СКВЕРНАЯ ИСТОРИЯ (Рассказ „правильного человека“)

Мне нравится общественная работа. В прошлом году я был в составе курсового комсомольского бюро и, на мой взгляд, потрудился с большой пользой. Но кому-то не понравилось мое нетерпимое отношение к морально неустойчивым товарищам, и нынче в бюро меня не избрали. А на работу менее значительную я принципиально не дал согласия.

Что и говорить — обидно. Тем более, что Степан Чепуренко, виновник всей этой истории, вышел сухим из воды.

Я вовсе не хочу сказать, что комитет комсомола отнесся к моей объяснительной записке с каким-то злым умыслом. Я думаю, что товарищи просто не разобрались в существе дела. Они Чепуренко знают только с внешней стороны: третий год он получает первые призы в беге на короткие дистанции, а нынче к тому же будет играть в республиканском шахматном чемпионате.

Чепуренко, действительно, неплохой бегун. Но меня удивляет близорукость общественности: никому нет дела до его морального облика.

Ведь стоит хотя бы немного понаблюдать за этим человеком, чтобы увидеть, как он нескромен, заносчив, хвастлив.

Как-то решали мы примеры на дифференцирование. Последний попался на редкость трудный, и преподаватель сам довел его до конца. Степан не согласился с предложенным решением.

— Можно короче, — без зазрения совести заявил он всеми уважаемому Павлу Федоровичу, кандидату физико-математических наук.

Целую неделю Степан пыжился, делая разные хитроумные вычисления, — и все напрасно. В конце концов сам признался, что другого решения нет.

В другой раз он заключил с кем-то пари, что выйдет на первое место по конькам. А сам сроду в конькобежных соревнованиях не участвовал. Разумеется, наскоком первые места не завоевывают, и Степан проиграл пари: он занял только третье место. Хорошо еще, что тренировался он во время каникул, поэтому и не отстал в учебе.

Но самое отвратительное в Степане — его отношение к людям. Ему ничего не стоит оскорбить даже друга. На первом курсе мы с ним жили в одной комнате и кооперировались в приготовлении пищи. Аппетиты у нас разные, я с первых же дней обратил на это внимание и решил составлять на каждый день баланс: сколько каждый истратит и съест. В конце месяца я показал Степану свои записи и предложил доплатить разницу. У меня было все точно подсчитано. Со Степана полагалось, как сейчас помню, два рубля восемьдесят три копейки. Он даже не посмотрел на мои подсчеты, протянул полсотни. Я попросил: «Проверь, Степан…» А он ни с того ни с сего обозвал меня скверным словом, сказав, что отныне будет обедать и ужинать в столовой.

Чепуренко дружил с Леной Костинской, очень серьезной, хорошей девушкой. У нее светлые, гладко зачесанные назад волосы, высокий открытый лоб и серые строгие глаза.

Первое время всем казалось, что у них редкая любовь. Где один, там обязательно ищи другого. Их видели вместе не только на лекциях или концертах, но даже в продуктовом магазине. Прошел какой-нибудь год, и на курсе стали замечать, что любовь у них пошла на разлад. В последнее время Лена не один раз отходила от Чепуренко со слезами на глазах.

Было ясно, как день: она страдала. Но странно, что товарищи оставались равнодушными к ее слезам — никто не хотел помочь. Напротив, высказывали мнение, что Лена сама виновата. Подумайте только: Лена!

Я, разумеется, не мог с этим согласиться. Кому-кому, а уж мне-то хорошо известно, как складывались их отношения, потому что я всегда считал своим долгом интересоваться не только общественной, но и личной жизнью студенчества. Лена в меру своих сил влияла на Степана. Воплощая в себе лучшие человеческие качества — дисциплинированность, трудолюбие, — она не могла поступать иначе. Но каких усилий ей это стоило!

Помню такой случай.

Собрались мы на квартире у Северьянова встречать Новый год. Несмотря на мои возражения, купили вина. Сначала, правда, все шло хорошо. После двух или трех тостов стали петь. Я давно замечал, что у Чепуренко плохой слух. Что ж, если тебе медведь на ухо наступил, — сиди и молчи. Или, на худой конец, мурлыкай себе под нос, чтоб никто не слышал. А он, наоборот, старался орать изо всех сил.

— Перестань, пожалуйста, надоел! — сказала Лена.

Степан искоса поглядел на нее и вызывающе ответил:

— Душа поет.

И так противно прижал руку к сердцу.

Лена строго одернула его:

— Не паясничай!

Согласитесь, замечание было резонным.

Но что Степану до резонов? Он упрям, как осел. Тогда Лена пересела на другой конец стола. Степан помрачнел, как Отелло.

