором в войне. Миллионы из них сражаются и работают бок о бок со своими мужьями…» После такого вступления, воздававшего должное патриотизму американских женщин, руководитель фирмы, некая миссис Констанс Ган, легким росчерком пера раскрывала то глубоко символическое значение, которое имела в военной обстановке губная помада. «Если бы понадобился символ, чтобы выразить этот прекрасный дух независимости, смелости и силы, я избрала бы губную помаду». Реклама пронизывает все стороны американской жизни. Вы видите ее повсюду – в метро, в автобусе, в витринах магазинов, на крышах домов, на щитах вдоль дорог, на пляжах. Подняв голову вверх, вы можете увидеть самолет, вычерчивающий в небе наименование какого-нибудь товара. По вечерам над городом кружит дирижабль, несущий световые рекламные призывы какой-нибудь фирмы. Во время войны, когда в Америке испытывался дефицит в некоторых товарах, соответствующие фирмы все же продолжали их рекламировать, заверяя, что в скором времени они снова появятся на рынке. Это делалось для того, чтобы покупатель не забыл марки товара.

Помимо рекламы, в Америке существуют и другие способы взвинчивания спроса на товары. Главным из этих способов является, пожалуй, производство товаров низкого качества, особенно белья и одежды. Покупатель волей-неволей вынужден то и дело пополнять свой гардероб. Но, кроме этого испытанного способа, с которым хорошо знаком каждый, кто побывал в Америке, торговые фирмы прибегают и к другим способам. В частности, они с неистощимой изобретательностью придумывают и навязывают населению всевозможные поводы, делающие покупку того или иного товара якобы совершенно неотложной. Именно таково происхождение той невероятной шумихи, которая всегда поднимается в Америке вокруг закупок к рождеству, к пасхе, ко «дню благодарности», считающемуся почти национальным праздником. Весною вам напомнят о том, что надо сделать подарки детям по случаю окончания школы или перехода в старший класс. Детям, в свою очередь, напомнят о приближении «дня матери» и «дня отца». Ювелирные магазины трогательно «заботятся» о том, чтобы их состоятельные клиенты не забыли о днях рождения своих родственников и друзей. Они посылают им на квартиры специальные карточки с указанием, какой драгоценный камень следует дарить по случаю дня рождения и когда именно: в январе, например, – гранат, в феврале – аметист, з марте – аквамарин, в апреле – бриллиант и т.д. Ими разработан и «официальный список свадебных годовщин», который не ограничивается общепринятыми «золотыми» и «серебряными» свадьбами, а предусматривает едва ли не ежегодные торжества. По этому графику непременно должны праздноваться и первая годовщина брака – «хлопчатобумажная свадьба», и вторая – «бумажная», и третья – «кожаная», и седьмая – «шерстяная», и двенадцатая – «льняная» и т.д. Само собой разумеется, что для каждой годовщины полагается особый подарок.

Однажды мне понадобилась самая обыкновенная рубашка с пристежным воротничком. Я обошел с десяток магазинов, но все мои поиски ни к чему не привели. Потеряв надежду найти злополучную рубашку, я все-таки зашел наудачу в небольшую галантерейную лавку на Лексингтон-авеню.

– Не ищите такие рубашки, – сказал мне словоохотливый продавец, – все равно не найдете. Сейчас их не изготовляют.

– Почему же?

– Невыгодно, – продавец хитро подмигнул. – К. такой рубашке покупатель обязательно возьмет с полдюжины воротничков, и она прослужит ему с год, а то и больше. Если же он купит стандартную рубашку с пришивным воротничком, то прачечная истреплет его за несколько стирок. А когда он ее выбросит, что ему останется? Пойти и купить новую, не так ли?

– Ну и что же, клюет?

– Клюет-то клюет, но очень мало, – вяло ответил галантерейщик. – Торговля теперь неважная. Экономисты пишут, что растет «сопротивление покупателей». При чем тут сопротивление? – в тоне продавца послышалось раздражение.

– Просто цены поднимаются, и у клиентов не хватает долларов. Приходится увеличивать торговлю в кредит и в рассрочку. А знаете, чем это пахнет? Кризисом. Да, да, кризисом, уверяю Вас…

Продавец говорил торопливо, словно хотел убедить меня, прежде чем я успею возразить. Но я и не думал возражать.

– Так же было у нас и в двадцать девятом, – мрачно продолжал продавец. – «Сопротивление покупателей», рассрочка, усиленная продажа в кредит, а потом – крах… У меня ведь тогда была не эта лавчонка, а магазин на Пятой авеню.

Не знаю, как долго тянулись бы сетования продавца по поводу мрачных перспектив, ожидающих Америку, если бы в лавку не зашел клиент. Я взял какой-то пустяк и вышел, чтобы не отвлекать продавца. Но дело у коммерсанта явно не выгорело, ибо клиент вышел из лавки следом за мной, так ничего и не купив. Очевидно, и он принадлежал к числу тех покупателей, которые «сопротивляются» всевозможным рекламным трюкам и заставляют американских бизнесменов с тревогой наблюдать, как на горизонте все яснее вырисовывается новый «двадцать девятый год»…

6. ЛУРД ПОД СЕНЬЮ НЕБОСКРЕБОВ

Когда в заголовках одной из газет впервые появилось имя Джо Витоло, маленького мальчика из Бронкса, я не придал этому никакого значения. Но Джо Витоло не канул в Лету после первого сообщения, как это обычно случается с героями быстротечных американских сенсаций. На другой день его имя фигурировало уже во многих газетах. Затем появились большие статьи, подкрепленные иллюстрациями, и наконец Джо Витоло проник на первые страницы газет, в том числе и тех, которые почитались серьезными и солидными.

Было ясно, что мальчик Джо стал объектом грандиозного «паблисити», что какие-то неведомые силы стремятся сосредоточить на нем общественное внимание, сделать его видной фигурой.

Вот что газеты писали о Джо Витоло.

Семья итальянского иммигранта Витоло, отца Джо, давно проживала в Бронксе. Глава семьи работал шофером на грузовой машине и на свою скудную заработную плату не мог прокормить большую семью. Жена Витоло вынуждена была прирабатывать, изготовляя на дому искусственные цветы. Но и при этом семья Витоло едва-едва сводила концы с концами.

Девятилетний Джо ходил в школу, а вечерами играл со сверстниками на соседнем пустыре. По воскресеньям, после посещения церкви, ему иногда удавалось пойти в кино. Незадолго до того, как Джо превратился в знаменитость, он видел новый кинобоевик – «Песнь Бернадетты». Этот фильм, насквозь проникнутый идеями католицизма и религиозными суевериями, произвел на мальчика громадное впечатление. Содержание фильма составляла новая версия так называемого лурдского «чуда». Как известно, в свое время вблизи затерянного в Пиренеях французского местечка был открыт «священный источник», якобы обладавший чудодейственной целительной силой. Источник был найден благодаря богородице, которая указала благочестивой крестьянской девушке Бернадетте, где он находится.

Через несколько дней после киносеанса богородица «явилась» потрясенному мистическим фильмом мальчику Джо. Даже авторы католического боевика, среди которых не последнюю роль играли представители Ватикана, вряд ли могли рассчитывать на столь поразительный эффект.

Туманным осенним вечером Джо, как всегда, отправился на свой пустырь. Разложив костер из сухих листьев, он сидел возле него и задумчиво глядел в огонь. В эту-то минуту ему и «явилась» дева Мария. Джо запомнил, что небожительница была в том же самом облачении, в котором он видел ее на экране. Больше он ничего не смог рассказать – его фантазия не шла дальше голливудских стандартов.

В тот момент миф был еще в процессе становления, он еще только переходил – если для такого случая можно воспользоваться гегельянской терминологией – из стадии Ничто в стадию Нечто. Но уже на другой день, после разговора Джо с родителями и патером из местного католического прихода, миф приобрел более отчетливые очертания.

Оказалось, что богородица, как послушный дух на спиритическом сеансе, снова предстала перед мальчиком. На этот раз небожительница была весьма словоохотливой. Она сказала, что если Джо будет каждый вечер приходить на пустырь и усердно молиться, то в конце концов произойдет чудо – на пустыре откроется священный источник. Богородица точно определила, что это случится на семнадцатый день. Прощаясь с мальчиком, она обещала регулярно посещать его во время молитв.

После этого миф о чудесных видениях Джо стал твориться буквально на наших глазах, причем такими темпами которые даже и не снились древним мифотворцам. В процесс современного мифотворчества были включены такие могучие средства, как пресса и радио, телефон и телеграф. Неудивительно поэтому, что уже через несколько дней вся Америка говорила о «чудесном мальчике», или «Джозефе-чудотворце», как его теперь называли.

По совету патера, Джо перестал ходить в школу: у него возникли новые, более возвышенные обязанности. Захудалый домишко в Бронксе, Вилла-авеню, 3194, превратился в место массового паломничества. Заброшенный и грязный пустырь осаждался толпами людей, особенно в вечерние часы, когда Джо выходил молиться. К «чудесному» мальчику приносили больных детей, калек, инвалидов. От него требовали, чтобы он помолился за них или прикоснулся к ним.

В толпе молившихся и жаждавших чудесного исцеления постоянно сновали католические священники и монахи. Все это «предприятие» – для истории с Джо трудно подобрать другое название – с самого начала было монополизировано католической церковью и интенсивнейшим образом сю эксплоатировалось.

Несмотря на сырую ноябрьскую погоду, скопление паломников приняло такие размеры, что для соблюдения порядка (а может быть, и должного благочестия) управлению нью-йоркской полиции пришлось ежедневно выделять наряд в несколько десятков полисменов. Среди паломников были не только нью-йоркские жители. Слава о «Джозефе-чудотворце» распространилась далеко за пределами Нью-Йорка. Вблизи пустыря можно было видеть специально зафрахтованные автобусы с пилигримами из Нью-Джерси, Филадельфии и даже отдаленного Кливленда.

Бедный Джо не был в восторге от внезапно свалившейся на него славы «чудотворца». В газетах проскальзывали намеки на то, что мальчик устал от непомерного бремени, которое возложили на него ловкие эксплоататоры религиозных чувств и суеверий. Сообщалось вскользь, что ему надоели чудеса, паломники, фотографирование «паблисити». Но американская пресса, кроме левых газет, даже и не подумала выступить с разоблачением этой неслыханной мистификации, этого бесстыдного надувательства, совершавшегося в крупнейшем городе Соединенных Штатов.

Чтобы дать некоторое представление о том, что происходило в эти дни в квартире Витоло, приведу краткую, но весьма характерную выдержку из пространного, занимающего целую газетную полосу очерка о Джо. Корреспондент большой нью-йоркской газеты так описывает одну из сценок, ежедневно разыгрывавшихся в квартире, где жил «Джозеф-чудотворец»:

«Джозеф лежал на широкой кровати. Это был рябоватый, с оливковой кожей, маленький, хрупкий мальчик. Он смотрел хмуро и беспокойно. «Чудесный мальчик» выглядел, как любой другой девятилетний мальчуган в плохом настроении.

В комнату вошла монахиня в сопровождении молодой женщины с трехлетним ребенком на руках.

– Являлась ли вчера пречистая дева Мария? – спросила монахиня старшую сестру мальчика Ирэн.

– Да. Она разговаривала с ним. – О чем?

– О многом. Она сказала Джозефу, чтобы репортеры больше не фотографировали его.

Монахиня склонилась над Джозефом.

– Джозеф, прикоснись, пожалуйста, к ребенку. Он калека.

Джозеф насупился и ничего не ответил.

– Прошу тебя, Джозеф. – Глаза молодой матери наполнились слезами. – Прошу тебя, Джозеф, – повторила она, как эхо. – Только разочек.

Присутствовавшие в комнате родные также стали уговаривать Джозефа. Молодая мать протянула своего ребенка к мальчику, попрежнему лежавшему на кровати. Джозеф прислонился к спинке кровати, хмурый и молчаливый. Внезапно он вскочил, равнодушно прикоснулся рукой к ноге ребенка и выбежал в соседнюю комнату. На лице молодой матери появилась счастливая улыбка».

Как видно из этого проникнутого умопомрачительной серьезностью отрывка, чудеса так опротивели бедному Джо, что было не легко заставить его в тысячный раз прикоснуться к чужому искалеченному телу.

Возникновение Лурда со всеми его аксессуарами, да не в XIX веке, а в наши дни, и не в каком-то французском горном захолустье, а в Нью-Йорке, под сенью небоскребов, заинтересовало меня. Я решил хотя бы бегло посмотреть, что это такое.

Невзрачный поезд невзрачного метро с лязгом и грохотом мчит меня из Манхэттэна в Бронкс. Выйдя из метро я нанимаю такси. Когда я называю шоферу Вилла-авеню, он понимающе смотрит на меня и восклицает:

– А, вам к святыне! Вы у меня не первый сегодня. Машина идет по кварталам, населенным нью-йоркской беднотой. По обеим сторонам улиц тянутся деревянные и каменные дома, по преимуществу небольшие, старые, давно не ремонтировавшиеся. То тут, то там встречаются еще не застроенные участки, заросшие сорняками, а иногда заваленные потемневшими от времени бревнами и кирпичами. На улицах или во дворах протянуты веревки для сушки белья – свидетельство того, что обитатели этого района не пользуются хвалеными благами американского механизированного сервиса.

Несмотря на ненастный вечер, на Вилла-авеню вокруг пустыря стоит толпа в несколько сот человек. В толпе снуют полицейские. Мужчины стоят с обнаженными головами, хотя холодный осенний дождь не прекращается ни на минуту.

Я стараюсь продвинуться ближе к объекту всеобщего внимания. Медленно и с большим трудом мне удается занять позицию, с которой виден небольшой, метра в два-три высотой, бугор возле дома Витоло. Бугор окружен изгородью, наспех сколоченной из ящичных досок. Между изгородью и бугром оставлено нечто вроде загона. Там тоже толпятся люди. Это уже не просто богомольцы, а люди, жаждущие исцеления. Среди них видны калеки на костылях и слепые.

На бугре возятся какие-то юноши с лопатами. Оказывается, они копают землю, мокрые комья которой тут же старательно собираются набожными богомольцами в носовые платки или в ладанки. За каждый комок грязи со священного бугра необходимо заплатить одному из юношей, очевидно кассиру этого своеобразного золотого прииска. «Святыня» существует уже двенадцатый день, реклама у нее поистине сногсшибательная. Поэтому импровизированное предприятие торгует довольно бойко. Никакой определенной таксы на отпускаемый «товар», видимо, не установлено. Но ведь и «товар» таков, что при его продаже любое доброхотное даяние, даже самое незначительное, является рентабельным.

