Американские просветители. Избранные произведения в двух томах. Том 1

Предисловие

Защитительное слово в устах авторов, представляющих свои труды на всеобщее обозрение, кажется дерзостью по той очевидной причине, что, коль скоро эти труды нуждаются в защитительном слове, их следовало бы уничтожить в самом начале и не допускать, чтобы они сделались достоянием публики. Поэтому я без всякого защитительного слова отдаю свое сочинение на нелицеприятный суд беспристрастных людей, считая само собой разумеющимся, что имею такое же естественное право подвергать себя риску публичного порицания, пытаясь сослужить службу человечеству, как и всякий публиковавший свои произведения со дня творения; и я не прошу снисхождения у философов, богословов и критиков, а жду и надеюсь, что они сурово взыщут с меня за мои заблуждения и ошибки, дабы таковые не содействовали искажению истины, что совершенно не входит в мои намерения.

В юности я имел большую склонность к размышлению, а возмужав, взял себе за правило записывать те из своих мыслей или доводов, какие представлялись мне наиболее созвучными разуму, дабы по недостатку памяти мое совершенствование не стало менее неуклонным. Я много лет практиковал этот метод записей, что весьма помогало мне продвигаться в учении и овладевать знаниями, тем более что я не получил достаточного образования, а усваивать грамматику, язык, а также искусство рассуждения мне приходилось, полагаясь главным образом на собственное прилежание. А это, при всем моем здравомыслии, ставит меня в невыгодное положение, особенно в том, что касается сочинений; я, однако же, прилагал неустанные усилия, дабы устранить этот недостаток, и откровенно признаюсь, что исправления, внесенные мною в нижеследующий трактат, так меня удручают, что в какой-то мере я не уверен в достоинствах своего сочинения. Но все же я убежден, что набросал контуры последовательной системы, усовершенствовать которую я предоставляю более способным авторам.

С того момента, как я взялся за исправление своих старых рукописей и написание настоящего сочинения, единственными пособиями мне служили Библия и словарь^{1}; правда, задолго до завершения трактата я выписал разные отрывки из произведений некоторых авторов, и читатель найдет здесь соответствующие цитаты.

Излагая содержание своей системы, я неизменно старался руководствоваться разумом, и я надеюсь, что те, кто прочтет это, одобрят или не одобрят ее в зависимости от того, отвечает ли она, по их разумению, этому первоначальному принципу или нет.

Если доводы изложены логично и выводы сделаны правильно, их истинность подтвердится, хотя они и не преподносятся публике как «Верую».

В кругу моих знакомых (а он не мал) меня обычно называют деистом, чего я никогда не оспариваю, ибо сознаю, что я не христианин, разве что меня делает таковым совершенный надо мной в младенчестве обряд крещения; что же касается деизма, то, строго говоря, я не знаю, деист я или нет, ибо мне не доводилось читать произведений деистов. Поэтому ответом на данный вопрос послужит мое собственное произведение, так как я нисколько не скрывал своих мыслей и писал свободно без всякого сознательного пристрастия или предубеждения в отношении кого-либо из людей или какой-либо секты или партии; мое желание — способствовать распространению и процветанию здравого смысла, истины и добродетели в мире и разоблачению обмана, суеверий и ложной религии, поэтому любые ошибки в нижеследующем трактате, на которые мне с основанием укажут, будут с готовностью исправлены

покорнейшим слугой публики

Итэном Алленом

Вермонт, 2 июля 1782 г.

Глава I

Мудрыми и любознательными людьми во все века владела жажда знаний: она содействовала широкому распространению искусств и наук в некоторых частях земного шара; склонных же к размышлениям побуждала все глубже исследовать законы природы, пока философия, астрономия, география и история, а равно и многие другие отрасли науки не достигли высокой степени совершенства.

Приходится, однако, сожалеть, что большая часть человечества — даже в тех государствах, которые особенно прославились своей ученостью и мудростью, — все еще находится во власти множества суеверий и имеет в высшей степени недостойные понятия о бытии, совершенствах, творении и провидении бога и своем долге перед ним; а это необходимо налагает на философов, верящих в добрые свойства человеческой природы, обязанность попытаться сообща, всеми законными, мудрыми и благоразумными способами освободить человечество от невежества и заблуждений, просветив умы, сообщая им великие и возвышенные истины относительно бога, его провидения и долга людей вести высоконравственную жизнь, которая не преминет способствовать их счастью и благоденствию в нашем мире и в загробном.

Хотя «никто не может исследованием совершенно постигнуть бога или вседержителя» [Иов, гл. 11, ст. 7]^{2}, все же я убежден, что если бы только люди осмелились рассуждать об этих божественных предметах так же свободно, как они размышляют о своих повседневных делах, то они в значительной мере избавились бы от своей слепоты и суеверий, приобрели бы более возвышенные идеи о боге и своем долге по отношению к нему и друг к другу, были бы соответственно восхищены и осчастливлены лицезрением его морального правления и сделались бы лучшими членами общества; у них явилось бы множество сильных побуждений вести нравственную жизнь, представляющую собой последнее и высшее из совершенств, к какому способна человеческая природа.

Законы природы, повергающие человечество в состояние абсолютной зависимости от чего-то находящегося вне его и явно над ним, или сложное проявление его естественных сил, впервые дали человеку понятие о существовании высшего начала, иначе он не мог бы иметь представления о верховной силе. Но это чувство зависимости, вытекающее из опыта и размышлений о фактах повседневной жизни, неизменно приводило любое разумное существо к знанию пашей зависимости, которое необходимым образом влечет за собой или содержит в себе идею высшей силы, или существования бога, что одно и то же.

Это первое проявление божества, и разум человека испытывает неодолимое влечение делать дальнейшие открытия, что из-за слабости человеческих рассуждений открывает дверь для заблуждений и ошибок относительно сущности божества, хотя мы и не могли обмануться в своих первых понятиях о верховной силе. Подробнее об этом будет сказано в свое время.

Земля с ее плодами, планеты своим движением и звездные небеса своей необъятностью поражают наши чувства и смущают наш разум множеством назидательных уроков о боге, вследствие чего мы более или менее склонны путаться в своих представлениях о предмете обожествления, хотя в то же время каждый из нас справедливо сознает, что обязан своим существованием и сохранением богу. Мы слишком склонны смешивать свои идеи о боге с его творениями и принимать последние за первые. Так, нецивилизованные и невежественные народы вообразили, что, коль скоро солнце благотворно действует на них — приводит с собой весну, вызывает рост растений, дарует пищу, значит, оно и есть их бог; другие же выделяют иные части творения и приписывают им прерогативы бога; так что пороки или слабости человека или то и другое вместе побуждают его выдавать за богов простые творения или изображения. По-видимому, человечество почти во все века и во всех частях света любило телесные божества, способные ублаготворять его внешние чувства, или же так далеко отходило в своем воображении от понятия истинного бога — посредством мнимого сверхъестественного общения с незримыми и чисто духовными существами, которым приписывается божественная сущность,— что не обращало большого внимания на его характер к великому ущербу для истины, справедливости и нравственности в мире. Не может человечество также иметь одинаковые религиозные убеждения или почитать бога в соответствии со знанием, если оно не создает последовательной системы идей о божественном характере. Вот почему это и будет главной темой последующих страниц, по отношению к которой все прочее второстепенно, ибо здание нашей религии соответствует нашим понятиям о божестве, которому мы поклоняемся. Уже одно ощущение зависимости включает в себя идею о чем-то, от чего мы зависим (как бы мы это ни называли) и что имеет реальное существование, поскольку зависимость от несуществующей сущности немыслима: ведь отсутствие или несуществование какого бы то ни было бытия не могло бы стать причиной сущего. Но если мы попытаемся проследить последовательную цепь причин нашей зависимости, то они превысят наше понимание, хотя каждая из них в отдельности, которую мы могли бы понять, была бы ясным доказательством (проявлений) бытия бога. Хотя чувство зависимости убеждает наш разум в существовании верховного существа, оно, однако, не указывает нам цель, природу или совершенства этого существа; это относится к области разума и открывается нам в ходе логического рассуждения о последовательности причин и следствий. Как бы далеко мы ни углубились в прошлое, прослеживая последовательность причин, однако в этом длинном ряду ни одна причина, зависящая от другой, предшествующей ей причины, не может быть независимой причиной всех вещей; нельзя также свести весь ряд причин к этой самосущей (self-existent) причине, ибо она вечна и бесконечна, и, стало быть, ее нельзя проследить через весь ряд [причин], действующий во временной последовательности и потому столь же несоизмеримый с вечностью бога, как и само время, вообще не имеющее меры, как это покажет доследующая аргументация относительно вечности и бесконечности бога. Но, несмотря на то что последовательный ряд причин не может быть прослежен до самосущей или вечной причины, тем не менее он служит неизменным и решающим доказательством бытия бога. В самом деле, последовательная цепь причин, рассматриваемая в ее совокупности, может быть лишь следствием независимой причины и столь же зависящей от нее, как эти зависимые причины зависят одна от другой; так что мы можем с уверенностью заключить, что система природы, которую мы именуем естественными причинами, так же зависит от самосущей причины, как существование индивида в ряду поколений зависит от его прародителей. Та часть цепи действий природы, которую мы понимаем, закономерно и необходимо связана с теми ее частями, которые мы называем причиной и действием, и зависима от них. Отсюда вполне разумно заключить, что огромная система причин и действий необходимым образом взаимосвязана (если говорить только о природе), а целое закономерно и необходимо зависит от некоторой самосущей причины; таким образом, мы вынуждены допустить независимую причину и признать ее самосущей, иначе она не могла бы быть независимой и, следовательно, богом. Но вечность, или способ существования самосущего независимого существа, совершенно непостижима для конечных способностей; это, однако, нисколько не может служить возражением против реальности такого существа, а, напротив, в сущности служит его подтверждением. В самом деле, если бы мы могли постигнуть то существо, которое мы называем богом, оно не было бы богом, а должно было бы быть конечным, и в такой же степени, как и те, которые предположительно могли бы его постигнуть; поэтому, каким бы несомненным ни было бытие бога, мы не можем постигнуть его сущность, вечность или способ существования. Из этого надлежит исходить всякий раз, как мы пытаемся постигнуть разумом бытие, совершенство, вечность и бесконечность бога или его творение и провидение. По мере того как мы постигаем природу, мы познаем характер бога, ибо познание природы есть обнаружение бога. Если мы создаем в своем воображении идею гармонии Вселенной, то это все равно, что назвать бога гармонией, ибо не может быть гармонии без упорядочения и упорядочения без упорядочивающего, а это и есть выражение идеи бога. Порядок и беспорядок также невозможны, если мы не признаем творения, творение же содержит в себе идею творца, а творец — это другое название божественного существа, позволяющее отличить бога от его творения. Далее, не может быть соразмерности, формы или движения без мудрости и могущества: мудрости, чтобы замышлять, и могущества, чтобы осуществлять замысел, а применительно к произведениям природы они совершенства, означающие деятельность или верховную власть бога. Если мы считаем, что природа — это материя, форма и движение, то мы включаем идею бога в идею движения, ибо движение предполагает существование двигателя, подобно тому как творение предполагает творца. Если на основании состава, строения и направления [развития] Вселенной вообще мы образуем сложную идею об общем благе для человечества, проистекающем отсюда, то тем самым мы косвенно признаем бога под именем благости, включающей в себя идею его провидения в отношении человека. Отсюда наш долг любить и чтить бога, ибо он печется о нас и благодетельствует нам; абстрагировать идею благости от характера бога значило бы уничтожить все наши обязанности по отношению к нему и побудить нас возненавидеть его как тирана; поэтому невежественные люди, будучи суеверными, полагают, что они ненавидят бога, тогда как это всего лишь созданный их воображением идол, которого им поистине надлежало бы ненавидеть и стыдиться. Но если бы такие люди связали с характером бога идеи могущества, мудрости, благости и всех возможных совершенств, то их ненависть к нему обратилась бы в любовь и почитание.

Людям очень легко и привычно ненавидеть истину, которая может выявить их злодеяния и навлечь на них кару; но ненавидеть истину как истину или бога как бога (а это все равно, что ненавидеть благость, как таковую, безотносительно к каким-либо иным последствиям) не могла бы даже дьявольская натура. Если мы обратимся к цепи причин нашего существования и сохранения в мире, то мы начнем обращенное к прошлому исследование от сына к отцу, деду, прадеду и так далее до всевышнего самосущего отца всего; что же касается средств нашего сохранения или последовательного ряда причин этого, то мы можем начать с доброты родителей, кормивших, опекавших и лелеявших нас в нашем беспомощном возрасте, но при этом всегда следует помнить, что источник всего этого — наш вечный отец, вдохнувший в их сердца такую сильную и нежную родительскую любовь.

Расширяя круг своих идей, мы постигнем свою зависимость от земли и вод земного шара, который мы населяем и который щедро питает и одевает нас; затем мы включим в круг своих идей солнце, огненная масса которого с поразительной быстротой изливает свои яркие лучи на нашу землю и неистощимый огонь которого дарит ей тепло, вызывающее рост растений и придающее неизъяснимую прелесть временам года; все это не достижение человека, а искусство и провидение бога. Нам неизвестно, откуда солнце берет материалы для увековечения своего благоприятного влияния. Станет ли, однако, кто-либо отрицать реальность этого благотворного влияния на том основании, что мы не понимаем истоков вечности этого огненного мира или каким образом он стал таким пылающим телом; и будет ли кто-либо отрицать реальность усвоения пищи на том основании, что мы не знаем секрета действия пищеварительных сил животной природы или всех подробностей ее благодетельного влияния. Таких глупцов не найдется. Столь же нелепо с нашей стороны было бы отрицать провидение бога, «чьим промыслом мы живем, движемся и существуем», на том основании, что мы не можем его постигнуть.

Мы знаем, что земля, вода, огонь и воздух в различных сочетаниях служат нам, и нам также известно, что эти стихии лишены рефлексии, разума или цели; отсюда мы можем легко заключить, что это их служение предопределено неким мудрым, понимающим и имеющим цель существом. Может ли слепой случай создать порядок и сообразность и, следовательно, провидение? Предположение, что мудрость, порядок и цель — плод несуществующей сущности или хаоса, путаницы и мрака, слишком нелепо, чтобы заслуживать серьезного опровержения, ибо это значило бы допустить, что могут быть действия без причины, т. е. порожденные несуществующей сущностью, или что хаос и путаница могут иметь своими следствиями могущество, мудрость и благость; мы должны или признать такого рода нелепости, или согласиться с учением о провиденциальном самосущем существе. Сам хаос неизбежно включал бы в себя идею творца, поскольку он предполагает действительное существование, хотя и исключает идею провидения, которое не может существовать без порядка, замысла и цели.

Но хаос так же не мог бы существовать независимо от творца, как и нынешняя хорошо упорядоченная система природы. Ибо не могло быть случайного смешения или хаоса первичных атомов, не зависящих от творения или предшествующих ему, так как несуществующая сущность не могла бы создать ничего материального. Ничто из ничего и будет ничто, но нечто из ничего противоречиво и невозможно. Очевидность бытия и провидения бога столь полная, что мы не можем не узреть ее, если только откроем глаза и поразмыслим о зримом творении. Именно через божественное провидение становится нам очевидным бытие бога, ибо хотя для доказательства существования творца достаточно одного хаоса, однако этот отвлеченный способ аргументации не мог бы прийти нам в голову или быть известным нам, если бы не провидение бога (которому мы обязаны своим существованием), хотя сам по себе этот довод был бы истинным независимо от того, используем мы его или нет: ведь разумные предположения и правильные заключения поистине остаются такими независимо от наших представлений о них, если рассматривать их, отвлекаясь от нашего существования.

Рассуждения и аргументация приносят ту пользу нашим знаниям и практике, что позволяют исследовать истинную природу вещей; в этом заключается наша мудрость. Все прочие понятия о вещах ложны и фантастичны. Мы можем помыслить о чем-либо имеющем действительное существование, только если мы тщательно его исследуем, тогда оно поведет к независимой причине и послужит доказательством бытия бога. Так, исследуя произведения природы, мы исследуем ее великого создателя; но все пытливые умы теряются, снова и снова исследуя необъятность божественной полноты, которой мы обязаны своим существованием и всеми нашими благами.

Мы кратко изложили различные неоспоримые доводы, которые доказывают бытие и провидение бога, его благость по отношению к человеку, обнаруживающие себя в цепи действий природы, обычно именуемых естественными причинами. Теперь мы приступаем к более подробному рассмотрению его моральных совершенств; и хотя все конечные существа так же далеки от адекватного их познания, как от самого совершенства, тем не менее при помощи присущей нашей душе способности понимания мы можем иметь приблизительную идею божественных совершенств. В самом деле, хотя человеческий ум несоизмерим с божественным разумом, все же между ними существует несомненное сходство; например, бог знает все вещи, а мы знаем некоторые вещи, и наше знание тех вещей, которые мы понимаем, согласуется с божественным знанием и не может не соответствовать ему. Больше чем знать вещь — если говорить только об определенной вещи — не в состоянии и само всеведение, ибо и бесконечный и конечный ум обладают одинаковым знанием. Знать вещь — это то же самое, что иметь о ней правильные идеи, или идеи, соответствующие истине; истина же одна для всякого правильного ума, не исключая и божественного. Нельзя отрицать, что хотя бы в простых, обыденных вещах человечество отличает справедливость от несправедливости, правду от лжи, добро от зла, добродетель от порока, похвальное от предосудительного, иначе люди не были бы существами, отвечающими за свои поступки. Признав это, мы можем составить сложную идею морального характера, который — если только мы сделаем это как можно более обдуманно, мудро и разумно, — несомненно, будет сходен с божественными совершенствами. Ибо подобно тому как произведения природы дают нам идею могущества и мудрости бога, так благодаря нашей разумной природе мы постигаем идею его моральных совершенств.

Но в применении к человеку могущество и мудрость, рассматриваемые отвлеченно от справедливости, благости и истины, не обязательно связаны с моральным характером, как это показали многие тираны, проявившие мудрость и могущество при подготовке и проведении несправедливых войн, губительных и разрушительных для их ближних. Будучи же достоянием патриотов, могущество и мудрость служат человечеству. Но так как бог неизменно и бесконечно справедлив и благ, а также бесконечно мудр и могуществен, то он не может отступать от прямоты своего морального характера, и, следовательно, его могущество и мудрость — хотя они и не принадлежат к числу его моральных совершенств (будучи его естественными атрибутами) — не могут действовать вопреки его моральному характеру. Ведь бесконечная мудрость должна была неизменно выбирать лучшую из всех возможных систем, бесконечная справедливость, благость и истина — одобрять ее, а бесконечное могущество — осуществлять[70].

Из сказанного о моральных совершенствах бога мы заключаем, что все разумные существа, имеющие представление о справедливости, благости и истине, в то же время так или иначе имеют представление о моральных совершенствах бога. С помощью разума мы способны составить представление о моральном характере, будь то в применении к богу или человеку; именно это дает нам превосходство над неразумными частями творения, и именно благодаря этому можно сказать, что мы воистину «сотворены по образу и подобию бога».

Теперь мы приступаем к исследованию вечности и бесконечности бога. Вопрос о том, как появился бог, противоречит его бытию как бога; ведь это значит предположить, что бог произошел и зависит от некой ранее существовавшей причины, т. е. считать, что по своему характеру он конечное и зависимое существо. Но если мы мысленно проследим цепь ранее существовавших причин, насколько хватит человеческой системы счета, то все же будем столь же далеки от бога, как и в тот момент, когда мы только начинали выяснять последовательность ранее существовавших причин, ибо последовательный ряд причин не может продолжаться ad infinitum. Представив себе, что бог существовал от века и будет существовать до века, мы придем к идее, что бог существует во времени и что со временем он перестанет существовать; иными словами, он существовал от некой эры, именуемой вечностью, до второй эры, именуемой так же, т. е. от одной эпохи до другой. А это означает признание одной вечности, предшествовавшей его существованию, и другой, следующей за ним: «Ты, господи, пребываешь от века до века» — так провозглашают часто с амвона, что совершенно несовместимо с правильной идеей вечности. Бог не возник, а был, он не существовал от века, а существовал и будет существовать извечно. Хотя вечность включает в себя идею существования или длительности (в применении к богу) без начала и конца, все же при обсуждении вопроса о вечном существовании необходимо разделять его на предшествующую и последующую вечность, так как ум может рассматривать их обособленно; но если рассматривать ее в совокупности, то это только одна вечность без начала и конца. Идея существования без начала и конца содержит в себе идею причины, самосущей и независимой от всякой предсуществующей причины; существование же от века необходимым образом подразумевает существование либо с какого-то определенного времени, либо от определенной предсуществующей причины, называемой вечностью, а это равносильно нелепому выведению бога из цепи предполагаемых предсуществующих причин, что уже в достаточной степени опровергнуто.

Самосуществование — высшее наименование, какое мы можем дать богу, ибо только оно в состоянии сделать его независимым и открыть правильный смысл его божественности и вечности. И хотя мы не можем постигнуть этот таинственный способ существования, все же мы можем понять, что всякий способ существования, не достигающий самосуществования или низший по сравнению с ним, обязательно должен быть зависимым и, следовательно, несовершенным, а значит, лишенным всяких оснований притязать на то, что это есть способ существования бога. В самом деле, несамосущее необходимым образом должно зависеть от самосущего; или же оно не могло бы существовать, разве что мы предположим, что зависимое бытие может существовать независимо, что недопустимо. Если, говоря о боге, мы скажем, что он первопричина всех вещей, то это противоречит здравому смыслу, ибо в таком случае в последовательном ряду причин существовали бы вторая, третья, четвертая и пятая причины и так далее до причин, непосредственно действующих или влияющих в настоящее время, а это необходимо подразумевает начало последовательного ряда причин и, стало быть, начало бытия бога. Но последовательный ряд причин, который может действовать только во временной последовательности или в соответствии с цифровым отсчетом последовательного ряда причин, не может продолжаться вечно.

Представим себе, к примеру, математическую вечную или бесконечную линию, которая была бы бесконечной в обоих направлениях и каждая часть которой равным образом находилась бы в середине, или, вернее, у этой линии вообще не было бы середины или центра, поскольку она мыслится бесконечной. Допустим, что в каком-либо из направлений такой линии в любой данный момент выпущено пушечное ядро, и предположим также, что оно будет двигаться вечно (а это то же самое, что последовательность движения) с неизменной скоростью; в этом случае оно никогда не преодолеет эту бесконечную протяженную линию, ибо то, что не имеет начала или конца, вечно и его нельзя измерить или постигнуть при посредстве последовательного ряда чисел или движения или при помощи какой бы то ни было вещи, которая поддается вычислению во временной последовательности. Поэтому невозможно довести цепь естественных причин в природе до самосущей и вечной причины. Однако мы могли бы свести последовательный ряд причин в природе к предполагаемой первопричине, ибо первая, вторая, третья и т. д. суть числа и по своей сущности поддаются исследованию при помощи последовательности, умножения или деления, что противоречило бы вечности бога. Поэтому нельзя назвать бога первопричиной всех вещей. Ведь если бы мы могли проследить бытие бога через последовательный ряд причин, то это означало бы, что существует вечность, предшествующая его существованию, поскольку все возможные исчисления последовательного ряда причин составляли бы ограниченную длительность времени и были бы так же далеки от вечности бога, как, можно полагать, и наши исчисления длительности времени. Но хотя неправильно назвать бога первопричиной, все же он действующая причина всех вещей, т. е. беспричинная и вечно самосущая причина: он дал природе бытие и порядок, совечные его собственному существованию, а так как упорядоченное творение (а это то же самое, что природа) вечно, то мы и не можем узреть следы творца посредством сведения последовательного ряда причин к вечной причине (ибо этот ряд также вечен), подобно тому как мы не можем проследить бесконечную линию при помощи движения пушечного ядра, о котором говорилось выше. Ведь существование, не имеющее начала, линия, не имеющая конца, или вечный ряд естественных причин (который необходимо допустить исходя из вечности природы) не охватываются нашим вычислением последовательности, перемещения или движения, основанным на быстротечных мгновениях.

Предположить, что вечный ряд естественных причин начинается первопричиной, — это все равно, что допустить, будто существование бога имеет начало и, следовательно, этот ряд не вечен, а до него была еще вечность, что прямо противоречит вечности бога. Согласно законам хронологии, понятие первого всегда подразумевает какое-то определенное летосчисление; так, по Моисею, богу теперь менее шести тысяч лет. Вот его слова: «Вначале сотворил бог небо и землю» [Быт., гл. 1, ст. I]. Эта эпоха вычислена на основе еврейской хронологии, которая вмещает лишь немного цифр. По понятиям китайцев, их бог существует около сорока тысяч лет; но и то и другое лишь различные начала, из которых ни одно не объясняет вечной, самосущей причины. Могут сказать, что Моисей имел в виду только сотворение «неба и земли»; пусть так, но если до этого в какой-нибудь части пространства совершился какой-то акт творения, то сотворение, о котором говорил Моисей, не могло быть началом.

Тем не менее могут возразить, что бог, возможно, вечен, творение же могло иметь начало; но это столь же нелепо, как предположить существование короля без подданных: пока мир не был сотворен, нечем было управлять и не о чем радеть, и, следовательно, не могло быть никакого проявления провидения, которое составляет сущность бытия бога. Поэтому творение и провидение или природа так же вечны, как бог. Таким образом, для бога и сотворенной им природы не может быть ни первого, ни последнего, ибо они вечны, как это будет полностью доказано в следующей главе.

Перейдем к исследованию бесконечности бога. Для начала предположим, что между бесконечным и конечным — применительно к богу или к природе (а это то же, что его творение или провидение) или просто применительно к пространству (бог проявляет свое провидение в последовательном ряду действий природы) — нет никакой промежуточной ступени. Бесконечность беспредельна и неограниченна, конечность же имеет пределы и ограниченна, так что они несравнимы и несоизмеримы. Предположительно бесконечная природа, или пространство, была бы столь же неограниченной во всех направлениях, как предположительно вечная линия в двух направлениях, и каждая часть ее необъятности была бы лишена центра.

Окружность необходимо предполагает существование центра и, как бы она ни была велика, подпадает под определение конечности; но необъятность, не будучи периферической, не имеет также и центра, так что быстрое и вечное движение пушечного ядра не могло бы продолжаться сквозь необъятность, ибо беспредельное нельзя исследовать и постигнуть посредством последовательного движения, или какого-либо поступательного действия, или путем сложения величин, какими бы большими и многочисленными они ни были; поскольку каждая из них мыслится локальной, то вместе они образуют лишь локальное целое и в конечном счете несоизмеримы с бесконечной природой (охватывающей все вещи) или с бесконечным пространством. То же самое и с бесконечным умом: он никуда не включается и ниоткуда не исключается, но мыслью заполняет необъятность, полностью постигает все вещи и обладает всеми возможными силами, совершенствами и достоинствами без сложения или вычитания.

Такова бесконечность бога, состоящая из мудрости, могущества, справедливости, благости и истины с их вечно взаимосвязанными и всемогущими действиями, соразмеренными (co-extensive) с необъятным многообразием (fullness) предметов.

Так как бог лишен телесности и потому не может быть воспринят нашими физическими чувствами, то, чтобы составить понятие о божественном характере, нам приходится основываться в своих выводах на его провидении и особенно на нашей собственной разумной природе; ибо по невниманию, невежеству или врожденной глупости человечества, или вследствие ухищрений коварных людей, или по всем этим причинам вместе, его понятия о боге весьма различны. Многие так блуждали во тьме, что составили себе совершенно ошибочное представление о предмете поклонения и, не отличая творца от его творения, поклонялись «четвероногим тварям и ползучим гадам». Другие воздавали божественные почести солнцу, луне или звездам; третьи в своем ослеплении обожествляли немых, бесчувственных и лишенных разума идолов, обязанных своим существованием в качестве богов отчасти механике, придавшей им их внешний облик, соразмерность и красоту, отчасти же своим священнослужителям, которые приписали идолам их атрибуты. Почитатели этих идолов, очевидно, приходили в такой экстаз, что в порыве ложного усердия восклицали: «Велика Диана!»^{3} Какие бы заблуждения ни были в мире относительно предмета обожествления, сколь бы непристойными и безнравственными ни были сами суеверия и какими бы средствами они ни внедрялись и увековечивались (было ли это делом коварных людей, всегда заинтересованных в том, чтобы использовать слабости черни, или же, что вполне вероятно, часть этих заблуждений была порождена слабостью непросвещенного разума, который от действий природы заключает к зримому, а не к невидимому богу), — как бы то ни было, у человечества в целом имеется идея, что бог есть, хотя бы оно и ошибалось или было введено в заблуждение относительно предмета обожествления. Как уже говорилось, это понятие о боге, очевидно, порождено было присущим человечеству всеобщим чувством зависимости от чего-то более мудрого, могущественного и благостного, нежели оно само; иначе оно не могло бы иметь представления о высшем начале во Вселенной и, следовательно, никогда не стремилось бы к богу и не имело бы никакого понятия о его бытии. Да и коварные люди не могли бы использовать доверчивость людей, навязав им ложных богов. Но, извлекая выгоду из общей веры в бытие бога, они искусно обманывают своих приверженцев в отношении предмета поклонения. Имеются также другого рода идолы, существующие в одном лишь воображении людей; они гораздо более многочисленны и (в большей или меньшей степени) рассеяны по всему миру. От них не свободны и не могут быть вполне свободны и самые мудрые из людей, так как всякое неправильное представление о боге есть идолопоклонство (поскольку имеет место заблуждение ума). К такого рода представлениям относится, к примеру, идея ревнивого бога. Ревность — порождение ограниченных умов, она проистекает из недостатка знания, который делает нас подозрительными и недоверчивыми в сомнительных вопросах; но в вопросах, которые мы ясно понимаем, ревности быть не может, ибо знание исключает ее. Таким образом, наделять ею бога — значит явно сомневаться в его всеведении[71].

Такого же рода — идея мстительного бога, но так как это представление о божестве заимствовано у дикарей, то оно не нуждается в дальнейшем опровержении. Сюда же следует отнести и представление о боге, который (как нам говорят иные теологи) выбрал из всей вечности только незначительную часть людей для вечной жизни, остальных же исключительной своей властью осудил на вечное проклятие. Такое представление о божестве, несомненно, обязано своим возникновением тому, что мы обнаруживаем у сильных, могущественных и безнравственных тиранов среди людей, хотя возможно, что со временем оно было подкреплено обычаем. Я, однако, опасаюсь, что уверенность последователей этого учения в том, что они сами принадлежат к числу этих благословенных избранников, сильнее побуждала их придерживаться его, нежели все прочие мотивы, взятые вместе. Это — эгоистичное и низменное понятие о боге, лишенном справедливости, благости и истины; оно породило естественное стремление препятствовать распространению в мире истинной религии и нравственности и в корне противоречит истинному характеру бога. Признать такое понятие истинным — значит ниспровергнуть всякую религию, полностью исключить деятельность человека ради собственного спасения или осуждения и отдать все во власть тиранического и несправедливого существа. Это оскорбительно для разума и здравого смысла и пагубно для нравственности вообще. Но так как в мое намерение входило не столько опровергнуть многочисленные ложные представления о боге, сколько изложить правильные и последовательные идеи об истинном боге, то я ограничусь здесь замечанием, что все неверные представления или идеи о боге суть принижения людьми его характера. Дабы избавиться от этих идолопоклоннических представлений о боге, следует образовать вместо них правильные и последовательные идеи.

Обнаружение истины необходимо избавляет ум от заблуждения, чего, вероятно, нельзя достигнуть никаким другим путем, ибо понятие о боге того или иного рода неизбежно проникнет в сознание зависимых существ, и, если им не посчастливится составить правильные представления, последние будут заменены представлениями ошибочными и ложными. Таким образом, бесполезно пытаться опровергать идолопоклоннические взгляды людей на бога, не сообщая им правильных понятий об истинном боге, ибо не осуществить этого — значит не сделать ничего для достижения поставленной цели. Ведь, как отмечалось выше, люди составляют сами или получают от других правильную или ложную идею о божестве: это всеобщий зов мыслящей природы, из коего можно вывести веское и решающее доказательство реальности бога, какими бы непоследовательными ни были в большинстве случаев представления о нем. Факт тот, что люди быстро постигают, что есть бог, чувствуя свою зависимость от него; по мере же того, как они исследуют его деяния и наблюдают его провидение, — слишком возвышенное, чтобы ограниченные умы могли понять его во всей полноте,— люди так или иначе путаются, стараясь найти правильную идею бога и его морального правления. Поэтому всякий раз, когда мы беремся судить о божественном характере, нам надлежит проявлять большое внимание и осторожность в сочетании с искренним стремлением к истине и не приписывать его совершенствам или правлению ничего несовместимого с разумом или с наилучшими знаниями, какие мы в состоянии иметь о нравственности; по меньшей мере мы должны проявить достаточно мудрости и не вменять богу в вину несправедливость и противоречия, каковые обвинения мы с презрением отвергли бы в отношении нас самих. Ни один король, правитель или родитель не хотел бы, чтобы его обвинили в том, что он правит пристрастно. «Можно ли сказать князьям: вы — беззаконники? Но он не смотрит и на лица князей и не предпочитает богатого бедному, потому что все они дело рук его» [Иов, гл. 34, ст. 18-19].

Глава II

Поскольку творение — плод вечной и бесконечной мудрости, справедливости, благости и истины и осуществлено бесконечным могуществом, оно подобно своему великому создателю остается тайной для нас. Как и каким способом оно было совершено, дано постичь единственно той силе, по всемогущему повелению которой оно свершилось. Все же, отправляясь от необходимых атрибутов, совершенств, вечности и бесконечности бога, мы можем доказать, что творение также должно быть вечным и бесконечным. Если бы оно не было вечным, то не могло бы быть и вечного проявления тех божественных атрибутов и совершенств, кои необходимым образом составляют бога.

Предположить, что бог самосущ и вечен, но что он бездействовал до некой определенной эры или периода, когда он, как полагают, приступил к акту творения, значило бы допустить противоречие в его природе как бога: согласно этому утверждению, существовала бы вечность, предшествующая эре творения, так как время или длительность без начала до некой определенной эпохи столь же вечно, как и время от такой эпохи, не имеющее конца. Одно относится к предшествующей, а другое к последующей вечности; стало быть, если творение началось во времени, то, надо полагать, предшествующей ему вечностью обладало некое бездействующее существо, если ею вообще обладало какое-нибудь существо. Если же допустить, что бог вечен, то можно с равным основанием предположить, что он был вечно деятелен, или, иными словами, вечное усилие было бы нераздельно связано с его существованием как бога; а если он вечно деятелен, то почему он не может вечно творить, т. е. совпасть во времени с предшествующей вечностью? Так как акт творения мог состоять лишь из одного простого и несложного усилия, целиком заполнившего собой необъятность, то это усилие незачем и невозможно повторять. Хотя провидение, представляющее собой усилие или действие природы, продолжается в вечной последовательности, вечное творение есть не более как вечное усилие или действование; и то и другое равно таинственны, и усомниться в них — значит не больше не меньше как усомниться в вечности бога. Вечность — прилагается ли она к длительности, существованию, действованию или творению — одинаково непостижима для нас, но здесь нет никакого противоречия, ибо мы не в состоянии усмотреть противоречие в том, что выше нашего понимания, а с другой стороны, мы не можем усмотреть его разумность или сообразность. Мы убеждены, что бог — разумное, мудрое, мыслящее существо, так как в некоторой степени он сделал такими же и нас, и мы зрим его мудрость, могущество и благость в его творении и управлении миром. Эти факты побуждают наш разум признать его, и не потому, что мы можем постичь его бытие, совершенства, творение или провидение; если бы могли постичь бога, он перестал бы быть тем, что он есть. Невежде не понять разумности мудреца, т. е. другого человека, и тем более совершенства бога. Тем не менее, рассуждая о произведениях и гармонии природы, мы должны допустить самосущую и вечную причину всех вещей, что уже было достаточно доказано, хотя в то же время самосущее и вечно независимое существо представляется нам таинственным. Итак, мы верим в бога, хотя не в состоянии понять, как, почему и откуда он мог появиться. Поскольку же творение было плодом усилий такого непостижимого и совершенного существа, оно необходимым образом должно остаться для нас в значительной мере таинственным; тем не менее мы можем быть уверены, что оно столь же вечно и бесконечно всеобъемлюще, как и бог.

Никто не станет отрицать реальности творения, ибо нельзя не видеть несомненности его. Из этой посылки необходимо следует, что оно было вечным или же существовало во времени, так как третьего пути или способа не дано: то, что не вечно, должно иметь начало, а это все равно, что существование во времени.

Что касается нас, то мы можем действовать не иначе как во времени; наше существование зависимое, и по прошествии следующих друг за другом отрезков времени мы достигаем зрелости, и каждое действие в нашей жизни совершается во временной последовательности. Как один отрезок времени сменяет другой, так и наши действия следуют одно за другим, и каждое из наших индивидуальных действий само по себе проходит ряд ступеней (are progressive) — если рассматривать его просто — и измеряется временем, мимолетные мгновения которого быстро движутся к никогда не прекращающейся длительности (stage) — вечности. Когда же мы говорим об акте, усилии или творении бога, мы не должны мыслить их себе стесняемыми или ограниченными временной последовательностью или последовательно связанными с мимолетными мгновениями времени подобно нашим деяниям, ибо такие понятия умаляют и ограничивают могущество бога, мысленно опровергают его вечность, бесконечность и абсолютное совершенство, наделяя его заведомо конечным свойством или состоянием. Но творение есть не что иное, как бесконечное усилие бога, а так как он неизменно вездесущ, то действие или усилие, связанное с актом творения, совершалось вечно и повсюду; как всеведущее, оно было абсолютно гармоничным и наилучшим; как всемогущее, оно совершено вне временной последовательности, а будучи вечно и бесконечно полным, всемогущий акт творения никогда не может быть повторен.

Так как необъятность заполнена творением — всеведущим, вездесущим, всемогущим, вечным и бесконечным созидательным усилием бога, — то оно непостижимо для слабого рассудка человека, и постижение его навеки останется достоянием бесконечной проницательности, прозорливости и никем не сотворенного разума...

Вечность и бесконечность бога необходимо подразумевает вечность и бесконечность творения и провидения. Предположение, будто правление или провидение бесконечного существа локально, прямо противоречит бесконечности его могущества и благости, так же как творение во времени противоречило бы его вечности. Сложная идея бога содержит идею его провидения, подобно тому как сложная идея короля включает в себя идею подданных или понятие о родителях — понятие об отпрыске. Представлять себе короля без подданных, родителей без потомков или бога без провидения так же химерично, а существование предшествовавшего творению провидения — так же фантастично, как и любое из предыдущих предположений; ведь при таком положении не могло бы быть существ или созданий, коими управляют или о коих радеют, и, стало быть, не могло бы быть и предшествующего творению проявления мудрости, могущества и благости (а это то же самое, что провидение), что исключило бы вечное провидение и тем самым вечное бытие бога. Ведь нет никакого сомнения, что вечное проявление этих божественных совершенств—абсолютно неотъемлемый признак бытия бога, поскольку оно делает его тем, что он есть, а именно вечно деятельным, провиденциальным и благостным существом. Поэтому если несомненно то, что бог вечен и бесконечен, то таково же и его творение.

