Анаис, или Черные игры с белыми духами

Так получилось, что в начале пятидесятых я, безработный тридцатилетний филолог, получил предложение от небольшой американской компании, занимающейся экспортом какао, поработать в качестве переводчика на Гаити.

Найти приличную работу в Квебеке в те годы было непросто, семьей я не был обременен, поэтому сразу же согласился. Репутация страны оставляла желать лучшего, но для меня это была прежде всего неведомая и манящая экзотика с примесью пиратской романтики и ореолом жуткой негритянской магии. Кроме того, я находился под большим влиянием Хемингуэя, совсем недавно поменявшего мир большого капитала на скромные прелести жизни в Вест-Индии.

Компания оплачивала лишь треть дорожных расходов, поэтому мне пришлось довольствоваться самым экономичным маршрутом, который предлагала Пан-Американ: с пересадкой в Нью-Йорке и доставкой на Кубу. До Гаити я добирался морем, благо, расстояние от Баракоа до Пор-де-Пе, где мне, собственно, и предстояло поселиться, — немногим больше ста миль.

Квартирка, которую я снял через агентство, не очаровала, но и не обманула моих ожиданий: две просторные комнаты с разномастной, прихрамывающей на все ножки, мебелью и отчаянно скрипевшими вентиляторами на потолке, балкон с видом на океан. У меня оставалось четыре дня до выхода на работу, этого вполне должно было хватить на обустройство и изучение окрестностей.

Город приветствовал меня щедрыми выхлопами допотопных автомобилей, сгустившимся у обочин мусором, лаем бродячих собак и птичьей какофонией, а еще непривычным контрастом желтого света и густых ультрамариновых теней.

Именно тогда, во время одной из прогулок по городу, на улице Бенито Сильвэйна я впервые увидел Анаис в компании других девчонок и парочки парней. Помню, я спросил у них, как добраться до центральной площади. Это был второй день моего пребывания на острове, я пытался разобраться с маршрутом до моего будущего офиса.

Парни подошли почти вплотную и принялись подробно объяснять дорогу, одновременно стреляя у меня сигареты и ощупывая цепкими взглядами карманы моих брюк. Подростки, похоже, неплохо понимали мой французский, но между собой говорили на местном креольском. Я еще не вполне освоился с этой забавной версией сильно искаженного французского с примесью испанских словечек и африканским звучанием, но экспресс-курс креольского перед поездкой оказался эффективным, общий смысл разговора я улавливал.

Девчонки перешептывались и хихикали, также не сводя с меня нагловатых взглядов. Я не мог не обратить внимание на самую темнокожую и долговязую из них. На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать. Не то чтобы девчонка мне понравилась, честно сказать, меня никогда не прельщали малолетки, просто она была самым контрастно-ярким пятном в этой пестрой компании. Белое платье усиливало черноту ее лица и тонких рук, вокруг шапки курчавых волос был повязан пламенно-оранжевый шелковый шарф с кокетливым бантом над левым ухом. Крупные губы густо намазаны розовой помадой.

Один из парней заметил, что я разглядываю девушку, и тут же громко затараторил:

— Эй, меси[2], чего вылупился? Тебе приглянулась эта coco sal[3]? Она недорого возьмет. Ме-си, ме-си, нашел себе красавицу, черную, как автомобильная покрышка…

Девчонка ничуть не обиделась. Продолжая улыбаться во весь рот, она подобрала комок земли и швырнула в парня, ответив ему примерно следующее:

— Заткнись, пока я не оторвала твои мустифские[4] яйца и не скормила свинье! Правда, они так воняют, что, боюсь, свинья не станет их есть!

Одно из моих первых наблюдений: в отличие от «утонченно-цивилизованного» расизма, процветавшего в те годы на североамериканском континенте, местные расовые разногласия носили грубый и одновременно наивно-беззлобный характер, во всяком случае, на бытовом уровне. При почти полном отсутствии на острове белого населения разница определялась долей африканской крови, для каждого оттенка кожи существовало название и свое место на расовой шкале…

Я хотел было удалиться, но подростки окружили меня, не давая пройти.

— Меси, ты чего так вспотел? От жары или от страха?