Кроме юношей, торгующих грязью, вокруг бугра стоит стража из нескольких подростков, охраняющая «святыню» от возможных хищнических покушений.

Это проявление мелкой «частной инициативы» – лишь нарост на теле более обширного и хорошо организованного предприятия, которое покушается не только на кошельки, но и на души своих клиентов.

Вершины бугра почти не видно. Вся она уставлена статуэтками богородицы, распятиями, завалена букетами цветов. Из земли всюду торчат свечи. Как только дождь прекращается, коленопреклоненные богомольцы зажигают их одну за другой.

«Чудесного мальчика» пока еще нет. Он появится несколько позже, около семи часов вечера, в обычный час моления.

Неподалеку от меня стоят две пожилые женщины. Указывая на группу пилигримов, толпящихся за изгородью, одна из них говорит соседке:

– Посмотри, Бэтти, вон на ту седую даму. Я говорила с ней вчера, она из Буффало. Рядом с ней в передвижном кресле – ее дочка, она уже несколько лет больна детским параличом. Мать перепробовала все средства лечения, но ни одно не помогло. Теперь она привезла дочку сюда, в надежде на помощь Джозефа.

– Ну и что же?

Ей не везет. Вот уже третий раз она приходит сюда – и хоть бы раз Джозеф обратил на нее внимание. Все проходит мимо. Сегодня она сговорилась с папашей Витоло, который обещал помочь ей.

Бэтти сочувственно кивает своей собеседнице. Их разговор прерывается выходом Джо. «Чудесный мальчик» появляется очень странным способом. В доме Витоло неожиданно распахивается окно первого этажа, и на подоконник вскарабкивается Джо. Это не по годам маленький и тщедушный мальчик, без шапки и в слишком широком, видимо с чужого плеча, пиджаке. С минуту он стоит на подоконнике, глядя поверх толпы, затем спрыгивает на землю и попрежнему ни на кого не глядя, шагает прямо к бугру. Мальчишеская выходка «Джозефа-чудотворца» свидетельствует о том, что ему до смерти надоело благолепие, подобающее его новому положению. Но это нисколько не смущает экзальтированных богомольцев. Кто-то возбужденно вскрикивает:

– Вот он! Идет к святыне…

Все напряженно следят за тем, как Джо взбирается на бугор и останавливается перед статуэтками. Стоящий поблизости репортер пытается сфотографировать мальчика, по тот закрывает лицо руками. Я вспоминаю газетное сообщение о том, что богородица недавно запретила мальчику фотографироваться. На репортера шипят и шикают со всех сторон. Он поспешно ретируется.

Из стоящей за изгородью толпы богомольцев несутся возгласы:

– Прикоснись ко мне, Джозеф!

– Дотронься до моего ребенка, Джозеф!

– Помолись за меня, святой человек!

– Да благословит тебя бог, Джозеф!

Не обращая никакого внимания на эти возгласы, Джо становится на колени, молитвенно склоняет голову и пребывает в такой позе примерно полчаса. Все это время публика смотрит на него с необычайным благоговением. Многие молятся вслух или про себя. По окончании молитвы Джо поднимается, выхватывает из земли несколько свечей и бросает их в толпу. Богомольцы бросаются к свечам. При этом происходит свалка, чуть не переходящая в потасовку. Джо с явным интересом наблюдает эту сцену. Желая повторить удовольствие, он выдергивает еще несколько свечей и снова бросает их в толпу. Возникает новая свалка, с трудом прекращаемая полисменами. Я вижу, как здоровенный «коп» – так здесь иронически называют полисменов – сам поднимает свечу и с довольной улыбкой прячет ее во внутренний карман мундира. Другие счастливцы, завладевшие священными реликвиями, прижимают их к груди или набожно целуют.

С детской непосредственностью позабавившись над толпой взрослых фанатиков, Джо быстро возвращается в дом. На этот раз он проходит мимо паломников, стоящих в привилегированном загоне, небрежно касаясь протянутых к нему рук. Дома ему предстоит «исцелить» группу больных, допущенных туда по особой протекции и уж, конечно, за особую мзду…

Публика провожает Джо горящими глазами. Отовсюду несутся приветственные крики. Несмотря на то, что Джо скрылся и уже начинает смеркаться, толпа не трогается с места. Предполагается, что Джо появится еще раз. Тем временем юные коммерсанты возобновляют свою торговлю землей.

Все это выглядит как убийственный гротеск, как злейшая пародия на цивилизацию…

Мне не пришлось присутствовать при развязке этого фарса, которая состоялась через несколько дней.

Срок установленный богородицей для совершения чуда, истек. Наступил день, когда на пустыре должен был открыться чудотворный источник.

Задолго до наступления знаменательного часа тысячи легковых машин и автобусов запрудили шоссейную дорогу № 22 проходившую вблизи «священного» пустыря. Образовалась такая пробка, что полиция прекратила движение. Все близлежащие кварталы тоже были забиты машинами. К вечеру на улицах, примыкавших к пустырю, собралось по меньшей мере тридцать тысяч человек. В толпе находилось множество католических священников и монахов.

В семь часов вечера Джо вышел из дому, сопровождаемый родителями, братьями и сестрами. Семью Витоло окружали полицейские. В припадке религиозного экстаза толпа фанатиков могла нечаянно растерзать маленького «чудотворца» вместе с его присными. Кроме «личной гвардии» Джо, на пустыре было еще около сотни полисменов, с трудом сдерживавших напор толпы.

Джо преклонил колена перед статуей богородицы. Пока он молился, богомольцы, не обращая внимания на дождь и пронизывающий ветер, пели «Ave Maria» и в свою очередь читали молитвы.

Через полчаса Джо прекратил молитву, но недра земли не разверзлись, чтобы источить чудодейственную влагу. Произошел постыдный конфуз. Старший брат на руках унес домой растерявшегося мальчика. Сотни почитателей ринулись вслед за ним. Когда мальчик попытался ответить на сыпавшиеся со всех сторон вопросы, его сестра 1ереза зло прикрикнула на него:

– Замолчи, Джо!

Затем она громко заявила:

– Дева Мария сказала Джо, что больше не придет, ибо она завершила свой труд. Дева Мария запретила ему отвечать на вопросы…

Между тем толпа не расходилась. Люди стремились протолкаться к дому Витоло. Возникла неимоверная давка, Несколько человек были сбиты с ног и смяты, шесть женщин и двое мужчин потеряли сознание. У нескольких богомольцев начались сердечные припадки. Одна женщина впала в истерику. Патер, успокаивавший ее, сообщил потом, что она «увидела пречистую матерь, которая сказала ей что она матерь божия». Так в момент катастрофического провала одного «чуда» стали пробиваться ростки другого.

Толпа начала расходиться лишь после того, как полиция, опасаясь новых эксцессов, передала через рупоры своих машин короткое сообщение: «Джо Витоло не покажется больше ни сегодня, ни в другие дни. Предлагается всем разойтись по домам». Но сотни людей еще много часов спустя продолжали стоять перед «святыней».

Больше того, несмотря на позорный провал всей этой авантюры и бесследное исчезновение Джо, которого образумившиеся родители поспешили увезти в другой город, паломничество к пустырю прекратилось далеко не сразу. Еще долгое время сотни людей продолжали собираться вокруг злополучного бугра, становились на колени и слезно молили небо о ниспослании чуда…

Скандальный крах затеи с «Джозефом-чудотворцем» принес немало неприятностей тем, кто собирался нажить на этом большой религиозный капитал. Черные вороны католической реакции почувствовали облегчение лишь полгода спустя, когда новая сенсация затмила неумело проведенную затею с чудотворным источником на пустыре.

Для того чтобы рассказать об этой сенсации, нужно начать издалека.

В жаркий летний день 1850 года в селении Сент-Анджело, вблизи итальянского города Лоди, в северной Италии, жена крестьянина Агостино Кабрини родила дочку. Девочку назвали Франческой. Казалось, что в этом событии не было ничего необыкновенного. Однако проницательный наблюдатель уже и тогда заметил бы по меньшей мере два обстоятельства, предвещавшие, что это событие имеет основания стать не вполне обычным. Во-первых, роды произошли на два месяца раньше срока, а во-вторых, в тот момент, когда маленькая Франческа появлялась на свет, над домом Агостино кружилась стайка белых голубей…

И, оказывается, этот проницательный наблюдатель был бы прав. Почти через сто лет выяснилось, что болезненная девочка Франческа Кабрини предназначалась всевышним на роль «святой» и не где-нибудь в захолустной Европе, и без того изобилующей всевозможными «святыми», а в Соединенных Штатах. Правда, Франческа Кабрини, ставшая монахиней и переселившаяся в Америку для совершения религиозных подвигов, при жизни не пользовалась никаким почетом. «Отцы» и «матери» католической церкви нещадно помыкали ею. Но после смерти ее дела внезапно пошли в гору.

Дело в том, что католическая церковь в Соединенных Штатах до последнего времени недопустимо отставала от европейской. В ее активе не было ни одного, даже самого захудалого «святого», ни одного «чуда», если не считать скандального провала с Джо Витоло. Такое положение было нетерпимо. Америке давно следовало внести свой собственный – и не только денежный – вклад в общее дело процветания католической церкви. Надо было во что бы то ни стало найти кандидата в «святые», мало-мальски пригодного для канонизирования. Тут-то и пригодилась незадачливая «мать Кабрини».

По канонам католической церкви, причисление к «лику святых» является делом сугубо официальным. Подобный акт, согласно этим канонам, может состояться только через пятьдесят лет после смерти кандидата в «святые». Но в случае с «матерью Кабрини» все происходило ускоренным темпом. Ватикан, за последнее время столь тесно связавший себя с американской реакцией, разумеется, пошел навстречу своим друзьям с Уолл-стрита и пренебрег некоторыми условностями. В результате католическая иерархия на скорую руку приписала покойной Франческе Кабрини два чуда: заочное исцеление слепоты у ребенка и излечение рака желудка у монахини.

Седьмого июня 1946 года, задолго до истечения необходимого в таких случаях стажа, «ввиду потребности в мощном духовном движении» (так говорилось в официальной мотивировке Ватикана), «мать Кабрини» была торжественно провозглашена «первой американской святой», а ее «мощи», хранившиеся в часовне на Манхэттэне, отныне стали «чудотворными». Так было положено начало новым святцам с фабричной маркой «Made in USA».

Католическая реакция взяла реванш: провалилась святыня в Бронксе, зато есть «святыня» в Манхэттэне.

История с «матерью Кабрини» служит лишь одним из проявлений «плодотворного» сотрудничества Уолл-стрита и Ватикана. Это сотрудничество с каждым днем становится все более тесным. Многие мероприятия Ватикана в Европе и Америке осуществляются за счет американских монополий. Майрон Тэйдор, считающийся личным представителем президента Трумэна в Ватикане, в действительности представляет там прежде всего Уолл-стрит, ибо является председателем финансового комитета моргановской монополии «Стальной трест Соединенных Штатов». В Ватикан часто приезжают и другие представители американских монополий, в том числе такие, как Аверелл Гарриман и Герберт Гувер. Благодаря этому сотрудничеству католическая церковь систематически укрепляет свои позиции в Америке. Ватиканская коллегия кардиналов, расширенная в декабре 1945 года до семидесяти членов, включает сейчас четырех американцев. Двое из них – Спелман и Стрич – снискали скандальную известность своей антисоветской деятельностью и выступлениями в защиту фашизма. Католическая церковь все более ориентируется на Соединенные Штаты, где она получает сильную политическую и финансовую поддержку со стороны правящих кругов. Влияние католической церкви в Америке очень велико. Оно осуществляется самыми различными путями. Назначаемая непосредственно римским папой, иерархия католической церкви состоит в США, помимо кардиналов, примерно из тысячи архиепископов и епископов и свыше тридцати тысяч патеров. Почти одна четверть общего их числа, то-есть 6 300 человек, являются членами зловещего ордена иезуитов. Эта черная армия мракобесов воздействует на население через школы, прессу, радио, различные благотворительные и общественные организации. Американская католическая печать насчитывает сейчас 350 газет и журналов с тиражом в девять миллионов экземпляров. В США имеется 22 католических университета, около 200 мужских колледжей, в которых обучается более 50 тысяч молодых людей, 102 духовные семинарии с семью тысячами учащихся. Кроме того, существуют специальные женские высшие учебные заведения: 39 колледжей, около 700 «академий», в которых учатся свыше 100 тысяч «сестер». Под покровительством католической церкви находится разветвленная сеть начальных школ (около 8 тысяч с 2 миллионами учащихся) и средних учебных заведений (2 тысячи с 300 тысячами учащихся). Кроме того, большое распространение имеют воскресные приходские школы, обслуживающие полтора миллиона учеников. Эти цифры не только показывают многообразие тех путей, которые католическая церковь использует для «обработки» американского населения, но и разоблачает лживость ходячих утверждений, будто школа в Америке является светской и не зависимой от церкви.

Католическая церковь действует также через всевозможные религиозные ордена и общества, насчитывающие до пяти миллионов членов («Общество святого духа», «Общество воздержания» и т.д.). В Америке есть, наконец, и реакционные политические организации, замаскированные религиозной вывеской. К ним относится, в первую очередь, полуфашистский «Орден рыцарей Колумба» с шестьюстами тысячами членов. Деятельность всех католических организаций направлена против общественного и научного прогресса, против демократического движения трудящихся, в защиту господства эксплоататоров.

В этой своей деятельности католическая церковь, разумеется, далеко не одинока. Пожалуй, ни в одной стране мира нет такого изобилия религиозных сект, верований и культов, как в Соединенных Штатах. Большие города переполнены храмами и молельнями самых распространенных вероисповеданий и церквей: католической, епископальной, пресвитерианской, методической, баптистской и многих других. В провинции же существует и множество других, менее распространенных религиозных культов.

Официальная точка зрения, усиленно пропагандируемая в печати и по радио, лицемерно представляет этот небывалый расцвет всех видов религиозного мракобесия как «развитие высших форм духовной культуры на основе широкой демократии». На самом же деле это не что иное, как злонамеренная эксплоатация духовной отсталости населения. Но смельчаку, отважившемуся выступить с подобной точкой зрения, угрожало бы обвинение в разрушительных тенденциях. У него было бы много шансов сесть на скамью подсудимых в одном из современных «процессов ведьм», организуемых пресловутым «Комитетом по расследованию антиамериканской деятельности».

