Анбыги [СИ]

Белесый туман садился странно, наползал снизу, пряча стволы темных зубчатых елок, и падал сверху, насаживаясь мягким брюхом на их же темные вершины. Поезд стучал колесами, елки плыли мимо, увязая в тумане ногами, несли его на острых головах.

Кирилл встряхнул головой. От мягкой густоты за припыленным окном казалось, нужно протереть глаза, и тогда все станет более ясным. Но не становилось, только ныло в висках. От усталости, наверное, и от впечатлений.

— Устал? — Ольгина рука легла на его щиколотку, длинные темные волосы свесились сплошным полотном, блестящим в свете тусклой потолочной лампы, — поспи, к утру только приедем. Боишься?

— Я? — Кирилл подбавил в голос возмущения. И засмеялся, укладываясь навзничь, чтоб оторвать глаза от плывущей пелены. Теперь над ним покачивался пластиковый испод верхней полки, исчирканный тонкими черными линиями.

— Есть немного, — признался, гладя Ольгу по джинсовому бедру, — все-таки знакомство с родителями, то-се.

— С семьей, — поправила Ольга, вытягиваясь рядом и прижимая его к прохладной стенке, — я говорила, мамы там нет. Отец, братья. Бабушка.

Перед тем, как упомянуть бабушку, помедлила чуть-чуть. Кирилл повернул к ней лицо.

— Ты не говорила. Про бабушку. Никогда. Интересно.

— Ничего интересного, — неохотно ответила Ольга, — старенькая совсем. Может, вообще ее не увидишь.

За пластиком, отделанным хромированными полосками, кто-то ходил, кашляя, быстро пробегала проводница, отстукивая одинаковые шаги в такт колесному стуку. Кирилл послушал и сквозь наползающий туманом сон еще раз немного погордился. Купе все было их — его и Ольги. Потому что не растерялся, сходу побежал и договорился, доплатил совсем немного. Зато почти сутки едут, как короли — вдвоем на четырех местах. И скоро их станция. Вернее, маленький совсем полустанок, с теплым деревенским названием. Ключики. Наверное, там полно родников, размышлял Кирилл, думая о туманных черных елках и моховых подушках, усеянных яркими шляпками грибов. Лесные ключи-родники. Ельник. Поляны. Зайцы с волками. И бревенчатые дома в глухом лесу, деревня, где Ольга родилась и откуда уехала в город учиться. Почти и выучилась, но на предпоследнем курсе случился у них с Кириллом роман. Да такой, что через три месяца решили, надо жениться. Чего от любви бегать, так он сам рассудил, все еще временами не веря, что эта роскошная совершенно девушка, стройная, с идеальной формы бедрами, полногрудая, с восхитительным гладким животом, украшенным сверкающим камушком в пупке, она — его женщина. Такой никогда больше не будет, понял вдруг, когда однажды утром сидел, нацеливая вилку в омлет, а Ольга сидела напротив, смотря, как он ест. Будут попроще, может быть — хорошие, может, если повезет, с золотым характером какая. Но чтоб вот так кружилась голова, а к спокойной красоте еще и доброта, и характер золотой, и сама его любит, такой не встретит больше.

Он бережно обхватил Ольгу за талию, она сонно засмеялась, прижимаясь на узкой постели.

— Заснешь и свалишься, — предупредил в теплое ухо.

— Еще минутку полежу. И лягу нормально.

— Я те дам, минутку. Минутку она…

Кирилл целовал шею под щекотными волосами, трогал зубами ухо, а руки уже поднимали тонкий свитерок, пробираясь к груди.

— Кирка, перестань. Ну мы уже близко. Лучше бы… потерпеть…

У нее так прерывался шепот, и сладко сбивалось дыхание, что он не очень слушал. Тем более, возражая словами, Ольга сама повертывалась к нему, обнимала, просовывая руки под пояс расстегнутых джинсов. Они вообще ехали раздетые, сидели в накинутых простынях, валялись на всех четырех койках, но недавно выходили за пирогами на станции, так что — снова раздевали друг друга. Так сладко. Неостановимо внутри.

Так же неостановимо, как тогда, весной, когда сделал ей предложение, а она, выслушав, глянула на него темными глазами. Ответила очень серьезно:

— Тебе со мной плохо, Кирка? Просто так, плохо?

Они сидели на ступеньках, смотрели на смешной фонтан посреди площади. В нем метались, сверкая, струи воды, ходили в разные стороны, схлестывались, сбивая друг друга, снова рождались, расходясь, создавая зыбко дрожащую упрямую путаницу капель, отблесков, цветных бликов.

— Хорошо, — удивился Кирилл, — но я решил. Я хочу, чтоб ты стала моей женой. Навсегда.

Ольга покачала головой. Длинные волосы, заплетенные в две косы, лежали на высокой груди, как молчаливые змеи.

— У католиков брак навсегда. Знаешь, конечно. Представь, никакого развода. Женился и на всю жизнь. Но у них и девушка не может ничего до свадьбы. Такие порядки. А мы с тобой прекрасно трахаемся. Я бы сказала — восхитительно. И я тебя люблю. Тебе нужно жениться?

— Если ты честная девушка, — с пафосом отшутился Кирилл, уставляя ей в грудь палец, — обязана теперь выйти за меня. А то совратила мальчика и в кусты? Поматросила, понимаешь, и бросать?

— Киря-Кирюша. Я же тебе рассказывала, я девка простая, деревенская, у нас с женитьбой все строго. Женишься, обратно дороги нет. Никогда.

— А я не хочу обратно. Сказал же — навсегда тебя хочу.

Он ждал, Ольга не отвечала. У фонтана бегали дети, лезли через мраморный бортик, плюхались, добавляя брызг, галдели. Забыл спросить, спохватился Кирилл, если насчет католиков, а у них как с детьми, может тоже нельзя предохраняться. У этих ее… анбыгов.

Из тени вышли два мускулистых парня, поигрывая блестящими от пота бицепсами, проследовали мимо ступеней, расширяя глаза на Ольгины ноги, еле прикрытые короткой юбкой. И после оба осмотрели Кирилла, как он уже привык — взглядами удивленно-презрительными. Что такая, как она, делает с таким, как этот, читалось на красивых лицах, тронутых первым весенним загаром. И Ольга, как делала всегда, взяла его руку, а голову положила на плечо, показывая — я с ним, я его женщина.

Ответила на его мысли (вот и еще одно — постоянно угадывала и настроение, и о чем думает):

— Детей можем родить, когда хотим и сколько хотим, для этого нам жениться не обязательно.

— А когда женимся? Ну, если. Тоже так?

Она рассмеялась, прижимаясь к нему.

— Первенец отходит семье. Второй — как вместе решат родители. Все остальные — наши. Хоть сто, хоть ни одного. Тебе повезло, столичный парень, я в семье третья. Могу делать, что хочу.

Лежа на узкой полке и медленно целуя нежную шею и мягкие сладкие губы, Кирилл вспомнил этот разговор и тут же стал забывать его, потому что его женщина уже раздетая, прижималась к нему и дышала часто-часто. А после, подумал он, мы приедем, там какие-то свои порядки, когда еще после-то. И заторопился, выбрасывая из головы все. Кроме наступающей за окном темноты, мерного стука поезда и запаха женского тела.

— Кирка…

Шепот касался уха, щекотал скулу.

— Кирка, вставай, скоро станция.

Он сел, моргая на густой сумрак. Прищурился, — в уголке щелчок зажег тусклую лампочку над соседней постелью. Ольга, сгибаясь над чемоданом, укладывала тапочки, шуршала бумагой и скомканными пакетами. Светлела в темноте длинная, до пола, широкая юбка. Закрыв чемодан, села рядом, складывая на коленях узкие кисти рук. Засмеялась тихо его ошарашенному лицу. Темные волосы, туго забранные в плетеный валик, отягощали затылок, и лицо казалось совсем белым, с огромными на нем черными глазами.

