Андреевский флаг

Глава 1

Благодатная пора август на Азовском море, стоит теплая погода, дождей почти нет, над головой всегда ярко светит южное солнце. Вот только ветра не было подходящего — вот уже пять дней стоявшая в Донском лимане эскадра из полусотни вымпелов с нетерпением ожидала, когда же прекратится этот затянувшийся штиль.

Впервые было решено отправить русского посланника не сухопутной дорогой в захваченный турками Константинополь, на военном корабле, чтобы османы собственными глазами убедились, что все разговоры об Азовском флоте царя Петра не досужие разговоры, а непреложная истина. И визирю «Блистательной Порты» следует поторопиться с заключением мира с думным дьяком Украинцевым, ибо потом может прийти сам царь со всей своей эскадрой для «увещевания».

Войны с могущественной Оттоманской Портой шли вот уже двадцать пять лет, прерываясь на перемирия. А иначе и быть не могло — турецкие султаны вот уже больше века пытались включить земли Слобожанщины и Малороссии под свое владычество, раздвинуть пределы османского государства на север. А заодно зарились на Правобережную Украину, что находилась под властью Речи Посполитой, неоднократно опустошая Подолию нашествиями, и нанося горделивым ляхам поражение за поражением.

Крымские татары, данники и вассалы османов, чуть ли не каждый год устраивали набеги в пределы русского царства и польской части Украины, уводя тысячи и тысячи православных — басурманский полон, продаваемый на невольничьих рынках от Кафы до Бейрута. Слезами этих несчастных были политы сакмы, что вели из Крыма в русские земли — Кальмиуский, Муравский и самый печально известный Изюмский шлях.

При блаженном царе Алексее Михайловиче в 1674 году были предприняты Чигиринские походы, чтобы поставить своевольных украинских гетманов под державную московскую руку. Однако вмешались турки, отправив огромную армию, которая после двух осад все же овладела Чигириным, так что пришлось в 1681 году царю Федору Алексеевичу пойти на заключение мира в Бахчисарае, ханской столице рода Гиреев в Крыму.

И вовремя — на следующий год в Москве грянула смута!

Умер молодой царь, и вот этим моментом воспользовались мятежные стрельцы. Они устроили в Первопрестольной бунт, и возвели на престол сразу двух царей — вечно хворого Ивана и малолетнего Петра Алексеевичей. А над ними поставили правительницей их старшую сестру, царевну Софью Алексеевну, про которую ходили нехорошие слухи, что оный бунт был и устроен благодаря ее проискам.

Тихо бы жилось Московскому царству, но только австрийский цезарь, дож Венеции и польский король создали «Священную лигу» для войны с османами, что у врат самой Вены стояли. Правительница Софью в сей комплот с ними вошла, потому что только на выполнении сего условия поляки Киев с окрестными городками признали за Русским царством, подписав с Московским царством «Вечный мир». Так что пришлось выступать всеми ратями — один на один русские воеводы бы не рискнули воевать даже с крымским ханом, которому дань платить приходилось по прежнему «миру». А тут коалиция сильных европейских держав, и султан потому не сможет оказать помощь крымчакам своими янычарами.

Князь Василий Васильевич Голицын, фаворит правительницы и ее любовник, как поговаривали, «галант и симпатик», повел рати в 1687 году на Крым, вот только даже до Перекопа не дошли — степь загорелась. Через год поход повторили, с тем же несчастливым исходом — на этот раз с превеликими трудами дошли, измотав людишек, но на штурм не решились, снова отойдя с немалым конфузом.

Это и привело к свержению Софьи с престола ее младшим братом Петром Алексеевичем — за права семнадцатилетнего царя, сбежавшего в Троицу, встали бояре, которым сильно не понравилось правление женщины, пусть и «романовской крови», на московском троне.

Вошедший на престол государь с детства любил воинские и морские «потехи», не чурался даже солдатскую и матросскую службу освоить, ремесла изучал, а как плотник был выше всяких похвал. А так как перемирие закончилось, то войну с турками следовало продолжить. И в 1695 году русские войска снова двинулись на войну — «Большой воевода» боярин Борис Петрович Шереметьев с дворянской конницей, солдатскими полками Белгородского разряда и гетманскими казаками Ивана Степановича Мазепы двинулся по Днепру, овладев штурмом крепостью Казы-Кермен и еще тремя малыми крепостицами, стоявшими по реке.

Царь Петр Алексеевич со своими «потешными», солдатскими и стрелецкими полками, с пятью тысячами донских казаков, на нескольких сотнях стругов в силе тяжкой подошел к крепости Азов. Вот только «конфузия» получилась преизрядной — взяли только две каланчи, к стенам приступали трижды, два раза поднимались на них приступом, но бешено сражавшиеся турки все же отбили штурмы. К Азову, с моря в реку Дон, через гирло к османам постоянно подходили подкрепления на галерах — стало ясно, что крепость нужно блокировать флотом, которого у молодого царя не имелось.

Но в том и был «герр Питер», что не предавался при неудачах унынию — государь проявил кипучую энергию, повелев без проволочек немедленно заложить в Воронеже верфи и строить на них корабли. Спешно набрали мастеров, нагнали тысячи работников — кто пытался бежать от неимоверных тягот, таких сразу вешали для устрашения нерадивых. Для образца была привезена из Голландии галера, заложили еще 26, а с ними два «галеаса», вернее пинаса «Апостол Петр» и «Апостол Павел» о 28-ми пушках каждый, и множество грузовых судов, всякого вида дощаников и стругов. Галеру «Принципиум» строил сам царь, показавший всем работникам пример своим трудолюбием, на ней же он и отправился в поход.

И уже спустя девять месяцев, а именно столько природой отводится срока женщине для вынашивания ребенка, под стенами Азова была не только армия, но и весьма внушительный флот. Теперь турецкий гарнизон получить помощь не мог — донские казаки на сорока трех стругах атаковали и взяли на абордаж два османских судна и десяток больших лодок, что попытались по Дону доставить припасы. И событие сие случилось прямо на виду османских галер, что побоялись вступить в сражение с ненавистными гяурами, известными по всему Черному морю своими разбойничьими набегами.

После непродолжительной осады азовцы сдались на милость победителя, оттого в Москве праздновали это событие «шумно», отправив союзникам «похвальные грамоты» — «мы, де, в стороне не стояли и сильнейшей крепостью турок овладели, ущерб басурманам нанеся преизрядный!»

