Амплуа - первый любовник

Глава 6 Овал и угол

Павлу Когану вольно было рисовать угол, но за что он не любил овал?

Эллипсоид (объемный вал) — желудь, эллипсоид — яйцо, то есть зародыш жизни. Угол — клин. Клин -клином вышибают. Но иногда клин может и застрять…

У первого советского атомохода — ледокола «Ленин», построенного во времена Хрущева, — нос был заострен углом (квадрантом), и нос «Ленина», врезаясь во льды, застревал в них. А вокруг него ходили ледоколы менее мощные, но более удачной конструкции и, ломая льды, освобождали атомоход из ледового плена.

Корпус ледокола «Адмирал Макаров», построенного по чертежам Макарова в первые годы XX века, имел форму яйца — льды, сжимаясь, выталкивали его на поверхность.

Угол — нетерпимость. Овал — приспособляемость. Ограненный алмаз режет углом граней стекло, буравит твердые массы, овал легко вплывает в раздвинутые углом пространства. Среди гениев человечества были (и есть, конечно) углы и овалы. Леонардо да Винчи — овал. Микеланджело — угол. Чехов — овал. Бунин — угол. Кто из них нам дороже? Кому кто.

Овал и угол — Менглет и Ершов в деле создания своего театра дополняли друг друга.

Ершов, хмурясь, резал, нападал!

Менглет с улыбкой упрашивал.

Им предложили Сталинабад: крайний форпост советской державы, где, кроме тарантулов и скорпионов, обитали загадочные таджики и смельчаки русские. (Басмачей разгромили совсем недавно.) В ответ на запрос Всесоюзного комитета по делам искусств — нужен ли русский театр в Сталинабаде, Управление по делам искусств Таджикистана ответило телеграммой: «Театр не нужен пришлите лучше легковую машину».

Управление это жестоко ошибалось! Русский театр был нужен не тарантулам и скорпионам, не таджикам, театр был нужен русскому населению. Но и это не главное. Театр требовался Красной Армии — оплоту советской державы в отдаленной горной республике. Чем в свободное от строевой подготовки время хлестать русскую горькую, лучше постановку посмотреть!

В Ташкенте работал театр Средне-Азиатского военного округа — CAB О. Командиры и красноармейцы культурно развлекались (слово «солдат» еще не было возвращено в армию). В Сталинабаде красноармейцам и командирам доставались только киношка, залетные халтурщики гастролеры и местная самодеятельность. А Дом Красной Армии уже возвышался над глиняными хижинами-«кибитками».

Кто— то где-то кому-то «указал», и решение послать в молодую республику молодых актеров (комсомольцев-энтузиастов) было принято. Открыть театр требовалось к 20-летию Великого Октября (то есть 7 ноября 1937 года), до открытия оставалось меньше двух месяцев. Но пьеса уже была найдена -«Земля» Н. Вирты, и роли распределены. Нашелся и директор театра — Абрам Григорьевич Ицкович, не комсомольского возраста, но энтузиаст.

Он учился в Сорбонне (или в Цюрихе?), имел высшее медицинское образование и разговаривал со страшным еврейским акцентом. Русскую свою жену он называл Наташкэ, печалясь о полурусском сыне, говорил: «Мой Вовкэ — это ж наказание!» «Быстро» у него звучало как «бистро». Курил он только сигары, почти не вынимая изо рта. Участвовал в Гражданской войне (естественно, на стороне красных) -врачом. Один глаз у него был стеклянный, но другой глядел хитро и зорко. Носил Абрам Григорьевич двустороннее пальто (старое, но заграничное) — то вверх кожей, то вверх клетчатым сукном — и авиационный шлем. Вставной глаз иногда вынимал и мыл под краном.

Ицковича все полюбили и окрестили его Папой. Папа обещал вырвать для переезда отдельный вагон.

Папа вагон вырвал! В зареве массовых расстрелов старой ленинской гвардии и высшего военного командования Красной Армии диковцы отправились по тридцать седьмому году в дальний путь.

После «Земли» решено было возобновить «Бедность не порок». Все исполнители в вагоне… кроме Зиночки Карповой.

Но Ершову и Менглету повезло. На актерской бирже они подобрали Валю Русанову красавицу писаную. Брюнетка (как Зиночка), пониже ее ростом, но неизменно на высоких каблуках, с пышной грудью и осиной талией.

Русанова на Ершова и Менглета произвела неотразимое впечатление. Но Жорик видел в ней только лирическую героиню, а Ершов… Героиню он тоже видел, но видел в ней и прелестную женщину: длинные густые волосы, собранные в пучок, отливали бронзой (хна-басмоль), тонкие брови (выщипанные, о чем Ершов не подозревал) выгибались над сверкающими глазами, носик с горбинкой и рот… Истинное чудо?!

