Амурские ребята

Глава первая «СЮРКУФ, ГРОЗА МОРЕЙ»

Свежий амурский ветер гнал пыль по дороге. По самой середине широкой улицы, мимо красных двухэтажных флигелей матросских казарм бежал парнишка лет двенадцати, с обветренным, загорелым лицом, веснушчатый и курносый. Золотистый чуб лихо торчал из-под потертой бескозырки. Бушлат, застегнутый на один крючок, раздувался черным пузырем на ветру. В одной руке парнишка держал удочки, а в другой — ведерко.

Мальчик пробежал мимо водокачки, мимо матросской лавочки, торговавшей хлебом, сахаром, керосином, кетой и лубочными картинками, и свернул на пустырь, на котором, словно грибы, росли домики с подслеповатыми окошками. Тут мальчик вдруг остановился: он увидел на пустыре худенькую девочку в полосатой тельняшке и короткой, до колен, юбке. На загорелых ногах у нее были огромные матросские порыжелые штиблеты. Солнце золотило ее светлые волосы, заплетенные в косички. Девочка достала из большой круглой корзины белую матросскую форменку, свернутую жгутом, поднялась на цыпочки и стала развешивать ее на веревке. Глаза у девочки были широко раскрытые, синие, словно васильки, а тоненькие руки покрыты коричневым загаром.

«Опять эта Глашка! — подумал Павка. — Начнет сейчас приставать и дразниться — ввек не отвяжешься».

Других девчонок Павка просто не замечал. Все они вели себя тихо, смирно, бегали в школу, хихикали по углам или ходили по улице по-двое, обнявшись и секретничая. Глашка же совсем была не похожа на других девчонок. Она никогда не играла с ними. Она любила мальчишеские игры и требовала, чтобы мальчики принимали ее в свою компанию.

Ох, уж эта Глашка! Всегда-то она попадалась на Павкином пути. Сядет ли он ловить рыбу в укромном местечке — Глашка тут как тут, приплетется с огромной корзиной и нарочно полощет белье под боком, мутит воду, пугает рыбу и еще насмехается над рыболовом. Размечтается он с друзьями о том, как он вырастет, пойдет на корабль служить, выслужится на боцмана, а после станет командиром, — вдруг Глашка тут как тут, трясет своими крысиными косичками, таращит круглые, словно плошки, глаза.

— Командиром будешь? Как же!

И самое обидное, что Глашку ничем не запугаешь. Сколько ты с ней ни ругайся, последнее слово всегда останется за нею.

Павка решил обойти девчонку стороной. Но она уж заметила его и крикнула:

— Много рыбы наловили?

— Наловите вы столько! — буркнул под нос Павка. Он прошел мимо Глашки, стараясь не смотреть на нее. Она крикнула ему что-то вслед. Наверняка опять насмехается над ним!

«Ну ее, некогда с девчонкой ругаться», решил Павка и, не оборачиваясь, пошел к поселку.

Возле одного из домиков, у раскрытых дверей, обе половинки которых были ярко размалеваны гребешками, ножницами, щетками и пульверизаторами, изрыгающими зеленую жидкость, стоял коротенький человечек в ватных синих штанах и в стеганой синей куртке.

— Никашка! — крикнул парнишка, подходя к человечку. — Забирай улов, давай денег.

Человечек снял с ведерка тряпку, вынул трепещущую щучку и подержал ее в руке. Потом, подсчитав на-глаз содержимое ведерка, зашел в домик. В домике стояло парикмахерское кресло, а на подставке перед зеркалом в красивых флаконах дрожали зеленые, фиолетовые и красные душистые жидкости. Никашка откинул занавеску, с которой скалили зубы чудовищные драконы, пожиравшие синих птиц, и исчез за нею. Парнишка поджидал его у порога. Он разглядывал вывеску — «Стрижка и брижка. Г.г. флотским скидка» — и в нетерпении переступал с ноги на ногу.

Никашка не в первый раз покупал у парнишки рыбу. Он давно жил в военном городке, и звали его вовсе не Никашка. Но настоящее имя Никашки было так трудно выговорить, что его никто не помнил. Никашка брил и стриг все начальство, матросов и ребят за весьма доступную цену. Он был всегда вежлив, всем улыбался, причем рот его с толстыми губами съезжал то на левую, то на правую щеку. Намыливая клиентов, Никашка занимал их разговорами и всем верил в долг, никогда никому не напоминая об отдаче. Поэтому клиентов у него было более чем достаточно.

Павка тоже ходил стричься в парикмахерскую к Никашке. В парикмахерской всегда стоял необычайно приятный запах: пахло резедой, ландышами, фиалками и еще чем-то неизвестным, но удивительно вкусным. Павка важно садился в кресло и говорил:

— Постричься.

Парикмахер брал блестящие острые ножницы и начинал стричь Павку. Ножницы летали вокруг Павкиной головы, казалось, не касаясь волос. Клочья остриженных золотистых волос летели во все стороны. Павка рассматривал зубастого дракона, пожиравшего птиц, и думал:

«А чем бы мне освежиться: фиалковым экстрактом, вежеталем или хинной водой? Пожалуй, лучше фиалковым экстрактом: он и пахнет дольше и больше вызывает зависти у портовых мальчишек».

Никашка покупал у Павки весь улов рыбы и платил не обсчитывая, не больше и не меньше, чем Павка мог бы выручить на базаре.

Вот и сейчас он вышел наконец из парикмахерской и протянул Павке на желтой сухой ладони деньги.

— Молодая человека хочет купить себе шлюпку? — спросил, ласково улыбаясь, Никашка. Его оттопыренные уши смешно задвигались, а усы, черные и жесткие, как сапожная щетка, приподнялись кверху, обнажая острые, как у собаки, зубы.

Шлюпку! Это было затаенной мечтой всех мальчиков городка. У Павки и его приятелей был старый-престарый баркас, похожий на дырявое корыто. То ли дело своя собственная шлюпка, новенькая, выкрашенная светлой голубой краской! По ночам ее можно привязывать к пристани тяжелой и крепкой цепью, а днем — птицей лететь на ней по Амуру, рыбалить, перебираться на пустынный и дикий остров, рыть пещеры, играть в пиратов, ходить на абордаж, устраивать гонки... Да мало ли что можно сделать, имея свою собственную шлюпку с веслами, с парусом и с флагом!

Но шлюпка стоила так дорого, что если даже наловить пудов пятьдесят рыбы и продать ее за хорошую цену Никашке, все равно на покупку шлюпки нехватило бы денег.

— Нет, — сказал Павка вздыхая и спрятал деньги. — На шлюпку нехватит.

— Каждая молодая человека должна иметь своя шлюпка, — продолжал Никашка. — У вас, молодая человека, брат капитана, и вы должна быть капитана.

— Ну, какой мой брат капитан, — сказал Павка, — он матрос-комендор «Грозы», председатель судового комитета.

— Харабрая матроса, — похвалил Павкиного брата Никашка, — очень харабрая матроса.

Он прищурил раскосые глаза и спросил:

— Когда ваша брата уходит в похода, ваша с собой берут?

— Ну да, беру-ут, — огорченно протянул Павка. — Нельзя меня взять. Запрещается.

— Жаль, жаль, — покачал головой Никашка. — Я бы был капитана, я бы всегда с собой брал такая хорошая молодая человека. Я слыхала, ваша брата стреляет из пу-пу-лемета?

— Ну да-а, — сказал Павка, — из пулемета. Из башенного орудия он стреляет. Понял? Из башенного.

Павка хотел уже описать орудие, которым отлично владеет брат-комендор, но Никашка вдруг заулыбался, заерзал, весь изогнулся крючком, смотря колючими, острыми глазками мимо Павки. Павка обернулся. К парикмахерской подошел командир одного из кораблей, седой моряк с нашивками на рукаве кителя.

— Извиняюсь, молодая человека. Работать надо. Такая приятная беседа. Прошу заходить, — сказал любезно Никашка, наклонив голову, покрытую черно-синей жесткой щетиной. Он откинул занавеску с оскалившим зубы страшным драконом, пропустил вперед клиента и сам вошел в парикмахерскую.

Павка добежал до матросской кооперативной лавочки. Отставной хромой боцман Остап с такими длинными и пушистыми усами, что казались они невзаправдашними, отвешивал на весах фунт колотого сахару высокому матросу.

Павка отлично знал этого матроса. Это был Глашин брат, механик с «Грозы» Иван Павлович Косорот. Он был очень похож на свою сестру. Такие же широко раскрытые, словно плошки, глаза, такие же крепко сжатые губы. И характер совсем Глашкин: никого и ничего не боится.

Про Косорота рассказывали чудеса. Рассказывали, что когда однажды в город приехал зверинец, матрос вызвался войти в клетку с большущими медведями. Собралась огромная толпа. Матрос вошел в клетку, медведи стали рычать. Но Косорот сказал медведям: «За ваше здоровье», выпил стопку водки и закусил огурцом. Потом он спокойно вышел из клетки.

В начале войны он однажды вступился за товарища. Схватил за ноги злого, драчливого кондуктора и перебросил через борт в реку. Кондуктор хлебнул воды, вылез мокрый на палубу, отряхнулся, словно собака, погрозил Косороту кулаком и пошел жаловаться начальству. Косорота судил военный суд. Приговорили его к каторжным работам на острове Сахалине. Косорот пробыл три года на Сахалине, в тюрьме. Совсем недавно, в революцию, он вернулся домой и стал снова служить на флотилии.

— А, Павка! — приветствовал Косорот мальчика. — Ты что же Глашку мою обижаешь?

— Ее обидишь, как же, — протянул Павка, но сам сразу насторожился. Он только вчера подрался с Глашей. Наверное, она успела пожаловаться брату. И вот он теперь задаст Павке! Но Косорот протянул Павке кусок сахару.

— Сахару хочешь?

Павка взял сахар недоверчиво и осторожно: а вдруг он сахар даст, а потом как начнет — за Глашку-то... Но Косорот вынул из кармана бушлата деревянный портсигар и закурил. Павка отлично знал этот портсигар. На нем был вырезан рисунок: якоря, оплетенные змеями. Этот рисунок вырезал сам Косорот, когда был еще на Сахалине.

Косорот сказал Павке:

— Ты не очень ее того... кулаки-то не шибко в ход пускай. Хоть она и отчаянная, а все же девчонка.

— Ладно, — осмелев, сказал Павка, — дерется она почище мальчишки.

Косорот и Остап засмеялись.

— Ну, говори, зачем прибег? — спросил дядя Остап.

— За выпусками, — ответил Павка, показывая полученные от Никашки деньги.

— О, це только и бигают, что за выпусками. С ума посходили, — сказал старый боцман, шевельнув усами, и вынул из-под прилавка целую горку тоненьких книжек в разноцветных обложках. — Выбирай, что ли...

Он разложил книжки перед Павкой.

Это были чудесные обложки! Ярко-красный парусный корабль с черным флагом на мачте палил желтым пламенем из всех орудий. Синее море бушевало. По морю бегали белые барашки. На носу корабля стоял, скрестив руки, статный человек в красном камзоле, с кинжалом у пояса. Это был любимец и герой всех мальчиков города «Сюркуф, гроза морей», — двадцать выпусков, по три копейки каждый.

Остап любил Павку и часто давал ему читать выпуски даром. Но читать — это одно, а вот купить выпуски в полную свою собственность! Счастливцев, обладавших всей серией легендарных приключений, среди мальчиков — приятелей Павки — не было. Обладатель двух выпусков считался зажиточным человеком, имевший пять выпусков подряд — богачом, а Павка за свои восемь замусоленных, зачитанных до дыр книжек пользовался таким почетом, что с ним мог сравниться только дядя Остап, хромой боцман в отставке, друживший с ребятами и рассказывавший им сотни всяких историй.

И вот теперь Павка мог купить еще пять, нет, не пять, а целых шесть выпусков похождений знаменитого пирата, грозы морей.

Он развернул выпуск девятый. Этого выпуска он еще не читал. Вот это похождение, так похождение! Храбрый пират встретил военный корабль английского флота. Корабль был послан самой королевой для уничтожения пиратов. Королевский корабль выпалил из пушки и ждал, что Сюркуф немедленно сдастся. Но пират стрельнул ядром в ответ и, распустив все паруса, ринулся на англичанина. Нос пиратского судна впился в борт английского корабля. Раздался громовой треск. «Пушки, — читал Павка, — попадали с пье... с пьедесталов». Вот здорово закручено — с пьедесталов! Пираты с криком прыгали на борт королевского корабля. Они размахивали над головой кривыми кинжалами. Они сбрасывали за борт матросов. Они не щадили офицерских жизней, а капитана, поймав, привязали канатом к мачте. Капитан в блестящем, расшитом золотом мундире стоял у мачты и просил пощады. Сюркуф благородно подарил ему жизнь.

Павка так увлекся чтением, что забыл и про боцмана и про Косорота. На секунду оторвавшись от книжки, он увидел, что Косорота уже нет, а старый боцман облокотился на стойку, положил локоть среди блюд с розовой кетой и серебристыми селедками и смотрит на него.

— Отобрал выпуски, молодец?

— Отобрал, — ответил Павка, с сожалением отложив на прилавок книжки, на которые нехватало денег. Он заплатил за выпуски, спрятал шесть драгоценных книжек под бушлат, простился с Остапом, и вышел на крыльцо.

Остап окликнул его своим густым басом:

— Павка!

— Я, дяденька Остап.

— Не забыл передать Петрусю, чтоб приходил ко мне вечерять?

— Не забыл.

— Да будь ласков, забеги к Никите Сергеичу в мастерские.

Это нарушало Павкины планы, но он обещал:

— Есть забежать к Никите Сергеичу.

Так всегда отвечали на кораблях матросы, и Павка всегда старался разговаривать настоящим, морским языком.

— Скажешь, что дядя Остап его ждет вечерять. Да и сам заходи до мене, — пригласил старый боцман Павку.

— Есть зайти, дяденька Остап. Спасибо, — обрадовался Павка.

— Шестьдесят рокив, хлопец, исполнилось мне сегодня.

— Ой, какой ты старый! — не удержался Павка.

— Старый? Я до ста доживу, и то молодой буду. Ну, тикай до Бережнова!

Павка побежал улицей, сбегавшей с сопки к чугунным воротам портовых мастерских. Он был очень горд, что Остап позвал его в гости. Еще бы!

О старом боцмане рассказывали столько интересного!

Дом его стоял поодаль от остальных домишек, на пустыре, недалеко от матросской лавки, квадратный, крытый черным шершавым толем, с заплаткой, на которой серебром было написано «Шоколад Гала-Петер». На крыше высился деревянный флагшток.

Дом этот, как и его хозяин, был прямо-таки замечательный. Старый моряк, потерявший в русско-японскую кампанию ногу, жил в своем доме словно на корабле. Весь дом он называл кубриком, пол — палубой, лестницы — трапами, крохотную кухонку — камбузом, окна — иллюминаторами, а уборную — гальюном.

В углу на столике у Остапа лежал альбом, в который он с давних пор аккуратно вклеивал все встречавшиеся ему в «Огоньке» и в «Ниве» корабли русского и иностранных флотов. Он никогда не говорил: «открыть окна», а говорил: «отдраить иллюминаторы», никогда не говорил: «вымыть и подмести пол», а — «надраить палубу». Взглянув на часы, Остап никогда не скажет: «двенадцать часов», а обязательно — «восемь склянок». А в большом железном ящике у него были сложены высохшие огромные крабы, чучело заморской зеленой ящерицы, панцырь от черепахи и какая-то облезлая райская птица радужной расцветки.

Все это — трофеи его дальних плаваний и походов.

Ребятам дядя Остап рассказывал несомненно достоверные, но такие удивительные истории, что слушатели разевали рты и одновременно верили и сомневались: а могло ли такое случиться на самом деле? В рассказах Остапа участвовали киты величиной с дом, кровожадные и злые акулы, ловцы жемчуга, страшные взрывы подводных мин, храбрые водолазы, подводные лодки, появлявшиеся в самых неподходящих для них местах и взрывавшие начисто неприятельские дредноуты...

Наконец Павка добежал до чугунных ворот портовых мастерских. У ворот всегда стоял часовой с ружьем. Портовые мастерские занимали огромную площадь. Это был целый завод с кузницами, подъемными кранами, подъездными путями. В портовых мастерских ремонтировали военные корабли Амурской флотилии.

Павка кивнул часовому и вошел в ворота. Визгливый паровозик проскочил перед самым Павкиным носом. Павка отскочил в сторону, огляделся вокруг и перешагнул через рельсы. Кругом все гудело. В больших застекленных зданиях ярко пылал огонь и стучали молотки. Над головой у Павки пролетела по проволоке такая чушка, что упади она вниз, от Павки не осталось бы и мокрого места. Но Павка часто бывал в мастерских и знал, что ничего во всем этом страшного нет, нужно только не зевать: чушка сама вниз никогда не сорвется, а паровоз, если не глядеть по сторонам, никогда не задавит.

Павка ловко лавировал в узких проходах между кузницами, цехами, длинными составами вагонеток, стоявших на рельсах... На деревянных подставках стоял катер, и несколько маляров красили его свинцовою, цвета осенней морской воды, краской. Подальше лежали тяжелые многопудовые якоря. Павка дошел до самого большого здания — с закопченными окнами, с покатою круглой стеклянной крышей. Из здания доносился такой гул, что казалось, будто какой-то великан бьет огромным молотом по листам железа. Во дворе несколько человек с трудом взвалили на вагонетку тяжелый чугунный якорь. Откуда-то подбежал паровозик, пискнул и, подцепив вагонетку, потащил ее за собой.

— Дяденьки, — сказал Павка рабочим, погрузившим якорь. — Мне бы Никиту Сергеича на минуту.

Рабочие вытирали с лица пот.

— А он тебе зачем? — спросил один из них.

— По важному делу, — солидно ответил Павка.

— Ишь ты, по важному делу! — усмехнулся рабочий и ушел с товарищами в цех. Вскоре из здания вышел Никита Сергеич, старик лет шестидесяти, с рыжевато-бурой бородкой и короткими седыми усами. Вид у старика был суровый, и Павка его побаивался. Он слыхал, что Никита Сергеич приехал сюда молодым человеком с оружейных тульских заводов и прожил здесь всю свою жизнь: здесь женился, состарился, потерял и жену и дочь и теперь живет совсем один, бобылем.

— Павка? — удивился Бережнов. — Тебя брат, что ли, прислал?

— Не, не брат. Дядя Остап просили передать, чтобы вечером заходили, — сказал Павка.

— Празднует, значит, свое шестидесятилетие? — улыбнулся в усы Бережнов. — Придем, уважим, так и передай.

Он порылся в кармане своих промасленных широких штанов и достал леденец.

— Пососи, — сказал он, протягивая леденец Павке.

Бережнов бросил курить и всегда носил с собой полкопеечные леденчики. Как захочется курить — возьмет леденец в рот и сосет вместо папиросы.

«Уж наверное вкуснее дыма», подумал Павка, засовывая в рот леденец, пахнувший мятой и грушей.

— Дюшес, — сказал Павка. Леденцы «Дюшес» он считал самыми лучшими конфетами.

— Ну, герой, беги, а у меня и без тебя дела много, — сказал Бережнов. — Скажи Остапу — приду.

— Есть! — ответил Павка по-матросски и побежал, но не обратно, а на сопку, выраставшую между подъездными путями портовых мастерских и рекой. Это было самое высокое место в военном городке. На покатых склонах сопки, по краям пыльной дороги, стояли деревянные домики, крашенные корабельной свинцовой краской. В этих домиках помещалось управление портом и управление мастерскими, а на самой вершине сопки возвышалась серая деревянная мачта, на которой днем вывешивали портовые сигналы, а ночью мелькал огонь.

Павка стал возле мачты.

Внизу, под обрывом, у деревянной пристани, по-морскому — «у стенки», стояли корабли, тесно прижавшись друг к другу. Они казались сверху железными плоскими утюгами. Павка знал, что при желании можно пройти через все корабли без сходен и трапов. Их палубы, обшитые стальной бронею, еле поднимаются над водой. Из бронированных башен торчат прикрытые парусиновыми чехлами жерла орудий. На корме каждого корабля золотой вязью написано его имя: «Шторм», «Смерч», «Буря», «Гроза»...

На «Грозе» служат и Косорот и брат Петр.

В летнюю кампанию они месяцами не бывают дома. «Гроза» уходит в далекие походы на Амур и Сунгари. Комендор в походах испытывает свою пушку, пулеметчики проверяют резвость своих пулеметов, механик — быстроту корабельного хода, а рулевые — поворотливость на вид неповоротливых кораблей.

Как мечтал Павка пройти на корабле до самого моря!.. Моря он никогда не видел и представлял себе его так: белая пена, как у хлебного кваса, и волны высотой с дом. Берегов не видно, по серому небу стелются черные тучи, а в волнах, наверное, плавают прожорливые и злые акулы. Эх, дойти бы хоть раз до самого бурного моря!..

Но это было никак нельзя: матросам строго-настрого воспрещалось приводить на корабль родных и тем более брать их с собой в дальние походы. Павка знал, что пока не вырастет, не плавать ему на корабле по Амуру.

Скоро придет зима, подумал Павка. Петр станет жить на берегу, в своей халупе. Он будет лишь не надолго наведываться на корабль. Корабли с первыми же морозами выйдут на середину реки и вмерзнут в лед, — похожие на большие и странные жилища: из узких труб всегда будет валить дым, на грозных башнях будет мирно сушиться белье, а матросы протопчут с берега к кораблям по белому снегу желтые тропинки.

И в зимнюю кампанию корабли останутся крепостями, вооруженными скользящими, стреляющими во все стороны пушками, но крепости эти станут неподвижны...

До зимы еще далеко, сейчас только сентябрь.

Павка посмотрел вдаль.

Река чудесно отливала синевой в солнечном свете, и на самой середине ее лежал остров, окруженный пеной прибоя и золотым кольцом прибрежного песка. На пожелтевшей, выцветшей за лето сопке посреди острова чернел рыбачий шалаш. Это был знаменитый таинственный остров пиратов, на котором так любили бывать все портовые ребята.

Слева, в нескольких верстах от портовых мастерских, висел над рекой ажурный железнодорожный мост, и по нему бежал длинный-предлинный поезд. Небо за мостом было словно прикрыто лохматою серою шапкою — это дымили фабричные трубы города Приамурска. Приамурск был не чета маленькому военному поселку — базе Амурской военной флотилии. Приамурск был расположен в восемнадцати верстах от базы. Он лежал на нескольких сопках, на половину деревянный, на половину каменный. Его широкие улицы тянулись на многие версты, то опускаясь глубоко вниз, в пади, то взбираясь высоко на сопки.

Павка часто бывал в Приамурске с братом-матросом. А еще чаще Павка встречался с лютыми врагами портовых ребят — городскими мальчишками. Портовые ребята называли себя «портовиками», а городских именовали «городовиками». При встречах они всегда отчаянно дрались: многие уходили с поля битвы с синяками, с подбитым глазом или носом, с разорванными рубахами и штанами.

Направо, за излучиной широкого Амура, начиналась тайга, густая, непроходимая, темная, без конца, без края. Павка не раз бывал в тайге с друзьями. Они забирались в такие дебри, куда солнечный свет почти не проникал. На головы им сыпались колючие иглы, сухие листья и крепкие орехи. Ребята пробирались все дальше и дальше и иногда забирались в такие места, откуда и выбраться, казалось, совсем невозможно.

Раза два они заходили даже до большого бездонного болота — «Чортова болота». «Чортово болото» с виду было совсем не страшное, на нем росла изумрудного цвета трава, цвели какие-то невиданные белые и желтые цветы, которые очень хотелось сорвать. Но если ступишь за ними неосторожно, шагнешь лишний шаг — никто тебе ничем не поможет. Засосет тебя в один миг, и не останется ничего, ничего...

Павка приложил руку к глазам и поглядел еще раз на остров. Вдруг он нахмурился. На острове кто-то копошился. Какая-то шлюпка пристала к желтой песчаной отмели. Из шлюпки выскочили какие-то люди — отсюда они казались игрушечными фигурками — и стали вытаскивать шлюпку на берег.

— На нашем острове? Городовики? Опять?

Павка терпеть не мог городских мальчишек. Еще бы!

У портовиков отцы и братья — настоящие матросы и плавают на настоящих боевых кораблях, а у городских отцы — рыбники, колбасники и лабазники. Предводитель городовиков хвастливо называет себя «Сюркуфом, грозой морей», — а ведь это попросту Исайка Ионкин, сын толстого кабатчика Ионкина. Тоже Сюркуф нашелся! И вот теперь эти сухопутные крысы осмелились высадиться на острове пиратов. Ну нет, городовикам это так не пройдет!

Не разбирая дороги, Павка побежал с сопки к реке. Камни прыгали у него из-под ног и катились с грохотом. Острые ветки багульника хлестали мальчика по лицу. Толстый пень сунулся под ноги и больно ударил по коленке. Павка сбежал к корабельной пристани, повернул влево, перелез через забор, побежал над самой рекой, спотыкаясь о кочки, и наконец добрался до сторожки баканщика, возле которой ждали его друзья-портовики, храбрые амурские пираты, — многие из них в отцовских старых бушлатах и огромных отцовских заплатанных штиблетах.

— Где баркас? — спросил Павка.

Его лучший друг Нос-Курнос показал на ветхий баркас, на котором наверняка рыбалили еще деды. Краска с баркаса давно сползла и облупилась, а на носу его было написано облезлым золотом: «Ласточка».

— Вперед! В поход! — крикнул Павка.

— В поход! — подхватил Рыжик, быстроглазый, с облупившимся носом.

Ребята наперегонки побежали к баркасу.

«Ласточка» с трудом отвалила от берега.

Павка стоял на корме по-матросски, широко расставив ноги. Черный бушлат был небрежно накинут на плечи.

— Правая греби, левая табань! — крикнул Павка звонким голосом, и гребцы хором ответили: «Есть, капитан!» Баркас, переваливаясь с борта на борт, вышел на середину реки.

— Флаг до места! — скомандовал Павка, и на мачту взвился флаг неопределенного цвета, потрепанный, взлохмаченный, не раз побывавший в отчаянных схватках. Шершавой, загорелой рукой Павка схватил висевшую у него на груди серебряную дудку и поднес дудку к губам. Щеки его надулись, словно два пузыря. Дудка залилась соловьем.

— В оба глядеть! — крикнул Павка.

— Есть в оба глядеть! — ответили гребцы.

Мальчики гребли изо всей силы. Ветер рвал парус, сделанный из потертого матросского одеяла.

Павка чувствовал себя настоящим командиром большого корабля, настоящим капитаном.

— Городовики на острове! — сказал Павка. — Держись, ребята, не поддавайся!

Гребцы приналегли на весла, и неуклюжий баркас рванулся вперед, как подстегнутый кнутом старый конь.

Вдали на острове закопошились черные фигурки. Они столкнули на воду красивую голубую шлюпку, вскочили в нее и отчалили от берега. «Сюркуф, гроза морей», в таком же черном картузе, какие носили все лавочники города, в гороховом пиджаке и в серых штанах, отчаянно кричал, подгоняя своих пиратов. Пираты старались изо всех сил, их шлюпка уходила от Павкиного баркаса.

Павка оглядел своих гребцов. Они гребли не переставая. Им некогда было вытереть вспотевшие лица. Баркас был тяжелый, неповоротливый, а шлюпка городских легко скользила по речной глади.

Павка ясно видел теперь лицо Исайки, его рыбьи белые глаза и шрам через всю правую щеку, полученный в одной из жестоких схваток. Исайка смеялся над портовиками.

С пиратской голубой шлюпки показали конец веревки, что значило: предлагаем взять на буксир. Павка знал, что на море нет более жестокой обиды. Пираты за такую обиду расплачивались кровью.

Павка не выдержал и закричал:

— Все равно догоним!

— Пару нехватит! — донеслось с пиратской шлюпки.

— Всех до одного перетопим! — закричал Павка.

— Корыто развалится! — донеслось издалека.

— Руки-ноги повыдергаем, головы оторвем! — в сердцах крикнул Павка.

Он видел, что тяжелому, неуклюжему баркасу, хоть и зовется он «Ласточкой», не угнаться за легкой на ходу шлюпкой.

— Ау! — еле-еле донеслось до портовиков. Шлюпка была совсем далеко.

— Левая греби, правая табань! — скомандовал Павка, и баркас медленно развернулся носом к острову.

Шлюпка городских совсем скрылась из виду, когда портовики подгребли к острову.

Баркас ткнулся тупым носом в песок.

— Трап спустить! — скомандовал Павка, хотя никакого трапа не было на баркасе. Это значило, что портовики могут сходить на берег. Они стали прыгать в воду. Баркас накренился и зачерпнул воды.

— Легче, легче, вы! — крикнул Павка, чуть не свалившись в реку.

И в эту минуту он увидел на дне своего баркаса в ногах у гребцов белокурую девчонку. Это было так неожиданно, что Павка подумал, не заснул ли он. Но нет! Самая настоящая живая девчонка, мокрая с ног до головы, сидела в шлюпке и таращила на Павку синие круглые глаза! Глашка! Она!!

— Ты как сюда попала? — сердито закричал Павка.

— Она, наверное, в ящике для канатов спряталась, — объяснил Нос-Курнос. — Ишь ты, как ее водой окатило.

— Ну и приставала же ты! — выругался Павка. — Никак от тебя не отвязаться.

Глаша легко спрыгнула на песок. Она подождала, пока мальчики вытащили на берег баркас, и подошла к Павке.

— Ну чего тебе надо? — спросил Павка девочку.

— Я тоже хочу стать пиратом, — сказала Глаша. — Мне одной скучно.

— Ты — пиратом? — расхохотался Павка. — Девчонки пиратами не бывают. Тебе — сидеть дома и форменки стирать. Ну чего уставилась? Мешаешь! Убирайся! — И, отвернувшись от Глашки, он приказал:

— Вычерпывай воду из баркаса.

Мальчики стали вычерпывать ковшиком воду.

— Глашку оставить на острове, — сказал Павка.

— Есть Глашку оставить на острове, — ответил Нос-Курнос, исполнявший обязанности помощника капитана.

— Ты еще поговори, — сказала Глаша. — Попробуй оставить — ухо откушу.

— Разве это девчонка? Это чорт! — пробурчал Нос-Курнос, отходя подальше от Глаши.

Павка решил не разговаривать с Глашей.

Он подошел к мальчикам, продолжавшим вычерпывать воду из баркаса, и приказал одному из них посторожить «Ласточку».

— Пошли в шалаш, — сказал Павка остальным, и они пошли.

Мальчики взбирались по откосу на четвереньках, пробиваясь через колючие кусты. Наконец они добрались до вершины. Павка раздвинул кусты и выглянул. Солнце заливало светом полянку и стоявший тут рыбачий шалаш. Шалаш считался пиратской штаб-квартирой. Вокруг шалаша было множество ям: это мальчики искали таинственные клады. Павка первым подошел к шалашу и поднял рогожу, закрывавшую вход. Вдруг он что-то пробормотал и отступил на несколько шагов. Из шалаша вылез коротконогий солдат в желтом мундире.

В руках у солдата была винтовка с широким штыком, блеснувшим на солнце. Солдат сказал мальчикам:

— Ваша уходи-уходи.

Мальчики переглянулись. Они ничего не понимали. Как мог очутиться на их острове этот странный солдат? Они стояли, переступая с ноги на ногу. Тогда солдат взял винтовку наперевес.

— Ваша уходи-уходи, — повторил он.

— А ну, ребята, айда все к баркасу! — сказал Павка тихо.

Мальчики молча побежали. Они домчались до реки, быстро столкнули баркас в воду.

— И ты садись, — тронул Павка за плечо Глашу.

— И сяду, тебя не спрошусь!

Девочка скинула Павкину руку и спрыгнула в баркас.

— Отваливай! — скомандовал Павка, становясь на корму.

Баркас отвалил от острова и поплыл по течению. Павка взглянул на остров — солдат стоял возле шалаша на сопке и смотрел им вслед. Широкий, словно лезвие ножа, штык блестел на солнце.

Когда Павка добрался до домика дяди Остапа, оттуда уже доносился веселый смех и оживленный разговор.

Окна Остапова домика были ярко освещены. Павка подошел и заглянул в окошко той комнаты, которую Остап называл кают-компанией. Павка увидел на стенах занятные картины: какой-то взорвавшийся военный корабль взлетал на воздух; парусный фрегат мчался на всех парусах по ярко-синему морю; огромный пассажирский морской пароход с четырьмя толстыми трубами, дымя, несся по волнам, совершенно белым от пены. В углу комнаты стоял сундук, — наверное, тот самый сундук, в котором Остап хранил своих крабов, черепах и чучела райских птиц.

На столе стоял самовар, на тарелках было разложено угощение. Гости разговаривали, но Павка ничего не мог расслышать. И Павке стало смешно: люди размахивают руками, смеются, а отсюда кажется, что они словно в кинематографе: губами шевелят, а ничего не слышно.

Остап сидел прямо против окна, нарядный, причесанный, и все расправлял свои пушистые усы.

По левую руку Остапа сидел Косорот, брат Глаши. Косорот так нравился Павке, что он даже своего любимца Сюркуфа представлял себе похожим на Косорота. Всем известно, что Косорот никого и ничего не боится. Вот таким, как Косорот, хотелось быть Павке. И еще он хотел быть похожим на брата, Петра. Вон он сидит рядом с Косоротом — ведь они неразлучные друзья, — коренастый, плотный, крепко сколоченный матрос с карими глазами. Петр очень умный и очень сильный, недаром его выбрали в судовой комитет.

По правую руку от дяди Остапа сидел его зять, рыжий комендор с «Грозы» Илюшка Зазвонов. Он только недавно, весной, женился на дочке Остапа Варе, и вся флотилия веселилась тогда на их свадьбе. Илюшку Павка любил: это был золото-парень, он вечно выдумывал что-нибудь — то новую приманку для рыбы, то какие-нибудь затейливые улочки, а один раз даже подарил ребятам-портовикам сделанную им самим из дерева скорострельную пушку. Пушка, правда, по-настоящему не стреляла, но зато здорово палила горохом.

Рядом с Илюшкой сидела Варя, его жена, курносая, черноглазая, похожая на девчонку. Ее часто вечерами встречал Павка на улице. Она ходила под руку с Илюшкой и с другими матросами и пела песни. Голос у нее был звонкий, пела она хорошо. Павка знал, что она служит где-то в городе в прислугах.

Рядом с Варей сидел Бережнов в старомодном костюме. Галстук у него тоже был старомодный: два голубых шарика, болтающиеся на голубом шнурочке. Он то снимал, то снова надевал свои очки, перевязанные веревочкой. Наверное, он говорил что-то веселое, потому что все смеялись.

Соседом Бережнова по столу был Гаврилов, рабочий тех же мастерских, что и Бережнов, отчаянный человек. К удивлению всех ребят, он переплывал без передышки Амур взад-вперед в тех местах, где и берега-то противоположного почти не было видно. Он любил возиться с ребятами, учил их плавать и играть на гитаре. Веснушки словно божьи коровки усеивали все его лицо, и ребята не раз принимались считать: сколько у него веснушек? Но на второй сотне сбивались и решали, что гавриловские веснушки никак пересчитать невозможно.

Павка прижался носом к окну и пытался разглядеть: кто же сидит спиной к окну, против дяди Остапа? Но в эту минуту дядя Остап заметил его и поманил пальцем. Павка завернул за угол и вдруг наткнулся на большую лохматую собаку. Он удивился: чья же это собака? У Остапа собак не было. Собака лежала у крыльца и даже не зарычала на Павку.

Павка быстро поднялся на крыльцо и вошел в темные сени. Толкнув вторую дверь, он очутился в «кают-компании».

— Где тебя носит? — спросил Павку из-за стола Петр.

— Седай, Павка, седай, — скомандовал Остап, и Петр подвинулся, освобождая для брата место. Павка сел на табурет. Варя улыбнулась мальчику, показав свои белые зубы, и протянула ему тарелку и вилку. «Что бы это мне съесть? — подумал Павка. — Конечно, гуся», решил он. На другом конце стола стояло большое блюдо, а на блюде — коричневый, блестящий, с пупырышками жареный гусь. Но полезть через стол за гусем Павка побоялся. Прямо перед ним, широко раскрыв рты, лежали три жирные, маслянистые селедки. Чуть подальше расположилась горка рассыпчатой вареной картошки, а посреди стола распласталась на блюде большая серебристая кета. Она была как живая, и казалось — вот-вот поднимет голову и шевельнет хвостом. Павка принялся есть селедку с картошкой. А Остап стал продолжать прерванный приходом Павки рассказ:

— В пятом году, як продали нас адмиралы, бились мы одни с целой японской эскадрой. О, це был бой, так бой! Как грянул японец по нас со всех своих броненосцев! Как ответили ему наши комендоры!.. «Не давай им передохнуть, братцы, не давай!» кричал наш командир. Горячий японский снаряд ударился в рубку и засыпал командира обломками. Кинулись мы к нему все разом, откопали. А японец все бил и все бил снарядами. Прямо под сердце осколком ранило друга моего Хоменку. За борт упал храбрый комендор Барсуков, убитый. Грянулся на палубу Иван Труба, бравый матрос-сигнальщик. И тогда порешили мы отдраить кингстоны. Вызвались на верную смерть два дружка, два Ивана. Опустились они на дно корабля, отдраили кингстоны и сбила их с ног холодная океанская вода...

Все помолчали. Потом Никита Сергеич сказал:

— А слыхали вы про японцев во Владивостоке? Говорят, скоро дойдут и до нас. До Москвы далеко, они и расхрабрились.