— У нас женщины штанов не носят. Ты не бойся, мы не дикари какие. Но так принято. В туалет пойдешь? Умыться надо. Не торопись, успеваешь.

Обратно Кирилл шел по спящему вагону, качался вместе с ним, пытаясь в окна разглядеть хоть что-то. Но там кромешно стояла темнота. Или плыла. Или вертелась. Не было даже луны и звезд. Умытое лицо горело, в голове ныл тоненький звон вагонной усталости. Скорей бы уже, пожелал, заходя в купе и забирая у Ольги большой ком смятых простыней. Отнес проводнице, та посмотрела каким-то слишком внимательным взглядом на его белую футболку и вытертые джинсы, лохматые со сна русые волосы. Наверное, слышала, как Ольга стонала ночью, решил и поскорее ушел обратно.

Сел рядом, беря в свои руки ее ладонь, она отняла мягко, указала на место напротив.

— Через полчаса приедем. Я отцу позвонила, братья нас встретят. Отвезут. Я тебе расскажу. Одну нашу легенду.

Она уже не смотрела на Кирилла, отвернулась к окну, и ему был виден ее профиль с тонким носом и маленьким подбородком, длинная шея и плечи под обтягивающей блузкой. Такая — непривычная в непривычной одежде. Красивая еще больше.

— Анбыги лесных ключей. Отцом их стал первый анбыги, по имени Корекчи. В какой-то битве дрался он, рассекая врагов клинком, и упал, получив смертельную рану. Заснул, а проснулся в лесу, с рукой, опущенной в ледяную родниковую воду. Слушая птиц, приподнялся и опустил лицо, глотнул ключевой воды. И сон, что снился Корекчи, вылетел из его головы, развеялся в полуденном свете. Так что, все забыл воин, кроме звона мечей в битве и имени, данного матерью. На опушке елового леса построил он себе дом, огляделся по сторонам и взял в жены трех женщин. Змею, что пленила его расписной блестящей кожей на гибком теле, белку, что без устали таскала орехи и грибы, а еще — ночную птицу, чья песня заставляла его плакать сладкими слезами, смывающими усталость.

Шли дни, Корекчи уходил на охоту, возвращался с добычей, и ел то, что наготовила ему белка Хаас, любовался танцем змеи Шиу, слушал прекрасные песни птицы Каримы. А потом понял, что старость скоро постучится в тяжелую дверь и войдет, взломав все замки и запоры. Тогда он собрал трех своих жен, и попросил родить новых анбыги. Но из яиц Шиу вылупились змееныши и уползли в густую траву. Бельчата упрыгали вверх по стволам, вереща на своем беличьем языке. Птенцы Каримы встали на крыло и улетели, исчезая в небе.

Заплакал тогда анбыги Корекчи, хватая себя за седеющие волосы. Заплакали рядом жены. Они очень любили мужа, и не их вина, что вместо новых анбыги рождались у них звериные детеныши. Хаас наготовила мужу еды. Шиу станцевала ему прекрасный танец. А Карима убаюкала дивной песней.

Втроем ушли они в глухой лес, куда сам Корекчи не заходил, боясь не вернуться. Там, посреди мертвых болот росли старые деревья с ножами вместо листьев. Обнялись жены на прощанье и кинулись на ножи, отдавая свои жизни, и повторяя общую на троих одну просьбу. Не зная, исполнит ли ее мертвая вода болот.

Солнечным утром проснулся Корекчи, полный сил и радости, сытый и отдохнувший. Вышел из дома и обомлел. На мягкой траве сидела девушка. Гибкая и прекрасная, как расписная змея. Встала, подавая ему руку и пошла следом за мужчиной в дом, захлопотала у печи, готовя вкусную еду и напевая золотым голосом чудесные песни. А после легла с ним в постель, и любила его так, что назвал ее муж именем Хаашика — соединив в одно имена любимых жен. Так из трех смертей родилась одна жизнь. Навсегда отданная супругу, без которого ее и не было бы. С тех пор племя анбыги не умирает. Никто не нужен тем, чей предок оставил во сне прежнюю жизнь, а новую нашел там, где проснулся, потому анбыги живут в самых глухих местах. И если двое хотят соединиться в семью, настоящую, то делают это не только лишь для себя, а для всех анбыги, чтоб племя не умерло, растворяясь в других народах.

Ольга улыбнулась Кириллу. Поправила волосы, крепче втыкая в уложенные косы шпильки.

— Если ты хочешь жениться, ты становишься не только мужем, но и анбыги. И не до смерти, мой любимый. А навсегда. На все времена мира.

Поезд качался, покачивалась в такт женская голова, увенчанная тугой прической. Не было видно лица, свет прятался за спиной Ольги. Кирилл кашлянул, кладя руки на столешницу. Уточнил осторожно:

— Меня не заставят, ну, там, орехи собирать или змей готовить?

Ольга засмеялась, вставая и поправляя длинную юбку.

— Ничего такого. Все, что будет, касается только меня. Понял?

За окном вдруг проплыл фонарь, и Кирилл вздрогнул, таким чуждым в замкнутом сумраке казался обычный электрический свет. Качка изменилась, под дном вагонов залязгало. Поезд замедлял ход.

На маленькой бетонной платформе не было ничего, кроме тумана вокруг пары фонарей. Кирилл стащил чемодан и встал, поправляя на плечах лямки рюкзака. Ольга быстро прошла мимо и скрылась в тумане, оттуда послышался ее голос и чей-то еще, негромкий. Кирилл понес чемодан к узкой лестничке, которая неохотно открывала ступеньку за ступенькой. Спустился и встал внизу, касаясь плечом грубой закраины бетона. Ждал вообще-то, ну, к примеру, лошадь с подводой. А тут, почти в полной темноте, блестели округлостями и точками силуэты двух мотоциклов, один — с коляской.

— Грузи, — распорядился хрипловатый мужской голос, — глубже туда. Поместишься, люлька большая.

Кирилл втиснулся в коляску, устраивая ноги на чемодане. Молча, потому что ездок тоже замолчал, повернулся, ища глазами Ольгу. Та уже сидела за спиной второго всадника, белело в темноте обнаженное колено, а рука обхватила мужскую талию. Заревели в унисон моторы, первый мотоцикл дернулся, унося двоих. Кирилл натянул выданный молчаливым парнем шлем, гадая, точно ли видел — голова Ольги в таком же шлеме легла на спину, прижимаясь к кожаной куртке. И глаза закрыты, а на губах улыбка.

'Что ты там разглядел, в тумане таком', одернул себя, и уставился вперед, пытаясь увидеть за пластиком коляски хоть что-то кроме серой кривой ленты узкой дороги. Мимо неслись те самые елки, которые успели надоесть ему за полдня в поезде. Ветер лапал горячее лицо.

Анбыги, думал Кирилл, трясясь в коляске и посматривая на профиль, скрытый щитком шлема, ее братья, первенец и второй. Дети семьи, значит, или как там, в сказке. Хорошенькая сказка, с байкерами в кожанках и спортивных шлемах.

Солнце вышло как раз, когда мотоцикл затормозил у высоких ворот. Распахнутых. Въехали в просторный двор, покрытый асфальтом. Кирилл вылез, поводя уставшими плечами. Сняв шлем, осмотрелся и протянул рук у навстречу мужской руке.

— Павел, — сказал его водитель, — тащи чемодан в дом, Олька уже там, с Максом. Позавтракаете, и досыпать. А то встали ни свет ни заря.

Павел был очень похож на сестру. Такой же высокий, темноволосый, с тонким прямым носом и большим ртом. Темные глаза под резкими бровями смотрели доброжелательно.