Могут возразить, что бог был извечно счастлив в самом себе, не нуждался в услугах сотворенных им существ и потому провел предшествующую вечность, пользуясь теми атрибутами, кои он нашел нужным проявить в последующей вечности; но необходимо принять в соображение, что если бы у божественного разума было достаточное основание не проявлять своих совершенств или провидения в предшествующей вечности, то, действуя последовательно, бог не проявил бы их и в последующей вечности. В самом деле, если предположить, что у бога могло быть основание для бездействия в предшествующей вечности, то оно должно было остаться действительным и в дальнейшем, поскольку вечное и бесконечное основание должно быть извечно одинаковым. У людей принято говорить, что замысел — это полдела, но бесконечный разум, в котором не может прибавиться размышления или опыта и совершенства которого всегда остаются неизменными, не может не действовать извечно одинаково на одних и тех же основаниях. А так как предполагаемое творение во времени должно было иметь божественное одобрение, а основание и способность совершить его должны были быть вечно у бога, то, значит, это не могло не порождать вечно одного и того же следствия, а именно вечного творения и провидения.

Далее, если и можно предположить, что творение и провидение начались во времени, то все же при рассмотрении их всех вместе они содержат или подразумевают любое реальное совершенство или превосходство, а отсюда необходимо следует, что до эры творения бог был несовершенен; в самом деле, если в предполагаемом творении и провидении во времени было какое-то проявление совершенства, то следует предположить, что бог был лишен этого совершенства в предшествующей вечности, а недостаток или отсутствие совершенства в боге прямо противоречило бы его бытию. Это имело бы место одинаково как в предшествующей, так и в последующей вечности, и потому мы делаем вывод, что творение и провидение должны быть вечными. Наконец, если мы допустим, что творение имело начало, то, значит, начало имели и моральное правление [бога], и проявление божественных совершенств, которые должны быть совечны богу, а отсюда следует, что бытие и существование бога также имели начало, что сделало бы его зависимым от некой ранее существовавшей причины и опровергло бы его вечность, самосуществование и независимость, как о том уже говорилось. Поэтому мы должны признать вечность творения и провидения, а это то же самое, что вечное усилие или действование; а так как этот акт не был и не мог быть постепенным или совершённым во временной последовательности, а представлял собой одно простое усилие вечного и необъятного совершенства, наполненное беспредельным деянием, то он открывал вечное и бесконечно широкое поле для проявления божественного провидения.

Выше уже было вполне доказано, что исчисляемая нами временная последовательность не вечна, независимо от того, применяется ли она к творению, созданию, провидению или к чему-либо еще, если только предполагают, что оно имеет начало, а это всегда предполагается, когда мы говорим о времени или его делении. Но, предпосылая самосущую и, следовательно, вечную причину, мы можем затем предположить вечный последовательный ряд причин, который по своей природе был бы непостижим для нас и, стало быть, не мог бы быть нами вычислен, так как действующая и самосущая причина вечна, а творение или управление вещами не имеет выражаемого в числах начала или периода существования и чередования. Таким образом, последовательность не имела бы начала и конца, т. е. была бы столь же вечной, как какая-нибудь предполагаемая бесконечная линия; ее можно было бы назвать вечным рядом, поскольку она представляет собой гармонические кругообороты природы, в коих заключается провидение бога и где оно, как полагают, воистину вечно. И мы вполне можем предположить вечное создание так же, как вечное творение или действование, ибо, если мы только признаем вечность и бесконечность бога, необходимым следствием сего будут вечность и бесконечность его творения и провидения (что также может включать в себя создание), так как ни провидения, ни управления не могло быть до создания существ, коими управляют или о коих радеют. Итак, мы должны признать, что твари сотворены или созданы извечно либо то и другое, против чего, однако, можно привести то соображение, что если исходить из такой посылки, то творение и зависимые существа были бы в своей вечности совечны богу; как же в таком случае они могли бы зависеть от него? Отвечаю: точно так же, как акт бога, могущий быть вечным и тем не менее зависящим от бытия или сущности бога, или так же, как могут существовать вечные эманации, вечно проистекающие из вечной причины. Вечное существование, или вечная последовательная смена конечных существ в предшествующей вечности, столь же совместимо с атрибутами, совершенствами и провидением бога, как и то, что они должны быть бессмертными или способными к последующей вечной длительности, какими, согласно нашей вере, являются человеческие души.

Учение о вечном творении и провидении, а также о бесконечности его, возможно, возмутит тех читателей настоящей книги, которые привыкли вести свою генеалогию от Адама как от первого разумного конечного существа. Их может удивить понятие о вечной бесконечности творения, конечных существ и провидения. Но, как доказывалось выше, это должно было быть вечно. Мы должны, таким образом, понять, что, поскольку бог вечен и вечно деятелен, он мог вечно творить и создавать и действительно творил и создавал мыслящие деятельные существа, отвечающие за свои поступки. Вечное творение, или вечное создание и, стало быть, вечное существование, или последовательный ряд конечных существ в их отношении к предшествующей вечности, противоречат бытию бога или несовместимы с ним отнюдь не больше, чем бессмертие человеческой души, увековечение или вечный последовательный ряд конечных существ в их отношении к последующей вечности. Ибо самосущее, вечное и бесконечное совершенство вечно одно и то же и может и должно вечно проявляться одинаково, что наводит на мысль о единой вечности без начала и конца.

Хотя мы не в силах постичь самосуществование, вечность и бесконечность бога или вечность и бесконечность его творения и провидения, все же мы в состоянии понять, что несамосущее бытие необходимо зависит от существа, по своей природе самосущего и самодовлеющего. Иначе оно не могло бы существовать по той причине, что зависимое существо не может существовать независимо, как оно не может и существовать и не существовать в одно и то же время.

Вот почему самодовлеющее, независимое и самостоятельное существование действующей причины всех вещей доказуемо на основании существования зависимых разумных существ и ныне существующих явлений природы, с коими соприкасаются наши внешние чувства, внутреннее размышление и рассудок. А из самодовлеющего и самостоятельного существования действующей причины всех вещей мы делаем вывод, что эта причина обладает всем возможным могуществом, или, иными словами, что она всемогуща, иначе она по была бы самодовлеющей и не могла бы дать бытие всему необъятному множеству вещей. Установив, таким образом, всемогущество действующей причины всех вещей, мы заключаем о ее вечности и бесконечности, так как существо, обладающее всем [возможным] могуществом, самодовлеющее, самосущее или всемогущее, не могло бы существовать во времени или в какую-то определенную эру: утверждение, что оно не существовало до такой эры или до любого другого периода времени, противоречило бы его самодовлеющему существованию или его всемогуществу. Ведь самосущее и всемогущее существо не могло бы быть следствием воли, прихоти или могущества какого-либо другого существа или причины своего существования и абсолютной самостоятельности. Поэтому оно должно было существовать самодовлеюще, всемогущественно и вечно, иначе оно не было бы самодовлеющим, абсолютно самостоятельным или всемогущим, ибо способность к существованию — неотъемлемый признак всемогущества, так как без его существования не могло бы быть и такой силы во Вселенной. А раз существующая всемогущая сила включает в себя всю силу, то она необходимо включает и силу вечного существования: ведь любая сила, кроме вечной, не могла бы быть истинно и абсолютно всемогущей, ибо ей недоставало бы такого свойства, как вечность. Поэтому всемогущая сила вечна.

Вечное творение и провидение бога есть необходимый результат его вечного бытия и действования. Если бог вечно существует и действует, значит, он что-то делал, ибо он не мог быть деятельным, ничего не делая. Если же он что-то делал, то, спрашивается, не было ли это нечто достойное бога? Занятие пустяками недостойно его; считать, например, что он трудился днем, или отдыхал от трудов, или осуществлял акт творения согласно нашим понятиям о временной последовательности или постепенно, — значит делать предположения, не соответствующие бесконечному бытию и не отвечающие цели совершенствования необъятного творения и распространения или проявления беспредельного провидения; его никогда нельзя было бы усовершенствовать постепенным или конечным усилием, даже если бы оно продолжалось ad infinitum. Если же, напротив, мы станем исходить из того, что бог вечен и бесконечен, то отсюда должно с неизбежностью следовать, что его творение и провидение так же вечны и бесконечны, а это необходимо подразумевает вечное творение, создание и существование или последовательный ряд разумных конечных существ. Ведь творение и управление вещами (кои мы именуем природой), рассматриваемые отдельно от разумных существ, не могли образовать провидения, ибо в таком случае в творении и управлении одной лишь неразумной и неодушевленной материей, неспособной к ощущению, рефлексии и наслаждению, не могло быть и проявления божественной благости или характера. Ведь в таком творении и в гармонии одних только предметов природы не могло бы проявиться какое-либо понимание бытия, атрибутов и совершенства бога, божественность коего можно усмотреть лишь при проявлении разума. Поэтому разумные конечные существа, рассеянные (по всему мирозданию], должны быть совечными и соразмеренными с бытием, творением и провидением бога. Оспаривать же вечное существование, или последовательный ряд разумных конечных существ, или вечность и бесконечность творения и провидения — это в конечном счете все равно, что оспаривать реальность бога. Ибо вечное и бесконечное совершенство бога столь же несомненно, как и то, что он существует, а сечи это так, то нельзя сомневаться и в вечном и бесконечном совершенстве и в полноте его творения и провидения, какими бы ни были наши невежественные понятия и рассуждения об этом божественном предмете.

У читателя могут возникнуть некоторые вопросы, касающиеся отдельных приводимых в настоящем трактате доводов насчет последовательности усилия бога в творении, а именно убеждающих в том, что, даже если бы последовательное творение продолжалось вечно, оно все равно осталось бы ограниченным или локальным, в то время как и в этом и других разделах настоящего сочинения доказывается, что должна была существовать вечная последовательность в создании и чередовании предметов природы и особенно конечных разумных существ в их отношении к предшествующей и последующей вечности.

На первый взгляд кажется, что эти доводы не согласуются друг с другом. Утверждение, что в природе существует вечная последовательность, но что мы в то же время не в состоянии охватить необъятность вещей при помощи наших последовательных измерений, кажется противоречивым. Следует, однако, помнить, что последовательность в природе вечна и потому не имеет начала или конца, наши же расчеты конечны, так как у них имеются начало и конец, и потому с их помощью нельзя постичь вечную последовательность вещей, вечность бога или бесконечность его творения или провидения. Уже было доказано, что, прослеживая последовательный ряд причин, мы не в состоянии прийти к вечной или самосущей причине, ибо такая последовательность вечна и потому превосходит нашу систему счета, в основу которой положено сложение единиц или временной порядок. Однако, исходя из существующего порядка в природе, мы доказываем его вечную последовательность и чередование, которые превосходят наше исчисление, так как в этом бесконечном и вечном ряду нет первого; как у гипотетической бесконечной (протяженной) цепи пет первого звена, так и в вечной или бесконечной последовательности не может быть чего-то первого, ибо это противоречило бы бесконечной протяженности или вечной длительности бытия бога.

То, что имеет начало и конец, мы можем проследить при помощи своей системы счета вплоть до появления его во времени, но мы теряемся в своих попытках вычислить вечную длительность, или вечное существование, или бесконечную протяженность^{4} творения, ибо то, что бесконечно или беспредельно, превосходит возможности нашей математики и поглощает все наши мысли и сравнения. Также невозможно для нас предположить вечную математическую линию или бесконечную окружность, либо вычислить вечный ряд и последовательность причин или просто вечное бытие бога или длительность. Тем не менее мы убеждены в вечной длительности, так же как в вечном бытии бога, ибо если бог вечен, то длительность его существования также должна быть вечной, — независимо от того, способны ли мы вычислить ее или нет, — и то же самое можно поистине утверждать о вечном творении, или вечном провидении, или вечном существовании и последовательности, или порождении разумных конечных существ. Вечный ряд или последовательность в природе так же согласуются с нашим пониманием, как вечное существование природы или вечное бытие бога, так что мы так же можем спорить против любого вечного существования, как и против вечной последовательности: коль скоро возможно одно, возможно и другое, независимо от того, в состоянии ли мы их постичь или нет. Способ этого бесконечного счета непостижим для нас, но не противоречив, ибо мы не можем понять, что это есть противоречие, поскольку оно для нас непостижимо.

Наконец, так как не может быть бога без провидения и провидения без разумных существ, — лишь по отношению к ним оно в состоянии проявляться, — то, коль скоро существует бог, конечные разумные существа рассеяны по всему мирозданию и сфере провидения бога и совечны его существованию. Что же касается предположения о последовательном или постепенном творении, состоящем из локальных частей, которые, если рассматривать их совокупно, могли бы образовать лишь локальное целое, то это не может относиться к творению и провидению бога по той самой причине, что тогда мы могли бы охватить его при помощи своих математических вычислений и, стало быть, оно могло бы быть лишь конечным, что ни в коем случае не соответствовало бы относящемуся к нашей земле (territorial) провидению абсолютно совершенного и бесконечного существа.

Представляется уместным провести четкое различие между творением и созиданием, дабы избежать всякой путаницы в наших умах и не подменять одно понятие другим. Созидание относится к тому, что мы называем вечным рядом причин и следствий, о коем мы не раз говорили как о не поддающемся нашим вычислениям, и, хотя оно вечно, оно в вечном устроении природы зависит от творения, и есть творение, которое вечно зависит от вечной самосущей причины. Творение предоставляет материалы для созидания или видоизменения, а сила природы, именуемая продуктивностью, порождает огромное их разнообразие. Но продукт не может появиться из ничего, поэтому созидание и видоизменение есть продукт творения. Как отмечалось выше, творение, будучи вечным и лишенным последовательности, не может быть повторено, так как ему присуща вечная и необъятная полнота. Однако акты создания продуктов природы могут осуществляться и осуществляются в форме вечного ряда, примером чего могут служить продукты растительной и животной жизни. Словом, продукты (а это то же самое, что порождения) обычно суть не что иное, как создание. Смерть, гниение и распад — это лишь распад форм, а не уничтожение или распад творения, которое абсолютно полно и не зависит от частных форм, хотя оно должно существовать в той или иной форме и необходимо связано co всеми возможными формами. Таким образом, все формы вообще обязаны своим существованием творению. А необъятное творение, состоящее из стихий, обладает различными формами и наделено всеми необходимыми свойствами, качествами, склонностями и способностями, кои мы именуем природой, которая должна быть совечна богу и необходимо должна постоянно оставаться соразмеренной и сосуществующей с божественной природой.

Изложенная выше теория творения и провидения будет, вероятно, отвергнута большинством людей в нашей стране, так как у них предвзятое мнение, внушенное теологией Моисея, согласно которой творение имело начало. «Вначале сотворил бог небо и землю» [Быт., гл. 1, ст. 1]. В предыдущей части этой главы было доказано, что творение и провидение не могли иметь начала и что они не ограниченны, а беспредельны. Но Моисей, по-видимому, ограничил творение видом небес или небосвода с нашей земли, а если бы творение было подобным образом ограничено, то тем самым имели бы пределы господство и проявление божественного провидения и совершенства. Если же, однако, по мысли Моисея, сотворение «неба и земли» было необъятным, то такое беспредельное творение никогда не удалось бы завершить постепенной работой в течение столь же необъятного количества дней. Ибо постепенное творение есть то же, что и творение ограниченное, поскольку работа в течение каждого из следующих один за другим дней была бы ограничена последовательным измерением, а работа всех шести дней в совокупности могла быть только локальной и несоизмеримой с бесконечностью. Это ограничило бы господство и, следовательно, проявление божественных совершенств или провидения, что несовместимо с правильной идеей вечности и бесконечности бога, как то доказывалось выше.

Могут возразить, что необъятность вокруг всего земного шара до края Моисеева «неба и земли» была извечно заполнена творением, провидением и благостью, но что часть пространства, охватываемая Моисеевым представлением о «небе и земле», была до эры начала творения (что, согласно хронологии иудеев, произошло менее шести тысяч лет назад) пустотой в творении и, стало быть, в провидении бога, что глубоко противоречило бы правильному понятию о его бесконечности. В самом деле, если исходить из такой посылки, то творение и провидение должны были быть неполными до эпохи предполагаемого сотворения «неба и земли», когда оно, как предполагают, было закончено; а это заставляет предположить, что имелось дополнение к творению и, следовательно, к провидению бога. Но если бы они прежде простирались бесконечно, то не допускали бы расширения. Ведь необъятность, если дело идет о творении, провидении или просто пространстве, не может быть расширена или дополнена, так как необъятность исключает это. Отсюда мы делаем вывод, что если вечная и бесконечная полнота творения и провидения бога не подлежит сомнению, то повествование Моисея о сотворении «неба и земли» неприемлемо, так как оно свидетельствует против совершенства бога, ибо каково творение, таков и творец — совершенный или несовершенный, локальный или бесконечный.

В описании Моисеем творения содержатся и различные другие ошибки, об одной из которых я упомяну; ее можно обнаружить в его рассказе о первом и четвертом дне творения бога: «И сказал бог: да будет свет. И стал свет. И назвал бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один» [Быт., гл. 1, ст. 3, 5]. Затем он переходит к описанию второго и третьего дня творения и так далее по шестой; но в своей записи событий четвертого дня он заявляет: «И создал бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью...» [Быт., гл. 1, ст. 16]. Это явно несовместимо с историей происхождения света: день и ночь были предопределены в первый день, а на четвертый день для тех же целей были созданы большие и меньшие светила. Однако, по всей вероятности, в его писания вкралось много ошибок из-за несовершенства знаний и особенно из-за искажений в переводах писаний Моисея и других древних писателей. К тому же следует признать, что этим древним сочинителям было очень трудно писать для потомков уже в силу одного того, что наука и знания в те времена находились в зачаточном состоянии; стало быть, нам не следует выступать в качестве суровых критиков их писаний, мы должны лишь препятствовать навязыванию их миру как непогрешимых.

Когда мы рассматриваем нашу солнечную систему, притягиваемую ее раскаленным центром и регулярно совершающую величественные периодические обороты по нескольким орбитам, нас чаруют вид и созерцание этих движущихся миров, и мы благоговеем перед мудростью и могуществом, коим они притягиваются и коим скорость их регулируется и увековечивается. Когда же мы размышляем о том, что жизненные блага проистекают и зависят от свойств, качеств, строения, размеров и движения этого удивительного механизма, мы с благодарностью думаем о божественном благотворении. Когда мы мысленно (при помощи наших внешних чувств) окидываем взором просторы звездных небес, мы теряемся в необъятности божественных деяний; одни звезды кажутся ясными и блестящими, другие же, едва различимые глазом, становятся яркими, когда мы пользуемся подзорной трубой, благодаря чему мы узнаем, что в пределах наших слабых [возможностей делать] открытия существуют еще и другие, очень далекие звезды, которые нельзя было бы различить невооруженным глазом. Эти открытия, касающиеся божественных деяний, естественно, подсказывают пытливому уму, что творец этой поразительной части творения, открывающейся нашему взору, распространил свое творение и дальше; так что если бы кто из нас мог перенестись на самую далекую звезду, какую мы в состоянии воспринять отсюда, то с нее мы могли бы наблюдать миры, столь же далеко отстоящие от этой звезды, как сама она отстоит от нашей земли, и так далее ad infinitum.

Кроме того, вполне разумно заключить, что небесные тела, или, иначе, миры, движущиеся или расположенные в доступных нашему знанию пределах, равно как и все прочие миры во всей необъятной Вселенной, принадлежат каким-то мыслящим деятельным существам или населены ими, как бы они ни отличались от нас или друг от друга по своим чувствам или способу восприятия и передачи идей. В самом деле, разве было бы мудро и совместимо с совершенствами, которые мы чтим в боге, если бы он не дал бытия разумным существам в этом мире, как и в тех других мирах в его необъятном творении, промежутки между которыми заполнены эфиром, обладающим различными свойствами? Поскольку же этот мир заполнен именно таким образом, мы имеем все основания заключить, что, коль скоро бог дал нам радоваться и славить его за наше бытие, он действовал сообразно со своей благостью, проявляя свое провидение во всей Вселенной.

Предположение, будто всемогущий бог ограничил проявление своей благости нашим миром, исключив все другие, очень походит на досужие домыслы некоторых людей, воображающих, будто только они и их единомышленники или единоверцы избраны богом. Но такие понятия, говорящие об узости и нетерпимости, унизительны для разумного существа и совершенно недостойны бога, о коем мы должны составить самые возвышенные представления.

Далее, благость или любое из моральных совершенств бога не могли бы проявиться только в заполнении необъятности простым творением стихий или инертной, бесчувственной и неодушевленной материи, которая, как полагают, по своей природе не способна чувствовать, размышлять и наслаждаться. Несомненно, что бог предназначил стихии и составные части материи служить разумным существам, образуя или поддерживая их соответствующий образ жизни в этом или других многочисленных мирах.

В беспредельном божьем царстве природы и провидения может быть столько же различных видов ощущения, сколько имеется различных миров и жизненных условий (temperatures) в необъятности, или ощущения могут по крайней мере так или иначе видоизменяться. Нам, правда, неизвестно, сходны ли их ощущения в каком-либо одном или во многих отношениях с нашими ощущениями, и, если сходны, то насколько. Однако мы можем быть столь уверены в существовании видов мыслящих существ, рассеянных по всему божьему мирозданию, сколь вообще можно быть уверенным в вещи, которую нельзя доказать математически или которая не подкрепляется доказательствами, доступными нашим внешним чувствам и именуемыми чувственной демонстрацией. Ведь если жизнь и разум имеются только в нашем мире, значит, этот мир объемлет всю область провидения бога, ибо мудрость или благость не могли бы проявиться только в управлении стихиями и бесчувственной материей. И не может такое предполагаемое управление ни иметь хоть какую-то важную цель, ни принести счастье, знание или пользу бытию вообще; нельзя также найти никаких оснований для того, чтобы такое творение (ибо оно не может быть провидением) получило божественное одобрение. Следовательно, мы можем быть внутренне уверены, что разумные существа рассеяны повсюду и соразмерены с божьим творением.

Хотя рассеянные в бесконечности мыслящие существа столь сильно различаются между собой по способу ощущения и, стало быть, по способу передачи и восприятия идей, однако разум и сознание должны быть у всех одинаковыми, но одинаковыми по своей природе, а не по их отношению к различным предметам разных миров. Например, слепорожденный не имеет, вероятно, представления о цвете, хотя чувства слуха и осязания у него могут быть такими же сильными, как у нас. А если уж в нашем мире существует такое множество видов ощущений, то сколь многочисленны, надо полагать, они в необъятной Вселенной? Размышляя об этих предметах, мы вскоре почувствуем недостаточность нашего воображения, которое не в состоянии представить себе все возможное разнообразие видов ощущения и способов общения мыслящих существ. Могут возразить, что человек не в состоянии существовать на Солнце; но разве отсюда следует, что бог не мог создать или не создал для этой огнедышащей сферы особой природы и не сделал для нее столь же естественным и необходимым вдыхать и выдыхать языки пламени, как для нас воздух? Многочисленны породы рыбы, могущие существовать только в воде, где погибли бы другие животные (кроме земноводных); в то же время другие живые существа самых разных видов быстрее или медленнее передвигаются по поверхности земли или летают по воздуху. Среди них имеются всевозможные виды, живущие зимой без пищи; а многие, в действительности живые, насекомые остаются в замороженном состоянии и вновь возвращаются к привычной для них животной жизни под благотворным воздействием солнца. Если, таким образом, животная жизнь может принимать столь различные формы в одном и том же мире, то какое же непостижимое разнообразие наделенных духом, размышляющих и сложных (organized) существ возможно в бесчисленных мирах? Конечно, любые мыслимые препятствия, связанные с качеством каждого из этих миров или с присущими ему условиями, не могли бы помешать всемогущему богу заполнить свое мироздание причастными морали деятельными существами. Неограниченное совершенство бога позволило бы ему совершенным образом приспособить любую часть мироздания к строению любых видов и разновидностей сложных существ, в кои он в своей божественной мудрости и благости почел за благо вдохнуть жизнь. Итак, поскольку абсолютное совершенство лишено недостатков, разумно предположить, что необъятное мироздание заполнено разумными деятельными существами, что так было вечно и что проявление божественной благости должно было быть таким же совершенным и полным в предшествующей вечности, каким оно может быть в вечности последующей.

Из этого теологического рассуждения о творении и провидении бога явствует, что целое, которое мы именуем природой, — а это то же самое, что совершенным образом упорядоченное творение, — было извечно связано воедино творцом в соответствии с одной и той же славной щелью, а именно с проявлением божественной природы, следствием чего являются существование и счастье бытия вообще. Таким образом, творение со всеми его порождениями действует в соответствии с законами природы и поддерживается самосущей вечной причиной в совершенном порядке и сообразности, согласно с вечной мудростью, неизменной нравственностью, беспристрастной справедливостью и необъятной благостью божественной природы, что составляет суть провидения бога. Именно в силу установленных законов природы лето и зима, дождливая и ясная погода, муссоны, освежающие бризы, время посева и жатвы, день и ночь, чередуясь, сменяют друг друга и расточают свои великие блага человеку. Каждая радость и опора в жизни — от бога; его создания получают их благодаря направленности, пригодности, характеру и действию этих заколов. Природа есть средство или инструмент, при помощи которого бог одаривает человечество своей добротой. Воздух, которым мы дышим, свет солнца, вода журчащих ручьев — все это проявление его провидения; и хорошо, что они даны нам в таком избытке, что не могут быть отняты у бедняков и стать монополией богачей.

Усердно изучая природу, мы неизбежно теряемся перед лицом необъятности деяний и мудрости бога; тем не менее мы можем различить пригодность для нас этих разнообразных вещей, их способность осчастливить и поддержать нас. Из всего этого мы, как разумные и созерцающие существа, делаем вывод, что бог повсеместно единообразен и гармоничен в бесконечности своего творения и провидения, хотя мы по своей слабости и не в состоянии постичь всей этой гармоничности; в глубине души (morally) мы, однако, уверены, что бесконечная мудрость должна была извечно избрать лучший из всех возможных замыслов, бесконечная благость одобрила его, а бесконечное могущество осуществило его. А так как конечной целью творения бога и управления им его созданиями должно было быть благо бытия вообще, то он в своем всеведении не мог не иметь его постоянно в виду. Поэтому всеобъемлющая природа должна в конечном счете стремиться к этому одному пункту, бесконечное же совершенство должно вечно проявляться в творении и провидении. Отсюда мы заключаем, что бог так же вечен и бесконечен в своей благости, как всемогуще велика его самосущая и совершенная природа.

Люди более или менее склонны смешивать свои понятия о божественном провидении с поступками или деятельностью человека, которые надлежит рассматривать особо, ибо они не одно и то же: первое есть деятельность бота, проявляющаяся через вмешательство действий природы, второе же — деятельность человека. Провидение бога поддерживает Вселенную и позволяет наделенным разумом деятельным существам действовать, пользуясь предоставленной им свободой, в определенных ограниченных сферах, иначе это не могло бы именоваться деятельностью человека, а именовалось бы деятельностью бога. Подобным же образом мы должны в обоих понятиях о бесконечности бога различать его сущность и его творение. Бесконечность божественной природы не включает всех вещей, хотя и включает все возможные совершенства. Если бы она включала все вещи, то включала бы и все несовершенства, а это недопустимо; точно так же провидение бога не включает всех видов поступков и действий, — оно не включает поступков свободных и отвечающих за них существ по той причине, что эти существа в той или иной мере несовершенны и грешны, хотя их способность к деятельности и поддерживается провидением бога. Ведь бог не может ограничивать (controul) поступки свободных существ, так как это противоречило бы их свободе. Необходимость и свобода ввиду различия их природы прямо противоположны друг другу, я поэтому нельзя сказать, что мы действуем необходимо и свободно в одних и тех же случаях и в одно и то же время, как мы не можем в одно и то же время существовать и не существовать. Само всемогущество не в состоянии осуществить это или другие подобные противоречия, так как это исключается самой их природой: ведь если одна часть противоречия истинна, то другая не может быть таковой.

Некоторые ссылаются на предполагаемое предвидение бога как на доказательство фатальности поступков людей. Однако во всеведущем разуме лет и не может быть никакого предвидения, ибо в божественном знании нет ни первого, ни последнего, ни начала, ни конца, а есть лишь вечное теперь, которое нельзя разделить на времена, эпохи или последовательные части, как это делаем мы. Последовательность в знании — отличительная особенность конечного ума, это — постепенное или мало-помалу расширяющееся познание вещей, и такой метод приобретения знания не может быть распространен на постижение бесконечности вещей. Но вечное и бесконечное знание всегда одинаково и всегда наличествует у бога, а это необходимо исключает понятие о прежде или после в божественном знании, подобно тому как безграничное пространство исключает понятие о центре, который не может существовать без окружности. Представим себе бесконечно протяженную цепь, а это то же самое, что вечное или бесконечное протяжение; только божественный разум мог бы охватить все ее звенья, так как количество их нельзя определить при посредстве конечного исчисления. К тому же у такой воображаемой цепи не было бы ни первого, ни последнего звена. Аналогичное сравнение можно провести, представив себе вечный ряд причин и следствий, в котором не могло бы быть первопричины, хотя и должна была бы существовать вечная причина; так что бог не может быть первопричиной всех вещей, что и доказано в четвертом разделе первой главы. А коль скоро вечная причина не была первопричиной, то и у всеведущего вечного разума не может быть первого или последнего знания. Можно, однако, возразить, что, хотя допустимо, что знание бога всегда одинаково и не увеличивается, не уменьшается и не проходит ряд ступеней, тем не менее его всеведение относительно поступков людей (во времени), а также вещей вообще, вечно и потому существует в божественном разуме до самих поступков, и, следовательно, человеческие поступки необходимо должны были совершиться именно так, как они совершились, иначе знания бога были бы несовершенными, что, по мысли некоторых, говорит против свободы [действий] человека. Следует, однако, принять во внимание, что, хотя знание поступков людей имелось в божественном разуме до того, как сами эти поступки были совершены во времени, тем не менее эти человеческие поступки не были необходимо вызваны этим присущим богу знанием, а, наоборот, поступки людей неизбежно обусловливают его знание. В самом деле, если бы эти поступки в действительности не были совершены во времени, вечный разум не мог бы знать о них, так как бог не мог бы принимать ложь за истину; поэтому вечное знание бога основано на самом факте совершения этих поступков. Таким образом, не знание бога обусловливает поступки людей, а эти поступки обусловливают знание бога. Допустим в качестве примера, что читатель видит, как я двигаю рукой, — в данном случае движение обусловило знание о нем; вечное же всеведение бога обусловило то, что он знает об этом вечно, так же как читатель знал это во времени.

Бог вечно и бесконечно всеобъемлющ и поэтому необходимым образом знает все, и его всеведение в такой же степени необходимо опирается на факты, как и знание человека. Отсюда мы заключаем, что поступки людей могут быть свободными, но что всеведение бога необходимо, так как знание всех вещей составляет необходимое совершенство божественной природы; а то, что вообще не существует, не может быть познано ни богом, ни человеком. Вот почему факты составляют истину и необходимо порождают всякое знание — и божественное, и человеческое. Поскольку же всеведение бога основано на истине, оно должно проводить между миром природы и миром морали те присущие им различия, которые действительно существуют между ними.

Очевидно, что природные тела в отличие от разумных существ подвержены тяготению и управляются роком. Но из одного только вечного всеведения бога нельзя заключить, действуют ли люди необходимым образом или свободно; ведь если признать, что поступки людей либо необходимы, либо свободны, то такое признание не могло бы быть знанием бога, которое делает их такими, какие они есть; оно также не меняет их. Они обладают не зависящей от всеведения бога природой, на которой неизменно основано его всеведение. Поэтому вполне возможно, что если бы поступки людей могли оставаться неизвестными богу или если бы он их не знал, то все же они были бы либо необходимыми, либо свободными, каковы они в действительности по своей природе, а знание или незнание их богом или человеком не меняет их природы, независимо от того, необходимы они или свободны. Ведь истина одна, и всеведение бога не может не основываться на ней, иначе бог не был бы всеведущим. Итак, в действительности бог знает поступки людей, каковы они на самом деле: божественное предвидение необходимо опирается на действительность. Предположить, что поступки или поведение людей предопределены богом и совершаются лишь его провидением, — значит явно усомниться в его справедливости и благости, ибо это значит полагать, что, наделив нас умственными способностями, бог дал нам ложное, ошибочное сознание вины, тем самым сделав нас обманным путем умственно убогими, и внушил нам лишь воображаемый страх перед безнравственными поступками, в которых мы полностью пассивны, так как нами движет верховная сила Вселенной. Выходит, что нас нельзя порицать за то, что мы делаем и мы виновны единственно в том смысле, что нашему обманутому сознанию свойственно иметь ложные представления, а это, в соответствии с предполагаемой истиной, полностью искупает нашу вину. И если бы мы знали, что это так, то мысль о грехе отягощала бы нашу душу не больше, чем перчатка — нашу руку. Поэтому предположение, будто поступки или поведение людей заранее предопределены, недопустимо, ибо такое предположение (со стороны людей) оскорбительно для божественного характера, так как оно делает бога творцом морального зла, снимая ответственность с его грешных созданий, или же исключает моральное зло из Вселенной, а в таком случае отпадает всякая необходимость дальше спорить по этому вопросу.

Человечество в общем в своих понятиях или писаниях о свободе действий смешивает ее с механизмом, что не удивительно, ибо истинную природу человеческой свободы почти невозможно описать независимо от той или иной примеси обязательности; Вселенная вокруг нас, не исключая и наших телесных чувств, подчинена законам рока, так что во Вселенной нет вещи, которая была бы аналогична разумной природе или сколько-нибудь сходна с ней и с которой мы имели бы основание сравнить ее. А так как разум по самому своему принципу отличен от всех других известных нам видов существования, то природа и способ его действия или применения им своих способностей отличаются по своему характеру от всех других вещей, что делает аналогию неуместной. Разнообразные и широкие действия всей материи, о которой мы имеем какое-нибудь понятие, управляются всемогущей властью рока, и хорошо, что таким образом она упорядочивается разумной природой и подчиняется ей. Естественный трепет сердца, биение пульса и притяжение наших тел вкупе с другими законами нашей животной природы так же механичны, как и движение нашей солнечной системы; поэтому во Вселенной все подчинено законам рока, кроме действий или усилий причастных морали существ, которые от природы свободны, о чем мы знаем интуитивно и что не требует доказательств, ибо это знание неотъемлемо присуще всем мыслящим существам. Все возражения, когда-либо выдвигавшиеся против этого факта, порождены слабостью наших рассуждений. Именно вследствие этой интуитивной уверенности в том, что мы свободны, наша совесть оправдывает или осуждает все наши действия и наше поведение, и из этого сознания свободы проистекает все наше душевное счастье и несчастье, хвала и хула, и отсюда же мы выводим все наши понятия о добродетели и пороке или об ответственности. Но когда мы пытаемся исследовать свободу воли, или истинную сущность свободы, или то, в чем она заключается, окружающие нас со всех сторон законы рока нередко путают нас или ставят нас в тупик, и из-за неумения отличить свободу от принуждения мы смешиваем ее (в своих ошибочных понятиях) с действием этих механических законов. Таким образом, мы делаем в конечном счете (неправильные выводы, отрицающие реальность этой свободы, заключая, что ум подобно материи находится под властью законов рока, хотя в то же время подобный вывод совершенно противоположен нашей интуитивной уверенности в обратном. В конечном счете мы не можем не чувствовать себя виновными или невиновными в соответствии с велениями собственной совести и бываем счастливы или несчастливы в душе, исходя из своего интуитивного знания свободы наших действий, которое неизменно опровергает всю нашу противоречащую философии теорию, ратующую против этого. В самом деле, присущее нашему рассудку интуитивное сознание свободы естественно и правильно, и оно окажет свое действие на нашу совесть вопреки нашим теоретическим размышлениям о предначертанности наших действий. Свобода наших действий, сделавшая возможными добродетель и порок в человеческой природе, была внушена нашей душе одновременно с применением разума и знанием о моральном добре и зле. И хотя наши рассуждения по этому важному вопросу могут быть чрезмерно окрашены фатализмом в отношении окружающих нас вещей, а наши выводы могут оказаться более или менее ложными и ошибочными, однако наше интуитивное знание (intuition) реальности нашей свободы не может быть обманом, ибо наши действия, а значит, ответственность перед высшим судом бога или заменяющим его судом нашей собственной совести подсказываются неизменным голосом всякой разумной природы, которая должна была иметь божественное одобрение, повсеместно объявляемое разумной природе по интуиции. Ибо предположение, будто подневольные существа следует хвалить или порицать, наказывать или награждать за их предопределенные или пассивные действия, ужасно нелепо и противоречит здравому смыслу. Если бы бог по природе вещей был в состоянии заставить причастные морали деятельные существа поступать необходимым образом, они, несомненно, воздерживались бы от порочных деяний и механически практиковали то, что мы именуем добродетелью (хотя, будучи подчинена законам рока, она утратила бы свою природу), и механически сделались бы счастливыми, что позволило бы предотвратить царящие в области нравственности смятение и беспорядок и проистекающие отсюда беды. Но по природе и сообразности вещей богу было невозможно создать разумную природу, лишенную свободы, так как она естественно и необходимо вытекает из такой природы или прирожденна ей так, что одно не может существовать без другого. Вследствие этого стало возможным моральное зло, получившее доступ в этот мир исключительно из-за порочных действий человека, которые несут гибель не только отдельным личностям, но и целым семьям, республикам, королевствам и империям, независимо от того действия, какое они могут оказать на последующем этапе нашего существования.

Философы разных школ ожесточенно спорят о том, что будет с ослом, если поместить его между двумя одинаково соблазнительными охапками или связками сена, находящимися от него на равном расстоянии, но непосредственно недосягаемыми: умрет ли он от голода, не зная, какую из них предпочесть для насыщения? Однако более чем вероятно, что при этих обстоятельствах у осла хватит сообразительности, чтобы посрамить тех, кто в своих теоретических спекуляциях обрекает его на смерть. Некоторые считают, что подобного рода спекуляции приложимы и к мотивам поступков и поведения человека вообще, и утверждают, что мы не можем действовать без побудительных мотивов, что один преобладающий мотив среди множества других обязательно определяет акт выбора или воли и что если мотивы или побуждения предположительно были бы равносильными, то они уравновесили бы друг друга. Для подтверждения этого довода проводят механические сравнения, например, с весами и безменом, которые можно при помощи одинаковых грузов уравновесить так, чтобы их колебания прекратились; больший же груз перетягивает коромысло весов. Таким образом, ошибочно проводя механическое сравнение с действиями морального характера, упускают из виду свободу этих действий. Или же сравнивают [эти действия] со свободно и беспрепятственно текущей водой, полагая, что человек свободно действует под влиянием сильнейших мотивов, которые извне и необходимо определяют все его поступки в устроении природы, но тем не менее эти поступки столь же свободны, как свободна текущая по своему естественному пути вода, или как коромысло весов или безмена, склоняющееся в одну сторону под действием большего веса. Следует, однако, помнить, что в отличие от материальных вещей сущность разумной природы не занимает пространства, не телесна и не состоит из материи^{5}; она ни тяжелая, ни легкая, ни круглая, ни квадратная, ни длинная, ни короткая, ни черная, ни белая. На что же она в таком случае похожа? Она похожа на самое себя, или, по выражению доктора Уоттса,

Точно так же движение воды, управляемое силой тяжести, или перетягивание коромысла весов или безмена, необходимо подчиненное тому же закону, или любое другое движение или действие природы или искусства не могут быть аналогичны душевным актам или сравнимы с ними, что и служило причиной путаницы у всех авторов, пытавшихся это сделать.

