Глава 4 ЛЮДИ С ДРУГОГО БЕРЕГА

Латинский квартал

Если бы в нью-йоркскую тюрьму попал слепой, он бы решил, что находится совсем не в США, а где-нибудь в Мексике или в Колумбии. Устойчивый звуковой фон здесь составляют выкрики на испанском языке: «Dios mio! Cono! Carajo!»[22] Часто, по латиноамериканскому обыкновению, говорят и кричат несколько человек одновременно. Откуда-то доносятся и песни в стиле румбы, меренге, сальса. Музыка эта, конечно, не столь громогласно-навязчива, как рэп, который выкрикивают негры. Впрочем, латиноамериканский рэп тоже существует.

До ареста я находился в США почти четыре года. Первый год прожил в испанском Гарлеме — районе, населенном почти исключительно пуэрториканцами. Тем не менее познакомиться сколько-нибудь близко с их миропониманием и культурой мне не удалось: тогда я не знал испанского языка. Были, конечно, любопытные эпизоды и в ту пору. Когда я только приехал в Нью-Йорк (в мае 1991 года), поселиться мне пришлось у тети с дядей, в однокомнатной квартире на 96-й улице в Манхэттене. Хотя они были весьма гостеприимны, мне все же казалось неудобным занимать диван в их единственной спальной комнате. Другого места не было: квартира была настолько маленькой, что кухня, спальня и коридор составляли одно целое. Средств на собственное жилье мне не хватало. Что было делать?

Выручил меня «суперинтендант». Этим громогласным титулом в нью-йоркских многоквартирных домах невысокого разряда называется управдом, одновременно выполняющий функции дворника, истопника, электрика, сантехника и так далее. В доме на 96-й улице должность эту занимал пуэрториканец Педро, светлокожий мулат лет около пятидесяти, без переднего зуба, вечно улыбающийся и вечно пьяный. Встретил я его на обычном месте возлияний, рядом с местным пуэрториканским магазинчиком-закусочной (bodega по-испански), где он восседал на старом плетеном стуле. Напивался Педро всегда только пивом, в большой веселой компании таких же завсегдатаев. Перед тем как приступить, каждый отливал немного пива на землю — для усопших.

— Вот что, muchacho,[23] — сказал мне Педро, когда я объяснил ему суть проблемы, — я бедный человек и люблю помогать бедным людям, — тут он понизил голос. — Я тебя впущу в другую квартиру ночевать. Полдома-то пустует у хозяина… — Педро захохотал. — Хозяин жадный, ренту снижать не хочет, вот к нему никто и не идет. А теперь я хозяином буду! Поставишь койку, ключ тебе дам — вечером заходишь, утром спускаешься. А платить будешь, друг, сколько не жалко.

Металлическую кровать я взял со свалки, матрас выделил дядя, и на пару месяцев моя жилищная проблема была решена. Правда, в квартире, которую мне выделил Педро, все время что-то случалось: то отказывал замок, то ломились в дверь какие-то пьяные женщины, то рухнул потолок ванной комнаты. Даже то, что именно во время моего там пребывания в России произошел путч, мне показалось не лишенным внутренней логики. Педро иногда забегал ко мне разбираться с теми или иными безобразиями. Кончалось это обычно совместным распитием пива. Педро, приняв, начинал говорить громче и с более сильным акцентом:

— Я сам из деревни родом, четырнадцать человек нас было у отца с матерью. До двенадцати лет в школу ходил — потом все! На день рожденья, знаешь, что отец мне дарил? Часы? Кроссовки? Ха-ха! Инструменты, muchacho. В этом году лопату, на следующий год — мотыгу, там, топор. И не на стенку чтоб вешал, а чтоб помогал семье. И жили, слава Богу, — знали совесть, знали любовь, помогали нищим, больным. Не было у нас такого, чтобы старик умер один! А здесь… здесь… Говорят, что числом нас больше в Нью-Йорке, чем в Сан-Хуане. Но сколько здесь настоящих borriqua?[24] Они здесь исчезают, друг… они пропадают.

Пуэрториканцы, как известно, имеют американское подданство. Для многих пуэрториканских иммигрантов в Нью-Йорке именно это в конечном счете оборачивается бедой. Как американские граждане, они имеют право на субсидированное государственное жилье в специальных комплексах для неимущих. Эти здания, которые в Нью-Йорке называют projects, — настоящее дно города.

Ничего подобного даже в неблагополучных районах Москвы мне не приходилось видеть. Хотя сами квартиры вполне комфортабельны, со встроенными кондиционерами, холодильниками и другими удобствами, обстановка в этих жилых комплексах совершенно невообразима. Почти во всех зданиях кипит розничная торговля наркотиками, контролируемая молодежными бандами. В сферу влияния одной банды может входить этаж или даже часть этажа; лестницы и шахты лифтов становятся зонами боев. Иногда в здания врываются специальные подразделения полиции и устраивают повальные обыски и аресты всех подвернувшихся под руку подростков.

В этих домах живут много матерей-одиночек, и большинство детей уже с десяти-одиннадцати лет попадают в криминальную орбиту. Поскольку крупной и постоянной прибыли розничная наркоторговля принести не может, охотники до новых кроссовок или стереосистем часто грабят своих же соседей. Постороннему человеку заходить в такие дома чрезвычайно опасно; окрестные закусочные отказываются отправлять туда своих рассыльных. Еще хуже, чем просто физическая опасность, тамошнее мироощущение: грубый материализм и убежденность во всеобщей подлости и коварстве. «Life is a bitch, and then you die».[25]

Один благообразный седой пуэрториканец, встреченный мной в Фишкиллской тюрьме, говорил мне так:

— Попал я с семьей в этот комплекс в Южном Бронксе чуть не с самолета. Ну что, условия великолепные, жаловаться не мог: трехкомнатная квартира, кондиционер встроенный, окна большие. Жена тоже всему рада Одно только в этом доме плохо оказалось — нельзя было с детьми у подъезда вечерком посидеть, как у нас принято.

— А что такое? — спросил я. — Скамеек не было?

— Нет, почему, скамейки были, хорошие даже скамейки. Только в нас из окон все время бутылки бросали — пивные, винные. Один раз кирпич бросили. Почему? А не знаю. Не нравилось кому-то, что мы там сидим. Зачем это, мол, вы тут сидите?

Именно из нью-йоркских комплексов для малоимущих ведут происхождение большинство лидеров и бойцов двух крупнейших пуэрториканских группировок на тюремном острове Райкерс. Одна носит испанское название Netas, другая английское — Latin Kings. Общаются ассимилированные бойцы в основном по-английски, хотя и переходят на ломаный испанский при посторонних. Эти две банды делят между собой различные сектора и блоки городских тюрем, как делили на воле этажи и лестничные клетки.

Любопытно, что именно «Латинские короли», имеющие репутацию группировки эффективной и брутальной, пользуются малодинамичной структурой управления, сравнить которую можно разве что с лестницей родового наследования в Древней Руси. Смотрящим блока или корпуса у них становится, как правило, первый по старшинству, причем учитывается не «членский стаж» в банде, а именно срок пребывания в этом корпусе или блоке. Уму непостижимо, каким образом при такой системе они умудряются сохраняться как боеспособная организация. Американские власти борются с ними беспощадно — впрочем, как и со всеми альтернативными структурами власти. Нередки случаи, когда по показаниям одного осведомителя суды спокойно отправляют за решетку на десятилетия, а то и пожизненно две-три дюжины «латинских королей» или «королев». Последнее — не оговорка: на воле эта группировка довольно активно пополняется девушками.

В отличие от «Латинских королей», Netas иногда принимают в свою среду людей непуэрториканского происхождения. Мне приходилось видеть красно-белочерные ожерелья Netas и на американских неграх, и на итальянцах, и даже на одном армянине из Еревана. Эта группировка утверждает, что хочет защищать всех заключенных от беспредела и произвола. Смотрящий «Латинских королей» в том корпусе острова Райкерс, где я сидел в 1995 году, подытожил разницу между Netas и его бандой так: «They have a heart — we don’t!»[26] Казалось, что он очень гордился этим различием.

Третья крупная группировка в нью-йоркских тюрьмах состоит исключительно из уроженцев Доминиканской Республики. Характерный контраст составляет уже само ее название — «Тринитарии». Так называлось тайное общество испаноязычных патриотов, организовавших в 40-х годах XIX века восстание против креольского господства на острове Эспаньола. После кровавой борьбы остров, как известно, был разделен на два государства: Гаити на западе и Доминиканскую Республику на востоке.

Доминиканцы — народ удивительный. Ни одна другая нация в тюрьме не знает так хорошо свою историю. Доминиканские бандиты весьма охотно, и подробно обсуждают даже события колумбовских времен, когда именно на их острове были основаны первый в Новом Свете университет и кафедральный собор. Каждый знает историю индейского вождя Энрикильо, воспитанного иезуитами и восставшего впоследствии против испанцев. По рукам братвы постоянно ходят книжки о колоритных доминиканских президентах XIX — начала века. Один из них на несколько лет присоединил свою страну обратно к Испании, а другой лично застрелил из револьвера своего предшественника. Самым любимым объектом дискуссий является президент Трухильо, диктатор, правивший в те же годы, что и Сталин. Трухильо, которого величали Отцом Обновленной Родины, переименовал столицу государства — Санто-Доминго — в свою честь (город Трухильо). Все доминиканские дома и учреждения, вплоть до психиатрических лечебниц, должны были вывешивать парадный портрет диктатора с надписью: «Здесь хозяин Трухильо!» Некоторые другие привычки вождя тоже имели аналоги в новой российской истории. Известна, к примеру, история трех сестер Мирабаль, красавиц, казненных диктатором за отказ разделить с ним ложе.

Доминиканские иммигранты в Нью-Йорке сосредоточены в северной части Манхэттена — в районе, который называется Washington Heights. Там, кстати, есть и несколько русских кварталов. В 1991 году, вскоре после моего приезда в Нью-Йорк, в этом районе разразился настоящий бунт, подобного которому не было в городе уже давно. В ответ на убийство полисменами убегавшего от них доминиканского наркоторговца, толпы его соотечественников начали атаковать патрульные машины и строить баррикады. Я хорошо помню, что в те дни у полицейских машин были заклеены крест-накрест задние стекла: каждый уважающий себя доминиканец считал тогда за должное метнуть им вслед камень. Тогдашний мэр Нью-Йорка демократ Динкинс поспешил утихомирить страсти, посетив семью убитого и оплатив за счет города отправку гроба на родину. Но еще несколько месяцев спустя на запаркованные в Washington Heigftts полицейские машины с крыш иногда падали кирпичи. Местные жители называли это «соггео аегео» — воздушная почта.