Действительно, в первые дни моего пребывания на острове я изнывал от влажности, и в тот момент чувствовал, что пот течет у меня по лбу и вискам. Вдруг чернокожая дикарка подошла ко мне и, стянув с головы шарф, бережно промокнула им мое лицо. Затем она напоказ прижала шарф к своему носу, глубоко вдохнула, будто наслаждаясь запахом моего пота, и под хохот подруг, как ни в чем не бывало, снова обвязала шарф вокруг волос.

— Ну, всё, меси, считай, что пропал! — скорчив страшную физиономию, выкрикнул второй мальчишка. — Она ведь дочка мамбо[5].

В конце концов подростки утратили интерес ко мне и умчались в сторону порта. Позже я обнаружил, что из моего кармана исчезла парочка купюр. Кто был воришкой, девчонка или один из ее остряков-приятелей, я так и не понял.

Багаж мой был невелик: кое-что из одежды, набор для бритья, упаковка хорошего мыла, чемодан с любимыми книгами и грампластинками и старенькая портативная «Декка». Разложить всё это и обзавестись необходимой утварью не составило большого труда. Оставалось нанять чистоплотную женщину из местных, которая приходила бы два раза в неделю сделать уборку и постирать.

В первый же рабочий день всё было улажено. Мне пообещали, что новая уборщица с хорошими рекомендациями явится ко мне следующим вечером.

Она стояла на пороге в том же самом белом платье, но уже без банта и макияжа. Волосы собраны в тугой пучок, руки сжимают плетеную сумку. В выражении лица — никакого вызова, как тогда, несколько дней назад. Сначала, когда узнала меня, — легкий испуг, спустя мгновение — кротость.

— Меня зовут Анаис.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать.

Я понимал, что она врет, но вот так сразу прогнать ее не решился. Я предложил ей сесть и налил кофе.

— Хотите, я сварю хороший кофе? У вас плохо получается, — чуть пригубив, заявила девушка. — У меня есть с собой всё, что нужно.

Я лишь успел сделать неопределенный жест, как она тут же достала из сумки пару пахучих тряпичных мешочков и направилась к электроплитке.

Кофе у нее и впрямь вышел отменным.

— Еще я умею готовить горячий шоколад и печь. А если вы собираетесь спросить про стирку и уборку, так я вам скажу, что на острове на это способна любая дурочка старше пяти лет.

Чувствуя мои колебания, она опустила глаза и добавила:

— Мне очень нужна работа. Мать сильно больна. Она живет в поселке, в пятидесяти километрах отсюда. Вообще-то мне восемнадцать… Скоро будет, через месяц…

— А отец?

— Его забрали духи. Давно, четыре года назад.

— Умер?

— Такие, как он, не умирают до конца, они уходят вместе с духами.

Я больше не стал задавать вопросов. Вероятно, девчонка из семьи, практикующей вуду, — вполне типичное явление среди местных… «Я неприхотлив, девушка, без сомнения, легко справится со своими обязанностями», — решил я и выдал копию ключа моей новоиспеченной помощнице. Мы условились, что она приступит к работе в ближайшую пятницу.

Однако в четверг, вернувшись из офиса, я нашел дверь открытой. Войдя, я остолбенел…

В квартире, надо сказать, уже тщательно прибранной, звучала музыка — Билли Холидей из моей коллекции. Оконные ставни были раздвинуты, и опускавшееся к горизонту солнце окрашивало комнату в теплые тона. Всё еще мокрый пол устилали пятна апельсинового света в ажурных рамах теней от балконной решетки. В центре этой сцены танцевала Анаис. Она кружилась, закрыв глаза и широко раскинув руки. Льняное платье надувалось, словно парус, и поднималось, обнажая бедра. Против света оно сделалось почти прозрачным, и тоненький силуэт девушки, очерченный солнечным контуром, просматривался полностью. Нельзя сказать, что она танцевала хорошо, но в ее движениях было столько искренней веселости и даже исступленности, что я не мог оторвать глаз. Девушка не замечала меня или, скорее, делала вид, что не замечает: я всё же поймал ее взгляд сквозь опущенные ресницы. Танцовщицу совершенно не заботило, что сквозь широкие проймы платья проглядывают ее маленькие вздрагивающие грудки с выпуклыми, как шляпки желудей, окружностями сосков. Ни о каком лифчике и речи не могло быть, этот хитроумный предмет туалета для Анаис был бы совершенно непозволительной, да и ненужной роскошью.