— Не дойдут, — сказал Гаврилов.

— Во Владивостоке тоже говорили — не дойдут, — возразил Бережнов. — А вот высадили десант, заняли город, развесили листовки...

Он вынул из кармана какую-то бумажку, поправил очки, положил бумажку на стол, разгладил ее рукой и стал читать:

— Видали, как завернуто? — усмехнулся Петр. — Японский адмирал, значит, с нами, за революцию.

Бережнов из-под очков поглядел на Петра и продолжал читать — медленно, напирая на «о»:

— Ого! — сказал Косорот. — Читай, читай дальше.

— Сами же и ухлопали, — поднял глаза из-под очков Бережнов.

— Ясно! — сказал Гаврилов. — Все?

— Нет, не все. Тут еще приписка:

Бережнов аккуратно сложил японскую листовку в убрал в карман.

— Дружбу питает! — хлопнул Косорот кулаком по столу так, что задребезжала посуда.

— Сочувствует! — сказал Петр. — С белой гвардией спелся — с Калмыковым. Наш Приамурск хочет занять. Дружбу! Питает!

— Не только наш город хочет занять, — спокойно сказал Бережнов. — Все Приморье занять хотят, весь Амур. Нагонят желтых мундиров, заполнят весь край. Край-то богатый, богатств в нем видимо-невидимо, вот и зарятся: а не сумеем ли оторвать кусок у Советской России?

— А я сегодня солдата в желтом мундире видел, — вдруг выпалил Павка.

— Ну что, дурак, брешешь? — сердито оборвал его Петр.

— Ничего не брешу... — тихо сказал Павка.

Все засмеялись, только Бережнов спросил:

— Где видал?

— На острове, в шалаше, — ответил Павка.

— Да ну его, не слушай, Никита Сергеич, — сказал Петр. — Начитался своих пиратов, померещилось. Он такого бывает напридумает, что уши вянут.

— А ведь очень может быть, — сказал Бережнов, — что они подойдут неслышно, окружат и...

— Никита Сергеич, милый, — сказал Гаврилов. — Тут, можно сказать, вроде именины, а ты японцами пугаешь.

— Расшибем! — крикнул вдруг Косорот, вставая из-за стола.. — Пусть только сунутся!

— Ясно, расшибем! — крикнул Петр.

— Погоним до самого Японского моря! — закричал Митроша, сигнальщик с «Грозы», сидевший против Остапа.

— Ну чего вы раньше времени раскричались? — сказала вдруг Варя. — А ты чего встал? — спросила она Косорота. — Выпили бы, закусили бы...

Косорот снова сел. Петр положил Павке на тарелку толстый розовый кусок кеты. Никита Сергеич хитро улыбнулся, поправил рукой очки и сказал:

— А ну тогда, молодые, горько!

Все захлопали в ладоши и засмеялись. А Варя покраснела и сказала:

— Да ну вас, не надо...

«Ну, чего тут особенного? — подумал Павка. — Взяла да и чмокнула. Удивительно!»

Илюша и Варя встали, и Варя подставила мужу щеку.

Илья, вытянув губы бантиком, слегка приложился к щеке.

«Давно бы так», подумал Павка, отправляя в рот кусок розовой рыбы.

Павка презирал поцелуи, он никогда и не знал их. Мать его умерла давно, на Волге, от сыпного тифа, он ее еле помнил. Сестер у него никогда не было, а Петр был не таков, чтобы заниматься нежностями. Павка видел, что девчонки, встречаясь, непременно целуются. Девчонкам он это прощал, но когда взрослые люди занимались подобными глупостями, Павке становилось смешно.

Митроша вдруг поднялся из-за стола и сказал:

— Я вам сейчас гостя приведу.

Он вышел на улицу и вскоре вернулся с большим лохматым медведем. Мишка стал на пороге и начал кланяться налево и направо. Тут Павка понял, что собака, лежавшая под крыльцом, была вовсе не собака, а медведь.

— Мишка! Мишка! — закричали все. — Покажи, как Митроша на гулянку идет...

Митроша выучил корабельного медведя самым занятным штукам. По воскресеньям он сходил на берег вместе со своим четвероногим другом, и медведь все время ходил на задних ногах, совал лохматую лапу под руку Митроше и преумильно склонял треугольную шерстяную голову к нему на плечо. Их сразу же окружали и взрослые и ребята, и медведь начинал показывать, как матрос идет на парад, отдает честь начальству, пьет водку, идет в лазарет лечиться. Дойдя до этого номера представления, медведь начинал охать и хвататься за бок.

— Знаменитый медведь-юморист, — объявил Митроша как в цирке, — Михайло Потапыч с «Грозы» представит вам новый номер совершенно исключительной важности. Михаил Потапыч, прошу.

Тут только все увидели, что у медведя на боку висит брезентовая сумка, такая, какую носят почтальоны.

Митроша хлопнул в ладоши и запел так, как поют бродячие певцы на базаре:

— А ну, Миша-друг, достань-ка счастье самому главному, самому усатому, самому богатому...

Медведь скосил свои рыжие бусинки-глаза, мотнул головой и вразвалку направился к дяде Остапу.

Павка оставил еду и вскочил на табурет. Медведь достал из сумки какой-то голубенький листок. Остап оторопело смотрел на медведя. Он даже откинулся назад, и усы у него поднялись кверху.

— Бери, бери, не бойся, — сказал Митроша. Он взял листок у медведя и протянул Остапу.

Остап расправил усы и взял голубую бумажку. Развернув ее своими большими волосатыми пальцами, он медленно прочитал: «Жить тебе сто лет, хочешь или нет».

— Вот це закручено! — в восхищении сказал Остап. — Вот це добре! Ну и выдумщик ты, Митроша. А ты, Михайло Потапыч, — обратился дядя Остап к медведю, — ты гарный Михайло. Варвара! Сбегай-ка в камбуз, принеси Мишке вечерять...

— Сейчас, батько, — сказала Варя и пошла на кухню. Илья отправился за ней.

— А теперь, Миша, — сказал Митроша, — подай счастье самому малому да самому удалому. — И он пошел прямо к Павке. Павка оцепенел. Медведь смотрел на него веселыми умными рыжими глазками.

— Ну, доставай, Миша, не ленись, — сказал Митроша.

Медведь достал розовый листок.

— Бери, бери, не бойся, — подбодрил Павку Митроша, и Павка взял листок. Он развернул его. На листочке была наклеена картинка, вырезанная из какого-то журнала. На картинке военный корабль шел полным ходом. Из труб валил черный дым. Флаги развевались на мачтах. А на мостике стояла какая-то фигурка. Фигурка была пририсована чернилами. Павка вгляделся и узнал в фигурке себя в капитанской форме.

Под картинкой была написана красными чернилами подпись:

— Петя, гляди, что написано, — сказал Павка, протягивая картинку брату. Сердце у него замерло. Он был твердо уверен, что это предсказание, поднесенное медведем, обязательно когда-нибудь сбудется. Павка размечтался. Как во сне он слышал смех, возгласы и какие-то обрывки стихов, — очевидно, медведь продолжал разносить счастье. Когда Павка очнулся, брат держал его за плечи и спрашивал:

— Ты, Павка, чего? Вина не пил, а пьяный.

— Нет, я ничего, Петя, я так. Где мое счастье?

— Вот твое счастье. — Петр подал Павке картинку.

Павка тщательно припрятал ее под тельняшку. А медведь уже стоял против Косорота, и Косорот кричал на Митрошу не то шутя, не то сердито:

— Ты что ж это — насмешки строить? Над механиком?

Косорот вдруг обхватил Митрошу поперек туловища.

— Вот я тебе покажу насмешки! — Он легко, без усилия, поднял Митрошу. Сигнальщик замотал ногами в воздухе.

— Расшибу! — загудел Косорот. — Ой, дьявол, новые штаны! — вдруг отчаянно крикнул он и с размаху опустил Митрошу на пол.

— Палубу проломите, хлопцы, — сказал Остап.

А медведь, вступившийся за своего друга, внимательно осматривал свою лапу: в когтях он держал клок новых Косоротовых штанов. На крик вбежали Илюша и Варя. Варя принесла миску с едой и поставила ее перед медведем. Медведь обрадовался и, став на четвереньки, чавкая совсем по-собачьи, стал есть.

А Гаврилов снял со стены гитару, повязанную розовой шелковой ленточкой. Он приготовился петь. Все затихли. Больше всех любил пение Гаврилова Павка: ведь он и сам играл на гитаре. Гаврилов ударил по струнам и запел:

И все грохнули разом:

Когда допели эту песню, Остап сказал:

— Спевай мою любимую, про кочегара.

Гаврилов встал. Лицо его стало серьезным. Он взял несколько аккордов и запел:

Остап расправил свои пушистые усы и загудел густым басом, подпевая Гаврилову:

Остап глядел куда-то вдаль затуманенными глазами. Наверное, он вспоминал сейчас свою молодость, свою матросскую службу и своих дружков-матросов. Он видел себя молодым, бравым боцманом, которому все было нипочем: и бурное море, и выстрелы, и сражения.

Варя смотрела на мужа преданным взглядом. Ее быстрые глаза вдруг притихли и точно засветились. Ее курносое личико стало даже красивым.

Гаврилов пел. Он стоял, широко расставив ноги в широких, сшитых клешем штанах. Косорот подтянул припев. Дребезжащим, старческим голоском запел и Бережнов. Даже Петр, никогда не умевший петь, стал подтягивать: один мотив — без слов.

с чувством пел Гаврилов, —

Все подхватили последний куплет:

Гаврилов отложил в сторону гитару — песня кончилась. В «кают-компании» стало тихо. Все словно замерли, и каждый думал о чем-то своем, заветном. Было слышно, как на реке загудел пароход и затих. Потом донесся визгливый свисток паровозика: это в мастерских работала ночная смена. Остап крутил ус, засовывал его в рот и жевал. Петр смотрел куда-то в стену. Он весь подобрался, сжался, лицо его было печально. Павка понял, что думает он о жене, об Анне (женился он, когда ездил на побывку, в Нижнем). Павка никогда Анны не видел. Однажды она прислала письмо, что выезжает на Амур к мужу. С тех пор прошло полгода, а Анна не доехала до Амура. Между Нижним и Амуром было много фронтов, пассажирские поезда ходили плохо. Петр писал письма в Нижний, никто не отвечал. Он все думал, что Анна где-нибудь совсем близко, он каждый день ждал ее приезда, но Анна не приезжала...

Медведь лежал возле пустой миски, положив голову на лапы, и, казалось, спал.

— Был у нас адмирал, — вдруг сказал Остап. Он всегда начинал неожиданно свои рассказы. — О, це был адмирал, так адмирал! Всем адмиралам адмирал. Чуть матрос зазевается — сейчас матроса по зубам. Чуть матрос оплошает — сейчас кроет матраса последними словами. И вот однажды порешила наша братва над адмиралом пошутить. Купили мы в кругосветном плавании в складчину крокодила. Крокодил не крокодил — крокодилыш, вот такой. — И Остап раздвинул руки, показывая, каких размеров был купленный крокодил. — Ну, добре. Притащили его контрабандой на корабль. Только денщик адмиральский зазевался, мы туда-сюда, воды напустили и крокодилыша в адмиральскую ванну — бултых. А адмирал как раз купаться собрался. Ну, добре. Ждем. Заходит в ванную адмирал. Вдруг выскакивает из каюты голый-преголый, в чем мать родила, посинел весь со страху, кричит, як гудок-сирена, чуть с перепугу за борт не сиганул. Ну, мы туда-сюда, стали ловить голого адмирала. Он — от нас, мы — за ним, он — от нас, мы — за ним. Скользкий, мокрый — пойматы трудно. Ну, поймали, потащили в каюту, будто не знаем, что там такой-сякой крокодил купается. «Ваше превосходительство, — говорим, — пожалуйте в ванночку, чего вы труситесь, як заяц?» А его превосходительство кричит, ногами лягается. Зубы стучат. Заикается. «Т-т-там, — орет, — к-к-крок... кодил... братцы, там крокодил купается!»

«А у нас был матрос такой, Хоменчук... Он уж умел такое словцо сказать... Так вот он и говорит... — Тут Остап сделал хитрое лицо и поднял палец кверху. — Он и говорит...»

Но что сказал Хоменчук, никто так и не узнал.

Медведь поднял голову и посмотрел на дверь. Дверь распахнулась. На пороге стоял кок «Грозы», рябой, с лицом, тронутым оспой, Василий Шагай.

Кроме варки обеда и ужина, кок наряду с другими матросами отстаивал вахту. Сейчас он только сменился.

— Товарищ Сокол, японцы близко, — сказал кок, ни с кем не здороваясь,

Петр встал.

— Ну! — сказал Косорот. — Японцы во Владивостоке! Какие там японцы! Садись, — и он указал Василию на табурет.

— Японцы под самым городом, товарищ Сокол. Идет их несметная сила! — крикнул Шагай, не садясь.

— Откуда слыхал? — быстро спросил Петр.

— Катер «Дозорный» пришел.

— Товарищи, на корабль! — скомандовал Петр.

Все вскочили из-за стола. Петр уже надел бескозырку и накидывал на плечи бушлат.

Матросы мигом оделись, Митроша прицепил цепь к ошейнику медведя. Медведь встал на задние лапы. Варя подошла к Илье.

— А я как же, Илюша?

— Если уйдем в поход — прощай, — просто сказал Илья. Он обнял и поцеловал Варю, поцеловал как-то совсем по-иному, не так, как тогда, когда кричали «горько».

— А ты, Павка, марш домой, — сказал Петр, уходя. — Нечего тебе шататься.

Павка вышел на темный пустырь последним. Ночь стояла темная, безлунная и беззвездная. Он оглянулся и увидел освещенное окно Остапова домика. Варя, прижавшись лицом к стеклу, вглядывалась в темноту. Остап ходил по комнате и размахивал руками.

Павка хотел было уже бежать к дому, как вдруг в темноте столкнулся с Косоротом.

— Павка, постой! Есть разговор.

Разговор? У храброго Косорота есть разговор с Павкой? Павка насторожился.

— Мне нонче домой уж не успеть, — сказал Косорот. — Если уйдем мы в поход, ты к Глашке зайди, скажи, чтоб не беспокоилась. Да сведи ее к Гаврилову. Он за ней присмотрит. Понял?

— Понял, — ответил Павка.

— Ну, ну. Не забудь, смотри, — сказал Косорот и исчез в темноте.

Павка побежал через пустырь к халупам. Вдруг небо осветилось ярким пламенем. Огненный дождь рассыпался высоко над Павкиной головой, и золотистые капли покатились по черному куполу во все стороны.

«Ракеты пускают, — подумал Павка. — Тревога».

За оградой мастерских в темноте заметались факелы. Они передвигались то взад, то вперед, чертя огненные полосы по черному небу, а потом собрались все вместе, и над ними в небе образовался оранжевый след. На реке, под обрывом, задвигались фонари — зеленые, желтые, красные. Павка понял, что это снуют катера. На клотиках кораблей замигали перемежающиеся огоньки — корабли разговаривали между собою световыми сигналами. Павка не все понимал еще в сигнализации, но он понял, что разговор был тревожный. Замелькали сигналы и на высокой портовой мачте. Заискрилась мачта беспроволочного телеграфа.

Что-то тревожное происходило в порту, в городке, на кораблях. Вдруг отчаянно завизжали сразу несколько паровозиков. Они продолжали визжать минуту, другую, третью, и, казалось, вся ночь наполнилась тревожным их визгом. Загудел большой гудок портовых мастерских. Мимо Павки стали пробегать темные тени, они стремились в порт, к чугунным воротам. Любопытно было посмотреть, что же там происходит.

Павка побежал за ними. У ворот его остановил часовой.

— Куда? Нельзя.

Павка удивился. Всегда часовой здоровался с ним и пропускал беспрепятственно в мастерские.

— Мне бы к Никите Сергеичу. К Бережнову, — сказал Павка.

— Не до тебя, пацан, — сказал часовой сердито. — Катись, катись.

Каких-то трое людей вышло из ворот. Они оживленно разговаривали и размахивали руками. До Павки донеслись обрывки разговоров:

— На японцев работать?..

— Драться надо...

— Артиллерия, снаряды, а у нас...

— «Гроза» уходит... будут на реке биться...

Люди исчезли во тьме. За воротами поднялся шум и крик. Теперь уже паровозы не визжали и гудок не гудел. Многоголосо кричали и спорили рабочие портовых мастерских.

Павка стоял в темноте. Стало холодно. Он ничего не мог понять толком. Факелы стали гаснуть один за другим. Павка повернул и пошел к дому.

Перед своею халупой он в удивлении остановился. В халупе горел свет.

«Что бы это значило?» подумал Павка и вошел в халупу.

Петр с вещевым мешком в руке разговаривал с Бережновым. Павка даже не узнал сразу Бережнова: так переменился за несколько часов старик. Он словно похудел, да и морщин на лице стало больше.

— Товарищ Ленин нас в беде не оставит, — сказал он Петру.

И вполголоса добавил:

— В подполье уйдем.

Он снял простые, стальные, перевязанные веревочкой очки, протер их платком, снова надел на переносицу и пошел к двери. Потом вдруг вернулся, крепко обнял Петра, поцеловал в губы и, слегка сутулясь, вышел на улицу.

Братья остались одни.

— Надолго? — спросил Павка брата.

— Чего надолго?

— Уходишь надолго?

— Ухожу-то?

Петр внимательно посмотрел на Павку.

— Не знаю, Павка. Может — надолго, может — нет. А только пора тебе привыкать к самостоятельной жизни. Довольно лодыря гонять. Я в тринадцать лет баржи на Волге грузил, всю семью кормил. Завтра пойдешь к Бережнову в порт, он тебе работу найдет. Понял?

— Понял, — ответил Павка. — А ты... ты, значит, не скоро придешь?

— Не скоро, — ответил Петр. — Ложись спать.

— Погоди, — остановил он Павку, который начал стлать постель. — Если Анна приедет, передашь ей вот это письмо.

Он протянул Павке незаклеенный конверт.

— Спрячь получше.

Павка спрятал конверт под подушку, лег на койку и укрылся бушлатом. Вдруг где-то очень далеко, за сопками, глухо ударило орудие. Петр встал, вышел на порог, прислушался. На дворе стояла ночь, глухая, темная, тихая. Он притворил дверь, подошел к Павке, укрыл потеплее, пошевелил рукой Павкины вихры и дунул на коптилку. Стало темно. Хлопнула дверь, и Павка понял, что Петр вышел на улицу. Павка решил не спать, но глаза его стали слипаться сами собой, и он заснул...

Глава вторая ВЫБРОШЕНЫ ИЗ ДОМА

Когда Павка проснулся, было уже поздно, и в мутные оконца домика било яркое солнце.

Павка сунул руку под подушку и нащупал свое сокровище. Все четырнадцать выпусков «Сюркуфа, грозы морей» были на месте. На месте лежал и конверт, на котором четким почерком брата было написано: «Анне». Павка сунул конверт обратно под подушку.

Он вспомнил, что брат приказал ему сходить к Бережнову. Бережнов должен устроить Павку в ученики. Значит, он теперь будет сам зарабатывать деньги. Это хорошо: он может ложиться спать хоть в четыре часа утра, обедать, когда ему вздумается, пиратствовать все свободное время. Он сможет купить недостающие шесть выпусков пиратских приключений. А вдруг ему удастся заработать на шлюпку? Вот уж тогда он поплавает по Амуру!

Он вскочил, натянул штаны, прибрал постель. Потом он снял с полки кувшин с кислым молоком, нашел на столе селедку и хлеб, поел и вышел из домика.

Шагая по улице, он с удивлением заметил, что в городке за одну ночь все изменилось.

Внизу на реке, у стенки, стояли только «Шторм» и «Буря». Других кораблей — ни башенных, ни канонерских лодок — нигде не было видно. Далеко-далеко, налево — до самого Приамурска, а направо — до самой зеленой тайги, широкая река была теперь пустынна. Значит, Павка проспал, и брат уже ушел в поход на «Грозе».

Парикмахерская Никашки, всегда открытая с самого раннего утра и до позднего вечера, была закрыта. Заперта была и матросская лавочка, где торговал дядя Остап. По немощеной улице, намокшей от ночного дождя, шел патруль чужих солдат. Они были в таких же мундирах, как тот солдат на острове, в шалаше. На ногах у них были белые гетры. У зданий казарм стояли незнакомые часовые, а из раскрытого окна торчал пулемет. Вокруг водокачки тоже шагал часовой в белых гетрах.

Значит, пока Павка спал, японцы заняли городок. Павка с любопытством оглядел часового. Очень низенький, чуть выше Павки, часовой прохаживался взад и вперед, выпятив сухую, тощую грудь. Он не обратил никакого внимания на Павку. Павка осмелел и подошел к часовому совсем близко. Тогда японский солдат шагнул к Павке, чуть присел, выбросил вперед широкий и блестящий, как лезвие ножа, штык и сказал безразличным голосом:

— Твоя уходи-уходи.

Павка отскочил от солдата, попятился, повернулся и пошел к жилищу Косорота. Оглянувшись, он увидел, что часовой продолжает ходить вокруг водокачки.

Дойдя до домика Косорота, Павка заглянул в окно. Глаша спала на лавке, под бушлатом, закинув руку за голову. Светлые волосы ее были распущены.

«Ишь ты, — подумал Павка. — Тихая, когда спит».

Глаша сладко потянулась, вздохнула. Губы ее что-то прошептали во сне.

— Интересные сны смотрит, — пробурчал Павка. Он обожал интересные сны — с битвами, со стрельбой, с погонями. Ему часто снилось, что гонится за ним какой-то страшный великан и он бежит со всех ног и хочет спрятаться, а спрятаться негде. А великан тяжело дышит у него за спиной и вот-вот догонит, убьет. Павка возьмет и проснется, а страшный великан остается в дураках. Такие сны больше всего нравились Павке. Он любил их даже больше кинематографа.

Глаша спала. Павка постучал в окно и крикнул:

— Глашка, вставай!

Девочка нехотя открыла глаза.

— Ну чего таращишься? Отпирай скорей.

— А ты драться будешь? — лениво спросила Глаша, приподняв голову и приглаживая свои растрепанные волосы.

— Буду, — честно ответил Павка.

— Ну, так я не открою, — сказала Глаша и, повернувшись к Павке спиной, стала заплетать своими тоненькими пальцами косички.

— Я дверь переломаю! — крикнул в сердцах Павка. — Все косенки тебе повыдергаю!

— Попробуй, — спокойно сказала Глаша и дернула худенькими плечами.

Вдруг Павку словно что-то толкнуло в спину. Он обернулся. Позади стоял японский солдат и смотрел прямо на Павку раскосыми глазами. Павка застыл. Он встретился взглядом с солдатом. Солдат повернулся и пошел дальше по улице.

Павка приложил губы к самой оконной раме и шипящим шопотом позвал:

— Глашка-а!

Глаша не отвечала. Она стала надевать через голову розовое с белыми крапинками платьице.

— Глашка-а, — еще раз позвал Павка. — Я не буду драться. Ну открой... Ты ничего не знаешь... Японцы пришли... и...

— Ври больше, — ответила Глаша.

— Вот те крест — не вру. И «Гроза» ушла. И Петр ушел, и твой браток. Совсем.

Тут уж Глаша поверила, кинулась к двери и отперла ее.

— Ваня велел тебя к Гаврилову отвести... вот ей-ей велел, честное благородное... Видишь? Японцы, — показал Павка рукой на часового, шагавшего у водокачки. — Пулеметы, — показал он на пулемет, тупое рыльце свое выставлявший из окошка казармы. — Кругом японцы.

Глаша схватила Павку за плечо.

— Идем скорей, — сказал Павка. — К Гаврилову.

Глаша сразу отдернула руку и тряхнула косичками.

— Уж не ты ли меня к Гаврилову поведешь? — ядовито спросила она.

— Мне Косорот велел, — буркнул Павка.

— Я и сама дойду, не маленькая, — сказала Глаша, откинув голову и отставив вперед ногу в порыжелом старом ботинке. — Тоже провожатый нашелся!

Вдруг глаза ее широко раскрылись. Она глядела куда-то за Павкину спину.

— Павка, гляди, гляди, — забормотала она.

Вцепившись в плечо Павки дрожащими пальцами, она прошептала:

— Павка, смотри!.. матросов ведут... Куда же их ведут? Павка!

Павка обернулся. Множество японских солдат шагало по улице. Все они были с винтовками. Они окружили плотной стеной нескольких матросов. Это были знакомые матросы — со «Шторма» и с «Бури». Они шли хмурые и мрачные, низко опустив головы.

Когда они наконец прошли мимо, Глаша, не глядя на Павку, спросила:

— Павка, тебе не нужно в мастерские? Я с тобой дойду, а сама к Гаврилову... Ладно?

Павка поглядел в ее сразу побледневшее личико, и у него нехватило силы сказать ей «трусиха». Он потоптался на месте и важно сказал:

— А что ж, пожалуй, мне нужно в мастерские. Мне Петр велел Бережнова отыскать.

Глаша взяла со стола маленький узелок. Потом заперла дверь, повесила висячий замок, надела на шею шнурок с большим тяжелым ключом.

Молча они спустились по пустой улице с сопки вниз, к чугунным воротам портовых мастерских.

На этот раз ворота были настежь раскрыты. Часового не было, и пропусков никто не спрашивал.

— Ты меня подожди здесь, — сказал Павка, — я мигом и Бережнова отыщу и Гаврилова приведу.

Он вошел в ворота и сразу же заметил, что в кузницах не пылает огонь и над головой не летают многопудовые чушки.

Мастерские словно вымерли. Ни паровозных свистков, ни стука молотков, ничего не было слышно.

«Где же Бережнов?» подумал Павка, проходя мимо цехов, в которых лежали брошенные инструменты.

Он перешел через опустевшие железнодорожные пути. Пустые брошенные вагонетки тоскливо стояли на рельсах.

«Куда ж все ушли с работы?» подумал Павка. Он натыкался на всё новые и новые следы поспешного ухода рабочих. Он завернул за угол, поднялся на ту сопку, где стояла сигнальная мачта и синели домики управления портом и мастерскими, и тут в изумлении остановился.

Молчаливая черная толпа замерла на склоне сопки. Несмотря на холодный сентябрьский ветер, люди стояли с непокрытыми головами. Что же здесь происходит? Павка знал, что если собирается большая толпа, то она шумит и гудит, словно улей, или кого-нибудь слушает. Но сейчас никто ничего не говорил. В молчании этой толпы было что-то зловещее. Павка подошел поближе, поднялся на цыпочки и заглянул через плечи впереди стоявших людей.

Прямо перед толпой, на другой невысокой и голой сопке, возле ощипанного куста багульника, несколько японских солдат копали лопатами какую-то яму. Рядом с солдатами стоял коротенький японский офицер. Солдаты вдруг расступились, и Павка увидел стоявшего на коленях человека в пиджаке. Руки человека были связаны за спиной. Павка не мог понять, что это за человек, почему его связали, зачем здесь собрались люди.

Вдруг связанный человек повернулся лицом к толпе, и Павка увидел множество веснушек, усыпавших, словно горох, его лоб, нос и щеки.

Да ведь это Гаврилов! Гаврилов! Ведь к нему-то и велел Косорот отвести Глашу!

Осенний ветер трепал курчавые волосы Гаврилова. Павка еще раз поднялся на цыпочки, чтобы разглядеть получше, что происходит на сопке. Но офицер вдруг вынул из ножен кривую шашку, размахнулся и начисто срубил куст багульника. Толпа глухо ахнула. Лицо Гаврилова потемнело, веснушки налились кровью.

Он вдруг поднял голову и звонко крикнул в толпу:

— Товарищи! Не работайте на японцев! Гоните их в шею! К чортовой матери! В море!

Офицер подскочил к Гаврилову и, как-то смешно подпрыгнув, со всего размаху опустил шашку ему на голову.

У Павки потемнело в глазах.

— А-а-а! — закричала визгливо и страшно какая-то женщина.

Толпа зашевелилась. Тогда японские солдаты подняли винтовки.

Кто-то схватил Павку за руку. Он услышал голос Никиты Сергеевича над самым ухом:

— Не жмурься, гляди! Запомни на всю жизнь, парень, на всю жизнь.

Солдаты шеренгой сбежали с сопки и молча подняли приклады винтовок. Люди попятились от солдат, Никиту Сергеевича оттерли от Павки, и он словно сквозь землю провалился.

Солдаты расчищали себе путь прикладами, врезались в толпу и кого-то хватали. Павку чуть не задавили. Каким-то чудом он выбрался со страшного места и опрометью бросился к воротам. За воротами он увидел Глашу, сидевшую на земле, всю дрожавшую и смертельно бледную. Он взял ее за руку. Рука, тоненькая, худенькая, дрожала мелкой дрожью.

— Ты... видела? — тихо спросил Павка.

— Да... — так же тихо ответила Глаша и как-то неуверенно взглянула на Павку. Губы у нее посинели как у покойника.

— Вставай, Глашка! — сказал вдруг испуганно Павка. — Будет тебе, Глашка, вставай!

Его самого мутило и тошнило, перед глазами стоял тот самый японский офицер в коротеньком мундире. Ему хотелось как-то утешить Глашу. Но он не знал, как это сделать.

Потоптавшись на месте, он сказал:

— Ну, девчонка ты и есть девчонка! Что я с тобой здесь — цацкаться буду? Один уйду.

Глаша мигом вскочила на ноги.

— Уходи! — с обидой крикнула она, теребя ключ на шее. — Уходи! — В голосе у нее зазвучали слезы. — Никуда я с тобой не пойду.

Павка пошел от нее.

— Куда же ты уходишь, Павка? — вдруг вскрикнула она. — Павка, Павка, да куда же ты?

Павка вернулся.

— Ну, иди, чего ты стал?

Павка не двигался с места. Он хотел забрать Глашку с собой, а там будь, что будет.

Он переступил с ноги на ногу.

— Идем, что ли? — сказал он совсем уже мирно.

— Не пойду, — тряхнула головой Глаша.

Павка раздумывал, ковыряя в ухе. Потом он снял бескозырку, почесал затылок, вздохнул и сказал спокойно:

— Ну, как желаете. А только я к себе пойду, у себя буду. До свиданья.

Он пошел от ворот и очень медленно зашагал по улице. Он несколько раз оглянулся на ходу и видел, что Глаша стоит на месте, сжимая в руках маленький пестрый узелок.

«Придет, никуда не денется», решил мальчик.

Когда он дошел до своей халупы, он в удивлении остановился. Все окна были раскрыты. Дверь была распахнута настежь. Павка осторожно подошел к двери.

Широколицая незнакомая женщина большим веником подметала пол. Он остановился в дверях, женщина подняла лицо с сердитыми глазами и насупленными бровями и ворчливо сказала:

— Ну, чего тебе? Нету вашего Павки дома, нету. Бегают, бегают, прости, господи, покою от вас нет.

— Тетенька, да я и есть Павка, — сказал Павка, робея. — А вы кто будете?

— Павка? Милый ты мой! Господи! А я и не признала.

Женщина бросила на пол веник и кинулась обнимать Павку.

— Да какой же ты ладный. — Она отодвинулась от Павки и принялась его разглядывать. — Ну совсем взрослый. — Глаза ее улыбались. — Ну вылитый Петр!.. И волосы рыженькие, и нос покарябанный. Петр да и только!

И она снова принялась обнимать Павку.

— Пустите, тетенька, — сказал Павка, — вы меня задушите. Теперь я вас знаю. Вы — Анна из Нижнего.

— Анна я и есть! — обрадовалась женщина. — Из Нижнего, правильно. Твоя тетка, значит. Милый ты мой! Думала, гадала — век я не доберусь, да господь привел. — Она перекрестилась. — Выручил господь, — повторила она, крестясь мелким крестом. — Ох, и намаялась же я, ох, и намучилась же! Где постираешь, где полы помоешь, где ребят постережешь. Офицеры раз с поезда выкинуть хотели.

Она вытерла подолом юбки глаза.

— Тетенька, а вам Петр письмо оставил, — вспомнил Павка.

— Мне? Письмо? Давай сюда, давай! — заторопилась Анна. Павка достал конверт и протянул Анне. Она повертела конверт в руках, потом вынула письмо. Она осмотрела его со всех сторон.

— Неграмотная я, — сказала она Павке смущенно. — Может, сынок, почитаешь?

Павка взял в руки листок, исписанный крупным почерком брата. Анна села на табурет, сложила руки крестом на груди и приготовилась слушать. Павка, слегка запинаясь, стал читать:

«Здравствуй, Аннушка. Пишу тебе в надежде, что живая ты и здоровая и приедешь в благополучии».

— Доехала я, доехала — подтвердила Анна.

«Соскучился я по тебе, и белый свет мне без тебя не мил, и все ждал я тебя до самого моего ухода».

— Родимый ты мой, ясненький ты мой, — всхлипнула Анна.

Павка деликатно подождал и принялся читать дальше:

«Уходим мы, Аннушка, биться с японцами, и тяжелая у нас с ними будет битва. Орудий у них много, и калмыковские белогвардейцы заодно с ними. Но мы не робеем. Будет это наш последний и решительный бой».

— Господи! — сказала Анна. Из глаз ее текли крупные слезы.

«И если не свидимся мы с тобой, — продолжал читать Павка, — помни, что товарищи, Анна, тебя не оставят. А Павка подрастет — хозяином станет, он тебе поможет».

— Я кораблем командовать буду, — сказал Павка, — квартиру сниму, ты тогда у меня жить станешь.

Павка повертел письмо, посмотрел, не написано ли что еще. Но больше ничего не было. Только какая-то фотография выпала из конверта и упала на пол.

Анна тихо плакала, всхлипывая и утирая подолом глаза.

— Все? — спросила она.

— Все, больше ничего нет, — ответил Павка и наклонился, чтобы подобрать выпавшую из конверта фотографию. Он поднял карточку и рукавом протер ее. Бравый матрос, в полной форме, опирался рукой на плечо сидящей с застывшим лицом и выпученными глазами миловидной женщины в белом платье. Это была Анна.

— Тетенька, гляди, что тут еще есть. — Павка протянул Анне фотографию. Она взглянула на нее и разрыдалась по-бабьи, в голос.

— Петенька ты мой ненаглядный! Как я без тебя буду, разнесчастная сирота? — запричитала она и вдруг завыла тонким голосом, как над покойником.

— Тетенька, что же вы плачете?! Тетенька, да не кричите так! — запросил Павка. — Люди сбегутся, тетенька...

Анна взяла в руки его вихрастую голову, прижала к своей груди, и ее горячие слезы потекли Павке на лоб, на нос, на подбородок.

В эту минуту скрипнула дверь. Павка приподнял голову и увидел Варю в накинутом на голову шерстяном клетчатом платке. Она прижимала платок обеими руками к груди. Варя словно похудела и состарилась со вчерашнего дня. Вчера она была такая веселая!

— Павка, где Глаша? — спросила она.

— Откуда мне знать? — буркнул Павка. — Придет она сейчас, — добавил он.

— Я ее с собой хочу взять, в город, — сказала Варя. — Я в город ухожу.

Анна отпустила Павкину голову и удивленно уставилась на Варю.

— А вы кто будете? — спросила Варя.

— Разве не видишь? Это Анна из Нижнего, — сказал Павка.

— Неужели Анна? — воскликнула Варя.

— Анна я, милая моя, Анна, — поднялась с табурета приезжая и протянула Варе свою широкую руку. — Ехала-ехала, мучилась-мучилась, а Петеньки моего нету...

Слезы снова полились у нее из глаз, она зарыдала.

Варя скинула с головы платок, подошла к Анне, обняла ее за плечи и вдруг, всхлипнув, сама заплакала горькими слезами.

Павка растерянно смотрел на них, и у него у самого навертывались на глаза слезы. Но он не подал вида и пробурчал:

— Ну, чего вы? Кажется, не девчонки, а взрослые...

Наконец женщины успокоились. Варя встала, вытерла глаза и сказала:

— Оставаться тебе, милая, здесь нельзя. Японцы уже ходят по базе и допытываются, где матросские жены. Ты кем в Нижнем работала?

— В прислугах жила, — ответила Анна.

— Вот и ладно, — обрадовалась Варя. — Я тоже живу в прислугах — у доктора, в Приамурске. — Я тебя нынче же на место определю. Хорошее место, фельдшер из военного госпиталя, сам день и ночь на работе, стирка невелика. Ты готовить умеешь?

— Умею, — ответила Анна.

— Ну, вот, пока Петр не вернется, поживешь, перетерпишь. В пути, небось, не того натерпелась, вот и отдохнешь. Вещей-то у тебя много?

— Да вот все мои вещи, — показала Анна на лежавший на койке тощий узелок в цветистом платке. — Проела в дороге, — виновато улыбнувшись, сказала она. — Пухнуть начала было с голоду, сменяла на хлеб два платья, юбку, платок шерстяной, полсапожки.

— Наживешь, — утешила Варя. — Ну, идем, Анна, в город, пора, итти далеко. Нам бы до вечера добраться.

— А Павка-то как? — забеспокоилась Анна.

— Завтра приду за ними, устрою где-нибудь. Ты Глашу разыщи, Павка, да передай, чтобы меня ждала. И ты жди, я приду. Да не обижай Глашу.

— Ее обидишь, как же! — огрызнулся мальчик.

— Да ты присмотри, раз просят, — рассердилась Варя. — Поменьше бегай со своими огольцами...

— Ладно, сам знаю, — сказал Павка.