Однако молодой царь и его окружение прекрасно понимали истинное положение дел — для войны с османами на Черном море настоятельно требовался настоящий флот, способный сорвать морские перевозки войск султана в Крым и устье Днепра, в Очаков, как в Чигиринских осадах и случилось. А потому велено было учредить по всему царству «кумпанства» для спешного строительства 33 кораблей, названных «варварийскими», по примеру пушечных судов, на которых христианские корсары успешно сражались с магометанами на Средиземном море. А с ними начата постройка 19 «баркалонов», двухпалубных кораблей, чуть крупнее в размерах.

Каждое «кумпанство» строило по одному кораблю, полностью его снаряжало и набирало экипаж. Сам царь взялся за постройку десяти кораблей, шесть досталось патриарху и еще пять духовенству. Бояре и дворяне взялись за «складчину» — им предстояло построить 34 корабля. Чуть ли не плача, выкапывали из подвалов горшки с серебряными копейками, что спрятали там деды и прадеды на «черный день». «Великая Смута», то время, когда самозванец «Лжедмитрий» уселся на московский престол, и наступило всеобщее разорение, прочно укрепилась у всех в памяти. Купечество тоже заставили хорошо тряхнуть мошной, горожан и «черносошных» крестьян обложили «увесистым» дополнительным налогом — ведь кроме больших боевых кораблей требовалось построить восемь десятков малых, а к ним еще прибавить множество грузовых судов и стругов.

Следовало поторопиться с выводом всей этой армады в Азовское море. Ведь между Священной Лигой и султаном в Карловицах недавно подписали мир, оставлявший русских один на один с турками, если венецианцы, и цезарцы с ляхами коварно задумали предать своего православного союзника — русского царя, о чем писал в своих тайных посланиях дьяк Возницын…

Глава 2

— Господин «шкипер», нужно вставать на якоря и ждать попутного ветра! А там идти с отобранными кораблями на Керчь!

Вице-адмирал Корнелий Крюйс внимательно посмотрел на царя, что неторопливо обгладывал рыбий скелет, запивая вином. Ужин в адмиральском салоне флагманского корабля «Скорпион», самого мощного на эскадре, о 62-х пушках, вопреки обыкновению обошелся без очередной «баталии с Бахусом», сиречь безмерного пьянства, которое Корнелий недолюбливал. Норвежец стал сторонником русской поговорки «делу время, потехе час», еще с детства, благодаря суровому воспитанию отца, который, к сожалению, преждевременно умер, когда парню исполнилось всего 13 лет. И звали его тогда Нильс Ульсен, вот только имя с фамилией пришлось сменить, так как подросток решил обрести счастья в Нидерландах, на корабельной палубе, подставляя лицо соленым ветрам.

Началась полная приключений морская служба. Ведь четырнадцатилетний юноша поступил матросом на голландский торговый корабль. В 25 лет уже стал капитаном торгового судна «Африка», возил из Лиссабона соль, фрукты и сахар. Служил шести монархам и трем республикам, воевал с англичанами и с французами. Прошел по трем океанам, у Санто-Доминго брал на абордаж французских торговцев, два года брал ценные призы в Карибском море как капер, по сути, узаконенный пират. И попал в плен к тем же французам, фрегат с белым флагом, на котором были вышиты три золотых лилии, взял его корабль на абордаж — удача отвернулась от норвежца, давно ставшего голландцем. Но Корнелий Крюйс даже в узилище не отчаивался — написал матери, попросил, чтобы та отправила бумаги, что он норвежец, то есть подданный датской короны. Уловка удалась — Франция с Данией не воевала, от имени короля Людовика XIV власти выразили «сожаление», что произошел захват «нейтрального судна». Хитрого капера не только отпустили из тюрьмы в Бресте, но и вернули ему корабль.

Дальше он уже вполне официально служил в голландском флоте, занимался многими делами, среди которых были и такие, о которых лучше помалкивать. Исполнял даже экзотические поручения, вроде доставки крупных головок сыра, для чего ему пришлось лично отобрать пять кошек, для охраны трюма от вездесущих корабельных крыс.

Три года тому назад оказался он на береговой службе — назначили унтер-экипажмейстером, отвечающим за снаряжение военных кораблей «низменных земель», за их снабжение и надзор. Жалование небольшое, зато семья рядом — жена Катарина, старшая дочь Юханна, к которой уже сватались, и два младших сына — Ян и Рудольф, парням сейчас 11 и 9 лет. Еще двое деток померли младенцами — обычное дело.

Вот только служба сразу не заладилась. В сочельник первого года рассчитался с бондарем за поставленные бочки, но того взбесили низкие расценки, и с толпой приятелей он ворвался в дом Крюйса и тот получил несколько крепких ударов, отчего упал на пол и следы побоев долго носил на лице. А дальше пошло хуже — «перешел дорогу» влиятельным чиновникам Адмиралтейства, и те возложили на него ответственность за недостачи в казне, одновременно обвинив в поставках недоброкачественного продовольствия на один из кораблей флота — подлый навет.

В начале прошлого года явилась новая беда. Над головой нависла угроза увольнения с дальнейшей горькой участью безработного. Война ведь завершилась, а потому неизбежным ее следствием является сокращение личного состава военно-морского флота. Закручинился Крюйс, загоревал, но тут в его скромный домик явился неожиданный спаситель — амстердамский бургомистр Николаас Витсен, старый друг, с ошеломительной новостью. Сам московский царь Петр Алексеевич желает его нанять для строительства своих военных кораблей, которыми ему предстоит командовать в бою и обучить экипажи всему, что знает. Вообще-то московит хотел нанять прославленного вице-адмирала Гилля Шхея, но тот вежливо отказался, предложив вместо себя кандидатуру Крюйса, про которого царь слышал немало лестных слов от «своего друга» бургомистра Витсена.

В прошлом году Голландию посетило «Великое Посольство», прибывшее из Московского царства. Русские посланники не скупились на обещания всем иностранцам, что пожелают вступить на царскую службу. К тому же они нанимали не только инженеров, механиков и мастеров, любой человек, хорошо знавший свое ремесло, мог получить хорошо оплачиваемую работу в этой заснеженной стране, которую в Европе считали «форпостом варварства перед европейской цивилизацией».