В конце концов она открыла глаза и прыснула со смеху, но кружиться не прекратила. Только когда закончилась песня, девушка остановилась, одернула платье и плюхнулась на стул.

— Какая хорошая музыка. О чем поет эта женщина?

— О любви, мужчинах, одиночестве…

Войдя в ванную, я сразу же обратил внимание на вычищенные до блеска раковину умывальника и полку над ней. Все мои приборы были заботливо расставлены «по росту». Мне это показалось забавным и трогательным. В конце шеренги, вслед за моей мыльницей, Анаис пристроила дощечку со своим обмылочком. К моему мылу она, похоже, не притрагивалась, видимо, соблюдая данные ей инструкции или просто стараясь мне понравиться. Смешная… И странная… Дикая и диковинная птичка…

Вряд ли я осознавал это тогда, но именно тот бурый обмылочек вызвал во мне первую легкую волну нежности, за которой очень скоро последовал настоящий шторм.

— Анаис, — я подозвал ее к умывальнику, — кофе ты варишь чудесный, но мыло твое пахнет ужасно… Давай-ка руки.

От собственного «отеческого» тона меня передернуло. Ничего отеческого в моем порыве не было. Только произнеся эти слова, я понял, что уже несколько долгих минут меня выворачивает наизнанку от желания прикоснуться к ее худеньким рукам, только что закончившим свой музыкальный полет.

Девушка послушно встала перед умывальником и позволила намылить руки душистым жасминовым мылом.

Я медленно втирал белую пену в черный атлас кожи, расправляя длинные податливые пальцы, и не понимал, что со мной происходит. Не в силах отпустить их, я любовался неестественно яркими, в сравнении с тыльной стороной, ладонями цвета спелых персиков. Девушка, похоже, ничего не имела против. Она даже слегка подалась назад… или это я подошел на четверть шажка ближе? Помню только, что ее весьма выпуклый задок коснулся моего бедра, вызвав в моем теле бурю. Запах, затаившийся в ее волосах, будто ждал моего приближения, чтобы мгновенно одурманить. Влажный аромат хоть и юной, но всё же женщины… грубоватый, приправленный неведомыми травами, соленым ветром и бог знает, чем еще. Анаис качнула головой, и ее маленькое, почти круглое ушко коснулось моих губ. Я почувствовал, что теряю контроль над собой. «Остановись, она еще совсем ребенок», — мысль-приказ заставила взять себя в руки.

— Ну, вот… Пожалуйста, пользуйся моим мылом, сколько угодно… И можешь взять пару кусков себе, если хочешь… — бормотал я, чувствуя себя идиотом и мерзавцем одновременно.

Что именно меня так взволновало? Разве есть в этом едва оперившемся птенце хоть что-нибудь, что меня всегда привлекало в женщинах? Откровенно говоря, у себя на родине я бы не решился показаться на люди с такой подружкой! Можно ли назвать красивой эту пичужку? Слишком худа, угловата… Но до чего естественна, будто только что создана матерью-природой! Да, всё дело в ее нечаянной и безусловной гармонии с окружающим, и вместе с тем в ее почти гротескной экзотичности, противоречащей всем стандартам общества, в котором я был воспитан.

«Как бы то ни было, давать волю инстинктам в данном случае — глупо и совершенно недопустимо!»

Дальнейшее вспоминается мною как тяжкая смесь щемящей нежности, изнуряющего вожделения и жалких попыток разума подавить его. Здравый смысл советовал мне как можно скорее уволить мою чудесную помощницу, но я не находил для этого сил, оправдывая сам себя тем, что не могу незаслуженно обидеть девушку, лишив её работы. Неделя тянулась за неделей, и я всё прочнее привязывался к Анаис. Девчонка стала для меня наваждением, я только и делал, что наблюдал за каждым ее движением, когда она была рядом, и думал о ней, когда оставался один. Анаис теперь чаще посещала меня, мне не нужно было просить ее, она приходила сама, когда ей вздумается, и после уборки, в которой иногда не было нужды, оставалась еще на несколько сладко-мучительных часов. Сварив свой волшебный кофе, она садилась напротив и просила меня рассказать о себе или почитать. Похоже, она вовсе не испытывала неловкости в моем присутствии. Иногда я садился за переводы, а Анаис просто молча слушала музыку, тем не менее мешая мне сосредоточиться и превращая мои переводы в перевод бумаги.