В самом деле, мыслящие существа и образ их действий по самой своей сути отличны от всех остальных частей Вселенной, и всякое сходство или сравнение, которое мы проводим, могут лишь опутать или осложнить правильное представление о нашей возвышенной разумной природе и о том .поразительном способе, каким осуществляются ее усилия или действия. Выводя же ее характер или действие из материи, формы и движения с их различными видоизменениями, следствиями и сочетаниями, будь то одушевленными или неодушевленными, мы (мысленно) принижаем ее, хотя вполне естественно представлять свободу ума при помощи внешних аналогий. Один индеец в нашей стране на вопрос, что такое его душа, ответил: «Это моя мысль». Ответ и лаконичен, и верен, и наибольшую уверенность в том, что мы действуем свободно, мы можем черпать из естественной интуиции. Таким образом, величайший философ и простой неграмотный крестьянин находятся в этом отношении в равном положении, так как оба они сознают себя свободными; это чувство и побуждает нас порицать себя или себе подобных, когда мы или они не руководствуются разумом.

До тех пор пока совесть человека будет источником душевного счастья или несчастья, проповедовать учение о необходимом характере наших действий бесполезно, ибо природа заставит нас одобрить или не одобрить самих себя в соответствии с нашим знанием о моральном добре и зле. Если природа заблуждается (что недопустимо) и внушает нам ошибочное сознание нашей свободы и, следовательно, морального добра и зла, то все же, пока природа (или совесть) остается самой собой, наши размышления или понятия о заслугах и проступках также останутся теми же самыми. А это не может не иметь аналогичных последствий, т. е. покоя и счастья или сознания вины и несчастья. Так что если природа обманула нас в этих вопросах, то у лас нет средств для успокоения своей греховной совести, разве что наше кальвинистское духовенство сумело бы вполне серьезно вбить в наши головы, что сознание нами вины или ответственности — это всего лишь заблуждение и что в действительности всемогущий бог навеки начертал и предопределил все наши поступки. Такая вера, возможно, и успокоила бы греховную совесть, но, по моему убеждению, бог природы так укоренил свой закон в душе человека, что проповедникам фатализма не удастся его уничтожить, и совесть всегда будет уличать во лжи таких проповедников, хотя бы часть человечества до традиции и соглашалась молчаливо с этим неверным учением.

Учение о роке используется в армиях как средство побудить солдат идти навстречу опасности. Магомет учил свою армию, что «срок жизни каждого установлен богом и что никто не мог бы сократить его, какому бы риску ни подвергался человек в бою или как-то иначе». Но весьма странно, что это учение внедряется в мирной и гражданской жизни и находит поддержку у религиозных учителей: ведь оно подрывает религию, как таковую, и делает излишней ее проповедь, если только не предполагать, что в числе других необходимых событий необходимо и то, чтобы они проповедовали это учение и чтобы я возражал против него, повинуясь тому же закону рока, согласно которому все мы рассуждаем и действуем как бы в замкнутом кругу. Если это так, то я делаю другой необходимый ход, состоящий в том, чтобы уволить проповедников этого учения и бережливо истратить получаемое ими вознаграждение, что, возможно, больше отвечало бы целям обеспечения нашего счастья, или же израсходовать эти деньги на доброе вино или старый эль, дабы возвеселить сердце и посмеяться над глупостью или хитростью тех, кто хотел бы превратить нас в простые машины.

Некоторые приверженцы учения о роке станут также утверждать, что мы действуем свободно; тем не менее они говорят нам, что существует взаимосвязь причин и следствий, которая тянется от бога до наших дней и будет продолжаться вечно; эта взаимосвязь управляет, мол, и будет управлять всеми поступками в нашей жизни и вызывать их, хотя в природе нет ничего более несомненного, нежели то, что мы не можем в одном и том же действии и в одно и то же время поступать и необходимо, и свободно. Но как трудно таким лицам, искренне уверовавшим в то, что они избраны (и тем самым по воле бога стали пользоваться особой его благосклонностью), отказаться от своих представлений о предопределенности всех событий, на которых вопреки здравому смыслу зиждутся их положение божьих избранников и вечное счастье. С другой стороны, открыто идти против закона природы (или велений совести), который интуитивно подтверждает несомненность свободы человека, им так же трудно, как и отвергать эту очевидность; поэтому они цепляются за обе части противоречия, утверждая, что они действуют и необходимо, и свободно, и, исходя из этого противоречивого принципа, пытаются отстоять и веления естественной совести, и свою блажь, будто они избранники бога и пользуются его исключительной благосклонностью.

Такие люди обычно утверждают, что предвидение, предопределение или веления бога необходимо приводят к одному и тому же результату и в равной мере определяют деятельность человека. Поскольку же повсеместно признано, что богу извечно ведомы все деяния человека, эти люди заключают, что человеческое поведение или поступки необходимы. По их словам, это должно соответствовать божественному предвидению, иначе знания бога были бы несовершенными; при этом они не принимают во внимание, что невозможно знание богом того, поступает ли свободно действующее существо необходимо или же необходимо действующее существо поступает свободно; бог знает вещи или факты такими, каковы они на самом деле. Так что, если мы действуем свободно, бог знает, что мы действуем свободно; если же мы действуем необходимо, то он знает, что мы действуем необходимо. Тем не менее, исходя из теории рока, можно утверждать, что наши действия достоверны, или же они не могли быть известны. Правильно, но эта достоверность проистекает не из божественного предвидения, а из человеческой деятельности; поэтому если наша деятельность свободна, то достоверно, что она свободна, если же она необходима, то достоверно, что она необходима. Таким образом, и достоверность наших действий, и божественное предвидение их объясняются их природой или реальностью; точно так же в отношении человеческой деятельности не может быть никакого другого предвидения или никакой другой достоверности, кроме тех, которые проистекают из присущей ей природы. Поэтому довод, основанный на признании вечного предвидения или достоверности, применим и к свободе деятельности человека, и к неизбежности таковой. В целом мы вправе заключить, что наши действия не обусловливаются божественным предвидением, а, напротив, обусловливают его, так как знания бога или человека должны основываться на истине, а истина не может не основываться на природе. Поэтому природа есть наша путеводная звезда в вопросе о свободе или необходимости поступков, совершаемых нами в жизни, ибо, хотя следует признать, что наше поведение в жизни либо необходимо, либо свободно, том не менее таким, какое оно есть, его делает не знание бога или любого другого разумного существа, а наши действия объясняются их природой. Именно она определяет, свободны ли они или необходимы, и именно она обусловливает божественное предвидение. В самом деле, богу ведомы не только поведение или действия каждого из его созданий, но также способ его действий, а как раз способ действий и должен определить, необходимы ли они или свободны, и именно природа их действий должна установить их способ, а на нем основывается божественное предвидение.

Из приведенных выше доводов мы заключаем, что важный вывод о свободе или фатальности наших действий нам следует делать, исходя из присущей им природы, а не из божественного предвидения или просто из знания бога.

Предопределение действий человека богом — это поистине то же самое, что божья воля, ибо эти выражения — синонимы и оба они означают проявление божественной воли во всех поступках людей: ведь то, чего бог хочет, предопределяя события, бывает таким же абсолютно обязательным и необходимым по своим последствиям, каким могла бы быть его воля в отношении этих событий. Но божественное предвидение есть не более как знание человеческих поступков, на которые воля или решение бога не оказывают никакого влияния, не служат их причиной, не вмешиваются в них и которые всецело объясняются свободной деятельностью человека.

Из замечаний по этому вопросу явствует, что божья воля или предопределение деятельности людей привело бы к ее фатальной необходимости; но предвидение бога не определяет, необходимы ли их поступки или свободны.

Вопрос о человеческой деятельности во многих отношениях запутан, труден и сложен, что еще усугубляется ухищрениями и софистикой пристрастных авторов. Для того чтобы всесторонне исследовать его, потребовался бы целый том; я намереваюсь сделать это в будущем и потому, излагая настоящую краткую систему, осветил вопрос лишь в общих чертах и коснулся его постольку, поскольку того требовала моя система, с тем чтобы исключить человеческую деятельность из провидения бога. В самом деле, если бы творец природы и в отношении человеческих поступков распространил определенную взаимосвязь причин и следствий на людей, совершающих эти поступки, то отсюда следовало бы, что бог — единственное деятельное начало в этом мире и что он — при помощи своих рядов причин и следствий — побуждает людей к действию, т. е. служит действующей причиной их деятельности, а это означало бы либо сделать бога ответственным за грехи, либо исключить моральное зло из нашего мира.

Одного этого соображения вполне достаточно, чтобы навсегда установить реальность свободы человека, что в то же время согласуется с нашим осознанием ее и на чем основаны все наши понятия о правде и неправде или о моральном добре и зле.

Мы закончим этот раздел и главу в целом беглыми замечаниями относительно исследований св. Павла^{7} по вопросу об избранности и предопределении, содержащихся в девятой главе его Послания римлянам. «Но так было и с Ревеккою, когда она зачала в одно время двух сыновей от Исаака, отца нашего; ибо, когда они еще не родились и не сделали ничего доброго или худого (дабы изволение божие в избрании происходило не от дел, но от призывающего), сказано было ей: больший будет в порабощении у меньшего, как и написано: Иакова я возлюбил, а Исава возненавидел. Что же скажем? Неужели неправда у бога? Никак. Ибо он говорит Моисею: кого миловать, помилую; кого жалеть, пожалею. Итак, помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от бога милующего. Ибо Писание говорит фараону: для того самого я и поставил тебя, чтобы показать над тобою силу мою и чтобы проповедано было имя мое по всей земле. Итак, кого хочет, милует; а кого хочет, ожесточает. Ты скажешь мне: за что же еще обвиняет? Ибо кто противостанет воле его?» [Римл., гл. 9, ст. 10—19]. Это возражение апостол пытается опровергнуть следующим доводом: «А ты кто, человек, что споришь с богом? Изделие скажет ли сделавшему его: зачем ты меня так сделал! Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого? Что же, если бог, желая показать гнев и явить могущество свое, с великим долготерпением щадил сосуды гнева, готовые к погибели» [Римл., гл. 9, ст. 20-22].

Из приведенных здесь слов, а также из посланий св. Павла вообще явствует, что он упорно придерживался учения о предопределении или избрании богом лишь определенной части человечества для облагодетельствования и спасения, как в примере с Иаковом и Исавом: «Иакова я возлюбил, а Исава возненавидел». Приводимая же богом причина (а не основание) любви к одному и ненависти к другому такова: «Дабы изволение божие в избрании происходило не от дел, но от призывающего». А для того чтобы исключить всякую возможность влияния или причастности действий или дел Иакова и Исава к избранию первого и ненависти ко второму, речь идет о них, «когда они еще не родились и не сделали ничего доброго или худого». От этого примера апостол переходит к изложенной Моисеем истории с фараоном: «Для того самого я и поставил тебя, чтобы показать над тобою силу мою и чтобы проповедано было имя мое по всей земле». Гибель же фараона приписывается следующей причине: «Итак, кого хочет, милует; а кого хочет, ожесточает», и снова: «Помилование зависит не от желающего и не от подвизающегося, но от бога милующего», и: «Кого миловать, помилую; кого жалеть, пожалею».

Мальчиком я почему-то составил себе очень плохое мнение о фараоне; он казался мне жестоким, деспотическим государем: он не велел давать израильтянам соломы, а требовал, чтобы они делали урочное число кирпичей. Некоторое время он противостоял всемогущему богу, но, к счастью, был в конце концов потоплен в Чермном море, каковому событию я радовался наравне с другими добрыми христианами и даже ликовал по поводу низвержения подлого и нечестивого тирана. Однако, достигнув зрелого возраста и изучив изложенную Моисеем историю этого царя, а также приведенные выше замечания апостола, я пришел к более благоприятному мнению о фараоне, так как это бог, оказывается, возвысил его, ожесточил его сердце и предопределил его царствование, нечестивость и низвержение. Но вернемся к проповедуемому апостолом учению о роке и к его возражениям против него: «Ты скажешь мне: за что же еще обвиняет (бог)? Ибо кто противостанет воле его?» Это убедительное возражение против учения о предопределении, на которое апостол так и не ответил. Оно приложимо ко всем возможным случаям человеческой деятельности, равно к Иакову и Исаву или к фараону. За что бог возненавидел Исава или покарал фараона? Разве их поступки и гибель не совершились в полном соответствии с его предопределением или волей? Если же это так, то «за что же еще обвиняет? Ибо кто противостанет воле его?» А если исходить из посылки о неотвратимости судьбы или предназначении человеческой деятельности, то кто же может противостоять божественной воле? Разумеется, такие зависимые слабые создания, как люди, не могут расстроить или сделать недейственным предопределение или замысел бога; человеческого искусства или способности во всех отношениях совершенно недостаточно для такого предприятия, ибо всемогущество может влиять и влияет также на повеления бога, и если деятельность причастных морали существ предусмотрена божественными повелениями или предопределением всех событий, то тогда поведение Исава, фараона и любого человека должно иметь божественное одобрение. А если это так, то приведенное апостолом возражение убедительно, а именно: «За что же еще обвиняет? Ибо кто противостанет воле его?» Тем не менее мы обратимся к тому, что говорит по поводу этого возражения апостол: «А ты кто, человек, что споришь с богом? Изделие скажет ли сделавшему его: зачем ты меня так сделал?» Мы охотно признаем, что любое мыслящее существо, которому, по природному ли его состоянию или по воле провидения, лучше существовать, не вправе роптать на божественное провидение; но, если исходить из того, что бог даровал бытие какому-либо из своих созданий, которому по воле провидения лучше было бы не существовать (что следует допустить исходя из положения о вечном проклятии), то такие создания имели бы полное основание роптать, что бог дал им такое бытие (независимо от их воли), которое хуже несуществования.

Апостол следующим образом оспаривает приведенное им возражение: «Не властен ли горшечник над глиною, чтобы из той же смеси сделать один сосуд для почетного употребления, а другой для низкого?» Это — сравнение с неодушевленной материей, лишенной ощущения, рефлексии, [чувства] чести или бесчестия, счастья или несчастья, и потому оно ничего не говорит ни за, ни против доводов апостола, будучи неприменимо при управлении разумными существами. В самом деле, комку глины безразлично, вылепят ли из него кубок для вина или ночной сосуд. «Что же, если бог, желая показать гнев и явить могущество свое». Здесь опять же полностью сохраняет свою силу возражение, почему бог гневается на поведение кого-либо из своих созданий? «Кто противостанет воле его?» Нет такого конечного существа, которое когда-либо противостояло или могло противостоять ей; поэтому, согласно учению апостола, все кончается в соответствии с божественным предопределением; ergo, никого нельзя винить или порицать за это, ибо «кто же противостанет воле его?» При таком положении вещей поведение созданий абсолютно правомерно. «И явить могущество свое». Чтобы творец и вседержитель являл свое могущество, вынуждая свои создания восстать против него и ослушаться его, а затем карая их за это, прямо противоречит нашим понятиям о справедливости и божественном характере. Могущество, создающее и поддерживающее Вселенную, бесконечно, и именно таким образом бог являет свое могущество. Но ему ни в коем случае нельзя приписать могущество, совершающее несправедливость. Точно так же неправильно приписывать богу такие страсти, как гнев или ярость (хотя следует признать, что люди действуют свободно и, стало быть, заслуживают порицания за нарушение ими закона разума), так как любое существо, способное испытывать гнев или ярость, должно быть признано непостоянным, что несовместимо с божественным совершенством. Но со стороны бога гневаться на свои создания — если исходить из положения апостола о предопределении богом их действий — на деле все равно, что гневаться на самого себя: ведь, согласно положению о неотвратимости рока, бог есть действующая причина поступков или поведения его созданий. «С великим долготерпением щадил сосуды гнева, готовые к погибели». Если исходить из утверждений апостола о предопределении, такое долготерпение непонятно, ибо, по нашему разумению, оно предполагает, что мы действуем свободно и что бог в своем «долготерпении» предоставляет своим созданиям возможность раскаяться и исправиться. Но такое предположение было бы равносильно опровержению учения апостола, ибо никакое «долгое» (а не короткое) «терпение» не могло бы быть проявлено для конечной выгоды созданий, предназначенных и готовых «к погибели»; в этом случае не могло бы быть никакого избавления, снисходительности или «долготерпения». Наконец, св. Павел ни в малейшей степени не опроверг приведенное им возражение: «Кто противостанет воле его?» Сущность всего сказанного им в оправдание того, что божественное провидение избрало часть человечества и отвергло остальных людей или что бог возлюбил Иакова, возненавидел Исава и утопил фараона, свелась всего лишь к следующему: «Кого миловать, помилую; кого жалеть, пожалею», т. е. «сделаю, потому что сделаю».

Глава III

Рассмотрев учение о бесконечном зле греха, мы приступаем к рассмотрению учения о вечном проклятии. Хотя по природе вещей невозможно, чтобы на грешников возлагалось нескончаемое бремя наказания, тем не менее само по себе оно возможно, если признать, что никогда не прекращающееся наказание, налагаемое на них, справедливо и совместимо с моральным правлением бога. Поэтому, дабы решить вопрос о вечном наказании (которое не может быть вечным по отношению к предшествующей вечности, хотя и возможно по отношению к вечности, следующей за временем существования грешника), нам, в частности, надлежит остановиться на отношении провидения к миру морали. Выше было ясно доказано, что в своем творении и провидении бог в конечном счете радел о благе бытия вообще. Против этого учения о божественной щедрости нельзя возражать, если мы не намерены подвергать сомнению благость и милосердие бога, а это было бы в высшей степени преступно, так как конечной щелью поведения благостного существа были бы благие результаты, даже если предположить, что такое существо всего лишь сотворенное существо. Совершенно то же самое относится к установлению бога, чье провидение, надо полагать, должно иметь своей конечной целью и намерением благо и счастье его творения.

Мудрейшие и лучшие из людей по недостатку мудрости, благоприятной возможности или силы могут не преуспеть в своих благих намерениях служить человечеству. Но сие никоим образом не относится к богу, который может осуществить и осуществит конечные цели своего провидения. Подобного рода высказывания могут быть восприняты как оспаривающие свободу действий человека. Надлежит, однако, помнить, что, хотя принцип свободы внушен нам богом, в некоторых отношениях она ограничена. Он не дал нам власти навек погубить себя, ибо наша деятельность столь же вечна, как и наше существование. Таким образом, совершённые в этой жизни действия не могут составить нашего вечного счастья или несчастья в этом или грядущих мирах; наши действия в отдельные периоды временны, и таковы же награды и наказания за них. Ибо подобно тому, как наш ум не в состоянии постичь вечности, так и последствия наших действий, т. е. счастье или несчастье, не могут длиться вечно. Ведь мы ограниченные существа и во всех отношениях действуем в определенных пределах; единственное исключение составляет не имеющее конца существование, которое и делает нашу деятельность вечной по отношению к последующей вечности. Власть бога над миром природы и миром морали — это то же, что его провидение; поэтому, говоря о моральном правлении бога, мы имеем в виду то проявление его провидения, которое касается причастных морали существ. Природой правит рок, причастными же морали существами управляют при помощи наград и наказаний.

Наша способность к моральному правлению зиждется на знании того, что правильно и что неправильно, что есть добро, а что — зло. И именно потому, что в природе этот принцип знания отсутствует, она подчинена механическим законам; так что природа охватывает все части творения, стоящие ниже разумной природы, которая не может быть подчинена механическим действиям и стоит в ряду вещей выше, чем первоначальное творение, состоящее из стихий или материи, различающейся по своему составу, характеру и виду, обладающей силой сцепления, притяжения и всеми прочими качествами, свойствами, соотношениями, движениями и гармонией целого. Поскольку же мир природы служит средством для мира морали, то можно с полным основанием сказать, что власть над ним принадлежит божественному провидению, и иначе быть не могло, поскольку это идет на благо разумных существ. Но власть только над материальными, неодушевленными и лишенными разума существами, рассматриваемыми отдельно от причастных морали существ, не могла быть целью божественного провидения, и такая предполагаемая власть не составляла бы провидения, ибо ей недоставало бы восприимчивости, счастья и благости. Исходя из этого, мы приступим к более подробному рассмотрению морального правления бога. При этом нельзя предполагать, что, осуществляя его, он действовал вопреки своему вечному замыслу творить добро и осчастливить бытие вообще. А так как вечное наказание несовместимо с этим великим и основным принципом мудрости и благости, то мы можем с уверенностью заключить, что такое наказание никогда не заслужит божественного одобрения и что ни одно мыслящее существо или никакие мыслящие существа не могут быть ему подвергнуты на протяжении всей бесконечности власти бога. Ибо вечное наказание противоречит самой цели его установления, так как любая мудрая, хорошая власть стремится так же исправить самих преступников, как и наказать их в назидание другим. Власть же, которая не признает исправления и раскаяния, неизбежно сделает несчастливыми своих подданных, ибо слабости людей всегда останутся источником заблуждений и непостоянства, так что мудрый правитель, каковым нам надлежит признать бога, приноровил бы свою власть к способностям и прочим свойствам управляемых. Вместо того чтобы предавать вечному проклятию свои грешные чада, он скорее станет чередовать наказания с благодеяниями, дабы отвратить людей от греха и порока, склонить их к нравственности и, убеждая на примере их собственных страданий, что грех и суетность — злейшие враги [человека] и что его опора и подлинное счастье в боге и в нравственной чистоте, обращая их с пути греха и заблуждений на путь истины, а также любви и привычки к добродетели, позволить им славить бога за мудрость и благость его власти и в конечном счете обрести под этой властью счастье. Но нам говорят, что вечное проклятие, коему предана часть человечества, значительно увеличивает счастье избранных, число которых, как считают, намного меньше (извращенный склад ума избранных!). Кроме того, сколь узким и ограниченным должно быть подобное понятие о бесконечной справедливости и благости! Кто мог бы вообразить, что божество в своем провидении уподобляется ненавистным деспотам этого мира? О ужасное, невыносимо ужасное сомнение в божественной благости! Лучше и благороднее предположить, что, награждая праведных и карая нечестивых, бог вечно имел в виду конечное благо бытия всех и каждого и что всякое наказание, коему человек будет подвергнут одним лишь божественным промыслом, в конце концов будет прекращено к вящему благу наказанного и тем послужит великим и важным целям божественной власти и будет содействовать исправлению и счастью всех конечных разумных существ.

Человечеству в общем, очевидно, свойственно предвкушать грядущий суд и страстно ожидать его после конца животной жизни, когда беззакония, несправедливость и злодеяния, совершенные наделенными разумом существами, будут полностью и по справедливости устранены, а преступники наказаны; а те, кто повинуется законам разума и высокой нравственности, будут вознаграждены по делам их. Это представление столь свойственно людям всех вероисповеданий и вероучений, что его скорее надлежит приписать врожденной интуиции, чем просто традиции. Однако не следует забывать, что это понятие об ответственности и грядущем суде не настолько широкое, чтобы определить, навеки ли отказано закоренелому грешнику, по завершении его земной жизни, в исправлении и раскаянии, а также в милости бога. Но, узнав о справедливом и праведном суде, мы предоставили богу соразмерно награждать праведных и карать нечестивых и соответственно определять продолжительность этих наград и наказаний, которая, как становится ясно из рассуждений, не может быть вечной и, следовательно, должна быть временной. Мы, однако, не в силах постичь их степень, способ, силу или продолжительность и вынуждены ожидать решения праведного судии, который в своем всеведении знает помыслы, намерения и поступки своих созданий и беспристрастный суд которого будет распоряжаться, наделять их то счастьем, то несчастьем в зависимости от их заслуг или проступков, добродетелей или пороков их ума в определенные преходящие периоды, соразмеренные с нашим бессмертием. И хотя божий суд для закоренелых грешников после смерти может оказаться гораздо более суровым и ужасным, чем наказание, которому их могут подвергнуть или которое могут придумать для них в этой жизни, тем не менее, исходя из мудрости и благости бога и из природы и способностей человеческого ума, мы в состоянии заключить, что его счастье или несчастье не могут быть вечными и неизменными.

Самые веские доводы, исходящие из божественной природы, уже приводились, а именно: конечная цель творения и провидения бога — в возможно большем счастье и благе бытия вообще. Следовательно, для божественной власти возвышенная цель и замысел наказания — исправить, исцелить и вернуть на путь высокой нравственности отступников и в конечном счете сделать их счастливыми. Таким образом, вечное наказание противоречило бы самой цели и замыслу наказания, а никогда не прекращающееся наказание не могло бы иметь какие-либо благие последствия для наказанного. Наоборот, тем причастным морали существам, которые таким образом могли быть обречены на вечную безвозвратную гибель, было бы причинено абсолютное, непрекращающееся и непоправимое зло, что доказывало бы несовершенство либо творения, либо морального правления бога, либо того и другого вместе.

Далее, если бы в природе вещей было обречь какое-либо мыслящее существо на вечную гибель, то так было бы в отношении всех, иначе справедливость и благость бога не были бы равными и одинаковыми. Но если в природе вещей и их сообразности была бы естественная возможность сделать навеки счастливым мир морали без всякой деятельности, искуса или испытания, то, бесспорно, бог природы предпринял бы такую меру и сделал бы излишними и невозможными наши рассуждения о причинах наших бедствий. Коль скоро такой замысел не был осуществлен, мы можем заключить, что он был невозможен по самой природе вещей. А так как несовершенство открыло двери для заблуждений и пороков или для отклонения от высокой нравственности, — как это на самом деле произошло в системе разумных существ и необходимым следствием чего является наказание, — то отсюда явствует, что, если можно подвергнуть какое-либо разумное существо вечному наказанию, это равным образом должно относиться ко всем разумным существам, или же божественная система сообразности оказалась бы негодной. Отсюда мы заключаем, что, хотя бог сделал конечной целью своего творения и провидения благо и счастье мира морали, он, однако, так далеко отошел от своего вечного плана или замысла, что план этот был обречен на неудачу и стало возможным навлечь на всех несчастье и вечное проклятие. (Все это необходимо следует из положения, согласно которому любая разумная природа подлежит вечной гибели. Поэтому учение о возможности вечного наказания или о подвергании ему неприемлемо.

Далее, ответственность, искус или испытание по своей природе нераздельно связаны с существованием причастных морали существ, и так должно быть вовеки, ибо все конечные разумные существа подвергаются испытанию из-за слабости и несовершенства, которые одни только и служат основанием возможности этого. Вот почему деятельные мыслящие существа, за исключением высшего бога, испытуемы. Совершенствование необходимо связано с испытанием и опытом. Какие основания можно привести в доказательство того, что бессмертные души людей в последующей фазе их существования не могут заблуждаться и так или иначе преступать законы вечного непогрешимого порядка и разума? Их следует признать способными к нравственным поступкам, ибо это неотъемлемо от их существования. И хотя следующая фаза бытия может весьма отличаться по своему характеру от настоящей, все же мы и в этом состоянии останемся всего лишь созданиями, и почему мы не можем тогда заблуждаться, совершать проступки и навлекать на себя порицание и кару за них? Ведь если мы склонны в этом мире к проступкам из-за нашей ограниченности и несовершенства, то такая склонность сохранится и впредь соразмерно с нашим будущим несовершенством. Если бы всемогущий бог актом верховного владыки, совместимым с его моральными совершенствами и природой самих деятельных разумных существ, мог дать какому-либо созданию или роду созданий прочное и постоянное счастье, мы испытали бы действие сего в настоящей жизни. Но прочное постоянное блаженство дано познать лишь богу: это его достояние, и он пребывает в таком состоянии благодаря абсолютному совершенству своей природы. Что же касается конечных мыслящих существ, то им по самой природе вещей так же не суждено прочное счастье, как и прочная нравственная чистота, составляющая его основание и источник. Точно так же никакая несовершенная природа не в состоянии достичь совершенства, хотя она и может вечно совершенствоваться. И не может она неизменно быть морально доброй, ибо неизменное единообразие и есть совершенство. Она всегда подвержена изменениям, заблуждениям и греху и, следовательно, несчастью, которое нераздельно связано с ней, будучи единственно верным средством, побуждающим к раскаянию, исправлению и исцелению.

Моральное добро — единственный источник, откуда разумное существо может черпать счастье, соответствующее его природе. Само всемогущество не было бы в состоянии дать вкусить порочному уму (пока он, как полагают, порочен) неземное блаженство нравственного счастья, ибо нравственность по самой природе вещей есть непременное условие такого счастья и без обладания и наслаждения ею ум не может испытывать душевного счастья или наслаждаться в согласии со своей сознающей и чувствующей природой, способной различать добро и зло. Он должен не одобрять ошибочный отход от прекрасных законов нравственности (или употребление их во зло) и чувствовать себя соответственно виновным и несчастным. Точно так же прощение или искупление не могут изменить состояние порочного ума, ибо он должен быть несчастным до тех пор, пока он остается порочным, независимо от того, прощает ли бог, как полагают, его порочность. В самом деле, только сознательное осуществление морального добра в состоянии сделать счастливым разумное существо; поэтому нас делают счастливыми такие размышления, дела и привычки — а из них и состоит наша деятельность,— которые по своей природе допускают разумное (rational) счастье. А те действия человека, которые неудовлетворительны и не могут составить такого счастья и которые естественно ведут к несчастью, не преминут ввергнуть нас в него. И мы останемся несчастливыми до тех нор, пока склонность и предрасположение нашего ума не изменятся и он не обратится от морального зла к моральному добру, а это то же самое, что раскаяние и искупление. Таков вечный закон природы в отношении деятельности и счастья или несчастья несовершенных разумных существ на всем протяжении их никогда не прекращающейся деятельности и испытаний. Следовательно, и в нашей вечности мы познаем счастье или несчастье в той мере, в какой в наших действиях моральное добро будет чередоваться со злом. Если не подлежит сомнению, что в последующей фазе своего существования мы сохраним свою разумную природу, то точно так же мы будем способны совершать нравственные поступки, которые предполагают наличие опыта, деятельность и испытание. И не только это. Мы будем совершать их и отвечать за них так же, как в этой жизни и при любом состоянии конечного разума. А всякое совершенствование правильного ума меняет его сознание и, следовательно, его счастье или несчастье. Абсолютное могущество может причинить физическое зло, но совершенно неспособно нанести зло моральное. Точно так же одно только прямое предписание закона не может повлиять на совесть разумных существ, счастье или несчастье которых зависит от их собственных действий и от сознания заслуги или проступка.

Мы постепенно переходим от знаний и способностей детства к знаниям, присущим зрелому возрасту, и к своему совершенствованию (а это то же самое, что деятельность) в моральном добре и зле, что попеременно делает нас счастливыми или несчастными духовно. Отсюда мы заключаем, что если в загробном мире разумная природа в своей сущности останется такой же, какой она была в этой жизни, то бессмертная душа будет и дальше действовать и подвергаться испытаниям независимо от способа ее существования или передачи и восприятия ею идей.

Далее, справедливость учения о грядущем совершенствовании или деятельности можно доказать на примере смерти младенцев и детей. Никто не станет утверждать, что у них имеется возможность приобрести опыт в этой жизни; отсюда мы заключаем, что если такое состояние требуется для приспособления и совершенствования их слабых умов, дабы они могли наслаждаться духовным счастьем, то деятельность должна продолжаться и в будущем состоянии. Если же допустить, что они бессмертны и что в загробном мире всякая деятельность исключается, то они навеки остались бы детьми по своим знаниям Кроме того, если исходить из этого, то ни одна отлетевшая душа не могла бы расширить свои мыслительные функции за пределы того разумения, которым она обладала к моменту расставания с этой жизнью. Таким образом, бессмертие человека свелось бы к нулю и лишь увековечило бы его мыслительные способности, ограниченные узкими рамками. Вследствие этого размышление, которому она предавалась бы, было бы более или менее грубым и бессвязным и в лучшем случае могло бы послужить лишь скудной пищей для вечного созерцания.

Если же допустить, что души людей всех возрастов и вероисповеданий будут постепенно приобретать знания и в загробной жизни (как то подобает мыслящим существам), то отсюда необходимо следует, что этому неизменно сопутствуют деятельность и испытание. Поэтому невозможно, чтобы в день страшного суда все человечество или часть его были навеки присуждены к счастью или несчастью, ибо такой приговор несовместим со всяким дальнейшим испытанием или деятельностью и потому недопустим.

Далее, опыт или деятельность несовместимы с неизменным состоянием счастья или несчастья, так как по мере изменения наших идей, дел, намерений и привычек меняются и наше счастье или несчастье.

Конечным умам не дано пребывать в неизменном состоянии счастья или несчастья, так же как они не могут оставаться абсолютно тождественными, что составляет достояние божественного разума Конечные умы приобретают идеи в процессе мышления, и они счастливы или несчастливы соответственно последовательной смене идеи. Всякая же смена идей в многообразии мышления несовместима с тождественностью ума в собственном смысле слова (разве только как принцип самого мышления). Его абсолютная тождественность сделала бы недопустимой последовательную смену идей, которая означает не уменьшение, а увеличение их. Мышление было бы ограничено каким-то одним восприятием, и в этом случае проистекающее из него счастье или несчастье было бы столь же тождественным, как и — по предположению — само восприятие, и неспособным увеличиваться или уменьшаться, что можно было бы назвать неизменным состоянием. Но неизменное состояние совершение несовместимо с состоянием совершенствования и подходит лишь к божественному совершенству, так как богу нельзя приписать последовательную смену идей, и поэтому он остается тождественным себе. Напротив, развивающиеся (progressive) деятельные существа способны увеличивать свои знания, что налагает на них дополнительные обязанности по отношению к моральному правлению. Таким образом, долг всегда соразмерен с совершенствованием разумных деятельных существ. Поскольку деятельность, опыт и ответственность по своей природе сосуществуют с мыслящими конечными существами или сопутствуют им, мы заключаем, что учение о вечном проклятии лишено основания, ибо, если бы оно было верным, это означало бы конец всякой дальнейшей деятельности, испытания и ответственности. Поэтому если несомненно, что наша деятельность вечна, то наше осуждение не может быть таковым.

Из того, что доказывалось в предыдущем разделе, явствует, что люди подвергаются испытаниям в этой жизни не ради вечности и что испытаниям они будут подвергаться вечно. Предположение, будто нам навеки предопределено счастье или несчастье в зависимости от действий или дел, совершенных в этой временной жизни, несовместимо с моральным правлением бога и с постепенно приобретаемыми и обращенными к прошлому знаниями человеческого ума. Бог не дал нам власти ввергнуть себя в вечное горе и погибель. Человеческая свобода не настолько велика, ибо срок человеческой жизни несоизмерим со следующей за ней вечностью. Таким образом, преходящую деятельность (т. е. свободу действий) или искус нельзя соразмерить с вытекающими из них вечными, как предполагают, последствиями в виде счастья или несчастья. Наша свобода заключается в нашей способности к деятельности, она не может быть меньше или больше ее, ибо свобода и есть сама деятельность или то, благодаря чему деятельность или действие осуществляется. Пытливые люди, возможно, окажут, что деятельность есть следствие свободы, а свобода — порождающая его причина, проведя тем самым различие между действием и способностью к действию. Пусть так, и все же деятельность не может превысить свободу. Предположить обратное — это все равно, что предположить деятельность без способности к деятельности, или следствие без причины. Таким образом, поскольку наша деятельность не простирается на последствия в виде вечного счастья или несчастья, наша способность к деятельности, т. е. свобода, также не простирается на эти последствия. Добродетельным душам достаточно того, что они сохраняют свою «совесть чистой перед богом и людьми» в этой жизни, а при переходе в следующее состояние обладают знаниями о прошлой своей деятельности в ней и сохраняют сознание хорошо прожитой жизни. Существа, обладающие, таким образом, привычкой к добродетели, наслаждались бы духовным счастьем, недосягаемым для физического зла, которое кончается вместе с жизнью. По всей вероятности, они обрели бы в устроении природы более возвышенный и достойный способ бытия, знания и действия, нежели тот, который мы теперь в состоянии себе представить, и им были бы недоступны иные радости и горести, кроме духовных. В этом возвышенном состоянии добродетельные души способны будут яснее и глубже, чем в настоящей жизни, созерцать высшую нравственную красоту и станут с восторгом и удовлетворением наслаждаться ею, невзирая на свое несовершенство. Следовательно, деятельность, опыт и испытания того или иного рода навеки будут сопутствовать конечным умам.

Что касается порочных людей, преступивших законы разума и морали, косневших в грехе и нечестивости и одинаково далеких как от разумного счастья, так и от нравственной чистоты, то уделом таких закоренелых грешников в начале их существования в мире духов, несомненно, будут ужас, самоосуждение, сознание вины и душевные терзания, тем более что там (в отличие от нашего мира) никакие чувственные наслаждения не в силах отвлечь ум от сознания его вины. Ощущение ее будет тем более явным и острым, что в этом состоянии ум станет намного шире ,и, стало быть, более восприимчив к горестям, печали и сознательной скорби, рождаемым размышлением о прошлой нечестивой жизни. При всем том мудрость божественного правления дает нам основание надеяться я верить, что в какой-то ограниченный период времени они почувствуют раскаяние и отвращение к греху и суетности — причине, приведшей к наказанию их, отвернутся от порока и возвратятся на стезю добродетели и счастья. Но из-за несовершенства своей природы они сохранят способность совершать проступки, навлекать на себя несчастье, вечно действовать и подвергаться испытанию и, следовательно, допытывать попеременно счастье и несчастье, как это и должно быть со всеми испытуемыми мыслящими существами. Но, несмотря на все наши исследования. неспособность человеческого ума постичь порядок божественного управления миром морали столь велика, что мы можем сказать лишь очень немного о способе вознаграждения и наказания или об их степени, за исключением того, что они не могут быть неизменными и вечными, а будут такими же временными и чередующимися, как добродетель и порок причастных морали деятельных существ. Тем не менее, исходя из доводов, подсказанных нам мудростью и благостью бога, проявляющейся в его творении и провидении, мы можем с достаточной уверенностью заключить, что моральное благо и счастье в конечном счете возобладают над грехом и несчастьем, что, несомненно, будет более очевидно на последующих ступенях нашего бессмертия. Таким образом, морального блага и счастья станет намного больше, чем греха и несчастья, и последние в конечном счете уступят первым, иначе нам было бы невозможно объяснить мудрость и благость бога в его творении, провидении и моральном правлении.