За высокими ступенями темнела небольшая прихожая со спрятанными в сумраке предметами, потом узкий коридор вывел из в ярко освещенную большую кухню. Кирилл встал в дверях, а Павел прошел наискось, минуя большой холодильник, схватил со стола пирожок, по пути поцеловал Ольгу в щеку, та отмахнулась, смеясь. Ступила в сторону, поправляя на столе тарелки. И Кирилл увидел средних лет мужчину, похожего на Павла, но старше, лет, наверное, ему за шестьдесят, прикинул, топчась и неловко кивая. Спохватившись, улыбнулся широко, самой своей обаятельной улыбкой, сказал звонко, как шутила мама — по-пионерски:

— Здравствуйте. Я Кирилл.

— Садись. Руки мыл с дороги-то? — мужчина кивнул, придвигая к себе тарелку с картошкой.

— Я покажу, — Ольга повесила на спинку стула полотенце.

— Пашка покажет. Садись давай, а то остынет.

Ольга послушно села, улыбаясь и не отводя глаз от отцовского лица.

В конце коридора оказался вполне современный туалет, с душем, прикрытым туманным пластиком. Кирилл вытирал руки, разглядывая себя в зеркале, слушал мужские голоса и Ольгин, веселый такой. Выдохнул, услышав густой кашляющий смех. А ты думал, они тут в шкурах ходят, с каменными топорами, мысленно спросил у своего отражения. Ведь думал, да. Вернее, сперва, пока Ольга не стала рассказывать все эти туманные страсти про брак навсегда и первых анбыги, вообще не думал. Ну, мало ли девчонок приезжают в столицу со всех уголков необъятной. Деревня, так их сразу видно — деревенских-то. Как говорят, можно девушку увезти из деревни, а деревню из девушки вытравить нельзя. Но то про обычных провинциалок, которые губы наводят красной помадой и ковыляют по гололеду на здоровущих каблуках. По Ольге разве скажешь, что она из медвежьего угла. Ни в жизнь. Так что — не думал. Потом — думал. А теперь — он повесил полотенце на никелированную стойку — не знаю, что думать.

— Батя спрашивает, ты совсем утоп или как? — Пашкин голос послышался за дверью. И сразу следом шаги обратно. И снова смех.

— Иду.

Отец уже стоял в дверях, протянул ему руку, представляясь.

— Степан Михалыч меня зовут. И будь, как дома, Кирилл. Пашка покажет комнату, вечером уже сядем, поговорим. Ольга, пойдем, проводи меня до ворот.

В комнате было чистенько и похоже на бабушкину спальню, из далекого детства. Такая же кровать с никелированными шишечками и стопка подушек в кружевах. Герань на широком подоконнике. Пашка оседлал стул, положил подбородок на спинку, следя исподлобья темными глазами.

— Проснешься, все тебе покажу. Я тоже на каникулы приехал. Это Макс тут заправляет с батей вместе. У них пасека в лесу. Завтра поедем помогать. Тебя пчелы кусали когда? Нет? Завтра покусают. Шучу. Я тебе прикид выдам. Сфоткаешься для инстаграмма.

— А ты там есть? — удивился Кирилл, запихивая рюкзак на полку старого шифоньера.

— Смеешься? У меня две тыщи подписчиков, — обиделся Пашка, — зайдешь потом, покажу, я ноут с собой приволок. Комп есть, только батя туда не пускает. То его и Макса.

— И вайфай есть? — еще раз удивился Кирилл, тоже усаживаясь на стул перед столом с вышитой скатертью.

— Вот Олька, — Павел хлопнул себя по коленям, — наплела, да? Фигни на уши. Про анбыги, про старую жизнь. Думаешь, если тебя в эту комнату поселили, мы так и живем? Это бабушкина. Она у нас, как музей.

— А бабушка? — вспомнил Кирилл, снова удивляясь, но стараясь не показывать этого, — она тогда где?

— Где всегда, — теперь уже удивился Пашка. — ладно, пора мне. Спи, а то ночью пропустишь все. А дел вагон и маленькая тележка.

— Ночью пчелы разве… летают?

Но Пашка топал уже в коридоре, потом спускался по лестнице, крича что-то брату, и не услышал очередного удивления.

Кирилл сел на кровать, покачался на перине, уложенной поверх пружинной сетки, прогоняя детское желание попрыгать, так, чтоб все звенело и тряслось. И упал навзничь, раздумывая, заснуть или обидеться, что Ольга осталась с родными: похоже, поселили их порознь, и как это будет, дальше-то…

Проснулся очень резко, в сумерках, от щекотки — капли пота медленно ползли со лба на висок. Удивительно жарко. Хотя Ольга рассказывала, смеясь, в их северных широтах лето короткое, но сильное, как удар по затылку. И сорок градусов может стукнуть, и выше того.

Обидно, проспал до самой темноты. Хотя…

Кирилл поднялся и на ватных ногах подошел к окну, дернул занавеску, зацепив герань, которая тут же запахла, овеяв лицо тревожным резким ароматом. За окном плавал белесый туман, без темноты, но раздражающе плотный, и не понять, то ли совсем раннее утро, то ли недавно зашло солнце, оставляя свет памятью о летних белых ночах. В приоткрытую створку влетела бабочка, застукала тяжелым тельцем о деревянную раму, шелестя крыльями, вывалилась обратно, мазнув по щеке чуждой сухостью. Во дворе стояла тишина, двор внизу, а я на втором этаже, припомнил Кирилл узкую скрипучую лестницу. Нужно пойти вниз, в туалет и умыться. Наверное, в кухне все собрались, как хотели, отец сказал: за ужином поговорим.

— Выходи.

Голос снаружи был похож на шелест бабочкиных крыльев. Кирилл склонился, налегая грудью на широкий подоконник. Из пелены тумана снова позвали:

— Выходи! — и кто-то тихонько засмеялся, детским совсем голосом, сдавленно, будто прижимая ко рту ладошку.

— Ты мне? — он прокашлялся, и стал слушать, может еще где голоса.

Но внизу было тихо, тишина состояла из непрерывного звона сверчков, пронизанного редким комариным гудением. Да еще что-то постукивало, лениво, нерегулярно, явно без человеческого участия.

— Выходи, бабушкин гость. А то кругом опоздаешь, — это сказано было громким поспешливым шепотом, будто невидимый кто-то оглядывался, стараясь, что слышал его только Кирилл.

— Сейчас.

В доме не было слышно ни звука, вернее, снова: часы, скрип ступеней, мягкое воркотание холодильника, плеск воды в кране, и шаги самого Кирилла мимо темной кухни по коридору к выходу. В сенях он прошел осторожно, касаясь непонятных, спрятанных в темноте предметов, наверное, бочка (пальцы прошлись по дереву планок), ящики у стены (с прохладными цинковыми полосками опоясок). И дверь распахнулась в пустоту и тишину большого двора, укрытого клубами тумана.

Под самой бревенчатой стеной кто-то пошевелился темным пятном. Захихикал.

Кирилл подошел, всматриваясь. Девочка сидела на корточках, укрыв коленки широкой юбкой. Руки держала поверх, как Ольга в вагоне. И волосы так же были уложены тугим валиком за ушами и над шеей.

— Ты кто?

— Угадай, — она встала, поправляя юбку. В одной руке держала какие-то поникшие стебли с черными головками.

— Я не знал. Что ты тут. Я думал, Степан Михалыч, Паша и Максим.

Девочка важно кивала в такт именам.

— Ольга.

На женское имя вскинула черные глаза на худеньком личике. Но промолчала.

— Ты тоже, ну… или ты в гости пришла?

— Сиверковы мы, — солидно сказала девочка, — только давешние. А ты жениться приехал, да?

