Амори

XLIX

Весь следующий день Амори тщетно надеялся получить письмо: его хотят видеть и объясниться.

Он ждал напрасно, письма не было.

Но через день, в четверг, начался третий период: Антуанетта обращалась с Раулем крайне сдержанно. Амори, однако, не удостоился большего, чем раньше.

Но Филипп неожиданно оказался в центре благожелательности Антуанетты, в ослепительных лучах ее внимания, какие ранее поочередно освещали Амори и Рауля. Бедный молодой человек был ослеплен.

Было очень забавно наблюдать за Филиппом, выдвинутым почти против его воли на первый план интриги, в которой участвовали такие светские львы, как Амори де Леонвиль и Рауль де Менжи.

Бедный Филипп не только не оказался на высоте своего положения, но, очевидно, он хотел бы отказаться от него, он был испуган своим счастьем. Он испытывал какую-то неловкость, даже стыд, которые заставляли его уклоняться от милостивого внимания Антуанетты. Каждую минуту он словно просил прощения у своих соперников, делающих вид, что не замечают этого.

Но каждый из них мысленно задавал себе самые нелестные вопросы, касающиеся объекта этого странного каприза, Антуанетты.

Как Антуанетта, такая гордая, такая благовоспитанная и… насмешливая, могла отличать человека, столь недостойного ее? Это было непонятно, невозможно, удивительно. Конечно же, они ошиблись, и этот каприз пройдет к следующему вечеру. Они с нетерпением ждали субботы.

В субботу повторилась программа четверга: внимание Антуанетты, замешательство Филиппа. Больше они не могли ошибаться: именно Оврэ был избранником. Бедный молодой человек не знал, что делать. Семь месяцев пренебрежения Антуанетты заставили его страдать меньше, чем эти два вечера благосклонности.

Читателю понятно, что, хотя на лице Филиппа читалось полное смирение, по мере того, как его звезда всходила, к Амори возвращались его прежняя холодность и высокомерный вид.

Вы поймете, что Амори имел некоторое право быть недовольным, когда узнаете, что уже трижды, проезжая перед особняком своей воспитанницы, суровый опекун заметил какого-то незнакомца, бродящего вокруг и постаравшегося скрыться, когда его заметили. Но не так быстро и ловко, чтобы Амори не уловил сходства между назойливым пешеходом и своим старым другом Филиппом.

Эти встречи повторялись каждый раз, когда Амори проезжал по улице, и довели его возмущение до предела. Неужели этот ничтожный Филипп, робость которого он знал, осмелился бы на подобное, если бы его не поощряли?

Антуанетта была неузнаваема: кокетничать с глупцом! Кончится это тем, что она скомпрометирует себя! Амори — ее опекун, друг, брат — не мог этого вынести. Он должен поговорить с ней серьезно и откровенно, как сделал бы господин д'Авриньи на его месте. А пока он проедет по улице десять раз вместо одного, чтобы удостовериться, что этот дерзкий был именно Филипп.

А в это время Рауль де Менжи тоже испытывал некоторое душевное беспокойство и тоже был погружен в размышления.

Сначала он удивился резким изменениям температуры женского барометра. Затем стал наблюдать за происходящим с тонкостью и внимательностью дипломата.

Поэтому, когда в конце мая дядя, видевший, как постепенно растет успех Рауля, и считавший его в зените славы, спросил, как идут его дела с Антуанеттой, виконт ответил:

— Мой дорогой дядя, полагаю, что вы совершенно напрасно заставили меня проделать восемьсот лье, чтобы я женился на женщине с улицы Ангулем. Во всяком случае, заявляю вам, что я легко откажусь от Изабеллы, под балконом которой каждое утро прогуливается такой Леандр, как Филипп, и такой Линдор, как Амори.

— Рауль, — важно сказал граф, — некрасиво опираться на слухи.

— Но, дядя, — ответил Рауль, — на этот раз я не полагаюсь на данные посольской полиции, я верю тому, что я видел.

Но граф, вместо того, чтобы выслушать племянника сурово отчитал его. Он не хотел, чтобы даже тень подозрения падала на его милую подопечную.

