Американская пастораль

II ГРЕХОПАДЕНИЕ

Через четыре месяца после исчезновения Мерри к Шведу явилась бледная миниатюрная девушка по имени Рита Коэн, на вид чуть не вдвое моложе Мерри, но если верить ее словам — на шесть лет старше. Одета была в костюм, введенный в моду последователем доктора Мартина Лютера Кинга — неутомимо разъезжающим по дорогам Америки борцом за свободу Ральфом Абернати, то есть в комбинезон и огромные безобразные ботинки. Шапка вьющихся, жестких, торчком стоящих волос контрастировала с детской нежностью личика. Ему следовало бы немедленно угадать, кто она, — ведь целых четыре месяца он ожидал кого-то в этом роде, — но она была такой маленькой, юной и беззащитной, что он даже не сразу поверил, что она студентка Уортонской школы бизнеса и финансов Пенсильванского университета (пишущая диплом о кожевенной промышленности в Ньюарке, штат Нью-Джерси), и уж никак не мог заподозрить в ней агитаторшу, заразившую Мерри идеями мировой революции.

Швед не знал, что в тот день Рита Коэн немало побегала, петляя, через дверь под погрузочной платформой и в результате сумела-таки сбить со следа команду ФБР, дежурившую на Централ-авеню для наблюдений за всеми посетителями его офиса.

Раза три-четыре в год кто-нибудь непременно звонил или писал, прося разрешения осмотреть производство. В прежние времена Лу Лейвоу, несмотря на изрядную занятость, всегда находил время принять и ньюаркских школьников, и отряд скаутов, и заезжих знаменитостей, появлявшихся в сопровождении чиновников городской управы или Торговой палаты. И хотя Шведу репутация авторитета в перчаточном деле не доставляла и половины удовольствия, которое она приносила его отцу, — и он, в отличие от отца, никогда не претендовал на авторитет специалиста в кожевенной индустрии, как, впрочем, и ни в какой другой области, — он все-таки иногда соглашался ответить по телефону на вопросы людей, изучающих эту специальность, и, если студент казался ему достаточно серьезным, проводил для него небольшую экскурсию.

Конечно, знай он, что эта студентка — совсем не студентка, а посланница от беглянки дочери, он ни за что не назначил бы встречу на фабрике. А Рита не объяснила до конца экскурсии, кто она и от кого пришла, скорее всего, потому что хотела его прощупать, а может, просто чтобы позабавиться. Возможно, ей было приятно чувствовать свою власть. Возможно, как и у многих других политиков, упоение властью лежало в основе большинства ее действий.

Стол Шведа размещался в стеклянной выгородке, так что он и сидящие за машинками работницы все время видели друг друга. Выгородка защищала от шума машин и в то же время позволяла непрерывно наблюдать за работой цеха. Его отец категорически не желал сидеть в офисе — ни в стеклянном, ни в каком ином; он просто-напросто поставил свой стол посреди двух сотен швейных машин — и царил наподобие пчеломатки в самом центре переполненного улья: рой вокруг него копошится, жужжит, верещит, а он знай себе разговаривает по телефону с клиентами и подрядчиками да еще и просматривает бумаги. Я должен быть в цехе, заявлял он, потому что здесь я сквозь весь этот грохот сразу расслышу стук забарахлившего «Зингера»; работница не успеет и рта раскрыть, чтобы доложить мастеру, — а я уже тут как тут, с отверткой. Так говорила (в свойственной ей манере — с восхищением, чуть оттененным насмешкой) Вики, пожилая чернокожая начальница цеха, во время банкета по случаю ухода Лу Лейвоу на заслуженный отдых. Если, говорила она, все шло как по маслу, боссу не сиделось на месте, он бегал, суетился — доставал всех, одним словом. Но когда к нему подходил закройщик и жаловался на бригадира, а бригадир приходил жаловаться на закройщика; когда доставка кож задерживалась на месяц или сырье было плохого качества или с изъянами; когда он обнаруживал, что поставщик подкладочной ткани берет с него лишнее, а экспедитор обманывает без зазрения совести; когда он узнавал, что оператор резальной машины, ходивший в темных очках владелец красного «шевроле», втихую букмекерствует среди рабочих, принимая ставки на разные публикуемые в газетных таблицах цифры, — ну, тут уж он попадал в свою стихию и принимался выправлять ситуацию своими неподражаемыми методами. «С тем, чтобы, когда она выправится, — подхватил предпоследний оратор, гордый своим отцом сын виновника торжества в самой длинной за вечер, самой наполненной хвалебными эпитетами шутливой речи, — он со спокойной совестью принялся суетиться снова, доводя беспокойной рачительностью и себя, и всех нас до форменного умопомешательства. Однако у него, постоянно готового к худшему, неприятности никогда не затягивались. И никогда они не заставали его врасплох. А это, как и сама „Ньюарк-Мэйд“, доказывает, что беспокойная рачительность приносит свои плоды. Леди и джентльмены, выпьем за человека, который всю мою жизнь был мне учителем — и не только в искусстве быть беспокойно-рачительным, — благодаря кому моя жизнь стала непрерывной учебой, иногда трудной, но всегда плодотворной, кто объяснил мне, когда мне было всего-то пять лет от роду, секрет доведения продукта до совершенства, сказав: „Старайся — вот и все“; леди и джентльмены, за человека, который старался и добивался успеха с того самого дня, когда в четырнадцать лет пошел дубить кожи, самого великого в мире перчаточных дел мастера — за мистера „Ньюарк-Мэйд“, моего отца, Лу Лейвоу!» — «Послушайте, — начал мистер „Ньюарк-Мэйд“, — пусть никто тут не пудрит вам мозги. Я люблю работать. Я люблю наш бизнес, я люблю решать сложные проблемы. Мне неприятно уходить на покой — мне кажется, это первый шаг к могиле. Но все это ерунда. Почему? Да потому, что я самый счастливый человек в мире. И счастливым делает меня одно слово. Самое замечательное словечко на свете — „семья“. Если бы меня вытеснял конкурент, я бы не стоял и не улыбался здесь перед вами: вы меня знаете — я бы вопил и орал. Но меня вытесняет не кто-нибудь — меня вытесняет мой собственный любимый сын. Бог дал мне самую замечательную семью, о какой только может мечтать человек: замечательную жену, двух замечательных сыновей, замечательных внуков…»

Швед попросил Вики принести в офис кусок овчины и предложил уортонской студентке пощупать кожу.

— Ее протравили, но еще не дубили. Это ворсинчатая овчина. Тут не шерсть, как у домашних овец, а ворс.

— А что делают с ворсом? Он находит какое-нибудь применение?

— Хороший вопрос. Ворс используют для коврового покрытия — «Байглоу», «Могавк». Делают в Амстердаме, штат Нью-Йорк. Но в основном используется шкура. Ворс — побочный продукт, и отделение его от шкуры и всего остального — это особая история. Пока не было синтетики, ворс шел по большей части на дешевые ковры. Есть компания-посредник, переправляющая ворс из дубилен в ковровые мастерские, но это для вас уже лишнее, — сказал он, заметив, что, хотя они только начали, она уже исписала в блокноте целую страницу. Ее основательность подкупала. — Если вам это все-таки интересно, — добавил он, — можно направить вас к этим людям. Думаю, их семья по-прежнему живет здесь. Это малоизвестный бизнес. Но это интересно. В этом деле все интересно. Вы выбрали интересную тему, милая леди.

— Думаю, да. — Она одарила его теплой улыбкой.

— А эта шкура, — он взял у нее овчину и погладил боковой стороной большого пальца, как гладят кошку, когда хотят, чтобы она помурлыкала, — у нас, у кожевников, называется кабретта. Овечки. Мелкие овцы. Обитают не дальше двадцатой или тридцатой параллели по обе стороны от экватора. Они полудикие: в африканских деревнях каждая семья владеет обычно четырьмя-пятью головами, всех их объединяют в одну отару и выгоняют пастись в буш. Этот кусок — уже не совсем сырье. Мы их покупаем на стадии протравки, уже без ворса и обработанные консервантами. Раньше покупали сырые кожи, только высушенные на воздухе, привозили сюда в огромных, перевязанных веревкой тюках. У меня где-то тут есть — могу найти, если хотите взглянуть, — судовая декларация 1790 года, где сообщается о выгрузке шкур в Бостоне, таких же, какие мы ввозили сюда аж до прошлого года. И из тех же африканских портов.

Точно так разговаривал бы с ней его отец. Насколько он помнил, каждое слово из каждой сказанной им сейчас фразы он услышал из отцовских уст еще учась в начальных классах, а потом снова слышал сотни раз за те десятилетия, что они вели бизнес вместе. Во все века перчаточники с удовольствием говорили о своем ремесле. В славных семьях отец не только посвящал сына в секреты мастерства, но и знакомил его с историей дела, с легендами. То же происходило и у дубильщиков: дубить кожу — все равно что колдовать на кухне, и рецепты опять же передавались от отца к сыну; то же самое — и у швейников, и у закройщиков. Старые закройщики-итальянцы учили только своих сыновей, а те воспринимали науку только от своих отцов, как он — от своего. С его пяти лет и по сию пору, пору зрелости, авторитет отца оставался непререкаем: подчиняться его авторитету было то же самое, что впитывать в себя его мастерство, сделавшее «Ньюарк-Мэйд» производителем лучших в стране дамских перчаток. Швед скоро полюбил то же, что любил отец, и так же, как отец, — всей душой, а когда приходил на фабрику, то и думать начинал по-отцовски. У него даже голос звучал похоже — по крайней мере, когда разговор шел о кожах, Ньюарке или перчатках.

Впервые с момента исчезновения Мерри он говорил легко и с удовольствием; до этого утра ему хотелось только плакать или забиться куда-нибудь — подальше от людских глаз. Но надо было утешать Доун, держать на плаву бизнес, подбадривать родителей — все прочие были потрясены и парализованы невероятностью происшедшего, — а потому ни сдерживаемые слезы, ни желание спрятаться пока не нанесли непоправимого вреда его защитной маске, в которой он представал перед семьей и миром. Но сейчас слова увлекли его, вдохновили и понесли — отцовские слова, выплеснутые на поверхность видом этой ми ниатюрной девочки с блокнотом. Она казалась ему разве что чуть выше третьеклашек, одноклассников Мерри, которых однажды (в конце пятидесятых) привезли сюда, за тридцать восемь миль от школы, на автобусе, чтобы папа Мерри показал им, как он делает перчатки, а главное — показал бы им место, которое Мерри называла волшебным, — большой стол, где производилась последняя операция — придание перчаткам формы. Каждую перчатку рабочие аккуратно натягивали на медные руки, так нагретые паром, что можно было обжечься. Сверкая хромированной поверхностью, эти медные руки стояли торчком — тонкие, будто их расплющило катком, и словно ампутированные; руки, отделенные от тела и парящие в пространстве, как души умерших. Маленькую Мерри завораживали эти таинственные «руки-блины», как она их называла. «Пять долларов за дюжину», — объясняла она своим одноклассникам, повторяя присловье перчаточников, которое слышала чуть не с рождения, пять долларов за дюжину — столько, ни центом меньше, желали они иметь за свою продукцию. «На сдельщине рабочие всегда жульничают. Папе пришлось уволить одного человека. Он крал время», — доверительно сообщала Мерри своей учительнице. Маленькую Мерри приводила в восторг сама эта фантастическая затея — красть время. «Детка, позволь, папа сам проведет экскурсию, ладно?» — говорил Швед, и Мерри, гордая хозяюшка, порхала с этажа на этаж, запанибрата болтала с работниками, гордилась тем, что все знает, и ведать пока не ведала, как глубоко оскорбляет человеческое достоинство безжалостная эксплуатация рабочего алчным до наживы боссом, не по справедливости владеющим средствами производства.

Немудрено, что он почувствовал себя раскрепощенным, ощутил жажду излиться в словах. На миг он перенесся в то время: ничего еще не взорвано, ничего не разрушено. Семья, как запущенная со старта ракета, несется по траектории иммигрантской судьбы, твердо уверенная, что заданное направление — вперед и ввысь: от надрывавшегося в непосильном труде прадеда к живущему собственным трудом деду, от них — к уверенному, твердо вставшему на ноги отцу, призванному вырастить существо высочайшей пробы: дитя четвертого поколения, для которого Америка станет подлинным раем. Понятно, что он не мог остановиться. Невозможно было остановиться. Швед не устоял перед обычным человеческим желанием снова прожить кусочек ушедшего времени, обмануть себя и провести несколько блаженных мгновений в целеустремленном и деятельном прошлом, когда семью поддерживала не вера в силу разрушения, а вера в необходимость избегать разрушений или превозмогать их; спасаться от их неожиданных и каверзных нападок, создавая утопию рационального бытия.

— Сколько приходит в одной партии? — услышал он ее вопрос.

— Сколько шкур? Пара тысяч дюжин.

— А в одном тюке?

Ему было приятно, что она интересуется такими подробностями. Мало того, беседуя с этой прилежной уортоновской студенткой, он вдруг почувствовал прилив сил, хотя целых четыре месяца все отдавало мертвечиной и не только не вызывало прилива сил, но было почти непереносимо и с трудом доходило до сознания. Все казалось убийственным.

— В тюке сто двадцать кож, — ответил он.

— Они идут прямо в отгрузочный цех? — задавая вопрос, она продолжала записывать.

— Их доставляют в дубильню. С дубильней у нас постоянный контракт. Мы покупаем материал, отдаем им, и они по нашей технологии превращают шкуры в кожи.

Мои дед и отец работали в дубильне здесь же, в Ньюарке. И я работал, шесть месяцев, когда начинал входить в дело. Вы бывали в дубильне?

— Не приходилось.

— Если вы собираетесь писать о технологии обработки кож, необходимо побывать в дубильне. Если хотите, я это устрою. Там примитивная организация труда. Кое-что усовершенствовалось, конечно, но в основном все очень похоже на то, что вы увидели бы и сотни лет назад. Ужасная работа. Говорят, это самое древнее ремесло, следы занятий которым удалось обнаружить. Где-то — кажется, в Турции — нашли остатки дубильни, существовавшей шесть тысяч лет назад. Первоначально шкуры дубили, просто окуривая их дымом. Как я уже говорил, если вникнуть, открывается очень много интересного. Мой отец — настоящий специалист по кожам. Вам надо было бы проконсультироваться у него, но сейчас он живет во Флориде. Заводится с полуслова и готов говорить о перчатках два дня кряду. Мы все так. Перчаточники любят свое дело и все с ним связанное. Скажите мне, мисс Коэн, вы когда-нибудь наблюдали процесс производства?

— Пожалуй, нет.

— Никогда не наблюдали создания какой-нибудь вещи?

— Когда была маленькая, видела, как мама делает торт.

Он засмеялся. Она его насмешила. Бесхитростная девочка, смекалистая, любознательная. Его дочка была на добрый фут выше Риты Коэн и не темноволосая, а светленькая, но в общем Рита Коэн, несмотря на свою невзрачность, начала почему-то напоминать ему Мерри, ту Мерри, что еще не прониклась духом противоречия и враждебностью. Светлый ум, которым она просто искрилась, когда, возвращаясь домой, спешила, захлебываясь, рассказать, что узнала сегодня в школе. А какая у нее была память! Записывала все аккуратно в тетрадку, а наутро помнила уже чуть ли не наизусть.

— Вот что мы сделаем. Мы пройдем через все этапы процесса. Пошли. Мы смастерим вам пару перчаток, и вы увидите все — от начала и до конца. Какой у вас размер?

— Не знаю. Маленький.

Он поднялся из-за стола, подошел к ней и взял ее за руку:

— Очень маленькая. Скорее всего, четвертый размер.

Он уже достал из верхнего ящика мерную ленту с французскими дюймами и D-образной петлей на конце, а теперь обернул вокруг ее ладони, просунул другой конец сквозь петлю и затянул.

— Посмотрим, каков у меня глазомер. Сожмите руку.

Она сжала пальцы в кулак, отчего тыльная сторона ладони чуть расширилась, и он посмотрел на деление:

— Да, четвертый. Меньше уже детские перчатки. Пошли, я покажу вам, как все делается.

Когда, шагая рядышком, они начали подниматься по деревянным ступеням старой лестницы, ему показалось, что он переносится в прошлое. Рассказывая, слышал свой голос (и одновременно как будто бы и своего отца): «Сортировать кожи надо всегда в помещениях, которые выходят на север, — туда не попадают прямые солнечные лучи. Под прямыми лучами солнца ты толком ничего не разглядишь и не оценишь качество. Сортируешь и кроишь всегда в северной части. Сортировка на верхнем этаже. Кройка — на третьем. На втором, откуда мы идем, пошив. А на нижнем — заключительная стадия и отгрузка. Мы пойдем сверху вниз».

Именно так они и сделали. И он был счастлив. Счастлив, вопреки всему. Нелепо. Нереально. Надо стряхнуть с себя наваждение. Но она увлеченно делала заметки, и он был как бы загипнотизирован: девочка знает цену усердию и внимательности, интересуется делом, кожевенным делом и производством перчаток, — как же он мог не подпасть под это очарование?

Просить кого-то, кто страдает так, как Швед, отбросить иллюзию душевного подъема (сколь бы зыбкой ни была вызвавшая его причина), значит, просить слишком многого.

В цехе раскроя работало двадцать пять человек, по пять-шесть за каждым столом. Швед подвел ее к старейшему работнику которого представил как Мастера, — невысокому лысому мужчине со слуховым аппаратом, который возился с прямоугольным куском кожи — «такие куски называются „транками“, — объяснил Швед, — из них и делаются перчатки» — и, не отрываясь, работал линейкой и ножницами все то время, пока Швед рассказывал ей о нем. Рассказывал с легким сердцем. Паря в невесомости. Без попыток затормозить. Позволяя давнишним отцовским речам изливаться свободным потоком.

Именно здесь, в раскройной, Швед ощутил в свое время желание пойти по стопам отца; именно здесь, как ему казалось, он превратился из мальчика во взрослого мужчину. Раскройная, высокая и хорошо освещенная комната, была его любимым местом на фабрике со времен детства, когда старые закройщики европейского склада приходили на работу в одинаковых костюмах-тройках, в подтяжках, в белых накрахмаленных сорочках с запонками и при галстуках. Прежде чем надеть белоснежный передник и, взяв обернутый влажным муслином рулон, развернуть его, прикоснуться к первой за этот день коже и начать ее растяжку, все эти закройщики снимали пиджаки и аккуратно вешали их в большой стенной шкаф, но никто из них, на памяти Шведа, ни разу не снял галстука, лишь немногие снисходили до вольности снять жилет, а уж чтобы засучить рукава рубашки — таких находилось и того меньше. Сквозь стекла прорезавших северную стену окон шел прохладный, ровный свет, при котором удобно перебирать, подбирать и резать куски кожи. Полированная гладкость закругленных краев столешниц, отшлифованных за все годы, что на них растягивали куски кожи вдоль и поперек, была так притягательна для мальчишки, ему очень хотелось подойти и прижать щеку к выпуклости дерева, но он всегда сдерживал себя — правда, только до тех пор, пока не оставался один. На деревянном полу от ног стоявших тут целыми днями рабочих образовались вмятины, и, когда никого не было, он вставал возле стола так, чтобы ботинки вписывались в едва различимые контуры этих следов. Наблюдая за работой закройщиков, он понимал, что они элита, и что они это знают, и что босс это знает. Но хотя они и думали, что у них больше прав считать себя здесь аристократами — больше, чем у всех остальных, включая хозяина, — они гордились своими огрубелыми ладонями, легко сжимающими огромные, тяжелые ножницы. Под белыми сорочками у них были могучие руки, плечи и торсы трудяг, всю жизнь растягивавших и растягивавших кожи, чтобы ни сантиметр никогда не пропал зазря.

В процессе работы закройщику надо было не единожды лизнуть палец, так что в каждой перчатке было много слюны — но, как говаривал его отец, «клиент об этом знать не знает и ведать не ведает». Закройщик плевал в сухие чернила и тер о них кисточку, которой по трафарету наносил номера на лоскуты, нарезанные из каждого «транка». Выкроив пару перчаток, он смачивал палец слюной и прикладывал его к помеченным нужными номерами деталям, чтобы слепить их, перед тем как обхватить резинкой и отправить в пошивочный цех. Что мальчику никогда не нравилось, так это то, что впервые нанятые на «Ньюарк-Мэйд» немцы-закройщики ставили рядом с собой большую кружку пива и отпивали от нее, чтобы, как они говорили, «не давать глотке засохнуть и иметь сколько надо слюны». Лу Лейвоу довольно быстро отучил их от пивной кружки, но что касается слюны, то нет, от нее никто не хотел избавляться. Слюна была органической частью всего того, что они любили, сын-наследник — не меньше отца-основателя.

— Гарри лучший закройщик перчаток. — Гарри, Мастер, стоял рядом со Шведом и, как бы не слыша слов босса, спокойно работал. — Сорок один год в «Ньюарк-Мэйд» и справляется классно. Закройщику нужно сначала прикинуть, как именно сделать из данной кожи максимум перчаток. Представив себе это мысленно, он начинает резать. Раскрой требует большой ловкости. Резать — это искусство. Ведь двух одинаковых кож не бывает. Разница связана с возрастом животных, с кормом, который они получали; тянутся кожи тоже по-разному. То, что из разных кусков умудряются получать одинаковые перчатки, просто достойно изумления. Те же проблемы и при шитье. Это работа, которой теперь не хотят заниматься. Нельзя взять портниху, умеющую строчить на обычной швейной машинке или мастерить платья, и поручить ей перчатки. Нет, ей нужно пройти трех- или четырехмесячный курс обучения, да еще обладать чуткостью пальцев и терпением, и только тогда месяцев через шесть эффективность ее работы достигнет восьмидесяти процентов. Пошив перчатки — исключительно сложная процедура. Для получения качественной продукции необходимо потратить деньги и хорошо обучить работниц. Все эти повороты и изгибы при строчке пальцевых швов требуют массы усердия и внимания — добиться этого очень трудно. Когда мой отец стал заниматься перчатками, люди шли сюда, чтобы работать до конца жизни. Гарри — последний из старой гвардии. А этот закройный цех — один из последних в Западном полушарии. Но мы все еще работаем на полную мощность. Людей, знающих свое дело, пока хватает. Но нигде больше такой раскройки перчаток уже нет; в этой стране не осталось специалистов нужной квалификации, да и в других странах тоже, разве что в маленьких семейных мастерских в Неаполе, в Гренобле. Здесь работали люди, отдававшие этому делу всю жизнь. Начинали с перчаточного производства и им же заканчивали. А теперь все время приходится обучать новеньких. При нынешней экономике люди, стоит предложить им на пятьдесят центов в час больше, сразу бросают место и уходят.

Она записывала все это в тетрадь.

— Когда я начал приобщаться к отцовскому бизнесу, меня сначала послали сюда — учиться кроить. И что я делал? Просто стоял возле стола и смотрел, как кроит этот мастер. Я приобщался к делу по старинке. С азов. Начал с того, что чуть ли не подметал полы. Потом познакомился со всеми цехами, присмотрелся ко всем операциям и постепенно начал разбираться, что к чему. У Гарри я выучился кроить. Не скажу, что я стал очень рентабельным закройщиком. Если выкраивал в день две-три пары, это было уже достижением. Но я освоил все главные принципы — правда, Гарри? Этот старик педант. Показывая что-то, не упустит ни одной детали. Учась у Гарри, я, пожалуй, начал лучше понимать отца. В первый же день Гарри сумел объяснить мне многое. Рассказал мне, как там, на старой родине, подростки нередко приходили к нему и говорили: «Можно мне поучиться ремеслу перчаточника?», а он отвечал им: «Пожалуйста, но сначала заплати мне пятнадцать тысяч: потому что именно столько стоят время и материал, которые будут потрачены, прежде чем сам ты хоть что-нибудь заработаешь». Я наблюдал за его работой полных два месяца, и только потом он дал мне попробовать самому. В среднем закройщик делает три — три с половиной дюжины заготовок за день. Хороший и сноровистый дотягивает до пяти. Гарри же выдавал пять с половиной дюжин в день. «Ты думаешь, это работа? — говорил он. — Хе, посмотрел бы ты на моего отца!» Он рассказал мне о своем отце и великане из труппы Барнума и Бейли. Помнишь, Гарри? — Гарри кивнул. — Цирк Барнума и Бейли приехал в Ньюарк… когда же… в 1917-м? 1918-м? — Гарри снова кивнул, не подняв глаз от работы. — Да, так вот труппа приехала, и среди них был человек ростом этак примерно футов девять. Отец Гарри увидел его — это было на углу Главной и Рыночной — и так изумился, что подскочил к нему, вытащил у себя из ботинка шнурок, измерил тут же на улице правую руку этого гиганта, а потом побежал домой и смастерил ему замечательную пару перчаток семнадцатого размера. Отец Гарри сделал выкройку, матушка сшила, и они вместе отнесли перчатки в цирк и вручили этому человеку. В благодарность семье разрешили бесплатно посмотреть представление, а на другой день подробное описание этой истории появилось в газете «Ньюарк ньюс».

— Нет, в «Звездном орле», — поправил Гарри.

— Точно, ведь это было еще до слияния с «Бюллетенем».

— Замечательно! — рассмеялась девушка. — Должно быть, ваш отец был большим искусником.

— И ни слова не знал по-английски, — пояснил ей Гарри.

— В самом деле? — спросила она. — Что ж, это наглядно показывает несущественность знания английского в деле изготовления превосходных перчаток для великана девяти футов ростом.

Гарри не рассмеялся, а Швед, рассмеявшись, обнял ее за плечи и представил:

— Это Рита. Мы сейчас сделаем ей перчатки номер четыре. Черные или коричневые, детка?

— Коричневые?

Из груды кож, сложенных за спиной Гарри, Швед вынул светло-коричневую.

— Это довольно редкий цвет, — объяснил он. — «Английский рыжеватый». Смотрите, здесь все оттенки — от светлого и до самого темного. Выделанная овечья кожа. Та, что вы видели у меня в офисе, вымочена в соли. А эта — в растворе танина. И хотя кожа обработана, вы чувствуете, что она снята с животного. Вот это голова, это круп, вот передние ноги, вот задние, а это спина: здесь кожа толще и жестче, как и вдоль наших позвонков…

Детка. Он назвал ее деткой в раскройной и больше уже не называл по-другому, хотя еще и не знал, что, стоя с ней рядом, впервые после взрыва магазина «Полный ассортимент» и внезапного исчезновения Мерри, приблизился к своей детке.

— Это французская линейка, она почти на дюйм длиннее американской… А это так называемый скобельный нож; он тупой; кончик скруглен, но не заострен. Он вытягивает кожу до необходимой длины. Гарри хотелось бы побиться об заклад, что он вытянет кожу точь-в-точь по размеру, ни разу не прикладывая ее к образцу, но Я биться с ним об заклад не буду — не люблю проигрывать… Это называется вилочка. Посмотрите, как тщательно это сделано… Теперь он выкроит ваши перчатки, даст мне заготовку, и мы пойдем с ней в пошивочный цех. А это, детка, автомат для раскроя. Участвует в одном-единственном механизированном процессе. Пресс, штамп — и он делает сразу четыре надреза.

— Bay! Да все это очень сложно! — сказала Рита.

— Именно так. В перчаточном деле трудно добиться прибыли, оно трудоемкое — требует времени, точной координации действий. Большинство предприятий, изготовлявших перчатки, было семейным бизнесом. Переходило от отца к сыну. С соблюдением традиций. Для большинства производителей продукт — это просто продукт. Предприниматель выпускает продукцию, но ничего о ней не знает. В перчаточном деле не так. У этой индустрии очень долгая история.

— Мистер Лейвоу, скажите, другие производители тоже считают перчаточный бизнес таким романтичным? Вы просто влюблены и в свою фабрику, и в то, что здесь делают. Думаю, именно это и делает вас счастливым.

— А я кажусь счастливым? — спросил он, и ему показалось, что в него вонзили нож, рассекли плоть и выставили напоказ его страдания. — Да, вероятно, это так.

— Наверное, вы последний из могикан?

— Нет, думаю, большинство людей в нашем бизнесе сохраняют и уважение к традиции, и любовь к делу. Здесь могут удерживать только любовь и ответственность за полученное в наследство. Чтобы тащить на себе этот груз, нужно быть крепко связанным с прошлым. Однако пора, — сказал он, одним махом уничтожая с угрозой нависшие над ним тени и все еще сохраняя способность говорить твердо и решительно, хотя она и назвала его счастливым, — давайте снова вернемся в пошивочную.

Это силкинг, всего о нем не расскажешь, именно с этого начинается весь процесс… Это машинка для пике, на ней прошивают самые тонкие швы, которые так и называются — пике и требуют куда больше искусства, чем все остальные… Это вот называется выглаживающей машиной, а то — натяжным устройством, ты называешься детка, а я называюсь папа, это называется жизнью, а то — смертью, это — безумием, то — горем, это — адом, чистейшим адом, и, чтобы выдержать это бремя, нужно быть крепко связанным с жизнью, это называется «вести себя так, словно ничего не случилось», а то — «сполна заплатить, бог лишь знает за что», это — «хотеть оказаться мертвым и хотеть найти ее, хотеть ее убить и хотеть спасти ее от того, через что ей приходится проходить вот сейчас, в этот самый момент», этот неукротимый всплеск чувств называется «вытеснение из сознания», но он терпит крах, я на грани безумия, взрывная сила той бомбы чересчур велика…

Потом они вернулись к нему в офис, и, ожидая пока Ритины перчатки принесут из отделочной, он начал потчевать ее любимейшей байкой отца, вычитанной им где-то и регулярно повторяемой в расчете произвести впечатление на посетителей. Говорил будто бы от себя, но сам слышал, что повторяет рассказ слово в слово. Если бы только она осталась здесь навсегда, сидела бы вот так и никуда не уходила, а он рассказывал бы ей о перчатках — о перчатках, о кожах, о страшной загадке, которую он пытается разрешить, о рвущемся из груди стоне: не оставляйте меня один на один с этим ужасом… Так вот: «Мозг есть не только у нас, но и у обезьян, горилл и прочих, а вот чего у них нет — так это большого пальца. Не могут они, как мы, вертеть во все стороны большим пальцем. Так что, возможно, именно этот особый палец и обеспечивает наше отличие от мира животных. А перчатка его защищает. Любая перчатка: дамская, рабочая, перчатка сварщика, резиновая, бейсбольная и так далее и так далее — все они защищают его. Ведь этот палец — основа всей человеческой деятельности. Он позволяет мастерить инструменты, строить города и делать многое другое. Он даже значимее, чем мозг. Возможно, пропорционально туловищу, мозг некоторых животных даже крупнее человеческого. Не имеет значения. Потому что рука сама по себе удивительный механизм. Она совершает разнообразнейшие движения. Ни одна часть человеческого тела не выполняет таких сложных…» Но тут вошла Вики и принесла только что изготовленные перчатки четвертого размера.

— Пожалуйста, вот перчатки, которые вы просили, — сказала она, подавая их боссу, который внимательно осмотрел обе и потом поднял над столом, показывая девушке.

— Видите эти швы? Ширина шва, соединяющего кусочки кожи, — вот что указывает на качество работы. У этой пары она составляет примерно одну тридцать вторую часть дюйма. Такая работа требует очень высокого мастерства, далеко превышающего средний уровень. Если перчатка сшита хуже, ширина шва доходит до восьмушки дюйма. И кроме того, возможна легкая кривизна. А здесь! Посмотрите, какие прямые швы. Они показывают, Рита, что перчатки, сшитые на «Ньюарк-Мэйд», — это высокий класс. Прямые швы. Нежная кожа. Качественная пропитка танином. Мягкость. Эластичность. Пахнет, как салон новенького автомобиля. Я люблю хорошие кожи, я люблю нежные перчатки, и меня воспитали в уверенности, что перчатки должны быть самого лучшего качества. Это проникло мне в кровь, и мне очень приятно, — он спрятался за каскад своего красноречия, как больной, хватающийся за малейшие признаки улучшения, — подарить вам эту великолепную пару перчаток. Примите с наилучшими пожеланиями от нашей фирмы, — улыбаясь сказал он и протянул ей перчатки, которые девушка тут же принялась бойко натягивать на свои маленькие ручки. — Не торопитесь, медленнее… — приговаривал он, — всегда начинайте с мизинца, палец за пальцем доходите до большого, а уж потом натягивайте на всю кисть… но в первый раз делайте это медленно.

— Готово! — глядя ему в глаза и лучась улыбкой, она с видом ребенка, только что получившего замечательный подарок, продемонстрировала ему, как красиво смотрятся у нее на руках перчатки и насколько они ей впору.

— Сожмите кулак, — сказал Швед. — Чувствуете, как кожа мягко расширяется и принимает нужную форму? Это заслуга закройщика, хорошо справившегося со своей работой. Ничто не тянется в длину — ведь пальцы не нужно вытягивать, и он позаботился, чтобы этого не было, правильно обращаясь с кожей на раскройном столе, но оставил вымеренный скрытый запас, дающий коже возможность растягиваться в ширину. Эластичность растяжки — результат точного расчета.

— Замечательно, просто великолепно, — сказала девушка, сжимая и разжимая свой маленький кулачок, — да здравствуют, — рассмеялась она, — все расчеты, оставляющие вымеренный скрытый запас, дающий коже возможность растягиваться в ширину!

И только когда Вики вышла, плотно закрыв за собой стеклянную дверь офиса, и вернулась в грохочущий цех, Рита тихо добавила:

— Ей нужен ее альбом с вырезками про Одри Хёпберн.

На следующее утро Швед встретился с Ритой на автомобильной стоянке возле Ньюаркского аэропорта и передал ей альбом с вырезками. Уйдя с работы, он сначала поехал в сторону, противоположную аэропорту, в Бранч-Брук-парк, и, выйдя из машины, погулял там какое-то время в полном одиночестве. Прошелся по аллее, обсаженной цветущими японскими вишнями. Посидел на скамейке, глядя на стариков и их собак. Потом вернулся к машине, сел за руль и поехал — сначала через итальянские кварталы на севере Ньюарка, потом через Белвилл; полчаса делал только правые повороты и доподлинно убедился, что слежки нет. Явиться на встречу именно таким способом велела Рита.

Через неделю на той же парковке он передал ей балетные туфельки и трико, которые Мерри в последний раз надевала, когда ей было четырнадцать. Еще через три дня — ее речевой дневник.

— Думаю, вы теперь можете что-нибудь рассказать мне о Мерри. Если не где она, то хотя бы что с ней, — сказал он, принеся дневник и считая себя вправе задать наконец вопрос, который с мольбой в глазах обращала к нему жена каждый раз, когда он отправлялся на встречи с Ритой — встречи, во время которых он строго выполнял все данные ею инструкции и никогда ничего не просил взамен.

— Нет, не могу, — сухо ответила Рита.

— Я хотел бы поговорить с ней.

— А она вовсе не хочет с вами разговаривать.

— Но тогда зачем она захотела получить эти вещи?

— Потому что они — часть ее жизни.

— Мы тоже часть ее жизни, мисс.

— Никогда этого от нее не слышала.

— Я вам не верю.

— Она вас ненавидит.

— Вот как? — спросил он небрежным тоном.

— Она считает, что вас следовало бы расстрелять.

— Даже так?

— Сколько вы платите своим рабочим в Понсе, Пуэрто-Рико? Сколько вы платите тем, кто шьет для вас перчатки в Гонконге и на Тайване? Сколько вы платите женщинам, слепнущим, занимаясь вышивкой, угождающей вкусам дам-покупательниц в магазине Бонвита? Вы просто жалкий капиталистик, эксплуатирующий желтых и темнокожих во всех странах мира и роскошно живущий в особняке, за тройными запорами, которые оградят вас от всяких там негров.

До сих пор, как бы она ни старалась оскорбить его, Швед реагировал мягко и вежливо. У них не было никого, кроме Риты, она была незаменима, и, не надеясь повлиять на нее своей сдержанностью, он все-таки каждый раз стискивал зубы и не показывал душившего его отчаяния. Издеваться над ним было намеченной ею программой; подчинить своей воле этого тщательно одетого господина ростом шесть футов три дюйма, это зримое олицетворение успеха с миллионным состоянием было для нее звездным часом. Да и вся ситуация создавала ощущение звездного часа. Мерри, шестнадцатилетняя, заикающаяся Мерри, была в их руках. И они могли как угодно играть ее жизнью и жизнью ее родных. Раз так, Рита переставала быть слабой былинкой на ветру и тем более новичком в жизни, но превращалась в существо, подпольно связанное с мировым злом, революционерку, призванную во имя исторической справедливости быть столь же жестокой, как и капиталист-эксплуататор Швед Лейвоу.

Невероятно — быть во власти этого ребенка! Этой мерзкой девчонки с головой, полной бредней о «рабочем классе»! Малышки, которая заняла бы меньше места на сиденье автомобиля, чем занимает его овчарка, уверенной, что она выступает на мировой арене! Этому гадкому комочку грязи! Вся ее тошнотворная деятельность — всего лишь злобный инфантильный эгоизм, утло задрапированный под солидарность с угнетенными. Тяжесть ее ответственности за трудящихся всего мира! Патологический эгоизм торчит из нее во все стороны, как торчат во все стороны ее волосы, и буквально кричит: «Иду куда хочу! Пределы устанавливаю сама! Единственный закон — мои желания!» Да-да, безумная шапка волос — половина этой ее революционности, примерно столь же пригодная для оправдания ее действий, как и вторая половина — экзальтированные вопли по поводу изменения мира. Ей двадцать два года, рост меньше пяти футов, а она, видите ли, пускается в безрассудную авантюру, используя вещь, значения которой даже и приблизительно не понимает, а именно: власть. Ни малейшей потребности думать. Любые мысли блекнут на фоне невежества. Без малейшего размышления объявляют себя всезнайками. Не удивительно, что совсем неожиданно ярость бросается вдруг ему в голову, пробивает с таким трудом созданное спокойствие и он гневно кричит — так, словно не связан самым невероятным образом с ее маниакально-фанатичной безоглядностью, так, словно ему хочется, чтобы она считала его чудовищем:

— Вы говорите о том, в чем ничего не смыслите! Американские фирмы производят перчатки на Филиппинах, в Гонконге и на Тайване, в Индии и Пакистане и еще в сотне мест. Но не я. Я владелец двух фабрик. Двух! Одну из них вы видели в Ньюарке. Видели, как там ужасно работается, как все несчастны, так несчастны и подвергаются такой чудовищной эксплуатации, что работают у меня по сорок лет. На фабрике в Пуэрто-Рико двести шестьдесят рабочих, мисс Коэн. Этих людей мы выучили, выучили с нуля и теперь полностью им доверяем, а до того, как мы появились в Понсе, им практически негде было работать. Мы создаем рабочие места там, где была их нехватка, мы создали мастеров швейного дела на Карибском побережье, там, где о нем знали мало или вообще ничего. Вы невежда. Вы ничего ни о чем не знаете. Вы даже не знаете, как выглядит фабрика, — я показал вам, что это.

— Я знаю, что такое плантация, мистер Легри, проспите, я хотела сказать мистер Лейвоу. Я знаю, как организована работа на плантации. Вы заботитесь о своих нигерах. Конечно, вы это делаете. И называется это — патернализм. Распоряжаетесь ими, спите с ними, выжимаете их без остатка, а потом выбрасываете на улицу. Линчуете только в крайнем случае. Чаще просто используете для удовольствия и получения доходов…

— Простите, у меня нет времени, чтобы выслушивать эти затверженные бредни. Вы ничего не знаете о фабрике, вы ничего не знаете о производстве, не понимаете, что значит капитал, что значит труд; не представляете себе, что значит работать и что значит быть безработным. Не имеете ни малейшего представления о работе. Никогда не работали, а если попробуете найти себе место, то не продержитесь и дня: ни как наемная работница, ни как менеджер, ни как владелица предприятия. И хватит глупостей. Я хочу, чтобы вы сообщили, где моя дочь. Это единственное, что я хочу от вас услышать. Ей нужна помощь, серьезная помощь, а не дурацкие лозунги. Я хочу, чтобы вы сказали, где она!

— Мерри больше не хочет вас видеть. Ни вас, ни эту ее мамашу.

— Что вам известно о матери Мерри!

— О леди Доун? Леди Доун из усадьбы? Я знаю все, что нужно, о леди Доун. Так стыдится своего классового происхождения, что хотела бы ввести дочь в высший свет.

— Мерри в шесть лет убирала навоз. Вы сами не знаете, что говорите. Мерри была членом клуба «Труд — радость». Мерри водила трактор. Мерри…

— Фальшивка. Все это фальшь. Дочь королевы красоты и капитана футбольной команды — не понимаете, какой это кошмар для девочки, которая способна чувствовать? Миленькие платьица в талию, миленькие башмачки, то миленькое, это миленькое. Вечные пробы новых причесок. Как вы считаете, она возилась с волосами Мерри, потому что любила ее и любовалась ею или потому что ей Тошно было глядеть на нее, тошно, что она не похожа на маленькую принцессу, которая вырастет в настоящую красавицу и станет «Мисс Римрок». Мерри должна заниматься танцами. Мерри должна заниматься теннисом. Удивляюсь, почему ей не сделали операцию по исправлению формы носа.

— Какая чушь!

— Почему, как вы думаете, Мерри старалась подражать Одри Хёпберн? Потому что надеялась получить шанс угодить этой тщеславной маленькой дряни, своей мамаше. «Мисс Тщеславие-49». Трудно даже вообразить, что в такую фигурку вместилось столько тщеславия. Но вместилось и оказалось к лицу, пришлось впору. Но бедной Мерри-то как тут быть?

— Вы сами не понимаете, что говорите.

— Этой мамаше не представить себе, что значит быть некрасивой, нелюбимой и нежеланной. Ни за что в жизни. Фривольный примитивный склад ума, типичный для любой королевы красоты, и ни намека на понимание дочери. «Я не люблю беспорядка, я не люблю ничего мрачного». Но мир-то не такой, милая Доун. Он, к сожалению, неупорядочен и мрачен. Мало того, он ужасен!

— Мать Мерри целый день работает на ферме. С сельскохозяйственной техникой, со скотом. Работает с шести часов утра и до…

— Фальшь. Фальшь. Все фальшь. Она работает на ферме просто как дамочка…

— Вы решительно ничего об этом не знаете. Где моя дочь? Где она? Наш разговор нелеп. Где Мерри?

— Помните праздник «Теперь ты женщина»? Праздник, устроенный в честь ее первой менструации?

— Мы говорим не о празднике. При чем тут праздник?

— Мы говорим об унижении, испытанном дочерью по вине мамы — королевы красоты. Мы говорим о матери, заставившей дочь смотреть на себя ее глазами. О матери, не имеющей грамма любви к своей дочери и столь же глубокой, как эти ваши перчатки. Полноценная, видите ли, семья, а все, о чем вы так заботитесь, — кожа. Эктодерма. Поверхность. К тому, что под ней, у вас нет ключа. Вам действительно кажется, что она любила свою дочь-заику? Нет, просто снисходительно терпела, но вам-то не отличить снисходительность от любви, потому что вы тупы. И кормитесь идиотскими сказками. Праздник в честь менструации. Праздник! Господи, надо ж додуматься до такого!

— Вы имеете в виду… да нет же, все было не так. Какой праздник — обед с подружками в ресторане «Уайтхаус»! Это был день, когда ей исполнилось двенадцать. При чем здесь «Теперь ты женщина»? Глупости. Просто мы праздновали ее день рождения. И с менструацией это было никак не связано. Никак. С чего вы взяли? Мерри не могла так сказать. Я помню этот праздник. И она его помнит. День рождения — ничего больше. Собрали ватагу девчонок и отвезли их в «Уайтхаус». Они все очень веселились. Десять двенадцатилеток. Говорить об этом сейчас — безумие. Человек умер. Мою дочь обвиняют в убийстве.

В ответ Рита расхохоталась.

— Мистеру Сраному законопослушному гражданину Нью-Джерси щепотка фальшивой приязни видится истинной любовью.

— Того, что вы описываете, не было. Всего, что перечисляете, не было. Если бы было, то вряд ли имело бы существенное значение, но ничего этого попросту не было.

— Хотите знать, почему Мерри стала такой, как сейчас? Потому что шестнадцать лет прожила рядом с матерью, которая ее ненавидела.

— За что? Объясните. За что ненавидела?

— За то, что та была полной противоположностью леди Доун. Да, Швед, мать ее ненавидела. И стыдно, что ты начинаешь об этом догадываться так поздно. Ее ненавидели, потому что она не была милой крошкой, потому что не завязывала волосы в «прелестный конский хвостик». Мерри все время ощущала ненависть, и та проникала в нее, как яд. Даже подмешивая яд в тарелку, леди Доун вряд ли достигла бы лучшего результата. Леди Доун смотрела на нее с ненавистью, и Мерри чувствовала, что превращается в кусок дерьма.

— Не было полного ненависти взгляда. Что-то не получалось… но ненависти не было. То, что вы называете ненавистью, было на самом деле выражением материнской тревоги. Я понимаю, о каком взгляде вы говорите. Он связан был с заиканием. Какая уж тут, бог мой, ненависть. Наоборот, в нем была озабоченность. В нем было огорчение. Беспомощность.