Она часами могла сидеть на корточках, обняв колени и «свернув» свои худенькие плечики вперед, как крылья. А я часами умирал от желания развернуть, разомкнуть, прильнуть, проникнуть в суть…

Моя маленькая Анаис… арахис, анис, маис… Мой чернокрылый ангел… Ты говорила, что только смерть нас разлучит, но твоё заклятье сильнее смерти, дольше жизни…

Тот день будто выдолблен детальным барельефом на граните моей памяти. Я умру, а он останется, как надгробие.

Срочной работы для меня не нашлось, и я ушел из офиса раньше обычного. Я знал, что Анаис сегодня придет, и хотел опередить ее. Зачем? В очередной раз я решил прекратить эти странные отношения. Они давно перестали быть формальными, но и дружескими их трудно было назвать. Для меня это было чем-то сродни опиумной зависимости. Что думала и чувствовала Анаис, мне было неведомо. Мне казалось, что будет легче произнести то, что я собирался, когда она едва переступит порог и еще не успеет завладеть пространством, не вытеснит мои благие намерения своими запахами, звуками, красками.

Был полдень, солнце стояло в зените. Воздух звенел, как и натянутые струны моих нервов. Складывая в уме мозаику из лживых слов, я поднялся по лестнице и остановился. Перед дверью я почувствовал присутствие Анаис и тут же, к своему стыду, испытал облегчение. Значит, в другой раз…

Анаис сидела на полу в окружении каких-то ритуальных безделушек. Увидев меня, она быстро сдвинула всё в кучку и подняла на меня виновато-робкий взгляд.

— Что ты делаешь?

— Прогоняю из вашего дома злых духов.

— Вот оно что… Спасибо, конечно, но мне пока не попадались тут никакие духи. Может, я просто не обращал внимания, а?

Анаис пропустила мой сарказм мимо ушей и принялась складывать сакральные вещички в сумку. Среди них я заметил грубо сделанную глиняную фигурку человечка в шляпе. Тут я вспомнил расхожие описания ритуалов вуду и выхватил фигурку у Анаис.

— Ты, никак, колдуешь? Кого собираешься умертвить? Уж не меня ли? — я засмеялся.

— Не тронь! Отдай! Ты ничего не знаешь о вуду! Мои духи светлые, они никого не убивают.

Забавно, но обращение «вы» Анаис легко меняла на «ты» и обратно в зависимости от настроения, и не находила в этом ничего странного.

Вдруг я увидел, что из «живота» фигурки торчит клочок оранжевого шелка, и тут же узнал шарфик, которым Анаис вытерла мой пот в день нашей первой встречи. И шляпа… похожа на мою, местные таких не носят…

— А ну-ка, давай рассказывай, что всё это значит.

Девушка затихла и замерла. Лишь чуть перебирала пальцами, будто считая их. Я тронул ее за подбородок и развернул лицом к себе.

— Mwen regrèt sa mèt. Простите, хозяин.

— Какой еще «хозяин», я же просил не называть меня так!

Внезапно Анаис зажмурилась, закрыла рот и нос руками и сквозь решетку пальцев выпалила скороговоркой:

— Я хочу быть твоей женщиной. Я наложила на тебя любовное заклятье. Еще тогда… Теперь ты меня захочешь прогнать, да?.. Нет, не прогонишь, уже поздно. Ты не сможешь теперь жить без меня. Это очень сильное заклятье. Не бойся, я буду очень-очень крепко тебя любить. Я буду хорошей женщиной…

Этот поток наивной девчачьей чепухи меня совершенно обескуражил, но и растрогал.