«Вашим бы ртом, Валя, да воду пить!» — говаривал один из ее прежних поклонников. Все тридцать два — без пятнышка! Валя занималась с Ершовым — Любовью Гордеевной, то в коридоре, то в тамбуре. Петя любовался ее глазами и ртом. Аля стояла у окна возле уборной и методично отдирала пленку с обветренных губ (это, как потом выяснилось, было признаком ревности).

Когда Ершов отходил от Вали к жене, к ней тут же подбирался Александр Дегтярь. И вместо того чтобы учить роль — кулака Сторожева («Земля»! Премьера!), любезничал с Валей. И Васе Бабину, Мите из «Бедности», его новая Любовь Гордеевна нравилась. И Олежка Солюс туда же! По молодости лет Олежка величал ее почтительно: «Валентина Сергеевна», но думал о ней без всякого почтения — «хороша девка». Только где ж ему — после могучего Дегтяря?

Розовый пупсик Лиза Чистова тоже влюбилась в Русанову. Тайком Лиза страдала по Солюсу, но Русановой поклонялась открыто и даже слегка напоказ. Лиза стала ей как бы младшей сестренкой, субреткой при героине, Русанова поверяла ей свои тайны. Она, оказывается, испытала горечь неудачного замужества, у нее больное сердце… Светлые кудряшки Лизы нежно щекотали темную головку Русановой, когда она секретничала с ней.

Коренные диковцы относились к Вале с подозрением.

— Чего это она так хрипит-шипит? — удивлялась Ольга Якунина.

— Мороженого в жару объелась — охрипла, отвечал Менглет.

— Это она вам так сказала? — допытывалась Лида Бергер.

— Она.

— Она соврала, — утверждала Лида. — Безголосую вы, братцы-кролики, на бирже подобрали!

Менглет сам уже так подумывал, но еще надеялся, что хрипота пройдет. Шептала Русанова с партнерами искренне, взволнованно, явно была талантлива… Только почему ее в Театре Революции не оставили? Она же школу этого театра окончила вместе с Борисом Толмачовым? Толмазов — в Театре Революции и подает надежды, а Валя до биржи в совхозно-колхозном театре мыкалась?

Но все эти вопросы были праздными, а праздных вопросов Менглет никогда не решал. Может быть, они с Ершовым ошиблись, пригласив Русанову, но теперь не из вагона же ее выкидывать? И к тому же Ершов уверяет: Валя совсем не хрипит, просто у нее голос не очень сильный, но зато приятного тембра.

Якуниной жалко было, что Горячих не поехала. Ольге было плевать, что Люся с Диким жила. Люська — ей не помеха. Менглет ее звал — сама отказалась, дура! Замуж поторопилась, на всякий пожарный! Чтобы ее за Дикого не мытарили… А Дикого не сегодня-завтра освободят. Поймут — ошиблись, освободят.

Ольга всю дорогу хохотала, пела вместе с Алей и мужа, Костю Лишафаева, к Русановой не ревновала. Костя был придан Ольге, как земля колхозам. Ольга жалела и о Ласике — Лазаре Петрейкове, он Менглету почему-то не доверял… И Ершову тоже. Ласька еще до ихнего ухода из БДТ смылся. Вроде бы Алексей Денисович ему сказал: «Я хожу по острию ножа — оставь меня, пока не поздно». Но вряд ли это факт — наверняка выдумка Ласькина. Но что правда, то правда: Дикий его любил, а уж Ласька Дикого — как цуцик хозяина! Ушел! И в Театр имени Евг. Вахтангова поступил: на роль Люсьена в «Человеческой комедии» взяли. Возможно, сочиняет, а может, и нет — у Ласьки ведь и рост и голос. «Красавец» стал наш Ласинька.

Кашутин исчез… Но его точно не арестовали… Может быть, к матери в провинцию уехал? Но с Кашутиным у Ольги — никогда ничего общего. Общий смех, каток, розыгрыши, шутки-прибаутки Ольга разделяла с тезкой дочери Жорика Майкой, смешной болтуньей из «Двух болтунов» Сервантеса. Майка ушла из студии вместе с Драгунским, считая, что при Горячих ей у Дикого ничего не светит. Ее сразу приняли в Московский театр транспорта. Там она сразу замуж вышла и уехала с мужем на Северный Урал. Оттуда ее Менглет и Ершов вытянули вместе с мужем — кота в мешке взяли! Но вроде не ошиблись.