— Нет, только посмотрите, он все еще защищает жену! — Рита опять презрительно рассмеялась. — Невероятная тупость. Просто невероятная. Знаешь, за что еще она ненавидела Мерри? За то, что Мерри твоя дочь. Мужа-еврея «Мисс Нью-Джерси» может себе позволить: ничего страшного, очень мило. Но иметь дочь-еврейку! Вот здесь-то проблемы и возникают. Твоя жена — шикса, Швед, но дочка-то не могла быть шиксой. Пойми, Швед: «Мисс Нью-Джерси» — сука. Лучше бы Мерри, уж если есть надобность в молоке, сосала коровье вымя. У коров все же есть материнские чувства.

Он давал ей говорить и слушал, не прерывая, потому что хотел понять. Если что-то у них в семье шло не так, он, конечно, хотел понять, что именно. Что вызывало недовольство? Что обижало? И главная загадка: как Мерри стала тем, чем стала. Но то, что он слышал, не проясняло случившегося. Оно не могло быть причиной. Не было основанием, чтобы пойти и взорвать дом. Ни в коем случае. Отчаявшийся мужчина продолжал отдаваться на милость коварной девчонки не потому, что надеялся подвести ее к пониманию причин поворота «не туда», а потому, что больше не к кому было обратиться. Не столько добивался ответа, сколько изображал из себя человека, добивающегося ответа. Что-либо обсуждать с ней было нелепой ошибкой. Надеяться на правдивость этого недомерка! Да она упивалась возможностью оскорблять его. История всей их жизни чудовищно извращалась в зеркале ее ненависти. Перед ним была ненавистница: ребенок, готовый сокрушить что угодно.

— Где она?

— А зачем вам знать?

— Я хочу ее видеть.

— Зачем?

— Она моя дочь. Погиб человек. Мою дочь обвиняют в убийстве.

— Вы что-то на этом зациклились. А знаете, сколько вьетнамцев убили за те минуты, что мы тут праздно обсуждаем, любила Доуни дочурку или не любила? Все относительно, Швед. И смерть — категория относительная.

— Где она?

— Ваша дочь в безопасности. Ее любят. Она борется за идеалы, в которые верит. Она наконец-то узнает мир.

— Где она, черт побери?

— Видите ли, она не предмет — она никому не принадлежит. Теперь она не беспомощна. Вы больше не хозяин Мерри, хотя остаетесь хозяином дома в Олд-Римроке и дома в Диле, квартиры во флоридском кондоминиуме, фабрики в Ньюарке и фабрики в Пуэрто-Рико, пуэрто-риканских рабочих, всех своих «мерседесов» и джипов и чудных, сшитых на заказ костюмов. Знаете, что я поняла про вас, добрых богатеньких либералов, правящих миром? Что у вас нет ни малейшего представления о реальности.

На этом фундаменте жизнь не строят, подумал Швед. На самом деле она не такая. Это бунтующее, несносное, упрямое, пышущее злобой дитя не в состоянии быть наставницей моей дочки. Только ее тюремщицей. Немыслимо, чтобы Мерри, с ее умом и способностью рассуждать, подпала под обаяние детской жестокости и подлости. В каждой страничке ее речевого дневника куда больше смысла, чем в полных садизма абстрактных схемах, которыми нашпигована голова этой девицы. Взять бы эту пышноволосую непробиваемо-тупую головенку, сжать ее крепко в ладонях и давить — пока все эти зловредные идеи не выйдут у нее носом!

Как могут дети превращаться во что-то подобное? Можно ли быть настолько безмозглыми? Ответ: да. Единственная ниточка, связывающая его с дочкой, — это вот инфантильное существо. Она ничего не знает, но берется провозглашать что угодно, а вполне вероятно, и сделает что угодно, кинется во что угодно — только бы войти в раж. Все ее мнения — одни лишь стимуляторы. А цель — экстаз.

— Образцовый мужчина! — Рита выталкивала слова, скривившись, словно предполагая, что так они еще легче сокрушат его жизнь. — Образцовый мужчина и обожаемый победитель, а на деле преступник. Великий Швед Лейвоу, преступник-капиталист американского пошиба и масштаба.

Да ведь это просто девчонка с воображением, свихнувшаяся на каких-то своих проблемах, злобное сумасшедшее дитя, в глаза не видевшее Мерри и знавшее ее только по фотографиям в газетах; еще одна из толпы «политизированных» безумцев, которыми сейчас наводнен Нью-Йорк; преступно экзальтированная еврейская девочка, собравшая сведения об их жизни из прессы, ТВ-передач, высказываний одноклассников Мерри. Все они, каждый на свой лад, твердили: «Уютный Олд-Римрок ввергнуг в недоумение». По их заверениям, накануне взрыва Мерри прошлась по школе и рассказала о предстоящем четырем сотням ребят. Собственно, обвинение и сводилось к показаниям всех этих школьников, долбивших с телевизионных экранов, что они сами слышали, как она говорила, что сделает это, — их «сами слышали» и факт ее исчезновения. Да, почту взорвали, магазин взлетел на воздух, но не было никого, кто видел ее в этом месте или видел, как она это сделала; если б она не исчезла, никому в голову не пришло бы подозревать в ней террористку. «Она попала в ловушку!» День за днем Доун ходила по дому и со слезами повторяла: «Ее похитили. Заманили в ловушку. Сейчас, прямо сейчас ей промывают мозги. Почему все уверены, что это она? Кто с ней контактировал? Она к этому не причастна. Как они смели подумать такое о девочке? Динамит! Какое отношение имеет Мерри к динамиту? Все это неправда! Никто ничего не знает!»

В тот день, когда Рита Коэн пришла за альбомом с вырезками, ему следовало немедленно сообщить о ней в ФБР или, как минимум, потребовать доказательств общения с Мерри. И ему следовало открыться не Доун, а кому-то другому — тому, кто мог разработать стратегию действий и не оказывался бы на грани самоубийства, если он, Швед, откажется делать то, что диктует слепое отчаяние. Следуя доводам обезумевшей от горя жены, способной только на истерические домыслы и действия, он, безусловно, совершал непростительную ошибку. Ему следовало преодолеть свое недоверие и немедленно связаться с теми агентами, которые приезжали допрашивать их с Доун на другой день после взрыва. Нужно было звонить, как только он понял, кто эта Рита Коэн, взяться за телефонную трубку, пока она еще сидела в его офисе. А вместо этого он отправился прямо домой и, так как считал невозможным принимать решения, не учитывая эмоций тех, кто связан с ним любовью, — потому что видеть их страдания он не мог; игнорировать просьбы и ожидания, даже когда их доводы неубедительны и неуместны, считал незаконным использованием преимущества силы; разбить так высоко ценимый всеми образ бесконечно преданного сына, отца и мужа полагал немыслимым, — уселся в кухне напротив Доун и молча выслушал ее длинную, прерываемую отчаянными рыданиями, полубезумную речь, сутью которой была мольба не рассказывать ФБР о случившемся.

Доун умоляла его сделать все, что требует эта девчонка: ведь Мерри сможет еще избежать ареста, если только удастся держать ее где-то там, далеко, пока вся эта история с магазином — и с доктором Конлоном — не забудется. Если бы только удалось устроить что-нибудь, спрятать ее, может быть даже за границей, пока не окончится эта спровоцированная войной охота на ведьм и не настанут новые времена. Только тогда сумеют справедливо разобраться с тем, чего она наверняка, наверняка не делала. «Ее обманули!» — и он сам верил этому, потому что чему же еще может верить отец, — пока не услышал, как Доун день за днем, сотни раз на дню повторяет это.

В результате он передал альбом с вырезками, посвященными Одри Хёпберн, трико, балетные туфли, речевой дневник и теперь должен был встретиться с Ритой Коэн в номере отеля «Нью-Йорк Хилтон», чтобы передать ей пять тысяч долларов — непомеченными десятками и двадцатками. Когда она велела принести альбом с вырезками, он отчетливо понимал, что нужно было бы позвонить в ФБР, а теперь так же ясно осознавал, что, если и дальше подчиняться ее издевательским требованиям, конца этому не видать, и в перспективе только новые мучительные разочарования. С помощью вырезок, трико, балетных туфель, дневника его искусно подманили, а теперь начинаются сулящие разорение платежи.

Но Доун была непоколебимо уверена, что если он приедет на Манхэттен, затеряется там в толпе, убедится, что слежки нет, и в назначенный час придет в отель, то там, в комнате, его будет ждать сама Мерри. Для этого абсурдного счастливого финала не было никаких оснований, но разъяснять это ей он не мог. Как? Если после каждого телефонного звонка в психике жены появлялась еще одна трещинка.

На этот раз она была в юбке и блузке из прозрачной цветной материи, в туфельках на высоких каблуках. Неуверенно ступая в них по ковру, выглядела еще миниатюрнее, чем в грубых уличных сапогах. Волосы, как всегда, дыбом, но лицо — безжизненное, как плоское блюдечко, — расцвечено помадой и тенями для век, а щеки блестят от жирных розовых румян. В целом, вид школьницы-третьеклассницы, совершившей набег на мамину туалетную комнату; и что-то пугающее и психопатическое, придаваемое косметикой блеклым невыразительным чертам.

— Я принес деньги, — сказал он, стоя в дверях, возвышаясь над ней, как башня, и зная, что совершает отчаянную глупость. — Я принес деньги, — повторил он, готовясь выслушать отповедь о поте и крови рабочих, у которых он их украл.

— О, здравствуйте! Входите, — ответила девушка. Познакомьтесь с моими родителями. Мама и папа, это Сеймур. Один стиль обращения для фабрики, другой — для отеля. — Входите, пожалуйста. Будьте, как дома.

Пачки с деньгами были у него в портфеле. Не только пять тысяч в десятидолларовых и двадцатидолларовых купюрах, как она просила, но и еще пять — в пятидесятидолларовых. Десять тысяч — и без малейшего понятия зачем. Что хорошего принесут они Мерри? Она не увидит из них ни гроша. И все-таки, собрав волю в кулак и пытаясь казаться спокойным, он повторил:

— Я принес деньги, которые вы просили.

Происходящее было слишком невероятным, но он изо всех сил старался оставаться самим собой.

Она отступила к кровати, села на нее, поджав ноги, и, подсунув под голову две подушки, стала тихонько напевать: «Ох, леди я, ох, леди я, моя энцикло-педия, раскрашенная леди я…»

Это была одна из смешных глупых песенок, которые он разучивал со своей маленькой дочуркой, после того, как выяснилось, что, начав петь, она перестает заикаться.

— Пришел трахаться с Ритой Коэн?

— Я пришел передать вам деньги.

— Д-д-давай т-т-трахнемся, п-папочка.

— Можете вы понять, что чувствует человек…

— Брось, Швед. Что ты знаешь о чувствах?

— Почему вы так обращаетесь с нами?

— Фу-ты ну-ты! Давай-ка поговорим о другом. Ты ведь пришел сюда трахаться. Это любому ясно. Зачем хищный папик-капиталист крадется в номер отеля к молоденькой цыпочке? Конечно же, чтобы трахаться. Ну, скажи это сам. Скажи: «Я пришел тебя трахнуть, классно трахнуть». Давай, Швед, говори.

— Я не буду говорить этого. Остановитесь.

— Мне двадцать два. Я умею все. И делаю все. Ну, Швед, давай.

Может ли этот град насмешек и издевательств привести его к Мерри? Эта девица упивается, оскорбляя его. Изображает она кого-то, действует по заранее разработанному сценарию? Или он ищет контакта с существом, не способным ни на какой контакт, — с клинической сумасшедшей? Она похожа на члена банды. Может быть, эта бледненькая уголовница — их предводитель? В любой банде лидерство отдается самым беспощадным. Что, она в самом деле самая беспощадная, или есть и другие, еще страшнее, и сейчас, в эту минуту, Мерри находится в их руках? Может быть, эта самая находчивая. Артистичная. Развращенная. Этакая многообещающая шлюха. А может быть, для них это просто игра, забавное развлечение деток из хороших обеспеченных семей.

— Что, не гожусь? — поинтересовалась она. — Или в таком крупном теле — и никаких первобытных желаний? Ну же, чего меня так бояться? Не съем. Посмотри на себя! Стоит, как нашкодивший мальчик. Мальчик, который очень боится опозориться. У тебя в штанах есть хоть что-то, кроме твоей хваленой целомудренности? Пари держу, есть. Стоит крепко, как столб. Как столп общества.

— Скажите, а с какой целью вы все это говорите?

— С какой целью? Что ж. Цель — дать тебе представление о реальности.

— И сколько для этого требуется жестокости?

— Чтобы дать представление о реальности? Чтобы заставить полюбить реальность? Чтобы заставить участвовать в ней? Чтобы вывести на передний край? Да, на это уйдет много сил, дуся!

Он дал себе зарок никак не реагировать на любые ее оскорбления, не заводиться, что бы она ни говорила.

Заранее приготовился молчать в ответ на любые формы вербальной агрессии. Она была не глупа и не боялась никаких слов — он был готов к ним. Но он не был готов к возбуждению похоти; не был готов к тому, что теперь в яростное наступление пойдут не слова. Несмотря на брезгливость, вызываемую нездоровой белизной ее кожи, несмотря на нелепо, по-детски употребленную косметику и дешевую тонкую ткань одежды, полулежащее на кровати существо было полулежащей на кровати молодой женщиной, и он едва справлялся с самим собой — суперменом по выдержке Шведом.

— Бедняжка, — сказала она презрительно. — Богатенький мальчик из захолустного Римрока. Весь с ног до головы зажатый. Д-д-давай т-т-трахнемся, папочка, и потом я сведу тебя к твоей дочке. Обмоем твой жезл, застегнем ширинку, и я сведу тебя прямо к ней.

— Но так ли это? Сделаете ли вы это?

— А ты не торопись. Потом узнаешь. В худшем случае просто отведаешь двадцатидвухлетней красотки. Давай, папа. Иди сюда, п-п-па…

— Прекратите! Моя дочь не имеет к этому отношения. У моей дочери ничего общего с вами. Вы маленькая дрянь, недостойная смахнуть пыль с ее башмаков. Моя дочь не связана с этой бомбой. И вы это знаете!

— Успокойся, Швед. Успокойся, мой сладкий. Если действительно хочешь увидеть дочку так сильно, как говоришь, то успокоишься, подойдешь и вставишь Рите Коэн хорошую большую свечку. Сначала поработаешь — потом награда.

Она подтянула колени к груди, уперлась в кровать обеими пятками и широко развела ноги. Пеструю юбку собрала на животе; никакого белья на ней не было.

— Ну вот, — мягко сказала она. — Вставь его прямо сюда. Давай. Тебе все позволено, бэби.

— Мисс Коэн… — В голове у него все спуталось, и он тщетно пытался схватиться за какую-нибудь спасительную реакцию; жар и кипение в самых глубинах его существа — к этой атаке он был совершенно не подготовлен. Мелькнуло: она принесла в отель динамит. Вот оно что. Сейчас она взорвет его.

— В чем дело, милый? Хочешь, чтобы тебя расслышали, говори ясно, как большой мальчик.

— Что общего между этой сценой и тем, что произошло?

— Все, — кротко сказала она. — Благодаря этой сцене ты получишь отменно ясную картину происшедшего. Смотри сюда, — протянув руки, она запустила пальцы в волосы на лобке, а потом развернула наружные половые губы и выставила ему на обозрение испещренную сосудами бледную влажную плоть.

Он отвернулся.

— Здесь, внизу, джунгли, — сказала она. — Ничто не расставлено по местам. То, что слева, совсем не похоже на то, что справа. А сколько еще всего? Никто не знает. Так много, что не сосчитать. Лимфатические узлы. Еще одно отверстие. Створки. Не видишь связи с тем, что случилось? А ты посмотри. Хорошенько, внимательно посмотри.

— Мисс Коэн, — сказал он, фиксируя взгляд на ее глазах, единственном отблеске красоты, которым ее наделила природа. Глаза, он увидел, были ребячьи. Глаза хорошей девочки, ничего общего не имеющие с тем, что она тут творила. — Мисс Коэн, моя дочь пропала. Человек убит.

— Вам все еще не добраться до сути. Вам вообще не понятна суть. Взгляните сюда. Опишите мне то, что видите. Разве это не подлинность? Что вы видите? Видите ли хоть что-то? Нет, вы не видите ничего. Вы ничего не видите, потому что вы не хотите смотреть.

— Это бессмысленно, — сказал он. — Это никак не действует. Разве что — на вас.

— А знаете, что за размер у этой дырочки? Ну-ка посмотрим, какой у вас глазомер! Она маленькая. Думаю — это четвертый размер. Самый маленький дамский размер. Меньший — это уже детский. Давай-ка посмотрим, насколько тебе подойдет этот крошечный четвертый размер. Давай-ка посмотрим, не даст ли четвертый размер приятнейших, сладчайших ощущений, о каких ты и не мечтал? Ты любишь хорошую кожу и тонкие перчатки — ну же, вставь пальчик в эту маленькую перчатку. Только медленно, очень медленно. В первый раз это всегда надо делать медленно.

— Давайте все-таки прекратим.

— Ладно, если уж ты такой храбрец, что боишься даже взглянуть сюда, закрой глаза, подойди и вдохни. Это так просто: сделай шаг, нагнись и втяни в себя воздух. Топь. И она засасывает. Вдохни, Швед. Ведь ты знаешь, как пахнет перчатка. Пахнет, как салон только что обитого новенькой кожей автомобиля. И жизнь пахнет так же. Вдохни ее запах. Втяни в себя запах новенького обитого изнутри кожей лона.

Темные детские глаза. В них веселье и смех. Отвага. Безрассудство. Странные глаза. Рита. И все это только наполовину притворство. Чтобы разжечь. Привести в ярость. Возбудить. Она уже где-то за гранью. Дитя бунта. Разносчица несчастий. Мучить его, изничтожать его семью — это ее извращенный способ существования.

— Твоя физическая твердость восхитительна. Неужели нет ничего, что способно столкнуть тебя с мертвой точки? Вот уж не думала, что такие, как ты, не перевелись. Любой другой давно бы уже не выдержал напора эрекции. Ты динозавр. Ну иди же сюда, попробуй ее на вкус.

— Вы не женщина. Все, что вы вытворяете, делает вас не женщиной, а пародией на нее. И пародией омерзительной. — Он отстреливался словами, как солдат, атакуемый вражеским войском.

— А мужчина, который боится взглянуть, — не пародия? Разве смотреть — не естественнее? Что сказать о мужчине, который отводит глаза, потому что ему не осилить реальность и потому что естественное противоречит его представлению о мире? Он представляет себе мир. А ты попробуй его! Отвратителен? Эй, мужественный переросток-бойскаут, изведай скверны, — и, забавляясь над его отказом опустить взгляд хоть на дюйм, она звонко выкрикнула: — Вот, вот здесь!

Должно быть, она запустила пальцы во влагалище и ввела руку как могла глубже, потому что минуту спустя с торжеством показала ее всю, целиком. Пальцы были пропитаны запахом ее лона, и она поднесла их как можно ближе к его лицу. Запах готовой к оплодотворению плоти ударил ему в ноздри — от этого ему было не уклониться.

— Вот тебе ключ к разгадке. Хочешь знать, как это связано с происшедшим? Вот так.

В нем бушевало столько эмоций, сомнений, разнонаправленных импульсов, намерений и контрнамерений, что было уже невозможно определить, чья воля провела черту, переступить которую — табу. Мысли крутились в голове как бы на иностранном языке, но все-таки он понимал: существует черта, которую он ни за что не переступит. Нельзя было схватить ее и выкинуть в окно. Нельзя было схватить ее и бросить на пол. Нельзя было прикасаться к ней. Остатки сил необходимо сконцентрировать на том, чтобы так и застыть на расстоянии фра от спинки кровати. Не приближаться.

Продемонстрировав ему кисть руки, она стала плавными возбуждающе-мягкими круговыми движениями медленно подносить ее к своему лицу. Приблизив ко рту, принялась — один за другим — обсасывать пальцы.

— Знаешь, что это за вкус? Хочешь, скажу тебе? Это вкус твоей д-д-д-очки.

Развернувшись, он бросился вон из комнаты. И с грохотом захлопнул за собой дверь.

Все. Десять, двенадцать минут — и все кончено. Когда он дозвонился до ФБР и агенты приехали, ее уже не было. Как не было и портфеля, который он забыл в комнате. Причиной бегства стала не бессмысленная подлость и жестокость, даже не гнусность провокации, а что-то, чему он не мог уже подобрать правильного названия.

Столкнувшись с тем, что нельзя обозначить словами, он вел себя неправильно — от начала и до конца.

Проходит пять лет. Отец террористки из Римрока напрасно ждет нового появления Риты у себя в офисе. У него нет ее фотографии, нет отпечатков пальцев. Во время их коротких встреч она, эта пигалица, командовала парадом. А теперь исчезла. Вместе с агентом и тут же делающим наброски художником он создает для ФБР портрет Риты, а сам, в одиночку, целеустремленно просматривает кипы газет и еженедельников, так как ждет появления в них Ритиной фотографии. Она непременно должна появиться. Бомбы взрывают повсюду. В Боулдере, Колорадо, на воздух взлетают офисы Военной медкомиссии и Управления Службы по подготовке офицеров запаса при Колорадском университете. В Мичигане — несколько взрывов в самом университете и динамитные шашки, закинутые в полицейское управление и в помещение призывного пункта. В Висконсине бомба уничтожает склад боеприпасов национальной гвардии, а маленький самолетик, пролетев над заводом, производящим армейскую амуницию, сбрасывает на него две жестянки, начиненные порохом. Бомбы подкладывают в здания колледжей Висконсинского университета. В Чикаго бомба уничтожает памятник, поставленный в память о полицейских, погибших во время волнений в Хаймаркете. В Нью-Хейвене кто-то взрывает бомбу в доме судьи, ведущего процесс над девятнадцатью членами организации «Черные пантеры», обвиненными в планировании уничтожения ряда магазинов, полицейского управления и вокзала. Бомбы подкладывают в университетские корпуса Орегона, Миссури, Техаса. В супермаркете Питтсбурга, в ночном клубе Вашингтона, в зале судебного заседания Мэриленда — бомбы взрываются всюду. В Нью-Йорке целая серия взрывов: на пирсе, к которому причаливают суда «Юнайтед Фрутс Дайн», в Мидлендском морском банке, в здании Промышленного треста, в здании «Дженерал Моторс», в манхэттенской штаб-квартире «Мобил Нефть» в компании «Телефонная и электронная связь». Здание призывного пункта в центре Манхэттена взорвано. Здание уголовного суда взорвано. Три бутылки с «коктейлем Молотова» в здании школы на Манхэттене. Взрывы бомб в банковских сейфах восьми городов. Что-то из этого наверняка подложила она. Ее найдут. Эту Риту найдут, схватят на месте преступления и ее, и всю банду — и они укажут ему путь к Мерри.

Вечер за вечером он в пижаме сидит у себя на кухне и ждет, что за окном вот-вот мелькнет ее вымазанное сажей лицо. Он сидит на кухне один и ждет возвращения своего врага — Риты Коэн.

В Лас-Вегасе взорвали реактивный самолет ТВА. Другая бомба взорвалась на морском лайнере «Куин Элизабет». Бомба взорвана в Пентагоне — в женской уборной на четвертом этаже того крыла, где находится Управление военно-воздушными силами Пентагона! Неизвестный террорист оставил записку: «Сегодня мы атаковали Пентагон, главную ставку американского военного командования. Это наша реакция на положение, при котором США усиливают обстрелы вьетнамцев с моря и с воздуха, миноносцы и крейсеры блокируют гавани Демократической Республики Вьетнам, а Вашингтон разрабатывает планы дальнейшей эскалации военных действий». «Демократическая Республика Вьетнам» — если я еще раз услышу эти слова, Сеймур, клянусь, я сойду с ума. Их дочь сделала это! Мерри взорвала бомбу в Пентагоне.

«П-п-папа! — этот голос прорывается сквозь шум швейных машин и доносится к нему в офис. — П-п-папочка!»

Через два года после ее исчезновения бомбу взрывают в изящнейшем здании в греческом стиле, расположенном в одном из наиболее спокойных районов Гринич-виллиджа, — три взрыва и пожар превращают в руины кирпичный старинный четырехэтажный дом. Принадлежит он богатой нью-йоркской супружеской паре, проводящей каникулы на Карибах. После взрыва из дома с трудом выбираются две обожженные, израненные девушки. Одежда одной сгорела дотла, по описаниям ей лет шестнадцать-восемнадцать. Обеих пострадавших впускает к себе соседка. Дает им вещи, чтобы одеться, и спешит посмотреть, не нужна ли еще кому-нибудь помощь в разрушенном здании. Пока она отсутствует, девушки исчезают. Одна из них — двадцатипятилетняя дочка владельцев взорванного дома, член радикального крыла объединения «Студенты за демократическое общество» (СДО), именуемого «Тайфун». Другая остается неопознанной. Другая — Рита. Или нет, другая — Мерри. Они втянули ее и в это!

Целую ночь он ждет на кухне появления своей дочери и этой девицы Тайфунши. Теперь это безопасно — наблюдение за домом и фабрикой, прослушивание телефонов сняты уже больше года назад. Теперь здесь можно объявиться. Думая, чем накормить их, он размораживает пакет с супом. Вспоминает, как она начала увлекаться химией. Доун выращивала телок, и девочка решила стать ветеринаром. Кроме того, занятия химией смягчали ее заикание. Сосредоточившись на каком-нибудь опыте и сконцентрировавшись на тщательно выполняемой работе, она заикалась чуть меньше. Какой бы отец догадался, что это приведет к бомбам? Любой, а не только он проглядел бы эту опасность. Ее интерес к химии был абсолютно невинным. Все, чем она занималась, было невинным!

Тело молодого человека, найденного на другой день среди руин, принадлежало бывшему студенту Колумбийского университета, активному участнику бурных антивоенных демонстраций, создателю радикальной подрывной группы СДО — «Бешеных псов». Еще день спустя установлена личность второй бежавшей с места взрыва девушки. Радикалка-активистка, но не Мерри — двадцатишестилетняя дочь нью-йоркского адвоката. Еще страшнее новости о другом трупе, обнаруженном под развалинами дома в Гринич-виллидже, — торсе молодой женщины. Сразу же идентифицировать этот второй труп не удалось, и медицинский эксперт доктор Эллиот Гросс заявил, что «потребуется некоторое время, прежде чем нам удастся определить, кто это».

Ее отец, сидящий в одиночестве за кухонным столом, знает, кто это. Шестьдесят стержней динамита, тридцать разрывных капсул, начинка кустарных бомб в виде наполненных динамитом двенадцатидюймовых трубок — все это обнаружено всего в двадцати футах от этого изуродованного тела. Трубка, наполненная динамитом, убила доктора Хэмлина. А теперь она мастерила новую бомбу, в чем-то ошиблась, и нью-йоркский дом взлетел на воздух. Сначала убила Хэмлина, теперь вот — себя. Ей в самом деле удалось поразить этот полный сюрпризов город — и вот результат успеха. «Доктор Гросс подтвердил, что на теле имеются следы множественных ранений, вызванных начинявших бомбу гвоздями, что, по сообщению из полицейского источника, указывает на вероятие использования такой бомбы как орудия убийства конкретного человека, а не как просто взрывного устройства».

Назавтра новые сообщения о взрывах на Манхэттене. В 13 часов 40 минут в трех домах, расположенных на некотором расстоянии от центра, одновременно прогремело три взрыва. Значит, тот торс не ее! Мерри жива! Гвоздями разорвано в клочья не ее тело! «В результате поступившего по телефону предупреждения полиция прибыла в здание в 13.20 и успела до взрыва эвакуировать двадцать четыре человека из находившихся в здании людей — охранников и прочий обслуживающий персонал». Наверняка манхэттенская террористка и террористка из Римрока — одно и то же лицо. Если бы она догадалась предупредить по телефону о взрыве своей первой бомбы, никто не погиб бы и ее не разыскивали по обвинению в убийстве. Значит, по крайней мере, чему-то она научилась, значит, по крайней мере, она жива, и он не зря сидит ночь за ночью на кухне, дожидаясь, пока они с Ритой покажутся за окном.

Он читает, что говорят родители двух исчезнувших девушек, разыскиваемых в связи со взрывом четырехэтажного дома. Мать и отец одной из них обращаются к дочери с экрана телевизора и умоляют ее сообщить, сколько людей было в доме к моменту взрыва. «Если там больше никого не было, — говорит мать, — поиски можно прекратить, не доламывая уцелевшие стены. Я верю в тебя, — говорит мать пропавшей дочери, вместе с компанией друзей превратившей нью-йоркский дом в фабрику по изготовлению бомб, — и знаю, что ты не захочешь усугубить тяжесть этой трагедии. Пожалуйста, прошу тебя, позвони, пришли телеграмму или попроси кого-нибудь позвонить и передать сюда требуемую информацию. Нам нужно одно: знать, что ты в безопасности, и мы говорим тебе: мы тебя любим и очень хотим помочь».

Именно эти слова говорил со страниц газет и с экранов телевизоров отец исчезнувшей римрокской террористки. Mai любим тебя и хотим помочь. На вопрос, были ли у него «хорошие отношения» с дочерью, отец нью-йоркской девушки ответил столь же правдиво и горестно, как и отец террористки из Римрока, которому был в свое время задан такой же вопрос: «Нет. Мы, родители, вынуждены ответить „нет“. В последние годы не было». Судя по словам этого отца, его дочь боролась за то же, за что боролась и Мерри, обвинявшая за семейным столом родителей в эгоизме и буржуазном образе жизни и объявляя целью своей борьбы «изменение социальной системы и передачу власти в руки девяноста процентам населения, лишенного сейчас влияния на политическую и экономическую жизнь страны».

Отец второй разыскиваемой девушки был, по словам сотрудника полиции, «предельно закрыт» и ограничился заявлением: «Я не располагаю никакими сведениями о ее местопребывании». И отец римрокской террористки верит ему, лучше любого другого отца в Америке чувствует всю тяжесть горя, скрытого за бесстрастной формулировкой «я не располагаю никакими сведениями о ее местопребывании». Не случись с ним того же, он, вероятно, обманулся бы этой холодной маской. Но он понимает, что эти родители барахтаются так же беспомощно, как и он, денно и нощно барахтаются в попытках найти адекватное объяснение происшедшему.

Третье тело обнаружено в развалинах четырехэтажного дома, на этот раз тело мужчины. Потом, через неделю, в газетах печатают сообщение, сделанное, по словам журналиста, матерью второй пропавшей девушки, и это сообщение разом смывает его сочувствие к обоим родителям. Отвечая на очередной вопрос о дочери, мать отвечает: «Мы знаем, что она в безопасности».

Их дочь повинна в смерти троих, но они знают, что она в безопасности, а о его дочери, хоть ее отношение к убийству никем не доказано, она невинна, она просто жертва мерзких головорезов, подобных этим нью-йоркским богатеньким террористам, никто ничего не знает. У нее нет с ними ничего общего. Его дочь не участвовала в таких делах. И так же не подкладывала бомбу, взорвавшую Хэмлина, как не подкладывала бомбу в Пентагоне. После 1968 года тысячи бомб взрывались по всей Америке, и ни к одной из них его дочь не имела никакого отношения. Откуда он это знает? Потому что Доун знает. Доун уверена. Если бы их дочь действительно собиралась проделать это, она не ходила бы по всей школе, рассказывая, что Олд-Римроку будет чему подивиться. Для этого их дочь слишком умна. Если бы она замышляла что-то, то никому не сказала бы ни словечка.

Пять лет проходят в поисках объяснения, в реконструкции наималейших формировавших ее обстоятельств, влиявших на нее людей и событий, и ничто не подсказывает путей, которые привели ее к бомбе, пока вдруг он не вспоминает о буддийских монахах, о самосожжении буддийских монахов… Конечно, ей было тогда всего десять или одиннадцать, в последующие годы миллион разных вещей случился и с ней, и в доме, и в мире. Но тогда страх не проходил неделями, и она то ударялась в слезы, вспоминая увиденное на экране, то опять заговаривала об этом, то с криком просыпалась среди ночи, потому что увидела это во сне; все это время оно не отпускало ее, преследовало. И да, вспоминая ее сидящей там, в комнате, после ужина, с папой и мамой и краем глаза следящей за новостями, как и все в стране абсолютно не подготовленной к тому, что сейчас произойдет и вдруг увидевшей, как монах превратился в столб пламени, он проникается уверенностью, что здесь и зарыта первопричина того, что случится потом.

Это случилось в 1962-м или 1963-м, незадолго до убийства Кеннеди, до того, как война во Вьетнаме набрала обороты, и всем казалось, что Америка имеет минимальное касательство к этим далеким событиям. Монаху, сделавшему это, было за семьдесят. Бритая голова, одеяние цвета шафрана. Строго выпрямив спину и скрестив ноги, он спокойно сидел посреди пустой улицы какого-то южновьетнамского городка, а перед ним стояла толпа монахов, пришедших смотреть на происходящее как на совершение некоего религиозного ритуала. Вытащив пробку из большой пластмассовой канистры, монах облил себя наполнявшим ее керосином или бензином и обильно полил асфальт вокруг. А потом чиркнул спичкой и сразу же оказался в кольце яростно пляшущих языков пламени.

В цирке иногда выступают «пожиратели огня», дающие зрителям ощущение, что пламя вырывается у них изо рта. Но этот бритоголовый монах, сидевший на улице южновьетнамского городка, умудрялся создать иллюзию, будто не пламя охватываег и лижет его со всех сторон, а он сам выстреливает в разные стороны огненными языками, не только выплевывая их изо рта, но и продуцируя лицом, черепом, грудью, торсом, ногами. Оставаясь абсолютно неподвижным и никак не подтверждая внешне, что он действительно в огне, не двигая ни одним мускулом и уж, разумеется, не издавая ни звука, он в первое время воспринимался как циркач, совершающий хитрый трюк, и выглядел не как монах, который горит в огне, а как монах, без тени опасности для себя поджигающий окружающий воздух. Поза, в которой он застыл, не изменилась ни на йоту, и это была поза человека, пребывающего в каком-то далеком ином пространстве, отрешенного от себя, служащего потусторонним целям, чувствующего себя звеном связи с высшими сферами, недоступного для ощущений, связанных с тем, что сейчас происходило с ним на глазах у всего мира. Ни воплей, ни корч, а само воплощение спокойствия в самом центре пылающего костра — никаких признаков боли, подвластных фиксации снимающих его операторов, и прямое воздействие боли на Мерри и Шведа с Доун, в ужасе замерших перед экраном в своей гостиной. В их дом врывается огненное кольцо, застывший в неподвижности монах, чья плоть вдруг начинает течь ручьями, а потом медленно кренится и падает, врываются и другие монахи, бесстрастно сидящие вдоль поребрика тротуара, некоторые с сомкнутыми ладонями, традиционно символизирующими знак единения и покоя; сюда, прямо к ним на Аркадия-Хилл-роуд, врывается обгорелое черное тело, лежащее где-то там на пустой улице.

Вот что послужило причиной! Монах вошел в дом и остался в нем навсегда. Буддийский монах, не дрогнув прошедший через самосожжение, принявший его сознательно, но как бы и под наркозом. И телевидение, подробно показавшее человеческое жертвоприношение, сделало это. Если бы они смотрели другой канал, если бы телевизор был выключен или сломан, если бы их не было в этот день дома, Мерри не увидела бы того, что нельзя видеть, и не сделала бы то, что нельзя делать. Да, это единственное объяснение. «Эти спокойные л-л-люди, — повторяла она, пока Швед, посадив ее на колени, прижимал к себе длинноногую одиннадцатилетнюю девочку и тихо раскачивался вместе с ней — взад-вперед, взад-вперед. — Эти спокойные л-л-люди…» Сначала она была так напугана, что не могла даже плакать, а только все повторяла снова и снова эти три слова. И только позже, уже отправившись спать, вдруг с криком вскочила, пробежала по коридору к ним в спальню, попросилась — чего не делала с пяти лет — к ним в постель и наконец-то начала выплескивать все мучившие ее мысли. Они не потушили свет и, не перебивая, слушали, как она говорит и говорит, сидя между ними в кровати, говорит до тех пор, пока все пугающие и приводящие в ужас слова не исторгнуты из души. Потом она заснула. Был четвертый час ночи, свет продолжал гореть — она не позволила потушить лампы, — но все-таки она уже так выговорилась и выплакалась, что усталость взяла свое и сумела ее убаюкать. «Разве, чтобы заставить л-л-людей одуматься, надо сжигать себя на костре и превращаться в лужу? Что, все такие бесчувственные? Разве нет совести? Н-н-неужели ни у кого в эт-том м-мире нет совести?» Дойдя до слова «совесть», она каждый раз начинала плакать. Что можно было сказать ей? Как ответить на эти вопросы? Совесть есть, говорили они, у многих людей есть совесть, но надо признать, к сожалению, есть и те, кому чужда совесть. Тебе повезло, Мерри, в тебе отчетливо говорит чувство совести. То, что оно сформировалось уже в этом возрасте, достойно восхищения. Мы гордимся, что наша дочь совестлива, что ее так заботит благополучие всех людей, что она так сочувствует несчастьям…

Еще неделю она не могла спать одна в своей комнате. Швед тщательнейшим образом вычитывал газеты, чтобы иметь возможность объяснить ей поступок монаха. Он был связан с действиями южновьетнамского президента генерала Дьема, с коррупцией, с выборами, со сложными региональными и политическими конфликтами, в какой-то степени с природой самого буддизма… Но для нее это было, прежде всего, крайней мерой, на которую вынуждены идти хорошие люди, живущие в мире, где у подавляющего большинства населения нет ни капли совести.

Едва она как-то пришла в себя после самосожжения того старика-монаха на улочке одного из вьетнамских городов и смогла снова спать одна, без света, не просыпаясь с криком два-три раза за ночь, как все повторилось: новый буддийский монах превратил себя в огненный факел, а за ним другой, третий, четвертый… и когда это началось, Швед обнаружил, что ему не удается удерживать ее подальше от телевизора. Пропустив репортаж о самосожжении в вечерних новостях, она вставала пораньше и смотрела его перед школой. Им было не понятно, как остановить ее. Зачем она снова и снова смотрела все это, словно бы собиралась смотреть без конца? Ему хотелось, чтобы она успокоилась, но все-таки успокоилась не до такой степени. Пыталась ли она проникнуть в суть происходящего? Справиться со своим страхом перед этим зрелищем? Пыталась представить себе, каково это — решиться на такой поступок? Представляла себя на месте этих монахов? Не отрывала глаз, потому что боялась, или потому что испытывала возбуждение? Наибольшее беспокойство и страх вызывало предположение, что любопытство в ней уже одерживает верх над ужасом, и вскоре он тоже был втянут в бесконечные наблюдения, но не за самосожжением монахов во Вьетнаме, а за переменами, происходящими в его одиннадцатилетней дочке. Он всегда бесконечно гордился любознательностью, проявляемой ею с самого раннего возраста, но теперь его вряд ли радовало ее желание так подробно вникать в такие дела.

Разве не грех покончить жизнь самоубийством? Как могут все остальные просто стоять и смотреть? Почему не попробуют остановить его? Почему не попробуют загасить пламя? Стоят и разрешают снимать это для телевидения. Хотят, чтобы это показывали по телевизору. Где же их нравственность? И как быть с нравственностью телевизионщиков, снимающих все это на пленку?.. Над этим ли размышляла она? Нужны ли были ответы на эти вопросы для ее интеллектуального созревания? Неизвестно. Она сидела перед экраном молча, такая же неподвижная, как и объятый пламенем монах. И потом тоже не говорила ни слова. Даже если он пробовал расспрашивать, она никак не откликалась, просто сидела перед телевизором, со взглядом, сфокусированным не на мерцающем экране, а где-то внутри себя — там, где теоретически все сцепляется и находит себе объяснение, где все, чего она не понимала, вызывало некий геологический сдвиг, а запечатленное фиксировалось навеки.

Он не знал, как остановить ее, но пытался изыскивать отвлечения, которые заставят ее забыть о безумии, происходящем на другом конце земли и по причинам, никак не связанным с ее жизнью или с жизнью ее семьи. Брал ее с собой вечером поиграть в гольф, водил посмотреть на спортивные игры, взял ее вместе с Доун в короткую поездку на пуэрто-риканскую фабрику, а потом провел с ними неделю на побережье возле Понсе, и наконец она забыла. Но это было никак не связано со всеми его усилиями, причина заключалась в самих самосожжениях, а точнее, в том, что они прекратились. Пять, шесть, семь повторений — и все, конец. А чуть спустя Мерри стала опять прежней Мерри, занятой тем, что ее касалось, тем, что подходит по возрасту.

Когда этот южновьетнамский президент Дьем, против которого протестовали мученики-монахи, несколько месяцев спустя был убит (по мнению, высказанному в утренней программе Си-Би-Эс, убит сотрудниками ЦРУ, прежде способствовавшего его приходу к власти), Мерри вроде бы пропустила это известие, и Швед не довел его до ее сведения. К этому времени страна, называемая Вьетнам, как бы и не существовала для Мерри, да и прежде была для нее лишь каким-то невообразимо далеким местом, послужившим декорацией для чудовищного телевизионного спектакля, потрясшего ее излишне восприимчивую одиннадцатилетнюю душу.

Даже потом, на свой лад критикуя политику, она ни слова не говорила ни о мученичестве, ни о буддийских монахах. Казалось, трагедия, связанная с теми монахами в 1963 году, не имела ничего общего с бурным протестом, выплеснувшимся в 1968 году и обернувшимся ненавистью к империалистической политике капиталистической Америки по отношению к крестьянам, воюющим за свое национальное освобождение… и все же в своих дневных и ночных размышлениях ее отец упорно убеждал себя, что это объяснение — единственно возможное, и других сколько-нибудь сопоставимых по степени ужаса и шоковому воздействию впечатлений, способных превратить его дочь в террористку, у нее, безусловно, не было.

Проходит пять лет. Анжела Дэвис, негритянка, преподаватель философии, примерная ровесница Риты Коэн (родилась в Алабаме в 1944 году, за восемь лет до рождения террористки из Олд-Римрока), коммунистка, работающая в Калифорнийском университете и протестующая против войны, предстает в Сан-Франциско перед судом, инкриминирующим ей участие в похищении людей, убийстве и заговоре. Ее обвиняют в добывании оружия, использованного при вооруженной попытке освободить во время судебного заседания трех чернокожих, отбывающих срок в тюрьме Сан-Квентин. Утверждают, что револьвер, из которого был убит судья, куплен ею всего за несколько дней до кровавых событий. Два месяца она скрывается, оставаясь неуловимой для агентов ФБР, но наконец ее настигают в Нью-Йорке и препровождают назад в Калифорнию. По всему миру — от Франции и Алжира до СССР — ее сторонники кричат о сфабрикованности этого дела полицией. Везде, где ее провозят под охраной полиции, и белые и черные шеренгами стоят вдоль улиц, подставляя под объективы телевизионных камер плакаты и громко скандируя: «Свободу Анжеле! Долой политические преследования! Нет расизму! Нет войне!»

Ее прическа напоминает Шведу прическу Риты Коэн. Каждый раз, глядя на эту буйную шапку волос, он снова думает о том, как нужно было поступить в тот день в отеле. Нельзя было упускать ее, ни в коем случае!