Беспредельная несоразмерность мыслей с деятельностью человеческого ума в сей преходящей жизни убедительно опровергает учение о навеки неизменном состоянии счастья или несчастья по окончании этой жизни просто в силу самой деятельности ума. Сами наши понятия постепенно меняются, наши мысли следуют друг за другом, и действие наших идей выражаемо в числах и по своей природе поддается счету. Каждая отдельная идея имеет свои пределы, а целое, взятое в совокупности, составит лишь ограниченное знание, тем более незначительное, что и сотая доля наших размышлений с детских лет до старости вряд ли достойна именоваться знанием, поскольку они выдуманы, несвязны и примитивны. Так, когда мы размышляем о безграничной вечности, наши мысли теряются в беспредельности. Ибо с ней несоразмеренно никакое число, количество, мера, никакое возможное движение или сопоставление мыслей или вещей. Следовательно, человеческая свобода или деятельность и ответственность, проявляющиеся в возрастающей степени, несоизмеримы и никак не связаны с вечностью вознаграждения или наказания. Ведь наша свобода, деятельность и ответственность по своей природе конечны и потому могут осуществляться лишь в последовательной смене и не в силах иметь вечные последствия, подобно тому как сама последовательная смена не может включать в себя вечность. Поэтому мы вправе заключить, что ни добродетели, ни пороки человеческой жизни не могут иметь вечных последствий в виде добра или зла, ибо такие бесконечные последствия необходимо подразумевают бесконечную несоразмерность их с человеческой деятельностью. Истина же в том, что наша свобода, а стало быть, и наша ответственность не могут выйти за пределы наших размышлений и знаний. Это те рамки, в которых может проявляться сама наша свобода, и это границы нашей деятельности. И хотя вечный искус необходимо связан с вечным существованием конечных умов, однако же достоинства или недостатки нескончаемого искуса вечно оказывают свое различное воздействие на ум, существуя в совести и делая его попеременно счастливым и несчастным в таких размерах и в такие отрезки времени, какие позволяет соответствие или несоответствие нравственной чистоте в течение нашего вечного искуса.

Искусство государственного управления людей требовало применения телесных наказаний к нарушителям правительственных законов, а именно порки, повешения и т. п. Отсюда и на основании обычных для нас в этой жизни представлений о физическом зле большинство людей, видимо, и почерпнуло свои понятия о способе наказания богам неисправимых грешников в загробной жизни. В этой части света люди больше всего страшатся пламени и серы; к этому они присовокупляют такое зло, как неспокойная совесть, ибо в этой жизни привычны для них и духовное, и физическое зло с сопутствующими им различными страданиями. Не следует, однако, забывать, что смерть навсегда кладет конец физическому злу, если только наши смертные тела не должны быть подняты из могилы и воссоединены со своими душами; в этом случае они неизбежно должны умереть вторично, а тела тех, кто, как полагают, будет брошен в огонь преисподней (как это понимает простонародье), тотчас же вторично подвергнутся распаду, если только не предполагать, что их воскрешенные тела из породы саламандр. Таким образом, физические страдания будут не вечными, а мгновенными или, самое большее, преходящими. Если же предположить, что эти воскрешенные тела будут в состоянии выдерживать пламя, то необходимо также предположить, что они попадут в свою стихию и, следовательно, будут счастливы в ней, ибо столь сильный жар уничтожил бы такие тела, свойства которых, как полагают, противоположны ему.

Физические страдания по своей природе неотделимы от животной жизни: они возникли вместе с ней и сопутствуют ей на всем ее протяжении. Таким образом, та же природа, которая дает бытие одному, порождает и другое. Одно не предшествует другому и не следует за ним, они сосуществуют и одновременны. И подобно тому как они необходимо зависят друг от друга с самого начала своего существования, они одновременно завершаются смертью и распадом. Таков изначально установленный порядок, которому подчинена вся живая природа: звери лесные, птицы небесные, рыбы морские, гады и все виды сущего, обладающие животной жизнью. Далее, боль, болезни и смертность не божья кара за грехи, а чувственное счастье не награда за добродетель. Вознаградить нравственные поступки стаканом вина или бараньей лопаткой так же нелепо, как измерить треугольник звуком, ибо добродетель и порок касаются ума, а их достоинства и недостатки оказывают свое естественное действие на совесть, как это доказывалось выше. Но чувственные наслаждения свойственны всему роду людскому без исключения, а также диким зверям, и физические страдания — удел всех без разбора, так что «неведомо, что добро и что зло во всем, что нам предстоит, ибо все суета». Животная жизнь никоим образом не могла быть избавлена от смерти. Само всемогущество не могло бы увековечить его и уберечь от распада, ибо та же природа, которая создает животную жизнь, обрекает ее на увядание и распад, так что одно невозможно без другого, так же как не может быть оплошной горной гряды без долин, или как я не мог бы существовать и не существовать в одно и то же время, или как бог не мог бы породить в природе любое другое противоречие. Все противоречия равно невозможны, поскольку они подразумевают абсолютную несовместимость с природой и истиной. Ибо природа зиждется на истине, и та же истина, которая создает горы, оседает в то же время и долины, и они не могут иметь раздельное существование; и та же истина, которая утверждает мое существование, отвергает его отрицание. Таким образом, тот же закон природы, который поистине порождает животную жизнь и сохраняет ее в течение какого-то срока, истощает ее естественным для нее путем и вновь обращает ее в первоначальные элементы. Растительный мир также являет нам постоянную картину порождения и распада, и хаос элементов невообразим. Однако распад форм не означает распада иди уничтожения материи или творения, которое существует во всех возможных формах и видоизменениях. Именно благодаря таким физическим изменениям частиц материи рождается и уничтожается животная и растительная жизнь: элементы обеспечивают ей питание, а время приводит к зрелости, упадку и распаду. И все изобилие порождений животной жизни и растительной природы через весь их рост, упадок и распад не добавляет и не убавляет творения, и вечная природа никогда не прекращает своих действий (остающихся почти во всех отношениях таинственными для нас) под непогрешимым управлением божественного провидения.

Животная природа состоит из равного рода правильно составленных органических частей, которые находятся в определенной и необходимой зависимости друг от друга; их взаимодействием оживляется целое. Кровь, по-видимому, источник жизни, и необходимо, чтобы она надлежащим образом обращалась от сердца к конечностям и оттуда опять к сердцу, дабы она могла повторять свои периодические обороты по определенным артериям и венам, наполняющим каждую мельчайшую частицу кровью и жизненным теплом. Мозг же, очевидно, местонахождение ощущения, которое через нервную систему сообщает жизненную энергию всем частям тела, наделяя их чувствительностью и движением и превращая его в живую машину, которая не могла бы быть создана или отправлять свои функции ни в каком другом мире, кроме этого, находящегося в состоянии постоянной изменчивости, которая заставляет его производить пищу для его обитателей. Неизменный мир не допускал бы возможности порождения или распада, а был бы тождественным себе, что исключало бы существование и питание таких восприимчивых существ, как мы. Питание, извлекаемое из пищи тайной силой пищеварительных органов (благодаря таинственному действию которых она пропитывается обращающимися соками и дает жизненное тепло, силу и бодрость для отправления животных функций), требует постоянного притока и отлива частиц материи, которые все время усваиваются телом, и заменяет излишние частицы, постоянно выделяемый посредством неощутимого испарения, поддерживая и в то же время в конечном своем направлении разрушая животную жизнь. Таким образом, совершенно очевидно, что законы мира, в котором мы живем, и устройство животной природы человека лишь часть единой системы причин и следствий, и подобно тому как под действием этих законов животная жизнь распространяется и сохраняется в течение какого-то срока, так в силу действия тех же законов упадок и смертность суть необходимые следствия...

Глава V

В наших размышлениях о божественном провидении мы подходим теперь к рассмотрению учения о порочности человеческого разума, учения, которое принижает природу человека, достоинство и характер его бытия во Вселенной и которое, если признать его истинным, ниспровергает знание и науку и делает бесполезными и неуместными ученость, образование и книги. В самом деле, порочный или испорченный разум перестал бы быть разумом, подобно тому как ум буйно помешанного, несомненно, перестает быть правильным. Из призвания порочности разума с неизбежностью следовало бы, что поскольку данное представление, надо полагать, сложилось в человеческом уме, то из-за его предполагаемой порочности он не мог бы об этом судить. Ибо без применения разума мы не могли бы постичь, что такое разум, а это нам было бы необходимо понять, прежде чем постичь, чем он не является, или провести различие между ним и его противоположностью. Но то, что мы знаем, что такое разум, и наша способность отличить его от того, что порочно и неразумно, несовместимы с учением о порочности нашего разума. Ведь понять, что такое разум, и отличить его от того, что извращено и испорчено, абсолютно все равно, что иметь, применить и использовать принцип самого разума, исключающий предполагаемую порочность. Таким образом, невозможно, чтобы мы поняли, что такое разум, и в то же время решили, что наш разум порочен, ибо это было бы все равно, что, зная, что мы обладаем разумом и применяем его, утверждать, что мы не обладаем им и не применяем его.

Некоторые сторонники учения о порочности человеческого разума, возможно, не признают, что он порочен целиком и полностью, а окажут только, что он в значительной степени извращен или испорчен. Но вышеизложенные доводы в такой же мере относятся к предполагаемой частичной, как и к полной порочности. В самом деле, чтобы судить о том, частично ли порочен разум или нет, нужно обладать пониманием того, каким мог быть разум до того, как его призвали порочным. А обладать таким знанием о разуме то же самое, что применять его и пользоваться им во всем его блеске и чистоте, а это исключило бы понятие как о частичной, так и о полной порочности. Ведь нам было бы абсолютно невозможно судить о непорочности или порочности разума, иначе чем сравнивая то и другое. Но проведение порочным разумом такого сравнения противоречиво и невозможно, так что, будь наш разум порочен, мы могли бы иметь о нем не больше понятия, чем любое животное. Люди, малоспособные к рассуждениям, не в состоянии постичь глубоких рассуждений тех, кто выше их; как же может тогда порочный разум постичь неиспорченный и чистый разум? Допустить такую возможность — все равно, что предположить, что порочный и непорочный разум — это одно и то же, а если это так, то нет смысла дальше спорить по этому поводу.

Понятие «порочность» применительно к понятию «разум» представляет собой явное противоречие, ибо содержащиеся в этих определениях идеи не могут быть соединены, поскольку эти понятия выражают разнородные идеи. Испорченный, извращенный или лишенный своего совершенства разум перестает быть правильным и не должен именоваться разумом, ибо он по предположению порочен или утратил свою разумную природу и, лишившись ее, также должен быть лишен своего имени и назван хитростью или каким-то другим подобным именем, которое лучше отразило бы его действительный характер.

Неверящим в силу разума надлежало бы серьезно поразмыслить над тем, «разумна или неразумна их аргументация против разума; если разумна, то они утверждают тот самый принцип, который они тщатся развенчать». Если же их аргументация неразумна (а они должны признать ее таковой, дабы не противоречить самим себе), то им недоступны доводы разума и они не заслуживают того, чтобы приводить им разумную аргументацию.

Нам говорят, что знание порочности разума первоначально было непосредственно внушено человечеству ботом. Но коль скоро предполагают, что разум порочен, какое же тогда начало могло существовать в неразумной человеческой душе, которое было бы способно воспринять или понять это внушение и на основании которого она могла бы действовать так, чтобы тем, кто по предположению воспринял внушение, предоставить знание о порочности разума вообще (их собственного и всего человечества)? Ведь разумное внушение должно состоять из разумных идей, а это предполагает, что умы тех, кто воспринял внушение, были разумны еще до такого внушения; это прямо противоречило бы самому внушению, весь смысл которого в том, чтобы сообщить знание о порочности человеческого разума, которую нельзя постичь, не обладая разумом, при наличии же его стало бы ясно, что внушение было ложным.

Представим себе, что кто-то из сторонников учения о порочности разума предположит, что внушение наделяет или одаряет человеческий ум самой сущностью разума. Допустим, что это так, и все же такие воспринявшие внушение личности не могли бы ничего понять в самом разуме до принятия этого предполагаемого внушения. Кроме того, такое внушение не доказало бы тем, кто знает или воспринял его, что их разум когда-либо был порочен. Такие личности, воспринявшие, как предполагают, внушение, могли бы понять или осознать что бы то ни было относительно разума лишь после того, как внушение оказало бы на них действие и сделало их разумными существами; стало быть, вместо того чтобы-узнать через внушение, что прежде их разум был порочен, они никоим образом не могли бы ни сознавать его существование, ни применять его, пока предполагаемая сила внушения не наделила бы их разумным началом. Точно так же такие личности, воспринявшие, как предполагают, внушение, не могли бы передать полученное через откровение знание себе подобным, которые, будучи лишены разумной природы, не были бы способны, если исходить из такой посылки, воспринять впечатления разума.

Бесспорно, разумные существа обладают разной степенью знания, а также различными способностями приобретать его,— это совершенно очевидно на примере людей. Но разум есть разум на всех своих ступенях — от возвышенных рассуждений Локка или Ньютона и до низшего его применения, а не нечто порочное. Ведь меньшая степень разума вовсе не означает его порочности, так же как не доказывает его порочности и повреждение разума, ибо то, что остается от разума или, вернее, от применения его, не перестает быть разумом. А такой вещи, как порочный разум, нет и не может быть, ибо то, что разумно, разумным и останется, и потому разум не может быть порочным, какой бы ни была предполагаемая степень ею применения.

Удар по голове, трещина в черепе, равно как паралич и многие другие несчастья, постигающие наше чувствилище, затрудняют, а в иных случаях полностью отнимают возможность применять разум более или менее длительное время, а иногда и в течение всей жизни. Но и в этих случаях разум не порочен, а в большей или меньшей степени и, быть может, целиком, прекращает свое разумное применение или действие ввиду нарушения или расстройства органов чувств. Однако в тех случаях, когда эти органы приходят в обычное состояние и чувства вновь становятся полезными, возобновляется применение разума, и тогда он свободен от всякого недостатка или порода. Ведь оттого, что перестают применять разум, он не делается порочным.

Разум столь бесконечно проявляется в бесконечной полноте божественного творения и провидения, что и самые возвышенные из конечных разумных существ бесконечно далеки от понимания этого. В самом деле, хотя и самые незначительные из разумных существ, вообще неспособные распознать какую-либо истину, имеют сходство с богом, как и всякая разумная природа на любой ступени лестницы бытия, однако ни самые великие, ни самые малые из них несоизмеримы с богом, поскольку никакую возможную ступень разума или знания нельзя соизмерить с вечным и бесконечным разумом и бесконечным знанием, как это уже доказывалось. И хотя человеческий разум не в силах понять всего, однако в таких вещах, которые он понимает, его знание, приобретенное рассуждением, столь же истинно и верно, как, надо полагать, божественное знание, ибо даже само всеведение не может больше чем знать вещь, если речь идет о какой-то данной вещи. Ведь знание — это всего только знание, независимо от того, имеется ли оно в божественном уме, или в нашем, или в любых других мыслящих существах. Поэтому знание не несовершенно, ибо знать что-либо — это то же самое, что иметь об этом правильные представления, т. е. представления, отвечающие истине, а так как всякое знание вещей вообще должно основываться на истине, то оно сходно в божественном и человеческом умах.

Из сказанного по этому вопросу в настоящей и предшествующей главах явствует, что разум не порочен и не может быть таковым, а подобен божественному разуму, имеет тот же характер и по своей природе так же един, как истина, его пробный камень, хотя божественный разум вечен и бесконечен, а разум человека вечен только в отношении его бессмертия и конечен в отношении восприимчивости. Таких людей, которых можно убедить, что их разум порочен, легко провести и одурманить суеверием в угоду тем, кому они доверяют, а потом можно держать в таком состоянии поколение за поколением. В самом деле, когда люди отбрасывают закон разума, единственный, которым бот повелел им руководствоваться при размышлении и исполнении долга, они становятся жертвами невежественных или коварных наставников, а также собственных ничем не сдерживаемых страстей и безумия и одержимости в отношении страстей, остановить или сдержать которые в состоянии лишь разум. Неразумно также полагать, будто низшие сословия когда-либо заподозрили бы, что их разум порочен, если бы ям об этом не говорили, и ходит молва, что впервые им это нашептали священнослужители (хотя арминианские^{8} священники из числа моих знакомых отвергли это учение). Если мы признаём порочность разума, то она в равной степени затрагивала бы (наряду со всеми остальными людьми) и духовенство, и всех других проповедников этого учения Но для порочных созданий принять и уверовать в порочное учение, придуманное и распространяемое порочными же созданиями, есть величайшая мыслимая слабость и безумие, которые скорее могли бы доказать справедливость учения о полной порочности, нежели все доводы, до сих пор выдвигавшиеся в ее поддержку.

Глава VI

Ничто так не способствовало обману человечества в религиозных вопросах, как ошибочные представления о сверхъестественном внушении или откровении; при этом не принималось во внимание, что источник всякой истинной религии — разум и что ее нельзя понять иначе, как применяя и совершенствуя его. Поэтому люди склонны забивать себе голову такого рода несуразностями. В последующих рассуждениях об этом предмете мы приведем доводы против сверхъестественного откровения вообще, включающего в себя учение о внушении или непосредственном озарений ума. Прежде всего будем исходить из предпосылки, что откровение есть сумма разумных идей, логически увязанных между собой и понятых теми, кому оно было предназначено, иначе оно не могло бы существовать в их умах, как таковое. Допущение неразумного и непонятного откровения, или откровения, неспособного передать основанные на разуме сведения тому, кому они, как предполагают, и были даны, было бы противоречием, ибо такое откровение содержало бы лишь нечто невразумительное, и в таком случае было бы все равно, дано ли оно в откровении или нет. Поэтому откровенно — с первого же предполагаемого внушения и до любого периода времени — должно быть суммой разумных идей, вразумительно сообщенных тем, кто предполагается сопричастным ему или воспринимающим его. Но такое откровение было бы только копией закона природы, основанного на разуме, и столь же мало сверхъестественным, как разум человека. Сверхъестественное можно определить просто как «находящееся за пределами и выше естественных способностей», а оно никогда не было и не могло быть понято человечеством, не исключая и первых проповедников откровения. Ведь мы в состоянии постичь, узреть или понять лишь такие откровение, учение, правило или наставления, которые соответствуют способностям нашей природы, а те, которые им не соответствуют, остаются непонятными и неизвестными нам и, следовательно, но могут составлять для нас часть откровения.

Создатель человеческой природы наделил ее определенными чувствами и умственными способностями, так что восприятие, размышление или понимание могут происходить или возникать в сложной природе человека только в установленном творцом порядке. Поэтому было бы противоречием в природе, а следовательно, и невозможным для бога внушить, вселить в человеческую природу или сообщить ей восприятие, размышление или понимание какой бы то ни было вещи, находящейся за пределами или выше природных свойств и умственных способностей этой природы, им же самим порожденной и установленной. Ибо это было бы то же самое, что внушить, вселить или дать в откровении восприятие и понимание того или размышление о том, чего нет, поскольку вне, за пределами и выше естественных способностей не может быть никакой основы для действия, никакого начала, способного воспринять вдохновение или внушение откровения, которое, таким образом, может быть с равным успехом внушено или дано в откровении несуществующей сущности, как и человеку. Ибо сущность человека есть то, что мы называем его природой, вне или выше которой он так же лишен способности ощущать, воспринимать, размышлять и понимать, как и несуществующая сущность. Поэтому откровение, приспособленное к природе и свойствам человека и отвечающее его способностям восприятия и понимания, есть единственное откровение, какое он в состоянии воспринять от бога или человека. Сверхъестественное откровение столь же возможно по отношению к зверям, птицам и рыбам, как и по отношению к нам, ибо ни на нас, ни на стих нельзя воздействовать сверхъестественным путем, так как все возможные усилия и действия природы, относящиеся к миру природы или же к миру морали, совершенно естественны. Бог также не отклоняется от естественного пути в делах внушения, откровения или наставлений миру морали, как и в своем управлении миром природы. Человек — разновидность созданий, принадлежащая и тому и другому миру, поэтому, если бог передал нам что-то через откровение, он должен, конечно, приспособить свое откровение к нашим телам, так же как к нашим душам и к нашим чувствам, так же как к нашему разуму. Но приспособленное таким образом откровение было бы не сверхъестественным, а естественным. Так в действительности и обстоит со всеми нашими ощущениями, размышлением и разумением. Мы можем предположить, что в будущие времена бог присовокупит к нашим чувствам шестое чувство, непостижимо отличающееся от наших нынешних пяти чувств и столь же таинственное для нас в настоящее время, как понятие о цвете для слепорожденного, — чувство, при помощи которого (когда оно будет присовокуплено к другим чувствам) мы сумеем воспринимать и постигать вещи, таинственные и сверхъестественные для нас в настоящее время. Без упомянутого шестого чувства они вовек останутся такими, но, коль скоро это чувство будет добавлено к чувствилищу, оно станет столь же естественным, как все прочие. Приобретенное же при его помощи дополнительное знание будет таким же естественным, как и знание, полученное посредством остальных пяти чувств. Таким образом, добавление к природе, будь оно возможным и осуществимым, отнюдь не способствовало бы доказательству возможности сверхъестественного откровения; ничего не изменится также, если мы допустим, что к человеческой душе бог добавит умственную способность, при помощи которой, обладая всего пятью чувствами, душа могла бы образовать простые идеи и объять своими рассуждениями гораздо более широкую область, чем она сумела бы это сделать до добавления такой умственной способности или без нее. Широта таких предполагаемых рассуждении была бы столь же естественной, как и то, что могло быть приобретено прежними умственными способностями или посредством упомянутого шестого чувства. В самом деле, если предположить, что чувство или разум или то и другое могут быть в такой степени расширены благодаря некоему добавлению, или что ум будет в такой степени усовершенствован и расширен при помощи всех возможных методов, то все же рост знания не был бы сверхъестественным ни от предполагаемого добавления к природе, ни в результате совершенствования наших нынешних сложных естественных способностей, ощущения или разума или того и другого. Если бы люди, от рождения лишенные зрения или слуха или того и другого вместе, обрели способность воспринимать цвет или звук, оставаясь и после этого слепыми и глухими, это было бы сверхъестественным открытием; ибо в таком случае не могло бы быть чувства или способности, которыми ум слепых или глухих от рождения мог бы пользоваться для при обретения предполагаемого знания о цвете или звуке. Поэтому если такого рода открытия сделаны, то мы должны признать, что они находятся «за пределами или выше естественных способностей», а это и значит быть сверхъестественным. Точно так же, если бы мы расширили свое знание за пределы обоих умственных способностей, или, что то же самое, стали бы понимать больше, чем мы понимаем или в состоянии понимать, то это было бы сверхъестественным. И когда в мире произойдут подобные факты, у нас будет достаточно времени, чтобы уверовать в сверхъестественное откровение. Бесконечность мудрости божественного творения, провидения и морального правления вовек останется сверхъестественной для всех конечных способностей, и именно по этой причине нам в любом состоянии бытия и совершенствования никогда не прийти к пониманию ее. Ведь бесконечного не достичь продвижением, так что вечное накопление знания не могло бы быть сверхъестественным, а, наоборот, отвечало бы границам и способностям нашей природы, иначе такое накопление было бы невозможно для нас. Точно так же бесконечность знаний бога не сверхъестественна для него, ибо бесконечно и его совершенство. Но если бы нам было возможно вырваться за пределы наших способностей и понять какую-нибудь сверхъестественную вещь, находящуюся за пределами и выше способностей нашей природы, то мы были бы в состоянии понять вое и, таким образом вырвавшись за границы конечной природы и отведенного нам во Вселенной бытия, познать бесконечность. Отсюда мы заключаем, что любой вид и любая степень восприятия, размышления и понимания, какую мы в силах достичь на любой стадии совершенствования, не более сверхъестественна, нежели природа человека, порождающая восприятие и понимание. Да и всемогущий бог никогда не открылся бы и не мот бы открыться людям никаким другим способом, кроме совершенно естественного.

Всякое внушение, откровение, наставление или разумение непременно следует назвать либо естественным, либо сверхъестественным, ибо третьего не дано. Таким образом, если мы заменим слово «сверхъестественное» словами «непосредственное», «необычайное», «мгновенное» или каким-нибудь другим выражением, то все же надо постараться вложить в них тот же смысл или идею, какие мы вкладываем в слово «сверхъестественное» применительно к откровению, т.е. к тому, что находится «за пределами и выше естественных способностей». Таким образом, определяя откровение каким-нибудь термином, мы должны быть уверены, что имеем в виду нечто сверхъестественное, иначе мы должны определить откровение всего лишь как естественное, что, по мнению некоторых, испортило бы его и лишило всей прелести. Суть в том, что большинство верующих находит радость в откровении, которое они по своему неразумию воображают сверхъестественным, хотя ни они и никто другой не знают, что оно собой представляет. Столь же неуместно, как слово «сверхъестественное» применительно к откровению, и слово «таинственное». Дать в откровении — значит сделать известным, и поэтому нелепо утверждать, что таинственное может составлять часть откровения, ибо это все равно что дать и не дать в откровении в одно и то же время. Ведь то, что было дано в откровении, перестало бы быть таинственным или сверхъестественным, а наряду с другими составными частями знания, которым мы обладаем, стало бы естественным. Если бы откровение подобно другим писаниям было приноровлено к нашим способностям, оно, как и они, могло бы быть поучительным для нас, но таинственное или сверхъестественное откровение не было бы таким. Ибо непонятные для нас учение, заповедь или предписание, выражения, положения и выводы которых превосходят наше понимание или «о которых мы имеем недостаточные представления» (а это и есть дефиниция таинственного), не могут быть изучены или исследованы нами. Точно так же и совершенствование не может привести к раскрытию этих таинственных вещей, о коих мы имеем совершенно недостаточные представления.

Для того знания, которое мы приобретаем благодаря совершенствованию, у нас имеются достаточные способности, иначе мы не могли бы его достичь. Но если мы допустим, что знания, приобретенного через таинственное откровение, можно достичь одним лишь совершенствованием, то и тогда такое откровение (хотя его неправильно так называть) не могло бы быть поучительным — что должно составлять цель и замысел предполагаемого откровения, — так как посредством такого совершенствования мы постигли бы это без откровения с таким же успехом, как и через него. В самом деле, если бы разум, независимо от всякой помощи таинственного (по предположению) откровения, должен был накапливать знания до тех пор, пока он его не постигнет, то оно сделалось бы совершенно непоучительным и бесполезным. Ведь предполагается, что оно было бы постигнуто или понято благодаря применению и совершенствованию разума без всякой помощи самой скрытой от нас тайны, которая не могла бы быть открыта, пока разум посредством естественного совершенствования не проник бы в нее и, исследовав таким образом содержащиеся в таинственном откровении знания, в то же время не устранил бы его неполноты. А так как действия разума естественным образом проходят ряд ступеней, то раз сравнявшись с таким откровением, он будет продолжать совершенствоваться и за его пределами; когда же разум превзойдет откровение, он уже ничему не сможет научиться у него, так же как он не мог этого сделать, соперничая с откровением...

Глава VII

Кометы, землетрясения, вулканы и северные сияния (ночью) наряду со многими другими необычайными феноменами, или явлениями, пугают слабые умы, которые считают их чудесами, невзирая на то что они, несомненно, имеют свои надлежащие или соответствующие естественные причины, в значительной мере уже обнаруженные. Блуждающий огонек — пугающее явление для некоторых, но менее страшное, чем воображаемый призрак. Главный же из всех ужасов, повергающий в трепет человеческую природу, — это дьявол; говорят, что у него весьма многочисленное семейство, имя которому легион и с помощью которого он вносит страшное смятение в наш мир. Рассказ о всех кознях и проделках, которые сие адское отродье будто бы сыграло с людским родом, составил бы том внушительных размеров. Предполагается, что под властью дьявола находятся все маги, чернокнижники, колдуны, ведьмы, чародеи, цыгане, пророчицы, домовые, привидения и т. п., и всеми ими правит старый Вельзевул. Люди не устрашатся губительного огня пушек и мортир, вступят в вооруженную схватку друг с другом и, не дрогнув, встретят ужасы войны, но они до безумия боятся дьявола и его злодейских пособников и посланцев, которые оказывают большое влияние да людей, порождая и укрепляя их суеверия.

Некоторые считают это предполагаемое общение между людьми и обитателями ада чудом или чем-то сверхъестественным, другие же смеются над всеми россказнями об их существовании, видя в них просто-напросто ложь и обман, на который попадаются легковерные люди, всегда падкие до всего необычного, волшебного или сверхъестественного, а также до всего непонятного. В то же время такие люди неумелы или неискусны в исследовании природы, истины или реальных предметов, что объясняется отчасти природной глупостью, а отчасти леностью и невниманием к природе и разуму.

В главе шестой было доказано, что всякое магическое общение или связь духов с человечеством противоречит природе и потому невозможно. В настоящей главе доказывается, что единственным чудом была бы отмена всемогущим богом установленного им вечного порядка в природе и введение новых и противоречивых законов, а такое не под силу простым творениям, не исключая и дьявольского рода. Отсюда мы заключаем, что бесы не могут творить чудеса. Небрежение к разуму и незнание природы вещей побуждают многих людей верить в чудеса. По-видимому, объясняя вещи столь необычным образом, они в своем невежестве рассчитывают снискать себе славу. В самом деле, если бы природа представляла собой только некий сверхъестественный водоворот или непостоянный и неправильно действующий механизм, то всякая ученость и наука были бы низведены до уровня фанатизма и суеверия слабых и легковерных людей, а умные и глупые были бы равны по своим знаниям. Ведь в этом случае в природе не было бы никакого правильного мерила, при помощи которого можно установить истину и реальность вещей. Некоторые считают чудом так называемую ловкость рук. Другие верят в астрологические гороскопы, счастливые и несчастливые дни и времена года и даже в родинках на коже видят предвестников счастья или несчастья.

«Шведских лапландцев, самых невежественных людей» в Европе, «называют чародеями; говорят, что своим колдовским искусством они творят настоящие чудеса: шлют морякам попутный ветер во все время их странствования, могут на любом расстоянии напускать и излечивать болезни и даровать успех начинаниям людей. И при всем том они остаются такими же нищими, жалкими горемыками, как и большинство обвиненных в колдовстве здесь», т. е. в Англии и Новой Англии, «я не в силах добыть для себя даже самое насущное. В самом деле, в наше время этим сказкам уже не верит никто, кроме самых легковерных и невежественных людей, хотя прежде им, по-видимому, верил, как зачарованный, весь мир». «24 марта 1735 г. парламент Великобритании отманил установление Иакова I, именовавшееся актом против чародейства, колдовства и сношений со злыми и нечистыми духами, и закон под названием „О колдовстве“, действовавший в Шотландии». Прошло каких-нибудь 46 лет с тех пор, как высшая законодательная власть Великобритании поняла естественную невозможность всякого магического общения между людьми и нечистыми и злыми духами. Вследствие этого она отменила свои законы против колдовства, ибо таковые, естественно, были лишними и ненужными, а само колдовство не заслуживало законодательных ограничений сто той причине, что такое преступление просто не могло существовать в природе, а значит, и не могло быть совершено человечеством, хотя до отмены этих законов их жертвами пало некоторое число людей. За общение, в которое будто бы вступали эти мнимые преступники, их предавали позорной казни, которая имела одобрение закона, иными словами, законодательных органов и судей. Многие ученые-правоведы доказывали постыдный характер такого рода преступлений и справедливость законов, стремившихся избавить землю от этого бича общества. Духовенство также одобряло это, поскольку сии страшные грешники обращались слишком вольно со своими бесами.

Отмена этих законов означала, кроме того, — если можно предположить, что мудрость и власть британского парламента простираются так далеко, — отмену того раздела закона Моисея, который провозглашает: «Ворожеи не оставляй в живых» [Исх., гл. 22, ст. 18]. Но это не все: мысль о невозможности общения или сношения со злыми духами исключает чудесное изгнание бесов, о котором повествуется в разных местах Нового завета.

Если же мы обратимся к летописям моей родины, то они явят нам пример суеверной веры в волшебство, вероятно не уступающий никаким другим примерам из истории; я имею в виду салемских ведьм в Новой Англии^{9}. Многие жители обоего пола были признаны на суде колдунами и ведьмами и на этом основании казнены; некоторые из них так поддались этому заблуждению, что во время казни признавали себя виновными в колдовстве, в котором их обвиняли. Фанатизм не встречал отпора, пока в колдовстве не были обвинены некоторые знатные семьи, оказавшие судебным преследованиям такое сопротивление, что в конечном счете это положило конец дальнейшим казням салемцев.

Эти преступники пострадали из-за некоторых законов, впоследствии прозванных в насмешку «синими законами»^{10} за множество суеверий, коими они изобиловали. Большинство этих законов было отменено. Но законы о колдовстве были достаточно удобны законодателям, чтобы сохранять их в силе по сей день.

Мне вспоминается рассказ о чудесах, будто бы совершенных во Франции католическими священниками; его святейшество направил к ним одного из своих служителей со следующим запретом: «Заповедью господа бога впредь воспрещается творить чудеса в сем месте», после чего чудотворство прекратилось.

Проделки, обман и мошенничество мнимых чудотворцев так часто разоблачались в мире, особенно в тех его частях, где восторжествовали ученость и наука, что это должно было побудить нас с крайним недоверием относиться к подлинности этих чудес, даже без сколько-нибудь пространных, основанных на разуме и исходящих из природы вещей, доводов в пользу полной их невозможности в творении и провидении бога.

Нам говорят, что впервые чудеса были явлены миру, дабы подтвердить божественную силу откровения и божественное назначение его первоучителей. Если бы это было так, то в согласии с намерением доказать божественность откровения эти учителя должны были бы навеки сохранить способность творить чудеса, дабы иметь возможность явить чудо всякий раз, когда будут поставлены под сомнение их авторитет или непогрешимость проповедуемого ими откровения; или же это делал бы бог, что положило бы конец опору, если только людям дано быть судьями чудесам, которые могут быть опровергнуты. Однако если допустить, что чудеса возможны и что несколько человеческих поколений могут в достаточной степени судить о них, а также что они были необходимы в поддержку божественного назначения первых проповедников откровения и божественности того, чему они учили, то но аналогии чудеса должны были бы являться и последующим поколениям людей и быть соразмерены с божественной силой откровения или его пророков. В самом деле, почему мы обязаны в наше время верить в непогрешимость откровения или в божественное назначение его учителей на основании меньших доказательств, чем те, которые были и у поколений, бывших до нас? Ведь то, что может считаться разумным доказательством, заслуживающим доверия и согласия людей в один отрезок времени, должно оставаться таким же и в другой. Таким образом, из всего ряда доводов но данному вопросу следует, что коль скоро чудеса были необходимы для первоначального установления божественной силы откровения, то в равной степени необходимо, чтобы они не прекращались и при последующих поколениях, которым божественный законодатель будто бы продолжал ниспосылать такое откровение в качестве своего закона для человечества

Далее, если мы признаем божественное назначение и авторитет первых проповедников откровения и подлинность чудес, сотворенных ими или богом в подтверждение откровения, которое они тогда проповедовали, то все же мы не в состоянии утверждать этого, разве что их преемники с тех пор исказили и изменили его в собственных нечестивых целях и тем самым побудили бога лишить их чудотворной силы или самому прекратить творить чудеса, дабы они не навязывали человечеству мнимых откровений. В самом деле, никакие чудеса, будто бы совершенные в древности в доказательство божественной силы первых рукописей откровения, не могут быть ни свидетельством откровения, как оно известно нам по нынешнему переводу, ни свидетельством божественного назначения духовенства в наше время. Даже если допустить, что в те незапамятные времена возвещания откровения чудеса совершались в поддержку его и проповедовавшейся тогда религии, то это доказывало бы божественное назначение первых его проповедников, но для нас эти вопросы принадлежат к области догадок, особенно в отношении веков, когда откровение проповедовалось, как предполагают, во всей его чистоте и подтверждалось чудесами, как то считали первые обращенные, будто бы получившие его и уверовавшие в него. Вот когда наше поколение сподобится сверхъестественного подтверждения божественного назначения нынешнего духовенства и подлинности нынешнего откровения, дошедшего до нас сквозь все происходившие в мире потрясения и несовершенство человеческого знания, посредством чудес, совершенных не только средь бела дня, при свете солнца, но и при свете учёности и науки (блага которой были лишены первые верующие), — тогда и для нас придет время признать божественное назначение одного и божественность, или непогрешимость, другого.

Мыслящей части человечества совершенно ясно, что в тех частях света, где восторжествовали ученость и наука, чудеса прекратились; но в тех его частях, которые населены нецивилизованными и невежественными людьми, чудеса все еще в моде. Это само по себе дает веское основание полагать, что, когда словесность, ученость и наука находились в младенческом состоянии, когда мир еще не достиг зрелости, те, кто верил в чудеса как в доказательство божественного назначения первых проповедников откровения, были введены в заблуждение вымышленными явлениями, а не чудесами.

Далее, создатель христианства предостерегает нас против обмана лжеучителей и описывает знамения истинно верующих, говоря: «Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем моим будут изгонять бесов, будут говорить новыми языками; будут брать змей, и, если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы» [Марк., гл. 16, ст. 17, 18]. Таковы недвусмысленные слова основателя христианства, содержащиеся в заповеди, данной им своим одиннадцати апостолам, коим надлежало нести его евангелие в мир. Таким образом, очевидно, что с самого основания христианства в тех случаях, когда чудесные знамения, о коих говорится в заповеди, не появлялись, этих людей надо было рассматривать как неверующих и, следовательно, они или их преемники уже не заслуживали веры или доверия. Ибо сии знамения посылались затем, чтобы увековечить их [божественное] назначение, и должны были продолжаться как единственное доказательство его законности и подлинности. И пока эти знамения продолжались, невозможно было помешать человечеству следовать учениям, кои проповедовались апостолами и их преемниками; когда же эти знамения не появлялись, их божественной силе наступал конец. Так вот если кто-то из них выпьет смертоносного яда, который я мог бы приготовить, и он «не повредит им», я преклонюсь перед их божественной силой и кончу спор. Это не значит, что я намерен кого-то отравить, и я не думаю, что они решились бы принять такое количество яда, какое я мог бы приготовить для них; а если бы это было так, то это доказывало бы, что они сами неверующие, хотя весьма склонны порицать других за неверие, которое, по их мнению, есть тяжкий грех.