Высокий, широкоплечий, узкобедрый, светло-русый, темнобровый, с ямочками на щеках, представляясь, он говорил о себе: «Бендер… но не Остап!» Верно. Александр Бендер не был «сыном турецкоподданного». Отец его сын фабриканта из немцев Поволжья, мать — русская, вырастил русский отчим. Александр Александрович, да просто Шурик, и Менглету и Ершову, вообще всем, приглянулся. Улыбчивый, как Менглет, он любил поэзию, как Ершов, и они вперебивку читали друг другу Пастернака. Ольга стихов Пастернака не слушала (заумь!), но Май-киным выбором была довольна — очень симпатичный молодой человек!

С неприязнью Ольга косилась на Якова Штейна: нос на троих рос — одному достался, шея бычья и вся в следах от волдырей. А Менглет его пригласил (да еще с женой?) — с какой стати? Ассистировал Дикому во многих его спектаклях, ну и что? Для чего Жорик худруком их театра его назначил? Носатый Штейн им Дикого не заменит. Лучше бы Жорик сам себя в худруки определил! Ольга с Менглетом в Доме ученых в шахматной-бархатной комнате целовалась, тайком от Кости. Жорик свой, а Штейн из ВЦСПС — чужак! Как он «Землю» поставит — вопрос. А не вопрос, что он свой большой нос уже задирает! Главрежем-худруком себя понимает и все молчит! Косову — любовницу Антонова в «Земле» — Гафе Миропольской дал! Лиша-фай удивился: «Разве ты бы не смогла?» — «Ясно -смогла». А Штейн Косову — Гафе! Нина Трофимова, жена его, совсем никому не известна! Тонкая, как глиста, вокруг Штейна извивается и молчит. Спросишь ее о чем-нибудь, тряхнет темной гривой, буркнет «да» или «нет» — и точка!

Всем понятно, сейчас Жорик у них главный! А Валя Королева как была скромницей, так и осталась! Трофимова, за сто верст видно, — гордячка.

…Кокон Волчков (замечательный муж болтуньи в «Двух болтунах») выводил медовым тенором: «Аникуша! Аникуша! Если б знала ты страдания мои…» Виктор Бибиков, приятель Менглета еще по ЦЕТЕТИСу, издыхая о Русановой, слагал первые строки поэмы-летописи. Начиналась поэма с отъезда актеров в Стали-набад…

…Поезд мчался по тридцать седьмому году мимо колючей проволоки лагерей, мимо колхозов, передовых и отстающих («отстающих» в такой степени, что им «передовых» никогда не догнать, ибо ноги от голода не волочатся).

Молодожены Яша Бураковский и Галина Степанова ворковали. Молодожен Лишафаев старался всегда быть возле Ольги, даже когда роль бандита Антонова («Земля» Вирты) учил… Папа мыл стеклянный глаз под краном, а Менглет споласкивался в уборной каждое утро и вечер с головы до пят. Жара Азии подступала.

«Только бы никто не запил в начале сезона», -думал Менглет. А запить могли и Бабин, и «сопатка-талант» Ширшов.

Но в вагоне мертвецки пьяным еще никто не валялся. И Жорик надеялся: «Не запьют! У всех же роли! Все будут заняты с утра до вечера. Не запьют».

А Ершов, с которым Менглет ежедневно советовался, сердито рявкал: «Выгоним! Заменим! Тут же! А премьеру выпустим в срок».

Для Вали Королевой в «Бедности…» и «Земле» ролей не нашлось. Но мгновенно загоревшая под солнцем Средней Азии, бьющим в окна, Валя была Менглету желанна — как в пору поездки по раскулаченным селам. Дочка в Воронеже отвыкла от родителей, но что поделаешь? Взять ее в бывший кишлак Душанбе — рисковать здоровьем голубоглазой попрыгуньи-бегуньи. С ним его «Королёва-королева» — и он всегда будет с ней. Заглядываться на других ему теперь просто времени не останется.

По тридцать седьмому году мчался вагон, набитый смехом, весельем, поэзией, пением, шутками, недальновидной и потому счастливой молодостью. Конечно, есть перегибы, но «жизнь — хороша! И жить хорошо!» — как сказал поэт. Правда, он через три года самоубился, но в 10-летие Великого Октября он же был уверен, что ему — «жить хорошо»!

И пышнотелая Аля, у которой двое близких друзей были за решеткой, пела:

И орали на весь вагон энтузиасты:

…И вот Сталинабад. Все толпились возле окон. В жарком мареве чуть поблескивали снеговые вершины.

— Горы! — воскликнула Королева. — Жорик, нас встречают горы!

— Они совсем близко! — удивился Менглет.

— Это только так кажется, — сказал Ершов. Горы далеко…