— Женщиной? Ты еще девчонка, я старше тебя на… черт знает, сколько лет.

— Моя мать говорит, что еще немного, и я стану слишком старой, чтобы найти мужа. Я не ребенок, у меня было много мужчин.

— Как много?

— Семь.

— И что, ты всех привораживала? — смешно, но я ощутил укол ревности.

— Нет, только тебя. Остальные были так… от скуки или за деньги. Мне не нужна была их любовь.

— Ой ли? Чем же я-то тебе приглянулся?

— Ты красивый и богатый. У тебя мягкие волосы и ты всегда хорошо пахнешь.

Сказала со смехом, а потом добавила серьезно:

— Ты не как все. Тебя послали духи, я точно знаю. Потому что только ты всегда со мной здесь, здесь и здесь. — Анаис по очереди прижала ладонь ко лбу, к сердцу и к лобку.

Настолько простодушное признание в любви меня обезоружило, я не находил слов. Никогда не думал, что женщина может вот так, сидя на корточках, двумя простенькими фразами полностью открыться, отдаться душой, даже не зная, каков будет ответ. Ни игры, ни жеманства, ни стеснения.

Я и сам не знал, что должен ответить. В магии ли было дело, не знаю, но Анаис влекла меня с такой силой, что я начал всерьез опасаться за свой рассудок. Я устал от борьбы с самим собой, от постоянной маскировки страсти под дружеское участие. Я пытался разобраться, в чем крылось столь мощное притяжение, и не мог. Понял лишь одно: бороться с ним — всё равно, что бороться с притяжением земли.

— Знаешь, я вовсе не богат… — начал я и осекся. Какой-то совершенно новый взгляд Анаис расплавил вмиг все слова, сжег дотла мысли, остановил время…

Поднявшись, она подошла ко мне, обвила руками и поцеловала. Это был скорее властный поцелуй, чем чувственный. Поцелуй-печать. Не дав мне опомниться, Анаис взяла меня за руку и потянула к двери.

— Пойдем.

Она вела меня в восточную часть города, куда туристам советуют не соваться, а я послушно шел за ней, будто на поводке.

Вопиющая нищета и ощутимая ожесточенность черного квартала вызвали во мне почти животный ужас, но вслед за трущобами перед нами внезапно открылся вид на невероятной красоты лагуну. Будто прямо из ада распахнулась дверь в рай. Спустившись по склону, мы оказались в живописном гроте с озерцом вокруг небольшого водопада.

— Тише. Это священное место, здесь нужно молчать. Вообще-то тебе тут быть нельзя, но если будешь осторожным, я покажу тебе вуду, — шепнула Анаис.

Мы сделали еще несколько шагов, и сквозь пение птиц и шум воды я услышал равномерный гулкий бой барабанов, доносившийся из примыкавшего к гроту ущелья. Спрятавшись в зарослях, мы стали наблюдать за ритуальным действом.

В круге, образованном из мужчин, выстукивавших на ручных барабанах тревожный, учащающийся ритм, двигались женщины. То и дело выкрикивая неизвестное мне слово «эрзили», они постепенно погружались в странное полусонное состояние. При этом движения их становились всё более спонтанными и дикими. Женщины все выше задирали юбки, все сильнее трясли бедрами, терлись друг о друга грудями и животами, имитируя акт совокупления. Взгляды их помутнели, голоса зазвучали глуше, протяжнее. У многих танцующих, будто в эпилептическом припадке, запрокидывались головы и закатывались глаза. На темные лица с белыми глазницами и перекошенными улыбками невозможно было смотреть без содрогания, но, вместе с тем, зрелище завораживало. Это был необузданный и страшный, совершенно бессознательный танец плоти.