— А где все? — Кирилл оглянулся, мысленно исправляя сказанное 'давешние' на логичное 'дальние'. В таких местах полно однофамильцев. Ольга Сиверкова. Неудивительно, если у всех в округе такая же фамилия.

— И как же тебя звать, Сиверкова младшая?

— Угадай, — его руку уверенно взяла маленькая рука, легкая, как горячий паучок, — угадаешь, будет тебе счастия уголок, мал и недолог, зато настоящ, как еловый полог.

— Как же я угадаю, — улыбнулся Кирилл, послушно идя следом за девочкой, которая тащила его, оглядываясь и показывая в улыбке крупные, чуть заячьи зубы, — имен вон сколько. Ты куда меня ведешь?

— Туда веду, куда велено идти, — певуче рассказывала спутница, будто включая его в какую-то местную игру, — где елки туманом крыты, где птицы пером богаты, где змейки шкурой златы, а белки орехи пасут, в схрон хоронЯт, деткам дарЯт. Ну, скажи букву-то! Ошибешься, ногой запнешься.

— И… — Кирилл тут же попал в неувиденную ямку, взмахнул рукой, удерживаясь на ногах.

Девочка отпустила его пальцы и захихикала, прикрывая рот ладошкой.

— О, — вдруг сказал Кирилл неожиданно для себя.

Девочка встала резко, и он наткнулся на тонкую напряженную фигурку, схватил за плечо и тут же отпустил.

— Зачем угадал? — сказала с упреком, отступая за темные в тумане кусты, — зачем? Теперь говори вторую первую, а то никуда не выйдешь.

— Эй! — он оглянулся, пытаясь разобраться, куда они забрели.

Вокруг молча стояли темные мохнатые силуэты. И жара все усиливалась, будто землю подогревали снизу. Дома не было, не было дороги и никакой тропинки. Только молчаливый ельник пластал по туману черные ветки, тянулся, стараясь схватить.

— Что за… — Кирилл шагнул в одну сторону, в другую. По спине под футболкой, противно щекоча, скатывались к поясу мелкие капли пота.

— Эй! Оля? Так тебя? Куда делась? Я не знаю, куда выйти!

— Вторую первую, — шелестя, напомнил туман.

Под ногой чавкнуло, подаваясь. Кирилл замер, опасаясь делать шаг. Ольга рассказывала. Про тайные болотные бочажины. Или мочажины? Неважно, главное, ступишь и провалишься. Никто не найдет. Что там девчушка болтала? Еще одну первую? Не вторую, а снова первую? Второе имя, что ли?

И вдруг испугался, стыдясь накатившего страха. Один, в мрачном лесу, почти сказочном, только сказка какая-то, нехорошая. Пальцы шевелились, стряхивая память о прикосновении детской ладони — сухой и легкой, как паучья лапка. Не как обычная детская рука.

Он замер, пытаясь сосредоточиться. В глубине чащи что-то потрескивало, мерно падали капли тумана с обросших иглами веток. Когда ехали, Ольга рассказывала… И смотрела на него, словно проверяя, точно ли слушает.

— Хаа, — сказал Кирилл в белесый сумрак, вспоминая имя из сказки, — ну или 'хы', так?

Девочка снова оказалась рядом, встряхивала головой, снимая ладошкой капли с темных волос.

— Молодец. Запомнил. Хороший анбыги станешь. Пойдем.

Хаашика, повторял Кирилл про себя, как заклинание, идя следом обратно, а впереди уже мягко светили окна большого дома, второй этаж, первого не видно за высоким дощатым забором. Хаашика. Живая жена Корекчи, созданная из трех смертей.

— Бабушка еще, — вспомнил, о чем хотел спросить девочку с древним именем, — я в ее комнате, а она?..

И вдруг снова остался один. Окна мигнули и погасли. Очень далеко, за елками, послышался и пропал горестный детский плач. Кирилл выдохнул, сжимая кулаки и стараясь разозлиться. Что за черт, что тут происходит-то. И тут же оглянулся, жалея, что поминает черта. И так вокруг сплошная… ладно, пусть просто фигня. Где там Пашка этот, с его инстаграмом, таким уютным привычным. Где Ольга, наконец? Бросила, а он теперь блукай — отличное гостеприимство!

Вокруг совсем стемнело, непонятно стало куда идти, и Кирилл осторожно шагнул в том направлении, где недавно светили окна. Кажется, один огонек там мерцает еще. Слабый, прерывистый.

Болотистых мест больше не попадалось, но за сотню сделанных шагов устал так, вроде бежал с препятствиями. Вышел на большую поляну, с облегчением увидев костер и группу людей вокруг. Знакомые мужские лица, освещенные красным, такие похожие друг на друга. И на невесту его Ольгу. Еще люди, мужчины в обычной одежде, женщины в длинных юбках и тугих блузках, с рукавами почти до кончиков пальцев. Что-то едят, передавая друг другу тарелки, обычные, пластиковые, пьют из белых стаканчиков.

На треск обернулись, замахали руками, приглашая. Пашка вскочил, сдвигая соседей. Кирилл подошел, улыбаясь и кивая в ответ на приветливые взгляды. Сел, принимая на колени тарелку с кусками жарехи.

— Я думал, бежать за тобой придется, — Пашка толкал его плечом, жевал, выбирая куски пальцами, потом вытирал руку о брошенную рядом тряпицу, — ну думаю, проснешься, сам увидишь, со второго место, как на ладони, и идти три шага.

— Я, наверное, час уже блукаю, — Кирилл тоже сунул в рот кусок жареного, отдающего смолой и какими-то травками, — пикник, да?

— Час? Ну, даешь. Ага, мед откачали, завтра на рынок свезут, бочки. Так что, большая работа сделана. Ну и тебя с Олькой показывать будут. Батя слово скажет.

— А где она?

— Так вот же! — Пашкин блестящий от жира палец указал на противоположную сторону. Там за костром стояли двое. Под тяжелыми лапами старой ели, что касались темных волос на головах женщины и мужчин ы.

Кирилл с трудом проглотил непрожеванный кусок. Тарелка покосилась и упала на траву. Они голые! Ольга и Максим стояли рядом, свет костра падал на согнутые локти, рисовал бедра и спины, иногда на светлое ложилась черная тень — кто-то у костра протягивал руку, передавая стакан или тарелку.

А потом все подняли руки, покачиваясь. Возник и загудел низкий звук, беспрерывный. Кирилл посмотрел на младшего брата, тот качался вместе со всеми, мычал, не открывая рта. Глаза блестели красным.

— Аннннбыги, — мычание складывалось в слово, — аааннн-быги…

Люди сдвигались, отползая, давая место двоим, и вдруг там, на открытом у костра пространстве оказалось раскинутое покрывало, изрисованное кругами и острыми фигурами. Ольга легла, поднимая руки к склонившемуся над ней брату. Длинная нога согнулась в колене, откидываясь в сторону. Черные волосы закрыли рисунки, рассыпаясь веером над плечами.

— Ааан-бы-гии, — мыча, проговаривал Пашка, на каждый повтор касаясь плечом плеча Кирилла.

А рядом с лежащими встала третья фигура. Отец стоял в ногах, расстегивая рубаху.

— Это! Так я же! Там что это? — Кирилл вскочил, закричал, путая слова и не слыша, что именно кричит. Отбил пашкину руку и побежал, не чувствуя, как пламя лизнуло сжатый кулак. Когда его схватили, держа за плечи, локти, шею, все еще кричал, с хрипом, тяжело сглатывая и дергаясь, и замолчал, под сильной рукой, сдавливающей горло.

— Первый анбыги делает то, что должно для нас, — отец обвел взглядом сидящих, равнодушно глянул на дергающегося в захвате гостя, — второй анбыги случился мужчиной, так бывает.

— Бывает, — закивали мужчины и женщины, не отводя глаз от мускулистого жилистого торса и широких плеч.

