Ананке

Значит, этот ход тоже закрыт. Пиркс еще раз перебрал все варианты; он готов был идти к самому дьяволу, требовать разговора с ван дер Войтом, если бы это имело хоть какой-нибудь смысл. Но помощи ждать неоткуда. Все было бы иначе, когда бы не «Арес» и эти шесть дней. Заставить психиатра дать показания, проверить методы обучения Корнелиусом компьютеров, обследовать компьютер «Ареса» — на это уйдет несколько недель. Итак? Подготовить старика, осторожно предупредить, что… Нет, тогда все пойдет прахом. Больное сознание услужливо подсунет контраргументы, увертки; в конце концов, даже самому порядочному человеку свойствен инстинкт самосохранения. Корнелиус будет защищаться или, верней, презрительно молчать, а тем временем «Арес»…

У Пиркса было ощущение, словно он падает; все вокруг теснило его, совсем как в другом рассказе Эдгара По «Колодец и маятник», где стены и потолок миллиметр за миллиметром надвигались на беззащитного героя, толкая его к бездне. Нет на свете беззащитности большей, чем беззащитность недуга, которому обречен другой человек. И из-за этого ты должен нанести ему предательский удар? Есть ли на свете подлость страшнее этой?

Махнуть рукой? Промолчать? Да, это легче всего. Никто никогда не догадается, что у него в руках были все нити. Следующая катастрофа так или иначе наведет на след, постепенно доберутся до Корнелиуса и…

Но если так оно и будет, если, даже сохраняя молчание, он не защитит старика… нет, он не имеет права. Пиркс больше не рассуждал, не сомневался, он начал действовать.

Внизу было пусто. В кабине лазерной связи сидел только дежурный техник Харун. Пиркс набросал текст:

«ЗЕМЛЯ, США, БОСТОН, „СИНТРОНИКС КОРПОРЕЙШН“, УОРРЕНУ КОРНЕЛИУСУ. ТЫ ЕСИ МУЖ, СОТВОРИВШЫЙ СИЕ»[8]. Подписался, добавив: член комиссии по расследованию причин катастрофы «Ариеля». Место отправления: Марс, Агатодемон. И все. Вернулся к себе, заперся. Кто-то потом стучал в дверь, слышались чьи-то голоса, но он не подавал признаков жизни. Ему нужно было побыть одному: настало время мучительных мыслей. Он ждал их. Никуда от этого не денешься.

Поздней ночью Пиркс читал Скиапарелли, лишь бы только снова и снова не представлять себе в разных вариантах, как Корнелиус, поднимая седые лохматые брови, берет лазерограмму с пометкой «Марс», как разворачивает шелестящий листок бумаги и, далеко отнеся от глаз, читает. В Скиапарелли Пиркс не понимал ни слова, а когда переворачивал страницы, в нем вспыхивало безмерное удивление, смешанное с почти детским отчаянием: как, неужели это я, я — и вдруг сделал такое?

Пиркс нисколько не сомневался: Корнелиус сидит, как мышь в мышеловке: ни щелочки, ни лазейки у него нет, ситуация самим стечением сложившихся обстоятельств крепко держит его.

И вот своим резким четким почерком он написал на листе бумаги несколько фраз — что действовал из наилучших побуждений, что берет на себя всю ответственность, поставил подпись и в три тридцать, через четыре часа после получения лазерограммы, выстрелил себе в рот. В записке не было ни единого слова о болезни, никаких оправданий, ничего.

Выглядело это так, словно он одобрил поступок Пиркса только в том, что касается судьбы «Ареса», и решил принять участие в его спасении. Словно одновременно выразил Пирксу и одобрение, и уничтожающее презрение за предательский удар.

Впрочем, возможно, Пиркс и ошибался. Как ни странно, больше всего он страдал не из-за самого поступка, а от его ходульно-театрального реквизита, взятого напрокат у По. Он подловил Корнелиуса при помощи его любимого писателя, в его стиле, который Пирксу казался фальшивым, от которого его коробило, поскольку он ничуть не ужасался трупу, восставшему из гроба и указующему окровавленным пальцем на убийцу. На его взгляд, в ужасах подобного рода было куда больше издевки, нежели выразительности. Все это как-то сочеталось с мыслями об изменившейся роли Марса в новую эпоху, когда из красноватого недостижимого пятнышка на ночном небе, предоставляющего невнятные свидетельства существования иного разума, он превратился в место обыденной жизни, каждодневной борьбы с трудностями, политических склок и интриг, в планету тягостных бурь, Неразберихи и погибших ракет, в место, откуда можно не только увидеть голубую искорку — Землю, но и направить удар в человека, живущего на ней. Чистый, потому что наполовину придуманный, Марс ранней ареографии исчез, оставив лишь звучащие как формулы или заклятья алхимиков греко-латинские названия, материальную основу которых сейчас попирают тяжелые ботинки. Окончательно ушла за горизонт эпоха высокоумных теоретических споров и, погибая, открыла свой истинный облик — мечты, живущей собственной неисполнимостью. Остался Марс упорного труда, экономических расчетов и таких вот грязно-серых утр, как то, в которое Пиркс, имея на руках доказательство, отправился на заседание комиссии.