Но Крюйса поразил молодой царь Петр — скрываясь под личиной «Питера, плотника Саардамского», он работал на верфи с десятками других русских, где изучали ремесла. И на личной встрече с монархом Крюйс дал согласие выехать в Москву — условия ему предложили прямо сказочные, на которые он и рассчитывать даже в пьяном бреду не мог.

Чин вице-адмирала, жалование в девять тысяч гульденов — почти в четыре раза больше, чем мог получить в Нидерландах, аванс за полугодовую службу, и обещание получить тот же чин в Голландии, если через четыре года захочет оставить русскую службу. А еще гарантию, что если попадет в плен к неприятелю, то будет из него выкуплен царской казной. Кроме того, к нему приставили переводчика Ивана Кропоткина, двух служителей из солдат, обучавшихся морскому делу, личного секретаря, и оплатили наем пяти человек прислуги, включая лютеранского пастора…

— «Флаг» и «Золотая звезда» настолько скверно построены, Корнелий Иванович, что в поход их лучше не брать?!

Царь Петр называл Крюйса на русский манер, хотя с ним всегда говорил на голландском языке. Вообще, несмотря на происхождение, московский повелитель был опытным кораблестроителем и моряком, говорить с ним было удовольствие — моментально ловил мысль, обдумывал ее и никогда не ругал, даже если она не совпадала с его желаниями.

— Недоверие к ним у меня большое, господин «шкипер». Понимаю, что сильно торопились, лес на постройку пошел сыроватый. Но только плотники кое-где обшивку скверно подгоняли, а конопатчики с ленью трудились. Но дойти до Керчи корабли смогут, вот только османы, а они моряки хорошие, эти недоделки сразу заметят. Да и на ходу корабли себя плохо покажут, не годны для эскадры, отставать будут.

— Жаль, — Петр Алексеевич отшвырнул рыбью кость на блюдо, нахмурился. Минуту думал, потом неожиданно спросил:

— Мыслю, еще «Апостола Павла» и «Миротворца» придется оставить, ведь так господин вице-адмирал?

— Так и есть, ваше величество, — Крюйс наклонил голову, но ругать корабли не стал, хотя следовало. Однако норвежец прекрасно понимал причины спешки, более того, он восхищался царем, который смог всего за три года создать достаточно приличный по числу вымпелов флот. Причем, только в июле корабли стали выводить в Азовское море по одному, через Кутюрминское гирло — в устье Дона были мели, и пройти их можно было только в «большую воду», когда сильный западный ветер нагонял волну. Всего провели 14 трехмачтовых кораблей, все, что успели построить. А до этого, еще в мае-июне вывели в Донской лиман почти полсотни гребных галер, бригантин, фуркатов, казацких стругов. А вместе с ними также несколько десятков различных парусных судов — яхты, включая царскую, бомбардирские корабли с двумя мортирами на каждом, дощаники с всевозможными грузами, да струги с разным имуществом и продовольствием.

Огромная эскадра встала на якоря у крепости Святой Троицы, которую возвели на мысу Таган Рог, там раньше стали спешно возводить город с гаванью. А вот Павловскую крепость царь осмотрел самолично и приказал снести укрепления — место для нее было выбрано крайне неудачно. А новый город Таганрог, так его стали именовать слитно, единственным словом, рос прямо на глазах — ходили разговоры, что царь однажды обмолвился, что хочет перенести сюда столицу, на юг, к теплому морю. Да и Крюйсу возводимый город напомнил английский Дувр, только слишком велик риск попасть тут на мель, ведь залив мелководен, и крупный по водоизмещению корабль просто не сможет его пройти, сядет днищем…

Глава 3

— Господин «шкипер», генерал и адмирал Головин находится на своем флагмане, а мне следует руководить эскадрой в походе, — Крюйс прекрасно понимал всю щекотливость своего положения. Командующим флотом царь поставил доверенного боярина Федора Алексеевича Головина, полного генерала и адмирала по своим чинам. Таким прежде был только сподвижник московского монарха швейцарец Франц Лефорт, умерший зимой в столице.

— Я сам прекрасно понимаю, что «генерал» и «адмирал» с него никакой — полки в походы не водил, а на корабле оказался только в плавании на Дону, когда второй раз пошли Азов брать, — фыркнул молодой царь. Но тут же стал серьезным и тихо пояснил:

— Но он предан мне с младых ногтей, покойный батюшка мой взял с него клятву беречь меня, и от стрельцов мятежных спас, уберег, не дал меня убить подлым изменникам, — лицо царя исказила гримаса ненависти, но монарх тут же взял себя в руки, и продолжил негромко говорить:

— Однако переговоры в Нерчинске с посланниками «богдыхана» провел успешно, за что наместником Сибирским пожалован, «Посольскими» делами успешно вершит, и в реформах моих правая рука. За что кавалерией ордена Святого Андрея Первозванного пожалован — единственный, кто голубую ленту через плечо носит, у меня такой нет. Да и старше он тебя на пять лет — в следующем году шестой десяток пойдет, а тебе, как я помню, всего сорок четыре года совсем недавно исполнилось.

— У вашего величества хорошая память, — поклонился Крюйс, прекрасно помня, как два месяца тому назад, устроено было «шумство великое» по этому поводу. И «бились с пехотой Бахуса изрядно», но когда подоспел «Ивашко Хмельницкий», то все присутствующие, включая царя, потерпели поражение, свалившись на «бранном поле», среди блюд с обглоданными костями и множества пустых винных бутылок.

— Вот и отдавай приказы напрямую капитану Рейсу — он моряк опытный и зазря Федора Алексеевича беспокоить не будет. И вообще — на то он и командующий, чтобы его делами лишними не терзали, у него своих раздумий много. А у тебя шаутбенахт Рез для дел есть, вот его и озадачивай. А если, что решить не можешь, ко мне обращайся сразу! Понял?!

— Понимаю, господин «шкипер», — Крюйс склонил голову. Он уже прожил год в России и достаточно хорошо узнал царя — тот никогда не выходил на первый план, каждый раз «заслоняясь» как щитом «значимой фигурой». Такой сейчас именно был боярин Головин, являвшийся в глазах всех русских руководителем, как посольских дел, так и командующим флотом. Иностранцам московиты не доверяли, хотя охотно приглашали их на службу, прекрасно понимая, что без них в новых для себя предприятиях не обойтись. Так на всех трехмачтовых кораблях, что сейчас стояли на якорях в лимане, капитанами или «шкиперами» являлись иноземцы — англичане, голландцы, немцы. Единственным исключением был командир 42-х пушечного корабля «Отворенные врата» Петр Михайлов — под этим именем скрывался сам царь, которого порой называли на море «шкипером», а на суше «бомбардиром».

