Американские фантастические рассказы

Теодор Старджон Живая скульптура

(«Slow sculpture», 1970; «Nebula» for best short story)

Незнакомец разжег ее любопытство. Она никак не могла понять, кто он. Впрочем, это было известно немногим. Они встретились в саду на холме, где земля так сладко пахнет поздним летом и свежестью ветра: мужчина ходил вокруг груши, полностью погруженный в свое странное занятие.

Он поднял голову. На него внимательно смотрела стройная девушка лет двадцати пяти. Бесшабашно-отчаянное выражение на свежем личике. Но больше всего в ней привлекали глаза и волосы, сверкавшие пленительным золотисто-рыжим цветом.

Она разглядывала неизвестного, — высокого загорелого сорокалетнего мужчину, сжимавшего лепестковый электроскоп, — все больше чувствуя себя незваной гостьей, помешавшей какому-то важному делу, и наконец решилась прервать затянувшуюся паузу.

— А вы… — начала она приличествующим случаю тоном, но мужчина решительно оборвал фразу: «Подождите, пожалуйста».

Он вложил прибор в ее руку и она присела, старательно держа его так, чтобы не изменить направление. Незнакомец немного отступил и постучал камертоном по колену. — Ну как? Что он показывает?

Приятный тембр: людей с таким голосом обычно охотно слушают…

Она вглядывалась в хрупкие золотые лепестки на стеклянном диске. — Расходятся!

Он постучал вновь, и лепестки раскрылись еще шире. — Сколько там?

— Когда стучите, примерно сорок пять градусов.

— Отлично! Почти максимум. — Он вытащил из кармана мешочек, высыпал оттуда на землю немного белого порошка. — Теперь я отойду, а вы будете говорить, что показывает электроскоп.

Он принялся ходить вокруг дерева, вновь и вновь постукивая вилкой камертона, а она объявляла результаты: десять, тридцать, двадцать, ноль! Когда золотистые лепестки раскрывались на максимальную ширину, — больше сорока градусов, — незнакомец высыпал еще порцию похожего на мел порошка. В результате постепенно образовался неровный белый круг. Тогда он вытащил блокнот, изобразил дерево, вычертил контуры возникшей вокруг него полосы. Потом взял у девушки электроскоп. — Вы случайно сюда забрели?

— Да. То есть… Нет. — На долю секунды его губы растянулись. Он не привык улыбаться, решила девушка.

— Будь я юристом, сказал бы, что вы злонамеренно уклоняетесь от ответа.

Она окинула взглядом холм, переливающийся в лучах заходящего солнца, словно слиток золота. Валуны, пучки уже начинающей редеть, поникшей травы, одинокие деревья, сад. За плечами остался тяжелый путь.

— А вы не задавайте таких трудных вопросов. — Она тщетно пыталась улыбнуться: вместо этого из глаз вдруг хлынули слезы.

«Господи, как глупо получилось!» — мелькнула отчаянная мысль. Немного успокоившись, она пробормотала то же самое вслух извиняющимся тоном.

— Почему?

Ошеломленная непрерывной чередой вопросов, — характерная его черта, — она смешалась. Ничего удивительного, такая манера всегда выводит из себя, а иногда становится невыносимой.

— Нельзя так откровенно, на глазах у посторонних, проявлять свои чувства. Нормальные люди так не поступают!

— А по-моему, можно. И я еще не встречал ни одного такого «нормального».

— Да, я, наверное, тоже… Правда сообразила это только сейчас, после ваших слов.

— Тогда не кривите душой. И не надо все время повторять про себя: «Что он может подумать!» и тому подобное. Поверьте, мое мнение никак не зависит от ваших слов. А если не получается, лучше не говорите ничего и молча уйдите. — Она замерла. — Найдите в себе силы быть откровенной. Все важное становится ясным и простым, а в простых вещах признаваться легко.

— Я умру! — отчаянно выкрикнула она.

— Я тоже.

— У меня… рак груди.

— Давайте зайдем ко мне, что-нибудь придумаем. — С этими словами он повернулся и зашагал прочь.

Выдавив из себя нелепый смешок она, полумертвая от страха, глядела ему вслед. Ее жгла обида, переполняли абсурдные надежды на чудо… А потом она вдруг обнаружила («Господи, когда это я решилась?»), что покорно идет следом.

Ей удалось догнать мужчину почти на вершине холма, где сад начинал редеть.

— Вы врач?

Казалось, незнакомец не заметил ни ее колебаний, ни внезапного взрыва решимости.

— Нет, — отозвался он, шагая вперед, по-прежнему притворяясь, что не видит, как она, остановившись, кусает губы, а потом снова спешит за ним.

— Я, наверное, совсем спятила, — произнесла она вполголоса, поравнявшись с мужчиной, когда под ногами зазмеилась тропинка. Он, очевидно, понял, что девушка просто размышляет вслух, и промолчал.

Здесь пейзаж оживляли мохнатые шарики хризантем и пруд, в котором, словно блестки, посверкивали чешуей золотые рыбки. Таких больших она еще никогда не встречала!

Наконец, показался дом. Эту часть сада окружала колоннада, смыкавшаяся с холмом. Дом стоял на склоне, словно сросся с ним, стал частью здешних мест. Плоская крыша частично опиралась на камни; дверь из грубо обтесанных бревен, утыканных гвоздями, в которой виднелись две щели, похожие на амбразуры, открыта. Когда она захлопнулась за ними, лязг запора вызвал неприятную мысль о тюрьме, но охватившее ее ощущение полной изоляции от внешнего мира было слишком пронзительным и глубоким, чтобы винить лишь зловещие звуки.

Девушка прислонилась к двери, следя глазами за хозяином. Они стояли в небольшом внутреннем дворике, в центре которого расположился пятиугольный застекленный павильон. В нем росло сучковатое изогнутое карликовое дерево, можжевельник либо кипарис, нечто вроде японского бонсаи.

