Анчутка

24. На чьей ты стороне?

Следы недавнего боя возле землянки ведуна отчётливо прослеживались: срубленные кусты полыни и лебеды, вытоптанная лужайка перед сходом вниз к жилищу, а в иных местах взрыхленна, что была поднята трава вместе с комьями земли, несколько свежих рубцов на дверном проёме, имелась даже кровь разбрызганная то там, то сям. Мужи бранные ничего не говорили, всё и так без слов было понятно.

— Верно ватажники… Может убили? — несмело Олексич предположил.

— Типун тебе на язык, — Извор того на пол слове осёк.

— Типун ни типун, — Олексич сам не хочет верить сказанному, — а что же тогда?

— Ежели убили, то где он сам?! Неужели с собой прихватили? Да и по близости, пока шли сюда, ничего не приметили.

— Может с Серого упал, когда в детинец возвращался? Да и схоронился, — предположил Олексич, рассматривая земляной покров, пытаясь понять, что всё же произошло.

— Или в другую сторону бежал, и там упал, а конь старым путём и воротился, вот Храбра и не встретили? — каждый пытался домыслить.

— А если людоловы то были?

— Коли в полон хотели взять, вот они были удивлены, — кто-то попытался сострить.

— Только зачем он им нужен? Такой роб опасен быть может. Да и не поверю, что Храбр мог им даться просто так, да и вовсе что позволил себя не то, чтоб схватить, а на себя напасть!

— Точно говорит, — подхватил другой, он за версту чует, чем наместник трапезничает, неужели тех не заприметил.

— А ежели это не тати?.. — задумчиво предположил Мир, почёсывая коротенькую бородку, — Может, кто из мести?

— Отец не опустился бы до такого, он его в степи быстрее бы укокошил — Храбр сколько раз с его дружинниками в разъезды ходил. Из мести наврядли. Хотя… — протянул Извор, — есть предположение кто это мог быть.

— Ты думаешь, что это его прошлые знакомые?.. — Олексич закончил за него, ловя на себе взволнованные взгляды.

Дружинники переглянулись, не желая в то поверить. Неужели на их земли половцы проникнуть посмели, да более мучает вопрос всех, как поганые изловчились то провернуть — заставы нонче завсегда воев полны, границу стерегут. Только если гнида какая нашлась среди своих, сюда их и провёл сей предатель.

— Ах он стерва, — занялись дружинники. — Может статься, что этот Храбр их сюда и привёл, не поделили что, вот его и хотели прихлопнуть…

— Сорока то по воде хвостом писала, — Олексич невпопад брякнул.

— Сорока, — дружинники пуще переполошились. — Девку его допытать нужно.

— Ты её сюда не приплетай, — Мир расхорохорился разом. — И с чего взял что его она?!

— Да он с неё глаза своего не спускает — зырит, словно сожрать хочет, вечно шляется за ней.

— Мы её сами допытаем, — Извор к брату подступил и его взглядом успокаивает, мол не стоит, с ними по-пусту лаяться. — Если бы его девкой была, оставил бы ту здесь?

— У них там в степи девок навалом, одной больше, одной меньше, — языкастый бранник никак не угомонится. — Не то что у нас — терема распускают, попы нас одной на всю жизнь вяжут!

— У Рябого старого третья жена ещё тем летом померла — бык боднул — а две первых жены, кто от чемера, кто от лихоманки, ещё по началу померли. Так его венчать иерей отказался. Говорит, не положено. Теперь он себе четвертую женищу (незаконная жена) взял, а его епископ от причастия отлучил.

— Рябой теперь к волхвам опять бегает. Крест снял, жертву Перуну носит.

— А меня тут на медне отче спрашивал, не тёрся ли я, — бёдрами вперёд подался, намекая чем именно, — о свою жену. — Не трогал ли своей бородой её чресла…

— Не любовался ли ты ею, когда та купалась, не вожделел ли ты коснуться её срамных мест устами… — подхватил его собрат, передразнивая то ли его то ли того самого отче, видно у одного испоаедуясь.