Сравнительно с численностью их нации в тюрьму доминиканцев попадает очень много. В Фишкилле, по признанию моего хорошего приятеля Хорхе Антонио, в 2000 году находилось около ста заключенных только из одного доминиканского города — Сан-Франсиско-де-Макорис. Для сравнения, китайцев никогда не насчитывалось больше двух десятков, а русских — больше полудюжины. Объясняется это специфической ролью, которую играют доминиканцы в нью-йоркской наркоторговле.

О кокаине и поэзии

Широко известно, что 80 процентов употребляемого в США кокаина попадает в эту страну из Колумбии. Еще в 70-х годах колумбийские производители наркотика сами организовывали и доставку, и расфасовку, и продажу. Габриэль Гарсиа Маркес в своей документальной хронике «Информация о похищении» описывает зоологический сад, устроенный наркобароном Пабло Эскобаром в предместьях родного Медельина. У входа в сад был водружен на постамент легкий самолет, на котором люди Эскобара доставили на побережье Флориды первую тонну кокаина.

В 80-х годах американские власти серьезно взялись за колумбийцев. Стало широко применяться внедрение полицейских агентов в среду наркодельцов. Федеральное агентство по борьбе с наркотиками начало подсылать к ним псевдопокупателей, приобретавших «пробные партии» кокаина на суммы в сотни тысяч, даже миллионы долларов. Если после благополучного исхода первой сделки колумбийцы позволяли себе утратить осторожность, их ловили на второй или на третьей, не считаясь с огромными бюджетными расходами на такие операции. Самих поставщиков хотя и не отправляли в расход (законы США, в отличие от китайских или иранских, не предусматривают смертной казни за наркоторговлю), но пожизненное заключение было им гарантировано.


А пожизненное заключение в федеральной тюрьме США не оставляет даже шанса на «выход на поселение» через 25 лет, как нынешний уголовный кодекс России.

В США это означает провести 20, 30, 50 лет за решеткой, наблюдая свое медленное физическое старение и омертвение души среди бетона и железа, торопя безбла-годатную смерть.

Колумбийцы вынуждены были изменить тактику. Они поставили целью предельно сократить свое присутствие на американской территории. Нужны были люди, которые бы перекупали у них оптовые партии кокаина немедленно после доставки. Пуэрториканцам доверять было опасно: их американское подданство давало им право на работу в полиции, а американское воспитание — готовность сотрудничать с полицией. Более надежными посредниками сочли кубинцев в Майами и доминиканцев в Нью-Йорке.

Доминиканцы приобретали кокаин по цене от 15 до 20 тысяч долларов за килограмм. При расфасовке к достаточно чистому колумбийскому кокаину подмешивался тальк или молочный порошок, и из одного килограмма получалось два, а то и два с половиной. Это — стандартная практика наркоторговцев, которую покупатели розничных «доз» считают неизбежной, хотя и предполагают, что это делается еще в Колумбии. Расфасовка идет на пакеты в одну унцию (около 30 граммов), которые обычно перепродаются уже торговцам уличного уровня по цене 1000–1200 долларов. Бывает, что сами доминиканцы осуществляют и мелкорозничную торговлю на граммы по цене 60–80 долларов за грамм.

Процесс этот делает возможными огромные прибыли, но он весьма опасен, и тем опаснее, чем ближе к клиенту. Расфасовка может осуществляться в любой квартире силами двух-трех человек; розничная торговля всегда происходит на виду и требует участия целой группы. Хотя кокаин имеет репутацию аристократического наркотика, который употребляли Фрейд, Луи Армстронг и Шерлок Холмс, вокруг точек его продажи неизбежно начинают появляться люди несколько иного социального статуса — бомжи, проститутки, клиенты проституток, торговцы краденым. Некоторые из них пользуются своей осведомленностью о точке, как картой в рукаве, которую они извлекают в случае ареста. Некоторые пытаются просто ограбить наркоторговца, зная, что он-то в полицию никак обратиться не может. Колумбийские оптовики идут на колоссальный, но кратковременный риск; доминиканцы вынуждены каждодневно испытывать на себе опасности жестокой и бесчестной нью-йоркской улицы.

Тем не менее к началу 90-х годов огромное количество доминиканцев втянулись в это рискованное дело. Нередки были случаи, когда члены одной семьи работали в США по вахтовому методу: год или два торговал кокаином старший брат, затем его сменяли на точке младшие братья, племянники, кузены и так далее. В тюрьме среди доминиканских заключенных, попавшихся на наркотиках, можно встретить и образованных людей, окончивших в Санто-Доминго медицинский факультет или школу бизнеса. Если русские преступники в США, как правило, занимались чем-либо подобным и в России, то многие доминиканцы, прибывающие в Нью-Йорк с честными намерениями, испытав тяготы иммигрантской жизни, соблазняются быстрыми заработками наркоторговцев. Позорным у них это не считается.

Даже среди латиноамериканских заключенных доминиканцы выделяются необыкновенной открытостью: при первом знакомстве могут рассказать всю историю жизни. Между собой они говорят громко, постоянно жестикулируя и наподдавая друг другу локтями. У доминиканцев очень распространен обычай давать друг другу прозвища на основе физических характеристик, например: Flaco (худой), Peludo (волосатый), Morenito (черненький). Эти прозвища никто не воспринимает как обидные, а иногда и сами их носители так сживаются с ними, что начинают даже так представляться. Вместо «Я — Хуан» или «Я — Энрике» он начинает говорить «Я — Толстый» или «Я — Рябой».

Доминиканцы охотно помогали мне в изучении испанского языка. Нужно сказать, что занялся я этим серьезно лишь на четвертом году заключения. В декабре 1998 года, после нескольких месяцев занятий испанской грамматикой, я решил, что пора, наконец, попробовать себя в чтении. Во всех тюремных библиотеках штата Нью-Йорк есть испанские секции. Недолго думая, я выбрал изданную еще при Франко «Антологию испанской поэзии» и отправился с этой книгой в тюремную школу.

Был вечер, и в маленькой классной комнате, кроме меня, никого не было. Надзиратель снаружи нехотя перелистывал старую газету. Было тихо, и за оконными решетками кружился освещенный прожектором снег. Приближалось Рождество.

Я открыл книгу наугад и вдруг замер, пораженный совпадением. «Выходя из тюрьмы», — гласил испанский текст. Это было стихотворение августинского монаха Луиса де Леона, по преданию, написанное им углем на стене подземелья инквизиции в Вальядолиде. Я прочитал первые строки:

Aqui la envidia у mentira

Me tuvieron encerrado..[27]

Я почувствовал строгую и мужественную красоту испанской речи, и внутри у меня что-то дрогнуло от неожиданной горечи возгласа:

Dichoso el humilde estado

Del sabio que se retira

De aqueste mundo malvado![28]

Я сидел, ошеломленный этими строфами, величественными и сухими, как испанские скалы и степь. Но более всего я был поражен нахлынувшим вдруг чувством вечности и ее кругов, на одном из которых я вдруг соприкоснулся с испанским монахом XVI века, моим собратом по несчастью, проведшим четыре года за решеткой. «В хижине со скудным столом, в чудесных полях лишь Богом поверяет он жизнь», — читал я, до предела взволнованный этим чужестранным воплощением извечной тюремной мечты. В тот день я понял значение известных слов Ломоносова: «Испанский язык хорош для разговора с Богом».

Испанская литература с тех пор неизменно скрашивала мое тюремное существование. Латиноамериканские заключенные, конечно, рекомендовали мне тех или иных авторов — например, Сервантеса, которого многие называют своим любимым писателем. Некоторые, конечно, это делают в духе маршала Язова. Он, помню, в каком-то телевизионном интервью еще при Горбачеве ответил после долгих и напряженных раздумий, что очень любит Пушкина. Один перуанец всерьез уверял меня, что величайшей книгой Сервантеса был вовсе не «Дон Кихот», а некий трактат под названием «О любви», который он написал втайне и за огромные деньги продал во Францию. «С тех пор, — заключил перуанец, — французы превзошли все другие народы в искусстве любви».

Среди латиноамериканских заключенных существует традиция писать стихи любимым женщинам, но, в отличие от русских, совершенно не обязательно свои стихи. Мой хороший приятель Эрберто, уроженец колумбийского города Кали, осужденный за торговлю наркотиками и оружием, завел специальный блокнот, в который он записывал понравившиеся ему строки. Каждая из его многочисленных подруг в различных странах Латинской Америки получала к Рождеству, дню рожденья или дню ангела что-нибудь нежное из Кеведо, Бекера или Гарсиа Лорки. В некоторых поэтических сборниках из библиотеки стихи с наиболее романтическими названиями были просто вырваны.

Возможно, латиноамериканцы правы, посылая женщинам стихи чужие, зато хорошие. Среди русских некоторые сочиняют с искренним душевным порывом, но результат получается странный. Один паренек из Белоруссии, вдохновленный примерами других наших тюремных стихотворцев, решился написать элегию своей подруге. Элегия, первым читателем которой удостоился быть я, начиналась такими проникновенными строками:

Родная, ты кушала ль когда-то в туалете?

А может, чай пила когда-то в нем?

В ответ на взрыв хохота, который я не сумел сдержать, поэт смущенно пояснил, что он совершенно не погрешил против истины, чему я сам мог бы быть свидетелем. Человек, сидящий в американской одиночной камере, действительно ест и пьет в двух шагах от унитаза, и размерами своими камера, особенно на пересылках, напоминает санузел. Его любимая девушка, продавщица из Барановичей, вероятно, никогда ничего подобного не испытывала. Я признал, что этот яркий образ поэта должен был вызвать в ней самое живое сочувствие к его участи.

