Американец

Биржевой зал 1984–1991

Американец. В то время его еще так не называли, для всех он был просто сопляком, который целыми днями шатается по улицам, единственным восьмилетним воспитанником «Детской улыбки», кого никто не провожал. Остальных обычно приводили родители и бабушки или привозил дон Мими, в чьем микроавтобусе – рассаднике микробов, где воняло грязными носками, – я каждый день добирался из дома на занятия и обратно.

Иногда я видел краем глаза, как он идет по тротуару – голова опущена, за плечами рюкзак, – и завидовал: мне такая свобода даже не снилась. Грабители, наркоманы и насильники только и ждали, как бы совершить с нами что-то из того, о чем родители рассказывали в жутких подробностях, но Лео они почему-то не трогали.

В его присутствии все вели себя как-то странно. Воспитатели, например, делали вид, что не замечают его. При появлении Лео все замолкали. На перемене дети высыпали в сад – на заасфальтированную площадку, окруженную чахлыми раскидистыми деревцами, и разделялись на группы, словно заключенные во время прогулки. Если поблизости оказывался Лео, очередь на качели молча перестраивалась, пропуская его вперед.

И все прекрасно знали почему.

Устроившись в Банк Неаполя, мой отец получил назначение в Бари. Выбирать ему не приходилось: все, кто прошел отбор, должны были отработать не менее двух лет вдали от центрального офиса. Обычно новички неаполитанцы попадали в Рим или Бари на должность младшего помощника кассира – низшую ступень в карьере любого банковского служащего, а через двадцать четыре месяца, после подачи нужного прошения, начиналось утомительное хождение по мукам, в конце которого их ожидало возвращение домой. У моего отца этот путь занял десять лет.

И вот в конце августа 1984 года Эдуардо вошел в наш дом на виа Спарано и сказал, чтобы мы садились в «фиат-127», который он за пару лет до того купил в рассрочку. Залезая в машину, я, кажется, спросил в растерянности:

– Куда мы едем?

– Домой, – тихо ответила мама. – В Неаполь.

– Разве наш дом не здесь?

– Нет, – отрезал отец. – Это чистилище.

Вскоре мы уже ехали по автостраде на запад, и я как будто перенесся в вестерн с его унылыми желтыми прериями. На глаза наворачивались слезы. В шесть лет я оказался в абсурдном положении – эмигрировал в город, где я родился и где никогда не бывал.

Пока мы ехали, то есть почти три часа, отец только и делал, что крутил колесико радиоприемника и болтал без умолку о том, что он сможет купить, когда получит прибавку к зарплате. При переезде оклад автоматически увеличивался.

– Завтра внесу аванс за «альфасуд». Хочу кремовую. Эта колымага мне осточертела, каждый раз при обгоне я призываю на помощь Всевышнего! Что скажешь, Нана?

Моя мать рассеянно кивнула, глядя в окно на дорогу. Когда он приобретал что-то для себя, она рассчитывала на равноценный подарок. «Альфасуд» для отца означал бы полное мамино право на «Скаволини» – кухню ее мечты. Их брак основывался на вещах, и в словах не было особой нужды.

К вечеру мы добрались до Неаполя. Как я пойму гораздо позже, здесь на каждого Эдуардо, готового на всё ради возвращения в родной город, приходилась тысяча человек, которым не терпелось поскорее его покинуть. А в тот момент я понял только, что это место имеет мало общего с обещанным родителями Эльдорадо. Неаполь больше походил на огромную сточную канаву, от которой разило нефтью и расплавленной пластмассой, а по его темным улицам бродили подозрительные личности.

Чем дальше углублялись мы в центральные улицы, отходившие от вокзала, тем заметнее проступал румянец на лице Эдуардо. Мы спустились с холма Каподимонте, и, наконец, машина остановилась перед домом – я насчитал десять этажей, – похожим на дрейфующий круизный лайнер. Дверцы «фиата» распахнулись, и сияющие родители выбрались из него на улицу.

Неподалеку мальчишка – с виду старше меня на пару лет – гонял мяч. Поражало не только то, что он играет один в столь поздний час и что на нем огненно-красная футбольная форма и бутсы с шипами, но еще и точность, с какой его пасы попадали в центр застекленной входной двери. Модник, свирепый, как бойцовый пес. Тогда я и предположить не мог, какую роль он сыграет в моей жизни.

– Эй! – окрикнул его отец и резко добавил: – Ты же ее разобьешь! – чем вызвал недовольство моей матери, которой не хотелось разругаться с соседями, не успев даже въехать в новый дом.

Мальчишка подхватил руками мяч и с вызывающим видом обернулся. У него была смуглая кожа, черный ежик и синие, как море в Полиньяно, глаза.

– Может, устроишь погром где-нибудь в другом месте? – не отставал от него Эдуардо.

Недолго думая, пацан выхватил из-за отворота гетры выкидной нож, точным ударом проткнул мяч и презрительно швырнул его отцу. Несколько секунд он угрожающе смотрел на нас, не отводя взгляд – при мне никто раньше не осмеливался ставить под сомнение авторитет Эдуардо, – и затем начал потихоньку отступать ко входу в дом. Когда он взбежал по мраморной лестнице, шаги его прозвучали как сольная партия чечеточника. Мы так и стояли, не произнеся ни слова.

Он исчез так быстро, что в холодном неоновом освещении мне померещился синий световой след, оставленный его глазами.

Мне категорически запретили с ним не то что дружить – даже заговаривать. При встрече в коридоре «Детской улыбки» следовало опустить глаза. Если его мяч катился в мою сторону, я должен был удержаться от искушения ударить по нему. Сорванец бросил вызов моему отцу, да еще и разгуливал с ножом, что переводило его из разряда обычного хулиганья в преступники. Вдобавок, словно этого было мало, его семья оказалась одной из тех самых.

Его мать, Эстер, была американкой. Она родилась в Коннектикуте и собиралась стать монахиней, но ради замужества отказалась от религиозного призвания. Этот брак был их последней надеждой, повторяли ей родители. Перед самым отъездом Эстер в Италию мать прошептала ей на ухо: «Не переживай, семейная жизнь не помеха твоей вере». Чтобы не расстраивать ее, та дала два обета: негласный Иисусу Христу и прилюдный своему мужу. Его звали Винченцо, он был каморристом и приехал за ней аж в Новый Свет. «Поедешь со мной в Италию, там поженимся. Обещаю, что твоему отцу больше никогда в жизни не придется разгребать дерьмо».

Есть на свете мужчины, чьи речи завоевывают женское сердце куда быстрее, чем слово Божье, и Эстер не устояла перед перспективой безбедной жизни, открывшейся перед ней и ее семьей. Единственной помехой были восемь тысяч миль, которые ее от этой жизни отделяли.

У Винченцо были светлые волосы, синие глаза и ясное мальчишечье лицо. Прозвище Макулатурщик он унаследовал от Леонардо, своего отца, который по ночам подбирал на улицах картонные коробки, забрасывал их в кузов трехколесного грузовичка «апекар», а потом продавал бумажным фабрикам на юге Лацио.

В конце семидесятых Винченцо отказался от незадавшейся карьеры боксера и предложил свои услуги стремительно завоевывавшему авторитет молодому мафиозному боссу по прозвищу Кирпич. Тот очистил улицы от торговцев героином и проституток и с умом подошел к выбору союзников.

Он выступил против дона Раффаэле Кутоло и победил. Сошелся с самыми влиятельными семействами и теперь держал в своих руках половину подпольных казино города. При этом не пострадал ни один житель контролируемого им квартала, за что он заслужил уважение большинства и всеобщую готовность хранить молчание. Девиз босса гласил: настоящие дела вершатся вдали от родной улицы.

Так что Винченцо сделал ставку на Кирпича и поступил к нему на службу. Он лишился возможности создать свой собственный клан, но не слишком расстроился из-за этого. Природа с лихвой наделила его таким качеством, как смирение. Он проделал долгий путь: был простым грабителем, потом сборщиком податей, телохранителем босса, а закончилось все тем, что Альянс отправил его в США в составе делегации, которой предстояло провести переговоры о купле-продаже с бруклинской каморрой.

Недвижимость, вызвавшая интерес Кирпича, находилась в Коннектикуте, где родилась и выросла Эстер; ее семья приехала из Италии и вот уже тридцать лет убирала навоз на Американском континенте – сначала на аргентинских пастбищах, потом в Мексике и наконец в промышленных животноводческих комплексах на окраине Хартфорда.

Они встретились совершенно случайно. Как-то раз Винченцо в компании нескольких земляков отправился в Музей истории Коннектикута, и выставленная там коллекция оружия полковника Сэмюэла Кольта произвела на него неизгладимое впечатление. Даже самый тупой американец разбирался в оружии лучше, чем его босс.

Сидя в кафе после экскурсии, Винченцо рассказывал своим новым знакомым о том, как бы ему хотелось попасть на какой-нибудь оружейный склад, и заметил, что девушка за стойкой прислушивается к разговору. У нее были смуглая кожа, темные волосы и черные, словно маслины, глаза, пронзавшие тебя насквозь, как пуля сорок пятого калибра.

– Ты итальянка? – спросил он.

– Я родилась здесь неподалеку, в Нью-Хейвене, – ответила девушка. – Мои родители итальянцы.

– Ты слишком красивая для американки.

– Я не из местных блондинок, если ты об этом. Будешь ореховый пирог?

– Покажи мне, кто тут хозяин, и я куплю тебе всю кондитерскую.

Дорожные расходы невесты и ее родителей взял на себя Кирпич – это был его свадебный подарок верному соратнику. Прошло время, и американка родила двоих детей, Леонардо и Джузеппину: девочку назвали в честь бабушки по материнской линии, сына – в честь деда по папиной, Макулатурщика-старшего.

Лео с детства предпочитал жизнь уличного мальчишки домашнему уюту. Целыми днями он слонялся по городу, доказывая, что мои родители ошибались или меня обманывали: улица никому не причиняла вреда.

Я постепенно привыкал к новой жизни, хотя это давалось мне нелегко. Зато отец продолжил ровно с того места, где остановился. Он не скрывал радости от возвращения домой, и с трудом верилось, что последние десять лет он провел в чистилище. Когда-то давно он уже пытался выбраться из него, но не смог.

На исходе зимы 1978 года два события нарушили размеренную жизнь в Бари. Мое появление на свет, из-за которого отцу посреди ночи пришлось мчаться на всех парах в Неаполь, где в клинике лежала Нана и вот-вот собиралась родить (между схватками маму посетило откровение о моих астрологических перспективах: «Марчелло – Рыбы! Асцендент в Близнецах!»), и получение телефонограммы из дирекции по подбору персонала, в которой было одобрено его прошение.

Однако послание почти неделю пролежало в ящике стола у директора Катальдо Ролло, и никто не потрудился сообщить о нем Эдуардо, хотя всем хорошо было известно его содержание. Карты спутал хаос, за несколько дней до того воцарившийся в Италии.