Теперь он смотрит новости, чтобы следить за Анжелой Дэвис. Он читает о ней все, что можно найти. Он уверен: Анжела Дэвис — ниточка, следуя вдоль которой он сможет найти свою дочь. Он вспоминает, как однажды, когда Мерри жила еще дома, он как-то в субботу, во время одной из ее отлучек в Нью-Йорк, прошел к ней в комнату, открыл нижний ящик письменного стола и, устроившись тут же, прочел все бумаги, которые в нем обнаружил. Всю эту политическую писанину — памфлеты, листовки, размноженные на ксероксе брошюрки с сатирическими карикатурами. Среди прочего там был «Коммунистический манифест». Где она все это достала? Конечно же, не в Олд-Римроке. Кто снабжал ее этой литературой? Билл и Мелисса. И все это были не просто антивоенные воззвания, а пропаганда свержения капитализма и уничтожения правительства США, яростные призывы к насилию и революции. Ему было жутко читать эти аккуратно подчеркнутые ею, старательной ученицей, абзацы, но и прекратить это чтение он не мог… Теперь ему кажется, были там и писания Анжелы Дэвис. Проверить невозможно, так как ФБР конфисковало все бумаги. Рассортировали их как вещественные доказательства, разложили по конвертам, запечатали и вывезли из дома. Обсыпали все в ее комнате специальным порошком, стремясь обнаружить четкие отпечатки пальцев, годные для сравнения с теми, что уже хранятся в их криминальной картотеке. Затребовали все телефонные счета, чтобы узнать, куда звонила Мерри. Долго обыскивали ее комнату в поисках тайников. Сдирали ковровое покрытие, взламывали пол, отдирали стенные панели, снимали укрепленный под потолком плафон, перерыли все платья в шкафу, пытаясь найти что-то, спрятанное в рукавах. После взрыва полиция штата перекрыла движение на Аркадия-Хилл-роуд, поставила оцепление, и в течение шестнадцати часов двенадцать агентов ФБР прочесывали дом сверху донизу. Когда они добрались до кухни и принялись, разыскивая бумаги, потрошить пылесос, у Доун сделалась истерика. И все это потому, что Мерри читала Карла Маркса и Анжелу Дэвис! Да, теперь он ясно припоминает, как сам пытался, сидя около стола Мерри, читать Анжелу Дэвис, вникая в ее мысли, пытаясь представить себе их воздействие на его девочку. Читая этот опус, ты чувствовал себя глубоко под водой, с аквалангом, в шлеме с максимально приближенным к лицу окошечком, с дыхательной трубкой во рту, но без возможности двигаться, поворачиваться, нажать на специальное приспособление и выбраться на поверхность. Это было похоже на чтение тоненьких книжечек и картинок с подписями, рассказывающих о житии святых, которые старая миссис Дуайр часто совала ей, когда она приезжала в Элизабет. К счастью, девочка быстро переросла это чтение. Но в течение некоторого времени она, потеряв ручку, молила о помощи святого Антония, недостаточно подготовившись к контрольной — святого Иуду, а когда мать заставляла ее посвятить субботнее утро уборке захламленной за неделю комнаты — покровителя тружеников святого Иосифа. Однажды, когда ей было девять и какие-то ретрограды-фанатики, живущие на мысе Кейп-Мей, объявили, что во время пикника их детям в свете костра явилась Пресвятая Дева, и толпы люди устремились к их ферме и дежурили там днем и ночью, Мерри пришла в необыкновенное возбуждение, но поражалась не столько чудесному появлению Мадонны в Нью-Джерси, сколько тому, что некие дети были специально избраны свыше, чтобы увидеть это. «Как мне хотелось бы, чтобы это случилось со мной», — сказала она отцу и рассказала ему о другом явлении Богоматери: трем пастушатам в деревне Фатима, в Португалии, а он кивал и держал язык за зубами, хотя ее дед, услышав от внучки об этом явлении на Кейп-Мей, сказал: «А в следующий раз ее, наверное, увидят в мороженице», что Мерри не преминула повторить при визите в Элизабет. Услышав это, бабушка Дуайр обратилась с мольбой к святой Анне, прося помочь Мерри несмотря на все влияния остаться доброй католичкой, но года через два святые и молитвы напрочь исчезли из жизни Мерри, и она перестала носить чудодейственный медальон с изображением Пресвятой Девы, хотя и обещала бабушке Дуайр носить его постоянно, не снимая даже во время купания. Она переросла веру в святых и точно так же наверняка переросла бы коммунистические идеи — Мерри была способна перерастать что угодно. Еще несколько месяцев, может быть, даже недель, и она просто забыла бы о всей этой макулатуре из ее ящика. Нужно было одно: подождать. Если бы только она могла подождать! Но как раз суть проблемы в том, что Мерри нетерпелива. Всегда была нетерпелива. Возможно, эту нетерпеливость подстегнуло заикание. Но чем бы она ни увлекалась, увлечение длилось примерно год, а потом исчезало — моментально и бесследно. Еще год, и ей пришло бы время поступать в колледж. Но еще раньше у нее появились бы новые объекты ненависти и любви, она сконцентрировала бы внимание на чем-то новом, и все, все было бы иначе.

В одну из ночей бдения за кухонным столом Анжела Дэвис является Шведу, как Богоматерь из Фатимы тем португальским детям, как Пресвятая Дева на мысе Кейп-Мей. Анжела Дэвис может помочь мне найти ее, думает он, и поэтому вот она, здесь. В одиночестве сидя на кухне, Швед ночь за ночью ведет задушевные разговоры с Анжелой Дэвис. Сначала о войне, потом и обо всем остальном, что важно для них обоих. У возникающей перед его мысленным взором Анжелы длинные ресницы и крупные серьги-кольца в ушах, и она даже еще красивее, чем на телеэкране. У нее длинные ноги, и она выставляет их напоказ, всегда надевая яркие мини-юбки. Волосы у нее необыкновенные, и она, словно дикобраз, с вызовом смотрит на вас из-под этой курчавой короны, которая как бы предупреждает: «Если не хочешь обжечься, не прикасайся».

Он рассказывает ей о том, что ей хочется знать, и верит всему, что она говорит. У него нет другого выхода. Анжела хвалит его дочь, называя ее «солдатом свободы и пионеркой великой борьбы против угнетения». Он должен гордиться ее политическим радикализмом. Антивоенное движение — это и антиимпериалистическое движение, и, выражая протест в той единственной форме, которая может подействовать на сознание американцев, Мерри, в ее шестнадцать лет, выходит на передний край движения, выступая как его Жанна д'Арк. Его дочь — стимулятор всенародного сопротивления фашистскому правительству и его зверскому подавлению инакомыслящих. То, что сделала его дочь, преступно только потому, что это считает преступным государство, само являющееся преступником, готовое на безжалостную агрессию против любой страны мира во имя сохранения несправедливого распределения богатств и поддержания институций, охраняющих классовое господство. Неподчинение дискриминирующим законам, в том числе и неподчинение, связанное с насилием, восходит, объясняла она, еще ко временам аболиционизма, и в этой борьбе его дочь идет рука об руку с Джоном Брауном.

Поступок Мерри не уголовный, а политический и связан с борьбой между фашистами-контрреволюционерами и противостоящими им силами, которые объединяют черных, выходцев из Мексики, индейцев, уклонистов от военной службы, подобной Мерри белой молодежи, действующих или легально, или — согласно терминологии Анжелы — экстралегальными методами, стремясь к свержению вдохновляемого капиталистами полицейского государства. И он не должен опасаться за ее жизнь в подполье. Мерри не одинока, она часть целой армии, состоящей из восьмидесяти тысяч радикально настроенных молодых людей, которые ушли в подполье для наиболее успешной борьбы против социальной несправедливости, вызванной угнетающей человека политико-экономической системой. Анжела разъясняет, что все, что он слышал о коммунизме, — сплошная ложь. Если он хочет увидеть тот социальный строи, что сумел уничтожить расовое неравенство и эксплуатацию трудящихся и войти в соответствие с нуждами и чаяниями всего народа, пусть съездит на Кубу.

Он с готовностью слушает. Она объясняет, что империализм — это средство, используемое богатыми представителями белой расы для максимального урезания оплаты труда черных, и он хватается за это заявление, чтобы рассказать ей о чернокожей начальнице участка Вики, тридцать лет проработавшей в «Ньюарк-Мэйд», хрупкой женщине с острым умом, выносливой, честной, матери двух сыновей-близнецов, Донни и Блэна, закончивших школу в Ньюарке и ставших теперь студентами медицинского колледжа. Он рассказывает, как Вики, одна из всех, круглосуточно оставалась с ним в здании фабрики во время волнений 1967 года. Радио мэрии советовало всем немедленно покинуть город, но он остался, потому что надеялся своим присутствием защитить здание от вандалов и еще потому же, почему люди не бегут из местности, на которую налетел ураган, — просто не могут бросить на произвол судьбы то, что им дорого. По этим же или близким причинам осталась и Вики.

Чтобы утишить ярость восставших, которые шли, размахивая факелами, от Саут-Орандж-авеню и могли появиться около фабрики, Вики соорудила плакаты и разместила их по возможности наиболее заметно. На белых кусках картона черным фломастером было написано: «Большая часть рабочих фабрики — н е г р ы». Две ночи спустя все окна с этими плакатами были разбиты какой-то компанией белых: не то бдительными активистами из северной части Ньюарка, не то — как подозревала Вики — ньюаркскими полицейскими, снявшими номера со своей машины. Выбив окна, они уехали; никакого другого урона за все дни и ночи, пока Ньюарк полыхал в огне, фабрика «„Ньюарк-Мэйд“» не понесла. Обо всем этом он рассказывает святой Анжеле.

Отряд молодых людей из Национальной гвардии, отправленный на Берген-стрит, чтобы блокировать район восстания, разместился на второй день боев позади склада «Ньюарк-Мэйд», и, когда они с Вики принесли этим ребятам горячий кофе, Вики сумела поговорить с каждым из них в отдельности. Парни, одетые в униформу, шлемы и армейские сапоги, увешанные оружием — от ножей до винтовок со штыками, сыновья белых фермеров из Южного Джерси, — все они были напуганы чуть ли не до потери сознания. «Прежде чем выстрелить кому-нибудь в окно, подумайте, — внушала им Вики. — Поймите, это не снайперы, это люди, хорошие люди. Так что сначала подумайте, подумайте!» В субботу днем напротив фабрики остановился танк, и Швед, увидев его, позвонил Доун и сказал: «Все будет хорошо!», а Вики подошла к танку и колотила по крышке люка, пока та не приоткрылась. «Не слетайте с катушек! — прокричала она сидевшим внутри солдатам. — Не психуйте! Вы-то уйдете, а людям здесь жить. Здесь их дом». Когда все было кончено, многие резко критиковали губернатора Хьюза за введение танков. Швед не критиковал: эти танки положили конец тому, что могло стать всеобщим бедствием. Но этого он Анжеле не говорит.

Во время двух самых тяжелых и ужасающих дней, пятницы и субботы 14 и 15 июля 1967 года, когда он поддерживал связь с полицией штата по рации, с отцом — по телефону, Вики все время была рядом с ним. «Все это и мое. Вы просто владелец», — сказала она. Теперь он рассказывает Анжеле, что знал всю историю отношений Вики с его семьей, знал, как давно и тесно все они были связаны, но все же не мог и предположить, что ее привязанность к «Ньюарк-Мэйд» не меньше, чем его привязанность. Он рассказывает, как после восстаний, после дней, прожитых плечом к плечу с Вики во время осады, он принял решение остаться, пусть и в одиночку, не уезжать из Ньюарка, не бросать своих черных рабочих. Но умалчивает о том, что тогда (да и сейчас) собрался бы и уехал без колебаний, если бы не боялся, что, присоединившись к исходу из города всех уцелевших после погрома предприятий, он предоставит тем самым Мерри беспроигрышную возможность обвинить его в жертвовании интересами черных, трудящихся и бедняков, руководствуясь только соображениями собственной выгоды и исходя из патологической жадности.

В этих надуманных лозунгах нет правды, ни капли правды, и все-таки: что ему делать? Не мог он своими поступками дать оправдание безумным поступкам дочери. Он остался в Ньюарке, и после ньюаркских волнений поступки Мерри стали не просто безумными — безумнейшими. Волнения в Ньюарке — потом война во Вьетнаме; сначала один только город — потом вся страна, и все это наложило печать на жизнь четы Лейвоу с Аркадия-Хилл-роуд. Первый страшный удар, а через семь месяцев — в феврале 1968 года — все сотрясается от следующего. Фабрика, оказавшаяся на осадном положении, дочь в подполье — и все это ложится тенью на их будущее.

В довершение всех несчастий, когда стрельба снайперов прекратилась, пожары были потушены, список жертв перестрелок, состоявший из двадцати одного жителя Ньюарка, опубликован, Национальная гвардия распущена по домам, а Мерри бесследно исчезла, выяснилось, что качество продукции, выпускаемой «Ньюарк-Мэйд», благодаря небрежности и равнодушию рабочих делается все хуже и хуже. Допускаемая халатность в работе выглядит как саботаж, хотя сознательного саботажа тут, вероятно, и нет. Несмотря на сильнейшее искушение, он не рассказывает Анжеле о разногласиях между ним и его отцом, к которым привело его решение оставаться в Ньюарке: это признание вызвало бы в ней ненависть к Лу Лейвоу и привело к решению не связывать их с Мерри.

«Ну и к чему мы пришли? — говорил отец, снова и снова прилетая из Флориды, чтобы умолить сына убраться из этого города, прежде чем следующие волнения не оставят в нем камня на камне. — К тому, что вместо одной они делают две, три, а то и четыре операции. Сделав один шаг вперед, должны тут же сделать и шаг назад: резать заново, строчить заново, но мало этого: никто не выполняет дневной нормы, и никто не работает так, как надо. Весь бизнес летит на помойку из-за этого сукина сына Лироя Джонса, этого лезущего куда не надо Кричалкина-Пищалкина-Стращалкина, или как там он себя называет, этот тип в шляпе. Все, что я сделал, я сделал своими руками! И замешал на своей крови! Считают, что я получил это все готовеньким? От кого? Кто дал мне что-нибудь? Никто. Все, что у меня есть, я создал сам. Создал, работая! Ра-бо-та-я! Но они отобрали у меня этот город и теперь собираются отобрать мое дело — все, что я выстроил, день за днем, шаг за шагом. Они хотят превратить это в руины. И думают, что это принесет им счастье. Жгут собственные дома — вот как они расправляются с белыми! Не приводят дома в порядок, а жгут их. Жить в разрушенном городе — чернокожая гордость ликует от одной этой мысли! Большой город разрушен до основания. А им будет приятно в нем жить! Подумать только, что я давал им работу. Это ли не смешно? Я давал им работу! „Ты спятил, Лейвоу, — говорили мне приятели в парилке. — Зачем ты нанимаешь этих черных — шварцев? Ты не получишь перчаток, но ты получишь много мороки на свою голову“. Но я нанимал их, нанимал как нормальных людей, двадцать пять лет облизывал Вики, в каждый, чтоб ему пусто было, День благодарения преподносил каждой бабе праздничную индюшку. Утром приходил, растянув рот от уха до уха, приветствовал их, расстилался перед ними. „Как дела? — спрашивал. — Как мы тут поживаем? Я всегда к вашим услугам. Если какие-то жалобы, только ко мне. Помните: здесь, за этим столом, не только ваш босс, но и ваш верный друг, товарищ“. Вспомни-ка торжество, которое я устроил, когда дети Вики окончили школу! Каким же дебилом я был. Нет, остался. Вплоть до сегодняшнего дня! Я сижу возле бассейна, и, когда мои чудные друзья поднимают глаза от газеты и говорят, что всех шварцев надо бы просто выстроить вдоль стенки и расстрелять, я единственный не могу не напомнить им, что именно так поступил в свое время Гитлер с евреями. И знаешь, что они говорят мне в ответ? Они говорят: „Как же можно сравнивать шварцев с евреями?“ Они говорят мне, что шварцев надо прикончить, а я кричу „нет!“, и в это же время дело всей моей жизни гибнет, потому что они не способны сшить перчатку точно по размеру. Плохая выкройка, кривой шов — и такую перчатку уже не натянешь на руку. Они халтурщики, самые настоящие халтурщики, и это не простительно! Допустить брак в какой-нибудь операции — значит пустить насмарку все. И все же, Сеймур, когда я разговариваю с этими фашиствующими ублюдками — евреями, евреями-ровесниками, видевшими то же, что видел и я, то есть с людьми, которые должны разбираться в таких вещах в миллион раз лучше, — когда я в споре с ними привожу аргументы против, я протестую против того, что должен был бы отстаивать». — «Да, но делаешь это с энтузиазмом», — заметил Швед. «Почему? Почему я так поступаю, скажи мне!» — «Думаю, так велит голос совести». — «Совести? Ну а где же их совесть? Где совесть шварцес? Куда они спрятали свою совесть, после того как проработали у меня двадцать пять лет?»

Чего бы ни стоил Шведу отказ избавить старика от этих мук, он все же не соглашался поддаться на уговоры отца все по той же простой причине: если Мерри узнает — а она, безусловно, узнает от Риты Коэн, если Рита действительно с ней общается, — что фирма «Ньюарк-Мэйд» сбежала из здания на Централ-авеню, ее восторгу не будет предела. «Значит, пошел и на это! Он такой же мерзавец, как они все. Родной отец! Все готов отдать в жертву прибыли. Всё! Для родного отца Ньюарк — это колония черномазых. Их надо эксплуатировать, бесконечно эксплуатировать, а при первой опасности выбросить на помойку».

Эти и еще более идиотские мысли, вбитые ей в голову книжонками вроде «Коммунистического манифеста», наверняка уничтожат последний шанс снова с ней свидеться. Он мог бы немало порассказать Анжеле Дэвис о своем нежелании покинуть город и черных, работающих на его предприятии, и это, несомненно, расположило бы ее в его пользу, но понимает, что личные осложнения, связанные с принятием этого решения, вряд ли придут в гармонию с оторванными от реальности идеалами святой Анжелы, и решает, что лучше поведать этому чудо-призраку, что он — один из двух белых, попечительствующих в Комитете по борьбе с бедностью (это неправда, попечитель — отец одного из друзей), организации, которая регулярно собирается в Ньюарке, стараясь способствовать возрождению города, в которое он (еще одна ложь, ведь оно невозможно) до сих пор верит. Он сообщает Анжеле, что, невзирая на страхи жены, посещает вечерние заседания в разных районах города. Он делает все, что в его силах, для освобождения ее народа. Необходимо, твердит он, повторять это каждый вечер. Освобождение народа, американские колонии с негритянским населением, бесчеловечность общества, готовность человечества к борьбе.

Он не рассказывает Анжеле, что его дочери свойственно по-детски хвастаться, сочинять небылицы, чтобы произвести впечатление, что она ничего-то не знает о динамите и революции, то и другое для нее — просто слова, которыми она щеголяет, чтобы почувствовать себя сильной — сильной несмотря на свой дефект речи. Конечно же, Анжела знает, где скрывается Мерри, и, если Анжела взяла вот так и пришла к нему, это не просто светский визит. Анжела Дэвис может каждую полночь являться на кухню Лейвоу в Олд-Римроке, только если она тот вождь революции, которому было поручено следить за благополучием его дочери. Если это не так, то зачем же она приходит снова и снова?

И поэтому он говорит ей: да, моя дочь — борец за свободу; да, я горжусь ею; да, все, что я раньше слышал о коммунизме, — ложь; да, США беспокоятся только о том, чтобы мир был безопасным для бизнеса, и поддерживают зависимость бедных стран от богатых; да, США ответственны за угнетение во всех частях света. И ее цель, цель Хью Ньютона, цель Бобби Сиэла, цель Джорджа Джексона, цель Мерри Лейвоу, оправдывает все средства. Все это время он никогда не произносит имя Анжелы Дэвис ни при ком, и уж особенно не при Вики, которая считает Анжелу Дэвис разрушительницей общественного спокойствия и так и говорит всем работницам фабрики. Один, втайне он молится — истово молится Богу, Иисусу, всем сразу, Пресвятой Деве, святому Антонию, святому Иуде, святой Анне, святому Иосифу, молится, чтобы Анжелу оправдали. И когда это происходит, он ликует. Она свободна! Но он не относит на почту письмо, которое пишет ей у себя на кухне, узнав об этом. Не отправляет его и несколько недель спустя, когда Анжела, с четырех сторон защищенная пластинами из пуленепробиваемого стекла, заявляет перед ста пятнадцатью тысячами восторженных слушателей о своем требовании свободы политическим заключенным, неправедно осужденным и несправедливо брошенным в тюрьмы. Свободу римрокской террористке! Свободу моей дочери! — выкрикивает Швед. «Думаю, пришло время, — заявляет Анжела, — когда всем нам следует преподать хороший урок правителям этой страны». Да, кричит Швед, да, это время пришло, настал час социалистической революции в Соединенных Штатах Америки! Но он по-прежнему сидит в одиночестве за своим кухонным столом, потому что он и сейчас не способен сделать то, что нужно, или поверить в то, во что нужно поверить, и даже не знает уже, а во что он, собственно, верит. Все-таки сделала она это или нет? Решившись воткнуть пенис в Риту Коэн, он бы знал: трахал бы эту сообщницу — секс-террористку, пока не добился от нее рабской покорности. Пока она не свела бы его в убежище, где они мастерят эти бомбы. Если ты в самом деле хочешь увидеть дочку так, как говоришь, то успокойся, подойди и трахни хорошенько Риту Коэн. Нужно было не отводить глаз от ее вагины, распробовать ее вкус и потом трахнуть ее обладательницу. Сделал бы это на его месте другой отец? Если он готов сделать для Мерри все, что угодно, то почему бы и не это? Почему, почему он сбежал?

И это только часть прошедших пяти лет. Малая часть. Все, что он видит, слышит, читает, имеет для него только один-единственный смысл. Нейтрального, не связанного с ним восприятия не существует. Целый год, приезжая в деревню, он упирается взглядом в то место, где стоял магазинчик. Чтобы купить газету, пакет молока или канистру бензина, ему, как и всем остальным жителям Олд-Римрока, теперь нужно ехать до самого Морристауна. И чтобы купить марку — тоже. Деревня состоит практически из одной улицы. Двигаясь на восток, видишь новую пресвитерианскую церковь, здание в псевдоколониальном стиле, на самом деле вообще ни к какому стилю не относящееся, построенное там, где стояла прежде старая пресвитерианская церковь, дотла сгоревшая в двадцатых. Неподалеку от церкви — Дубы, два больших двухсотлетних дуба, гордость округи. Примерно в тридцати ярдах за Дубами — кузница, буквально накануне Пёрл-Харбора переоборудованная в хозяйственный магазин, в котором окрестные жительницы покупают обои, светильники, безделушки и советуются с миссис Фаулер, как лучше украсить дом. В дальнем конце улицы авторемонтная мастерская, в которой хозяйничает Перри Хэмлин, горький пьяница и кузен Расса Хэмлина, занимающийся также плетением тростниковых кресел, а еще дальше расстилаются земли молочной фермы, которой владеет и всем заправляет Пол Хэмлин, младший брат Перри. Холмы, похожие на те, где Хэмлины фермерствуют уже чуть ли не двести лет, тянутся с северо-востока на юго-запад, образуя полосу шириной в тридцать-сорок миль, пересекают северную часть Джерси, со всех сторон обтекая Олд-Римрок, превращаются в цепочку, тянущуюся до Нью-Йорка, а оттуда, уже под названием Кошачий хребет, — до Мэна.

Наискосок от места, где стоял магазинчик, расположено желтое оштукатуренное школьное здание, состоящее из шести классных комнат. Прежде чем они отправили Мерри в школу Монтессори, а потом в полную среднюю школу Морристауна, она четыре года проучилась в этом доме. Дети, которые ходят сейчас в эту школу, каждый день видят место, где прежде стоял магазин, видят его и учителя, и проезжающие по деревне родители школьников. Здесь, в школе, собирается Общественный совет поселка, здесь члены совета устраивают ужины в складчину, здесь проводят голосование, и каждый, приезжающий сюда, видит то место, где стоял магазин, и снова думает о взрыве, об убитом здесь хорошем человеке, о девочке, устроившей этот взрыв, и — в разных пропорциях смешивая сочувствие и негодование — о ее семье. Некоторые ведут себя подчеркнуто дружелюбно, другие (он знает) стремятся избегать встреч. Приходят и письма антисемитского содержания. Это так отвратительно, что потом он несколько дней почти болен. Какие-то высказывания доносятся до него. Какие-то — до Доун. «Всю жизнь живу тут. Никогда прежде такого не было». — «А чего вы хотите? Им тут вообще нечего делать». — «Они казались милыми людьми. Но ведь заранее не угадаешь». Передовица из местной газеты, описывающая трагедию и посвященная памяти доктора Конлона, пришпилена к доске объявлений совета и висит, выставленная на всеобщее обозрение. Швед не может сорвать ее, хотя ему очень хочется, в первую очередь, ради Доун. Можно было надеяться, что, поскольку она вывешена на улице, дождь, ветер, солнце и снег истреплют ее в несколько недель, но она целый год остается и невредимой, и читаемой. Название передовицы — «Доктор Фред». «Мы живем в обществе, где насилие становится все большей обыденностью… нам не понять, в чем причины, и, возможно, мы их никогда не узнаем… гнев, горящий в наших сердцах… мы полны искреннейшим сочувствием к жертве и его близким, к семейству Хэмлин и ко всем жителям Олд-Римрока, пытающимся осознать случившееся и совладать со своими эмоциями… выдающийся человек и прекрасный врач, которого все мы хорошо знали… специальный фонд памяти доктора Фреда… взносы, которые помогут малоимущим семьям в случае необходимости обращения к медицинской помощи… в эти горестные дни мы должны заново объединиться…» Рядом с передовицей статья «Время лечит любые раны», которая начинается со слов «Мы все предпочли бы как можно скорее забыть…», и далее: «…для одних это врачующее время наступит скорее, другим ждать его дольше… Преподобный Питер Бэлистон из Первой конгрегациональной церкви сосредоточился в своей проповеди на поисках добра, которое может принести эта трагедия… сплотив прихожан в общем горе… Преподобный Джеймс Виринг из церкви Святого Патрика произнес глубоко тронувшее всех наставление…» Кроме этой статьи вывешена еще и третья вырезка из газеты, которой решительно нечего делать на этом стенде, но он не может сорвать ее, так же как он не может сорвать и две первые, и она тоже висит на доске целый год. Это интервью с Эдгаром Бартли, рядом с ним, в той же газете, фотография этого Бартли с собакой, опирающегося на деревянную лопату. За спиной у него родительский дом и ведущая к нему свежерасчищенная от снега дорожка. Эдгар Бартли — парень из Олд-Римрока, года за два до взрыва сводивший Мерри в кино. Классом старше нее и такой же высокий, он, как помнится Шведу, смотрелся довольно приятно, но был дико застенчив и несколько странноват. В газете говорится, что это бойфренд готовившей теракт Мерри, хотя, насколько известно родителям, тот выход в кино два года назад был для нее единственным в жизни свиданием с каким-либо молодым человеком. Как бы то ни было, высказывания, принадлежащие, если верить газете, Эдгару, кем-то жирно подчеркнуты. Может быть, кем-то из одноклассников, так, в шутку. Может быть, и сама вырезка с фотографией тоже вывешена здесь в шутку. Но шутка или не шутка, она висит здесь, месяц за месяцем, и Шведу не удается придумать, как от нее избавиться. «Все это кажется нереальным… Никогда не подумал бы, что она может выкинуть такое… Казалась очень приятной девочкой. Никаких злобных высказываний, никогда. Уверен, с ней что-то внезапно случилось… Надеюсь, ее найдут и окажут ей помощь… Я всегда думал, что Олд-Римрок — место абсолютно безопасное. Но теперь я, как и все, невольно оглядываюсь: нет ли кого за спиной. Прежде чем жизнь вернется в нормальное русло, должно пройти время… Но я стараюсь смотреть вперед. Это необходимо. Мне нужно забыть о случившемся. Жить так, будто этого не было. Хотя, конечно же, мне очень горько».

Единственное утешение, дарованное Шведу доской объявлений, — отсутствие на ней статьи, озаглавленной «Предполагаемая террористка умна, талантлива, но „с налетом упрямства“». Эту вырезку он сорвал бы. Отправился бы туда глухой ночью и отодрал. Возможно, эта статья и не хуже, чем множество других, появляющихся в это время не только в их местной еженедельной газете, но и в нью-йоркской печати — в «Таймс», «Дейли ньюс», «Дейли мирроу», «Пост»; в ежедневных газетах штата Нью-Джерси — «Ньюарк ньюс», «Ньюарк стар-леджер», «Морристаун рекорд», «Берген рекорд», «Трентон таймс», «Патерсон ньюс»; в газетах соседнего штата Пенсильвания — «Филадельфия инквайрер», «Филадельфия бюллетень», «Истон экспресс», а также в «Тайм» и «Ньюсуик». После первой недели большая часть газет и телеграфных агентств забывает об этой истории, но «Ньюарк ньюс» и в особенности «Морристаун рекорд» по-прежнему не сдаются. «Ньюс» выделяет для этой темы трех лучших своих репортеров, и обе газеты день за днем рыскают в поисках новых историй о «террористке из Римрока». Ориентированный на местную публику «Рекорд» неустанно напоминает читателям, что бомба в Римроке — самое крупное несчастье, постигшее округ Моррис после 12 сентября 1940 года, когда взрыв на пороховом заводе компании «Эркюль», расположенном примерно в двенадцати милях от Кенвила, унес жизни пятидесяти двух человек и покалечил еще триста. В конце двадцатых в округе Мидлсекс, в одном из переулков на задах Нью-Брунсвика убили священника и церковного регента, а в Бруксайде умалишенный, улизнувший с территории грейстоунской лечебницы для душевнобольных, сначала пришел проведать своего дядюшку, а потом раскроил ему топором череп — все эти истории тоже всплывают опять на поверхность и заново с ужасом пересказываются. Тут же, конечно, и похищение младенца Линдбергов в Хоупуэлле, Нью-Джерси, — кража и убийство крошечного сына Чарльза А. Линдберга, легендарного летчика, первым совершившего перелет через Атлантику. Газеты с жаром вспоминают и эту историю, вновь печатают сообщения более чем тридцатилетней давности о требованиях выкупа, изуродованном тельце ребенка, процессе Флемингтона, перепечатывают выдержки из газет за апрель 1936 года, рассказывающие о казни на электрическом стуле похитителя и убийцы, плотника-иммигранта Бруно Хауптмана. День за днем имя Мерри Лейвоу снова и снова фигурирует в цепочке когда-либо совершенных в округе зверств, несколько раз оно оказывается непосредственно рядом с именем Хауптмана, и все-таки ни одна из этих статеек не ранит его так жестоко, как статья в местной еженедельной газете, характеризующая ее как девочку «с налетом упрямства». В ней есть подтекст — пусть почти незаметный, — указывающий на провинциальную ограниченность, простоватость, а то и просто глупость, который вызывает в нем такую ярость, что выставленность этой статьи на всеобщее обозрение, мысль, что любой может, покачивая головой, прочесть ее на доске объявлений, была бы для него просто невыносима. Что бы там Мерри ни сделала, он воспрепятствовал бы такому освещению ее жизни здесь, рядом со школой, в которой она училась.

ПРЕДПОЛАГАЕМАЯ ТЕРРОРИСТКА УМНА, ТАЛАНТЛИВА, НО «С НАЛЕТОМ УПРЯМСТВА»

Учителя муниципальной школы Олд-Римрока (МШОР) воспринимали Мередит (Мерри) Лейвоу, которая, как полагают, бросила бомбу в магазин Хэмлина и убила практиковавшего в Олд-Римроке доктора Фреда Конлона, разносторонне одаренной и послушной ученицей. Те, кто пробует отыскать в ее детстве ключ к совершенному зверскому акту, сразу отбрасывают эту мысль, вспомнив всегда проявляемые ею активность и дружелюбие.

«Мы с трудом верим своим ушам, — сказала на вопрос о подозреваемой директор МШОР Эйлин Морроу. — Очень трудно вообразить, как это могло случиться».

Директор Морроу отмечает, что, учась в начальной школе, Мерри Лейвоу «охотно включалась в любую работу и никогда не причиняла неприятностей».

«В ее характере нет ничего, способного подтолкнуть на такой поступок, — сказала миссис Морроу. — Во всяком случае, когда она училась здесь, это бесспорно было так».

В МШОР Мерри Лейвоу училась в основном на «отлично», участвовала во всех школьных мероприятиях и пользовалась любовью как сверстников, так и преподавателей.

«Она была очень прилежна, училась с удовольствием и всегда стремилась к наилучшим результатам, — сказала миссис Морроу. — Учителя выделяли ее как способную ученицу, для сверстников она была примером».

Мерри Лейвоу делала большие успехи в рисовании, хорошо проявляла себя в спортивных играх, особенно в кикболе. «Она была обычным нормально развивающимся ребенком, — сказала миссис Морроу. — Нам и во сне не приснилось бы то, что случилось. К сожалению, никому не дано видеть будущее».

Миссис Морроу сказала, что Мередит считалась «образцовой» ученицей, но иногда проявляла «налет упрямства», отказываясь, например, выполнять правила, без которых, как ей казалось, можно обойтись.

Другие опрошенные припомнили налет упрямства, связанный с тем периодом, когда Мерри уже училась в средней школе Морристауна. Салли Каррен, шестнадцатилетняя одноклассница предполагаемой террористки, утверждает, что Мередит свойственно «пренебрежительное и высокомерное отношение ко всем окружающим».

Но по мнению шестнадцатилетней Барбары Тернер, «Мередит была, в общем, славной, хотя и с закидонистыми идеями».

Каждый из одноклассников Мерри описывал ее по-своему, но все сходились на том, что «она постоянно говорила о войне во Вьетнаме». Некоторые добавили, что стоило заспорить с ней об оценке присутствия американских войск во Вьетнаме, и она просто «заходилась от ярости».

Классный руководитель Мередит мистер Уильям Паксман заявил, что она серьезно занималась, добивалась успеха, получала отличные оценки и с удовольствием готовилась к поступлению в его alma mater — Пенсильванский университет.

«Если заходил разговор о ее родителях, все говорили „это очень милая семья“, — заявил мистер Паксман, — и нам всем просто не поверить в случившееся».

Единственная негативная нотка прозвучала только в ответе преподавателя, уже допрошенного агентами ФБР. «Они сказали мне, что владеют обширной информацией, касающейся мисс Лейвоу», — сообщил он.

В течение года это «место, где раньше был магазин». Потом начинают строить новое здание, и месяц за месяцем он наблюдает, как идет строительство. Наконец на стене появляется огромное красно-бело-синее полотнище: «Расширенный! Новый! Новый! Новый! Магазин Макферсона!» — торжественное открытие назначено на Четвертое июля. Он просит Доун сесть рядом с ним и объясняет, что они должны пользоваться этим магазином, как и все остальные. В первое время это будет нелегко, но потом, постепенно… Но даже и постепенно никакой легкости не приходит. Войдя в этот новый магазин, он всегда вспоминает о стоявшем здесь старом, хотя супруги Хэмлин отошли от дел, а владельцы нового магазина — молодая пара из Истона — думать не думают о прошлом и не только расширили магазин, но и пристроили к нему пекарню, где пекут изумительно вкусные пироги и пирожные и каждый день снабжают покупателей свежими булочками и хлебом. На задах магазина, рядом с почтовым окошком, появилось теперь небольшое кафе, где можно посидеть с соседкой за чашечкой кофе с рогаликом или, например, почитать газету.

У Макферсонов дело поставлено настолько лучше, чем у Хэмлинов, что вскоре, похоже, никто и не помнит о старомодном взорванном магазинчике. Помнят только оставшиеся тут жить члены семейства Хэмлин и Лейвоу. Доун не в состоянии даже проходить мимо нового магазина и категорически отказывается делать там покупки, Швед же, наоборот, почитает долгом каждое воскресенье зайти утром в кафе и — кто бы что ни думал — прочитать там за чашкой кофе газету. Эту воскресную газету он покупает тоже здесь. И марки. Он вполне мог брать их в своем офисе и отправлять всю семейную корреспонденцию в Ньюарке. Но он предпочитает пользоваться услугами почтового окошка Макферсонов и не уходит оттуда, не обменявшись мнениями о погоде с молоденькой Бет Макферсон, как в свое время — с Мэри Хэмлин, женой Расса.

Такова внешняя жизнь. И он прикладывает все усилия, чтобы она ни на йоту не отличалась от прежней. Но теперь параллельно идет жизнь внутренняя, тяжкая внутренняя жизнь, полная мучительных навязчивых идей, задавленных порывов, фантастических ожиданий, страшных видений, воображаемых разговоров, безответных вопросов. Ночь за ночью бессонница и самобичевание. Безмерное одиночество. Неутолимые угрызения совести — за все, даже за тот поцелуй, когда ей было одиннадцать, а ему тридцать шесть и они, не переодевшись после купания, возвращались домой в машине с пляжа. Он ли был причиной? Могла ли у этого быть причина? Но должна же была быть!

Поцелуй меня так, как ты ц-ц-целуешь м-м-маму.

А каждый день можно только одно: с максимальным достоинством притворяться, что живешь, как обычно, и с абсолютным бесстыдством играть роль человека без страха и упрека.

Дорогой мистер Лейвоу!

Мерри работает в лечебнице для домашних животных, расположенной на Нью-Джерси-Рэйлроуд-авеню, район Айронбаунд, Ньюарк. Адрес: 115, Н.-Дж. — Рэйлроуд-авеню, в пяти минутах от Пенсильванского вокзала. Ходит туда каждый день. Если подождете, увидите, как она выйдет с работы, чтоб идти домой, — сразу же после четырех. Она не знает, что я пишу Вам. Сама я сломалась, и у меня больше нет сил. Я собираюсь уехать, но не могу оставить ее совсем одну. Передаю ее Вам. Но предупреждаю: если Вы скажете, кто помог разыскать ее, то причините ей большое зло. У нее необыкновенная сила духа. Она заставила меня на все взглянуть по-новому. Я оказалась во всем этом, потому что никогда не умела сопротивляться ее воле. Объяснить все в подробностях невозможно. Поверьте на слово: все, что я делала и говорила, я делала и говорила по приказу Мерри. Она обладает силой, которая подчиняет себе всех и все. Мы с Вами были в равном положении. Наврала ей я только однажды. По поводу отеля. Если бы я сказала, что Вы отказались лечь со мной в постель, она никогда не взяла бы денег и снова начала побираться на улицах. Я ни за что не сумела бы так издеваться над Вами, если б меня не поддерживала любовь к Мерри. Вам это покажется бредом. Но я говорю правду. Ваша дочь — святая. Видя ее страдания, невозможно не подчиниться их божественной власти. Вам не представить себе, каким ничтожеством я была до встречи с Мерри. Она вела меня к нирване. Но больше мне не вытерпеть. Если понадобится упомянуть мое имя, говорите обо мне только как о мучительнице, какой я для Вас и была. Если хотите, чтобы Мерри выжила, об этом письме — ни слова. Когда поедете туда, примите все меры предосторожности. Встреча с агентами ФБР для нее смертельна. Зовут ее теперь Мэри Штольц. Смиритесь с ее судьбой. Мы можем только стоять поодаль и наблюдать за ее святым страданием.

Ее ученица, известная Вам под именем Рита Коэн.

Возможность «непредвиденного обстоятельства» преследовала его постоянно. Скрытое от глаз, «непредвиденное обстоятельство» сопровождало его всегда, пряталось сразу за внешним слоем вещей и было готово взорваться в любую минуту. Все, решительно все имело свою оборотную сторону, называемую «непредвиденное обстоятельство». Он успел распрощаться со всем, потом воссоздать все заново, и теперь, когда жизнь, казалось, вновь обретала контролируемые формы, его подстрекали вновь от всего отрешиться. А ведь если это случится, то непредвиденные обстоятельства станут единственными обстоятельствами его жизни…

Обстоятельства, обстоятельства — но как еще это назвать? Не могут они всю жизнь быть заложниками обстоятельств! Такого письма он ждал целых пять лет, ждал — и оно должно было прийти. Каждую ночь, лежа в постели, он молил Бога, чтобы настало утро — и оно пришло. Но потом, когда наступил этот удивительный переломный 1973 год, и с Доун произошло чудо, и она уже несколько месяцев всю себя отдавала мыслям о проектировании нового дома, известия, которые можно получить, распечатав письмо, или услышать, ответив на телефонный звонок, стали, наоборот, страшить. Как можно было допустить в жизнь непредвиденные обстоятельства, теперь, когда благодаря Доун ощущение немыслимости случившегося навсегда изгнано из их жизни? Борьба за возвращение жены к полноценности ее личности напоминала пятилетнюю борьбу со штормом. Любые ее желания выполнялись. Все, все, лишь бы спасти ее от вцепившегося ей в горло ужаса. Наконец жизнь опять обрела приемлемые формы. Так разорви это письмо и выброси его. Сделай вид, что оно и не приходило.

Две госпитализации Доун в клинику возле Принстона по поводу депрессии с суицидным синдромом заставили его думать, что урон, нанесенный психике, непоправим и отныне она сможет жить только под контролем психиатров, на седативах и антидепрессантах — то выходя из больницы, то опять возвращаясь туда, а он до конца своих дней обречен быть регулярным посетителем лечебниц. Ему представлялось, что раз-два в год он снова и снова будет сидеть возле ее постели, в комнате, где у дверей нет дверных ручек. На столике будут присланные им цветы, а на подоконнике — горшки с вьющимися растениями, которые дома стояли у нее в кабинете, уход за которыми, он надеется, сможет ее развлечь. На прикроватной тумбочке фотографии в рамках: он сам, Мерри, родители Доун, брат. Он сидит на краю постели и держит ее за руку, а она — в джинсах и свободном свитере с высоким воротом — опирается на подоткнутые под спину подушки и плачет. «Мне страшно, Сеймур. Мне все время страшно». Он терпеливо сидит рядом, а когда она начинает дрожать, объясняет, что надо дышать поглубже, медленно делать вдох, потом выдох и думать о каком-нибудь уголке земли, который кажется ей самым лучшим на свете, чувствовать себя там, в этом самом спокойном и безопасном месте — на пляже в тропиках, среди прекрасных гор, на тех лужайках, где играла в детстве… Все это он проделывает даже в тех случаях, когда дрожь — результат направленной против него обвинительной речи. Обхватывая себя руками и как бы пытаясь согреться, она вся пряталась в свитер — подтягивала его под себя, прятала в него скрещенные по-турецки ноги и ступни, топила в воротнике подбородок и сидела так, словно укрывшись в палатке. Иногда проводила в этом положении все время его визита. «А знаешь, когда я в последний раз была в Принстоне? Я-то все помню. Была там по приглашению губернатора. В его особняке. Здесь, в Принстоне, в его особняке. Обедала в губернаторском особняке. Мне было двадцать два — вечернее платье, и зуб на зуб не попадает от страха. Его шофер заехал за мной в Элизабет, и я, в своей короне, танцевала с губернатором Нью-Джерси. Так как же это случилось? Как получилось, что я оказалась здесь? Виноват — ты. Не отходил от меня ни на шаг. Хотел заполучить меня. Хотел жениться! А я хотела стать учительницей. Вот чего я хотела! Работа у меня была бы. Она ждала меня. Учить детишек музыке, как это принято было в Элизабет, и не якшаться с парнями — ничего больше мне не надо было. Я никогда не хотела стать „Мисс Америка“. Я никогда не хотела замуж. Но ты не давал мне вздохнуть, глаз с меня не спускал! Я хотела всего лишь получить диплом в колледже и работать. Зачем я уехала из Элизабет? Надо было остаться там навсегда. Знаешь, чем стал для меня титул „Мисс Нью-Джерси“? Он разрушил мне жизнь. Мне нужна была только стипендия для Дэнни. Чтобы он поступил в колледж, и папе не нужно было платить. Если б у папы не случился этот инфаркт, я никогда не участвовала бы в конкурсе на „Мисс округ“. Зачем он мне? Я просто хотела выиграть деньги, чтобы Дэнни поехал в колледж, а у папы не было бы необходимости платить. Я вышла на конкурс не потому, что хотела, чтобы на меня пялились, а потому, что хотела помочь семье. Но потом появился ты. Ты! Эти руки! Плечи! Нависал надо мной со своей проклятой челюстью. Самец, от которого не избавиться! Не давал шагу пройти. Куда бы я ни повернулась, всюду торчал мой дружок, слюни пускал от восторга, что я королева красоты. Вел себя как школяр! Мечтал, чтоб я стала принцессой?. И смотри, к чему это привело. Я в дурдоме. Принцесса — в дурдоме».

Год за годом она будет изумляться, как это произошло, и во всем обвинять его, а он будет носить ей ее любимые кушанья, фрукты, конфеты, пирожные, надеясь, что она согласится съесть что-нибудь кроме хлеба с водой, и журналы, надеясь что она сможет сосредоточиться и почитать хотя бы полчаса в день, и одежду, чтобы она могла гулять в саду клиники, приспосабливаясь к погоде и сменяющим друг друга сезонам. Каждый день в девять вечера он будет складывать все принесенное в ее шкафчик, обнимать ее, целовать на прощание, еще раз обнимать и говорить, что завтра, после работы, он снова приедет, а потом ехать час в темноте до Олд-Римрока, вспоминая, как исказилось ее лицо, когда за пятнадцать минут до конца впускного времени нянечка осторожно просунула голову в дверь и мягко напомнила мистеру Лейвоу, что пора уже собираться и уходить.