Кабальеро и «Светящиеся кресты»

Теплым осенним вечером 1999 года несколько знакомых доминиканцев пригласили меня послушать латиноамериканскую народную поэзию. Конечно, заранее ничего не организовывалось и не планировалось (в тюрьме это вообще чревато неприятностями). Просто несколько приятелей, повспоминав вдоволь родные города, поля и кофейные плантации, решили почитать старинные баллады. Для современного прогрессивного Человека баллады эти о безумных страстях, рыданиях и крови, вероятно, так же экзотичны, как и прекрасные русские песни о Хасбулате и Стеньке Разине.

Баллады не поют, а именно декламируют (на воле, как мне говорили, возможен аккомпанемент гитары). Душа доминиканского народа как нельзя ярче проявляется в этой декламации — с грозными выкриками, воодушевленными тирадами и горьким смехом. Лучшим чтецом был мой товарищ Хорхе Антонио, отбывавший уже 14 лет за торговлю наркотиками, выходец из семьи скотопромышленников средней руки в Сан-Франсиско-де-Макорис. В этой среде, как я слышал, баллады особенно популярны.

Мне хорошо запомнились две баллады. В одной провинциальный кабальеро обращается к даме своего сердца, но слушателю сразу становится ясно, что происходящее выходит за рамки обычной куртуазии. Он рассказывает, как встретил соперника на безлюдной дороге в горах. Соперник приветствует его, что-то спрашивает и в ответ слышит только: «Los hombres machos no hablan, sino pelean»(«Настоящие мужчины не говорят, а сражаются»).

Начинается схватка. Кабальеро смертельно ранит соперника, и тот, падая, восклицает: «Я все равно люблю ее, я ношу ее образ в моей душе!»

«И тогда, — восклицает кабальеро, — и тогда, сеньора, я бросился на него, и снова, и снова мой клинок вошел в его грудь — сеньора! — ища его душу!» И с безумным надрывом Хорхе Антонио выкрикнул последние слова: «Porque en el alma la llevaba dentro, у yo no queria que se la llevara!».[29]

Притихшие наркодельцы и бандиты потрясенно качали головами, и лишь сам чтец смущенно усмехнулся: «Старая вещь!»


Действие второй баллады происходило в таверне. Крестьянин, собираясь домой, отказывается от предложенного другом стакана. Друг обижается, настаивает. Тогда крестьянин начинает рассказ. «Ты знаешь, — говорит он, — что год тому назад умерла моя любимая жена Хуана, оставив нашего сына сиротой. Я любил ее больше жизни. Каждый вечер я заливал свое горе крепким ромом. И порой, напившись, я видел ее в углу или у окна, и я кричал ей: «Хуана! Хуана!» И мой сын, просыпаясь, бежал ко мне: «Где мама?» А я отвечал ему только: «Так ты не видишь ее, сынок? Вот она!» И пил еще, и смеялся, и рыдал. И вот однажды, придя с поля, я увидел сына, лежащего у порога, едва живого, а рядом с ним была пустая бутылка рома. «Сынок, — закричал я, — зачем же ты пил ром?» «Папа, — ответил мой сын, — когда ты пьешь ром, ты видишь маму, и я тоже хотел увидеть ее!» Выдержав паузу, Хорхе произнес наивно и печально: «Comprendes porque no tomo mas?» («Понимаешь, почему я больше не пью?»)

Как-то раз мы с Хорхе Антонио сидели во дворе Фишкиллской тюрьмы, поедая доминиканский рисовый пудинг его изготовления. Он в тюрьме, как и многие долгосрочники, научился хорошо готовить. Хорхе, у которого приближалось освобождение, стал рассказывать мне о своих планах: открыть небольшой ресторанчик в родном городе. Назвать он его хотел почему-то «Лампа Диогена».

— Готовить сам буду, — сказал Хорхе. — Никакой изысканности, простые наши блюда: лангусты, устрицы и жареные бананы.

— Ты и публику развлекать можешь сам, — пошутил я, — «Баллада о Хуане и бутылке рома»…

— А ты знаешь, — оживился Хорхе, — у нас в городе был очень похожий случай, еще даже пожутче. Я сам все видел и слышал — да что я! Весь квартал сбежался. Девочка восьми лет, у которой недавно умер отец, начала, как будто под гипнозом, разговаривать его голосом! Ты представь, что это такое — восемь лет ребенку, а голос раздается взрослого мужчины?! Говорит, что он — дух ее отца и что ему хочется рома. Так больше того — принесли ром, и девочка, ребенок, начала его пить прямо из горла и всю бутылку выпила! И ей ничего не было — как будто действительно не она, а дух хлобыстал! Я-то, конечно, как человек верующий, думаю, что это не отец ее был, а демон. Но страшно было, так или иначе… И несколько раз это повторялось — потом привели какого-то santero,[30] духа изгонять. Мать на это долго не могла решиться — обидеть боялась покойного мужа…

Латиноамериканцев в целом можно назвать мистически чуткими людьми, но народы карибского региона в этом вообще выделяются особенно. Если бы Христос явился в наши дни, то, вероятно, предпочел бы Доминиканскую Республику или Колумбию. Огромное большинство жителей этих стран верят в Бога, причем не как в идею или принцип добра, а именно как во Вседержителя, доступного приобщению посредством церковных таинств. Ревностный и яркий католицизм латиноамериканцев переплетается с уникальным синкретическим верованием, называемым «Сантория», буквально «поклонение святым». Этот культ, воспринимающий мир как арену борьбы добрых и злых духов, существует в тех латиноамериканских странах, куда ввозили в больших количествах рабов из Западной Африки.

«Сантория» особенно сильна в Доминиканской Республике, Пуэрто-Рико и на Кубе. Духи природных стихий африканского племени йоруба на американском континенте стали отождествляться со святыми католического пантеона. Но если, скажем, на Руси почитание Ильи-пророка лишь на подсознательном уровне сохранило элементы Перуновского культа, то в Латинской Америке маги передавали из поколения в поколение причудливые имена африканских божеств. Больной пуэрториканец или кубинец, ищущий заступничества Богоматери Скорбей (Nuestra Senora de los Dolores), может отслужить Ей молебен в католическом храме, а затем отправиться к служителю «Сантории» (сантеро или бабалао), где перед статуей Богоматери будут курить благовония, принося Ей в жертву фрукты, сладости и даже денежные купюры. Но называть Ее сантеро будет именем африканской богини Огун, искренне веруя, что это один из Ее аспектов. В ритуалах «Сантории» часто употребляется святая вода, и некрещеный человек жрецом «Сантории» быть не может.

Богатство этого синкретического культа, с его сложнейшими ритуалами очищения, жертвоприношения, предсказания будущего, столь же удивительно, сколь и сам факт его выживания вопреки прагматическому духу времени. Доминиканская крестьянка, молящаяся Богу в католической церкви и потом приносящая Ему наивную жертву фруктов, конфет и орехов на тайном алтаре, живет в столь же насыщенном духовном пространстве, что и жители Малой Азии III века, чтившие Богоматерь-Деметру или Христа-Митру.

Однажды другой мой знакомый доминиканец в Фишкиллской тюрьме, добрый и немногословный дядька по имени Эвклид, принес мне великолепно иллюстрированную книжку поэзии под названием «Светящиеся кресты». Хотя книга была современная, большинство стихов имело форму классического испано-итальянского сонета. Стихи почти без исключения были о покойных родителях автора и других умерших родных. Грустная и нежная книга, где сцены из детства соединяясь с раздумьями у смертного одра, постоянно возвращались к теме вечности и смысла человеческой жизни. Вопрошание о бессмертии души являлось в стихах, словно музыкальная тема. Я был совершенно поражен, узнав, что автор «Светящихся крестов» Хоакин Балагер был главой хунты, захватившей власть в стране после убийства диктатора Трухильо. Впоследствии он стал президентом Доминиканской Республики. Страна, в которой мироощущение людей чем-то близко античному, явила даже своего Марка Аврелия.

С книгой Балагера была связана любопытная история. В тот самый день, когда я собирался вернуть ее Эвклиду, у меня в камере был обыск. Хотя по правилам надзиратель обязан после обыска все положить на место, обычно груду книг, документов, одежды, грязного белья просто запихивают под койку. В тот день надзиратель попался особенно ленивый. Книгу Балагера, которую я оставил под подушкой, он после обыска положил на батарею отопления, и книга провалилась. Вернувшись в камеру, я перевернул все вверх дном в поисках книги и решил, что ее просто украли. Перед Эвклидом мне было стыдно. Я встретил его во дворе, под сенью единственного дерева, и предложил возместить потерю книги деньгами, поклявшись при этом, что я ее не украл.

Эвклид действительно принял оскорбленный вид, но совершенно по иному поводу, чем я предполагал. «Как ты мог подумать, — закричал он, обычно такой вежливый и спокойный, — как ты мог подумать, что я тебя заподозрю в краже! Ты умалишенный! Я — человек чести, и вся семья моя по чести живет! Да как же ты… Считай, в общем, что книгу я тебе подарил и ее у тебя украли, а не у меня!»

Этот благородный доминиканец, как я узнал впоследствии, был осужден за торговлю наркотиками и ранение полицейского при задержании. То есть, по классификации нью-йоркского губернатора Патаки, он входил в категорию «особо опасных агрессивных хищников». Комиссия неоднократно отказывала ему в досрочном освобождении.

Колумбия в микрокосме

Следующую по численности латиноамериканскую общину в тюрьме составляют колумбийцы. Это — особенность Нью-Йорка. Во Флориде, к примеру, в тюрьмах очень хорошо представлены кубинцы, а в Калифорнии или Техасе — мексиканцы. В штате Нью-Мексико большинство преступников родом с другого берега Рио-Гранде. Когда я приехал туда в 1994 году, у всех на слуху было побоище, учиненное в одной из тюрем штата конкурирующими мексиканскими бандами, во время которого было убито более 30 заключенных. Но в Нью-Йорке кубинцев и мексиканцев не так много. Колумбийцы же населяют значительный по величине район Джексон-Хайтс в Квинсе, живут и в некоторых других кварталах города.

Колумбия… Нет страны, которую рисовало бы столь же черными красками массовое сознание Соединенных Штатов. Если для россиян известный по газетам образ Пабло Эскобара имел все же противовес в лице нобелевского лауреата Гарсиа Маркеса, то американцы, мало знакомые с иностранной литературой, считают Колумбию исключительно царством наркоторговцев и убийц.