— Идем? — он стоял у открытой двери по другую сторону павильона.

— Бонсаи не может быть высотой в пятнадцать футов, — заметила она, рассматривая деревце.

— Мой может.

Она медленно дошла до двери, не отрывая взгляда от диковины. — Давно вы его растите?

— Полжизни. — В его голосе звучали гордость и удовлетворение достигнутым.

Расспрашивать хозяина бонсаи, сколько лет его деревцу, нетактично, потому что такие разговоры можно расценить как завуалированное желание узнать, сам он сотворил это маленькое чудо, или принял его из чьих-то рук, продолжив дело, начатое другим. Тут невольно возникает соблазн приписать себе чужую работу. А вот вопрос, давно ли он растит бонсаи, чрезвычайно тактичен и уважителен в отношении владельца.

Она вновь взглянула на бонсаи. Порой встречаются забытые, полузаброшенные бедолаги, стоящие в ржавых банках в какой-нибудь не очень процветающей школе. Их не продают лишь из-за неприемлемой формы, мертвых ветвей или потому, что деревце либо его ветки растут слишком медленно. Как правило, они отличаются необычно изогнутым стволом и уникальной способностью упрямо выдерживать любые превратности злой судьбы, используя малейшую возможность победить смерть. Чтобы вырастить экземпляр, которым она сейчас любовалась, недостаточно не то что половины — всей жизни хозяина дома. Внезапно ее поразила мысль, что такая красота может быть невосполнимо уничтожена огнем, личинками, термитами, белками, другими слепыми силами, для которых не существует принципов справедливости, преклонения перед чужой жизнью и прекрасным. Она перевела взгляд на незнакомца.

— Ну что, идем? — повторил он.

— Да.

Они вошли в его рабочий кабинет.

— Присаживайтесь вон туда, чувствуйте себя как дома. Наша проблема может занять немного времени.

«Туда» означало просторное кожаное кресло у стеллажа. Отсюда удобно было разглядывать книги. Эклектичная подборка. Исследования в области медицины, ядерной физики, техники, химии, биологии, психиатрии. Монографии по теннису, гимнастике, шахматам, игре «го», гольфу. Потом драматургия, исследования феномена творчества, словари, энциклопедии. «Современный английский язык», «Американский английский», дополненное издание, «Словарь рифм» Вула и Уолкера… Целая полка заполнена томиками биографий.

— Неплохая у вас библиотека.

Его целиком поглотила работа, завязывать светскую беседу он явно не желал, поэтому ответил довольно лаконично:

— Да, знаю. Может, когда-нибудь решите познакомиться с ней поближе.

Девушка некоторое время раздумывала над смыслом реплики. Очевидно, наконец решила она, ей дали понять, что здесь собрано лишь самое необходимое для работы, а настоящая библиотека расположена в другом месте. Она наблюдала за мужчиной с каким-то почти набожным восхищением, любуясь каждым жестом. Ей нравились его движения: быстрые, решительные. Он не тратил ни секунды на сомнения и колебания. Кое-что из приборов было ей знакомо — стеклянный дистиллятор, центрифуга, мерное устройство и два холодильника. Впрочем, второму явно не подходило такое название, потому что термометр на двери показывал семьдесят градусов по Фаренгейту.

Однако все это — просто неодушевленные предметы. Человек, заставляющий их работать — вот кто достоин внимания. Человек, околдовавший ее настолько, что она уже забыла про книги.

Он наконец завершил сложные манипуляции на лабораторном столе, повернул какие-то рукоятки. Подхватил высокий табурет, подошел, присел рядом — точь в точь птичка на длинной ветке! Уперся пятками в поперечину, опустил загорелые сильные руки на колени.

— Испугались. — Он не спрашивал, просто констатировал факт.

— Наверное, да.

— Еще не поздно встать и уйти.

— Ну, если подумать, какой выбор… — смело начала она. И сразу сникла. — Все равно, какая разница?

— Разумно, — сказал он почти радостно. — Помню, когда я был маленьким, дом, где мы жили, загорелся, началась паника. Все отчаянно рвались к выходу, и мой десятилетний брат выбежал на улицу с будильником в руке. Старенькие часы, давно уже не ходили, но из всех вещей брат выбрал именно их. Он так и не смог объяснить, почему.

— А вы можете?

— Сказать, почему он выбрал будильник? Нет. Но наверное сумею понять, почему он действовал так нерационально. Паника — весьма специфическое состояние. Подобно ужасу или его следствию, слепому бегству, либо провоцирующей нападение ярости, она представляет из себя довольно примитивную реакцию на грозящую опасность. Это одно из проявлений инстинкта самосохранения, причем своеобразное, потому что вытекает из иррациональных оценок. Почему же именно отказ от логического восприятия служит человеку механизмом, обеспечивающим выживание?

Девушка задумалась: в ее собеседнике чувствовалась скрытая сила, заставляющая серьезно отнестись к тому, что он говорил.

— Понятия не имею, — наконец произнесла она. — Может быть, в определенных ситуациях одного разума недостаточно?

— Верно. Именно понятия не имеете! — В его голосе сквозило одобрение, и она невольно покраснела. — И уже доказали это. Если в минуту опасности вы пытаетесь думать логически, но ничего не помогает, вы отбрасываете логику. Отказ от того, что не действует, трудно назвать глупостью, правда? Стало быть, паника заставляет вас действовать вслепую. Практически любые действия бесполезны, а некоторые даже опасны, но это не важно — над вами и так уже нависла смертельная угроза! Как только включается стремление выжить, человек сознает, что лучше один шанс из тысячи, чем отсутствие шансов вообще. Вот почему вы сидите здесь, хотя перепуганы насмерть. Что-то подталкивает вас к бегству, и все-таки вы остаетесь.