Настоящих матросов на эскадре было немного — в европейских странах «великие послы» наняли несколько сотен «морских служителей», вот только после распределения их по кораблям выяснилось, что на каждом оказалось не более двух десятков. Экипажи формировались из солдат двух «потешных» полков — Преображенского и Семеновского, которые с детства царя были вместе с ним и принимали участие во всяких «воинских потехах». Вернее людишек и сыскать невозможно — Петр Алексеевич чуть ли не всех знал по именам, ведал, кто на что способен. В этих полках особенно много было дворян — все они проходили службу с самых низов, как и сам царь. Вместе с самодержцем занимались воинскими экзерцициями, ходили на штурм Азова, строили корабли, овладевали ремеслами. Служили матросами и гребцами — да делали все тоже, чем увлекался их государь.

Человеческий материал выше всяческих похвал — крепкий, здоровый и храбрый, неприхотливый и верный. Не то, что бородатые стрельцы, которых прошлой зимой предавали на Москве самым лютым казням — рубили головы, вешали, колесовали — причем палачами выступали бояре и дворяне, в верности которых царь хотел лично убедиться. Крюйс был этому свидетелем, всех иноземцев обязали смотреть на сие действо.

Ничего, зрелище это привычное, даже занятное. В европейских странах публичные казни порой гораздо зрелищней устраивали, особенно в Англии до недавней «славной революции» — вот где король Яков свирепствовал в своей власти, куда царю Петру до него…

— Вославим же Бахуса, дети мои, и чарки за него поднимем! Дабы нам в здравии проживать и бл…й охаживать!

Князь-папа Никита Зотов поднял немалых размеров кубок, и начал из него пить, проливая рубиновое вино себе на рубаху, на которой расплывались «кровавые» пятна. Выпил одним махом, и куда в него только залезло, пролил не больше четверти налитого. Крюйс уже не раз участвовал в «пьяных баталиях», а также в «славлениях Бахусовых», и уже отчетливо понимал, что дело тут не в простой пьянке, тут каждый играет свою роль. Можно было бы относиться с презрением снисходительным к одутловатому, с испитым лицом Зотову, что учил царя в детстве грамматике, а сейчас играл роль некоего «служителя» культа Бахуса — своего рода жуткой пародии на православную церковь. Вот только взгляд у Никиты Ивановича порой был жутко трезвым, оценивающим каждого участника действа. И можно было не сомневаться, что по прошествии времени, он доложит о своих соображениях господину «шкиперу», которому был предан как пес. И не тот он был человек, за которого себя выдавал в «хмельном буйстве» — то был обман для легковерных. Да и не может быть секретарь царя, ведающий многими тайными делами быть вечно пьяным простачком, каковым выглядел. Тем более, если вхож к самому князю-кесарю Федору Ромодановскому, главе страшного Преображенского приказа, с которым Зотов любил выпивать на пару.

— Давай пей, адмирал, — прокричал «шкипер», пихнув Крюйса локтем в бок, и Корнелий опрокинул большую чарку хлебного вина, полезного на кораблях, где жизнь идет в вечной сырости. А царь сверкнул глазами на Зотова, и громко, на всю палубу, где был поставлен длинный стол, вдоль которого на лавках сидели сановники и капитаны, прокричал:

— Аникита, ты про бля…х женок не вспоминай — бабам на корабли наши дорога закрыта, не хрен им тут ничего делать. Метресок захочешь, так вали на берег, Анисья Толстая тебе живо подберет парочку. А баба на корабле примета дурная, верно, Корнелий Иванович?!

— Сие так и есть, герр Питер, — напустив на себя важный вид, произнес Крюйс. Он уже сообразил, что царь желает совершенно противоположного, а потому громко произнес:

— Но мы не в море под парусами, а на якоре в речном лимане, тут можно и пригласить дам для веселья.

— Слышишь, Алексашка, что адмирал говорит? Девки где?!

— Здесь, мин херц, — царский любимец уже стоял у планшира, а на палубу здоровенные матросы вытягивали хохочущих бабенок в разноцветных убранствах и с оголенными плечами. Все предусмотрел Меншиков, за это и ценил его царственный покровитель и приятель. Петр поднялся со своего кресла, шлепнул полную метреску по ягодицам и неожиданно выругался:

— Что за хрень?! Корнелий, ты такое на морях видывал?!

Крюйс кинулся к фальшборту, всмотрелся и сам выругался — разное он видел на морях, но такое зрелище впервые. В ста футах от борта «Скорпиона» из спокойной воды вылезло на поверхность белое пятно тумана, высотой в аршин, не больше. А в нем проступила небольшая лодка, необычная, со стеклянным «козырьком», невиданным. Но больше всего адмирала поразил человек, странно одетый — он замахал руками и что-то закричал…

Глава 4

— Никак по-нашему лается, упырь?!

«Шкипер» с нескрываемым удивлением смотрел на видение — человек уже скрылся в густой белой пелене, которая разрасталась прямо на глазах, быстро расползаясь во все стороны, увеличиваясь в размерах в большую гору, высотой до клотиков мачт.

— Господин «шкипер», я такое впервые вижу. Этот дьявольский туман нас сейчас с головой накроет…

Договорить Крюйс не успел — молочного цвета пелена обрушилась на флагманский корабль. И все звуки разом пропали — словно уши ватой заложили. Корнелий потряс головой, но слух к нему не вернулся. Из пелены вынырнул царь, схватил его за плечи, затряс так, что голову замотало со стороны в сторону. У венценосного «шкипера» двигались под усами губы, но по их изгибу норвежец не мог понять слов — видимо монарх перешел на русский говор, причем на тот, которым ругаются. И, понятное дело, для Крюйса совершенно не известный, может быть, со временем он научится понимать эти слова, но не сейчас, да и смысл в них порой непонятен даже при переводе — Иван Кропоткин только головой порой крутил, не в силах истолковать на голландской речи многие идиомы.