Многогранная сложность жизни, как правило, недоступна американскому менталитету.

В 1990–1991 годах в Медельине совершалось по 20 убийств в день, и Эскобар выплачивал 5 миллионов песо за голову офицера полиции. Тогда же там проходили великолепные фестивали поэзии, собиравшие сотни участников и тысячи зрителей со всего земного шара. В Кали, где боевики Вооруженного революционного фронта Колумбии десятками похищали состоятельных граждан и иностранцев прямо на улицах, находятся один из лучших в Латинской Америке университет и Центр изучения испанской колониальной архитектуры, представленной в городе такими шедеврами, как церковь La Hermita в стиле поздней готики и церковь Святого Антония эпохи зрелого барокко. Столицу Колумбии — Боготу — из-за богатства и разнообразия ее культурной жизни называют Atenas de Sudamerica — «южноамериканские Афины».

Многие заключенные-колумбийцы словно воплощают в микрокосме эту противоречивую природу своей страны. Они, как правило, имеют приличное образование, значительно превосходя в этом отношении среднего южного, а тем более северного американца. Говорят они, почти не употребляя жаргона, на очень литературном испанском языке. Другие латиноамериканцы в тюрьме охотно признают: «В Колумбии говорят правильнее всего». Колумбийцы очень интересуются политикой — как международной, так и внутренней. Они могут часами обсуждать достоинства и недостатки консерваторов («синих»), либералов («красных»), а также различных крайне левых и крайне правых группировок, которые в Колумбии напоминают частные армии. Колумбийцы в тюрьме ведут себя очень сдержанно, почти никогда не кричат. Многие из них даже старомодно вежливы, крестятся перед едой, чтут святых и Матерь Божью.

Но если удается вызвать заключенного-колумбийца на доверительный разговор, то можно услышать вещи весьма мрачные. Например, рассказы об уничтожении их картелями всех родственников доносчика или нечестного партнера, включая стариков и детей. Оптовую торговлю наркотиками многие колумбийцы считают благом для всей их нации. Нынешнюю «великую депрессию» в Колумбии они почти единодушно связывают с арестами лидеров картелей Медельина и Кали, ранее инвестировавших миллиарды наркодолларов в экономику страны. К убийствам, похищениям, террористическим актам, которыми изобилует колумбийская политика, они относятся вполне спокойно, воспринимая все это как неотъемлемый элемент борьбы за влияние и власть. Возможно, основа такого рода стоицизма была заложена в национальном сознании колумбийцев кровопролитной гражданской войной. По расстановке сил война эта напоминала испанскую, но продолжалась десять лет — с 1948-го по 1958 год.

Среди колумбийцев в Фишкилле встречались очень любопытные персонажи. Одним из них был мой приятель Эрберто, уроженец Кали. Семья его владела в этом городе компанией по импорту и экспорту химических продуктов. Фирма была широкого профиля и выпускала, помимо всего прочего, «белое золото». После окончания университета Эрберто был направлен в Соединенные Штаты для изучения рынков сбыта.

На первых порах дела у него шли замечательно. Эрберто арендовал в Манхэттене три квартиры, в одной из которых он отдыхал, в другой — занимался бизнесом, а третью использовал как место для интимных встреч. От желающих разделить его компанию отбоя не было: в модных ночных клубах, где Эрберто появлялся в черном костюме от Армани и с золотой цепью на шее, любительницы кокаина слетались к нему, как пчелки. Эрберто, впрочем, тратил на развлечения лишь небольшую часть своих доходов. По проверенным каналам он регулярно переводил в Колумбию значительные суммы в твердой валюте.

Однажды его клиент, нью-йоркский итальянец, привел с собой молодого пуэрториканца, вальяжного и с иголочки одетого, который без преамбул заявил, что интересуется покупкой крупной партии кокаина. Хотя земляки неоднократно предупреждали Эрберто не иметь дела с представителями этой нации, он, как и многие в его положении, слишком уверовал в свою счастливую звезду. Пуэрториканец исправно расплатился за первую партию, за вторую, за третью. Эрберто был уже вполне спокоен на его счет и не удивился даже просьбе пуэрториканца продать ему также и несколько стволов. Через надежных людей Эрберто достал пятнадцать автоматов Калашникова и договорился еще о ручных пулеметах и гранатах. Тот факт, что подобного рода предметы чрезвычайно редко используются нью-йоркскими бандитами, у Эрберто подозрений не вызвал: в Колумбии боевое оружие — в порядке вещей.

Колумбийца едва не спасла случайность. Накануне дня, когда пуэрториканец должен был приехать за ручными пулеметами, у Эрберто раздался телефонный звонок. Один из его близких друзей, находившийся в Майами, был обвинен в финансовой нечистоплотности и задержан людьми из Медельина на частной квартире. Другу угрожала смерть. Эрберто, никому не сказав ни слова, помчался в аэропорт Ла-Гвардия и вылетел во Флориду. Хотя ему и удалось предотвратить убийство друга, на разрешение чрезвычайно запутанной ситуации и переговоры с представителями различных картелей у Эрберто ушло несколько недель. Все это время особое полицейское подразделение по борьбе с наркотиками, готовившееся захватить колумбийца с поличным в момент передачи оружия их агенту, ломало голову, куда Эрберто мог подеваться.

Когда он все-таки вернулся в Нью-Йорк, нетерпение полицейских достигло такой степени, что они даже не удосужились договориться с ним о передаче товара. Как только телефонный номер Эрберто появился на бипере пуэрториканца, тот немедленно оповестил группу захвата. Встреча с колумбийцем была назначена на Четырнадцатой улице Манхэттена. Последним, что Эрберто видел на свободе, была толпа подростков и матерей с детьми, покупавших в тамошних дешевых магазинах одежду и школьные принадлежности. Эрберто вышел из машины и не успел сделать и шага, когда возникшие отовсюду полицейские в штатском попадали на него кучей, как на футбольный мяч.

В участке, где избитый и расхристанный Эрберто пытался все отрицать, он в первый и последний раз в жизни увидел своего доверенного клиента с полицейским жетоном на шее и услышал его прощальные слова: «Сгниешь в тюрьме, колумбийская сволочь!» После полутора лет на острове Райкерс, после демонстраций видео- и аудиозаписей его встреч с пуэрториканцем, Эрберто согласился признать себя виновным в 24 различных эпизодах торговли наркотиками и оружием в обмен на срок «от 10 лет до пожизненного».

Эрберто как-то предложил мне переписываться с его сестрой в Кали. Сестра недавно потеряла мужа («Уехал в джунгли и не вернулся», — лаконично выразился колумбиец.) Я написал письмецо. Эрберто внимательно прочитал его, поправил несколько грамматических ошибок, но в целом одобрил, что и засвидетельствовал вложенной в конверт запиской от своего имени. Через несколько недель надзиратель выдал мне конверт с колумбийскими штемпелями и маркой, на которой изображена была статуя Cristo El Rey (Царя-Христа), символа города Кали. Сестра наркоимпортера писала мне в красивых лапидарных выражениях XIX века: «Вам трудно себе представить, как близко к сердцу принимаю я участь моего обожаемого брата… Помните, что мудрость является плодом разочарований и горького опыта». Письмо заканчивалось цитатой из Святого Франциска Сальского.

Еще в Фишкилле сидел колумбиец Фернандо Вилья, одаренный писатель из Медельина, публиковавшийся в престижных литературных журналах и получивший во Франции премию за один из своих рассказов. Вилья, сын крупного колумбийского политика-либерала, получил прекрасное образование, хорошо знал европейскую литературу и особенно чтил Достоевского и Чехова. Как многие латиноамериканские интеллектуалы, он ненавидел Соединенные Штаты, «империю потребления с эстетически бесплодным протестантским наследием». Возможно, духовное неприятие американской цивилизации усугублялось для Вильи еще и личным опытом: в 1992 году он был арестован нью-йоркской полицией, имея при себе сумму в 1,5 миллиона долларов наличными. Несмотря на то, что сам он в наркоторговле не был замешан, прокуратура выдвинула против него обвинение в отмывании денег медельинского картеля. Уверения колумбийского литератора, что деньги эти были выделены состоятельными родителями на покупку квартиры в богемном квартале Нью-Йорка, успеха не имели. Вилья получил срок «от восьми с половиной лет до пожизненного». «Вот вам страна неограниченных возможностей!» — горестно восклицал колумбиец, рассказывая мне о своих злоключениях. В 1996 году, когда губернатор штата Нью-Йорк издал указ, разрешающий досрочную депортацию иностранцев, Вилья явился на комиссию. Но и тут его постигла неудача. «Сколько бы я ни убеждал их меня отпустить, — рассказывал Вилья, — в глазах у них я читал одно: этот мерзавец имел больше денег, чем я зарабатываю за 20 лет! Ведь американцы мыслят именно так: они материалисты».

Проверка на анашу

С одним колумбийцем в Фишкиллской тюрьме у меня произошел серьезный конфликт. Летом 1998 года я угодил на неделю в карцер. Поскольку нью-йоркские тюрьмы всегда наполнены под завязку, койку в этом случае за заключенным не сохраняют. После освобождения из карцера меня отправили в другой блок, где моими соседями по камере оказались колумбиец и китаец.

Соседи мне сразу не понравились. Китаец был дурашливый, без всякого повода разражался идиотским смехом и включал на полную громкость магнитофон с записями поп-звезд из провинции Фудзянь. Колумбиец по имени Эдуардо был болтлив и обладал маниакальной страстью к уборке, очевидно, не зная, чем бы еще себя занять. Эдуардо был выходцем из маленького городка в колумбийских Андах и по внешности напоминал индейца. В США он попал нелегально через мексиканскую границу и работал в Нью-Йорке рядовым бойцом какой-то мелкой группировки наркоторговцев.