По мнению отца, единственным, кроме бедняги Альдо Моро, кто рисковал пострадать в сложившейся ситуации, был он сам. Он прекрасно понимал всю смелость этого сравнения. Его, в отличие от Моро, никто не похищал и не предавал самосуду, тем не менее, если бы вся эта история не завершилась так быстро, если бы страна пошла по совершенно неожиданному пути развития, если бы террористы победили и забастовки продолжились, кто знает, что бы стало с той треклятой телефонограммой?

Те, кто что-то смыслил в подобных эксцессах, утверждали, что вскоре все образуется; выживет секретарь Христианско-демократической партии или нет, страна быстро вернется к привычной жизни, поэтому было принято негласное решение дождаться развязки и потом уже открыть самый незначительный из ящиков в кабинете самого незначительного из директоров, когда-либо работавших в филиале Банка Неаполя в Бари.

Каждый вечер на протяжении пятидесяти четырех дней, исключая пятницу, когда отец возвращался в Неаполь, он пробегал бегом триста метров, отделявших его офис от квартиры на виа Абате Джимма, и включал радио в надежде узнать, что же сталось с беднягой Альдо Моро, а значит, и с ним самим. Пятьдесят четыре вечера он провел в слезах и отчаянии, которое сменялось то надеждой, то глубочайшей депрессией, пока на утро пятьдесят пятого дня не смолкли телефоны и потрясенная секретарша не вышла из кабинета директора с сообщением, что тело бывшего премьер-министра найдено в багажнике «рено-4».

В этой трагической ситуации мой отец, разумеется, больше переживал за государственного деятеля, однако чувство облегчения от того, что агония прошла, было столь ощутимым, что он испытал чуть ли не признательность к людям, которые нажали на курок и, убив беднягу Альдо Моро, вернули ему и Италии их законную судьбу.

Во всяком случае, он так считал, пока директор Ролло не вызвал его к себе в кабинет. Тогда мой отец, чье лицо, оттененное красной униформой, выглядело еще более безжизненным, узнал, что ради соблюдения общественного порядка перевод служащих приостановлен sine die[1].

– Не смотрите на меня так, – сказал директор, попыхивая бластовой трубкой[2] «Савинелли», на которую подчиненные скинулись ему в Рождество. – Сам знаю, что это чушь несусветная, но приказы отдаю не я. – Он открыл ящик письменного стола и вынул подписанную генеральным директором телефонограмму. – Я только что получил из Неаполя извещение о замораживании всех прошений, поданных до шестнадцатого марта. – Он сокрушенно развел руками. – Нам остается только молиться, чтобы эти ушлепки из «Красных бригад» побыстрее очутились за решеткой…

В тот вечер отец заперся в своей комнате и, преклонив колени, обратился с молитвой к статуэтке Николая Чудотворца, стоявшей на комоде. Соседи по квартире – три неаполитанца, которые, как и он, работали в банке и ждали перевода, – предложили присоединиться к ним и поужинать морепродуктами в Старом городе, но отец отказался, сославшись на температуру. Когда он убедился, что все наконец ушли, то взял телефонную трубку, набрал номер и дождался ответа.

– Алло, – сказала моя мать.

– Анна, – произнес отец. – Сядь и послушай.

Он почувствовал, как учащенно забилось ее сердце. Полным именем он называл жену, только если дело принимало действительно скверный оборот.

– Завтра собери чемоданы и подготовь малыша. Вечером я за вами приеду.

Ярость, к тому времени накопившаяся у него внутри, при этих словах улетучилась.

– Не волнуйся, – продолжил он. – Я теперь хорошо зарабатываю, мы подыщем славную квартиру. Городок небольшой, но милый. Люди приветливые. Со своими гороскопами ты легко найдешь себе новых подруг, вот увидишь. И это идеальное место для ребенка…

Положив трубку, Эдуардо взглянул на безучастного гипсового Николая Чудотворца: седая борода, желтая митра, правая рука поднята в жесте благословения, в левой – три золотых шара. Отец обхватил голову ладонями, потом впился зубами в собственную руку, наконец, схватил статуэтку и швырнул ее в стену, отчего она разлетелась на мелкие части.

Прошло около двух месяцев после переезда в Неаполь, когда случилось событие, навсегда изменившее отношения между нашими с Лео семьями.

Мама теперь вела ежемесячную рубрику «Гороскоп от Анны» в бюллетене Клуба по организации досуга банковских служащих. Наш дом всегда был этакой мини-обсерваторией, откуда следили за бесконечным движением и взаимовлиянием Солнца, Луны и прочих небесных тел. Астрология была единственным связующим звеном между мамой и реальным миром, благо всегда находился кто-то – чаще всего пожилая дама в мехах или юная девушка с разбитым сердцем, – кому необходим гороскоп.

Представитель банковского профсоюза познакомил ее с членами Клуба, ответственными за выпуск бюллетеня, и уже через несколько недель ей доверили сочинение фраз типа «Вскоре тебя ждет незапланированная финансовая сделка» или «Ты встретишь особенного человека». Этого было достаточно для издания, которое никто не читал и в редакции которого никто ни разу не задался вопросом, почему Раку (знак зодиака моего отца) всегда доставались предсказания исключительно профессионального толка. Ни намека на перемены в личной жизни (не стоит забивать мужчине голову всякой чепухой), ни слова о физической форме (ее Эдуардо и так прекрасен) – только работа и деньги. Отец и сам частенько просил совета:

– Нана, что там у меня на ближайшие дни?

– Все плохо. Ты окажешься под влиянием ретроградного Юпитера.

– На следующей неделе будет распродажа казначейских векселей, на которые я очень рассчитываю.

– Лучше повременить. Скоро наступят два благоприятных секстиля Марса и Венеры.

Дело было осенью. Как-то во вторник Анна зашла в редакцию бюллетеня, чтобы отдать напечатанные на машинке гороскопы на месяц. Ее ждал директор Джорджо. Ему не терпелось поделиться своей новой идеей – предложить сотрудницам (женам банковских служащих) описать улицы, по которым те ходят изо дня в день. Мама тоже получила задание: целую неделю внимательно смотреть по сторонам и потом перенести свои впечатления на бумагу.

Следующие несколько дней она летала как на крыльях. Впервые после возвращения в Неаполь моя мать попыталась выбраться из своей раковины. Целую неделю она праздно шаталась по нашему кварталу. Затем настал вечер, когда она попросила отца приготовить ужин и уложить меня спать. И всю ночь просидела за кухонным столом, набирая текст на своей «Оливетти», – наутро статья была готова. Мама сетовала на непрезентабельность улиц, запустение, царившее не только в городских закоулках, но даже в парке Каподимонте, который некогда был летней королевской резиденцией, а теперь превратился в городскую свалку.

Гражданский пафос ее репортажа в финале оборачивался столь пламенным призывом к городской администрации, что Джорджо, сидя в конторе за пыльным письменным столом, окрестил его «пазолиниевским». Мама призналась, что не слишком хорошо знакома с творчеством фриулийского писателя. «Честно говоря, – добавила она, – я ни строчки этого Пазолини не читала».

Через несколько дней бюллетень вышел из печати и разлетелся по всем отделениям банка на Апеннинском полуострове. Посыпались телефонные звонки с поздравлениями. «Злободневность» и «высокая социальная значимость» статьи моей матери вызвали восхищение и у коллег Эдуардо. Даже замглавы фондового отдела, куда отец попал после перевода, прислал ей записку, где признался, что «потрясен халатностью, с которой относятся к архитектурному памятнику такого уровня».

Отец радовался успеху жены и получал удовольствие оттого, что эта история придала ему определенный вес в глазах коллег, но очень скоро все его мысли снова обратились к индексу Миланской фондовой биржи. С появлением телетекста Rai Televideo он мог просматривать биржевой бюллетень, сидя дома, и контролировать, на сколько скакнули котировки тех или иных ценных бумаг. «Фиат», «Дженерали», «Алиталия», «Медиобанка»… Знак «+» рядом с названием интересующей компании приводил Эдуардо в восторг, «—» – в уныние. Хотя бывало и наоборот: порой восторг вызывали минусы, а уныние – плюсы.

У меня же к этому времени появился новый друг. Его звали Даниеле, и был он сыном нашей учительницы Ады. Всякий раз, когда кто-то из учителей отменял занятие, чтобы не искать им замену, нас распределяли парами по другим классам, при этом старшие должны были «усыновить» ребенка из детского сада. За мной закрепили Даниелино.

В свои четыре года он отличался от сопляков-сверстников, которые только и знали, что все время хныкали. Чаще всего мы играли в футбольные карточки или вымещали накопившуюся злобу на его тряпичном пупсе – в ту пору такие куклы были почти у всех. Даниеле с ним не расставался, что стало поводом для издевок, и к нему прилипло прозвище Карапуз – Даниелино Карапуз. Все относились к нему настороженно, поскольку он был из другого района, а мне он нравился.

Но после рождественских каникул мой товарищ по играм не появился в школе. И его мать, учительница Ада, тоже. Директор «Детской улыбки» сказала нам, что они переехали на север, но не уточнил, куда именно.

Все шло своим чередом, пока несколько месяцев спустя по телевизору не показали передачу про жертв землетрясения 1980 года, ютящихся по баракам в Понтичелли, в полуразрушенных школах в Испанских кварталах и большей частью в парке Каподимонте. Одна из главных городских достопримечательностей, сокрушался ведущий, в прошлом королевский сад, превратилась в самую настоящую свалку. На экране скреперы рыли землю, а полицейские разгоняли оккупантов.

Нана оцепенела.

Зачем вообще она написала ту статью, ведь ее гороскоп ясно предупреждал: «Транзит Меркурия не сулит ничего хорошего, он может внести путаницу в мысли и осложнить общение с другими людьми». Теперь этих бедолаг вышвырнули на улицу, и им некуда идти. Зачем писать, если кто угодно может присвоить твои слова и использовать их во зло? С бюллетенем было покончено. «Гороскоп от Анны» тоже прекратил свое существование. Даже Джорджо не удалось ее переубедить, а мой отец выступил в своем репертуаре:

– Нана, не говори глупостей. Ты всерьез думаешь, что телевизионщики читали твою статью? Ты вообще знаешь, куда деваются экземпляры бюллетеня? Этот Клуб – шайка проходимцев, которые сидят на шее у банка.

Никто не понимал ее мучений и непреходящего чувства вины. До сих пор Анна старалась проживать свою жизнь и соприкасаться с чужими судьбами, оставаясь незамеченной. Она не считала себя сильной или особенно предприимчивой. Пока росла, вела себя как хорошая дочь, прилежно училась, потом нашла мужчину, в тени которого можно было укрыться. В 1968 году ей исполнилось восемнадцать лет. Она сделала все, чтобы суета внешнего мира ее не коснулась. Произвела на свет сына. Не говорила ни слова поперек, не капризничала, всегда была хорошо одета, ни с кем не враждовала, что мало кому удается. Она предполагала, что все женщины устроены одинаково, но не знала этого наверняка. Только раз, всего лишь один раз она поддалась искушению честолюбием. И дело кончилось катастрофой.