На следующий вечер она снова будет полыхать злобой. Говорить, что он сбил ее с пути. Он и конкурс на звание «Мисс Америка» не дали ей осуществить свои планы. Речь ее будет бесконечна, и ее будет не остановить. Да он и пытаться не будет. Разве все, что она говорит, имеет какое-то отношение к ее страданиям? Любому ясно, что сломившие ее обстоятельства тяжелы сами по себе, а все, что она говорит, никак с ними не связано. Во время первого ее пребывания в клинике он просто слушал и кивал, и, хотя странно было слышать, как она злобно проклинает события, которые в свое время, он был уверен, доставили ей массу удовольствия, казалось порой, что, может быть, для нее лучше связывать свои нынешние проблемы с тем, что она переживала в 1949 году, чем с тем, что выпало ей на долю в 1968-м. «Тебе надо бы стать „Мисс Америка“». Это была нелепость. Почему, собственно, я должна была стать «Мисс Америка»? Я сидела за кассой в бакалейном магазине — зимой после уроков и летом во время каникул, и люди подходили к моей кассе и говорили: «Тебе надо бы стать „Мисс Америка“». Это меня бесило. Разговоры о том, что моя внешность обязывает меня что-то там делать, просто бесили. Но что было делать, когда комитет по организации конкурса на «Мисс округ» прислал мне приглашение на чашку чая? Я была еще девочкой. Мне показалось, что это шанс сшибить сколько-то денег и помочь папе не работать на износ. Поэтому я заполнила их анкету и пошла к ним, а когда остальные девушки разошлись, эта их деятельница обняла меня за талию и громко сказала всем: «Познакомьтесь. Перед вами будущая „Мисс Америка“. — „Какие глупости! — подумала я тогда. — И зачем это люди без конца повторяют такую чушь?“ А когда я выиграла конкурс на „Мисс округ“, все уже говорили: „Что ж, теперь мы увидим вас в Атлантик-Сити“. Люди, которые понимали толк в этом деле, говорили, что я непременно выиграю, и мне уже некуда было деться, я не могла идти на попятный. Дороги назад уже не было. Всю первую страницу „Элизабет джорнал“ посвятили моей победе. Я была в ужасе. Да-да, именно так. Я ведь надеялась, что все пройдет незаметно, и я просто тихонько получу свои деньги. Повторяю: я была девочкой. И я была абсолютно уверена, что уж „Мисс Нью-Джерси“ я наверняка не стану. Вокруг меня было море хорошеньких девушек, и все они знали, как себя подавать, а я ничего не знала. Они умели накручивать волосы и наклеивать искусственные ресницы, а я освоилась с бигуди, только когда полгода в звании „Мисс Нью-Джерси“ были уже позади. „Господи, — думала я, — ну и косметика же у них! А какие роскошные платья!“ У меня было только одно платье, которое я надевала на школьные вечеринки, да еще кое-что взятое напрокат; казалось, думать о победе невозможно. Я была замкнутой, скованной. Но опять победила! И они принялись учить меня: и как сидеть, и как стоять, и даже как слушать. Отправили меня в модельное агентство, где меня выучили правильно ходить. Видите ли, им не нравилось, как я хожу. А мне наплевать было, как я хожу! Я ходила — и для меня этого было вполне достаточно. Моя походка не помешала мне стать „Мисс Нью-Джерси“, так? А если она помешает мне стать „Мисс Америка“, то к черту „Мисс Америка“. Они хотели, чтобы я скользила. А мне нравилось просто ходить. Не размахивайте руками, но и не прижимайте их к бокам — и куча еще мелких штучек, от которых я леденела и чуть ли вообще не теряла способность двигаться. Ступайте не на пятки, а на носки — вот через что мне пришлось проходить. Если бы только избавиться от всего этого! Как можно вынырнуть из этого? Оставьте меня в покое. Вы все, оставьте меня в покое. Ведь я ничего, ничего этого не хотела. Теперь понимаешь, почему я пошла за тебя? Теперь понимаешь? Причина была одна: я хотела чего-то нормального. Если бы ничего этого не было! Ничего! Подняли меня на пьедестал, хотя я не просила об этом, а потом сбросили вниз, так резко, что искры из глаз посыпались. А я ведь этого не добивалась. Я была совершенно не такой, как все эти девицы. Я их ненавидела, и они тоже меня ненавидели. Высоченные, длинноногие. Способностей ноль. Но все щебетуньи. А я серьезно занималась музыкой. И хотела лишь одного: чтобы меня оставили в покое и не водружали мне на макушку эту чертову сумасшедше-сверкающую корону. Ничего этого я не хотела. Ничего. Никогда!»

Ему помогало то, что однажды, возвращаясь домой после очередного свидания с нею, он вдруг ясно вспомнил, какой она была тогда на самом деле и насколько тот облик не совпадал с портретом, создаваемым ею сейчас в обвинительных монологах. Всю сентябрьскую неделю 1949 года, предшествовавшую параду претенденток на звание «Мисс Америка», она каждый вечер звонила ему в Ньюарк из отеля «Деннис» с подробным отчетом обо всем, через что она, претендентка на это звание, прошла за день, и в ее голосе звучал восторг причастности к происходящему. Жизнь неожиданно превратилась в сказку, и эта сказка казалась сотворенной специально для Доун Дуайр. Это неожиданно новая и такая несвойственная ей тональность невольно вызывала опасение, согласится ли она снова, после такой недели, довольствоваться Сеймуром Лейвоу. А если она победит? Какие у него могут быть шансы на фоне толп мужчин, поставивших себе целью жениться на «Мисс Америка»? С ней захотят общаться актеры. С ней захотят общаться миллионеры. Все они устремятся к ней — и открывшаяся перед ней новая жизнь приведет к появлению новых блистательных поклонников, которые в конце концов вытеснят его окончательно. И все-таки он, постоянный поклонник, был предельно возбужден перспективой ее возможной победы, и чем реальнее она делалась, тем больше у него появлялось причин краснеть и потеть от волнения.

Междугородные разговоры длились по часу — она была слишком возбуждена, чтобы заснуть, хотя проводила на людях весь день, начиная с завтрака в ресторане, вдвоем за столиком со своей патронессой: дородная местная дама сидела в крохотной шляпке, а Доун — с приколотой к жакету лентой «Мисс Нью-Джерси» и в белых перчатках тончайшей кожи, невероятно дорогих перчатках, подаренных фабрикой «Ньюарк-Мэйд», где Швед как раз приступил к обучению, необходимому, чтобы впоследствии взять дело в свои руки. На всех девушках были такие же перчатки из кожи козленка, застегивающиеся на четыре пуговки и закрывающие запястье. Доун, единственная из всех, получила их даром вместе с еще одной парой черных, театральных — вечерняя модель «Ньюарк-Мэйд»: перчатки из кожи козленка на шестнадцати пуговицах (которые в магазине «Сакс» стоили бы целое состояние), выкроенные вручную одним из лучших мастеров, выходцев из Италии или Франции; и наконец, с третьей парой — матерчатыми вечерними перчатками выше локтя, составляющими ансамбль с ее вечерним платьем. Швед попросил ее прислать ярд той ткани, из которой будет сшито платье, и один из друзей семьи, специализирующийся на производстве матерчатых перчаток, в знак уважения к фирме «Ньюарк-Мэйд» бесплатно сшил их для Доун. Три раза в день, сидя напротив своих патронесс в маленьких шляпках, красивые, очаровательно причесанные девушки, в прелестных платьях и перчатках на четырех пуговках, пытались улучить момент, чтобы поесть, отщипнув хоть кусочек от каждого принесенного блюда, используя паузы между раздачей автографов людям, подходившим поглазеть на них и сообщить, откуда они приехали. Поскольку Доун была «Мисс Нью-Джерси» и происходило все тоже в Нью-Джерси, ее популярность была значительно выше, чем популярность остальных претенденток, и, значит, она должна была всем сказать что-то приятное, и улыбнуться, и дать автограф, и все-таки умудриться немного поесть. «Это моя работа, — объясняла она по телефону Шведу, — именно ради этого они бесплатно селят нас в отеле».

Когда она приехала в Атлантик-Сити, ее сразу же на вокзале усадили в маленькую машину с откидным верхом («нэш-рамблер»), на которой было указано ее имя и представляемый ею штат; здесь же, в машине, сидела уже и дама-патронесса. Патронесса, доставшаяся Доун, была женой местного дилера по недвижимости и неуклонно сопровождала ее всюду, куда бы она ни отправлялась. Они вместе садились в автомобиль и вместе из него выходили. «Она все время рядом, Сеймур, — жаловалась Доун. — Мужчин, кроме судей, я просто не вижу. С ними запрещено даже разговаривать. Сюда приехали бойфренды некоторых девушек. Среди них даже официальные женихи. Но что толку? Встречаться с ними нельзя. Тут есть книга правил, такая толстенная, что до конца не осилишь. „Никаким представителям мужского пола не разрешается разговаривать с конкурсантками иначе чем в присутствии патронессы. Конкурсанткам категорически запрещено входить в коктейль-холл и употреблять любые горячительные напитки…“ — „Ох-ха-ха“ — смеялся Швед. „Сеймур, я ведь не закончила, тут бесконечный список. Например, „никто не имеет права брать у конкурсантки интервью иначе чем в присутствии защищающей ее интересы патронессы…““»

Не только Доун, но и все девушки получили маленькие «нэш-рамблеры», но только на время. Оставят машину только «Мисс Америка». Именно в ней она будет объезжать футбольное поле, приветствуя толпы болельщиков перед началом наиболее интересных студенческих состязаний. «Рамблер» использовался для мероприятий конкурса, так как «Американ моторе» был одним из его спонсоров.

У себя в комнате она нашла коробку конфеток «Фрэлинджер ориджинал» и букет роз; эти подарки были подношением отеля всем конкурсанткам, но розы Доун так и не раскрылись, а комнаты, предоставленные девушкам — во всяком случае всем, кто жил в том же, что и Доун, отеле, — были тесными, некрасивыми и выходящими на задний двор. Однако сам отель, как возбужденно объясняла Доун, находился на углу набережной и Мичиган-авеню и был из тех, шикарных, где около пяти часов ежедневно подают чай с крошечными бутербродами, а оплачивающие свое проживание постояльцы играют на лужайке в крокет и по праву занимают просторные, великолепно обставленные комнаты с видом на океан. Каждый вечер она без сил возвращалась в свою оклеенную выцветшими обоями уродливую каморку, проверяла, не распустились ли розы, и звонила Шведу, чтобы ответить на его вопросы о своих шансах.

Она была среди четырех-пяти девушек, чьи фотографии все время мелькали в газетах, и, считалось, победа будет за одной из них — организаторы, представлявшие Нью-Джерси, были уверены, что победа достанется их кандидатке, и в особенности укрепились в этом мнении, когда ее фотографии начали появляться в газетах каждое утро. «Ужасно не хочется подвести их», — говорила она. «Ты и не подведешь. Ты победишь», — отвечал он. «Нет, победит девчонка из Техаса. Я знаю это. Она такая хорошенькая. Личико круглое. Ямочки на щеках. Не красавица, но очень, очень мила. И потрясающая фигура. Я ужасно боюсь ее. Она из какого-то захолустного городка, отплясывает чечетку — и победит». — «Ее фотографии в тех же газетах, что и твои?» — «Всегда. Она всегда входит в четверку-пятерку. Я вхожу в нее, потому что все происходит в Атлантик-Сити, а я „Мисс Нью-Джерси“, и гуляющие по набережной заходятся от восторга при виде ленты; „Мисс Нью-Джерси“ приветствуют так каждый год, но она никогда не оказывается победительницей. А фотографии „Мисс Техас“ означают, что она выиграет».

Одним из десяти судей был Эрл Уилсон, знаменитый колумнист газетного синдиката. Он, как говорили, услышав, что Доун — жительница Элизабета, сказал во время парада на воде, в котором Доун принимала участие, проплывая на яхте вместе с еще двумя девушками из своего отеля, что дружит с Джо Брофи, давно уже занимающим пост мэра Элизабета. Эрл Уилсон сказал это человеку, который потом передал это другому человеку, а тот сообщил патронессе Доун. Эрл Уилсон — старый друг Джо Брофи — вот и все, что сказал или был вправе сказать на публике Эрл Уилсон, но патронесса Доун уверена, что он сказал это, потому что увидел Доун, проплывающую на яхте в вечернем платье, и принял решение голосовать за нее. «О'кэй, — сказал Швед, — один наш, дело за девятью остальными. Ты движешься к цели, моя мисс Америка».

Со своей патронессой она говорила только о том, кто может стать опаснейшей конкуренткой, и, похоже, все девушки вели точно такие же разговоры со своими патронессами, и об этом же они разговаривали по телефону, звоня домой, хотя, общаясь между собой, старательно изображали дружелюбие. Особенно опасны южанки, говорила Доун. «О, вы прелесть, и волосы у вас прелесть…» Этот культ волос поначалу был странен для такой безыскусной простушки, как Доун. Слушая разговоры девушек, можно было предположить, что волосы — основа всех жизненных благ, и твой успех не в руках судьбы, а в искусстве укладки.

Сопровождаемые патронессами, они побывали на Стальном пирсе, где состоялся рыбный ужин в знаменитом ресторане морепродуктов капитана Старна и посещение бара на яхте, назавтра ужинали в Бифштекс-холле Джека Гишарда, а на третье утро фотографировались все вместе на фоне Дворца согласия, и один из официальных членов комитета заявил, что этот снимок станет реликвией, которую они пронесут через всю жизнь, что дружба, которая сейчас у них завязалась, сохранится до конца дней и что, когда придет время, они назовут своих дочерей именами друг друга, — но пока, глядя на появившуюся в утренней газете фотографию, каждая девушка воскликнула, обращаясь к своей патронессе: «О господи, мне не на что надеяться! Господи, вероятно, победит вот эта».

Всю эту неделю каждый день шли репетиции, а каждый вечер — открытые показы. Год за годом люди стекались в Атлантик-Сити специально, чтобы следить за конкурсом на звание «Мисс Америка», покупали билеты на эти шоу и, сидя в вечерних туалетах, смотрели на девушек, поодиночке демонстрирующих на сцене свои таланты, а потом вместе исполняющих в костюмах разные музыкальные номера. Другая умеющая играть на рояле конкурсантка исполнила «Лунный свет», а Доун досталось пошловатое «Пока не рухнул мир» — необычайно популярная в то время танцевальная аранжировка шопеновского полонеза. «Ты понимаешь, я в шоу-бизнесе. Целый день на ногах, ни минуты свободного времени. Поскольку штат Нью-Джерси выступает как организатор, все внимание непрерывно на мне. И я не хочу подвести. Я правда не хочу; мне это не перенести…» — «Ты и не подведешь, Доуни. За тебя Эрл Уилсон, а он самый главный из судей. Все будет в порядке. Я это чувствую. Я знаю. Ты победишь».

Но он ошибся. Победила «Мисс Аризона». Доун даже не вошла в десятку лучших. В те годы во время церемонии оглашения имени победительницы все девушки сидели в глубине сцены. Столики стояли на фоне рядов зеркал, выстроенные по алфавиту названий штатов, так что при объявлении Доун была в самом центре и должна была улыбаться, хлопать в такт музыке и аплодировать как сумасшедшая тому, что она проиграла, и, мало того, должна была еще устремиться вперед и бодро маршировать по кругу вместе со всеми остальными проигравшими, распевая под оркестр Боба Рассела тогдашний гимн «Мисс Америка»: «Все цветы, на лугах и в прериях… дружно приветствуют „Мисс Америка“…», в то время как сама та изящная темноволосая крошка Джеки Мерсер из Аризоны, выигравшая конкурс купальников, но никогда не вызывавшая опасений Доун как возможная победительница, улыбалась, стоя напротив гремящего от приветствий зала Дворца согласия. Потом, на прощальном балу, отмечавшем для Доун ее сокрушительное поражение, она была все-таки не в таком глубоком отчаянии, как большинство других девушек. То самое, что представители от Нью-Джерси внушали ей, представители других штатов внушали своим претенденткам. «Ты добьешься. Ты станешь „Мисс Америка“». И поэтому бал, рассказывала она Шведу, представлял собой очень грустное зрелище. «Нужно все время улыбаться и улыбаться, а это ужасно, — говорила она ему. — Пригласили служащих береговой охраны или что-то в этом роде из Аннаполиса. У них потрясающая белая форма с нашивками и шнурами. Очевидно, решили, что они будут подходящими партнерами для танцев. И они танцевали с железными лицами. А потом вечер закончился, и настала пора возвращаться домой».

И все-таки еще несколько месяцев она оставалась под наркотически сильным впечатлением от этой эскапады. Даже и продолжая исполнять обязанности «Мисс Нью-Джерси», разрезая ленточки и приветствуя публику на открытии универмага или автосалона, она часто вслух задавалась вопросом, придется ли снова изведать что-то столь же непредсказуемое и волнующее, как та неделя в Атлантик-Сити. Возле ее кровати хранился календарь конкурса на звание «Мисс Америка-1949», календарь, изданный конкурсным комитетом и продававшийся на протяжении той недели в Атлантик-Сити: портреты девушек-участниц — по четыре на странице, — и под каждой фотографией несколько строк: описание штата и краткая биография претендентки. Портрет «Мисс Нью-Джерси» являл мечтательно улыбающуюся Доун в вечернем платье и длинных (на шестнадцати пуговицах) перчатках из той же материи. На аккуратно загнутом уголке страницы значилось: «Мэри Доун Дуайр, 22 года, г. Элизабет, Н.-Дж., брюнетка, надежда Нью-Джерси в нынешнем конкурсе. Выпускница музыкального факультета Упсальского колледжа города Ист-Орандж, Н.-Дж., Мэри Доун надеется стать музыкальным педагогом средней школы. Ее рост 5 футов 2,5 дюйма, глаза голубые, увлечения — плавание, народные танцы, кулинария. (Фото левое верхнее.)» В попытках освободиться от прежде неведомого возбуждения она бесконечно рассказывала о волшебстве, приключившемся с девочкой с Хилсайд-роуд, дочкой сантехника с Хилсайд-роуд, выступавшей перед всеми этими толпами, борющейся за звание «Мисс Америка». Она едва верила своей храбрости. «Ох, Сеймур, как вспомню о подиуме! Это длиннющий подиум, длиннющая дорога, такая длинная, даже когда ты просто улыбаешься…»

В 1969 году, когда в Олд-Римрок пришло приглашение на двадцатилетие конкурса «Мисс Америка», Доун вторично после исчезновения Мерри лежала в больнице. Психиатры были так же внимательны, как и в прошлый раз, комната была такой же приятной и окружающий ландшафт таким же живописным, а гулять было даже приятнее — вокруг домиков пациентов посадили тюльпаны, широкие лужайки были зелеными, виды — один прекраснее другого, но поскольку все это происходило вторично за два года, а вокруг была красота и, когда он приехал к ней ранним вечером прямиком из Ньюарка, свежеподстриженные газоны издавали сладкий и острый, почти чесночный запах, все было в тысячу раз тяжелее. И он утаил от Доун приглашение на встречу с конкурсантками 1949 года. Все было достаточно скверно: лихорадочность ее обвинений, беспричинные выкрики о стыде, обиде, пропащей жизни — все это было и так слишком грустно, и незачем было ворошить все эти воспоминания о «Мисс Нью-Джерси».

А потом все изменилось. Что-то вызвало в ней желание освободиться от всего неожиданного и неправдоподобного. Она приняла решение не отгораживаться от жизни.

Геройское обновление началось с подтяжки лица в женевской клинике, о которой она прочитала в журнале «Бог». Собираясь ложиться спать, он не раз видел, как она стоит в ванной перед зеркалом и, подтягивая указательными пальцами кожу на скулах, убирает одновременно большими пальцами то, что висит вокруг подбородка, так что уходят и все естественные складки и лицо начинает казаться выточенным из полированного дерева. И хотя мужу было понятно, что в свои сорок пять она уже выглядела как женщина пятидесяти пяти лет, лекарство, предложенное журналом «Вог», казалось ему, не имеет к ним никакого отношения. Оно было так далеко от обрушившегося на них несчастья, что обсуждать это с ней он не видел смысла, считая, что правда известна ей лучше, чем кому-либо, хотя она и предпочитает сейчас видеть в себе просто еще одну преждевременно постаревшую читательницу журнала «Вог», а не мать римрокской террористки. Однако поскольку и психиатры, и лекарства истощили свои возможности, а она жутко боялась шоковой электротерапии, к которой врачи прибегнут, если она окажется у них в клинике в третий раз, то пришел день, когда он отправился с ней в Женеву. Лимузин с ливрейным шофером встретил их в аэропорту, и она поступила в клинику доктора Ла Планта.

В отведенных апартаментах из нескольких комнат он спал на соседней кровати. В ночь после операции ее непрерывно рвало, и он сам приводил все в порядок и утешал ее. В течение нескольких следующих дней, когда она просто выла от боли, он сидел на краю кровати и, как когда-то в психиатрической клинике, вечер за вечером держал ее руку в своей, точно зная, что эта нелепая операция, это бессмысленное, ненужное испытание ведет к последней стадии ее человеческого падения. Далекий от мысли, что способствует выздоровлению жены, он чувствовал себя невольным сообщником тех, кто ее увечит. Глядя на ее обмотанную повязками голову, он, казалось, присутствовал при подготовке к погребению.

И был совершенно не прав. Случилось так, что всего за несколько дней до получения письма от Риты Коэн он, проходя мимо письменного стола Доун, увидел написанное ее почерком короткое письмо, лежащее рядом с конвертом, адресованным в Женеву, доктору Ла Планту. «Дорогой доктор Ла Плант! После того как Вы поработали над моим лицом, прошел год. Боюсь, что, когда мы прощались, я еще недостаточно понимала, что именно Вы мне подарили. Ради моей красоты Вы потратили пять часов времени, и я испытываю к Вам благоговение. Благодарность тут недостаточна. Прошедшие двенадцать месяцев понадобились, чтобы полностью оправиться от операции. Думаю, Вы были правы, когда говорили, что мой организм был разрушен сильнее, чем я это осознавала. Теперь у меня ощущение, что мне подарена новая жизнь. И внешне, и внутренне. Друзья, долго не видевшие меня, удивляются, не понимая, что произошло. Я ничего им не объясняю. Дорогой доктор, случившееся — просто чудо, без Вас оно бы не случилось. С любовью и глубокой благодарностью, Доун Лейвоу».

Как только ее лицо вновь обрело свежесть и форму сердечка, разрушенные трагедией взрыва, Доун надумала купить десять акров по ту сторону гряды римрокских холмов и выстроить на них компактный современной архитектуры дом, а большой старый дом со всеми окружающими постройками и сотней с лишним акров земли, на которых они располагались, продать (мясной скот и оборудование фермы были проданы в 1969 году, через год после превращения Мерри в лицо, разыскиваемое органами правопорядка; к этому времени стало понятно, что Доун не сможет больше вести собственный бизнес, так что Швед поместил объявление в ежемесячник по скотоводству и в течение нескольких недель благополучно избавился от сеноукладчика, моющей машины, электрических грабель, всего поголовья скота — словом, всего, имевшего отношение к делу). Услышав, как она говорит архитектору — живущему по соседству с ними Биллу Оркатту, — что всегда ненавидела их старый дом, Швед был ошеломлен не меньше, чем если бы она сказала, что всегда ненавидела мужа. Выйдя на улицу, он пошел в сторону деревни и прошел отделяющие от нее почти пять миль, все время повторяя себе, что она говорила всего лишь о доме, но даже и после этого ему понадобилось сделать над собой предельное усилие, чтобы суметь повернуться и пойти домой к ланчу, во время которого Доун и Оркатт собирались показать ему первые сделанные Оркатгом наброски.

Ненавидеть их выстроенный из старого камня дом, их первый и единственный любимый дом? Как же она могла? Сам он мечтал об этом доме с шестнадцати лет, с того момента, когда, сидя в автобусе и машинально похлопывая по карману своей форменной куртки — бейсбольная команда ехала на матч против «Уиппани», узкая сельская дорога петляла среди холмов Джерси и неожиданно резко повернула к западу, — он вдруг увидел на пригорке за деревьями большой каменный дом с черными ставнями. На качелях, подвешенных к нижней ветке одного из развесистых старых деревьев, раскачивалась на качелях маленькая девочка, храбро взмывавшая в воздух и — ему показалось — такая счастливая, что счастливее просто и быть нельзя. Это был первый дом из тесаного камня, который ему довелось увидеть, и на взгляд городского подростка он показался чудом архитектуры. Его каменные очертания сразу же вычертили в сознании слово «Дом», которого никогда не давал кирпичный дом на Кер-авеню, несмотря на отделанный подвал, в котором он учил Джерри играть в пинг-понг и шашки, и застекленную заднюю террасу, где жаркими вечерами он лежал в темноте на старом диване и слушал трансляции с матчей «Джайантов»; несмотря на гараж, где мальчишкой он с помощью черного скотча подвешивал мяч к перекрестью балок под потолком и зиму напролет, став в позицию и точно ее зафиксировав, ежедневно, вернувшись с бейсбольной тренировки, неукоснительно полчаса бил по нему, дабы сохранить точность движений; несмотря на свою комнату под скошенной крышей с двумя полукруглыми окнами, где в год, предшествовавший переходу в старшие классы, он читал и перечитывал перед сном «Парнишку из Томкинсвилла», где «седой старик в выцветшей рубашке и надвинутой на глаза синей бейсбольной кепке сунул Парнишке в руки охапку форменной одежды и кивком указал на шкафчик: „Пятьдесят шесть. Вон там, в заднем ряду“. Шкафчики были простыми деревянными углублениями высотой футов шесть с полочкой на уровне фута-двух от верхнего края. Дверца была открыта, наверху прилеплена табличка: „Такер, № 56“. Выдана была форма с выведенным на груди синим словом „Доджерсы“ и номером 56 на спине…».

Выстроенный из камня дом был не только притягателен для взгляда — разрозненное гармонизировано, сложный узор деталей сведен в одно целое, — но выглядел и нерушимым, и неуязвимым зданием, которое не уничтожит никакой огонь, которое стоит здесь, вероятно, со времен первых переселенцев. Обыкновенные камни, грубые валуны, мелькающие там и здесь между деревьев, справа и слева от дорожек парке в Уиквэйке, превратились здесь в материал, из которого выстроен дом. Впечатление, произведенное этим, было незабываемым.

Приходя в школу, он бессознательно присматривался к одноклассницам, решая, с которой из них он хотел бы жить в этом доме. После этой поездки с командой в Уиппани он, слыша слово «камень» или даже «запад», немедленно представлял себе, как возвращается после работы в этот укрытый за деревьями дом и видит свою дочку — маленькую девочку, взлетающую высоко в небо на качелях, прилаженных им для нее. Он еще только второй год учился в старших классах, а уже ясно представлял себе эту дочку, бегущую навстречу, чтобы поцеловать его, видел, как она обнимает его, как он сажает ее на плечи и несет в дом, а там проходит через все комнаты на кухню, где, стоя в передничке у плиты, готовит ужин обожающая девочку мать, то есть та девочка, что в прошлую пятницу сидела прямо перед ним в кинотеатре имени Рузвельта, чьи волосы свешивались на спинку стула так, что — посмей он — их можно было коснуться. Всю жизнь он умел увидеть все, целиком. Любая новая подробность присоединялась к целостной картине. Естественно, ведь он пристегивал к ней и себя, добавлял себя как часть к целому.

Потом он поступил в Упсалу и увидел Доун. Он шла через двор, направляясь к роще, в которой студенты обычно коротали время между лекциями. Здесь, в тени эвкалиптов, она обычно болтала с девушками, живущими в Кенбрук-холле. Однажды он незаметно пошел за ней по Главной улице к автобусной остановке, что была возле Кирпичной церкви, и она вдруг остановилась возле витрины «Вест и Ко». Минуту спустя вошла внутрь, а он, подойдя к витрине и рассматривая манекен в юбке new look, представил себе, как Доун Дуайр, стоя в одной комбинашке, примеряет эту юбку за шторкой в глубине магазина. Девушка была так хороша, что даже смотреть на нее показалось ему такой недопустимой вольностью, как будто смотреть означало уже прикасаться или льнуть к ней, как будто, знай она, что он смотрит (а как же ей было это не знать?) и не может отвести глаз, она поступила бы, как и следует любой приличной девушке, а именно мысленно занесла бы его в разряд грязных развратников. Он прошел через службу в морской пехоте, помолвку в Южной Каролине, разрыв этой помолвки по настоянию семьи; он уже много лет не вспоминал о доме из камня с черными ставнями на окнах и качелями перед крыльцом. Чувственно красивый, недавно демобилизовавшийся, окруженный, как бы он там от этого ни отгораживался, блестящей славой спортивной звезды, он целый семестр не решался назначить Доун свидание не только потому, что перспектива бесстыдно любоваться вблизи ее красотой казалась ему чем-то близким к подглядыванию в замочную скважину, но и потому, что, когда они будут рядом, она непременно сразу же разглядит ту роль, которую мысленно он ей предназначил: стоя у плиты на кухне дома из камня, встречать его, несущего на плечах их дочурку Мерри (Радость), такую радостную и веселую, когда она раскачивается на подвешенных им качелях. По вечерам он бесконечно крутил пластинку с модной в тот год песенкой «Пэг, мое сердце». В ней были слова «я хочу покорить тебя, ирландское сердечко», и каждый раз, увидев точеную изящную фигурку Доун на одной из аллеек колледжа, он потом целый день неосознанно насвистывал эту мелодию. Иногда замечал, что насвистывает во время игры — стоя во внешнем круге и дожидаясь, помахивая битой, когда придет очередь бить. В этот период над головой у него было как бы два неба: общий голубой свод и Доун.

И все же ему было не подойти к ней; слишком силен был страх, что она, конечно же, сразу прочтет его мысли и посмеется над его завороженностью и над невинностью фундамента, на котором базируются чувства бывалого морского пехотинца к Королеве весны Упсалы. Она решит, что Сеймур Лейвоу, который, еще не сумев познакомиться, мечтает воплотить в ней свои давние фантазии, — просто тщеславный, испорченный мальчишка, хотя на самом деле это означало более раннее, значительно более раннее, чем у всех окружающих, созревание сугубо взрослых желаний и амбиций и возбужденное, до мелочей продуманное предощущение сюжета своей жизни. Демобилизовавшись в двадцать лет, он вернулся домой человеком, стремящимся к зрелости. Детской в нем была только жадность, с которой он мечтал о взрослой ответственности, чем-то схожая с нетерпеливой жадностью ребенка, прильнувшего к окну кондитерской.

Прекрасно понимая ее желание продать старый дом, он уступил ей, даже попытки не сделал объяснить, что по той самой причине, по которой она хочет уехать, — потому что Мерри была здесь повсюду, в каждой комнате: годовалая, пятилетняя, десятилетняя, — он уезжать не хочет и что это не менее важный резон. Но, наверное, она не выдержала бы жизни в этом доме — а он вроде бы все еще был в состоянии выдержать что угодно, как бы жестоко это его ни ломало, — и он согласился оставить дом, который любил, любил не в последнюю очередь из-за теплившейся в нем памяти о беглой дочери. Он согласился переехать в совершенно новый дом, со всех сторон открытый солнцу, полный света, без лишних, не нужных им двоим пространств, с одной небольшой комнатой для гостей на отшибе — над гаражом. Современный дом-мечта — «роскошно-аскетический», как определил его Оркатт, выслушав рассказ Доун о том, что ей хотелось бы получить. Полы с подогревом (вместо несносного потока горячего воздуха, от которого у нее синусит), и со встроенной мебелью наподобие шейкерской[3] (вместо громоздких старинных шкафов и столов), и со встроенным же потолочным освещением (вместо бесчисленных торшеров-стояков под мрачными дубовыми балками), и с большими, прозрачными, сплошными створными окнами (вместо вечно застревающих подъемных, рассеченных решетками переплетов), с винным погребом, оборудованным по последнему слову техники, не хуже атомной субмарины (вместо этой сырой пещеры с заплесневелыми стенами, куда ее муж водил гостей посмотреть вино, которое он «отложил» на старость, и где он то и дело предупреждал неуверенно ступавших людей: «Осторожно, тут трубы чугунные низко, берегите головы»). Он все понимал, разумеется, понимал, как гнетет ее жизнь в этом доме. И что ему оставалось, кроме как согласиться? «Собственность — это ответственность, — заявила она. — Сельхозмашин у нас больше нет, скота нет — представь себе, как разрастется трава. Надо будет раза два-три в год ее косить. И не только косить, но и выдирать с корнями — не можем же мы с головой зарасти бурьяном. Нанимать людей жутко дорого, да и глупо зарывать такие деньги в землю из года в год. И амбары нужно все время подлатывать, а то развалятся. Одним словом, земля — это ответственность. Пренебрегать ею нельзя. Так что самое лучшее — единственное, что мы можем сделать, — сказала она ему, — это переехать».

Ладно. Переедем. Но зачем же говорить Оркатту, что этот дом был ей неприятен с самого начала? Что она жила в нем, потому что муж «притащил» ее туда, когда она была слишком юна и не могла представить себе, что это такое — обихаживать этот огромный, мрачный, неуютный древний дом, где вечно что-нибудь протекает, гниет или нуждается в ремонте. Она и скот-то начала разводить, объяснила она ему, чтобы только вырваться из этого ужасного дома.

Что, если это правда? И только сейчас узнать ее! Все равно что обнаружить измену: столько лет, оказывается, она была неверна дому. Какая глупость с его стороны — ни разу не усомниться, что она, благодаря его заботам, всем довольна, когда никаких оснований для такой уверенности не было, когда, наоборот, было абсурдом думать так, потому что все эти годы она скрывала жгучее отвращение к их жилищу! А он так любил свою роль добытчика в семье. Если бы можно было обеспечивать не только их троих! Если бы в этом просторном доме было больше детей, если бы Мерри росла в окружении братьев и сестер, которых любила бы и которые любили бы ее, этот ужас, может быть, никогда бы и не случился. Но Доун хотела от жизни чего-то другого, она не желала становиться рабыней полудюжины ребятишек и возиться с двухсотлетним домом — она хотела разводить скот на мясо. Поскольку ее повсюду представляли не иначе как «бывшую „Мисс Нью-Джерси“», она жила с уверенностью, что, несмотря на ее высшее образование (она получила степень бакалавра), люди не принимают ее всерьез, считают праздной красоткой, бездушной куклой, не способной ни на что более полезное для общества, как только выглядеть очаровашкой. И неважно, что она тысячу раз всем объясняла, когда речь заходила о ее титуле, что пошла на конкурс только потому, что у ее отца случился инфаркт, а денег на лечение не хватало, а ее брат Дэнни заканчивал школу, и она подумала, что если победит — а победить у нее был, по ее мнению, шанс, и не потому, что она стала Королевой весны в Упсале, а потому что она была дипломированной учительницей музыки и играла на пианино классику, — то причитающуюся победительнице стипендию можно было бы пустить на колледж Дэнни, тем самым снять с семьи часть бремени…

Но что бы она ни говорила, как бы подробно ни рассказывала, сколько бы раз ни призывала на помощь пианино, никто ей не верил. Никто не верит, что она никогда не горела желанием быть самой красивой. Считается, что есть масса способов получить стипендию помимо дефилирования по Атлантик-Сити на высоких каблуках в купальном костюме. Она приводит серьезные причины, а они даже не слушают. Они улыбаются. У нее не может быть серьезных причин. Какие у нее могут быть серьезные причины? Хорошенькая мордашка — это пожалуйста. Чтобы они могли сказать, отходя от нее: «Да она только мордашкой и берет», — и сделать вид, что не завидуют ей или не смущены ее красотой. «Слава богу, — тихо говорила она мужу, — что я выиграла не приз зрительских симпатий. Если уж они считают, что „Мисс Нью-Джерси“ должна быть тупицей, представляешь, что они думали бы обо мне, получи я утешительную награду. Хотя, — мечтательно добавляла она, — тысчонка долларов дома тоже бы не помешала».

Когда они, после рождения Мерри, стали ездить летом в Дил, люди на пляже пялились на Доун постоянно. Разумеется, она никогда не надевала тот, с логотипом над бедром — пловчихой в шапочке, белый цельный купальник, в котором выхаживала по Атлантик-Сити. Ему этот купальник очень нравился, он чудно облегал ее фигуру, однако после Атлантик-Сити она ни разу его не надела. Но на нее пялились независимо от того, какого фасона или цвета был на ней купальник, а иной раз даже подходили и щелкали на пленку, просили автограф. Это бы еще полбеды, хуже было то, что часто на нее смотрели с подозрением. «Странно, но женщины почему-то всегда думают, что если я бывшая и т. д., то я непременно уведу у них мужей». Возможно, думал Швед, они действительно этого боятся — они же видят, как мужчины смотрят на нее и «делают стойку» при ее появлении. Он и сам замечал такие вещи, но не беспокоился: Доун, воспитанная в строгости, была добродетельной женой. Но все это так действовало на нервы самой Доун, что сначала она перестала появляться в пляжном клубе в купальнике, а потом, хотя очень любила поплавать в прибрежной волне, прекратила ходить на клубный пляж вообще, а если хотела искупаться, то садилась в машину и проезжала четыре мили в Эйвон, где ребенком не раз проводила с семьей недельку в период летних отпусков. На эйвонском пляже она была просто невысокой ирландской девчонкой с конским хвостиком, на которую почти не обращали внимания.

Доун сбегала в Эйвон от собственной красоты, но убегать от нее она умела не лучше, чем откровенно щеголять ею. Чтобы жить в мире со своей красотой и не переживать по поводу того, что она затмевает в вас все остальное, нужно обладать задатками повелителя, то есть уметь получать удовольствие от власти и не жалеть людей. Красота, как и всякая особая отметина, отделяет вас от других, делает вас неповторимым — и уязвимым для неприязни и зависти, — и, чтобы относиться к собственной красоте с невозмутимым спокойствием, чтобы принимать людское неравнодушие к ней как нечто само собой разумеющееся, чтобы легко играть ею и вообще обращаться с этим даром наилучшим образом, хорошо бы вам выработать в себе подходящее чувство юмора. Доун не была прямолинейна; о ней, пожалуй, можно было сказать: женщина с огоньком, и она умела очень остроумно пошутить — но это другое, а той глубинной самоиронии, которая помогала бы ей управляться с красотой и чувствовать себя раскованной, ей все-таки недоставало. Только выйдя замуж и расставшись с девственностью, она нашла место, где могла сколько угодно быть той красавицей, какой уродилась, — таковым, к вящей пользе как мужа, так и жены, стало место в постели со Шведом.

Они называли Эйвон Ирландской Ривьерой. Безденежные евреи ездили в Брэдли-Бич, а безденежные ирландцы — в соседний Эйвон, прибрежный городишко из десятка домов. Ирландцы с толстыми кошельками — судьи, строители, пластические хирурги — отправлялись в Спринг-Лейк, за внушительные ворота поместья, пристроившегося к южной окраине Бельмара (другого курортного городка, где национальности смешивались более или менее свободно). Доун когда-то брала на постой в Спринг-Лейк сестра ее матери Пег, вышедшая замуж за Неда Махони, адвоката из Джерси-Сити. «Если ты ирландец, адвокат, живешь в этом городе и водишь дружбу с городской управой, — просвещал ее отец, — мэр Хейг по прозвищу Закон-это-я берет тебя под свою опеку». Поскольку дядя Нед — велеречивый краснобай, заядлый игрок в гольф и мужчина приятной наружности — занимал в округе Гудзон тепленькие местечки с того самого дня, как вышел из Юридической школы им. Джона Маршалла, перешел через дорогу и поступил на работу в солидную фирму на Джорнал-сквер, и поскольку он любил хорошенькую Мэри Доун больше всех своих племянниц и племянников, то каждое лето, проведя неделю с матерью, отцом и Дэнни в меблированных комнатах в Эйвоне, она, уже одна, ехала к Неду и Пег и следующую неделю жила с ними и их детьми в Спринг-Лейке, в громадном, стоящем прямо на берегу океана старом отеле «Эссекс и Сассекс», где по утрам в просторном ресторанном зале с видом на море на завтрак подавали французский тост с вермонтским кленовым сиропом. Белой крахмальной салфеткой, которую она клала на колени, можно было обернуться, как саронгом, а сверкающие столовые приборы весили тонну. Путь к ресторану пролегал через мостик, чудный горбатый деревянный мостик, соединявший «океанскую» и «озерную» части отеля. И вот теперь она, если ей особенно досаждали на пляже в Диле, ездила, минуя Эйвон, в Спринг-Лейк и вспоминала, как этот городок каждое лето ее отрочества вдруг материализовывался перед ней из ниоткуда, во всей своей волшебной прелести, — прямо-таки личное владение Мэри Доун. Она помнит свои мечты о том, как пойдет в белом платье невесты к алтарю в соборе Святой Катерины и станет женой богатого адвоката, вроде дяди Неда, будет жить в каком-нибудь из здешних роскошных, с огромной верандой летних домов с видом на озеро и на соборный купол, а океан будет шуметь в каких-нибудь пяти минутах ходьбы. И все это могло осуществиться, стоило ей только пальцем поманить кого-нибудь из ходивших за ней толпой студентов католических колледжей, толковых и веселых приятелей ее двоюродных братьев; но она предпочла влюбиться в Сеймура Лейвоу из Ньюарка и выйти замуж за него — так что жизнь ее протекала не в Спринг-Лейке, а в Диле и Олд-Римроке. Печальная тема разговоров ее матери. «Так уж сложилось, — говорила мать своим собеседникам. — Она могла бы иметь там прекрасную жизнь, как у Пег. Даже лучше. Какие там соборы — Святой Катерины, Святой Маргариты. Святой Катерины прямо на озере. Великолепные соборы. Просто великолепные. Но Мэри Доун все делает наперекор. Всегда была упрямой. Всегда делала, что хотела, на этот конкурс красоты пошла; а уж после него ей быть как все? — нет уж, увольте».

В Эйвон Доун ездила, исключительно чтобы покупаться. Она до сих пор ненавидела лежание на пляже под солнцем, до сих пор с досадой вспоминала, как входившие в конкурсный комитет представители Нью-Джерси заставляли ее, светлокожую, каждый день загорать: дескать, на фоне загара твой белый купальник будет выглядеть сногсшибательно. Когда у нее появился ребенок, она всеми силами стала открещиваться от всяких напоминаний о том, что она «бывшая то-то и то-то», которую по каким-то необъяснимым, абсурдным причинам презирают другие женщины, из-за чего была подавлена и сама себе казалась посмешищем. Она даже отдала на благотворительность все вещи, которые директор-распорядитель (у него были свои идеи о том, как должна выглядеть девушка из Нью-Джерси, борющаяся за звание «Мисс Америка») выбрал для нее у дизайнеров в Нью-Йорке, куда накануне конкурса они на целый день ездили за туалетами. Шведу казалось, что она потрясающе смотрится в этих одеждах, ему было жаль, что она от них избавляется, но, по крайней мере, он убедил ее оставить корону — будем, мол, внукам показывать.

И вот, когда Мерри начала ходить в детский сад, Доун решила доказать женскому сообществу — не в первый и не в последний раз, впрочем, — что она способна произвести впечатление не только своей внешностью. Она решила разводить скот. Отчасти это было связано с воспоминаниями детства. В 1880-х годах ее дед с материнской стороны двадцатилетним парнем перебрался из округа Керри в портовый Элизабет, женился, поселился неподалеку от собора Святой Марии и произвел на свет одиннадцать детей. На жизнь он первое время зарабатывал в доках, но потом купил пару коров, чтобы у семьи было свое молоко, и начал продавать излишки надоя богачам с Уэст-Джерси-стрит: Мурам («Краски Мура»), семье адмирала Хэсли по прозвищу Бык, нобелевскому лауреату Николасу Мюррею Батлеру. Он быстро стал в Элизабете едва ли не первым молочником-частником. На Мюррей-стрит он держал тридцать коров; что у него было мало земли, не имело значения — в те времена коров разрешалось пасти где угодно. Его сыновья все пошли в молочный бизнес и занимались им до тех пор, пока после войны не появились большие супермаркеты, вытеснившие мелких одиночек с рынка. Отец Доун, Джим Дуайр, работал на семью ее матери — так родители Доун и встретились. Мальчишкой Джим Дуайр с двенадцати часов ночи и чуть ли не до утра разъезжал на грузовичке и продавал молоко «с колес» — холодильников тогда не было. Но он терпеть не мог эту работу. Слишком тяжелая жизнь получалась. К черту, сказал он в один прекрасный день, и начал слесарить. Доун любила приходить и смотреть на коров, и, когда ей было лет шесть-семь, какая-то из двоюродных сестер научила ее доить. Восторг! Животные меланхолично жуют свою жвачку, а ты дергаешь их за вымя сколько твоей душе угодно и смотришь, как молоко бьет тонкой струей, — это удовольствие оказалось незабываемым.

А с мясным скотом ей не нужны были лишние руки, она все дело могла вести одна. Симментальская порода, дававшая много молока, однако считавшаяся мясной, в то время еще не была официально зарегистрирована в США, поэтому купить ее можно было по сходной цене. Селекция, скрещивание симментальских коров с комолыми хирфордскими — вот о чем она думала. Жизненная сила гибридов, увеличение продукции исключительно за счет смешения пород. Она читала книжки, покупала журналы, подписывалась на каталоги; листая их вечером, она подзывала мужа к себе и говорила: «Смотри, какая телочка! Надо поехать взглянуть на нее». Скоро они уже вместе ездили на выставки и ярмарки. Ей нравилось участвовать в аукционах. «Знаешь, — шептала она ему, — даже страшно, как это напоминает Атлантик-Сити. Это ведь конкурс на „Мисс Америка“ среди коров». На прикрепленном к платью бэйдже значилось: «Доун Лейвоу, скотоводческая ферма „Аркадия“». Идею названия Доун почерпнула в их олд-римрокском адресе: Аркадия-Хилл-роуд, 62; купить красавицу корову было для нее почти непреодолимым искушением.

Корову или быка выводили по площадку на всеобщее обозрение, организаторы докладывали родословную, рассказывали о достоинствах и потенциале животного, затем начинался торг. Доун не теряла головы на аукционах, но даже просто поднять руку и перебить цену, предложенную предыдущим покупателем, доставляло ей большое удовольствие. Хотя ему хотелось иметь больше детей, а не больше коров, он вынужден был признать, что никогда, даже в самом начале их знакомства в Упсале, она не казалась ему такой притягательной, как в те минуты, когда билась за покупку, когда азарт и волнение словно окутывали ее лицо некоей вуалью, из-под которой ее красота манила еще сильнее. Пока не появился Граф, бык-чемпион, которого она купила новорожденным теленком за десять тысяч долларов (сумма — как вынужден был сказать всегда стопроцентно поддерживавший ее муж — непомерно высокая), бухгалтер в конце каждого года говорил Шведу, глядя на колонки цифр по «Аркадии»: «Это абсурд, невозможно же так, это разорение». Но, по большому счету, разорение им не грозило, потому что она практически одна делала всю работу на ферме, и он успокаивал бухгалтера: «Не волнуйтесь, у нее еще будет прибыль». Глядя на нее, собаку и стадо коров, он говорил себе: «Вот она в окружении своих друзей», и ему в голову не пришло бы остановить ее — даже если б она так и не заработала ни цента.