— Ничего не слышу, ваше величество, — во весь голос закричал Корнелий, страх проснулся в бывалом моряке, и для наглядности хлопнул себя ладонями по ушам, отрицательно помотав головой. Царь нахмурился, стал что-то орать, и в этот момент палуба «Скорпиона» рухнула куда-то вниз — будто корабль весом в несколько сотен ластов подняли из моря и тут же бросили обратно, вызвав чудовищный всплеск. От удара Крюйс свалился, но ловко извернувшись — все же рост был большой, в шесть футов и три дюйма — схватил падающего царя своими длинными руками, прижав к себе. «Шкипер» упал на него — падение было смягчено, но Корнелий сильно ударился спиной, к тому же получил болезненный удар локтем в живот. И тут же их обоих окатило такой ледяной волной, что в первую секунду даже показалось, что его ошпарили крутым кипятком. Но через секунду он продрог, ему стало до жути холодно, как когда-то в детстве, когда он упал с лодки в свинцовую воду фиорда, и чудом остался жив — вовремя вытащили и не слег с горячкой от жуткой простуды от переохлаждения.

— Колдун, это колдун!

Царь жутко хрипел, глаза выкатились, он изрыгал непонятные русские слова, видимо, проклинал враждебное к честным христианам колдовство. А разве могло быть иначе — непонятно откуда появившийся туман, в котором люди оглохли, а потом корабль уронили, причем в ледяную воду — разве так вообще может быть в природе?!

Да любой человек в здравом уме сразу же скажет, что добрые моряки оказались жертвами самого мерзкого заклинания!

— Схлынула волшба, я снова слышу!

Царь поднялся на ноги, ухватил Крюйса за камзол и поставил на палубу, истово перекрестился. Корнелий, даром что лютеранин, тоже наложил на себя православное знамение, повторив его за «шкипером».

— Алярм! Всем черпать воду! В трюме течь! Быстрее, черепахи, якорь вам всем в задницу! Проклятье!

В туманной пелене раздался зычный голос Рейса — немец пришел в себя первым и моментально оценил состояние своего корабля. Все же русские плотники строили крепко, сшивали ладно — «Скорпион» не развалился. Первым на приказ откликнулся царь, сразу бросившись в трюм, как нырнул. За ним устремился Меншиков, посыпались солдаты, что служили матросами. С вытаращенными глазами и забористой фламандской руганью бросился корабельный плотник со своими служителями.

— Может нам отплыть в сторону следует, Корнелий Иванович, прочь из этого колдовского тумана?!

Норвежца ухватил за локоть сам командующий, боярин Федор Головин — под глазом кровоподтек, легкий шелковый кафтан разорван. Вот только труса не праздновал — голос уверенный, без дрожи.

— Это речной лиман, господин адмирал. Даже если попробуем с помощью галер отплыть на буксире, в таком тумане на мель выскочим днищем. Лучше на якорях оставаться, ведь рано или поздно схлынет это дьявольское наваждение. Словно морок на нас навели…

— Это верно, Корнелий Иванович, морок сие действо, волшба злостная — всех в ледяной купели утопить вздумали. Так и простыть не долго, — полноватый боярин наклонился, и схватил нечто, лежащее на палубе. Предмет оказался штофной бутылкой зеленого стекла, и отнюдь не пустой — протрезвевший от такой жизненной встряски Головин выпил «хлебное вино» в несколько глотков. Отер мокрым рукавом рот и произнес:

— Господу помолиться надо, что избавил нас от такой лютой напасти!

Крюйс кивнул головой, соглашаясь — действительно, милостью божьей спаслись от колдовства. А теперь нужно искать спасения от простуды, неизбежной после такого «купания» — водица сильно холодная, будто из проруби. Пошарил рукой по палубе — нашел бутылку, она. К удивлению не разбилась при падении, и оказалась наполненной где-то на четверть, может поменьше — с пару чарок. Отхлебнул знакомую настойку — «анисовую» он предпочитал больше других. Утер рот мокрым обшлагом расшитого золотой нитью адмиральского мундира — внутри стало тепло, холод потихоньку начал уходить из тела, «водка» разогревала кровь.

— Алексашка, — донесся голос царя, сильно недовольный, гневный, — как схлынет диавольский туман, сыскать того колдуна! Живым брать!

— Возьмем, мин херц, куды он от нас денется, лупоглазый — стекла на глаза натянул, и думает, что ему волховать можно?! Отучим его, мин херц, живо поймаем, лишь бы мгла эта подлая схлынула! Да никак редеть она начала, вон мачта «Крепости» виднеется!

Крюйс посмотрел на правую сторону вверх — действительно, пелена стала чуть прозрачнее, корпус соседнего корабля, предназначенного для плавания в Константинополь, уже отчетливо виднелся. А «туман» сползал вниз, к самой воде, пока невидимой, оседая на ней густым молочным покрывалом. И тут же он услышал голос капитана Питера Памбурга — тот орал с «Крепости», надрывая голос:

— Люди продрогли, господин «шкипер» — я приказал двойную порции водки дать! Люки закрыты были, воды не набрали, течи нет!

— Всем выдать по три чарки «хлебного вина», — донесся голос Петра Алексеевича, вполне бодрый. — Передать по эскадре голосом — с якорей не сниматься, ждать пока туман не разойдется. Кто колдуна увидит на железной лодке, со стеклышками на глазах — не стрелять, живота лишу! Живым только брать его, мерзавца зловредного и пакостливого! Наградой следующий чин будет и десять «ефимков», нет, червонных десяток отсыплю! А кто первым заметит — три «ефимка» от меня получит!

— Есть, господин «шкипер»! Слушать всем, и немедленно передать по кораблям царский приказ…

Пока на разные голоса передавали повеление, Крюйс нашел еще одну бутылку, вернее, целую корзину — штофы разобрали бояре, одну бутылку он забрал себе и прихлебывал помаленьку, согреваясь. Назначенная за поимку колдуна награда сильно удивила вице-адмирала — обычно скуповатый царь расщедрился сейчас неимоверно. Десять дукатов это ведь двадцать полновесных иоахимсталеров, которых московиты «ефимками» называли, коверкая первую часть наименования тяжелой «имперской» серебряной монеты, находившейся в ходу по всем европейским странам.