Несколько месяцев спустя, во время проповеди дона Карло – нового приходского священника, которого епархия не слишком жаловала из-за его прогрессивных взглядов, – мама узнала, что прихожане открыли столовую для бездомных. По словам падре, после «безжалостного выдворения», показанного по телевизору, эти бедолаги появились на улицах и нашего квартала, и столовая стала ответом добра на царящее в мире зло, ибо Дух Божий витает везде и всегда.

Дон Карло вряд ли читал ее статью, но Анна все равно чувствовала, что эти слова обращены к ней, равно как и взгляды всех людей, толпившихся между церковными скамьями. К ней, самой презренной из фарисеев, относились их шепот и бормотание.

На следующий день – в самом начале солнечного июня – она встретила меня после уроков и попросила сходить с ней кое-куда. Я не стал задавать лишних вопросов. Мы прошли по крутой и извилистой виа Понти Росси, которая соединяла развалины римского акведука с парком Каподимонте – «лесом», как его все называли, – мимо нас проносились машины, обдавая потоками раскаленного воздуха и оглушая своим ревом.

Вскоре мы добрались до невысокого здания, на первый взгляд заброшенного, вошли во двор и спустились по лестнице в полуподвал, где стоял густой запах стряпни. Недалеко от входа за пластиковыми столами сидели какие-то люди и равнодушно нас разглядывали. Одни доедали свой обед, другие дремали, подперев голову рукой. Здесь царила звенящая тишина. Мне стало страшно. Я повернулся к маме и с величайшим изумлением увидел в ее глазах прежнее оживление – такой она обычно возвращалась из редакции бюллетеня.

Она обратилась к бородатому типу, который выглядел не таким подавленным, как остальные:

– Кто здесь главный?

Узловатым указательным пальцем он ткнул в сторону кухни, откуда как раз вышла женщина в заляпанном фартуке, ее лицо показалось нам смутно знакомым. Она напевала старую неаполитанскую песню, но, когда заметила нас, запнулась.

– Добрый день, – нарочито церемонно поздоровалась она. – Чем я могу вам помочь? – Она заправила волосы под чепчик и внимательно посмотрела на нас. Вдруг я понял, что это Эстер, мама Лео. Американка. – Вы ведь живете на третьем этаже, верно? – спросила она у мамы.

– А вы на четвертом… – Повисло молчание. Они обменялись смущенными взглядами. – Я хочу предложить вам свою помощь, – пробормотала мама.

Американка развязала передник и набросила его на вешалку.

– Помощь всегда кстати, – сказала она. – Новость разлетелась, и к нам теперь приходят со всего города. Нужны люди, умеющие быстро разливать суп по тарелкам.

– Обычно я до обеда свободна, – с готовностью откликнулась мама.

Американка принялась убирать со столов.

– Сначала я должна переговорить с доном Карло. Сделаем так: когда я что-то узнаю, сама к вам зайду.

Мама побледнела. На секунду ее глаза встретились с моими. Несмотря на юный возраст, я понял, в какую ловушку она сама себя загоняет. Впрочем, крики отца не шли ни в какое сравнение с тем, что должно было произойти и о чем мы еще даже не подозревали. Всем нам вот-вот предстояло оказаться в новом мире – в мире, где не следовало запирать балконные двери.

Мужчина открывает глаза и оглядывается. Стук в дверь, еще и еще, потом крик:

– Открывайте, карабинеры!

Его жена выскальзывает из комнаты в коридор.

– Они здесь, – шепчет она, – уходи.

Сначала цепочка, потом ключ, щелчок замка.

Все кончено, повторяет про себя мужчина, все кончено.

Хотя нет.

Вскочив с кровати, он выбегает на балкон и смотрит вниз: при виде полицейских мигалок его сердце переполняется гордостью. Он перелезает через перила. Темно и холодно. Эти чертовы облавы вечно происходят на рассвете, думает он. Спрыгивает на балкон третьего этажа.

Славные люди. В такой холод оставили для него дверь открытой. Интересно, они спят? Надо пошевеливаться, Серджо ждет у себя в квартире этажом ниже. От него он переберется через перегородку и окажется в соседнем здании: кадастровые чудеса под самым носом доблестных карабинеров.

На кухне мальчишка. Лет семь-восемь. На нем похожее на намордник приспособление для исправления прикуса.

– Тссс. – Мужчина прикладывает палец к губам. – Тссс.

Но ребенок и не собирался поднимать шум, он продолжает наливать в стакан молоко.

– Возвращайся в кровать, – шепчет мужчина, – я сейчас уйду, только очень прошу, не снимай эту штуковину, пока дантист не разрешит: у тебя будет шикарная улыбка.

Мужчина проносится по коридору и замирает, глядя в дверной глазок. Снимает цепочку, щелкает замком. Открывает дверь – и он уже снаружи.

– Эй! – кричит карабинер с лестничной площадки. – Стой, или я стреляю!

И стреляет, сволочь. Мужчина бросается обратно и захлопывает за собой дверь. Все кончено, он в ловушке. О том, чтобы добраться до Серджо по лестнице, и речи быть не может. Легавый орет как оглашенный:

– Сюда, скорее! На третий этаж! Он заперся в квартире!

Снова стук в дверь:

– Открывайте, это карабинеры! Открывайте, или мы выломаем дверь!

Зажигается свет в спальне. Мужчина бежит обратно по коридору, на кухню, оттуда на балкон. Мальчишка так и стоит со стаканом в руке.

– Отойди, – командует мужчина, разбегаясь.

– Стой, или я стреляю! – кричит карабинер за его спиной, держа оружие наготове. – Подними руки и встань на колени, или я стреляю!

Мужчина смотрит на парнишку и улыбается ему.

Стреляет, сволочь.

И он прыгает.

Новость о том, что Винченцо Макулатурщик, спасаясь от облавы, прыгнул с балкона, разлетелась по району в считаные минуты. Уже через несколько часов он удостоился нового прозвища – Человек-паук. Мало кому удалось бы упасть с высоты третьего этажа и выжить. Винченцо Человеку-пауку удалось. Однако его все равно поймали и больше двух месяцев продержали под охраной в больнице, куда он попал с переломом обеих рук, бедренной кости и семи ребер.

Моим родителям пришлось отвечать на каверзные вопросы карабинера: какие у них отношения с жильцами с четвертого этажа? Почему в такой холод они оставили балконную дверь открытой?

– По привычке, – ответила мама. – Немного свежего воздуха никогда не помешает.

Отец косо посмотрел на нее: эту подробность лучше было оставить при себе. Карабинер почувствовал, что здесь что-то не так, но допытываться не стал. Пришла моя очередь, и я рассказал о том, что видел. Все это время я воображал, какой фурор произведу в школе, когда поведаю о выпавшем на мою долю невероятном приключении. Вот только придется немного приукрасить сцену допроса, учиненного силами правопорядка, поскольку карабинер потратил на меня всего две минуты, потом улыбнулся, надел фуражку и, направившись к выходу, извинился за то, что его коллеги выломали дверь.

– Занесите в казарму счет от слесаря, – сказал он, – и мы возместим убытки.

– Да ничего, что вы, – возразил отец, которому не терпелось покончить со всем этим.

– Правильно, раз сломали – пусть чинят, – проворчала мама из-за его спины.

Чуть позже папа позвонил в банк, сказал, что приболел, и попросил отгул, а мне разрешили не ходить в школу.

Все утро мы провели дома, закрыв окна и опустив ставни. Родители не произнесли ни слова. Мать встала к плите, а отец поочередно просмотрел все выпуски новостей. Несколько часов спустя он облегченно выдохнул: к счастью, никто ни разу не упомянул ночное происшествие.

После обеда ему позвонили и сообщили, что на следующий день он должен явиться в казарму, чтобы запротоколировать свои показания. Не стоит волноваться, заверил карабинер, это чистая формальность. Отец положил трубку, поднялся с дивана, пришел на кухню – мать ждала его за столом, – и тут, наконец, началась ссора.

До меня доносились приглушенные крики: то ледяной, то взволнованный голос отца, обвинения в адрес матери, потом ее плач, мольбы о прощении. Больше никогда, твердила она, больше никогда. Больше никогда она не откликнется на такую просьбу. Но он не может лишить ее еще и этого, ведь ради него она отказалась от всего – сначала от своей жизни в Неаполе, потом от Бари. В столовой была нужна ее помощь. Американка – святая женщина, которая попросила об одолжении, и она согласилась.

– Святая? Если она действительно святая, как ее угораздило выйти замуж за дьявола? – возразил отец.

– Шшш! Какой еще дьявол? Что ты вообще знаешь о жизни других людей?

– О некоторых людях я знаю предостаточно.

– Он не дьявол, можешь спросить у малыша, – отрезала она. – Он ему даже пообещал красивую улыбку.

Они ругались несколько часов, а потом ко мне в комнату зашла мама и попросила забрать покупки у дона Гаэтано, хозяина колбасной лавки. Она впервые дала мне такое поручение. Это совсем не страшно, подбодрила мама, протягивая десять тысяч лир. Она уже позвонила в лавку, и дон Гаэтано ждет меня у входа.

Я вернулся с полным пакетом ненужных нам продуктов. Понимая, что родители просто нашли предлог, чтобы избавиться от меня, я решил отплатить им ложью. Случай тотчас представился: к моим ногам подкатился мяч Лео. Я не задумываясь вернул пас.

– Ты из первого «Д», – сказал он. – Дружок Даниелино Карапуза.

Я кивнул. Хотя мы жили в одном доме и наши матери виделись каждый день, мы ни разу даже словом не перемолвились и ничего не знали друг о друге. Или, по крайней мере, он обо мне ничего не знал; я же был наслышан о его коллекции из полудюжины комплектов футбольной формы и о том, как однажды во время перепалки, разразившейся возле дома, при поддержке верного Николы он обхватил противника со спины, заставил того расставить ноги пошире и недвусмысленно подвигал бедрами, выкрикивая: «Педик! Педик! Сильвиуччо – педик!»

– Видел, какой утром был дурдом?

Он принялся подбрасывать мяч одной ногой. Казалось, к нему это все не имеет никакого отношения и душераздирающие крики от боли, которые мы все слышали, издавал не его отец.

– Мама весь день проведет в больнице. Передай своей. Вряд ли завтра она появится в столовой. – Мяч снова покатился в мою сторону, но не прямо в ноги, так что пришлось за ним тянуться. – Ну что, передашь?

Мой пас вызвал странную ухмылку на лице Лео.

– Слушай, а ты правда был с ним? – Он остановил мяч подошвой. – Ну, перед тем как он прыгнул.

Меня словно парализовало. Я окаменел. Пускай меня и грела мысль о том, что весь квартал узнает о моей роли свидетеля, но когда я обнаружил, что Лео тоже в курсе, то испугался. В памяти всплыла утренняя сцена. Давление пластины на нёбо, подъем на рассвете, стакан молока, улыбка беглеца. А потом крики карабинера и моя мама в халате на пороге кухни.

– Он же не умер? – Мой голос дрогнул.

Лео шевельнул ногой и снова стал чеканить мяч, теперь поочередно – то левой, то правой ногой.

– Кто, отец? – В его улыбке сквозила гордость. – Не думаю. Винченцо сильный…

До чего странный парень. Называет отца по имени. Я бы до такого не додумался. Я знал, что моего отца зовут Эдуардо и все обращаются к нему именно так, но для меня – и только для меня – он был «папой».