Она трудилась до седьмого пота, одна, без помощников, принимала роды у коров, кормила телят из рожка, если им сразу не удавалось научиться сосать вымя, следила, чтобы матери покормили детенышей, прежде чем возвращать их в стадо. Она нанимала человека починить забор, но сено заготавливала с ним на пару — прессовала по полторы-две тысячи тюков, необходимых на зиму, а когда постаревший Граф однажды зимой потерялся, она героически искала его три дня, прочесывала лес и всю округу, пока не нашла на островке посреди болота. Привести его домой оказалось неимоверно трудным делом. Доун весила сто три фунта при росте пять футов два дюйма, а в быке — необычайной красоты статном животном с большими коричневыми пятнами вокруг глаз, прародителе потомства, которое шло нарасхват, — было под две с половиной тысячи фунтов. Доун не пускала бычков на мясо, она продавала их собратьям-скотоводам на развод; изредка выставляла на продажу телочек, и их охотно покупали. Потомство Графа из года в год получало медали на общенациональных выставках, и вложенные в него средства возвращались, изрядно приумноженные. Но потом Граф вывихнул заднюю ногу и застрял в болоте. Было скользко от наледи, и нога, должно быть, попала между корягами; он завяз, мучился, а когда увидел, что, выбираясь, ему придется одолевать целое море вязкой грязи, то сдался и лег; и прошло целых три дня, прежде чем Доун нашла его. Она взяла веревку с петлей, позвала с собой Мерри и собаку, снова пошла на болото и попыталась поднять его, но, видно, нога у него очень болела, и он не захотел вставать. Они вернулись домой, набрали разных таблеток, пришли опять, напичкали быка кортизоном и еще чем-то, просидели рядом с ним несколько часов под дождем, потом опять стали его понукать. Надо было заставить его пройти по колено в грязи по этим камням и корням. Он делал несколько шагов и останавливался; еще немного вперед — и снова остановка; собака забежит сзади, залает — еще пара шагов, и так несколько часов кряду. Они ведут его на веревке, а он как поднимет голову, свою великолепную, покрытую волнистой шерстью голову, поглядит своими прекрасными глазами да как дернет веревку, и обе они, Доун и Мерри, со всего маху летят на землю, потом поднимаются, и все начинается сначала. Они взяли с собой зерна, подманивали его, он ел и чуть-чуть продвигался вперед, но в общем и целом они вели его домой четыре часа. Обычно он легко шел на веревке, но тогда из-за боли в ноге он двигался в час по чайной ложке. Незабываемое зрелище: его хрупкая жена, которая, только пожелай она, могла бы всю жизнь прожить просто хорошенькой женщиной, его маленькая дочка, промокшая и облепленная грязью, появляются с быком на расквашенном поле позади амбара. «Все правильно, — думал он. — Она счастлива. У нас есть Мерри, и больше мне ничего не нужно». Он не был религиозен, но в этот момент душа наполнилась благодарностью к Богу, и он сказал вслух: «На меня изливается небесный свет».

Еще через час Доун и Мерри завели быка в хлев, и там он лег на сено и пролежал так четыре дня. Вызванный ветеринар сказал: «Вылечить его нельзя. Можно только немного облегчить страдания — это все, что я могу сделать». Доун носила ему в ведрах воду и корм, и однажды (как Мерри рассказывала всем, кто только ни появлялся в доме) он вдруг подумал: «Ну все, я выздоровел», поднялся на ноги, вышел наружу, начал помаленьку бродить кругом и тогда же влюбился в старую кобылу, и они стали неразлучны. Когда пришло время отправлять его на бойню, Доун целый день плакала и говорила: «Я не могу, я не могу», а Швед говорил ей: «Надо» — и быка увезли. По волшебству (как опять-таки говорила Мерри) в ночь перед отправкой он покрыл корову, которая родила прелестную телочку — его прощальный привет. Вокруг глаз у нее были коричневые пятнышки. «Он в-в-всем раз-здал свои карие глаза». Впоследствии, хотя все быки были породистые, ни одного из них даже сравнить нельзя было с Графом.

Ну и, в конце концов, так ли уж это важно, что она кому-то говорила, что не любит этот дом? Сейчас в их паре он был, безусловно, сильнейшим партнером; из них двоих ему повезло больше, хотя он, право слово, не заслуживал всех выпавших ему милостей судьбы. Так что… он уступал, какие бы требования она ни выставляла. Если то, что он мог выносить, для нее было невыносимо, он и помыслить не мог, чтобы сделать не по-ее. Только так, считал Швед, и может вести себя мужчина, особенно такой, как он, — которому так повезло в жизни. С самого начала он гораздо больше огорчался из-за ее неприятностей, чем из-за своих собственных; ее неприятности как будто выбивали у него почву из-под ног; как только он проникался какой-нибудь ее проблемой, он уже не мог сидеть сложа руки и ничего не предпринимать. Полумеры его не удовлетворяли. Ему надо было с головой окунаться в каждое такое дело; добросовестность, вечная его стопроцентная, нехвастливая добросовестность никогда не оставляла его. Ни тогда, когда все трудности наваливались на него разом, ни когда он, по заведенному порядку, делал все, что от него хотели домочадцы, и все, что от него хотела фабрика: быстро разрешал закавыки с поставщиками, справлялся с домогательствами профсоюзов, разбирался с жалобами клиентов, боролся с колебаниями рынка и прочими приходившими из-за рубежа неприятными сюрпризами, уделял сколько требовалось внимания своей любознательной заикающейся дочке, на все имеющей собственную точку зрения жене и вспыльчивому, только формально отошедшему от дел отцу — никогда ему не приходило в голову, что работа с такой безоглядной, беспрерывной самоотдачей есть работа на износ. Ведь не думает же, например, земля, что ей тяжело, — не думал и он, что несет непосильное бремя. Похоже, он не понимал или не хотел даже в минуту усталости признать, что естественная ограниченность его сил не предосудительна и не так уж страшна: ведь он не стосемидесятилетний каменный дом, опирающийся на несокрушимые дубовые балки, а нечто более преходящее и сложно организованное.

Так или иначе, она не дом ненавидела — ее удручали связанные с домом воспоминания, от которых было не отмахнуться и которые, конечно, и его держали в плену.

Первоклассница Мерри расположилась на полу рядом со столом Доун, Доун погружена в бухгалтерские расчеты, а Мерри рисует быка Графа. Девочка подражает маминой сосредоточенности, ей нравится быть прилежной и дисциплинированной. Они с мамой делают общее дело, Мерри ощущает себя его равноправным участником, и она тихо счастлива. В такой Мерри им виделся некий мимолетный набросок ее взрослой ипостаси — вот такой она, наверное, будет, когда вырастет и превратится в их друга и помощника. Особенно травили душу воспоминания о тех моментах, когда они не были теми, кем в девяти из десяти случаев бывают родители, — моральным авторитетом, примером, занудами, вечно твердящими «убери», «поставь на место», «опоздаешь», блюстителями правил и распорядителями дочкиного времени, — а как бы начинали выстраивать все сначала, вне неизбежного напряга между неоспоримой родительской властью и детской неуверенностью и неприспособленностью. О тех моментах передышки в жизни семьи, когда они в полном спокойствии обретали душевный контакт.

Раннее утро: он бреется в ванной, а Доун идет будить Мерри. Самый приятный для него пролог дня — увидеть хотя бы кусочек этого ритуала. Никогда в жизни Мерри не слышала будильника — ее будильником была Доун. Она выходила в коровник еще до шести, но ровно в шесть тридцать оставляла заботы о стаде, возвращалась в дом, поднималась в детскую и, сидя на краешке кровати, приступала к исполнению нежного обряда пробуждения. Начинался он без слов — Доун просто гладила головку спящей Мерри, что могло длиться целых две минуты. Потом она певучим полушепотом просила: «Пора подавать признаки жизни», и Мерри подавала — шевелила мизинчиком. «А еще?» Игра продолжалась. Мерри морщила нос, потом облизывала губы, потом едва слышно вздыхала — и так до тех пор, пока не была готова встать с постели. Эта игра не давала забыть о неизбежности потери: когда-нибудь от Мерри уйдет это состояние полной защищенности, а от Доун — деятельное оберегание того, что, как когда-то казалось, можно полностью взять под свое крыло. Обряд «Пробуждение ребенка» — единственный оставшийся от ее младенчества обряд, который ни Доун, ни Мерри не спешили перерастать, — исполнялся, пока ребенку не стукнуло лет двенадцать.

Как он любил видеть их за каким-нибудь таким делом, какими дочки-матери занимаются вместе. На его отцовский взгляд, одна другую подсвечивает, одна другой добавляет энергии. Вот они, наплескавшись в волнах прибоя, выходят из воды и бегут наперегонки за полотенцами — жена только-только перешагнула точку своего наивысшего физического расцвета, а дочь вот-вот начнет приближение к ней. Рубеж в циклическом движении жизни; много позже он думал, что, заметив его, он, кажется, охватил своим пониманием всю женскую природу. Мерри, проявляющая все больше любопытства к атрибутам женственности, примеряющая перед зеркалом мамины украшения, а мама рядом, помогает ей «навести марафет». Мерри говорит с Доун о том, что боится остаться одна, потому что подружки объединились против нее, что дети ее вообще сторонятся. В подобные сокровенные моменты, исключавшие его присутствие (дочь доверяется матери, Доун и Мерри составляют единое эмоциональное целое, они одна в другой, как русские матрешки), он острее всего чувствует, что Мерри — это не уменьшенный слепок с Доун или с него, а маленькое самостоятельное существо, некая их вариация, похожая на них, но обновленная и наделенная своими собственными отчетливыми признаками — и бесконечно родная.

Не дом ненавидела Доун — ей невыносимо было сознавать, что сам побудительный мотив, сама необходимость иметь дом (заправлять постели, накрывать на стол, гладить занавески, организовывать праздники, намечать дела на неделю и распределять свои силы) разлетелась на куски вместе с магазином Хэмлина; густая наполненность ее дней, плавная регулярность, определявшая течение их жизни, осталась в ее душе лишь иллюзией, неправдоподобной, недостижимой фантазией — насмешкой, в сущности, ибо для любой другой олд-римрокской семьи она была реальностью. Об этом ему говорили не только бесчисленные воспоминания — в верхнем ящике его офисного стола у него всегда под рукой лежал десятилетней давности экземпляр «Денвиль-Рэндольф курьер», где на первой странице была статья о Доун и ее бизнесе. Она согласилась дать интервью только при условии, что журналист ни словом не обмолвится о ее титуле «Мисс Нью-Джерси-1949». Журналист обещал, и статья появилась под шапкой «Олд-римрокская жительница считает, что ей повезло, потому что она любит свое дело». И каждый раз, как он брал статью в руки, ее заключительные строки, при всей их безыскусности, пробуждали в нем чувство гордости за жену: «„Это счастье — заниматься любимым делом и добиваться в нем успеха“, — говорит миссис Лейвоу».

Статья в «Курьере» свидетельствует как раз о том, как сильно она когда-то любила дом и всю их жизнь. На фотографии она стоит перед камином, на котором выстроены в ряд оловянные блюда; пальцы прижатых к груди изящных рук красиво переплетены; белый свитер с высоким воротом, кремовый жакет, прическа «под пажа» — вид несколько простенький, но милый; под фотографией написано: «Миссис Лейвоу, бывшая „Мисс Нью-Джерси-1949“, с удовольствием живет в доме, которому 170 лет, олицетворяющем, как она говорит, ценности ее семьи». Когда Доун в ярости позвонила в газету, журналист ответил, что не нарушил слова и в тексте конкурс красоты не упоминается, это редактор втиснул «Мисс Нью-Джерси» в подпись под снимком.

Нет, она не ненавидела дом, конечно, нет; и, во всяком случае, это не имело значения. Важно было одно — чтобы она оправилась от потрясения, пришла в себя; подумаешь — пару раз неловко высказалась на людях. Главное — она уже чувствовала себя лучше. Наверное, ему было немножко не по себе оттого, что к своему исцелению она шла путем такой самонастройки, в которой он лично не чувствовал регенерирующей силы и которая не вызывала у него чистосердечного одобрения — даже казалась немного обидной. Он не смог бы никому сказать — а тем более убедить самого себя, — что сейчас ему ненавистно то, что он когда-то любил…

Опять он за свое. Но он не мог с собой ничего поделать. Ему вспомнилось, как семилетняя Мерри пекла печенье с шоколадной стружкой, обычно две дюжины штук, и при этом объедалась сырым тестом; еще и через неделю они повсюду находили шматки теста, даже на холодильнике, — так разве можно ненавидеть этот холодильник? Как он может позволить своим эмоциям наполниться другим содержанием, как может даже представить себе (Доун это удается), что ему будет легче, если они заменят этот холодильник почти бесшумным «Айс-Темпом», «роллс-ройсом» среди холодильников? Как хотите, но не мог он сказать, что не любит кухню, в которой Мерри когда-то пекла свои печенья, плавила сыр для сэндвичей или делала запеканку zity, и разве важно, что шкафчики там не из нержавеющей стали, а столешницы — не из итальянского мрамора? Не может он сказать, что ему противен погреб, где Мерри иногда играла в прятки с визжащей оравой подружек, хотя ему самому иной раз, особенно зимой, бывает страшновато спускаться в это мышиное царство. Не может он сказать, что ему не нравится массивный камин с висящим над очагом старинным железным чайником, который Доун вдруг начала считать нестерпимо банальной декорацией. Перед его глазами стояла сцена, повторявшаяся в начале каждого января: он рубит новогоднюю елку на части и бросает их, все сразу, в огонь; на высохших ветках мгновенно занимается яркое пламя; танцующим теням аккомпанирует громкое потрескивание и посвистывание, и кажется, что какие-то бесы карабкаются к потолку по всем четырем стенам. От всего этого Мерри приходит в бурный, смешанный с ужасом восторг. Не мог он сказать, что ему противна ванна с ножками (когтистыми лапами, сжимающими шар), в которой он купал Мерри, — что из того, что на эмали и вокруг стока от жесткой колодезной воды за долгие десятилетия образовались невыводимые пятна? Его даже унитаз не возмущал, несмотря на его неполноценность (нужно было долго подергивать и покачивать ручку, прежде чем перекроешь поток из сливного отверстия). Он помнил, как однажды Мерри рвало, и она стояла на коленях перед этим унитазом, а он, тоже стоя на коленях, поддерживал ладонью ее лобик.

И точно так же не мог он сказать, что ненавидел свою дочь за ее поступок, — куда там! Если бы вместо этих сумбурных метаний: реальной жизни без нее, жизни с ней — в воспоминаниях, жизни с ней — в мыслях о ее теперешнем существовании — была просто ненависть, столько ненависти, сколько хватило бы, чтобы освободить его от дум о ней, прежней или нынешней! Если бы в его власти было воспринимать мир, как все люди, снова быть естественным, непритворным человеком, а не шарлатаном, имитирующим подлинность, снаружи невозмутимым, а внутри снедаемым муками Шведом, внешне твердым, а на самом деле вечно колеблющимся Шведом, благодушным, улыбающимся мнимым Шведом — саваном заживо похороненному настоящему Шведу. Если бы ему было дано вернуть своему существованию хотя бы малую толику той неделимой цельности, которая когда-то, до того, как он стал отцом ребенка, обвиняемого в убийстве, питала его физическую крепость и давала свободу телу. Если бы он пребывал в неведении, как думали, глядя на него, некоторые; если бы был так же прост, как Швед Лейвоу — легенда, сочиненная его сверстниками во дни, когда их душа жаждала поклонения герою. Если бы он мог сказать: «Ненавижу этот дом!» — и снова стать Шведом Лейвоу из Уиквэйка. Резануть: «Ненавижу этого ребенка! Не желаю ее видеть!» — и уже бесстрашно отступиться от нее, на веки вечные презреть и отринуть, а вместе с ней отмести и идеи, не имеющие ничего общего с «идеалами», отдающие уголовщиной, авантюрностью, манией величия и безумием, — идеи, во имя которых она была готова если не уничтожить, то во всяком случае без сожаления бросить свою семью, пренебрегши жестокостью такого поступка. Слепая враждебность и инфантильная жажда устрашать — вот ее идеалы. Вечный поиск предмета для ненависти. Да, дело здесь отнюдь, отнюдь не в одном ее заикании. Ожесточенная ненависть к Америке — это отдельная болезнь. А он Америку любил. Так приятно было быть американцем. Но в то время он боялся даже подступаться к ней с этой темой — как бы не выпустить из бутылки демона поношения. Заикающаяся Мерри держала их в постоянном страхе. Да к тому времени он уже и влияния никакого не имел. И Доун не имела. И его родители не имели. Какая она «его» сейчас, если она не была «его» уже тогда — определенно не была, если всего лишь отцовская попытка объяснить ей, почему он с теплотой относится к стране, в которой родился и вырос, мгновенно ввергала ее в состояние готовности к блицкригу. Чертова заика, брызжущая слюной! Что она о себе возомнила?

Можно себе представить, какой ужасной руганью она разразилась бы, поведай он ей, что, когда он был мальчишкой, простое перечисление сорока восьми штатов ласкало его слух несказанно. Он приходил в восторг даже от дорожных карт, когда получал их бесплатно на заправочных станциях. А как он ликовал, нежданно-негаданно получив свое прозвище, — в первый день в старшей школе, на первом уроке физкультуры, когда он небрежно поигрывал мячом, пока остальные, рассыпавшись по залу, еще только надевали кроссовки. С пяти метров он забросил два мяча крюком — раз! раз! — так, для разминки. И тут всеобщий любимец Генри Уард, «Док», молодой, только-только из колледжа, физкультурник и тренер по борьбе, стоя в дверях своего кабинета, весело крикнул этому долговязому светловолосому четырнадцатилетнему мальчишке с сияющими голубыми глазами, которого впервые увидел в спортзале и который играл так легко и изящно: «Где ты этому научился, Швед?» Поскольку это прозвище отделяло Сеймура Лейвоу от Сеймура Мунцера и Сеймура Уишноу, его одноклассников, оно в первый же год приклеилось к нему в спортивном зале; потом его подхватили другие тренеры и учителя, потом и все ученики школы. Пока Уиквэйк оставался еврейской школой и пока находились любители ее истории, Док Уорд был известен как человек, первый назвавший Шведа Шведом. Прозвище словно приросло. Короткое словцо, обращение, давно бытовавшее в американском сленге, оно, случайно вырвавшись в спортзале у учителя физкультуры, превратило юношу в миф, каким он никогда не стал бы под именем Сеймур, в миф, переживший не только его школьные годы, — мифический Швед оставался в памяти своих однокашников, покуда жили они сами. Он носил это имя с собой, как паспорт-невидимку, заходя все дальше и дальше в глубь американской стихии, решительно эволюционируя в высокого, общительного, оптимистичного американца, в человека, какого его лишенные лоска предки — включая упрямоголового, уже прилично американизировавшегося отца — и не мечтали выпестовать в своем племени.

А как восхитительно выучился отец говорить, словно заправский американец! На бензоколонке: «Хелло, Мак. Налей под завязку, о'кей? Шеф, проверь ей передок, о'кей?» Как они разъезжали по стране в отцовском «де-сото»! Ехали к Ниагарскому водопаду по живописным проселкам штата Нью-Йорк. Останавливались на ночлег в крошечных, плесенью пропахших туристических домиках. Незабываемое путешествие в Вашингтон (когда Джерри всю дорогу кочевряжился). Первое увольнение из лагеря морских пехотинцев: вся семья, и даже Джерри, в Гайд-парке почтительно стоит у могилы Франклина Делоно Рузвельта. Его чувства говорят ему, что происходит нечто значительное. Подтянутый, с бронзовым загаром после учений на плацу в жарчайшие месяцы, когда температура в иные дни поднималась до ста двадцати градусов по Фаренгейту, он, гордый, молча стоит в своей новой летней униформе: в накрахмаленной сорочке, при галстуке с аккуратным узлом, в идеально выглаженных, плотно облегающих, благодаря отсутствию карманов, брюках цвета хаки, в фуражке, ровно сидящей на бритой голове, в до блеска начищенных ботинках черной кожи, а главное — с ремнем. Только с этим ремнем на поясе, туго сплетенным из полос одинаковой с брюками ткани, с металлической пряжкой, выдержавшим в лагере новобранцев в Пэррис-Айленд тысяч десять, не меньше, упражнений для брюшного пресса, он чувствовал себя настоящим морским пехотинцем. И кто она такая, чтобы осмеивать все это, отмахиваться от всего этого, презирать все это и жаждать разрушить все это? Война, победа — это ей тоже ненавистно? Все соседи выскочили на улицу, плакали, обнимались в День Победы, сигналили клаксонами, маршировали по лужайкам перед своими домами, громко барабаня в кастрюли. В то время он еще был в Пэррис-Айленд, но мать на трех страницах описала ему это всеобщее ликование. Как все веселились на школьной спортплощадке, все знакомые, друзья семьи, школьные приятели, местный аптекарь, мясник, бакалейщик, портной, даже кассирша из кондитерской, — все в экстазе, степенные граждане средних лет встают в ряд и начинают, как безумные, изображать Кармен Миранду и выплясывать что-то латиноамериканское — раз-два-три, дёрг бедром, раз-два-три, дёрг бедром — и так до двух часов ночи. Война. Мы победили в этой войне. Победа! Победа! Конец войне и смертям!

В последние месяцы последнего школьного года он каждый вечер читал газету, по которой следил за продвижением морской пехоты через Тихий океан. В «Лайфе» он видел фотографии (и потом мучился ночными кошмарами) покореженных тел морских пехотинцев, убитых на Пелелиу, одном из островов цепи под названием Палау. В местечке Кровавая Переносица японцам, засевшим в старых фосфоритных копях, суждено было превратиться под прицелом огнеметов в обгорелые головешки, но до этого полегли сотни и сотни американских парней, восемнадцати-девятнадцати лет — почти что его ровесников. В своей комнате он повесил карту и по ходу наступления на Японию булавками отмечал места атак морской пехоты на какой-нибудь небольшой атолл или цепочку островов, откуда японцы, укрывшись в коралловых рифах, нещадно поливали наших из гранатометов и винтовок. Окинаву заняли первого апреля 1945 года, на Пасху в год его выпуска и через два дня после того, как он сделал «дабл», а потом «хоум-ран», спасая, таким образом, матч с «Уэст-Сайдом». Шестая дивизия морской пехоты захватила Ионтан, одну из двух воздушных баз на острове, через три часа после высадки на берег. Полуостров Мотобу взяли через тринадцать дней. Неподалеку от побережья Окинавы два пилота-камикадзе атаковали флагманский корабль «Бункер-Хилл» 14 мая (на другой день после того, как Швед играл против Ирвингтонской школы и сделал один «сингл», один «трипл» и два «дабла»): направили свои набитые бомбами самолеты на взлетную палубу авианосца, где теснились американские бомбардировщики с полными баками и полными же бомбовыми отсеками. Пламя от взрыва поднялось ввысь на триста метров, в огненной буре, бушевавшей восемь часов, погибло четыреста моряков и авиаторов. 14 мая 1945 года Шестая дивизия захватила Шугар-Лоуф-Хилл (у Шведа — еще три двухбазовых хита в победном матче с «Ист-Сайдом») — возможно, это был самый страшный, самый ужасный день в истории морской пехоты. А может, и во всей истории человечества. Пещеры и естественные подземные ходы, изрешетившие и прорезавшие Шугар-Лоуф-Хилл с южной стороны острова, в которых японцы спрятали, укрепив, свое войско, были затоплены огнем из огнеметов, а выходы заложены гранатами и подрывными снарядами. Рукопашная длилась день и ночь. Путей к отступлению не было, и японские стрелки и пулеметчики, привязанные к своим позициям, бились до последнего. В день выпуска, 22 июня (к тому времени Швед побил рекорд Лиги Ньюарка по числу двухбазовых за сезон), Шестая дивизия морской пехоты подняла американский флаг над Каденой, второй базой военно-воздушных сил на Окинаве, что означало, что для оккупации Японии все было подготовлено. С 1 апреля по 21 июня 1945 года прошел лучший сезон старшеклассника Шведа; с разницей в два-три дня даты игр совпадали с этапами завоевания Америкой — ценой жизни пятнадцати тысяч ее граждан — островка в пятнадцать миль длиной и десять шириной. Японцев, военных и гражданских, погибла сто сорок одна тысяча. Завоевать всю Японию и тем прекратить войну означало, что число убитых с обеих сторон могло возрасти в десять, двадцать, тридцать раз. И все-таки Швед решил пойти на войну и участвовать в решающем наступлении на Японию. Он пошел в морскую пехоту США, которая на Окинаве, Тараве, Иводзиме, Гуаме и Гуадалканале понесла чудовищные потери.

«Морская пехота. Я морской пехотинец. Тренировочный лагерь. Как только нас не мытарили и при этом как только не обзывали — морально и физически убивали три месяца, и все-таки это было лучшее время моей жизни: мне бросили вызов, я принял его и победил. Моя фамилия превратилась в „Ей-о“ — так у инструкторов-южан получалось произносить „Лейвоу“. „Л“ и „в“ — долой, а гласные удлинились. „Ей-о!“ Как рев осла. „Ей-о!“ — „Так точно!“ Здоровяк майор Данливи, футбольный тренер университета Пердью, главный у нас по физподготовке, однажды останавливает взвод, и дюжий сержант по кличке Мешок выкликает рядового Ей-о; я, не сняв шлема, выбегаю, сердце у меня бешено колотится, потому что я думаю, что у меня умерла мать. Меня неделю назад направляли в лагерь Лежен в Северной Каролине, для изучения передовых вооружений, но майор Данливи не дал мне уехать, и мне так и не довелось пострелять из автоматической винтовки „браунинг“. А я потому и пошел в пехотинцы, что больше всего на свете хотел пострелять из АВБ, из положения лежа с опорой ствола на возвышение. Мне восемнадцать, и в моем воображении морская пехота отождествляется со скорострельной винтовкой калибра 30 мм системы „браунинг“. Каким патриотом был тот невинный ребенок! Мечтал палить из противотанкового гранатомета, из ручной базуки, хотел сам себе доказать, что кишка у него не тонка и он может это все — швырять гранаты, метать огонь из огнемета, ползать по-пластунски под колючей проволокой, взрывать бункеры, атаковать пещеры. Хотел выскочить из воды в амфибии. Хотел помочь стране победить. Но майор Данливи получил от своего приятеля из Нью-арка письмо, в котором тот расписал ему, какой классный спортсмен Лейвоу, — всякие восторженные эпитеты и все такое; в результате мне изменили назначение и оставили на острове, сделав инструктором по строевой подготовке, — чтобы я играл с ними в бейсбол. К тому времени атомная бомба была уже сброшена, и война так и так кончилась. „Ты в моем подразделении, Швед. Я очень рад“. Все мгновенно переменилось. Как только у меня отросли волосы, я снова стал человеком. То ко мне обращались не иначе как „придурок“ или „пошевеливайся, придурок“, а теперь я был инструктор, которого новобранцы называли „сэр“. А как этот инструктор обращался к новобранцам? Он звал их „народ!“. Народ, ложись! Народ, встать! Народ, беглым шагом марш! Бегом марш, ать-два! Да, парнишкам с Кер-авеню такое не часто выпадает на долю. Кого только я не повидал! Ребята со всей Америки. Со Среднего Запада, из Новой Англии. Из Техаса и дальнего Юга — этих я даже плохо понимал из-за акцента. Но всех хорошо узнал. Полюбил. Были трудные ребята, были бедные, много бывших школьных чемпионов. Одно время жил с боксерами, которые развлекали нас боями. Там был еще один еврей, Манни Рабинович из Алтуны. Круче я не встречал еврейского парня. Какой это был боксер! И хороший друг. Он даже школу не окончил. Лучше него у меня не было друга ни до ни после, и никогда я так дико не смеялся, как мы смеялись с Манни. Он был надежен, как государственный банк. Никто не называл нас „жидовскими мордами“. В отряде новобранцев — да, были случаи, но после — ни разу. Когда Манни дрался, ребята ставили на него сигареты. В матчах с другими базами наши Бадди Фокон и Манни Рабинович всегда выигрывали. Противники Манни говорили, что в жизни не получали таких крепких ударов. Мы с Манни — еврейский дуэт в морской пехоте — организовывали для развлечения бои без правил. У нас был один баламут, новобранец весом сто сорок пять фунтов, так вот Манни, чтобы его хорошенько отделали, уговорил его подраться с кем-нибудь фунтов в сто шестьдесят „Всегда выбирай рыжего, Эй-о, — говорил Манни, — будь уверен, покажет отличный бой. Рыжие никогда не сдаются“. У Манни научный подход. Манни едет в Норфолк драться с одним моряком, своим еще довоенным соперником второго среднего веса, и разбивает его в пух и прах. Мы заставляем батальон делать упражнения перед завтраком. Каждый вечер водим новобранцев в бассейн учиться плавать. Мы, можно сказать, бросаем их в воду — учим старым дедовским способом. Но ведь морские пехотинцы должны уметь плавать. Мы обязаны быть готовы сделать на десять отжиманий больше любого новобранца. Если бы меня решили проверить, я бы доказал, что нахожусь в отличной форме. Ездили на автобусе в другие места играть в бейсбол. Если далеко — летали. В нашей команде был такой Боб Коллинз, здоровый парень из Сент-Джона. Потрясающий спортсмен. И пьяница. С ним я первый раз в жизни напился, два часа без передыху говорил о бейсболе в Уиквэйке, а потом заблевал всю палубу. Ирландцы, итальянцы, словаки, поляки, крепкие ребятки из Пенсильвании, сбежавшие от папаш-шахтеров, которые били их кулаками и пряжками ремней, — с этими парнями я вместе жил, вместе ел, спал в одной комнате. Был даже один индеец, чироки, третий базовый. У него было прозвище Мочерез, так же мы называли свои бейсболки. Не спрашивайте, с чего это пошло. Не все были порядочными людьми, но, в общем, ничего. Хорошие ребята. Много играли. Против Форт-Беннинга. В Черри-Пойнте, что в Северной Каролине, на военно-воздушной базе морской пехоты. Выиграли. Побили „Нейви-Ярд“ в Чарлстоне. Была у нас пара ребятишек, которые знали, как кидать мяч. Один питчер даже попал в команду „Тигров“. Ездили в Рим, штат Джорджия, в Уэйкросс (там же) на базу сухопутных войск. Называли армейских ребят „щенками“. Их тоже побеждали. Побеждали вообще всех. Побывали на Юге. Увидел, как живут негры. Увидел, на сколько мастей и оттенков делятся неевреи. Знакомился с красавицами-южанками. И с обычными проститутками тоже. Пользовался презервативом. Оголишь ей спину и прижмешь. Увидел саванну. Увидел Нью-Орлеан. Попал в подозрительный грязный притон в Мобиле, Алабама, — но, к счастью, береговой патруль оказался прямо за дверью. Играл в баскетбол и бейсбол с двадцать вторым полком. Получил звание „Морской пехотинец США“. Начал носить кокарду с якорем и земным шаром. „Здесь никаких тебе питчеров, Ей-о, сматывай-ка ты удочки отсюда, Ей-о“. Я был „Ей-о“ для всех этих парней из Мэна, Нью-Гемпшира, Луизианы, Виргинии, Миссисипи, Огайо — полуграмотные парни со всей Америки звали меня просто „Ей-о“, „Ей-о“ и все. Мне это нравилось. Демобилизовался 2 июня 1947 года. Женился на красивой девушке по фамилии Дуайр. Возглавил бизнес, созданный отцом, — а ведь его отец еще даже не знал английского. Поселился в чудеснейшем месте на планете». Ненавидеть Америку? Да он в Америке чувствовал себя, как в собственной коже. Все его молодые радости были американского пошиба, весь этот успех и довольство его — тоже сугубо американские, и не будет он больше помалкивать в тряпочку, лишь бы только не распалять еще больше ее слепую ненависть. Какую бы пустоту он почувствовал, лишись он этих своих американских ощущений. Как бы тосковал, если бы пришлось жить в другой стране. Да, все, что он делал и как, имело смысл только в Америке. Все, что он любил, было здесь.

А для нее быть американкой означало не любить Америку. Но он не мог отрешиться от любви к Америке, как не мог отрешиться от любви к отцу и матери, как не мог отказаться от своей порядочности. Как она может «ненавидеть» эту страну, когда у нее нет понимания этой страны? Как может его дитя быть таким слепым и оплевывать «прогнившую систему», которая открыла ее собственной семье все дороги к успеху? Поносить своих родителей-«капиталистов», как будто богатства они добились не каторжным трудом трех поколений, а какими-то другими способами. Два поколения мужчин до него и он сам месили вонючую слизь в дубильне. Родные, которые, когда начинали в сыромятне, ничем не отличались от самых последних пролетариев, теперь, в ее глазах, — «псы-капиталисты». Не так уж далека ее ненависть к Америке от ненависти к ним — и она сама это знает. Он любил ту Америку, к которой она питала отвращение, которую винила в несовершенстве жизни и желала разрушить до основания; ему близки были «буржуазные ценности», ненавистные ей, высмеиваемые и ниспровергаемые ею; он любил ее мать, к которой она не испытывала привязанности и которую едва не убила своим поступком. Чертова грубиянка! Какую цену они заплатили! Почему он не разорвал это письмо Риты Коэн! Рита Коэн! Они опять здесь! Эти смутьяны, садисты, только и умеющие, что бесконечно ненавидеть; выманили у него деньги, забрали, забавы ради, ее альбом с Одри Хёпберн, речевой дневник, балетные туфли, — эти жестокие малолетние преступники, называющие себя «революционерами», так зло поигравшие с его надеждами пять лет назад, решили, что пришла пора опять посмеяться над Шведом Лейвоу.

«Мы можем только стоять поодаль и наблюдать за ее святым страданием. Ее ученица, известная Вам под именем Рита Коэн». Они смеялись над ним. Наверняка смеялись. Плохо, если это злая шутка, но еще хуже — если это не злая шутка. «Ваша дочь — святая». Моя дочь — какая угодно, только не святая. Она слишком слаба, она запуталась, она уязвлена — она безнадежна! Зачем ты сказала, что спала со мной? И еще утверждаешь, что она этого хотела. Ты говоришь все это, потому что ненавидишь нас. И ненавидишь потому, что мы не делаем подобных вещей. Ты ненавидишь нас не потому, что мы безрассудны, а потому, что мы рассудительны, и нормальны, и работящи, и согласны слушаться закона. Ты ненавидишь нас, потому что мы не неудачники. Потому что мы упорно и честно трудились, чтобы стать лучшими в своем деле; мы ими стали и теперь процветаем, а ты завидуешь, ненавидишь нас и хочешь порушить нашу жизнь. И ты использовала ее. Шестнадцатилетнюю девчонку с дефектом речи. Нет, малым вы не довольствуетесь. Вы сделали из нее «революционерку», движимую великими идеями и возвышенными идеалами. Сукины дети. Вы злорадствуете, видя, как рушится наш мир. Трусливые сволочи. Ее не штампы словесные поработили — ее поработили вы, вы сделали это с помощью самых напыщенных из ваших плоских клише, а у нее, исступленного, возмущенного ребенка, из-за заикания острее других чувствующего несправедливость, не было никаких защитных барьеров. Вы убедили ее, что она заодно с униженными и оскорбленными мира сего, и сделали из нее марионетку, козла отпущения. Доктор Фред Конлон погиб из-за этого. Вот кого вы убили, чтобы остановить войну, — начальника штаба в госпитале в Дувре, человека, который в больнице небольшого городка организовал блок на восемь коек для сердечных больных — вот и все его преступление.

Нет чтобы взорваться глубокой ночью, когда в торговом квартале никого не было; но бомба, го ли по ошибке, то ли так была настроена, грохнула в пять утра, за час до открытия магазина Хэмлина и в тот момент, когда Фред Конлон отвернулся от почтового ящика, в который только что бросил конверты с чеками на оплаченные накануне вечером счета. Он собирался идти в больницу. Летящий кусок металлической конструкции попал ему в затылок.

Доун напоили транквилизаторами, и она не могла ни с кем разговаривать, но Швед пошел к Рассу и Мэри Хэмлин и сказал, что сочувствует, что они с Доун очень любили их магазин, что трудно представить себе город без этого магазина. Потом он пошел на похороны — Конлон выглядел в гробу хорошо — достойно, с обычной приветливостью на лице, — а на следующей неделе он один (Доун вот-вот должна была лечь в больницу) отправился к вдове Конлона. Как он смог пойти к этой женщине на чашку чая — в двух словах не расскажешь, об этом впору писать отдельную книгу, — но он пришел; она держалась мужественно, наливала ему чай, а он от имени своей семьи выражал соболезнования; эти слова он пятьсот раз прокрутил в голове, но, изреченные, они оказались пустыми, еще более жалкими, чем даже то, что он сказал Рассу и Мэри Хэмлин: «…глубокие, искренние сожаления… страдания, причиненные вашей семье… моя супруга передает…» Миссис Конлон была сама кротость, доброта и сострадание, отчего Шведу хотелось, как ребенку, забиться куда-нибудь, исчезнуть, и в то же время он едва сдерживал себя, чтобы не пасть к ее ногам да так и остаться распростертым, до конца дней своих вымаливая прощение. Выслушав его до конца, миссис Конлон тихим голосом ответила: «Вы с супругой старались и воспитывали свою дочь, как считали правильным. Вашей вины здесь нет, и я не держу на вас зла. Не вы доставали динамит. Не вы делали бомбу. Не вы ее подкладывали. Ни вы, ни ваша жена не имеете никакого отношения к бомбе. Если правда, что взрыв устроила ваша дочь, — что, кажется, так и есть, — я не буду винить никого, кроме нее. Я сочувствую вам и вашей семье, мистер Лейвоу. Я потеряла мужа, мои дети остались без отца. Но ваша потеря, пожалуй, будет пострашнее. Вы, родители, потеряли своего ребенка. Каждый день своей жизни я буду думать о вас и молиться». У Шведа с Конлоном было шапочное знакомство: на коктейлях и благотворительных вечерах, где они оказывались вместе, им обоим было одинаково скучно. Ему главным образом была известна репутация Фреда — труженика и хорошего человека, пекущегося о своей семье и о вверенной ему больнице с равной мерой ответственности. При нем больница, впервые за все время своего существования, начала думать о расширении площадей; под его руководством было не только создано кардиологическое отделение, но и обновлено давно устаревшее оборудование блока неотложной помощи. Но кому интересна «скорая помощь» в захудалом городишке? Кому интересен деревенский магазин, которым его хозяин владеет аж с 1921 года? Речь идет о прогрессе человечества! А когда это путь к прогрессу человечества был гладок? Лес рубят — щепки летят. Люди возмущены, и они сказали свое слово! До тех пор, пока человечество не станет свободным, ответом насилию будет насилие, и плевать на последствия! В фашистской Америке стало одной почтой меньше, и за полным разрушением восстановлению она не подлежит.

Однако — вот ведь незадача! — почта Хэмлинов не была отделением Государственной почты США, и сами Хэмлины не были официальными служащими почты США; они за столько-то долларов брали подряд на оказание почтовых услуг и вели, в дополнение к магазину, небольшой почтовый бизнес. На государственное учреждение эта почта была похожа не больше, чем офис бухгалтера, в котором он заполняет ваши формы для налоговой инспекции. Но это же мелочь и частность! Какая революционерам разница! Главное — объект уничтожен! Тысяче ста жителям Олд-Римрока целых полтора года придется ездить лишних пять миль, чтобы купить марки, взвесить свои посылки или послать заказные письма. Теперь Линдон Джонсон увидит, кто в доме хозяин!

Они смеялись над ним. Жизнь смеялась над ним.

Миссис Конлон сказала: «Вы тоже жертвы этой трагедии, как и мы. С той только разницей, что, хотя мы еще долго не оправимся от горя, наша семья сохранится. Мы будем беречь память о нем, и память поддержит нас. Нам, как и вам, трудно найти хоть какое-нибудь объяснение этой бессмыслице. Но мы остаемся той же семьей, какая была при Фреде, и мы все-таки выживем».

Ясность и убежденность, с какой вдова Конлон дала Шведу понять, что ему и его семье сохраниться не удастся, вселила в него сомнение — и в последующие недели он думал об этом, — так ли уж она всеохватно добра и жалостлива, как ему поверилось вначале.

Больше он не приходил к ней ни разу.

Секретарше он сказал, что едет в Нью-Йорк, в чешское консульство, где уже предварительно договорился о поездке в Чехословакию осенью. Он еще раньше посмотрел образцы перчаток, обуви, ремней, бумажников и кошельков, сделанных в Чехословакии, и теперь хотел воочию увидеть оборудование и изучить более широкий ассортимент изделий и в процессе производства, и в готовом виде, для чего чехи и организовывали ему посещение фабрик в Брно и Братиславе. Уже было ясно, что в Чехословакии кожаные вещи можно делать дешевле, чем в Ньюарке или Пуэрто-Рико, а может быть, даже и лучше. На ньюаркской фабрике качество продукции как начало ухудшаться со времени беспорядков, так и продолжало падать, особенно после того, как Вики ушла с должности мастера швейного цеха. То, что он увидел в консульстве, было вполне приличным, хотя это, возможно, были образцы не массовой, не повседневной продукции. В тридцатых годах чехи, помнится, наводнили американский рынок превосходными перчатками; впоследствии «Ньюарк-Мэйд» нанимала на работу чешских мастеров-закройщиков, чехом был и один механик, который тридцать лет следил в «Ньюарк-Мэйд» за швейными машинками, держал этих рабочих лошадок в форме: заменял изношенные шпиндели, рычажки, игольные пластинки, шпульки, без конца регулировал натяжение нити и синхронизацию — чудесный был работник, знакомый со всеми перчаточными машинами на свете, способный починить что угодно. И хотя Швед уверил своего отца, что раньше, чем вернется домой с подробнейшими сведениями, он не собирается подписываться на передачу никакой части своего бизнеса стране с коммунистическим правительством, он уже знал, что перевод производства из Ньюарка не за горами.

К этому времени у Доун уже было новое лицо, и она семимильными шагами возвращалась к нормальному состоянию, а что касается Мерри… милая моя Мерри, дорогая, единственное мое дитя, как мне оставаться на Централ-авеню и пытаться сохранить дело, когда мы не можем во всем Ньюарке найти нормальных обучаемых людей и поставить их на место нерадивых чернокожих, которым совершенно наплевать на качество моих изделий и которые знают, что их не уволят, потому что их некем заменить? Но я боюсь родить с Централ-авеню, боюсь, что ты назовешь меня расистом и не захочешь меня знать. Я так долго не видел тебя, так долго ждал, и мама ждала, и дедушка с бабушкой ждали, мы все ждали двадцать четыре часа каждого дня каждого года из этих пяти, ждали хоть какой-нибудь весточки от тебя, и мы больше не можем откладывать свою жизнь на будущее. Сейчас 1973 год. Маму ты не узнала бы, она стала другим человеком. Если мы хотим снова жить, то начинать надо теперь.

Тем не менее ждал он не в чешской миссии, где учтивый консул в качестве приветствия предложил бы ему рюмку сливовицы (как решили бы его отец или жена, позвонив ему и не застав в офисе), а на Нью-Джерси-Рэйлроуд-авеню, напротив ветеринарной лечебницы, откуда было десять минут езды до фабрики «Ньюарк-Мэйд».

В десяти минутах отсюда. Столько лет? В Ньюарке столько лет? Мерри жила в том единственном на всем свете месте, о котором он бы и с тысячи попыток не догадался. Ему что, не хватало ума, или она была настолько уж обуянная дерзостью и своенравием, настолько ненормальная, что ему было не под силу представить себе, на какие поступки она способна? Или воображения ему тоже не хватало? А какому отцу хватит воображения? Это же черт знает что. Его дочь живет в Ньюарке, работает по ту сторону железной дороги, и не на том конце Айронбаунда, где на бедных улицах Даун-Нек португальцы постепенно вытесняют прежних иммигрантов, а здесь, на самой западной границе Айронбаунда, под железнодорожным виадуком, который идет вдоль всей западной стороны Рэйлроуд-авеню. Эта мрачная фортификация была ньюаркской Китайской стеной, кладка из песчаниковых глыб поднималась на двадцать футов и тянулась больше чем на милю, пересеченная всего полудюжиной заплеванных подземных переходов. Вдоль заброшенной Рэйлроуд-авеню, на которой страшно было находиться — сейчас в любом разрушенном городе Америки на всех подобных улицах было страшно, — стена путепровода вилась змеей, никем не охраняемая и лишенная даже цветных пятен граффити. Из земли, набившейся в трещины и вымоины между глыбами, умудрились пробиться жесткие пучки чахлой травы; кроме нее на виадуке не было иных признаков жизни, а сам он представлял собой свидетельство доблестной долголетней борьбы выдохшегося индустриального города за увековечение своего уродства.