7. УКРАДЕННАЯ ЮНОСТЬ

По данным американской официальной статистики, в Соединенных Штатах каждые двадцать секунд совершается какое-нибудь серьезное преступление. Каждые сто секунд происходит кража со взломом, каждые три минуты – похищение автомашины, каждые девять минут – ограбление и каждые сорок четыре минуты – преднамеренное убийство. Сообщения об уголовных делах, которыми газетная хроника ежедневно оглушает читателя, соперничают друг с другом в сенсационности.

На таком фоне убийство Джесса Ричардсона из Бронкса могло бы сойти за вполне заурядное преступление – одно из нескольких десятков, совершаемых каждые сутки, – если бы не тот факт, что Джессу Ричардсону едва исполнилось тринадцать лет и что он был убит своими сверстниками – членами шайки малолетних гангстеров. Эти обстоятельства придавали делу особый колорит. Естественно, что падкая на сенсации печать уделила ему немало внимания. Вместе с тем дело об убийстве Джесса Ричардсона явилось для американских прогрессивных кругов поводом к постановке тревожного вопроса о росте детской преступности в США.

Газета «П. М.» направила в район, где произошло скандальное убийство, трех специальных корреспондентов. Репортеры «П. М.» в течение нескольких дней проводили негласное расследование всех обстоятельств дела. Обследовав лишь небольшую часть Восточного Бронкса, они обнаружили там двадцать три крупные банды, состоявшие из подростков школьного возраста. Каждую банду возглавлял «капитан», имевший неограниченную власть над всеми ее членами. Участники банды платили членские взносы в сумме от двадцати пяти центов до пяти долларов в неделю. Собранные таким образом деньги расходовались на приобретение оружия, одинаковых фуфаек или жакетов и на попойки.

Большинство этих преступных шаек насчитывало по нескольку десятков членов. Но среди них имелись и такие, в которые входило до двухсот человек. Это были уже целые организации, способные на осуществление преступных дел крупного масштаба.

Шайки присваивали себе названия одно громче другого: «Рыцари Джексона», «Султаны», «Ловкачи», «Кобры», «Королевские тигры» и т.д. В Бронксе существовала даже банда под откровенно уголовным наименованием – «Общество убийц».

Характерно, что шайка «Ловкачей», виновная в убийстве Ричардсона, после этого трагического события решила переименоваться. Старое название показалось юным гангстерам недостаточно выразительным, и они сменили его на другое, более соответствующее новой ситуации – «Снайперы». Дело в том, что Джесс Ричардсон был убит выстрелом из мелкокалиберного охотничьего ружья, принадлежавшего одному из «ловкачей». Малолетние бандиты не только не были удручены трагическим исходом драки, но, как это ни чудовищно, гордились им как своего рода подвигом!..

Подростки, состоящие в шайках, все поголовно вооружены. Они постоянн» имеют при себе ножи, резиновые дубинки и даже огнестрельное оружие.

Молодые хулиганы приобретают оружие разным способом, в частности, заказывая его по почте наложенным платежом. Но, пожалуй, поразительнее всего то, что самодельное оружие изготовляется подростками в школьных мастерских на уроках физического труда. Недурной пример школьного воспитания!

То, что у школьников есть оружие, не является секретом ни для школьных учителей, ни для родителей, ни для полиции. Пастор Тэйлор из протестантской церкви в Бронксе утверждал, что у подростков его прихода имеются «буквально сотни» самодельных, но отнюдь не игрушечных, револьверов. По поводу убийства Джесса Ричардсона пастор сказал, что нисколько не был удивлен им и что, наоборот, он поражен, «почему убийств не так много». Комментарии к такому заявлению излишни.

Малолетние гангстеры промышляют главным образом мелкими кражами, а также в доступных им масштабах прибегают к традиционному гангстерскому «холд ап». Между ними часто происходят кровавые столкновения. То они не поделят добычи, то одна из банд совершит операцию на чужой территории, то вспыхнет раздор на национальной почве. Легко себе представить, сколько поводов для раздоров этого рода возникает в Бронксе, Бруклине, Гарлеме и других многонациональных районах Нью-Йорка.

Систематическая борьба с детской преступностью в Америке не ведется. Отношение властей к юным преступникам поражает своим равнодушием. По сообщению «П. М.», некий высокопоставленный полицейский чиновник из Бронкса утверждал, например, что в кровавых драках между бандитскими шайками нет ничего особенного. По его мнению, это самые обыкновенные «ребяческие проказы». Он не видит ничего угрожающего в том, что «ребята пускают в ход ножи, ломы, резиновые дубинки, а теперь даже и револьверы». Это рассуждение поистине поразительно!

Случай в Бронксе представляет собой только один из множества фактов, характеризующих рост детской преступности. Американские газеты и журналы почти ежедневно сообщают о грабежах и убийствах, совершаемых малолетними преступниками. Общий рост преступности, наблюдаемый в США, в значительной мере следует отнести за счет вчерашних «ловкачей», «королевских тигров» и членов «общества убийц». По имеющимся данным в американскую полицию ежегодно приводят до 2-х миллионов подростков до 18 лет за совершенные ими преступления – от грабежа до убийства. Из них около 1 миллиона привлекаются к суду, сотни тысяч детей обоего пола отбывают наказание в тюрьмах. Ряды огромной армии уголовников, таким образом, систематически пополняются подростками, уже успевшими пройти предварительную «подготовку» в уличных бандитских шайках.

Многочисленные малолетние гангстеры, подрастающие в Америке, чужды какой бы то ни было человеческой морали. Все дела они вершат с помощью оружия и грубой физической силы. Во всех поступках они руководствуются волчьим законом джунглей, который господствует в капиталистическом обществе вообще, а в Соединенных Штатах проявляется с особенной силой и жестокостью.

Приведенные выше факты и цифры роста детской преступности служат самым тяжелым обвинением, которое можно предъявить американской системе воспитания молодежи.

Плохая постановка школьного образования в Соединенных Штатах стала буквально притчей во языцех. Расходы на народное образование составляют ничтожную часть национального бюджета – всего полпроцента. Огромная масса американских детей либо вообще не учится, либо учится на протяжении всего лишь четырех – шести лет. Министр юстиции Кларк публично назвал положение в этой области прямо-таки катастрофическим. «В Соединенных Штатах насчитывается несколько миллионов детей, которые не учатся в школе, – заявил Кларк, – более двух миллионов детей посещают совершенно неудовлетворительные школы; три миллиона взрослых никогда не учились в школе, а десять миллионов получили такое недостаточное образование, что они фактически остаются неграмотными». Разумеется, все это относится только к трудящимся, ибо к услугам буржуазии в Америке имеется сколько угодно дорогих частных школ.

Но подобные признания, делаемые главным образом из политических соображений, нисколько не меняют положения вещей. Конгресс и законодательные учреждения штатов неизменно отвергают все предложения увеличить ассигнования на школу. В результате школьные помещения разрушаются, оборудование их приходит в негодность. Зарплата учителей начальной школы едва достигает уровня зарплаты чернорабочего. Неудивительно, что учителя бегут из школы куда глаза глядят. Официальные источники отмечают, что с 1941 года по 1945 год триста пятьдесят тысяч учителей вынуждены были оставить школьную работу, так как она не обеспечивала им самых элементарных условий существования.

Все это совершенно не случайно. Правящие круги намеренно держат школы на таком низком уровне. Американскую молодежь намеренно заводят в тупик.

Итак, многие миллионы американских детей никогда не переступают порога школы. Но и тот ребенок, которому посчастливится попасть в школу, не получит в ней подлинных званий о законах развития природы и общества. Американская школа распространяет фальсифицированные представления о действительности, воспитывающие ребенка в духе преклонения перед «американским образом жизни».

«Бизнесмены и финансисты, – пишет Рекс Давид в книге «Кризис школы», вышедшей в 1947 году, – контролирует школьное преподавание. Ни одна школа в США не решится сказать учащимся правду о классовой борьбе, о борьбе между хозяевами и рабочими. Ни один учитель не осмелится открыть детям, какие темные дела зачастую творятся в их родном городе. Учителя истории и граждановедения, если даже и знают истинное положение вещей, должны учить детей лжи: если они этого не будут делать, их уволят. Составители учебников вынуждены писать ложь, скрывать истину, прославлять войну, выставлять миллиардеров как национальных героев».

Но этого мало. По окончании второй мировой войны школа в США – высшая и средняя – все больше и больше подпадает под влияние военщины, озабоченной подготовкой пушечного мяса к новой войне, а вся система просвещения быстрыми темпами милитаризуется. В руководстве высших учебных заведений решающая роль отводится патентованным поджигателям войны.. Так, например, президентом Колумбийского университета был назначен генерал Эйзенхауэр, подвизавшийся в этой роли до конца 1950 года, когда он возглавил так называемые «вооруженные силы Северо-атлантического союза». Адмирал Нимиц введен в состав правления Калифорнийского университета, генерал-майор Китинг является членом попечительского совета колледжа в Итаке, бывший военный министр Паттерсон – членом попечительского совета колледжа Юнион; в руководстве вузами участвуют контр-адмирал Гресси, адмиралы Холлоуэй, Кук и многие другие представители высшего командного состава армии и флота США. Свои цепкие щупальцы американская военщина протянула и в среднюю школу, стремясь поставить обучение подростков на военную ногу.

Новоиспеченные «воспитатели» молодежи стали говорить о своих воинственных целях с предельной откровенностью. В первой же речи, обращенной к студентам, новый президент Колумбийского университета генерал Эйзенхауэр недвусмысленно заявил: «Вы все для меня – солдаты» Он внушал студентам, что война является главным орудием американской внешней политики, рассчитанной на завоевание Соединенными Штатами мирового господства Доклад, который он совместно с ректором Гарвардского университета Конантом представил «Национальной ассоциации работников просвещения», довольно ясно показывает, какая система воспитания введена в школе реакционной военщиной. «От школ в США, – говорится там – безусловно, потребуется дальнейшее укрепление патриотизма (читай – шовинизма. – Н.В.). Нужда в здоровых молодых людях, которые бы носили военную форму и обслуживали орудия, подскажет школам необходимость усиления и улучшения программы физического и профессионального (читай – строевого и военно-технического. – Н.В.) обучения».

И уже совсем на фашистский манер, стараясь перещеголять бесноватого немецкого ефрейтора, высказывался в сенате о системе обучения молодежи еще один «деятель просвещения» полковник Джон Грей. Для него идеалом американского молодого человека является робот в солдатском мундире. «От него ждут подчинения приказам, независимо от того, правильны ли они или неправильны, глупы или умны, отданы ли в пьяном или в трезвом виде».

Наряду со школой душу и сознание подростка растлевают американское кино, пресса и радио. Легко себе представить, какое действие на психику подростков и юношей оказывают бесчисленные детективные и гангстерские фильмы, книги и радиопередачи, со смакованием всех сцен насилий, убийств и грабежей.

«Мы, американцы, – пишет Макс Лернер в газете «П. М.», – учим наших детей быть безжалостными, высмеиваем их, когда они проявляют чувствительность или человеческие чувства… Вся наша цивилизация пронизана насилием человека над человеком. Это отражено в кинофильмах до такой степени, что мы уже не считаем хорошей картину, в которой нет нескольких смертей. Этим насыщены и наши радиопрограммы… Этим проникнута вся наша культура».

Детективная литература для детей нигде не издается в таком количестве, как в Соединенных Штатах. С дешевыми романами уголовных приключений соперничают двести пятьдесят иллюстрированных журналов, выходящих многомиллионным тиражом и посвященных специально детективным темам, и ежедневные страницы детективного чтива в тысячах газет. Такова та отравленная духовная пища, с помощью которой растлевается сознание американской молодежи.

Печать, кино и радио воспитывают из подростка сначала уличного хулигана, затем мелкого мошенника и наконец заправского бандита. Наиболее пагубное влияние они оказывают на буржуазную и мелкобуржуазную молодежь, а также на деклассированные элементы городских низов. Отвратительные торговцы духовным дурманом пытаются повлиять и на детей трудящихся, заранее отвлечь их от классовой борьбы и тем самым ослабить сопротивление трудящихся грабительской политике Уолл-стрита. Но здесь они пожинают скудную жатву.

Прогрессивно мыслящие круги Соединенных Штатов предвидят возможность превращения хулиганствующих подростков в фашистских штурмовиков американской марки. В передовице, посвященной убийству школьника Джесса Ричардсона, газета «П. М.» писала:

«Если эти банды не будут ликвидированы, они превратятся в школу подготовки преступников, бандитов, наемных убийц, сводников. Но гораздо более серьезно, что они вполне созрели и для использования их американским фашизмом. Для этого они нуждаются только в организации».

Методичность, с которой осуществляется программа духовного растления американской молодежи, невольно заставляет вспомнить о фашистской Германии, где юношество намеренно превращали в стадо диких зверей, прививали ему самые низменные инстинкты, с тем чтобы потом сделать его послушным орудием в руках людоеда Гитлера. В современной Америке немало новых претендентов на мировое господство. Их бредовые планы не отличаются от гитлеровских. Немудрено, что они рассчитывают использовать американскую молодежь в том же направлении, в каком Гитлер использовал германскую…

Та часть американской молодежи, которая остается в стороне от преступной деятельности, на каждом шагу подвергается множеству других опасностей. Немало американских юношей и девушек, в особенности из буржуазных и мелкобуржуазных семей, очень рано начинают искать выхода для своей энергии в таких забавах и развлечениях, которые в конечном счете ведут к алкоголизму и половой распущенности, к полной душевной опустошенности.

Мне довелось прожить некоторое время по соседству с неким мистером Смитом, банковским служащим среднего достатка. У мистера Смита было двое детей школьного возраста – пятнадцатилетний Фредди и четырнадцатилетняя Дженни. Я имел возможность наблюдать, из чего складываются интересы этих подростков.

Вот как, например, дети мистера Смита проводят свой воскресный досуг.

Скоро одиннадцать часов. Приближается время церковной службы. Мистеру Смиту, по совести говоря, не слишком улыбается перспектива два часа проторчать в церкви, лицезреть постные физиономии других прихожан, слушать выспреннюю проповедь пастора, петь духовные гимны и, в довершение ко всему, внести свою лепту на поддержание храма. Это неизбежная, но особенно неприятная часть ритуала. Однако о том, чтобы не пойти в церковь, не может быть и речи. Боже вас упаси от такой зловредной мысли! Ваше отсутствие сразу будет замечено. Вы рискуете прослыть вольнодумцем и даже «красным». По нынешним временам это пахнет потерей места, а следовательно, и заработка.