Анна крепко расцеловала Павку, глазами поискала угол. Угла не была, халупа была круглая, как цирк. Тогда она перекрестилась несколько раз на потолок, заросший паутиной, повязалась платком, взяла узелок, и они ушли с Варей по широкой и пустой улице через пустыри и сопки в Приамурск.

Павка остался дома один. Такое с ним случилось впервые. Раньше он один оставался во время отлучек брата, но Петр возвращался неожиданно. Приходилось всегда быть настороже. А теперь Петр долго не вернется.

Павка прибрал посуду на полке, заглянул в ведро, стоявшее у стены. В ведре плескалось несколько пойманных вчера Павкой рыбок. Он непременно сварит себе уху, как только проголодается. Перед огрызком зеркала Павка пригладил свои вихры.

Вдруг кто-то легонько стукнул в окно. Павка увидел Носа-Курноса:

— Моего батьку забрали, Павка, — сказал, торопясь и оглядываясь, Нос-Курнос. — Увели нынче японцы, а куда — не знаю. Мамка плакала-плакала, потом упала на пол, кричит. Что с ней делать — не знаю.

— Воды дай, — посоветовал Павка. — На голову воды налей, она, может, и встанет.

— Попробую, — сказал Нос-Курнос и исчез.

Под вечер Павка достал из-под подушки четырнадцать выпусков «Сюркуфа», сел у окна и принялся читать. Он прочитал замечательную историю о том, как Сюркуфа поймали и заточили в каземат на пустынной скале. Остров-тюрьму сторожили полицейские и солдаты. Верные товарищи Сюркуфа подобрались темной ночью к острову на лодке и перепилили решетки в окне каземата. Сюркуф по веревке спустился вниз, в лодку. Лодка неслышно отплыла от острова — и Сюркуф был спасен.

«Вот здорово!» подумал Павка и принялся за следующий выпуск. Вдруг сразу стемнело. На Амуре сумерек не бывает, вечер приходит неожиданно, точно накрывает день черным платком. Только что было совсем светло — и вдруг на дворе наступает ночь.

Павке стало как-то не по себе. Он никогда не боялся темноты. Но сегодняшняя казнь стояла у него перед глазами.

Он встал, зажег коптилку и снова принялся за приключения Сюркуфа. Ему показалось, что кто-то царапается возле двери. Он поднял голову и послушал: нет, никто не царапается. Только начал читать, перелистав несколько страниц — царапается.

«Надо посмотреть», решил Павка и осторожно, на цыпочках подошел к двери. Подождал. Кто-то осторожно тронул щеколду. Павка со всей силой толкнул дверь и в полосе света увидел Глашу.

— Я сидела-сидела дома, мне скучно стало. Вот я и пришла, — сказала она.

— А тебя Варя искала! — сказал Павка радостно. — В Приамурск пошла. И Анна приехала, Петра жена, знаешь? Заходи! Да не наследи, смотри, — прибавил он построже. — У меня палуба вымыта.

— А где же Анна? — спросила Глаша.

— Она с Варей ушла, в Приамурск. Поплакала и пошла.

Глаша вошла в комнату и присела на табурет.

— Читаете? — спросила она, глядя на разложенные на столе выпуски, и в голосе ее Павке почудилось ехидство.

— Читаем, — вызывающе ответил Павка.

— Про Сюркуфа читаете?

— Про Сюркуфа читаем.

— Может, и мне дадите почитать? — вдруг спросила она совсем просто, обыкновенным голосом.

— Почитайте. — Павка протянул Глаше один из выпусков.

Она, оправив платьице, принялась читать.

Павка смотрел на нее в упор, но она не поднимала глаз. Она читала, шевеля губами, и перелистывала страницу за страницей. Тогда Павка тоже взял книжку и сел за стол напротив девочки. Долгое время они читали молча. Вдруг коптилка стала чадить, дохнула раза два черным дымом и погасла.

— А у меня керосину нет, — сказал Павка.

— И у нас нету, — услышал он из темноты Глашин голос.

Они помолчали.

— Я спать ложусь, — сказал через некоторое время в темноте Павка.

— И я легла.

— Тебе не холодно, Глашка? Держи бушлат. Поймала?

— Спасибо, поймала, — сказала Глаша.

Наступила тишина.

Павка слышал тихое Глашино дыхание.

Где-то далеко в ночи вдруг протрещало несколько выстрелов, и все смолкло.

— Что это, Павка, стреляют? — испуганно спросила Глаша.

— Ясно — стреляют, а не горох катают.

После короткой паузы Глаша сказала:

— А мне все... Гаврилов мерещится... и солдаты... Они в могилу его закопали, да?

Павка промолчал.

— Ты спишь, Павка?

Павка молчал.

— Ну, и я сплю, — совсем уже сонным голосом сказала Глаша. — Вы только не деритесь, а то я вам все волосы повыдергиваю.

Не получив и теперь ответа, Глаша заснула.

На следующий день Павка и Глаша проснулись поздно. День стоял пасмурный, серый, за окном моросил мелкий осенний дождь. Павка оделся, умылся, подождал, пока умоется Глаша, взял ведро с рыбой и сказал, как хозяин:

— Ну, что ж, Глашка! Бери нож, чисти рыбу, вари обед. А после приберешь дом. У меня каждый день палуба моется.

— Тю-у, — сказала Глаша, вытирая мокрое лицо полотенцем. — Что — я к тебе в кухарки нанялась? Сам вари обед.

— Глашка! — грозно крикнул Павка.

— Павка! — звонко ответила девочка, глядя на Павку в упор.

— У, бесстыжие твои глаза! — рассердился Павка. Он взял нож и стал чистить рыбу.

Чешуя, искрясь, разлеталась по всему полу. Он рубанул по хвосту — и рыбий хвост полетел далеко в сторону. Он хватил ножом по рыбьей голове — и рыбья голова, словно живая, запрыгала по полу. Он вспорол рыбе брюхо — и оттуда вывалились на табурет розовые и коричневые потроха.

— Котелок! — скомандовал Павка.

Глаша принесла чугунный котел и поставила его на пол.

— Воды! — крикнул Павка, кидая рыбину в котелок. Глаша взяла ведро и молча подлила в котел воды.

— Растопляй печку! Живо! — продолжал командовать Павка.

— Сам растопляй! — ответила дерзко Глаша.

— У, негодная! — замахнулся Павка на девочку.

— Попробуй, тронь, — нос откушу, — прислонившись к стене, сказала Глаша таким голосом, что Павка понял: она действительно может кинуться на него и откусить нос.

Он что-то пробурчал и, взяв полено, принялся колоть его ножом. Щепки, золотистые, пахнущие смолой, весело разлетались во все стороны.

— Может, растопишь печку? — спросил Павка уж более мирно. Глаша молча стала собирать щепки и укладывать их в печурку. Вдруг Павка больно хватил ножом по пальцу.

— Ай! — вскрикнул он и сунул палец в рот. Рот сразу наполнился горячей липкой кровью. Павка сплюнул и снова взял палец в рот, но кровь все текла, не унимаясь.

Глаша чиркнула спичкой, и в печурке разгорелся яркий огонь. Павка еще раз сплюнул и посмотрел на палец. Порез был глубокий. Кровь так и текла.

— Да ты порезался? Вот неловкий какой. А еще хвастается: «Я, я. Я капитаном буду, гоголем по Амуру пройду». Покажи сюда палец.

Глаша зачерпнула в кружку воды и промыла ранку. Она поискала глазами чистую тряпку, но чистой тряпки нигде не было видно. Тогда она оторвала зубами кусок нижней юбки и крепко перевязала Павкин палец.

— Сиди уж, недотепа. Я сама, — презрительно сказала Глаша и, с трудом подняв котел, поставила его на печурку. — Ничего, до свадьбы заживет, — добавила она.

— Уж не на тебе ли я буду жениться? — ехидно спросил Павка.

— А может, и на мне, — спокойно ответила Глаша, изо всей силы раздувая огонь в печурке.

— На тебе? — рассмеялся Павка. — Косички крысиные.

Глаша обернулась, хотела еще что-то ответить, но увидела, что кровь капает с пальца через повязку на пол. Тогда Глаша оторвала еще один кусок нижней юбки, подошла к Павке, взяла его руку, перевязала палец еще раз сверху, туго затянула его и сказала:

— Знаете что? Сегодня не будемте ругаться. Вы раненый, у вас кровь разыграется, не остановить будет.

И она отвернулась к печурке, на которой уже вскипала уха, варившаяся из пойманной и освежеванной Павкой рыбины.

Капитан Судзуки шел по грязной улице, веселый, розовый, улыбающийся, чисто выбритый. За ним почтительно шагали трое солдат. Пройдя несколько кварталов, капитан свернул в переулок. Он остановился у матросской лавочки, запертой на замок. На крыльце лавочки стоял Остап и с ненавистью смотрел на офицера. Офицер, будто не замечая его взгляда, вежливо поздоровался.

Капитан рукой в белой перчатке показал на деревяжку и спросил улыбаясь:

— Цусима?

Не дожидаясь ответа, он сказал:

— О, храбрая матроса, храбрая русская матроса. До свиданья, пожалуйста.

Он пошел дальше. Проходя мимо запертой на замок парикмахерской, капитан хитро улыбнулся.

Затем он вынул из кармана блокнот, заглянул в него и зашагал к матросским домикам.

Капитан Судзуки недаром считался самым веселым офицером во всем оккупационном японском отряде. Он был большим шутником, этот маленький капитан Судзуки. Все офицеры отряда вспоминали веселый фейерверк, который устроил им капитан Судзуки в глухой таежной деревне. Он приказал своим солдатам окружить деревню со всех сторон и поджечь ее. Сгорело около ста пятидесяти изб. Капитан и тут улыбался, глядя на пламя, вздымавшееся к ночному небу. Деревня сгорела со всеми жителями и со скотом.

Капитан еще раз заглянул в блокнот и подошел к одной из халуп. На пороге стояла молодая женщина в черном бушлате.

Капитан подошел к женщине вплотную, поднял руку к козырьку фуражки и вежливо спросил:

— Пожалуйста, здравствуйте. Где ваша мужа?

Женщина не ответила.

Продолжая улыбаться, Судзуки поправил левой рукой шашку и сказал почти нежно:

— Ваша мужа — бурсука. Большевика. Она уходи туда, — он показал рукой на реку, — она дум-дум наша ниппона.

— Что вам надо? — спросила женщина.

— Чито моя надо? Моя надо: твоя уходи-уходи. Наша бурсука не надо, — сказал Судзуки.

Ему было весело: если он захочет, он может арестовать эту русскую женщину со злыми глазами; захочет — может сжечь жилище; захочет — может выполнить в точности приказ командования — выселить из квартир все семьи матросов, ушедших на кораблях по реке или сбежавших в тайгу, в партизанские отряды.

— Никуда я не уйду, — ответила женщина, загораживая вход своим телом, широко расставляя руки. — Куда я пойду?

— Куда? — приятно улыбаясь, спросил капитан. — Ваша мужа знала, куда уходи. И вы, пожалуйста, уходи-уходи.

Он отошел назад и сказал солдатам:

— Выбросите немножечко имущество и заколотите двери.

Солдаты отправились выполнять приказание. Они схватили женщину за руки, оттянули ее от двери и вошли в дом. Один из солдат взял за руку игравшего на полу пятилетнего парнишку и подвел его к женщине. Из дверей вылетел табурет, описал дугу в воздухе и грохнулся на землю. За ним пролетела перина, за периною упали в грязь тощие разноцветные подушки.

— Нет на вас, ироды, управы, — сказала женщина, прижимая к себе мальчика. Мальчуган смотрел на происходящее широко раскрытыми, умными, не детскими глазами.

Солдаты вышли, вынося с собой ходики, кастрюли, корыто. Все это они сложили на землю. Они вынули из карманов молотки и гвозди и деловито забили двери и окна. Капитан Судзуки смотрел на все это и улыбался.

Когда все было кончено, он снова поглядел в блокнот и пошел дальше. Пройдя несколько шагов, он подошел к другой халупе и постучал. Никто не откликнулся на стук. Тогда солдаты, по знаку капитана, взломали дверь. Они выкинули в грязь тюфяки, керосинку, подушку, несколько женских платьев и полушубок.

Они забили дверь и окна досками. Потом все пошли дальше. По знаку капитана Судзуки, солдаты снова остановились.

Капитан постучал в окно.

— Ваша брата — бурсука, большевика, — сказал капитан Судзуки Павке, так же вежливо улыбаясь, как если бы говорил со взрослым. — Ваша уходи-уходи, фанза закрывай.

— Это куда же уходить? — спросил Павка.

Солдат, оттолкнув его, вошел в халупу. Павка юркнул за ним. За Павкой вошли еще два солдата. Один из них выкинул табурет и стол. Другой взял с печурки горячий котелок с кипевшей ухой и, обжигаясь, понес его к двери. Третий подошел к Глаше, сидевшей на койке, и, словно не замечая девочку, выдернул из-под нее тюфяк. Глаша свалилась на пол, ушиблась, но сейчас же вскочила с горящими глазами. Она готова была кинуться на солдата. Павка стал перед нею и сказал солдату:

— Не тронь ее. Это сестра моя, понимаешь? Сестра. Мы сами уйдем. Идем, Глашка.

Он собрал свои четырнадцать драгоценных пиратских выпусков и передал Глаше. Он снял со стены гитару, взял Глашу за руку, и они вышли на улицу. Судзуки стоял против них, опираясь на шашку. Он курил папиросу и улыбался. Солдаты стали забивать досками окна.

«Словно гроб заколачивают, — подумал Павка. — Ну, чего, дурак, улыбаешься? — мысленно сказал он офицеру. — Чего ж тут смешного? Тебя бы так с квартиры выгоняли, небось бы не улыбался».

Он взял аккорд на гитаре. Взял другой аккорд и гордо прошел мимо офицера. Он не оборачивался, и Глаша не оборачивалась, но оба они чувствовали, что офицер с удивлением смотрит им вслед.

— Куда же мы пойдем теперь, Павка? — спросила Глаша. Она крепко прижалась к его руке.

— В город, к Анне и к Варе, — сказал Павка.

Прощай спокойная жизнь, прощай веселые игры с друзьями, прощай! Он почувствовал себя настоящим мужчиной, совсем взрослым, хозяином семьи. Теперь Глашка целиком от него зависит, она больше не посмеет дразниться.

Они прошли последние флигели казарм, старую флотскую церковь и вышли на дорогу. Дорога вилась сопками в большой город.

В осеннем тумане вдали синела река. По дороге строем шли белогвардейские солдаты. Они пели:

Песня была явно неподходящая: ведь белогвардейские солдаты воевали не за Россию, а за японцев.

Но «за Японию святую» нельзя было петь: никак не укладывалось в размер стиха.

Павка прибавил шагу. Глаша с трудом поспевала за ним. Далеко впереди зачернели городские постройки.

«Часа три пройдем », подумал Павка.

Солдаты засмеялись и что-то крикнули им вслед. Но ребята даже не обернулись.

Глава третья В ГОРОДЕ

Город встретил ребят неприветливо. Улицы города были пустынны. Собаки лаяли из подворотен на проходящих белогвардейских и японских солдат. Ребята прошли мимо большой белой тюрьмы, мимо поселка розовых, зеленых, голубых и оранжевых домиков, спускавшихся к самому Амуру, и очутились на широком бесконечном проспекте, то сбегавшем вниз, то снова поднимавшемся высоко на сопку.

Сколько раз Павка ходил в город с братом. Они гуляли по широким городским улицам, и все прохожие оборачивались на бравого матроса. Павка этим очень гордился. Брат покупал ему леденцов и семечек. Вечером они заходили в кинематограф и оба с одинаковым восторгом смотрели, как на экране на протяжении десяти частей люди прыгали на полном ходу с поездов, стреляли из револьверов и дрались не иначе, как боксом.

Дорого бы дал Павка, чтобы брат был сейчас здесь, с ними! Но Петр был далеко, и Павка не знал даже, жив он или нет.

— Куда ж мы пойдем? — спросила Глаша. Она в первый раз была в большом городе.

— Куда пойдем? — переспросил Павка. — К Анне и к Варе.

— А как же мы их найдем? У тебя адрес есть?

— Адреса нету. Да ведь Анна у фельдшера живет. Скажите, пожалуйста, — обратился он к робкому прохожему, пробиравшемуся сторонкой. — Где тут живет фельдшер?

— Да вот на этой улице, в доме номер пятнадцать.

И прохожий заковылял дальше.

Ребята стояли у дома номер двадцать три. Павка поддернул гитару и взял Глашу за руку.

— Вот видишь? Идем.

Он смотрел на номерные фонари двухэтажных деревянных домов. Двадцать один, девятнадцать, семнадцать. А вот и пятнадцатый номер.

Павка храбро поднялся на крыльцо и постучал. Кто-то подошел к двери и спросил:

— Кого надо?

— Фельдшера! — ответил Павка.

— Фельдшера? Фельдшер помер месяц назад, — сказал тот же голос.

— Послушайте! — воскликнул Павка. — А вы не знаете, где еще живет какой-нибудь фельдшер?

— Владивостокская, восемнадцать.

— Владивостокская, восемнадцать, — повторил Павка. — Не забыть бы: Владивостокская, восемнадцать.

У какого-то кучера, спавшего на козлах, Павка спросил, где Владивостокская улица. Кучер спросонья не сразу понял мальчика, долго кряхтел, потом еще дольше что-то рассказывал пьяным голосом и тыкал кнутом то в одну, то в другую сторону. Павка старался понять, но понимал очень мало. Наконец кучер захрапел.

— Пойдем, Глашка, — сказал Павка.

— Я устала-а, — протянула Глаша.

— Идем, идем, нечего! — прикрикнул на нее Павка и взял в руку ее похолодевшие пальчики. Глаша поплелась за ним.

Они долго искали Владивостокскую улицу. Еще дольше искали восемнадцатый номер. Можно было подумать, что эту улицу нумеровал сумасшедший. Третий номер был рядом с восемьдесят седьмым, а восьмой — с шестьдесят четвертым. Наконец восемнадцатый номер был найден. Это был одноэтажный дом, выкрашенный оранжевой краской, с тремя большими, чем-то завешенными изнутри окнами. Возле дома стоял фонарь. Под фонарем была свалена огромная куча мусора. В мусоре, рыча и грызясь, рылось несколько облезлых собак.

Павка подошел к воротам и постучал в калитку. В доме было тихо. Павка постучал еще раз, чуть громче. Кто-то зашевелился в доме, закашлял, но не вышел к воротам. Павка застучал изо всей силы. Из соседней калитки выглянуло женское лицо.

— Вам кого? — спросила женщина.

— Фельдшера.

— Фельдшера забрали солдаты, — сказала женщина, — увели в «вагон смерти». А вам зачем фельдшер?

— Нам не фельдшера надо, — сказал Павка, — у него прислуга есть, Анна.

— Не Анна, а Прасковья. Старуха у него. Слыхали — кашляет?..

— А вы не знаете, где живет еще фельдшер? — спросил с отчаянием Павка.

— Фельдшеров много, — сказала женщина, с сожалением глядя на Павку. — А вы что же, фамилии его не знаете?

— Не знаем, — признался Павка. Он почувствовал себя очень глупым.

— А это — сестренка ваша? — полюбопытствовала женщина, взглянув на Глашу. — Ишь до чего худенькая.

— Да, да, сестренка, — ответил Павка. — Так где же живет еще фельдшер?

— Заходьте в семьдесят седьмой нумер, — подумав, сказала женщина. — А только у того фельдшера жена и две дочери, а прислуги нету. Или на Амурскую улицу в номер двадцать девятый. У того, кажется, прислуга есть. Как ты сказал зовут-то ее? Анна? Нет, у того — Фекла. Одноглазая, рябая. Ну, тогда зайди на Матросскую, в нумер шестой...

Вдруг женщина, не договорив, захлопнула калитку. По улице шли белогвардейские солдаты.

В номере шестом на Матросской улице оказалась другая Анна — старая, с пучками седых волос на подбородке. Павка совсем огорчился.

На город спустилась тьма. Поздно вечером усталые ребята выбрались на высокий берег Амура. Деревянная лестница, освещенная редкими фонарями, сбегала вниз, к черной реке. В темноте глубоко внизу горели огоньки баканов, у пристаней светились пароходные огни, а подальше висели высоко над рекой огни железнодорожного моста. По освещенному бульвару гуляли нарядные женщины с белогвардейскими офицерами. Они смеялись каким-то неестественным смехом, словно их щекотали.

Павка и Глаша стали искать уголок, где потемнее. Они с удивлением разглядывали встречавшихся им офицеров, важных, веселых. Коротенький японский офицер привлек их внимание. Он шел медленно, волоча за собой по земле шашку. Все с ним здоровались, и он отвечал на поклоны еле заметно и важно. Глаза у него были раскосые, лицо желтое, как оберточная бумага.

— Павка, — дернула мальчика Глаша, — гляди. Ведь это Никашка!

— Врешь! — сказал Павка. — Какой же это Никашка? Гляди, этот какой важный, в военном мундире.

— А я тебе говорю, что Никашка!

Павка догнал офицера.

— Никашка! — крикнул он.

Офицер посмотрел на Павку, не сказал ни слова и пошел дальше. Шашка его чертила на песке длинный след.

— Ну вот видишь, — сказал Павка, возвращаясь. — Какой же это Никашка?

Стало совсем темно. Прохожих было все меньше и меньше.

Наступила ночь.

— Что же нам делать, Павка? Пойдем на базу к дяде Остапу, — сказала Глаша.

— Погоди, Глаша. Итти далеко, усталая ты. Может, завтра найдем Варю, — ответил Павка.

Он вынул из кармана корку черствого хлеба, и ребята поужинали.

Поздно ночью ребята легли спать на скамейке над обрывом. С реки полз ядовитый, сырой туман. Было очень холодно, и Павка, сняв с себя бушлат, надел его внакидку и прикрыл полой Глашу.

Разбудил их холодный, осенний рассвет. Амур бушевал. На пристани гудели пароходы. Откуда-то издалека доносился колокольный звон. Глаша протерла глаза грязными ладошками и сказала:

— Как хорошо я спала! А потом холодно стало. Ой, Павка, до чего есть хочется!

Тут Павка тоже почувствовал, что у него в животе заурчало. Как хорошо бы сейчас съесть кусок хлеба, селедку с горячей картошкой, выпить кислого молока!..

Но есть было нечего. Денег у ребят не было.

— Придется потерпеть! — сказал он. — Сегодня непременно найдем Анну и Варю. То-то поедим!

— Ты найдешь, как же! — сказала Глаша. — Ты искать не умеешь.

— Это я искать не умею? — рассердился Павка. — Ах, ты... — Он хотел выругаться, но сказал: — Идем, я тебе покажу, как я искать не умею!.. Мы станем доктора искать, доктора найти легче.

Но фамилии доктора, у которого служит в горничных Варя, Павка тоже не знал.

Докторов в городе было много. На дверях деревянных домиков висели начищенные медные дощечки, на дощечках чернели надписи: «Доктор Скопидомский. Внутренние болезни», или: «Доктор Зиссерман. Удаляю зубы без боли», или: «Доктор Абессаломов. Ухо, горло и нос».

Город весь замер и притаился. Двери запирались на крепкие запоры. На стук открывалась узенькая щелочка, и недоверчивый голос спрашивал: «Кто там? Что надо?» А в некоторых домах в дверях были выдолблены крохотные дырочки — «глазки». В этот глазок наблюдал за пришельцем чей-нибудь настороженный и перепуганный глаз.

Павка подходил к дверям с медной дощечкой, стучал или звонил. За дверью шлепали чьи-то шаги, раздавался голос:

— Доктор не принимает.

— А мне и не нужно вашего доктора, — отвечал Павка. — Скажите, пожалуйста, здесь живет Варя?

— Какую вам Варю? Нет тут никакой Вари! — отвечал сердитый голос за дверью.

— А, может, вы знаете, где живет фельдшер? — спрашивал Павка.

— Вы что хулиганите? Какой еще фельдшер? Я дворника позову.

— Да мы и не хулиганим, — говорил Павка, подтянув гитару, висевшую на ремне, — мы ищем фельдшера. Понятно?

За дверью все стихало. Павка, подождав, стучал еще раз. Никто больше не подходил к двери. Тогда он говорил поеживавшейся от холода Глаше:

— Ну, что ж? Пойдем.

И они шли дальше, смотрели по сторонам, и если Глаша замечала дощечку, она кричала, хватая Павку за руку:

— Еще!

— Где?

— Гляди, гляди, вон там!

Павка направлялся к новой дощечке, снова стучал, снова спрашивал. Вари нигде не было.

Наконец под вечер они вышли в тихий, заросший травой переулок. Возле одного из домов, с подвалом, с высокими окнами, стояли японские часовые. У подъезда пыхтел закрытый черный автомобиль. Двое вооруженных японцев вышли из ворот и пошли по улице. Какой-то человек в штатском прохаживался под окнами. Входная дверь вдруг распахнулась, человек в штатском стал навытяжку, и на крыльцо вышел японский офицер, как две капли воды похожий на парикмахера Никашку. Офицер влез в автомобиль, автомобиль загудел, запыхтел и исчез за углом. Ребята побрели дальше. Стало темнеть.

— Гляди! Гляди! — воскликнула Глаша. — Дощечка.

Павка и сам увидел дощечку.

Он прибавил шагу и подошел к одноэтажному дому с высоким крыльцом. Павка взбежал на крыльцо.

На медной дощечке красивым почерком было вырезано:

— Ну вот и дура, — сказал разочарованно Павка, сходя с крыльца, — это вовсе не доктор. Написано: профессор. Поняла?

— Поняла, — ответила сконфуженная Глаша.

— Идем.

— Пошли, — вздохнула девочка, и они пошли дальше, голодные и усталые.

А через несколько минут дверь профессорского домика отворилась, и на крыльцо вышел маленький седой старик с аккуратно подстриженной бородой, в старомодном пальто.

Он повернулся и сказал кому-то в глубь дома:

— Варя, я из госпиталя не скоро вернусь, вы меня не ждите.

Дверь захлопнулась, и старик, постукивая черной дорогой тростью, пошел в ту сторону, откуда недавно пришли ребята.

В эту ночь ребята спали в пустом дровяном сарае. Они долго не могли заснуть, все боялись, что кто-нибудь войдет, начнет страшно ругаться и выгонит их на улицу.

Под утро они проснулись от холода. По крыше сарая барабанил крупный осенний дождь. Крыша протекала, и на земляном полу образовались глубокие грязные лужи.

Павка встал и осторожно приоткрыл ворота сарая. На дворе не было ни души. Стояло серое, туманное, мокрое утро. Выходить не хотелось, но и оставаться было нельзя. Павка прикрыл гитару полой бушлата. Ребята пошли через двор и вышли на улицу.

В небе висели тяжелые серые тучи. Глашины косички сразу намокли и стали похожими на крысиные хвостики. Она дрожала от холода. Ее большие дырявые ботинки наполнились холодной водой и на каждом шагу противно хлюпали и чмокали.

— Ну что ж, Глашка? — сказал Павка. — Чем по городу шляться, пойдем лучше на базу. К дяде Остапу зайдем, он Варин адрес знает.

— Давно бы так! — обрадовалась Глаша. Дождь стекал по ее личику грязными полосами, оно осунулось и похудело. Под глазами чернели темные круги. Павка взглянул на нее, покачал головой.

— Ну и страшна же ты стала, Глашка!

— А ты погляди на себя! — обозлилась Глаша. — Красавец нашелся!

— Да я не к тому, — примиряюще сказал Павка. — Есть хочется?

— Ой, как хочется! — протянула Глаша.

— Так пойдем скорей, к вечеру дойдем, — сказал Павка. — Ты уж потерпи, Глашка. Дядя Остап нас накормит. Он добрый...

Они прошли несколько улиц, посеревших от дождя. Они шли мимо розовых, голубых и оранжевых домиков, мимо большой белой тюрьмы. Город кончался кузницами, паровыми мельницами и старинной заставой с полосатыми столбами и шлагбаумом. Раньше шлагбаум всегда был открыт, а каменные домики заставы наглухо заколочены.

Ребята подходили к заставе. Теперь шлагбаум был опущен — полосатая перекладина пересекала дорогу. Ничего не понимая, Павка подошел ближе. Из каменного домика вышел японский солдат с винтовкой.

Он подошел к шлагбауму, стал на самой дороге и сказал:

— Ваша уходи-уходи.

— Но нам домой надо! — сказал Павка. — На базу!

— База нельзя. Ваша уходи-уходи, — упрямо повторил солдат и поднял винтовку.

Павка растерянно повернулся к Глаше. Она стояла под дождем вымокшая, дрожащая.

— Надо назад итти, — сказал он.

Солдат постоял, пока ребята не отошли от шлагбаума довольно далеко. Потом посмотрел в небо, сердито сплюнул и, поеживаясь от сырости, вошел в серый каменный домик.

«Что ж теперь делать? — подумал Павка, когда они усталые и голодные вернулись в город. — Вот так попались! Ни туда ни сюда!»

Было уж совсем темно, когда они отыскали ночлег — в сыром каменном складе на пристани. Склад был открыт, потому что в нем не было никаких товаров. Ребята заснули, прижавшись друг к другу. Проснулись они от голода.

— Ой, как есть хочется! — сказала Глаша.

«Надо продать что-нибудь», мелькнула у Павки мысль. Но что продать? Гитара братишкина. Значит, гитару продать нельзя. Продать бушлат, — пожалуй, замерзнешь.

— Павка, а если мой бушлатик продать? — вдруг спросила Глаша.

— Что ты, пропадешь без бушлата, — сказал Павка. — Вот если продать мою форменку...

— Без форменки тебе нельзя, — возразила Глаша, — какой же ты моряк без форменки?

Павка посмотрел на нее. «Отощала, — подумал он. — Как бы не заболела».

Он вынул из кармана драгоценные выпуски «Сюркуфа, грозы морей». Он стал перебирать эти красивые, разноцветные книжки.

«А что если продать пару выпусков?» подумал Павка.

«Продам самое неинтересное», с горечью решил он. Но все выпуски были интересные.

Павка вздохнул.

— Подожди меня, Глашка, — сказал он, — я сейчас вернусь.

Он пошел на пристань. Скучавший матрос с грузовой баржи, куривший вонючую трубку, купил у него выпуски — тринадцатый и четырнадцатый. Павка вернулся с небольшим ломтем хлеба. Глаша с жадностью схватила хлеб и спросила:

— Павка, где ты достал?

— Достал, — махнул рукой Павка.

Ребята позавтракали и вышли в город.

До полудня они бродили по улицам, всматриваясь в лица прохожих, и все надеялись встретить друзей. Вот пройдет женщина, закутанная в большой платок. Она кажется им похожей на Варю. Ребята спешат за ней, догоняют. Женщина оборачивается — и ребята видят чужое, совсем незнакомое лицо.

Вскоре ребята перестали бегать за каждым прохожим. А прохожие торопливо проходили мимо, не обращая внимания на ребят и шарахаясь в сторону от японских и калмыковских солдат.

В этот раз ребята переночевали в чулане пустого, полуразрушенного дома. Утром Павка опять сбегал на пристань, но вчерашнего матроса с трубкой не было, а другим выпуски были не нужны. Ребята пошли на базар. Ведь на базаре можно найти случайно оброненный кусок соленой рыбы или прогнившую, темную картошку.

Базар занимал огромную площадь на берегу Амура. В сырую погоду здесь можно было утонуть в липкой грязи.

На базаре толпился народ, в толпе шныряли японские солдаты, которые высматривали что-то своими узкими глазками, кричали разными голосами торговцы, ревели и выли граммофоны. Ребята остановились у рыбного ларька.

Здесь под навесом из просмоленной парусины лежала огромная гора рыбы. Чешуя искрилась и отливала на солнце всеми цветами радуги. Толстая женщина в жирном полотняном фартуке поглядывала маленькими, заплывшими жиром глазками на свое рыбное богатство и кричала голосом, похожим на пароходный гудок:

— Где вы еще найдете вторую такую красоту?

Ребята загляделись на толстую торговку. А она нагнулась и взяла рукой в брезентовой рукавице большую рыбину. Она поднесла эту рыбину к самому лицу покупательницы и крикнула:

— Где вы найдете лучший товар?

Покупательница отошла к соседнему ларю, где бородатый торговец резал на части кету. Тогда торговка с размаху кинула свою рыбину в кучу и закричала уже не густым, как гудок пассажирского парохода, а тонким и резким, словно свисток буксира, голосом:

— Самой тебе со всеми потрохами цена один грош! И мужу твоему цена один грош! И щенку твоему цена полгроша!

— Почище тебя лается, — толкнул Павка в бок Глашу.

Но девочка ничего не ответила. Она смотрела во все глаза на попа в порыжелой шляпе и засаленной ряске. Поп ел на ходу белую булку.

— Что, юная душа, глядишь во грустях? — спросил он вдруг девочку и хрустнул булкой.

— Есть хочется, — ответила Глаша, чуть не плача.

Поп поглядел на девочку, почесал бороду и промолвил:

— Не единой пищей жив человек.

И он пошел по базару, волоча по земле свою длинную и грязную рясу.

В это время торговка рыбой уже совала в лицо новой покупательнице рыбину, давала нюхать под жабрами и кричала в ухо:

— Эту красоту я отдаю за полцены! Вы меня понимаете?

Покупательница заплатила деньги, уложила купленную рыбу в кошолку и отошла. Торговка спрятала деньги в засаленный кожаный кошель. Тут она обратила внимание на Павку и Глашу.

— Вам чего надо? — спросила она.

— Ничего, — ответил Павка.

— Воровать пришли? — спросила торговка. — У меня не уворуешь.

— Мы не воры, — сказала Глаша, — нам есть хочется.

Тяжело ступая, торговка подошла к Глаше и оглядела ее со всех сторон своими маленькими, заплывшими жиром глазками.

— Детей няньчить умеешь? — вдруг спросила она девочку.

— Не приходилось, — ответила удивленно Глаша.

— Научишься, коли есть нечего, — сказала торговка. — Приходи нынче ко мне, возьму тебя служить в няньки. Харчи мои, жалованье положу, одену, обую. А в мальчишке я не нуждаюсь. Он пускай не приходит. Ну? Придешь?

— Приду, — радостно ответила Глаша и вопросительно поглядела на Павку.

Павка молча кивнул головой.

— Придешь в Рыбий переулок, спросишь Матрену Филатьевну, — сказала торговка, — меня в моем переулке каждая собака знает. — И она отвернулась к своим покупателям.

Вечером, когда стемнело, Павка проводил Глашу до грязного двухэтажного дома, стоявшего недалеко от рынка. От дома за версту воняло соленой рыбой, кошками. Во всех окнах светились огни.

— Ты слушайся хозяйку, не дерзи, — сказал Павка Глаше.

— Без тебя знаю, — ответила Глаша и вошла в калитку.

Павка постоял, потоптался на месте и отправился ночевать в пустой склад на пристани.

Утром Павка проснулся до того голодный, что готов был отдать пять выпусков за один кусок хлеба.

Он разложил все двенадцать выпусков «Сюркуфа, грозы морей». Он знал содержание всех выпусков наизусть. Например, в выпуске двенадцатом рассказывалось о том, как Сюркуф высадился со своими пиратами на пустынный остров в океане. Пираты стали делить несметные богатства. Самый жадный из них — старый пират, по кличке «Козел», — хотел перехитрить храброго Сюркуфа, забрать себе все золото и все драгоценные камни. Козел хотел стать предводителем пиратов. Но Сюркуф узнал об этом и приказал схватить Козла, спрятать его в мешок и отвезти в шлюпке на самое глубокое место. Пираты выполнили приказание Сюркуфа и сбросили алчного Козла в море.

Павка решил продать еще два или три выпуска. Он пошел на пристань, но ему попадались навстречу какие- то сердитые люди, которым он не посмел предложить «Сюркуфа». На базаре тоже некому было продать приключения пирата. На Главной улице Павка встретил городовика Исайку. Бывший пират шел размашистой походкой, важный и гордый. Он был в новых начищенных сапогах и малиновом френчике. Из кармана френчика свешивался кусок толстой серебряной цепочки. На цепочке позванивали брелоки.

«Может, Исайка купит у меня выпуски?» подумал Павка, но решил ни за что не подходить к нему первым.

Пират первый окликнул Павку:

— А, портовик! А ну-ка, иди сюда.

— А чего тебе надо? — осторожно спросил Павка.

— Да ты не бойся, городовики тебя бить не будут.

Павка вскипел, но он надеялся продать Исайке выпуски и поесть. Поэтому он промолчал и пошел к городовику.

— Пойдем в кино, — сказал Исайка. — Картиночка сегодня идет — Гарри Пиль.

— Не пойду. У меня на кино денег нет, — ответил Павка.

— Может, ты голодный? — спросил Исайка. — Похудел ты, портовик. Несладко, поди, живется?

— А тебе какое дело? — ответил Павка. — Ну, несладко живется.

Он хотел было сказать про выпуски, но Исайка продолжал:

— Дурак ты. Я тебя на работу устрою. Вот и сыт будешь. Ты поди сюда, не бойся. Вот это видал? — Исайка рукой с обкусанными ногтями побренчал богатыми брелоками. — И тут у меня хватает, — похлопал он себя по карману. — Сам зарабатываю. Будешь мне помогать. Идет?

— А какая работа? — спросил Павка.

— Газетами торговать.

— А где торговать?

— Везде: на улицах и в кофейнях. У тебя деньги есть?

— Нету, — вздохнул Павка.