Девушка кивнула, и он продолжил.

— Вы обнаружили у себя опухоль, отправились к врачу, тот, поколдовав немного, сообщил роковой результат. Возможно, диагноз подтвердил другой доктор. Вы принялись рыться в книгах, пытаясь угадать, что ждет вас в будущем — судьба подопытного кролика, полное или «частичное» излечение, долгое мучительное существование — в общем то, что в медицине называется безнадежным случаем. Тогда вы отравились куда глаза глядят, и в конце концов, помимо воли, оказались в моем саду. — Он развел руками, и снова плавно опустил их на колени. — Паника, вот причина, заставляющая маленького мальчика выбежать в полночь из квартиры с поломанным будильником в руке; она же объясняет, почему существуют шарлатаны. — На столе что-то зазвенело. Мужчина улыбнулся ей и вернулся к работе. Не оборачиваясь, он завершил свой монолог. — Но я не шарлатан. Прежде чем тебя им объявят, надо добиться права называть себя врачом, а у меня таких претензий нет.

Она молча следила за тем, как, не прерывая свою речь, он что-то включает, выключает, измеряет, отвешивает, мешает… Он был дирижером, и хор приборов, послушный взмахам его волшебных рук, откликался гудением, шипением, свистом и щелканьем, исполнял соло, сливался в едином стройном гуле. Ей захотелось хоть как-то выплеснуть напряжение: засмеяться, закричать, заплакать. Но она сдерживалась из страха, что потом не сможет остановиться.

Когда он снова подошел к ней, внутренняя борьба сменилась полным оцепенением. Увидев, что он держит в руке, она лишь широко раскрыла глаза и задержала дыхание. На большее сил не хватило.

— Да, да, это действительно игла, — с иронией произнес он. — Длинная, блестящая и острая. Только не говорите, что вы из тех, кто смертельно боится уколов. — Он тронул провод, идущий от черного футлярчика, в котором лежал шприц, присел на табурет.

— Хотите, дам что-нибудь успокаивающее?

Она боялась заговорить, боялась перешагнуть зыбкую грань, отделяющую от безумия.

— Лично я не советую, потому что у этой химической дряни довольно сложный состав. Но если без него никак нельзя…

Она собрала последние силы и отрицательно качнула головой. Мужчина промолчал, но она и так чувствовала, что он ее одобряет. В мозгу мелькали тысячи вопросов. Что он хочет ей ввести? Сколько инъекций нужно сделать? Много ли процедур придется пройти? Что это за процедуры? Где придется лечиться? Как долго? И главное, главное… Доктор, я буду жить? Она должна все знать, непременно, немедленно!

Он снизошел до ответа лишь на один из ее невысказанных вопросов. — Я использовал изотоп калия. Чтобы рассказать, как я выяснил, что делать, и почему надо делать именно это, потребуется слишком много времени. Так что объясню самую суть. Теоретически, каждый атом уравновешен в отношении электрических зарядов. Точно такое же равновесие должно проявляться и на уровне молекул, — поровну плюсов и минусов, — а сумма равняться нулю. Случайно мне удалось установить, что соотношение зарядов в переродившейся клетке не равно нулю: ну, во всяком случае, не на сто процентов. Представим себе, что на молекулярном уровне свирепствует субмикроскопическая буря с небольшими молниями, и они, пролетая, меняют знаки. Помехи мешают передаче информации. — Иллюстрируя свою речь, он энергично взмахивал рукой со шприцем. — Именно здесь и зарыта собака! Когда что-то мешает передаче информации, особенно механизму ДНК, который как бы приказывает: «Изучи план, начинай строить так, как он предписывает и закончи вовремя», когда данные запутаны, возникают изломанные, уродливые конструкции. Строения, лишенные равновесия. Они почти способны выполнять свои функции, и справляются почти нормально, но все же это переродившиеся клетки, и в результате информация искажается еще сильнее.

— Так вот, неважно, чем вызвана такая буря — вирусами, какими-то химикатами, излучением, физической травмой или нервным напряжением (да, да, нервное напряжение тоже может стать причиной!). Главное — добиться состояния, исключающего саму возможность бури. Если это удается, клетки, обладающие способностью к регенерации, сами исправят дефекты. Биологическая система — не гипотетический теннисный шарик, наделенный неким зарядом, который нужно снять или разрядить с помощью заземленного кабеля. Она обладает определенной гибкостью: я бы назвал данное свойство толерантностью, позволяющей получать больший или меньший заряд и в целом нормально функционировать.

Допустим, та или иная группа клеток переродилась, положительный заряд стал больше единиц на сто. Такая группа воздействует на расположенные рядом клетки, но другие процессы не затрагивает. Если бы нормальные ткани сумели «принять» дополнительный заряд и помочь довести его до переродившихся клеток, последние избавились бы от губительного избытка, то есть «вылечились». Понимаете? Сами смогли бы «сбросить» его, либо передать другим группам, а те — дальше, словно по цепочке. Иными словами, если я введу вам препарат, который «рассредоточит» опасный избыток, даст возможность свободно протекать нормальным физиологическим процессам, то они сами исправят повреждения, причиненные организму больными клетками. Такое средство я сейчас приготовил. — Он зажал шприц между колен, достал из кармана халата пластиковую коробочку, вытащил из нее ватку. Резкий запах спирта. Сильные пальцы сомкнулись вокруг напрягшегося от страха запястья. Мужчина заставил ее распрямить руку, продезинфицировал внутренний сгиб и при этом не переставая говорил:

— Я, конечно, не сравниваю заряды в атомном ядре с постоянным током. Это разные вещи. Но определенная аналогия существует. Кстати, можно использовать и другое сравнение — уподобить такой заряд отложениям жиров. Мое средство с детергентом растворяет их без остатка! И опять напрашивается аналогия с электрическим током. Организм, обогащенный моим препаратом, накапливает невероятный заряд. Это побочный эффект, который в силу непонятных мне пока причин напрямую связан с акустикой. Помните, чем я занимался, когда вы подошли: камертон, электроскоп? Я насытил дерево моим средством. В нем имелось множество переродившихся клеток. Теперь их не осталось.