Фредди решительно отказывается итти в церковь. Он отправляется на утреннюю программу «реслинга» – вольной американской борьбы. Дженни, наоборот, охотно соглашается сопровождать родителей. В церкви она должна встретиться со студентом колледжа Диком, братом ее подруги. Дик очень похож на киноартиста Ван-Джонсона, и Дженни благосклонно принимает его ухаживания. Собираясь на богослужение, Дженни старательно подмалевывается. Несмотря на свои четырнадцать лет, она отлично постигла все премудрости американского «мейк ап» – так называется искусство прихорашиваться, которое полуофициально преподается девочкам-подросткам в школе.

В то время как мистер и миссис Смит, напустив на себя приличествующее случаю елейное выражение, подтягивают нестройному хору прихожан, Дженни сидит в укромном уголке возле Дика. Они втихомолку сговариваются относительно того, как провести «афтернун» – вторую половину дня. Интимный разговор под аккомпанемент церковного хора имеет свою прелесть. Ну, а вечером все будет по-другому! Вечером можно выпить по крепкому коктейлю и вдоволь повеселиться в «ночном клубе».

После богослужения семья мистера Смита возвращается домой. Приближается время «ланча» – второго завтрака. От часа до двух «средний американец» непременно должен проглотить свой «ланч». Исключение составляют, разумеется, те американцы, которые не относятся к числу «средних»: они завтракают не по расписанию, а в зависимости от скудного содержимого их кошельков.

Тем временем Фредди сидит в большом спортивном зале, где происходит «реслинг». Этот наивный подросток еще не знает, что «спорт» в Америке служит одним из видов одурачивания и эксплоатации миллионов «средних американцев». Любые спортивные состязания, в которых выступают профессионалы, – футбол (регби), бокс, «реслинг» и т.д. – давно перестали быть способом выявления наиболее тренированных, сильных и выносливых спортсменов. Эти состязания проводятся пройдохами-предпринимателями, а то и просто гангстерами, систематически подтасовывающими все результаты. Вследствие этого каждое состязание представляет собою фикцию, своего рода спектакль, единственная цель и результат которого состоит в извлечении дохода.

Но Фредди, как и большинство зрителей, полагает, что перед ним развертывается честная спортивная борьба. Он с напряжением следит за тем, что происходит на ринге.

Из всех членовредительских видов американского спорта «реслинг», или «свободная борьба», является, пожалуй, самым опасным. Впрочем, американский футбол, обычно представляющий собой нещадную потасовку между командами, мало в чем уступает «реслингу».

«Свободная борьба» настолько чудовищна, что с трудом поддается описанию. Она сводится к тому, что два борца – обычно профессионала – любыми способами стараются вывести противника из строя. Они имеют право наносить удары куда попало, не только руками, но и ногами. Им разрешено выворачивать друг другу руки, кусаться, таскать противника за волосы по арене, бить его головой об пол, наносить любые увечья.

Фредди жадно наблюдает за схваткой борцов, хрипящих и воющих, совершенно потерявших всякий человеческий облик. Когда ему хочется выразить свой восторг, он издает пронзительный свист. Когда ему хочется выразить неодобрение, он протяжно кричит: «Бу-у…»

Сегодня Фредди «повезло»: в числе прочих номеров фигурирует и самый отвратительный вид драки – женская борьба.

Так происходит воспитание чувств Фредди, его, так сказать, «моральная закалка». Увлеченный шумной рекламой, сопровождающей выступления спортивных чемпионов, юноша и сам мечтает о карьере выдающегося спортсмена. Он предпочитает теннис. Он уже видит себя чемпионом. Откуда ему знать, что славе американских чемпионов нечего завидовать и что на их успехах выигрывают не столько они сами, сколько их антрепренеры?

Размечтавшись по дороге к дому о карьере чемпиона, Фредди едва не сталкивается нос к носу со своим школьным товарищем. Гарри – мальчик иного склада, чем Фредди. Он один из немногих его однокашников, которые не увлекаются «реслингом» и не проводят все свободное нремя на футбольной площадке. Гарри зато охотно читает книги и с интересом следит за общественной жизнью. Фредди презирает его за это, считая, что у Гарри попросту немного вывихнута голова. Вот и сейчас Гарри идет, повидимому, из библиотеки, так как в руках у него книги, В воскресный день с книгами! Только этого нехватало!..

– Слушай, Фредди, я хочу пригласить тебя сегодня вечером на собрание молодежи, – говорит Гарри после обмена приветствиями, – там будет кое-кто из наших.

– Что это еще за собрание? – с подозрением спрашивает Фредди: Гарри уже не первый раз пытается затащить его на какие-то скучные собрания.

Сегодня состоится большой митинг «Американской молодежной организации для борьбы за демократию». Будет выступать конгрессмен Маркантонио. Надо подумать, чем мы, учащаяся молодежь, можем помочь прогрессивному движению.

– Ну, знаешь, Гарри, ты лучше оставь меня в покое. Я ничуть не интересуюсь политикой. Да и какой в этом толк? Мой отец говорит, что политиканы все на один лад и не вам их переделать.

– Мы и не собираемся переделывать всяких проходимцев. Мы хотим отстоять демократию от их покушений, а их самих выбросить за борт.

– Ты говоришь совсем, как «красный». Смотри, Гарри, политика не доведет тебя до добра. Давай бросим этот разговор. Вечером я занят. Я обещал Китти пойти в дансинг. Идем лучше с нами, – по крайней мере будет весело.

Фредди опаздывает к «ланчу». Когда он приходит, семья уже поднимается из-за стола. Дженни тотчас ускользает из дому, чтобы в условленном месте встретиться с Диком.

Они не имеют намерения проехаться за город. Лоно природы не очень их прельщает. В Америке, где частная собственность служит основой всех основ, отдых на лоне природы недоступен для тех, кто не является собственником. Леса и луга представляют собой прежде всего частную собственность. Как правило, они окружены изгородями. А если изгородей и нет, то уж во всяком случае есть предупреждающие надписи: «Частная собственность. Вход воспрещен». За нарушение порядка налагается солидный штраф, о чем Дженни с Диком хорошо знают. Поэтому они предпочитают отправиться в увеселительный парк.

Дженни не слишком требовательна к развлечениям и все, что она видит в парке, приводит ее в восторг. Один аттракцион следует за другим. Дик ведет свою подругу к хиромантке. Дженни с суеверным страхом слушает двусмысленности, которые бормочет старая прорицательница судьбы. Затем они идут в «дом забав». Дженни с наивным восхищением разглядывает очередной аттракцион. Внезапно откуда-то снизу раздается шипение струи сжатого воздуха. Короткая юбка Дженни вздымается кверху. Пока смущенная девочка приводит себя в порядок, вокруг нее довольно гогочут зеваки, для которых и придуман этот чисто американский аттракцион.

Гуляя по парку, Дженни и Дик время от времени обмениваются короткими фразами. К более оживленному разговору они не привыкли. Кроме того, они ни на одну минуту не перестают жевать резинку. Однако, когда разговор заходит об очередном конкурсе красоты в Атлантик-сити, глаза Дженни загораются. Мысленно она уже давно готовится к участию в этом конкурсе и каждый месяц тщательно проверяет, насколько ее фигура удовлетворяет тем стандартам, которые необходимы для «идеальной американской девушки». Дженни вычитала эти стандарты в журнале «Лук» и знает их наизусть. Вот они: рост – 5 футов 3,6 дюйма, бюст – 33,9 дюйма, талия – 26,4 дюйма, бедра – 37,4 дюйма, икры – 13,3 дюйма, вес – 123 фунта. Вот и все, что необходимо для «идеальной американской девушки».

Прогулка в парке служит лишь преддверием к другим развлечениям. Следующим этапом является бар, где Дженни и Дик выпивают по паре коктейлей. Затем они направляются в «ночной клуб». Лишь немногие питейные заведения и шантаны закрывают свои двери перед начинающими гуляками. Большинство из них обслуживает подростков так же охотно, как и взрослых. Если у подростка есть доллары, он имеет право на все те «блага жизни», которыми располагает нью-йоркский кабак.

Дик заказывает «хайболл» – стакан виски с содой. Дженни пьет его маленькими глотками с видом знатока. Затем они танцуют на тесной площадке посреди зала. У Дженни начинается сильное головокружение, и она постоянно сбивается с такта. Это ее забавляет: ведь она отлично умеет танцевать и каждый год выступает со своими подругами в ревю на благотворительных праздниках Ассоциации христианской молодежи». Они надевают тогда костюмы шантанных «герлс», а «христианская молодежь» весело гогочет, глядя на их удалые па и лихие ужимки.

Поздно вечером в толпе танцующих Дженни обнаруживает своего брата Фредди. Он пришел из какого-то дансинга с группой девушек и юношей. Вся компания изрядно пьяна.

В том, что происходит дальше, Дженни уже не отдает себе отчета.

На следующее утро она признается брату, что не может вспомнить, куда повел ее Дик и что потом было. Фредди избегает смотреть ей в глаза и молча пожимает плечами. Он хорошо знает, чем обычно кончаются такие развлечения.

За последние годы в Соединенных Штатах наблюдается огромный рост венерических заболеваний и в особенности среди молодежи. Тревогу по этому поводу бьет доктор Альберт Дейч, известный своими исследованиями в области социальной гигиены. По его данным, опубликованным в журнале «Нэйшн», количество заболеваний сифилисом в группе подростков обоего пола, главным образом девушек в возрасте от пятнадцати до девятнадцати лет, возросло в два раза по сравнению с довоенным уровнем, и без того крайне высоким. К тому же, Дейч учитывает лишь зарегистрированные случаи заболевания.

Ненормальный образ жизни, усваиваемый американцами в самом раннем возрасте, с неизбежностью приводит к тому, что огромное их число страдает впоследствии теми или иными органическими расстройствами. По официальной статистике в США имеется свыше четырех миллионов хронических алкоголиков, не говоря уже о тех, кто стоит на грани алкоголизма. Доктор Томас Паран, опираясь на ту же статистику, писал в «Нью-Йорк геральд трибюн», что восемь миллионов американцев страдают от различных душевных болезней или нервного расстройства на почве алкоголизма. Во время войны пять миллионов молодых американцев не были приняты в армию ввиду умственной или физической непригодности к несению военной службы. А из тех, кто был принят в армию, а затем освобожден по состоянию здоровья, четыреста семьдесят шесть тысяч человек также относятся к числу нервнобольных. Эти убийственные цифры достаточно красноречиво показывают, какое губительное влияние имеет на молодежь пресловутый «американский образ жизни».

В Соединенных Штатах есть силы, противостоящие процессу всесторонней деморализации американской молодежи и объединяющие ее здоровое ядро вокруг лозунгов борьбы за мир, за демократию. Никакие преследования, никакие угрозы реакции не могут остановить движения прогрессивной молодежи, крепнущего с каждым днем. Залогом его прочности служит повсеместно наблюдаемая тяга ранее разрозненных молодежных организаций к объединению в масштабе всей страны. На состоявшейся в июне 1949 года в Чикаго конференции представителей рабочей молодежи от восемнадцати штатов было принято решение о создании Всеамериканской лиги рабочей молодежи. Эта инициатива встретила горячее одобрение у юных пролетариев на фабриках и заводах. В настоящее время местные филиалы лиги существуют во всех индустриальных центрах США и ведут активную борьбу против поджигателей войны, против наступления реакции на демократические права народа.

Боевые настроения молодежи нашли яркое отражение в деятельности членов Лиги рабочей молодежи в связи со Стокгольмским воззванием Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира. Характерным примером ее деятельности является следующий факт. Нью-йоркский филиал лиги прислал на имя находившегося в тюрьме генерального секретаря компартии Юджина Денниса письмо, в котором обещал собрать под этим воззванием пять тысяч подписей. Во втором письме, посланном некоторое время спустя, Деннису сообщалось, что молодежью уже собрано одиннадцать тысяч подписей, и давалось новое обещание – обеспечить в течение ближайших месяцев не менее двухсот пятидесяти тысяч подписей. «Зная тягу молодежи к миру, – говорилось в письме, – мы уверены, что добьемся этой цели». И действительно, поставленная нью-йоркской лигой цель была не только достигнута, но и значительно превзойдена.

Лиги рабочей молодежи являются опорой более широкой молодежной организации – Прогрессивная молодежь Америки. Эта организация также ведет борьбу против поджигателей войны и одновременно добивается отмены потогонной системы, созданной для молодежи на фабриках и заводах.

Следует отметить также тягу американской молодежи к объединению с зарубежной молодежью. Летом 1950 года прогрессивные организации Канады и США провели совместный многотысячный митинг канадской и американской молодежи в пограничном городе Блэйне с целью подписания Стокгольмского воззвания. Другим выражением этой тенденции к объединению является вынесенное в 1949 году национальной организацией студентов решение о присоединении к Международному союзу студентов для совместной борьбы за мир.

В непрестанной борьбе с черной реакцией все более уверенно поднимает голову бесстрашное поколение юных бойцов, готовясь вырвать из рук похитителей украденную у него юность.

8. ЗА КУЛИСАМИ „АМЕРИКАНСКОГО ОБРАЗА ЖИЗНИ

«Используя полностью безграничную энергию и честолюбие нашей страны, мы можем привести мир к величайшей эре мирной жизни и изобилия, какую когда-либо видело человечество. Деловой мир берет на себя обязательство внести свой вклад, – во-первых, путем увеличения возможностей заработка для всех, а во-вторых, путем увеличения всеобщей покупательной способности.

Чтобы увеличить возможность заработка для всех, деловой мир обязуется ввести справедливую и просвещенную систему заработной платы и открыть все возможные пути к выдвижению для рабочих.

Он намерен приступить возможно скорее к пуску новых предприятий и расширению старых, с тем чтобы предоставить больше работы большему числу людей – включая демобилизованных военнослужащих.

Он намерен искать… всевозможных способов еще большего снижения цен на протяжении ближайших лет, с тем чтобы все большее и большее число людей могло наслаждаться благами жизни…»

Эту широковещательную демагогическую программу, сулящую американским трудящимся молочные реки с кисельными берегами, развернул в своем обращении Комитет по делам печати и пропаганды «Национальной ассоциации промышленников». Обращение печаталось в конце второй мировой войны в газетах и журналах, распространялось в виде афиш и листовок. Его официальной целью выставлялось намерение «разъяснить меры, которые должны быть предприняты, чтобы обеспечить американскому народу изобилие в послевоенном мире». Действительная же его задача состояла в том, чтобы, поймав трудящихся на приманку демагогических обещаний, ослабить их волю к борьбу за экономические требования, которые в последние годы воины стали особенно настойчивыми и привели к значительному росту стачечного движения.