— А я залог беру. Значит, ничего не выйдет.

Все рушилось. Без залога Исайка не возьмет Павку торговать газетами. Значит, придется голодать?

— Купи у меня выпуски, — сказал Павка, вынимая двенадцать выпусков «Сюркуфа».

— На что они мне? У меня своих много, — поломался пират.

«Все пропало! — подумал Павка. — Не купит выпуски».

— Вот, вместо залога, я, пожалуй, и выпуски возьму, — сказал Исайка. — Завтра придешь на пристань. Понял?

— Понял! — обрадовался Павка. И он отдал Исайке в залог шесть выпусков «Сюркуфа» — половину своего состояния.

На следующий день Исайка принес целый ворох свежих газет и роздал их мальчикам, своим подручным. Павка вместе с другими бегал по улице, толкая прохожих. От газет пахло свежей краской. Павка кричал что было силы:

— Последние новости! Победы доблестных войск! Красный бандитский отряд окружен и начисто уничтожен. Последние новости! Победы доблестных войск!

Прохожие неохотно покупали газеты.

Павка попробовал забежать в кафе, где офицеры ели пирожное и пили кофе, но здоровенный усатый официант схватил его за ухо и выволок на улицу. Он снова побежал по панели и, стараясь перекричать других мальчишек, вопил:

— Победы доблестных войск! Самые свежие новости! Подробности уничтожения красного отряда!

Под вечер подручные Исайки, торговавшие газетами, собрались в заброшенном рыбном складе. В черной бутылке, стоявшей на полу, коптел огарок свечи. Стены склада поблескивали словно серебряные: это блестела рыбья чешуя. Исайка стоял возле опрокинутой бочки, надутый и важный. Он отбирал у газетчиков деньги, тщательно пересчитывал их и прятал в карман.

— Ну, поужинаете и по домам, — сказал он мальчикам. — Завтра пораньше приходите, чуть свет, — я завтра больше газет возьму.

Павка вынул из карманов и отдал Исайке всю выручку.

Исайка разложил деньги на бочке, послюнил палец, пересчитал бумажки и спрятал их в карман. Потом сказал Павке:

— Завтра пораньше приходи, не опаздывай, работы много. Ну, чего стоишь?

— А деньги? — спросил Павка.

— Какие тебе деньги?

— Как какие? — возмущенно спросил Павка. — Разве я не заработал?

— А ты на чьи деньги торговал? — спросил Исайка, и веснушки его налились кровью. — На свои, что ли, торговал? Кто тебе газеты достал? Вот тебе колбаса, вот тебе амурская ветчина, — показал он на соленую кету, — вот тебе хлеб, ешь, закусывай.

В углу мальчики делили перочинным ножом буханку черного хлеба, половину соленой кеты и круг сизой колбасы.

Павка продал сегодня столько газет, что на заработок мог один купить себе всю эту рыбу, всю колбасу и весь хлеб! Он сжал кулаки. Но Исайка дунул на огарок и, позвав кого-то из мальчиков, вышел из склада.

— Эй, портовик! — крикнул кто-то из темноты. — Подходи, жуй.

Павка ощупью нашел мальчиков. Кто-то сунул ему в руку кусок скользкой кеты и ломоть хлеба. Все молча жевали.

— Исайка-то, небось, в кино пошел, — сказал кто-то в темноте.

— Ну да, в кино, — протянул другой, прожевывая хлеб. — В кино он после пойдет, сначала в кафе — пирожные с кремом жрать.

— Купец! — простуженным, хриплым басом добавил третий. — Капиталист! Хозяин!

Рыба была до того соленая, что соль, казалось, хрустит на зубах. Но Павка был голоден, и съел все без остатка.

Каждый день Павка приходил утром на пристань и получал от Исайки газеты. Он старался распродать их до полудня. Один раз покупатель дал бойкому газетчику больше, чем полагается, и не потребовал сдачи. Тогда Павка зашел в чайную на базаре и заказал себе сборную селянку. Селянка стоила довольно дорого, у Павки еле хватило денег. Но зато что это была за селянка! Павка съел ее с ломтем хлеба — и был сыт на весь день! После селянки Павка заказал себе порцию чаю. Половой принес большой чайник с кипятком, маленький — с крепким чаем, и Павка напился чаю до изнеможения. Кругом шумели и разговаривали люди. Павка прислушивался к разговорам. Рассказывали о том, что на железнодорожных путях за вокзалом стоит «вагон смерти». Ни один человек, попавший туда, живым не выходит. По ночам за вокзалом, слышатся выстрелы и крики. Это расстреливают пленников «вагона смерти».

Рассказывали, что калмыковцы однажды по ошибке приняли за большевика крупного амурского рыбопромышленника. Они отвели его в «вагон смерти» и ночью расстреляли из пулемета. После спохватились, да было поздно.

Пожилой мужчина с острой бородкой и повязанной зеленым шерстяным шарфом шеей тихим голосом рассказывал соседу:

— А в тайге, говорят, объявился отряд какого-то Косорота. Храбрости, говорят, человек необычайной. Пустил под откос японский бронепоезд. Да какой бронепоезд — первейший! «Славу императорской армии».

Рассказчик подозрительно и испуганно оглянулся вокруг — не подслушивает ли его какой-нибудь калмыковский солдат. Ведь за такие рассказы недолго и самому попасть в «вагон смерти».

А Павка не понимал, как Косорот мог очутиться в тайге. Ведь он вместе с Петром» ушел на «Грозе» по Амуру, и с тех пор о нем ничего не было слышно.

«Может, высадились, — подумал Павка, — а «Гроза» на реке стоит, ждет. Сюркуф ведь тоже так воевал: на море и на суше. Корабль его в море ждал.

Так Павка прожил несколько дней. Глашу он не видел.

«Пойти, навестить, что ли? Пожалуй, опять дразниться будет, — не пойду, — раздумывал Павка. — Пойду, пусть дразнится», решил он и однажды пошел в Рыбий переулок. Он поеживался от холода и пронизывающего насквозь ветра. Ветер стучал в ставни домов, завывал дико в трубах и начисто подметал улицы. Павка дошел до реки. Широкий Амур потемнел и стал свинцового цвета. По реке ходили горбатые зловещие волны.

Дом, где теперь жила Глаша, шумел и жужжал, словно потревоженный улей. Павка вошел в черный, похожий на дыру вонючий коридор. Обитатели дома раскрыли настежь двери своих похожих на берлоги комнат. Повсюду пищали ребята, сушились пеленки, чадили керосинки. Пахло пригорелым молоком, вареной соленой рыбой, человеческим потом. Из-под ног у Павки выскочил большой черный кот и, отчаянно замяукав, метнулся в сторону. В другой комнате несколько мужчин пили водку и на табурете играли в карты. В раскрытую дверь Павка услышал, что игроки переговаривались какими-то странными, похожими на условный язык словами:

— Ваш туз не пляшет! Двадцать одно!

В другой комнате пьяный бородач орал:

— Расшибу! Изувечу!

В конце темного коридора жила хозяйка Глаши, Матрена Филатьевна. Павка осторожно стукнул в дверь. Что-то зашуршало за дверью, и знакомый голос — тоненький Глашин голосок — спросил:

— Кто там?

— Это я, Глашка, — ответил Павка.

— Заходи, Павка, никого нет.

Павка вошел в комнату. На высокой постели с горой подушек в розовых наволочках сидело двое ребят. Им было года по три, по четыре. Они перестали играть и вытаращили глаза на Павку. На столе стоял огромный медный самовар. В углу с полу и до потолка было развешано столько икон, сколько Павка не видел за всю свою жизнь. Под потолком болтался на шнуре розовый бумажный абажур. На стене висела картинка: франт курит длинную папиросу, под франтом огромными золотыми буквами написано:

— Хозяйка торговать ушла, а хозяин в пивной, — сказала за спиной у Павки Глаша. — А пока я за молоком бегала, мальцы коробку спичек достали да чуть друг друга не пожгли.

Павка обернулся и поглядел на Глашу. Она была еще бледнее, чем раньше. Глаза у нее больше не блестели. Под правым глазом был большой фиолетовый синяк.

«Ну и ну, — подумал Павка. — Видно, несладко тебе живется».

В первый раз в жизни он видел задиристую Глашку тихой и присмиревшей.

— Глашка, — сказал с постели младенец, — дай молока.

Глаша подошла к столу, налила из кувшина в чашку молока и подала младенцу.

Другой завопил:

— И мне-е, Глашка-а!!..

Глаша и второму налила молока.

— Что ж ты делаешь здесь? — спросил Павка.

— Да вот за ребятами смотрю, молоком, чаем пою, — сказала Глаша. — Дрова таскаю, печку топлю, полы мою, картошку чищу, рыбу, варю обед. Хозяйка придет с рынка — обедать садимся. А потом чай пьем — с сахаром.

— Дай, Глашка, сахару-у! — завопил младенец

— Нету сахара.

— Да-ай, дура-а-а! — заблажил младенец.. Глаша достала из сахарницы кусок сахару и положила на кровать.

— И мне-е! — завопил другой.

И тому пришлось дать кусок сахару.

— Ты где спишь-то? — спросил Павка.

— А я на полу. А хозяйка с хозяином на кровати — храпя-ят... А соседи водку пьют, ножиками режутся, дерутся в кровь... Ребят только будят. Они заревут, а я укачиваю... баю-бай, баю-бай... Ой, до чего они вредные, Павка!..

— Хозяйка тебя не бьет? — спросил в упор Павка, глядя на фиолетовый Глашин синяк.

— Не смеет, — сказала Глаша. — Я ее ножом зарежу, если посмеет...

Она старалась не глядеть в глаза. Павка понял, что хозяйка ее бьет.

— А я газетами торгую, — сказал Павка. — Деньги зарабатываю.

— Ты сыт? — спросила Глаша.

— До того сыт, до того сыт, что прямо невмоготу, — соврал Павка. — А ты?

— И я теперь сытая, — ответила Глаша таким голосом, что Павка понял: она говорит неправду. — Ты иди, Павка, — как бы хозяйка не пришла.

— Тебе ничего не надо? — спросил Павка.

— Ничего.

— Зайти к тебе?

— Как хочешь. Хочешь — заходи, не хочешь — не заходи.

— Я могу часто заходить.

— Не очень нуждаюсь, — сказала Глаша. В голосе ее послышались слезы.

— Да, — сказал Павка. — Про твоего братишку говорят, что он в тайге воюет.

— Где? — спросила Глаша. — Кто тебе говорил?

— Где — не знаю, а говорили в чайной.

Павка попрощался и вышел в темный коридор.

— Ваш туз не пляшет! Двадцать одно, — сказал опять кто-то в комнате, где играли в карты.

«Определенно пароль. Как у Сюркуфа», решил Павка.

— Расшибу-у! — кричал за тонкой перегородкой пьяный. — Изувечу!

— Да уймись ты, пьяница, — упрашивал женский голос. — Ну, приляг, что ли...

— Всех перебью! — кричал пьяница.

Павка вышел на улицу.

— Ишь ты, присмирела, — сказал он вслух. — Даже не дразнится. Видно, хозяйка ее лупит, как Сидорову козу. Ну и ну!

Ему стало жалко Глашу. Такая была отчаянная, а теперь не узнать. Видно, совсем забили девчонку. Он вздохнул и пошел в пожарную часть. Пожарники познакомились с Павкой, заставляли его играть на гитаре и петь; когда Павка пел, они очень смеялись и позволяли ему ночевать в тепле — возле лошадей, на конюшне.

Однажды, распродав все газеты, Павка подсчитал деньги. Оставалось как раз на рыбную селянку. Павка пошел на рынок в чайную. На рынке он увидел толпу. Толпа кричала и шумела. Павка пробрался в передний ряд и увидел, что все смотрят на фокусника — молодого веселого парня в перешитом матросском бушлате. Фокусник водил на веревке большого, коричневого, лохматого медведя.

— А ну, Мишка, — сказал фокусник медведю, — покажи, как солдат на парад идет?

Мишка, встав на задние лапы, важно прошелся по кругу.

— А ну, Миша, — сказал парень весело, — покажи, как пьяница из кабака домой идет, как жены боится, как бочком пробирается...

И Мишка очень похоже показал, как пьяница, пошатываясь, выходит из кабака, идет по улице и боком, на цыпочках, пробирается домой. Медведь презабавно отворачивал в сторону свою лохматую морду и даже закрывал глаза, изображая испуг.

— Ну и медведь! — закричали в толпе. — Где ты такого откопал?

— Вместе родились, вместе женились, вместе чай-кофий пьем, вместе в тиатр пойдем, — затараторил фокусник. — Мишка смирный, не кусает, только счастье вынимает, — продолжал он и надел медведю на шею ящик на толстом кожаном ремне. — А ну, поддержите коммерцию, дайте заработать морякам с разбитого корабля. Раскупайте счастье самое отличное, счастье самое приличное...

«Да ведь это Митроша!» чуть не вскрикнул Павка.

Фокусник стоял спиной к Павке. Он хлопнул по ящику рукой, и Мишка вытащил маленький розовый конвертик. Парень взял у медведя конверт и протянул торговцу, стоявшему в первом ряду с несколькими парами брюк на плече.

— Покупай.

Торговец полез в карман за деньгами и заплатил за розовый конвертик.

— Вслух читай, всему народу счастье объявляй! — сказал фокусник, и счастливец прочитал вслух, запинаясь:

— Жить тебе сто лет, хочешь или нет.

«Конечно, Митроша!» решил Павка. В это мгновение фокусник повернулся к Павке лицом. Это, действительно, был Митроша.

— А ну-ка, дай и мне счастья! — закричал подвыпивший калмыковский солдат, протягивая монету.

Торговля у Митроши пошла бойко. Маклаки, торговавшие старьем, приезжие из деревень крестьяне протягивали фокуснику бумажки.

Мишка каждому вынимал счастье в розовом или голубом конверте. Это было самое разнообразное счастье, обещавшее в самом ближайшем будущем женитьбу, богатое наследство, деньги, новый дом, словом — все то, о чем только можно мечтать.

Представление закончилось. Митроша раскланялся и пошел в сторону. Павка, расталкивая толпу, пошел за ним. Когда они отошли довольно далеко, Павка окликнул матроса:

— Митроша!

Матрос вздрогнул и обернулся.

— Павка? — узнал он мальчика. — Ты чего здесь?

— А нас с квартиры выгнали. Я газетами торгую. Варю искали-искали, да не нашли. Где братишка?

— Живой, в тайге, — быстро сказал Митроша. — Идем со мной, расскажу.

Они зашли в чайную, над которой висела вывеска: «Хижина дяди Тома».

Глава четвертая «ХИЖИНА ДЯДИ ТОМА»

«Хижина дяди Тома» была совсем не похожа на хижину. В большом, светлом зале стояло десятка два столиков, накрытых чистыми скатертями. На красивой, красного дерева стойке стоял огромный самовар.

Митроша ушел привязывать медведя и долго не возвращался.

— Ведер десять воды влезает, — подумал Павка, разглядывая самовар. — А может, даже пятнадцать.

Самовар дымил, пыхтел и плевался.

Возле самовара стояли рядами чайники: самые маленькие, разрисованные розочками и птицами, средние, на которых были нарисованы какие-то чудовищные зеленые цветы, и, наконец, большие, пузатые, белые, с золотой облезлой каемкой. Подальше выстроились рядами стаканы, а в стеклянной высокой вазе лежала горка мелко наколотого, голубоватого сахара.

За стойкой стоял хозяин — краснолицый, потный, лоснящийся. Белый фартук оттопыривался на его большом и круглом, словно арбуз, животе. Он взял сразу несколько чайников в руку, другой рукой открыл кран и ловко подставил под кипящую струю чайники.

Потом он завернул кран, отставил чайники и повернулся к высокому красному шкафу, прислоненному к стене. Он повертел ручку, и шкаф заиграл простуженным голосом вальс «На сопках Маньчжурии».

«Ловко! — подумал Павка. — Это почище гитары будет». В той чайной, где он ел селянку, не было ни красивой стойки, ни огромного самовара, ни музыкального шкафа.

Тут Павка увидел картину, нарисованную прямо на стене. Среди ярко-зеленых пальм стоял шалаш, очень похожий на штаб-квартиру острова пиратов. Возле шалаша стоял негр в широкой соломенной шляпе. Негр улыбался во весь рот и опирался черными руками на верхушки пальмовых деревьев. Под негром было подписано: «Дядя Том».

«Вот оно что, — подумал Павка. — Значит, хозяин вовсе не дядя Том, дядя Том — этот веселый негр на картине».

Вошел Митроша, веселый и улыбающийся.

За ним, словно танцуя, зигзагами вился по залу вертлявый парень в белой рубахе, грязных штанах и чистом фартуке. Митроша сел за стол против Павки, и парень вдруг изогнулся крючком и замер. Волосы его были напомажены, и на самой середине головы был сделан ровный, как дорожка, пробор.

— Чего изволите-с заказать-с? — пискнул парень неожиданно тонким голосом.

Митроша взглянул на Павку и сказал:

— А дай ты нам кулешу две порции.

— Слушаю-с, — пискнул парень.

— С луком, с перцем, с собачьим сердцем, — сказал Митроша.

Парень не удивился и бесстрастным голосом пискнул вновь:

— Слушаю-с. Чайку две порции-с?

— Чайку покрепче, погорячей, да лей, смотри, не жалей! — сказал Митроша, и парень, взмахнув салфеткой перед самым Павкиным носом, так же зигзагами поплыл по залу к стойке.

Музыкальный шкаф все играл вальс «На сопках Маньчжурии».

Митроша оглянулся — в чайной в этот час, кроме них, почти никого не было. Только два мрачных посетителя в дальнем углу наливали водку из чайника в стаканы, пили и закусывали колбасой.

— Ну, сначала ты мне рассказывай, а потом я тебе, — сказал Митроша и свернул из газеты цыгарку.

Пока Павка рассказывал Митроше, как японцы выгнали его из дома, как они с Глашей искали Варю и Анну и как Глаша устроилась на работу, — половой принес две дымящихся миски с кулешом.

Павка понюхал — от миски вкусно пахло.

— А что, кулеш правда с собачьим сердцем? — спросил он опасливо Митрошу.

— Ешь, дурень, — засмеялся Митроша, — кулеш отменный.

Павка принялся за еду. Давно он не ел таких вкусных вещей. Рыбная селянка была гораздо хуже.

«Наверное, и дорого же стоит, — подумал Павка. — Хватит ли у Митроши денег?»

А половой, словно фокусник в цирке, высоко подняв на руке поднос с чайниками и стаканами, уже протанцовал от стойки к столу.

— Чего еще изволите-с заказать-с? — спросил он.

— Вались колбаской до города Спасска, — сказал Митроша, и половой исчез.

Тогда Митроша налил Павке чаю и пододвинул к мальчику блюдечко с мелко наколотым сахаром. Музыка кончилась. Митроша крикнул хозяину:

— Эй, друг Пантюха! Заведи-ко нам музычки.

Хозяин снова повертел ручку у красного шкафа, и шкаф хрипло стал играть какой-то грустный романс. Павка с нетерпением ждал, когда же Митроша начнет рассказывать о брате. Он хотел узнать, что случилось с «Грозой» и почему брат с Косоротом оказались в тайге, а Митроша, сигнальщик-матрос, вдруг бродяжничает на базаре и торгует счастьем. «Ведь это только нищие торгуют счастьем», подумал Павка. А Митроша выпил стакан крепкого чаю вприкуску, повернул стакан кверху дном и положил на него огрызок сахара. Это значило, что Митроша чаепитие закончил; то же самое с великим сожалением сделал и Павка. Ему очень хотелось выпить еще чаю, но раз даже взрослый Митроша прекратил чаепитие, — и ему полагалось, по хорошему тону, перевернуть свой стакан и положить на донышко хоть самый маленький, самый объеденный кусочек рафинада.

Матрос принялся слушать музыку. Он слушал внимательно, в такт притопывая ногой и барабаня пальцами по столу, потом он слепил хлебный мякиш в шарик и стал катать его по салфетке. Шкаф играл бесконечно; захлебывался, хрипел, останавливался, кашлял и снова играл грустный романс. Вдруг Митроша, не глядя на Павку, стал говорить тихо, будто говорил сам с собой.

«Чего это он?» подумал Павка. Лицо веселого Митроши стало серьезным. Он смотрел в окно, на Амур, кативший к морю свои синие волны, на катер с японским флагом, пересекавший реку, и словно вспоминая все по порядку, говорил, говорил, говорил... Хозяин несколько раз заводил свой пузатый шкаф, шкаф надрываясь играл все новые и новые мелодии, а Павка не отрываясь слушал Митрошу, потому что то, что рассказывал Митроша, было куда интереснее собственных Павкиных приключений и даже похождений пирата Сюркуфа...

Когда «Гроза» ушла с базы, матросы решили прорваться из окружения японцев. Двое суток они не спали, корабль шел вперед и вперед. Буруны захлестывали нос корабля и покрывали всю палубу мелкой водяной пылью. Кругом матросы видели суровые сопки и каждый час ждали, что вот-вот спрятавшаяся японская артиллерия откроет по кораблю огонь. Но двое суток японцев не было ни видно, ни слышно. На третьи сутки Петр решил дать непродолжительный отдых команде. У деревни Мартыновки «Гроза» стала на якоре. У подножия сопки светились огоньки. Команда спала у своих боевых постов не раздеваясь. Вдруг среди ночи загудела земля. Рядом с кораблем из реки поднялся черный фонтан воды и с грохотом обрушился на палубу.

— Тревога! — закричал Петр.

Вскочили спавшие матросы. На баке горнист играл тревогу. Петр скомандовал:

— Открыть огонь!

Засвистели дудки. Илюшка круто развернул башню на сопки, и орудие с грохотом выплюнуло снаряд.

— Пулеметный огонь! — скомандовал Петр, и пулеметы застрочили по берегу, по японцам. В этот момент что-то с силой ударило прямо в корабль. Весь корабль задрожал. Снаряд угодил в рулевое управление. Корабль стал неподвижным.

Боясь проронить хоть одно слово, Павка слушал Митрошу. Он глядел на него широко раскрытыми глазами. А Митроша, не глядя на Павку, продолжал рассказ о «Грозе».

На палубу дождем падали комья земли и скользкого ила. Падали осколки снарядов, гудела река, гудели все сопки, бои продолжался без перерыва три часа. Из машинного отделения выскочил Косорот и тоже кинулся к пулемету. Наконец в башнях не стало снарядов. Драться с японцами было нечем. Многие матросы были ранены, некоторые убиты. Несколько матросов с винтовками лежали у борта корабля под прикрытием, они ждали врага.

Петр понял, что дальше драться бесполезно. Корабль разбит, японцев во много раз больше, чем матросов. Надо уходить в тайгу. Он приказал брать пулеметы на плечи, патроны; остальное кидать в воду, чтоб не досталось японцам. Митрошин медведь выполз на палубу и стал лизать руки Митроше.

— Эх, Михайло Потапыч, Михайло Потапыч, — сказал Митроша, гладя его лохматую голову. — Скучно тебе здесь оставаться, ты японского языка не знаешь. Возьму-ка я тебя с собой.

Ни одного выстрела больше не было слышно. Наверно, японцы уже садились в шлюпки и плыли к кораблю. Кому-нибудь одному надо было остаться и прикрыть отход наших шлюпок. У пулемета вызвался остаться Илюшка... на верную смерть.

Косорот взвалил на могучие плечи пулемет и сошел в шлюпку. Когда шлюпки отвалили от «Грозы», стал накрапывать дождь. Матросы сидели в шлюпках молча, крепко сжав в руках винтовки. Они всматривались в темноту, где остался корабль, их корабль, с которым они сжились как с другом и на котором столько пережили и хорошего и плохого.

Вдруг раздалась длинная очередь пулемета. Матросы вздрогнули, но Петр сказал:

— Это Илюшка туманит японцев.

Гребцы налегли на весла. Дождь усилился. Струи воды текли по лицам и бушлатам.

Пулеметная очередь вдруг прервалась. Из темноты донесся глухой стук, вскрик. Все смолкло.

«Значит, Илюшку убили? — с ужасом подумал Павка. — Как же Варя без него будет?»

Но он не посмел спросить Митрошу, а матрос, глядя в сторону, продолжал рассказ.

Носы шлюпок врезались в берег.

Петр и Косорот сняли бескозырки и сказали:

— Прощай.

Они прощались с родным кораблем.

Несколько минут все стояли на берегу молча, поджидая Илью. Но ничего не было слышно. Далеко за сопками начал маячить рассвет. Петр нахлобучил на голову бескозырку и тихо приказал:

— Марш.

Стараясь шагать как можно тише, хлюпать сапогами по мокрой глине как можно меньше, матросы исчезали во тьме, в мохнатой тайге, близко пододвинувшейся к берегу.

К рассвету они отошли уже так далеко от реки, что никакие снаряды их достать не могли.

Митроша умолк. Пузатый шкаф играл снова «На сопках Маньчжурии». Павка хотел спросить, как добрел до города Митроша и что делает Петр в тайге, но не посмел. Митроша катал по скатерти хлебные шарики, потом постучал ложечкой по стакану. Размахивая салфеткой, подскочил половой.

— Получи, — сказал ему Митроша и заплатил. — Михал Потапыча накормили?

— Накормили-с, — угодливо сказал половой. — Очень довольны-с, урчат-с...

— Я после зайду за ним, — сказал Митроша. — Идем, Павка.

— Куда? — спросил Павка.

— К Варе.

Павка вскочил. Значит, Митроша знает, где живет Варя? Вот счастье-то!

Митроша шел быстро, и Павка еле за ним поспевал. Они прошли несколько улиц и вошли в тихий, заросший густой травой переулок. Митроша вынул из кармана бумажку, прочитал, подошел к дому с медной дощечкой, на которой было вырезано:

— Так я же здесь был! — воскликнул Павка. — Только я ушел. Варя живет у доктора, а это — какой же доктор?

— Эх, дура, дура! — посмотрел Митроша на Павку. — Это же есть самый знаменитый врач. Здесь режет — в Америке слышно. Про-фессор ме-ди-цины.

Он постучал в калитку. Калитка открылась, и Павка увидел Анну. Он сразу узнал ее. Анна недоверчиво поглядела на Митрошу.

— Тетенька, не узнаете? — спросил Павка.

— Господи! — всплеснула руками Анна. — Павка, милый ты мой!

Она кинулась обнимать мальчика.

— Пустите, тетенька, — еле дыша, взмолился Павка. — Дыханья нету.

Анна отпустила Павку.

— И где же ты пропадал? Искали мы тебя повсюду, искали... Словно чувствовала я сердцем, пришла к Варюше в гости, вот ты и объявился! Милый ты мой! — вдруг завыла она тонким голосом. — Да какой же ты грязный! Пойдем, пойдем. И вы входите, — сказала она Митроше. — Хозяина дома нету, а Варя на базаре.

Они вошли в кухню, высокую, белую, чистую. На полках стояла начищенная посуда. С полок свисали бумажные кружева. Анна резала ситный и приговаривала:

— Ешь, милый, ешь. Поди, изголодался. И вы ешьте, — говорила она Митроше.

— А от Петеньки ни весточки, ни письмишка, — запричитала она. — Сироты мы с тобой, Павка...

Слезы текли у нее из глаз и падали на намазанный маслом ситный.

— Да жив ваш Петенька, — вдруг сказал Митроша. — В тайге он.

— Живой?

Анна выронила ситный, нож со звоном упал на пол. Она уставилась на Митрошу.

— Господь с вами! С чего его в тайгу занесло? — спросила Анна. — Вы откуда знаете?

— Да я только что из тайги.

— Это Митроша, Анна, с «Грозы» Митроша!

— С «Грозы»? Господи! Да что же вы раньше-то не сказали? Живой Петенька? Похудел или как?

— С чего б ему худеть? — засмеялся Митроша. — В тайге все есть — и хлеб, и рис. У японцев целый обоз отбили. Ух, и наддали же им жару!

— Ах ты, господи! Да кушайте же вы, кушайте...

Вдруг Митроша насторожился. Кто-то поднимался по лестнице.

— Да это Варюша идет, Варюша! Вот радость-то ей будет!

Дверь скрипнула и растворилась. Варя стояла на пороге.

— Митроша! — крикнула она. — Павка!

— Петенька-то мой живой! В тайге он, в отряде, — захлебываясь говорила Варе Анна.

— А Илюша? — спросила Варя.

Затаив дыхание, Павка ждал: что же ответит Митроша?

— А Илюша где? — спросила еще раз Варя. Она вплотную подошла к Митроше.

— Убили его? — сказала она так тихо и таким сдавленным голосом, что у Павки под сердцем похолодело.

Митроша наклонил голову и молчал.

Павка взглянул в Варино лицо и испугался. Оно стало бледное и страшное. Словно ударил кто ее со всей силы, и она хочет закричать и не может.

Митроша отошел к окну и стал глядеть на двор.

— Боже ж ты мой, убили сокола ясного Илюшеньку... — вдруг отчаянно зарыдала Анна.

— Может, еще вернется Илюша, — неуверенно сказал Митроша, глядя в окно.

У Павки слезы подкатили к горлу.

— Митроша, — неожиданно сказала Варя, — возьми меня в тайгу...

— А я в тайгу не пойду, — сказал Митроша. — Мы с Мишкой счастье продаем. Никита Сергеич Бережнов...

— Он здесь? — спросила Варя.

— А ты и не знала?

Анна всхлипнула.

— Чем сидеть да хныкать, помогать мужьям надо, — сказал Митроша Анне.

— Ну... какие же мы... помощницы? — всхлипывая протянула Анна.

— И вам работа найдется, — убежденно сказал Митроша. — Приспособим.

— Я все буду делать, все, — горячо сказала Варя.

— Вот распрекрасно, — обрадовался Митроша. — Идем к Бережнову.

Он нахлобучил фуражку и накинул на плечи свой перешитый бушлат.

— Пошли, что ли?

— Погоди минуту, — сказала Варя. — Надо пристроить Павку. — А где же Глаша? — спросила она.

— Глашка нынче присмирела, — сказал Павка. — Хозяйка у нее злющая — ведьма. И ребят двое, озорные, день и ночь орут. Глашка ничего — терпит.

— Веди ее сюда, понял?

— Понял, — ответил Павка и, взяв гитару, пошел вслед за Варей.

Захватив тюфячок, табуретку и небольшую керосиновую лампу, она отвела его в подвал. Подвал был сырой и мрачный, но зато это была настоящая, постоянная квартира.

Павка в подвале устроился наславу. Он вбил в стену гвоздь и первым делом повесил гитару. Затем несколько раз переставил с места на место стол и табуретку и полюбовался перестановкой.

Потом он вышел из подвала.

«Как-нибудь проживем и без хозяйки, — решил он. — Буду газетами торговать, а после, может, еще что-нибудь придумаю. Прокормимся».

Вскоре он дошел до двухэтажного дома. Он вошел в темные сени, прошел коридором, освещенным коптящей лампочкой, висевшей на гвозде, и наконец постучался в дверь комнаты Глашиной хозяйки. Никто не отпирал. Павка постучал еще раз. Тогда послышались шаги. Тщедушный муж хозяйки открыл дверь. Вид у него был растерзанный.

— Уходите, молодой человек, — испуганно зашептал он. — Услышит жена — убьет вас насмерть. Уходите.

— Мне Глашку нужно, — сказал Павка. — Я за Глашкой пришел.

— Убежала намедни ваша Глашка. Потеряла деньги, подралась с хозяйкой, чуть не поубивали друг друга, — продолжал шептать, оглядываясь назад, хозяин.

— Куда убежала-то? — спросил Павка и вдруг увидел, что хозяина уже нет, а на его месте стоит огромная Матрена Филатьевна.

— Ты зачем, пожаловал? Шкуру спущу, паскуденыш! — рыкнула она таким голосом, что у Павки в груди словно что-то оборвалось. Он повернулся и побежал по коридору. Коридор был длинный. Павка слышал, как за спиной топочут тяжелые сапоги страшной торговки. Он выскочил на двор, перемахнул через забор и побежал, не разбирая дороги и спотыкаясь.

Наконец Павка, запыхавшись, остановился. Он добежал до самой реки — темной и неподвижной.

В реке отражались городские огни.

Глава пятая НОВОСЕЛЬЕ

Глаша шла вдоль реки, по-осеннему вздувшейся и черной.

Она сама не знала, куда идет. Она страшно устала за те немногие дни, что провела у хозяйки. Но она не останавливалась и брела, как во сне, все дальше и дальше.

Итак, после всего, что произошло, к торговке ей нельзя вернуться. Хорошо еще, что она успела вырваться. Матрена Филатьевна, рассердившись, могла забить насмерть.

А больше у нее в городе нет никого... ни одного места, где бы переночевать.

Только теперь Глаша поняла, как страшно остаться одной в большом, чужом городе.

Где-то теперь брат? Этого никто не знает. Может быть, его уже нет в живых. Как она хотела бы очутиться снова на базе, в своей милой халупе, обедать, ужинать, стирать братишкины тельняшки и форменки, развешивать их на пустыре на длинных-предлинных веревках, дразнить этого задавалу Павку горе-рыбаком...

Хоть бы Павка был тут с нею! Все-таки было бы легче. Пускай бы ссорился, дрался, — все равно, лишь бы рядом был кто-нибудь знакомый.

По берегу пробирался мальчишка с удочками.

— Павка! — крикнула Глаша. Мальчишка обернулся, и Глаша увидела, что это совсем не Павка. Мальчишка пошел своей дорогой...

«Счастливый, — подумала Глаша, — домой идет...»

Скоро наступил вечер: солнце уже низко скатилось к Амуру, стало красным и вот-вот утонет в реке. Где же переночевать?

Глаша перепрыгнула через ручей зловонных нечистот, стекавших с улиц в Амур. Домики притаились на склоне сопки, притихли. Вот ведь, подумала Глаша, в каждом живут люди, — может быть, и добрые люди, — а ночевать негде. Не пойдешь ведь сразу к первому попавшемуся на глаза домику, не стукнешь в оконце и не попросишься ночевать... Выйдет на стук кто-нибудь сердитый, накричит, а может быть — даже прибьет. Нет, не станет Глаша стучаться в оконце!

Может, пойти ночевать на пристань, в старые, пустые склады? Но там бегают большие, жирные крысы. Они отчаянно и противно пищат. А вдруг, когда Глаша заснет, крысы кинутся на нее? Говорят, они могут загрызть насмерть.

Она остановилась. У самой воды в красно-рыжей лодке с надписью: «Красавица», на корме сидел толстый черный кот. Шерсть его лоснилась и была словно бархатная. Кот деловито ловил рыбешку, прибитую к берегу. Зацеплял серебристую рыбку лапой, стряхивал ее в лодку и, урча и жмурясь, жевал. Сжевав, снова принимался за охоту. Глаша загляделась на толкового кота. Как жаль, что нельзя есть сырую рыбу. Девочке так хотелось есть! Над рекой пронесся холодный ветер, зарябив воду. Черный кот все сидел на лодке и ловил рыбу, хотя есть ее уже больше не мог, наелся досыта. «Надо итти», вспомнила Глаша.

Она вышла на шоссе. Верхами проехало несколько солдат. С сопок надвинулись сумерки, темной пеленой закрывая дома. Калмыковский офицер прошел мимо Глаши, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом. От него пахло спиртом. Глаша застыла, замерла, прижавшись к забору. Офицер ее не заметил. Когда он скрылся вдали, Глаша побрела дальше. Что-то белело под фонарем на столбе. Глаша подошла и вдруг увидела большой портрет своего братишки!

«Ваня?» удивилась она. Да, это был он, в лихо надетой набекрень бескозырке с надписью на ленточке: «Гроза». Тут только Глаша заметила, что портрет обведен жирной черной рамкой и над портретом напечатано:

А внизу было подписано крупным шрифтом:

«Значит, живой, — обрадовалась Глаша. — В тайге. Портреты печатают».

— Все равно не поймают, — сказала она и уже протянула руку, чтобы сорвать объявление. Но тут же отдернула руку и оглянулась. Она услышала, что кто-то идет по улице. К Глаше приближался патруль японских солдат. Девочка быстро свернула в переулок.

Она прошла несколько шагов. Переулок показался ей очень знакомым. Ну, конечно! И этот зеленый домик, и покосившийся забор! И ворота со скрипучей калиткой! Глаша толкнула калитку и очутилась во дворе.

Она сразу узнала этот двор.

Именно здесь должен быть дровяной сарай, в котором она ночевала с Павкой, когда они пришли с базы в город.

Вот и сарай. Ворота его заперты. На них висит тяжелый чугунный замок.

«Вот несчастье! — подумала Глаша. — Наверное, купили дров на зиму и теперь запираются...»

Вдруг ворота сарая зашевелились. Замок отъехал в сторону, ворота открылись, и на двор вышла девочка лет четырнадцати, очень грязная, одетая в какие-то лохмотья, черноглазая, черноволосая и смуглая. На ногах у нее были стоптанные туфли на высоких каблуках.

— Тебе чего здесь надо? — удивленно спросила девочка Глашу.

— А ты что здесь делаешь? — в свою очередь спросила Глаша черноглазую девочку.

— Я-то здесь живу. А ты?

— А я здесь тоже живу.

— Врешь, — сказала черноглазая. — Я тебя не видала. Ты где христарадничаешь?

Глаша не поняла вопроса и удивленно посмотрела на девочку.

— Ну чего глаза выпучила? — продолжала девочка. — Где, говорю, христарадничаешь?

— Я не понимаю, что ты говоришь, — сказала Глаша.