Неожиданно он улыбнулся девушке, поднял шприц, выпустил немного жидкости. Другой рукой сильно, но осторожно сдавил плечо и вонзил иглу в вену. Он так умело ввел ее, что девушка лишь тихонько вздохнула. Не от боли, наоборот, потому что ожидала, но не ощутила ее.

Мужчина внимательно следил за стеклянным цилиндром, выглядывавшим из футлярчика, и медленно отводил поршень шприца, пока в бесцветной жидкости не показалось неровное пятно крови. Он вновь нажал на поршень.

— Не двигайтесь, пожалуйста. К сожалению, процедура займет некоторое время. Необходимо ввести в вас много моего препарата. — Снова бесстрастный голос диктора. Таким тоном несколько минут назад он рассуждал об акустике, камертоне и дереве. — Здоровые биологические системы излучают сильное поле, а больные — очень слабое, или оно вообще отсутствует. С помощью довольно примитивного устройства, электроскопа, можно установить, существует или нет в организме группа переродившихся клеток, и если да, насколько далеко зашел процесс, каковы размеры поврежденного участка. — Он продолжал нажимать на поршень, передвинув другую руку таким неуловимо-мягким движением, что погруженная в ее плоть игла даже не шевельнулась. Это начинало раздражать не меньше, чем знакомая тянущая боль от обычной внутренней инъекции, после которой остается синяк.

— Вам интересно, почему на нашего металлического кровососика надет футляр с проводом? Уверен на сто процентов, совершенно не интересно. Вы не хуже меня понимаете, что я просто стараюсь вас отвлечь. Но все-таки, давайте объясню? Это просто катушка, создающая переменный ток высокой частоты, обеспечивающий магнитную и электростатическую нейтральность раствора. — Быстрым движением он извлек иглу; приложил ватку, согнул ей руку.

— Впервые после процедуры мне не объявили… — произнесла она.

— Не объявили? Что?

— Сколько будет стоить курс лечения.

Ее реплика опять вызвала одобрение. На сей раз он высказал его вслух:

— Мне нравится, как вы держитесь. Ну, как мы себя чувствуем?

— Как девушка с ужасным нервным срывом. Это чудище пока дремлет где-то внутри, но если вдруг проснется… Не будите спящую истерику!

Мужчина коротко рассмеялся. — Скоро почувствуете себя так странно, что времени и сил на истерики не останется!

Он встал, отнес шприц на стол, свернул провод, выключил источник переменного поля, а когда вновь подошел к ней, держал большую стеклянную миску и кусок фанеры. Поставил ее на пол дном вниз и накрыл фанерой.

— Ох, я вспомнила, на что эти штуки похожи! — воскликнула она. — В школе… там на уроке показывали, как создать искусственную молнию с помощью… Сейчас, сейчас… Да, такая длинная лента, которую вращают валики, потом тоненькие провода, — они вызывают трение, — а наверху большущий медный шар.

— Генератор Ван де Граафа.

— Верно! Помню, меня поставили на миску, прикрытую досочкой вроде вашей и заряжали с помощью этого самого генератора. Ничего особенного я не чувствовала, только волосы встали дыбом. Весь класс умирал со смеху, я выглядела как пугало! Потом мне сказали, что пропустили сорок тысяч вольт.

— Отлично. Очень рад, что вы все так хорошо помните. Сейчас будет примерно то же, только немного увеличим напряжение. Вдвое.

— Ой!

— Не бойтесь. До тех пор, пока вы надежно изолированы, а заземленные и не очень-то заземленные объекты, — вроде меня, например, — останутся на почтительном расстоянии, никаких фейерверков не предвидится.

— А вы хотите использовать такой же генератор?

— Нет, не такой же… Кстати, почему в будущем времени? Вы и есть генератор.

— Я — гене… Ох! — Она приподняла лежавшую на подлокотнике руку, и сразу раздался громкий треск разряда. Запахло озоном.

— Да, именно вы! Причем сильнее, чем я ожидал, и пожалуй быстрее. Встаньте, пожалуйста.

Девушка начала медленно подниматься, но потом почти слетела с сидения. Как только тело оторвалось от кресла, кожаную обивку на мгновение покрыла паутинка голубовато-белых молний. Эти шипящие разряды вытолкнули ее на полтора ярда вперед. Или просто мускулы инстинктивно отреагировали на страшное зрелище? Но девушке сейчас было не до раздумий. Потрясенная, она едва устояла на ногах. Еще немного, и хлопнется в обморок!

— Держитесь, — резко произнес он.

Девушка стряхнула с себя дурноту, порывисто дыша. Он сделал шаг назад. — Становитесь на доску. Быстрее.

Она молча повиновалась, оставив позади два огненно-белых следа. Ступила на фанеру, качнулась. Волосы зашевелились, как миниатюрные змейки.

— Что со мной происходит? — отчаянно выкрикнула она.

— Все в порядке.

Подойдя к столу, он включил акустический генератор. Прибор низко завыл в интервале сто-триста герц. Мужчина усилил звук, повернул регулятор высоты тона. Когда тот стал пронзительно-тонким, золотисто-рыжие «змейки» стали извиваться, словно каждая стремилась отделиться от головы. Звук поднялся до десяти, дошел до неслышных, заставляющих вибрировать тело, ста килогерц. На самых предельных уровнях волосы опускались, а при ста десяти вставали торчком («…я выглядела как пугало!») Установив регулятор громкости на нужный уровень, он взял электроскоп и подошел к девушке.