— А у меня допытывался, не желал ли я со своим побратимом совокупиться! — молодой кметь, в разговор вклинился. А его таким взглядом дружиники соизмерили, в том видно его сами подозревая, что вроде и нет в этом ничего удивительного — кметь тот, чрезмерно смазлив, что девка — борода была бы всё видно было бы кто, а так женоликий — рыло скоблённое до блеска.

— Сами обед безбрачия дали, а о срамном помышляют…

Гудят дружинники, обиды свои высказывают, византийскую веру обсуждают, жидов клянут, того смотри бунт устроят. Олексич быстро всех угомонил. Насупился, брови смежил, гаркнул на всех разом:

— А ну, умолкли, молодцы! — потом сам утишившись вместе с дружинникам, наказ им даёт. — Сороку обижать не позволяю. Ничего неизвестно пока. Девка она не простая, только видно, что на гнусность не способная. Где Храбр и что с ним ещё узнать предстоит. Только одно точно — пока всё не разузнаем, Олег Любомирович знать ничего не должен. Мы Храбра искать сами станем, а то наместник переполошится, а у него именины — он только упиваться перестал, готовится к охоте. Слышал, что пригласил бояр из других градов, — к Миру подступил на того взором давит, не хуже Извора, вроде тоже на что намекает, — да и венчание скоро— не хорошо будет, если отменится из-за каких-то слухов.

— Добро, — Извор того поддержал. — А я с дружинами надёжными прочешу всё вокруг — не хватало нам тут подарков нечаянных!

На том и порешили. Сразу не вернулись, впотьмах искать тоже не стали — затемна воротились. Уже на подступах к детинцу, возле моста через Тускарю, Извор весь как гусь напыщился — то девок возле реки увидал. Те не купались, ножек своих белоснежных не полоскали — вода уж холодна стала — на берегу сидели в рядочек на поваленном бревне под ясенем, семечки лускали, ясеневыми же прутиками мошку отгоняли, в цветастые душегреи кутались.

— Ох, девки-то знатные, смотрю, — Извор к тем коня правит. — Помять бы их, — щекой причмокнул.

— Да как ты можешь сейчас о том помышлять? — его сотский стыдит.

— А я своей молодецкой удали не хозяин. Иной раз как начнёт жечь, что мочи нет, — отшучивается.

— Весь в отца, — колко заметил Олексич.

Мир сквозь думы тяжкие ухмыляется, останавливать не стал, тому в напутствие крикнул:

— Сильно не перестарался бы, ты мне утром нужен будешь.

— Не боись, у меня сил на них всех хватит и ещё останется, — ответил, Буяна трусцой вдоль берега пуская, оставляя в стороне гоготящую дружину.

Девки тоже на того косятся, зубками своими острыми лихо семечки разгрызают, ядрышки сладкие за щекой складывают, между собой хихикают.

— Ну что боярин, смотришь очами своими ясными? Дырку прожжёшь! — самая говорливая с красными щеками, на себе душегрею поправила, ещё издали с Извором разговор говорить начала.

— А что? Неужто добра молодца не уважите, скуку мою не развеете?

— Шёл бы ты, боярин, куда шёл, а то женихам всё расскажем, они тебе быстро ноги-то выкрутят.

— Это сын воеводы, — ей одна глазастая шепчет.

Другие тут же как наседки нахохлились, клюют себе дальше, глазами косятся, в разговор не лезут.

— Не застудилась бы ты, красна девица, — с говорливой речь ведёт, — от воды холодом веет.

— А ты согреть меня что ли хочешь? — решила судьбу свою попытать.

— А что? Могу и согреть — кровь у меня горячая.

— А не боишься жениха моего?

— Ну, коли заручилась с кем, починать тебя не буду. Да только мне что-то подсказывает, что непросватанная ты. Верно женихов всех отвадила гонором своим, — Извор девицу подзуживает, пока та к гнедке его подступает, да остальным, что в рядок на брёвнышке под ивой сидели, выкрикнул. — Шли б вы домой, а то как узнают женихи ваши, что вы на закате возле реки шляетесь, самим не радостно станется.