— Фью! — свистнула девочка звонко, как мальчишка. — Да ты новехонькая! Ну, где милостыню просишь?

— А я... я совсем не прошу милостыню, — сказала Глаша.

— Так ты что же? Домушничаешь? Стрёмишь? Карманничаешь?

Это был уж совсем воровской язык, и Глаша ничего не поняла.

— Откуда же ты взялась? — удивленно спросила черноволосая и подошла к Глаше поближе. — Тебя как звать? Ты чья? Чем промышляешь? — закидала она Глашу вопросами. Глаза у незнакомки стали любопытные и так сочувственно глядели на Глашу, что она рассказала ей о хозяйке, о потерянных деньгах...

— Так это, значит, у тебя их Николка Костыль вытащил. Хвастался, что девчонку обчистил, — сказала девочка. — Ловко. Так ты, значит, хозяйку ножом? Молодец!

В голосе новой Глашиной знакомой послышалось уважение.

— Что ж, если тебе негде ночевать, пойдем...

— Куда?

— Да в сарай же! Тебя как зовут?

— Глашей. А тебя?

— Мальвиной, — гордо сказала девочка и тряхнула своими черными кудрями.

В сарае во всех углах лежало какое-то тряпье. По середине стоял большой стол. На столе валялись бутылки, деревянная нога, сапог, рыжий парик, краюха хлеба, несколько свечей. Глаша невольно шагнула к столу и посмотрела на хлеб.

— Ты что — голодная? — спросила Мальвина. — Ешь.

Глаша с жадностью стала есть хлеб.

— Ишь ты-ы, — протянула Мальвина, — несладко тебе жилось у хозяйки. Ну что ж. Вот наши от всенощной придут, я тебя пристрою.

— Куда? — спросила Глаша, прожевывая хлеб.

— Увидишь, — загадочно ответила новая Глашина знакомая. Она воткнула свечу в горлышко пустой зеленой бутылки и зажгла ее. В углах зашевелились огромные черные тени, поползли по стене.

— Жизнь у нас привольная, вольготная, — сказала Мальвина, потягиваясь. — Живем — не тужим.

«Какая может быть у тебя привольная жизнь, — подумала Глаша, оглядывая Мальвину, — если у тебя даже платья нету?»

— Надену в воскресенье новое платье, — словно отвечая на Глашины мысли, продолжала Мальвина, — в кино пойду — Гарри Пиля смотреть, Мэри Пикфорд. Ты знаешь, в нее влюбился граф. Такой богатый, на своем собственном автомобиле ездит, а она грязная-прегрязная... замарашка. Он купил ей серебряное платье, — мечтательно рассказывала Мальвина, — все вышитое жемчугом, и повел ее в сад. Он ей вот такой букет цветов подарил, — показала девочка, — а потом привез в красивый, белый дом. И они стали ужинать... ужинали-ужинали, и она ела и ела, — видно, голодная была, — а он только тырк вилкой — и отбросит. Тырк вилкой — и отбросит.

Вдруг она прислушалась.

— А вот и наши собираются, — сказала она. — Сядь в уголок и молчи, пока не позову.

Глаша села в уголок на груду серого тряпья.

Вошел несчастный, хромой старик, весь согнувшийся в три погибели, опиравшийся на две палки. На глазах у него были черные очки. Вошла старуха, похожая на бабу-ягу, — такой всегда представляла ее себе Глаша. У нее изо рта торчал длинный зуб, а глаза были выпученные, словно висели на ниточках. Вошел мальчик на костылях, в рваных штанах, из которых торчала розовая голая коленка. Вошла молодая женщина с грудным ребенком, завернутым в одеяло.

Она размахнулась и вдруг бросила ребенка в угол.

— Убьется! — крикнула Глаша и кинулась к ребенку. Он лежал тихо, не шевелился. Глаша подняла его на руки и вдруг поняла, что это вовсе не ребенок. В одеяле было завернуто полено.

— Это что такое? — услышала Глаша голос над самым ухом, и чья-то рука взяла ее за плечо. Она повернулась и встретилась взглядом с женщиной, кинувшей ребенка.

— Ей ночевать негде, — сказала Мальвина. — Это я ее привела. Ты ее не тронь, Катерина.

— А-а, — протянула женщина. — Глядите-ка, какую девчонку Мальвинка выискала.

Старик положил на стол палки и, совсем не хромая, подошел к Глаше. Чтобы лучше ее рассмотреть, он снял свои черные очки. Подошла к Глаше и старуха с висящими словно на ниточках глазами. И мальчик, отбросив костыли, подошел и стал рассматривать Глашу. Старуха протянула костлявую, коричневую и жилистую руку и взяла Глашу за подбородок.

— Ангельское личико, — прошамкала она, — глазки голубенькие, — каждый подаст, каждый подаст, — повторила она. — Ай да Мальвинка!

— Обижать я ее не дам, — сказала Мальвина.

— А мы ее обижать и не будем, — прошамкала старуха, еще больше выставив свой длинный, словно собачий зуб. — Мы ей работу дадим, жить с нами будет. У тебя мать есть?

— Нету, — ответила, осмелев, Глаша. Она убедилась, что эти странные люди не собираются делать ей ничего дурного.

— А отец? — спросила женщина, которую звали Катериной.

— И отца нету.

— Ну вот и хорошо, что нет, — сказала старуха.

Все стали заниматься своим делом. Старик вдруг потянул себя за бороду, борода отклеилась, и Глаша увидела совсем молодое лицо. Старуха разожгла в углу керосинку и, что-то приговаривая, стала стряпать.

— Поди-ка сюда, — сказала она бывшему старику, и он подошел к ней, совсем больше не согнутый, а, наоборот, высокий и худой. Они стали шептаться. А мальчик подошел к Мальвине и Глаше и сказал:

— Они в поводыри ее хотят определить.

Глаша не поняла, что это значит.

— Много набрал? — спросила Мальвина мальчика.

— Мне хватит, — сказал мальчик и зевнул. — Поспать бы.

Мальвина разложила на земляном полу тряпье и легла.

— Ложись, — сказала она Глаше. Глаша легла рядом с Мальвиной и скоро заснула.

В ту же ночь, когда Павка, усталый от бесплодных поисков Глаши, крепко спал на тюфячке, его разбудила Варя.

— Павка, вставай, — сказала она, наклоняясь над мальчиком.

Павка протер рукой глаза.

— Пойдем, — заторопила Варя.

Они вышли во двор. Кудлатый пес Касторка с заросшей шерстью, похожей на хризантему мордой завилял хвостом. Варя вошла в сарайчик, где хранилась всякая рухлядь: ломаная мебель, дырявая посуда, старые пружинные матрацы. В сарайчике ждала их Анна с фонарем.

— Выкопай яму, Павка, — попросила Варя. — Ты сильный.

— Зачем яму? — спросил Павка.

— Спрятать кое-что нужно.

Она показала на две плетеные рогожные сумки, такие, с какими хозяйки ходят на базар.

Сумки были чем-то плотно набиты.

— От Петра из тайги человек приедет, — сказала Варя. — Для него это... Никита Сергеич приказал...

Павка понял, что в тайгу надо передать что-то важное и до приезда человека надо закопать, чтобы никто не обнаружил. Он взял лопату, стоявшую в углу, поплевал на ладони и стал копать. Земля была твердая, и Павка даже вспотел от натуги. Он копал и слышал, как переговаривались между собой Варя и Анна.

— Петеньке душегрейку свяжу, — говорила Анна. — Мерзнет, поди, в тайге на сырой земле. Да поесть чего бы послать? Хлебца с ветчинкой, что ли... Варя, а вдруг Петенька сам приедет? — радостно шептала Анна. — Нет, не дай бог, — тут же озабоченно шептала она. — Заберут его японцы, споймают, убьют...

На дворе вдруг хрипло и отрывисто залаял Касторка. Так он лаял всегда на чужих. Павка перестал копать и прислушался. Кто-то тихонько царапался у калитки.

— Туши фонарь, — шепнула Варя Анне, и Анна дунула на фонарь. Наступила полная темнота. Варя тихо вышла. Павка слышал прерывистое дыхание Анны. Он понял, что женщины затеяли что-то опасное, за что здорово может попасть от японцев. Со двора послышался Варин голос.

— Кто там? — спрашивала она.

— Тяжело больной к профессору, — сказал кто-то за калиткой.

— Профессор в госпитале, — дрогнувшим голосом ответила Варя.

— У больного оспа, больной волнуется, — ответили за калиткой.

— Входите, — сказала Варя и стала отпирать калитку.

Павку вдруг осенило, что «у больного оспа» — это условный пароль! Совсем как в «Сюркуфе, грозе морей». Когда Сюркуф приходил к своим друзьям, он всегда говорил: «Море волнуется». И перед этим паролем растворялись все двери.

Варя прикрикнула на Касторку, и он затих. Она тихо поговорила с кем-то, потом снова слегка скрипнула калитка, на улице послышались тихие, удаляющиеся шаги.

Варя вошла в сарай.

— Зажигай, Анна, — сказала она.

Анна зажгла фонарь. В руках у Вари Павка увидел какой-то сверток и большой черный револьвер.

— Господи! А он сам не выстрелит? — тихо ахнула Анна.

— Он сам никогда не стреляет, — пояснил Павка, удивляясь ее безграмотности. — Где же видано, чтобы револьвер сам стал стрелять?

Неглубокая ямка была готова. Варя стала укладывать в ямку сумки, пакет, револьвер.

— Зарывать? — спросил Павка.

— Зарывай, — сказала Варя.

Павка накидал землю, затоптал яму ногами.

— Никому, Павка, не проговорись, слышишь? — сказала Варя.

— Что я, дурак, что ли? — обиделся Павка. — Гроб-могила, три креста.

Это было самою страшною клятвою амурских пиратов.

Павка сам не знал, что бывает с нарушившим страшную пиратскую клятву. Но уж что-нибудь наверное случится, пахнущее могилой и гробом.

Павка оставил женщин на дворе и вернулся в подвал. Он лег и долго не мог заснуть.

— У больного оспа. Больной волнуется, — пробормотал он. Рядом с ним совершаются такие непонятные вещи!

Наконец он заснул и во сне увидел Сюркуфа. Сюркуф был одет в свой обычный костюм — в красный камзол с кинжалом у пояса, но как две капли воды был похож на Косорота.

— Ну, капитан, — сказал он Павке, — прикажи полный ход вперед.

И Павка увидел, что он стоит на мостике большого стального корабля. Корабль плывет по бурному морю, море пенится и брызжет на палубу, а Павка командует:

— Полный вперед!

Все Павку слушаются, матросы прибегают за приказаниями. На горизонте показываются неприятельские корабли.

Павка приказывает:

— Открыть огонь! — и вдруг видит Глашку.

Она поднимается по трапу на мостик, смотрит бесстыжими глазами и говорит:

— Мне скучно. И я хочу итти в матросы.

А Косорот-Сюркуф смеется и говорит:

— Возьми ее, Павка, в матросы. Не обижай ее. Она хоть и отчаянная, а все же девчонка.

И пропадает вдруг Косорот, и нет больше корабля, и стоит Глашка против Павки в густом лесу. По лесу ходит Митрошин медведь, а у Глашки лицо грустное и бледное, совсем как тогда, у хозяйки; под одним глазом — синяк, под другим — другой, на глазах слезы, и хотя Павка терпеть не может слез, вдруг ему становится жалко Глашку. Она всхлипывает, а он берет ее за руку и говорит так, как на самом деле никогда не говорил с Глашкой:

— Ну, полно тебе реветь. Ну, успокойся. Ну, больно тебе, да? Обидно, да?

— И больно и обидно, — отвечает Глашка и вдруг, припав к Павке на грудь, отчаянно плачет.

И Павка не знает, что же ему с нею делать, и гладит ее по вздрагивающей спине, по дрожащим косичкам и все говорит:

— Ну, полно тебе, Глашка. Полно!

Утром Мальвина разбудила Глашу. Все обитатели сарая были уже на ногах. «Старик» приклеивал седую длинную бороду. Женщина, которую звали Катериной, укутывала в одеяло полено. Мальчик примерял костыли и ковылял по сараю. Старуха сняла с керосинки большой жестяной кипящий чайник и понесла его на стол.

Глаша поняла наконец, что это нищие, которые стоят у церкви и выпрашивают подаяние. И как ловко они приспосабливаются к своим ролям! Мальчишка так перебирает костылями, будто всю жизнь ходил на костылях, Катерина, словно настоящего ребенка, убаюкивает свою деревянную куклу, и «старик» весь согнулся в три погибели, кряхтит, стонет, как будто ужасные болезни сидят в нем и грызут его тщедушное тело.

— Иди, Глаша, чай пить, — позвала Мальвина, и Глаша подошла к столу. Все сидевшие за столом уставились на Глашу. Мальвина придвинула к Глаше жестяную кружку с горячим чаем, кусок сахару и ломоть хлеба.

— Ешь, — сказала она.

Мальвина нравилась Глаше. Решительная, с резкими движениями, с грубым голосом. Уж эта-то себя в обиду не даст!

Глаша прихлебывала горячий чай и старалась не обращать внимания на нищих. Вдруг старуха зашамкала:

— А что, Глашенька, не поможешь ли слепенькому найти дорогу? Заплутает он, собьется с пути, в яму упадет, — показала она на «старика». — А ты и поддержишь.

Мальвина подтолкнула Глашу локтем: соглашайся.

Глаше стало смешно: этакий здоровый детина валяет дурака и притворяется слепеньким. Нацепил себе кудлатую бороду, чтобы казаться стариком! «Ну зачем я его поведу?»

— Напоим, накормим, спать будешь вместе с Мальвиной, — продолжала противным ласковым голосом старуха.

— Ладно, — сказала Глаша. — Я это могу.

— Переоденься! — сказала старуха.

— Зачем?

— Лучше будет.

Через несколько минут Глаша шла по улице. Вместо бушлатика на ней были надеты какие-то грязные лохмотья. На плечо тяжело опирался вздыхающий, хромающий ненастоящий слепец. Глаша смотрела во все глаза, не увидит ли Павку.

— Не верти головой, — сказал слепец и прижал еще сильнее Глашино плечо. — К церкви веди.

Глаша повела его к церкви. Нищие занимали места на паперти. Прошел поп, тот самый, который на базаре ел булку и не поделился с Глашей. Нищенки кинулись целовать ему руки. И Катерина с ребенком была тут, и старуха, и мальчишка на костылях. Среди каких-то незнакомых и чужих нищих стояла Мальвина, протянув руку. На щеке у нее алела страшная язва. Глаша ужаснулась и удивилась, но сразу сообразила, что и язва, наверное, фальшивая, как и борода у слепца, и хромота у мальчишки. Слепец стал на место и, опираясь на Глашино плечо, загнусавил:

— Я слепой, я вас не вижу, об одном лишь вас прошу: помогите, пособите вы слепому старику.

На колокольне зазвонили. К церкви стали подходить какие-то древние, чистенькие старушки. Они непрестанно крестились и совали в подставленные руки самые мелкие деньги. На извозчике подъехали две нарядные женщины: молодая и старуха. Нищие загнусавили все разом. Нарядные женщины стали раздавать деньги.

— Боже мой! Посмотри, какая прелесть! — сказала молодая старухе и протянула Глаше бумажку.

Слепец ловко вытянул из Глашиных рук бумажку и спрятал ее в карман. А молодая женщина, входя в церковь, несколько раз оборачивалась и смотрела на Глашу.

В это утро многие останавливались возле слепца и смотрели на Глашу. Два офицера тоже протянули Глаше бумажку, и слепец так же ловко вытянул ее и спрятал в карман.

Из церкви послышался голос попа, потом запел хор. Больше никто не проходил мимо нищих. Нищие стали разговаривать и браниться. Глаша думала: как бы улизнуть? На главной улице она, может быть, встретила бы Павку.

Но слепец крепко вцепился в плечо, — уйти было невозможно.

Когда служба в церкви закончилась и снова зазвонили в колокола, богомольцы стали расходиться. Глашиному слепцу опять перепало немало мелочи. Последним из церкви вышел поп. Он перекрестил нищих широким рукавом рясы, похожим на крыло, и сказал:

— Бог подаст.

Потом пошел по улице.

— Домой веди, — сказал Глаше слепец.

Глаша повела его. Они прошли несколько улиц. В переулке, у дома, где когда-то Павка и Глаша встретили офицера, похожего на Никашку, стояли часовые. Дверь растворилась, и часовые пропустили человека, заросшего густой рыжей бородой. Лицо человека показалось Глаше знакомым. Но где она видела этого человека, она вспомнить не могла.

Они пошли дальше и вскоре были дома, в сарае. Мальвина стирала грязным полотенцем свою страшную язву. Старуха варила картошку. Слепец снял бороду и куда-то ушел. Катерина с мальчишкой о чем-то шептались, показывая на Глашу.

Глаша совсем промерзла в своих отрепьях и теперь дрожала. Зуб у нее не попадал на зуб.

— Надень, — сказала Мальвина и протянула Глашин бушлатик.

Глаша надела свой бушлат и быстро согрелась. Слепец вернулся пошатываясь, Глаша разглядела его. Это был чахоточный парень с совсем молодым лицом и румяными щеками. Глаза у него были здоровые, но мутные.

— Опять напился? — спросила старуха. — Садись картошку есть.

Все сели за стол и молча, обжигаясь, стали есть горячую картошку.

— Ешь, Глашенька, ешь досыта, — ласково сказала старуха и положила перед девочкой столько картошки, что Глаша подумала: всего никогда не съесть!

Бывший слепец засмеялся бессмысленным, пьяным смехом.

— Пропивай, пропивай, ирод, — забурчала старуха. — Счастье привалило, счастье пропьешь!

Катерина и мальчишка смотрели на слепца завистливыми глазами. И только Мальвина, ни на кого не глядя, ела, ела и ела.

После обеда Глаша вздумала было выйти из сарая, но старуха резко окликнула ее:

— Ты куда?

— Пройтись.

— Нельзя.

Глаша поняла, что ее не выпустят. Пьяный слепец подошел к ней и, глядя ей прямо в глаза, прошипел:

— Попробуй только...

Глаза у него были такие страшные, что Глаша невольно отшатнулась.

«Все равно убегу», подумала она.

Но убежать ей не удалось ни завтра, ни через неделю.

Павка каждый день искал Глашу. Он ходил по базару, заглядывал на пристань, расспрашивал торговок и сторожей. Никто не видел девочку, она словно сквозь землю провалилась. Каждый день Павка торговал газетами. Каждый вечер мальчики собирались в старом, пустом рыбном складе, и Исайка отбирал все деньги, кормил протухлой колбасой и соленой кетой. Мальчики его ненавидели, но боялись.

Однажды утром, когда Павка собрался уходить из дома, кто-то постучал в калитку. Варя строго-настрого приказала Павке никогда никому не отпирать дверь, но Варя замешкалась, и Павка спросил:

— Кто там?

— Тяжело больной к профессору, — ответил мужской голос из-за калитки.

— Он спит, — сказал Павка.

— У больного оспа. Больной волнуется, — сказал тот же голос из-за калитки.

Вот оно! Пароль! Человек говорит настоящий пароль, и Павка должен его пустить...

Когда он отпирал калитку, сердце его так стучало, что готово было выскочить наружу.

Крестьянин в мохнатой собачьей шапке, в бараньем тулупе и в таких больших валенках, что, казалось, в каждый валенок можно уместить по три ноги, стоял за калиткой. Позади стоял воз, в который была впряжена бойкая рыжая лошаденка. Вокруг черных ноздрей лошаденки вилось облако горячего пара. На возу возвышалась целая гора сухих, хрупких дров.

— Павка! — сказал тихо крестьянин.

— Васька Шагай! — выдохнул Павка.

Крестьянин приложил к губам палец. С крыльца, накинув на голову коричневый платок, уже сбегала Варя.

— Кто там? Чего надо? — спрашивала она.

— Дровец привез, — ответил крестьянин, — отличных дровец, из тайги... Иль не признала? — спросил он насмешливо.

— Признала. Заезжай, — сказала Варя и отперла ворота. Шагай въехал во двор и стал сбрасывать дрова.

— Павка, иди, куда тебе надо, — сказала Варя Павке. — Деньги получить зайдете на кухню. Хозяин еще не вставши, — сказала она равнодушным голосом Шагаю и поднялась на крыльцо. Шагай подмигнул Павке, усмехнулся и, сбросив с воза последнее полено, пошел за Варей в дом.

Павка с сожалением вышел на улицу. Ему так хотелось послушать, что расскажет Шагай! А Шагай, войдя в теплую кухню, скинул лохматую собачью шапку.

— Ну, Васек, — сказала Варя, — как добрался?

Она притворила дверь в комнаты и прислушалась, не встал ли профессор.

— Добрался — лучше не надо, — весело ответил бывший кок с «Грозы». — Японцы несколько раз останавливали. Подойдут, поглядят, понюхают — дрова как дрова. Ну, ходи-ходи дальше. А как у тебя?

Варя стала говорить почти шопотом:

— Принесли бинтов, иоду, газет... Все заберешь в тайгу. Во вторник еще приезжай.

— Твой-то хозяин скоро уйдет? Надо забирать товар да и к дому.

— Ты что ж? Среди бела дня в тайгу поедешь? — удивилась Варя. За окном было совсем светло. За Амуром на небо выползало большое красное солнце.

— Среди бела дня лучше, — весело сказал Василий. — Ночью всякий прицепится, а днем — кому что в голову придет?

— Ох, и отчаянный ты, Васька! — восхищенно сказала Варя.

— В командира. Косорот-то у нас тоже отчаянный. Слыхала, как он японцев раскрошил?

— Варя! — раздался старческий голос из комнат.

— Погоди, я сейчас, — сказала Варя и вышла.

Василий сел на табурет, поднял голову к потолку. Лицо его сразу стало сосредоточенным и серьезным. Варя вернулась из комнаты и сказала:

— Ушел мой профессор. Теперь можно.

И она провела Шагая в сарайчик. Василий разрыл яму и вынул револьвер, две сумки, пакет. Он сложил все это на воз, прикрыл соломой, старой овчиной и уехал.

Павка, получив от Исайки пачку липких газет, кричал, бегая по главной улице города:

— Красные бегут, красные бегут!

— Читайте газету, красные бегут!

— Большой пожар на Медвежьей улице! Большой пожар!

— Кошмарное убийство старуха семидесяти лет!

Он услышал, что бойкий газетчик Фомка кричит на углу:

— Вырезана старуха и двое детей! Кошмарное убийство!

«Вот ловкач, — подумал Павка, — ведь о двух детях в газете ни слова не сказано. Это он врет, чтобы распродать поскорее все газеты».

Прохожие охотно покупали у Фомки газету.

Тогда Павка решился.

— Вырезана старуха и четверо детей! — закричал он.

Ух, и пошла же тут торговля! Павка расхрабрился и вскоре уже кричал:

— Вырезана старуха и пятеро детей!

Через несколько минут число убитых детей было доведено до семи.

От покупателей не было отбоя.

— Кошмарное убийство! — кричал Павка. — Вырезана старуха и семеро детей!

Каждому было интересно прочитать поподробнее про такое кошмарное убийство. Все брали газету, и никто не замечал Павкиного обмана. Калмыковский солдат с отмороженными щеками, подошедший к Павке, когда у него уже почти не оставалось газет, взял у него листок. Он заплатил деньги, развернул газету и спросил хриплым голосом:

— Старуха есть, а где семеро детей?

— И семеро детей есть, — храбро ответил Павка. — Всех вырезали.

Он понял, что попался, и решил улизнуть. Но солдат крепко схватил его за ворот.

— Обманывать? — хрипло сказал солдат. — В «вагон смерти» захотел?

— Пустите, дяденька! — взмолился Павка.

— Давай деньги, — сказал солдат, оглядываясь по сторонам.

Павка отдал солдату деньги, полученные за газету.

— Давай все деньги, щенок! — захрипел солдат.

— Да вы что делаете? — воскликнул Павка. Солдат шарил рукой у Павки в кармане.

— Не рассуждать! — крикнул солдат. — За обман солдата калмыковской армии подлежишь реквизиции...

Павка укусил солдату руку, но солдат больно ударил его по носу. Из носу потекла кровь.

— Пикнешь — убью, — сказал солдат страшным голосом и отпустил Павку.

Что теперь делать? Итти к Исайке? Но Исайка все равно не поверит. Он потребует деньги, все деньги сполна. А где Павка возьмет такую уйму денег?

Он поплелся домой, совсем убитый. Он боялся встретить Исайку.

Целый день он промучился, думал, как заработать денег, у кого попросить? Просить было не у кого. Залог — шесть драгоценных выпусков «Сюркуфа» — пропал навсегда.

Он заснул, проспал ночь мертвым сном. Утром встал, взял гитару и пошел бродить по улицам. Без работы было скучно. Он заглядывал в витрины магазинов и лавочек, подолгу стоял у выставленных товаров. На главную улицу он выходить боялся: там он сразу наткнется на Исайку. «Не начать ли петь по дворам? — подумал Павка. — Может, заработаю денег?» Он вошел в один двор и спел «Ах вы, сени, мои сени». Но никто не подал ему ни копейки. С одного двора его прогнал дворник. Тогда Павка решил итти домой. Он перебежал главную улицу и свернул в переулок.

— Стоп! — вдруг крикнул кто-то совсем рядом с Павкой.

Павка поднял глаза и увидел разъяренного Исайку. Лицо бывшего пирата было красно. Глаза его налились кровью.

— С моими деньгами сбежал, портовик? — спросил Исайка и тяжело ударил Павку кулаком в грудь. Павка пошатнулся и чуть не упал.

— Отдавай деньги! — крикнул Исайка и ударил Павку по лицу. — Хватай его, ребята!

Павка почувствовал, что его крепко держат за руки. Его схватили два верных помощника Исайки, которые всегда вместе с ним ходили в кафе и кино.

— Ты не дерись! — крикнул Павка.

Переулок был пустынен, и помощи ждать было неоткуда. Только какой-то слепой, опираясь на плечо измазанной нищенки, ковылял по переулку.

— Я с тебя шкуру спущу, — страшным голосом закричал Исайка, снова вплотную подходя к Павке. Он вырвал у Павки гитару.

— У меня деньги солдат отобрал, — пытался объяснить Павка. Но Исайка еще раз ударил его кулаком в переносицу. Синие и зеленые круги поплыли перед Павкиными глазами.

— Павка, бей их! Не поддавайся! — услышал он вдруг звонкий голос и почувствовал, что его никто больше за руки не держит. Он услышал отчаянный Исайкин крик. Исайка сидел на земле и держался за нос обеими руками. Двое его оруженосцев крепко держали какую-то замарашку, а она отбивалась от них ногами. Поодаль стоял слепой нищий и ругался. Павка понял, что нищенка пришла ему на помощь. Он ринулся в бой. Он был сильный и в честном бою мог драться один с тремя врагами. Через несколько минут противники бежали по переулку и за ними, бросив на землю Павкину гитару, улепетывал бывший пират.

Нищенка кинулась к Павке и закричала:

— Павка! Павка!

Павка не узнавал ее, он вглядывался в вымазанное не то сажей, не то ваксой лицо и вдруг понял: да ведь это Глашка!

— Глашка, чего ты с ними сделала? — спросил он.

— А я их зубами покусала. Исайку прямо в нос, а других... — И Глаша засмеялась.

— Чего ж это тебе вздумалось за меня вступаться? — строго спросил Павка.

— Как чего? — ответила Глаша. — Может быть, я сама...

К ним, ковыляя, подошел старик-нищий. Он опирался на палки.

— Ты что же меня кинула, детонька? — спросил он жалобным голосом. — Идем домой.

— Я... с тобой не пойду... — сказала Глаша, испуганно прижимаясь к Павке.

— Да ну его, Глашка, пойдем! — сказал Павка и взял Глашу за руку.

Вдруг нищий выпрямился, вырос в два раза и схватил Глашу за плечо.

— Бежать хочешь, дрянь? Нет, не убежишь!

— Павка, он не слепой и не старый, он...

Нищий отбросил в сторону палки и с силой дернул к себе Глашу.

— Да ты что, сдурел? — крикнул Павка. — Портовых обижать? — И он дернул нищего за бороду. Борода, к величайшему удивлению Павки, легко отвалилась и осталась у Павки в руке.

Нищий вытянул худые желтые руки и кинулся на Павку.

— Глашка, беги. На углу подождешь! — крикнул Павка и знаменитым пиратским приемом ударил нищего ногой в живот. Нищий охнул, схватился за живот, и словно сломался пополам.

— Тоже гусь, — сказал Павка, тяжело дыша, — с портовиками драться лезешь. Дунь на тебя — рассыплешься.

И, не теряя времени, он побежал догонять Глашу.

На другой день Павка проснулся чуть свет. Он приподнялся и увидел Глашу. Девочка спала на тюфяке, закинув руку за голову.

Павка встал и прибрал постель. Он достал горбушку черствого хлеба и кувшин с молоком и поставил кувшин возле Глаши на пол. Разломив хлеб пополам, он меньшую часть положил в карман штанов, а большую — на пол, рядом с кувшином. Пусть поест, когда проснется. Потом, стараясь не шуметь, он вышел за дверь.

— Ведь я Глашку нашел, — сказал Павка, входя на кухню, — ее слепец какой-то с собой водил. Ненатуральный слепец. Я ему бороду оторвал. — Он вынул из кармана бороду и показал Варе. — А Глашка в подвале спит.

Варя побежала в подвал. Павка не торопясь сошел за ней по деревянной скрипучей лестнице. Но в подвал не вошел. «Опять, наверное, реветь будут», решил он.

Павка не ошибся: скоро донесся плач, всхлипывание, — очевидно, плакали и Варя и Глаша.

Павка сидел на лестнице и ждал: когда же это кончится?

«Вот чудная, — думал он о Варе, — к ней каждый день люди с паролями ходят, приносят какие-то вещи, а ревет она по каждому пустяку, как девчонка».

Наконец Варя и Глаша вышли из подвала. Варя повела Глашу в дом, растопила ванную и вымыла девочку начисто. Через час Глаша и Павка сидели на кухне и пили чай.

— А что, ребятки, — сказала вдруг Варя, — пойдете сегодня со мной на новоселье? Мой батько в город перебрался.

— Пойдем! — крикнули сразу Павка и Глаша.

Японцы выселили дядю Остапа из военного городка. Они закрыли лавочку, торговавшую кетой, сахаром, керосином и книжками. Японцам не понравилось, что в лавке вечно толпились портовые рабочие.

Несколько дней назад Остап пришел в город и снял новую квартиру.

Под вечер Глаша надела Варину кофточку, подрезанную Варину юбку и Варины черные туфли. Павка забрал гитару, и ребята отправились с Варей на новоселье к дяде Остапу.

Они спустились к самому берегу Амура. Здесь жили рыбаки. В палисадниках лаяли собаки. Женщины ходили к прорубям с коромыслами. Тут и там лежали опрокинутые лодки. Пахло дегтем и смолой.

Они дошли до розового домика с ярко-голубым палисадником. Это и была новая квартира Остапа.

— О це дило, це дило! — закричал Остап, встречая гостей на пороге. В руках у него был молоток — он только что вколачивал в стены гвозди и вешал картины. Он был такой же веселый, и усы его были такие же пушистые и длинные, как и раньше.

— Тикайте в кубрик! — скомандовал старый боцман и пропустил ребят в комнату. Варю он крепко и нежно поцеловал.

В небольшой квадратной комнате у стены стояли две железные койки, покрытые серыми казенными одеялами. На стенах висели картины, которые Павка сразу узнал: взрыв «Петропавловска», корвет «Гремучий» в кругосветном плавании и семиэтажный пароход «Император», совершающий рейсы Гамбург — Америка. Висела и новая картина — какой-то дядько в барашковой шапке, с пушистыми и длинными, как у Остапа, усами. В углу стоял знакомый сундук, по середине — стол, а у другой стены — большой красный шкаф. В окна был виден Амур, такие же домики, крашенные зеленой, голубой и оранжевой краской, многоцветные палисадники, опрокинутые на берегу лодки.

Остап о чем-то пошептался с Варей, хитро улыбнулся и спросил:

— А що, хлопец да дивчина, нравится вам у меня?

— Еще бы не понравилось! — воскликнула Глаша.

— До того хорошо, даже невозможно! — подхватил Павка.

Остап еще пошептался с Варей и вдруг спросил:

— А що б вы казали, если б я забрал к себе вас обоих?

Павке и Глаше показалось, что Остап шутит. Жить словно на настоящем корабле! Рядом с дядей Остапом, знающим столько разных историй!

— Ой, да это ж не может быть! — не поверил Павка.

Остап покрутил свой ус и сказал:

— Довожу до сведения: дисциплинка у меня суровая. Драться, ругаться, цапаться в кубрике — ни-ни! Лица, руки мыть дочиста, щоб блестели, воды не бояться, грязь смывать — оттирать. Палубу, трапы драить, по дудке обидать — полдничать, по дудке спать лягать, койки прибирать. Все ясно?

— Все! — воскликнул Павка. Он был в восторге от речи дяди Остапа.

— Зачисляю в команду, — отрезал Остап. — Садись обидать.

Ребята сели за стол. За окном заалел закат.

— Что ж, дочка, — сказал Остап, разливая суп, — выходит, что и старый дид пригодился?

— Пригодился, батько! — воскликнула Варя и стала что-то шептать Остапу.

Павка за обе щеки уплетал вкусный рыбный суп. Глаша от него не отставала. Павка смотрел на картины, развешанные на степе, и все хотел спросить у Остапа, кто же это усатый дядько.

— Эх, если б был жив мой Илюша! — вдруг вырвалось у Вари.

— Ничего, дочка, — обнял Остап за плечи Варю, — отольются им слезы, придет время...

Он встал и пошел к окну. Тук-тук, тук-тук — стучала по полу его деревяжка.

— Дядя Остап! — спросил Пазка, показывая на портрет. — А что это за усатый дядько?

— Тарас Бульба, — сказал Остап. — Купил на барахолке.

— А кто такой Тарас Бульба?

Тук-тук! — стукнула деревяжка. Остап повернулся и взглянул на Павку.

— Тараса не знаешь?

— Не знаю, — ответил Павка. — А он что — пират?

— Дурень ты, дурень, — с сожалением сказал Остап. — Только и знаешь, что своих пиратов. Да знаешь ли ты, хлопец, что и моего батьку звали в честь Тараса Бульбы Тарасом, а меня в честь Тарасова сына нарекли Остапом?

— Не слыхал, — сказал Павка.

— Про Тараса Бульбу, написал Николай Васильевич Гоголь, — сказал Остап.

Тук-тук, тук-тук — застучала Остапова деревяжка, и он подошел к шкафу. Он открыл шкаф и достал какую-то брошюрку. Павка разглядел, что на обложке нарисован такой же усатый, как на картинке, дядько в барашковой шапке.

— А мне почитаете? — спросила Глаша.

— И тебе. Вот пообидаем и почитаю. Грешно не знать Николая Васильевича Гоголя и не слыхать про Тараса Бульбу.

Когда они отобедали и Глаша прибрала со стола, Остап принес лампу, поставил на стол, зажег, расправил усы и принялся читать:

«А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники?»

Читал Остап хорошо, с чувством, иногда останавливался и поглядывал на Павку и Глашу. Ребята слушали внимательно.

Остап читал про Запорожскую Сечь, про храбрых казаков, которые дрались с поляками за русскую землю. Глаша оперлась подбородком на руки и, широко раскрыв синие глаза, слушала не отрываясь. Павка, когда Остап останавливался, подгонял:

— Читай, дядя Остап, читай!

А дядя Остап продолжал читать:

«А что, паны», сказал Тарас, перекликнувшись с куренными: «есть еще порох в пороховницах? не ослабела ли козацкая сила? не гнутся ли козаки?»

«Есть еще, батько, порох в пороховницах. Не ослабела еще козацкая сила; еще не гнутся козаки!»

«И наперли сильно козаки: совсем смешали все ряды. Низкорослый полковник ударил сбор и велел выкинуть восемь малеванных знамен, чтобы собрать своих, рассыпавшихся далеко по всему полю. Все бежали ляхи к знаменам; но не успели они еще выстроиться, как уже куренной атаман Кукубенко ударил вновь с своими незамайновцами в середину и напал прямо на толстопузого полковника. Не выдержал полковник и, поворотив коня, пустился вскачь; а Кукубенко далеко гнал его через все поле, не дав ему соединиться с полком. Завидев то с бокового куреня, Степан Гуска пустился ему навпереймы с арканом в руке, всю пригнувши голову к лошадиной шее, и, улучив время, с одного раза накинул аркан ему на шею. Весь побагровел полковник, ухватясь за веревку обеими руками и силясь разорвать ее; но уже дюжий размах вогнал ему в живот гибельную пику».

— Да, это почище Сюркуфа, — одобрил Павка. Подумав, добавил: — А только когда я вырасту, я в конницу не пойду. Я кораблем стану командовать.

— Опять, Павка, захвастался! — сказала Глаша. — Не видать тебе корабля как своих ушей.

— Ах, ты так? — обиделся Павка и вскочил с лавки. — Вот лопни мои глаза, провались я на этом месте, если я на корабль не попаду!

Нет, видно, никогда не отучишь эту девчонку дразниться!

— Полно вам ссориться, — сказала Варя.

— Обещание давали? Давали! — услышал Павка спокойный и добрый голос Остапа.

Ребята сразу притихли.

Но Остап уже говорил о другом:

— Ты, Павка, газетами торгуешь?