Я вдруг ощутил, что барабанный ритм начал воздействовать и на меня, рождая странное чувство сопричастности, отдаваясь эхом где-то внутри, позади солнечного сплетения. Звук пульсировал в венах… Отключая разум, будил и поднимал первобытные звериные инстинкты… Противостоять этому было совершенно невозможно. Теряя чувство реальности, я посмотрел на Анаис, и последние остатки рассудка утонули в черных дырах ее огромных зрачков. Не говоря ни слова, она схватила меня за руку, развела бедра и со стоном погрузила мои пальцы в горячее, сливочно-нежное…

В один миг все установки и условности моего мира исчезли, остались лишь основополагающие понятия: небо и земля, мужчина и женщина. Мы упали на черную в зеленых сполохах землю, и цвет тела Анаис слился с цветом земли. Женская плоть будто стала частью этой влажной, щедро родящей почвы, в которую я нетерпеливо и жадно врастал корнями…

— Это должно было произойти здесь. Нас соединила сама Эрзили[6], а это значит, что теперь только смерть сможет нас разлучить.

Я слизнул каплю крови, блеснувшую в трещинке на губе Анаис. С того дня этой крошечной ранке так и не пришлось затянуться…

Сорвавшись с цепи, моя страсть не находила утоления. Каждый раз, глядя на мою маленькую любовницу, я находил новые черточки, оттенки, вызывавшие во мне очередной прилив.

При солнечном свете кожа Анаис выглядела будто отшлифованной до блеска. Когда девушка замирала, опершись локтями о балконный поручень, мне казалось, что она выточена из эбонита и инкрустирована белоснежной костью зубов, темно-лиловым аметистом губ.

В сумерках кожа ее становилась матовой и глубоко-фиолетовой, как ночное небо. Широко расставленные глаза тонули в бархате лица, и только глазные белки светились опрокинутыми полумесяцами.

Иногда, в моменты экстаза, меня посещало странное ощущение соития с потусторонней сущностью, с антиподом. Это было сближение двух полюсов, смешение белого и черного, ночи и дня. Почти противоестественное… но не вызывавшее неприятия. Напротив, это казалось единственно правильным, предначертанным, животворящим.

Анаис теперь жила у меня. Она будила меня запахом жареных бананов и манговых лепешек и убаюкивала ароматом своей кожи. Я учил ее танцевать свинг, а она меня — меренгу. Получалось неважно, каждый раз нам обоим недоставало терпения, чтобы довести начатый танец до конца. Движения наших тел быстро утрачивали гармонию с музыкой и начинали подчиняться более звучному и мощному мотиву.

Поздними вечерами я читал ей новеллы, а она сидела на диване в своей любимой птичьей позе, положив подбородок на колени и в задумчивости остановив взгляд.

— Её убьют? — могла вдруг спросить она в самом начале рассказа.

— Да нет же… Слушай и не перебивай.

Если история казалась ей скучной, Анаис начинала нетерпеливо ерзать и наматывать волосы на палец. Тогда я захлопывал книжку и принимался дразнить девчонку, подражая ее креольскому выговору.

Чаще всего она хохотала в ответ, заваливаясь на бок. Но порой рассмешить ее никак не удавалось. Когда ею овладевала меланхолия, она отстранялась от меня, словно погружаясь в невидимый аквариум. Я садился рядом и гладил ее по пружинистой шапке волос, находя запутавшиеся в их сложносочиненной паутине частички вселенной: травинку, крошечного жучка… Затем проводил пальцем по ложбинке на тонкой шее, по выступающему позвоночнику до спрятавшегося между твердыми ягодицами копчика…

Мы были такими разными, но, как ни странно, мне не было с ней скучно. Необремененная эрудицией, Анаис тем не менее вовсе не была глупышкой, она умела глубоко чувствовать, обладала хорошей интуицией и пусть наивной, но вполне сформированной жизненной философией.

Непосредственность ее не переставала меня удивлять. Читая или рассказывая ей что-нибудь, я никогда заранее не мог предположить, какой будет ее реакция. Загадочное сердечко Анаис откликалось порой на самые неожиданные вещи, к другим же оставалось равнодушным.

Помню, ее совершенно не тронули душещипательные рассказы Цвейга и горячо любимый мною роман «Прощай, оружие», зато недавно вышедшую повесть о рыбаке Сантьяго[7] и откровения чувствительного американского юноши Холдена[8] Анаис слушала с неподдельным интересом. История Маленького принца и вовсе заставила ее разрыдаться.

— Почему ты плачешь? Не так уж тут всё трагично.