— А ты за нас не боись! — рассмеялись.

Извор к смеху их звонкому прислушался, а ручеёк заветный среди них не услышал. К гонористой с седла свесился:

— А с половцами не боитесь повстречаться? Али людоловов каких?

— Так чего нам опасаться. Вон, — рукой в сторону махнула и головой туда же кивнула, — заставы вдали стоят, палисады вокруг, а башни сторожевые, что лес чёрный ночью — ни искорки.

— А коли попадётесь, что делать станете?

— Вот, ты боярин здесь — отобьёшь, — захохотала.

— Заливаетесь, смотрю! А как повстречаете, по другому заговорите, — к веселушкам, кинул, а с болтливой потише разговор говорить продолжил. — Так что ж, среди твоих друженек, нет тех чтоб с ними хоть раз встречалась?

— Таких нет. Ищешь что ль кого?

— Не видала ли ты у какой рубец на груди и сзади? — почти полушёпотом.

— А зачем тебе такая, порченная, боярин? Дык неужто тоже допытать её хочешь?!

Ещё ниже к той Извор подался, за подбородок острый своей лапищей ту поддел, булатным очами ту прожигает, в глаза голубые, почти прозрачные, впрочем как и у всех северских, смотрит:

— Что ищу, никому не сказывай, а то меч у меня острый и длинный, в самый раз чтоб девок кромсать — под забором тебя и найдут.

Ещё крепче подбородок сжал, от того, что весь тот затрясся. Отпрянул да громко сказал, чтоб всем слышно стало:

— Из загона вепри убежали. Видал, они здесь где-то шляются, смотрите, как бы на пути они вам не встретились.

— Ох, батюшки, — девки мигом с бревна повскакивали, семки порассыпали да наутёк. Извор долго их не провожал, а как с глаз скрылись, в Курск побрёл. Идёт медленно, возле отчего двора постоял о чём-то долго размышляя, шаг ступил к щиткам дубовым. На задний двор незамедлительно последовал, на ходу меч обнажая.

По своему обыкновению, Военег, свободный от дел ратных, как и всегда в это время, рубился со своей тенью.

— Смотрю, ты говорить надумал о чём важном, меч в руки взял, — остановился воевода, чтоб немного отдышаться перед поединком с сыном. — Ну, говори, коли пришёл, — двинулся наступом, мечом с плеча рубанув.

Извора ждать себя не заставил. Между делом, разговор вели.

— Ты к этому причастен? — ответным ударом отцовский меч отбил.

— Говори яснее…

— Люди лихие по округе ходят, неужто тебе ничего не известно?

— Люди всегда ходят, а мне до них сейчас нет дела, попусту силы растрачивать. Слышал, что собрались половецкие орды, особо много под Переяславлем? — Военег меч опустил, и Извор ему последовал, весь вниманием образился. — Это уже всем давно известно. Набеги на делянки и промысловые веси всё чаще стали устраивать. Изяслав крепится — он с Ясинем о мире заручился, а Всеволод отпор пока своими силами даёт.

— О чём говоришь?

— О том самом о чём ты и подумал— может статься, что Всеволод скоро войско собирать станет, пока малость попросил — сотню.

— Гонец у тебя был, — удивился Извор, что того у наместника не видел.

— Назад собирается.

— А Олег? Ты ему не сказал?

— Вчера узнал, как протрезвел малость. Давно он таким не был. Неужели только от того, что Зима бежала?! — задумчиво хмыкнул. — Не мыслил даже, что их что-то связывало. Или ещё что случилось? — без предупреждения вновь принялся мечом махать.

Извор ничего не ответил устно, но клинком отбивался знатно, не желая отцу проспорить сей бой. Под тем натиском воевода пошатнулся. Не стал Извор бесчестно бой продолжать, дал отцу опять передышку.

— Не нашли, значит, Храбра своего, коли ко мне пришёл, — Военег отошёл в сторону, воды испить. — На меня, значит, помыслил? Даже в тёмную ходил, — ехидно глянул поверх ковша.

