Американский опыт

1. Крик из ванной

Ночью, Боб Кастэр проснулся. Ему было жарко и неуютно. «Кажется простудился» — попробовал нащупать пульс, но тупое отчаяние окатило его всего, пригвоздило: вспомнил, — Сабина, очередная ссора. Не первая, не последняя, еще встретятся, помирятся, потом опять… одно ясно: не любит. Во всяком случае, не так, как способна, как любила тех, — до него. В горло возвращалась спазма: комок, точно кусок, застрявшего яблока. «Ах, все равно, все равно, — шептал он, лихорадочно отмахиваясь от назойливых догадок, воспоминаний, образов: — Пусть конец. Скорее конец». Там, в другом центре города, — Greenwich Village, — вероятно давно уже, уснула Сабина. Если подойти к телефону и отщелкать Грамерси 9 и четыре цифры, то через минутку раздастся ее глубокий (не грудной), полный значимости и неосознанной радости, голос: — Алло, — слегка насмешливое и дружеское. — Как хорошо что ты позвонил… Но нее это ни к чему. Есть некий, основной, порок и в их отношениях. Словно проклятые. Она его не любит. Смешно и глупо. Боб Кастэр проделал полторы войны. Был женат и, возможно, отцом ребенка. А сейчас он занят любовью: пресный, малоубедительный напиток, — молоко для младенцев. «Я глажу, ласкаю это имя», — сказала Сабина. Совсем недавно. Он ей подарил свою брошюру, посвященную музеям Испании. По телефону, она говорила: «Роберт Кастэр… Я глажу, ласкаю это имя»… А при встрече: «Бывают минуты, когда я даже не замечаю твоего присутствия». И они разругались. Зачем она это сказала? Он ведь не спрашивал. Но раз так, он не мог примириться, должен был ответить. «Ах, пусть это уже кончится, все равно»… шептал Боб и принимался дышать по особому способу: глубоко, задерживая надолго воздух, борясь с докучливой спазмой в пищеводе. Потом он думал о войне, о Европе, о врагах. Эта война началась в Испании… Боб Кастэр незаметно погрузился в тяжелый, мрачный, не дарящий покоя, сон.

Как всегда, по воскресным дням, он проснулся рано. В будни, часы вырывали его, звонком, из недр сладчайшего забвения. Мнилось: поспать бы еще хоть 5 минут, — вот счастье. Но в праздник, когда время принадлежит человеку, он пробуждается с регулярностью лунатика, в урочное, рабочее время.

Попробовал снова задремать: устроился поудобнее, съежился под одеялом, лег на другой бок, — но это не помогало. А в окно упал вдруг луч холодного ноябрьского солнца. Золотистая прядь, — в сумраке горницы, — напомнил Бобу Кастэру детство. Тогда за окном раздавались звонкие крики ребят, замышляющих новую проказу: надо спешить, — одеться, поесть, — чтобы успеть примкнуть к ним. «Нет, жить еще можно» — бодро стукнуло сердце. Почувствовав неожиданный прилив энергии, он вскочил и голый пробежал в крохотную ванную. Пустив горячую воду из крана, Боб Кастэр, прежде чем приняться за утренний туалет, по обыкновению, глянул в зеркало. Тогда раздался его крик. Страшный, животный, испуганный, — изумленного, подбитого зверя.

Было 8 часов 10 минут. Хозяйка квартиры, Этель Линзбург, стряхивала пыль в прихожей с больших стенных часов. В это время из комнаты Боба Кастэра донесся придушенный, затяжной, скорбный стон, будто испускающего дух, скота. Преодолев весьма понятный испуг, Этель, осторожно постучала в дверь и крикнула:

— М-р Кастэр, что с вами, вы больны? — она приехала в Америку из уголка, где постоянно хворали; кроме того, единственный сын ее утонул, а муж недавно сбежал. Вот почему она, кстати и не кстати, с гордостью всегда повторяла: «меня ничем не удивишь, я маринована в несчастьях».

Жилец не отзывался. Этель снова постучала:

— М-р Кастэр, М-р Кастэр, вам может быть дурно?

Тогда раздался голос Боба, ломающийся, растерянный:

— Ничего, Миссис Линзбург, уверяю вас, я порезался бритвой, к тому же, я себя плохо чувствую.

Это обрадовало хозяйку:

— Я вам дам карлсбадскую соль!

— Спасибо, Миссис Линзбург, я думаю, воспользоваться свободным временем и сходить к доктору.

— У меня есть камень останавливающий кровотечение, муж им всегда пользовался! — обычно, после упоминания о муже, следовало: «Ему захотелось молоденькую девицу, вот он теперь имеет молоденькую девицу».

Но Боб Кастэр ей не дал развернуться:

— Пожалуйста, Миссис Линзбург, мне ничего не надо. Погода кажется отличная, — и считая беседу оконченной, он демонстративно хлопнул дверью ванной.

«Какой невежда», — хозяйка горько покачала головою. Всю жизнь ее удивляла грубость людей, их неспособность оценить тяготенья доброй и бескорыстной души.