Когда начались танцы, Степан, этот новоявленный Отелло, показал себя во всей красе. Чего только не выделывал Чепуренко! Под вальс плясал «русского», под польку — выбивал чечетку. А потом начал по очереди поднимать ребят к потолку. Сила у него, прямо надо сказать, дьявольская.

Он и ко мне подошел.

— Хочешь, — говорит, — одной рукой подброшу?

Я, конечно, не позволил издеваться над собой.

— Только попробуй! — решительно воспротивился я. — Могу ведь и Аполлинарию Захаровну позвать.

Это его сразу остепенило. Аполлинария Захаровна, хозяйка квартиры, женщина строгих правил, а мы с ней в хороших отношениях.

Бедная Лена была в отчаянье. Она выбежала из квартиры. Когда я нашел ее, она, заплаканная, сидела на ступеньке чердачной лестницы.

— Стыдно мне… — прошептала она, увидев меня, и закрыла лицо руками. — За Степана стыдно…

Голос ее вздрагивал.

Я пытался ее утешить.

— Как можно обмануться в человеке! — немного успокоившись, но все еще продолжая тихо всхлипывать, проговорила Лена. — Прежде он не был таким и считался с моими замечаниями.

— Вы разные люди, — сказал я.

Она кивнула.

— Это так и есть.

— На мой взгляд, вам лучше расстаться.

Лена ничего не ответила. Помолчав, сказала:

— Пойду домой.

Я решил, что должен обязательно проводить ее, и вернулся в квартиру за пальто. Из большой комнаты доносилось пение. Девичий голос был сильный и довольно приятный, но сейчас он действовал на мои нервы раздражающе. Я заглянул в комнату, и мне представилась такая картина.

Стол и стулья были сдвинуты в угол, вся компания разместилась на двух диванах. А посреди комнаты первокурсница Наташа Олейникова, танцуя, исполняла незнакомую мне песенку. Там говорилось о каких-то цыганах, в груди которых кипела кровь. Песенка была до того пустая, что я с трудом припоминаю лишь несколько строчек.

Лишь только звуки дорогие,

Напевы, песни им родные,

С гитарой прозвучали вновь.

И дальше — этакое типичное «тра-ля-ля».

Мне показалось, что ей это очень нравится — разыгрывать из себя цыганку. Может, потому что в самой ее внешности много цыганского. У нее черные блестящие глаза и такие же волосы. В целом ее лицо мне нравится. Хотя оно несомненно было бы привлекательнее, если бы не челка с легкомысленными кудряшками на висках.

Больше всего меня возмутили не челка и даже не песенка, а то, с каким одобрением приняли Наташин номер старшие товарищи, в числе которых находился и ее брат Вадим, член комитета комсомола. Ей хлопали и просили еще петь. Наташа отказывалась, спрятавшись за спины девушек. Но тут к ней подошел Степан. Он сказал ей всего лишь несколько слов, и она опять вышла на середину комнаты.

На этот раз Наташа запела «Далеко, далеко, где кочуют туманы», и я вздохнул с облегчением, потому что мне не хотелось плохо думать об этой девушке. Ведь она была сестрой Вадима Олейникова, которого я искренне уважал, хотя и расходился с ним по некоторым вопросам.

Степан не сводил с Наташи глаз. Он, конечно, забыл о Лене, которая по его же вине стояла сейчас в темном коридоре, заплаканная, одинокая. Мне было неловко оттого, что я и сам заставлял ее ждать. И в то же время хотелось пристыдить Степана, пробудите в нем остатки его совести.

Лишь смолкли последние слова песни, я подошел к Степану и, дружески положив ему руку на плечо, сказал:

— Не обижайся, но ты ведешь себя недостойно. Ты знаешь, где сейчас Лена?

Степан с присущей ему бесцеремонностью стряхнул мою руку.

— Послушай, ты, — грубо прервал он меня. — Что ты понимаешь в человеческих отношениях?

Это я-то не понимаю! Почему же тогда в бюро избрали не его, а меня? Я прямо так и сказал ему.

Степан фыркнул, будто в нос ему сунули соломинку:

— Эх ты, деятель!

А потом, ухмыльнувшись, добавил:

— Надо же быть таким…

Я не обиделся, потому что привык ко всяческим оскорблениям с его стороны.

Заиграла музыка. К нам подлетела Олейникова и ни с того ни с сего заулыбалась мне:

— Пойдемте танцевать.

Пока я придумывал приличную отговорку, Степан подхватил Олейникову.

— Этот не танцует, — небрежно кивнул он в мою сторону.

Я сокрушенно покачал головой.

Только с Леной мне удалось отвести душу. Мы быстро нашли с ней общий язык и по дороге к ее дому успели о многом переговорить.