Извор хотел отрицаться уже, да от того неужели что скрыть можно, везде соглядатаи у отца имеются.

— Не по нраву мне ольгов кметь новый, — загудел воевода. — С хитростью на всех смотрит словно зверёныш какой… Нет его у меня, и не трогал я его — будь спокоен! А вот то, что он не тот, кем кажется — явно. Может он сюда и не просто так пришёл?.. — про Сороку смолчал, понял уж, что сын её защищает.

После братника Военег заподозрил их в связи любовной, но его догадки не подтвердились. Вечно они как кошка с псиной, лад между собой не имеют — то грызутся до одури, то тихо бранятся. Одним днём — Военегу донесли— Сорока через Извора бадейку с отхожим горшком обронила, ему лишь сапог омочила, зато сама вся знатно содержимым омылась. Что тогда началось… Сорока за тем по двору гонялась, а тот от неё драпал, пока сам на конском яблоке не подскользнулся. Сорока, не долго думая, другой катыш, свеженький, схватила, к Извору прёт, пока тот поднимается, если бы не Храбр, пришлось бы ему верно отведать тех яблок на вкус. Только Храбр, поначалу не разобравшись, с Извором рубиться затеял, да Мирослав вовремя подоспел — всех охладил, побратимы сердечно примирились, перед Сорокой Извор повинился. Нет, верно Неждана ошиблась, не дочь Позвизда эта Сорока. Была бы она, призналась бы своему жениху, который всё свободное время ищет её — все веси по Курщине уже объездил.

— Не заговаривайся, отец, — Извор стойку боевую принял, предлагая воеводе продолжить, выгораживая своего побратима.

— Ааа, всё же отец, — на него попёр, рассекнув воздух острой кромкой.

— Ты отцом мне всегда будешь, но за то, что ты сотворил с моей невестой, я никогда тебя не прощу.

— Опять за старое… А сам ты лучше? Ты тогда трусливо в кустах отсиживался. Или что? Забыл уже? Неужто совестно стало? — лязгнул голомелью о кромку сыновьева меча, выбив искру.

— Как хочешь так и понимай. Это мой грех, за него ответ держать сам буду и всё приму в наказание — не возропщу.

— Возвращайся ко мне — словом не обмолвлюсь.

— Не проси, не вернусь, у Олега Любомировича впредь и останусь.

— Против отца пойдёшь?

— Против тебя не пойду, да и других в обиду не дам.

— Не торопись, сын, ответ давать. Может статься так, что и не спросят тебя, а ты ворогом моим сделаешься, — поднажал на голомель другой рукой, отбрасывая Извора назад.

— С чего такие речи заковыристые? Что опять надумал? Неужели против брата своего пойдёшь?

— Да нет. Тут ты не угадал — это Олег против меня крамолу чинит.

— На Курщине есть один, кто делами этими заправляет — это ты! Так нечего на других напраслину наводить! — Извор и словом, и мечом отвечает. — Ты этим промышляешь, вот и в других, чем сам преисполнен, тебе гнусность чудится!

— Ты думаешь, что Олег невинен как агнец? А не сказал ли он тебе, что он знал о том, что Позвизда с дочерью его я убить хочу? Я более скажу, что он тогда о себе лишь беспокоился, от того что Позвизд донос на него написал, — без утайки, не как прежде, говорить начал. — Он ведь меня не остановил, а всё потому, что о своей шкуре больше думал! — после этих слов в несколько махов выбил меч из рук Извора. — Не говорил, — утвердил воевода отведя меч от сына, пытающегося принять сказанное. — Не веришь?.. Ты только моё худое видишь! Поди и испытай сам: купцы, что с Чернигова шли, у нас позадержались что-то. Уже и товар истощился, а назад не торопятся. Люд заезжий по городу шляется, на околицах селятся, все корчмы переполнены. Сами говорят, что именины у наместника, вот пришли поглазеть, удачи попытать. Подумай сын, может есть такое чего ты не знаешь? Может Мир тебе не всё сказывает?