Хлопнув дверью, Боб Кастэр, снова подошел к зеркалу и с вытаращенными от изумления глазами, начал мучительно и старательно себя изучать. Он ощупал зачем-то лицо, высунул язык, заглянул в горло, освидетельствовал руки, ноги, надолго застрял у низа живота. Сомнения не было: он гладил, щипал, мял свое тело, подставляя различные части ближе к свету. Даже в глазах появилась, — новая, гневно зеленая искра. «Это кошмар. Это, это, это»… он не знал что подумать и только беспомощно озирался по сторонам. «Надо звонить, телеграфировать, бежать. Надо действовать». Куда, зачем… Тайна. Одно только ясно: стряслась беда. Непоправимая, единственная в своем роде. То к чему всю жизнь, молодость, он рвался, свершилось. Только с противоположным знаком. Он готовился к исключительной судьбе, победе, славе. Все осуществилось в обратном направлении. Оригинальная катастрофа, непоправимое поражение, загадочное горе решительное и страшное. Если-б он ослеп, потерял ногу, руку, сознание, умер наконец, — все проще! «Умер? Нет. Умер — нет. Только не смерть. Тогда, действительно, конец!» — рванулась душа и Боб Кастэр с радостью отметил: она еще жива. «Голыми руками меня не возьмешь»! Он вспомнил слова любимого поэта: «Бог меня хранит для неведомого часа»… Неужели сюда Господь его вел чрез все мытарства, опасности, искушения? «Я не хочу этого, именно этого я боюсь». Ему стало жаль себя. Захотелось ласковых слов, сочувствия, внимания. «Сабина, — вспомнил, сладостно переводя дух. — Один взмах ее ресниц стоит всей вашей благополучной жизни». Что если позвонить. Только голос. Какая радость: он обязан забыть будничные раздоры. Они друзья. Как ни странно, Бобу Кастэру почудилось, что Сабина может дать дельный совет. Это кошмар, это умопомрачение» — снова проверял он себя в зеркале. И свет: сейчас он услышит ее аккуратный, четкий, и в то же время таинственный, недоговаривающий, закругленный, затушеванный, глубокий (синий), голос.

Звонить можно было только из коридора. Тщательно одевшись, обмотав лицо шарфом, подняв воротник пальто и нахлобучив шляпу, он выглянул из своей комнаты.

— Я не одет, Миссис Линзбург, — предусмотрительно крикнул он.

— Хотите горячего чая с тостом? — отозвалась хозяйка, быть может из щели в половицах: — Это хорошо в вашем состоянии.

«Откуда они знают что хорошо и что дурно», — заскрежетало в нем. Ответил: — Нет, нет. Миссис Линзбург, спасибо, все обойдется.

На трюмо, в узком, темном коридоре, стоял телефон, и вид этого неказистого, крохотного аппарата, наполнил сердце Боба Кастэра нежностью и болью: свидетель, соучастник, проводник их бурного счастья, откровений и харакири.

«Я тебя разбудил?

— Нет. Нет, — сказала Сабина.

За 6 месяцев этой тревожной связи, им случалось звонить друг другу в самое несуразное время дня и ночи, а ответ всегда гласил: не помешал, не помешала, не разбудил, не разбудила… Это не было ложью.

— Мне необходимо тебя повидать, — объяснил Боб.

— Что, неприятности? — опять знакомые, грудные, жаркие, завуаленные нотки.

— Не совсем, я сам еще хорошенько не разобрался. Нам следует поболтать, — и желая подчеркнуть, что речь идет не о вчерашнем: мелочь, обида… — добавил, — милая, ненаглядная!

— Да? — отозвалась она удивленно и радостно. Он знал: Сабину могла восхитить одна память о таких словах, независимо от того к кому они обращены. — Понимаешь, ко мне неожиданно приехала сестра с мужем. В 2 часа они уходят. Приезжай когда хочешь, но поговорить удастся только после двух. Если бы вчера…

— Забудем о вчерашнем! — великодушно предложил он (сколько раз Сабина это говорила). Теперь она откликнулась так:

— Да, только я немного устала.

— Дорогая.

— Да…

— Скажи что-нибудь.

— Да… — и после бездарного молчания: — Жду тебя к двум часам.

В обычное время, уклончивый ответ, считался достаточным поводом для разрыва отношений. Боб Кастэр вцепился в облупленную телефонную трубку. «Нет, это кошмар, это невозможно осмыслить», — беззвучно шептал он, разглядывая свою руку; и к Сабине: — Да. Да, жди меня к двум.

Натянув перчатки, укутав лицо, еще ниже надвинув шляпу, — точно у него флюс или нечто подобное, — он незаметно выскользнул на улицу: понесся вниз по Riverside Drive в сторону 96 улицы. Пройдя несколько кварталов по безлюдной, подметаемой океанским ветром, мокрой, со следами недавнего снега, набережной, он повернул в сторону Бродвея… Подумал: собственно, здесь его никто не знает, можно снять безобразную шляпу, нелюбимые перчатки, выпрямиться… Но это значило, до какой-то степени, на долю, примириться, хотя бы внешне уступить. «Нет, я не для компромиссов, — решил: — пока еще не сдаюсь».

Вид у Боба Кастэра был странный и не внушающим доверия: подобно человеку-невидимке, по Уэльсу. Редкие прохожие удивленно его оглядывали и боязливо сторонились.

Не хватало мелочи, а менять 5 долларов не соглашались в первом табачном магазине; в следующем не было Camel, а сдачу он получил серебром и никелями. Эти мелкие осложнения являлись не случайностью, показывая Бобу Кастэру трудности предстоящей борьбы: где всё и все, ничтожное и крупное, выступят против него одного.

По началу он решил побывать у доктора после визита к Сабине, но обнаружилось, что времени впереди, — прорва… а сидеть в людном месте казалось невыносимым. Наскоро закусив и выпив кофе, причем для этого понадобилось все же снять перчатки и распутать кашнэ («так, по частям, по частям, собака»), — он, идя по линии наименьшего сопротивления, позвонил Поркину, который уже пользовал Боба Кастэра от предполагаемой atlet's foot.