После зимних каникул я побывал у нее в гостях.

Посидели мы с ней, попили чаю. Пока Лена убирала посуду, я знакомился с ее книжным шкафом. Среди книг, подобранных с несомненным вкусом, я увидел стихи Есенина. Это несколько меня озадачило. Когда Лена вошла, я указал пальцем на корешок книги и спросил:

— Ты любишь Есенина?

Лена потупилась и смущенно произнесла:

— Это Степан подарил. Это было давно, — и предложила послушать пластинки. Я попросил ее проиграть несколько песен советских композиторов. Хорошая музыка всегда располагает к задушевной беседе. Я спросил, как у нее со Степаном.

— Мне сейчас очень тяжело… — проговорила Лена со вздохом.

— Вы порвали? — осведомился я.

— Да, — не сразу ответила Лена и подала мне конверт. Буквы на нем вытанцовывали лезгинку. Я сразу узнал почерк Степана.

Вот что он писал:

«Терпеть можно год и два. Иные люди терпят всю жизнь. Я не из их числа. Ты только подумай, сколько времени у нас с тобой ушло на всякие дрязги и мелкие ссоры. Ты выковыривала подозрения даже из воздуха, которым я дышал. Почти каждый день я должен был разубеждать тебя в очередной глупости. Чего тебе еще надо? Уходи!»

Моему возмущению не было предела.

— Выходит, я же во всем и виновата, — как-то горестно усмехнувшись, проговорила Лена. — Виновата в том, что всегда говорила ему только правду. Возможно, мне следовало быть к нему снисходительнее, прощать кое-что. Но ведь с годами его слабости могли развиться в пороки и гибельно отразиться на семье. Степан говорит, что я не доверяла ему. Это неправда. Просто я испытывала силу его чувства. В первое время Степан страшно идеализировал мой характер, видел одно хорошее. Я боялась, что он охладеет ко мне, как только увидит недостатки, свойственные каждому человеку. И чтобы внести ясность в наши отношения, я старалась прежде всего обратить его внимание на недостатки, с которыми сама боролась. Степан злился. В конце концов все вышло так, как я и предполагала: Степан охладел ко мне.

Лена помолчала и, вздохнув, закончила:

— Теперь наверное, никто не захочет со мной дружить. Подумают, что я такая же ветреная, как Чепуренко.

После такого откровенного разговора мы с Леной стали друзьями.

А Чепуренко избрал себе новую жертву — Наташу Олейникову, ту самую девушку с легкомысленными черными кудряшками, что пела цыганский романс на нашем новогоднем вечере.

Конечно, нигде не написано, что в жизни можно любить только раз. Давно известно: первая любовь чаще всего кончается неудачно. После нее остаются лишь груды фотокарточек да пачки писем.

В связи с этим мне в голову приходят довольно-таки поучительные мысли. Ведь и первая любовь бывает всякая. Она точно пробный камень. Одни выходят из нее морально окрепшими, с более трезвым и устойчивым взглядом на жизнь. У других — наоборот.

Что же касается Чепуренко, так он только еще больше опустошил свою душу. Впрочем, Лена вовсе и не первая его любовь. Мне кто-то говорил, что у Степана еще раньше был какой-то флирт. Вот почему я с неподдельной тревогой думал об Олейниковой. Что-то с ней станет? Не запутается ли она в Степановых сетях? Ведь она совсем еще ребенок. В ее глазах видна непосредственная натура, она доверчива и наивна, и Степану ничего не стоит столкнуть ее с правильного пути.

В последнее время она стала заметно отставать в учебе. И немудрено: весенняя экзаменационная сессия, не за горами, а они со Степаном прогуливаются по вечерам где-нибудь в скверике возле общежития или на плотнике городского пруда.

Как-то я засиделся допоздна в читальном зале. Решал задачи по теоретической механике. Возвращаюсь в общежитие и вдруг вижу очертания знакомых фигур. Чтобы удостовериться, перешел дорогу. Ну, конечно, они! Оживленно болтают, весело хохочут.

— Откуда, — спрашиваю, — путь держите?

Степан подозрительно взглянул на меня.

— А тебе что?

Я ему намекнул:

— С зачетом как?

Он не ответил.

Именно в тот вечер я дал себе слово во что бы то ни стало помочь Олейниковой. Но как? Поставить вопрос на бюро?

В свободное время я пробовал завести кое с кем разговор о коммунистической морали и призывал создать общественное мнение вокруг Степана. Но однокурсники предпочитали отделываться шуточками.