— Третья рожденная — не имеет воли, потому что женское в ней — для анбыги. Для сердца — потом.

Последние слова произнес, обращаясь к Кириллу, будто успокаивал ребенка. И все снова закивали, оглядываясь на пленника.

— Потом, — передавали друг другу шепот, обращенный к нему, — сердце — потом.

Кирилл обмяк, повисая на чужих руках. И когда те ослабили хватку, изо всей силы наступил на чью-то ногу, вывернулся, подаваясь вперед. Его не пустили, но горло освободилось.

— Нельзя! Так нельзя. Оля! Ты ведь, да слушай же! Ты моя девушка. Слезь, гад!

Мужская фигура мерно двигалась между раскинутых женских ног.

— Хаашика! — заорал Кирилл, вывертывая руку, — Хаашика, черт. Я в милицию… гады вы.

Движение прекратилось. Умолкли все звуки и стал слышно, как издевательски мирно трещит костер. Кирилл дернулся и почти упал, от того, что никто больше не держал его. Шагнул снова, вздрогнул, опуская глаза.

Девочка шла рядом, цепко держась за его руку своей паучьей лапкой.

— Сильный, хорошо любишь, — похвалила легким голоском, — настоящий из тебя получится муж, славный отец для настоящего анбыги. Жалко, что мало так мы с тобой. Пора умирать. Снова.

— Что? — он вырвал руку, отворачиваясь от светлого личика с черными провалами глаз, — отойди, а?

— Сам звал, да и деться некуда. Пора умирать, да мне не привыкать, для любимого Корекчи трое умирают, создавая жену. Бери.

Она отпустила его руку, в ней оказался длинный нож с острым даже на вид лезвием. Кирилл бросил его под ноги, но тот, вывернувшись в полете, ударил девочку под маленький подбородок, в ямку на горле.

Потом он стоял, не веря, смотрел, как ее поднимают, подставляя под темную густую струю скомканные тряпки, несут куда-то, закрывая от него спинами. Поют невнятные слова, печально-печально, а те, кто остался, почему-то улыбаются понимающе, кивают ему, подбадривая. А у него не осталось сил смотреть, что там происходит с Ольгой и ее старшим братом, перед глазами качалась худая ножка в складках цветного ситца, свесилась с локтя и качается, такая — неживая совсем.

— Пойдем, — кто-то взял его за локоть, подтолкнул, сразу отпуская, — чего застыл? Ночь почти кончилась, надо ж поспать, с утра на пасеку едем.

Пашка обошел его и направился к высокому забору, полускрытому густыми ветками.

— Кончилась, — повторил Кирилл, стоя перед седым пепелищем, оправленным обгорелыми камнями.

С одной стороны костра валялось старое покрывало, каких тыща в гостиницах — линялый гобелен с геометрическими узорами.

— Где она? — закричал, догоняя Пашку и хватая того за край легкой куртки, — Ольга где?

— Вау, вау, палехче, — засмеялся тот, прибавляя шагу, — совсем с катушек екнулся? Лежит, простыла. Даже с нами не смогла посидеть, пока мы тут веселились. Макс с ней остался, а тебе ж нельзя, на тебя все Сиверки приехали посмотреть. Как же, нашу красавицу Хаашику в жены берешь.

— Как. Как Хаашику? А девочка? Которую я… которая тут…

Он смешался, не понимая ничего. Быстро шел рядом, а в голове плескалось черное, налитое от сказанного Пашкой 'Макс с ней остался'.

— Какая девочка? — ненатурально удивился Пашка, и засвистел что-то, поддавая ногой комки сухой травы на тропинке.

В доме Кирилл быстро прошел коридором в кухню. Встал у притолоки, встречая удивленный взгляд Степана Михалыча.

— Где Оля? Почему прячете?

— Кто ж прячет? Простыла, с температурой, заснула вот. Тебя просила утром прийти, раненько, перед тем, как поедем.

Разминая темными пальцами сигарету, добавил на молчание гостя:

— Крайняя комната, через коридор. Ты ее не буди, слышишь? Намаялась девка.

Последние слова прозвучали для Кирилла издевательски. Намаялась, шептал он, идя полутемным коридором и задевая плечом веники сухих трав на стенах, намаялась, значит. Девка…

Оля спала, а у постели сидел Максим, читал, переворачивая страницы с тихим шелестом. Кивнул гостю на свободный табурет посреди небольшой комнаты, полной шкафов с книгами и тумбочек с мелочами: какие-то фарфоровые статуэтки, плюшевые облезлые игрушки, неуклюжие человечки из шишек и веточек.

Кирилл сел, всматриваясь в бледное лицо спящей. Максим закрыл книгу, кладя на тумбочку рядом со стаканом и аптечными блистерами. Сказал шепотом:

— Сорок почти. Думали, придется врача вызывать, ну, у нас все есть. Я укол ей вкатил. Пошли перекурим?

На крыльце сел, вытягивая длинные ноги в джинсах. Затянулся, выпустил в новый ночной туман зыбкую дымную струйку.

— С нами всегда так. Никакая хворь не берет, а простуда — температура сразу за сорок. С детства.

— Максим…

— А?

— Ты почему тут живешь? В город не хочешь? — Кирилл совсем другое хотел спросить, но не знал, как. Не рубить же в лоб — ты мою девушку сегодня трахал? У костра, при большом, что говорится, стечении народа.

Макс пожал широкими, как у отца плечами:

— На кой тот город. Да и нельзя мне. Я первенец. Значит, настоящий анбыги. Должен быть тут.

— Анбыги, — в сердцах повторил Кирилл, — вы что? В каменном веке, что ли? Люди уже не только в космос. Коллайдер вон. И вообще. А вы тут. Анбыги.

— Интернет с котиками, — усмехнулся Максим, — телки с дакфейсами. Мы сегодня мед выкачали. Знаешь, кто у нас его покупает оптом? Московский магазин элитной косметики. Крема, фа-фа-ля-ля, экологически чистые, за великие бабки. Тем же телкам. Ты меня жить не учи, понял? Тут настоящая жизнь, а не в Пашкиных инстаграмах.

— Какая-то она у вас. Чересчур настоящая, — мрачно отозвался Кирилл, — аж мороз по коже. Готично слишком.

Максим вдруг расхохотался, хлопая себя по коленям. С кончика сигареты посыпались искры.

— Ты! Да тебе Пашка таки сунул этого хлебова! Ну, колись, чего навидался, пока народ жареху ел и квасом закусывал?

И на удивление гостя пояснил, досмеиваясь:

— Он как приедет, таскается за грибами, на дальнее болото. Батя сто раз грозился ему спину располосовать. Не станет, конечно, взрослый же парень. Но бати боится, прячет. Сам иногда всосет пару глотков, если дома никого. А тут решил тебя повеселить.

Кирилл неуверенно заулыбался. Как все просто, если знать, что на самом деле случилось. Не было ничего, а только Пашка паршивец, подставил его. А вдруг я болтал что дурацкое, обеспокоился было, но переживать не стал, такое испытывал облегчение. Максим встал, возвышаясь над ним высоченной башней — красивый, длинноногий, широкоплечий.

— А ты чего не женишься? — спросил Кирилл, задирая голову.

— Настоящего анбыги рожает женщина племени. Когда Олька родит, тогда и мне можно жениться. На нашей. Вот Пашка приведет себе из мира. Чтоб кровь не портилась. Опять тебе смешно? Зря. Наш народ очень древний, всех пережил и всех переживет. Потому что мы все делаем правильно, как надо.

И уже уходя в распахнутые двери, снова рассердился на брата:

— Вот Пашка, олух царя небесного! Дождется, позовет батя бабушку…

Кирилл остался сидеть. Хорошее настроение улетучивалось медленно и неумолимо. Позовет бабушку. Которая страшнее сурового бати? Нет, ну если они такие правильные, то просто уважают старуху. Пристыдит. Ага, а как ее испугалась маленькая Хаашика в лесу?