Вспомнил Извор, как Мир от него таблички прятал, как с Федькой, конюшим, о чём-то в тайне часто беседует, как с отцом своим по ночам встречается, да и смена отношения того к браку с Любавой тоже настораживает.

— Определись же, на чьей ты стороне, — меч в сторону откинул, — а то не ровен час на отца идти придётся. Моя рука не дрогнет. А твоя?

Военег бой закончил. Не говоря больше ни слова, умылся в бадейке, только остановился, когда услышал конский цокот, и оглянулся на уходящий силуэт своего сына.

Когда Извор вернулся на двор наместника, не хотелось идти тому в клеть. Думал в амбары пойти, бражного чего испить. Тяжёлые мысли угнетали, ломали. Не хотелось Извору верить в то, что Мир предать может… И эти странные переглядывания брата с сотским Олексичем…

Мельтешившая по пустующему двору Сорока не могла не привлечь к себе внимания — остальные- то уже на покое, одна она бегает, да конюший с вратниками задержавшихся бояр встречают.

— Ну?! — подбежала к Извору пытливо ответ в глазах того выискивая, не выказывая ни страха перед воем, ни уважения, да хоть и какого-то пусть даже маломальского намёка за сожаление вчерашнего поступка в ней тоже не было.

— Что, ну? — сделал вид что не понял, а у самого нет никакого желания перед той отчитываться и вовсе видеть её не хотел — одни беды от этой визгопряхи.

— Вы ведь Храбра искали? Мирослав Ольгович ничего не сказал, к наместнику сразу пошёл, — головой на хоромы махнула.

— И мне тоже нет охоты с тобой разговаривать, — серчало ей отвечает, а потом не утерпел, на неё накинулся. — Все беды от тебя! Как пришла сюда, всё наперекосяк пошло! Любава со вчерашнего дня в истериках бьётся, говорит, анчутка её какой-то мучает! И верно, будто нежить ты какая! То пожар, то дядька вновь в запой ушёл, теперь Храбра…

— Что с ним?! — ближе к тому подбежала без зазрения, мокрые глаза на того вскинула, за руки того хватает, трясёт. — Говори же, что случилось?

Что муж грозный против слёз женских. Это тебе ни мечом махать, ни от ворогов невинных защищать — вот меч, вот враг — знаешь дело. А тут как помочь? Как утешить? Слова сказать не может, не знает как рыдания остановить. Сорока, не дождавшись ответа, голову повесила, совсем сникла. К себе побрела, чуя что ноги не держат, на ближайшую завалинку уселась, только всхлипы её до Извора доносятся.

— Любишь его? — Извор рядом сел, пыл свой на жалость переменив.

— Люблю?.. Кого?

— Жениха своего?

— Какого? — на того глаза выручила, мигом плакать перестала.

— Храбра.

У той опять лицо переменилось, скуксилось, губы пухлые задрожали.

— Наверное люблю… Я его меньше всего в степи боялась. Пока там жила он меня половецкому учил. Храбр всегда вкусности приносил, даже финиками и смоквами (инжир) сушёными угощал.

— Где ж роб такие яства брал? — Извор выпытывает.

Сорока раньше и не думала откуда брал, а теперь поняла — не простой роб был Храбр, да плечами лишь пожала и, плач унимая, вздохнула, затяжно шмыгнув носом.

— Он меня и от смерти спасал не единожды, — напрягся полянин, весь вниманием образился — чаще всего жены в такие моменты, когда особо слабыми становятся, могут всё поведать, за языком не следя, а более говоря сердцем. — И из полона бежали вместе, и охотились тоже вместе, и ели вместе… Я его шибко люблю… — замолчала, слёзы рукавом утирая, а Извор на ту брезгливый взор бросил, да потом переменился в помышлениях от иных слов. — Храбр мне завместо брата всегда был… — вновь залилась, по новой, щёки мокротой умащивая, да так горько, что у Извора внутрях тоже всё заныло. — Он мне семьёй сделался. Если бы не он, сгинула бы там… — Хотел было девицу приголубить, да замешкался, думая, удобно ли то будет, а та сквозь плач слова шамкает, — он один раз также бесследно пропал, да не скоро вернулся. А если опять его долго не будет, как же одной мне жить дальше… Раньше хоть дядька был, а тепереча что мне делать? — тихонько подвывает.