На восточной стороне улицы — темные здания старинных, времен Гражданской войны фабрик: литейных, медеплавильных — объекты тяжелой индустрии, закопченные дымом, сто лет поднимавшимся из их труб. Темны они и внутри: оконные проемы, заложенные кирпичом, не пропускают дневного света, двери заделаны шлакобетонными блоками. Этим фабрикам люди отдавали здоровье, теряли пальцы и целые руки, тяжеленными штуковинами дробили ноги; когда-то здесь в жаре и в холоде трудились дети; в девятнадцатом веке эти шумные фабрики взбалтывали текший через них людской поток и потоком выдавали готовую продукцию; сейчас же они стояли угрюмыми, наглухо запечатанными склепами. Сам Ньюарк погребен тут, город, в который никогда больше не вернется жизнь. Пирамиды Ньюарка: они так же огромны, мрачны и пугающе непроницаемые, как — по праву, дарованному историей, — усыпальницы всяких великих династий.

Погромщики остановились у подземных переходов через железную дорогу и не пошли дальше, иначе эти фабрики — весь квартал фабричных зданий — представляли бы собой груду обгоревших развалин, как Уэст-Маркет-стрит, начинающаяся позади «Ньюарк-Мэйд».

Когда-то отец просвещал его: «Песчаник и кирпич. Здесь в свое время был этот бизнес, наверняка жирный. Песчаник добывали прямо в здешнем карьере. Знаешь, где? У Белвилла, вверх по реке. В этом городе все есть. Парень, что продавал ньюаркский песчаник и кирпич, уж точно был при денежках».

Утром по субботам отец, взяв с собой Шведа, объезжал итальянцев-надомников на Даун-Нек и забирал готовые перчатки. Из машины, трясущейся по кирпичным мостовым мимо одного за другим бедняцких домиков, всю дорогу можно было видеть высокий железнодорожный виадук; изредка он пропадал за каким-нибудь массивным строением, но никогда совсем не уходил из поля зрения. Швед впервые столкнулся с рукотворной громадиной, которая умельчает своего творца, превращает в карлика; поначалу ему — ребенку, уже тогда восприимчивому ко всему окружающему, уже готовому вобрать его в себя и в которое он сам согласен был безропотно влиться, — было страшно. Ему шесть-семь лет. Может быть, пять, может быть, Джерри тогда еще не родился. Из-за этих глыб, рядом с которыми он чувствовал себя лилипутом, город, и так казавшийся ему огромным, вырастал еще выше. Путепровод — словно линия горизонта, построенного человеческими руками, резаная рана поперек туловища гигантского города; мальчик трепетал, когда они с отцом приближались к виадуку, — ему казалось, что они входят в мир теней, в ад: так железная дорога отвечала на дерзкое стремление людей взметнуть рельсы над улицами, чтобы избавиться от их пересечения на земле и покончить со столкновениями поездов и автомобилей, чреватыми человеческими мясорубками. «Песчаник и кирпич, — благоговейно говорил отец. — С таким бизнесом этому парню уже можно было ни о чем больше не беспокоиться».

Все это происходило до того, как они перебрались на Кер-авеню. Тогда они еще жили напротив синагоги в доме на три семьи в бедной части Уэйнрайт-стрит. У его отца не было даже чердака, но кожи он все равно покупал — у парня, местного, с Даун-Нек, который торговал в своем гараже тем, что дубильщикам удавалось стянугь из сыромятен, запрятав в своих больших резиновых сапогах или обернув вокруг туловища под комбинезонами. Тот парень, крупный, грубоватый поляк со сплошь покрытыми татуировкой мускулистыми руками, тоже работал в дубильне, и Швед смутно помнил, как его отец, стоя у единственного окна этого гаража, рассматривал дубленые кожи на свет в поисках дефектов, потом растягивал их на коленке. «Пощупай, — говорил он Шведу уже в машине, когда волнения незаконной сделки были позади, и ребенок повторял действия отца: сминал мягкую козлиную кожу, гладил, ощущая ее приятную нежность, бархатистость, упругость. — Вот это, я понимаю, кожа, — говорил отец. — Почему она такая нежная, Сеймур?» — «Не знаю». — «Скажи, мне, кто такой козленок?» — «Детеныш козы». — «Правильно. А что он кушает?» — «Молоко?» — «Правильно. Козленок не ел ничего, кроме молока, вот потому-то кожа у него такая гладкая да красивая. Посмотри на поры через лупу: они совсем мелкие, практически невидимые. Но вот козленок начал есть траву, и тут пошла другая история. Козленок ест траву, и кожа у него становится, как наждачная бумага. Какая кожа идет на самые тонкие перчатки для торжественных случаев?» — «Лайка». — «Молодец. Но дело не только в самой коже, штука в том, чтобы ее правильно обработать. Тебе надо научиться дубить кожу. Возьми поваров: есть хороший повар и есть плохой. Плохой повар испортит самый лучший кусок мяса. Почему у одного кондитера торт хороший, а у другого — нет? У одного торт вкусный, нежный, а у другого — сухой. То же самое и с кожей. Я работал в дубильне. Что это такое? Это химикаты, время обработки и температура. Вот тут-то вся разница и получается. Дело даже не в том, что ты купил второсортную кожу. Что хорошую, что плохую кожу дубить — цена одна. Плохая выходит даже дороже — ее надо тщательнее обрабатывать. Отличная кожа, отличная, чудесная кожа, — говорил он и снова гладил лоскут кончиками пальцев. — Знаешь, что надо делать, чтобы она стала такой, Сеймур?» — «Что, папа?» — «Работать над ней».

По Даун-Нек жило восемь, десять, двенадцать иммигрантских семей, которым Лу Лейвоу давал кожи и свои выкройки, — итальянцев из Неаполя, на родине тоже занимавшихся перчатками; лучших работников он нанял потом, когда смог наскрести на аренду небольшого помещения в верхнем этаже фабрики стульев на Уэст-Маркет-стрит — первого местопребывания «Ньюарк-Мэйд». Итальянский дедушка или отец раскраивал кожу на кухонном столе с помощью французской линейки, больших ножниц и скобеля, которые он привез из Италии. Бабушка или мать шили, дочери разглаживали перчатки, нагревая утюги старомодным способом — внутри ящика, поставленного на пузатую плиту. Женщины работали на старых «зингерах» прошлого века, которые Лу Лейвоу научился собирать сам; он покупал их за бесценок и лично ремонтировал; по крайней мере раз в неделю ему приходилось ездить вечером на Даун-Нек и за час-другой приводить в порядок какую-нибудь машинку. Все остальное время он днем и ночью разъезжал по городам Нью-Джерси и продавал сшитые итальянцами перчатки; сперва он торговал из багажника машины, прямо на центральных улицах, а со временем начал отдавать их на реализацию непосредственно магазинам одежды и галантерейным отделам универмагов, которые и стали первыми солидными клиентами «Ньюарк-Мэйд». В крошечной кухне, в доме не более чем в полумиле от места, где Швед сейчас стоял, когда-то он увидел, как самый старый неаполитанский ремесленник кроил пару перчаток. Ему казалось, что он помнит, как сидел на коленях у отца, тот снимал пробу с семейного домашнего вина, а напротив закройщик — по разговорам, столетний дед, который вроде бы делал перчатки для итальянской королевы, — выпрямлял края транка, раз шесть с подкруткой протягивая по ним тупое лезвие своего ножа. «Понаблюдай за ним, Сеймур. Видишь, какой лоскуток маленький? Самое сложное — это точно раскроить кожу, особенно такую крошечную. Ты смотри, смотри. Ты наблюдаешь за работой гения и творчеством художника. Итальянский закройщик, сынок, всегда артист, а этот мастерством превосходит их всех». Иногда на сковородке жарились фрикадельки, и он помнил еще, как один из итальянцев, который всегда напевал «Che bellezza» и гладил его по светлым волосам, называя при этом Piccirell, «сладенький», учил его макать хрустящий итальянский хлеб в кастрюлю с томатным соусом. Как бы мал ни был задний дворик, там всегда росли помидоры, вилась виноградная лоза, стояла груша, и в семье обязательно был дедушка. Дедушка и делал домашнее вино, и к нему Лу Лейвоу обращал единственную известную ему фразу по-итальянски — причем старался произнести ее с неаполитанским акцентом и сопровождал подобающим, как он считал, жестом: «Na mano lava 'nad», «рука руку моет», — когда выкладывал на клеенку долларовые бумажки за недельную работу. После чего мальчик с отцом вставали из-за стола, забирали изделия и шли домой, а дома Сильвия Лейвоу придирчиво рассматривала каждую перчатку, изучала на растяжке каждый шов у каждого пальца. «Перчатки в паре, — говорил отец Шведу, — должны быть абсолютно одинаковыми: по текстуре кожи, цвету, оттенкам — по всему. Мама прежде всего смотрит на это». Вертя в руках перчатки, мать рассказывала мальчику, какие в изделиях бывают недочеты — она умела находить их, ибо супруг, конечно же, преподал супруге нужные уроки. Пропущенный стежок может обернуться разрывом по шву, но увидеть пропуск можно, только когда наденешь перчатку на распяливающие щипцы и натянешь это место. Пропущенных стежков не должно быть, но они попадаются, если швея, сделав ошибку, не останавливается, а попросту идет дальше. Бывают так называемые порезы — это когда при свежевании животного нож слишком глубоко заходит в кожу. Такие порезы остаются даже после того, как кожу оскоблят, и, хотя при механической растяжке перчатка не обязательно порвется в этом месте, она может лопнуть при надевании на руку. В каждой партии сделанных на Даун-Нек перчаток отец обязательно находил по крайней мере одну, у которой большой палец был сшит из другой кожи, нежели все остальное. Это приводило его в бешенство. «Видишь? Он пытается втиснуть в лоскут все положенные детали, но не умеет, на большой палец ему не хватает, и он жульничает — выкраивает его из другого лоскута, но палец и выглядит по-другому! И это, черт возьми, меня не устраивает. А здесь? Видишь, пальцы перекосились — Марио как раз сегодня тебе это показывал. Когда кроишь клин, или большой палец, или что бы то ни было, надо растягивать кусок равномерно. Если растянешь неровно, получишь проблему. Он растянул этот клин криво, поэтому он и заворачивается, как штопор. Мама именно подобные вещи и высматривает. Потому что — всегда помни это! — Лейвоу делают такие перчатки, к которым не придерешься». Найдя погрешность, мать отдавала перчатку Шведу, и он в дефектное место втыкал булавку, но не в кожу, а под стежок, потому что, как учил отец, «в коже дырки не затягиваются, как в ткани. Вкалывай только под стежок! Только!». После инспекции всей партии мать скрепляла пары специальной, легко рвущейся ниткой, чтобы узелки не прорвали кожу, когда покупатель будет разъединять перчатки. Затем она клала каждую пару на отдельный лист папиросной бумаги и заворачивала так, чтобы получилось два слоя обертки. Потом Швед громко вслух отсчитывал двенадцать пар, и они укладывались в коробку. В то время у них были простые коричневые коробки с указанием на торце номера партии и размера. Изысканная черная картонка с золотой окантовкой и названием «Ньюарк-Мэйд», вытисненным золотом, появилась только после того, как отец сумел урвать судьбоносный заказ от Бамбергера и потом от «Лавки аксессуаров Мейси». Красивая оригинальная коробка с названием компании, а также плетеный черный с золотом лейбл тотчас же подняли фирму не только в собственных глазах, но и во мнении искушенных покупателей из социальных слоев повыше среднего.

Каждую субботу, выезжая на Даун-Нек забирать сделанное, они привозили назад перчатки со Шведовыми булавками в местах, где его мать обнаружила дефект. Если из перчатки торчит три булавки или больше, отец выносит семье выговор с предупреждением: хотите работать на «Ньюарк-Мэйд» — исключите всякую небрежность. «Лу Лейвоу продает только безупречные перчатки. Я не в игрушки играю. Я, как и вы, делаю деньги. Na mano lava 'nad, и не забывайте об этом!»

«Что такое опоек, Сеймур?» — «Кожа молодых телят». — «Какая у нее поверхность?» — «Плотная, ровная. Очень гладкая. Блестящая». — «Для чего используется?» — «В основном для мужских перчаток. Она толстовата». — «А кейп что такое?» — «Кожа южноафриканской грубошерстной овцы». — «А кабретта?» — «Это овца с ворсистым мехом». «Где водится?» — «В Южной Америке. В Бразилии». — «Неполный ответ. Эти овцы живут чуть севернее и чуть южнее экватора. Попадаются в разных местах: на юге Индии, на севере Бразилии. В Африке в целом поясе по всему континенту». — «Мы их кожи получаем из Бразилии». — «Верно. Правильно. Ты прав. Я хочу сказать, что они водятся и в других странах. Чтобы ты знал. Что главное при подготовке кожи?» — «Растяжка». — «И не забывай этого. В нашем деле одна шестнадцатая дюйма решает все. Растяжка! Абсолютно верно — растяжка. Из скольких частей состоит перчатка?» — «Из десяти, а если она с обшивкой, тогда из двенадцати». — «Назови». — «Шесть клиньев, два больших пальца, два транка». — «Единица измерения в перчаточном деле?» — «Французский дюйм». — «Что значит однодюймовая перчатка?» — «Это значит, что от основания до вершины большого пальца один французский дюйм». — «Примерно один дюйм. Что такое шелковый декор?» — «Три ряда шелковых стежков на тыльной стороне перчатки. Если не затянуть концы, все нитки вылезут». — «Отлично. Я даже не спрашивал тебя о закреплении концов. Какой самый трудный шов на перчатке?» — «Полное пике». — «Почему? Подумай, сынок, это трудный вопрос. Так почему?» Маскирующий шов. Ячейковый шов. Копьевидная вершина. Яловка, бычина, бугай. Отмочка. Мездрение. Пикелевание. Протравка. Замшевое дубление. Отделка мереи. Полировка. Клееная подкладка. Бесшовная подкладка, вывязанная из шерстяной пряжи. Подкладка из нитяного каркаса и ворсового покрытия…

Такие разговоры никогда не прекращались по дороге на Даун-Нек и обратно — во всякую субботу с того времени, когда ему было шесть лет, до времени, когда ему исполнилось девять, а «Ньюарк-Мэйд» стала компанией со своим собственным зданием.

Ветеринарная лечебница в угловой части небольшого обшарпанного кирпичного здания, прямо у пустыря, на котором между пятачками бурьянных зарослей высотой в человеческий рост скопились кучи брошенных автомобильных покрышек; искореженные остатки сетчатого забора валялись у тротуара, где он ждал дочь… которая жила в Ньюарке… и так долго. Где она жила, в каком районе? Нет, теперь ему хватало воображения — рисовать в голове ужасные картины уже не составляло труда, хотя по-прежнему было выше его понимания, как она из Олд-Римрока попала сюда. У него больше не осталось иллюзий, которые помогли бы ему продолжать надеяться.

А место, где она работала… Если она работала здесь, то вряд ли она все еще верила, что призвана изменить ход истории Америки. Ржавая пожарная лестница моментально отвалится, оторвется от своих креплений и рухнет на землю, как только кто-нибудь попытается ею воспользоваться. Назначением этой лестницы было не спасать человеческие жизни при пожаре, а бесцельно висеть, наводя на мысль о безграничном одиночестве человека. Он не видел в ней никакого иного смысла — никакого смысла, который оправдал бы существование этого строения. Да, мы одиноки, глубоко одиноки, и впереди у нас одиночество еще более глубокое. И нечем нам развеять его. Нет, одиночество не должно удивлять, как бы ни изумляла нас горечь этого чувства. Можно попробовать вывернуть себя наизнанку, но все равно будешь одинок, только внутренностью наружу. Дурочка, глупенькая моя Мерри, ты еще глупее своего дурака отца, потому что даже взрывать дома — не помогает. Есть ли дома вокруг, нет ли их — нам одиноко. Как можно выразить протест против одиночества? Все теракты во всей истории, вместе взятые, не оставили на нем и царапины. Самая убийственная созданная руками человека взрывчатка ничего ему не сделает. Трепещи не перед коммунизмом, несмышленое дитя, а перед обыкновенным, каждодневным одиночеством. Выходи Первого мая со своими соратниками на демонстрацию, славь его, воспевай его всепобеждающую силу, его неодолимую мощь. Ставь на него деньги, играй на него, молись ему. Смиренно поклоняйся не Карлу Марксу, моя злючка-заика, не Хо Ши Мину и Мао Цзэдуну — поклоняйся истинно великому богу — Одиночеству!

Мне одиноко, говаривала она ему, когда была совсем крошкой, и он все поражался, как она могла подхватить это слово. Одиноко. Самое печальное слово, какое только можно услышать из уст двухлетнего ребенка. Но она знала так много и так рано, вначале говорила так легко, так разумно — может быть, это и послужило причиной заикания, все эти слова, которые она сверхъестественным образом знала уже тогда, когда другие дети едва умели произносить собственное имя, то давление, которым перегружал ее эмоциональную систему ее лексикон, где было это «мне одиноко».

С ним она могла разговаривать. «Папа, давай побеседуем». Беседы по большей части были о маме. Мама слишком печется о том, как Мерри надо одеваться, какую носить прическу. Мама старалась одевать ее скорее по-взрослому, а не так, как одевали других детей. Мерри хотела длинные волосы, как у Патти, а мама хотела, чтобы у нее были короткие. «Мама была бы счастлива, если бы я ходила в форме, как она когда-то в школе Святой Женевьевы». — «Мама просто консервативна. Но тебе же нравится ходить с ней по магазинам». — «Да, самое приятное в этом — хорошо поесть в большом магазине. Иногда приятно выбрать что-нибудь из одежды. Но все-таки мама слишком много говорит». В школе она никогда не ела того, что мама давала ей с собой. «Ненавижу бутерброды с колбасой. И с паштетом ненавижу. С тунца вечно течет, весь пакет мокрый. Что мне нравится, так это виргинская ветчина, но только надо срезать твердую оболочку. Я люблю горячий с-с-суп». Но если она брала в школу горячий суп, то непременно разбивала термос. Если не в первую неделю, то во вторую — точно. Доун покупала небьющиеся термосы, но она и их ухитрялась раскалывать. Такое в ней было разрушительное начало.

Когда они со своей подружкой Патти пекли что-нибудь дома, разбивать яйца всегда приходилось Мерри, потому что Патти сказала, что ее тошнит, когда она разбивает яйца. Мерри считала это глупостью и однажды разбила яйцо прямо перед носом Патти, и ту вырвало. Вот оно, ее разрушительное начало — разбить термос, разбить яйцо. И выбросить все, что мать дает ей в школу на завтрак. Она ничего не говорила, просто не ела. Доун заподозрила неладное и начала спрашивать у Мерри, что та ела, и оказалось, Мерри стала иногда выбрасывать пакет, даже не посмотрев, что в нем. «Временами ты бываешь трудным ребенком» — говорила ей Доун. «Неправда. Я не такая уж трудная, только не надо меня спрашивать, что я ела». В раздражении мать отвечала: «Тебе и с самой-то собой, наверное, трудно». — «Думаю, мне с собой легче, чем, может быть, кому-нибудь со м-м-мной». А отцу она признавалась: «Фрукт мне как-то не при-при-приглянулся, и я его тоже выбросила». — «И молоко вылила». — «Молоко было тепловатое, папа». Но на дне пакета с завтраком всегда лежала монетка на мороженое — им она и питалась. Не любила горчицу. Горчица в те годы была в списке объектов ее возмущения, пока таким объектом не стал капитализм. «Какому ребенку понравится горчица?» — вопрошала она. Ответом была Патти: Патти ела сэндвичи с горчицей и тертым сыром; Мерри, как она говорила отцу, «совершенно не понимала этого». Мерри всему предпочитала бутерброды с плавленым сыром. Мюнстерский сыр с белым хлебом. После школы Мерри приводила Патти к себе, и, поскольку свой завтрак она выбрасывала, девчонки делали эти бутерброды с плавленым сыром и ели. Иногда они просто плавили сыр на куске фольги. Мерри говорила отцу, что в случае чего может прожить на одном плавленом сыре. Наверное, до того, как она взорвала лавку, ее самым безответственным делом было вместе с Патти после школы плавить сыр на кусочках фольги и съедать его в огромных количествах. Она даже не смела сказать, что Патти действовала ей на нервы, — боялась обидеть подругу. «Дело в том, что, когда кого-нибудь приводишь к себе домой, через некоторое время этот человек начинает тебе надоедать». Но Доун она всегда просила: «Мама, можно Патти останется ужинать? Мама, можно Патти переночует у нас? Мама, можно Патти наденет мои ботинки? Мама, отвези, пожалуйста, нас с Патти в торговый центр» — как будто хотела, чтобы Патти побыла у них подольше.

В пятом классе она сделала Доун подарок на День матери. В школе им предложили на салфетке написать какое-нибудь обещание для мамы, и Мерри написала, что каждую пятницу будет готовить ужин, — для десятилетней девочки серьезное обязательство, ничего не скажешь, но она его выполняла, главным образом потому, что в таком случае раз в неделю они могли есть запеченные ziti[4]; к тому же, если готовишь ужин, освобождаешься от мытья посуды. С помощью Доун она иногда делала лазанью или фаршированные ракушки, но ziti всегда запекала сама. В некоторые из пятниц она готовила макароны с сыром, но ziti — чаще всего. Надо, говорила она отцу, чтобы сыр расплавился, но не менее важно, чтобы сверху образовалась хрустящая корочка. Когда она готовила, убирал он. Она задавала ему много работы, но он с удовольствием делал ее. «Готовить интересно, а убирать нет», — говорила она ему, но, работая с ней в паре, он так не считал. Услышав от одного клиента, что в ресторане «У Винсента» на Западной Сорок девятой улице подавали самую лучшую во всем Нью-Йорке запеканку ziti, он начал раз в месяц возить семью в этот ресторан. Сначала они ходили в «Радио-Сити» или на какой-нибудь бродвейский мюзикл, а потом к Винсенту. Мерри там нравилось. А она завоевала симпатию молодого официанта Билли, потому что, как выяснилось, у него был младший братишка, который тоже заикался. Он рассказывал Мерри обо всех бывавших «У Винсента» теле- и кинозвездах. «Где ваш папа сидит, синьорина, на этом стуле вчера сидел Дэнни Томас. Знаете, что говорит Дэнни Томас, когда к его столику подходят познакомиться?» — «Не з-з-знаю», — отвечает синьорина. «Он говорит: „Очень приятно“». В понедельник в школе она пересказывала Патти все услышанное от Билли накануне вечером у Винсента. Она просто светилась счастьем. Какой уж тут дух разрушения! И любил ли кто-нибудь своего ребенка больше, чем эти мама и папа любили свою маленькую синьорину?

Нет.

Чернокожая женщина в обтягивающих желтых штанах, огромная, как ломовая лошадь, вставшая на задние ноги, подковыляла на высоких каблуках и протянула ему бумажный обрывок. Лицо иссечено шрамами. Он знал, что она подошла сказать ему, что его дочь умерла. На обрывке так и написано. Это записка от Риты Коэн. «Сэр, — обратилась к нему негритянка, — не скажете ли, где здесь Армия спасения?» — «А здесь есть Армия спасения?» — спросил он. Ответ, судя по ее физиономии, был отрицательный, но она сказала: «Полагаю, что есть». Она поднесла бумажку к глазам: «Тут написано. Не знаете, где это, сэр?» Все, что начинается с «сэра» или заканчивается «сэром», обычно означает «Мне бы денег», поэтому он достал из кармана несколько купюр и отдал ей, после чего она нетвердой походкой удалилась на своих нелепых каблуках и исчезла в тоннеле. Больше он не видел никого.

Он прождал сорок минут, прождал бы еще сорок, прождал бы до темноты и еще дольше — мужчина в семисотдолларовом костюме от портного, прислонившийся к фонарному столбу, как какой-нибудь оборванец, мужчина явно из тех, кто ходит на деловые встречи, совершает сделки, выполняет долг перед обществом, в смущении околачивающийся на трущобной улице у железнодорожной станции. Может быть, нездешний богач обмишурился насчет квартала красных фонарей и притворяется, что просто так стоит и смотрит в пространство, а у самого в голове полно тайных мыслей, и сердце отчаянно стучит (оно и в самом деле стучало). Если правда весь тот ужас, о котором Рита Коэн говорила сейчас и раньше, то он, простояв здесь всю ночь, может надеяться поймать Мерри утром, когда она пойдет на работу. Но судьба смилостивилась над ним, если можно так сказать, и всего через сорок минут она появилась — женская фигура, высокая, в которой он никогда не признал бы свою дочь, не будь ему велено ждать ее именно здесь.

И опять воображение подвело его. У него было такое чувство, что он потерял контроль над теми мускулами, которыми умел управлять лет с двух: если бы все его внутренности вместе с кровью вдруг выпали из него на асфальт, он бы не удивился. Этого ему уже не одолеть. С этим он не мог прийти к той Доун, которая жила в их новом доме. Оправиться от такого шока ей не помогли бы даже автоматические световые люки в потолке модерновой кухни, в центре которой красовался чудо-остров современной пищеприготовительной техники. Тысячу восемьсот ночей его воображение — воображение отца дочери-убийцы — готовило его к этой тайной встрече, да так и не подготовило. Столь сильно изменить себя, чтобы не попасться ФБР, — это уж чересчур. А думать о том, как она дошла до такого состояния, ему было слишком страшно. Но не бежать же от собственного ребенка? Бежать в страхе? Есть же еще ее душа, которую нужно отогреть. «Такова жизнь! — внушал он сам себе. — Я не могу отказаться от нее! Это наша жизнь!» А Мерри уже увидела его, и он не провалился сквозь землю (не провалился бы, если бы даже мог) и не побежал, потому что бежать было поздно.

Да и куда бы он побежал? К тому Шведу, у которого все так легко получалось? К тому счастливому Шведу, который мог оставить себя в покое и забыть собственные мысли? К тому Шведу Лейвоу, который во времена оны… С таким же успехом он мог попросить ту здоровенную негритянку с порезанным лицом помочь ему в поисках самого себя: «Мадам, не подскажете ли, что это за место, где я нахожусь? Не знаете ли хоть примерно, куда я направляюсь?»

Мерри увидела его. Могла ли она не заметить его? Могла ли не заметить даже там, где кипит жизнь, а не только на этой вымершей улице, не заметить даже в толчее людской, среди устремленных к своим целям, гонимых заботами, измотанных людей, а не только среди этой зловещей пустоты? Там стоял ее потрясающий, высокий и стройный отец, самый красивый на свете отец, не узнать которого и не гордиться которым дочери невозможно. Она, это отталкивающее существо, побежала через улицу и, как та беззаботная малышка из времен, когда он сам был вроде беззаботного ребенка и любовался, как она, соскочив с качелей у каменного дома, бежала к нему навстречу, — как та маленькая девочка, она бросилась к нему на грудь и обвила его шею руками. Не снимая с лица какой-то прозрачной маски — просто-напросто низа от старого капронового чулка с проношенной пяткой, закрывавшей ей рот и подбородок, — она сказала ему, человеку, который когда-то стал ей ненавистен: «Папа! Папочка!» Произнесла эти слова без запинки, как любой ребенок. Но она казалась ему человеком, который — вот в чем трагедия — никогда не был ничьим ребенком.

Они стоят и оба плачут навзрыд: отец — «каменная стена», центр и оплот всякой упорядоченности, кто не мог бы проглядеть или потерпеть ни малейшего признака хаоса, для кого держать хаос в узде было интуитивно избранным путем к определенности, обыденной данностью, жестким требованием жизни, и дочь — исчадие хаоса.

Она стала джайной. Ее отец не знал, кто такие джайны, и она растолковала ему. Терпеливо, складно, да еще и говоря нараспев — она и всегда разговаривала бы так дома, если бы хоть раз за всю жизнь под неусыпной родительской опекой совладала со своим заиканием. Джайны — небольшая религиозная секта. Допустим. Но то, что делает Мерри, — это их джайнистские обряды или сплошь ее собственные выдумки? Она говорила, что все это, до последней мелочи, служит выражению религиозных чувств, но ему не верилось.

Она закрывала лицо тряпицей, чтобы при дыхании не задеть микроскопические организмы, которые обитают в воздухе. Она не купалась в реке, потому что чтила всякую жизнь, включая насекомых-паразитов. Она не мылась, чтобы, по ее словам, «не причинить вреда воде». С наступлением темноты она переставала двигаться, даже по собственной комнате, из страха наступить на что-нибудь живое. Везде души, объясняла она, — узники всякой формы материи, и чем ниже форма жизни, тем больше боль запертой там души. Единственный способ обрести свободу от материи и достигнуть того, что она величала «самодостаточным блаженством на веки вечные», состоял в том, чтобы стать, как она благоговейно говорила, «совершенной душой». А к этому совершенству приходят только через суровый аскетизм и самоотречение и через доктрину ахимсы, или ненасилия.

Пять обетов, которые она дала, были напечатаны на каталожных карточках и скотчем прикреплены к стене над узким тюфяком из грязного полиуретана, брошенным на неметеный пол. Здесь она спала, а судя по тому, что, кроме тюфяка в одном углу и груды тряпья, ее одежды, — в другом, в комнате ничего не было, здесь же она и ела то, чем поддерживала свою жизнь, — какие-то крохи, скорее всего. Вообще поглядеть на нее — жила она не в пятидесяти минутах езды к востоку от Олд-Римрока, а в Дели или в Калькутте, на грани голодной смерти, и не как праведник, очищенный аскетическими практиками, но как презренный неприкасаемый из низшей касты, который — жалкое зрелище! — еле волочит слабеющие ноги.

Комната пугала своей крохотностью до клаустрофобии, она была даже меньше, чем камера в тюрьме для несовершеннолетних, — лежа ночью без сна, он представлял себе, как будет приходить к ней, когда ее арестуют. До ее жилища они добирались пешком мимо ветеринарной лечебницы, мимо станции, потом — через тоннель, который, сворачивая на запад, выводил их на Маккартер-хайвей — тоннель длиной не больше ста с половиной футов, но такой, где водители утапливают кнопки на дверцах. Освещение там отсутствовало вовсе, а на пешеходных полосах были разбросаны обломки мебели, банки из-под пива, бутылки и какие-то шматки, осколки, куски неизвестно чего. Попадались автомобильные номерные знаки. Тут не убирали лет десять, а может быть, и вообще никогда не убирали. Каждый шаг сопровождался хрустом стекла под подошвой. Посреди дороги стоял высокий табурет от бара. Откуда он тут взялся? Кто притащил? Валялись скрученные мужские штаны. Перепачканные в грязи. Чьи? Что случилось с их владельцем? Швед не удивился бы, набредя на оторванную руку или ногу. Дорогу перегородил здоровенный мешок. Черный пластик. Накрепко завязан. Что в нем? В таком поместилось бы мертвое тело. Но были и живые тела, подозрительного вида личности, копошащиеся в грязи, в темноте. А над черными стропилами стоял глухой стук колес — шум поездов, въезжающих на станцию. Пять, шесть сотен поездов в день над головой.

Чтобы добраться туда, где Мерри снимала комнату — чуть в стороне от Маккартер-хайвей, — надо было пройти тоннелем, местом, опасным не только в Ньюарке, — местом, опасным где угодно на свете.

Они пошли пешком, потому что Мерри отказалась садиться в автомобиль. «Я только пешком, папа, я на машинах не езжу». И вот он оставил свою машину на Рэйлроуд-авеню, где ее могли угнать все кому не лень, в десяти минутах ходьбы от ее дома, и пошел рядом с ней. Он заплакал бы уже с первых шагов, если бы не повторял про себя снова и снова: «Это жизнь. Это наша жизнь. Я не могу ее оставить»; если бы не взял ее за руку и не напоминал себе все то время, что они шли вместе по этому жуткому тоннелю: «Это ее рука. Это Мерри. Все остальное ничего не значит». А так расплакался бы, потому что, когда ей было шесть-семь лет, она любила играть с ним в моряков: «Равняйсь! Смирна-а! Вольна-а!»; любила маршировать: «Вперед ма-арш! Налево ма-арш! Направо разверни-ись! Тылы подтяну-уть!»; устраивать морские поверки: «Эй там, на палубе, свистать всех наверх!» Ей нравилось называть землю палубой, ванную комнату — носом корабля, свою постель — койкой, а кухню — камбузом; но больше всего она любила, сидя у него на плечах, распевать в такт его шагам по выгону, когда они шли искать маминых коров: «Ле-ра, йо-ле-ра, ле-ра-ле-ра-йо…» И не заикалась. Когда они играли в моряков, она не заикалась ни на едином слове.

Комната была на первом этаже, а дом лет сто назад мог быть пансионом, причем не из последних, — почтенное здание искусной кирпичной кладки на основании из песчаника, с изогнутыми, кованого железа, перилами вдоль кирпичной же лестницы, ведущей к двустворчатым дверям. Сейчас он представлял собой руину на заброшенной улице, где, кроме него, осталось только еще два строения. Невероятно, но пара старых ньюаркских платанов тоже уцелела. Дом был зажат между заброшенными складами и пустырями, где из-под зарослей сныти на каждом шагу торчали ржавые железяки.

Фронтона над входной дверью не было, его украли — выломали и утащили; карнизы тоже старательно выломали и увезли в Нью-Йорк для продажи в какой-нибудь антикварной лавке. Орнаментальные каменные карнизы пропали со всех старых зданий Ньюарка — средь бела дня подъезжают на техавтомобиле, запускают подъемный кран и снимают, стоя в его кабине, даже с четвертого этажа. А коп или спит, или подмазан, и никому нет дела до того, что кто-то из какой-то конторы со спецмашинами для высотных работ немножко калымит на стороне. «Индюшачий» фриз, опоясывавший здание эссекского продуктового рынка на углу Вашингтон и Линден, с терракотовыми индюшками и огромными рогами изобилия, из которых вываливаются фрукты, — украден. В здании, говорят, случился пожар, а на другой день фриза уже не было. Карнизы больших негритянских церквей (баптистская на Бетани закрыта, заколочена досками, разграблена и в конце концов сровнена с землей бульдозером; Уиклиффская пресвитерианская изуродована при пожаре) — исчезли; алюминиевые водостоки даже и с обитаемых зданий, желоба, дренажные трубы и пр. — растащены. Разворовано все, до чего можно дотянуться. Дотянись и бери. Медные трубы с закрытых фабрик — выдирай и продавай. Забитые досками окна как будто призывают: иди и вычищай тут, если что осталось — отдерешь, стащишь, продашь. Это как пищевая цепь в экосистеме. Едешь мимо дома, на котором висит плакат «Продается», а он весь ободран, продавать нечего. Все разворовывают шайки, разъезжающие на машинах, разные типы, мотающиеся по городу с магазинными тележками, воры, работающие в одиночку. Дошедшие до отчаяния люди берут что ни попадя, набрасываются на «утиль», словно акулы на свою добычу.

«Стоит им увидеть пару сцементированных кирпичей, — воскликнул его отец, — как у них срабатывает мысль, что раствор может еще пригодиться. Они расколупывают кирпичи и выскребают раствор. А что такого? Ведь раствор же! Сеймур, это не город — это ободранный скелет! Уезжай!»

Улица, где жила Мерри, была вымощена кирпичом. Во всем городе оставалась в целости дай бог дюжина кирпичных мостовых. А последняя булыжная мостовая уютной старинной улочки лишилась своих булыжников недели через три после беспорядков. Еще дымились развалины в местах наибольших разрушений, когда с окраин города, где-то в час ночи, на трех грузовиках приехала команда человек в двадцать и под покровом темноты выковыряла камни из мостовой узкого переулка, диагональю отходившего от «Ньюарк-Мэйд», и увезла их, не услышав ни единого вопроса от копов — за полным отсутствием последних. Когда Швед явился на работу на следующее утро, улицы не было.

«Так теперь они крадут мостовые? — спросил отец. — Ньюарк не может сберечь даже свои улицы? Сеймур, уезжай отсюда к черту!» — Отцовский голос стал голосом разума.

Улица Мерри насчитывала всего-то пару сотен футов в длину, втиснутая в треугольник между Маккартер — где, как обычно, днем и ночью снуют тяжелые грузовики — и остатками Малберри-стрит. Малберри, Швед помнил, еще в тридцатых годах была трущобным китайским кварталом: ньюаркские Лейвоу — Джерри, Сеймур, мама, папа — поднимались, бывало, гуськом по узкой крутой лестнице какого-нибудь семейного ресторана, чтобы полакомиться в воскресенье чоу-маном из курятины, грибов и жареной лапши, а потом в машине, по дороге домой на Кер-авеню, папа рассказывал сыновьям невероятнейшие истории о кровавых былых разборках китайских «тонгов» на Малберри-стрит.

Былое. Былые истории. Их больше не было. Не было ничего. Один тюфяк, полинялый и отяжелевший от воды, притулился, выброшенный, к столбу, как пьяница на карикатуре. На столбе, правда, еще висел указатель улиц. И все.

В полумиле отсюда, если смотреть поверх крыши ее дома, небо закрывал силуэт делового квартала Ньюарка, на фоне которого привычно выделялись три слова, каскадом огромных белых букв спускающиеся по фасаду элегантной десятиэтажной глыбы, когда-то — центра притяжения оживленного даунтауна. Эти три ласкающие душу слова, способные, как никакие другие, вселить в человека уверенность в завтрашнем дне, заявляли о финансовой стабильности, незыблемости государственных институтов, прогрессе, перспективах, чувстве собственного достоинства. Еще сидя в кресле самолета, идущего с севера на посадку в международном аэропорту, можно было разобрать эти навечно вписанные буквы: «Банк Лучшей Гарантии».

Надпись осталась, а содержание стало ложью. «Лучшей»! Худшей, а не лучшей. Банк, не дающий никаких гарантий. Снизу, с того места на углу Колумбия и Грин, где сейчас жила его дочь — жила еще хуже, чем ее нищие прадеды, когда они только-только приплыли на самом дрянном пароходе и поселились в доходном доме на Принц-стрит, — вы видели гигантский рекламный щит, поставленный, чтобы заслонять собой правду. Только сумасшедший мог поверить в эти слова. В этот сказочный знак.

Три поколения. Росли. Работали. Копили деньги. Достигали успеха. Три поколения, бившиеся за Америку. Три поколения, враставшие в нацию. А для четвертого все так бесславно кончилось. Пришли вандалы и до основания разрушили их мир.

В ее комнате не было окна, только узкая фрамуга над дверью, выходящей в темный коридор — воняющую мочой шестиметровую кишку, — чьи облупленные стены ему тут же захотелось пробить насквозь кулаками, едва он вошел сюда и втянул носом воздух. Коридор и улицу разделяла дверь без запора, и без ручки, и, конечно, без стекла в двухпролетной раме. Нигде не увидел он ни водопроводного крана, ни батареи отопления.

Какой здесь туалет и есть ли он вообще, невозможно было вообразить; уж не служил ли им, в самом деле, коридор, куда могли захаживать и бомжи с Малберри-стрит или с хайвея. Если бы Мерри была коровой у Доун, она и то жила бы лучше, куда лучше: в сарае, где животные пережидали злую непогоду, они хотя бы согревались теплом друг друга, да и шерсть на зиму у них вырастала потолще, а мама Мерри по утрам, еще затемно, даже в пургу и слякоть, под ледяным ветром, приносила им охапки сена для кормежки. Он подумал, что скотине, пожалуй, и зимой жилось не так уж плохо. И он вспомнил о парочке, которую они называли «отщепенцами», — отслужившем свой век у Доун гиганте-быке по кличке Граф и корове Салли: по человеческим аналогиям им было по семьдесят-семьдесят пять лет, они уже «спускались под гору», когда нашли друг друга и стали неразлучны — куда один, туда и другая, и наоборот, всегда вместе и оттого здоровые и ублаготворенные. Отрадно было смотреть на их счастливую жизнь. Как они, бывало, растянутся на земле в ясный день, подставляя бока теплым солнечным лучам. Уж лучше бы она стала коровой, чем джайной, подумалось ему.

Разум его отказывался понимать не только как Мерри могла жить в этой дыре, будто пария, не только как Мерри могла превратиться в беглянку, разыскиваемую за убийство, но и как он сам и Доун ухитрились приложить руку ко всему этому. Как могли их невинные человеческие слабости отпечататься на этом существе? Если бы ничего такого не случилось, если бы она не ушла из дома, окончила бы школу, поступила в колледж, то с ней все равно были бы проблемы, большие проблемы: она рано начала бунтовать, — так что и без войны во Вьетнаме им пришлось бы нелегко. Период упоения духом противоречия и собственной необузданностью мог у нее затянуться. Но она была бы дома. Дома ты немножко побесишься и перестанешь. Тут тебе всегда подпортят удовольствие, не дадут дойти до такой точки, когда ты, немножко побесившись раз, и два, и три, придешь к решению, что это так здорово, так здорово, что почему бы не беситься напропалую всю дорогу? Дома не выйдет и погрузиться в такое убожество. Дом исключает неупорядоченность. Дом исключает необузданность. Дом — зияющий разрыв между тем, что она напридумывала о мире, и тем, чем он представал перед ней в действительности. Что ж, этого диссонанса больше не существует, нечему посягать на ее душевное спокойствие. Вот они, ее римрокские фантазии, в ужасающем сгустке.

В их семейной трагедии повинно время — им не хватило того времени, что они были с ней. Когда она под твоей опекой, когда она при тебе, ты можешь что-то сделать. Когда контактируешь с ребенком долго и постоянно, тогда благодаря этому непрерывному, терпеливому контакту все шероховатости общения — следствие ошибочных суждений, которыми грешат обе стороны, — как-то постепенно, миллиметр за миллиметром, изо дня в день сглаживаются, и в конце концов ребенок выправляется, а ты ощущаешь родительское удовлетворение: твое терпение вознаграждено, все вроде нормально. Но тут… Как тут поправишь дело?.. Привести Доун взглянуть? Доун, с ее сияющим, тугим новым лицом, — и Мерри в драном свитере и мешковатых брюках, в черных пластиковых шлепанцах, какие надевают в душ, сидящая по-турецки на клочковатом матрасе, смиренно-сосредоточенная Мерри с этой мерзкой тряпкой на лице? Какие у нее плечи широкие. Как у него. Но эти кости не держат на себе никакого мяса. Перед ним сидела не дочь его, не женщина или девочка; перед ним была пародия на человеческую фигуру, макет человека в натуральную величину, наряженный, как огородное пугало, и словно и сделанный из палок, — пугало как сугубо абстрактный символ жизни, украшающий бедный фермерский двор; и разве что ворона могла бы принять это существо за кого-то из Лейвоу. Как можно приводить сюда Доун? Везти ее по Маккартер-хайвей, сворачивать на эту улицу, ехать мимо складов, среди мусора, камней, каких-то обломков… Доун в этой комнате, вдыхающая этот смрад, дотрагивающаяся до этих стен? А как она прикоснется к немытому телу, обкорнанным, сальным, всклокоченным волосам дочери?..

Он опустился на колено, чтобы прочитать карточки, прикрепленные над ее изголовем; в Олд-Римроке на этих же местах у нее висели фотографии Одри Хёпберн, перед которой она благоговела.

«Я отвергаю всякое убийство живых существ, мелких и крупных, способных передвигаться и недвижимых».

«Я отвергаю пороки лжеречивости, порожденной гневом ли, жадностью ли, страхом или веселостью».

«Я отвергаю взятие всего, что не дано, мелкого или крупного, малого или многого, одушевленного или неодушевленного, будь то в городе, за городом или в лесу».

«Я отвергаю всякое удовольствие, получаемое от секса, — с божествами ли, с людьми или с животными».

«Я отвергаю все привязанности, сильные или слабые, неглубокие или великие, еще живые или отжившие; сама не стану заводить их и не буду заставлять других, не соглашусь быть предметом привязанности».

Швед был успешным бизнесменом, а значит, когда нужно умел быть расчетливым под добродушной личиной всеобщего друга, что тоже работало на извлечение выгоды; расчетливым ровно настолько, насколько требовало конкретное дело. Но как мог даже самый трезвый расчет помочь ему в данном случае? Здесь бессильны были бы и родительские таланты всех отцов в мире, собранные, будь это возможно, в общую кучу и отданные одному человеку. Он еще раз прочитал и со всей серьезностью обдумал пять ее обетов. «Ради чистоты — во имя чистоты», — крутилось у него в голове.