Вылинявшее и обветшавшее знамя «просперити» срочно подновлялось для послевоенных нужд. Но оно не могло уже больше никого обмануть. Контраст между радужными обещаниями и мрачной действительностью оказался столь разительным, что его невозможно было замазать при помогай пропагандистских уловок и ухищрении.

Окончание войны принесло американским рабочим не «изобилие благ жизни», а резкое снижение жизненного уровня. Монополистический капитал США организовал подлинный поход на реальную заработную плату, использовав для этого рычаги инфляции и повышения цен. За время, истекшее после отмены контроля над ценами (летом 1946 года) стоимость товаров массового потребления поднялась на 60-80%, причем стоимость основных продовольственных товаров подскочила даже на 80-90%. Вместе с тем заработная плата, как правило, осталась на прежнем уровне, что привело к резкому снижению покупательной способности трудящихся. Так было выполнено «обязательство» делового мира – «увеличить всеобщую покупательную способность» и «ввести справедливую и просвещенную систему заработной платы». Что же касается предоставления работы «большему числу людей», то тут «достижения» «Национальной ассоциации промышленников» выразились в непрерывном росте безработицы. В начале 1950 года число полностью безработных составляло в Соединенных Штатах около пяти миллионов человек. Кроме того в стране было около двенадцати миллионов полубезработных, то-есть лиц, занятых неполную рабочую неделю. Организованный поход монополий на жизненный уровень американских трудящихся не мог не привести к обострению классовых противоречий, не мог не вызвать отпора со стороны рабочего класса. Все чаще и чаще рабочие прибегают к испытанному орудию борьбы – к стачке, требуя повышения заработной платы, организации системы государственного страхования безработных и т.д. В 1945-1951 годах на каждый год в среднем приходилось свыше 3 млн. бастующих. Эти цифры показывают, что стачечная волна поднимается сейчас значительно выше, чем в предвоенный период (1933-1939 годы), когда ежегодно бастовали в среднем 1,2 миллиона человек.

За время моего пребывания в США мне довелось многократно убеждаться в том, какого поистине грандиозного размаха достигла в Соединенных Штатах техника обмана и лицемерия. Для того чтобы увидеть подлинное лицо Америки, надо решительно отодвинуть в сторону все то, что выдается за действительность мастерами и подмастерьями американской политической рекламы. Беззастенчивая демагогия прожженных лжецов ежедневно заполняет страницы монополизированной прессы, передачи трестированного радиовещания, тысячекратным эхом отражаясь с трибун Конгресса, с церковных амвонов, с ораторских кафедр. Только отбросив всю эту бессовестную ложь, можно понять, что же представляет собой пресловутый «американский образ жизни».

Изнанка Америки – это совсем не то, что ее фасад. В Нью-Йорке рядом с роскошными особняками миллионеров на Парк-авеню расположены отвратительные трущобы, в которых обитают семьи трудящихся. Такие же контрасты богатства и крайней нищеты можно наблюдать и в столичном Вашингтоне, и в промышленном Детройте, и в курортном Майами, и в любом другом городе США. Материальные блага «американской цивилизации» существуют не для всех, а лишь для кучки монополистов и их приказчиков.

Иногда в припадке откровенности такое положение вещей признают и заправилы Уолл-стрита. В своей книге «Неограниченная Америка» бывший председатель Торговой палаты США, а позднее глава Национальной ассоциации кинематографии Эрик Джонстон, сетуя на то, что население маршаллизованных стран без всякого энтузиазма взирает на проявления «американского образа жизни», пишет: «У нас есть недостатки. Они вызывают сомнения у других народов. Заняв место руководителя мира, Америка окажется как бы в огромном аквариуме сквозь стенки которого каждый из ее недостатков будет виден так же ясно, как плавники у акулы… У наших недостатков есть названия, и названия неприглядные: трущобы, дискриминация, неравенство, несправедливое распределение благ, несовершенная система просвещения, преступное расхищение естественных богатств… Трущобы – проклятие нашего общества. Без них не обходится ни один большой город, но они есть не только в больших городах. Трущобы есть в каждом городе и в каждой деревне… И повсюду они порождают болезни тела и духа народа».

Жизнь миллионов трудящихся со всеми ее невзгодами и горестями, конечно, не освещается на страницах буржуазной прессы, которая составляет 99% всех газет и журналов. Только в тех случаях, когда в семье рабочего или мелкого служащего произойдет из ряда вон выходящая трагедия, его жизнь становится достоянием гласности, да и то в кривом зеркале крикливой сенсации.

Самоубийство безработного Сэмюэля Джонсона, бросившегося под автобус возле бюро регистрации безработных, или самоотравление газом целой семьи токаря Эрнста Тайлера, сделавшегося калекой в результате несчастного случая на заводе, – это уже тема для репортерской заметки. То же самое можно сказать о миссис Саар с ее шестью детьми. Домовладелец выбросил их на улицу за то, что они в срок не заплатили за квартиру. Скамейка Бруклинского парка оказалась их единственным убежищем. Семью из семи человек, пытающуюся спрятаться от проливного дождя под одним зонтом, стоит запечатлеть в газете. Ведь ото повод для того, чтобы разыграть комедию фальшивого сочувствия обездоленным, проявить «либерализм», создать впечатление объективности прессы. И фотограф журнала «Лайф» увековечивает на снимке съежившихся от холода, посиневших ребятишек, которые с тоской смотрят в объектив…

Вместе с уже упоминавшимся выше Феликсом Морли мне удалось побывать в жилищах нью-йоркской бедноты. Я наблюдал повседневную жизнь рядового нью-йоркца, столь не похожую на ту, которую вы видите на экране или в театре и которую вам выдают за типичную для «средней» американской семьи. Уют и комфорт экранизированного домашнего очага – ковры, мебель «модерн», холодильники и радиола – не более чем стандартная голливудская декорация, не имеющая ничего общего с реальной обстановкой бруклинской или гарлемекой квартиры, до отказа набитой жильцами.

Нью-йоркские трущобы – «сламс» – это старые пяти-семиэтажные дома, не ремонтирующиеся бог весть с какого времени. Их стены образуют узкие дворы-колодцы. Вследствие того, что дома-казармы тесно жмутся друг к другу, дневной свет почти не попадает в подавляющее большинство комнат. Водопроводная и канализационная сеть в таких домах или полностью отсутствует или совершенно недостаточна, находясь, как правило, в запущенном состоянии. Людям, живущим в этих трущобах, не приходится рассчитывать не только на комфорт, но и на самые элементарные бытовые удобства.

Обитатели «сламс» насчитываются по всей стране многими миллионами. В докладе сенатской комиссии содержится вынужденное признание, что «приблизительно одна из каждых пяти семей городского населения США живет в трущобах, что порождает болезни, детскую и общую преступность». По данным той же комиссии, не менее шести миллионов городских домов необходимо снести, как непригодные для жилья. Но никто, разумеется, и не думает этого делать.

Ужасное антисанитарное состояние «сламс» вовсе не означает, что они представляют собою дешевое жилище. Владельцы «сламс» получают квартирную плату за полуразрушенные постройки, давно уже подлежащие сносу. Будучи невелика в абсолютном выражении, она тем не менее непомерно высока по сравнению с заработной платой квартиранта и совершенно не соответствует тем ничтожным «благам», которые ему предоставляются. Чтобы облегчить себе бремя платежей, съемщики квартир и комнат, в свою очередь, сдают часть помещений угловым или коечным жильцам.

Мы побывали в квартирах, где в каждой комнате теснятся шесть-восемь или даже десять-двенадцать человек. Иногда дело доходит до того, что на одной койке спит целая семья. Удачной считается комбинация из таких комнатных жильцов, которые работают в разных сменах и почти не встречаются друг с другом, – тогда уплотненность комнат несколько разрежается. Но даже и в этом случае, как легко себе представить, жилищные условия совершенно невыносимы. В таких жилищах ни о какой мебели, кроме коек и одного стола на всю комнату, и говорить не приходится. Их внутренний вид напоминает те ночлежки, которые я наблюдал на Бауэри-стрит.

В бруклинских «сламс» я встречал безработных, не имевших работы уже в течение нескольких лет. Одни из них жили подаяниями, другие кое-как пробавлялись случайной работой. Многие находились на последней грани нищеты и голодного истощения. В семье безработного Джеймса Кигана, состоявшей из четырех человек, единственным источником дохода являлся заработок тринадцатилетнего Макса, торговавшего газетами. Часто нам указывали на случаи проституции опустившихся несовершеннолетних обитательниц «сламс» или на темные промыслы подростков мужского пола.

В полутемной комнате мы застали мужчину, сидевшего на койке возле больной женщины. На глаз можно было определить, что в комнате не больше двенадцати квадратных метров. Но Питер Керн и его больная жена живут здесь не одни, они делят эту конуру с другой семьей из трех человек. Я осматриваю комнату. В ней всего одна кровать, занимаемая четой Керн. Значит, остальные жильцы спят на полу. В углу видна груда хлама, которая, по-видимому, служит им постелью. Кроме двух ломаных стульев, нет никакой мебели. Стены комнаты, некогда оштукатуренные, обезображены желтыми потеками. Во многих местах штукатурка осыпалась. Всюду видны следы примитивной борьбы с клопами. Небольшое окно упирается в стену соседнего дома и поэтому почти не дает света. Электрическим освещением жильцы явно не пользуются: с потолка свисает провод, но лампочки на нем нет, – это предмет роскоши, для них совершенно недоступной. Комната в целом производит крайне тягостное впечатление. Но что другое можно ожидать от нью-йоркских «сламс»?

У Питера Керна очень подавленное настроение. Видимо, он сравнительно недавно попал в такие ужасные условия и вся эта обстановка, усугубленная болезнью жены, угнетает его. С полгода назад он был уволен с металлургического завода. Задаем ему вопрос, почему его уволили.

– Почему? – уныло переспрашивает он. – Видите ли, я стар, а заводу нужны молодые, здоровые рабочие. Во время войны я тоже котировался, а теперь вот вышел в тираж.

Питер Керн стал жертвой бесчеловечной практики американских предприятий, предпочитающих иметь дело с людьми не старше тридцати пяти – сорока лет. Остальные рабочие рассматриваются ими как неполноценные. После войны хозяева снова начали безжалостно выбрасывать за ворота пожилых рабочих, силы которых подорваны потогонной системой. На вид Питеру Керну около пятидесяти лет, – значит его песенка спета. Я, однако, решаю уточнить его возраст. Ответ повергает меня в удивление: Керну всего тридцать восемь лет, но никто не даст ему меньше пятидесяти, настолько он измотан тяжелой борьбой за существование.

– Что же вы будете делать дальше?

– Дальше? – снова переспрашивает «старик». – Дальше – на свалку. Вот вместе со старухой…

«Старуха», женщина лет сорока, которой, однако, можно было дать все шестьдесят, хворала уже долгое время. Лечение Кэтрин Керн поглотило все сбережения семьи, так как медицинское обслуживание в Америке, являющееся частным бизнесом, требует больших денег. И вот уже полгода, как на оплату счетов врачей больше нет средств. Кэтрин Керн остается теперь без всякой медицинской помощи.

– Правительство должно помочь нам, оно обязано выдавать пособия безработным! – с внезапно проснувшейся энергией говорит Керн. – Надо заставить его сделать это. Не можем же мы все погибнуть от голода и болезней. Нам нужно хорошее правительство, которое думало бы не только о хозяевах, но и о рабочих.

Керн горячо рассказывает нам о своей тяжелой жизни. Вспышка энергии преображает «старика». Его слова идут из самой глубины души, они выстраданы им, – это результат его повседневных дум о куске хлеба, который не на что купить, о болезнях, которые не на что лечить, о надвигающейся нищей и голодной старости. Отсутствие государственного социального страхования, отсутствие пособий по безработице и крайняя дороговизна жизни делают ужасным положение американца, оставшегося без работы. «Сламс» Нью-Йорка и других городов США буквально кишат людьми, находящимися в положении Питера Керна.

Мы слушаем его со стесненным сердцем. Уж если так невыносимо жить «старикам», не достигшим и сорока лет, то каково же тогда приходится людям преклонного возраста! Впрочем, американские трудящиеся, в особенности из числа низкооплачиваемых рабочих и служащих, не имеющих возможности откладывать сбережения «на черный день», редко доживают до преклонного возраста. Чаще всего их жизнь обрывается значительно раньше.

Дело в том, что, по официальным данным, почти 80 % американских семей не имеют средств на лечение серьезных болезней. Стоимость лечения даже в дешевых больницах, созданных благотворительными обществами, равна пятидесяти – двумстам долларам в неделю, а в частных больницах она фантастически высока. Амбулаторное лечение обычного гриппа обходится в сумму, примерно равную недельному заработку рабочего средней квалификации. Бесплатной же медицинской помощи почти не существует. Только вследствие отсутствия медицинского обслуживания в США ежегодно умирает триста двадцать пять тысяч больных и инвалидов. Приводимые в докладе руководителя Федерального бюро социального обеспечения Оскара Юинга сведения показывают, что более двадцати пяти миллионов человек, то-есть свыше одной шестой части всего населения страны, страдают теми или иными хроническими болезнями. При существующих в США условиях они – кандидаты в преждевременные покойники. Ежегодно в результате болезней или несчастных случаев двести пятьдесят тысяч человек превращаются в инвалидов, непригодных к труду. Их участь – это участь Питера Керна. Цифры доклада Юинга – красноречивое опровержение одного из мифов, сочиненных пропагандистами «американского образа жизни», – мифа о «самой здоровой в мире нации», якобы населяющей Соединенные Штаты.

В Бруклине Морли познакомил меня также с семьей Антонио Фогарти, тридцатилетнего слесаря с судовой верфи. Семья слесаря, состоящая из самого Антонио, его жены Энни и двухлетнего сына Майка, занимала отдельную комнату в густо населенной квартире. В комнате едва можно было повернуться, но на фоне жилищных условии других обитателей «сламс» она казалась чуть ли не шикарной квартирой. Антонио бросил на этот счет шутливое замечание; которое вызвало ворчливую реплику Энни:

– Ты все зубоскалишь. Вот выгонят тебя с работы, так и нам придется пустить в комнату жильца.

На судоверфи намечается очередное сокращение рабочих. По мнению четы Фогарти, Антонио попадет в число сокращенных.

Я оглядываюсь, чтобы представить себе, как устроится семья Фогарти, если в комнату вселится еще один человек. Энни улавливает мой взгляд.