В тюрьму Эдуардо попал за убийство. Какой-то американец получил от старшего группировки три килограмма кокаина и, не расплатившись, сбежал в Майами. Скрывался он, очевидно, не очень умело: Эдуардо и его коллеги быстро вышли на след мошенника, схватили его и в багажнике автомашины привезли в Нью-Йорк. Убийство, как уверял Эдуардо, было случайностью. «Денег при нем не было. Мы его привезли на квартиру в Квинсе, привязали к стулу и… стали стыдить. Мы тебе, говорим, доверились, а ты нас обмануть хотел. Один парнишка просто хотел его попугать пистолетом. Приставил ему дуло к виску, а пистолет возьми и выстрели. Все из квартиры разбежались, а меня оставили, чтобы труп убрать. Я только начал, а тут полиция. Пистолет-то был «Магнум», пуля, значит, пробила ему голову, пробила стену и к соседу влетела. Сосед полицию вызвал».

Припадки болтливости и глупого смеха случались у Эдуардо и у китайца синхронно. Я быстро вычислил, что они курят анашу. Впрочем, уже через несколько дней они перестали от меня прятаться. Более того, они начали весьма настойчиво предлагать мне выкурить с ними косяк. Тут я уже всерьез забеспокоился, и для беспокойства у меня были веские причины.

Наркотиков в нью-йоркских тюрьмах очень много. Никакими досмотрами и просвечиваниями властям никогда не удавалось ограничить их приток. Устроить надежный тайник для пакета с марихуаной или героином в тюрьме не составляет проблемы. Единственным сколько-нибудь эффективным методом борьбы с наркоманами является анализ мочи, отказаться от которого нью-йоркский заключенный не имеет права. Отказ приравнивается к положительному результату анализа. Заключенный получает за это три месяца карцера и очень неприятную запись в личное дело.

Хотя власти утверждают, что все заключенные подвергаются периодическому тестированию, в действительности это совсем не так. Начальство полагается на сообщения стукачей и наблюдения надзирателей, которых в академии учат распознавать визуальные признаки наркомании. Но если подозревают одного человека в камере, в лабораторию обычно вызывают и соседей. Поэтому для того, кто регулярно курит или ширяется, лучшая мера предосторожности — втянуть в это дело всю камеру. Тогда соседи не пойдут доносить, а другим заключенным прознать о наркомане гораздо труднее.

Так как Эдуардо, очевидно, мне не доверял, он решил ввести и меня в круг повязанных. Разумнее всего мне было попытаться немедленно из этой камеры уйти. Но сделать этого я не успел.

Солнечным октябрьским утром меня разбудил китаец, вне обыкновения серьезный, и сообщил, что Эдуардо только что вызвали в клинику. Я сразу понял, что это означает. Через полчаса в камеру, хлопнув дверью, вошел колумбиец. Он опустился на койку и стал напряженно размышлять. Через несколько минут Эдуардо Достал из тумбочки колумбийский журнал «Semana» (Неделя) и резко поднялся с койки. Приблизившись ко мне, колумбиец недобро ухмыльнулся и сказал: «По-смотри, какая здесь есть фотография».

На журнальном снимке был изображен тучный человек с заклеенными пластырем глазами и ртом, лежащий на обочине шоссе. На громоздящемся животе заметны были кровавые очертания многочисленных ножевых ран.

— Вот так у нас в Колумбии поступают со стукачами, — произнес Эдуардо, делая вид, что ему весело.

Здесь нельзя уже было отделаться вежливой улыбкой. Значение этой выходки колумбийца было для меня слишком явным.

— Ты, стало быть, считаешь, что я — стукач и доношу на тебя? — спросил я.

Не знаю, хватило ли бы у меня решимости ударить его в случае утвердительного ответа, как это полагается по тюремным понятиям. Но колумбийца моя реакция привела в замешательство.

— Да ничего я не считаю! Просто так показал! Ты — параноик какой-то! — закричал покрасневший Эдуардо и, вернувшись на место, надел магнитофонные наушники.

Следующая ночь была для меня тяжелой. Я не мог ни на минуту расслабиться и, лежа на койке без сна, ожидал нападения в любой момент. Эдуардо вряд ли бы решился на что-то сам, но… Камеры на ночь не запирали. Войти в маске и порезать спящего бритвой было бы делом нескольких секунд. Я неоднократно был свидетелем подобных сцен.

Что мне следовало предпринять? Обзавестись оружием? Купить нож в Фишкиллской тюрьме было легко. Но держать его при себе значило бы, что его могут обнаружить при обыске. Это могло обернуться парой лет добавки к сроку. А прятать нож в тайцике — все равно что не иметь его вовсе. Попросить защиты у администрации? Это я считал недостойным. Подключить к делу друзей? Как назло, на тот момент в Фишкилле не осталось, кроме меня, ни одного русского, а остальным я не слишком доверял. К рассвету я уснул, не придя ни к какому решению и мысленно положившись лишь на волю Божью.

Прошел день, а в карцер колумбийца так и не посадили. Это означало, что ему удалось ввести лабораторию наркоанализа в заблуждение. Поскольку перед снятием анализа заключенных не обыскивали, некоторые приносили в пузырьке чужую, «чистую» мочу и, улучив момент, выливали ее в пробирку вместо своей. Русские перед наркоанализом просто пили чифирь — говорили, что все вымывает, но колумбийцу это вряд ли было известно. Ни меня, ни китайца на анализ почему-то так и не вызвали. С китайцем Эдуардо теперь тоже не разговаривал.

В следующую ночь я дремал, просыпаясь при каждом шорохе. Рано утром, по пути в уборную, я увидел одного из заключенных нашего блока с вещевым мешком. Его отправляли на этап: освобождалась койка в другой камере! Соседями выбывающего были два пожилых арестанта, с которыми я ладил. Надзиратель в это утро дежурил не вредный и согласился меня переселить.

— А в чем дело? — лениво поинтересовался он.

— Мне, знаете, нравится со стариками жить. Люди мирные, тихие, я тишину люблю.

— Тишину любишь? А знаешь ты, как они храпят? В общем, завтра чтоб к восьми утра все вещи были собраны, смотри.

Я подошел к Эдуардо после обеда и сказал, что отеляюсь.

— Я уже знаю, — ответил он без всяких эмоций.

— Здесь покоя «нет. Я по-другому живу, — сказал я.

’ — Ну что ж, я тебя не держу, — сказал Эдуардо, не глядя мне в глаза. — Живи как хочешь. Жаль, что все так получилось…

Проснувшись около семи утра, я начал собирать свои пожитки. Колумбиец ушел в столовую на завтрак. Китаец, вопреки обыкновению, остался в камере. В какой-то момент я заметил, что он не спит и странно поглядывает в мою сторону. Вдруг китаец поднялся, мягкими и быстрыми шагами подошел к вешалке и показал пальцем на мою куртку, которая там висела.

— Посмотри в карман, — сказал китаец отчетливым шепотом. — Он ночью что-то положил туда.

Не веря собственным ушам, я сунул руку в правый карман куртки. Там было пусто. В левый — и тут мои пальцы нащупали небольшой туго свернутый пакетик, в котором было что-то хрусткое и сыпучее.

— Колумбия получил трава — положил к тебе, — прошёптан китаец.

Я забыл даже поблагодарить его. В мозгу у меня что-то вспыхнуло, и я сделал несколько шальных шагов по камере, охваченный бешенством. В этот самый миг дверь открылась. Вошел Эдуардо.

— Это что такое? — закричал я, протягивая ему пакет.

Эдуардо молча взял сверток, повернулся к окну и принялся его разглядывать.

— А, так у тебя плохая память! — крикнул я. — Ты за ночь успел забыть, что подложил в чужой карман!

Китаец, сидя на койке и раскачиваясь из стороны в сторону, поднес палец к губам, призывая меня замолчать.

— Мне плевать на мусоров! — заревел я. — Пусть ответит!

В этот самый миг колумбиец разорвал пакет и на пол посыпалась какая-то труха и пыль. Наркотиков в пакете не обнаружилось. Эдуардо, как бы меня не замечая, внезапно повернулся к китайцу:

— Чтобы завтра твоего духу здесь не было, мой маленький брат!

Китаец посмотрел на Эдуардо со странной покорностью, покачал головой и вышел из камеры. В совершенном недоумении я остался с колумбийцем.

— Сейчас ты поймешь, почему с тобой все это случилось, — обратился ко мне Эдуардо. — Этот братишка работал с нами еще на воле и начал помогать мне здесь. Ты знаешь, что мы по всей тюрьме продавали дурь.

— Не знаю и знать не желаю! — прервал его я.

— Мне стали говорить, что братишка ненадежный, — как ни в чем не бывало продолжил Эдуардо. — А тут меня на анализ вызвали. Еще камеру шмонали два раза — ты-то не видел, ты в школе был, книжки читал. Вот я и решил его проверить. Я специально тебе пакет подложил у братишки на глазах. Если ты узнаешь — значит, он стукач. Так и получилось.

— С чего ты взял, что это китаец мне сказал? — возразил я.

— Меня-то дурачком не считай. Все рассчитано было. Как я в столовую пошел, он тебе и стукнул.

— А я, значит, орудие эксперимента? Мне ты не мог сказать заранее, что китайца проверить хочешь?

— Не мог. Я же не знал — может, это ты был стукач, а не китаец.

Прежде чем я успел ответить, в дверь камеры просунулась физиономия надзирателя.

— Языком работаешь, Старостин? А кому было сказано к восьми утра собраться?

— Прошу извинить, — сказал я, снимая с вешалки куртку, которая там все еще висела. — Остальное все готово.

— Давай, давай, пошевеливайся!

Я отнес свои пожитки в новую камеру и пошел назад за матрасом. И тут меня осенила мысль: «Китаец, прежде чем сказать мне, наверняка проверил бы, что именно лежит в пакете. Значит, там действительно были наркотики — наверное, специально на глазах у китайца засыпанные. Если бы он мне не сказал, я бы так и ушел в другую камеру с пакетом в кармане и не знал бы потом, как он там оказался. А если бы мне устроили обыск… Что ж, это был бы прекрасный способ от меня избавиться. Ведь колумбиец предполагал, что стукач — я… Так и в России по понятиям считается: замусорить мусора — не западло. Не зазорно…

Вот почему он подходил к окну! В тот момент, когда он повернулся ко мне спиной, пакет был подменен. Наверное, колумбиец и в столовую не ходил, а стоял за дверью и подсматривал — чтобы войти, пока я не успел открыть пакет. Ведь он понимал, что за наркотики я стал бы ему мстить, а за эту комедию с опилками… так, обижусь, что не поставил в известность… бестактность проявил… Ах, чтобы дьявол…»

— Чего задумался? — знакомый голос вывел меня из оцепенения. Передо мной стоял колумбиец с моим матрасом под мышкой. — Решил вот тебе помочь. Хотя ты зря уходишь. Сейчас мог бы и остаться. Компьютер тебя проверил, — и он, загоготав, похлопал себя по лбу.