– Давай мяч погоняем? – предложил Лео. Он отвел взгляд от мяча и внимательно на меня посмотрел. Глядя в его синие глаза, я вспомнил свой первый вечер в Неаполе, когда он так отважно дал отпор моему отцу.

– Не могу.

– Всего пару ударов.

– Мне домой надо, я продукты принес.

Он схватил меня за рукав.

– На воротах стоять умеешь?

Я почувствовал, как панический ужас охватывает каждую клеточку моего тела. От него пахло пылью и пóтом. Я разрывался между безумным страхом, что он вот-вот схватится за нож, и безумным желанием к нему присоединиться.

– Мне нужен кто-то, по кому бить мячом, – добавил он.

– Не умею! – Я рывком высвободился и пошел к подъезду.

– Эй! – окликнул меня Лео. – Вернись! Эй!

Не хотелось лишний раз показывать, что я трус, поэтому я остановился и повернулся к нему. Его силуэт четко вырисовывался на фоне красного заката – один в один финальный кадр японского мультфильма.

– Ну чего?

– Знаешь, почему Даниелино Карапуз больше не ходит в школу?

– Он переехал на север. Так директор сказала.

– Ну да, – фыркнул он. – Конечно.

– Ты еще что-то знаешь?

Лео мотнул головой в направлении моего балкона.

– Они тебе никогда ничего не расскажут.

И в самом деле, стоило мне спросить родителей, где теперь живут Даниелино с учительницей, как они изменившимися голосами заговаривали о другом.

– Что с ними случилось?

Лео подхватил мяч обеими руками – на его лице снова заиграла издевательская ухмылка – и сказал:

– Если завтра выйдешь во двор и встанешь на ворота, расскажу.

На следующий день я без особого труда смог выбраться на улицу. В это время родителей почти никогда не было дома, особенно отца. Для него банк всегда стоял на первом месте. На тот момент Эдуардо как раз овладел всеми необходимыми навыками для построения скромной карьеры. Без способностей, причем куда более широких, чем многие думали, нельзя было стать хорошим служащим: без умения добиваться максимального результата минимальными усилиями, плыть по течению и в нужный момент вылезать на берег, выполнять указания других людей и в то же время работать на себя. Однако ключ к успеху заключался в первую очередь в понимании ситуации.

Он уяснил суть будущей работы еще до того, как перешел на новую должность. Каждое утро в самых разных филиалах Банка Неаполя какое-то количество служащих заболевало или просило отгул, и каждый день головной офис на виа Толедо присылал кого-нибудь на замену. Эдуардо и другие резервисты фондового отдела закрывали брешь на передовой, где велась самая важная из битв – за сбережения итальянцев.

По этой причине для сотрудников, в ожидании назначения томившихся в зале на первом этаже, ежедневно были забронированы места в первом классе по основным направлениям: одно на рейсе в Милан, одно – в Турин, двухместная каюта на кораблях в Палермо и Кальяри и даже целый вагон в скоростном римском поезде. В течение двадцати четырех часов банк был готов отправить своего человека в отделения Лондона, Парижа, Берлина, а приложив чуточку дополнительных усилий – и в Гонконг, Буэнос-Айрес или в филиал на Парк-авеню в Нью-Йорке. Головной офис не скупился, когда надо было поддержать регионы, где не хватало работников.

Еще Эдуардо понял, что к моменту выхода на пенсию успеет поглотить неимоверное количество кофеина. Каждый час под разными благовидными предлогами устраивались перерывы на кофе. Напиток был сладким: бариста из ближайшего бара «Сплендоре» любил подавать его клиентам, добавив в чашечку ложку кремины[4], которую он зачерпывал из миски под стойкой. Бунт против сего ритуала повлек бы за собой конфликт со столпом национальной кредитной системы – человеком с креминой. В долгосрочной перспективе это могло нанести куда больший урон, чем высокий гликемический индекс.

Он понял, что с сигаретами тоже перебирает. Больше никаких легких «Линда», которые он курил в Бари, – теперь только «Стоп» без фильтра, одна за одной. Каждый раз, выйдя из бара с Паскуале и другими коллегами, он останавливался перекурить на небольшой площади, где царила тишина и росла вековая бугенвиллея. Там же находился украшенный деревянной резьбой вход в какой-то офис. Со временем отец узнал, что видневшийся в глубине бледный как смерть мужчина, уткнувшийся в монитор, выполняет одну из самых отвратительных обязанностей: там выставляли на аукцион арестованную недвижимость некредитоспособных плательщиков.

За несколько недель мой отец понял еще одну вещь: когда клиент просит о займе, то всегда выглядит так, будто не слишком в нем нуждается, когда же приходит время возвращать кредит, тотчас дает о себе знать притаившийся в нем бедняк.

Постигая правила игры, он также понял, что умение предугадать, будет ли возвращен кредит, сродни искусству предсказания – под стать гороскопам Анны. Наверняка известно лишь то, что, переступив порог банка, любой человек всегда делает одно и то же – лжет.

– Поэтому мы требуем предоставить нам целую кипу бумаг, прежде чем выплатить хотя бы лиру, – повторял Паскуале, его наставник с того самого дня, когда он впервые появился в отделе и увидел, как сотрудники бродят по залу с отсутствующим выражением лица и шушукаются друг с другом, – круговорот галстуков в косую полоску и натертых до блеска туфель.

Ему повезло. Он давно знал Паскуале Сомму, сына мыловара с виа Дуомо. Тот был кем-то вроде бродячего старьевщика, вселявшего ужас в ребенка из бедной семьи. В последний раз они виделись, когда мыловар пришел к ним с сыном, чтобы забрать стиральную машину: дон Джеппино, отец Эдуардо, не смог за нее расплатиться.

– Но одних бумаг недостаточно, ты должен раскусить клиента, чтобы понять его, и все равно ты так и не узнаешь до конца, кто перед тобой… – делился опытом Паскуале, указывая на бледного человечка за письменным столом. – Ты даже представить себе не можешь, какие шакалы тут крутятся, когда начинаются торги. Просто в банке все что угодно, даже бедность, может обернуться богатством.

Понять эту премудрость мой отец был неспособен. Он мог признать, что богатство порой выпаривается до бедности, но никак не допустить, что бедность конденсируется в богатство. Он, как и его отец, слишком долго жил впроголодь, чтобы вообразить нечто подобное.

Со временем он понял, что в банке существовала устоявшаяся привычка – держать фирменные канцелярские товары не в ящиках стола, а в коридоре, у всех на виду. Оттуда канцтовары начинали свой причудливый путь и распространялись в виде ненавязчивой рекламы всемогущего Банка Неаполя среди тех, кто к Банку Неаполя никакого отношения не имел. Теоретически это выглядело воровством и убытком для учреждения, на практике же это была маркетинговая стратегия. Год за годом, день за днем Эдуардо приходил домой, нагруженный скрепками, степлерами, антистеплерами, дыроколами, обложками, файлами, почтовыми бланками, ручками, карандашами, ластиками, резинками, скотчем, пачками бумаги, ежедневниками, блокнотами, грифелями, механическими карандашами, чернилами и ножницами всевозможных размеров. В тучные годы он даже сумел вынести две печатные машинки «Оливетти Леттера 22».

Также он понял, что споры профсоюза с руководством инсценированы, за кулисами между ними царили совет да любовь, как у молодоженов в медовый месяц. До перевода в центральный офис Паскуале более десяти лет проработал младшим помощником кассира в римском филиале. После такого долгого периода, проведенного на предпоследней ступеньке империи (последнюю занимали посыльные без высшего образования), возможностей для карьерного роста стало катастрофически мало. Поэтому пару лет назад он обратился в профсоюз. В обмен на сумму, равную пяти зарплатам, о нем замолвили слово в отделе по подбору персонала, и его взяли в фондовый отдел. Удерживая часть суточных и пользуясь льготами, он окупил свои инвестиции в мгновение ока. Вдобавок на прошлый Новый год его поощрили командировкой в Париж со всей семьей.

– Фейерверк на Елисейских Полях и ребятишки с выпученными от восторга глазами, представляешь, Эдуá?

Командировки. Это – сразу понял мой отец – был щекотливый момент. Резервист фондового отдела подолгу находился вдали от дома, что пагубно сказывалось на супружеской жизни. Одно дело – отправиться в Фоли-Бержер со всей семьей, и совсем другое – поехать одному и в ночи поддаться чарам какой-нибудь девицы в районе Пигаль. Предвидя такую опасность, тесть сразу высказался на тему выбора: «Эдуа, если ты возвращаешься домой, то возвращаешься по-настоящему, если же нет, лучше оставайся в Бари, вдруг тебя сделают начальником, а может, предложат высокую должность и отправят на север страны или даже за границу…»

В любом случае все это были лишь предположения. Отца не привлекали риски блестящей, но губительной для личной жизни карьеры. Он пришел к компромиссу с самим собой: выбрал фондовый отдел, но держался подальше от Пигаль.

– И правильно сделал, – поддержал его Паскуале. – Потому что, во-первых, нет никакой гарантии, что где-то в другом месте ты добьешься успеха, во-вторых, карьера далеко не всегда приносит деньги, и, в-третьих, если у тебя есть голова на плечах, ты можешь заработать деньги и не имея большого чина. Важно оставаться здесь, ведь именно здесь делается бизнес… Как там говорят? Если ты построил хижину на вулкане, будь уверен: рано или поздно погоришь…

Отец выбросил окурок сигареты «Стоп» и пересек коридор, отделанный мрамором – внизу черным абиссинским, сверху пестрым, – в полном молчании. Он не все понял, но волноваться было не о чем: как и всегда, сын мыловара все разложит по полочкам.

– И это хорошо? – спросил он, открывая дверь в зал. Увидев перед собой плотную пелену дыма, он на секунду представил, что оказался в подпольном игорном доме.

– Когда как. – Паскуале пригладил свою шевелюру. – Если тебе нравится огонь, то хорошо.

Пока взрослые обживались в новой галактике, мы с Лео все чаше отправлялись слоняться по необитаемой планете. Летом 1985 года наша дружба вспыхнула с силой лесного пожара. Наступили каникулы, его отец сидел в тюрьме, мой – вечно пропадал в банке, наши матери – в столовой для бездомных (в конце концов Нана победила, ей было позволено вернуться), и мы виделись каждый день. А история Даниелино Карапуза довершила начатое.

Нас обманули: никакого переезда на север не было, на самом деле он погиб вместе с матерью и сестрой во время теракта в скором поезде 904 Неаполь – Милан. Когда 23 декабря 1984 года состав въехал в Большой Апеннинский туннель, сработало взрывное устройство, взрывом разворотило девятый вагон, при этом погибли семнадцать человек, еще триста получили ранения.

После того как Лео раскрыл мне тайну (сам он узнал ее случайно, подслушав разговор директора с родителями по возвращении с рождественских каникул), мы стали пересказывать эту историю друг другу, как мантру, до тех пор, пока образ знакомого нам Карапуза не стерся и Даниелино не превратился в героя романа-фельетона, святого покровителя нашей дружбы, чье мученичество прочертило границу между нами и всеми остальными.