— Знаете, вы сейчас в сущности вот этот прибор, только живой. А еще генератор Ван де Граафа. Ну и, конечно, пугало.

— Можно мне сойти? — пролепетала она.

— Нет, еще рано. Не двигайтесь. Разница потенциалов между вами и окружающим сейчас настолько велика, что, окажись вы рядом с любым предметом, произойдет разряд. Вас он не убьет, но ожог и нервное потрясение могу гарантировать. — Он вытянул руку с электроскопом. Даже с такого расстояния, полуослепшая от ужаса, она заметила, как широко раскрылись сверкающие лепестки. Мужчина обошел вокруг нее, следя за их движениями: подносил прибор ближе, отодвигался, словно исполнял какую-то сложную ритуальную пляску. Наконец, вернулся к генератору и немного уменьшил звук.

— От вас исходит такое сильное поле, что отклонения не фиксируются, — пояснил он и вновь подошел, на сей раз чуть ближе.

— Я больше не могу… Не могу! — шепнула она.

Но мужчина ничего не слышал, либо не пожелал услышать. Как ни в чем ни бывало, он поднес электроскоп к ее животу, передвинул выше. — Ага, вот ты где! — воскликнул он радостно, добравшись до правой груди.

— Что там? — простонала она едва слышно.

— Опухоль! Правая грудь, довольно низко. Ближе к подмышечной впадине. — Он присвистнул. — Средних размеров. Злокачественная, еще какая злокачественная!

Она пошатнулась, стала опускаться на пол. Перед глазами опустился черный занавес. Потом на мгновение его разорвала ослепительная голубовато-белая вспышка. И снова полная темнота…

Там, где тянется линия между потолком и стеной. Там… Незнакомые стены, чужой потолок. Какая разница? Какая мне разница…

Спать!

Между потолком и стеной. Чуть ниже — багровый лучик закатного солнца. Выше — золотисто-рыжие хризантемы в зеленой вазе. И опять нависло это расплывающееся пятно. Лицо.

— Вы меня слышите?

Да. Да, но отвечать не надо. Не двигаться. Не разговаривать.

Спать.

Стена. Стол. Окно. За окном — ночь. Комната. По комнате ходит мужчина. Цветы! Хризантемы совсем как живые, но их срезали, они умирают.

Кто-нибудь сказал им об этом?

— Как вы себя чувствуете? — Настойчивый, неотвязный голос.

— Пить…

Какой холодный! Еще глоток, и челюсти сводит. Грейпфрутовый сок.

Она бессильно опускает голову, опирается на его руку. В другой он держит стакан. Нет, нет, это не…

— Спасибо. Большое спасибо.

Сейчас попробую сесть. Простыня… А моя одежда?

— Прошу прощения. — Он словно читает ее мысли. — Некоторые вещи плохо смотрятся на мини и колготках. Все постирано и высушено, можете одеться в любую минуту.

Вот они лежат. Платье из коричневой шерстяной ткани, колготки и туфли на стуле. Он предупредительно отошел, поставив стакан на столик рядом с графином.

— Вещи? Какие…

— Рвота. Кое-что попало мимо судна.

Простыня скрывает наготу. Как скрыть смущение?

— Господи, мне так неудобно! Я, наверное…

Мужчина качает головой. Его фигура то расплывается, то обретает четкость.

— Вы перенесли шок и не оправились до сих пор.

Он замер в нерешительности. Впервые она видит, как он колеблется. Она может читать его мысли: «Сказать ей, или не нужно?»

Конечно, нужно! Так он и сделал.

— Вы не хотели возвращаться в реальность.

— Ничего не понимаю.

— Сад, груша, электроскоп. Укол, генератор, разряды тока.

— Нет, ничего не помню. — Потом словно кто-то повернул рычажок в мозгу. — О Господи!

— Возьмите себя в руки, — резко произнес он.

Мужчина стоял совсем близко, возвышался над ней, она почувствовала его горячие ладони на лице.

— Не вздумайте снова терять сознание, уходить в себя, вы справитесь, слышите! Справитесь, потому что у вас уже все в порядке. Ясно? Все хорошо.

— Вы сказали, что у меня рак.

Она словно обвиняла его в жестокости.

— Вы сами сказали мне это.

— Да, я так думала, но не…

Он словно скинул с себя тяжкий груз. — Тогда все ясно. Сама процедура не могла вызвать такого шока. Трое суток без сознания! Я знал, тут кроется что-то личное, все дело в психике.

— Трое суток?

— Я иногда бываю немного напыщенным и самодовольным, потому что слишком часто оказываюсь прав. Я переоценил свою проницательность, верно? Когда предположил, что вы ходили к врачу и даже прошли обследование? Вы ведь ничего этого не сделали, так?

Она подняла голову: их взгляды встретились. — Я боялась. От рака умерли мама и тетя, а сестре пришлось ампутировать грудь. Я была на пределе! Поэтому, когда вы…

— Когда я точно установил то, что вы в глубине души знали, но смертельно боялись услышать, нервная система просто не выдержала. Вы побледнели как мел и рухнули без сознания. Такая реакция никак не связана с тем, что в данный момент через вас пропускали семьдесят с лишним тысяч вольт постоянного тока. Я все-таки успел тогда подхватить вас. — Он развел руки. Короткие рукава на скрывали красные пятна ожогов. — Так что меня тоже хорошенько стукнуло, я сам чуть было не отключился. Но по крайней мере вы не разбили голову, так что все закончилось благополучно.

— Спасибо. — Она не могла сдержать слез. — Что мне теперь делать?

— Как что? Возвращайтесь к себе, соберите осколки разбитой жизни, начните все заново, так сказать.

— Но вы ведь сами говорили…

— Когда до вас наконец дойдет, что я не только поставил диагноз?

— Вы… вы хотите сказать, что вылечили меня?

— Я хочу сказать, что вы сами себя лечите. До сих пор. Я ведь вам рассказывал, помните?