– Я прямо не представляю себе, как мы тогда здесь будем жить, – горестно говорит она и добавляет, с нежностью поглаживая черные кудри безмятежно спящего Майка: – Сомневаюсь, чтобы этот малыш появился на свет божий, если бы я предвидела такую участь.

– Не бойся, – утешает ее Антонио, – как-нибудь выкрутимся, не всегда же так будет.

История семьи Антонио Фогарти – это история миллионов американских семей. С 1935 года Антонио не имел постоянной работы, скитаясь в поисках ее по всей стране. В 1940 году он осел в Нью-Йорке, где получил работу на верфях, расширявшихся в связи с выполнением военных заказов. Сначала он был коечным жильцом в «сламс», а затем, когда женился на Энни, тоже работавшей тогда на верфях, поселился в отдельной квартирке из двух комнат. Антонио показалось, что судьба наконец улыбнулась ему и что теперь пойдет все хорошо. На первых порах Антонио не разобрался в том зловещем парадоксе, каким является капитализм, не понял всей чудовищности того, что пресловутая «американская система» сумела предоставить работу миллионам безработных только во время войны и вследствие войны, когда в армию и во флот было призвано свыше одиннадцати миллионов молодых людей. Он лишь смутно понимал, что было что-то ненормальное в том, что его истосковавшиеся по работе руки нашли себе применение только тогда, когда на полях сражений потоками лилась кровь миллионов людей, когда гибли миллионы мирных жителей – мужчин и женщин, стариков и детей, юношей и девушек. Он гнал от себя мысль, что его благополучие временное и шаткое, он радовался, что у него есть пристанище, что он смог наконец жениться без опасения голодать вдвоем. Тогда-то они с Энни и решили, что им пора иметь ребенка. Но одновременно с появлением ребенка пришел и конец войне. Чета Фогарти встретила его со смешанным чувством облегчения и тяжелых предчувствий. Эти последние вскоре начали сбываться: Энни пришлось бросить работу, так как закрылись ясли, куда она отдавала ребенка. В женской рабочей силе предприятия больше не нуждались. Ясли и детские дома, созданные в военное время, с тем чтобы вовлечь женщин в производство, повсеместно ликвидировались как ненужная роскошь. Затем из-за материальных трудностей семье Фогарти пришлось переехать из отдельной квартиры в одну комнату.

К этому времени Фогарти стал активным членом профсоюза и начал лучше разбираться в обстановке. Он понял, что положение американского рабочего класса не могут улучшить войны, на которых наживаются лишь дельцы с Уолл-стрита. Еще во время войны рабочие судоверфи неоднократно бастовали, борясь за прибавку к зарплате, отстававшей от роста дороговизны. Он был в числе профсоюзных активистов, приводил рабочим цифры миллионных барышей, которые получали главные акционеры верфей, в то время как рабочие едва могли прокормить свои семьи. По окончании войны снова появилась массовая безработица. Сейчас перед каждым рабочим возникла угроза увольнения. На судоверфи сокращение следовало за сокращением, и всякий раз оно выхватывало нескольких человек из профсоюзного актива. Это происходило, разумеется, не случайно: хозяева стремились обезглавить профсоюзную организацию.

– Не думайте, что профсоюзные работники увольняются без разбору, – говорит Фогарти. – У нас есть и такие «активисты», с которыми предприниматели никогда не захотят расстаться. К сожалению, в профсоюз затесались и реакционеры. Они не только верховодят в правлении, но мутят воду и у нас на верфях. Нет сомнения, что они в сговоре с хозяевами. Если бы это было не так, то профсоюз вполне мог бы отстоять свой низовой актив.

Фогарти коснулся больного места в профсоюзном движении США. Во многих профсоюзах, как входящих в состав Американской федерации труда, так и принадлежащих к Конгрессу производственных профсоюзов, велико засилье желтых лидеров. Реакционные профсоюзные бюрократы искусственно ограничивают борьбу рабочих чисто экономическими, узкоцеховыми задачами и нередко вступают с предпринимателями в соглашения, наносящие прямой ущерб интересам рабочего класса. Вкупе и влюбе с капиталистами они стремятся изгнать из профсоюзов и с предприятий коммунистов и вообще всех тех, кто не на словах, а на деле повседневно ведет борьбу за улучшение положения рабочих. И вот теперь очередь как будто дошла и до Антонио Фогарти. Его судьба может сложиться еще хуже, чем у рядовых безработных, – весьма вероятно, что он попал в «черный список», а это значит, что ему везде будут отказывать в работе.

– Но мы еще посмотрим, – твердо заявляет он. – Посмотрим, кто возьмет верх. Теперь не те времена, рабочие не станут покорно подыхать с голоду.

В словах Антонио не слышно унылых ноток Питера Керна, его смутных надежд на помощь от «хорошего» правительства. В том, что говорит Фогарти, звучит не только надежда на лучшее будущее, но и стремление упорно бороться за него, преодолевая сопротивление боссов и их реакционных подпевал из профсоюзов.

Среди трудового люда, населяющего «сламс» и вообще рабочие кварталы, Фогарти не одинок. Таких, как он, становится все больше и больше, они все чаще, все громче и увереннее поднимают свой требовательный голос, зовущий к борьбе и к движению вперед.

Однажды мне понадобилось выехать в Вашингтон. По дороге к вокзалу «Пенсильвания-стэйшн» такси то и дело задерживалось потоком машин. Поэтому, когда я вышел из такси, времени до отхода поезда у меня оставалось буквально в обрез. Впопыхах я бежал с чемоданом в руках по коридорам и лестницам вокзала. Пассажиры сосредоточенно вслушивались в неразборчивую речь диктора, несущуюся из рупоров вокзальных громкоговорителей. Диктор передавал какое-то объявление, но оно меня не интересовало. Я знал время отхода поезда, билет лежал у меня в кармане, и все, что мне было нужно, – это поскорее добраться до вагона.

Перед дверью, ведущей из зала ожидания к выходу на платформу, где стоял вашингтонский экспресс, собралась большая толпа пассажиров. Это меня удивило: по моим расчетам, пассажиры уже должны были бы сидеть в вагонах и, поглядывая на часы, ждать отправления поезда. Повидимому, произошло что-то необыкновенное.

Мои предположения тотчас же подтвердились. К двери подошел вокзальный служащий и кнопками прикрепил на ней кусок картона с надписью: «Движение поездов прекращено до последующего уведомления». Только теперь я понял, что именно об этом говорил и вокзальный диктор.

Ситуация в общем была ясной. Я знал из газет, что уже в течение продолжительного времени на железных дорогах назревал грандиозный конфликт. Сотни тысяч железнодорожников – машинисты и кондукторы – чуть ли не год назад предъявили железнодорожным компаниям требование об увеличении зарплаты на два доллара пятьдесят центов в день, с тем чтобы хоть немного привести ее в соответствие с растущей дороговизной жизни. Переговоры профсоюзов железнодорожников (или братств, как они именуются з Америке) с правлениями отдельных компании не дали положительного результата. Позднее в Чикаго состоялись переговоры, в которых участвовали представители всех компаний и профсоюзов. Эти переговоры также окончились безрезультатно. Опасаясь всеобщей стачки железнодорожников, в дело вмешалось правительство, взяв на себя роль непрошенного «посредника». Под давлением правительственных органов руководители профсоюза пошли на значительное снижение требований и выразили согласие ограничиться прибавкой н один доллар сорок четыре цента. Но компании, опираясь на рекомендации «посреднического бюро», отказались поднять зарплату даже и на эти гроши. Железнодорожникам не оставалось ничего другого, как прибегнуть к стачке.

Ее начала ожидали со дня на день. И вот она стала совершившимся фактом. Вместе с профсоюзами машинистов и кондукторов забастовали и остальные профсоюзы, объединяющие работников других железнодорожных профессий. Они бастовали не только из солидарности с машинистами и кондукторами, но и выдвигали свои собственные требования Стачка железнодорожников стала генеральной. «До последующего уведомления»… Как бы ни возмущалась публика в зале, она хорошо понимала, что означает это выражение. Ждать «последующего уведомления» явно не имело смысла. Пассажиры, едущие по неотложным делам, ринулись в аэропорт и на станции междугородних автобусных линий. Вокзал Начал быстро пустеть.

Я тоже направился к выходу. В коридорах и залах покинутые носильщиками пассажиры в растерянности стояли возле своего багажа. В уголке, на груде чемоданов и пакетов уложенных на тележку, с унылым видом сидели три девушки – очевидно, три подруги, отправляющиеся в совместное турне, которое сорвалось таким неожиданным образом Возле выходов на платформы пригородных линии еще толпилась публика, не успевшая, видимо, примириться с мыслью, что не попадет домой, как всегда, через час-другой.

При выходе из вокзала, в ожидании такси, я разговорился с двумя железнодорожниками. Их должность я не мог определить, но ясно было, что они принадлежат к многотысячной армии низших служащих Пенсильванской железной дороги. Оба охотно отвечали на мои вопросы, видя, что они продиктованы не праздным любопытством, а сочувствием и желанием разобраться в происходящем.

– Ну, конечно, нелегко будет продержаться на пособие из стачечного фонда, – озабоченно говорит один из них. – Жена у меня не работает, а едоков в семье пятеро. Но и на теперешнее жалованье не очень-то проживешь. Считайте сами: я получаю четыре доллара сорок центов в день, в месяц это составляет около ста пятнадцати долларов. Подумайте только – сто пятнадцать долларов. Как же я могу на эти деньги просуществовать? За комнату я плачу двадцать пять долларов, за проезд от дома до вокзала и обратно уходит семь. На питание и все остальное приходится восемьдесят три… Живем впроголодь.

– Надо еще добавить, – вставляет другой железнодорожник, – что мы больше не покупаем одежду, донашиваем только старую. Посмотрели бы вы, в чем ходят мои дети и жена. Не поверите, что мы живем в богатой Америке, примете нас за беженцев с оккупированных немцами территорий, – говорит он с горькой иронией.

Восемьдесят три доллара на еду и одежду для семьи из пяти человек! Не надо долго размышлять, чтобы понять всю трагичность положения семей моих неожиданных собеседников и причины, побудившие их вместе с другими железнодорожниками начать стачку. Ведь если бы их семьи питались мало-мальски нормально, не говоря уже о других расходах, то на одно лишь питание у них уходило бы минимум сто двадцать долларов в месяц, то-есть больше всей нынешней зарплаты.

Но нормальное питание семьи рабочего и служащего в условиях современной Америки – это нечто совершенно недостижимое. «Три четверти наших городских семейств питаются недостаточно, и только одна семья из десяти в состоянии питаться нормально», – таково свидетельство американских экономистов Р. и О. Гослин. Согласно приводимым в отчете сенатской комиссии данным, свыше двадцати миллионов рабочих и служащих, в большинстве – единственные кормильцы семей, получают менее ста пятидесяти долларов в месяц. Рост дороговизны, непрерывно продолжающийся после отмены контроля над ценами, делает эту сумму просто ничтожной. Достаточно сказать, что месячный прожиточный минимум семьи из четырех человек исчислялся до отмены контроля над ценами в сумме около трехсот долларов. Это, однако, был минимум в буквальном смысле слова. При доходе в триста долларов семья могла приобретать – для мужа одно пальто раз в шесть-семь лет и один костюм раз в три года, для жены – пальто раз в четыре года; для питания при гаком доходе в неделю можно было потреблять только один фунт маргарина, четверть фунта бэкона. Сейчас для расхода на те же статьи бюджета требуется уже не триста, а свыше четырехсот долларов в месяц.

– Так дальше продолжаться не может, – резюмирует свои экономические выкладки первый железнодорожник. – Мы живем, как нищие, а если не добьемся прибавки, то скоро и вовсе потеряем человеческое подобие.

– Ну, на этот раз, пожалуй, мы свое получим, – говорит его товарищ. – Нас ведь целая армия, надо только крепко держаться.

Действительно, во всеобщей стачке железнодорожников принимало участие около 1250 тысяч человек – это была целая армия труда. Но именно потому, что стачка подняла такую огромную массу рабочих и служащих, именно потому, что в случае успеха она оказала бы большое влияние на другие отряды американского рабочего класса, против железнодорожников ополчилась вся реакция. В движение был приведен весь аппарат государственной власти. Президент Трумэн издал приказ о временном переходе железных дорог под контроль правительства, чем формально превращал железнодорожников в государственных служащих, а это лишало их права бастовать в защиту своих требований. Вместе с тем военное министерство распорядилось, чтобы армия была готова «помогать всеми возможными способами». Под таким нажимом и под недвусмысленной угрозой репрессий руководство профсоюзов, не считаясь с тем, что массы готовы бороться до успешного конца, согласилось на прибавку в один доллар двадцать восемь центов. Но даже и эта прибавка была частичной победой. Значение стачки состояло в том, что армия железнодорожников почувствовала силу своего организованного массового отпора, который она может противопоставить грабительской политике монополий и который, при правильном руководстве, может дать гораздо больший политический и экономический эффект.

9. ГОЛОС НАРОДНОГО ПЕВЦА

Пятнадцать миллионов негров, проживающих в Соединенных Штатах, зачислены американскими расистами в разряд «неполноценных существ», будто бы неспособных к восприятию современной культуры и техники. На этом «основании» гнусные представители американской «расы господ» – достойные потомки вчерашних рабовладельцев и фактические рабовладельцы сегодня – позволяют себе всячески угнетать многомиллионный негритянский народ. И вопреки всем рогаткам и притеснениям, люди с темной кожей, выдвинувшие из своей среды немало высокоодаренных деятелей науки и культуры, дали в XX веке угнетающей их стране-мачехе наиболее талантливого ее артиста, имя которого известно всему миру. Ни один американский артист никогда не пользовался такой широкой популярностью, как Поль Робсон – замечательный певец и драматический актер, общественный деятель, мужественный борец за дело мира и демократии, любимый оратор народных митингов. Американским «сверхчеловекам» есть от чего прийти в бешенство при одном упоминании его имени!

Выдающийся талант Поля Робсона сумел пробить себе дорогу даже в Соединенных Штатах, где артист обычно становится объектом коммерческой эксплоатации со стороны хищного антрепренера. Через все испытания, выпадающие на долю американского артиста, притом негра, Робсон пронес свое стремление к подлинному большому искусству. Где бы он ни выступал – на сцене оперного театра или на экране кино, у микрофона радиостудии или с концертных подмостков, – Поль Робсон всегда представлял реалистическое направление в искусстве, доступное пониманию широких слоев народа.