Оставалось одно: самому встретиться и начистоту поговорить с Олейниковой. Для этого я предварительно взял данные об успеваемости первокурсников. Сравнил итоги обоих семестров у Олейниковой. Вышло, как я и предполагал. Осенью на десятой неделе семестра ею было сдано двадцать тысяч знаков иностранного текста. А в этом семестре, соответственно, только восемнадцать. В прошлом семестре Олейникова все три контрольные работы по математическому анализу написала на «отлично», а нынче — две на «хорошо» и лишь одну на «отлично».

За день до экзамена опять встретил их. Они направлялись на волейбольную площадку. Степан в голубой футболке шел вразвалочку, на ходу подкидывая мяч, который Олейникова все время пыталась перехватить, но никак не могла. Я тогда сказал себе: «Вот и любовь Чепуренкова — прыгает, точно волейбольный мяч.

Через час я, оторвавшись от конспекта, нарочно заглянул на волейбольную площадку. Игра только что кончалась, и мы все вместе пошли в читальный зал.

Дорогой я с интересом прислушивался к их разговору.

— До десяти позанимаемся, — говорил Степан, — а потом сходим в кино.

— Конечно, — с готовностью согласилась Олейникова.

О чем она только думает! Ей бы сидеть да сидеть над учебниками. Я сказал себе: «Надо спешить!»

Улучив минуту, когда Степан куда-то вышел, я подсел к Олейниковой и предложил ей на следующий день зайти ко мне в бюро.

Олейникова удивилась:

— Зачем это?

— Мне с вами поговорить надо об одном важном деле, — подчеркнуто просто сказал я.

Она блеснула белыми зубами, но, встретившись с моим взглядом, видимо, сама поняла, насколько неуместны ее смешки. Озорные огоньки в ее глазах потухли, и она, отчего-то вздохнув, сказала:

— Хорошо. Приду.

Попутно я заметил, что у нее нет комсомольского значка.

— Забыла… — начала она оправдываться. — Я очень спешила. Новое платье… Вам оно нравится? Сама шила.

Вот она, логика! Я ей о серьезных вещах, а она… Сегодня забыла прицепить значок, завтра забудет захватить зачетную книжку, потом вовсе не приготовится к экзамену. Все это идет от Чепуренки.

Назавтра, сразу же после экзамена, я пришел в бюро и стал ждать. Я не опасался, что Степан помешает разговору. Один из наших однокурсников только что получил известие о смерти матери, и Степан увел его на верхний этаж. Там они забились в угол и, кажется, надолго: в горе теряется ощущение времени.

У меня был заранее набросан план разговора. Но Степан внес в него непредвиденное осложнение: он сдал сегодня свой экзамен на «отлично». Получи он «посредственно» — я знал бы, с чего начать.

Без четверти три вошла Олейникова. Остановилась на пороге:

— Вы уже принимаете?

Я указал рукой на стул:

— Проходите, садитесь вот сюда. Как сдали экзамен?

— Ничего.

— Какие вопросы попались в билете?

— Вы для этого меня позвали?

«У Степана научилась. Это его манера вести разговор», — подумал я.

— Не только, — терпеливо заметил я, не подавая, однако, вида, что меня начинают коробить ее ответы. — Вам хватает времени на подготовку?

— Даже остается. — Олейникова, как ни в чем не бывало, посмотрела мне в глаза: — Степан говорит, что я перестала быть зубрилкой.

— Чепуренко?

Она кивнула.

Тогда я пошел в атаку и высказал свое мнение о Степане. Причем не считал себя вправе что-либо утаить. Кончив, я встал из-за стола и, чтобы дать Олейниковой время все хорошенько взвесить, не спеша прошелся по комнате. Остановился у окна, стал разглядывать городской пейзаж. Вдруг хлопнула дверь.

Я обернулся и, признаться, был немало удивлен, потому что Наташи в комнате не было. Жаль, я не успел сказать ей всего, что наметил. Ни вечером, ни на следующий день я не видел их вдвоем. «Разошлись, как в море корабли», — с глубоким внутренним удовлетворением говорил я себе.

Случайно столкнулся в коридоре лицом к лицу со Степаном.

— Постой, мне надо поговорить с тобой!

Степан ухватился своей лапой за мое плечо. Я с трудом вырвался и дал ему понять, что нам не о чем разговаривать. Совесть моя была спокойна.

Но накануне следующего экзамена я опять увидел их рядом: они стояли в подъезде и целовались.

Это на меня подействовало угнетающе и, придя домой, я написал объяснительную записку в комитет комсомола. В ней я коротко рассказал обо всем и предложил привлечь Степана Чепуренко к комсомольской ответственности. Кто же знал, что оно так обернется… Я думаю, что теперь мне следует обратиться непосредственно в горком комсомола. Пора положить конец этой скверной истории.

Загрузка...