— Помню, но не все. — Она украдкой (но он конечно заметил) ощупала грудь.

— Она не исчезла.

— Если я сейчас стукну вас палкой по голове, — сказал он нарочито грубо, — на ней вырастет шишка. Завтра и послезавтра она продолжит украшать голову, а спустя два дня начнет потихоньку рассасываться. Через неделю еще будет заметно, а потом она исчезнет бесследно. То же самое произойдет с вашей опухолью.

Только сейчас до нее дошло все значение услышанного и испытанного.

— Один-единственный сеанс лечения, полностью избавляющий от рака!

— О Господи! — он тяжело вздохнул. — Неужели снова придется выслушивать эти душеспасительные напыщенные речи? Ну нет!

— Какие речи?

— О моем долге перед людьми. Обычно они бывают двух типов, впрочем, возможны вариации. Первые начинаются с призывов послужить во благо человечества, что в итоге сводится к подсчету вероятных доходов от этой бескорыстной службы. Вторые, — их я слышу очень редко, — ограничиваются страстными призывами; к сожалению, в них напрочь игнорируется такая проблема, как парадоксальное нежелание людей принимать полезные советы, если они не исходят от так называемых «заслуживающих доверия источников». Те, кто выдает поучения первого типа, прекрасно все понимает и придумывает недостойные способы обойти препятствия.

— Я не… — начала девушка, но он перебил ее.

— Такие речи могут быть украшены доморощенными откровениями мистического или религиозного характера, либо, по вкусу оратора, этическо-философскими рассуждениями. Это должно вызвать чувство вины, обогащенное жалостью к страдающим больным, и заставить меня согласиться с требованиями наших доброхотов.

— Но я просто…

— Вы, — он наставил на нее палец, словно дуло револьвера, — упустили прекрасный шанс убедиться в справедливости моих слов. Если не ошибаюсь, вы пошли к какому-то эскулапу, он определил заболевание и направил вас к специалисту-онкологу, а тот, подтвердив диагноз, послал к коллеге на консультацию. Вас охватила паника, вы попали ко мне и излечились. Знаете, какой окажется их реакция, если вы продемонстрируете им это рукотворное чудо? «Самопроизвольная ремиссия!» — вот что скажут они в один голос.

— Кстати, не только врачи, — продолжал он, охваченный внезапным приступом гнева, и девушка невольно вздрогнула. — Каждый начнет уверять, что своим исцелением вы обязаны именно ему. Диетолог не забудет похвалить патентованные пшеничные ростки и рисовое печенье, священник падет ниц и вознесет хвалу Господу за то, что Он услышал его молитвы, а генетик сядет на своего любимого конька и заверит, что у ваших предков была такая же ремиссия, только они ни о чем не догадывались.

— Прошу вас, не надо, — вскрикнула она, но мужчина уже не мог остановиться.

— Знаете, какая у меня профессия? Инженер в квадрате, — механик и электрик, — с дипломом юриста. Окажись вы настолько глупы, чтобы рассказать, что здесь произошло (надеюсь все-таки на лучшее, но если ошибусь, знаю как защититься), мне светит порядочный срок за занятие врачебной практикой без разрешения. Кроме того, можете обвинить меня в насилии, — я ведь уколол вас шприцем, — и даже в похищении, хотя тут придется доказать, что вас вынесли прямо из медицинской лаборатории. Никто никогда не поверит, что я просто взял и вылечил больную раком. Вы не знаете, кто я, правда?

— Я даже не знаю, как вас зовут.

— А я вам и не скажу. Я тоже не знаю вашего имени.

— Ну, меня…

— Пожалуйста, не надо! Не желаю ничего слышать! Я хотел заняться вашей опухолью, поэтому вы здесь. А теперь хочу, чтобы вы вместе с ней исчезли, как только придете в себя и наберетесь сил. Я достаточно ясно выразился?

— Позвольте мне одеться, — произнесла она, — и я немедленно уйду.

— Даже без прощальной речи о моральном долге и любви к человечеству?

— Да, да. — Неожиданно злость пропала, она почувствовала жалость к этому человеку. — Я просто хотела вас поблагодарить, вот и все. Что тут плохого?

Он тоже успокоился. Подошел к кровати и присел, так что их лица оказались совсем рядом.

— Это очень мило с вашей стороны, — мягко произнес он, — несмотря на то, что добрые чувства испарятся, скажем, дней через десять, когда вас убедят в «ремиссии», либо через полгода, год, два, пять лет, по мере того, как обследования будут раз за разом давать отрицательный результат.

В его словах сквозила такая печаль, что она не удержалась и дотронулась до руки, которой он держался за край кровати. Мужчина не убрал ее, но и не показал, что тронут ее участием.

— Почему же вас нельзя поблагодарить за то, что вы для меня сделали?

— Это стало бы для вас символом веры, — холодно отозвался он, — а ее уже нет, если она вообще когда-нибудь существовала. — Он поднялся, пошел к двери. — Не уходите сегодня. Уже темно, дороги вы не знаете. Увидимся завтра утром.

А утром дверь оказалась открытой. Постель заправлена, все белье, которым она пользовалась — простыни, наволочки, полотенце — аккуратно сложены на стуле.

Девушка исчезла.

Он вышел во дворик и погрузился в созерцание бонсаи.

Утренние лучи золотили верхушку кроны, придавали изогнутым серовато-коричневым, казавшимся бархатными сучьям выразительность барельефа. Лишь тот, кто вместе с бонсаи проходит полный цикл жизни дерева, растит его, словно сына — подлинный хозяин (есть еще владельцы, но это низшая порода), по-настоящему чувствует связь, существующую между человеком и деревом.