— Торговал, — сказал Павка. — А больше торговать не на что. Солдат деньги отобрал, и Сюркуф мой пропал в залоге. Шесть выпусков, — грустно сказал Павка.

— Ну, этому делу легко помочь, — сказал Остап и поближе подошел к койке. Он вынул из-под тюфяка газету и протянул Павке:

— А ну-ка, почитай, хлопец.

Эта газета была совсем не похожа на те, которые продавал Павка.

Газета была напечатана на коричневатой бумаге и называлась «Красный клич». Павка никогда не слыхал о таком названии.

— Читай, читай, — сказал дядя Остап.

Павка развернул лист и прочитал:

На другой странице крупными буквами было написано:

Павка уселся поудобнее и стал читать вслух:

Остап подошел к окну.

Дальше Павка прочитал:

— Про братишку? — сказала Глаша. — Это все правда?

— Сущая правда, — сказал Остап.

— Дяденька Остап, а эту газету не продают, — сказал Павка.

— Ее не продают, ее даром выдают. Да так, чтоб ни японцы, ни калмыковцы не видали. Увидят — голову срубят. Понял?

— Понял, — ответил Павка. Он думал: наверное, очень интересно торговать такой газетой. Опасно, надо скрываться от солдат и от японцев...

— Достанем тебе газет, — сказала Варя, — торгуй.

— А как подойдет человек и спросит «нашу газету», — добавил Остап, — отдашь вот это. Денег не бери.

— То есть как же это денег не брать? — удивился Павка.

— За брехню — бери, что полагается, — сказал Остап, — за белогвардейские газеты, а нашу правду даром отдавай. Понял?

— Понял, — сказал Павка.

— И имей в виду, хлопец, что поручают тебе серьезное дело. Ты попадешься — другие за тобой попадутся, и не сносить ни тебе, ни им головы. Ты уж не малой. Тебе сколько годов?

— Тринадцать, четырнадцатый, — соврал Павка.

— Врешь, двенадцать, тринадцатый, — поправила Глаша.

— Ну, вот. Никому ни слова. Понял?

— Гроб-могила, три креста, — поклялся Павка.

— Що це таке? — изумился Остап.

— Самая страшная клятва, — сказал Павка.

Остап и Варя рассмеялись.

В это время за окном послышались шаги, и кто-то осторожно стукнул костяшками пальцев в дверь.

Тук-тук, тук-тук — застучала Остапова деревяжка, и он впустил гостя.

— Вот це гарно! И Никита Сергеевич пожаловал на новоселье!

Павка не видел Бережнова с той поры, как японцы казнили Гаврилова.

За это время Бережнов очень изменился. Серая стариковская кожа туго обтянула его худое и сухое лицо. Глаза тускло блестели под старыми, сломанными очками. Волосы, стриженные бобриком, поредели, а усы щеточкой стали совсем седые. Но старомодный костюм был попрежнему опрятен, а галстук — голубые две кисточки — тщательно завязан.

Бережнов приподнял очки и сказал веселым голосом:

— Ну, угощай, хозяин. А, и ты нашлась, чижик? — увидел он Глашу.

Остап и Варя засуетились, накрывая на стол. Никита Сергеевич сел на табурет и забарабанил пальцами по столу.

— Устроила ребятишек-то? — спросил он Варю.

— Устроила. Будут с батькой жить, — сказала Варя.

— Вот и отлично, — весело сказал Никита Сергеевич. — А ты что с гитарой делаешь? — спросил он Павку.

— Это я пою, — сказал Павка.

— А я что, рыжая? — рассердилась Глаша. — Я тоже пою.

— Что же вы поете? — спросил Бережнов.

— «Кочегара», что Гаврилов на вечеринке пел, помните?

На минуту в комнате настала мертвая тишина. Бережнов вынул чистый носовой платок, стал сморкаться, потом снял очки и тщательно протер платком стекла. Остап сунул в рот свой пушистый ус и принялся его жевать. Варя отошла к окну. Плечи ее вздрагивали. Павке сразу вспомнилась вечеринка у Остапа на базе. Как тогда было весело! И вот снова вечеринка, а нет ни брата, ни Косорота, ни Илюшки, ни Гаврилова. Он вздохнул.

— Ну, начинай, Глашка.

Глаша встряхнула своими косичками, Павка взял аккорд на гитаре, и Глаша запела звонким и чистым голосом:

Никита Сергеевич снял очки, положил на стол рядом с сахарницей и внимательно смотрел на поющих ребят. Бородка легла на лацкан старомодного пиджака, и лицо старика стало задумчивым и грустным. Его близорукие глаза смотрели куда-то вдаль. Варя прислонилась спиной к теплой печке.

Вдруг кто-то застучал в дверь настойчиво и сильно. Глаша оборвала песню на полуслове. Павка опустил гитару.

Тук-тук — медленно застучала по полу деревяжка дяди Остапа. Тук... тук... — застучала она еще медленнее.

Стук в дверь повторился. Никита Сергеевич встал и схватился рукой за карман. Левой рукой он взял со стола очки и торопливо надел их.

Тук... — подошел к двери Остап и спросил изменившимся голосом:

— Кого бог несет?

— Да то ж я! — раздался за дверью знакомый голос.

— Митроша! — воскликнула Варя. — Отпирай, батько.

Остап отпер дверь. В комнату вбежал Митроша, веселый, возбужденный, разгоряченный.

— А я вам гостя привел! — воскликнул он.

Павка и Глаша подумали: ну, сейчас войдет медведь и станет показывать фокусы.

Митроша широко распахнул дверь и сказал:

— Входи!

В сенях кто-то зашевелился.

В комнату вошел не медведь, а незнакомый, оборванный, дрожащий человек. У человека была длинная рыжая борода. Он прислонился спиной к стене. Из разорванной штанины его показалось колено, голое, белое.

— Не узнаете? — спросил человек хриплым, простуженным голосом.

Павка и Глаша смотрели на человека и не узнавали.

— Илюшенька! — отчаянно закричала Варя.

Она прижала руки ко рту и прикусила пальцы. Она не верила глазам. Ее Илья здесь, обросший рыжей бородой, страшный, худой, с запавшими внутрь глазами, но живой! Живой!

— Илюша! — крикнула она и упала, как подкошенная, на пол.

Все кинулись к ней. Уложили на койку. Илья своей исхудалой, костлявой рукой гладил Варины волосы, лицо, руки. Она говорила:

— Илюшенька, как же это?.. Милый, родной!.. Живой, живой!

Павка и Глаша, притихшие, сидели в уголке, прижавшись друг к другу, и слушали рассказ Ильи.

А Илья хриплым голосом рассказывал, как он остался один на корабле. Ему нужно было отвлечь внимание японцев от уходивших к берегу шлюпок. Он лежал у пулемета. Ему послышалось, что японцы подплывают к кораблю. Он целую пулеметную ленту прострочил в темноту. У Ильи онемели руки и ноги. Он собрался уже было сойти с корабля в оставленную матросами шлюпку и догонять своих, как вдруг услышал позади себя шорох. Илья не успел опомниться, как на него сразу накинулось несколько человек и стали душить его. Он отбивался, но чьи-то костлявые руки сжали его шею, как клещи. Он потерял сознание. Когда Илья очнулся, он лежал в подвале на каменном холодном полу, связанный веревками, а у двери стоял японец-часовой.

Его развязали и повели наверх. Там его принялись избивать и пытать...

— Бедный ты мой Илюшенька! — заплакала Варя.

Илью пытал японский майор Кимура. Он придумывал самые ужасные пытки. И однажды он вызвал солдат и приказал Илью расстрелять...

Затаив дыхание, слушал рассказ Ильи Павка. Приключения Сюркуфа показались ему ничего не стоящей глупой игрой. Вот настоящие приключения! Илья казался Павке сказочным героем.

— Погоди, Глашка, погоди, — прошептал он, хотя Глаша ни о чем его не спрашивала и ничего не говорила. Она, как и Павка, старалась не пропустить ни одного слова. Как же он убежал от расстрела?

Но о бегстве своем из тюрьмы Илья рассказал совсем коротко.

— Вспоминать неохота, — сказал он.

Он пошел на базар и на базаре встретил Митрошу.

— Попетляли мы здорово, — сказал, улыбнувшись, Митроша. — Если б и следил кто за ним, запутались бы вконец.

— Счастлив ты, хлопец, что не попал в «вагон смерти», — сказал Остап. — Оттуда живыми не выходят. Садись, ешь.

Илья сел за стол и с жадностью принялся есть рыбный суп.

Варя глядела на него преданными, счастливыми глазами. Павка и Глаша с любопытством смотрели на человека, убежавшего от неминуемой смерти.

Поздно вечером, когда все разошлись, Остап свистнул в дудку и скомандовал:

— Отбой ко сну! Спать лягать!

Ребята легли спать. Павка долго не мог заснуть. Он думал об Илье. Какой он храбрый, — не побоялся ни японцев, ни тюрьмы, ни «вагона смерти».

Остап храпел на своей койке.

— Павка, ты спишь? — позвала Глаша.

— Нет, не сплю. А ты?

— Я тоже не сплю. Я все думаю.

— Чего же ты думаешь?

— Я когда нищего водила, Илюшку один раз видела.

— Где ты его видела? Что ты врешь? Он ведь в тюрьме сидел.

— Мы с нищим мимо того японского дома шли, где солдаты, помнишь?

— Ну, ну?

— Из этого дома и Илья вышел. Только я тогда его не узнала. У него ведь борода отросла. Рыжая.

— Ну и дура, — рассердился Павка. — Спи! Скажет тоже!

— Павка! — позвала Глаша.

— Спи, говорят, — огрызнулся Павка.

Он подумал еще, какая глупая эта Глашка, а заснул.

А Илья солгал, что он бежал из тюрьмы.

На самом деле все произошло совсем иначе.

Однажды утром два вооруженных солдата ввели Илью к майору Кимуре.

Кимура сидел за большим письменным столом. Маленький, коротконогий, с черно-синей щетинкой волос на голове, Кимура перебирал желтыми костлявыми пальцами листы дела, вшитые в синюю папку. Когда солдаты ввели Илью, майор Кимура сделал вид, что не замечает его. Но, перелистывая дело, он поглядывал колючими глазками на заросшего рыжей бородой, оборванного, поеживающегося от холода Илью. Илья дрожал и дул на замерзшие руки. Он закашлялся сухим надрывным кашлем. Тогда Кимура отложил в сторону синюю папку и сказал:

— Я очень счастливый, что снова вижу вас. Вы нужный мне в настоящее время. Подойдите ближе.

Илья, слегка прихрамывая, подошел ближе.

— Я полагаю обходиться без сильных действующих мер, — сказал Кимура и протянул Илье раскрытый серебряный портсигар.

Илья взял дрожащими красными пальцами папиросу.

— Ваш отец, храбрый кондуктор броненосца, был пленен в девятьсот пятом году.

Он протянул Илье спички и продолжал:

— Он очень довольный Японией и живет в Нагасаки. Мы захватили вас на «Грозе», и я мог расстрелять вас. Но я не расстрелял вас, господин Зазвонов. Вы мне нужны.

Майор Кимура улыбнулся и поклонился.

— Вам не нравится наша тюрьма. Вы хотите видеть вашу жену. Мне не нравится типография, где большевики печатают свои листовки. Мне не нравится большевик Косорот, не нравится подпольная организация. Я отпускаю вас к вашей жене. Вы найдете мне типографию и подпольную организацию и большевика Косорота. Я совсем уверенный в этом.

Он подождал и добавил:

— Вы будете видеть своего отца в Нагасаки. И ваша жена тоже увидит вашего отца в Нагасаки.

Он встал.

— Но если вы попытаетесь... вы знаете, какие у нас длинные руки.

— Мне... Варю бы... видеть... — сказал хриплым голосом Илья.

— Увидите! Сегодня будете видеть, — оскалив зубы, сказал майор Кимура. — Вы будете рассказывать, что бежали из тюрьмы.

Зазвонов молчал.

— Приятного пути, — сказал Кимура. — Вы есть свободны. Ну?

— Ладно, — сказал Илья, убрав голову в плечи. — Я не обману вас. Мне Варю бы видеть...

Кимура позвонил и приказал часовому выпустить Зазвонова.

Глава шестая АРЕСТ

С тех пор как ребята поселились в розовом домике, прошло несколько месяцев.

Наступила суровая амурская зима. Она опушила гагачьим пухом сопки и покрыла тяжелыми белыми подушками крыши домов. Пушистые хлопья легли на ветки деревьев. В городе с раннего утра курились трубы.

Амур давно застыл, и лошади протоптали по льду желтую дорогу.

Однажды утром дядя Остап, как всегда, свистнул в свою боцманскую дудку и скомандовал:

— Команде вставать, умываться, койки прибрать!

Его деревяжка застучала по полу — тук-тук. Старик отправился к реке умываться. Умывался он всегда у проруби, ледяной водой, вытирал лицо и заиндевевшие пушистые усы чистым махровым полотенцем. Вскоре он возвратился домой и скомандовал:

— А ну, команда, палубу чистить, драить, водой скачивать!

Глаша мигом принесла ведро и три швабры. Все обитатели домика принялись за приборку.

— Лучше скачивай, надраивай, до блеску надраивай! — весело кричал Остап Павке. Павка с удовольствием тер пол шваброй до блеска.

— Команде чай-кофей пить, — скомандовал Остап, и Глаша принесла чай. Она стала хозяйкой розового домика: готовила обед, приносила воду, стирала и гладила белье. Все трое сели за стол и стали завтракать.

Павка ждал Варю. Каждое утро Варя приносила из типографии газеты и листовки. Где находится типография, Павка не знал.

Илья и Митроша расклеивали листовки на улицах. В ящике у Митрошиного медведя было два отделения: одно из них потайное. В потайном отделении Митроша прятал листовки. Торговкам, солдатам и всему другому народу Митроша продавал настоящее «счастье». Но когда у Митроши просили «особенного счастья», он отпирал потайной ящик и доставал листовки.

Подпольные газеты распространял Павка. Он научился проделывать это с необычайной ловкостью и никогда не попадался. Исайкиной банды он теперь не боялся. Остап дал ему денег, и теперь он сам ходил в контору и покушал для продажи белогвардейские газеты.

В белогвардейских газетах все чаще и чаще появлялись объявления японского командования, предлагавшего большие деньги за поимку Косорота. Теперь предлагалось уже три тысячи иен. Приезжавший из тайги Васька Шагай отвозил эти газеты Косороту. Косорот с Петром только посмеивались над стараниями японского штаба...

Павка поглядел на часы. Уже давно было пора прийти Варе, а ее все не было.

Остап допил чай и ушел. Он всегда по утрам уходил в город. В городе он встречался с рабочими, передавал им какие-то бумажки, беседовал подолгу в чайной и возвращался только к обеду.

Глаша принялась убирать со стола. Кто-то вошел в палисадник и постучал в дверь.

— Входи, — сказал Павка.

Вошел Илья.

— А где же Варя? — спросил Павка. Он начал беспокоиться: ведь уже пора отправляться торговать. А то Исайкины парни захватят все углы, ни одного угла не достанется Павке.

— Шагай приезжал из тайги, — сказал Илья, — вот и задержалась. Я тебе газет принес.

Илья вынул из-за пазухи пачку желтоватых газет.

— Варя просила, как расторгуешься, зайти к ней и посторожить квартиру. Подождешь ее, она к вечеру вернется. Ключ возьми.

Он передал Павке ключ.

— А куда она пошла?

— По делу, — отрезал Илья.

Павка теперь отлично понимал, что когда говорят: «ушла по делу», расспрашивать не полагается. Значит, он будет до вечера один в большой квартире? Когда Павка жил в подвале профессорского дома, он часто бывал у Вари на кухне. В комнаты же его ни разу не пускали. То-то он теперь насмотрится на диковинные вещи! Наверное, в комнатах профессора много занятного.

Павка схватил свою сумку и крикнул Глаше:

— Глашка, я на работу пошел. До вечера не вернусь. Смотри, никого не пускай.

— Знаю.

Павка и Илья вышли на улицу.

С неба падали редкие снежинки.

— Илья, что про Петра слышно?

— Жив-здоров, — ответил Илья. В последнее время Илья стал немногословен. Бывало спросит его о чем-нибудь Павка, а он отвечает невпопад. И все о чем-то думает, думает... «Наверное, по кораблю скучает», решил Павка. Он знал, что матросу жить без корабля так же тяжело, как, скажем, рыбе без воды. И он старался не надоедать Илье расспросами. Они шли молча по тихой, безлюдной улице.

Илья вдруг спросил:

— А ты, как газету печатают, когда-нибудь видел?

— Нет, не видал, — сказал Павка. — А это здорово интересно, правда?

— Еще бы! — сказал Илья. — Машина печатает. Пятьсот штук в час. Ты бы сходил, поглядел.

— А ты видел? — спросил Павка.

— Я-то видел не раз...

Павка проникся еще большим уважением к Илье.

— А ты попроси Варю, она тебя с собой возьмет, — сказал Илья.

Они дошли до улицы, где помещалась контора белогвардейской газеты. По улице уже бежали, размахивая газетами, мальчишки.

— Как бы не опоздать, — озабоченно сказал Павка. — До свиданья, Илюша. Я побегу.

— Беги, — сказал Илья и пошел по улице.

Павка как раз во-время поспел в контору. Через несколько минут он уже стоял на углу и кричал истошным голосом:

— Последние новости! Красный бандит Косорот пойман и расстрелян!

Он-то отлично знал, что Косорот живехонек и последние новости японско-белогвардейской газетки — лишь самая последняя брехня.

Распродав газетки, Павка направился к дому, где жила Варя. Сколько раз он входил в калитку, когда жил в подвале! Но теперь в первый раз он входит с парадного хода, словно хозяин этого прекрасного домика. Он поднялся на крыльцо, взглянул на медную дощечку с надписью: «Профессор Никодим Иванович Пашковский», и вложил в скважину ключ. Ключ легко повернулся в замке, и Павка вошел в переднюю. На вешалке висело несколько профессорских пальто.

«Ишь ты, богач какой, — подумал Павка, покачав головой. — Одного пальто ему мало».

Вдруг ему показалось, что в квартире кто-то есть. Но он знал, что в квартире никого быть не может: ключ-то ведь у него. Он осторожно вошел в комнату. Это была столовая. Большой круглый стол был накрыт зеленой скатертью. Над столом висела лампа под зеленым абажуром. В широком зеркале Павка увидел свое отражение. На буфете стояли какие-то странные вещи: неизвестно для чего употребляемые стеклянные вазы, какой-то стакан в серебре, огромных размеров.

На стене висела картина в золотой раме: густой тайгой по снежной дороге на розвальнях едет путник. Сквозь ветви деревьев проглядывает луна, а совсем вдали светится огонек жилья.

«Торопится, — подумал Павка, — как бы волки не съели».

Наглядевшись на картину, Павка прошел в следующую комнату и остановился, широко раскрыв рот от удивления. Все стены комнаты от полу и до самого потолка были заставлены книгами. Ничего подобного Павка в жизни не видел. Даже в лавочке дяди Остапа было не больше ста книг, а здесь их были тысячи — в зеленых, черных, красных и коричневых переплетах.

«Вот уж тут, наверное, «Сюркуф» целиком, все двадцать выпусков!» подумал Павка и решился подойти к полкам. Он стал разглядывать переплеты. Но знакомых тоненьких книжечек в ярких обложках нигде не было видно. Павка обошел всю комнату, но встречал лишь какие-то непонятные названия: «Хирургия», «Травма от ранений», «Медицинский сборник».

— Ишь ты, — сказал Павка вслух, — «Травма от ранений». Здорово!

На письменном столе желтый металлический лев яростно замахивался лапой. Павка тут же обнаружил, что льву можно откинуть голову и что в животе у льва плещутся чернила. Черный костяной слон стоял в стороне, угрюмый и задумчивый. На столе лежали бумажки, на которых были написаны какие-то цифры и вообще что-то непонятное. «По-иностранному пишет. Вот это да!» удивился Павка. На табурете в углу стоял деревянный ящик с серебряной дощечкой на крышке. Павка поднял крышку. Чего-чего только не было в ящике. Блестящие пилки, ножички, щипчики — всего не перечесть! Павка вынул один ножичек. Он был острый, как бритва у парикмахера Никашки. Но это была не бритва. Павка сообразил, что это докторские инструменты. Но что делает доктор каждым инструментом — он понять не мог.

«Щипцами, наверное, зубы рвет», подумал Павка, опуская крышку ящика.

Он побродил по кабинету, потом прошел через столовую на кухню. Вари не было.

«Долго же она задержалась, — подумал Павка, — а мне есть хочется».

Искать на кухне еду он не стал: без Вари он не хотел брать чужого. Он вернулся в кабинет и стал рассматривать книги на полках. «Чарлз Дарвин, — прочел он, — «Происхождение видов», Н. В. Гоголь, «Тарас Бульба».

Эта книжка была совсем не похожа на Остапову книжонку. Она была толстая, в кожаном переплете. Но содержание было то же самое. Павка стал читать и наткнулся на картинку. Вот она, Запорожская Сечь! Картинка была нарисована в несколько красок. Казаки расположились в степи в разноцветных нарядах. И Тарас был тут со своими сыновьями! Картинки были одна лучше другой, и Павка каждую рассматривал подробно.

За окнами стемнело. Павка зажег лампу и так зачитался, что не слышал, как скрипнула дверь.

— Что вы здесь делаете, молодой человек? — услышал вдруг он голос над самым ухом.

Книжка вывалилась у него из рук и со стуком упала на пол. Посреди кабинета стоял небольшой старичок в черном костюме, в золотых очках.

— И кто вы такой, позвольте вас спросить? — продолжал старичок сердито. — И почему вы очутились в моем кабинете?

Павка поднял книгу и протянул ее старичку.

— Меня Варя просила квартиру постеречь, — сказал он, — вот я и пришел. Книги у вас очень интересные.

Старичок сказал не то сердито, не то нет:

— Варя? А вы — кто? Как вас зовут?

— Павкой.

— Вы ее брат?

— Нет, не брат. Она знакомая наша. Я сейчас с Остапом живу, с Вариным отцом. Знаете? А я вас видал, вы из дому выходили. Я тогда в подвале жил.

Павка ткнул пальцем в пол.

— В подвале? — удивился старичок.

— Ну, да. Мне жить было негде, вот и жил.

— Так, так, — сказал старик. — Я и не знал. А у вас родители есть?

— Нету. От тифа померли.

— А сестры? Братья?

— Брат есть, Петр Сокол, слыхали?

Старичок развел руками.

— Ну, Аннин муж. Анна у фельдшера живет. Знаете?

И Анны старичок не знал.

— Так где же ваш брат? — спросил он.

— В тайге. Скажите, пожалуйста, — вдруг спросил Павка, — а у вас «Сюркуф, гроза морей» есть?

Старик непонимающе смотрел на Павку.

— Книжки такие, — пояснил Павка. — Двадцать выпусков, приключения Сюркуфа.

— Двадцать томов? — удивился старик. — Не читал. Нет, насколько припоминаю, не читал.

Павка вынул из-за тельняшки шесть драгоценных выпусков и показал старику:

— У меня их четырнадцать было. Да два я на хлеб продал, а шесть у меня в залоге пропало. Только шесть и осталось. Я думал — у вас все двадцать выпусков есть. Если хотите, возьмите у меня, почитайте, раз никогда не читали.

Старик разглядывал Павкины выпуски «Сюркуфа».

— Послушайте, — сказал он. — Так ведь это просто дрянь! Самый обыкновенный Пинкертон. И вы это читаете?

— Наизусть знаю, — признался Павка. И, не ожидая разрешения старика, он рассказал самое замечательное приключение — о том, как Сюркуф нашел жемчужину величиной с куриное яйцо и как хотели у него эту жемчужину украсть.

— Молодой человек, — сказал старик, терпеливо выслушав рассказ, — вы когда-нибудь Жюль Верна читали?

— Не читал, — признался Павка.

Старик подошел к полкам, порылся в них и протянул Павке книгу в тисненном золотом переплете. На переплете спрут обвивал своими щупальцами водолаза. Над картинкой было написано: «80 000 верст под водой».

— Возьмите-ка, — сказал старик.

— Мне? Совсем? — удивился Павка.

— Ну да, совсем. И забудьте вашего Сюркуфа.

Забыть Сюркуфа? Ну, это старик перехватил! Разве можно забыть Сюркуфа? Наоборот, надо постараться достать остальные выпуски!

— Как вас зовут? — спросил старик.

— Павкой.

— А меня — Никодимом Ивановичем. Пойдемте ужинать.

Павка, прижав к груди книгу, пошел за Никодимом Ивановичем в столовую.

Никодим Иванович зажег лампу и принес из буфета масло, булки, ветчину, большой кусок влажного желтого сыра. В передней тоненьким голосом зазвонил телефон.

— Кушайте, Павел, кушайте, — сказал Никодим Иванович и прошел в переднюю.

— Кого вам? А? — услышал Павка сердитый голос хозяина. — Да, я, профессор Пашковский. Нет, нельзя. Дома никого не принимаю. Генерала? И генерала — тоже. Куда? Ах, вы не знаете куда? В госпиталь. Завтра утром в госпиталь.

Он повесил трубку и вошел в столовую, ворча под нос:

— Чорт знает что! Что за дикие времена! Стреляют друг в друга, словно разбойники на большой дороге, и всех тащат ко мне на квартиру.

Он остановился и сказал в дверь:

— У меня не полевой лазарет, милостивые государи, не полевой лазарет! Почему вы не кушаете, Павел? — вдруг закричал он на Павку. — В вашем возрасте надо кушать, надо кушать!

Павка в первый раз слышал, чтобы угощали так сердито. Но он стал есть все подряд — и ветчину, и сыр, и хлеб с маслом. Никодим Иванович смотрел на него из-под очков.

— Где же Варя? — спросил он. — Не понимаю, куда она пропала. У меня завтра три операции. Да кушайте же вы как следует!

В это время в передней раздался звонок.

— Я вас очень попрошу, — сказал Никодим Иванович, — отоприте и скажите, что меня дома нет. И не будет. Понятно?

— Понятно, — сказал Павка и пошел в переднюю. Он зажег свет и отворил дверь. — Профессора дома нету, — сказал он.

Кто-то оттолкнул его и вошел в переднюю. Дверь захлопнулась. Запорошенный снегом плечистый мужчина в ушастой заячьей шапке отрывисто спросил:

— Где доктор?

Павка вгляделся в лицо человека, обросшее густой черной бородой, и вдруг узнал его.

— Косорот! — воскликнул Павка.

— Ты что здесь делаешь? — удивился Косорот.

— А я в гостях, — важно сказал Павка. — Чай пьем, хлеб с колбасой едим.

— Веди скорей к доктору.

Павка пошел впереди. «Ну и храбрец этот Косорот! — думал он. — За него три тысячи дают, а он пришел в город. Но зачем ему доктор?»

Профессор встал из-за стола и удивленно уставился из-под очков на Косорота.

— Собирайся, — сказал Косорот без предисловий.

— Куда? — недоумевая, спросил Никодим Иванович.

— В тайгу, — коротко ответил Косорот.

— С ума вы сошли! — возмутился Никодим Иванович.

— Где твои инструменты? — спросил Косорот. — Васька Шагай в тайге помирает, на японскую засаду напоролся.

— Я буду жаловаться! — выкрикнул профессор фальцетом. — Жаловаться, да-с! Убирайтесь сейчас же вой!

— Жаловаться? — сказал Косорот. — Человек без тебя помирает, а ты, значит, жаловаться? Кто ты — врач или не врач? Павка, тащи инструменты!

Павка вспомнил про ящик, стоявший в кабинете. «Наверное, это и есть инструменты». Он кинулся в кабинет.

Когда Павка вернулся с ящиком в столовую, он увидел, что Никодим Иванович уже в шубе, в бобровой шапке и Косорот подталкивает его к двери.

— Я жаловаться буду, — негромко сказал Никодим Иванович и вместе с Косоротом исчез в дверях.

Павка вынес ящик на улицу.

В лицо пахнуло свежим, морозным воздухом. Косорот уже сидел в розвальнях, рядом с ним — оторопевший Никодим Иванович.

— Давай сюда ящик! — крикнул Косорот Павке. — Садись!

Косорот хлестнул коня, они вихрем понеслись по улицам, выехали за город и свернули к реке.

— Тпру! — крикнул вдруг Косорот.

Конь стал. Косорот слез с саней и начал поправлять упряжь.

— Послушайте, — сказал Никодим Иванович Косороту. — Все равно операции я делать не стану. Вы... да кто вы такой, в конце концов?!

— Я Косорот, командир красного партизанского отряда.

— Косорот? А кого расстреляли вчера ночью?

Павка вспомнил, что как раз сегодня в белогвардейской газете было написано о расстреле Косорота.

Косорот стал перед профессором и, приложив руку к ушанке, доложил:

— Так что я и есть этот самый расстрелянный Косорот. Павка, подтверди.

Никодим Иванович внимательно поглядел на Косорота.

— Допустим, что вы действительно Косорот, — сказал Никодим Иванович сердито, — за коим чортом, позвольте вас спросить, вы появились в городе, занятом врагами? Ведь ваши портреты висят на всех столбах...

— Что поделаешь, — развел руками Косорот. — Коли дружок помирает, к чорту в ад влезешь.

Он переступил с ноги на ногу. Снег скрипнул у него под ногами. Они помолчали. Павка с любопытством смотрел то на Косорота, то на Никодима Ивановича. Лошадь оглянулась: поедем или нет?

— Ну, так как? — спросил Косорот. — Резать Ваську будете?

— Нет, — ответил старик.

«Ой, до чего ты вредный! — подумал Павка. — Ну, погоди, Косорот тебя заставит. Будешь резать!»

Косорот что-то соображал.

— Что ж мне с тобой делать? — вдруг сказал он. — Пристукнуть тебя — и точка.

«Убьет!» подумал Павка.

— Да не к чему тебя убивать, — продолжал Косорот. — Слезай с саней.

Старик кряхтя слез с саней. Косорот снял ушанку в с горечью сказал:

— Простите за беспокойство.

Он сел в сани.

— Послушайте, — сказал старик удивленным голосом, — вы что же — в тайгу поедете?

— Нет, в город. Фельдшер сказал: если не резать Ваську — помрет. Велел привезти знаменитого профессора Пашковского. Ну, а раз вы такой несговорчивый — другого найдем.

— Так ведь непременно вас кто-нибудь узнает и донесет. Вас схватят, убьют.

— А тебе-то что? — злобно сказал Косорот и тронул вожжи. — Если хочешь, сам донеси. Три тысячи заработаешь.

Сани тронулись.

— Постойте! — вдруг закричал старик и с необыкновенною для его возраста легкостью догнал сани. — Мой ящик с инструментами...

Павка крепко держал ящик с инструментами.

Косорот остановил коня и взял у Павки ящик.

— Берите, — сказал он старику. Но старик не брал ящик.

— Чего же вы стали? Гоните! — крикнул вдруг старик, влезая в сани и садясь рядом с Павкой. — Каждая минута дорога.

Косорот хлестнул коня, и они мигом выехали на Амур. Павка совсем притих. Розвальни быстро неслись по снежной равнине. Вдали темнел берег. Над головой расстилалась тихая морозная ночь, светила луна, и два пушистых облачка скользили по черному звездному небу. Павка понял, что далеко позади остались японские заставы: Косорот ловко объехал их стороной. «Вот Глашка бы меня увидела, — подумал Павка, — то-то бы позавидовала».

На берегу что-то зачернело, Косорот свернул в сторону. Павка видел только его широкую спину.

Высокий кедр надвинулся сбоку, словно человек огромного роста с растопыренными в стороны руками. С другой стороны надвинулось несколько великанов в белых балахонах, протягивавших Павке мохнатые белые ручищи. Павка понял, что они въезжают в тайгу.

— Люблю смелых людей, — вдруг сказал Никодим Иванович Павке. — Смелость нужна везде.

Косорот так гаркнул на коня, что он сразу понесся вскачь. А эхо еще минуты три перекликалось в чаще белых огромных деревьев.

Прошло часа два. Павка совсем озяб в своем полушубке. Ему казалось, что они едут давно, дня три-четыре, едут на край света и никогда не доедут. Он заметил, что мчатся они без дороги, по каким-то одному Косороту известным приметам, под деревьями, стряхивавшими на путников рыхлые комья снега. Профессор молчал. Косорот нахлестывал коня, по колени утопавшего в снегу.

Наконец они резко свернули в сторону. Кто-то темный вышел из-за черного дерева и крикнул:

— Стой! Кто идет?

— Свои! — ответил Косорот. Впереди выросло несколько темных фигур.

Косорот крикнул партизанам:

— Васька живой?

— Мается, в бессознании, товарищ командир, — ответил кто-то.

— Идем, папаша, — сказал Косорот профессору и взял с саней ящик с инструментами. — И ты иди, Павка.

Ноги у Павки затекли и онемели. Он с трудом заковылял за Косоротом. Косорот подошел к засыпанной снегом землянке, толкнул какую-то почерневшую доску. Это был вход. Он пропустил вперед профессора.

«Подземелье, — подумал Павка, спускаясь по земляным ступеням. Ему сразу вспомнились пещеры Сюркуфа — кругом висят ковры, на коврах — кинжалы. — Эх, видела бы меня здесь Глашка!»

Они вошли в ярко освещенную землянку. Посредине стоял стол, на столе горела керосиновая лампа. В стене была другая дверь. Косорот открыл ее и куда-то вышел. Павка огляделся вокруг. Какой-то бородатый человек в матросском бушлате грел воду на примусе. Ни ковров, ни кинжалов не было. В углу Павка увидел самый обыкновенный самовар. «Совсем как в чайной, — подумал Павка. — И вовсе не похоже на Сюркуфову пещеру».

Бородатый человек обернулся и посмотрел на Павку.

— Павка? — удивленно спросил он. — Ты как сюда попал?

Это был Петр. В тайге у него отросла золотистая борода.

— А мы с Косоротом профессора привезли, — сказал Павка, здороваясь с братом.

— Что Анна? — быстро спросил Петр.

— Чего ей сделается? Живет, — отвечал Павка.

Старик сидел на лавке в своей лисьей шубе, бобровой шапке и запотевших очках.

Петр подошел к профессору и спросил:

— Может, чайку выпьете, товарищ профессор?

Старик не успел ответить. Вошел Косорот и сказал:

— Прошу, папаша. Плох Васька.

— Какой я вам папаша? — вдруг рассердился профессор. — Меня зовут Никодим Иванович!

Он сбросил шубу на лавку и пошел за Косоротом.

В землянку вошло двое партизан. Они потирали замерзшие руки. Партизаны сели на лавку, поставив возле себя винтовки.

— Ну, садись, — сказал Петр Павке. — Гостем будешь.

Павка сел.

— Чаю хочешь?

— Хочу, — сказал Павка.

Петр подошел к самовару и налил Павке стакан горячего чаю. Потом достал несколько кусков сахару и положил на стол перед Павкой.

«Чай пьют, — огорченно подумал Павка, — из стаканов, с сахаром».

Сюркуф всегда пил ром из серебряной чарки.

Партизаны, прислонившись к стене, дремали. Петр прислушался. Павка тоже прислушался, но ничего не было слышно.

«Наверное, старик уже режет Ваську, — подумал он. — Почему же Васька не кричит?» Он взглянул на Петра. Петр с тревогой смотрел на дверь.

«За Ваську боится, — подумал Павка. — Любит Ваську».

Дверь растворилась, и вошел профессор. За ним появился Косорот. Профессор был нахмурен и озабочен. Он прокипятил инструменты и тщательно вымыл руки. Потом достал из ящика чистый халат, надел.

— Завяжите, молодой человек, — попросил он Павку. Павка завязал рукава халата тесемочками. Тогда профессор сказал Косороту:

— Вымойте руки. Горячей водой вымойте. С мылом. Поможете мне оперировать больного.

«Оперировать? — не понял Павка. — Что это такое?»

Очевидно, и Косорот не понял, потому что старик добавил:

— Ну, подержите ему голову. Понятно?

Косорот, нахмурясь и опустив нижнюю губу, стал сосредоточенно мыть руки. Профессор спросил:

— Кто его так отделал?

— Господа японцы, папаш... виноват, Никодим Иванович. На засаду напоролся.

— Гм. Идемте. Никого не пускать, — сказал профессор. Он оглядел землянку и проворчал:

— В грязи живете. Не выметено. Бескультурье.

Косорот пропустил старика вперед и сказал Петру и партизанам:

— Никого не пускать. Никодим Иванович операцию будет делать.

Он помолчал и добавил:

— Пол подмести.

Косорот запер за собой дверь. Один партизан оставил винтовку, взял веник и стал подметать пол.

Павка прислушивался, но ничего не было слышно. Потом кто-то застонал.

— Режет, — сказал партизан Петру.

Павка опять прислушался и ничего не услышал.

Петр смотрел на дверь, не отрываясь.

— Анна вчера нам пышки принесла. Вкусные, с вареньем, — сказал Павка. Петр его не слышал. Павка вздохнул. Вдруг он услышал дребезжащий, недовольный старческий голос, кричавший:

— Как вы его держите? Вы ему голову оторвете! Больных держать не умеете, а еще командир отряда!

Партизаны привстали с лавки. Настала тишина, потом снова застонал раненый Шагай.

Кто-то постучал снаружи. Партизан помоложе подошел к двери и спросил:

— Чего нужно?

— Косорота, — ответили снаружи.

— Косорота нельзя. Занят он. Ваське Шагаю хирургию делает, — сказал партизан. Послышались удаляющиеся шаги.