Огромное влияние на творческую деятельность негритянского певца оказало пребывание его в СССР в 1934 году, когда перед ним раскрылось во всем своем величии свободное советское искусство. Вместе с тем перед ним открылся совершенно новый мир, не знающий угнетения человека человеком, мир, где все люди равны независимо от Цвета кожи и происхождения, где проповедь расовой ненависти карается, как злейшее преступление.

С тех пор Поль Робсон питает к нашей стране глубокую и искреннюю дружбу и пользуется любым случаем для того, чтобы ее выразить. Если где-нибудь устраивается собрание друзей Советского Союза, Робсон – неизменный и активный его участник.

Мне случилось присутствовать на одном из таких митингов, созванном Национальным советом американо-советской дружбы в Медисон-сквер-гарден.

Медисон-сквер-гарден – обычное место митингов прогрессивных организаций: здесь выступают и с обличением фашистского диктатора Франко и в защиту испанских республиканцев, томящихся в тюрьмах Испании, здесь неоднократно собирались «Прогрессивные граждане Америки», а позднее – члены прогрессивной партии; с трибуны этого зала разоблачают американский фашизм, расовую дискриминацию, экспансионистскую политику монополий. Здесь можно видеть известных американских и зарубежных прогрессивных деятелей.

На этот раз митинг являлся демонстрацией дружбы между американским и советским народами по случаю годовщины Великой Октябрьской революции и годовщины установления дипломатических отношений между США и СССР.

В огромном помещении Медисон-сквер-гарден, вмещающем двадцать тысяч человек, не было ни одного свободного места. Тут собрались рабочие, служащие, интеллигенция, люди всех национальностей, населяющих Нью-Йорк. Они расположились на ярусах, идущих вокруг всего зала, в центре которого, на помосте, стояла трибуна.

Перед микрофоном, под лучами мощных юпитеров, ораторы сменяют друг друга, а интерес слушателей к митингу ни на йоту не ослабевает. Тема, затрагиваемая в речах, им близка и понятна. Ораторы подчеркивают значение Советского Союза для международного мира и безопасности, доказывают гибельность наметившихся в США тенденций к ухудшению отношений с СССР, тенденций, вызванных стремлением заправил Уолл-стрита к установлению мирового господства, осуждают подготовку новой войны, которую лихорадочно проводит реакционная военщина. По реакции публики невозможно сомневаться в ее полном согласии с тем, что говорится с трибуны.

Очень высоко ценят здесь слово правды о Советском Союзе, о достижениях советского народа в деле восстановления разрушенных немецко-фашистскими ордами сел и городов, фабрик и заводов, об успехах в выполнении послевоенной пятилетки. Об этом говорит представитель советского посольства. Его сообщение сопровождается частыми аплодисментами и овациями. Когда он говорит о росте благосостояния советских людей, его слушают затаив дыхание. Очевидно, многие слушатели, если не все, мысленно сравнивают этот факт с непрерывным ухудшением собственного материального положения.

Но вот на трибуну поднимается новый оратор – темнокожий человек огромного роста, с добродушной улыбкой на лице. Его встречают особенно продолжительными аплодисментами. В этой аудитории о людях судят не по цвету их кожи, а по их делам. Поля Робсона все знают как активнейшего политического деятеля, бесстрашного борца за права рабочего класса, за национальное равенство.

Робсон приветливо и с достоинством раскланивается на все стороны, пока не стихает гром аплодисментов, затем подходит к микрофону. Он говорит на ту же тему, что и предыдущие ораторы, но его содержательная речь своеобразна и неповторима. Робсон все время украшает ее песней. И когда раздаются звуки могучего и вместе с тем мягкого баса Робсона, зал в восхищении замирает. Песня напрашивается сама собой, когда Робсон говорит о великом советском народе, о его творческом порыве, о братском содружестве национальностей Советского Союза. Он исполняет любимые песни советского народа, некоторые из них на русском языке. Публика подхватывает популярную мелодию «Песни о Родине». «Широка страна моя родная…» – поют вместе с Робсоном тысячи голосов, и, слушая их, лишний раз убеждаешься в том, что Родина социализма – родная страна не только для советских людей, но и для несчетных миллионов простых людей во всем мире.

Долго не смолкает овация после того, как Робсон кончает свое прочувствованное выступление.

После митинга мне удалось повидаться с Полем Робсоном. Я застаю его в особом помещении Медисон-сквер-гарден, где обычно спортсмены или артисты ждут своего выхода на сцену.

Мы знакомимся, и я говорю Робсону, какой большой вклад он вносит своими выступлениями в дело укрепления дружбы между народами СССР и США. Робсон улыбается своей добродушной улыбкой и говорит:

– Когда мои политические враги хотят бросить мне обвинение, они обзывают меня «красным агитатором», задавшимся целью пропагандировать Советский Союз и его успехи. Они не понимают, какую честь оказывают мне этим. Да, я действительно пропагандист достижений вашей страны, потому что я мечтаю о том счастливом времени, когда и моя страна сможет с гордостью провозгласить о таких же достижениях.

Рсбсон вспоминает о наиболее ярких эпизодах своего пребывания в СССР, а затем резюмирует:

– Нужно ли подчеркивать, что там, в Советском Союзе, я чувствовал себя совсем другим человеком? Когда я прохожу по улицам Нью-Йорка или любого иного американского города, я всюду замечаю обращенные на меня взгляды, полные ненависти или презрения. Некоторые прохожие сторонятся меня, как прокаженного. Кое-кто смотрит с состраданием к несчастному негру, с жалостью, не менее оскорбительной, чем бранное слово… А в Москве я всегда и везде чувствовал себя среди друзей, хотя бы меня и окружали незнакомые люди. И самое главное – хотя я и там оставался негром, я был прежде всего человеком. Просто человеком, как все другие люди. Это незабываемое ощущение трудно представить тому, кто не имеет черной кожи да притом не вынужден жить в такой стране, как Соединенные Штаты.

Одного этого факта, не говоря уже о многих других, которые приводил Робсон, было вполне достаточно, чтобы объяснить, почему он питает такие горячие симпатии к советской стране и не жалеет усилий, чтобы пробудить к ней симпатии у миллионов простых американцев – черных «белых. По характеру своей артистической деятельности Поль Робсон уже давно является народным певцом. Он выступает с общедоступными концертами перед рабочими, перед фермерами. В 1949 году он в течение двух месяцев разъезжал по всей стране, давая бесплатные концерты для тех, кто не имел возможности приобрести билеты. В 1950 году он с той же целью совершил турне по южным штатам. Местные расисты – из ненависти к Робсону, а также из страха перед его влиянием на массовую аудиторию – закрыли для него концертные залы. Но он нашел выход из положения, устраивая свои концерты в церквах.

– В церквах я пою, – рассказывал он о своем турне французскому прогрессивному писателю Клоду Моргану а на улицах, где десятки тысяч негров собираются меня послушать, я выступаю с речами.

Популярность Робсона среди трудящихся США, в особенности негров, очень велика. Он не в состоянии принять все приглашения, которые присылают ему прогрессивные организации. Основа этой популярности в народности его искусства, в его боевой политической устремленности. По его собственным словам, песня является для него политическим оружием. «Я не думаю, – заявляет он, – что артист может стоять вне политики. Что касается меня, то я стою на стороне народа».

Программы его концертов поражают своей продуманностью и содержательностью. Он поет и негритянские народные песни, рассказывающие о страданиях и унижениях черного человека, и боевые песни американского рабочего класса. Он исполняет песни советских композиторов, китайские революционные марши, песни испанских республиканцев, внедряя в сознание своей аудитории идеи международной пролетарской солидарности. В его репертуаре есть и классические произведения. При их помощи он приобщает массы к сокровищнице музыкального искусства, которую американские носители мракобесия хотели бы держать от народа за семью печатями.

Поль Робсон входит в состав руководства прогрессивной партии, возглавляет прогрессивную негритянскую организацию «Совет по африканским делам», участвует в работе Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира. Его голос можно слышать в залах Парижа, Лондона и других европейских городов, когда гам созываются съезды международных демократических организаций. В 1949 году Робсон посетил Москву, где дал несколько концертов, встретивших горячий прием советской аудитории.

Общественная и артистическая деятельность Поля Робсона, сделавшая имя народного певца всемирно известным, вызывает ненависть со стороны правящих классов США. Они ненавидят его за неукротимую энергию, с которой он борется против реакции, разоблачает поджигателей войны, противодействует «оболваниванию» американцев – политическому и культурному.

И реакция решилась на подлый акт, говорящий о том, что она непрочь попробовать фашистские приемы борьбы против сторонников мира и прогресса. Реакция задумала публично линчевать Поля Робсона.

Вооруженная фашистская банда, которой было поручено расправиться с Робсоном, собиралась осуществить свое черное дело во время его выступления на массовом митинге в городе Пикскилле, поблизости от Нью-Йорка. Но участники митинга во главе с видным прогрессивным писателем Говардом Фастом организовали отпор зарвавшимся фашистским молодчикам и не допустили расправы. Попытка реакции заставить навсегда замолчать мощный голос Робсона позорно провалилась.

В бешенстве от своей неудачи американские реакционеры решили взять реванш, поручив государственному департаменту отнять у певца заграничный паспорт и запретить выезд за границу. Вслед за этим министерство юстиции потребовало от владельцев спортзала Медисон-сквер-гарден, чтобы они порвали контракт на аренду зала для проведения митингов с участием Поля Робсона.

Но никакие преследования, никакие ухищрения пигмеев из государственного департамента или министерства юстиции не смогут заглушить голос Поля Робсона. В последнее время он с гневом клеймит интервенцию американских империалистов в Корее, повсюду находя отзывчивую аудиторию. Негры хорошо понимают что происходит в Корее, потому что то же самое происходит с нашим народом в Африке, – говорил он, обращаясь к своим слушателям в Гарлеме прямо с грузовика. – Все дело здесь в золоте, нефти олове и других естественных богатствах, которые народы Кореи, Африки, Вест-Индии и все цветные народы имеют законное право использовать по своему собственному усмотрению. Но те же люди, которые владеют хлопковыми плантациями на юге США, задумали силой захватить богатства корейского народа… Мы, простые люди Америки, отвечаем на это: «Руки прочь от Кореи!»

Негодующий голос Поля Робсона громко звучит в Америке Тысячекратным эхом отдается он и за океаном, в сердцах всех тех, кому дорого дело мира и ненавистны черные дела поджигателей войны.

10. НАРОД В БОРЬБЕ

«Хотя позиции империализма после второй мировой войны во многом оказались подорванными и судьбы прогнившего, отживающего свой век капиталистического режима окончательно предрешены, империализм не собирается добровольно уйти к праотцам, в область истории. Напротив, он старается снова и снова поднять голову, проводит драконовские меры против прогрессивных организаций и демократического движения, стремится сколотить всякие блоки своих союзников из числа реакционных правительств других стран и занят бесшабашной подготовкой новых и еще более преступных актов агрессии во имя осуществления своих стремлений к мировому господству» (В.М. Молотов).

Эта яркая характеристика агрессивных устремлений империализма попадает не в бровь, а в глаз империалистам Соединенных Штатов, главной цитадели мировой реакции.

К внешнеполитическим авантюрам монополисты Уолл-стрита и их прислужники в правительственных учреждениях Вашингтона стали готовиться буквально на другой день по окончании второй мировой войны. Если темпы и размеры этой подготовки на первых порах отставали от планов поджигателей войны, то причиной этого была создавшаяся к тому времени в стране обстановка: усталость масс от войны и экономических лишений; антивоенные настроения, резко проявившиеся не только среди гражданского населения США, но, что особенно важно, среди военнослужащих армии и флота, требовавших немедленного возвращения на родину и срочной демобилизации. Как известно, эти настойчивые требования во многих случаях вылились в настоящие мятежи, грозившие правящим классам серьезными последствиями. Положение осложнялось также крупными конфликтами в промышленности, нараставшими по всей стране.

Американской реакции пришлось поэтому уделить чрезвычайно большое внимание укреплению своего ненадежного тыла. Она делала все для того, чтобы сломить внутреннюю оппозицию агрессивному курсу внешней политики США, отравить ядом милитаристской и шовинистической пропаганды возможно большее число американских обывателей, сделать их своим послушным орудием. В борьбе с силами прогресса, с силами, выступающими против экспансионистской политики, олигархия «60 семейств» не останавливалась ни перед какими средствами. Через Конгресс спешно протаскивались законопроекты, ограничивавшие права профсоюзов и, в частности, препятствовавшие проведению стачек. Белый Дом начал настоящий поход против демократических сил. В марте 1947 года, почти одновременно с опубликованием пресловутой «доктрины Трумэна», вошел в силу приказ президента о проверке «лояльности» государственных служащих. Цель этого приказа состояла в том, чтобы удалить из государственных учреждений всех прогрессивных деятелей. Несколько позже на основе этого приказа министерством юстиции был составлен список «подрывных» организаций, в котором фигурировали коммунистическая партия, Национальный совет американо-советской дружбы, Научно-исследовательская ассоциация в области труда, Объединенный комитет помощи антифашистам-эмигрантам, Конгресс борьбы за гражданские права и десятки других демократических организаций. Один факт принадлежности служащего к этим организациям являлся, в соответствии с приказом Трумэна, вполне достаточным основанием для увольнения.

Но крестовый поход реакции против прогресса натолкнулся на упорное сопротивление американского народа в лице его передовых представителей. Спустя несколько дней после того, как президент Трумэн выступил со своей «доктриной» вмешательства в европейские дела и с требованием поддержки реакционных режимов в Греции и Турции, по всей стране прокатилась широкая волна митингов, на которых резко осуждался новый, открыто агрессивный курс американских правящих кругов. В Нью-Йорке на грандиозном митинге, устроенном организацией «Прогрессивные граждане Америки», присутствовало свыше двадцати тысяч человек. Митинг единодушно принял резолюцию протеста против «доктрины Трумэна». Вместе с этим участники митинга, понимая, что «доктрина Трумэна» и приказ о проверке «лояльности» являются лишь двумя сторонами одной и той же реакционной политики, потребовали также немедленной отмены приказа. Число американцев, желавших принять участие в демонстрации протеста, было так велико, что пришлось одновременно устроить параллельный митинг в другом помещении. Кроме того, много тысяч нью-йоркцев слушали на улице передачу выступлений по радио.

Все более широкие слои американского народа, в первую очередь трудящиеся, начали осознавать, что только путем массового сопротивления антинародной политике правящих кругов можно обуздать темные силы реакции.