— Знаешь что, — сказал я колумбийцу, — послушай один совет на прощание. Ты, вижу, себя очень умным считаешь. Мастер играть людьми. И страха не имеешь. Я таких, как ты, встречал и в моей стране, и здесь. Такие люди долго не живут. Попомни мои слова.

В изжелта-карих глазах колумбийца сверкнули злые искры. Он молча поставил матрас к стене, повернулся и ушел прочь..

Вечером того же дня китаец попросил администрацию о переводе в блок «добровольной изоляции». В одиночных камерах этого блока держали заключенных, которым по разным причинам грозила опасность.

Неделю спустя несколько доминиканцев, желавших взять под контроль наркоторговлю во всем корпусе, напали на Эдуардо, порезали ему лицо бритвой и рассекли голову металлическим штырем. После лазарета колумбийца некоторое время держали в одиночке, затем перевели в другую тюрьму. Как мне передавали, там он был лишен всякой поддержки со стороны прочих колумбийцев, которые считали Эдуардо беспредельщиком, если не прямо сумасшедшим. Эдуардо попытался опереться на пуэрториканскую банду «Латинские короли». Войдя к ним в доверие, он получил в кредит партию героина, продал ее, но отказался расплатиться и был ими убит.

Колумбийцы в Фишкиллской тюрьме считали конец Эдуардо закономерным. Эрберто из Кали говорил мне впоследствии: «Так бывает со всеми негодяями, которые в тюрьме начинают вести себя вызывающе и бравировать тем, что они, мол, из страны Пабло Эскобара». Интересно, что после того как в Фишкилл поступили известия об обстоятельствах гибели Эдуардо, его соотечественники в тюрьме начали отрицать, что он вообще был колумбийцем. На вопросы любопытных они отвечали расплывчато: «Да, был тут, кажется, такой… индеец из Перу или Эквадора, я точно не помню…»

Отрицание это было тоже своего рода убийством. Латиноамериканцы вне связи с родной страной существования человека не мыслят.

В 1991 году я некоторое время был продавцом в магазине на Мэдисон-авеню. Работали там в основном иммигранты из России и из Доминиканской Республики. Я хорошо помню, как были поражены доминиканцы, услышав, что их российские коллеги называют США «нашей страной», а Джорджа Буша — «нашим президентом».

Одна доминиканка, наивная и добродушная толстушка по имени Марисоль, даже попросила меня объяснить ей все это. Я, стараясь оставаться объективным, подтвердил, что действительно многие иммигранты из России так мыслят и что в русских иммигрантских газетах «наши хоккеисты» — это «Нью-Йорк Рейнджере», а «наше Министерство обороны» — Пентагон! Рассказал я и о том, что встречал семьи, где родители учат детей говорить только на английском языке, хотя сами им свободно не владеют и между собой то и дело перескакивают на русский. «В общем, многие из наших стремятся к ассимиляции», — заключил я.

Слова «ассимиляция» Марисоль не знала, но с убеждением ответила, что ее страна — это всегда Доминиканская Республика и что она со своим сыном не только говорит по-испански, но весь год экономит, чтобы на летние каникулы отправить его к бабушке и деду в Санто-Доминго.

В тюрьме патриотические чувства латиноамериканцев проявляются с еще большей силой. Многие из них покрывают казенную тумбочку платком, раскрашенным в цвета национального флага. Флаг рисуют также на кожаных ремнях для тяжелоатлетов — единственном в тюрьме предмете одежды, на котором разрешается делать какие-либо изображения.

Особенно ревностны представители небольших государств. Сальвадорцы, к примеру, очень гордятся победой их страны над Гондурасом в 1969 году — войне, которую обычно вспоминают как исторический курьез, так как произошла она из-за результатов футбольного матча между сборными этих стран. Один сальвадорец обиженно надулся, когда я безо всякого злого умысла упомянул о знаменитом разгроме Сальвадора Венгрией на испанском Чемпионате мира 1982 года со счетом 10:1.

Граждане Панамы, государства, которое принято считать скорее каким-то акционерным обществом, с воодушевлением обсуждали возвращение их стране канала и судьбу генерала Норьеги, которому они сочувствовали, как родному.

В Пуэбле так не судят

Заключенных из Центральной Америки и Мексики в нью-йоркских тюрьмах не очень много. Иммигранты из этих стран в огромном большинстве своем — нелегалы. Они, как правило, оседают в штатах, примыкающих к южной границе США. Те из них, кто нарушает закон, там же и отбывают срок. Но некоторые все же умудряются просочиться в Нью-Йорк. Обычно это простые люди, часто малограмотные, из деревень или маленьких провинциальных городков. Садятся они, как правило, за бытовые преступления. У мексиканцев традиционна ситуация совместной выпивки, ссоры и драки на ножах. Довольно часто поводом к поножовщине становятся азартные игры, в частности любимые всеми в Мексике петушиные бои.

Консервативные американские публицисты, обеспокоенные стремительным ростом нелегальной иммиграции из Мексики, любят риторически спрашивать, не доведется ли читателям дожить до открытия корриды на бейсбольном стадионе Yankee. Любопытно, что союзницей этих блюстителей американской культурной чистоты оказывается как раз либеральная политкоррект-ность. Она осуждает с позиции моральных ценностей бой быков, английскую конную охоту на лис и заклание животных на мусульманских и иудейских религиозных праздниках.

Разумеется, что брутальное зрелище петушиных боев в Нью-Йорке поставлено вне закона. Ареной этого спектакля становятся подвалы и складские помещения Бруклина и Бронкса, где вокруг импровизированного ринга собираются подпольные болельщики. Каждый бой продолжается пятнадцать-двадцать минут. Сумма ставок исчисляется тысячами, а то и десятками тысяч долларов, и хороший боевой петух ценится едва ли меньше приличной скаковой лошади. При этом лошадь, проигравшая скачки, может взять реванш на следующих, а с петухами это невозможно. Перед началом боя к петушиным шпорам прикрепляют отточенные бритвы, и проигравший петух зачастую умирает на ринге. Интересно, что храбрых петухов, оставшихся искалеченными после боя, мексиканцы обычно выхаживают, а вот тех, кто, испугавшись, убежал с ринга, безжалостно отправляют в суп.

Так как нью-йоркские петушиные бои проводятся подпольно, под угрозой ареста для организаторов и участников, атмосфера этих зрелищ криминализируется.


Аудиторию составляют почти исключительно мужчины. Постоянно звучат изощренные ругательства. Стычки среди игроков и зрителей возникают по несколько раз за вечер. В Мексике петушиный бой обычно проходит в воскресенье на городской площади, под звуки оркестра народной музыки. Именитые горожане с женами и дочерьми попивают прохладительные напитки за столиками, установленными вплотную к рингу. Прочие зрители, среди которых много празднично одетых крестьян из окрестных деревень, сидят поодаль или стоят.

Хотя размеры ставок тоже весьма значительны (100–150 американских долларов — не редкость), игроки и болельщики стараются вести себя прилично.

Исключение, конечно, составляют случаи обмана или подлога. Мой приятель Лопес, фермер из провинции Пуэбла, рассказывал о случае, произошедшем в его молодые годы в городе Пуэбла. Шпора одного из сражающихся петухов застряла вместе с лезвием в гребне другого. Схватку пришлось остановить. Судья должен был расцепить птиц. Между тем сидевший у ринга зритель заметил, что судья, делая это, умышленно рассек гребень лезвием еще глубже. Очевидно, судью подкупили игроки, поставившие большие суммы на другого петуха. «Malparido![31] — закричал зритель. — В Пуэбле так не судят!» Крик возмущения он немедленно сопроводил револьверным выстрелом, и судья упал прямо на ринг. Сторонники противоположной партии открыли ответный огонь из своих стволов. Послышался женский визг, и началось столпотворение. Когда стрельба прекратилась, на ринге и вокруг него остались шесть или семь трупов.

— Полиция, — флегматически заметил Лопес, — даже не появилась.

Женщины кубинского лейтенанта

Среди кубинцев в нью-йоркских тюрьмах большинство составляют так называемые «marielitos», то есть беженцы, приплывшие в США из порта Мариэль в 1979 году, когда Кастро на короткое время открыл границы. Кубинские власти называли их «gusanos» (черви), подразумевая, что это недобитая буржуазия, латифундисты и прочий подрывной элемент. В действительности среди беженцев 1979 года было очень много преступников и психически больных, доставленных под конвоем на суда, уплывающие с Острова Свободы. В разгар «холодной войны» американцы не решились устроить кубинским беженцам фильтрационные лагеря. Даже те, кто прибыл без всяких документов, получили вид на жительство в США. Разумеется, люди преступного склада взялись за дело на новой родине с еще большим энтузиазмом.

Мне приходилось слышать весьма мрачные рассказы о латиноамериканских тюрьмах. Но мрачными они были по-разному. Вероятно, Достоевский был прав, когда говорил, что по состоянию тюрем можно судить о состоянии общества в целом. Например, колумбийские тюрьмы, с приличным питанием и еженедельными «супружескими свиданиями», являются ареной постоянных кровавых разборок между членами конкурирующих картелей. В тюрьмы проникает огнестрельное оружие, даже гранаты. Надзирателей, отказывающихся выполнять требования «авторитетных людей», просто убивают. В колумбийском журнале мне довелось прочесть о записке, переданной надзирателю, который опрометчиво подверг личному досмотру одного из братьев Очоа, знаменитых наркобаронов: «Я хотел бы поставить Вас в известность, что, если Вы погибнете в ближайшие 48 часов, ответственным за Вашу смерть являюсь я. С уважением, Очоа». Надзиратель действительно был убит, а Очоа в тот же день бежал из тюрьмы в мусорном баке, который другие надзиратели по какой-то причине решили не проверять.