Павка вспомнил, что на корешке одной из книг в комнате профессора он прочитал: «Хирургия». «Значит, там написано, как резать», подумал он.

Прошло еще пятнадцать минут, двадцать. Павке надоело прислушиваться. Его клонило ко сну. Петр, казалось, дремал, сидя на табурете. Голова его опустилась к столу.

Вдруг Павка вздрогнул. Косорот стоял посреди землянки и кричал:

— Костя! Ваня! Тащите в розвальни по мешку сахару и рису. Из тех, что вчера у японцев взяли.

Партизаны, спотыкаясь, кинулись из землянки. Павка увидел Никодима Ивановича, мывшего у рукомойника руки. Петр подавал профессору полотенце.

Профессор сказал:

— Насчет риса и сахара вы меня извините. Не возьму.

Косорот спросил:

— Чем же отблагодарить нам тебя, товарищ профессор?

Никогда еще Павка не слышал, чтобы Косорот говорил таким голосом.

— Благодарить не надо, — сказал Никодим Иванович. — А больного привезете ко мне, в госпиталь. Устраивайтесь, как хотите. Скажите, что охотник. Поранило в тайге на охоте. Понятно? Чужой фамилией назовете. И сами не вздумайте приезжать! — сердито закричал он на Косорота.

— До свидания.

Он протянул Косороту свою сухую, желтую руку.

Косорот вынул из кармана деревянный портсигар. Это был тот самый портсигар, вырезанный ножиком, который Павка так часто видел.

— Возьмите... Никодим Иванович, на память, — сказал Косорот смущенным голосом.

Профессор удивленно, из-под очков, посмотрел на Косорота. Он подержал портсигар в руках, не зная, что с ним делать. Потом медленно опустил его в карман.

— Благодарю, — сказал он Косороту.

Вот так же всегда поступал Сюркуф! Он всегда раздавал подарки. «Но ведь у Сюркуфа было много золота и денег, — подумал Павка, — а у Косорота этот портсигар — величайшая драгоценность. И он отдает самое ценное, что у него есть».

— Павка, садись с профессором, езжай домой, — приказал Петр.

Значит, надо уезжать? И нельзя остаться в тайге? Павка чуть не разревелся. Он только-только хотел попроситься жить с Петром в отряде. И вот все рушится!

— Я с тобой останусь, — сказал он брату, глядя себе под ноги.

— Садись с профессором, говорят, езжай домой! — крикнул сердито Петр на Павку.

Павка знал, что Петр не потерпит возражений. Скрепя сердце он простился с братом:

— Ну, прощай, что ли...

— Анне передай, что скоро свидимся, — сказал Петр.

Павка сел в розвальни.

Косорот бережно укладывал в сани ящик с инструментами.

— Смотри не болтай, — сказал он Павке.

— Не маленький, — ответил Павка.

— И вас я попрошу... — обратился Косорот к профессору, тоже уже сидевшему в санях. Профессор кивнул головой.

— Глашку не обижать, — напомнил Косорот Павке.

— Уж не обижу, — пробурчал Павка.

— Костя! — крикнул Косорот партизану, ходившему с кнутом вокруг лошади. — Доставишь товарища профессора.

Костя вскочил в сани, хлестнул лошадь. Они свернули в чащу, и через минуту все осталось позади.

Еще затемно Никодим Иванович и Павка были в городе.

— Заедем ко мне, — сказал Никодим Иванович Павке.

Варя была дома и ждала профессора. На столе шумел самовар. В столовой уютно горела лампа под абажуром. Варя очень удивилась, увидев Павку.

Костя попрощался и уехал. Никодим Иванович вынул портсигар и положил на стол. Он долго смотрел на полученный в тайге подарок. Если бы не портсигар, ночное приключение показалось бы, пожалуй, и Никодиму Ивановичу и Павке захватывающим и чудесным сном.

Когда Павка, выспавшись у профессора на кухне, пришел, наконец, домой, в розовый домик, Глаша кинулась к нему.

— Где ты пропадал? — спросила она.

— Не твое дело, — ответил Павка. Он дал слово Косороту и твердо решил не болтать. Остапа не было дома. Павка сел к окну и стал читать книжку, подаренную профессором, — «80 000 верст под водой». Он так увлекся приключениями профессора Аронакса, попавшего на подводную лодку, что забыл обо всем». Глаша готовила обед. Она несколько раз окликала Павку, но он только сердито отмахивался. С капитаном Немо — таинственным властителем морских глубин — разве мог сравняться Сюркуф? Очнулся Павка только тогда, когда в палисаднике застучал Остап своей деревяжкой и крикнул:

— Команде обедать! Бачки, ложки готовь! К чарке становись!

Веселый, улыбающийся, он вытирал платком пушистые усы. Он сел на лавку, положил на стол свои большие, волосатые руки.

— А на дворе весной пахнет! — сказал он. — Где ты пропадал, Павка?

— У Вариного профессора. Он мне книгу подарил, — гордо сказал Павка. — Восемьдесят тысяч верст под водой. Интересно до чего — страсть!

— В воскресенье пойдешь на базар, — сказал Остап. — Поможешь Митроше.

Павка обрадовался: наверное, какое-нибудь новое поручение. До чего интересная стала у него жизнь! Если бы Глашка знала, что он в тайге был, вот позавидовала бы! А она ничего-ничего не знает.

Ему не терпелось подразнить Глашку. «Вот я ей сейчас скажу, что был в тайге», думал он, глядя на девочку. Но он удерживался изо всех сил. Ведь Косорот приказал молчать.

Вечером, после ужина, все легли спать. Остап захрапел на своей койке. Павка долго лежал молча. Потом он позвал Глашу:

— Глашка, а Глашка! Ты спишь?

— Ну, сплю, — ответила Глаша. — Чего тебе?

— А я Косорота видел.

— Врешь! Где? — спросила Глаша.

— В тайге.

— А ну тебя!

— Вот, ей-богу, видел, — таинственно заговорил Павка, — он велел, чтоб ты меня во всем слушалась.

— Вот и врешь.

— Ей-ей, не вру. Они в землянках живут возле Чортова болота. Чортово болото знаешь?

— Знаю. Я туда по грибы ходила с девчатами. Далеко-о...

— Вот там и стоят.

— А я-то думала, что где-нибудь совсем далеко...

Они помолчала.

— А ты правда братишку видел? — спросила Глаша.

— Вот чтоб я провалился, если вру.

— Что же ты раньше не сказал?

— А он мне велел никому не говорить. Ты тоже молчи.

— А кому мне рассказывать?

Они снова помолчали.

— А я в воскресенье с Митрошей на базар пойду, — сказал Павка.

— Зачем?

— Значит, дело есть. Спи.

Они заснули.

К воскресенью в воздухе запахло весной. Лед на Амуре посинел и потрескался. Солнечный свет причудливо преломлялся в огромных ледяных торосах.

Команда розового домика заканчивала приборку. Целые ручьи мутной мыльной воды текли по «палубе». Остап стучал своей деревяжкой, окунал рогожную швабру в ведро и командовал:

— Чище драить, лучше скачивать!

Глаша даже вспотела. Ее косички торчали во все стороны. А Павка, как настоящий матрос, плевал на руки и, взяв швабру, тер изо всей силы мокрый пол.

В этот самый момент пришел Митроша.

— Здорово, молодцы! — поздоровался веселый матрос.

— Здравия желаем! — ответили Павка и Глаша.

Остап подошел к Митроше и сказал:

— Кульки заправлены.

Митроша шагнул к двери и стремительно распахнул ее настежь. За дверью никого не было. Яркое солнце светило с василькового неба. Женщина шла от проруби с коромыслом. Несколько лохматых собак, свернувшись в клубок, играли на льду Амура. Ручеек выбивался из-под дома, протекал под голубым палисадником и скрывался под снегом.

Митроша запер дверь.

— Собирайся на базар, — сказал он Павке.

Остап кряхтя поднял половицу и достал несколько полотняных кульков, набитых мукою. Митроша связал их веревкой и подвязал к поясу, под бушлат.

— Бери гитару, — сказал он Павке.

Павка снял со стены гитару.

— Поехали.

Они вышли на берег реки. Солнце залило светом сотни домиков — розовых, голубых, зеленых, белых, — прилепившихся к склону сопки. Снег, растопленный солнцем, проваливался и таял под ногами. Было ветрено. В небе быстро летело одинокое белое облачко.

Павка еле поспевал за Митрошей, взбиравшимся на сопку. Наконец они вышли на шоссе. По шоссе, ныряя в ухабах, скользило всего несколько розвальней. После прихода японцев окрестные крестьяне редко возили на базар мясо, масло, муку и другие продукты.

Митроша и Павка прошли через большую пустынную площадь и спустились к базару. Павка очень любил бывать на барахолке. Так весело было толкаться в толпе, слышать вокруг крики торговцев, завывание зеленых, красных и синих труб граммофонов. Один граммофон пел тонким голосом:

Другой покрывал его густым басом:

А третий, четвертый и пятый — дудили в сотни труб «Тоску по родине» и «На сопках Маньчжурии», оглушали барабанным боем.

Какой-то калмыковский солдат продавал казенное обмундирование, и с ним отчаянно торговались торговцы. Один из торгашей, толстый, с фиолетовым носом, тянул к себе зеленую солдатскую штанину, а солдат не отпускал и молча, с лицом, покрасневшим от натуги, тянул штанину обратно. Торговец в чем-то клялся, божился и ругался.

Сильно выпивший человек, в распахнутом бараньем тулупе и сваливающейся на глаза лохматой собачьей шапке, остановил Митрошу и спросил заплетающимся языком:

— М-м-мук-ку пр-родаешь?

Митроша ответил:

— Нет, себе купил. Домой несу.

Тогда пьяный пристал к Павке:

— М-молодой ч-чел-ловек! Гит-тару пр-родаешь?

— Нет, — сказал Павка. — Не продаю.

— А ты п-продай! — закричал пьяный и уцепился за гитару.

Гитара звякнула и затрещала. Павка рванул ее от пьяного со всей силы, и приставала чуть не упал в густое темно-серое месиво.

Кругом засмеялись. А Павка поспешил за Митрошей, боясь потерять его из виду.

Когда он догнал Митрошу, тот разговаривал с человеком в кожаной куртке и кожаной мятой фуражке. Человек спросил:

— Мука ржаная?

— Ржаная, — ответил Митроша и протянул покупателю кулек с мукой. Тот не заплатил денег и скрылся в толпе. А к Митроше уже подошел другой человек, в полушубке, с удивительно знакомым лицом. Павка вспомнил, что он даже заходил к ним в военном городке в халупу. Но теперь человек сделал вид, что незнаком с Митрошей, и, с деловым видом пощупав кулек, спросил:

— Мука, как видно, ржаная?

— Ржаная, — ответил Митроша и опять отдал кулек без денег.

— А вот загарманичные пластинки, пластинки! — закричал кто-то над самым ухом. С другой стороны хриплый голос надрывно орал:

— Кому чего, кому чего?!. Кому штаны-брюки, кому френч-галифе, кому дохи лохматые оленьи, оленьи?!.

Сзади тихим голосом тараторили:

— Пампушки, пампушки, пампушки, пампушки!

И все покрывал могучий бас:

Еще двое покупателей купили у Митроши муку без денег. Митроша и Павка прошли уже почти всю толкучку. Здесь было свободнее, и только кучки игроков стояли вокруг табуреток профессиональных шулеров. Шулера зазывали наглыми голосами:

— А вот за рупь плачу пять, за пять — двадцать пять, за двадцать пять — сто двадцать пять отвечаю. Заходи-подходи, каждый может играть, каждый может поставить...

Митроша отдал покупателям последние три кулька и тихо сказал Павке:

— Беги домой, принеси кульков. Да осторожно, чорт!

Павка, расталкивая толпу, ныряя между ногами в пахнущих дегтем и ваксой сапогах, между торговцами, игроками и калмыковскими солдатами, бегом побежал домой.

Забрав кульки с мукой и вернувшись на барахолку, Павка не сразу отыскал Митрошу. Ему долго пришлось бегать по базару. Он обогнул ларьки, выбежал к реке, где лежали горы мороженой рыбы, — Митроши не было. Он пробежал рядами, где мясники топором рубили окаменевшее мясо, — и здесь не было Митроши. Не было Митроши и среди игроков, и среди продавцов домашнего скарба, и в конском ряду, где торговали отощавшими лошадьми бородатые таежные крестьяне.

Павка собрался уже повернуть обратно и бежать домой, как вдруг он увидел Митрошу. Митроша стоял в толпе и смотрел на какое-то представление. Рядом с ним стоял Илья. Раньше Ильи не было, — значит, они встретились на базаре. Павка подошел ближе. Представленье давали какие-то фокусники.

Павка потянул Митрошу за бушлат.

— Принес? — обернулся Митроша. Илья тоже обернулся и посмотрел на Павку.

— Принес, — сказал Павка и стал передавать Митроше кулечки. В этот самый момент над ухом раздался голос:

— Что продаешь?

Павка и Митроша подняли головы. Возле них стоял японский офицер. За офицером стояло двое солдат с винтовками. Все трое в упор смотрели на Митрошу.

Митроша выпрямился и спокойно сказал:

— Муку купил, ваше благородие.

— Муку купил? — переспросил офицер и кивнул головой солдату.

Солдат размахнулся широким японским штыком и со всей силы резанул по кульку, который держал в руке Митроша.

Из кулька во все стороны посыпалась мука и на землю упал черный револьвер.

— Мука? — крикнул офицер и ударил Митрошу по щеке. Митроша бросил кульки на землю. Солдаты крепко схватили его. С другой стороны уже подходил еще один японский патруль.

Толпа шарахнулась в стороны. Японские солдаты окружили Митрошу и Илью. Илья отбивался от солдат и что-то горячо говорил им, но один из солдат замахнулся на него штыком.

Павка понял, что нужно бежать. Но у Павки словно приросли к земле ноги. Он не мог пошевельнуться. Он увидел японского офицера, командовавшего патрулем. Это был тот самый офицер, который выбросил Павку с Глашей из дома. Офицер стоял и улыбался, глядя, как связывают Митрошу солдаты. Один из солдат, с бельмом на глазу, вдруг размахнулся и ударил Митрошу прикладом по шее. Лицо Митроши перекосилось от боли.

«Да что же это? Они убьют его!» подумал Павка. Он подскочил к солдату, замахнулся гитарой и, крикнув: «Не смей бить!» — со всей силы ударил солдата.

Павка почувствовал, что его хватают и крепко держат за руки. Он увидел прямо перед собой страшный глаз с бельмом. Солдат замахнулся штыком. «Сейчас убьет!» подумал Павка, зажмурил глаза и наклонил голову. Но удара не последовало. Он открыл глаза и увидел, что солдат с бельмом стоит в стороне навытяжку, а офицер что-то говорит ему. Илья тоже что-то сказал офицеру, но тот улыбнулся и покачал головой.

Японцы подтолкнули арестованных и повели с базара. Любопытные глядели им вслед.

Японцы свернули в переулок, и Павка понял, что их ведут в мрачный дом с подвалами, в японскую комендатуру.

Глаша постлала на стол чистую скатерть, поставила тарелки. Остап ходил по комнате, стуча деревяжкой.

— Чего ж это не ворочается Павка? — говорил он. — Обедать пора.

Он был очень веселый и довольный.

— Турум-бурум, — напевал он. — Турум-бурум...

Он подошел к окну, вдруг засуетился, заковылял к двери. Дверь распахнулась, на пороге стоял Бережнов.

— О, це дило! — сказал Остап. — Садись обидать! — пригласил он Бережнова.

Никита Сергеевич сел за стол. Глаша принесла суп, нарезала хлеб.

— Ну, как дела у Митроши? — спросил Никита Сергеевич.

— Вторую порцию понесли, — сказал Остап.

— А ты, чижик, хозяйничаешь? — обратился Бережнов к Глаше.

— Еще как хозяйничает... — похвалил Глашу Остап.

Они принялись есть суп.

— Слыхал, Остап, — спросил вдруг Бережнов, прищурив один глаз. — Красная армия идет к нам на помощь.

— Да ну-у! — обрадовался Остап. — Значит, японцам скоро крышка?

— Вышибут. Не долго ждать осталось.

Бережнов отложил ложку и задумался. Задумался и Остап.

Вдруг Остап нахмурил брови и прислушался. Он встал, подошел к окну и откинул занавеску.

— Тикайте, — сказал он изменившимся голосом. — Дом окружают японские солдаты.

Бережнов вскочил, расплескав суп.

— Давай сюда листовки! — крикнул он.

Тут-тук-тук — подошел Остап к койке и вынул из-под тюфяка пачку листовок и газет.

Бережнов кинул их в плиту, и они вспыхнули ярким пламенем.

— Живо! Пошли! — крикнул Бережнов, хватаясь за карман.

Карман оттопырился, и Глаша поняла, что там спрятано оружие.

Остап стоял у койки и не шевелился.

— Что же ты? — спросил Бережнов, заглядывая в окно. — Солдаты в цепь рассыпаются! Бежим!

— Тикайте, — сказал Остап. — Капитану тикать с корабля негоже.

И он стукнул по полу своей деревяжкой.

— Без тебя не пойду, — сказал Бережнов боцману.

— Тикай — тебе говорят! — крикнул вдруг Остап. — Без тебя все дило пропадет. Тикай! Що ты — сказився? — И он показал на свою деревяжку.

Глаша поняла, что Остап не может поспеть за ними на своей деревянной ноге и хочет остаться здесь один. Значит, его схватят солдаты? Что же это будет?

Бережнов схватил Глашу за руку.

— Выходи, Глаша, — подтолкнул он ее. — Прощай, — сказал он Остапу. — Прощай.

Выходя на улицу, Глаша услышала глухой голос Остапа:

— Прощай, старик, прощай.

Глаша увидела японских солдат. Они спускались с шоссе цепью, обходя домики и палисадники.

Бережнов свернул в закоулок. Они перелезли через плетень. Глаша оглянулась, — розовый домик стоял освещенный солнцем.

— Убьют дядю Остапа! Как же это?

— Скорей, скорей! —торопил Бережнов Глашу.

— Я домой пойду, дядя Кит, — сказала Глаша.

— Да что ты, глупая! — рассердился Бережнов.

Они очутились в лабиринте разноцветных палисадников.

— Если меня поймают, — сказал Бережнов, — скажи Варе, чтоб шла к Чортову болоту. Пусть Косорота известит.

Солдаты приближались все ближе и ближе. Уже были ясно видны их желтые лица. Широкие штыки поблескивали на солнце.

— Ты постой здесь, за мной не ходи. Слышишь? Ну, прощай!

Бережнов не скрываясь пошел по переулку. Глаша поняла, что он это сделал нарочно. Японские солдаты устремились к Бережнову и пробежали мимо Глаши, не заметив ее. Никита Сергеевич поднял руку и выстрелил в солдат. Вдруг словно горох рассыпался по деревянному корыту. Солдаты стреляли в Бережнова. Он побежал, тоже стреляя на бегу. Вдруг Бережнов словно споткнулся и упал лицом в снег.

«Убили!» подумала Глаша. Она стояла, прижавшись к холодной стене домика, и старалась не дышать. Но Бережнов поднялся, пошарил рукой по снегу, поднял очки. Солдаты были уже совсем близко от Никиты Сергеевича. Он снова выстрелил в них и снова побежал. Вот он свернул за угол и исчез. В нескольких шагах от Глаши пробежало еще несколько солдат. Глашу они не заметили.

Девочка боялась пошевельнуться. Сколько она стояла? Десять минут? Двадцать? Полчаса? Час?

Солнце садилось за рекой, за дальними синими деревьями. Воздух был удивительно чист и прозрачен. Ветер стих.

Она выглянула из-за угла домика. Солдат нигде не было видно. Она подождала еще минуту, другую. Кругом стояла мертвая тишина. Тогда она побежала в город, к Варе.

У подъезда, на котором висела медная дощечка с надписью: «Никодим Иванович Пашковский», Глаша стучалась долго. Никто не отпирал. Глаша походила по переулку, потом еще раз подошла и еще раз постучала в калитку. В доме и во дворе стояла полная тишина. Значит, Вари не было. Из соседней калитки выглянула старуха.

— Чего стучишь? Самого нет, а прислугу забрали солдаты. Иди, иди!

Значит, Варю арестовали? Что теперь делать?

Глаша пошла, сама не зная куда. Бережнов велел передать Варе, чтобы она шла в тайгу, а Варю забрали... Куда же итти? Куда?

Вдруг высокое пламя поднялось из-за домиков к небу. «Где же это горит? — подумала Глаша. — Не у нас ли?»

Она побежала, проваливаясь в снег.

Старый боцман понял, что ему не уйти на его деревяжке от японских солдат. Он знал, что они ворвутся сюда и прикончат его своими острыми и широкими, как ножи, штыками. Остап слышал крики, стрельбу. Он подумал, что солдаты тут же на месте прикололи Бережнова и Глашу. Он решил отомстить. Он решил дорого продать свою жизнь.

Старик схватил стол и пододвинул его к самой двери. Он нагромоздил на стол все табуреты и стулья. Он вынул из-под тюфяка винтовку, а тюфяк тоже кинул на стол. Теперь дверь снаружи открыть было трудно, почти невозможно. Остап зацепился деревянной ногой за свалившееся на пол одеяло и чуть не упал.

— Ось, бисова деревяжка! — выругался он. Он отодвинул от стены железную койку, набросал на нее подушки и загородил койкой окно. Потом с трудом опустился перед койкой на колено и зарядил винтовку. В окне показалась тень.

— Башенное, огонь! — крикнул Остап и выстрелил прямо в окно.

Послышался крик, тень исчезла.

— Один есть! — сказал дядя Остап.

Несколько пуль ударилось в стену над головой Остапа. Стекло разлетелось вдребезги. Старый моряк увидел желтое лицо, заглядывавшее в окно. Он поднял винтовку и выстрелил. Лицо сразу качнулось и исчезло.

— Второй есть! Есть еще порох в пороховницах! — крикнул Остап.

Сзади раздался стук. В дверь били прикладами. Она шаталась. Остап выстрелил прямо в дверь. Раздался испуганный захлебывающийся визг, и дверь перестала шататься.

— Добре, Остап, добре, еще крепка матросская рука, — подбодрил себя старик и снова лег под прикрытие.

В окне больше никто не показывался. Но чей-то голос закричал по-русски:

— Сдавайтесь, или я буду вынужденный поджигать дом!

— Я тебе, сволочь, сдамся! — закричал Остап так громко, как он когда-то кричал на корабле своей команде. — Да разве мы вам колы сдавались? Где ты там, поганец, покажись!

Еще несколько пуль со свистом ударились в стену над его головой. Вдруг за окном все стихло. Никто не стучался и в дверь. Остап понял: солдаты не ушли, — они сейчас крадутся к дому и поджигают его со всех сторон. Он не ошибся. Тотчас же запахло дымком, и Остап увидел на подоконнике хлопотливые желтые языки.

Он лежал за прикрытием и видел в окно сумеречное небо, испещренное алыми полосами заката. Едкий дым пополз изо всех углов, подбираясь к Остапу. Ярко-оранжевый язык пламени вдруг вылез из угла и стал лизать стену. Остап обернулся и увидел дверь, объятую пламенем. Он понял, что солдаты облили дверь керосином. Пламя сразу перебросилось на тюфяк, он вспыхнул, во все стороны полетели искры. Остап закашлялся. На него пахнуло таким жаром, каким никогда не дышала даже корабельная кочегарка. С трудом поднялся на ноги старый моряк. Глотая дым, кашляя, протирая левой рукой заслезившиеся глаза, хромая на своей деревянной ноге, он подошел к окну и увидел офицера, стоявшего на снегу. Остап медленно поднял винтовку и прицелился.

— Эй, офицеришка! — крикнул он. — Получай привет!

Офицер упал лицом в снег.

— Подбирайте падаль-то, подбирайте! — крикнул Остап солдатам.

Горячая пуля ударила ему в грудь. Он с размаху упал, сломав при падении свою деревянную ногу. Он ушибся, но не чувствовал боли. Все тело его словно онемело. Старый боцман лежал, глядя в окно на вечернее небо, и пламя, как ядовитая змея, подбиралось уже к нему по полу и лизало сапог. Дядя Остап не мог подняться. Алые полосы заката исчезли. Небо в окне почернело. Густой, черный дым закрыл окно, словно занавеской.

— Все одно... погодите... скоро... пришлет нам помощь товарищ Ленин... — с трудом сказал Остап.

Все потемнело у него в глазах, все заволокло дымом...

Когда Глаша подошла к домику, совсем стемнело. На небо вышла луна. Глаша увидела обгорелые, еще дымящиеся развалины. Снег вокруг стаял, и широкой круглой плешью чернела липкая, мокрая земля.

Из соседнего палисадника выбежала собака, села на снег и, подняв морду к луне, завыла.

«Уйти, — подумала Глаша. — Уйти скорей, найти Павку. А вдруг Павку тоже забрали?»

«Пойду в тайгу», решила она.

Глава седьмая ЧОРТОВО БОЛОТО

Морозный ветер бился в маленькие окошки ползала. На дворе стояла лунная ночь. Павка совсем окоченел, а укрыться было нечем. Он сидел в углу на каменном полу, прислонившись к сырой, холодной стене, и боялся пошевельнуться. Лунный свет проникал в подвал, освещая сводчатый потолок, клочья паутины в углах, каменные плиты и черные дыры крысиных нор.

Крысы затеяли возню, подняли визг. Павке стало страшно. «Хоть бы кто-нибудь пришел, — подумал он, — даже часовой, даже следователь... хотя следователь станет допрашивать и пытать...»

Ведь Митроша рассказывал, что арестованных всегда вызывает следователь ночью, угощает папиросами, а потом пугает револьвером и дерется. Нет, лучше следователя не надо. А где теперь Митроша? Наверное, где-нибудь рядом, в другом подвале, таком же мрачном и холодном. А может — он уже убежал? Ведь когда Павка бывало спрашивал: «А если тебя поймают и посадят в тюрьму, ты что будешь делать?» — Митроша всегда весело отвечал:

— Убегу!

Но отсюда, из подвала, разве убежишь? Отсюда даже Митроша не убежит! Стекла забраны решетками, на толстой дубовой двери висит тяжелый замок, дом и двор сторожат японские солдаты.

Ноги у Павки онемели. Он встал и прихрамывая прошелся по подвалу. Пол был холодный, как лед. Ни звука не было слышно, ни шагов, ни говора, ни уличного шума. Павка подошел к зарешеченному окошку, но никого не увидел: горожане боялись проходить мимо страшного дома. Снег искрился на улице в лунном свете.

Вдруг за дверью, на лестнице, послышались шаги. Звонко стукнул приклад винтовки о камень. Ключ повернулся в замке. Дверь распахнулась. «К следователю! — подумал Павка. — Ну, будь, что будет!»

На пороге стоял молодой японский солдат в белых гетрах. В левой руке у него была винтовка, в правой — чадящая коптилка. Жестом он приказал Павке выйти из подвала.

Павка поднялся за солдатом по скользким каменным ступеням. Они прошли темную кухню с развороченной плитой, тускло освещенные сени, в которых японский часовой дремал, сидя на табуретке, прошли большую залу с высокими окнами, через которые на пол ложился жирными, масляными пятнами лунный свет.

Перед тяжелою резною дверью солдат остановился и постучал. Получив ответ, он с трудом отворил дверь и пропустил вперед Павку.

Свет брызнул Павке навстречу. Он зажмурился. Когда он снова открыл глаза, он увидел себя в небольшой комнате с очень высоким незавешенным окном. За окном виднелись сонные улицы города, дома, скованная льдом река.

Посреди комнаты стоял письменный стол, похожий на ящик. На столе в бронзовых подсвечниках горело много свечей. Стояла такая тишина, что было слышно, как потрескивают горящие свечи.

Павке показалось, что в комнате, кроме него, никого нет. Но за огромным столом сидел маленький человечек и читал газету. Павке видна была только его голова — с очень черными, очень жесткими волосами, похожими на щетку. «Кто ж это такой? Неужели сам майор Кимура, о котором столько страшного рассказывают в городе?» подумал Павка.

Человечек отложил в сторону газету, поднял голову с оттопыренными ушами и взглянул на Павку острыми, как буравчики, раскосыми глазками.

Павка сразу узнал эти глазки.

Да ведь это старый знакомый Павки, парикмахер Никашка!

— Подойди сюда, молодой человек, — сказал Никашка скрипучим голосом, но довольно миролюбиво. — Подойди, подойди, не бойся, — повторил он, выдавливая на своем лице гримасу, которая должна была сойти за улыбку.

«Ишь ты, говорит чисто по-русски, — удивился Павка. — А раньше все бывало — «харабрая матроса» да «ваша капитана». Выучился? А может — притворялся?»

Павка подошел и стал около стола.

Одна из свечей начала чадить, и Никашка, привстав, двумя пальцами задавил ее, как давят муху. Оттопыренные уши его вдруг задвигались. Не садясь, он пододвинул к Павке листок, лежавший перед ним на столе.

— Это что, по-вашему? — спросил он Павку, и уши его приподнялись, а глаза из косых стали круглыми, как у совы.

Павка отлично узнал листок! Это был один из тех листков, которые раздавал на барахолке Митрошин Мишка! Но Никашке он сказал:

— Не знаю.

— Не знаете? — удивленно спросил Никашка, и толстые губы его вдруг съехали на левую щеку. — А откуда брали эти листочки — вы знаете?

— Не знаю, — повторил Павка. Он решил: «Я тебе на все вопросы отвечу: не знаю»,

— Ну вот и отлично, молодой человек, — вдруг обрадованно сказал Никашка. — Я был убежден, что такой хороший молодой человек, с которым я хорошо знаком, не может ничего знать о таких вещах. Он не бурсука, не большевик, он хочет быть капитаном! Это похвальное желание. И я бы хотел вам помочь. Вы видели такую красивую белую шлюпку, которая называется «Хризантема»?

Еще бы Павке не знать эту чудесную, лучшую в городе шлюпку! Много раз портовики пытались ее отвязать, чтобы хоть разочек на ней покататься, но шлюпка была привязана такою толстою и такою тяжелою цепью с замком, что ее не только развязать, но и перепилить пилой было невозможно!

— Я вам дам ключ. Скоро будет весна, и вы сможете на «Хризантеме» плавать сколько угодно!

Ай да Никашка! Распоряжается чужой шлюпкой.

— Разве эта шлюпка твоя? — спросил Павка.

— Моя! — радостно подхватил Никашка, и его волосы и уши поднялись кверху. — Моя шлюпка! Моя «Хризантема»! А теперь она будет ваша!

И вдруг он протянул Павке большой, тяжелый ключ. Вот это штука! Исполняется мечта всей Павкиной жизни. Он может стать хозяином «Хризантемы»! Никашка чуть задержал ключ в руке и быстро спросил:

— А газета, которую вы продавали... вы брали ее в типографии. Адрес типографии?..

— Не знаю, — сказал Павка.

— Знаете, молодой человек. Говорите. А весной вы станете командовать «Хризантемой». Вот вам ключ!

Вот оно что! Ему нужна типография.

— Не надо мне ключа, — сказал он. — Не надо мне твоей «Хризантемы».

— Отказываетесь? — спросил Никашка, смешно нагибая голову. — Молодой человек отказывается от лучшей в мире шлюпки? Так где помещается типография?

— Не знаю, — ответил Павка. Он и в самом деле не знал адреса типографии. Это знала только Варя.

Японец положил ключ в карман, выпрямился и словно стал выше ростом.

«Ну, теперь станет бить и пытать», подумал Павка.

Но Никашка сказал:

— Вы подумайте и решите.

Он позвонил, вошел часовой, тот самый, который привел Павку из подвала. Часовой широко раскрыл двери. Павка пошел за солдатом. Они снова прошли пустую темную залу и вышли в сени. В сенях на табурете сидел человек в матросском бушлате, опустив голову на руки. По обеим сторонам стояли два конвоира с винтовками. Человек поднял голову. Лицо его было в багровых подтеках и синяках. В этом избитом и измученном человеке Павка сразу узнал Митрошу.

— Митроша! — крикнул он.

Павка так обрадовался, что кинулся к Митроше и крепко обнял его.

Солдат стремительно схватил Павку за шиворот и толкнул его прямо на дверь. Павка больно ударился головой, дверь распахнулась, и, пересчитав ступени, он ткнулся лицом в холодный каменный пол. А солдат, звеня ключами, уже отпирал камеру.

Митроша был твердо уверен, что убежит. Для него не существовало безвыходных положений.

Сидя в подвале, он выстукал все стены, исследовал каждый камень на полу, ощупал все крысиные норы, попробовал расшатать оконную решетку. Когда он убедился, что подкоп сделать нельзя, решетку руками выломать тоже не удастся, он решил наброситься на часового, который принесет ему хлеб и воду, отнять винтовку и запереть часового в подвале. Но потом подумал, что если даже ему удастся выйти из камеры, он встретит много часовых по дороге. Ведь часовые, наверное, сторожат каждую дверь в доме! Лучше подождать, пока его поведут на допрос. А там видно будет. Митроша знал случаи, когда люди убегали даже из-под расстрела.

Он не мог усидеть на месте. Он взад и вперед ходил по камере и обдумывал, как ему уйти из японской тюрьмы.

Лунный свет широкой дорожкой ложился на пол, и Митроша шагал по лунной дорожке.

Шли минуты, часы. Никто не приходил за Митрошей. Ему страшно хотелось курить. Шея отчаянно болела от удара прикладом. Этакий злющий солдат с бельмом на глазу! «Наговорили ему офицеры, что мы хуже зверей, — решил Митроша, — что мы людей едим, вот он с перепугу и зверствует».

Он подошел к окошку и увидел белые гетры часового, взад и вперед шагавшего по переулку. За часовым по снегу скользила большая синяя тень. Город спал.

Сзади щелкнул замок. Вооруженный солдат с фонарем вошел в камеру и позвал Митрошу. Митроша прошел мимо солдата и поглядел ему в лицо — молодое и озабоченное лицо забитого японского крестьянина.

«Недоразвитый, — подумал Митроша. — Темная бутылка».

Когда Митроша вошел в комнату к следователю, он сразу узнал в важном японском офицере подобострастного портового парикмахера Никашку. Звездочки на петлицах, ремни, мундир показались Митроше невзаправдашними. Словно Никашка переоделся для маскарада и играет комедию в балагане. Но следователь сердито, в упор смотрел на Митрошу и делал вид, что никогда не встречал матроса, никогда не стриг и не брил его в своей парикмахерской с драконами на занавеске и с вывеской «Стрижка и брижка. Г.г. флотским скидка». Митроша тоже сделал вид, что незнаком с Никашкой, и оглянулся вокруг. Часовой стоял у дверей. На столе возле офицера лежал револьвер. В тяжелых бронзовых канделябрах коптили свечи. «А что если запустить подсвечником в Никашку? — подумал Митроша. — Пожалуй, сковырнется японец, — в подсвечнике, наверное, полпуда веса». Но часовой кинется сзади и пырнет в спину штыком. «Отставить», решил Митроша. Он увидел окно, очень высокое, довольно широкое, выходящее прямо на улицу. На той стороне улицы притаились темные домики с высокими заборами, с крепко запертыми калитками. «Значит, можно попробовать выскочить в окно», подумал Митроша. Риск большой: будут стрелять и Никашка, и часовой, и постовой, который, наверное, ходит по переулку. Так и есть: мимо окна прошел постовой с винтовкой. Но если упустить момент, — останется меньше возможностей для побега. Вернее, останется только последняя и единственная возможность, — бежать, когда поведут на расстрел. Но тогда уже нужно быть отчаянно-счастливым, чтобы остаться целым и невредимым.

— Хотите курить? — спросил Никашка Митрошу, протягивая ему раскрытый серебряный портсигар. В портсигаре желтели дорогие китайские папиросы. Митроша протянул руку и загреб добрый десяток. Следователь сердито захлопнул портсигар и бросил его на стол. А Митроша взял в руки бронзовый подсвечник. Никашка быстрым движением придвинул к себе револьвер. Митроша усмехнулся, прикурил от свечи, поставил подсвечник на место и положил остальные папиросы в карман бушлата. Душистый дымок стал стлаться по комнате.

Митроша с наслаждением затянулся и смотрел, как дымок летит к потолку сиреневыми кольцами. Он был готов ко всему. Он взглянул на Никашку — тот сидел за столом и разглядывал свои жесткие, выпуклые и голубые, как у мертвеца, ногти. Митроша вспомнил, как этими самыми пальцами следователь ловко намыливал матросские щеки и брил их и прыскал одеколоном и вытирал не совсем чистой салфеткой. И как часто матросы не отдавали за бритье денег. Да и сам Митроша в долгу у Никашки. Митроша затянулся еще раз, держа папиросу двумя пальцами, как величайшую драгоценность.

— Где типография? — не поднимая головы и продолжая рассматривать свои костяные ногти, отрывисто пролаял Никашка.

— Не могу знать, — ответил Митроша, не выпуская из рук папиросы.

— Откуда брали листовки?

— Не могу знать, — повторил Митроша.

— Вам известно, кто составлял листовки на японском языке?

— Никак неизвестно, — ответил Митроша почти весело, бросив на пол докуренную папиросу и придавив ее ногой. Он понял, что Никашка еще ничего не узнал.

— Это ты раздавал листовки солдатам императорской армии? — крикнул Никашка. Он вскочил и стоял, опираясь руками на стол и в упор глядя на Митрошу.

— Ну, чего ты кричишь? Не я, — ответил Митроша. «Ничего ты от меня не добьешься», решил он про себя.