Рауль не настаивал, он был очень корректен и замолчал с тем чувством почтения, какое питает любой хорошо воспитанный племянник к дяде, обладающему пятьюдесятью тысячами ливров дохода. Кроме того, он являлся его единственным наследником.

У Рауля де Менжи был друг, занимавший дом напротив известного нам особняка на улице Ангулем. Каждое утро Рауль приходил к другу поболтать и выкурить сигару. По причине своего душевного волнения и ежедневного времяпровождения за сигарой он видел все, что происходило на улице, поскольку окна были по-прежнему закрыты, а шторы опущены.

Хотя господин де Менжи сначала не придал значения, вернее, не хотел придавать значения открытиям своего племянника, он был поражен ими и тотчас написал Амори, прося уделить ему время для разговора.

Это происходило тридцатого мая, в четверг.

Амори как раз собирался выходить и, получив письмо господина де Менжи, тотчас отправился к старику, которого он уважал и отеческую привязанность которого постоянно ощущал.

— Господин Амори, — сказал граф, — разрешите выразить вам мою признательность за то, что вы поспешили последовать моему приглашению. Я знаю, что мое послание застало вас у двери, но я должен вам сказать два слова, и я уверен, что вы их поймете без излишних объяснений.

Вы обещали господину д'Авриньи опекать его племянницу, быть ей Советчиком, наставником, братом?

— Да, господин граф, я дал это обещание, и я его сдержу.

— Следовательно, вам дорога ее репутация?

— Больше, чем моя, господин граф.

— Так вот я должен вам сказать, что некий молодой человек, — господин де Менжи сделал ударение на последних словах, — без сомнения, ослепленный своей страстью — и хотя надо многое прощать безумно влюбленным — он компрометирует Антуанетту своим частым появлением на улице, где она живет. Иногда неосторожность его доходит до того, что он, не отдавая себе отчета, останавливается под ее окнами.

— Я вам отвечу, господин граф, — сказал Амори, нахмурив брови, — что вы не сообщаете мне ничего нового. Я знал, что вы скажете именно это.

— Но, — продолжал господин де Менжи, который хотел дать понять одному из виновников всю серьезность положения, — неужели вы думали, что, кроме вас, никто этого не знает?

— Да, господин граф, — сказал Амори, все больше хмурясь, — я действительно думал, что только мне известно об этом легкомыслии. Кажется, я ошибся.

— Конечно, вы понимаете, мой дорогой господин де Леонвиль, — заговорил граф, — что честь Антуанетты вне подозрений, которые могло бы вызвать подобное поведение. Однако…

— Однако, — продолжил Амори, — вы считаете, господин граф, что эти выходки должны прекратиться как не совсем приличные? Таково и мое мнение.

— Именно с этой целью, признаюсь вам и прошу простить мою откровенность, я и пригласил вас, мой дорогой Амори.

— Сударь, — сказал Амори, — я даю вам слово чести, что, начиная с сегодняшнего дня, эта ситуация изменится.

— Мне достаточно вашего слова, мой дорогой Амори, — ответил господин де Менжи. — С этой минуты я закрываю глаза и уши.

— А я, сударь, благодарю вас за доверие, с которым вы поручаете мне пресечь попытки этого безумца и нахала.

— Как! Что вы этим хотите сказать?

— Господин граф, — сказал Амори очень значительно, — честь имею откланяться.

— Простите, мой юный друг, но мне кажется, что вы меня плохо поняли или даже совсем не поняли.

— Что вы, господин граф, я прекрасно все понял, — ответил Амори.

И, поклонившись еще раз, он вышел, не дав господину де Менжи добавить ни слова.

— Ах, это ничтожество! — вскричал Амори, вскакивая в свой экипаж. Он не сомневался, что выговор относится к Филиппу. — Итак, я не ошибся, именно твою милость я видел перед домом на улице Ангулем. И ты компрометируешь Антуанетту! Черт побери, я давно жажду надрать тебе уши, и если такой человек, как господин де Менжи, дает мне совет, я с тем большим удовольствием это сделаю.

Так как он не давал никакого приказа, лакей, закрывая дверцу, спросил:

— Куда сударь изволит ехать?

— К господину Филиппу Оврэ, — ответил Амори тоном, в котором внимательный слушатель уловил бы угрожающие ноты.