Желая защитить нас от ночных кошмаров, взрослые решили молчать, тогда как мы снова и снова переживали момент взрыва, отстаивая свое право знать правду. Мы считали себя выжившими, мы были одни на всем белом свете и, полностью вверив себя друг другу, бродили по нашей личной планете.

В школе Лео узнал еще одну подробность. После взрыва среди обломков нашли пупса Даниелино, он лежал рядом с телом моего друга.

– Марчé, ты бы видел лица взрослых, когда они об этом рассказывали. Я и не думал, что можно так реветь из-за какой-то куклы.

Летние месяцы были наполнены счастьем, в них не было места страху. Пять лет подряд мы гоняли на велосипедах, совершали набеги на лесные лужайки, перекидывались в карты, швырялись камнями, мечтали о свободе для попугайчиков, которые томились вместе с тропическими птицами в зоомагазине на углу. Посторонним наши забавы казались жестокими, но стоявшие за ними намерения были самыми добрыми. С местными девчонками мы вели себя непредсказуемо, резко, задиристо, но при этом галантно. Нас испортили деньги.

Шиномонтажник из другого района, потрепанный тип с шестью пальцами на правой ноге, платил нам, чтобы мы протыкали автомобильные покрышки. Тысячу лир за дырку. Поначалу предлагал всего пятьсот.

– Полторы, – попробовал поторговаться Лео. Из кармана своей клетчатой фланелевой рубашки он вытащил расческу и стал приглаживать волосы.

– Семьсот, – отрезал Шестипалый. – И хватит с вас, малявок…

Все движения были отработаны. Сначала он причесывал виски и затылок, потом взбивал волосы по центру, чтобы спереди получился так называемый кок – нелепо вздыбленная прядь, удерживаемая лошадиными дозами геля и лака, причем высота пряди пропорциональна степени самоуверенности ее обладателя. В те годы эта прическа была на пике моды.

– Договорились, семьсот лир, – сказал Лео, убрав расческу в карман. – Плюс по триста за каждую дырку – за наше молчание. Представляешь, что будет, если кто-то узнает, как ты попросил двух малявок обеспечить тебя клиентами?

Крыть было нечем.

Шестипалый вытер масленые руки тряпкой, взглянул на меня и – то ли в восхищении от манеры Лео вести переговоры, то ли предупреждая об опасности, притаившейся под самым моим боком, – сказал:

– Твой дружок – сущий дьявол.

Я действительно преклонялся перед умением Лео заставлять всех плясать под его дудку.

– Первое правило любых переговоров – не вести переговоры, – как-то объяснил он мне, пока мы в темноте ожидали одного из наших сообщников. В районе Шестипалого у нас на каждой улице было по своему человеку.

– А второе?

– Если не попросишь, не получишь.

Я на несколько секунд умолк, пытаясь уловить смысл этих слов.

– А третье?

Он бросил бычок в водосток.

– Если не ищешь, не будешь найден, – торжественно произнес он.

Вдруг послышался какой-то шум. Мы оба встрепенулись, Лео встал и оглядел улицу, отражающуюся в заднем стекле припаркованного автомобиля, за которым мы прятались. Ложная тревога: листья прошелестели или мимо пробежала мышь.

– Что это значит? – спросил я.

Лео насмешливо улыбнулся. Ответа я не дождался. Наш сегодняшний подельник свистнул, дав добро на первый пинок по шине.

Поскольку из нас двоих он был старшим, теоретически ему и следовало приглядывать за обоими. На деле же мы выходили из школы (мы учились в разных классах до тех пор, пока его дважды не оставили на второй год и мы не оказались вместе в восьмом), обедали в столовой для бездомных и потом удирали на велосипедах.

В лесу мы встречались с группкой неудачников, которая под нашим началом превращалась в отряд свирепых воинов, и отправлялись дальше. После наших набегов лужайки перед входом в музей походили на выжженное поле. Несколько раз охранник – не такой лентяй, как другие, – угрожал отобрать мяч и вызвать полицию, мы же показывали ему средний палец, вскакивали на велосипеды и смывались. Лео был капитаном, я – матросом.

Каждый день он таскал меня по своим бесконечным делам: всегда находились деньги, которые можно прикарманить, вопрос, который надо уладить, машина, которая идеально подходила для засады. Мы наматывали километры, поднимаясь в гору и глотая поднятую пыль, патрулировали темные улицы и прикрывали друг друга. Мы без конца воевали с тенями, колючей проволокой и ржавчиной. Самыми страшными словами для нас были «противостолбнячная прививка». Самым главным – оказаться дома до возвращения Эдуардо из банка. Зато моя мама на все закрывала глаза: она питала слабость к Лео, как и ко всем Овнам.

Каждое лето, когда приближалось время отъезда в Коннектикут, мы запирались у него в комнате и включали кондиционер, который по тем временам был большой редкостью. Жара ставила крест на наших вылазках. Мы часами смотрели телевизор, заглатывая картошку фри с арахисовым маслом, и не было такой еды, которую мы бы не запивали стаканом молока. Стоило нам подкопить деньжат, мы тотчас бежали за трамедзини[5] с ветчиной и горчицей и поедали их тайком от Пинуччи, сестренки Лео, на которой я был готов жениться, чтобы мы с ним породнились.

О причудливом обмене веществ Пинуччи ты узнавал, едва переступив порог их дома.

– Моя сестра резиновая – она все время то толстеет, то худеет. Дело в ее метаболизме.

– Слушай, я не могу жениться на такой толстухе.

– Не волнуйся, мама говорит, что со временем все наладится. К тому же у нас в семье у всех кость широкая, а у тебя тонкая, сразу видно. Значит, ваши дети получатся пропорциональными.

Жара испытывала нас на прочность, особенно доставалось нашим кокам. При высоких температурах средства для укладки плавились, лавины голубоватой субстанции стекали по ушам, шее или, того хуже, по лбу, и ты обнаруживал это самым последним, когда все остальные уже начинали тебя подкалывать.

Тем временем я учился жить как настоящий американец, по крайней мере в представлении Лео. Я вызубрил названия пятидесяти одного штата, имена президентов – от Джорджа Вашингтона до Рональда Рейгана – и основные индейские племена. Мы знали наизусть диалоги из фильмов «Назад в будущее», «Лучший стрелок» и «Балбесы». Мы болели за Мэджика Джонсона и «Нью-Йорк Джайентс», нашими героями были народ сиу и Седьмой кавалерийский полк, вожди Красное Облако и Сидящий Бык, шаман Черный Лось, генерал Кастер, Джон Уэйн и персонажи сериала «Различные ходы». Я научился надевать бейсбольную перчатку и уже не раздумывал по двадцать минут, какой стороной ее натягивать, а также освоил лучший способ падения с роликовых коньков, при котором всегда страдала одна и та же часть коленки, только царапины становились всё глубже. Лео протягивал мне перекись водорода и прикрикивал, чтобы я не ныл.

– Ле, тебе обязательно надо ехать?

– Конечно, а то я лишусь гражданства.

– Зачем оно тебе?

– Рано или поздно я перееду в Коннектикут, и тогда будет важно, настоящий я американец или нет.

– Возьмешь меня с собой когда-нибудь?

Меня задевала мысль о том, что я не входил в его планы, что он представлял себе будущее без меня, без нас, без этих дней.

Он был смуглым от природы, его коже хватало нескольких минут на солнце, чтобы просмолиться. Хотя Лео не раз выкручивался на экзаменах благодаря свой улыбке, как у парня на рекламном плакате «Посталмаркета»[6], он никогда этим не кичился. Он не зазнавался. Может, именно поэтому никогда не попадал в школьный рейтинг самых красивых мальчиков. Лео находил в этом повод для гордости. «Если в рейтинг включают таких, как Кристиан Дзаццаро с его покрытыми коркой гнойниками, то лучше держаться подальше», – ворчал он.

В любом случае красоту в наших краях никогда не считали достоинством. Совсем другое дело – близость к преступному миру. Выпендриваясь, мальчишки подражали манерам каморристов: взгляд в упор, звучный голос, властные интонации, – что выглядело комично, и Лео это понимал. У настоящих каморристов был свой особый стиль, ни у кого не подсмотренный, с виду они казались добродушными и неприметными. Это и внушало страх: понимание, что за маской простака скрывается волк, готовый тебя растерзать. Поэтому Лео вел себя иначе. Он мог быть сколь угодно жестоким, но внешне оставался верен образу поэта на войне. «Взгляд убийцы ты всегда узнаешь, – любил повторять он. – Что-то в его глазах говорит тебе: я убил».

По возвращении с каникул он всегда становился объектом всеобщей зависти. Лео и Пинучча приезжали из Коннектикута, навьюченные всякой всячиной: одеждой, игрушками, едой, музыкальными компакт-дисками, надоевшими их американским кузенам. Элвис, Чак Берри, Мадонна. Летом 1988 года Лео вернулся, одержимый Майклом Джексоном, следующим летом место кумира занял Ричи Валенс, мексиканец-полукровка, который умер в семнадцать лет. Каждый раз он предвкушал, как поразит меня новым открытием, а я не мог дождаться первых чисел сентября, когда звонил домофон и я понимал, что он вернулся.

– Вот… Погода стояла ужасная, и на следующий день Ричи должен был играть в Фарго, в Северной Дакоте, где проходил очередной этап «Зимней танцевальной вечеринки»…

Весь 1989 год его кок равнялся на прическу Ричи Валенса с обложки альбома La bamba. С ним он выглядел старше. Типичный четырнадцатилетний подросток, вытирающий свой нож после охоты на автопокрышки и дымящий при этом «Лаки Страйк» – он таскал сигареты из передач, которые мать каждую неделю носила Человеку-пауку в тюрьму.

– Слышал что-нибудь о «Дне, когда умерла музыка»? – как-то спросил он меня.

– Нет.

– Господи, да ты безнадежен. – Он подошел к стереосистеме и убавил звук. – «День, когда умерла музыка» – это 3 февраля 1959 года. Тогда Бадди Холли, Ричи Валенс, Биг Боппер и еще три восходящие звезды рок-н-ролла погибли в авиакатастрофе. Штука в том, что Ричи вообще не должно было там быть. Он заменил Томми Оллсапа.

– Кто такой Томми Оллсап?

Лео покачал головой.

– Музыкант, сыгравший с Ричи в орлянку, – принялся объяснять он, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу рядом с креслом его отца. – Хороший гитарист, но по сравнению с этой тройкой – полный ноль. Однако в ту ночь удача была на его стороне. Он проиграл и остался в Айове, поэтому и жив по сей день.

– Вау! – воскликнул я. Я не знал более американского способа выразить удивление.

– Старик, посредственность всегда переживет талант, – заключил он, делая музыку погромче. – И твой кок плавится дай боже. – Он засмеялся. – Ты весь голубой.