Если бы мы и признали вмешательство чудес, то они еще не могли бы расширить наши представления о могуществе бога. В самом деле, чтобы повсеместно переделать природу и дать ей новые законы, противоположные законам ее вечного установления, потребовалось бы не большее проявление могущества, чем всемогущество, которое должно было быть проявлено в вечном творении, упорядочении и поддержании Вселенной. Но всякое предполагаемое сверхъестественное изменение природы должно подразумевать изменчивость мудрости бога и потому недопустимо. Если бы бог чудом воскресил мертвого, то разве возвращение к жизни потребовало бы от бога большего проявления могущества, нежели то, какое нужно, чтобы впертые дать жизнь? Конечно, так не могло быть. Из всего этого мы заключаем, что чудеса не в состоянии расширить наши представления о могуществе бога. Далее мы приступаем к исследованию вопроса о том, что они могли бы дать людям в смысле учения и наставления. Ведь именно в этом, надо полагать, их великое предназначение. То, что они не способны научить нас ничему относительно всемогущества бога, уже показано, а в предыдущем разделе достаточно говорилось о том, что они противоречат его мудрости и, далее, что они не могут служить доказательством божественной силы данного в Писании откровения или назначения его учителей, проповедовавших его любой стране, народу или государству, больше или дольше того времени, в течение которого действительно продолжались эти чудеса. Остается еще доказать, что они не в состоянии ничему научить нас в отношении предмета, учения, положения или вывода из какого-либо данного в Писании откровения, или дать нам постичь его заповеди или предписания, или же сообщить какие бы то ни было сведения или знания относительно его содержания. Внезапные и сверхъестественные изменения в обычном порядке природы могли бы удивить нас, но такие изменения или перемены не доказывают, что они имеют какое-либо отношение к нам или мы к ним в смысле учения и наставления. Ведь истина и ложь, правда и неправда, справедливость и несправедливость, добродетель и порок или моральное добро и зло по своей природе прямо противоположны друг другу и останутся такими необходимо и вечно, независимо от чудес или религии откровения. Мы познаем моральное добро и зло с помощью разума; это он налагает на нас нравственный долг, а чудо или откровение не могут изменить моральной природы вещей или доказать истинность того, что по своей природе неистинно. Поэтому, сколько бы чудес и откровений мы ни признавали, нам все же придется прибегнуть к помощи разума и [логических] доводов — старого и единственного способа исследовать истину и отличить ее от лжи или истинную религию — от обмана и заблуждения. В самом деле, хотя чудеса могли бы доказать нам божественное назначение духовенства и божественность христианского откровения, — если бы они и вправду совершались для этой цели в наш просвещенный век, — все же они не рассчитаны на то, чтобы истолковать или объяснять это; они лишь смутили бы нас и внесли бы путаницу в наши логические и наставительные рассуждения, ибо, как доказывалось выше, такие чудеса противоречили бы природе и разуму. Такого рода предполагаемые чудесные изменения в природе были бы для нас таинственными и совершенно непонятными, и, следовательно, мы не могли бы принимать их во внимание в наших размышлениях о правильном понимании или толкованиях данного в Писании откровения, смысл которого, после всей этой шумихи вокруг чудес, должен быть исследован разумом, само же откровение — одобрено или не одобрено им. Из предшествующих рассуждений мы делаем вывод, что чудеса не могут быть назидательными или поучительными для нас, и, хотя на них упорно настаивают как на доказательстве божественного назначения первых проповедников откровения и их преемников, тем не менее там, где предполагаемые чудеса прекратились, прекратились их божественная сила и доказательство непогрешимости откровения.

Прежде чем закончить наши рассуждения относительно чудес, нам необходимо рассмотреть те будто бы чудесные изменении в природе или божественном провидении, которые, по мысли некоторых, свершились в мире просто в ответ на молитву человека. Доводы, уже выдвигавшиеся против чудес, в сущности одинаково приложимы и к таким чудесам, какие могли быть, по предположению, вызваны молитвами, заклинаниями идя мольбами смертных. Отмела богом им же установленного естественного порядка, — а это то же самое, что изменить провидение, — просто в ответ на молитвы или хвалу, исходящие из уст его творений, в сущности не отличается от изменения им этого порядка по собственному побуждению. Ибо такое изменение по любой из указанных причин в равной мере и необходимо подразумевало бы в качестве своего следствия изменчивость мудрости бога и в том и в другом случае. Ведь в обоих случаях уже одно только соображение о неизменном совершенстве божественной природы говорит против всяких предполагаемых чудесных изменений в природе или провидении. Отступление от вечного порядка или управления вещами или их изменение в одинаковой степени умаляли бы абсолютное совершенство бога, независимо от того, как предположительно свершились бы изменения: просто в ответ на молитвы и увещания его созданий или по причинам, возникшим, по предположению, в самом божественном разуме. Ничто не свидетельствовало бы с большей очевидностью об изменчивости в боге, нежели изменение им же установленного естественного порядка или провидения ради исполнения молитв его изменчивых созданий, или осуществление того — в ответ на эти молитвы, — что не было бы осуществлено или совершено независимо от них вечным упорядочением природы или управлением ею. В самом деле, если — как это необходимо допустить — вечные законы природы абсолютно совершенны, то отклонение от них или их отмена неизбежно подразумевают изменчивость и несовершенство, какой бы ни была их причина.

Наш непреложный долг — разумно уповать на бога в установленном им естественном порядке или через посредство оного, с благодарностью помнить о его провиденциальной благости по отношению к нам, возлагать на него нашу великую надежду на бессмертие и действовать или вести себя при всех обстоятельствах в согласии с разумом или подсказанной им моральной природой вещей. Этот долг диктуется законами природы, и должно учить ему людей и насаждать его среди них. Молитва же к богу не дело разумной религии разум никогда не предписывал ее, и, если к нему должным образом прислушаться, он научил бы нас обратному.

Известить бога молитвой о наших желаниях или сообщить ему какие-либо сведения о нас самих или о мире невозможно по той причине, что его всеведущий разум обладает совершенным знанием всех вещей и потому не нуждается в наших сообщениях, чтобы узнать о вашем состоянии или о том, что было бы мудрее и лучше всего сделать для нас во всех возможных условиях и при всех способах существования в нашем бесконечно длительном бытии. Обо всем этом, как и о бесконечном множестве других вещей, вечно размышляет всеведущий разум, который не приемлет никаких добавочных сведений, будь то посредством молитвы или другим способом, что и делает их тщетными.

Нам надлежит действовать в соответствии с достоинством нашей природы и вести себя так, как это подобает в устроении бытия созданиям нашего рода и способностей, а не пытаться повелевать вседержителю, который правит не в согласии с нашими предписаниями, а силой вечного и бесконечного разума Молиться богу или выпрашивать у него поблажки для себя, для кого-то другого или для всех людей несовместимо с отношениями, существующими между богом и человеком. Тот, кто правильно мыслит себе абсолютное совершенство бога и собственное свое несовершенство и естественное подчинение его провидению, не может не сделать отсюда вывод о неуместности молиться богу, или умолять его о всевозможных вещах, или же возражать против его провидения, ибо «все наши помыслы ведомы богу», и, если принять все во внимание, то, как нам известно, нам не дано судить, что для нас всего лучше. Бог проницает в необъятность вещей я понимает гармонию, нравственную красоту и благолепие целого и никоим образом не поступится своими целями и не изменит природы самих вещей ни из-за каких наших просьб или угроз. Молиться, умолять или обращаться с просьбами к богу — значит не больше и не меньше как повелевать вечному разуму и посягать на сферу действий и достояния всемогущего бога. Если не в этом содержание и смысл молитвы, то она вообще не имеет никакого смысла, который влиял бы на конечные события и следствия вещей. Молиться богу, понимая, что молитва, которую мы творим, не будет услышана, или что она не изменит состояния, порядка или системы вещей, или же что наши просьбы вряд ли будут удовлетворены, или что сами вещи дарованы нам богом не в большей степени, чем если бы мы не молились о них, было бы глупостью или откровенной насмешкой, или же это рассчитано на то, чтобы «люди видели», с целью добиться каких-то временных выгод от них. С другой стороны, полагать, будто наши молитвы или хвалы могут в одном или нескольких случаях изменить вечное устроение вещей или божественного провидения,— это то же самое, что считать себя причастным божественному правлению, ибо наши молитвы, надо полагать, должны либо иметь последствия, либо не иметь их. Если они не имеют никаких последствий, то они ни к чему; в то же время немыслимо, чтобы они вызывали какие-либо изменения в природе вещей или в провидении бога: в этом случае мы в определенной мере соперничали бы с божественным провидением, дерзко притязая на него. Если в провидении имеется нечто такое, чем бог не управляет в согласии с установленным им естественным порядком, то оно принадлежит провидению не бога, а человека. Ведь если в каком то случае бог внял бы молитвам, просьбам и мольбам своих созданий и изменил свое провидение или сделал в ответ на них то, чего он иначе не стал бы делать в своем провидении, то отсюда необходимо следовало бы, что раз такое изменение могло произойти, значит, бог руководствуется не вечным и бесконечным разумом, а молитвами человека.

Наши великие молельщики, должно быть, полагают, что они занимают очень важное моего в системе бытия, иначе они не стали бы воображать, будто бог природы нарушит свои законы или направит свое провидение в соответствии с их молитвами. Могут, однако, возразить, что они молятся условно, т. е. что бог ответят на их молитвы при условии, что таковые согласуются с установленным по воле провидения порядком или системой вещей. Но рассматриваемая в таком духе молитва становится не только бесполезной, но и нелепой, ибо законы природы приводят к своим естественным следствиям и без молитвы. В итоге такая условная молитва может сводиться не более чем к следующему: бог вообще не будет считаться с ней, а будет править царством своего провидения в соответствии с абсолютными совершенствами своей природы. А кому из нас в здравом уме пришло бы в голову, что бог поступит иначе?

Поскольку природа вещей во всей их необъятной всеобъемлемости вечно приспособляется, определяется и регулируется глубокой мыслью, совершенной мудростью, беспристрастной справедливостью, необъятной благостью и всемогуществом бога, попытка изменить ее есть величайшая дерзость с нашей стороны. Если мы заслужим разумное счастье своим поведением, его дадут нам законы уже установленной моральной системы. Что же до физических зол, то благоразумная умеренность может сделать их терпимыми или отвратить на время большинство из них, хотя они неизбежно приведут к отделению души от тела и к концу животной жизни, невзирая ни на какие молитвы.

Молить о том, что мы можем приобрести надлежащим приложением своих природных способностей, и пренебрегать средствами, которыми можно его добыть, — это, вообще говоря, есть дерзость и леность. Молить же о том, что бог в своем провидении сделал недосягаемым для нас, — значит роптать на бога и находить недостатки в его провидении, или же уподобляться неразумному дитяти. К примеру, молить о ниспослании большей мудрости, понимания, милости или веры, о более крепком телосложении, более красивой внешности или исполинском росте — это все равно, что сказать богу: мы недовольны своим низшим положением в системе бытия; ни наши души, ни тела не устраивают нас; ты поскупился на благодеяния; мы хотим быть более мудрыми и иметь органы, которые сделали бы нас более видными, ловкими и позволили бы занять более высокое положение. Но нам следовало бы помнить, что «мы не в силах добавить к своему росту и локтя» или изменить строение своего организма и что паши умственные способности ограниченны, — и все это в самых различных пропорциях и диспропорциях, как то нашел нужным наш небесный отец в установленном им порядке природы и системе бытия. Все же дабы поощрить разумную природу, он распорядился о том, чтобы она была способной к совершенствованию и, стало быть, к увеличению, и потому пусть тот, «кому недостает мудрости», не «просит о ней бога», а усовершенствует то, чем уже обладает, и тем самым увеличит свой первоначальный запас. Это единственно возможный способ приобрести больше мудрости и знания, обладание которыми будет направлять нашу веру. Но в одном и том же человеке большая вера слишком часто сочетается с малыми знаниями; таким людям недоступны доводы, а вера их незыблема, хотя и не в силах двигать горами. Достать пищу, одежду или другие жизненно необходимые вещи и удобства в жизни можно только естественными средствами. Мы добываем их не желаниями и молитвами, а действительными усилиями, и единственный способ достичь добродетели или нравственности — это упражняться в них и приучать себя к ним, а не молить бога об их ниспослании. Он от природы наделил нас дарованиями или способностями, дабы мы могли отправлять и исповедать религию, и наш долг развивать их или же терпеть все последствия. Сознание своего долга перед богом и упование на него есть разумное благочестие, сопутствуемое восхищением и благодарностью. Мы должны сообразоваться с разумом, следовать по пути высокой нравственности, и, поступая подобным образом, мы неизбежно возвысим себя в глазах господа и в собственном сознании^{11}. Вот вся религия, какая известна разуму или когда-либо может быть одобрена им.

Знаменитый пророк и законодатель иудеев Моисей снискал их уважение хитростью при помощи молитв и благодаря мнимой близости к богу. Он сообщает нам, что однажды ему было позволено увидеть бога сзади и что «никто не может увидеть его лицо и остаться в живых» [Исх., гл. 33, ст. 20]; в другом же место нам говорят, что «говорил господь с Моисеем лицом к лицу, как бы говорил кто с другом своим» [Исх., гл. 33, ст. II], и что бог иногда гневался на Израиль, а Моисей молился за него. Далее, что он приказывал Аарону воскурить фимиам богу, что смиряло его ярость и удерживало от уничтожения Израиля в пылу гнева. Таковы вехи, позволяющие нам проследить истоки власти жрецов и последовать ее распространение в мире. «И сказал господь Моисею: доколе будет раздражать меня народ сей?.. Поражу его язвою и истреблю его и произведу от тебя... народ многочисленнее и сильнее его» [Числ., гл. 14, ст. 11, 12]. Но Моисей предупреждает бога о том, какой вред подобный опрометчивый образ действий причинит его славе среди народов, а также напоминает ему о данном Израилю обещании, заявляя: «И если ты истребишь народ сей, как одного человека, то народы, которые слышали славу твою, скажут: господь не мог ввести народ сей в землю, которую он с клятвою обещал ему, а потому и погубил его в пустыне» [Числ., гл. 14, ст. 15, 16]. Чтобы Моисей подобным образом извещал всеведущего бога о тех позорных последствиях, к каким привело бы нарушение обещания, — о котором он нам говорит, что бог необдуманно собирался покончить с племенами Израиля, если бы этому не помешали увещания Моисея, — это представляется в высшей степени необычайным и противным разуму. И все же в глазах веры это возвысило Моисея «и сделало его очень великим», ибо, если верить его рассказу, он не только отвратил суд божий над Израилем и помешал его истреблению как народа, но той же молитвой добился прощения его греха. «Прости грех народу сему» [Числ., гл. 14, ст. 19], а в следующем стихе дается ответ: «И оказал господь: прощаю по слову твоему» [Числ., гл. 14, ст. 20]. По-видимому, бог обладал могуществом, но распоряжался им Моисей: он спас Израиль от гнева и неистовой ярости ревнивого бога и вымолил прощение его греху, «ибо я господь, бог твой, бог ревнитель» [Исх., гл. 20, ст. 5]. Ревность не может существовать в разуме, обладающем совершенным знанием, и, следовательно, абсолютно неправильно наделять ею бога, который знает все и не нуждался ни в каких предостережениях, советах или сообщениях Моисея или в его повелительных молитвах. «И послушал меня господь и на сей раз» [Второз., гл. 10, ст. 10], — говорит Моисей, намекая, что для него это было обычным делом. Если проповедники в состоянии уверить народ, что бог внемлет их молитвам и что вечная корысть народа — уповать на них, то они вскоре приобретают богатство, власть и пышные титулы, как, например, «его святейшество», «преподобный отец во господе», «святой пророк», «пастырь душ» и множество других подобных названий, умаляющих честь или просто достояния бога. Так обстоит с историей Иисуса Навина относительно того, что бог внял ему в битве с аморреями; он сообщает нам, что приказал солнцу остановиться, сказав: «Стой, солнце, над Гаваоном и луна над долиною Аиалонскою. И остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим» [Иис. Нав., гл. 10, ст. 12, 13]. А затем Иисус добавляет, утверждая тем свое превосходство над всеми другими и в прямом противоречии с приведенными выше словами Моисея, что господь внимал ему одному и никому больше: «И не было такого дня ни прежде, ни после того, в который господь (так) слушал бы гласа человеческого» [Иис. Нав., гл. 10, ст. 14]. Совершенно очевидно, что если описанное Иисусом Навином верно, то слова Моисея, что господь внимал ему, неверны. И хотя изложенное Моисеем и изложенное Иисусом признано каноническим, однако невозможно, чтобы и то и другое было верным в одно и то же время. Но ввиду того что во времена Иисуса Навина в астрономии разбирались очень слабо и учили, что Земля стоит неподвижно, а Солнце вращается вокруг нее, то нет ничего странного, что он поверил этому, приказав Солнцу остановиться. Впоследствии было открыто, что это светило испокон веков находится в неподвижном состоянии; тем самым сводится на нет чудотворное вмешательство Иисуса. Далее, если мы поразмыслим, что в тот же день израильтяне разбили аморреев и «преследовали их по дороге к возвышенности Вефорона, и поражали их до Азека и до Македа» [Иис. Нав., гл. 10, ст. 10], то в пылу войны, в разгар битвы, взволнованные и возбужденные торжеством победы, они не могли все время следить за продолжительностью дня. Весьма возбужденный событиями столь удивительного дня, Иисус воспользовался этим и сказал им, что то был необычайно длинный день и что он, Иисус, вмешался в установленный порядок и приказал солнцу остановиться почти на целый день, так что у них было два дня для завершения этих великих подвигов. Вера в то, что такое чудо свершилось в солнечной системе благодаря влиянию, которое Иисус, по его собственным словам, имел на бога, особенно укрепила бы его авторитет в народе, ибо ежели его голоса послушался господь, то тем паче мог послушаться человек. Вот почему множество людей во все пека и во всех странах мира так почитали своих духовных наставников, имевших, как они воображали, особое влияние на всемогущего бога.

Глава VIII

Одни считают пророчество чудом, другие — чем-то сверхъестественным, а имеются и такие, по мнению которых это не более чем хитроумные предположения. Некоторые народы вообразили, будто благодаря дару прорицания они общаются с добрыми духами, другие при помощи колдовства со злыми, большинство же народов притязает на общение с миром и тех и других.

Римляне свято верили своим пророческим оракулам и предсказателям, вавилоняне — своим магам и астрологам, египтяне и персы — своим магам, а иудеи — своим провидцам и пророкам. И все народы и отдельные люди жаждут вступить в сношения с миром духов, что дает возможность ловким и хитрым людям их обманывать. Но если верны изложенные в шестой главе доводы относительно того, что бестелесные или неосязаемые духи по природе вещей не могут общаться с людьми, то предсказание грядущих событий есть не более как хитрый обман. Ибо пророчество, как и любое предвещание, должно быть внушено сверхъестественным путем, иначе оно будет лишь суждением о грядущих событиях на основе одной только вероятности или догадок, как это откровенно признают в своих вычислениях астрономы, заявляя: «Суждение о погоде и т. д.». То же следует сказать и об астрологии. Если бы с ее помощью можно было узнать будущее, то это было бы совершенно естественное открытие, ибо ни астрономия, ни астрология не притязают на какое-либо чудо или что-то сверхъестественное. Они стараются опереться в своих вычислениях на естественный порядок и ход вещей, которые воспринимаются нашими чувствами и в которых нет места вдохновению или просто пособничеству духов. Так же обстоит и с пророчеством: если рассматривать его просто как нечто естественное (мы пока не будем спорить, истинно оно или ложно), то при таком подходе оно равносильно вероятности или просто догадке и неопределенности. Что же касается учения о некоем сверхъестественном действии божественного ума на наш ум, обычно именуемом внушением, то это уже достаточно опровергнуто в шестой главе, и незачем повторять те же доводы. Да и в задачу моей системы не входит решать вопрос, следует ли назвать пророчество чудесным или сверхъестественным, так как оба эти мнения опровергнуты, хотя, по-моему, если мы проследим истоки понятия сверхъестественного, они в конечном счете приведут нас к так называемому чуду, ибо то, что находится выше или за пределами природы, должно содержать чудо, если оно действительно существует.

Писания пророков, как правило, так расплывчаты, туманны и неопределенны по своему смыслу — или, может быть, тут виной правила теперешнего перевода их, — что пророчества одинаково соответствуют событиям как одного, так и другого периода времени. Они равно приложимы к разнообразным событиям, которые произошли и все еще происходят в мире и поддаются стольким различным толкованиям, что их невозможно понять или объяснить иначе как произвольно, и посему они не могут быть признаны доказательством откровения. Так, например: «И будет в последние дни, сказал господь» [Ис., гл. 2, ст. 2]^{12}. Кто может знать, осуществились ли выраженные подобным образом пророчества? Ведь каждый день в свою очередь был последним днем или будет таковым. Выражающие пророчество слова «последние дни» обозначают неопределенное множество «последних дней», а это следует понимать как срок, меньший, нежели месяц или год; в противном случае надо было бы сказать, что это сбудется в последние месяцы или годы, а не дни. И если бы там упоминалось о последних годах, то было бы правильно полагать, что сюда входит меньшее количество лет, чем столетие; поскольку же в пророчестве упоминается о «последних днях», то мы не знаем, в какой из их множества ожидать его исполнения.

Далее, мы не можем узнать из пророчества, к какому месяцу, году или любой другой части длительности относятся эти последние дни; таким образом, мы не в состоянии сказать, когда именно свершатся такие туманные пророчества, и потому фанатикам дается возможность по своему произволу относить эти события к любому веку или периоду времени, какой покажется предпочтительным их расстроенному воображению. Имеются и другие, еще более непонятные пророчества, а именно: «И один сказал мужу в льняной одежде, который стоял над водами реки: „Когда будет конец этих чудных происшествий?“ И слышал я, как муж в льняной одежде, находившийся над водами реки, подняв правую и левую руку к небу, клялся живущим во веки, что к концу времени и времен и полувремени... все это совершится» [Дан., гл. 12, ст. 6, 7]. В пророчестве задается вопрос: «Когда будет конец этих чудных происшествий?», и ответ дается с торжественностью клятвы: «К концу времени и времен и полувремени... все это совершится». «Время» — неопределенная часть длительности, так же как «времена», а третье описание времени столь же неопределенно, как любое из первых двух: «полувремя», т. е. «половина времени». Ни в одном из этих трех описаний не указывается точный срок конца упомянутых чудес, который позволил бы вычислить, когда свершится одно из них или все они, так как не указан определенный период, с которого можно было бы начать или которым можно было бы кончить счет. Невозможно вычислить неопределенное время в единственном числе, и столь же затруднительно и неосуществимо вычислить неизвестное множество таких неопределенных времен; наконец, определять полувремя посредством любого возможного последовательного ряда есть противоречие, ибо полувремя вообще не включает никакого времени, так как минимально возможный момент или мерило длительности есть время, или, иначе говоря, такие части, сколько бы их ни складывать, не продлят периода. Таким образом, такой части времени, как полувремя, нет и не может быть; ибо, каким бы мало длящимся мы его себе ни мыслили, все же, если оно включает какую-то часть длительности, то это время, а не полувремя. Если бы пророк сказал полгода, полдня или полминуты, то это было бы понятно, но полувремя вообще не существует, и, стало быть, в последовательном ряду или порядке времени нельзя достичь такого периода, когда упомянутые чудеса могли бы прекратиться. И пророчество понятно только в этом смысле, а именно, что оно никогда не сбудется.

Еще более непоследовательно, если это вообще возможно, вопрос о времени обсуждается в «Откровении святого Иоанна богослова»: «И даны были жене два крыла большого орла, чтобы она летела в пустыню в свое место от лица змия и там питалась в продолжение времени, времен и полвремени» [Апокалипс., гл. 12, ст. 14]. «И ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся живущим во веки веков, который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже не будет» [Апокалипс., гл. 10, ст. 5, 6]. Если бы эта страшная клятва была исполнена, нам уже не пришлось бы спорить о вычислении «времени и времен и полвремени» (или еще о чем-либо) по той причине, что в своей последовательности оно пришло бы к последнему заключительному периоду — к тому важному перелому, когда «времени уже не будет». Движение солнечной системы, по которому мы исчисляем последовательность времени, прекратилось бы, и род людской вымер бы, ибо, коль скоро он предполагается существующим, необходимым следствием этого должно быть и существование времени. Поскольку же действия природы, включая человеческие поколения, продолжаются с того времени, как ангел предрек ее гибель, и по сей день, мы можем с уверенностью заключить, что его вмешательство в систему природы было чисто воображаемым.

Апостол Петр, возражая на первом христианском [празднике] пятидесятницы^{13} против обвинения в том, что [его участники] опьянели от молодого вина, объясняет пророчество пророка Иоиля, предсказавшего, что события, которые должны были произойти в последние дни, сбудутся в сей ранний период. Его слова дошли до нас в следующем виде: «Но это есть предреченное пророком Иоилем: и будет в последние дни, говорит бог, излию от духа моего на всякую плоть; и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут» [Деян., гл. 2, ст. 16, 17].

История об излиянии духа в дни пятидесятницы, если признать ее достоверной, совершенно не соответствует такому пророческому предсказанию, как «излию от духа моего на всякую плоть». Надо думать, что пророк имел в виду человеческую плоть, т. е. всю человеческую плоть, но всеобщего излияния духа не было, дело, видимо, ограничилось собранными в Иерусалиме избранниками, зрители же решили, что те бредят. Можно, однако, предположить, что св. Петру лучше судить об исполнении пророчества, чем мне. Что же, допустим, что пророчество о последних днях сбылось в первую пятидесятницу, но раз это случилось более 1700 лет назад, значит, то были не последние дни.

Тем не менее встает вопрос, все ли пророчества, которым, согласно предсказанию, надлежало свершиться в последние дни, должны были осуществиться в то время; или же некоторые из выраженных таким образом пророчеств еще будут подтверждены какими-либо событиями, которые могут произойти в будущем или которые уже произошли после тех последних дней, названных пятидесятницей? И может ли какое-либо пророчество осуществиться больше одного раза, и если да, то сколько? И как узнать, какое из бесчисленного множества событий (обладающих столь большим сходством) следует объяснить правильным предсказанием какого-нибудь из многочисленных пророчеств?

Если принять во внимание аналогию между последовательным рядом действий природы и возвышением и падением наций, царств и правительств, а также превратностями и переменами, касающимися людей в менее крупных обществах или поодиночке; присовокупить сюда туманность и неопределенность пророчеств, трудность, неясность и полную невозможность понять, какое именно событие (среди огромного их числа, которое уже произошло или может произойти впоследствии в мире) следует отнести к первоначальному и правильному предсказанию, знание чего необходимо для понимания пророчеств, то мы обнаружим, что само понятие пророчества есть не более как выдумка. В самом деле, чтобы понять пророчество и указать на связанные с ним события, потребовалось бы не меньше вдохновения, чем для того, чтобы первоначально предсказать их. В общем же оно, будучи по меньшей мере ненадежным, окольным и неопределенным способом доказать откровение, явно и совершенно неприемлемо.

Далее, вовсе нет уверенности, что эти пророчества исходят непосредственно от бога или ниспосланы им через подчиненных ему духов, даже если допустить, что человечество в состоянии вступать в сношения с миром духов. Нас часто обманывают злые, лицемерные и коварные люди, почему же не считать более вероятным, что нас вводят в обман незримые злые существа, которых мы, возможно, принимали за добрых духов? Мы, несомненно, хуже знакомы с уловками неощутимых злых духов, чем с притворством человека, и, стало быть, не могли бы так хорошо их остерегаться. Допуская возможность сношений с добрыми духами, мы тем самым признаем и возможность сношений с духами злыми, ибо и добрые и злые духи имеют одинаковую природу подобно добродетельным и порочным людям. Таким образом, если дверь открыта для общения с одними, то она открыта и для общения с другими, распознать же истинный характер этих духовных и незримых существ невозможно никаким другим способом, кроме как руководствуясь данным нам от природы разумом. Но такие вдохновения были бы не более чем естественными рассуждениями, что уронило бы их во мнении истинных боговдохновенных провидцев. Однако если предмет предполагаемого внушенного откровения находится выше или за пределами наших естественных способностей, то мы не располагали бы ключом или правилом, посредством которых можно было бы понять его или определить, послано ли оно добрым или злым духом. Кроме того, мы были бы не в силах отличить действие божественного духа от действий простых созданий. Мы запутались бы во всех этих неопределенностях и не знали бы, на что нам полагаться в отношении вестей, ниспосланных миром духов; основания для этих вестей столь же подходят к пророкам и первым проповедникам откровения, как и к нам, живущим в этом веке.

Далее, вполне возможно (если только некоторые пророчества указывают на какие-то происходившие с тех пор отдельные события), что имелись основания ожидать, что те или иные события произойдут естественным путем. Например, нет ничего необычайного в том, что пророк Иеремия сумел предсказать, что царь вавилонский Навуходоносор возьмет Иерусалим, если вспомнить о могуществе Вавилона в то время и слабости иудеев. «Слово, которое было к Иеремии от господа, когда Навуходоносор, царь вавилонский, и все войско его, и все царства земли, подвластные руке его, и все народы воевали против Иерусалима и против всех городов его: так говорит господь бог Израилев: иди и скажи Седекии, царю иудейскому, и скажи ему: так говорит господь: вот, я отдаю город сей в руки царя вавилонского» [Иер., гл. 34, ст. 1, 2]. Во времена этого предсказания ни один государственный муж но мог бы усомниться в том, какая участь ожидает Иерусалим. К тому же беспристрастному и бесхитростному исследователю отнюдь не было бы ясно, что бог как-то причастен к измышлению пророчеств, — хотя некоторые из них, казалось, и раскрывали будущие события, — ибо в глазах человека они могли оказаться верными по чистой случайности. В высшей степени невероятно или, скорее, несовместимо с человеческой природой, чтобы когда-либо сбылось пророчество Михея, который, говоря о человечестве, предсказал, что «и перекуют они мечи свои на орала и копья свои — на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать» [Мих., гл. 4, ст. 3]. Некоторые из пророчеств столь явно противоречивы, что уже в самих себе содержат собственное опровержение. Трудно, например, найти что-либо более нелепое, нежели пророчество Михея в «Книге царств»: «И пришел он к царю. Царь сказал ему: Михей! Идти ли нам войною на Рамоф Галаадский или нет? И сказал тот ему: иди, будет успех, господь предаст его в руку царя. И сказал ему царь: еще и еще заклинаю тебя, чтобы ты не говорил мне ничего, кроме истины во имя господа. И сказал он: я вижу всех израильтян, рассеянных по горам, как овец, у которых нет пастыря. И сказал господь: нет у них начальника, пусть возвращаются с миром каждый в свой дом. И сказал царь израильский Иосафату: не говорил ли я тебе, что он не пророчествует о мне доброго, а только худое? И сказал (Михей)... выслушай слово господне: я видел господа, сидящего на престоле своем и все воинство небесное стояло при нем, по правую и по левую руку его; и сказал господь: кто склонил бы Ахава, чтобы он пошел и пал в Рамофе Галаадском? И один говорил так, другой говорил иначе; и выступил один дух, стал пред лицом господа и сказал: я склоню его. И сказал ему господь: чем? Он сказал: я выйду и сделаюсь духом лживым в устах всех пророков его. Господь сказал: ты склонишь его и выполнишь это; пойди и сделай так. И вот теперь попустил господь духа лживого в уста всех сих пророков твоих; но господь изрек о тебе недоброе» [III кн. Царств., гл. 22, ст. 15—23]. Примечательно, что сначала пророк предсказывает успех Ахаву, заявляя: «Иди, будет успех, господь предаст его в руку царя»; но стоило царю обратиться к нему с заклинанием, как он меняет свое предсказание и прорицает прямо противоположное. Кто может сомневаться, что поход против Рамофа Галаадского неизбежно завершился бы в соответствии с одним из этих пророчеств? Несомненно, Ахав либо предпринял бы его, либо не предпринял; он должен был либо иметь успех, либо не иметь его, ибо третьего не дано. Как видно, пророк решил оказаться правым в любом случае и потому предсказал и так, и этак. Далее, из его пророчества явствует, что на небе состоялось большое совещательное собрание, обсуждавшее, как заманить к гибели израильского царя Ахава, и что явился некий лживый дух, стал перед лицом господа и вызвался быть духом лживым в устах всех пророков царя. Но самое невероятное — это то, что бог допустил это и прямо приказал исказить истину для других пророков. По-видимому, изрекая свое первое пророчество, а именно: «Иди, будет успех, господь предаст его в руку царя», Михей действовал в согласии с лживым духом, ставшим перед лицом господа, но потом совершил вероломство, предсказав истину, что, если верить его рассказу, прямо противоречило предначертаниям небес.

Всякий, кто станет исследовать писания пророков, обнаружит, что они проникнуты духом борьбы и соперничества: пророки обвиняют друг друга в лживости и обмане, и их писания пронизаны подобного рода спорами. Приведем здесь некоторые из множества таких мест: «Так говорит господь бог: горе безумным пророкам, которые водятся своим духом и ничего не видели! Они видят пустое и предвещают ложь, говоря: „Господь сказал“; а господь не посылал их; и обнадеживают, что слово сбудется» [Иез., гл. 13, ст. 3, 6]. И в другом месте: «Я не посылал пророков сих, а они сами побежали; я не говорил им, а они пророчествовали». И еще: «Я слышал, что говорят пророки, моим именем пророчествующие ложь. Они говорят: „Мне снилось, мне снилось“... Но они пророчествуют обман своего сердца» [Иер., гл. 23, ст. 21, 25, 26]^{14}. И еще: «И это — псы, жадные душою, не знающие сытости; и это — пастыри бессмысленные; все смотрят на свою дорогу, каждый до последнего, на свою корысть» [Ис., гл. 56, ст. II].

Коль скоро между пророками шла такая борьба за славу в народе и они прибегали ко всевозможным ухищрениям и обману, чтобы достичь влияния и превосходства, — причем судить о всех этих уловках должна была чернь, а в некоторых случаях синедрион иудеев, когда это касалось государственных дел, — то как же современники нескольких пророков могли отличить истинных провидцев от лжепророков? Тем более, как можем различать между ними мы, живущие спустя 1700 лет после самого последнего из них? Однако, не умея провести это различие, мы не имеем и основания верить кому-либо из них, даже если допустить, что среди них были и истинные пророки. Точно так же мы не можем знать, не было ли само появление пророков всего лишь хитрой уловкой правителей Израиля и Иудеи, дабы более скрыто и крепче держать свой народ в повиновении, внушая ему веру, будто им управляют в соответствии с особыми указаниями небес, тогда как на самом деле эти указания исходили от синедриона. Ту же хитрость применяли и многие другие государства.

В 22-й главе книги Бытия мы находим историю о весьма необычайном повелении бога Аврааму и крайне противоестественной попытке последнего повиноваться этому повелению: «И было, после сих происшествий, бог искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой я скажу тебе. И пришли на место, о котором сказал ему бог; и устроил там Авраам жертвенник, разложил дрова и, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров. И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего» [Быт., гл. 22, ст. 1, 2, 9, 10]. Ужасный замысел! Человечество вообще признает убийство тягчайшим преступлением, какое может быть совершено среди людей; поэтому было бы несовместимо с божественной природой предписать его и повелеть Аврааму убить сына, т. е. совершить самое противоестественное и жестокое из всех убийств, сопровождаемое самыми отягчающими обстоятельствами не только из-за нарушения в соответствии с предписанием уз отцовской любви, но и по тем соображениям, что ребенок (если верить повелению) должен был быть предложен богу в качестве жертвоприношения. Можно ли представить себе что-либо более извращенное и порочное, нежели повиновение этому приказу? И можно ли вообразить большую нелепость, чем предположение, будто он исходил от бога? В оправдание данного Аврааму повеления убить собственного сына ссылаются на то, что то было всего лишь испытание его послушания, что бог никогда не намеревался допустить, чтобы он это сделал, и что для предотвращения этого воззвал к нему ангел небесный, приказавший не убивать сына. Но предположение, будто бог нуждался в таком или каком-то другом испытании, дабы узнать, повинуется ли Авраам его повелениям, совершенно несовместимо с его всеведением, которое знает все, не нуждаясь в открытых проявлениях. Таким образом, если бы повеление само по себе было уместным и разумным и исходило от бога, то повиновение или неповиновение ему Авраама не могло бы сообщить божественному уму никакой новой идеи. Каждый поступок людей, как и поведение Авраама в данном случае, есть испытание их послушания и известен богу. К тому же, мы читаем в Священном писании, что «бог не искушается злом и сам не искушает никого» [Иаков., гл. 1, ст. 13]. Как же тогда «бог искушал Авраама»? — занятие, обычно приписываемое в Писании дьяволу. Часто приходится слышать, как Авраама превозносят за попытку подчиниться повелению принести в жертву своего сына. Мне, однако, представляется, что было бы более мудро и больше подобало бы праведнику, если бы Авраам ответил на это повеление, что оно не могло исходить от бога — источника благости и совершенства и неизменного по своей природе, наделившего его разумом и пониманием, благодаря чему Авраам лучше понимал свой долг перед богом, своим сыном и самим собой и не стал бы убивать сына и приносить его в жертву богу. В самом деле, если бы бог замыслил побудить Авраама посягнуть на жизнь сына, он никогда бы не вложил в его душу сильную любовь к сыну или такое сознание своего долга — заботиться о нем, защищать и оберегать его от всех опасностей и содействовать его счастью и благополучию. Поскольку же повеление само по себе было негодным в нравственном отношении и совершенно недостойным бога, Авраам должен был предположить, что оно исходило не от бога, а от некоего бесчеловечного, жестокого и вредного существа, которое наслаждалось причиняемым им горем и скорбью. Ибо бог не мог отдать столь низменное повеление и не мог испытывать удовлетворения от такой бесчеловечной и грешной жертвы.

В последней главе Второзакония Моисей венчает свою историю рассказом о собственной смерти и погребении: «И умер там Моисей, раб господень, в земле Моавитской, по слову господню; и погребен на долине в земле Моавитской против Веффегора, и никто не знает места погребения его даже до сего дня. Моисею было сто двадцать лет, когда он умер; но зрение его не притупилось, и крепость в нем не истощилась. И оплакивали Моисея сыны израилевы на равнинах Моавитских ...тридцать дней» [Второз., гл. 34, ст. 5—8]. Это единственный известный мне историк, когда-либо давший людям подробный отчет о собственной смерти и сообщивший, сколько ему было лет в этот решающий момент, где он умер, кто его похоронил, где он был погребен и сколько дней друзья и знакомые горевали и оплакивали его. Должен признаться, я не надеюсь, что смогу уведомить публику о продолжительности моей жизни и обстоятельствах моей смерти и погребения, а равно и о том, сколько дней будут плакать или радоваться те, кто переживет меня.