Бонсаи обладает индивидуальностью, ведь он живет, а всему живому свойственно меняться, а еще развиваться согласно собственным желаниям. Человек смотрит на дерево, рисует в воображении форму, которую оно должно принять, чтобы удовлетворить его чувство прекрасного, и приступает к реализации замысла. Дерево, напротив, ограничено собственными, раз и навсегда закрепленными, возможностями; оно погибнет, но не сделает чего-либо, не свойственного деревьям, никогда не преступит пределы времени, отведенного Природой на тот или иной жизненный цикл. Поэтому формирование бонсаи — всегда компромисс, всегда взаимное уважение.

Человек не может сам создать бонсаи, и дерево не способно преобразовать себя в нечто, находящееся на стыке природы и искусства. Все должно происходить, основываясь на постепенно возникающем понимании и воле к сотрудничеству, что требует немало времени. Хозяин помнит свое бонсаи — каждую веточку, трещинку, каждую иголку — и часто бессонной ночью или когда выдается свободная минутка, за тысячи миль от дома чертит в памяти линию ствола или ветки и планирует будущее дерева. Заслоняя определенную сторону тканью, прикрывая корни, используя проволоку, воду и освещение, траву, забирающую лишнюю влагу, человек объясняет бонсаи, чего он хочет. Если цель обозначена ясно, оно откликнется и будет послушно воле хозяина. Почти послушно. Ибо всегда существуют чисто индивидуальные отклонения от запланированной формы — своеобразное проявление чувства собственного достоинства: «Ладно, я сделаю так, как ты хочешь, но сделаю это по-своему». Иногда дерево может логично и ясно объяснить человеку подобные отклонения, но чаще словно с улыбкой говорит ему, что прояви он больше понимания и любви, мог бы избежать такого.

Бонсаи — живая скульптура. Ни одно изваяние на свете не творится так медленно, и порой неясно, кто создает его — человек или само дерево.

Он стоял уже минут десять, любуясь золотыми отблесками на верхних ветвях. Потом подошел к резному деревянному ящику и вытащил потрепанную тиковую тряпку. Открыв стеклянную стенку павильона, накрыл тканью землю и корни с одной стороны, оставив противоположную открытой для ветров и влаги. Возможно через месяц или немного позже, один из побегов, сейчас старательно тянущийся вверх, уловит указание человека, а равномерное поступление воды окончательно убедит его в том, что расти лучше горизонтально. Если нет, придется применить сильнодействующие аргументы: проволоку, бандажи. Не исключено, что даже после подобных доказательств дерево будет настаивать на своем варианте роста, и сделает это столь убедительно, что хозяин откажется от задуманного плана. Так завершится непростой, терпеливый, обогативший обе стороны диалог.

— Доброе утро!

— Ах, черт возьми! — рявкнул он. — Из-за вас чуть язык не откусил. Я думал, вы ушли.

— Хотела. — Она сидела в тени под стеной, повернувшись к павильону. — Но задержалась, чтобы немного побыть с вашим деревом.

— Ну и…?

— Я долго думала.

— О чем?

— О вас.

— А сейчас?

— Послушайте, — решительно начала она. — Ни к какому врачу, ни на какие обследования я идти не собираюсь. Я не хотела уходить, пока не скажу это и не увижу, что вы мне поверили.

— Пойдемте, перекусим.

— Не могу. Ноги затекли.

Не раздумывая, он подошел к ней, подхватил на руки и понес. Обняв за шею, она не отрывала от него глаз. — Вы мне верите?

Мужчина продолжал идти, пока не оказался возле деревянного ящика; здесь он остановился, поймал ее взгляд. — Верю. Не знаю, почему вы решили так поступить, но все равно верю.

Он посадил девушку на ящик.

— Это символ веры, о котором вы говорили. — Лицо ее выражало сосредоточенность и решимость. — Наверное, вы заслужили такое хоть раз в жизни. Чтобы никогда больше не пришлось повторять то, что сказали мне.

Она осторожно стукнула пятками по каменному полу и скривилась. — Ух ты! Ну и мурашки!

— Я вижу, вы основательно все обдумали.

— Да. Можно я продолжу?

— Конечно.

— Вы ожесточились, вас не отпускает страх.

Казалось, он в полном восторге от ее слов. — Продолжайте, пожалуйста!

— Нет, — спокойно откликнулась она. — Лучше продолжите вы сами. Я считаю, что в этом суть проблемы. Почему вы всегда такой злой?

— Неправда.

— Почему вы такой злой? Почему?

— Еще раз, это неправда. Хотя, — добродушно добавил он, — вы делаете все, чтобы я таким стал.

— Спрашиваю еще раз: почему?

Ей показалось, что он необычно долго не отрывает от нее взгляда.

— Вы на самом деле хотите знать причину?

Она молча кивнула.

Мужчина взмахнул рукой. — Как по-вашему, откуда тут все взялось — дом, участок, аппаратура?

Она замерла, выжидательно глядя на него.

— Система удаления выхлопных газов, — голос его звучал хрипловато. Знакомый признак. — При выходе из двигателя они совершают вихревое движение. Несгоревшие частицы откладываются на стенках глушителя на слой стекловаты, которую можно вынуть и заменить свежей через несколько тысяч миль. Остаток выхлопа воспламеняется запальной свечой. Таким образом сгорает все, что способно гореть, жар разогревает топливо, а остатки вновь осаждаются на вату, которой хватает на пять тысяч миль. То, что в конечном итоге выходит наружу, может считаться, — во всяком случае, по нынешним меркам, — практически полностью очищенным от вредных элементов. А благодаря подогреву достигается большая эффективность работы двигателя.

— Значит, вы заработали на этом целую кучу денег?

— Да, заработал кучу денег, — повторил он. — Но вовсе не потому, что мое изобретение активно внедрялось и помогло сохранить чистый воздух. Ее купила одна автомобильная фирма, чтобы держать секрет под семью замками; конечно, им не понравилось новшество, ведь установка системы на новых моделях требовала дополнительных затрат. А раз повышается эффективность двигателя, изобретение не пришлось по вкусу и их дружкам из топливной промышленности. Что тут поделаешь!