В мою бытность в Америке мне нередко приходилось наблюдать в самой различной форме проявления этого народного отпора поползновениям реакционных сил. Я видел демонстрации трудящихся на улицах Нью-Йорка и Вашингтона, видел пикеты матерей и жен военнослужащих, державшие в осаде Белый Дом и Конгресс, присутствовал на массовых митингах, беседовал с представителями различных слоев населения. В этих беседах я слышал голоса протеста – решительные и гневные – против антидемократических мероприятий правительства, против политики развязывания войны, против антисоветского направления дипломатии государственного департамента. Этот протест отражал мысли и чаяния простых людей Америки, безоговорочно выступающих, за политику мира, и показывал, какая пропасть лежит между американским народом и разжигающими военную истерию ставленниками Уолл-стрита.

Об этом красноречиво свидетельствовал, в частности, состоявшийся уже в период проведения «двухпартийной» антисоветской внешней политики митинг в Нью-Йорке, на котором выступили председатель Национального совета американо-советской дружбы доктор Мелиш и настоятель Кентерберийского собора Хьюлетт Джонсон. Их призыв к защите мира и дружбе с Советским Союзом был воспринят аудиторией с необычайным энтузиазмом. Приветственные возгласы и аплодисменты наполняли огромный зал.

Мой сосед слева, человек средних лет, оживленно реагирует на все то, что говорится с трибуны. Он внимательно вслушивается в слова ораторов, горячо аплодирует. По виду это, пожалуй, рабочий. Когда начинается сбор пожертвований в фонд Национального совета, он, не задумываясь, лезет в тощий бумажник и вносит свою лепту в кружку сборщика. То же самое охотно делают и остальные присутствующие, хотя ясно, что для большинства из них это серьезная материальная жертва. Время от времени сосед обменивается со мной репликами. Узнав, что имеет дело с советским гражданином, он заводит со мной разговор.

Стараясь не мешать ходу собрания, он расспрашивает меня о жизни в Советском Союзе и, в свою очередь, рассказывает о себе, о своей работе, о вызванной инфляцией дороговизне. Постепенно в разговор втягивается и его товарищ. Их особенно угнетает надвигающийся на страну экономический кризис и – как результат его – страшный призрак безработицы. Касаются они и политической обстановки в США.

– Самое тревожное сейчас это то, что фашистская мразь начинает все более наглеть, – с беспокойством заявляет мой сосед. – Если мы будем молчать, то они сядут нам на шею. Это уже пахнет не трумэновской «проверкой лояльности». Как бы тогда у нас для «нелояльных» не появились концлагери на гитлеровский манер.

Этого мы не допустим, – с решительным видом говорит его товарищ. – Мы не будем сидеть сложа руки. Если каждый из нас сделает свое дело, фашисты не пройдут. Этот боевой клич испанских республиканцев он, должно быть, употребил намеренно. – Надо бить их всюду, где только встретишь. Тогда фашисты нас не одолеют. Рабочих – миллионы… Да и не одни только рабочие ненавидят эту сволочь.

– Беда в том, что не все еще сознают опасность, – замечает сосед. – Не все рабочие действуют заодно.

– Это верно, – соглашается другой. – Надо сделать еще очень много, чтобы добиться единства действий всех рабочих организаций. А когда мы этого добьемся, то и другие охотно к нам присоединятся.

Мои собеседники – несомненно, нью-йоркские рабочие – проявили незаурядное понимание сложившейся ситуации. Рассуждения, подобные тем, которые они высказали, слышались все чаще и чаще, по мере того, как обострялась борьба между силами прогресса и реакции. Это не были пустые слова. Они подкреплялись решимостью бороться с растущей фашистской опасностью.

Как бы иллюстрацией к этому разговору явилась сценка, свидетелем которой я стал в рабочих кварталах Бронкса.

Я ехал в такси. На какой-то небольшой площади такси на минуту застряло перед светофором. Оглянувшись по сторонам, я заметил толпу людей, собравшуюся на площади вокруг открытого грузовика. На нем стояло трое мужчин. Один из них держал речь. Внезапно на грузовик взобрался здоровенный детина в надвинутой на лоб шляпе. Он попытался оттеснить оратора в сторону. Следом за ним полезли еще двое-трое молодчиков. На грузовике началась перебранка и возня, перешедшая в потасовку.

Из толпы понеслись негодующие выкрики. Раздались свистки полицейских. В этот момент такси тронулось.

Заинтересованный происшествием, я прошу шофера повернуть обратно. Когда мы подъезжаем снова к месту митинга, с грузовика весьма бесцеремонным образом стаскивают тех молодчиков, которые только что на него забрались. Здоровенный детина уже без шляпы. Вид у него сильно помятый. Примерно так же выглядят и его компаньоны.

Я высовываюсь из такси и спрашиваю, в чем дело.

– Ничего особенного, – хладнокровно отвечает мне молодой парень в рабочем комбинезоне. – Просто одна из предвыборных потасовок. Хулиганы пытались сорвать летучий митинг рабочей партии.

– Кто они?

– Должно быть, наемные громилы из республиканской партии или фашисты из «Христианского фронта». А может, еще какие-нибудь головорезы. Да им у нас не дают ходу, – заключает он.

Действительно, реакция рабочих на вмешательство фашистских хулиганов была быстрой и энергичной.

Вскоре после митинга с участием Мелиша и Джонсона я встретился с видным прогрессивным писателем. Это дало мне возможность познакомиться с точкой зрения передовой американской интеллигенции на задачи прогрессивного движения.

Мой знакомый был делегатом на конференции демократических организаций, состоявшейся в сентябре 1946 года в Чикаго. Эта конференция заложила основы организации «Прогрессивные граждане Америки».

Мы заговариваем о митинге. Я рассказываю писателю о своих наблюдениях.

– Настроение ваших соседей на митинге вовсе не редкость, – замечает он. – Я не говорю уж о рабочих, они занимают наиболее радикальные позиции. Я говорю об интеллигенции. Конечно, не о продажных писаках Херста и Мак-Кормика и не о чиновниках-бюрократах, а о мыслящих, честных интеллигентах. Среди них теперь немало таких, которые поддерживают рабочих и заявляют вместе с ними: «Мы не будем сидеть сложа руки».

Писатель умолкает на минуту, затем говорит:

– Вы знаете, сейчас в умах интеллигенции происходит очень серьезная переоценка ценностей. Многие из нас всегда были безусловными противниками фашизма, мы ненавидели Гитлера, Муссолини, Франко, мы выступали против них публично, шли в интернациональные бригады на помощь республиканской Испании. Войну против Германии и Японии мы рассматривали как войну демократии против фашизма. Но теперь, когда фашизм Гитлера и Муссолини разгромлен, в самой нашей стране реакция непрочь ввести их методы. Это, однако, происходит за дымовой завесой «демократии», что мешает некоторым интеллигентам разобраться в существе дела. Но все же они постепенно разбираются. Этому немало способствует «Комитет по расследованию антиамериканской деятельности», этому помогают такие махровые реакционеры, как нью-йоркский губернатор Дьюи, начальник федеральной разведки Джон Эдгар Гувер и их присные. Кто лучше этих господ может убедить честного демократа в необходимости отстаивать от них демократию?

Во всех отраслях науки и культуры в Соединенных Штатах есть люди, подымающие свои голоса против посягательств на демократию, а вместе с тем и на самую науку и культуру. Прогрессивное творчество таких представителей молодого поколения писателей, как Говард Фаст или Альберт Мальц, неотделимо от их политической деятельности, за которую они были присуждены к тюремному заключению. Их мужественному примеру следуют передовые драматурги, поэты, композиторы, художники, выражающие в своем творчестве жизненную правду. Группа американских деятелей кино, на которых обрушал свои репрессии «Комитет по расследованию антиамериканской деятельности», бесстрашно отстаивала свои убеждения перед фашистскими главарями комитета.

Настроения прогрессивной интеллигенции ярко проявились на созванной осенью 1947 года конференции по вопросу о гражданских свободах в США. Она была подготовлена организацией «Прогрессивные граждане Америки». В ней участвовало свыше двух тысяч делегатов, по преимуществу деятелей науки и культуры.

Участники конференции горячо призывали к отпору проискам реакции в США. Ораторы в своих выступлениях на многочисленных фактах показали, что в Америке усиливается фашизм, который «предпринимает концентрированные, сознательные и ожесточенные атаки против демократии во всех областях жизни». Профессор Иллинойского университета Дебур привел данные о реакционном законодательстве, в спешном порядке проводимом в ряде штатов. Это законодательство предусматривало создание местных комиссий по расследованию «антиамериканской деятельности» для чистки всех местных учреждений от демократических деятелей. Писатель Мальц заявил, что «Комитет по расследованию антиамериканской деятельности стремится уничтожить в Соединенных Штатах не только последователей Маркса, но и сторонников любой социальной реформы; комитет предлагает вымазать дегтем и вывалять в перьях всякую идею, которая является либеральной и гуманной, и оклеветать всякое художественное произведение, выражающее идею братства людей».

В таком же духе высказывались и другие делегаты. Конференция единогласно приняла резолюцию с требованием ликвидации «Комитета по расследованию антиамериканской деятельности» и отмены приказа Трумэна о «проверке лояльности». Она осудила политику преследования компартии, взяла на себя обязательство бороться за отмену антирабочего закона Тафта-Хартли, выступила против дискриминации во всех ее видах – по признакам расы, вероисповедания, национального происхождения или политических убеждений.

Прогрессивное движение в США не остановилось на создании такой сравнительно узкой общественной организации, как «Прогрессивные граждане Америки».

Наступление реакции, выразившееся в походе на демократические свободы, преследовании прогрессивных организаций, объявлении их «подрывными», ограничении прав профсоюзов, подготовке запрета коммунистической партии, антинародной внешней политике, вызвало к жизни народную коалицию, в которую вошли рабочие, мелкие фермеры, передовая интеллигенция, средние слои города. Демократическую коалицию активно поддерживают американские коммунисты. Выразителем взглядов этой коалиции является основанная в 1948 году прогрессивная партия. Говоря о значении борьбы за ее создание, председатель коммунистической партии США Вильям Фостер подчеркнул, что она является частью «охватившей весь мир борьбы демократических масс, сопротивляющихся засилью монополистов Уолл-стрита, которые в своем стремлении к мировому господству стараются навязать народам третью мировую войну».

Но основной силой, противостоящей реакции в США, является американский рабочий класс во главе со своим авангардом – коммунистической партией.

В годы второй мировой войны компартия США подверглась серьезным политическим испытаниям. Возглавлявший ее тогда оппортунист Эрл Браудер, этот, по выражению Вильяма Фостера, «главный марксист Национальной ассоциации промышленников», пытался ликвидировать компартию. В полном соответствии со своей оппортунистической политикой он добивался мирового господства американских империалистических монополий.

Но партия разгромила браудеризм. Она разоблачила также подлых провокаторов Буденца и Филбрика, с тайными целями засланных в партию американской разведкой – Федеральным бюро расследования. Под руководством председателя партии Вильяма Фостера и генерального секретаря Юджина Денниса она решительно преодолевала как правые, так и «левые» уклоны от генеральной линии и в этой борьбе закалила свои кадры.

Характеризуя деятельность коммунистической партии США за последний период, Юджин Деннис говорил:

«В послевоенный период наша партия все усиливает историческую борьбу в самой цитадели международной реакции против магнатов Уолл-стрита, которые стремятся подражать круппам, тиссенам, шахтам и их прихвостням – гитлерам и геббельсам. За последние пять лет большинство руководителей и членов нашей партии боролись против доктрины Трумэна, против плана Маршалла и Северо-Атлантического военного пакта. Сначала мы, коммунисты, боролись одни. Но теперь все большее число рабочих, передовых людей начинает понимать справедливость наших предостережений и включается в активную борьбу за мир. Многие присоединяются к нам в ходе кампании за запрещение атомной и водородной бомбы, за пакт мира с Советским Союзом, со странами народной демократии и новым Китаем, против возрождения фашизма и милитаризма в Германии и Японии». (Из речи 2 мая 1950 г.)

К этому следует добавить, что летом 1950 года, с самого начала американской интервенции в Корее, компартия активно выступила против осуществления разбойничьих планов Уолл-стрита. «Руки прочь от Кореи! – гласит призыв Национального комитета компартии. – Ни одного человека, ни одного орудия, ни одного самолета для интервенции в Корее!»

Американские правящие круги обрушивают на компартию – в особенности с начала интервенции в Корее – жестокие репрессии, рассчитывая сокрушить ее и лишить влияния на широкие массы трудящихся, а вместе с нею подавить и все другие демократические силы в США.

В тюрьму был брошен генеральный секретарь партии Юджин Деннис. Осуждены по ложному обвинению в «заговоре» против правительства США десять других ее руководителей. Угроза судебной расправы висит над тысячами коммунистов и им сочувствующих. Повсеместно власти преследуют и арестовывают людей только за то, что они участвуют в движении сторонников мира, распространяют листовку: «Руки прочь от Кореи!»

Двадцать третьего сентября 1950 года вступил в силу фашистский закон Маккарэна-Килгора «О внутренней безопасности», который, по существу, ставит компартию и различные прогрессивные организации вне закона. Голосовавший против законопроекта член палаты от американской рабочей партии Вито Маркантонио публично заклеймил реакционеров Конгресса как фашистов, в негодовании воскликнув:

– Такими методами боролись против коммунизма Гитлер и Муссолини!

Эти слова прогрессивного деятеля прозвучали звонкой пощечиной всей американской реакции.

Состязаясь в реакционности с фашиствующими сенаторами, внес в Конгресс ряд законопроектов, направленных против компартии, и президент Трумэн.

Но тщетны попытки американской реакции путем всех этих гнусных репрессий уничтожить коммунизм, остановить сопротивление народных масс империализму. В защиту американской компартии выступают широкие слои населения, видящие в ней передовой отряд деятелей прогресса и демократии, знающие коммунистов как бесстрашных борцов за мир и против войны. Поднимаются на борьбу новые силы в профсоюзах, среди негритянского населения, среди молодежи, интеллигенции, фермеров. Их не останавливают никакие репрессии, они полны решимости обуздать темные силы американской реакции, пытающиеся повернуть историю вспять.

За десять дней до заключения в тюрьму Юджин Деннис говорил:

– Я иду в тюрьму с сознанием того, что история – на нашей стороне, с верой в то, что международный лагерь мира, демократии и социализма, возглавляемый Советским Союзом, непобедим и изо дня в день становится все сильнее и крепче.

В этой непоколебимой уверенности – основа жизненности сил прогресса в Соединенных Штатах.