Вставая и оглядывая тихий двор, полный тумана, Кирилл одернул себя, мрачнея еще больше. Хаашика привиделась ему. И смерть ее — тоже. Только почему она привиделась раньше, чем он вышел к костру и хлебнул пашкиного пойла?

Утром, ясным и свежим, как умытое детское лицо, поговорить с Ольгой не получилось, она спала, розовея щеками и ровно дыша.

На пасеке пробыли до позднего вечера, и Кирилл умаялся так, что еле взобрался по ступеням крыльца, чуть не заснув в душе. Мокрый, замотанный в простыню, побрел в свое музейное обиталище, решив, отдохнет минут десять и сходит проведать Ольгу. А очнулся глубокой ночью, от того, что она легла рядом, тихо целуя в губы и в нос.

— Оля… Олька моя, — он отвечал на поцелуи, просыпался, отгоняя навязчивую картинку — его Оля лежит на кругах и многоугольниках, так же подаваясь под мускулистым телом, прекрасным в своем мужском совершенстве. И стыдился того, как мощно накрывает его волна возбуждения, вызванная этой картинкой.

После всего лежал без сил, даже говорить не мог, а она уже встала, сплетая волосы в жгут, подошла к окну, в полосу лунного света, такая прекрасная без одежды.

— Пойду я, Кирочка. Папа узнает, рассердится. Нам с тобой нельзя вместе, пока не прикатит в небо полная луна.

— Оль, давай уедем. Завтра. Ну, утром сегодня.

Она села на край постели, под периной звякнули пружины. Покачала головой.

— Нельзя. Хаашика должна дать нам свое позволение.

— Вы меня убиваете. Все тут. Безумие какое-то. Дурдом.

— Ты обещал мне. Помнишь? Я предупреждала.

Она встала, накидывая халат.

— Подожди. Степан Михалыч говорил, — Кирилл помолчал, припоминая точнее, — третья которая… а вот, третья рожденная — не имеет воли. Это как?

— Когда говорил? — настороженно переспросила Ольга, теребя пуговицу.

— Не помню. Сказал и все.

— Это значит, что хоть я и свободно рожденная анбыги, у меня есть долг. Перед племенем. Понимаешь, если бы я родилась второй, нет, если бы вместо Пашки у меня была сестра, то она родила бы анбыги. А я была бы полностью свободна. Но так бывает, первые двое — сыновья.

'Так бывает', проговорил в голове Кирилла голос отца Ольги…И все закивали, соглашаясь. А Максим лежал на его будущей жене, мерно двигаясь. Вдвигаясь в нее. Чтоб зачать нового анбыги.

— Моя мать. Наша. Она ушла от анбыги, потому что не хотела терять мою свободу. Считала это несправедливым. Сыновья остались с отцом. А я уехала с ней. Она говорила, нельзя, чтобы сердце — потом. Сердце должно быть на первом месте.

— А ты? Почему ты тогда здесь?

— Я анбыги, — просто ответила Ольга. Помолчала и в ответ на хмурое молчание продолжила, — бабушка позвала меня, я училась в школе. Я поехала познакомиться с братьями. И с бабушкой. Мы поговорили. Я поняла, как правильно поступать. Так что. Да, я анбыги. Настоящая. И буду твоей женой. Что молчишь? Передумал?

Последнее слово сказала голосом неприятным, с насмешкой.

Кирилл сел, спуская ноги. Притянул ее за руку, усаживая рядом.

— Не дождешься. Я сказал — навсегда? И пусть сердце потом, фиг с этим.

— Почему же потом… — Ольга коснулась его живота, голос снова изменился, стал низким, бархатным, тек, как змея по траве, рука опускалась все ниже, — ты уже получил мое сердце. Поэтому и увидел Хаашику, чтобы убить ее.

— Подожди, — но сам он ждать не хотел и не мог, ложась и глядя, она садится сверху, как статуя, освещенная мраморным светом луны, — по-дож-ди-и-и… кого я убил, когда? Дальнюю Сиверко? Что это значит?

— Девочку. Ты не понимаешь, кто она? Какие же вы все… мужчины…

Ему уже было все равно. Опять она делала так, что он потрясенный, тонул в собственном изумлении. Эта прекрасная, сладчайшая, совсем его женщина, сама так хочет. А еще — он у нее первый.

Ольга застонала, выгибаясь и втискивая пальцы в его каменные плечи. И он, под накатывающей волной, вдруг понял, сам еле сдерживая стон, подался к ней, складываясь, как нож, прижимая ее ягодицы согнутыми коленями.

— Да-вешняя. Оля Сиверко-ва. Хаашика. Это ты, да?

— Я, любимый. Я до тебя.

Вместе они упали на перину, кровать отозвалась нестройным каскадом звуков.

— О-о-о, — сказала Ольга после тишины, полной хриплого дыхания, — о, какой же ты, мед мой, мой мальчик, сладость моя, ох и попадет нам от папы, если вдруг. Пора мне.

— Я тебя провожу.

— Мерси, мужчина, я уж сама. Как-нибудь.

— А пристанут? В коридоре темно. Стра-ашно.

— Кину халатом.

— Убьешь красотой. Наповал. Как меня. Олька, я тебя люблю. До смерти просто.

— Я тебя люблю, Кирилл-Кирка-Кирюша. Не говори так. Тут нельзя так говорить. В этой комнате. Спи, болтун.

Он кивнул и через минуту спал, обнимая толстую подушку.

Два дня прошли в спокойных тяжелых трудах. Степан Михалыч относился к гостю ровно так же, как к двум своим сыновьям, и Кирилл работал в большом дворе, помогая ворошить собранное в огромном сарае сено, чинил с Пашкой потрепанную технику, съездил с Максимом на дальнее пастбище, где летовали две большие черно-белые коровы в стаде под надзором Гришки, кто бы сомневался — Сиверкова. А по вечерам после ужина они вдвоем с Ольгой уходили гулять, прихватив пару фонариков и щедро намазавшись лосьоном от комаров. Во время этих прогулок Кирилл мало что видел по сторонам, белесый сумрак прятал деревья и поляны между ними, но выше, среди ваточно-круглых облаков торжественно плыла луна, прирастая почти уже круглым краем. И отчаянно светили звезды, мохнатые, будто обросшие сверкающими еловыми иглами.

Ольга рассказывала обычное, о том, как работать на пасеке, и как братья по весне ищут хорошие луга для покоса. Как было здорово, когда в Ключики провели интернет, и она смогла болтать с братьями по скайпу и чаще видеть отца. И о том, как отец пилит Пашку за эти самые грибы и прочие авантюры. — Нахватается на всяких дурацких сайтах, потом бегает, то траву дурманную найдет, то ягоды глючные обнаружит…

— Я думал, это все ваше должно быть, древнее, — удивлялся Кирилл, светя на тропинку фонариком, — и наоборот, типа старые знания, а потом уже Пашка их, того. В интернет.

— Сказки это все, готичная романтика для тех, кто в жизни скучает, — смеялась Ольга, держась за его руку, — смотри, звезды какие. Никакой травы не надо. Здешний август сам по себе — древнее волшебство, только глаза не закрывай и уши. Луна… Завтра она будет полной. Если устал тут, через день можем и уезжать.

Вокруг пели сверчки, колыхали ночной воздух реденькой, но непрерывной завесой звуков, а думал — они только на юге, вспомнил Кирилл, кивая на ее слова, сказанные вопросительным тоном. Устал ли? Физически — очень. Болели все мышцы, ныла ушибленная здоровущей бочкой рука, на ладонях — новые мозоли. Но это и ладно, и понятно. А вот мысли. И ощущения. Было так, как на огромных качелях. Сперва размах, полет вверх, потом падение до свиста в ушах и желудок сжимается в твердый кулачок. Остановка. И снова полет вверх, уже с осознанием — наверняка снова придется падать.