— Человек учится на собственных ошибках. Я такой ошибки больше никогда не совершу. Но вы правы — я злюсь. Ярость кипела во мне, еще когда я, совсем молодой парень, служил на танкере. Как-то раз мне велели хорошенько надраить переборку с помощью серого мыла и тряпки. Я сошел на берег, купил средство для мытья, которое оказалось лучше, дешевле и отмывало грязь гораздо быстрее. Показал боцману и сразу получил по физиономии за то, что хотел показаться умнее его. Правда, он был тогда пьян… Но самое худшее началось потом. Вся команда, — старые морские волки, — объединилась против меня. Они называли меня стукачом, а на корабле это самое обидное прозвище. Я никак не мог понять, почему люди с таким ослиным упрямством противятся новому.

— Я боролся с этим всю жизнь. В голове у меня постоянно работает какое-то устройство, и оно заставляет постоянно спрашивать: почему надо делать непременно так? Почему нельзя сделать эдак? Любое событие провоцирует работу мысли, возникают новые проблемы, а они рождают изобретения. Главное — не останавливаться, особенно если хочешь получить ясные ответы, ведь они рождаются только после того, как задаешь вопросы. А нынешняя публика просто не желает спрашивать о чем бы то и было.

— Я получил кучу денег за вещи, которые никогда не послужат людям. То, что меня вечно трясет от злости — моя, и только моя вина, потому что я все-таки не могу удержаться от новых вопросов, а стало быть, ищу ответы. Здесь, в моей лаборатории, есть полдюжины по-настоящему стоящих изобретений, и еще штук пятьдесят существуют пока только у меня в голове. Но разве нужны они в мире, где люди охотнее перебьют друг друга, стоя в пустыне, даже если ми доказать, что можно превратить ее в цветущий оазис? В мире, где миллионы уходят на разведку и освоение нефтяных месторождений, хотя имеется бесчисленное множество доказательств, говорящих, что подобный вид топлива несет нам всем гибель!

— Да, я постоянно злюсь, но разве у меня недостаточно причин для этого?

Она терпеливо ждала, когда тишина поглотит эти гулкие тирады, разнесет их эхом в свежем морозном воздухе. Потом помолчала еще немного, чтобы до него дошло: сейчас он не сидит здесь наедине со своим вечным спутником — гневом. У него есть собеседница. Наконец мужчина осознал это и смущенно улыбнулся.

— А что, если вы неверно формулируете свои вопросы? — заговорила она. — Возможно, люди, живущие по старым правилам, действительно стараются не забивать голову мыслями о будущем. Но я знаю одно правило, над которым стоит задуматься: «Если ты верно задал вопрос, считай, что уже получил ответ».

Она сделала паузу, чтобы убедиться, что он слушает.

— Ну, вот например, вы опустили руку на кусок раскаленного железа. Можно задать вопрос: «Что делать, чтобы она не сгорела?» Ответ очевиден, правда? Если мир не хочет принимать ваши изобретения, вы можете так сформулировать вопрос, чтобы в нем содержался ответ, почему происходит так, а не иначе?

— Тут все ясно, — коротко сказал он. — Люди глупы.

— Неправильный ответ, и вы сами прекрасно это знаете.

— Интересно, какой же будет правильный?

— Не знаю, конечно! Могу сказать одно: для нас главное не что делается, а как. Вы ведь уже знаете, как поступать с бонсаи, чтобы он рос, повинуясь вашим желаниям?

— Ах ты черт!

— Люди тоже живые существа, им так же свойственно расти. У меня нет и сотой доли вашего опыта обращения с бонсаи, но я почему-то уверена, что когда вы начинаете его формировать, дерево редко бывает здоровым, стройным, сильным. Но именно из наиболее чахлых и искривленных могут вырасти самые красивые экземпляры. Не забывайте об этом, если уж взялись формировать все человечество!

— То, что вы сказали… Не знаю, что лучше — рассмеяться в лицо или стукнуть по нему хорошенько!

Девушка встала. Только сейчас он заметил, какая она высокая и стройная.

— Наверное, мне лучше уйти.

— Нет, нет, я ведь не в прямом смысле!

— Я совсем не испугалась. Просто мне лучше уйти сейчас.

— Боитесь задать следующий вопрос? — теперь он сумел отгадать ее мысли.

— Ужасно.

— Все-таки попробуйте.

— Нет.

— Хорошо, я спрошу сам. Вы сказали, что я стал злым, ожесточился, что меня не отпускает страх. Хотите знать, чего я боюсь?

— Да.

— Вас. Я смертельно боюсь вас.

— Не может быть!

— В вас есть что-то, вызывающее на откровенность, — с трудом произнес он. — Знаю, знаю, что вы сейчас думаете: боится сблизиться с другим человеком. Боится всего, с чем нельзя справиться при помощи отвертки, спектроскопа или таблицы косинусов и тангенсов. Да. С этой штукой я ничего поделать не могу.

Он очень старался сохранить в голосе иронию, но руки предательски дрожали.

— С «этой штукой» вы справитесь, поливая только одну сторону или выставляя ее на солнце, — тихо сказала она. — Просто обходитесь с ней как с любым живым существом, бонсаи или женщиной — неважно, и она станет такой, как вы хотите. При условии, что сумеете остаться самим собой.

Не жалейте ни времени, ни сил. Вложите в нее часть себя.

— Наверное, это можно считать чем-то вроде предложения. Почему?

— Я сидела здесь почти всю ночь. В конце концов, в голову пришла одна безумная мысль. Как вы думаете, могут два чахлых скрюченных деревца сформировать друг из друга бонсаи?

— Как тебя зовут?…