Теперь можно было не сомневаться, что колдун не спрячется — сотни пар внимательных глаз принялись осматривать молочную пелену, надеясь узреть зловредного колдуна. Вот только оный волшебник оказался не там, где его искали — пелена стала быстро редеть, и донесся донельзя радостный голос Меншикова, всегда ему везет, особенно в подобных случаях — ворожат что ли. Царский любимец наклонился над фальшбортом:

— Он тут, колдунишка! У самого борта притаился, собака сутулая! Сейчас я тебя голубчика сцапаю! Сейчас рыло твое изукрашу и носяру по щекам размажу — насчет битья запрета не было!

Алексашка недолго думая перемахнул за борт, послышался лязг, кто-то завопил, и раздался забористый русский мат в два голоса…

Глава 5

Крюйс не мог поверить собственным глазам, даже потер их пальцами, поморгал, но нет, он видел то, чего вообще никак в голове не укладывалось. Вернее, вице-адмирал не видел Таганрога — возводимый город исчез, словно его никогда и не было. И в какую сторону норвежец не бросал затравленный взгляд, он не видел, ни домов, ни пакгаузов, ни складов, ни улочек с переулками, ни пристаней с причалами. Исчезла крепость Святой Троицы с земляными валами и редутами, всем гарнизоном и орудиями. Людей вообще не было видно, ни единой души, только на трех затонувших у самого берега галерах заметны фигурки суетящихся матросов.

— Город словно корова языком слизала!

За спиной Крюйса стоял потрясенный переводчик, не сообразивший, что произнес извечную русскую фразу на голландском языке. Адмирал же посмотрел на царя — «шкипер» забыл колдуна, с оторопелым видом рассматривал берег, не в силах поверить, что плод его трехлетних, упорных трудов исчез окончательно и бесповоротно.

— Это все колдун, сучий потрох! Выблядок! С живого шкуру сниму, полосками, собственными руками!

Царь закричал в полный голос, сыпля ужасными проклятиями, топча башмаками палубу. Лицо Петра Алексеевича исказила страшная гримаса, и тут все опомнились. Ведь Меншиков спрыгнул вниз, решив поймать колдуна. Крюйс снова опустил взгляд, и тут же отшатнулся, потрясенный громким ревом, как ему вначале показалось, неизвестного животного. Но потом увидел как из кормы лодки, где находился какой-то ящик, снова пошел дым, белого цвета, но совсем слабый, прореженный и не густой. И тут лодка двинулась вперед без всяких весел или паруса, причем очень быстро стала набирать ход. А еще разглядел колдуна в зеленой одежде с пятнами, похожей на лягушечью шкурку — он крутил руками какое-то колесо. И судя по всему, так управлял своей железной, без всякого сомнения, лодкой.

— Догнать! Догнать нехристя!

Царский крик был услышан на казацких стругах — там опустили весла в воду и стали ими быстро загребать. Опомнились на самой быстроходной галере «Заячий бег», недавно построенной и очень ходкой — ведь на ней 32 банки с дюжими гребцами. Но куда там — железная лодка колдуна набрала совершенно невероятный ход, свыше двадцати узлов, втрое больше, чем самая «резвая» галера сможет пройти за час, безмерно вымотав гребцов. И это при поднятых парусах и попутном ветре.

— Не может быть…

Крюйс ошеломленно смотрел за удаляющийся колдовской лодкой, которая ловко увернулась от пытавшихся ее перехватить стругов и фуркат, и, подняв нос над водою, стала стремительно удаляться в сторону Кутюрминского гирла. А ведь она при такой осадке может пройти и другими «рукавами», мелководными, коих несколько, там даже фуркаты с казацкими стругами не пройдут. Так что в погоню нужно отправить и обычные лодки, ведь потребуется внимательно осмотреть плавни, которые заросли кустарником и камышами. И опомнившись, Крюйс стал быстро отдавать приказы…

— Старый он, мин херц, весь седой, но драться ловок, собака, — Меншиков говорил с нескрываемым уважением к неизвестному пока колдуну. — Так мне по глазу врезал, что я на ногах не устоял, и в воду свалился. А он на корму кинулся, веревку дернул, вот тут и заревело, а что — непонятно. Зверя не видел, но мыслю у него на корме механизм какой-то магический, раз там все забурлило, и лодка мимо меня промчалась, что добрый скакун.

— В магии механизмов нет, господин «шкипер», — осторожно произнес Крюйс, — лодка бы сама по воде заскользила, без шума, будь это заклинание. А тут дым, грохот и звук громкий. Словно свист!

— А ведь ты прав, Корнелий Иванович — механикус чудный, пока непонятный. И будь колдун, то заклятьем бы Алексашку убил бы, а тут лишь глаз подбил, пусть и крепко.

— Да чуть не выбил, сучий сын, — с восхищением произнес Меншиков, поглаживая лицо, по которому расползлась синева. Но то не от удара — упав с лодки, царский любимец прошелся физиономией об доски обшивки «Скорпиона», так бы и утонул, но успели за кафтан багром уцепиться и вытащили сердечного. Царь собственноручно храбреца водкой отпаивал, замерз весь, пока в сухую одежду переодели и «хлебным вином» обтерли, зубами стучал, словно гишпанец кастаньетами.

— Ладно, не умрешь — зато храбрость показал, — пробормотал царь и задумался, отхлебывая вино из кубка. И было отчего «шкиперу» закручиниться — Таганрог исчез, хотя берег узнаваемый и заросли везде. А вот то, что сейчас не август, а конец марта, когда на Дону полностью ледоход проходит, отчего вода студеная — стало всем морякам эскадры ясно. Смятение пресек государь, решительно и быстро — верные ему преображенцы и семеновцы махом запугали трусливых и приободрили большинство работников и солдат, что оказались во время «тумана» на воде, а не на берегу.

— Если лодка механическая, диво-дивное, но ведь колдовской морок всю эскадру втянул во времена незнаемые, — негромко произнес «шкипер», и пыхнул трубкой, которую раскурил ему денщик. — Как бы то не прошлое времечко наступило, ведь на берегу строений не нашли, а одни заросшие развалины. Но скоро о том ведать буду — Автоном Головин и Ванька Бутурлин пошли к Азову на фуркатах с «потешными», а с ними атаман Фрол Минаев со своими казаками. Посмотрят — стоит ли на месте крепость, али там место такое же пустынное. Я приказал всем нашим служивым с бережением быть, держаться с опаскою, пушки и фальконеты с фузеями заряженными держать, а при нападении палить по ворогу!