Он помахал в воздухе ножом и принялся отстукивать ритм La bamba, напевая: «Yo no soy marinero… Yo no soy marinero, soy capitán… soy capitán, soy capitán…»[7]

Мое двенадцатилетие мы решили отметить компанией за пределами нашего района – в парке Вилла Комунале. Лео предложил отправиться тайком от родителей на набережную Ривьеради-Кьяйя, где он уже бывал раньше, а оттуда доехать на трамвае до Пьяцца Виттория.

Тому, что мы выбрали для побега именно это место, было простое объяснение: ходили слухи, что в обширных садах Вилла Комунале собирались девчонки из Кьяйи, самые симпатичные в городе, и поджидали парней из других кварталов, чтобы с ними позабавиться. Мы жили в довольно престижном районе, поэтому считали, что они заслуживают нашего презрения, а чтобы это презрение выразить, не было ничего лучше, чем напридумывать кучу историй об их распутной жизни.

Поговаривали, что неподалеку от Аквариума трутся две или три таких девчонки, совершенные оторвы, и позволяют делать с ними все что угодно, например берут в рот и разрешают шарить у себя в трусиках.

Эти разговоры оставляли меня равнодушным. Если ребята проявляли к ним жгучий интерес, то я старательно его изображал, чтобы не отставать, и, будучи самым младшим, выслушивал все эти невероятные фантазии, ничего в них особо не понимая.

По-моему, даже главные знатоки не до конца во всем разбирались. Например, существовал некий клитор, но мы не знали толком, что он из себя представляет и где находится, было ясно лишь одно – он расположен у девчонок на поверхности тела или внутри него (мы не были уверены, есть ли он у всех или же только у девчонок из Кьяйи), его надо каким-то образом отыскать, а потом стимулировать. Если тебе это удавалось и девушка признавала, что ты отлично трешь, ты дорастал до звания настоящего мужика.

Так что в день моего двенадцатилетия мы сели в трамвай номер один и поехали через весь город в сторону моря. На самом деле я там уже бывал с родителями, но поездка в компании Лео и других ребят из нашего района обещала стать незабываемой. Так я и ехал в трамвае, сидя у окна и подставляя лицо соленому морскому ветерку, пока через полчаса водитель не погнал нас из вагона. Это захватывающее путешествие ненадолго вытеснило из головы мысли о клиторе и всех тех бесстыдствах, которые нас ожидали: мы были просто группкой шумных мальчишек, подстрекавших друг друга сбросить сковывавшие нас цепи.

Несколько часов спустя, когда нам открылась повергающая в уныние страшная правда, что девчонки из Кьяйи не имеют ничего общего с развратницами из наших историй (ходили за ними полдня и каждой предлагали потереть клитор), мы добрались до района возле набережной, где нам открылась вторая истина. Кристиан Дзаццаро (у обладателя первого места в школьной пятерке самых красивых мальчиков, по нашим расчетам, должен был быть и соответствующий сексуальный опыт) заявил, что клитора не существует. Или, если точнее, не существует слова, которое мы произносим.

– Надо говорить «клиторис», а не «клитор». Я об этом прочитал в энциклопедии.

– И что это такое? – спросил кто-то.

– То же самое, что и клитор, только называется оно «клиторис».

Мы в замешательстве переглянулись. «Клиторис», – бормотали мы, пытаясь привыкнуть к новому термину. Мы немного помолчали, разглядывая группку девчонок, слонявшуюся по аллеям Вилла Комунале точно так же, как девчонки из нашего квартала слоняются рядом с церковью Сан-Тарчизио. Я даже не уверен, что они были симпатичнее наших.

– Ну что, пацаны, облажались мы с вами по полной, – подвел итог Риккардо Пиньятелли, пятнадцатилетний сын продавца игрушек из нашего района, самый сообразительный после Лео.

Лео покосился на меня и расхохотался так заразительно, что я тоже прыснул. Вскоре смеялись уже все, и прохожие оглядывались на нас в растерянности, вероятно считая, что мы не в себе, раз так заливаемся. Чуть погодя кто-то из нас предположил, что надо отправиться в другой район, если мы хотим найти готовых на бесстыдства девушек.

– Нам надо в Вомеро, там те еще оторвы. Мне кузен рассказывал, что они разрешают забираться к ним прямо внутрь.

Воцарилось молчание, еще более заразительное, чем недавний хохот. Самые старшие, в том числе и Лео, навострили уши.

– Прямо внутрь? – переспросил Кристиан Дзаццаро, сглотнув.

– Прямо внутрь, – подтвердил тот же голос. – А если угостить их мороженым, бывает, что некоторые, самые шальные, подставляют тебе еще и задницу.

О фейерверке в честь Человека-паука еще долго говорили, что лучше него город не видывал, – такое чудо пиротехники украсило бы собой и соррентийский праздник святой Анны в бухте Марина-Гранде.

И Человек-паук его заслужил после почти шести лет, проведенных за решеткой, где он ни слова не сказал прокурорам, обещавшим взамен луну с небес. Кирпич оценил по достоинству молчание соратника и решил наградить его небывалым представлением в дополнение к зарплате, которую Американка ежемесячно получала от кланового бухгалтера на протяжении всего периода заключения. Часть денег шла на пожертвования приходу, где Эстер проводила бóльшую часть времени, не занятого работой в столовой для бездомных, но никто, кроме дона Карло, понятия не имел об этом искуплении грехов в обмен на наличные.

В день праздника дом Лео превратился в проходной двор. Друзья, родственники, знакомые – все жаждали увидеть Винченцо и пожать ему руку. Кухня была завалена пакетами с моцареллой, хлебом, сахаром, кофе, банками консервированных персиков, пастьерой[8] и всевозможными кульками. Наконец наступил вечер, и люди высыпали на улицу, ожидая, когда же подожгут бикфордов шнур.

Я даже не пытался улестить родителей. У нас был уговор: если момент подходящий, можно обратиться с просьбой и получить желаемое, если же момент неподходящий, то и просить не стоит. Так что фейерверк я наблюдал на безопасном расстоянии – из окна нашей новой квартиры на последнем этаже жилого дома, который мог похвастаться консьержем и идеальной чистотой, а потому позволял моему отцу верить, что он воздвиг, наконец, неприступную стену между нами и пропастью.

Мы переехали сюда четыре года назад, после того как 16 апреля 1986 года между 16:16 и 16:39 Эдуардо заработал двести миллионов лир на «голубых фишках»[9] корпорации «Аэриталия», которыми он владел уже лет семь, с момента их появления на Миланской фондовой бирже.

Предшествовавший этому день нельзя было назвать обычным.

15 апреля, когда завершались последние биржевые сделки, стало известно, что ливийские вооруженные силы выпустили две ракеты «Скад» по военной базе НАТО на острове Лампедуза. Каддафи наделал шуму, но его «Скады» упали в море, не долетев до берегов Италии.

Заслышав грохот, местные жители побросали свои дома и укрылись в старых каменных хижинах в стороне от всех поселений. «Ракеты не из пустоты появились, – рассказал мне отец в день оформления покупки квартиры. – Несколько месяцев подряд мы только и слышали, что о Каддафи, о том, как Кракси и Андреотти[10] отреагировали на захват лайнера “Акилле Лауро”, о базе Сигонелла и этом ничтожестве Абу Аббасе[11]. На самом же деле политиков волновала только биржа. Пьяцца Аффари была золотой жилой, которая позволяла каждому, даже такому, как я, родившемуся в послевоенной Форчелле голоштаннику, мечтать о покорении вершин…»

Таким образом, в 16 часов 16 минут 16 апреля, по прошествии почти двадцати четырех часов после воздушной атаки ливийцев, пока котировки ценных бумаг подрастали на 6,66 %, а секстили Марса, Венеры и Рака выстраивались самым идеальным образом, всем стало ясно, что ни Каддафи, ни Рейган, ни Третья мировая война не в силах остановить итальянцев в их погоне за золотом.

Мгновение спустя Эдуардо ответил на звонок Паскуале из отдела ценных бумаг, и тот сообщил, что к ним поступило распоряжение о продаже личных акций генерального директора банка Фердинандо Вентрильи по прозвищу Король. Он продал принадлежавшие ему тринадцать тысяч акций «Аэриталии», возглавляемой его братом. Речь шла о корпорации, внушительным пакетом акций которой отец владел уже давным-давно.

Надо было продавать.

Он достиг вершины. Небесные тела дали ему шанс, и нельзя было позволить алчности ослепить себя. Если Король Фердинандо решил сразу избавиться от всего пакета акций, мог ли мой отец придумать лучшее решение? Он готов был поспорить, что в течение двадцати четырех часов котировки ценных бумаг обвалятся. Для Эдуардо не имело значения, что там произошло на самом деле и не обменялись ли братья секретными сведениями. Надо было живо избавляться от акций. Наступил лучший день в его жизни.

Он дал отмашку Паскуале, что пора продавать, и тот отправил телексом распоряжение банковскому агенту, находившемуся в биржевом зале миланского Палаццо Медзанотте. 16:39. Эдуардо только что заработал двести миллионов лир. И все благодаря телефонному звонку. Он вытащил чековую книжку и выписал чек на два миллиона самому лучшему своему компаньону – Паскуале, сыну мыловара с виа Дуомо, когда-то взявшего измором дона Джеппино и получившего стиральную машину, которую тот не мог себе позволить. А второй чек, на один миллион, предназначался коллеге из отдела ценных бумаг, попросившему в тот день отгул, – Паскуале всего-навсего подменял его. «Надо быть щедрыми, когда дело касается богини с завязанными глазами, – любил повторять Эдуардо. – Пусть она и не видит нас, но на хорошие манеры обращает внимание».

Однажды, уже после выхода Человека-паука из тюрьмы, отец предложил мне навестить дедушку с бабушкой. Я ничуть не удивился, потому что раз в месяц мы обязательно ездили к ним вдвоем, была у меня такая семейная обязанность.

Это всегда происходило субботним вечером. Отец забирал «мерседес» из автомойки, проезжал по огибающей аэропорт дороге и через несколько минут оказывался на окраине Казории, северного пригорода Неаполя, где прошли его холостяцкие годы и куда мои бабушка с дедушкой давным-давно переехали из печально известных желтых малоэтажек Форчеллы. Увядающая избыточность старого города с его перенаселенными вонючими закоулками сменялась иным увяданием, уже не таким жизнерадостным и многообразным, бедняцкого района на полпути между полями, засаженными кабачками, и дорожной развязкой.

Мне становилось дурно от одной мысли о том, что предстоит целовать впалые щеки деда, который из-за глаукомы ослеп на один глаз и давно перестал вставать с кровати. Но отступать было некуда. Я уже вырос, и теперь приходилось считаться с условностями: при встрече следовало звучно, чтобы все слышали, расцеловать дона Джеппино в обе щеки, пока он в ответ целует воздух своими холодными пересохшими тонкими губами.

Дверь открывала моя бабушка донна Амалия, насмешливо улыбалась, тащила меня на кухню и принималась жаловаться на сломавшийся телевизор и грабительские счета за телефон («Вот, посмотри», – говорила она, всучив мне бумажки), а отец тем временем закрывался в комнате деда и брил его.