В некоторых других латиноамериканских странах, таких, как Венесуэла, надзиратели внутри тюрьмы вообще не появляются, ограничиваясь лишь охраной периметра. Вся территория тюрьмы поделена на фанерно-картонные городки, которые строятся различными бандами и землячествами. В некоторых из них заключенные живут с женами, причем посягательство на чужую жену карается строжайшим образом. У входа в каждый городок стоит охрана с ножами и пиками. Еду заключенным привозят ежедневно в походных кухнях, а вот с лекарствами труднее. Опасно больного или тяжело раненного могут вывезти в госпиталь, остальных же оставляют выздоравливать самостоятельно.

Основная особенность тюрем социалистической Кубы — колоссальная переполненность. Старик из Гаваны, начавший свою криминальную карьеру еще в 50-х годах, рассказывал мне, что в камеры, где при Батисте сидели 30–40 человек, при Кастро набивали по двести. Очереди в отхожее место (отверстие в полу) приходилось ждать несколько часов. Санитарное состояние камеры было неописуемым, а питание — настолько скудным, что без регулярных передач с воли люди просто умирали от голода. Некоторые заключенные пытались своровать съестное у соседей. Если их ловили, то избивали всей камерой до полусмерти или до смерти. Надзиратели ни на какие жалобы не реагировали, а тех, кто настаивал, били. Неудивительно, что старик весьма грубо комментировал расхожие представления других латиноамериканских заключенных о Кубе как о стране, где преступников бережно перевоспитывают. Американскую тюрьму он называл отелем, что, впрочем, не мешало ему регулярно вступать в пререкательства с «коридорными» и «портье», которые сажали его в карцер.

Среди кубинцев в Фишкиллской тюрьме выделялся худощавый энергичный мулат по имени Рикардо, который упорно называл себя марксистом-ленинистом.

Рикардо, он выглядел значительно моложе своих 57 лет, родился в Гуантанамо — городе, ставшем в 50-х годах оплотом революционного движения. В 1958 году Рикардо, когда ему было едва семнадцать, вступил в подпольную группу. Одним из первых его заданий была ликвидация изменника — владельца местного бара, который, войдя в доверие к нескольким коммунистам, выдал их тайной полиции. Рикардо и его товарищи расстреляли предателя из револьверов, когда он поздно вечером закрывал свое заведение. После этого Рикардо вынужден был бежать в горы, где к тому времени уже активно действовали отряды Кастро и Че Гевары. Молодой боец отличился в нескольких операциях, а одной из них, по его собственному признанию, был штурм и разграбление женского католического монастыря. В январе 1959 года Рикардо принял участие в триумфальном входе революционных войск в Гавану. Жители кубинской столицы произвели на него плохое впечатление.

— Все они были за Батисту, а как прослышали, что мы идем, напялили на себя защитную форму и бриться перестали, чтобы вседумали, что они тоже с гор спустились. Правильно Фидель сказал: «Кого поймаем на вранье — наградим так, как он заслуживает. На месте!»

Через несколько месяцев Рикардо вернулся в родной город, где был зачислен в ряды революционной полиции в чине лейтенанта. Вскоре он женился на девушке из приличной семьи, которая родила ему сына и дочь. Но потом в дом Рикардо пришла беда.

Облеченный значительной властью и озаренный ореолом революционного героя, молодой лейтенант пользовался большим успехом у женщин. В скором времени его похождения перешли границы приемлемого даже для Кубы — страны довольно свободных нравов.

В небольшом городе это не могло оставаться секретом. Жена Рикардо переживала измены мужа крайне болезненно, но ее слезы и упреки ни к чему не приводили. За несколько лет у женщины развилась нервная болезнь, приведшая к страшному исходу. Жена Рикардо отравилась, оставив записку, в которой винила мужа во всем случившемся. Я не знаю, была ли в кубинском законе статья, позволявшая в таких случаях уголовное преследование, как в Советском Союзе. По крайней мере, служебная и партийная карьера Рикардо была окончена. Родные от него отвернулись.

Тяжелее всего были его собственные переживания: хотя Рикардо не говорил об этом открыто, тень страдания, омрачавшая его лицо при воспоминании о жене, позволяла предположить, что он ее все-таки любил. После нескольких недель, в течение которых Рикардо, по его признанию, ощущал себя внутри замкнутого круга, лейтенант решился на радикальный способ разрыва с мучительным прошлым. Оставив детей в доме родителей покойной жены, сняв кобуру с табельным оружием, Рикардо в известном ему безопасном месте преодолел ограждение американской военной базы в Гуантанамо и сдался патрулю морской пехоты.

Рикардо долгое время жил в Майами, затем перебрался в Нью-Йорк, где работал в почтовом отделе известной брокерской фирмы «Мэрил Линч». Он неплохо овладел английским языком и женился вторично на американской негритянке. Воспоминания о Кубе отошли куда-то на задворки сознания. Почти отстраненно выслушал он переданные эмигрантами 1979 года вести с Родины: дети его выросли у бабушки с дедом, дочь хочет стать биологом, а сын уже поступил в авиационное Училище и уехал на стажировку в Советский Союз.

Рикардо подумал только, что воевал он не зря: бесплатное образование открывало теперь на Кубе дорогу всем, даже сиротам.

Более насущным был для Рикардо вопрос его собственного выживания в джунглях капитализма. Во время рецессии начала 80-х годов он лишился работы. Банк угрожал отобрать за неуплату процентов его дом в нью-йоркском предместье Йонкерс, приобретенный в кредит. На первых порах положение спасала жена. Обладая, как многие негритянки, хорошим голосом, она исполняла популярные песенки в ресторанах и на небольших концертах, где ей платили какие-то деньги.

Другая сфера занятий приносила жене Рикардо нерегулярные, но более существенные заработки. Она присматривала крупный универмаг, где некоторые стеллажи с продуктами были вне поля зрения кассиров. Подойдя к полке с консервами, которые в американских магазинах любят ставить высокими рядами или пирамидами, женщина обрушивала их на пол и сама падала посреди разлетевшихся жестянок, испуская пронзительный вопль. На ее стоны и крики о помощи сбегались люди, и вызванная приказчиком машина «скорой помощи» с воющей сиреной мчала несчастную в отделение травматологии. Хотя при осмотре никаких ранение у жены Рикардо не обнаруживали, она продолжала громко стонать и плакать, жалуясь на нестерпимую боль в шее и позвоночнике.

Приезжал юрист и составлял иск против магазина В штате Нью-Йорк гражданские дела, как и уголовные, рассматривает суд присяжных. В Йонкерсе и Бронксе, где с женой Рикардо обычно случалось несчастье, большинство жителей — малоимущие негры и латиноамериканцы. Они и оказываются присяжными. Появление в зале суда обаятельной и еще не старой негритянки в гипсовом корсете или воротнике, которая со слезами на глазах говорила о крахе ее вокальной карьеры, производило на присяжных сильный эффект. Даже если вина владельца магазина не казалась неопровержимо доказанной, разве не справедливо было бы обязать этого состоятельного человека поделиться с несчастной женщиной? Некоторые бакалейщики, осведомленные об этой тенденции, предпочитали договориться с юристом потерпевшей заранее и до суда дело не доводить. Компенсационные выплаты в семь-восемь тысяч долларов они воспринимали как неизбежные затраты на данном рынке сбыта, равно как и потери от вооруженных ограблений.

Надолго этих денег, конечно, тоже не хватало. Рикардо необходимо было срочно начать зарабатывать самому. Один его знакомый кубинец иногда ездил в Майами и привозил несколько килограммов кокаина людям, которые его продавали в Нью-Йорке. За эту простую работу курьера знакомый Рикардо получал три-четыре тысячи долларов наличными — деньги, приятно дополнявшие его скромную зарплату продавца жетонов на станции метро. Но бывали случаи, когда отлучиться из Нью-Йорка он не мог и нуждался в помощи дублера. Таким дублером после некоторых колебаний согласился стать Рикардо. Наркоторговля, которую он на Кубе осуждал и по убеждениям, и по долгу службы, среди кубинских иммигрантов в Америке имела даже оттенок какого-то шарма, давала ощущение силы и уверенности в себе. А в таком ощущении Рикардо нуждался.

Несколько лет у Рикардо все шло благополучно. Ему уже доверяли транспортировку значительных партий товара. Взносы за дом в Йонкерсе выплачивались исправно. Жене Рикардо теперь не требовалось тратить время и талант на судебные тяжбы, она увлеклась буддизмом и проводила многие часы за повторением мантры «Ам Ньохо Ринге Кьо», подобно своему кумиру Тине Тернер.

Иногда люди из Майами передавали Рикардо кокаин не в килограммовых пакетах, а уже расфасованный на унции. Как-то раз при получении товара он заметил, что поставщик обсчитался и положил лишний пакет. Для оптовых торговцев тридцать граммов — мелочь, и своей ошибки они так и не заметили. Рикардо, покинув конспиративную квартиру, немедленно извлек лишний пакетик из сумки, а остальное, по обыкновению, положил в багажник машины и отправился в обратный путь.

Наркокурьеры, перевозящие товар в автомобиле, знают, что должны вести машину предельно аккуратно, никогда не превышать скорость и не делать опасных маневров. Это особенно важно, если курьер — латиноамериканец или негр. Полиция штатов, через которые им приходится проезжать, имеет привычку останавливать таких водителей под любым предлогом. Хотя в Америке периодически случаются скандалы по поводу «политики расового профилирования» (иногда активисты даже блокируют шоссе), полицейские так или иначе, продолжают эту практику.

Рикардо, всегда соблюдавший осторожность, в этот раз не удержался от соблазна подзарядиться в долгом пути кокаином из лишнего пакета. В отличие от расслабляющих или галлюциногенных наркотиков, кокаин действительно прогоняет сонливость, но одновременно делает человека более импульсивным, возбужденным и нервно-самоуверенным. У Рикардо, не привыкшего к наркотикам, состояние это проявилось особенно остро.

Уже в Бронксе, почти у самой цели, Рикардо, проигнорировав сигнал «Стоп», выехал на перекресток. Вдруг, к его изумлению, с правой стороны возник облезлый микроавтобус. Несмотря на отчаянную попытку водителя-пакистанца избежать столкновения, микроавтобус со страшным визгом и скрежетом вкатился ему в бок.