Хорошая, крепкая семья, любящий строгий отец. Спокойный старший брат и обаяшка-весельчак средний.

И тут же — девочка в длинной юбке тянет его тоненькой лапкой, говоря странные вещи, детские лишь по первому впечатлению.

Яркое солнце днем, хороший труд, от которого отвык, тратя зрение за компьютером, да и не привыкал раньше и не было такого. Нравится.

И эти вечерние туманы, скрывающие мрачные старые ели. Детский плач вдалеке от неверно сказанного слова.

Потрясающе вкусная еда, Ольга у плиты, оказывается, умеет готовить восхитительно сытные красивые блюда.

Тарелка, падающая с колен, и два обнаженных тела за прыгающим пламенем.

Полная завтра луна. Бабушка, которая не живет в своей комнате, и которая позвала внучку, как позвала, не сказано, и страшновато спросить.

Дозволение Хаашики.

Как это будет? А если?..

— Что? — Ольга поддержала его руку, свет фонарика описал дугу и увяз в клубах тумана, замешанных на каких-то темных клочках и суставах.

— А если она не позволит?

— Кто?

— Хаашика. Тебе со мной. И какая она? Пашка тебя вон назвал этим именем. И девочка-призрак. Я что-то совсем…

— А, — Ольга рассмеялась. Новым, низким и грудным смехом.

Он тут появился, внезапно понял Кирилл, и голос у нее стал другим. Немного ленивым, но с тайной под этой ленью угрозой.

— Совсем тебя запутали наши. Никакая. Это, как тебе сказать, иносказание это. Женское начало всего, Хаашика, созданная из трех смертей, вроде бы для мужчины, но на деле — он без нее ничто. Мигнет и исчезнет во времени. Вечным мужчину делает лишь его женщина.

— Хорошо, если так, — мрачно обрадовался Кирилл, шаря фонариком по исчезнувшей тропке, — а то я напредставлял себе. Ритуалы всякие. И веют древними поверьями. Ее забыл какие там шелка. И шляпа с траурными перьями. И узкая рука.

— Совсем глупости, — снова засмеялась Ольга, — стой, а то провалишься.

И сказала то, что снова уронило качели Кирилла вниз:

— Древние поверья, Кирка, это задолго до шелков и шляп. Это — непроизносимо. И представить невозможно. Ты тропинку видишь? Посвети.

Слабый луч барахтался, увязая в белесом месиве.

Я тут, как этот дурацкий фонарь, в отчаянии подумал Кирилл, водя рукой над клубами тумана. Тыкаю наугад, хочу ясного луча, чтоб показывал направление, какое угодно, но пусть оно будет. А вместо этого сплошной туман, внезапные кочки, комки, ветки. Вот опять она сказала такое, насчет непредставимого. Зачем оно так? Так не нужно, не должно быть.

— Ты мучаешься, — Ольга тронула его локоть, ведя куда-то, без слабого и бесполезного лучика фонаря, — потому что думаешь, есть мир, настоящий, а все остальное — такие, ну, копии, только бывают постариннее, или наоборот — более современные. Лесная деревня Ключики против космической станции. Ага. А если и тут и там — просто продолжение мира? Не повторяет, а расширяет, и нельзя его в рамочки втиснуть. Так не думал?

— А ты?

— Не думала бы, не говорила так складно. Думала, Кирка. Потом приняла большой мир. И себя в нем. Анбыги Хаашика. Если не передумал жениться, тебе тоже придется принять мир больший, чем можешь себе представить. О, вышли!

Старые ели расступились, выпуская их на неровно округлую поляну. Сверчки примолкли, оставляя мерное падение капель с веток. И непонятные тонкие звучки, вроде кто-то стремительно пролетал мимо ушей, взыкая громче и тише. Кирилл моргнул, тряся головой. Ольга шагнула вперед, идя по туману, как по вспухшей воде, женский силуэт обрисовали мельчайшие, как роса, яркие искры. Летали так, как в том фонтане на площади суетилась вода — вверх, вниз, вдоль и поперек, с разной скоростью, гасли и тут же загорались снова. Заполняя собой все ночное пространство.

Кирилл вытянул руку, она окунулась в искрящееся нечто, точки усеяли кожу. Другие продолжали летать, говоря в уши свои з-з-зы. Он медленно сжал пальцы в кулак, слушая, шевелится ли. Разжал, поднося к лицу — искры таяли, исчезая.

— Что это?

Ольга садилась, раскидывая по искрящейся траве сверкающую юбку.

— Это насекомые? Светляки?

— Не знаю. Иди сюда.

— Как это — не знаешь? — Кирилл шагнул, вызвав кружение вихрей вокруг протянутых рук.

Трава испускала столбы редеющего бледного пламени, яркие точки уносились вверх, и казалось, превращались там в звезды.

— Это август, — Ольга лежала, губы шевелились на сверкающем лице линиями, густо покрытыми блестками, ресницы мохнатились, будто на глаза сели звезды, — просто август. Иди ко мне. Не каждой анбыги август дарит сверкающий свет. Нам повезло.

После, когда молча шли обратно, Кирилл смаргивал, и всматривался в густеющую темноту, а на веках продолжали вспыхивать звездные песчинки.

На крыльце Ольга поцеловала его в щеку. Сказала шепотом:

— Завтра нельзя нам видеться, люб мой, только перед закатом, потом уйдем к луне. Выспись.

И ушла, уверенно постукивая шагами, в яркую кухню, засмеялась там, в ответ на голос Пашки, что-то спросила, уже звякая посудой, и ей ответил Максим.

Кирилл постоял в коридоре, послушал мирный вечерний разговор, на который его не пригласили. Совсем некстати снова вспомнил видение — Ольга и брат за пламенем костра. Пошел наверх, скрипя ступенями и мрачно размышляя о том, что эта картинка теперь с ним надолго, может быть — навсегда.

Завтра последний вечер. Утром собраться и ехать. Раз все равно ничего тут не объясняется, ну что же, из одной части большого мира отправимся в другую его часть, так решил, удобнее устраиваясь на мягкой перине и высовывая из-под простыни голую ногу. Интересно, вдруг Ольга забеременеет после этих каникул? И еще интереснее, на кого будет похож их первенец?

— А то твоих глаз хватит, разглядеть, чии на дите темные волосы…

Кирилл резко сел, натягивая простыню на ногу. Всмотрелся в угол, где посреди мешанины теней светили две белых точки. После звенящей паузы под точками блеснула линия, меняясь в такт словам, как нарисованный детской рукой рот.

— Что глядишь? Сладко спать на мягком? Сладко девку иметь в ночных искорах? Хочь разок за все время сказал бы спасибо. Бабушке.

По спине ползли противные капли, щекотали поясницу. Снизу слышались мирные, приглушенные стенами и лестницами, голоса. Там свет, яркий. Посуда и еда, стол с тарелками. Люди.

— Спасибо. Бабушка, — собственный голос был скрипучим и дрожал.

— И на здоровье, жеребчик, — точки мигнули и погасли. Исчезли живые линии рта.

Кирилл посидел еще. Видимо, долго, потому что внизу тяжко ударили часы, всего один раз, отмечая послеполуночь. Потом сполз с перины и медленно пошел к углу, не отводя глаз от чего-то в нем черного, суставчатого, растопыренного в разные стороны. Нужно бы свет зажечь, но тогда придется отвернуться, шагнуть в другой угол, отвести взгляд. Он не мог.