— Настанет день, когда ты тоже исчезнешь, улетишь в свою холодную как звезды страну…

— Я заберу тебя с собой, — ответил я, отлично понимая, что увезти с собой Анаис — то же самое, что увезти тропический дождь или пение местных птиц.

— Нет, ты уедешь один… У тебя будет жена, белая, как молоко.

Эти ее разговоры о нашем непременном расставании выводили меня из равновесия.

— Откуда тебе всё это известно?

— Ниоткуда, просто я так чувствую…

— Опять твои дурацкие гадания… Ты знаешь, я не верю в эту вашу чертовщину. Странная у вас религия, мрачная, непонятная. На какой стороне ваши боги, добра или зла?

— А на чьей стороне мы, люди?

— Не знаю, наверно, каждый на своей.

— Так не бывает. Это лоа[9] — каждый на своей. Разве ты сам не видишь, что люди — где-то между? Добро и зло существуют внутри человека, как два переплетающихся дерева. Одно из них может быть более ветвистым, чем другое, но оба живут и пускают ростки. Так говорит мать. А отец всегда говорил, что каждому дано две руки: правая и неправая.

— Согласен, но человеку также дано право выбора: за каким деревом ухаживать, а какое стараться выкорчевать. Этому учит христианство. А чему учит вуду?

— Ваша религия воспитывает, а наша — помогает жить.

— Похоже, не слишком помогает. Посмотри на историю своей страны: бесчисленные революции, войны, болезни, нищета…

— Это правда, но ведь веру поменять нельзя! Так же, как нельзя поменять родителей. Народ живет, только пока помнит имена своих прадедов и богов!

Спорить не хотелось. Мне довелось ощутить мощь этой веры, и я понимал, что ее не искоренить. Вуду — стержень этих людей, мощный зов из временных глубин, ослушаться которого они никогда не посмеют и не захотят.

— Расскажи об отце. Ты говорила, он был бокором, то есть колдуном. А мать — мамбо, так? Я до сих пор не вполне понимаю, в чем разница.

— Мамбо имеет дело с добрыми духами. Мать, пока была здорова, помогала в любви, при родах, лечила от разных недугов. Бокор, как у нас говорят, орудует обеими руками. Ему подвластны и белая магия и черная. Мой отец умел поднимать мертвых.

— А ты? Ты ведь тоже… колдуешь немного.

— Я тоже стану мамбо, я уже многое умею.

«О, да, моя дорогая умелица».

— Знаешь, что ты умеешь делать лучше всего?

— Знаю. Любить.

Где же вы были, ее добрые духи? Почему не предупредили, не помешали? Грош цена вашей доброте! А вы, могущественные лоа, за что ненавидите тех, кто так исступленно молится вам?

— Мне нужно ехать. Из-за тебя я совсем забыла о матери. Сегодня ночью я видела ее во сне, нехорошем сне… Как будто ей что-то страшное угрожает…

— Хочешь, я поеду с тобой?

— Нет, в поселок тебе нельзя, ты же знаешь. Не хочу, чтобы тебя забросали камнями. А заодно и меня, — Анаис засмеялась. — Я вернусь через пять дней.

Я проводил ее ранним утром девятого октября 1954 года, а через два дня «не представляющий опасности» ураган, шедший с востока на запад вдоль побережья Венесуэлы, вдруг резко повернул на север и обрушился на Гаити. Какая сила заставила его поменять направление вопреки всем прогнозам?

Без Анаис мое жилище будто выцвело, вымерзло, вымерло… В первый день после ее отъезда я как-то держался, но на второй вечер впал в необъяснимую хандру. Бессонная ночь в конце концов погрузила меня в вязкий кошмар, в котором я пытался бежать за ускользающей в путаных зарослях Анаис и никак не мог догнать ее. Ей удавалось легко уклоняться от лиан-ловушек и быстро двигаться вперед, то исчезая из вида, то снова появляясь. Я же то и дело натыкался на сучья, застревал в силках ветвей. Кроме того, ноги мои странным образом отяжелели, будто я пробирался по густой, как тесто, трясине. Я звал Анаис, но собственный голос пугал меня. Он звучал неестественно высоко, с противным нечеловеческим присвистом. «А-на-иииисссс, А-на-иииисссс…»

На пределе отчаяния я проснулся и понял, что это не я, а сидящая на балконной решетке черная птица размеренно и тревожно выкрикивает имя моей возлюбленной.