— Ты большевик! Матрос! — закричал Никашка.

— Совершенно точно угадали — матрос, — ответил Митроша.

— Я тебя знаю!

— Еще бы не знать!

Митроша, порывшись в кармане, вынул старую, потертую монету. Он протянул ее на ладони следователю.

— Должок получите, ваше благородие. За бритье, за одеколон. Не забыли?

Желтое лицо Никашки позеленело. Он снял очки, потом снова надел. Он протянул руку к звонку и отдернул ее обратно. Его оттопыренные уши стали фиолетового цвета.

— Я вас отпущу, если вы откроете мне местонахождение типографии, — сказал он.

«Дудки, — подумал Митроша, — не отпустишь. Не имеешь права меня отпустить. Наверное, рад-радехонек, что поймал, и уже похвастался начальству».

— Отрицание угрожает вам смертью, — сказал Никашка. — Расстреляем, — добавил он, противню улыбаясь.

Митроша не сомневался, что японцы его расстреляют. Знал он это еще тогда, когда схватили его на барахолке и повели среди расступившейся толпы к японской комендатуре. Но сейчас, когда офицер произнес это слово, Митроша особенно остро понял, как рано ему умирать, как хочется ему жить.

Никашка ждал. Они стояли друг против друга. Как обидно умереть где-нибудь на снежном пустыре, у забора! Офицер равнодушно взмахнет шашкой, солдаты выстрелят, Митроша упадет в снег, и офицер подойдет и прикончит его из нагана.

Никогда не увидишь родного корабля, никогда больше не встретишь друзей — Петра, Косорота...

— Ничего не скажу, — сказал Митроша. — И не мечтай.

Офицер протянул руку к звонку и позвонил. Солдат с винтовкой вошел и молча стал у двери.

— В последний раз спрашиваю. Ну? — злобно спросил Никашка, блеснув жесткими, колючими глазами. Он поднял револьвер.

Митроша вынул из кармана бушлата все прекрасные китайские папиросы. Он сломал их в руке.

— Всех не перестреляешь, — сказал он и бросил обломки папирос на стол перед офицером.

Он повернулся к Никашке спиной, подтянулся так, как бывало прежде, когда сходил с корабля на гулянку, пошел к двери.

Он увидел в окно пустынную улицу, широкий застывший Амур.

«Ну, теперь или никогда!» решил Митроша. Он повернулся, одним прыжком подскочил вплотную к столу и со всей силы толкнул тяжелый стол обеими руками. Письменный стол с грохотом опрокинулся, подминая под себя Никашку. Канделябры, звеня и стуча, упали на пол возле Никашки. Свечи шипя рассыпались по полу. Митроша стремительно обернулся к солдату. Тот в испуге схватил винтовку и неловко держал ее в руках.

— Стой, дура, тихо, если жизнь дорога! — крикнул Митроша, пытаясь вырвать у солдата винтовку. Но солдат вцепился в винтовку и не выпускал. Митроша порезал о штык руку. Никашка кряхтел, придавленный столом, и пытался выкарабкаться.

Двери широко распахнулись, и в комнату вбежало несколько солдат. Они кинулись на Митрошу. Митроша яростно отбивался. Через минуту он сидел в кресле связанный, а Никашка остервенело бил его по лицу. Митроша понял, что теперь песенка его спета.

Часовой, гремя связкой ключей, отпер дверь и просунул Варе в подвал холодную мутную воду в жестяной кружке и кусок сухого, жесткого хлеба. Варе не хотелось ни есть, ни пить.

«Заснуть бы скорей», думала она. Она смертельно устала. Но в подвале было так сыро и холодно, что заснуть не удавалось. Она молча сидела на табуретке и ждала, когда ее вызовут на очередной допрос. Ее схватили, когда она выходила из дому. Она несла Павке газеты. Никашка допрашивал ее сегодня три раза. Сначала Никашка был вежлив, улыбался и спрашивал, не знает ли она адрес типографии, в которой печатались листовки и подпольная большевистская газета «Красный клич». Потом, когда Варя сказала, что ничего не знает, Никашка вынул револьвер, стал кричать и грозить, что подвесит Варю за ноги к амурскому железнодорожному мосту. Варя слышала, какая это мучительная казнь. Ее придумали японцы. Человек висит, привязанный за ноги, вниз головой, над рекой, пока не умрет в мучениях.

— Мне придется поговорить с вашим мужем, — сказал майор и приказал солдату отвести Варю назад в подвал.

Варя шла впереди солдата как можно медленнее, надеясь где-нибудь по дороге, в пустой зале, в коридоре, на лестнице, встретить Илью. Но никого навстречу не попадалось. Солдат захлопнул за ней дверь камеры. Она осталась одна. Она знала, какой разговор будет у Ильи с Никашкой. Японец станет пытать Илюшу. Илюша, конечно, ничего не скажет японцу. Он выдержит любые пытки. Как ей хотелось бы, чтобы у нее хватило сил тоже выдержать все пытки, ничего не сказать, быть такой же смелой и сильной, как ее Илюша!..

Дверь отворилась. Новый солдат, немолодой, с короткими черными усами, повел Варю по лестнице, через кухню, пустые сени и залу, освещенную лунным светом. Он молча подтолкнул ее в спину, и Варя снова очутилась в знакомой комнате. За столом сидел Никашка, а перед ним стоял Илья — без шапки, без бушлата, в одной лишь разорванной надвое полосатой тельняшке. Никашка встал и, отчетливо выговаривая каждое слово, сказал Варе:

— Адрес типографии, или я расстреляю вашего мужа.

Варе показалось, что пол закачался у нее под ногами. Она была убеждена, что Никашка выполнит свою угрозу — застрелит Илюшу у нее на глазах. Адрес типографии состоял из двух простых и коротких слов, и эти два простые и короткие слова стоили целой человеческой жизни.

Варя закрыла глаза и мотнула головой. Она услышала сухой и отрывистый выстрел. Она в ужасе открыла глаза. Илья, бледный, как смерть, раскачивался на одном месте, а Никашка целился в него из револьвера. Глаза Никашки замаслились и заблестели. Он в упор выстрелил в Илью. Варя невольно вскрикнула и закрыла лицо руками. Она услышала еще один выстрел. Настала полная тишина. Варя прислонилась к стене, чтобы не упасть. Она знала, что как только откроет глаза, она увидит лежащего на полу, залитого кровью Илюшу. Вдруг над ухом раздался резкий, лающий голос Никашки:

— Последний раз спрашиваю вас: где типография?

Она отняла от лица руки. Илья сидел на стуле. Он тяжело дышал, как после долгого бега. Что же это такое? Он жив? Значит, Никашка его не застрелил? Значит, он только пугал ее, чтобы выведать адрес типографии?

— Илюша! — крикнула Варя и кинулась на колени перед мужем. Она схватила его холодные, безжизненно повисшие руки и поднесла их к губам, забыв о присутствии японского офицера. Она обеими руками взяла его голову и стала целовать в лоб, в губы, в щеки. Илья открыл глаза.

— Варя, — сказал он еле слышно.

— Они мучили тебя, да? — спросила Варя. — Что они с тобой сделали, Илюша, родной?

Илья посмотрел на нее мутными, потускневшими глазами.

— Варя, — сказал он, — ты одна знаешь адрес типографии. Скажи ему адрес.

Варя вздрогнула. В глазах у нее потемнело. Ей вдруг показалось, что это страшный сон и сейчас она проснется. Она судорожно тряхнула головой. Нет, она не спит. Все так же потрескивают горящие свечи, и Илья сидит на стуле и смотрит на нее. А японский офицер, бывший парикмахер Никашка, нетерпеливо стучит по столу костяшками пальцев...

Может быть, она ослышалась?

— Что ты сказал, Илья? — спросила она. Сердце ее стучало часто-часто. Илья вдруг сполз с кресла и очутился на полу, рядом с нею. Он схватил ее плечи своими цепкими, холодными руками. Он придвинулся совсем близко к ее лицу, и она почувствовала его горячее дыхание. Он зашептал быстро и сбивчиво:

— Варя, Варюша! Скажи все Никашке! Иначе меня убьют, а тебя — на мост! На мост! — выкрикнул он и снова зашептал:

— Он обещал нам деньги. Мы уедем далеко, к отцу, в Японию, в Нагасаки. Там тихо, спокойно, домик купим. Варюша...

Варя с ужасом отшатнулась от него.

— Все равно все пропало, Варя. Я давно... я... эх, да что сделано, того не вернешь! — говорил Илья.

Варя стояла на коленях, спиной прислонясь к стене. Платок упал с ее плеч на пол. То, что она узнала в эту минуту, было в тысячу раз страшнее ужасной смерти на мосту. Ее Илья, которого она считала самым лучшим, самым честным, оказался негодяем, предателем, убийцей. Наверное, он уже выдал всех, и всех арестовали... Может быть, и ее схватили по указанию Ильи.

— Так вот оно что? — спросила она задыхаясь.

Илья на коленях полз к ней, бормоча какие-то слова.

Варя вскочила на ноги.

— Не подходи! — крикнула она таким голосом, что Илья замер на месте. — Подлец!

Никашка протянул руку и позвонил. Вошло двое солдат с винтовками. Он что-то сказал им. Один из солдат, немолодой, который привел Варю на допрос, взял ее за плечо желтой рукой с обкусанными ногтями. Она стряхнула руку солдата. Не взглянув в сторону Ильи, она вышла из комнаты.

Тогда Зазвонов подполз к офицеру и руками охватил его коричневые начищенные гетры.

— Господин Кимура! — закричал он. — Я вам все расскажу, только не надо ее на мост!

Кимура брезгливо оттолкнул ногой Зазвонова.

— Что вы еще можете сказать? — спросил он.

Илья снова охватил руками скользкие, блестящие гетры японца и, подняв посеревшее лицо к офицеру, прерывисто прохрипел:

— Я еще не все сказал... Слушайте... только отпустите Варю... Отряд Косорота... стоит... у Чортова болота...

— Чортово болото?

Никашка быстро записал в блокнот.

— Я вам все, все расскажу! — крикнул Зазвонов.

Никашка улыбнулся и сказал:

— Вы уже все рассказали. Больше вы ничего не расскажете.

Он подошел к столу. Илья вскочил. Волосы его растрепались, глаза блуждали. Он оглядывался по сторонам. Никашка придвинул к себе револьвер и протянул Зазвонову маленький бумажный квадратик.

— Идите, — сказал манор.

— Куда? — спросил Зазвонов.

— Куда хотите. Нам вы больше не нужны. Вот пропуск на выход.

Значит, из него вызнали все, а теперь его выгоняют? Выгоняют, как запаршивевшую собаку, которая больше не нужна?

— Я для вас столько сделал. Я товарищей лишился, жены! — крикнул Илья.

— Идите, — не то с гримасой, не то с усмешкой сказал Никашка, показывая на дверь костлявым пальцем. — Постойте, — остановил он Зазвонова. — Возьмите, — он протянул Илье еще одну бумажку.

Шатаясь, Илья вышел из комнаты. Когда он вошел в освещенные сени и предъявил пропуск постовому солдату, он развернул бумажку, полученную от майора. Бумажка хрустнула у него в руках: это были новенькие японские пять иен, пять рублей на русские деньги.

Павка задремал в своем подвале. Ему приснился сон: японский отряд пробирается между деревьями. На японских солдатах надеты белые, неотличимые от снега халаты. Японцы скользят бесшумно, как тени. Павка понимает, что они подбираются к партизанским землянкам. Вот доползли они до часового. В руке у японца под белым халатом блеснул нож. Часовой стоит отвернувшись и ничего не видит. «Обернись, часовой, обернись, обернись же!» думает Павка. Но часовой прислонился к огромному дуплистому кедру, он ничего не замечает. И уже поднялась зловещая белая фигура и замахнулась на часового острым ножом. Павка отчаянно кричит:

— Берегись!

И нет больше ни тайги, ни японца с ножом, ни партизана-часового. Перепуганные крысы лезут в норы, визжа и отталкивая друг друга. Лунный свет льется на каменные плиты холодного пола. Павка стоит, прислонившись к скользкой, сырой стене. И попрежнему ночь на дворе, и светит луна, и, наверное, еще не скоро наступит поздний рассвет.

Вдруг кто-то зашевелился у двери. Задребезжал засов. Вошел японский солдат и снова повел Павку по темным, пустым комнатам к Никашке. Никашка даже встал из-за стола к Павке навстречу. Он улыбался Павке, и если б не мундир, Никашка был бы совсем прежним, разговорчивым парикмахером Никашкой. Он потирал свои сухие ручки.

— Надумали, молодой человек? — спросил он.

Павка ничего не ответил.

— Напрасно молодой человек не хочет говорить адрес, — сказал весело Никашка. — Нам уже и так все известно. Старый русский боцман во всем признался. И молодой русский матрос Мит... Митроша нам во всем признался. И русский матрос Зазвонов во всем признался. («Значит, все арестованы», подумал Павка). Я знаю все! — вдруг выкрикнул Никашка.

— Так чего же ты меня спрашиваешь? — спросил вдруг Павка.

Никашка сердито посмотрел на Павку. Улыбка сползла с его лица. Он снова стал важным японским офицером.

— Я хотел облегчить вашу судьбу, — резко сказал Никашка. — Я хотел подарить вам шлюпку. Мне жалко было молодого человека, который мне знаком. Я буду расстреливать всех большевиков. Мой отряд идет к Чортову болоту. Я расстреляю бандита Косорота.

«Узнал!» подумал Павка.

— Адрес типографии — и я подарю вам шлюпку.

— Да вот честное слово, я не знаю, где типография! Я там ни разу не был! — сказал Павка.

Никашка посмотрел на него из-под очков и понял: мальчик и в самом деле не знает адреса.

— Отлично! — воскликнул Никашка. — Я отпускаю вас. Вы узнаете, где типография, и придете сюда. Вы спросите майора Кимура — и шлюпка ваша.

Майор Кимура отпускает Павку? Нет, тут что-то не так. Надо быть настороже. Никашка уже протягивал маленький беленький квадратик — пропуск на выход. Вошел солдат и, проведя Павку через несколько пустых темных комнат, выпустил на улицу.

Павка оглянулся вокруг. Переулок был совершенно пустынен. Надо бежать скорее к Остапу. Но он сказал, что Остап арестован. Тогда бежать к Варе. Ведь он отряд в тайгу послал, — Косорота предупредить надо! Нет, к Варе сразу нельзя, — решил Павка. Никашка хитрый, он, наверное, станет следить за Павкой. Лучше пойти в другую сторону. И Павка не торопясь пошел в сторону, противоположную дому профессора Пашковского.

Из дальней калитки вышел человек в полушубке и в валенках. Кутая лицо в меховую шапку, он крадучись пошел за Павкой. Пройдя несколько домов, Павка заметил преследователя. Павка решил от него отделаться.

Они побывали на пустой базарной площади, где заколоченные ларьки отбрасывали на снег длинные черные тени. Они побывали на пристани, занесенной снегом, где у причалов стояли вмерзшие в лед, покрытые инеем пароходы. Они заходили во дворы, в закоулки, перелезали через невысокие палисадники. Человек, преследовавший Павку, устал. Он тяжело дышал, стал прихрамывать на левую ногу, но не отставал от Павки.

Наконец Павка вошел во двор с двумя выходами. Во дворе под навесом стояли розвальни. Рядом с крыльцом чернела собачья будка. На другой стороне двора широко раскрытые ворота выходили на другую улицу. Павка услышал шаги своего преследователя. «Залезу в будку!» решил он. Он нагнулся и быстро влез в собачью будку. Он старался не шевелиться и не дышать. Он слышал, как человек вошел в ворота и ходит взад и вперед по двору, отыскивая Павку. «Найдет или не найдет?» подумал Павка. Это было похоже на игру в прятки. Один раз человек подошел совсем близко к будке и ступил на крыльцо. Доски затрещали под его тяжестью. Человек выругался и бурча сошел с крыльца. Шаги, удаляясь, затихли. Павка боялся вылезть. А вдруг он спрятался где-нибудь и ждет Павку? В будке было тепло и грязно. Пахло давним собачьим жильем.

Прошло несколько часов, пока Павка, наконец, решился вылезть из будки. Он прислушался. На дворе было тихо. Тогда он задом вылез из будки и осмотрелся. Двор был пуст. Павка осторожно подошел к воротам и выглянул на улицу. На улице тоже никого не было. За дальней сопкой брезжил слабый рассвет.

Прижимаясь к заборам, Павка пошел по улице.

Вскоре мальчик дошел до тихого переулка. Подошел к калитке знакомого домика с медной дощечкой на дверях. Калитка была заперта.

«Наверное, Варя спит», подумал Павка и постучал.

Дверь с медной дощечкой отворилась.

— Кто там? — спросил старческий голос.

— Это я, Павка.

— А, это вы, любитель Сюркуфа. Заходите, заходите, — приветливо позвал Никодим Иванович и широко растворил дверь перед Павкой.

— А у меня Варю арестовали, — сказал старик, пропуская Павку в переднюю.

«Значит, и Варю арестовали? Что ж теперь делать?» подумал Павка.

— Ходил, хлопотал — отказали, — говорил старик Павке как взрослому. — А я без нее как без рук. Госпиталь приходили обыскивать. Хорошо — не нашли вашего друга, Шагая: я ему все лицо забинтовал. Куда же вы, молодой человек?

— В тайгу, — сказал Павка. — Японцы Косорота хотят поймать. Я пойду. Больше некому...

— Пешком? — спросил Никодим Иванович.

— Пешком, — сказал Павка на пороге.

— Подождите, — сказал профессор, снимая с вешалки шубу.

— Куда вы?

— Мне кажется, я сумею достать вам лошадь, — сказал Никодим Иванович, нахлобучив бобровую шапку.

Они вышли на улицу.

Смертников вывели во двор. Их было вдвое больше, чем японских солдат, но солдаты были вооружены винтовками с широкими острыми штыками, а арестованные безоружны и связаны. На крыльцо вышел фельдфебель. Он зевнул. Ему каждую ночь приходилось заниматься одним и тем же делом. Он лениво оглянул арестованных — двенадцать мужчин, оборванных, измученных, раздетых, и одну женщину. Фельдфебель что-то сказал солдатам. Солдат подошел к низкорослому бородачу, стоявшему со связанными на спине руками на левом фланге, и с силой толкнул его. Тот с размаху упал на колени. Тогда к бородачу подбежал другой солдат с черными усиками и, приставив дуло винтовки вплотную к затылку, выстрелил. Бородач качнулся и упал лицом, в снег. Солдат с черными усиками размахнулся и ударил убитого широким штыком в спину.

Фельдфебель что-то сказал по-японски, и солдат вытолкнул вперед молодого парня с испуганными глазами. Парень дрожал от холода и страха и что-то бормотал побелевшими губами. Солдат с черными усиками размеренным шагом, словно на ученье, пошел к парню. Парень невольно отступил от солдата, ступая по снегу босыми ногами со скрюченными черными пальцами. Тогда солдат размеренно, как при колке чучел, сделал выпад и ударил широким штыком парня в живот. Тот закричал и схватился за штык обеими руками. Японец ловким движением вытащил штык. Парень упал ничком в снег и задергался. Фельдфебель махнул рукой, и другой солдат, молодой и безусый, высоко подняв штык, пригвоздил раненого к земле. Раненый вытянулся и затих. Митроша понял, что фельдфебель не просто расстреливает арестованных — он обучает своих солдат штыковому бою. Митроша не боялся смерти, он часто видел смерть в бою с врагом, но эта смерть была омерзительной. Размеренным движением солдат выталкивал осужденного к смерти, а другой солдат подходил и спокойно закалывал его, как закалывают быка на бойне. Митроша увидел, как пожилой человек с бородой, упав в снег, потерял очки и отчаянно забился, отбиваясь ногами от приближавшегося солдата. Солдат, уловив момент, воткнул штык прямо в живот упавшему.

Неподалеку от Митроши стояла Варя, бледная, с сжатыми губами. Митроша еле узнал ее. Он вспомнил ее веселой, радостной на вечеринке у Остапа, когда все кричали «горько»! Она встретилась с Митрошей взглядом, и он понял, что она прощается с ним навсегда.

— Прощай, Варюша, — ответил взглядом Митроша, — молодец ты, Варюша, прощай!

Когда очередь дошла до Вари, Митроша закрыл глаза. Он ничего не услышал — ни крика, ни стона. Когда он открыл глаза снова, все было кончено. Варя лежала на земле ничком, мертвая, и солдат подходил к очередной жертве.

Кто-то сзади толкнул Митрошу.

«Вот он, конец!» подумал Митроша и увидел подходившего к нему солдата с черными усиками. Лезвие широкого штыка блеснуло перед Митрошиными глазами. В одно мгновение Митроша чуть наклонился вперед и повернулся боком к солдату. Он почувствовал страшную боль в плече, упал на снег и замер. Митроша ждал второго удара, наверняка смертельного. Рядом кто-то закричал — отчаянно и дико. Митроша, несмотря на боль, старался не шевелиться. Крик перешел в хрип и затих. Второго удара не последовало. Где-то поблизости затарахтел мотор.

«Грузовик», подумал Митроша.

Его подняли за ноги и за голову и куда-то кинули. Он больно ударился головой. Сверху его придавило что-то тяжелое. Грузовик запыхтел и тронулся в путь.

«Только бы не зарыли живым! — подумал Митроша. — Спрыгнуть... уползти».

Глаша дошла до угла, свернула на широкую улицу с сонными домами, спустилась к реке. На берегу лежали перевернутые, засыпанные снегом лодки. За рекой синели дальние деревни.

По льду застывшей реки, обойдя японские заставы стороной, Глаша вышла из города. Вдали чернел лес. Глаша шла все дальше и дальше, стараясь обходить деревни. Настало утро. Солнце залило светом снежные поля и заиграло зайчиками на сопках. С сопок вдруг потянуло теплым, совсем весенним ветром.

У перекрестка девочку оглушил топот копыт. Навстречу проскакал отряд солдат. Возле большого каменного креста, стоявшего у дороги, Глаша присела. «Где-то теперь Павка? — подумала она. — Неужели я никогда не увижу Павку?» Ей захотелось плакать. Но она встала и пошла дальше. Она увидела впереди деревню и сообразила, что эту деревню не обойдешь. Ну что ж? Придется итти напрямик. Глаша удивилась, что не слышит ни лая собак, ни людского говора. Она увидела почернелые ворота, несколько обгорелых изб, на половину занесенных метелями. Зловещие тени от развалин ложились на снежную дорогу. Пожарище обступило кругом, окруженное сугробами.

Из-за сугроба вдруг вынырнул кто-то. Глаша остановилась. К ней подошел мальчонка с красным лицом, красными ручонками и бегающими глазками.

— Чего ты здесь? — удивленно спросила Глаша.

— А я мамку ищу, — ответил он, глядя мимо Глаши.

— Какую мамку? Зачем здесь мамка?

— Японцы деревню жгли, я у тетки был. Дом сгорел, мамки нету. Может, спряталась где, а?

— Ты где же теперь живешь? — спросила Глаша.

— Вон там, — и мальчик показал на снежную равнину. — У тетки.

— Зачем же она тебя одного отпускает?

— А она меня не пускает. Она меня бьет. Да ведь, может, мамка спряталась где, выйдет. — И парнишка повернулся спиной и исчез в сугробе так же неожиданно, как и появился.

Глаша поняла, что мальчонка тронулся после того, как мать его пожгли японцы. Она слышала про подобные расправы. Японцы запирали жителей в домах, заколачивали двери и окна толстыми досками и, облив керосином, поджигали...

Наконец страшная деревня осталась позади. Дорога снова вилась снежным полем, убегая в тайгу. Глаша устала, руки ее оледенели, но она решила не отдыхать.

Солнце скатилось в сторону, за сопку. На небо вышла желтая и круглая луна.

Впереди через дорогу пробежал заяц и, ныряя в снегу черной черточкой, исчез. Глаша вошла в тайгу. С ветвей посыпался иней. Никогда раньше Глаша не бывала в тайге ночью.

Ночью кругом так глухо и тихо! Деревья кажутся великанами в белых шапках, с огромными белыми руками. Пни, того и гляди, задвижутся и подкатятся под ноги не то ежом, не то диким зверем. Из-за каждого дерева может выйти человек и спросить: куда идешь одна, ночью? Ветер зашелестел ветвями деревьев и словно поднял снежную бурю, сдувая снег с вершин и кидая его на дорогу. Глаша понимала, что если она остановится, она заснет и замерзнет. Надо итти.

Когда Никодим Иванович свернул в кривой и запутанный переулок, Павка понял, что они идут к Анне. Возле домика фельдшера Никодим Иванович остановился и постучал в ставень. Тут только Павка вспомнил, что у фельдшера есть гнедая кобыла, которой фельдшер очень гордился. В будние дни он ездил на ней по больным, а в воскресенье на базар за покупками и в церковь.

«Только даст ли свою лошадь фельдшер? — подумал Павка. — Ведь он ее очень любит. Хотя если старик попросит, — наверное, даст», решил он.

Никодим Иванович нетерпеливо стучал в ставень. Никто не отпирал. Тогда Никодим Иванович крикнул:

— Александр Флегонтович, откройте! Это я, Пашковский.

Тотчас же открылась калитка, и на улицу выскочил полуодетый фельдшер.

— Господи, что случилось? — спросил он. — Вы, Никодим Иванович, в такую пору?

— Мне нужна заимообразно лошадь.

— Ехать куда-нибудь собираетесь? — удивился фельдшер.

— Любопытство — большой порок, — сердито сказал старик. — Запрягайте немедленно.

Фельдшер кинулся в сарай запрягать кобылу, а Никодим Иванович вошел в дом. Павка пошел за ним. В доме пахло чисто вымытыми полами и лекарствами. Навстречу выбежала Анна. На ней лица не было.

— Никодим Иванович, — сказала она, — родной ты мой. Бьемся-бьемся уже два часа, ничего сделать не можем. Помоги.

Профессор прошел в соседнюю комнату. На диване лежал смертельно бледный Митроша. Глаза его были закрыты.

— Приполз, — тихо сказала Анна.

Профессор скинул с себя шубу и подошел к Митроше. Он взял безжизненно свесившуюся с дивана Митрошину руку, поднял ее, привычным движением вынул из жилетного кармана часы...

Через четверть часа Павка выехал на розвальнях из ворот, погоняя кнутом, резвую гнедую кобылу.

— Н-но, милая! — крикнул он. Павка слышал, что точно так же кричал на свою рыжую кобылу Васька Шагай, когда приезжал из тайги в город.

Никодим Иванович и Анна проводили его на двор, профессор велел передать Косороту, что Митроша будет жив, а Никита Сергеевич Бережнов подобран в городе тяжело раненный и под фамилией Никитин помещен в госпиталь. Профессор надеется, что японцы не найдут его в госпитале так же, как не нашли Шагая.

А Анна просила передать Петру, чтобы забирал ее в тайгу. Измучилась она без Петра...

«Эх, добраться б скорей до тайги! — думал Павка. — Там не встретишь японцев».

Павка вспомнил путь, которым Косорот и Костя объезжали заставы. Он свернул в один тихий переулок, в другой, проехал огородами, мимо старого ветряка, мимо электростанции, выбывшей из строя, и вскоре очутился на проселочной дороге. Он решил ехать кружным путем, чтобы не напороться на японцев.

Наступил день, солнечный и светлый. Снег заблистал, покрывшись мокрой, тягучей коркой. Проселок был пустынен. Он вился между сопок, пролегал через вымершие деревни: жители сбежали от японцев. Павка нахлестывал кобылу. Впереди показалась тайга, точно черная стена с тяжелой белой крышей. Как и в тот раз, деревья, похожие на великанов, обступили Павку. Павка ехал стоя, изредка покрикивая: «Н-но! Милая!» Снежный пух слетал с тяжелых ветвей.

Долго ехал Павка, пока не добрался до поворота к Чортову болоту. Павка так круто повернул, что сани накренились и он чуть не свалился. Но Павка удержался на ногах и крикнул: «Н-но, милая, поторопись!»

Через несколько минут резкий голос крикнул из зарослей орешника:

— Стой! Кто идет?

Павка натянул поводья, лошадь стала. Павка вспомнил пароль и подумал, что теперь-то он наверняка пригодится. Он соскочил с саней и крикнул:

— У больного оспа! Больной волнуется!

Карательный отряд под командованием майора Кимуры прошел сожженную деревню и продвигался по серебристой пустыне. Майор Кимура ехал впереди отряда на рыжей лошади. Майор Кимура покуривал душистую сигаретку и думал, что три тысячи иен, назначенные командованием за поимку Косорота, все равно что у него в кармане. Он нападет на партизан врасплох, и его храбрые солдаты перебьют их как куропаток.

Он посмотрел на своего помощника, капитана Судзуки. Капитан ехал рядом на прекрасной лошади и улыбался. Почему бы ему не улыбаться?

Солнце светит весело, и снег искрится так ярко! Какая праздничная погода! Капитан Судзуки вернется на родину героем. Капитан трет уши. Ох, уж эти русские морозы! Даже весной они щиплют щеки, уши, нос...

Дорога резко свернула влево, в падь между двумя высокими белыми сопками.

«Как похожи они на сахарные головы!» подумал капитан.

Они продвигались все дальше и дальше. Вскоре они вошли в тайгу.

Глаша дошла до кривого дерева. Вот и поворот. Влево сворачивает еле заметная тропка. Теперь уж немного пройти до болота! Глаша свернула в рыхлый снег. Лицо ее горело от ветра. Ей стало жарко. Сердце ее заколотилось часто-часто. Она пошла быстрее. Кустарник больно хлестнул ее по лицу холодными острыми ветками. Вдруг позади что-то хрустнуло. Она остановилась, прислушалась. «Нет, это ветер или белка; белка бежит по веткам», подумала Глаша и пошла дальше. Снова хрустнуло, уже совсем близко, в кустарнике. «Что же это?» подумала Глаша. Она ступила в сторону, провалилась в снег по пояс, вытащила одну ногу, оставила в снегу валенок, достала его, обулась, снова вышла на тропинку. Впереди лес мельчал, корявый густой кустарник редел. На чистой и ослепительно белой поляне никого не было видно. Лес начинался снова за поляной, широкий и синий.

«Чортово болото!» подумала Глаша.

Она прибавила шагу. Тропка сворачивала влево, в обход болота. Вдруг кустарник затрещал, раздвинулся, и на тропинку выехал на лошади человек. Человек лошадью загородил Глаше дорогу. На нем была шуба с лохматым воротником, а на голове теплая ушастая шапка.

— Я очень тревожный, — сказал человек, не слезая с лошади. — Куда спешит девочка?

Лунный свет упал на его лицо, и Глаша в ужасе увидела: лицо желтое, глазки острые, зубы белые, как у собаки. Да ведь это парикмахер Никашка!

— Я очень добрый, — сказал Никашка, слезая с лошади. — Девочка хочет шоколаду? — Он протянул Глаше свою фляжку, в которой сохранялся в тепле жидкий шоколад. — Я девочку знаю. Девочка идет к своему храброму брату?

Глаша молчала.

— Отлично, — сказал Никашка с улыбкой, перекосившей его желтое лицо, — девочка пойдет дальше. Но если девочка вздумает кричать, ей будет очень больно. Иди! — приказал он Глаше, отступая в сторону, в пушистый снег.

Глаше казалось, что весь кустарник шевелится. Наверное, там полным-полно солдат. Кричать бесполезно. Убежать? Догонят. Она пошла вперед. Никашка, ведя на поводу лошадь, молча шел за ней.

Корочка снега была тверда, и на ней оставались неглубокие Глашины следы. Она прибавила шагу.

Синяя полоса леса вдруг выросла, встала перед Глашей высокой и темной стеной.

«Побегу в лес, спрячусь! За деревьями не найдут, — вдруг подумала Глаша. — Да и партизаны, наверное, недалеко». Глаша пустилась бежать. Она потеряла валенок. Ноге стало страшно холодно. Глаша услышала за собой стрельбу, крики.

— Стой! — крикнул противным, хриплым голосом Никашка.

Снег пошатнулся под Глашиными шагами и быстро убежал из-под ног. А лес навалился, ударил в грудь, уронил. Падая, она увидела, как покачнулся и упал в снег Никашка. «Почему он упал?» подумала она.

В эту минуту кто-то кинул ей в глаза целую горсть пушистого холодного, мокрого снега. Стало совсем темно и холодно.

Партизаны открыли внезапный перекрестный огонь по карательному отряду. Капитан Судзуки кувыркнулся в воздухе и упал под копыта своей перепуганной прекрасной черной кобылы. Солдаты стали падать, словно подрезанные. Они пытались бежать, но пулеметный огонь везде настигал их. Тонкая корочка снега треснула и проломилась. Солдаты и лошади стали проваливаться в болото.

Майор Кимура смешно взмахивал руками, стараясь выкарабкаться из большой черной полыньи.

На какое-то мгновение показалась рука с острыми скрюченными пальцами, пальцы судорожно сжались, снова разжались, — все исчезло.

Пулеметы замолчали. Из-за дерева выбежал Косорот.

Косорот лег на снег и осторожно пополз к маленькой фигурке, лежавшей посреди Чортова болота. Он потянул ее к себе и кликнул товарищей. Они схватили своего командира за ноги и вытащили обоих на безопасное место.

Тогда Косорот наклонился. Из-под пухового платка разметались золотистые волосы, широко раскрытые, неподвижные синие глаза светились на сразу похудевшем, осунувшемся лице.

— Глаша! — крикнул Косорот. Он поднял на руки сестренку. — Полушубок! — крикнул он товарищам. — Мигом десять или двенадцать партизан скинули к ногам Косорота свои полушубки.

Косорот закутал Глашу, тщательно завернул ее безжизненно свесившиеся, помертвелые ножки и понес к землянкам.

По всей поляне, словно оспенные язвины, чернели широкие, зловещие полыньи, в которых бурлила холодная, скользкая, болотистая вода.

На следующее утро на месте стоянки отряда осталось лишь несколько консервных банок да оброненная кем-то старая, рваная рукавица.

Вереница людей, вооруженных винтовками, шла таежной дорогой. Партизаны шли на соединение с Красной армией.

Косые луч и веселого весеннего солнца пробивались сквозь ветви деревьев. Ветер гулял по лесу. Сзади двигался длинный обоз. На передних санях лежала укутанная в полушубки Глаша.

Она спала. Рядом с санями шагал Павка. Из-под матросской бескозырки лихо торчал золотистый вихор. Павка старался не отставать от саней. Он смотрел на Глашу и думал: «Вот ведь, не побоялась итти ночью, одна, в тайгу. Ни одна девчонка на свете не пошла бы в тайгу глухой ночью. Нет, Глашка не похожа на других девчонок! Ее даже девчонкой трудно назвать. Она... она парень-молодец», решил Павка.

Дорогу с обеих сторон обступала густая заросль орешника. Снег на ветвях орешника таял, и крупные капли падали на дорогу. На высоких лиственницах резвились две белки. Они перепрыгивали с ветки на ветку, гонялись друг за другом, два веселых, смешных зверька. Павка хотел разбудить Глашу, чтоб показать ей белок, но раздумал: пусть спит.

Яркий солнечный свет вдруг ослепил Павку. Он приложил руку к глазам. Тайга неожиданно расступилась, дорога круто сворачивала влево. Впереди на холмике стояли Петр и Косорот. А дальше на необозримом пространстве плыли льдины. Они догоняли друг друга, сталкивались, ломались на части, тонули и снова всплывали, а кругом бурлила и кипела черная, как чернила, вода.

«Амур!» понял Павка.

Обоз остановился. Павка подошел к Петру и к Косороту.

Матросы глядели на Амур. Они, не сговариваясь, потянули руки к своим лохматым, ушастым шапкам. Весенний ветер разметал и спутал их волосы. Они смотрели на безбрежную реку, на плывущие льдины. «Вот плывет льдина, похожая на медведя, — подумал Павка, — а вот ледяной корабль... Он весь светится, весь прозрачный». Вдруг корабль столкнулся с медведем и, рассыпавшись на мелкие куски, рухнул в воду.

— Ломает! — сказал радостно Петр.

— Крошит! — подхватил Косорот.

Они стояли с непокрытыми головами. Река несла всё новые и новые льдины.

— Амурище! — сказал Косорот.

«Вот уж действительно Амурище, — думал Павка. — Ишь как льдины несет, и рушит их, и ломает...»

Петр с Косоротом пошли вперед. Обоз стоял на месте. Павка подошел к саням, в которых лежала Глаша. Она проснулась и посмотрела на Павку своими ясными синими глазами.

— Это Амур, Павка? — спросила она.

— Амурище! — ответил Павка.

— Подними меня, я хочу поглядеть.

Павка помог ей сесть. Глаша закусила губу.

— Тебе очень больно, Глашка?

— Было очень, а теперь не очень, — ответила Глаша.

— Ничего, Глаша. Потерпи. До свадьбы заживет. Честное слово, заживет.

— Уж не на тебе ли я буду жениться? — слабым голосом спросила Глаша. На ее бледном личике появилась улыбка.

— Нет, — сказал Павка. — На мне жениться нельзя. Я кораблем командовать буду.

— Будешь, — тихо сказала Глаша.

Павка подумал: не ослышался ли он? Эта упрямая Глашка, которая всегда дразнила его, всегда смеялась над его заветной мечтой, — вдруг говорит такое? Не может быть! Но Глаша высвободила из полушубков свою маленькую бледную ручку и протянула Павке. Павка крепко зажал ее в своей шершавой и жесткой руке.

ОТ АВТОРА