Часть законов Моисея была навязана племенам Израиля, они неразумны и неуместны, особенно те, в которых он провозглашает наказание детей за прегрешения отцов: «Наказывающий вину отцов в детях и в детях детей до третьего и четвертого рода» [Исх., гл. 34, ст. 7]. Нельзя привести никаких оснований, почему бы не наказывать за вину отцов также пятое, шестое и седьмое поколения и так далее до самых последних потомков, подобно первым четырем родам. В самом деле, если справедливо наказывать за вину отца кого-либо из его потомков, которые не были соучастниками его прегрешения и не помогали и не содействовали ему тем или иным путем, то с тем же основанием можно наказать за эту вину любое из последующих поколений или потомков любого непричастного лица. Ведь произвольное вменение в вину одинаково нелепо во всех мыслимых случаях, так что если мы один раз допустим возможность возложить вину на кого-либо, кроме совершивших проступок, кто бы это ни был, мы опрокинем свои естественные и научные понятия о справедливом наказании тех, кто лично провинился. Попросту говоря, это значит наказывать невинных за грехи виновных. Но добродетель или порок нельзя перекладывать или переносить с отцов на несогрешивших детей или на детей детей, что есть то же самое, что переложить вину с виновного на невинного, ибо моральное добро и зло имеют духовный и личный характер; они не могут быть переданы, изменены или перенесены с одного человека на другого, а неразрывно связаны с теми, кто их совершил, представляют собой свойство или привычку, заслугу или проступок этих лиц и по своей природе неотчуждаемы. «Правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается» [Иез., гл. 18, ст. 20]. Но так как у нас еще будет случай широко обсудить этот вопрос в 12-й главе настоящего трактата, где мы будем говорить о вменении греха Адама его потомкам, а равно и о перенесении праведности, то здесь мы уже не станем больше обсуждать вопрос о вменении. Однако израильтяне так или иначе продолжали несправедливо наказывать детей за вину отцов сообразно предписаниям Моисея, как, например, в случае с Аханом и его детьми. «Иисус и все израильтяне с ним взяли Ахана, сына Зарина, и серебро, и одежду, и слиток золота, и сыновей его и дочерей его, и волов его и ослов его, и овец его и шатер его, и все, что у него было, и вывели их... на долину Ахор... И побили его все израильтяне камнями, и сожгли их огнем... и набросали на него большую груду камней, которая уцелела и до сего дня. После сего утихла ярость гнева господня» [Иис. Нав., гл. 7, ст. 24, 25, 26]. «Яростный гнев» несовместим с божественным совершенством, а жестокому истреблению ни в чем не повинной семьи и домашнего скота Ахана нельзя дать разумного обоснования. Эта вопиющая несправедливость наказания детей за вину отца породила в Израиле поговорку: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина» [Иез., гл. 18, ст. 2]. Однако пророк Иезекииль в 18-й главе своих пророчеств отверг закон Моисея о наказании детей за вину отца, сославшись на то, что так говорит господь бог, а закон этот был установлен именно на основании этого выражения. Но пророк Иезекииль отменил закон Моисея, не просто сославшись на то, что «так говорит господь бог», но и привел сверх того основание для этого, иначе он не мог бы отменить этот закон. Ведь Моисей, по его собственным словам, ввел свой закон, опираясь на такой же высокий авторитет, на какой мог бы притязать Иезекииль, отменяя его. Таким образом, если бы Иезекииль не привел оснований и доводов, то это означало бы противопоставить одно «так говорит господь бог» другому «так говорит господь бог». Но Иезекииль рассуждает убедительно, а именно: «И было ко мне слово господне: зачем вы употребляете в земле Израилевой эту пословицу, говоря: „Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина“? Живу я! — говорит господь бог,— не будут вперед говорить пословицу эту в Израиле. Ибо вот, все души — мои: как душа отца, так и душа сына — мои. Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается. Посему я буду судить вас, дом Израилев, каждого по путям его, говорит господь бог» [Иез., гл. 18, ст. 1, 2, 3, 4, 20, 30]. Примечательно, что пророк бесхитростно говорит: «Не будут вперед говорить пословицу эту в Израиле», косвенно признавая, что основанием для нее послужил закон Моисея и что самое пословицу или то зло, которое было причинено Израилю из-за наказания детей за вину отцов, можно было устранить, лишь отменив в этой части закон Моисея, что и было выполнено Иезекиилем. Вследствие этого правосудие было освобождено от затруднений, которые оно испытывало на протяжении многих веков. Таким образом, очевидно, что эти законы, названные законами бога, не непреложны, а имеют исключения и могут быть обойдены.

Согласно этому закону, одним из тяжких преступлений было несоблюдение субботы. «Когда сыны израилевы были в пустыне, нашли человека, собиравшего дрова в день субботы; и сказал господь Моисею: должен умереть человек сей; пусть побьет его камнями все общество вне стана; и вывело его все общество вон из стана, и побили его камнями, и он умер, как повелел господь Моисею» [Числ., гл. 15, ст. 32, 35, 36]. Само установление субботы было произвольным, иначе оно не могло бы быть перенесено с последнего дня недели на первый. Ибо те предписания, которые основываются на разуме и сообразности вещей, не могут меняться, так как однажды пригодное в нравственном отношении навсегда остается таковым и незыблемо. Точно так же одно и то же преступление не могло бы, исходя из справедливости, заслуживать смерти во времена Моисея (как в случае с собиравшим дрова израильтянином) и всего лишь денежного взыскания в наше время, как в случае несоблюдения субботы теперь.

Время само по себе так же не способно быть святым или нечестивым, как, скажем, треугольник, ведь время не деятельное существо. Это не более как последовательный ряд длительности, разделенной на определенные части или отдельные периоды, в которые подвизаются деятельные существа, способные к совершенствованию. Называть время святым столь же неуместно, как назвать подобным образом пространство; ведь и то и другое лишено свойств размышления и сознания или познания морального добра и зла. А это свойства, образующие деятельное существо, которое может быть святым или нечестивым в зависимости от того, насколько его действия соответствуют нравственной чистоте или отклоняются от нее. Время же по своей природе так же не подходит для целей святости или противоположного свойства, как, скажем, дождь, солнечный свет или любое другое неодушевленное или лишенное мышления бытие; это доказывается еще тем, что нравственный долг обязывает все разумные существа во все дни и части времени одинаково, и потому один день не может иметь преимущества перед другим в отношении его чистоты для религиозных целей. Далее, естественное чередование дней и ночей, или смена времени, таково, что никакая часть времени, образующая день, не может этого делать для всех обитателей земли одновременно или в один и тот же период. День постоянно занимается, а ночь наступает то для одних, то для других обитателей земного шара. На расстоянии, измеряемом 15° долготы к востоку от нас, день начинается на час раньше, чем здесь, у нас, в Вермонте, а у нас на час раньше, чем на 15° к западу; так он продолжает свое шествие вокруг земного шара, а за ним столь же регулярно наступает ночь, и, чередуясь, они сменяют друг друга, так что когда у нас полдень, у людей, живущих на той же широте, но на противоположном меридиане, — полночь. Точно так же когда у них полдень, у нас полночь. Итак, ясно, что одна и та же часть времени, которая у нас образует день, у них образует ночь, и когда у нас воскресный день, они предаются полуночным грезам. В природе не бывает также, чтобы одна и та же часть времени, которая образует первый день недели для нас, образовала бы первый день недели и для обитателей противоположной стороны Земли. Апостол Иаков^{15} откровенно высказывается по этому вопросу, заявляя: «Иной отличает день от дня, а другой судит о всяком дне равно. Всякий поступай по удостоверению своего ума» [Римл., гл. 14, ст. 5] и соблюдай законы своей страны. Печально для израильтянина, обвиненного в собирании дров в израильскую субботу, что он был осужден за это: хотя он и должен был умереть по закону своего народа, но поступок, за который он пострадал, не был нарушением закона природы. Предположим, что такой же преступник вновь появится на свет и станет собирать дрова в субботу в нашей стране; как поденщик он, возможно, получит за это причитающееся ему вознаграждение и не подвергнется такому преследованию, какое предусматривается законом Моисея. Если же ему пришлось бы собирать дрова в наше воскресенье, то обстоятельство, что он это делал ради заработка, искупило бы его преступление и он не поплатился бы жизнью, так как нынешние законодатели смягчили строгость закона, из-за которого тот умер.

Жестокое усердие пророка Самуила, разрубившего на куски Агага, взятого в плен царем Израиля Саулом, не могло исходить от доброго духа, а в наше время подобная жестокость к пленному не была бы дозволена ни в одной цивилизованной стране. «И разрубил Самуил Агага пред господом в Галгале» [I кн. Царств., гл. 15, ст. 33]. Упоминание об этом бесчеловечном поступке, по-видимому, прикрывается ссылкой на религию, а именно тем, что это было сделано пред господом. Это, однако, не меняет природы самого поступка, ибо пред господом человек совершает каждое свое деяние, хорошее или дурное, так же как это сделал Самуил, разрубив Агага. Недостойно бога и повеление Самуила Саулу (как он говорит, по слову господа) истребить потомство амалекитян и полностью уничтожить их, а вместе с ними и причину божьего гнева против них, как то хорошо видно в 15-й главе I книги Самуила. «Не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла» [I кн. Царств., гл. 15, ст. 3]. Поводом ко всему этому послужило то, что задолго до Самуила, в те дни, когда сыны Израиля совершили исход из Египта, — что случилось за 500 лет до этого, — предки амалекитян устроили засаду и сражались против израильтян, следовавших в обетованную землю, хотя из рассказа Моисея и Иисуса явствует, что израильтяне намеревались отнять у этих людей их страну, а это в наши дни считается достаточной причиной для войны. Правда, они утверждают, что господь отдал эту землю сынам Израиля, однако они, очевидно, должны были сражаться за нее и добыть ее тяжкими трудами, как это делают народы в наши дни и как всегда делалось с тех пор, как мы знаем историю.

Но какова бы ни была старая распря между Израилем и Амалеком, ничто не дает основания полагать, что во времена Самуила потомки тех амалекитян могли быть ответственны за какие-либо прегрешения их предков. Кровавые законы Моисея не допускали наказания детей за вину отцов дальше четвертого колена, амалекитяне же, на которых Самуил обрушил гнев господень руками Саула, были гораздо дальше от своих предков, обвиненных в преступлении, за которое весь народ был истреблен. Точно так же несовместимо с разумом полагать, что бог когда-либо велел Моисею или Иисусу истребить ханаанские народы. «И взяли в то время все города его, и предали заклятию все города, мужчин, и женщин, и детей, не оставили никого в живых» [Второз., гл. 2, ст. 34]. Эти жестокости столь же неуместно приписывать богу, как и те, что были совершены испанцами в отношении индейцев Мексики и Перу или туземного населения Америки^{16}. Всякий, кто даст себе труд беспристрастно поразмыслить, легко обнаружит, что бесчеловечные действия, совершенные по отношению к ханаанским народам и аморитам, мексиканцам и перуанцам, были отвратительно порочными и не могли быть одобрены богом или разумными и добрыми людьми. Не приходится сомневаться, что алчность и жажда господства были причинами этих необузданных жестокостей, к которым религия имела так же мало отношения, как и к крестовым походам в (так называемую) святую землю.

Писания пророков изобилуют чудесами, странными и противоестественными событиями. Стены Иерихона рушатся от трубного гласа, валаамова ослица говорит со своим хозяином, а пророк Илия возносится вихрем на небо в колеснице. Странные истории! Но в других местах Священного писания говорится, что «плоть и кровь не могут наследовать царствия божия» [I Кор., гл. 15, ст. 50]. История о том, как маленькие дети в Вефиле оскорбили пророка Елисея, как он их проклял и как они были растерзаны медведями, походит на басню. То, что Елисей так рассвирепел из-за того, что дети назвали его плешивым и сказали ему «иди», говорит скорее о дурном воспитании: большинство благородных людей просто посмеялись бы этой шутке и не стали бы проклинать детей или отдавать их на растерзание беспощадным, диким и прожорливым зверям. Хотя дети вели себя дерзко, все же сколько-нибудь беспристрастный человек принял бы во внимание их возраст, «потому что детство и юность — суета» [Екк., гл. 11, ст. 10]. «И пошел он оттуда в Вефиль. Когда он шел дорогою, малые дети вышли из города и насмехались над ним и говорили ему: иди, плешивый, иди, плешивый. Он оглянулся и увидел их и проклял их именем господним. И вышли две медведицы из леса и растерзали из них сорок два ребенка» [IV кн. Царств., гл. 2, ст. 23, 24]. Судя по обращению детей к Елисею, он был старый лысый человек, и они слыхали, что незадолго до этого его спутник Илия вознесся на небо. А так как было необычно, чтобы люди парили в воздухе и покидали мир подобным образом, то, вероятно, это возбудило любопытство детей, и им хотелось, чтобы Елисей отправился тем же способом, что и побудило их обратиться к нему со словами: «Иди, плешивый». Писания израильского царя Соломона были каким-то образом протащены в Священное писание, ибо они не содержат ни малейшего намека на внушение или на то, что его сочинения были непосредственно подсказаны богом; напротив, он сообщает нам, что приобрел свои знания, стараясь «исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие, говорит он, дал бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем» [Екк., гл. 1, ст. 13]^{17}. А так как Соломон никогда не притязал на внушение, то и другие не вправе утверждать, что его писания представляют собой нечто большее, нежели естественные рассуждения; в самом деле, у кого есть какое-нибудь основание приписывать его писаниям божественную Силу, если сам он говорил прямо противоположное? Его Песня песней представляется скорее любовным произведением и, видимо, была написана, когда он добивался расположения дочери египетского фараона, которая, как говорят, была поразительно красивой и скромной принцессой и так очаровала его, что он потерял голову и стал воспевать «округление бедер ее» и «живот ее» [Песн. песн., гл. 7, ст. 2].

В божественности назначения Моисея и пророков заставляет усомниться то соображение, что они не проповедовали учение о бессмертии: все их вознаграждения и наказания преходящие и заканчиваются со смертью. Они даже не высказали ни малейшего предположения о загробной жизни. Этим и объясняется неверие саддукеев в воскресение из мертвых, в ангелов и духов, так как они строго следовали закону Моисея. Ибо они не могли вообразить себе, чтобы их великий пророк и законодатель не известил их о состоянии бессмертия, будь это правдой; при этом саддукеи, видимо, рассуждают, исходя из предположения о божественности назначения Моисея. В самом деле, если допустить реальность бессмертия человека, то совершенно невозможно предположить, что бог сделал именно Моисея своим пророком и учителем племен Израиля и при этом не осведомил их о важном учении о грядущем существовании, вера в которое и представление о котором столь необходимы для поддержания нравственности и без которого наши рассуждения о божественных предметах были бы ограниченными и не выходили бы за пределы человеческой жизни. А это умалило бы всякое возвышенное, достойное представление о бытии, творении, совершенстве и провидении бога, тем более что в нашем мире справедливость торжествует не везде и не во всех случаях, и потому, если бы у нас не было представления об ином мире и уверенности в его пришествии, о мире, где будут царить справедливость, истина и нравственность, мы имели бы лишь низменное, неверное и неподобающее понятие о моральном правлении бога, а наши побуждения к тому, чтобы вести добродетельную жизнь, были бы крайне слабыми и недостаточными. Одним словом, учение о бессмертии имеет такое значение для человечества и для дела религии в мире, что заставляет нас заключить, что, если бы бог повелел именно Моисею и пророкам просветить человечество в религиозных вопросах, они не ограничили бы свое богословие лишь этой преходящей жизнью, а распространили бы его на вечное существование...

Глава IX

Во всем Новом завете вера в Иисуса Христа и его Евангелие изображается как главное условие вечного спасения человечества. «Узнавши, что человек оправдывается не делами закона, а только верою в Иисуса Христа, и мы уверовали во Христа Иисуса, чтобы оправдаться верою во Христа, а не делами закона; ибо делами закона не оправдается никакая плоть» [Гал., гл. 2, ст. 16]. И еще: «Ибо если устами твоими будешь исповедовать Иисуса господом, и сердцем твоим веровать, что бог воскресил его из мертвых, то спасешься» [Римл., гл. 10, ст. 9]. И еще: «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет» [Марк., гл. 16, ст. 16].

Вера есть конечный результат понимания или то же, что мы называем заключением; она — вывод, так или иначе вытекающий из рассуждения, исходящего из определенных предпосылок. Это все равно, что верить или судить о каком-либо факте, соглашаться или не соглашаться с истинностью того или иного учения, системы или положения. Таким образом, составить суждение или мысленно прийти к решению, или поверить, или иметь веру — все эти выражения на деле означают одно и то же и применяются в письме и речи как синонимы. Например: «Поверил Авраам богу» [Римл., гл. 4, ст. 3]. И еще: «Ибо он», говоря об Аврааме, «знал, что верен обещавший» [Евр., гл. 11, ст. 11]. И еще: «И он [бог] вменил ему это в праведность» [Быт., гл. 15, ст. 6]. Не только в Писании встречаются примеры, когда эти три слова, а именно верование, суждение и вера, обозначают одну и ту же вещь, но и все авторы и ораторы, ясно выражающие свои мысли, употребляют эти слова как синонимы; и с нашей стороны было бы вполне правильно сказать, что мы верим во всеобщее провидение, или что мы уверовали во всеобщее провидение, или же что по нашему суждению существует всеобщее провидение. Каждое из этих трех различных выражений, передавая наши понятия о провидении, сообщает одну и ту же идею всем здравомыслящим людям, знающим наш язык. Наконец, каждый на собственном опыте может убедиться, что нельзя согласиться или не согласиться с тем или иным фактом, учением или утверждением, противоположным собственному суждению; ибо акт ума, выражающийся в согласии или несогласии с тем или иным положением или в вере в правильность или неправильность того или иного учения, системы или утверждения, может быть лишь актом суждения или высшим велением ума, все равно, предполагается ли, что ум осведомлен правильно или неправильно. Таким образом, во всех случаях наша вера так же может ошибаться, как наш разум способен составить неправильное суждение об истине; не веря в истинность того или иного учения, или системы религии, наш ум совершает такой же акт веры, как и тогда, когда он верит в их истинность. Отсюда явствует, что ум не может совершать акт веры вопреки своему суждению и что вера есть запечатлевшееся в памяти или записанное решение самого ума, которое не может рассматриваться отдельно от него. А так как вера есть необходимый результат размышления, подсказываемый нашему уму очевидностью истины или ошибочными представлениями о ней, без всякого акта выбора с нашей стороны, то в ней не может содержаться ничего, что по своей природе принадлежало бы или было бы причастно к моральному добру или злу. Наша вера в такие учения или системы религии, которые представляются достоверными нашему разуму, по своей природе не больше причастна к благости или нравственности, чем наши глаза, когда они воспринимают цвет: ибо и вера ума, и зрение глаза суть необходимые следствия: одно есть результат размышлений ума, а другое — восприятия глаза. Предположить, будто правильный ум может существовать без веры, было бы так же нелепо, как предположить существование здорового и целого глаза без зрения или без восприятия обычных предметов этим органом чувств. Суть вопроса в том, что без разума мы не могли бы иметь веры, а без глаза или глаз не могли бы видеть, но если признать, что мы разумны, то вера, без сомнения, есть следствие, естественным образом вытекающее из предписаний разума.

Далее, примечательно, что во всех случаях, когда разум приходит к ошибочному заключению, вера также ошибочна, и притом в той же мере, в какой, по предположению, неверно и неправильно заключение. Ведь человеческая природа такова, что вера всегда должна сообразоваться с суждениями, независимо от того, правильны они или неправильны или же отчасти правильны и неправильны. Отсюда следует, что заблуждения в вопросах веры и, стало быть, в поступках более или менее неизбежны. Поэтому во всех случаях, когда знание недостижимо, мы вынуждены заменять его искренностью, ибо мы не в состоянии постичь вечный порядок, установленный непогрешимым разумом и совершенной справедливостью, дабы наш ум и совесть во всех случаях могли руководствоваться ими. Посему нам надлежит усвоить принцип искренности: ведь она всегда предполагает стремление к совершенству и приближение к нему настолько, насколько позволяют нам слабости нашей природы (ибо в ином случае искренность невозможна), а это есть высшее притязание на благость, какое мы вправе себе разрешить. Поэтому существуют хорошие и дурные замыслы и намерения, венчающие все наши поступки и делающие их хорошими или дурными, добродетельными или порочными. У людей порочных, коснеющих в грехе, могут быть и зачастую бывают большие знания и, следовательно, более значительная вера, чем у людей невежественных и добродетельных. Их грех состоит не в недостатке понимания или веры, а в том, что они не взращивают в своей душе любовь к добродетели и добрым делам или не сообразуют с добродетелью свои замыслы, намерения, склонности и привычки. Чистая совесть, основывающаяся на знании, насколько оно достижимо, и на искренности в отношении остальной части нашего поведения, всегда была и будет необходима для духовного счастья, проистекающего из сознания нравственной чистоты. Таким образом, человечество, стремясь к истине и сообразуясь (насколько позволяет людское непостоянство) с нравственной чистотой, сможет наслаждаться счастьем, которое дарует чистая совесть, хотя бы оно и ошибалось в отношении религиозных догматов и умозрений или в отношении верований.

Могут возразить, что большинство людей исповедуют веру своих отцов, не вникая в причины этого, и что на веру большей части человечества мало оказывают или совсем не оказывают влияния логические выводы, опирающиеся на разум и природу вещей. Мы признаем, что слишком часто бывает именно так и что многие достойны порицания за то, что не развивают и не совершенствуют своего разума, не составляют более правильного суждения о своих традициях и не исповедуют более справедливой и возвышенной веры. Это, однако, вовсе не опровергает вышеприведенных доводов относительно природы веры. В самом деле, хотя следует признать, что большая часть человечества не рассуждает или не станет рассуждать сколько-нибудь основательно о традициях своих праотцев, а слепо принимает их, тем не менее одно суждение, верное или ошибочное, люди составляют в уме, а именно что их традиции правильны, так как никто бы не мог в них верить, если бы знали, что они неправильны. Мы питаем естественное пристрастие к своим прародителям, чью память нам по справедливости надлежит чтить и чьи заботы о передаче от отца к сыну религиозных представлений и нравов, какие, по их предположению, будут способствовать благополучию и счастью их потомков в этом и загробном мире, естественно побуждают нас дорожить традицией, принимать и блюсти ее. Добавьте сюда, что священнослужители всех вероисповеданий «кстати и некстати» насаждают и внушают те же догматы, которые по приведенным выше соображениям побуждают человечество в целом по меньшей мере молчаливо соглашаться с соответствующими традициями и, не вникая в них, считать их правильными и непогрешимыми, хотя изучению их не сопутствуют логические рассуждения, исходящие из природы вещей. И в той же мере, в какой они не в состоянии привести убедительных доводов относительно своих традиций, они непременно заблуждаются и в отношении разумности их веры.

При всем том возможно, что часть людей по традиции или случайно права во многих или почти во всех отношениях. Допустим, что это так, но и в этом случае они не могут получить разумного удовольствия или понять, в чем состоит истинность их правильной, как они полагают, традиции, или же испытать от нес больше удовлетворения, нежели другие получают от своих предположительно неправильных традиций. Ибо одно лишь сознание обнаружения истины в состоянии доставить удовольствие уму, созерцающему ее возвышенную красоту.

То, что традиция оказала сильное влияние на человеческий ум, повсеместно признано даже теми, кто руководствуется ею в догматах и наставлениях своей веры. В самом деле, хотя они слепы в отношении собственных суеверий, они, однако, в состоянии усматривать и презирать таковые у других. Протестанты весьма охотно замечают и выставляют напоказ слабые стороны католицизма, а католики с неменьшей готовностью и остроумием вскрывают заблуждения еретиков. С той же легкостью христиане и магометане выискивают друг у друга непоследовательности, причем и те и другие обнаруживают поразительную проницательность в выявлении суеверий языческих народов. Не молчат по этому поводу и иудеи: «Боже! язычники пришли в наследие твое, осквернили святый храм твой» [Псалм., 79, ст. 1]^{18}. Сколь отвратительным это должно было представляться народу, монополизировавшему религию! Подумать только: эти чудовищные язычники смеют приближаться к sanctum sanctorum! Христиане называют магометан ненавистным именем неверных, а мусульмане считают, что они не могут дать христианам худшего имени, нежели то, какое они сами себе присвоили, и потому называют их христианами.

Уже сделанных замечаний о традиции достаточно, чтобы напомнить нам о ее заблуждениях и суевериях, а также о предрассудках, к которым приводит нас фанатическая приверженность к ней, чего вполне достаточно, чтобы побудить нас тщательно изучить свои традиции и не успокаиваться до тех пор, пока мы в своей вере не будем руководствоваться разумом...

Глава X

Ни одно из допущенных в религии заблуждений не было столь пагубным для нее, как те, что непосредственно касаются божественной природы. Неправильные представления о боге или его провидении подрывают в теории и на практике само основание религии, что явствует из суеверий, которыми проникнута большая часть людей. Вместо того чтобы поклоняться истинному богу, они тем или иным образом воздают божественные почести простым творениям, или рукотворным идолам, или таким [богам], какие существуют лишь в их богатом воображении.

Поскольку бог непостижим для нас, мы не можем понять все совершенство, из коего состоит божественная сущность; тем не менее мы можем (негативно) постичь многие вещи, из которых божественная сущность не состоит и не может состоять (положительно).

То, что она не состоит из трех или любого другого числа лиц, доказать так же легко, как и то, что целое больше части, или любое другое положение в математике.

Допустим, что три лица в предполагаемой троице либо конечны, либо бесконечны, ибо на лестнице бытия не может быть третьего вида существ, так как самые высшие степени конечности все еще остаются конечными, бесконечное же бытие не допускает никаких степеней или расширения. Поскольку все существа должны быть ограниченными или безграничными, совершенными или несовершенными, их надлежит называть либо конечными, либо бесконечными. Посему мы предположим, что три лица в троице всего только конечны, рассматриваемы особо и по отдельности одно от другого. В этом случае встал бы вопрос, может ли предполагаемая троица конечных существ, хотя бы и соединенных в одной сущности, быть чем-то большим, нежели конечным бытием. Ибо три несовершенных и ограниченных существа, соединенных вместе, не могли бы составить совершенного или бесконечного существа, так же как абсолютное совершенство не могло бы состоять из трех несовершенств. А это равносильно предположению, что бесконечность может быть сделана или составлена из конечности, или что абсолютное, никем не сотворенное и бесконечное совершенство могло бы состоять из трех личных и несовершенных натур. С другой же стороны, рассматривать каждое из трех лиц в предполагаемой троице как абсолютно бесконечное бытие прямо противоречило бы бесконечной и всеобъемлющей сущности. Допустить, что бог-отец бесконечен, — значит необходимо исключить предполагаемого бога-сына и бога-святого духа из божественной природы или сущности бога — единой бесконечной сущности, объемлющей все способности, достоинства и совершенства, какие только могут существовать в божественной природе. Если бы в одной и той же сущности могли содержаться три абсолютные бесконечности — а это то же самое, что три бога, — то почему там не могло бы содержаться и любое другое число бесконечностей? Но коль скоро бесконечность не допускает прибавления, то и множество бесконечностей не может существовать в одной и той же сущности, ибо действительная бесконечность есть строгая и абсолютная бесконечность и только; она не может состоять из бесконечностей или частей и не допускает никакого добавления. Личный или ограниченный бог — такое большое и очевидное противоречие, о каком только может помыслить человеческий ум. Это все равно, что ограниченная вездесущность, слабое всемогущество или конечный бог.

Из приведенных доводов относительно троицы мы заключаем, что божественная сущность не может состоять из троицы лиц, мыслятся ли они конечными или бесконечными.

Торговцы верою преподносят догмат о троице, стремясь внушить тревогу: «Кто хочет спастись, тот прежде всего должен исповедовать католическую веру, кто же не будет неуклонно придерживаться этой веры, тот, без сомнения, погибнет на веки вечные». Перейдем теперь к самому догмату: «Отец вечен, сын вечен и святой дух вечен, и все же это не три вечных, но одно вечное»^{19}. Говоря попросту, три лица в троице суть три вечных, рассматриваемых по отдельности, и все же они не три вечных, а одно вечное.

Заявлять, что в троице три вечных и, однако, там нет трех вечных, есть противоречие; это все равно, что сказать, что в троице три лица и тем не менее в троице нет трех лиц.

Первое положение в символе веры гласит, что «отец вечен», второе — что «сын вечен», третье — что «святой дух вечен», четвертое — что «это не три вечных» и пятое — что это «одно вечное».

Читатель заметит, что три первых положения опровергаются четвертым, отрицающим, что имеются три вечных, хотя в трех первых положениях эти три вечных названы по имени: отец, сын и святой дух. Пятое положение не связано ни с одним из предшествующих положений и, без сомнения, оно верно: «но есть одно вечное». «Бог-отец, бог-сын, бог-святой дух, и все же это не три бога, но один бог». Здесь опять три первых положения утверждают, что три названных по имени бога имеют одно существование, четвертым положением это отрицается, а пятое вновь утверждает истину, а именно что имеется «один бог».

Если допустить, что три первых положения верны, а именно что имеются три бога, то тогда эти три не могут быть одним и тем же богом, так же как нельзя предположить, что Диана, Дагон и Молох^{20} суть одно и то же. А коль скоро имеются три бога, их сущности и провидения столкнулись бы друг с другом и породили бы всеобщее смятение и беспорядок.

«Отец всемогущ, сын всемогущ и святой дух всемогущ, и все же их не три всемогущих, но один всемогущий». Здесь мы имеем трех всемогущих и в то же время лишь одного всемогущего. Таким образом, спорный вопрос сводится к следующему: могут ли три единицы быть одной или одна единица — тремя, или не могут? Предоставляем любопытным определить это. Далее, наш символ веры говорит нам, что три лица в троице совечны и равны друг другу, а затем нам говорят, что одно было порождено другим. Обращаясь же к истории этого события, мы обнаруживаем, что сие случилось каких-нибудь 1800 лет назад и произошло в царствование иудейского царя Ирода^{21}, и если мы «не будем неуклонно и свято придерживаться этой веры, то, без сомнения, погибнем на веки вечные...»

То, что Иисус Христос не был богом, явствует из его собственных слов, когда, говоря о дне страшного суда, он заявляет: «О дне же том, или часе, никто не знает, ни ангелы небесные, ни сын, но только отец» [Марк., гл. 13, ст. 32]. Это равносильно отказу от всяких притязаний на божественность и откровенному признанию, что он знает не все, но сравнивает свое разумение с разумением человека и ангелов: «О дне же том, или часе, никто не знает, ни ангелы небесные, ни сын». Таким образом, он приравнивает себя к конечным существам и признает, что подобно им он не знает о дне и часе суда, приписывая в то же время высшие знания отцу, ибо тот знает о дне и часе суда.

Далее, что Христос был только сотворенным существом, следует из его молитвы к отцу: «Отче мой! Если возможно, да минует меня чаша сия, впрочем, не как я хочу, но как ты» [Матф., гл. 26, ст. 39]. Эти слова говорят о смиреннейшей покорности воле, силе и власти отца его, и, сколь ни подобает сотворенному существу такая покорность божественной власти, она совершенно несовместима и недостойна бога или личности Иисуса Христа, если допустить, что он лицо божественное или же обладает сущностью бога.

Как можно думать, что божественная сущность делима и что одна часть приобретает власть над другой или что другая часть должна повиноваться? Это противоречиво, ибо сущность неделима, она всегда одна и та же, одинаковая по своей природе, силе и власти.

Предположить, будто одна часть божественной природы осуществляет власть над другой ее частью, — все равно что предположить, что часть сущности бога была слабой, несовершенной и неспособной принимать участие в божественном правлении. Это означало бы низвести ее до положения и состояния сотворенного предмета и лишить ее божественности. На этом последствия такого предполагаемого несовершенства сущности бога не кончаются, ибо они необходимо обрекли бы божественную природу на слабость, страдание и несовершенство и уничтожили бы всякую идею о существовании бога. Таково необходимое следствие обожествления Христа. Но если Иисус Христос не обладал божественной сущностью, то он должен был быть всего лишь сотворенным существом, ибо такого бытия, которое не было бы ни конечным, ни бесконечным, быть не может, как то доказано выше.

Нам, однако, говорят о соединении в ипостаси божественной и человеческой природы. В чем же оно состоит? Соединяет ли оно две природы так, что человеческая природа включается в сущность бога? Если нет, то не происходит и обожествления личности Христа, ибо тем, что он есть, его делает сущность бога. Но если соединение в ипостаси означает включение человеческой природы в природу божественную, то тогда произошло бы добавление человеческой природы к сущности бога, и в этом случае божественная природа была бы уже не простой и совершенной, а составной и отличной от того, чем она, по предположению, была в вечности, предшествовавшей этому предполагаемому соединению, в связи с чем божественная природа должна была изменить своему вечному тождеству. Он не мог бы быть тем же богом, которым он был до своего соединения с человеческой природой. В самом деле, если предполагается, что соединение той и другой природы не произвело изменений в божественной сущности, то будет противоречием называть его соединением, так как соединение в ипостаси должно было быть либо чем-то, либо ничем. Если оно было ничем, то такого соединения нет, если же оно есть нечто реальное, то оно неизбежно порождает изменчивость в божественной природе. Но коль скоро божественная природа была извечно совершенной и полной, то для нее было бы неприемлемо добавление человеческой природы. Если же она была несовершенной в вечности, предшествовавшей предполагаемому соединению в ипостаси, то она не могла бы сделаться совершенной посредством добавления другого несовершенства.

Догмат же о воплощении и непорочном зачатии не заслуживает серьезного опровержения, и потому мы ограничимся одним лишь упоминанием о нем.

Глава XI

Смертность животной жизни и распад растительной были особо рассмотрены в 4-м разделе 3-й главы, трактовавшем о физических страданиях. Теперь мы рассмотрим эти доводы применительно к нашим предполагаемым прародителям, которые, согласно рассказу Моисея, стали смертными, вкусив запретный плод.

В своем описании Эдемских садов Моисей знакомит нас с двумя фантастическими плодовыми древами, которые, по его словам, были наряду с другими посажены богом в месте, отведенном для проживания только что сотворенной им четы. Одно из этих древ он называет древом познания добра и зла, другое — древом жизни. Перед тем как рассказать о грехопадении, он сообщает нам, что бог дал мужчине и женщине недвусмысленную заповедь, сказав: «Плодитесь, и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле^{22}. И сказал бог: вот, я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя, — вам сие будет в пищу» [Быт., гл. 1, ст. 28, 29]. И еще: «И заповедал господь бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» (Быт., гл. 2, ст. 16, 17]. «И сказал господь бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему» [Быт., гл. 2, ст. 18]. «И навел господь бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребер его и закрыл то место плотию. И создал господь бог из ребра, взятого у человека, жену» [Быт., гл. 2, ст. 21, 22].

Итак, из приведенного Моисеем описания человека в состоянии невинности явствует, что бог заповедал ему трудиться и наполнять землю, что человеку дано было владычествовать над прочими тварями и что бог сам дважды разрешил ему есть все плоды деревьев и травы, кроме плодов с древа познания добра и зла; а так как человеку не хорошо быть одному и дабы он мог размножаться и наполнять землю, то и была создана наша праматерь Ева, которая, смею сказать, с лихвой вознаградила праотца Адама за потерю ребра.

Сие краткое описание положения и состояния невинности человека согласуется с состоянием человеческой природы и условиями, в каких она находится в настоящее время. Невинному человеку было ведено трудиться и возделывать землю, за счет которой он должен был кормиться. Ему дозволялось есть произраставшие в саду плоды деревьев и травы, что дает основание предполагать, что его естество нуждалось в подкреплении подобно нашему. Иначе ведь было бы неуместно даровать ему преимущество, несовместимое с его природой, так как то было бы не преимущество, а прямая насмешка, если только мы не признаем, что невинная человеческая природа была подвержена упадку, нуждалась в пище и обладала пищеварительной и дыхательной способностями, короче говоря, имела такое же естество, какое имеем мы. Иначе ведь человек мог бы только один раз набить живот, который при отсутствии пищеварения оставался бы в неизменном состоянии, а такая первоначальная цель питания представляется слишком фантастической. И хотя Моисей не упоминает о питье, но вполне вероятно, что у человека хватало ума пить, когда он испытывал жажду. Что он имел животную природу, явствует не только из того, что ему было определено возделывать землю и кормиться за ее счет, и не только из того, что он ел, пил и был в состоянии извлекать питательные вещества из пищи, но также из присущей ему склонности к продолжению рода, с каковой целью для него была создана жена.

Ничто так не доказывает, что описанные Моисеем невинные прародители человечества в этом состоянии обладали сходным с нами естеством, как их способность к продолжению рода. А так как они нуждались в питании, то их природа должна была обладать качеством или способностью пищеварения и дыхания, а равно и всеми свойствами, какие мы сейчас приписываем животной природе. Отсюда мы заключаем, что необходимым следствием сего должна была быть смерть или смертность. Разве не могли они разбиться насмерть, упав в пропасть, или погибнуть от любого другого несчастного случая? Может ли кто предположить, что тела сих невинных прародителей наших были неуязвимы или были не из плоти и крови? Конечно, они были из плоти и крови, иначе они не были бы мужчиной и женщиной. Написано же: «Мужчину и женщину сотворил их» [Быт., гл. 5, ст. 2]. А коль скоро животная жизнь изначально имела одинаковую природу, одинаковым способом размножалась и поддерживалась и была обречена на одинаковую участь, то несомненно, что в дни Адама она нуждалась в такой же внешней системе природы, в какой она нуждается теперь в соответствии с потребностями животной жизни.

Если бы законы природы в отношении одного только притяжения могли быть и были отменены и не отказывали влияния на материю, то наш мир тут же распался бы и пришел в хаотическое состояние, его нынешняя упорядоченность сменилась бы путаницей, а животная жизнь не могла бы выдержать этих потрясений. Так что не только законы, которые непосредственно затрагивают животную природу, но и законы, управляющие нашей солнечной системой, должны были быть одинаковыми и в дни невинности человека, и после его грехопадения, и, следовательно, он должен был быть смертным. Отсюда мы заключаем, что проклятие, которому, как сообщает нам об этом Моисей в 3-й главе, бог предал человека, сказав: «Прах ты и в прах возвратишься» [Быт., гл. 3, ст. 19], не могло быть карой за то, что тот вкусил от запретного плода. Ибо человеку так или иначе суждено было обратиться в прах, независимо от того, отведал ли он запретный плод или нет. Ведь смерть и распад суть неизбежный и непреложный закон природы, что полностью исключает предположение, будто проклятие, о коем нам говорит Моисей, могло оказать какое-либо действие на человечество.

История с «древом жизни» противоестественна. Поскольку оно было единственным в своем роде, его можно назвать особенным древом, так как мир не произвел другого ему подобного. Согласно Моисею, плод этого древа обладал таким удивительным свойством, что, буде Адам и Ева вкусили от него, они жили бы вечно. «И теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт., гл. 3, ст. 22]. Во избежание сего, говорят нам, они были изгнаны из сада, дабы, вкусив от древа жизни, не свели бы на нет ранее изреченный богом приговор против них, обрекший их на смертность. «И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Эдемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни» [Быт., гл. 3, ст. 24]. По-видимому, отведай только человек этот плод, и человечество было бы восстановлено в своем прежнем положении, а козни духовенства не достигли бы цели. Примечательно, однако, что ни один путешественник или историк не упоминает о таком древе или о херувимах с пламенным мечом, что делает его существование спорным, а реальность — сомнительной и невероятной, тем более что та часть страны, где оно, по утверждениям, было посажено, густо населена на протяжении многих веков.