Разбудив меня, птица тут же упорхнула, и вслед за коротким шелестом ее крыльев наступила тишина. Полная. Ни звука не доносилось с улицы: ни птичьего щебета, ни треска полицейских мотоциклов, ни обычных для утра портовых шумов… В этой безмолвности ясно ощущалась угроза. Выйдя на балкон, я замер, впечатленный жутким величием открывшегося вида. Привычная лазурно-золотая палитра сегодня сменилась серо-фиолетовыми красками. Лишь вдоль линии горизонта полыхал ярко-розовый росчерк умирающего солнца. Свинцовое небо будто раздавило своей тяжестью восход.

Часы показывали половину одиннадцатого. Радио не работало. Выскочив на улицу, я обнаружил, что почтовое отделение, телеграф и лавки закрыты, вокруг — ни души. Ближайший городской телефонный аппарат все же соединил меня с офисом компании. Охранник торопливо сообщил о приближающемся с юга урагане и посоветовал не выходить из дома, закрыв все окна и ставни.

Мысль об Анаис пронзила мозг, вытеснив все остальные тревоги, но что я мог сделать? О том, чтобы нанять какой-либо транспорт или взять напрокат автомобиль, не могло быть и речи. Я поднялся на холм, откуда хорошо просматривалась дорога, ведущая на юго-восток, в сторону поселка Анаис. Дорога, по которой ржавый раздолбанный грузовик-фургон увез мою подружку. Сейчас убегающая в джунгли лента была абсолютно пустынной.

Далеко на юго-востоке уже бушевал ветер. Он пригибал рощу из высоченных королевских пальм почти к земле, трепал ее, словно гигантскую конскую гриву. Я продолжал стоять и смотреть вдаль, пока не ощутил его сырое дыхание, пока не увидел на горизонте взвившийся до небес сгусток, кружащийся в шальной и безудержной пляске смерти…

Хейзел, один из самых смертоносных ураганов в истории страны, вспорол остров с юга на север, искромсав и сметя всё на своем пути. Оставив позади Гаити, он, будто напитавшись смертью, продолжил шествие по Северной Америке и затих, лишь дойдя до середины Канады.

Оставаясь чуть в стороне, Пор-де-Пе не сильно пострадал, но поселок Анаис, как и многие другие, оказавшиеся прямо на пути воронки, исчез с лица земли, оставив после себя груду обломков на поверхности грязевых болот.

Точное число погибших так и осталось неизвестным, да никто и не старался посчитать, не до того было. «Около тысячи», «больше тысячи», — сообщали позже газеты. Добрая половина плантаций кофе и какао была уничтожена безжалостной стихией, фирма моя понесла серьезные убытки и закрылась, организовав все же отправку служащих по домам.

Глядя в окно иллюминатора на удаляющийся остров, я думал о том, что этот маленький клочок земли, как магнит, притягивает несчастья. Печальное, проклятое всеми богами место…

Я еще не знал тогда, что спустя три года Гаити столкнется с новой бедой в лице Папаши Дока[10], сумасшедшего врача, объявившего себя пожизненным президентом, «Помазанником Богов» и «Повелителем зомби». Черная магия станет официальной религией. Повальный террор, массовые убийства и вуду-истерия забросят страну на новый виток нескончаемой спирали зла.

Моя маленькая мамбо оказалась права, я уезжал один. Попытки отыскать хоть какие-то её следы не увенчались успехом. Анаис исчезла, оставив меня наедине с болью и пожизненным заклятьем, не дающим от нее освободиться.

Тяжелая депрессия поставила мою жизнь на паузу длиной в четыре года. Оправившись, я обзавелся семьей и спрятал воспоминания об Анаис в самый потайной уголок памяти. Но всякий раз, когда я слушаю старомодные меренги Дессалинеса[11] или сентиментальную Холидей из далеких пятидесятых, передо мной оживает картинка: залитая солнцем комната и кружащаяся в танце девочка с белоснежной улыбкой на темном как ночь лице…