Первой мыслью Рикардо было — спасаться. Не обращая внимания на патетические возгласы и причитания пакистанца, который от потрясения забыл английский язык, Рикардо прыгнул к багажнику, выхватил сумку с кокаином и бросился по улице в направлении дома наркодельцов. До него оставалось лишь несколько кварталов.

Примчавшись к порогу, Рикардо забарабанил в дверь, бросил сумку на пол в прихожей и, крикнув, что попал в аварию, стремглав понесся обратно к злополучному перекрестку. Ему не хватило нескольких секунд. Рикардо успел уже вскочить за руль и включить зажигание, когда неожиданно близко заревела полицейская сирена и замигал проблесковый маячок. Уйти от преследователей на полуразбитой машине было невозможно, и Рикардо вынужден был заглушить мотор. Полицейские сразу заподозрили кубинца из-за его крайне взбудораженного вида и немедленно предложили ему проехать в отделение. Только в этот момент Рикардо вспомнил про лишний пакет с кокаином, который так и остался в бардачке. Всю дорогу в участок он ругался про себя и вслух, проклиная судьбу, полицию и собственную глупость. Теперь ему светило уже серьезное обвинение: хранение наркотических веществ.

Спустя двое суток Рикардо вышел из тюрьмы под залог в пять тысяч долларов, который внесла его жена. Положение его было весьма неприятным. Через три недели должно было пройти предварительное слушание, а Рикардо и его адвокат от казны не могли выработать сколько-нибудь внятную версию защиты. Конечно, Рикардо отрицал, что обнаруженный в машине кокаин принадлежал ему, но откуда он мог там оказаться? Тот факт, что сам водитель был «под воздействием», любой судья связал бы с пакетом в бардачке.

Рикардо предложил такой вариант: да, он грешным делом нюхнул немного на вечеринке у приятеля и, когда попал в аварию, убежал за угол в магазин, чтобы выпить воды или сока. Так он надеялся скрыть следы наркотика в крови. Пока он бегал, кто-то (может быть, пакистанец) положил ему в машину пакет с кокаином, чтобы его подставить и изобразить несомненным виновником аварии. Ироническая улыбка, с которой адвокат Рикардо выслушивал эту легенду, повергла кубинца почти в отчаяние.

Рикардо решился прибегнуть к последнему средству: посещению колдуна. Мне приходилось уже писать, что на Кубе весьма распространен синкретический культ «Сантория». К жрецам этого культа часто обращаются люди, которым грозит опасность, поэтому просьба отвратить судебное преследование не вызвала бы у колдуна ни малейшего удивления. Смущение испытывал сам Рикардо, продолжавший считать себя марксистом-ленинистом и воинствующим безбожником.[32] В конце концов душевное побуждение взяло верх, как у тех большевистских командиров, которые, если верить Бердяеву, тайно исповедовались у старцев в разгар «красной бесовщины».

Колдун внимательно выслушал рассказ Рикардо, разложил священные раковины и объявил, что клиент должен снова явиться к нему за день до судебного слушания, одетый в белое и обязательно на автомобиле. С собой он должен был принести несколько живых цыплят. Весьма изумленный этими инструкциями Рикардо сомневался, следует ли ему возвращаться к колдуну, но решил идти до конца.

К назначенному дню Рикардо купил красивый белый костюм и одолжил у приятеля дорогую машину, полагая, что обряд требует во всем максимальной торжественности. В корзине на заднем сиденье ехали цыплята.

Едва Рикардо переступил порог «ботаники», как жрец, облаченный в яркие одеяния африканского стиля, схватил его корзину с цыплятами и принялся передвигаться по залу кругами, приплясывая и произнося слова заклинаний. Затем он, как Рикардо и предполагал, зарезал цыплят над алтарем и собрал хлынувшую кровь в специальный ковшик. А вот дальнейшее было для Рикардо полной неожиданностью. Приблизившись к стоящему в благоговейном смирении клиенту, колдун без всяких объяснений вылил ему на голову еще теплую цыплячью кровь. Затем жрец щедро окропил его элегантный белый костюм и объявил, что Рикардо должен вернуться домой, не моясь и не переодеваясь, и что от выполнения этого условия зависит успех всего ритуала. В заключение он надел Рикардо на шею ожерелье из разноцветных бус и приказал носить его, не снимая, пока не минует опасность.

По дороге домой Рикардо старался избегать взглядов других водителей, лица которых искажались ужасом при виде человека с залитым кровью лицом, очевидно, из последних сил управляющего машиной. Больше всего Рикардо боялся, что кто-нибудь позвонит в полицию, и тогда его заберут уже не в тюрьму, а в сумасшедший дом. Но сотовые телефоны в то время были еще мало распространены, а останавливаться у таксофона вечно спешащие нью-йоркцы, очевидно, все-таки не желали. Правда, жена Рикардо при виде мужа едва не рухнула наземь.

Адвокат, встретивший Рикардо в зале суда, сказал ему, что собирается подать стандартный запрос о прекращении дела «за недоказанностью», но должен как юрист предупредить его, что в успех своего прошения мало верит. А вот прокуратура, со своей стороны, собирается просить судью о повышении суммы залога с пяти до пятидесяти тысяч, и вот такую просьбу судья как раз может удовлетворить.

Как это заведено в нью-йоркских судах, представители обвинения и защиты одновременно подошли к судейской кафедре излагать свои предложения. Хотя сидит при этом только судья, а прокурор с адвокатом стоят в просительных позах, такая процедура носит название «bench conference» — совещания на скамье.

Прокурор, ярко описав подсудимого как крупного наркоторговца и преступно халатного водителя, обратился к судье с риторическим вопросом:

— Неужели можно допустить, чтобы столь опасный индивидуум разгуливал по нашим улицам?

— Спокойнее, вы еще не перед присяжными, — буркнул судья и принялся изучать папку с делом.

Адвокат Рикардо едва успел открыть рот, как судья удивленно взглянул на прокурора и спросил:

— А где протокол обыска автомобиля?

— Сейчас, ваша честь, — промолвил прокурор и принялся лихорадочно рыться в бумагах. — Одну минуточку.

Прошла минута, две.

— Э-э, — промямлил прокурор, — вышло какое-то недоразумение. Вероятно, протокол остался у нас в конторе. Разрешите, я позвоню начальнику.

— Прошу заметить, — вмешался оживившийся адвокат, — что уважаемые коллеги не предоставили нам экземпляр этого протокола, как того требует закон.

Когда обвинитель круто развернулся и побежал к телефону-автомату, Рикардо начал понимать, что происходит нечто странное. Прошло еще пятнадцать минут, прокурор вернулся, и у кафедры начался какой-то спор, из которого до Рикардо долетали лишь отдельные фразы: «…due process… rules of evidence».[33]

Вдруг судья раздраженно заорал:

— Обвиняемый, идите сюда!

Кубинец, вздрогнув, поднялся с места и двинулся к кафедре. Внезапно Рикардо увидел, что с каждым его шагом на пол сыпятся какие-то шарики. Изумленный, он схватился за ожерелье и почувствовал, что оно порвалось и что на пол сквозь брюки падают заколдованные бусы жреца. Рикардо в ужасе упал на колени и бросился их подбирать.

— Обвиняемый, вы что, рехнулись?! — закричал судья. — Я снимаю с вас обвинение в хранении наркотических веществ. Прокурор, вы, очевидно, не выучили в школе правила об уликах… ужасная, безалаберная работа! Адвокат, объясняйте этим вашим… клиентам, как себя вести в суде. Case dismissed!»[34]

Судья раздраженно стукнул по кафедре молоточком.

— Следующий!

Рикардо с того дня свято уверовал в силу «Сантории» и ее амулетов. Но в конечном счете чудодейственное оправдание сослужило ему недобрую службу. Рикардо был теперь убежден, что может продолжать свой доходный промысел, если только будет регулярно посещать «ботаники» и приносить жертвы богу Шанго, патрону опасных профессий.

Я оказался соседом Рикардо по камере в 1997 году, когда он отсидел уже шесть лет по статье «транспортировка и продажа наркотиков в крупных размерах». Ему оставалось еще как минимум пять: срок Рикардо назначили «от одиннадцати до пожизненного». Досрочная депортация ему не улыбалась: предателю социалистической Кубы путь на родину был заказан.

Днем Рикардо был очень подвижен. Он работал две смены — в школе и в мастерской, бегал трусцой, отжимался, препирался с соотечественниками. Ночью боль настигала его. Рикардо ворочался, кряхтел и что-то говорил во сне. Иногда я видел, как он просыпался и неуверенным, почти стариковским шагом подходил к окну, сквозь которое видны были черные очертания Кэтскилльских гор и извилистая дорога. Сгорбившись, Рикардо простаивал у решетки порой до самого рассвета.

Однажды Рикардо открыл мне, что его мучило.

— Американцы, — сказал он, — недавно сняли запрет на телефонные переговоры с Кубой. Я хочу поговорить с дочерью.

В тюрьмах, подведомственных штату Нью-Йорк, звонить по телефону можно только за счет абонента, причем по заранее зарегистрированному номеру. Зарубежные номера телефонный узел тюрьмы не обслуживает. Ценой больших усилий Рикардо удалось уговорить тюремного капеллана разрешить ему пятиминутный звонок из своего кабинета по прямой линии.

Я был в часовне, когда Рикардо, бледный от волнения, вошел в кабинет и протянул капеллану карточку с кубинским номером. Он забыл закрыть за собой дверь, и голоса из кабинета были мне слышны.

— Кто-то отвечает, но почти ничего не слышно, — сказал капеллан, очевидно, протягивая Рикардо телефонную трубку. — Плохое соединение.

— Алло! Алло! — послышались крики Рикардо. Затем наступило странное молчание, которое прервал вдруг отчаянный, сдавленный возглас кубинца:

— Tu по me reconoces? Soy tu papa!»[35]

Я помолился Богу, чтобы дочь Рикардо не повесила трубку. Она ее не повесила. Мне стыдно было прислушиваться к тому, что донеслось из кабинета потом, и я отошел в дальний угол часовни, где из застекленной ниши скорбным и нежным взором смотрела на меня Богоматерь Милосердия — покровительница Латинской Америки.

Загрузка...