Почему чистота? Потому ли, что она совершила убийство, или потому, что нуждалась бы в этой «чистоте», даже если бы за всю жизнь не тронула и мухи? Это как-то связано с ним? С тем дурацким поцелуем? Десять лет прошло, да и что было-то? Так, мимолетная чепуха, которой она как будто не придала никакого значения. Неужели нечто столь пустячное, обыденное, эфемерное, понятное, простительное, невинное стало… Да нет же! Можно ли без конца требовать от него, чтобы он всерьез принимал вещи, серьезными не являющиеся? И однако Мерри ввергла его в это неприятное состояние, когда на том памятном обеде принялась страстно разоблачать пороки их буржуазной жизни. Нельзя принимать близко к сердцу ребяческие разглагольствования о безнравственности. Он как родитель повел себя наилучшим образом — не встал из-за стола и не вышел переждать, пока она выплеснет до конца свое возмущение, а долго выслушивал ее, кивал, соглашался там, где допускал хотя бы каплю согласия, а если возражал — например, в вопросе о моральной ценности стремления к прибыли, — то всегда сдержанно, со всем терпением и рассудительностью, на которые только был способен. А это ему было нелегко, если учесть, что ребенок, требующий десятков тысяч долларов на ортодонтию, психиатрию, логопедию, не говоря уже об уроках балета, верховой езды и тенниса — пока она росла, ей все казалось, что она просто не сможет жить то без одного, то без другого, — такой ребенок именно к погоне за прибылью должен, казалось бы, испытывать если уж не уважение, то хотя бы малую толику благодарности. Возможно, ошибкой было так сильно стараться отнестись серьезно к тому, что ни в коей мере не было серьезным; может быть, вместо того, чтобы так внимательно, так уважительно выслушивать ее бредни, ему следовало перегнуться через стол и шлепнуть ее по губам.

Но если это и научило бы ее чему-нибудь по части стремления к прибыли, то какой урок она извлекла бы в отношении к нему самому? И все же если бы он ударил, если бы ударил по губам, завешенный тряпкой рот мог бы считаться серьезным ответом. Сейчас бы он корил себя: «Да, я погорячился, ударил в запальчивости». Но, похоже, он сделал то, что привело ко всему этому, именно потому, что не выносил запальчивости, не желал или не смел быть запальчивым. Он сделал это своим поцелуем. Но так же не бывает. Ничего этого никак не может быть.

И однако все это есть. Вот я. Вот она — узница этой крысиной норы со своими «обетами».

Ей больше нравилось, когда все ее презирали. Если бы ему пришлось выбирать между той, сердитой толстушкой Мерри, которая, заикаясь, обрушивала на них свою коммунистическую ярость, и этой немытой, блаженной Мерри с тряпицей на лице, бесконечно сострадательной ко всему живому, похожей на пугало в лохмотьях, он бы… Но почему надо вообще делать выбор? Почему она вечно оказывается рабой первой попавшейся бредовой идеи? С того самого возраста, когда наступает пора уже думать самостоятельно, она живет под властью измышлений всяческих психопатов. Как он ухитрился вырастить дочь — школьную отличницу, между прочим, — которая не желает думать сама, дочь, которой во что бы то ни стало надо или яростно ниспровергать все на свете, или, имея при этом жалчайший вид, защищать все на свете — вплоть до микроорганизмов, вдыхаемых нами с воздухом? Почему такая умница просто жаждет, чтобы за нее думали другие? Почему бы ей не стремиться — как он сам всю жизнь — реализовать все, что в ней заложено, быть верной самой себе? «Как раз ты отказываешься мыслить самостоятельно! — заявила она, когда он сказал, что она, как попугай, повторяет чужие штампованные идеи. — Ты типичный представитель недумающих!» — «В самом деле?» — спросил он со смехом. «Конечно! Ты же величайший конформист! Ты делаешь только то, что от тебя о-о-ожидают!» — «Это так страшно?» — «Это не есть думать, п-п-папа! Пойми! Это все равно что быть т-т-тупым а-а-автоматом! Р-р-роботом!» — «Да, — сказал он, уверенный, что у дочери еще просто не закончилась фаза подросткового максимализма, которую она со временем непременно перерастет, — не повезло тебе с отцом-конформистом. Но это не конец света». Он не показал, как ужаснул его вид дрожащего, покрытого пеной рта, из которого она рывками выталкивала этого «р-р-р-робота», как будто молотком била по отцовскому лицу с неистовством обезумевшего клепальщика. Фаза роста, думал он; ему и в голову не приходило, что эта-то утешительная мысль, возможно, как раз и являет собой неплохой пример несамостоятельности мышления.

Фантазии и чудеса. Вечно представлять себя кем-то другим. Началось все с невинной игры в Одри Хёпберн, а прошло десять лет, и она с головой погрузилась в этот нелепый миф о самоотвержении. Сначала самоотверженная чушь о Народе, теперь самоотверженная чушь о Совершенной Душе. А дальше что — крест бабушки Дуайр? Возврат к самоотверженной чуши Предвечной Свечи и Святого Сердца? Грандиозная химера, самая большая абстракция — ни разу в жизни (хоть за миллион лет!) не проявить эгоизма. Ужас лжи и бесчеловечности такого самоотвержения.

Нет, не нужно ему этой ее благодати — идеально-гладкой речи и всепоглощающего альтруизма; пусть была бы эгоисткой, как все нормальные люди.

— Ты давно здесь? — спросил он.

— Где?

— В этой комнате. На этой улице. В Ньюарке. Ты давно в Ньюарке?

— Я приехала полгода назад.

— А что…

Надо было многое сказать, расспросить ее обо всем, потребовать ответов, но он смолк. Шесть месяцев. Шесть месяцев в Ньюарке. Швед вдруг утерял чувство реальности, в сознании оставались только эти два жалящих слова, произнесенные безо всякого чувства: «полгода назад».

Он стоял и смотрел на нее сверху вниз, бессилием своим прижатый к стене. Приподняв мыски ботинок, откачнулся назад, словно пробуя, не сумеет ли сквозь стену уйти от нее; потом чуть наклонился вперед — как будто для того, чтобы схватить ее на руки и унести прочь. Одна-одинешенька на всем свете — такой она казалась ему. Он не мог вернуться в Олд-Римрок, под надежное укрытие своего дома, и спокойно улечься спать, зная, что она, одетая в рубище, с накинутой на рот тряпкой, спит туг на тюфяке всего в нескольких сантиметрах от коридора, который рано или поздно поглотит ее комнату.

Эта девочка обезумела уже к пятнадцати годам, а он по доброте и глупости своей проявлял терпимость к ее сумасбродствам, приписывая ей всего лишь не симпатичное ему мировосприятие, которое, он не сомневался, уйдет в прошлое вместе с ее бунтарской юностью. И вот что с ней стало. Отец с матерью — загляденье, а дочь превратила себя в уродину. Я отвергаю то, другое, третье! Я отвергаю! Я отвергаю все на свете! Что же это такое? Вместе со всем прочим отказаться даже от похожести на родителей? И все потому, что Доун когда-то держала титул «Мисс Нью-Джерси»? Неужели жизнь может довести до такого унижения? Нет. Я не допущу этого!

— Ты давно исповедуешь джайнизм?

— Год.

— Откуда ты про них узнала?

— Читала религиозную литературу.

— Мередит, сколько ты весишь?

— Достаточно, папа, даже с избытком.

Глазницы ее огромны. В сантиметре под этими большущими темными глазницами — тряпка, а в нескольких сантиметрах над ними — волосы, не ее длинные и густые, струившиеся по спине волосы, а клочья, как будто случайно оказавшиеся у нее на голове; они по-прежнему светлые — его цвет, — но пострижены самым диким образом. Кто обкорнал ее — сама себя или кто-то другой? Наверное, она, во исполнение тех пяти обетов, ни одну привязанность не отторгла так по-варварски, как свои прекрасные волосы.

— Судя по твоему виду, ты вообще не ешь, — чуть ли не простонал он, нечаянно выдав свое страшное беспокойство, хотя собирался говорить без эмоций. — Чем ты питаешься?

— Я гублю растительную жизнь, пока не могу иначе. Еще недостаточно сострадаю.

— То есть ты ешь овощи, так? В этом нет ничего дурного, не надо от них оказываться. Зачем?

— Это вопрос личной святости. Это вопрос благоговения перед жизнью. Я обязалась не причинять вред ни одному живому существу — ни человеку, ни животному, ни растению.

— Но тогда ты умрешь. И что значит «обязалась»? Ничего не есть теперь, что ли?

— Это вопрос из вопросов. Ты очень умный человек, папа. Ты спрашиваешь: «Если ты чтишь жизнь во всех ее формах, то как ты можешь жить?» Ответ — никак не можешь. Святой джайна по традиции оканчивает свою жизнь путем салла хана — доведением себя до голодной смерти. Ритуальная смерть посредством салла хана — это та цена, которую совершенный джайна платит за свое совершенство.

— И ты, ты говоришь это! Можно, я выскажу свою точку зрения?

— Разумеется.

— Я думаю, что при всем своем уме ты все же не понимаешь, что говоришь и что делаешь и зачем. Ты хочешь мне сказать, что придет такой момент, когда ты решишь, что не будешь больше губить никакую жизнь, даже растительную, и совсем перестанешь есть, просто обречешь себя на умирание? Ради кого, Мерри, ради чего?

— Пожалуйста, не волнуйся так, папа. Я понимаю, что тебе трудно допустить в свое сознание истинный смысл моих слов и поступков, увидеть мои цели.

Она говорила с ним так, будто ребенок — он, а она — родительница: с ее стороны — только участливое понимание, терпимость любящего человека; он сам когда-то был с ней таким же — не во благо ей, оказывается. Ее манера раздражала его. Добренькая сумасшедшая. И все же он ни к двери не бросился, ни к ней не рванулся, чтобы сделать то, что должно. Он продолжал быть рассудительным отцом. Рассудительный отец безрассудного дитяти. Сделай же что-нибудь! Все равно что! Во имя самого рассудка перестань быть рассудочным! Ребенку нужно в больницу. Дрейфовать в открытом море на доске не более опасно, чем пребывать в ее нынешнем положении. Она перешагнула через борт корабля, и сейчас не время гадать, как это случилось. Ее надо срочно вытаскивать!

— Где же ты изучала религию?

— В библиотеках. Там они не ищут. Я часто пряталась в библиотеках, так что могла читать. Читала много.

— Ты и в детстве много читала.

— Правда? Я люблю читать.

— То есть там ты и приобщилась к этой религии. В библиотеке.

— Да.

— А у них есть церковь? Ты ходишь в какую-нибудь церковь?

— Эта религия не строится вокруг церкви. И вокруг Бога тоже. Бог стоит в центре иудео-христианства. Бог может сказать: «Возьми эту жизнь». И убийство тогда становится не просто позволительным — оно превращается в обязанность. Ветхий Завет весь в этом. Даже в Новом Завете есть такие истории. Иудаизм и христианство утверждают, что жизнь принадлежит Богу. Священна не жизнь, а Бог. А для нас главное — не верховенство Бога, а святость жизни.

Завела свою песню, доктринерка, закованная с головы до пят в броню идеологии, унылую, одурманивающую песню из репертуара тех, чей смятенный дух укрощен единственным пригодным на то средством — тесной смирительной рубашкой какой-нибудь суперпоследовательной бредовой теории. Не святости жизни было не различить в ее плавной речи, а самой жизни.

— Сколько вас? — спросил он, силясь переварить ее объяснения, которые на самом деле только запутывали его еще больше.

— Три миллиона.

Три миллиона таких же ненормальных? Фантастика. В таких же норах? Три миллиона человек прячется по таким каморкам?

— Где же они все, Мерри?

— В Индии.

— Я не об Индии спрашиваю. При чем здесь Индия? Мы не в Индии живем. В Америке сколько вас?

— Не знаю. Не имеет значения.

— Горстка какая-нибудь.

— Не знаю.

— Мерри, может, ты в единственном числе?

— В свой духовный путь я отправилась одна.

— Я не понимаю, Мерри, не понимаю. Ты как-то вдруг перекинулась от Линдона Джонсона ко всему этому. Каким образом ты из пункта А попала в пункт Я, где здесь связь? Мерри, как-то это не вяжется.

— Связь есть, можешь мне поверить. Все вяжется. Только ты не видишь.

— А ты видишь?

— Да.

— Тогда расскажи мне. Растолкуй, чтобы я мог понять, как ты дошла до такой жизни.

— Логика в этом есть, папа. Не надо повышать голос, я объясню. Все связано. Я много думала на эту тему. Дело обстоит так. Джайнистская концепция ненасилия, ахимса, оказалась близка Махатме Ганди. Он сам не был джайнистом, он был индуистом. Но когда он искал в Индии людей, которые были бы подлинными, не затронутыми Западом индийцами и по масштабности своих добрых дел не уступали бы христианским миссионерам, он остановился на джайнистах. Нас не много. Мы не индуисты, но по верованиям близки к ним. Джайнизм возник в шестом веке до нашей эры. Махатма Ганди взял у нас это понятие ахимсы, ненасилия. Мы самая сердцевина той истины, которая породила Махатму Ганди, а Махатма Ганди, человек ненасилия, — сердцевина той истины, которая породила Мартина Лютера Кинга. А Мартин Лютер Кинг — это сердцевина той истины, что породила движение за гражданские права. А в конце своей жизни, когда он пошел дальше защиты гражданских прав и обретал уже более широкое видение, когда он противостоял войне во Вьетнаме…

Не заикается. Раньше произнести слово было для нее мукой мученической, искажавшей лицо гримасой, заставлявшей ее бледнеть и в отчаянии бить ладонью по столу; необходимость говорить как будто превращала ее в укрепленную крепость, яростно отбивающую сокрушительный натиск слов. Сейчас говорит терпеливо, снисходительно, так же отрешенно, но все же с нотой — мягчайшей! — убежденности религиозного человека. Всего, чему не помог речевой дневник и другие ухищрения логопеда и психиатра, она блестяще достигла, сойдя с ума. Став затворницей, погрузившейся в нищету и убожество, подвергающей себя ркасной опасности, она получила ментальную и физическую власть над каждым произносимым звуком. Получила интеллект, свободный от пут.

А именно интеллект звучал в том, что он слышал, — быстрый, проницательный, не знающий лени ум, логический ум Мерри, проявившийся у нее уже в раннем детстве. И вдруг душевная боль, какую он и представить себе не мог, пронзила его. Интеллект остался невредим, и однако она безумна; в том, как работает ее нынешняя логика, не осталось и следа той силы рассуждения, которой она владела уже к десяти годам. Нелепость, безумие уже с его стороны — апеллировать к рассудку в разговоре с ней. Сидеть тут и притворяться, что он уважает ее религиозные чувства, когда вся ее религия заключается в абсолютной неспособности понимать, что есть, а что не есть жизнь. Оба делают вид, будто он пришел, чтобы узнать о джайнизме. И она читает ему лекцию!

— …спасение мы мыслим не как некую форму соединения человеческой души с чем-то вне ее. Дух джайнистской веры живет в изречении нашего прародителя Махавиры: «Человече, ты сам себе друг. Зачем ищешь друга, кроме самого себя?»

— Мерри, это твоих рук дело? Я должен знать. Твоих?

Он собирался задать ей этот вопрос сразу, как только они придут, до того, как начнется тягостное перебирание и разглядывание всех остальных мерзостей. Ему казалось, что он медлил с ним, потому что не хотел, чтобы она подумала, будто его интересует что-нибудь, кроме долгожданной встречи с ней, возможности наконец-то позаботиться о ней и устроить ее жизнь. Но, спросив, он понял, что оттягивал этот момент из страха перед ответом.

— Какое дело, папа?

— Ты подложила бомбу в почту?

— Да.

— Магазин Хэмлина тоже хотела подорвать?

— По-другому нельзя было.

— Можно. Можно было — не делать этого вообще. Мерри, скажи, кто заставил тебя.

— Линдон Джонсон.

— Это не ответ! Скажи мне. Кто уговорил тебя? Кто промыл тебе мозги? Для кого ты это сделала?

Должны быть какие-то внешние силы. Ведь говорит же молитва: «Не введи меня во искушение». Если одни люди не ведут за собой других, тогда почему эта молитва так широко известна? Девочка, которая, слава богу, ни в чем не нуждалась, не могла пойти на это по своей инициативе. У нее была родительская любовь. Ей повезло с семьей — любящей, добропорядочной и преуспевающей. Кто втянул ее и подбил на такое дело?

— Ты все цепляешься за образ невинного отпрыска своего.

— Кто стоит за этим? Не надо покрывать их. Кто?

— Папа, можешь ненавидеть одну меня. Я переживу.

— Ты пытаешься убедить меня, что все сделала сама. Зная при этом, что Хэмлин тоже пострадает. Ты это хочешь сказать?

— Да. Я гнусное чудовище. Направь на меня все свое отвращение.

Он вспомнил написанное ею в шестом-седьмом классе, еще в школе Монтессори, до перехода в Морристаунскую среднюю. Ученикам предложили ответить на десять вопросов по философии, по одному в неделю. Первый вопрос был: «Каково наше предназначение на этом свете?» Мерри не стала отвечать, как все — «чтобы делать добрые дела», «чтобы улучшить мир», — а написала: «Каково предназначение человекообразных обезьян?» Учительница посчитала это недостаточным и отослала ее домой подумать над ответом посерьезнее. «Раскрой эту мысль», — сказала она. Мерри пошла домой и сделала, как было велено. На другой день она сдала листок с еще одним вопросом: «Каково предназначение кенгуру?» Тогда учительница впервые и сказала, что у нее в характере есть некоторый налет упрямства. Последний вопрос звучал так: «Что есть жизнь?» Ответ Мерри вызвал у родителей довольную усмешку, когда она вечером поделилась с ними. В то время как другие дети корпели над выражением своих якобы глубоких мыслей, она, просидев час в задумчивости, написала одно-единственное, зато небанальное, предложение: «Жизнь — это просто короткий отрезок времени, пока ты живой». «Знаешь, — сказал Швед, — в этом больше смысла, чем кажется на первый взгляд. Она ребенок — как она догадалась, что жизнь коротка? Умна не по годам наша девочка, прямая дорога ей в Гарвард». Но учительница опять была недовольна и написала рядом с ответом: «Только и всего?» Да, думал сейчас Швед, только и всего. Слава богу, только и всего; но и эта малость — такая тяжкая ноша.

На самом деле он всегда знал правду: в тот момент наружу вырвалось все ее великое возмущение, весь кипящий гнев, и дело тут не в приступе ярости. Она была бесстрашна, она была неустрашима, эта девочка, которая не написала учительнице, как другие дети, что жизнь — это бесценный дар, открытые перед тобой потрясающие перспективы, благодать Господняя и арена подвигов. Жизнь, написала она, — это просто короткое время, пока ты живой. Да, она сама все решила. По-другому и быть не может. Ее неприятие действительности должно было разрешиться никак не меньше чем убийством. Иначе результатом была бы не эта ступорозная безмятежность.

Он снова постарался призвать на помощь разум. Ох как постарался. Что разумному человеку говорить дальше? Если не падет под ударами, если сдержит рыдания, опять готовые вырваться от услышанного и от ее будничного тона (шокирующие вещи — и какой будничный тон!), то что он скажет? Какие слова говорит благоразумный, ответственный отец — если, конечно, его родительские чувства еще целы?

— Мерри, сказать тебе, что я думаю? Наверное, ты боишься наказания. Наверное, ты решила не бегать от наказания, а наказать себя сама. Это не так уж трудно понять, дорогая моя. Наверное, не я один, увидев тебя здесь в таком виде, подумал бы то же самое. Ты хорошая девочка и хочешь поэтому принести покаяние. Но так это не делается. Даже суд был бы милосерднее к тебе. Я должен сказать тебе все это, Мерри. Я должен откровенно сказать тебе все, что думаю.

— Конечно.

— Посмотри, что ты с собой сделала, — ты умрешь, если будешь так жить. Еще год, и ты уморишь себя голодом, умрешь от плохой еды, от грязи. И нельзя тебе каждый день ходить туда-сюда под железной дорогой. Этот тоннель кишмя кишит отщепенцами, бомжами, которым плевать на твои идеи. Их мир жесток, Мерри, они безжалостны, это мир насилия.

— Они меня не тронут. Они знают, что я их люблю.

Его затошнило. От этих слов, от ее чудовищного инфантилизма, от грандиозного сентиментального самообмана. Что она нашла в этих копошащихся на дне жизни отверженных, что оправдывает такое к ним отношение? Отбросы общества и любовь — как это? Сам факт обитания человека в качестве бомжа в подземном переходе раз и навсегда отбивает у ближнего малейшую способность проникнуться к нему любовью. И все-таки какой кошмар. Она наконец-то избавилась от заикания, но что он слышит из ее уст? Дичь несусветную. Он мечтал о том, что его замечательная, талантливая дочь в один прекрасный день перестанет заикаться. И вот это случилось. Она чудесным образом преодолела лихорадку, заставлявшую ее спотыкаться почти на каждом слове, — но для чего? Чтобы впасть в патологию безмятежности и спокойствия, поселившихся в недрах ее взбаламученной души. Какова месть: ты этого хотел, папочка? Ну так и получай.

Хуже всего, что она очень складно все объясняет.

— Ты плохо кончишь, Мередит. — Он не хотел, чтобы в словах звучала резкость, но голос выдал его. — Ты дважды в день испытываешь их терпение. Продолжай в том же духе, и ты узнаешь, что они думают про твою любовь. Это люди изголодавшиеся — но не по любви, Мерри. Какой-нибудь придурок убьет тебя!

— Для меня это будет новым рождением.

— Не уверен, дорогая моя. Совсем не уверен.

— Но ты готов признать, папа, что наши с тобой утверждения одинаково недоказуемы?

— Сними, по крайней мере, эту маску, пока мы разговариваем. Я хочу тебя видеть.

— То есть видеть, как я заикаюсь?

— Уж не знаю, из-за тряпки ли ты перестала заикаться. По-твоему, получается, что из-за нее. Ты хочешь сказать, — что, заикаясь, ты пыталась не совершать насилия над воздухом и живущими в нем организмами, — я правильно понял?

— Да.

— Предположим, я поверил бы во все это, но я все равно скажу тебе, что, по-моему, с заиканием ты рано или поздно могла бы свыкнуться. Конечно, тебе было очень трудно, я не отрицаю. Но если для того, чтобы избавиться от этого чертова недуга., тебе пришлось дойти до такого… Не знаю, стоит ли оно того.

— Мои поступки не объясняются мотивами, папа. А твои поступки я бы уж точно не стала объяснять какими-нибудь мотивами.

— Но у меня есть свои мотивы. Мотивы есть у всех.

— Не надо сводить духовные искания к такого рода психологии. Это мелковато для тебя.

— Тогда сама объясни. Вразуми меня, ради бога. Почему, когда ты ввергла себя в это… по-моему, убожество и ничего больше, когда ты решила пострадать по-настоящему — а это действительно страдание, по-другому не назовешь, — то, на что ты обросла себя по собственной воле, Мерри, — его голос дрожал, но он продолжал говорить, заставляя себя быть разумным-разумным, ответственным-ответственным, — тогда, только тогда — понимаешь меня? — заикание исчезло?

— Я уже говорила. Я покончила с пристрастиями и эгоизмом.

— Девочка, детка моя. — Он беспомощно опустился на замусоренный пол и только старался не потерять остатки самообладания.

Комнатенку, где они сейчас сидели не дальше чем на расстоянии вытянутой руки друг от друга, освещал лишь свет, пробивавшийся через грязную фрамугу. Она жила без света. Почему? Отвергла еще и электричество, почитая за грех пользоваться им? Жила без света, жила безо всего. Вот как у них сложилось: она жила в Ньюарке безо всего, а у него в Олд-Римроке было все, кроме нее. За это ему тоже свое везение благодарить? Месть неимущих имущим, хозяевам. Месть всех этих юнцов, возомнивших себя неимущими, всех этих самозванок Рит Коэн, не упускающих случая встать на сторону злейших врагов своих родителей; строящих жизнь по образцам, ненавистным тем, кто их больше всех любит.

Когда-то она на куске картона мелками написала двухцветный лозунг и повесила над своим столом, заменив им его спортивный вымпел школьных времен, и этот самодельный плакат благополучно висел там целый год, до самого ее исчезновения. Ей как-то всегда хотелось, чтобы тот футбольный вымпел был ее, потому что на нем, по нижней стороне оранжево-коричневого фетрового треугольника, его тогдашняя подружка, еще в 1943 году, на уроке вышивания сотворила толстыми белыми нитками надпись: «Лейвоу — гордость нашего города. Арлен». Плакат был единственной вещью, которую он решился убрать из ее комнаты и уничтожить, но даже и на это ему потребовалось три месяца: брать чужое, неважно чье — взрослого или ребенка, было несовместимо с его принципами. Но через три месяца после взрыва он решительно поднялся наверх, вошел в ее комнату и сорвал плакат со стены. Текст был таков: «Мы против всей морали и благопристойности беложопой Америки. Мы будем грабить, крушить и поджигать. Мы — воплощение ночных кошмаров твоей матери». Подпись крупными печатными буквами: «ПРОГНОЗИСТЫ ПОГОДЫ». Как терпимый человек он терпел и это. Слово «беложопой» — рукой его дочери, красными буквами, жирно обведенными черным. Целый год это висело в его доме.

И потому, что, хотя этот жуткий плакат был ему отвратителен, он — уважая ее личную свободу, уважая право собственности, уважая ее труд и так далее и тому подобное, — не считал возможным его убрать; из-за того, что даже в гневе праведном не был способен ни на мельчайший акт насилия, сейчас перед ним въяве был кошмарный сон, реализовавшийся, чтобы еще круче испытать его просвещенную толерантность. Она думает, что если она двинет рукой, то непременно заденет и убьет невинную мошку, доверчиво порхающую вокруг нее; то есть что она находится в таком тесном единении с природой, что малейшее ее движение будет иметь колоссальные и ужасающие последствия. Так и он: если уберет мерзкий и отвратительный плакат, который она повесила, то вторгнется в ее мир, нанесет ущерб ее психике, посягнет на ее права, обеспеченные Первой поправкой. Чем я не джайнист, подумал Швед, — такой же наивно-жалкий сторонник ненасилия. И цели себе ставлю правильные до идиотизма.

— Кто такая Рита Коэн? — спросил он.

— Не знаю. А кто это?

— Девушка, приходившая ко мне от тебя. В шестьдесят восьмом. После того, как ты исчезла. Она приходила тогда ко мне на работу.

— Прийти к тебе от меня не мог никто; я никого не посылала.

— Невысокая девочка. С африканской прической. Бледненькая. Темноволосая. Я отдал ей твои балетные туфли, альбом Одри Хёпберн и дневник. Это она втянула тебя? Она сделала бомбу? Еще живя дома, ты все время разговаривала с кем-то по телефону, вела секретные переговоры. — Секретные переговоры, которые он тоже «уважал», как и плакат. Надо было разорвать эту картонку и выдернуть телефон из розетки, а ее запереть! — Это она была? Скажи правду.

— Я говорю только правду.

— Я дал ей десять тысяч долларов для тебя. Наличными. До тебя дошли эти деньги?

Ее смех прозвучал добродушно:

— Десять тысяч долларов? Пока нет, папа.

— Тогда ты должна мне ответить. Кто эта Рита Коэн, которая сообщила мне, где ты? Не Мелисса ли из Нью-Йорка?

— Ты нашел меня, потому что искал. Я и не думала, что ты не сумеешь найти меня. Ты должен был искать, поэтому и разыскал.

— Ты приехала в Ньюарк, чтобы облегчить мне поиски? Ты для этого приехала?

— Нет.

— Тогда зачем ты приехала? О чем ты думала? Ты думала о чем-нибудь? Ты знаешь, где мой офис. Ты знаешь, что он недалеко отсюда. Где логика, Мерри? Так близко, и…

— Подвернулась возможность приехать — и я приехала. Вот и все.

— Ах так? Случайность. Никакой логики. Совершенно никакой логики.

— Наш мир не то место, где я могу или желаю хоть как-то воздействовать на что бы то ни было. Я принципиально ни на кого и ни на что не оказываю никакого влияния. А что до случайности, то мы с тобой, папа…

— Ты принципиально не оказываешь никакого влияния? — взорвался он. — Так-таки и «никакого»? — Никогда еще ни один разговор не приводил его в такое бешенство. До абсурдности простодушная серьезность, с которой она без запинки произносила прописные истины, ее явное психическое нездоровье, откровенная убогость ее жилища и улицы, откровенная убогость всего, с чем он столкнулся, — все это страшно давило на него.

Ты на меня оказываешь влияние, — кричал он, — на меня! Ты мошек не убиваешь, а меня убиваешь! Ты вот сидишь и говоришь: «случайность», а это и есть «влияние», твоя слабость «воздействует» на меня, и еще как, черт побери! На меня, на твою мать, на деда, на бабушку, на всех, кто любит тебя. Тряпка на лице — чушь все это, полная и абсолютная чушь! А сама ты — никакая не слабая, ты очень даже сильная личность!

Бесполезно искать утешения, повторяя: это не взаправдашняя моя жизнь, это сон о моей жизни. Легче не станет. Не поможет ярость, выплеснутая на дочь, не поможет возмущение маленькой аферисткой, которую он поспешил принять за спасительницу. Ловкая, циничная мошенница, которая в два счета обвела его вокруг пальца. Выцыганила у него кучу всего за четыре десятиминутных визита. Какова наглость. Ничего святого. Нервы как веревки. И откуда только берутся такие дети?

Тут он вспомнил, что один такой ребенок «берется» из его собственного дома. А Рита Коэн — просто-напросто еще из чьего-то дома. Они выросли в таких же домах, как у него. Их взрастили такие же родители, как он. И девочек, целиком отдавшихся политике, воинственных и агрессивных, любящих «экшн» с оружием в руках не меньше мальчиков, — множество. В актах насилия, которые они совершают, и в их жажде самоусовершенствования есть какая-то пугающая, бездонная чистота. Они отрекаются от своих корней, а взамен, в качестве примеров для подражания, берут самых несгибаемых революционеров, самых беспощадных борцов за свои убеждения. Их организмы как будто безостановочно вырабатывают злое неприятие, которое толкает вперед стальную машину их идеализма. Их гнев взрывоопасен. Ради того, чтобы спихнуть историю с наезженной колеи, они сделают все, что только подскажет им их распаленное воображение. Над ними даже призыв в армию не висит; они сами — чтобы заниматься терроризмом во имя мира — свободно и смело вербуются в террористы, ибо уже превзошли науку калечить и убивать с помощью взрывчатки и умеют грабить, грозя жертве пистолетом. И ничто их не держит — ни страх, ни сомнения, ни внутренние противоречия: это девочки-боевики, нападающие из засады, безжалостные экстремистки, совершенно асоциальные личности. В газетах, в разделе «Разыскивается полицией», ему не раз попадались имена девушек, совершивших преступления на почве антивоенной деятельности: Бернадина, Патриция, Джудит, Кэтлин, Сьюзен, Линда…; он все представлял себе, что Мерри водит с ними знакомство и что все они связаны одной веревочкой. Его отец, сдуру посмотревший как-то по телевизору полицейский репортаж о поимке скрывавшихся в подполье «прогнозистов», среди которых были Марк Рудд, Кэтрин Буден и Джейн Алперт — еврейские юноши и девушки от двадцати до тридцати, с высшим образованием, из обеспеченных семей, насилием сопротивляющиеся злу войны, преданные делу революционного преобразования общества и полные решимости свергнуть правительство США, — ходил после этого и говорил: «Я помню время, когда еврейские дети сидели по домам и делали уроки. Что произошло? Что, черт возьми, случилось с нашими умненькими еврейскими детьми? Если родителям удается — тьфу-тьфу, не сглазить! — вырваться на время из-под гнета и перевести дух, так дети тут же бегут и сами себе находят какой-нибудь гнет. Не могут без этого. Раньше евреи бежали от притеснений, теперь они бегут от непритеснений. Раньше бежали от бедности, теперь бегут от богатства. Все шиворот-навыворот. Они не могут ненавидеть родителей, потому что те уж больно хорошо с ними обращаются, — так они ненавидят Америку». Однако Рита Коэн — особый случай: это порочная девка и обыкновенная воровка.

Но если она такая, тогда как объяснить ее письмо? Что, в самом деле, случилось с нашими умненькими еврейскими детьми? Они свихнулись. Что-то действует на них таким образом. Что-то настроило их против всего и вся. Что-то толкает их к катастрофе. Это не те умненькие еврейские дети, что упорно стремятся вырваться вперед, делая, что положено, лучше всех. Эти дети чувствуют себя в своей тарелке, только когда они лучше всех делают то, что не положено. Неверие, отрицание — то безумие, под знамена которого они оказались призваны.

И вот вам печальнейший результат: здесь, на полу, сидит еще одна религиозная фанатичка. Если не можешь заставить мир прогнуться под тебя, тогда прогибайся под него сам.

— Я люблю тебя, — объяснял он Мерри, — ты же знаешь, что я искал тебя. Ты моя плоть от плоти. Но я мог зря проискать тысячу лет: лицо ты прячешь, весишь сорок килограммов, живешь бог знает как. И никто бы тебя не нашел, такую, даже в этой округе. Где ты была? — закричал он. Возмущение отца, преданного своим ребенком, дошло в нем до предела, и он испугался, что оно взорвет черепную коробку, и его мозги вытекут, как у застреленного Кеннеди. — Где ты была? Отвечай!

Она рассказала ему, где была.

А он? Он слушал и спрашивал себя: если был какой-то критический момент в их жизни, перед тем, как она ступила на неверную дорогу, то где и когда? Отвечал: не было такого момента, ни в чем и никогда они не ущемляли Мерри за все те годы, пока она усыпляла их бдительность, прикидываясь домашним, послушным ребенком. Думал: все тщетно, все, что он в жизни делал, — пустое. Постижение основ, оттачивание мастерства, послушание; безраздельная сосредоточенность на главном в жизни, преданность важнейшим вещам; рациональное выстраивание системы, скрупулезное изучение любой — крупной, мелкой — проблемы; и никакого дрейфа по течению, никакой расслабленности или лени; неукоснительная обязательность, полная отдача сил и энергии в любой ситуации… Прямо Конституция США — этот список статей его веры. А все лишь суета сует. Рациональное выстраивание системы суеты — вот чем он занимался всю свою жизнь. Все, что ему удавалось держать в руках своим ответственным отношением, — это он сам.

Думал: нет у меня над ней власти, никогда не было. Над ней властвует нечто совершенно… безбашенное. Слабоумное. Оно над всеми нами властвует. Старшие не виноваты. И сами они не виноваты. Что-то другое в ответе за все это.

В возрасте сорока шести лет, в 1973 году, в четверти пути до конца века-чудовища, которое, не заботясь о тонкостях похоронных обрядов, повсюду набросало трупы изувеченных детей и их изувеченных родителей, Швед обнаружил, что мы все находимся во власти чего-то полностью свихнувшегося. И подожди, беложопый, — оно всех подомнет под себя!

Он слышал их смех — всех этих «прогнозистов», «пантер», этой осатанелой армии яростных и неподкупных, которые называли его преступников и смертельно ненавидели за то, что он принадлежал к имущим. Наконец-то Швед понял! Они заходились от радости, просто лопались от восторга, видя, как низко пала его холенная и лелеянная дочь, как рушится его собственная привилегированная жизнь; они ликовали, потому что наконец пригнали его, как скотину в стойло, к пониманию своей правды, правды, которую они считали правдой вьетнамских мужчин, женщин и детей, всех до единого чернокожих Америки, живущих, как в колонии, всех, кого опустили капиталисты со своей ненасытной жадностью. А это самое нечто, это свихнувшееся, беложопое, — это история Америки! Это Американская империя! Это «Чейз-Манхэттен», и «Дженерал-Моторс», и «Стэндард-Ойл», и «Ньюарк-Мэйд Литервэр»! Добро пожаловать на борт, пес-капиталист! Вливайся в траханую-перетраханую Америкой человеческую расу!

Она рассказала ему, что первые семьдесят два часа после взрыва пряталась в доме своего логопеда Шейлы Зальцман в Морристауне. Она сумела без помех добраться до дома Шейлы, ее впустили, и она днем пряталась в комнате рядом с кабинетом, а ночью спала в самом кабинете. А потом начались подпольные скитания. На протяжении двух месяцев она называла себя пятнадцатью разными именами и раз в четыре-пять дней перебиралась на новое место. В Индианаполисе — там ее приютил священник, знавший лишь, что она активистка антивоенного движения и скрывается от полиции, — она, бродя как-то по кладбищу, увидела могилу маленькой девочки, родившейся в том же году, что и она, и вскоре умершей. Надумав взять себе имя этого младенца, она подала заявление о восстановлении якобы утерянного свидетельства о рождении и таким образом стала Мэри Штольц. Она записалась в библиотеку, получила карточку соцобеспечения, а когда ей исполнилось восемнадцать — и водительские права. Около года она мыла посуду в доме престарелых, куда устроил ее священник, и вдруг однажды утром он позвонил ей на работу из автомата, велел немедленно уходить и встретиться с ним на автобусной станции. Там он вручил ей билет до Чикаго, сказал, чтобы оттуда она через два дня ехала в Орегон: в местечке к северу от Портленда есть коммуна, где ей можно будет найти убежище. Дал адрес, снабдил деньгами — купить еду, билет и что-нибудь из одежды, — и она отправилась в Чикаго, где ее изнасиловали в первый же вечер по прибытии. Куда-то затащили, заперли, изнасиловали и ограбили. Ей тогда только-только исполнилось семнадцать.

Она нанялась судомойкой в какой-то винный погребок — это было уже совсем не похоже на уютную кухню в доме для престарелых! — необходимо было заработать на дорогу в Орегон. В Чикаго не было наставника-священника; искать каких-нибудь нелегалов она боялась — вдруг даст маху и попадется в лапы полиции. Она боялась даже позвонить священнику по междугороднему в Индианаполис. Ее снова изнасиловали (в четвертых по счету меблирашках, где она снимала жилье), но на этот раз хоть не ограбили, так что через полтора месяца у нее были деньги на дорогу до коммуны.

В Чикаго ее ощущение одиночества было почти физическим — как будто оно плотно облегало ее со всех сторон и даже протекало сквозь ее тело. Не было дня, а в некоторые дни — и часа, когда бы она не решала позвонить в Олд-Римрок. Но, чтобы не дать видениям родного дома окончательно вывести себя из равновесия, она находила какую-нибудь забегаловку, присаживалась у стойки бара и заказывала бутерброд — бекон-салат-томат — с ванильным молочным коктейлем. Она произносила привычные слова, наблюдала, как завиваются на горячем гриле края беконного ломтика, смотрела, как выскакивает из тостера хлеб, аккуратно отодвигала соль-перец-зубочистки, освобождая место для тарелки с едой, откусывала от бутерброда, запивала коктейлем, тщательно пережевывала безвкусные волокна салата, выжимала во рту пахнущий дымком жир из подсушенного бекона, высасывала ароматный сок из мягкого помидора, заедала все залитым майонезом хлебом; она неторопливо двигала челюстями, перемалывая откушенные куски в питательно-успокоительную силосную массу, — точь-в-точь как мамины коровы у кормушки; и эта сосредоточенность на поедании пищи поддерживала в ней способность жить дальше в полном одиночестве. Она съедала бутерброд, допивала коктейль и только тогда вспоминала, как она здесь очутилась и что ей надо продолжать существование. Ко времени отъезда из Чикаго у нее уже не было потребности в сколько-нибудь нормальном жилье; и никогда больше тоска по отчему дому и близким не хватала ее за горло.

В Орегоне она участвовала в двух взрывах.

Убийство Фреда Конлона не только не остановило ее, но даже раззадорило: после Фреда Конлона она почувствовала себя свободной от последних остатков страха и раскаяния — о нескончаемых муках совести речи и вовсе не шло. Ужас лишения жизни, пусть и без умысла, невинного человека, такого же, как любой из тех, кого она могла знать лично, не обратил ее сознание к глубочайшей из заповедей, которую — вот что поражает — его с Доун воспитание не сделало для нее само собой разумеющейся. Это убийство лишь подогрело ее идеалистический пыл, укрепило в ней дух революционерки, которая не дрогнув прибегнет хоть к самым жестоким методам, только бы атаковать и атаковать неправедный мир. Она показала, что быть врагом всего добропорядочного в беложопой Америке — это значит не только рисовать граффити на стене над собственной кроватью.

— Ты подложила бомбы, — произнес он.

— Подложила.

— И к Хэмлину в магазин, и в Орегоне — ты.

— Да.

— В Орегоне кто-нибудь погиб?

— Люди, — эхом повторил он. — Сколько человек, Мерри?

— Трое, — ответила она.

В коммуне ели досыта. Они сами выращивали много чего, так что не было необходимости, как у нее в Чикаго первое время, по ночам шарить у супермаркетов в поисках выброшенных, по истечении срока годности, продуктов. В коммуне она стала спать с женщиной, в которую влюбилась, с женой ткача — на его станке она научилась работать в свободное от бомб время. После второго и третьего своих взрывов она освоила сборку взрывных устройств и заделалась специалистом по этой части. Соединение проводами динамита с подрывным капсюлем, а подрывного капсюля — с будильником (из магазина дешевых товаров) требовало терпеливости и точных движений, но ей доставляла удовольствие эта работа. Вот тогда-то впервые заикание и стало исчезать. Возясь с динамитом, она никогда не заикалась.

Тут между той женщиной и ее мужем случился скандал с мордобоем, и Мерри пришлось покинуть коммуну ради примирения супругов.

Она скрылась в Айдахо и там, пока работала у фермера на сборе картофеля, решила бежать на Кубу. По вечерам, в батрацкой времянке, начала учить испанский. Пожив бок о бок с другими рабочими, она еще сильнее укрепилась в своих убеждениях, несмотря на то, что мужики, когда напивались, начинали дико куражиться, да и приставали к ней сильно. Она была уверена, что на Кубе ей не надо будет бояться насилия со стороны товарищей-рабочих. На Кубе она сможет быть не Мэри Штольц, а Мерри Лейвоу.

К тому времени она пришла к выводу, что в Америке просто не может произойти революция, которая с корнем вырвала бы расизм, алчность и мракобесие. Взрывать бомбы в городах — бесполезное дело: это как комариные укусы для ядерной супердержавы, которая не замедлит всю свою мощь поставить на защиту принципа свободной погони за наживой. А раз она не может помочь раздуть пламя революции в Америке, она должна отдать себя той революции, которая уже идет. Это ознаменует для нее конец изгнания и истинное начало жизни.

Весь следующий год она искала возможности попасть на Кубу, к Фиделю, который дал свободу пролетариату и установлением социализма искоренил несправедливость. Но во Флориде она впервые столкнулась с ФБР. В Майами есть парк, где тусуются беженцы из Доминиканской Республики. Там можно было попрактиковаться в испанском, а скоро она и себе нашла дело — начала учить мальчишек говорить по-английски. Они беззлобно называли ее La Farfulla, «заика», и, когда повторяли за ней английские слова, ради шутки повторяли и ее заикание. По-испански же она говорила совершенно гладко — еще одна причина побежать и кинуться в объятия революции.

Однажды, рассказывала Мерри отцу, она заметила, что за ее разговорами с мальчишками наблюдает какой-то черный парень, довольно молодой, бомжового вида, но не из завсегдатаев парка. Она тут же просекла, что это значит. Тысячу раз она думала, что за ней по пятам идет ФБР, и тысячу раз это оказывалось не так — в Орегоне, Айдахо, Кентукки, Мэриленде ей мерещились агенты, выслеживающие ее в магазинах, где она работала; в кафе и закусочных, где она мыла посуду; на захудалых улочках, где она жила; в библиотеках, где она пряталась и читала газеты и труды революционных мыслителей, осваивала Маркса, Маркузе, Малколма Экса и Франца Фанона, французского теоретика, чьи сентенции, которые она, ложась в постель, произносила наподобие молитвы, поддерживали ее дух примерно так же, как ритуальный молочный коктейль и бутерброд с беконом-салатом-помидором. Следует постоянно помнить, что преданная идее алжирка вживается в роль «одинокой женщины на улице» и постигает свою революционную миссию инстинктивно. Алжирская женщина не тайный агент. Без ученических проб, без чьих-либо наставлений, без суеты выходит она на улицу, пряча тройку гранат в своей сумочке. У нее нет ощущения, что она играет какую-то роль. Она никого не изображает. Напротив: идет интенсивный процесс драматизации, преображающей женщину в революционерку. Алжирская женщина сразу восходит на уровень высокой трагедии.

Он думает: а девочка из Нью-Джерси нисходит на уровень идиотизма. Девочка из Нью-Джерси, которую мы отправили учиться в школу Монтессори, потому что она была такая умненькая, девочка из Нью-Джерси, которая в Морристаунской школе получала только лучшие отметки, — эта девочка из Нью-Джерси скатывается на уровень непристойного лицедейства и оказывается на уровне душевного расстройства.

Повсюду, во всех городках, куда она приезжала скрываться, ей виделись фэбээровцы, но только в Майами ее в конце концов засекли — в тот момент, когда она, учительница-заика, проводила свой урок английского для тамошних мальчишек. А как ей было не учить их? Что, надо было отвернугься от них, от тех, кто уже родились обездоленными, были обречены на нищету и даже сами себя считали не иначе как отребьем? Когда на следующий день она пришла в парк и увидела того же молодца — на этот раз он делал вид, что спит на садовой скамейке под кучей газет, — она развернулась и, выйдя на улицу, пустилась бежать. Она бежала и бежала, пока на каком-то углу не увидела слепую нищую, огромную негритянку с собакой. Женщина потряхивала кружкой и тихо приговаривала: «Слепая, слепая, слепая». У ее ног на асфальте валялось потрепанное шерстяное пальто, и Мерри подумала, что могла бы спрятаться в нем, укрыться в его полости. Но не может же она просто забрать пальто; поэтому она спросила, нельзя ли ей постоять рядом и пособить нищенке собирать подаяние. Женщина ответила: «Валяй», и тогда Мерри попросила у слепой темные очки и это пальто. Та сказала: «Бери», и вот Мерри уже стоит под жарким солнцем Майами в старом зимнем пальто, в темных очках и потряхивает кружкой под заунывное негритянкино «слепая, слепая, слепая». Ту ночь она провела одна под мостом, пряталась, но на следующий день опять пришла просить милостыню с негритянкой, опять стояла, закутанная в пальто, в очках. Вскоре она поселилась вместе с этой женщиной и ее собакой и стала за ними ухаживать.