Извор к той плечами разворот принял, приобнять понудился, на подрагивающую от плача девицу жалеюче смотрит. Такой беззащитной она ему в тот миг показалась: где вся её спесь, где вольнодумие задиристое, где вся её неуёмная шумливость, которая не смотря ни на что самому сильно нравится уже стала.

" И с чего на неё раскричался — укоряет себя Извор. А Любава сама хороша — вечно припадошная — пусть ей наукой будет, как перед другими нос задирать."

Обнять девицу — дело-то нехитрое, да о Мире вспомнив, так и замер не решаясь на сие действие, не желая, чтоб девица между ними встала. Рука протянутая к Сороке так и зависла в воздухе, а потом и вовсе пальцами дрогнув, в кулак их сжав, как вода от берега Извор от Сороки и отхлынул. Да и та, вскоре распрощавшись, к себе побрела.

Проводил ту взглядом, пока тонкая фигура не скрылась за углом сенницы. Разговор с отцом вспоминая, подле крыльца высокого стоит, Мира поджидает. Тот долго себя не заставил ждать — выскочил, да будто и не ожидая с Извором так скоро увидеться, встрепенулся весь. Холодом по хребту его дёрнуло не от ночного хлада, а от того что с отцом о нём только что говорили, а Извор, как ни в чём не бывало, перед носом кувшином пива потряс, в улыбке губы растянул.

На завалинке уж холодно сидеть — в клети пили. Пили молча, не закусывая, из одного кувшина. На пустующие нары, где недавно ещё Храбр спал, поглядывали.

— Что думаешь? — Извор тишину нарушил, встряхнув неумолимо пустеющий кувшин, прислушиваясь к плеску в его глубине.

— Я не хочу думать, что он предал нас, но всё на это указывает — появился не весть откуда и пропал без следа, а ещё, — осёкся словно тайну какую открыть не хочет…

— Что?

— Ничего, — и опять молча пьют.

— А Сорока? Неужто сердце ёкнуло? — Извор между прочим спросил, а Мир от ответа увиливая, кувшин из рук того выхватил да и присосался. — Ну?! — Извор его в бок толкнул, что пиво с края пролилось, с бороды скатилась, рубаху омочило. — Да вижу, что нравится, — скосился исподлобья, что Мир поперхнувшись, закашлялся. — Ежели бы кто другой моим зятем стал, я бы такого не позволил, но тебе я всё прощу, — саданул того по спине с маху. — Помни, что ты мне прежде зарученья братом стал. Я за тебя, брат, живота (жизнь) своего не пожалею, кровь пролью, костьми лягу, но не предам. Слышишь?

"Слышу, брат, — у Мира на душе тоской смертной хмарит. — Слышу, брат! "

— Только смотри, как бы Любава Сороку со свету не сжила — у отца в полюбовницах, мало кто задерживается — а дочь от матери, как яблоко от яблони.

"Ты прости меня, брат, я против отца твоего крамолу задумал сотворить! Я против стрыя своего — тот кто нас на мечах учил биться, кто нас обоих на коней сажал — предательство умыслил. Но не ради своей корысти, брат, а ради люда простого. Простишь ли ты меня, брат? — рвётся наружу надрывно, но не время ещё каяться.

Повалился Мирослав на нары — вроде спит.

— Эй, Мир, — Извор его плечо слегка тронул. — Заснул что ли?! — прикрыв брата одеялом, сам лёг на соседние нары.

Мир кулак сжал, костяшки прикусил, лишь бы не закричать, лицо болью душевной исказилось. Извор дышать глубоко стал, даже уже похрапывает, а Миру сон и не идёт, всё разговор с Зимой перед её побегом вспоминается, и тайна, которую прежде открыть кому, сам разгадать хочет, мучительно томит.