Через пятнадцать минут дверь комнаты распахивалась, нестерпимый запах одеколона «Деним» тотчас разливался по всей квартире, и меня запускали в спальню. Я устраивался в кресле рядом с дедушкой (достаточно близко, чтобы казаться любящим внуком, но всегда чуть сбоку, чтобы не смотреть в мертвый глаз) и слушал его нудное бормотание, которое не прекращалось вот уже больше десяти лет и которое, к счастью, разбирал хотя бы мой отец, сидевший рядом с ним на кровати.

Я не понимал ни слова. Поскольку какая-то часть этого хрипа могла быть адресована мне, требовался синхронный перевод. Домашнее задание, любимые предметы, футбол. Отец в безличной форме озвучивал мне вопросы дона Джеппино, на которые я всегда отвечал с растерянностью в голосе (отвечал одновременно и больному деду, и ему, потому что некоторые из этих вопросов он сам мне никогда не задавал): домашние задания для мальчика моего возраста стоят на первом месте, любимые предметы – итальянский и футбол, хотя в последнее время мне больше нравится баскет. Баскетбол, дедушка.

Дон Джеппино смотрел на меня здоровым глазом, на лице – жуткая гримаса, которая когда-то давно, видимо, была улыбкой, – и наконец издавал несколько нечленораздельных звуков, однако отец не удосуживался их перевести. Может, то были ободряющие слова, приличествующие случаю комментарии или дедушкины советы. Откуда мне знать, ведь старик говорил на языке мертвых.

Наконец появлялась донна Амалия и избавляла меня от пытки: она приносила стакан шипучки (будучи почему-то уверенной в моей любви к этому напитку) с неизменным вишневым печеньем, которое специально для нас покупала накануне. Каждый раз мне приходилось сражаться своими хрупкими зубами с сухим комком из песочного теста, а бабушка все так же улыбалась, спрашивала, не хочу ли я еще стаканчик шипучки, и волей-неволей приходилось соглашаться, потому что иначе печенье было не проглотить.

– Говорят, ты связался с бандой, – сказал отец, когда мы возвращались домой тем субботним вечером.

– С какой бандой?

– С Бандой покрышек. Слышал о такой?

– Нет, никогда.

Он покосился на меня, держа левую руку на руле и высунув локоть в окно. Я не отрывал взгляд от дороги – лоскутного одеяла из асфальта, на котором его «мерседес» нещадно трясло. Небо было серым, но безоблачным. Банда покрышек. Когда я расскажу Лео, он умрет со смеху.

– Ты точно ни при чем? – не отставал отец.

– Совершенно точно.

Обычно он любил поговорить, больше того – обожал, поэтому самым необычным в те субботние вечера было его молчание. Неважно, шел ли на улице дождь или светило солнце, грустил ли он или радовался, было ли в кошельке пусто или густо, подскочили ли его ценные бумаги в цене или упали до исторического минимума, в присутствии родителей и по дороге домой Эдуардо не произносил ни слова. Только им двоим, Джеппино и Амалии, было по силам заставить его замолчать, каждый раз они заманивали его в ловушку из болезненных воспоминаний о голоде и недугах, как два браконьера – редкую птицу.

– А у нас в районе поговаривают, что стайка мальчишек во главе с Американцем наловчилась протыкать шины по заказу Шестипалого, – продолжил он, выезжая на дорогу, огибающую аэропорт.

– Пап, честное слово. Я понятия об этом не имею. – Ты же знаешь, что нельзя врать отцу?

В последнее время он почти не занимался моим воспитанием. Разумеется, когда-то он наметил для меня основные ориентиры, дал рекомендации, проинструктировал, как следует себя вести, но этим его участие по большому счету и ограничилось.

Отец впервые назвал его Американцем. Подросткам крайне редко давали прозвища, только когда взрослые начинали воспринимать их всерьез. С недавних пор в нашем квартале взяли моду называть его именно так. «Ты вроде все тот же, но при этом в тебе появляется что-то новое, – как-то сказал мне Лео. – В наших краях без клички ты никто».

– Сынок. – Отец снова пошел в наступление. Похоже, он был в ярости. – Учти, я за свою жизнь успел наслушаться ложных клятв…

Было ясно, к чему он клонит: я должен перестать водиться с Лео. Отец боялся, что судьба моего друга, с самого его рождения предопределенная криминальной деятельностью Человека-паука, может оказаться заразной. Самым удивительным было то, что отец желал расстроить мою дружбу с Лео по тем же самым причинам, по которым я ею дорожил. Все полагали, что знают, каков на самом деле мой друг и к какой человеческой породе его следует относить, однако в действительности они не знали ровным счетом ничего ни о нем, ни обо мне. Они позабыли, каково это – чувствовать себя заблудшей душой, а ведь это и есть детство – сад, в котором легко потеряться и где никто тебя не найдет, и когда кажется, что надежды на спасение нет, из чахлых зарослей ежевики появляется незнакомец; он крутой и харизматичный, ему на роду написана трагическая судьба, но ты слишком молод, чтобы это понять, ты еще не знаешь, что друзей не выбирают, равно как и родителей или родной город. А для моего отца этот парень и его семья олицетворяли вчерашний день. Кому нужны истории о зове крови, чести и револьверах, когда можно сколотить состояние, просто позвонив по телефону?

– Ты знаешь, каково это – каждый день вставать ни свет ни заря и выходить из дома, не посрав? – спросил он меня. – И каково это – прийти на работу и знать, что следующие восемь часов придется пахать лишь для того, чтобы купить новую покрышку, потому что старую шайка лоботрясов пырнула перочинным ножиком?

Я еле удержался, чтобы не поправить его: ножи мы используем самые настоящие.

– Нет, ты не знаешь, – продолжил он. – Ничего ты не знаешь. Ты просто сопляк и шляешься с другими сопляками, по которым тюрьма плачет. – Он сорвался на крик. – Где ты прячешь деньги, полученные от шиномонтажника, а? – Он протянул руку и принялся обшаривать мои брюки. – Где они?

– Пап, хватит! – завопил я. Он отпустил меня, но «мерседес» повело на середину проезжей части. Если бы в ту секунду по встречной полосе ехала машина, мы отправились бы прямиком на небеса, но отец, к счастью, вывернул руль, подъехал к забору, за которым находился аэропорт, и затормозил.

Отсюда были видны готовые к взлету самолеты. Красные огоньки обозначали взлетную полосу, вдалеке со светящимися маячками стояли аэродромные сигнальщики в ярких жилетах. Смеркалось. Я повернулся к нему. Если бы он не дышал так тяжело, можно было подумать, что передо мной тот же кроткий мужчина, который совсем недавно брил своего старика отца.

– Помнишь мальчика из твоей школы, он еще все время возился с тряпичным пупсом?

– Даниелино Карапуз, – сказал я. – Конечно, я его помню.

– Он не переехал на север, как мы тебе рассказывали.

– Знаю, папа.

Он поднял на меня глаза.

– А ты знаешь, кто взорвал тот поезд? – спросил он. – Кто?

Я вздрогнул. Что-то подсказывало, что ответ мне не понравится.

Самолет проехал полосу до конца, почти до самой ограды, развернулся и остановился в ожидании сигнала. Через несколько секунд мотор взревел, и самолет начал набирать скорость. Еще несколько мгновений – и он был уже далеко.

Несколько дней спустя я пришел к Американцу в гости, и дверь открыл Человек-паук. Поначалу он меня не узнал. Годы, проведенные за решеткой, подумал я, стерли из его памяти мальчишку с зубной пластиной, на чьих глазах он выбросился с третьего этажа.

Американец жаловался, что после выхода на свободу Винченцо почти не появляется дома. Он точно был не из тех отцов, что водят своего сына и его лучшего друга в зоопарк или забирают их из гостей. Хотя мы и сами не рвались в зоопарк, да и на дни рождения ходили от случая к случаю.

– Ну и? – спросил он, увидев мое вытянувшееся лицо. – Зайдешь или как? Лео уже целую вечность не может отлипнуть от «Сеги»…

Винченцо был в белой майке и рваных джинсах. Высокий, светловолосый и широкоплечий, он занимал весь дверной проем. Он выглядел постаревшим, не таким, как раньше, когда они вместе с Кирпичом хозяйничали на улицах квартала. Пропахший табаком и со спутанной бородой, он смахивал на опустившегося боксера в финале карьеры. Его взгляд был подернут сероватой пеленой. Синие глаза – точь-в-точь как у Лео – потускнели. Ты смотрел в них и будто вглядывался в ночное море, становилось не по себе: это был взгляд убийцы.

– Ты все ж таки обзавелся шикарной улыбкой, – сказал он, провожая меня. – Надо записать номерок твоего дантиста.

Я покраснел, сердце бешено заколотилось. Мне вдруг вспомнились слова отца, и я испугался, оттого что оказался наедине с этим человеком.

Мы вошли в комнату Лео.

– Подыграй мне, – шепнул Человек-паук.

Вот уже несколько недель Лео не отрываясь играл на приставке «Сега Мега Драйв» в «Ежа Соника». Вот и сегодня он был до того поглощен блужданием по планете Мобиус и поисками восполняющих энергию Изумрудов Хаоса, что не обратил на нас никакого внимания.

– Ле, – тихо позвал его отец, закуривая «Лаки Страйк». – Тут пришел твой друг из квартиры снизу.

– Винчé, он уже давно здесь не живет, – ответил Американец, до предела выкручивая джойстик, и обратился ко мне: – Здорóво, старик. Знаешь, что я обнаружил?

Я посмотрел на экран телевизора. Превратившись в Суперсоника, еж стирал врагов в порошок одним прикосновением светящейся сферы.

– Что?

– Приглядись к ботинкам Соника. Что они тебе напоминают?

Я недолюбливал этого антропоморфного ежа.

– Ничего они мне не напоминают.

– Ну как же! – возбужденно запротестовал он. – Похожие были в клипе «Bad». Это дань уважения Майклу Джексону! Помнишь их?

– Я не особо в них вглядывался.

Человек-паук улыбнулся мне и поманил, чтобы я подошел поближе. Я не понял, чего именно он хочет, но, вероятно, угадал его план, потому что, когда я положил руку на плечо Лео и он повернулся, Винченцо налетел на него с другой стороны и повалил на ковер. – Давай быстрее! – закричал он. – Зададим засранцу жару!

В голове промелькнула мысль, что этот вечер никто из нас не переживет.

Не обращая внимания на возмущение сына, который не успел сохранить игру, Человек-паук принялся щекотать его и кусать за руки и за ноги. У Лео перехватывало дыхание от боли, но он не мог сдержать смеха и то и дело поскуливал. «Пожалуйста, прекрати!» – молил он отца. Хотя невооруженным глазом было видно, как им весело.

– Пацан, не стой столбом! – позвал Винченцо. – Будешь мне помогать или нет?

Пришлось отвоевывать пространство в рукопашном бою. Я был союзником Человека-паука, к тому же он сам позвал меня на подмогу, так что я воспользовался случаем и немного помял Лео бока. Тот возмутился из-за численного перевеса:

– Так нечестно! Только ублюдки дерутся вдвоем против одного!

– Ну же, давай! – подначивал меня Винченцо. – Или ты лишь кулаками махать горазд?