В этот период она начала читать о религиях. Бунис, негритянка, пела для нее спиричуэлс по утрам, когда они просыпались, все в одной кровати — она, Мерри и собака. Но потом случилось страшное — у Бунис оказался рак, и она умерла; вот это был настоящий кошмар: врачи, больница, похороны, на которых была одна Мерри, провожавшая в последний путь самого любимого человека на свете, — так тяжело ей не было никогда.

За те месяцы, что Бунис болела, она прочитала в библиотеках книги, которые навсегда увели ее от иудео-христианства и указали путь к высшему этическому императиву ахимсы, безоговорочному почитанию жизни и обязательству не причинять вреда ни одному живому существу.

Ее отец перестал спрашивать себя, в какой момент он утерял контроль над ее жизнью, больше не думал, что все его деяния были напрасны и что над нею властвовало нечто, лишенное разума. Он теперь думал, что Мэри Штольц — это не его дочь: его дочери просто-напросто не под силу вынести столько боли. Его дочь была римрокский ребенок, обласканное судьбой дитя из парадиза. Это не она работала на картофельных полях, находила ночлег под мостами и пять лет прожила в страхе быть пойманной. Не она спала в одной кровати со слепой женщиной и собакой. Индианаполис, Чикаго, Портленд, Айдахо, Кентукки, Мэриленд, Флорида — не могла Мерри во всех этих городах бедствовать в одиночку, жить сиротливой бродяжкой, мыть посуду ради пропитания, скрываться от полиции и водиться с нищими, ночующими на садовых скамейках. И конечно, она ни за что не появилась бы в Ньюарке. Никогда. Полгода жить в десяти минутах пешком от него, ходить в Айронбаунд через этот тоннель, с завязанным тряпкой ртом, ежеутренне и ежевечерне в полном одиночестве пробираться через все эти мусорные завалы и грязь — нет! Ее рассказ — ложь. Зачем эта ложь? Чтобы уничтожить того, кого они почитают злодеем, — его. Рассказ этот — карикатура, злая, подстрекательская карикатура, а она — профессиональная актриса, нанятая и накрученная для того, чтобы доставить ему мучения, потому что он — их полная противоположность во всем. Они хотят добить его историей о парии, томящейся в изгнании в той самой стране, где ее семья так триумфально укоренилась, во всех возможных смыслах этого слова; потому из ее рассказа ему и не верилось ни во что. Он думал: ее изнасиловали? Какие бомбы? Она легкая добыча для любого психопата? О чем она поведала — это не просто невзгоды и лишения. Это ад. Мерри не уцелела бы и после одного из таких событий. Ее раздавили бы четыре смерти, причиненные ее собственными руками. Она не смогла бы совершить хладнокровное убийство и продолжать жить как ни в чем не бывало.

И тут он осознал истину — она и не уцелела. Что бы ни произошло взаправду, что бы ни выпало ей на долю на самом деле — ее решимость отринуть от себя и оставить позади презираемую жизнь своих родителей, превратив ее в руины, довела ее до катастрофы саморазрушения.

Да, все это могло приключиться с ней. Такие вещи случаются сплошь и рядом, куда ни посмотри, во всех уголках земли. Он и не представлял себе, как могут вести себя люди.

— Ты не моя дочь. Ты не Мерри.

— Не веришь — ну и не верь. Может, так оно лучше всего.

— Почему ты не спрашиваешь о матери, Мередит? Может быть, мне спросить тебя? Где родилась твоя мать? Как ее девичья фамилия? Как звали ее отца?

— Я не хочу говорить о матери.

— Потому что ты о ней ничего не знаешь. И обо мне тоже. И о той личности, за которую себя выдаешь. Расскажи мне о доме на побережье. О своей первой учительнице. А как звали твою учительницу во втором классе? Скажи, зачем ты выдаешь себя за мою дочь?!

— Если я отвечу, тебе будет еще хуже. Я не знаю, сколько ты хочешь вытерпеть.

— О, не беспокойся за меня, не думай о моих страданиях, девочка, — просто отвечай. Зачем тебе прикидываться моей дочерью? Кто ты? Кто такая Рита Коэн? Что вы на пару затеяли? Где моя дочь? Если не объяснишь мне, что происходит, и не скажешь, где моя дочь, я сейчас же пойду в полицию.

— Ни одно из моих действий, папа, не является основанием для возбуждения уголовного дела.

Ишь ты, какая юридическая подкованность. Мало этого чертового джайнизма, так она еще и правоведка.

— Сейчас — не влечет. Сейчас все, что ты делаешь, просто мерзко. Я говорю про то, что ты сделала раньше.

— Я убила четырех человек, — сказала она, как могла бы сказать во времена оны: «Я испекла четыре кекса».

— Хватит! — завопил он. Джайнизм, знание законов, непробиваемая невинность, все это — от отчаяния, все — чтобы убежать от четырех мертвецов. — Не то все! Ты не алжирская женщина! Ты не из Алжира и не из Индии! Ты американка из Олд-Римрока, штат Нью-Джерси! Американка, и у тебя с головой не в порядке, сильно не в порядке! Убила четверых? Этого быть не может!

Вот теперь уже он отказывался поверить в реальность всего этого, теперь уже его разум отрицал понятие вины и факт вины. Судьба всегда надежно охраняла ее от зла, и его тоже, чтобы такое могло оказаться правдой. Он никак не мог быть отцом ребенка, который убил четырех человек. Все, что жизнь ей предоставляла, горизонты, открывавшиеся перед ней, то, как она жила с самого рождения, — все напрочь отсекало саму возможность такого пути для нее. Убийства? Это не их проблема. Жизнь милостиво оградила их от тех пространств, где они случаются. Убийства — это далеко за тем кругом дел, которые были назначены Лейвоу. Нет, она не его дочь, потому что она не может быть его дочерью.

— Если ты такая святая, что не лжешь и не вредишь ничему, малому или большому — не хочу повторять всю эту чушь, Мерри, полнейшую ахинею, — тогда, умоляю тебя, скажи правду!

— Правда проста. Вот она: ты должен покончить с желаниями и с эгоизмом.

— Мерри! — кричал он. — Мерри, Мерри! — И вдруг все, что он подавлял в себе, вырвалось из-под спуда, и, бессильный обуздать себя, он рухнул на нее всей своей мускулистой тяжестью. Она, съежившись на грязном тюфяке, не стала сопротивляться, когда он срывал с ее лица повязку, вырезанную из нижней части чулка. Чулочная пятка была надета на ее подбородок. Что может быть зловоннее тряпки, в которой потела человеческая нога? А она прижимает эту тряпку ко рту. Мы любили ее, она любила нас — и вот она натягивает на лицо чулок да так и ходит. — Говори! — приказал он.

Но она не послушалась. Он разжал руками ее рот, пренебрегши принципом, который никогда прежде не преступал, — запретом на насилие. Конец всякому пониманию. Я тебя больше не понимаю, хоть и знаю, что насилие негуманно и тщетно, тогда как взаимопонимание — итог долгого, пока не придет согласие, втолковывания друг другу своей позиции, терпеливого увещевания друг друга — единственное средство достичь стойкого результата. Отец, шарахавшийся от применения силы к собственному ребенку; для которого применение силы было материализацией морального банкротства, разжал ей рот и ухватил пальцами язык. На месте одного из передних зубов — ее прекрасных зубов! — зияла дыра. Значит, это все-таки не Мерри. Та годами носила пластинки, фиксаторы, ночные скобки — все эти штуковины для прикуса, десен, улыбки, — чтобы в ней все было совершенно. Передо мной другая девочка.

— Говори же! — потребовал он, и тут наконец его ноздрей достиг ее запах, человеческий запах последней степени мерзости, исключая разве что вонь разлагающейся живой и разлагающейся мертвой плоти. Почему-то раньше он его не почувствовал — хотя она и рассказала ему, что не моется во избежание причинения вреда воде, — ни когда они обнялись на улице, ни сейчас, сидя напротив ее грязного тюфяка в этой полутемной норе, — ничего, кроме непривычного, кисловато-тошнотворного запашка, который он приписал испарениям с пропитанных мочой стен и пола дома. Но теперь он понял, что из ее разверстого рта пахло не разрушающимся зданием — оттуда несло мерзостной гнилостностью человека, который находит удовольствие, копаясь в собственных фекалиях. От нее смердело. Она внушала гадливость. Его дочь — грязная человеческая особь, источающая запах экскрементов. Всех органических веществ, гниющих внутри нее и снаружи. Это не запах чего-то целостного, далекого от распада. Это запах того, во что она превратилась. Она считала возможным сделать это, она это и сделала, а все ее благоговение перед жизнью — не больше чем крайней степени бесстыдство.

Он попытался приказать какому-нибудь мускулу в своей голове зажать отверстие на верху своего горла, заткнуть его и еще остановить соскальзывание их тел на пол, в грязь, но послушного мускула не нашлось. Спазм подтолкнул желудочную секрецию и непереваренную пищу вверх по пищеводу, его язык почувствовал кисло-горький вкус рвотных масс, и, когда он закричал «Кто ты?!», блевотина хлынула наружу, ей на лицо.

Полутьма в комнате не помешала ему сразу узнать ее, как только он навис над ней. Ей не обязательно было говорить без своей защитной маски, чтобы ему стало ясно, что место всего, что, как ему казалось, он когда-то понимал, теперь безвозвратно заняло необъяснимое. Если заикание больше не служило брэндом Мерри Лейвоу, то ее отчетливой меткой были глаза. Из огромных, будто долотом вырубленных глазниц смотрели его глаза. И ростом она вышла в него, и глаза были его. И вся она была его. Отсутствующий зуб либо удален, либо выбит.

Она смотрела не на него, когда он отошел к двери, а как-то нервно озиралась вокруг — боялась, что ли, что в приступе бешенства он истребил невинные микроорганизмы, что обитали вместе с ней в этой тесной комнате.

Убила четверых. Немудрено, что она исчезла, пропала. Немудрено, что и он сам пропал. Перед ним сидела дочь, но — неузнаваемая. Убийство совершил я. Лицо ее покрывала блевотина, лицо, каким она сейчас ни на мать, ни на отца не походила, — за исключением глаз. Накидка сброшена, но под той накидкой оказалась еще одна. Так всегда бывает, разве нет?

— Пойдем со мной, — взмолился он.

— Ты уходи, папа. Уходи.

— Мерри, то, о чем ты просишь меня, больно до невыносимости. Ты просишь оставить тебя. Я тебя только что нашел. Пожалуйста, — молил он, — пойдем со мной. Пойдем домой.

— Папа, оставь меня.

— Но я должен тебя видеть. Я не могу оставить тебя здесь. Я должен тебя видеть!

— Ты увидел меня. Пожалуйста, уходи теперь. Папа, если ты меня любишь, дай мне жить, как я живу.

Твою девочку, самую прекрасную девочку на свете, изнасиловали.

Он ни о чем не мог думать, только о том, что ее два раза изнасиловали. Четверо погибших от взрывов ее бомб — это настолько фантастично, настолько не укладывается ни в какие рамки — просто невообразимо. По-другому и невозможно к этому относиться. Видеть их лица, узнавать, что одна из убитых — мать троих детей, другой только что женился, третий должен был вот-вот уйти на пенсию… Она-то знала, что это за люди? Ей было все равно, кто они?.. Ничего этого он себе не представлял. Не представлялось. Воображение заполонило изнасилование. Стоило ему подумать об изнасиловании, как все остальное блокировалось: уходили в тень лица, детали внешности вроде очков или причесок, частности семейной жизни, работы, даты рождения, адреса, сама их сверхневинность — все это пропадало в темноте.

Не один Фред Конлон, все четверо Фредов Конлонов. Надругались. Изнасиловали — все остальное теряется из виду. Все будто заставляет: не думай ни о чем, только об изнасиловании.

Как это происходило? Кто были эти мужчины? Кто-нибудь из ее той жизни, тоже какой-нибудь антивоенный активист в бегах? Знакомый или посторонний, бродяга, наркоман, псих, который крался за ней, пробрался в дом и угрожал ножом? И что дальше? Ее повалили на пол и приставили к горлу нож? Били? Что они заставили ее делать? Помочь ей было некому? Her, что они заставили ее делать? Он убьет их. Пусть она скажет, кто это. Я хочу дознаться, кто это был. Хочу знать, где это произошло, когда это произошло. Мы поедем туда и найдем этих подонков, и я их убью!

Картины насилия не оставляли его воображения ни на минуту, и ни на минуту, ни на секунду не отпускало его желание пойти и кого-нибудь убить. Все возведенные им стены не оградили ее от надругательства. Опекал-опекал ее, защищал, а от надругательства не уберег. Расскажи мне все, что помнишь! Я прикончу их!

Поздно. Дело сделано. Он не смог это предотвратить. Чтобы этого не произошло, ему надо было убить их еще до того, как они это сотворили. А как он мог? Швед Лейвоу? Вне игровой площадки Швед Лейвоу хоть раз тронул кого-нибудь пальцем? Этому мускульному чуду ничто не претило так, как применение мускульной силы.

Где она только не побывала. С каким только людом не отиралась. Как ей удалось выжить без нормальных людей? А местечко, где она сейчас пребывает? Все ее обиталища были такими? Может быть, и еще хуже? Да, конечно, она не должна была делать того, что сделала, ни в коем случае не должна была, и все же, если подумать, как она жила все это время…

Он сидел за своим столом. Ему нужна была передышка — перебить идущий перед глазами поток картин, которые он не хотел видеть. Фабрика стояла пустая. Один ночной сторож приходил с собакой и отрабатывал смену. Сейчас он был на парковке, обходил территорию, огороженную сетчатым, двойной толщины, забором, по верху которого после беспорядков пустили еще спиральную колючую проволоку — как будто бы для того, чтобы каждое утро, когда он подъезжает и ставит машину на стоянку, она внушала ему, боссу: «Уезжай отсюда! Уезжай! Уезжай!» Он сидел один в здании последней фабрики, оставшейся в этом наисквернейшем из городов. Сейчас его ощущения были даже хуже, чем во время беспорядков, когда горела Спрингфилд-авеню, горела Саут-Орандж-авеню, на Бергер-стрит шел погром, повсюду выли сирены, грохотали выстрелы, снайперы палили с крыш в уличные фонари, толпы мародеров прочесывали улицы; дети растаскивали транзисторы, люстры и телевизоры, мужчины охапками тащили одежду, женщины катили детские коляски, под завязку набитые упаковками алкогольных бутылок и ящиками пива; мебель из магазинов вытаскивали прямо на середину улицы — диваны, детские кроватки, кухонные столы; перли стиральные машины, холодильники и плиты, крали не под покровом темноты, а средь бела дня. Размахнись, рука! Раззудись, плечо! Воровали командами, действовали с безупречной слаженностью. Звон разбиваемых витрин щекочет нервы. Не платить за товар — да от этого просто пьянеешь! Американский потребительский аппетит вырвался на волю, зрелище — глаз не оторвешь! Ничего себе — магазинная кража! Все, что граждане мечтают приобрести, — бери не хочу! Всем доступно! Разгул дармовщины! Все как голову потеряли: вот оно! Давай! На горящих улицах Ньюарка, во вторник на Масленой, беснуется некая словно бы искупительная сила, происходит нечто сродни очистительному ритуалу, действо духовной и революционной природы, понимаемое всеми без исключения. Сюрреалистические картины стиральных машин под звездным небом, с отблесками огня, гуляющими по их поверхностям, посреди охваченных пожаром улиц центрального района предвещают освобождение всего человечества! Да, вот оно! Сейчас она придет, грандиозная минута, редчайший в истории человечества момент преображения навыворот: старые страдания уже догорают в пламени, чтобы никогда больше не воскреснуть, а всего через несколько часов их заменят новые страдания, которые будут столь ужасающи, столь чудовищны, столь жестоки и столь обильны, что избавление от них займет пятьсот лет. На этот раз — пожар, а потом? А после пожара — что? Ничего. В Ньюарке больше никогда ничего не будет.

И все время, пока Швед сидит с Вики — одна Вики при нем — и ждет, когда его фабрика заполыхает, ждет полицию с пистолетами, солдат с пулеметами — ждет, что его защитит ньюаркская полиция, полиция штата, Национальная гвардия — защитит хоть кто-нибудь, успеет до того, как они дотла сожгут дело, выпестованное его отцом, вверенное ему отцом… Но и тогда он не чувствовал себя так худо, как теперь. Полицейская машина открывает огонь по бару через дорогу, в окно он видит, как на землю, согнувшись, падает женщина, убитая наповал, убитая на его глазах… Но даже это не сравнится с сегодняшним. Человеческие вопли, стрельба, пожарные не могут бороться с огнем, потому что прижаты к земле прошивающим пространство пулеметным огнем; взрывы; откуда-то вдруг — всплеск дроби барабанов бонго; среди ночи — череда пистолетных выстрелов по всем окнам первых этажей, на которых был знак виктории… Но сегодня ему все равно куда хуже. А потом все исчезли, бросив тлеющие развалины, — фабриканты, торговцы, хозяева магазинов, банки, корпорации, универмаги; весь следующий год из Саут-Вард, с каждой улицы жилого квартала, ежедневно уезжали по два фургона с мебелью; бежали владельцы скромных домов, которые они отдавали за какую-нибудь малость — и то хорошо. Но он не трогается с места, отказывается уезжать, «Ньюарк-Мэйд» остается в городе — однако и этой ценой он не выкупил ей спасение от надругательства. В самые худшие времена он не оставил свою фабрику на растерзание вандалам; он не бросил своих рабочих, не отвернулся от этих людей — но его дочь все равно изнасиловали.

Ровно позади его стола, в рамочке под стеклом, на стене висит письмо Специального комитета по гражданским беспорядкам при губернаторе, в котором м-ру Сеймуру И. Лейвоу выражается благодарность за дачу свидетельских показаний в связи с массовыми волнениями и отмечается его мужество и преданность Ньюарку, официальное письмо, подписанное десятью именитыми гражданами, в том числе — двумя католическими архиепископами и двумя бывшими губернаторами штата. Рядом с письмом, тоже в рамочке и под стеклом, — статья из «Стар Леджер», появившаяся шестью месяцами раньше, с его фотографией и под заголовком «Фирма по производству перчаток полна решимости остаться в Ньюарке». А над девочкой все равно надругались.

Изнасилование заразило его кровь, и ему никогда не избавиться от заражения. По его кровеносной системе текли их запахи, руки, ноги в разных видах, волосы, штаны. И звуки — удар тела о землю, ее крики, ритмичный стук в тесном пространстве. Мерзкий лающий звук, испущенный мужиком в момент оргазма. Его мычание. Ее плач. Изнасилование заполонило сознание, вытеснив все остальное. Она, не ожидая беды, безбоязненно выходит из дому, сзади на нее нападают, хватают, швыряют на землю. Ее тело в их распоряжении, только одежда защищает его — одежду они срывают. Между ее телом и их лапами — ничего. Они в ее теле. В узкой полости ее тела. Грубая сила, с которой они проникли в нее. Рвущая сила. Выбили зуб. Один мужик был психически больной. Он сел на нее и выпустил кучу кала. Эти сволочи всю ее изнасиловали. Они говорили на иностранном языке. Хохотали. Они исполнили все свои извращенные желания. Один делал, другой ждал. Она видела, как второй ждал своей очереди. Она была абсолютно беспомощна.

Он тоже беспомощен. Человек рвется действовать, доходит до неистовства, до умоисступления — как раз тогда, когда он лишен малейшей возможности сделать хоть что-нибудь.

Ее тельце в кроватке. Ее тельце в ванночке. Ее тельце, когда она пытается устоять у него на животе. Пузичко, виднеющееся между штанишками и рубашонкой, когда она, исполняя ритуал встречи его с работы, виснет на нем. Ее тельце, когда она подпрыгивает и летит к нему на руки, безоглядно доверяя себя его отцовскому объятию. Абсолютное обожание несет к нему это летящее тельце, кажущееся совершенным, законченным произведением в миниатюрном исполнении, наделенным всей прелестью миниатюры. Тельце, которое она словно быстренько накинула на себя, как платье, только-только выглаженное — нигде ни морщинки. Непосредственность, наивная свобода, с которой она обходится со своей наготой. Какую волну нежности это поднимает в тебе. Ее босые ножки как лапки маленького животного. Новенькая, еще не сношенная пара гладеньких лапок. Маленькие хваткие пальчики-коготки. Длинные тонкие ножки. Выносливые ножки, самая мускулистая часть ее тела. Розовые трусики. Линия между ее детскими ягодичками, попка, неподвластная гравитационной силе, у маленькой Мерри явно принадлежащая «верху», а не «низу». Нигде ни грамма жира. Внизу живота как будто тонким острием прочерчена линия соединения изящно выкроенных лепестков, которые в нужный момент круговорота времени раскроются и превратятся в оригами женского детородного органа. Восхитительный пупок. Пропорциональное туловище. Какая гибкость позвоночника! Костяные гребешки вдоль спины — как клавиши маленького ксилофона. Анатомически выверенная реберная клетка. Где-то в ее глубине дремлют, ожидая пробуждения, еще не начавшие набухать грудки. Страсти, которые со временем вырвутся на поверхность, еще блаженно, блаженно дремлют. И все-таки шея говорит об уже формирующейся женщине — это проглядывает в соединении позвонков, в нежном рисунке скользящих вниз линий. Лицо. Ее сокровенная суть. Это лицо не пребудет с нею всю жизнь, однако несет на себе печать ее будущего. Мета, которая исчезнет и все же будет проглядывать даже и через пятьдесят лет. В детском лице еще не угадывается грядущее. Видна только свежесть. Она так недавно вступила в свой жизненный цикл. Ничто еще не устоялось, но могучее время уже энергично взялось за работу. Очертания черепа мягки. Выпуклость недооформившегося носа — все-таки нос. Цвет ее глаз. Белейшая белизна белков. Прозрачная голубизна. Безоблачные глаза. Все безоблачно, но глаза особенно; они как вымытые окна, за которыми пока нечего рассмотреть. Умудренность едва намеченных бровок. Уши — кружочки кураги. Нежные. Так и съел бы. Ушки, которые всегда старше ее. Ушки, о которых никогда не скажешь, что им только-только четыре года, и в то же время почти такие же, как и когда ей было четырнадцать месяцев. Почти невероятная тонкость ее волос. Их удивительно здоровый вид. Рыжинка, делавшая их тогда больше похожими на материнские, чем на его; ощущение, что они словно освещены огнем и впитали в себя запах целого дня. Беспечное и безоглядное растворение в его объятиях. Кошачье доверие к всесильному большому папе, с которым не страшно. Оно так велико, что своей безоглядной доверчивостью пробуждает в нем инстинкт защитника своего детеныша, инстинкт настолько пронизывающий весь его организм, что, вероятно, напоминает те чувства, которые — по ее рассказам — испытывала Доун при кормлении грудью. Вот дочка подпрыгивает, оказывается у него на руках, прижимается к нему — и он ощущает, что близость их абсолютна. Но в то же время пропитана уверенностью, что он не заходит чересчур далеко, что этой опасности не существует, что безграничная свобода и безграничное удовольствие, которые он испытывает, сродни тем узам, что связывали Мерри с Доун, когда та прикладывала малышку к груди. Это правда. Это неоспоримо. И он, и она были частью гармонии. Такой чудесной гармонии. Что же случилось с этой чудесной девочкой? Она заикалась. И что? Что в этом такого ужасного? Что все-таки произошло с этим абсолютно нормальным ребенком? Или приходится допустить, что такое как раз и случается с чудесными, абсолютно нормальными детьми? Чокнутые такого не делают — а нормальные делают. Ты опекаешь, защищаешь их, а защитить-то, оказывается, невозможно. Не опекать — непереносимо, и опекать — непереносимо. Все непереносимо. Ее враждебная автономность была чудовищна. Самое что ни на есть страшное в этом мире затянуло в свой омут его ребенка. Уж лучше бы это изумительно выточенное тело никогда не появлялось на свет божий.

Он звонит брату. Джерри не тот брат, у которого можно найти утешение, но что делать? Когда тебе требуется утешение, у тебя всегда не тот брат, не тот отец, не та мать, не та жена, — так что учись обходиться самоутешением, живи и утешай других. Но сейчас ему необходимо передохнуть от этой ноши, ему нужно, чтобы груз надругательства вынули из его души, иначе оно добьет его. Он не может смириться со случившимся, и он звонит единственному брату, который у него есть. Будь у него еще брат, он позвонил бы тому. Но брат у него один — Джерри, и у Джерри только один брат — он сам. И Мерри — его единственная дочь. И у нее только один-единственный отец. И это не обойдешь. Как тут ни крути, ничего в этом раскладе не изменишь.

Пятница, половина шестого. Джерри в своем кабинете осматривает послеоперационных больных. Но да, может поговорить. Больные подождут. Так что случилось?

При первых же звуках голоса Джерри, резко-самоуверенного, с ноткой нетерпения, он понимает: толку от этого разговора не будет.

— Я нашел ее. Я только что от Мерри. Она в Ньюарке. Рядом. Снимает конуру. Я был у нее. Что она пережила, на кого она похожа, как живет — ты не можешь себе представить, даже отдаленно. — И он начинает рассказывать, безостановочно, стараясь дословно повторить все, что она говорила о своих скитаниях, о том, как жила и что с ней стало, — рассказывает, потому что хочет, чтобы все это уложилось в его собственной голове, хочет найти всему этому место в своем сознании, хотя в его сознании не в силах уместиться даже та тесная конура, в которой она живет. Рассказывая о том, как ее дважды изнасиловали, он с трудом сдерживает слезы.

— Все? — спрашивает Джерри.

— Что?

— Если это все, то скажи, что ты собираешься делать. Что ты собираешься делать, Сеймур?

— Я не знаю, что тут можно сделать. Это она устроила взрыв у Хэмлина, из-за нее погиб Конлон. — Язык не поворачивается сказать и о трех жертвах в Орегоне. — Это все сделала она.

— Да конечно, она. Черт. Мы же так и думали. Где она сейчас, в этой своей конуре?

— Да, там ужасно.

— Так иди и забери ее оттуда.

— Не могу. Она не пойдет. Просит оставить ее в покое.

— Плевать на ее просьбы. Садись, кретин, в машину, поезжай и вытащи ее из этой чертовой конуры за волосы. Усыпи ее. Свяжи. Только увези оттуда. Послушай, ты в шоке. Я не считаю, что самое главное в этой жизни — сохранить семью, но ты так считаешь. Так что езжай и забери ее!

— Не выйдет. Я не могу тащить ее силой. Это гораздо сложнее, чем тебе кажется. Даже если я стисну зубы и затащу ее в дом — что дальше? Можно храбриться и действовать силой — но что делать дальше? Все это запутанно, слишком запутанно. По-твоему не получится.

— Только по-моему и получится.

— Она убила еще троих. Она четырех человек убила.

— К черту всех четырех! Что с тобой? Ты пасуешь перед ней, как всю свою жизнь пасовал перед отцом и вообще перед всем на свете.

— Ее изнасиловали. Она свихнулась, она помешанная. Это видно с первого взгляда. Ее дважды насиловали.

— А как оно могло быть иначе? Чему ты удивляешься? Ее и не могли не изнасиловать. А теперь выбирай: или оторви задницу от стула и иди за ней, или ее изнасилуют в третий раз. Ты ее любишь или не любишь?

— Как можно задавать такой вопрос?

— Ты вынуждаешь задать его.

— Не надо, только не сейчас; не добивай меня, не отнимай остатки сил. Я люблю дочку. Больше всего на свете.

— Как вещь.

— Что?

— Как вещь — ты любишь ее, как вещь. Так же ты любишь свою жену. Господи, хоть бы когда-нибудь до тебя дошло, почему ты поступаешь так, как поступаешь. Знаешь почему? Хотя бы догадываешься? Потому что боишься произвести плохое впечатление! Боишься выпустить зверя из клетки!

— О чем ты говоришь? Какого зверя? Что за зверь? Нет, настоящего сочувствия он и не ждал, но чтобы так набрасываться? Почему он накинулся на него, не потрудился даже притвориться, что сочувствует? После того, как он все рассказал и теперь Джерри знает, как все обернулось — в тысячу и тысячу раз хуже, чем они думали.

— Знаешь, что ты такое? Ты тот, кто вечно все сглаживает. Вечно сдержан. Умрешь, но не скажешь правду, если она, по-твоему, кого-нибудь заденет. Всегда готов к компромиссу. Всегда бесконечно прекраснодушен. Всегда и во всем видишь светлые стороны. Воспитанный. Терпеливый. Само олицетворение благопристойности. Мальчик, никогда не нарушающий моральный кодекс. Общество говорит «надо», ты — руки по швам и — «есть!». Благопристойность, приличия. Приличиям обычно плюют в морду. За тебя плюнула твоя дочь. Четверо убитых, говоришь? Нехилая критика на благопристойность.

Если он бросит трубку, то сразу же останется совсем один в том коридоре, за спиной парня, который ждет своей очереди после другого, уже навалившегося на Мерри; он увидит все, чего не хочет видеть, узнает все, что невыносимо знать. Не может он сидеть и снова и снова прокручивать в голове всю эту историю. Если он бросит трубку, он никогда не услышит, что скажет Джерри, когда закончит говорить все то, что ему почему-то нужно сказать, — про зверя. Какого зверя? Джерри не набрасывается, это его всегдашняя манера вести себя, он со всеми такой — Джерри есть Джерри. Таким уродился. Мы с ним живем по-разному. Брат — а будто и не брат вовсе. Я запаниковал. Это паника. Я позвонил самому неподходящему человеку. Этот парень зарабатывает на жизнь, орудуя ножом. Излечивает, орудуя ножом. Вырезает гнилое. Я сломлен, со мной случилось то, с чем никто справиться не может, а для него это очередной больной, и он прикидывает, как вонзить в меня нож.

— Я не выродок, — говорит Швед. — А вот ты выродок.

— Нет, ты не выродок, это точно. Ты все делаешь правильно.

— Не понимаю. Ты произносишь это, как оскорбление. — Швед даже рассердился. — Что дурного в том, чтобы поступать правильно?

— Ничего. Ничегошеньки. Но только твоя дочь всю жизнь расшибает об это лоб. Ты прячешься за ширмой, Сеймур. Ты никогда не раскрываешься. Никто не знает, что ты на самом деле. Вот об это она и бьется — о твой фасад. О твои чертовы нормы. Посмотри хорошенько, как лихо она расправилась с твоими нормами.

— Не знаю, чего ты от меня хочешь. Я, к сожалению, не так умен. Больше ты ничего не хочешь мне сказать? Это все?

— Ты берешь все призы. Всегда поступаешь правильно. Все тебя любят. Женишься не на ком-нибудь — на «Мисс Нью-Джерси». Вот тут впору задуматься. Почему, собственно, ты на ней женился? Потому что выглядит, как картинка. Для чего ты вообще что-либо делаешь? Чтобы добиться красивых картинок.

— Я любил ее! Так любил, что пошел против воли отца!

Джерри смеется.

— Ты уверен? Ты правда думаешь, что одержал над ним верх? Ты женился на ней, потому что не знал, как выпутаться. Отец вытер об нее ноги тогда в своем офисе, а ты сидел и помалкивал. Скажешь, неправда?

— Моя дочь сидит в жуткой конуре, Джерри. О чем мы говорим?

Но Джерри не слышит его. Он слышит только себя. Почему именно сейчас Джерри считает, что настал его час и он наконец-то может резануть брату правду-матку? Почему кто-то решает, что, когда тебе хуже всего, самое время под видом рассуждений о твоем характере вылить на тебя все презрение, которое копится многие годы? Почему людей так распирает от чувства превосходства над страдальцем, почему они так ликуют, выказывая это? Что за радость именно сейчас выместить на мне всю обиду за то, что жил в моей тени? Почему, если его подмывало все это сказать, он молчал, пока я был на коне? И почему он считает, что оказался в тени? Самый знаменитый кардиохирург Майами! Доктор Лейвоу, который спасает людей с больным сердцем!

— Отец, черт побери, проморгал и позволил тебе проскользнуть в щелку — это ты понимаешь? Если бы он сказал: я никогда не дам согласия, я не согласен, чтобы мои внуки были какими-то половинками, — тогда тебе пришлось бы делать выбор. Но тебя эта участь миновала: ты никогда не делал выбора. Нет, никогда. Потому что он дал тебе проскользнуть. Все всегда давали тебе возможность проскользнуть к цели, не делая выбора. И поэтому до сих пор непонятно, кто ты на самом деле. Ты не проявил себя — вот в чем дело, Сеймур, ты «не проявлен». Поэтому твоя дочь и решила убрать тебя из своей жизни. Ты всегда и во всем виляешь, и ей это сделалось ненавистно. Ты всегда прячешься за ширмой. Ты никогда не делаешь выбора.

— Зачем ты это говоришь? Что ты хочешь, чтобы я выбрал? О чем у нас речь?

— Думаешь, у тебя есть представление, что такое мужчина? Ты понятия не имеешь, что такое мужчина. Думаешь, знаешь, что такое дочь? Ты понятия не имеешь о том, что такое дочь. Думаешь, ты понимаешь эту страну? Ты понятия не имеешь об этой стране. У тебя ложное представление обо всем. Разбираешься только в своих идиотских перчатках. Эта страна вызывает ужас. Конечно, ее изнасиловали. С кем — как ты думаешь? — она водилась? Разумеется, в той компании ее неминуемо должны были изнасиловать. Это тебе не Олд-Римрок, дружище, это уже джунгли США. Она вошла в этот мир, в этот свихнувшийся мир, погрузилась в то, что его наполняет, — так чего же ты хочешь? Девочка из Римрока, Нью-Джерси, — конечно, она не знает, как в нем держаться, конечно, подонки просто используют ее. Что она знает? Она как звереныш, вдруг очутившийся в большом мире. Она еще не насытилась им, она до сих пор пытается с ним играть. Конура на Маккартер-хайвей? А почему бы и нет? Любая бы на ее месте сбежала. Ты готовил ее до конца жизни доить коров? К какой жизни ты старался ее приготовить? К искусственной, выдуманной. Ты строишь жизнь на предположениях. По сей день живешь в мире фантазий нашего старика, по сей день паришь вместе с Лу Лейвоу в этом его перчаточном рае. Перчатки тиранят нашу семью, душат ее, заставляют вертеться вокруг самого главного во вселенной — дамских перчаток! Он по-прежнему с жаром рассказывает о продавщице, которая, предлагая товар, споласкивает руки, прежде чем прикоснуться к паре перчаток другого цвета? О, где ты, где ты, чинная старозаветная Америка, страна, где у каждой женщины было по двадцать пять пар перчаток? Твоя дочь отправила все твои нормы к чертям собачьим, а ты все думаешь, что знаешь жизнь!

«Жизнь — это просто короткий отрезок времени, пока мы живы». — Мередит Лейвоу, 1964 год.

— Ты хотел получить «Мисс Америка»? Что ж, ты получил ее, но она отомстила — она твоя дочь! Ты хотел быть настоящим американским атлетом, американским морским пехотинцем, крутым американским парнем, под ручку с красоткой из «благородных»? Ты жаждал стать частичкой Соединенных Штатов Америки? Теперь ты ею стал, дружище, благодари свою дочь. Эта страна со всеми своими прелестями лезет тебе прямо в глотку. Дочка ткнула тебя носом в дерьмо, вонючее американское дерьмо, и теперь ты как все. Америка пошла вразнос! У Америки приступ бешенства! Черт тебя возьми, Сеймур, черт тебя возьми, если бы ты был отцом, который любит свою дочь…

Голос Джерри гремит в телефонной трубке; и черт с ними, с выздоравливающими пациентами, которые ждут в коридоре, чтобы он посмотрел, как вживляются их новые клапаны и артерии, и чтобы сказать, как они благодарны ему за «лицензию на продление срока». Джерри орет, орет, если приспичило, все, что хочет, — на больничные правила он плевать хотел. Он хирург, который орет в любом случае: орет, если ты с чем-то не согласен, орет, если ты его разозлил, орет, даже если ты просто стоишь перед ним и молчишь. Он делает не то, что предписывает делать больница, не то, чего ждет от него отец, не то, чего хотят жены; он делает то, что он хочет, и так, как он хочет; каждым словом и поступком, каждую минуту он объясняет всем, что он и кто он, он ничего не прячет за ширмой — ни свои мнения, ни чувство голода, ни срывы, ни желания, ни злость. В царстве воли он самодержец, твердый и бескомпромиссный правитель. Он не тратит время на сожаления — зачем я сделал то-то? почему я не сделал того-то? — ни перед кем не оправдывается за свои омерзительные выходки. Посыл понятен: вам придется принять меня таким, какой я есть, — иного не дано. «Глотать» что-либо он не намерен. Если что-то не так, он орет.

И это два родных брата: у одного агрессия вытравлена из генов неведомым селекционером, к генам другого агрессия привита.

— Был бы ты любящим отцом, — кричит Джерри на Шведа, — ни за что не оставил бы там свою дочку! И вообще не спускал бы с нее глаз!

Швед сидит у себя за столом; глаза полны слез. Такое чувство, словно Джерри ждал этого звонка всю жизнь. Уродливость происшедшего вызвала у него приступ ярости против старшего брата, и теперь он не может остановиться. Всю жизнь ждать возможности выплеснуть на меня эти ужасные обвинения, думает Швед. Люди действуют безошибочно: разузнают, что тебе нужно, и с размаху бьют отказом.

— Я не хотел оставлять ее, — говорит Швед. — Ты как будто не понимаешь. Не хочешь понять. Я ушел не поэтому. У меня ноги подкашивались, когда я уходил! Ты не хочешь понять. Как можно говорить, что я ее не люблю? Это бесчеловечно. Отвратительно. — Ее испачканное блевотиной лицо мелькает у него перед глазами, и он, срываясь, кричит: — Все вокруг отвратительно!

— Наконец-то ты прозреваешь! Мой брат приступает к формированию собственной точки зрения. Собственной, а не чужого дяди. Отличной от всеобщей генеральной линии. Замечательно. Первый шаг сделан. Наши мысли уже не столь безмятежны. «Все вокруг отвратительно». И что ты собираешься делать? Ничего. Слушай, хочешь, я сам поеду и заберу ее? Хочешь или нет?

— Нет.

— Так зачем звонишь?

— Не знаю. Чтобы ты помог.

— Тебе никто не поможет.

— Ты жесток. И жестоко со мной обращаешься.

— Да, я не умею выглядеть белым и пушистым. Никогда не умел — спроси отца. Это ты у нас перманентно белый и пушистый. И вот к чему это привело. Никому ни одного обидного слова. Любую вину беру на себя. Любое мнение имеет право на существование. Это, ясное дело, «либерально», ты либеральный отец, ничего не скажешь. Но что это значит? В чем тут суть? В желании сохранить все в целости. И смотри, в каком ты оказался дерьме!

— Не я начал войну во Вьетнаме. Не я показывал эту войну по телевизору. Не я сделал Линдона Джонсона Линдоном Джонсоном. Ты забываешь, как это началось, почему она бросила бомбу. Эта чертова война.

— Нет, войну начал не ты. Зато ты вырастил такую заряженную ненавистью девчонку, какой Америка еще не видела. У нее с детства каждое слово — бомба.

— Я дал ей все, что мог, все, все. Клянусь, я дал ей все. — Теперь слезы текут легко, он растворяется в своем плаче; и какое новое ощущение: как будто выплакаться было важнейшей целью его жизни, самой дорогой его сердцу мечтой, и вот она сбывается — в тот момент, когда он вспоминает все, что он дал ей, а она приняла, то спонтанное общение душ, наполнявшее их жизнь, которое в один прекрасный день вдруг (что бы ни говорил Джерри, какие бы горы обвинений ни возводил против него с таким злорадством), необъяснимым образом, стало ей ненавистно. — Тебя послушать, с такой бедой каждый дурак может справиться. Но с ней никто не может справиться. Никто! Нет средства побороть ее. Ты думаешь, я ничего не понимаю в жизни, плохо ориентируюсь? Если уж я плохо ориентируюсь, то где ты возьмешь тех, кто хорошо ориентируется… если я… Ты понимаешь, что я хочу сказать? Каким же я должен быть? Если я неправильно живу, то что говорить о других?

— О да, я тебя понимаю.

Расплакаться было для Шведа практически так же немыслимо, как, скажем, потерять равновесие при ходьбе или подбить кого-нибудь на дурной поступок; иногда он едва не завидовал тем, кто способен найти утешение в плаче. Но реакция брата уничтожила еще державшиеся обломки железной стены, которая преграждала путь мужским слезам.

— Если ты хочешь сказать, что я не… — всхлипнул он, — что я не… что мне эта жизнь не по зубам… то, я скажу тебе, она и никому не по зубам.

— Именно! Наконец-то дошло! Не по зубам. Всем нам не по зубам. В том числе и тому, кто все делает правильно! Всегда следовать правилам! — Джерри не скрывал отвращения, клокотавшего в голосе, — ходит тут, видите ли, и все делает правильно. — Скажи, ты собираешься перестать корчить из себя паиньку и выставить свою силу воли против дочкиной? Да или нет? На стадионе ты это умел. Там ты выигрывал очки. Помнишь? Ты сталкивал свою волю с волей соперника и выигрывал. Может, представишь себе, что это просто матч? Хотя нет, не поможет. Ты ведь человек действия, ты хорош для типично мужского дела, но здесь не типично мужское дело. И тебе даже не понять, как за него приняться. Ты видишь себя только игроком в мяч, фабрикантом перчаток и мужем «Мисс Америка». Тупеющим и дохнущим со скуки со своей «Мисс Америка». Ирландская девчонка из элизабетских доков и еврейский отпрыск из Уиквэйкской школы корчат из себя белых англо-саксонских протестантов — БАСПов. Коровы. Коровье общество. Старая колониальная Америка. И ты думал, что этот фасад достанется тебе бесплатно? Хорошие манеры, благие помыслы. Но за это тоже надо платите, Сеймур. Тут и я бросил бы бомбу. Стал бы джайнистом и поселился в Ньюарке. БАСПы, мать вашу! Я и не знал, что ты такой законопаченный. Но ты действительно законопачен. Туго же наш старик тебя запеленал. Чего ты хочешь, Сеймур? Завязать? Это тоже годится. Любой другой на твоем месте уже давно бы отряхнул прах со своих ног. Так что давай! Признай, что она презирает твою жизнь, — и завязывай. Признай, что многое в тебе самом ей ненавистно, — и подведи черту: навсегда распрощайся с этой стервой. Признай, что она чудовище, Сеймур. Даже чудовище родится от кого-то, у любого чудовища есть родители. Но родителям не нужны дети-чудовища. Завязывай! Ну а если не хочешь завязывать и звонишь, чтобы сказать мне это, то отправляйся туда, ради бога, и забери ее. Я могу съездить за ней. А? Твой последний шанс. Последнее спецпредложение. Если хочешь, чтоб я приехал, я быстро сворачиваю туг все, прыгаю в самолет — и берусь за дело. Я пойду туда, и, уж будь спокоен, я вытащу ее с Маккартер-хайвей, вытащу этот мешок дерьма, эту смердящую эгоизмом мерзавку, втягивающую тебя в свои гнусные игры. Со мной игр не получится. Ну, хочешь, чтобы я поехал?

«Нет, не хочу». Джерри думает, что во всем разбирается, но на самом деле не разбирается. Он думает, что все связано. А связи никакой нет. Какая связь между тем, как мы жили, и тем, что она сделала? Между тем, где она росла, и тем, что сделала? Все это так же лишено связи, как и все остальное, — все это часть вселенского хаоса! А он, Джерри, этого не понимает. Джерри злится. Думает, что злостью и криком прогонит из головы проклятые вопросы. Но все, что он кричит, неверно. Все неправда. Причины, следствия, кто виноват. Причины! Но причин нет. Она просто такая, как есть. И все мы такие, как есть. Причины, следствия — это в книжках. Разве могла жизнь нашей семьи породить весь этот дикий ужас? Не могла. И не породила. Джерри ищет рациональные объяснения, но это немыслимо. Здесь что-то иное, что-то, о чем он не имеет ни малейшего понятия. И никто не имеет. Это иррациональность. Хаос. Хаос с начала до конца.

— Нет, не хочу, — говорит Швед. — Это немыслимо.

— Для тебя это слишком грубо. В этом мире — и слишком грубо. Дочь — убийца, но все-таки слишком грубо. Муштровал морскую пехоту, но слишком грубо. О'кей, Великий Швед, наш нежненький гигант. У меня полная приемная больных. Действуй как знаешь.