Царь Петр Алексеевич снова задумался, отложив трубку и взявшись за серебряный кубок. И спустя минуту негромко произнес:

— Что скажешь, господин вице-адмирал?

— Мыслю, что колдовской туман этот только по воде был, в кольцо корабли взяв на две мили токмо, али чуть более. Галеры, что в стороне стояли, исчезли, видимо белая полоса до них не дошла. «Туман» только эскадру, что в плавание к Керчи предназначалась, накрыл своей пеленой, а с ними и те корабли, что на маневрах противника изображали…

— Прости, мин херц, а может механикус этот и не колдун вовсе, а его как нас всех в сей «туман» затянуло помимо воли. Очи я его обалделые видел, из глазниц их выперло. И криком заполошным кричал, словно в удивлении безмерном пребывал, и лаялся совсем по-нашему. И удирать стал в страхе великом, и на корабли наши смотрел с изумлением. О да, вспомнил — я ведь когда на лодку свалился, он голову задрал. Одежда его чудная расстегнута была, пуговицы тоже зеленые, рубашка в полоску, а на шее гайтан с крестиком! Так и было, мин херц — я ведь удивился, тут он меня кулаком и ударил! Колдун ведь крест носить не будет?!

— А ведь ты прав, Алексашка, это меняет дело!

Петр пристукнул кубком по столу. И тут же громко приказал:

— Нарочных отправь к Автоному немедленно — «колдуна» искать, от лодки своей далеко не отойдет. И схватить его с бережением, не бить — а то знаю казаков, ударят так, что дух вон!

— Мин херц, так может, я сам за ним отправлюсь? Все же морду его видел, и руку запомнил, — Меншиков притронулся к синяку под глазом, усмехнулся, внимательно глядя на царя. А когда тот кивнул головой, тут же поднялся со стула и вышел из адмиральского помещения…

Глава 6

— Капец! Полная жопа, из которой мне не выбраться! Капец! Вот попал я, так попал — в самую глубокую задницу! Города нет, порта тоже, дома исчезли вместе с жителями!

Никогда еще в своей жизни Павел Минаев не попадал в столь скверную ситуацию, к тому же не понимая, что за «половецкие пляски» начались вокруг его донельзя скромной персоны. А они таковы, что голова шла кругом, а от накатывавшего густыми мутными волнами жуткого страха зубы щелкали, и такая дрожь тело пробирала, что окажись он сейчас в протопленной бане, и там бы ему было холодно.

В свои пятьдесят шесть лет увидеть пришлось многое, так как характер имел крайне живой и непосредственный. Отслужив срочную службу Советскому Союзу сразу по окончании техникума, в последние месяцы он оказался перед перспективой выбирать страну, в которой ему предстояло жить дальше — выбор пал на Украину, благо родился в Луганской станице, трудился в Мариуполе, и там везде жила его родня. Потом, правда, не раз клял себя, что не перебрался в Таганрог и Ростов на Дону, благо и там родичей хватало, все же их казачьему роду несколько веков.

Но кто мог тогда, в далеком 1992 году предвидеть, что спустя двадцать два года к власти в Киеве придут «отмороженные» на всю голову «майданутые» И начнут устанавливать в стране свои порядки, призывая резать «русню», и тащить «москаляку на гиляку» — то есть подвешивать на виселицах. И хотя многие жители «незалежной» посмеивались, принимали эти обещания за шуточки, пусть далеко не «милые», но только Павла пробрало сразу, и как говорится до «копчика».

Какие на хрен шутки, все вполне серьезно! Если «западенцы» пообещали, то «под нож» пустят обязательно!

Поклонников Бандеры и Шухевича он хорошо знал по рассказам отца, воевавшего с этой публикой с 1944 года. На Волыни в сорок втором году полицаи с УПА напрочь вырезали всех поляков — ненависть к «кичливым ляхам» копилась столетиями, и тут настал очень удобный момент свести исторические счеты, уничтожив десятки тысяч невинных — стариков, женщин и детей — не способных оказать сопротивление вооруженным убийцам. Так же как истребили всех евреев — в Бабьем Яру из пулеметов клали «жидов» в могилу отнюдь не эсэсовцы, и их «ширые» помощники.

А так как ничего доброго, кроме патологической животной ненависти к «ляхам», «жидам» и «москалям» это зверье не имело и не могло иметь в душе, то гражданская война стала неизбежной со временем. Так и случилось в 2014 году — в вооруженное противостояние насильственно втягивали сами народы, щедро разбрасывая семена ненависти. Ведь идея насадить в стране один народ с одной «мовой» и одними «героями» Бандерой и Шухевичем, на русском Донбассе, где двести лет «ширые в вышиванках» были в огромном меньшинстве, встретила ожесточенное сопротивление.

Но кто же будет учитывать желание местного населения сохранять в незыблемости свой уклад жизни?!

Нет, никто в Киеве не запрещал говорить в быту на русском языке, но только в быту. А вот любые школы и институты с техникумами обязательно переводились на «мову», которая искусственно и буквально насильственно насаждалась, изгонялась русская культура с ее вековым влиянием, улицы переименовывались в честь новых «хероев», а память о тех, кто действительно защищал страну от фашистов, безжалостно истребляли либо замалчивали. Тех, кто противился этому убивали, как Бузину. Или живьем сжигали, подобно людям в Одесском дому профсоюзов.

Даже «декоммунизацию» провели в свойственной манере — все русские земли исторической «Новой России», присоединенные еще при Екатерине II, и отданных большевиками ими же созданной УССР, объявили «тысячелетним наследием» Украинской державы. А таковая вообще впервые появилась лишь сто лет назад, при Петлюре, а до этого и слов таких не знали. Да и Крым с Севастополем, городом славы русских моряков Хрущев в пятьдесят шестом году передал, и тот тоже стал «наследием». И станица Луганская, где ее основатели донские казаки четыреста лет жили — тоже «Украиной» стала. И Бахмут, где атаман Кондрат Булавин со своими донцами против отрядов царя Петра бились — тоже «украинский».

И все потому, что киевские власти, поставленные Западом и олигархами «местного разлива» с самого начала стали отрицать право на самостоятельную жизнь и само существование всех народов, кто не покорится их воле. Уничтожить народности в культурном плане, а если не захотят «добровольно» стать как все «западенцы», то истребить физически. Или изгнать с родных земель, на которых люди жили столетиями, захватив их дома и собственность, объявив оккупантами.