Могут, однако, возразить, что древо то сгнило и поглощено временем. Но подобное предположение умаляет качества древа. Очевидно, что столь удивительное древо, плод которого обладал бы свойством навеки сохранять животную жизнь, было бы неподвластно времени, противостояло бы гниению и распаду и вечно оставалось бы в первозданном состоянии под защитой пламенного меча как неизменное свидетельство божественного назначения Моисея и действительности грехопадения человека. Но увы! Его нигде нет, оно исчезло с лица земли, столь чудесного плода уже более не существует, а, стало быть, не осталось и средства против смертности.

Нашего пристального внимания и разумного исправления заслуживает и другая часть повествования Моисея, которую мы находим в 9 стихе 2-й главы Бытия. Это последние слова стиха: «И дерево познания добра и зла». Если верить нашей истории, сие древо столь же поразительно по своей природе, как и древо жизни, хотя и в другом роде. Некоторые держатся мнения, что, отведав этот плод, наши предполагаемые прародители поняли разницу между моральным добром и злом; другие же считают, что, отведав этот плод, они на опыте познали всего лишь естественное добро и зло.

Предположение, будто, отведав плод с древа познания добра и зла, невинная чета приобрела начало размышления и применения разума, нелепо, ибо это все равно, что предположить, что, до того как они съели этот плод, они не были разумными существами, а если это так, то они не могли отвечать за то, что съели этот плод, и были не способны к деятельности по соблюдению любой предполагаемой заповеди. Точно так же, если исходить из того, что они не знали морального добра и зла, то, значит, съев плод, они не преступили никакого закона, ибо, «где нет закона, там нет и преступления». Тем не менее, съев этот или другой плод, они могли на опыте постичь естественное добро и зло, ибо приятный и хорошо согласующийся с нашей природой плод дает ей здоровье, силу и бодрость и позволяет нам на деле испытать естественное добро. Наоборот, неприятный и вредный для нашей природы плод подрывает нашу силу и здоровье и дал бы нам на деле испытать естественное зло. Таким образом, следствием того, что наши предполагаемые прародители съели тот плод, могло бы быть естественное добро и зло, коль скоро это могло на них отразиться. Но если мы предположим, что запретный плод обладал таким пагубным свойством, что он отравил первый источник человеческой природы и посеял семена смертности, то все же его действие ограничилось бы потомками Адама и Евы и не распространилось бы на животное царство и на все прочие части творения во Вселенной, подверженные смертности наравне с человечеством. Поэтому нам надлежит обратиться к прошлому животной природы вообще и исследовать ее в ее основании до и независимо от вкушения запретного плода. Исследуя, таким образом, первоначальную причину смертности, мы в то же время включаем сюда и смертность человека, и тогда оказывается, что рассказ Моисея от начала и до конца вымышлен. В самом деле, если мы и допустим, что природа человека сделалась смертной после того, как он отведал запретный плод, — коль скоро она не была таковой до этого, — то все же это не могло вызвать смертности в такой природе, которая была смертной и раньше. Ведь это было бы все равно, что предположить наличие двух первоначальных причин смертности, что недопустимо, так как ничто не может иметь двух первопричин.

Что смертность повсеместно была свойством животной жизни, доказывалось, в частности, в 4-м разделе 3-й главы, трактовавшем о физических страданиях, к нему мы и отсылаем читателя.

Невзирая на весь шум, поднятый в мире по поводу «древа познания добра и зла» и печальных последствий, какие его плод имел для человечества, совершенно невероятно, чтобы божественное провидение когда-либо допустило существование столь вредоносного древа, которое должно было принести смерть не только всем людям, но и единственному сыну божьему и в конечном счете навлечь проклятие на большую часть человечества.

Согласно этому преданию, было возможно, что «раскаялся господь, что создал человека на земле» [Быт., гл. 6, ст. 6], или по меньшей мере, что он создал такое древо или позволил дьяволу завлечь в западню двух первых взрослых младенцев, повествование о которых не выдерживает разумного испытания. В самом деле, если предполагается, что сей плод был годен в пищу, утолял их голод и был приятен для глаз, то тогда не было ровно никаких оснований запрещать его есть.

Вкушение сего плода должно было повлечь за собой либо физическое или моральное зло, либо вообще не повлечь никакого зла: ведь третьего вида зла во Вселенной не бывает. А так как в употреблении этого плода, изображаемого Моисеем как «хороший» и «приятный», или в наслаждении им не могло быть изначального истинного зла физического или морального характера, то запрещать насладиться им было бы недостойно бога.

Предположить, будто бог решительно запретил какой-либо из своих тварей делать что-то и наслаждаться чем-то, что само по себе подходяще и разумно,— это все равно, что считать неразумным само это предписание, и посему такой решительный запрет лишен основания. Ибо не представляется уместным, чтобы бог наложил какое-то ограничение на невинную чету в отношении удовлетворения ею естественных, а потому невинных желаний или же не разрешил ей освежить и подкрепить свою природу употреблением в пищу любого из хороших и вкусных плодов сада. Когда бы они ели неумеренно, тогда их действительно можно было бы порицать, но в этом случае рвота, вероятно, была бы достаточным наказанием во искупление их греха, ибо они должны были на опыте учиться соблюдать меру в еде.

При таком взгляде на вещи (так называемый) первородный грех не кажется столь позорным и заслуживающим ужасного возмездия, каким он обычно изображается с амвона. Как бы то ни было, если только согласно с вечным разумом и сообразностью вещей в употреблении плода с «древа познания добра и зла» не было бы никакого несоответствия или зла — физического или морального, то никакой последующий запрет бога не мог бы сделать употребление в пищу такого плода содержащим несоответствие или зло.

В самом деле, вечный разум и сообразность вещей незыблемы и не могут быть изменены. Точно так же в божественном уме не может возникнуть основания для их изменения, ибо само всеведение извечно содержало в себе все возможные отношения, связи и сообразность вещей в духовной и в природной сфере, и потому в последовательности времени никогда не могло быть никакого дополнения, уменьшения или отклонения от прямого пути (rectitude), который вечно должен был иметь божественное одобрение и поддержку. Отсюда мы заключаем, что бог никогда не мог бы дать прародителям человечества или любой из своих тварей никаких безусловных законов, что-либо им предписывающих или запрещающих, кроме тех, что вытекают из разума и сообразности вещей. А сие исключает вышеупомянутый запрет Моисея и означает, что Адам и Ева вкупе со всеми прочими созданиями были подчинены закону природы.

Предположение, будто разные народы и племена на земле, которые ходят на двух ногах и обозначаются словом «человек», произошли или могли произойти вследствие обычной смены поколений от одних и тех же прародителей, кем бы они ни были, представляется совершенно невероятным и явно противоречивым.

Искатели приключений, путешествовавшие по морю или суше в разные концы земного шара, в своих повествованиях сообщают нам, что обитаемая часть земли более или менее густо населена тем или другим видом разумных животных, которые, если рассматривать их как племена или народы, явно отличаются друг от друга своими умственными способностями. Одни стоят на более высокой, другие же на более низкой ступенях бытия. В частности, они различаются между собой и по своей животной природе, хотя почти во всех отношениях имеют, очевидно, одинаковое с нами естество, т. е. больше походят на нас, чем на лишенных разума тварей: походка у них прямая, говорят они человеческим голосом и употребляют тот или иной язык, хотя у многих из них речь не очень членораздельна. Да и во многих других отношениях обнаруживается общее сходство с нами. Тем не менее они считаются особыми племенами или народами, имеют неодинаковый рост, а цвет их кожи самый разный: от двух крайних — черного и белого до различных оттенков коричневого.

Просвещенные народы в состоянии проследить (хотя и не вполне точно) свою родословную на значительный отрезок времени, но раньше или позже они теряются в своем обращенном к прошлому исследовании; народы же, стоящие на более низкой ступени или лишенные учености и науки, знают о своем происхождении только то, что сохраняется благодаря их весьма незначительным традициям. Эти народы отличаются друг от друга чертами и формой тела и членов, а некоторые — издаваемым ими запахом, а также волосами, глазами и лицом. Впрочем, подробное перечисление различий не входит в мои намерения.

У эфиопов, несмотря на их лоснящуюся черную кожу, правильные и красивые черты лица и длинные черные волосы (одна из таких чернокожих красавиц некогда пленила Моисея) они весьма существенно отличаются от негров, так что, по-видимому, те и другие не могли произойти по прямой линии от одних и тех же предков. Поколения эфиопов и негров неизменно отличаются друг от друга, и отличаются существенно, поэтому потомством от мужчины и женщины из этих двух народов был бы ублюдок — помесь особенностей тех и других. То же можно сказать о разнице между нами и неграми. Их черная кожа только одна из особенностей, отличающих их от нас. Множество других и весьма существенных отличий убедительно доказывает, что, согласно закону своего рождения, белые и черные народы не могли иметь одинакового происхождения и произошли от разных прародителей.

Верно, что народы и племена земли, обозначаемые общим словом «человек», как бы они ни различались между собой телосложением и умственными способностями, больше походят друг на друга, чем на лишенных разума тварей, вследствие чего они и известны под одним общим названием; однако очевидно, что они никогда не могли бы произойти по прямой линии от одних и тех же прародителей, звали ли тех Адамом и Евой или как-нибудь иначе.

Но наших родословных совершенно недостаточно для того, чтобы объяснить, кто были наши предки, или для того, чтобы дать кому-либо из нас, рассматриваемых индивидуально или как народы, именуемые словом «человек», представление или знание о том, от кого мы произошли по прямой линии, или кто были наши прародители, или как их звали. Вот почему в своих рассуждениях по этому вопросу мы должны исходить из существующих теперь фактов и причин, которые полностью доказывают, что мы принадлежим к разным видам и потому происхождение у нас разное.

Нам, однако, не известно, сколько именно существовало различных по виду прародителей, от которых произошли по прямой линии наделенные разумом животные. Моисей поведал нам историю об Адаме и его супруге Еве, которые, по его утверждению, были прародителями человечества. Но он не сообщает нам, была ли у них белая, черная или желтая кожа; так что, если признать его повествование правдивым, остается неясным и неопределенным, были ли их потомками мы, белые народы, или же черные или желтые, ибо все вместе не могли быть таковыми (как то будет доказано ниже). Стало быть, остается также неясным, была ли наша смертность следствием вкушения запретного плода. В самом деле, если допустить, что именно это было причиной смертности Адама и его потомков, то все же действие этого было бы ограничено прямыми его потомками и потому так же не могло бы быть причиной смертности различных по виду народов и племен земли, ведущих свое происхождение от других прародителей, как и причиной смертности диких зверей.

Так как остается неясным и совершенно неопределенным, потомки ли мы Адама или нет (допуская, что такой человек существовал, что он совершил грехопадение и навлек смертность на себя и своих потомков), то столь же неясно, кто повинен в так называемом первородном грехе — белые, черные или желтые народы, если считать, что Адам был федеральным главой и представителем своих потомков и в состоянии был грешить от их имени. И наконец, остается все так же не ясно, если признать правильным сказанное выше, кто же нуждается в искуплении грехопадения — белые, черные или желтые народы — и не могут ли это быть эфиопы, негры или какие-то другие поколения людей, называемые человечеством. По всем этим вопросам мы пребываем в неведении (если признать реальность грехопадения) и не можем отнести грехопадение со всеми его последствиями или искупление со всеми его последствиями к себе или к другим. Все народы и племена людей, именуемые словом «человек», не могли быть отпрысками Адама, и, следовательно, неуверенность и неясность в этих вопросах неизбежно должны смущать и путать тех, кто верит в христианские догматы, если только они не решатся поверить в то, что белые и черные народы, эфиопы, готтентоты и все прочие народы и племена земли, которые ходят на двух ногах, произошли будто бы от праотца Адама, хотя в то же время здравый смысл явно свидетельствует об обратном.

Наше знакомство, в частности, с негритянским народом неопровержимо доказывает всю нелепость предположения, будто они наши кровные родичи; оно также доказывает, что между нами и ими существуют врожденные и наследственные или существенные различия, которые нельзя приписать воздействию времени, климата или просто случайности.

В самом деле, мы и они от роду неизменно отличаемся друг от друга по своей натуре, телосложению и потомству, и так повелось с незапамятных времен. Так что негры — это другой, отличный от нас вид разумных существ; стало быть, они должны иметь свой последовательный ряд предков. Если бы было иначе, то на свете не могло бы быть помеси, или мулатов, рождающихся от совокупления мужчин и женщин, принадлежащих к разным видам, причем отпрыск сочетает в себе особенности обеих натур.

Если бы народы и племена мира, называемые разумными, происходили по прямой линии от одних и тех же прародителей, не было бы возможно и появление на свет помеси, так как в этом случае все принадлежали бы к одному и тому же виду. Отсюда мы заключаем, что каждый из этих народов имел своих прародителей. Голландская колония на мысе Доброй Надежды издала законы, карающие смертью тех из голландских подданных, которые могут быть уличены в сожительстве с готтентотами: голландцы считают, что природа готтентотов ниже их собственной природы и что смешение привело бы к вырождению и ухудшению последней.

Явно нелепо выводить родословную всех видов разумных двуногих животных от одних и тех же прародителей. Но если мы допустим, что все они произошли по прямой линии от предполагаемого праотца Адама, то и тогда приводимая в Писании история грехопадения сама по себе неправдоподобна.

Недопустимо предполагать, что божественное провидение дозволило бы исчадиям ада пустить в ход свои уловки против только что созданной четы. Из Моисеева повествования ясно, что у этих людей не было ни учености, ни образования, так как они были целиком сотворены за один день и, следовательно, не имели никакого опыта. Отсюда мы вправе заключить, что они не в состоянии были справиться с хитростями дьявола, которому даже в наше просвещенное время дозволено быть сильнее любого мужчины (тем более, когда он связан с женщиной). Человек против дьявола то же, что Иона против кита, его проглотившего.

Духовенство вот уже более 1700 лет сообща воюет с дьяволом и неустанно вопит, что все это время дьявол одерживает над ними победу, совращая для ада больше душ, чем священнослужителям удается спасти и обратить к небу; так что, как нам говорят, ад пользуется куда большим успехом, чем рай.

Рассказывают, что сие исчадие ада, смущающее наш мир, вело войну на небесах; его называют драконом, говорят, что оно красного цвета и что своим хвостом оно увлекло с неба третью часть звезд и повергло их на землю. «И произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них» [Апокалипс., гл. 12, ст. 7].

Когда мы думаем о том, каким дьявольским, могущественным, злобным, коварным, хитрым и злокозненным изображают дьявола, сатану, дракона или змия, мы не можем мириться с мыслью, что божественное провидение дозволило столь вредному и коварному существу преобразиться в змия и обрести способность преднамеренно совершить подлость по отношению к женщине (только что перед тем созданной из ребра Адама и не имевшей или почти не имевшей никакого опыта) и таким образом уловить в свои тенета также Адама вкупе с их многочисленными отпрысками. Слишком уж много хитрости было разрешено пустить в ход по отношению к только что созданной чете, такой невинной и несведущей, ибо невинность и слабый ум побежденной стороны не идут ни в какое сравнение со знаниями, коварством и хитростью искусителя. Отсюда мы заключаем, что божественная благость никогда не допустила бы таких проделок сатаны. Но если признать эти факты истинными, то тогда Адам и Ева, несомненно, были вправе сослаться на свою незрелость и возложить вину на дьявола, который, согласно Моисею, и был действительной причиной грехопадения.

Так как дьявол изображается имеющим столь неподобающе большое влияние, вызвавшее грехопадение Адама, и утверждается, что он продолжает искушать человечество, то, возможно, стоит исследовать его природу и способ его существования, а также то, как он осуществляет сии искушения.

Прежде всего будем исходить из посылки, что дьявол — существо не самосущее, не вечное, не бесконечное и, во-вторых, что бог никогда не создавал его как дьявола. Тогда у нас остается лишь один возможный способ объяснить его существование как дьявола, а именно предположить, что он был создан как испытуемое доброе конечное существо и что обратив во зло свои дарования или плохо и безнравственно использовав свою свободу, — а это то же самое, что отступить от нравственной чистоты, — он приобрел противоположную привычку — к греху и злу. А это и составляет порочное или греховное существо, каковое мы вполне можем назвать дьяволом, сатаной, змием, так же как и любым другим именем. Таким образом, объяснение существования дьявола (а это то же самое, что определение происхождения морального зла) в то же время показывает, каким путем каждый человек или любое другое конечное, наделенное умом существо может стать порочным или грешным, а именно совершив то же самое, что предположительно совершил дьявол, чтобы сделаться дьяволом, и это совершенно независимо от всякого предполагаемого дьявола и его соблазнов. В самом деле, если предполагаемое создание, которое мы называем дьяволом, поначалу было испытуемым существом, которое могло бы уповать на спасение, но, употребив во зло свою свободу, стало грешным, то почему же не могут стать грешниками и другие испытуемые существа, если они употребят во зло свою свободу, и это независимо от всякого влияния или искушения их предполагаемым дьяволом, как сам предполагаемый дьявол не испытывал никакого влияния и не был соблазнен никаким предшествовавшим ему дьяволом или искусителем.

Исходя из этих принципов, ясно, что догмат о некоем первом искусителе или дьяволе химеричен и лишен всякого основания, и мы в состоянии так же хорошо объяснить свои собственные соблазны и грехи, как и его. Ибо вопрос, если свести его к происхождению морального зла, решается одинаково в отношении как предполагаемого дьявола, так и человека или любого другого деятельного существа, подвергающегося искусу. Ведь все возможное моральное зло, которое когда-либо произошло или может произойти в бесконечности божьего творения, не более как отклонение причастных морали деятельных существ от нравственной чистоты, а такие отклонения совершаются вследствие неправильного или порочного использования свободы. Это — единственно возможное происхождение морального зла, и оно равно возможно для всех подвергающихся искусу деятельных существ, так как склонность к преступлению иди греху всегда существовала и будет существовать у всех испытуемых смертных, как и у любого предполагаемого дьявола. И с этим соглашается апостол Иаков: «Но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью» [Иаков., гл. 1, ст. 14].

В необъятности божьего творения имеется, несомненно, больше разнообразных мыслящих существ, чем мы в состоянии перечислить, и каждое из них могло в большей или меньшей степени преступить законы вечного непогрешимого порядка и разума, которые суть то же, что моральная сообразность. И каждое из них могло быть или будет возвращено на путь нравственности и, стало быть, к духовному счастью, как то доказывалось в главе 3-й, рассуждающей о бесконечном и вечном наказании; так что эти доказательства незачем повторять здесь, поскольку читателю, если он хочет убедиться в этом, легче вернуться к указанной главе, чем мне написать ее заново.

Но если допустить, что именуемое дьяволом создание (которое, надо полагать, находится подобно всем прочим тварям под божественным правлением) могло стать непреклонным, вечно мятежным и порочным, неспособным к исправлению и, следовательно, подлежало вечному наказанию (что мне представляется несовместимым с мудростью и благостью божественного правления и с природой, целью и назначением испытуемого деятельного существа), то все же отсюда вовсе не следует, что такому закоснелому в грехе и неисправимому созданию было бы дозволено божественным провидением искушать, заманивать или соблазнять людей, пользуясь их слабостями. В одном мы уверены, а именно в том, что дьявол не посещает нашего мира в телесной или органической форме, в природе же нет другого способа, каким он мог бы явиться нам или нашим прародителям. Точно так же он никогда не мог передать им или нам никаких соблазнов или идей, кроме как через посредство наших внешних чувств, чтобы мы могли понять его или получить естественным путем представление о его соблазнах. Ибо противоречивость и невозможность сверхъестественного общения с миром духов или незримых существ были доказаны при помощи доводов, приведенных в 6-й главе, к которой мы и отсылаем читателя. Эти доводы равно применимы к добрым и злым духам и показывают полную невозможность какого-либо общения или связи человечества с ними.

Но даже если мы предположим, что, согласно повествованию Моисея, во власти дьявола было принимать телесную форму и что он на самом деле принял форму, обличье и строение змия, все же и при этом условии он не мог бы говорить или произнести следующие членораздельные слова, приписываемые ему Моисеем: «И сказал змей жене: нет, не умрете; но знает бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло» [Быт., гл. 3, ст. 4, 5].

Поскольку змий от природы лишен дара речи, это должно было поставить дьявола в такое же затруднительное положение, допуская, что он принял ту же форму или обличье. Стало быть, за недостатком надлежащих и соответственных органов речи он, безусловно, был не способен прибегнуть ни к какому другому языку, кроме громыхания хвостом, и тем самым, оставаясь в этом обличье, не мог бы сказать Еве приведенные выше слова или передать ей при помощи языка какие-либо соблазны. Однако если допустить, что прародители человечества были обмануты уловками дьявола, побудившего их преступить божественный закон, то все же из всех прегрешений это было бы самое ничтожное (принимая во внимание все сопутствующие этому обстоятельства), какое только может представить себе человеческий ум.

Какой человек в здравом уме поверит, что Адам и Ева, съев такой дикорастущий плод, могли лично навлечь на себя вечное неудовольствие бога? Или что божественное возмездие распространилось на их еще не рожденных и не согрешивших потомков и до скончания веков обрекло человеческие поколения на вечную гибель? Каким бы фантастическим ни казалось грехопадение человека в изображении Моисея, однако оно составляет самое основу христианства и в Новом завете объявлено причиной пришествия Иисуса Христа в этот мир: «чтобы разрушить дела дьявола» [I Иоанн., гл. 3, ст. 8] и искупить грехопадение человека, то бишь избранных, что подводит меня к рассмотрению догмата о вменении.

Глава XII

Те, кто верит в догмат о вменении, несомненно, должны исходить из предположения, что акт грехопадения Адама вменялся его потомкам, едва они рождались на свет. Ибо до того времени их столь же мало можно было назвать виновными или невинными, как и несуществующее существо. Таким образом, если мы признаем, что Христос принял муки во искупление греха и что грех Адама был вменен его прямым потомкам, то отсюда следует, что искупление нельзя относить к поколениям, родившимся после распятия Христа. Ибо грех был вменен нам уже после этого, — если это вообще произошло, — и посему мы не могли быть включены в искупление, совершившееся более 1700 лет назад.

Рассмотрим, однако, этот догмат применительно к поколениям людей, жившим до того, как Христос принял муки. Если Иисус Христос пострадал за грех Адама, вмененный поколениям людей до времени искупления, то отсюда следует, что порок первородного греха был перенесен с потомков Адама (или с избранных) и вменен Христу, за что он и пострадал. Таким образом, грех был вменен дважды: сначала грех Адама был вменен его потомкам, а затем личности Иисуса Христа.

Те, кто придерживается этого догмата, верят, что бог послал его, «чтобы взять грехи наши» [I Иоанн., гл. 3, ст. 5], или по меньшей мере грехи избранных, что «ранами его вы исцелились» [I Петр., гл. 2, ст. 24] и что Христос «изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши» (Ис., гл. 53, ст. 5]. Они станут полагать, что Христос страдал в саду, на кресте и в смерти, приняв на себя в предсмертных муках божью кару, из-за вторично вмененного ему первородного греха.

Ни один человек, исповедующий христианство, не станет предполагать, что Христос страдал за себя одного или что на нем был какой-то грех, кроме вмененного ему. Поэтому следует допустить, что муки были приняты Христом исключительно во спасение человечества от предполагаемой гибели и осуждения за грехопадение. Таков, по моему разумению, содержащийся в Писании взгляд на двойное вменение греха.

Могут, однако, возразить, что на Христа легла только кара за первородный грех, а не сама вина или преступление. Но это лишь означало бы наказание невинного в лице Христа, виновные же виновными и остались бы, и их все еще надлежало бы покарать за грех, наказание за который, по предположению, уже понес Христос. Таким образом, исходя из этого, наказание за грехопадение было бы наложено дважды: один раз на Христа, а другой — на тех, за кого он, как говорят, страдал, и, стало быть, муки Христа оказались бы бесполезными. Ибо первоначальная причина наказания должна была заключаться в преступности, вине или пороке первородного греха, и то, на основании чего человечество или любая его часть должна была быть наказана за это, оставалось бы вечной и неизменной причиной, пока на свете существуют грешники, подобно тому как это было до того времени, когда Христос, как полагают, претерпел муки. Таким образом, человечеству или любой его части не было бы никакой пользы от наложения наказания отдельно от совершённого греха и виновности; оно осталось бы в том же положении, в каком оно находилось к моменту искупления. Точно так же было бы противоречиво и невозможно вменить утешение и душевное счастье, проистекающие из праведности Христа, не вменив при этом истинной ее сути или начала. Ибо отсутствие истинной сути или начала добродетели или праведности и есть причина страданий или кары в нравственном смысле. Так что верующим должна была быть вменена сама суть или начало праведности Христа, иначе они не могли бы найти в этом утешения или духовного счастья, так как начало добродетели или праведности есть необходимая предпосылка морального счастья.

Предположить возможность такого счастья без его предпосылки — все равно что допустить действие без причины, а это слишком нелепо, чтобы можно было утверждать такое. Отсюда мы заключаем, что, согласно христианским догматам, самый акт или порок первородного греха, или греха Адама, должен был быть перенесен или переложен на его потомков, или же вменен им, а затем перенесен с них или с набранных и как такой же акт и порок вновь вменен Иисусу Христу; что последний принял муки во искупление этого и что, наконец, самая суть или самый акт праведности Христа должен был быть переложен или перенесен на человечество, или же вменен ему, либо избранным, дабы избавить их от осуждения за грехопадение, обычно именуемое первородным грехом, чтобы они могли вернуть себе божье благоволение и обрести спасение души...

Нельзя представить себе, чтобы бог страдал или менялся или чтобы страдала и менялась личность Иисуса Христа, коль скоро предполагается, что он имеет божественную сущность. Ибо абсолютное совершенство божественной природы делает ее недоступной страданиям, слабостям и любым несовершенствам. Поэтому Иисус Христос в том его естестве, в коем он, как полагают, страдал, не мог быть богом.

Но если исходить из того, что Христос был лишь сотворенным существом (как в то верят последователи арианства), хотя бы и самым возвышенным, то всякое послушание или праведность, какие он мог бы приобрести или каких он мог достичь, были бы необходимы для выполнения им его собственного долга как сотворенного существа, отвечающего за свои действия. Допустим, что он передал свою праведность другим, тогда он сам должен был чувствовать себя несчастным из-за ее отсутствия, если только он не приобрел своей праведности деяниями сверх меры или если не предполагается, что он был способен чувствовать себя морально счастливым без праведности или благости. А коль скоро можно предположить, что он способен был обрести такое счастье и не имея требующихся для этого указанных моральных качеств, то почему и все человечество не могло быть способно к этому на тех же основаниях и без вмененной ему праведности? Однако представляется совершенно невероятным, чтобы возвышенное, мудрое и разумное существо рассталось с сущностью своего счастья, а именно передало свою нравственность другим, дабы они в свою очередь несли огромное и ужасное бремя несчастья и таким образом, опять же ценой его личного счастья и благости, искупили вину рода грешных и виновных тварей. Ведь из этого не могло бы воспоследовать никакой пользы для системы конечных существ, рассматриваемых в их совокупности, или никакого милосердия и благости для бытия вообще. Что это было бы за милосердие освободить или избавить от несчастья род осужденных тварей, подвергнув, по предположению, невинное и возвышенное конечное существо такому же осуждению или наказанию, которое должны были бы понести виновные? Человеколюбие обязывает нас быть добрыми и благожелательными, но оно никогда но обязывает нас страдать за преступников (да такое страдание и не могло бы избавить их от пороков), а справедливость и самосохранение запрещают это. Ибо на всех конечных существах лежит больший долг перед самими собой, нежели перед любой другой тварью или родом тварей; так что в страдании одного существа за другое не может быть ни справедливости, ни благости. Точно так же несовместимо с разумом предполагать, что бог придумал такую умилостивительную жертву.

Что касается тяжких правонарушений, то ни в одном судопроизводстве мира, во всяком случае как оно осуществляется в цивилизованных странах, не принято обвинять одного человека в преступлении, содеянном другим, так, чтобы за виновного страдал невинный. Очевидная причина этого, как и во всех других случаях вменения вины, одна и та же, а именно что это означало бы смешивать личные заслуги с проступками.

Убийца должен умереть за совершенное им преступление, но если суд исключит идею о личном проступке (согласно которой вина есть качество, присущее виновным, и только им одним), то он с равным основанием может приговорить к смерти кого угодно. В самом деле, правосудие было бы совершенно слепо, если бы оно не основывалось на идее о личном проступке именно того лица, которое виновно в убийстве. Точно так же невозможно вознаградить заслугу, рассматриваемую отдельно от ее носителя. Эти факты остаются в силе при всяком человеческом правлении. Те же основания не могут не иметь силы как в человеческом, так и в божественном уме, ибо законы правосудия в сущности одинаковы, к кому бы они ни применялись, так как причина единообразия кроется в вечной истине и разумности вещей.

Часто, однако, возражают, что коль скоро один человек может оплатить, погасить или возместить денежный долг другого, вызволить его из тюрьмы и отпустить на свободу, то и на Иисуса Христа могла быть возложена ответственность за грехи человечества или избранных, и, понеся наказание, он мог искупить их вину и избавить их от осуждения. Но следует помнить, что сравнение может затемнять доводы или проливать на них свет в зависимости от того, уместно оно или нет. Поэтому мы изучим данное сравнение и посмотрим, правильно ли отнести его к искуплению.

Согласно христианскому вероучению, Христос-сын был богом, равным богу-отцу и богу-святому духу, и посему первородный грех должен рассматриваться как прегрешение, которое в равной мере совершено против каждого из трех лиц предполагаемой троицы и которое, будучи преступным по своей природе, могло бы быть снято или возмещено не наличными деньгами или товарами, как задолженность по гражданским договорам, а страданием. А мы уже доказали, что наказание невинных за виновных несовместимо ни с божественным, ни с человеческим правлением, хотя один человек и может выплатить долг другого в тех случаях, когда для этого довольно земли, движимости или денег. Но какое тяжкое преступление когда-либо искупалось подобными товарами?

Христианству, кроме того, трудно объяснить, каким образом одно из лиц в предполагаемой троице может возместить долг перед беспристрастным правосудием единства трех лиц. Ибо страдания бога-сына во искупление вины человека были бы не только несправедливы сами по себе, но и несовместимы с его божественностью и справедливым воздаянием предполагаемой троицы лиц в божестве (одним из которых надлежит признать бога-сына). Это было бы все равно, что предположить, будто бог в одно и то же время и судья, и преступник, и палач, что недопустимо.

Но если мы и допустим для удобства рассуждения, что бог страдал из-за первородного греха, то все же ежели исходить из единой сложной идеи о всей системе духовного бытия в целом, и конечного, и бесконечного, то в таком предполагаемом искуплении не могли бы проявиться благоволение, милосердие или благость по отношению к бытию в целом. Ведь количество или степень зла, надо полагать, остались бы теми же, как и в том случае, если бы отдельные люди или род Адама пострадали соразмерно совершенным ими проступкам.

Если мы допустим, что в божественной сущности имеется троица лиц, то все же одно из них не могло страдать без других, ибо сущность не может быть разделена ни в страдании, ни в наслаждении. Сущность бога есть то, что включает в себя божественную природу, а одна и та же природа необходимо должна быть причастна к одной и той же славе, чести, могуществу, мудрости и благости и абсолютному, никем не сотворенному и неограниченному совершенству и в равной степени свободна от слабостей и страданий. Поэтому, если верно, что Христос страдал, то, значит, он не был богом, а если предположить, что он бог, человек или тот и другой вместе, то, значит, он не мог по справедливости страдать из-за первородного греха, который должен был быть проступком совершивших его, как то доказывалось выше.

Если предположить, что Христос был и богом, и человеком, то тогда он должен был существовать в двух разных сущностях — в сущности бога и в сущности человека. А ежели он существовал в двух различных и раздельных сущностях, то не могло произойти соединения божественной природы и человеческой. Но если имеется такая вещь, как соединение в ипостаси божественной и человеческой природы, то оно должно сочетать ту и другую природу в одной сущности, что невозможно. В самом деле, будучи бесконечной, божественная природа не могла бы допустить добавления или расширения и, следовательно, соединения с какой бы то ни было другой природой. Будь такое соединение возможно само по себе, то все же соединение в одной сущности высшей и низшей природы означало бы умаление первой, поскольку это поставило бы и ту и другую природу на один уровень, создав тождество естества. Следствием этого было бы либо обожествление человека, либо лишение бога его божественности и низведение его до степени и состояния сотворенного существа, так как единую сущность следовало бы назвать либо божественной, либо человеческой.

Невозможно богу стать человеком, и так же невозможно и нелепо человеку стать богом. Но если божественная природа сохраняет свое абсолютное совершенство, а природа человека — свою немощность, то предполагаемое соединение их в ипостаси означало бы присоединение слабости и несовершенства к природе и сущности бога. Ведь если несомненно, что человеческая природа несовершенна и соединяется с природой божественной, несомненно и то, что совершенство соединяется с несовершенством. Но такое соединение в ипостаси противоречиво и недостойно божественной природы. Далее, предположение, будто две сущности могут содержаться в одной, — такое же большое противоречие, как предположение, что две единицы — это одна, а одна единица — это две. В самом деле, если две сущности имеют действительное существование, то они должны существовать в двух различных и раздельных природах, так как то, что образует только одну природу, содержится и необходимо должно содержаться только в одной сущности. И обратно: то, что образует две сущности, дает существование двум природам, поскольку не может существовать ни природа без сущности, ни сущность без природы, ибо сущность тождественна самой себе. Но присутствие двух тождеств в одной и той же природе или сущности невозможно и противоречиво. Поэтому Иисус Христос не мог быть и богом, и человеком, по той простой причине, что если он был одним, то не мог быть другим, поскольку бог и человек не одно и то же и не могут быть одним и тем же, так как между ними бесконечная несоразмерность, вследствие чего они не могут быть соединены в ипостаси в одной природе или сущности. Божественный ум объемлет все возможное знание полным и бесконечным размышлением без последовательного ряда мыслей. Точно так же приписывание богу движения несовместимо с его вездесущностью, ибо что предполагало бы его отсутствие в каком-то месте и прямо противоречило бы тому, что он наличествует повсюду. Поэтому ум, интуитивно понимающий все и вездесущий, стоит выше наших ограниченных понятий или преданий относительно соединения [его] с животной или мыслящей природой человека, как и со Вселенной вообще. Наш ум не мог бы ничего дать такому уму, тело же человека было бы тесной и неподходящей оболочкой или вместилищем для этого ума, который вечен и бесконечен. Человек конечен и может в одно и то же время находиться лишь в одном месте; его передвижение с одного места на другое столь же непреложно и необходимо исключает его из одного места, как и вводит его в другое. Его мысли следуют друг за другом и он подвержен заблуждениям и ошибкам в теории и на практике, а невежество, суетность и немощность в той или другой степени общий удел всего человечества. Сколь же самонадеянно со стороны человека притязать на соединение с божественной природой, стоящей бесконечно выше пашей хвалы или поклонения. Но нам говорят, что соединение в ипостаси есть таинственное соединение. Тем не менее это либо соединение, либо несоединение. Если это есть соединение божественной и человеческой природы, то они должны содержаться в одной и той же сущности, иначе это такое таинственное соединение, которое не есть соединение, и в этом вообще пет ничего таинственного, это вопиющая нелепость. Ибо то, что мы в состоянии постичь как неразумное и противоречивое, нисколько не таинственно. Таинственно лишь то, что мы не в состоянии понять ни как разумное, ни как неразумное, ни как истинное, ни как ложное, ни как правильное, ни как неправильное, а с соединением в ипостаси дело обстоит не так. Ведь если признать его истинным, то тогда человеческий ум должен размышлять, рассуждать и судить о вещах в божественном уме и вместе с ним. Но поскольку божественный ум не мыслит и не размышляет последовательными ступенями, а человеческий ум не может применять свои мыслительные способности, не проходя последовательного ряда, то он вообще не мог бы мыслить или размышлять в божественном уме или вместе с ним. Ведь божественное всеведение, объемлющее все, объемлет также мысли и рассуждения человеческого ума, предполагаются ли они правильными или неправильными. Но конечный ум потерялся бы и был бы поглощен божественным умом, не добавив к нему ничего, кроме несовершенства. Также невозможно само по себе, чтобы разумное конечное существо, мыслящее последовательными ступенями, было соединено в одной сущности с бесконечным умом, который не мыслит последовательными ступенями. Ведь бесконечность интеллекта не допускает добавления, да и бесконечный и конечный ум не могут мыслить вместе в одном и том же уме, ибо способ, а равно и степень их восприятия были бы бесконечно различны, и, следовательно, между ними не могло быть соединения. Но человеческий ум ввиду своего развивающегося и конечного способа размышления действовал и судил бы о вещах не только несходно с вечным умом, но и противно ему, что естественно отрицает или исключает возможности соединения. Кроме того, если человеческий ум действует отдельно и обособленно от божественного ума, значит, он действует так же, как найти умы, и подобно нм подвержен не только несовершенству, но и греху и несчастью. Подобное соединение было бы слишком жалким, чтобы приписывать его божественной природе. Если же допустить соединение бесконечного и конечного ума, то тогда это был бы один ум с одним сознанием, иначе они не могли бы составить один и тот же ум или принадлежать к одной и той же сущности. Но нелепо предполагать, что конечный ум может обладать бесконечным или всеобъемлющим сознанием или составлять часть его; как сознание не состоит из частей, так и части не могут содержать бесконечности. Что же касается морального и физического зла, то бесконечный ум так же далек от них, как и от самой конечности, и, стало быть, он не мог бы страдать вместе с личностью предполагаемого искупителя.

Могут, однако, возразить, что Иисус Христос не обладал человеческим умом и что соединение в ипостаси заключалось в соединении божественности только с животной частью человеческой природы. Но после такого соединения божественная природа была бы подвержена страданиям и уязвима для физического зла. Предположить, что этого не случилось бы, все равно, что предположить, что такого соединения не было. В самом деле, если соединение действительно произошло, ему должны были сопутствовать необходимые следствия соединения божественной природы с животной частью человеческой природы, иначе будет противоречием называть это соединением. Но если божественная природа не страдала в личности Христа и он сто своей природе был лишен человеческого ума, то отсюда следует, что за первородный грех страдало одно лишь животное тело Христа, разумная же природа, будь то божественная или человеческая, не была причастна к этому. Но если предполагать, что соединение в ипостаси соединило божественную природу с природой человеческой, состоящей из мышления и ощущения, то тогда вышеприведенные доводы совершенно не согласуются с преподносимым читателю учением о соединении в ипостаси.

Глава XIII

Допустим для удобства аргументации, что писания Ветхого и Нового завета первоначально были плодом божественного сверхъестественного вдохновения и что первые их рукописные экземпляры представляли собой непогрешимые установления бога. Однако, чтобы предложить нам совершенное издание на основе непогрешимых, по предположению, рукописных подлинников, нужно было бы проследить путь, проделанный этими писаниями от их подлинников на древних мертвых языках и различных несовпадающих друг с другом переводов с непонятных иероглифических изображений или букв, которыми они были первоначально написаны, сквозь все превратности и изменения человеческой учености, предрассудки, суеверия, увлечения и разнообразие интересов и обычаев вплоть до нашего времени. Но этому помешали бы разнообразие и изменчивость методов науки вкупе с непреодолимыми трудностями перевода любого древнего данного в Писании откровения, как то неопровержимо доказывается последующими замечаниями о языке и его правилах.