Расстановка сил резко изменилась. Человек-паук решил, что союзник я никудышный, придавил меня к полу – хватка у него была что надо, от нее и стокилограммовый мужик не смог бы освободиться, не говоря о нас, – и теперь кусал нас обоих. Было больно, но мы смеялись до слез и порядком расстроились, когда зазвонил телефон и он отпустил нас, чтобы ответить.

Мы так и остались сидеть на полу, прислонившись спиной к кровати. Лео взял из пепельницы забытую отцом сигарету, затянулся и передал ее мне.

– Оставь мне немного, – попросил он.

Если письменные пересказы, которые задавала учительница итальянского, не были его сильной стороной, в табакокурении он достиг определенных высот. Он единственный, кто, наплевав на мнение взрослых, курил в средней школе.

– Ну и силища у твоего отца. – Я вернул ему сигарету, сделав пару затяжек.

Какое-то время мы поизучали следы от укусов на наших руках, потом Лео осенило, как уничтожить Доктора Эггмана, а я глубоко задумался. Я был в замешательстве.

Я находился дома у одной из тех самых семей и только что играл с безжалостным убийцей. Кроме того, по всеобщему мнению, мой лучший друг был уголовником, по которому тюрьма плачет. А у меня в родне никто никогда не закладывал бомбу в поезд и не сидел в тюрьме. Отсюда ясно, что мы хорошие, а они плохие, только вот хорошие никогда так не веселятся, точнее – они вообще не веселятся.

– Твоя мать американка, значит, ты полукровка. Как Ричи.

– Моя мать американка, но ее родители – итальянцы. Родись я в Америке, был бы полукровкой.

Лео закурил и продолжил изучать улицу.

– Ты мне еще не рассказал, как тебе удалось осилить это задание, – сказал он.

– Все просто. Я прочитал книгу, а затем написал пересказ.

– Только педики говорят «затем».

– При чем тут педики?

– Действительно, ни при чем. Так говорят самые настоящие педрилы. Столько переживаний из-за какой-то там байки про патриотов. – Он повернулся и выдохнул дым мне в лицо. – Эти «Мои темницы»[12] – скучища смертная. Старик, ну почему ты такой зубрила? Пригнись!

Фары проезжающего мимо фургончика осветили машину, за которой мы прятались. Холод пробирался под толстовку, от усталости я не чувствовал ног. Мы прошли несколько километров в гору под мелким унылым дождичком, извилистая виа Понти Росси казалась серпантином одиночества, по которому мы брели, как бродячие псы в поисках кости. Лео высунулся в сторону обочины и огляделся: кругом стояла непроглядная тьма.

– Надо было доделать пересказ по главам и сдать его Де Рома, – сказал я, оправдываясь. – И мне нравится Сильвио Пеллико.

– По мне, так лучше полукровки. – Сигарета повисла у него в углу рта. – Как называлась та тюрьма?

– «Шпильберг».

– Мурашки по коже от этого названия. Но я до сих пор поверить не могу, что ты забыл нож.

Я натянул на голову капюшон.

– Я его не забыл. Я так понял, что он понадобится только завтра.

Царившую на холме тишину прорезал свист, и мы чуть привстали, чтобы лучше видеть улицу через боковые окна машины. На противоположной стороне, на тротуаре, колыхалась какая-то тень. Американец бросил сигарету на землю, раздавил ее правой ногой и свистнул в ответ. Тень успокоилась и продолжила свой путь.

– Мы встречаемся на пригорке? – спросил он.

– Откуда я знаю, если ты мне даже не сказал, что мы сегодня идем на дело?

– Господи, иногда ты ведешь себя как идиот.

Налево уходил узкий проход, не шире трамвайных путей. Когда до пригорка (кучи из мусора и металлолома) оставалось всего ничего, показался коренастый силуэт нашего сообщника. Его звали Марко, но в школе он был известен как Маркетьелло, отчего казался мне еще отвратительнее. К сожалению, без таких людей мы бы не справились. С ножом я управлялся не слишком ловко и не раз в последнюю секунду, когда мне не хватало смелости воткнуть лезвие в покрышку, подводил ребят. В такие моменты я обычно вспоминал откровения моего отца о том, каких жертв ему стоила покупка первых машин. Все эти векселя, задатки, датированные более поздним числом чеки, дамокловым мечом висевшие над его текущим счетом…

– Ты опоздал, – отчитал Американец Маркетьелло. – Мы договаривались на шесть.

Тот пожал плечами и попросил сигарету, Лео прикурил сразу две и одну протянул ему. Маркетьелло показал на меня:

– Он не курит?

– Ему тринадцать.

– Ну и чё? Я в тринадцать уже вовсю смолил.

Я терпеть не мог Марко. Его острые зубки и десны как у грызуна действовали мне на нервы. Так и хотелось двинуть ему. Он вел себя как бывалый головорез, но все знали, что отец – оптовый торговец оливковым маслом, нажившийся на тендере от больницы Кардарелли, – называл его Маркино, а не Маркетьелло, и это была серьезная проблема, поскольку уменьшительноласкательные прозвища в нашем квартале не жаловали.

Мы последовали за ним до места, где ограда парка Вилла Тереза выдавалась в поле, перелезли через нее и с хрустом приземлились на кучу пожелтевших листьев. Подняв глаза, я увидел свисающую с верхушки стены колючую проволоку.

Это место называлось «Кемпинг» – оазис в черте города, где каждый вечер многоэтажные громады на холме Каподимонте заглатывали своих обитателей. Здесь было влажно и тихо, кругом дубы, припаркованные автомобили, наблюдающие за входами охранники. Если местный житель, проснувшись утром, обнаружил бы проколотое колесо, то первым шиномонтажником в радиусе трех километров, к которому он мог обратиться, оказался бы Шестипалый.

Маркетьелло указал на прореху в проволочном ограждении:

– Тут мы пролезем и пойдем направо вдоль стены. Пацаны, умоляю, крадитесь тихо, как мыши. Здесь охрана повсюду.

Мне казалось омерзительным, что Маркетьелло в обмен на небольшой процент от нашего вознаграждения вызвался помочь проникнуть на территорию, где жила его семья. Полагаю, Лео думал так же.

Я прошмыгнул через проволоку последним и, прижимаясь к стене, последовал за ними. В полной темноте мы гуськом добрались до парковки, заставленной машинами, – беззащитные, они сверкали своим металлическим блеском под нашими варварскими взглядами. Лео выдвинул лезвие ножа. Маркетьелло тоже достал нож и недоумевающе посмотрел на меня.

– А ты чего? – шепотом спросил он.

– Я свой дома забыл.

Его недоумение сменилось торжеством, с ухмылкой он повернулся к Лео:

– Этот педрила хоть на что-нибудь способен?

– Ну что тут скажешь, обделался со страху…

С этими словами Американец начал охоту на покрышки.

Я никак не мог понять, почему он так сказал. Во-первых, я не страдал никакими кишечными недугами. Во-вторых, я был уверен, что вылазка в парк Вилла Тереза назначена на другой день. И в-третьих, Лео никогда себя так со мной не вел, по крайней мере на людях.

Прежде чем я успел возмутиться от такой несправедливости, Американец с Маркетьелло уже ринулись в бой. Они все делали по науке. Каждой шине доставалось три удара по самую рукоять: первый взрезал протектор, второй приходился на боковину покрышки, третий по диагонали рассекал камеру от самого ее края. Движения доведены до автоматизма, решимость – как у тореро.

Маркетьелло указал на серый «мерседес» той же модели, что и у моего отца, только этот был с тонированными стеклами и не такой ухоженный.

– Возьми на себя вон ту, – шепнул он Американцу, пока я нервно оглядывался. – Поцарапай ему капот.

Дважды повторять не пришлось, Лео метнулся к автомобилю. При взгляде на него сразу становилось ясно, что им движет не только примитивная жажда наживы. Ему все это по-настоящему нравилось.

Мне стало совсем дурно, когда я понял, что он уродует машину торговца оливковым маслом. Так милый Маркино восстал против отцовского авторитета и окончательно превратился в Маркетьелло, вдохновившего Американца на изображение огромного фаллоса, который тот сейчас с безжалостной точностью процарапывал ножом на дверце автомобиля.

Наконец Лео закончил, и мы тотчас дали деру. Пробрались через колючую проволоку и вернулись туда, где ранее обсуждали Сильвио Пеллико. Пришло время расчетов, и тут все пошло наперекосяк.

Маркетьелло потребовал расплатиться с ним чистоганом. Впервые за все время нашего знакомства Американец не смог с лету навязать свою волю. Он объяснил, что денег у нас еще нет, Шестипалый рассчитается с нами только завтра, так всегда было заведено, и никто не жаловался.

– Я хочу получить свои деньги, – повторил Маркетьелло. – Или ты мне их отдаешь, или я иду к охранникам и все рассказываю.

Как я понял из слов отца, тот факт, что Шестипалый нанял нас поставлять ему клиентов, не был такой уж тайной, но во взгляде Лео я прочитал, что огласка чревата неприятностями. Маркетьелло покосился на меня.

– К тому же этот придурок ничего не делал, только глазел. Он даже нож не взял. Если я должен ждать свои бабки до завтра, то гони мне еще и половину его доли.

Поняв, что я ничего не сделаю, чтобы постоять за себя, Американец велел подождать его на первом повороте, метрах в ста от них.

Я отошел, чувствуя, что отваги во мне как у боксера в нокауте. Я ненавидел Маркетьелло, ненавидел себя, но больше всего я ненавидел Лео, который заявил, что я обделался, а теперь унизил, не дав мне стать свидетелем заключения нового пакта между ним и сыном маслоторговца.

Но до нового пакта дело не дошло.

Повинуясь его приказу, я демонстративно зашагал прочь, натянув на голову капюшон толстовки, но на ходу обернулся и увидел, что Американец мертвой хваткой зажал голову Маркетьелло, вытащил из кармана и приставил к его горлу нож.

Лео заявил, что я его партнер, а партнеру полагается равная доля.

Еще он сказал, что Маркетьелло должен передо мной извиниться, и если до завтра он этого не сделает, то может забыть о деньгах.

Наконец ослабив хватку и с силой толкнув Маркетьелло на капот машины, он сказал, что никогда не встречал большего сукиного сына, и добавил:

– Может, мой друг и не умеет орудовать ножом, но он точно не такой слабак, чтобы просить кого-то расцарапать за него машину своего папаши.

Когда Американец подошел, я с невозмутимым видом сидел на ступеньках, хотя внутри меня все ликовало после такой демонстрации дружеских чувств. Он скомандовал мне следовать за ним, и мы побежали, так как уже опаздывали.

Взмыленные, несколько минут спустя мы уже были в своем районе.

– Ты должен научиться защищаться, – выдохнул он, сложившись пополам от одышки. – Мы живем в джунглях. Здесь есть хорошие и плохие, но плохие всегда будут брать верх, даже если их меньше, потому что злоба – это липкая слюна, которая склеивает нас всех вместе без разбору. Кругом полно психов. И ты даже не можешь открыть клетку и сказать им «выходите», потому что сразу кто-нибудь пнет тебя в спину и запрет внутри.