Поверх черного месива падал из-за кружевной занавески равнодушный лунный свет, вместо того, чтоб показать, прятал, пластаясь над темнотой. Кирилл встал напротив, прикусывая губу, протянул руку, уговаривая себя — сейчас проснется. Или проснулся раньше, еще в кровати, а сюда идет дураком, проверить страшное из сна. Рука, не зная, чего и ждать, днем тут был угол с табуреткой, на которой валялись его рубашки, прошла лунную пелену. И ткнулась в острые концы, заныл палец, укушенный в подушечку, как иголкой. От неожиданности Кирилл почти упал в это, непонятное, схватился руками, разбрасывая… сухие ветки, наваленные до половины его роста. С угла подоконника, глухо звякнув, свалилась круглая коробка, украшенная металлическими блямбами.

Шепча про себя нехорошие слова, Кирилл вытер об трусы ноющий палец, сунул в рот, ощущая солоноватый вкус. Кто-то был тут, набросал хвороста, Пашка наверняка. И коробка эта дурная, бликовала крышкой.

— Ой-ей, и скока той крови! — насмешливо пропел тот же голос, теперь из угла рядом с выключателем. Пошевелился силуэт, собранный из висящей на крючках одежды, — малую каплю отдал, а трусисси, ровно всю с тебя высосали.

— Я… — он опустил руку, палец налился тяжестью, — я не потому.

— Знаю, — согласился голос, переместившись за изголовье кровати, кивнул отставшим уголком ковра, — боисси. Так?

— Вы бабушка?

Кирилл водил глазами по комнате, такой чужой, живой всеми своими вещами и предметами, не понять, откуда и что заговорит снова.

— А и не ответил? — удивился голос требовательно.

И не отвечу, подумал Кирилл. Как признаться страху, что он его, конечно, боится.

— Я… я не знаю, как надо. Спасибо вот сказал. Если еще надо что, скажите. Мне. Я сделаю. Бабушка…

Внизу засмеялся Пашка. Лестница скрипнула, потом заскрипела мерно, под чьими-то шагами. Беззаботное мурлыканье приблизилось к двери. Пусть постучит, взмолился Кирилл, окликнет. Тогда и свет можно. И заговорить. Пусть зайдет. Ко мне.

В двери тихо постукали.

— Кирка? Ты спишь, мужик? — Пашка стоял, ожидая ответа. Мурлыкал что-то себе под нос.

Кирилл обвел глазами темную спальню. Такая же была у его бабушки. Вернее, прабабушки. Высокая кровать с периной и кружевным подзором. Вешалка в углу с гнутыми крючками. Вязаный круглый коврик на полу, а в такой банке, вспомнил, там были слипшиеся цветные конфетки. Монпансье. Прабабка была старой, такой старой, что казалось маленькому Кириллу — и не человек вовсе. Гладила по голове сухой маленькой ручкой, совала коробку с конфетами. Спрашивала что-то смешное, и он отвечал, разглядывая старое зеркало, фарфоровых балерин и лошадок. Мечтая скорее удрать во двор, к ребятам.

Сейчас он отзовется. И Пашка войдет. А значит, Кирилл испугался.

— Ладно. Утром тогда.

Пашкин голос удалялся вместе с шагами.

— Секс-бом, секс-бом, — неожиданно спел он басом, и хлопнула дверь в конце коридора.

— А молодец, — похвалила застывшего Кирилла бабушка, ворочаясь за краем занавески, он даже увидел носки черных ботинок, торчащие из-под кружевной оборки, — неужто и спать не забоисси? Так чтоб до утра?

Кирилл прошел к постели и лег, укрываясь до подбородка. Уставился в потолок, сжимая край простыни вспотевшими руками.

Комната ожила, шуршала чем-то, звякала, шелестела медленными шагами, мягко хлопнула, проскрипев, дверца тумбочки. А он лежал, упорно глядя в потолок, тоскливо отмечая передвижения. Вздрогнул, когда заскрипела кровать и чья-то рука легла на щиколотку, сжимая поверх простыни.

— Хороший ты парень. Упорный. Видом не сильно хорош, но девка вишь, выбрала. Она выбрала. А тебе мой совет — откажись. Куда тебе, городскому, в нашу-то жизнь? Всю голову себе растрешшишь, думы думая. Всего-то увидел, за несколько днев, как зачинают анбыги, да в памяти девоньку убил, которая в твоей женщине до тебя в игрушки играла. И уже маешься. А дальше? Родит Хаашика нового анбыги, сюда отдадите. Родит второго, захочет отдать, а ты супротив пойдешь, так? Слабый ты. Как все городские.

Она замолчала. Кирилл через прищуренные глаза смотрел на зыбкий склоненный силуэт. Медленно раскрывал глаза — ничего, кроме пустой темноты.

— И всего делов, вернетеся, скажи, разлюбил тебя, красавица, иди в свою жизнь. Поплачет и успокоится. И тебе легче.

— Бабушка… — он запнулся, сам не понимая, что собирался сказать, но голос перебил.

— Мне не надо. Ей самой и скажешь. Завтра вот, на полной луне.

Вокруг встала полная тишина. Внизу тоже все стихло. Старый дом, сложенный из бревен, засыпал, мужчинами, уставшими в дневных трудах. Женщиной, что привезла своего мужчину в темный август и бросила в его ночную воду, проверить — выплывет ли. И засыпал невидимой старухой, с голосом совсем не старым, удивительно походим на новый голос Ольги, которым она звала его сегодня. В светящейся траве, закрывая глаза сверкающими ресницами.

Вот, медленно подумал Кирилл, закрывая глаза и вызывая на веках торжественное кружение искр над туманом под звездами. Думать надо не о страхах, которые в темном углу или под кроватью. Думать надо, какое было лицо у нее там, в пламени темного августа, которому она доверяет, не требуя объяснений всего. Я был там с ней, подумал успокоенно и заснул, успев удивиться этому, а собирался пролежать до утра, уставясь в потолок и слушая шорохи…

Еще раз Кирилл увидел бабушку в темном углу дровяного сарая, куда зашел, с грохотом ссыпав охапку наколотых Максимом поленьев. Прищурился — глаза после яркого света одолевала путаница разноцветных кругов, шагнул ближе, всматриваясь в неясное шевеление под тусклым маленьким окошком.

— Бабушка? Мне не нужна полная луна. Сейчас скажу. Я Ольгу люблю. И женюсь на ней. Понятно? А там, как будет, так и будет, мы с ней вместе порешаем.

Снаружи мерно ударял топор, тукали, разваливаясь, поленья. У самых ворот Пашка рассказывал что-то отцу и тот возражал, замолкал, выслушивая горячие речи. Ольги не было, она ушла к родственникам, что жили в пяти километрах — почти у края болот. Их так и звали — Сиверки болотные. Сейчас Макс дорубит дрова, Кирилл умоется, и пойдет встречать ее, по тропинке, которую успел узнать, а вокруг ленивая жаркая красота — деревья и травы, ягоды в черной тени, бабочки на закраинах лужиц.

— Ну, — задумчиво протянул женский голос, — смотри, парень, вам жить.

— Эй! — свет из проема померк, — Ты чо там, кошке в любви признаешься? Макс, иди глянь, Кирюха с Мурысей воркует. Все Ольке расскажу, извращенный ты тип, одно слово — городской.

Кирилл засмеялся, садясь на корточки и гладя дремлющую на ящике пеструю кошку. Можно бы и огрызнуться, но Пашка такой балабол, сам пошутит, сам и обрадуется.

— Что сегодня вечером? — спросил, вставая, — все к луне идем?

— Да нафига все? — удивился Пашка, — то ваше с Олькой дело, луну встречать.

Подмигнул, вытирая тряпкой испачканные в машинном масле руки. На красивом лице засветилась улыбка.

— Теперь вы вместе, двое — одно. Настоящие анбыги.