На тех ранних стадиях учености иероглифические знаки выражали определенные идеи. К примеру, свернувшаяся змея (положение, обычное для этого ядовитого пресмыкающегося) была символом вечности, а изображение льва означало силу. Точно так же с каждым зверем, птицей, пресмыкающимся, насекомым и рыбой связывались определенные идеи, менявшиеся в зависимости от своеобразных обычаев и с общего согласия различных народов, у которых был принят этот способ передачи мыслей. В известном смысле аналогичный метод по сей день применяется разными народами, увязывающими отдельные представления с определенными звуками или начертанными при помощи букв словами, которые образуют различные языки в соответствии с их определенными правилами. Но иероглифический способ письма при помощи символических изображений живых существ и, возможно, в некоторых случаях при помощи других изображений был очень трудным для понимания и недостаточным для передачи всего многообразия идей, которые нужны для целей истории, ведения доказательств и общих знаний в любой из наук или сфер жизни. Сей таинственный способ передачи мыслей подвергся разного рода изменениям и улучшениям, хотя и не таким большим, какие претерпели буквенное письмо и травила языка. Ведь иероглифический способ передачи идей не знал такой вещи, как правописание, или то, что сейчас называется орфографией, которая непрерывно совершенствуется и меняется с тех самых пор, как были введены в употребление буквы, слоги, слова и правила языка, и будет исправляться и улучшаться, пока существует человечество. По этой причине истоки всех языков исчезают и теряются во множестве изменений и уточнений, происшедших на протяжении всех этих веков. Так что всем ныне живущим этимологам и лексикологам не под силу объяснить, какие идеи связывались в старину с этими иероглифическими знаками или словами, которые, возможно, составляли первоначало любого языка с буквенным письмом в глубокой древности, когда ученость и наука находились в зачаточном состоянии. С той поры как благотворное искусство печати достигло сколько-нибудь значительной степени совершенства, этимология слов, употребляемых в языке науки и учености, была довольно хорошо понята, хотя и не в совершенстве, как то могут засвидетельствовать различные мнения ученых. Но со времени изобретения печати знание древней учености в весьма значительной мере утеряно. Поскольку же нынешний заменитель гораздо лучше, то это вообще нельзя считать утратой. Некоторые старые английские авторы теперь совершенно непонятны, другие понятны лишь в той или иной степени благодаря более поздним изданиям их произведений. За последние полтора столетия для совершенствования правил и очищения языков сделано больше, чем за все предшествующее время.

Я не владею латинским, греческим и древнееврейским, на которых, говорят, были написаны различные подлинники писаний. Но люди сведущие сообщили мне, что подобно другим языкам древние языки также подверглись изменениям и уточнениям, что неизбежно должно было случиться, если только они с самого начала не достигли величайшего совершенства, с чем нельзя согласиться ввиду постепенности развития человека. Таким образом, те, кто изучает эти языки в наши дни, почти ничего не знают о том, как на них говорили или писали во времена составления первых рукописей Писаний. Следовательно, эти люди не в состоянии сообщить нам, в полной ли мере нынешние переводы соответствуют их непогрешимым, по предположению, рукописным подлинникам. А так как различные английские переводы Библии существенно разнятся между собой, то это доказывает, в каком хаотическом состоянии и с какими ошибками она дошла до нас.

Священнослужители часто заявляют нам с кафедры, что перевод Библии, которым сейчас пользуются у нас в стране, ошибочный^{23}. Прочитав тот или иной отрывок ее на латинском, греческом или древнееврейском языках, они нередко дают нам понять, что вместо нынешнего перевода этот текст следовало бы передать так-то и так-то. Однако они никогда не говорят нам, как его читали и понимали в те времена, когда рукописи Библии впервые были составлены при помощи древних и таинственных знаков или букв тех языков, или каким образом они могли сохраниться и дойти до нас в целости, несмотря на все уточнения, которым подверглись латинский, греческий и древнееврейский языки, прежде чем достигнуть нынешнего состояния. Вероятно, для такого обращенного к прошлому исследования у них не хватает учености и они знают об этом предмете почти так же мало, как и их слушатели.

Не надо думать, что все происшедшие в языке изменения обязательно улучшали его. Невежество, случайности и обычаи нередко вызывали и отрицательные изменения. Тем не менее язык подвергался исправлениям и в общем изменялся к лучшему; как бы то ни было, он столь изменчив и неустойчив, что непогрешимое откровение не могло бы сохраниться неприкосновенным после всех превратностей и потрясений, которые ученость претерпела в течение минувших более чем семнадцати столетий.

Изменения в английском языке с большой точностью показаны на примере разных веков знаменитым лексикологом Сэмюэлом Джонсоном^{24} в его истории английского языка, включенной в предисловие к его словарю, к которому мы и отсылаем любознательных читателей для ознакомления с различными образчиками...

Все толкования Библии и примечания к ней служат косвенным доказательством того, что она не непогрешима. В самом деле, если бы Писание оставалось подлинным и достоверным, оно не нуждалось бы в толкованиях и пояснениях и без них сияло бы своим неугасимым светом и чистотой. Разве не пустая затея со стороны смертных пытаться растолковать и объяснить человечеству то, что бог, как предполагают, дал непосредственным ниспосланием духа? Неужели они в силах определить или объяснить лучше, чем это, по предположению, сделал бог? Это немыслимо. На чем же тогда основаны многочисленные толкования, если только не предполагается, что нынешние переводы Библии так или иначе сделались ошибочными и несовершенными и потому нуждаются в направлении и объяснении? А коли так, то она утратила печать божественной силы, если только можно предполагать, что первоначально она ее имела.

Толковать Библию или вкладывать в нее духовное содержание — это все равно, что заново пронизать ее вдохновением с помощью суждения, фантазии или старания людей. Таким образом, простые люди, принимая предполагаемое божественное откровение из вторых рук (при этом они не ведают, сколь далеко оно от предполагаемого первого вдохновения), на самом деле не в состоянии познать божественное откровение. Добавьте сюда разнообразные и разноречивые толкования Библии, среди которых так много явных доказательства ошибочности и ненадежности подобных учений, и даже фанатики уверятся в том, что все эти толкования, кроме их собственного, ошибочны.

Из-за различий в толковании Писания христианство разделилось на секты. Каждый толкователь, которому удавалось убедить группу людей принять его толкование, становился во главе части христиан. Так, Лютер, Кальвин и Арминий основали секты, носящие их имена. Социниане были названы по еретику Социну^{25}. То же можно сказать о любой секте. Таким образом, расхождения в толковании или в принятии первоначального смысла Писания разделили христианский мир на большие и входящие в них мелкие части, из коих он состоит в настоящее время. У евреев, христиан и магометан никогда не было никаких других больших или мелких делений в связи с их понятиями или мнениями о религии, кроме тех, какие были вызваны толкованием Писания или же, в дополнение к сему, последующими будто бы ниспосланными богом откровениями. Первым будто бы непосредственным откровением бога, касающимся Библии, был закон Моисея. За ним следовал ряд откровений пророков, а последними (в христианской системе) были откровения Иисуса Христа и его апостолов, присвоивших себе право лишить Моисея священства, ибо Христос объявил себя отрицанием того, символом чего были обычай жертвоприношения и обрядовая часть закона Моисея. Но это посягательство на достояние священников-левитов^{26} было таким оскорблением не только для них, но и для евреев как народа, что они отвергли христианство и по сей день не признают его божественной силы, по-прежнему держась закона Моисея и его пророков. Однако христианство добилось больших успехов в мире и по указанным выше причинам раскололось на множество сект.

«Обратив внимание во время своих странствий в Палестину на множество сект и делений, существующих среди христиан, Магомет решил, что не трудно будет основать новую религию и сделаться верховным жрецом и главой народа». Это он в конечном счете и совершил, зайдя в осуществлении своих планов столь далеко, что он полностью перекроил Писание, представив его (по словам того же Магомета) в его первозданной чистоте, и дал своим ученикам свое собственное имя. Он приобрел огромное число последователей и стал их властелином в гражданских, военных и духовных делах, основал тайный религиозный орден и даровал миру под названием Корана новую Библию, которая, как он дает нам понять, была сообщена ему богом глава за главой через посредство архангела Гавриила. «В наши дни его последователи населяют значительную часть богатейших стран мира, и, по-видимому, их больше, чем христиан». Так же как последние, если не в большей степени, они разделены на секты по причинам, сходным с теми, которые вызвали раскол христианства, а именно из-за различий в пояснениях к Корану и его толкованиях. Муфтии, или священнослужители, совершенно по-разному излагали догматы и заповеди Корана, и каждый из них считал, что именно он восстанавливает во всей их чистоте первоначальные и непогрешимые истины, предписанные миру их великим преобразователем христианства Магометом. В самом деле, хотя магометанские секты расходятся между собой в толковании их Корана, тем не менее все они провозглашают его истинность и божественную силу, так же как это делают христианские секты в отношении Библии. Таким образом, все разногласия, какие когда-либо имелись или имеются ныне между евреями, христианами и магометанами, можно свести к одному — отсутствию правильного понимания подлинника Писания. Все (кроме обманщиков) воображали, что они с самого начала исходили из истинности божественного слова, заключая отсюда, что они располагают непогрешимым руководством; а пришли они так или иначе к стольким противоположным друг другу вероучениям, сколько способно измыслить человеческое воображение. При этом каждая секта торжествовала в своем блаженном поведении, веря, что она сподобилась руководствоваться непогрешимым откровением.

Изложенные доводы остаются в силе безотносительно к тому, было ли первоначально Писание истинным или нет, ибо, полагают ли его истинным или ложным или же смесью того и другого, оно никогда не могло бы дойти до нас в целости и сохранности после всех изменений и постоянных уточнений, которым подвергаются ученость и язык. Это не просто предмет умозрительного и логического доказательства — об этом с полной несомненностью свидетельствует каждая ил еврейских, христианских и магометанских сект.

Рукописи Писания, первоначально написанные, как говорят, на кусках коры, задолго до изобретения бумаги и печати, и составляющие нашу теперешнюю Библию, наводились в разрозненном и хаотическом состоянии, были рассеяны по всему миру, хранились никому неведомо как и где и в разное время были собраны в одну книгу. Люди сведущие обычно признают, что четыре евангелия, особенно Евангелие от Иоанна^{27}, были написаны спустя долгое время после Христа. А в первые века христианства некоторые из тогдашних его сект считали божественными разные другие писания, которые, к несчастью, не получили одобрения ортодоксии в последующую эпоху деспотизма церкви.

Перевод Писания, сделанный царем Египта Птолемеем Филадельфом^{28}, появился до Христа и потому не мог включать Нового завета, «а был ли он осуществлен 72 переводчиками и тем способом, как о том обычно рассказывается, — это справедливо подвергается сомнению». Остается непонятным, где, когда и кем Ветхий и Новый заветы были впервые собраны в одну книгу. Но случилось ли это раньше или сразу после Христа, изложенные доводы так или иначе остаются в силе, ибо разбросанные рукописи долгое время находились в разрозненном и хаотическом состоянии; при этом важен следующий вопрос: когда составители собрали их вместе, чтобы объединить в один том, каким образом им удалось попять божественные, по предположению, писания или символические знаки с первоначально связанными с ними идеями и отличить их от тех, что были написаны всего лишь людьми и в отличие от торных именуются мирскими? Чтобы постичь это различие, потребовалось бы новое откровенно, не меньшее, чем то, какое, надо полагать, было необходимо для написания самих подлинников. Однако нигде не утверждается, что, когда составители или переводчики Библии делали или завершали свое дело, на них снизошел божественный дух. Так что для того, чтобы отличить божественные, по предположению, писания от человеческих и снять совершенно точную копию подлинников, необходимо было взамен этого руководствоваться человеческим разумом, воображением или неким тайным замыслом. Допустим, что составители в самом деле были честные люди (а мы в этом отнюдь не уверены); отсюда следует, что им пришлось бы выделить из пруды перемешанных между собой божественных и человеческих писаний те, которые им казались божественными. А это сделало бы их единственными судьями божественности того, что они собирали для передачи потомкам в качестве непогрешимого слова божьего. Но подверженному ошибкам смертному человеку браться за такое дело — значит сильно превышать свои возможности, другие же проявляют большую слабость, признавая это имеющим божественную силу.

Давая в своем словаре определение слова «Библия», г-н Феннинг^{29} дает следующую историю ее перевода. «В нашем королевстве (Англии) к переводу этой священной книга приступили очень раню, а некоторые его части были выполнены королем Альфредом. В 709 г. Адельм перевел на англосаксонский язык псалмы, другие части были переведены в 730 г. Эдфридом или Эмбертом, а вся Библия целиком — в 731 г. Бедой. В 1357 г. Тревиза опубликовал ее полностью на английском языке. В 1534 г. вышел более совершенный перевод Тиндаля, просмотренный и измененный в 1538 г. и изданный в 1549 г. с предисловием Кренмера. В 1551 г. издается новый перевод, который был затем просмотрен несколькими епископами и напечатан со внесенными ими изменениями в 1560 г. В 1607 г. властями был издан новый перевод, которым пользуются в настоящее время». Из этого описания явствует, что первый перевод Библии на английский язык, выполненный Тревизой в 1357 г., исправлялся, изменялся и выдержал шесть разных изданий, из которых последнее, как нам говорят, было осуществлено властями, т. е., надо думать, королем, который имел не больше прав даровать нам божественное откровение, чем все прочие люди, хотя, возможно, он и обладал деспотической властью в пределах своего королевства, чтобы воспретить всякие дальнейшие исправления и их опубликование. Что же касается изменений, которые Библия претерпела до перевода ее Тревизой, т. е. когда она была наиболее подвержена всякого рода искажениям, то мы сейчас не будем их рассматривать подробно и только заметим, что ни один из названных переводов не мог быть совершенным, так как они отличались друг от друга после произведенных изменений и исправлений. Точно так же ни одно из различных изданий Библии не могло быть совершенным, как не могли быть совершенными, надо полагать, все лица, причастные к сохранению ее до наших дней. Ибо совершенство не свойственно человеку, а есть неотъемлемое достояние бога.

Католики, обращая к своей выгоде такое зло, как несовершенство человека, его свойство ошибаться и поддаваться обману, провозгласили папу непогрешимым. Этим они гарантируют себя от ошибочности их веры, а приписывая ему святость, ограждают себя от обмана; это хитрость, несовместимая со святостью. Так что в вопросах вероучения им остается лишь верить в то, во что верит их церковь. Ее право отпускать или не отпускать грехи в высшей степени удивительно, однако оно было даровано Христом (если допустить, что папы его наместники, а также преемники св. Петра), что подтверждается нынешним английским переводом Библии. Это полномочие выражено в следующих словах: «И дам тебе ключи царства небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» [Матф., гл. 16, ст. 19]. «Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся» [Иоанн., гл. 20, ст. 23]. Наделить св. Петра или его преемников властью связывать и определять состояние и положение человечества в будущем мире, даруя или не даруя им отпущение грехов, значило бы облечь людей слишком большой властью, ибо это есть вмешательство в провидение и исключительные права бога, который — если исходить из этой посылки — был бы отстранен от свершения своего суда миру (поскольку это было бы вмешательство в дарованное папам право отпущения или неотпущения грехов, если признать, что таковое действительно было даровано), что исключало бы справедливое божественное воздаяние. Поэтому, опираясь на силу разума, мы можем заключить, что все это неверно. Многие века святой престол обманывал весь христианский мир. Никто не будет отрицать — слитном это очевидно, — что в течение этого времени святые отцы навязали верующим немало благочестивой лжи: все службы отправлялись на непонятных народу языках, как то по сей день ведется в католических странах. В этих же странах Библию разрешается издавать только на ученых языках, что предоставляет римской церкви широкую возможность выгодно для себя использовать ее в корыстных целях. Не следует также думать, что она к этому не расположена. Упомянутое выше дарование права отпускать грехи, в частности св. Петру, несомненно, было выдумкой католической церкви.

Короче говоря, разум подсказывает нам, что если бы бог и вправду открыл людям свои помыслы и волю как закон долга и действия, который должен оставаться таковым до окончания веков, то он в своем провидении устроил бы так, чтобы это откровение хранилось, переводилось и оставалось в руках людей с более безупречным именем, нежели то, на какое могут притязать святые обманщики.

Колдовство и козни духовенства появились в этом мире вместе, на ступени его младенчества, и шля рука об руку до тех пор, пока, примерно полвека назад, не возникли сомнения в силе колдовства. В настоящее время оно почти полностью подорвано и в Европе, и в Америке. Это открытие почти наполовину обесценило козни духовенства и сделало весьма вероятным, что благодаря совершенствованию последующих поколений в познании природы и в науке разум человечества возвысится лад кознями и обманом священнослужителей и люди вернутся к религии природы и истины; это облагородит их умы и будет способствовать установлению в обществе согласия и взаимной любви и распространению милосердия и доброй воли на все мыслящие существа во всей Вселенной. Это возвысит божественный характер и заложит прочные основы истины и упования на провидение, укрепит наши надежды и виды на бессмертие и приведет ко всем желательным последствиям в этом и загробном мире. Сие увенчает человеческое счастье в этом подлунном состоянии бытия и искуса, которое не может прийти к концу, пока мы пребываем под властью и игом духовенства, ибо ему всегда было и будет выгодно отвергать закон природы и разума, дабы устанавливать несовместимые с ним системы.

Глава XIV

Защитники христианского откровения чаще всего доказывают его божественную силу ссылкой на чудеса, ради этого совершенные, то преданию, Моисеем и пророками, а также Христом и его апостолами. Эти чудеса они либо принимают на веру как факты, либо тщатся доказать их реальность посредством мало убедительных заключений, выведенных из старых историй о чудесах и главным образом из самих писаний. Такие исторические повествования о чудесах они называют моральными доказательствами, налагающими, по их словам, на людей, к которым они обращены, непреложный долг признать истинность этих чудес. Доказав, таким образом, как они полагают, реальность чудес, они затем ссылаются на них как на доказательство божественной силы откровения, словно чудеса эти — неоспоримая истина. При этом они стараются убедить, что с моральными совершенствами бога было бы несовместимо проявление его могущества для совершения чудес в подтверждение божественности откровения и назначения его проповедников, не будь оно установлено богом. В противном случае, говорят они, «бог, творя чудеса, скрепил бы своей печатью обман», и полагают, будто этим они доказали истину и божественную силу христианского откровения, — вывод, который следовало бы признать правильным, если бы господь на самом деле творил чудеса для этой цели. Но коль скоро мы признаем, что основные догматы их откровения или главное его содержание противоречат правильному рассуждению и божественному характеру, то отсюда должно следовать, что бог никогда не творил чудес в подтверждение его. В самом деле, совершая их, он (как в том предположительном случае) «скрепил бы своей печатью обман». Поэтому защитникам откровения абсолютно необходимо доказать доводами разума, что их откровения совместимы с истиной и моральными совершенствами бога, иначе у них нет оснований ссылаться на чудеса как доказательство божественности этих откровений или божественного назначения их проповедников. А это соображение, естественно, побуждает пытливых людей снова обратиться к содержащимся в предыдущих главах доводам относительно откровения и библейского учения о нем, дабы определить, убедительны они или нет. Если эти доводы правильны, то они вообще исключают всякое существование чудес в творении и провидении бота. Но если эти рассуждения считаются неубедительными, то все же, как нами было замечено выше, поскольку чудеса необходимы в качестве доказательства божественного установления откровения, постольку — если признаем, что основное учение о них противоречит разуму и истине, — это неизбежно делает недействительной самое ссылку на чудеса. Ибо, как справедливо заключают христиане, если бог сотворил чудеса в подтверждение откровения, то нам надлежит признать божественную силу последнего. Но если суть учения об откровении несовместима с разумом и нравственной чистотой, то отсюда следует, что бог не мог вершить чудеса в доказательство истинности откровения. Ведь с равным успехом можно ожидать от бога, чтобы он проявил свое всемогущество, творя чудеса в доказательство того, что противное разуму откровение есть его особое установление для разумных существ, а это недопустимо. Отсюда мы делаем вывод о невозможности при помощи доказательств, взятых из истории чудес, доказать истинность или божественную силу ложного по самому своему принципу или содержанию откровения, учения или положения. Напротив, такое откровение или учение о нем опровергает реальность чудес, на которые ссылаются в поддержку его. А так как Писание содержит свое собственное опровержение, — поскольку основные его учения противны разуму (как это было доказано раньше), — то будет в высшей степени неправильно, приводя доводы в пользу его божественности, ссылаться на (мнимые) чудеса, полагаясь в то же время — в доказательство самой реальности чудес — на ненадежные, устарелые, занимательные и недостоверные истории. Это наиболее слабое и обманчивое из всех возможных доказательств, тогда как доказательства против божественной силы откровения, опирающиеся на собственную его противоречивость (о чем наше поколение должно судить само), настолько вески, насколько разум может их придумать или насколько установленные богом истинность и сообразность вещей могут их сделать такими. Эти доказательства в огромной степени опрокидывают доводы в пользу реальности чудес, которые не могли быть совершены в подтверждение противоречий. А так как более веские доводы опровергают менее веские, то мы отвергаем историю чудес. Опираясь на разум, мы можем питать уверенность, что чудеса, совершенные, как гласит предание, Моисеем и пророками, а также Христом и его апостолами во свидетельство их откровения, на самом деле не были истинными, так как основные учения, проповедуемые ими миру, неразумны.

В мои намерения не входит подробное рассмотрение истории чудес, что слишком увеличило бы размеры книги, поэтому я ограничусь замечанием, что историческое изложение фактов, имевших место, по преданию, в отдаленные времена или в дальних частях света, не делает их ни истинными, ни ложными вследствие одного только существования таких историй. Равным образом не в нашей власти обнаружить искажение фактов, о которых повествует древняя история, за исключением тех случаев, когда они неправдоподобны или не могут быть истинными. Что же касается правдоподобных событий, т. е. таких, которые могли произойти и которые сообщены нам историей или преданием как происшедшие в далекие времена, то теперь мы не можем определить, истинны они или ложны, так как то, что правдоподобно или возможно, могло произойти, знаем ли мы об атом или нет. Но такое историческое изложение фактов, которое противоречиво само по себе или несовместимо с разумом и сообразностью вещей, разум дает нам право считать ошибочным или ложным. Например, историческое свидетельство, что два плюс три составляло четыре, не могло бы быть истинным, ибо сложение этих двух чисел дает в сумме пять. Подобное свидетельство не могло бы также сделать добродетель красной, белой или какого-либо другого цвета, составить справедливость из таких качеств, как прочность, форма, движение и протяженность, или заставить тело занять в одно и то же время два разных отрезка пространства. Далее, историческое свидетельство, что грех Адама есть мой грех или грех любого из его предполагаемых потомков, не могло быть истинным. То же самое относится к свидетельству, что заслуги или праведность Христа суть в то же время заслуги избранников. Иными словами, догмат о вменении не может быть истинным, как то доказывалось в главе 12-й. Точно так же не может быть истинным учение о сверхъестественном внушении или откровении, или о таинственном откровении, или о духовном общении незримых и неосязаемых существ с человечеством, что доказывалось в 6-й главе. Столь же невозможно, согласно доказательствам, приводимым в главе 7-й, чтобы чудеса были хоть сколько-нибудь истинны. Также и пророчество не могло быть ничем, кроме как хитростью или обманом, как это доказывалось в главе 8-й. И вера не может быть условием опасения души, что доказывалось в главе 9-й. И догмат о троице также не может быть истинным, что доказывалось в главе 10-й. Точно так же и все люди не могли произойти посредством обычной смены поколений от одних и тех же прародителей, что доказывалось в главе 11-й. И писаное или печатное откровение несовместимо с расширением познания и неприложимо к различным условиям действования и долга, затрагивающим человечество, которое в конечном счете должно усвоить религию природы или разума, как то доказывалось во 2-м разделе 5-й главы. Невозможны также идеальное составление или совершенный перевод писании с древних рукописей и мертвых языков, дошедший до нашего времени через все уточнения и превратности учености, как то доказывалось в главе 13-й. Упоминаемые нами здесь догматы образуют вместе с добавлениями основу системы христианского откровения, о разумности которой легче судить в наш просвещенный век, чем в те времена господства невежества и суеверий, когда она впервые проповедовалась. Никто не станет отрицать, что в наше время образованные народы земли продвинулись дальше первых христиан в области искусств, наук и логических рассуждений. Поэтому мы должны сами исследовать и честно критиковать, дабы минувшие века легковерия те навязали нам свои, противоречащие философии и разуму откровения как священную и непреложную истину. Нам давно пора очнуться от своей спячки и суеверий и потребовать, чтобы наши духовные наставники сделали основой нашей веры и доверия разум и веские доводы.

Если бы мы и признали, что чудеса были сотворены в подтверждение божественного авторитета раннего христианства и назначения его первых проповедников, то все же эти чудеса не могли бы подтвердить божественности нынешнего перевода Писания или авторитета нынешних проповедников. Ибо основная его система в том виде, как она дошла до нас, противоречит по своим принципам истине и моральному характеру бога, как это доказывалось в уже упомянутых главах. Отсюда мы заключаем, что если в раннюю эпоху проповеди христианского откровения чудеса совершались в подтверждение его (тогдашнего) авторитета, а также авторитета его проповедников, то с той поры оно по тем или другим причинам утратило свою предполагаемую первозданную чистоту; и что те чудеса не могут доказать истинность нынешних списков откровения или божественного авторитета нынешнего духовенства. Ибо существующие в наше время списки не выдерживают проверки разумом. Но если нынешние списки откровения остались полностью или по существу такими же, какими они были в пору их написания, то мы можем быть внутренне уверены, что бог никогда не творил чудес для увековечения и подтверждения содержащихся в них непостигаемых разумом учений к вящему ущербу для лелеемых человечеством ценностей и его суждений.

Те части или места Писания, кои внедряют нравственность, способны сослужить службу человечеству, как, надо полагать, и все прочие общедоступные исследования или учения о ней. Но они не становятся лучше или хуже от того, что включены в состав писаний, именуемых каноническими^{30}. Ибо нравственность обязана своей природой не книгам, а сообразности вещей, и, будь она изложена на страницах Корана, ее чистота и безупречность остались бы неизменными, так как нравственность основана на вечной справедливости. И предпочтение следует отдавать тем писаниям, книгам и устным рассуждениям, какие наилучшим образом поясняют или излагают эту науку о нравственности. Познание этой науки, как и всех прочих паук, приобретается с помощью разума и опыта и (по море того, как это постепенно достигается) с полным основанием может быть названо божественным откровением, которое бог вложил в устроение нашей разумной природы. Поскольку же оно сродни разуму и истине, то (в отличие от других откровений) не может быть причастно обману. Это естественная религия, которая может идти только от бота. В настоящем трактате я попытался очистить эту религию от наростов, которыми ее обременили, с одной стороны, обман, а с другой — невежество, и представить ее в ее естественной простоте, свободной от всякой примеси. На протяжении всей этой книги я обращался к разуму людей, а не к их страстям, старым обычаям или предрассудкам, вследствие чего она, вероятно, не встретит сколько-нибудь значительного одобрения.

Большая часть человечества по тем или иным причинам предубеждена против принципов религии разума. В нашей части Америки людей обычно учат, что они появляются на свет в состоянии вражды к богу и моральному добру и навлекли на себя его гнев и проклятие, что путь к небу и грядущему блаженству недоступен им и прегражден тайнами, раскрыть которые дано одним лишь священнослужителям, что мы должны «заново родиться», исповедовать определенную веру и возродиться, или, короче говоря, что человеческая природа, которую они называют сатанинской, должна быть уничтожена, извращена или изменена ими и ими же переделана заново, прежде чем она получит доступ в царство небесное. Такого рода суеверные представления, поскольку их придерживаются в мире, подчиняют человечество власти духовенства, которая зиждется на слабости человеческой природы. Те из людей, кто рвет оковы, мешающие их образованию, устраняют другие стоящие на их пути преграды, обладают достаточной твердостью, чтобы открыто говорить разумные вещи, ставят разум на подобающую ему высоту и защищают истину и пути божественного провидения в глазах людей, — такие люди, несомненно, будут заклеймены как безбожники, неверующие, богохульники и т. п. Но о таком человеке нередко говорят, что «он морально честен», и столь же часто возражают: «Что с того? Нравственность никого не приведет на небо». Таким образом, единственное удовлетворение, какое может иметь честный человек, когда суеверные люди грозят ему геенной огненной, это возразить им, что они в плену у духовенства.

Большая часть людей отождествляют религию с принятыми обрядами или просто с определенными установлениями, рассматриваемыми в отрыве от нравственной чистоты, — из чего религия не состоит и не может состоять — и тем самым обманывают себя пустым понятием о религии, в действительности состоящим из традиций и суеверий и не связанным с нравственным долгом. При этом забывают, что соответствие нравственной чистоте — а это, говоря отвлеченно, и есть мораль — составляет суть всякой религии, какая когда-либо была или может быть в мире. Ибо там, где отсутствует нравственный долг, не может быть и религии, если только мы не создадим религию, лишенную разумности, но в таком случае всякий дальнейший спор о ней становится бесполезным.

Так как способ существования и общения человеческих душ после вызванного смертью распада их тел непостижим для нас в этой жизни, а всякое общение между нами и отлетевшими душами неосуществимо, то это дает священникам возможность развлекать нас равного рода фантастическими представлениями о вещах в загробном мире, которые мы при жизни не можем опровергнуть опытом, служащим проверкой значительной части наших убеждений (особенно для людей заурядного ума). Введя таинства в свою религию, священники делают ее столь же непонятной для нас (в нашим нынешнем естественном состоянии), как и способ нашего загробного существования. Развенчивая же разум как плотский и порочный со ссылкой на Писание, они затем учат нас, опираясь на тот же источник, что «душевный человек не принимает того, что от духа божия, потому что он почитает это безумием, и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно» [I Кор., гл. 2, ст. 14]. Какой-нибудь вдохновенный проповедник знаком с царством божьим почти так же хорошо, как человек со своим наделом. Он знает путь к небу и вечному блаженству и с величайшей уверенностью направляет в райские сферы свои возлюбленные чада, раскрывая перед ними тайны канонических писаний и загробного мира. Они заражаются энтузиазмом и смотрят теми же духовными очами, которыми они могут проникнуть в суть религии, и постигают духовный смысл писаний, которые прежде были для них «мертвой буквой», особенно откровение св. Иоанна Богослова и содержащееся там упоминание о рогах^{31}. Самые неясные и непонятные места Библии предстают их духовному взору с такой же очевидностью, как цифры перед математиком. Они могут распевать стихи из Песни песней, заявляя: «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему» [Песн. песн., гл. 2, ст. 16]. Будучи свободны от власти разума, они тешат себя любым угодным им фанатизмом, воображая, например, что они «выхвачены из огня словно головни, дабы пользоваться особым и вечным благоволением бога, не за какие-либо свои достоинства и заслуги, а единственно его высшей волей и соизволением, тогда как миллионы и миллионы людей, столь же хороших сто своей природе и деяниям, оставлены вечно корчиться под жгучим дождем божьей кары». При этом забывают, что если бы спасение их души было совместимо с совершенствами бога, то оно неминуемо распространилось бы равным образом на всех прочих, которые находятся в сходных условиях с ними или более достойны, чем они: ведь беспристрастное правосудие не может не применяться во всех случаях, когда в нем есть нужда. Но эти обманутые люди сводят божественное правление единственно к высшей власти: «Ей, отче! ибо таково было твое благоволение» [Лук., гл. 10, ст. 21]. А исключая разум и справедливость из своих воображаемых понятий о религии, они исключают их также из провидения и морального правления бога. В той части страны, где я воспитывался, очень часто можно слышать, как эти ослепленные люди, обращаясь в церкви или дома к своему творцу, признаются ему с кафедры или в других местах: «Когда бы, господи, ты судил людей по праведности их, мы давно уже были бы в могиле с мертвыми и в аду с осужденными». Такое обращение сотворенных существ к своему творцу есть святотатство и совершенно несовместимо с божественным характером. Нет никакого сомнения, что (если рассматривать вещи в их совокупности) провидение бога в отношении человека справедливо, ибо оно имеет божественное одобрение.

Таким образом, суеверные люди притязают на не зависящую от разума и противную ему духовную проницательность, и плоды их собственного воображения они выдают за непогрешимую истину. Поэтому они презирают последовательные и утомительные рассуждения философов (представляющие собой, надо признать, мучительный способ прийти к истине). Но так как это единственный способ достигнуть ее, то я следовал по старому естественному пути логического рассуждения, заключая, что если одного духовного прозрения совершенно недостаточно для того, чтобы справиться с жизненными заботами или содействовать познанию и усовершенствованию искусств и наук, то оно равным образом непонятно и не имеет значения в долах религии. Поэтому я прихожу к выводу, что если бы удалось убедить человечество в целом следовать здравому смыслу в религиозных делах, то все эти духовные вымыслы исчезли бы, уступив место разуму и истине.

Срок жизни весьма неопределенен, и даже самая долгая жизнь коротка. За несколько лет мы переходим от детства к зрелости, еще несколько лет, и мы приходим к распаду. Боль, болезнь и смерть — неизбежные следствия животной жизни. Всю свою жизнь мы боремся с физическим злом, которое в конечном счете непременно разрушит нашу земную оболочку, и было бы благом, если бы на этом зло кончалось. Но увы! Моральное зло в той или иной степени преобладает в нашей деятельности, и хотя естественное зло неизбежно, но моральное зло можно предотвратить или исправить, проявляя добродетель. Поэтому нравственность для нас важнее любого приобретения или всех их вместе, поскольку она представляет собой свойство разума, которое мы должны посредством осознания нашей прошедшей деятельности в этой жизни принести с собой в грядущее состояние нашего бытия как принадлежность нашей разумной природы и необходимое средство достижения нами душевного счастья. Добродетель и порок — единственные вещи и этом мире, способные пережить смерть вместе с нашим душами. Первая есть разумная и единственно производящая причина всякого духовного счастья, второй же — причина осознанной вины и несчастья. Поэтому наш непреложный долг и конечная выгода — любить, насаждать и совершенствовать добродетель как средство достижения нами наивысшего блага и ненавидеть порок и воздерживаться от него как источника величайшего зла. А для этого нам следует настолько отвлечься от забот этого мира (которые слишком часто поглощают наше внимание), чтобы мы могли усвоить последовательную систему познания религиозного долга и постоянно стараться поступать, в соответствии с ним. Познание бытия, совершенств, творения и провидения бога и бессмертия наших душ есть основа религии, что подробно объяснено в четырех первых главах настоящего трактата. Поскольку языческие, еврейские, христианские и магометанские страны мира заполнены множеством разнящихся между собой откровений, которые, по утверждениям их проповедников, непосредственно внушены им божественным духом или сообщены им ангелами (как в случае с [явлением] незримого Гавриила Магомету), прячем большинство жителей некоторых стран мира (коим были навязаны эти откровения) восприняло их и уверовало в них как в сообщенные сверхъестественным путем богом или ангелами, и поскольку их догматы и наставления почти во всех отношениях противоречат друг другу, это неопровержимо доказывает их ложность. Таким образом, мы можем, не вдаваясь в долгие рассуждения, с уверенностью заявить, что самое большее только одно из них (если вообще какое-нибудь из них) могло исходить от бога, коль скоро они несовместимы друг с другом, что дает полное основание сомневаться в подлинности каждого из них.

Надо полагать, что действительно ниспосланное богом откровение должно быть абсолютно последовательным или единообразным и способным выдержать проверку истиной. Поэтому мы можем быть внутренне уверены, что такие мнимые откровения, которые преподносятся нам как предначертания небес, но не выдерживают такой проверки, либо с самого начала были обманом, либо со временем стали ложными вследствие подделки их. Далее, если мы признаем, что кое-какие из множества откровений, которые священнослужители провозгласили божественными, действительно обладали божественной силой, то все же как разумные существа мы в состоянии отличить их от всех прочих только при посредстве разума.

Поэтому разум должен быть мерилом, при помощи которого мы оцениваем притязания на откровение. Ибо в противном случае мы можем с одинаковым успехом признавать божественность как одного, так и другого откровения, или всех их вместе, или же ни одного их них. Подобным же образом, исходя из этого положения, мы должны вернуться к религии природы и разума, если разум отвергает целиком все откровения.

Нет никакого сомнения, что на нас лежит долг прилагать и совершенствовать ради нашего величайшего блага способности, которыми нас наделил наш творец; однако, насколько нашими умами владеют предрассудки и предубеждения, настолько разум исключается из нашей теории и практики. Поэтому, желая приобрести полезные знания, мы сперва должны избавиться от этих помех. Нужно искренне стараться найти истину и делать свои заключения, основываясь на разуме и правильных доводах, которые никогда не будут сообразоваться с нашими склонностями, интересами или воображением. Напротив, если мы хотим судить правильно, нам надлежит сообразоваться с разумом. Отправляясь от противных разуму посылок, мы наверняка приходим к ложному заключению. Поэтому наша мудрость состоит в том, чтобы сообразоваться с природой и разумным устройством вещей как в религиозных вопросах, так и в других науках. Было бы крайне нелепо отвергать применение разума в религиозных делах и в то же время руководствоваться им во всех прочих делах и случаях жизни. Все свои знания о вещах мы получаем от бота в пределах и посредством устроения природы, вне которого мы не в состоянии воспринимать и постигать что-либо или о чем-нибудь размышлять. Наши внешние чувства естественны, и таковы же наши души. При посредстве этих чувств мы воспринимаем чувственные объекты, а с помощью души размышляем о них. И все эти предметы также естественны, так что мы сами и все, что вокруг нас, а также приобретенные нами знания об этом не сверхъестественны, а естественны, как это доказано в главе 6-й.

Может случиться, и нередко случается, что мы неправильно или неуместно связываем или согласуем идеи по недостатку умения или рассудительности, или же по ошибке, или за отсутствием прилежания, или под влиянием предубеждений. Но во всех таких случаях источник заблуждения не сами идеи, а тот, кто их составляет, ибо правильно составленная система или расположение идей всегда содержат истину, неправильное же составление непременно содержит ошибку и ложь. Поэтому неправильная связь идей не заимствуется у природы, а возникает от несовершенства составления [их] человеком. Неверная связь идей есть то же, что и неверное суждение: она не обладает действительным существованием, будучи всего лишь плодом воображения. Но природа и истина реальны и единообразны, и правильный ум посредством рассуждения различает это единообразие и тем самым становится способным установить правильную связь идей, которая выдержит проверку истиной. Фантастические же картины, нарисованные легковерной и суеверной частью человечества, порождены слабостью и, поскольку они есть в мире, разрушают религию разума и истины.