Кстати, апробированный для Прибалтики способ — там так всегда поступали с русскими и при «первых» республиках, и при «вторых». Только физически не истребляли, а все делали в соответствии с нацистскими доктринами, включая выдачу «негражданских паспортов» серого цвета, только без звезды Давида — как в фашистской Германии в тридцатых годах для всех «юде». Да и евреев там в 1941-1942 годах истребили всех целиком, поголовно, от старых до малых — и это сделали «цивилизованные европейцы», носители «высокой культуры». До сих пор с пеной у рта эстонцы, латыши и литовцы не признают за собой этого чудовищного преступления, в котором не удается, по их «милому обыкновению», обвинить русских. Их бы тоже вырезали, и тогда, и сейчас…

Только страшно, ведь «восточный сосед» рядом, может и месть устроить. А не будь его, то русских бы давно изгнали, отобрав имущество и обогатившись за их счет. Или построили для них крематории, чтобы пеплом удобрить подзолистые и болотные земли, либо концлагеря, вроде Саласпилса — и расстрелы проводить удобно, и в дюнах легче рвы в песке для многих тысяч умерщвленных выкопать.

Опыт ведь имеется!

Прикопали сотню тысяч «жидов», расстрелянных местными полицаями и эсэсовцами, и теперь можно было десятилетиями скорбеть о несчастных, которых большевики в Сибирь угнали на «перевоспитание». А будь они там, то эсэсовцев стало бы намного больше, и карательные прибалтийские батальоны смогли бы уничтожить все деревни на Псковщине, Новгородчине, Великих Луках и прочих местностях, где они безжалостно истребляли жителей, сжигая села и выселки, так «сражаясь» с партизанами.

Но ведь русским не следует вспоминать преступления нацистских пособников, ведь что было, то было, и прошло!

И вообще он «клевещут» на таких цивилизованных и очень культурных жителей прибалтийских стран! Разве могли служить в дивизиях ваффен СС столь жестоко, и вообще — лучше не вспоминать, а проводить парады бывших легионеров и их потомков — ведь это так красочно и торжественно!

Понятно, что Павел Алексеевич оставаться в стороне не стал — взял в руки оружие, воевал, отстаивая родные земли от потомков дивизии СС «Галичина», что пришли устанавливать долгожданный для себя «новый порядок». И спустя восемь лет снова стал воевать — год назад был ранен. СВО он одобрил — лучше начать самим первыми, раз понятно, что войны не избежать, потому что «соседушки» день за днем семь лет твердят одну мантру — «вырежем всех». И в этом нет сомнений — действительно «под нож» пустят…

— Скотство какое, и это не реконструкторы! И Таганрог исчез, и поселений нигде нет! Везде природа девственная, и Дон полон рыбы, вон как она плещется. Только это иное время, не мое.

Павел загнал лодку в сухие прошлогодние камыши, бензин следовало поберечь. Закурил сигарету, посмотрел на пачку «Петра» с одним из страшных признаков кончины, хотя на войне любого убьют гораздо быстрее, и более изощренно, на собственной шкуре проверено.

Задрал штанину на левой ноге, и, отстегнув ремни протеза, стал обтирать культю специальной салфеткой. Ступню он потерял прошлой весной, когда шло наступление на Харьков, а он получил под командование роту «мобиков». Полгода пролежал в госпиталях, а сейчас остался жить с небольшой пенсией по инвалидности

Какие надежды тогда были…

Он огорченно взмахнул рукою, достал из сумки бутылку водки, открутил пробку и хлебнул внушительный глоток, затем глотнул еще раз, но куда меньше. Без аппетита пожевал кусок хлеба с колбасой — сделал себе бутерброды в плавание. Которое столь долгим оказалась по его собственному любопытству. Вытянул из воды, как президент однажды, древнегреческую амфору. Только ВВП ее явно подложили, он же на свою голову стал открывать сосуд, а оттуда «туман» полез безмерно, как из постановщика дымзавесы, но в куда в большем объеме.

Вот оно приключение на старости лет! Нашел на свою задницу!

— Да пошло все на хрен, — пробормотал Павел и прикрыл глаза. Он хотел уснуть и снова оказаться дома, как проснется. И все что увидел за эти суматошные часы, окажется мороком, наваждением в кошмарном сне…

Глава 7

— Это не наш Азов, а хер знает что?!

Генерал-майор Автоном Головин с нескрываемым изумлением разглядывал раскинувшийся перед ним небольшой городок, вокруг которого возвели земляные валы. Невысокие насыпи кое-где обнесли частоколом и каменными стенками, невысокими и непрочными на первый взгляд. Впрочем, имелось и две площадки, вынесенные чуть вперед — на них можно было разглядеть две пушки, ибо такие стволы может иметь только орудие. Там суетились какие-то люди, причем их одеяния вызвали у Головина улыбку — подобные он видел на гравюрах в старинных книгах, такими рисовали жителей итальянских городов, из времен государя Ивана Васильевича по прозвищу «Великий», что объединил русские княжества под эгидой Москвы двести с лишним лет тому назад.

На речном берегу стояли два десятка различных судов, больше напоминавших большие лодки, и две небольшие полугалеры, которые итальянцы скампавеями именовали. Эти только были без оснастки, видимо, зимовали у города. А на реке у пристани только лодки были, с десяток — весельные, с высокими бортами и мачтой. В таких обычно грузы возили по донскому и азовскому мелководью, когда к берегу пристать трудно.

— Крепости, почитай, нет вовсе, и вид у нее такой, словно после жестокого штурма еще заново не отстроились. Дальний холм этот вообще не обжит, и башню на нем еще не возвели…

Стоявший рядом с ним командир «семеновцев» Иван Батурлин пристально рассматривал городок, в раза два меньше, чем Азов, составлявший «верхнюю» часть того настоящего города.

Воевода Иван Иванович был опытный, да и старше Головина на шесть лет, в «Кожуховских походах» стрелецким войском командовал. Да и у самого Петра Алексеевича доверием пользовался как в делах, так и забавах, в последних он был неистощим на выдумки, отчего получил прозвище «Каина». Но таковые вторые имена все приближенные носили, а царя так на «всепьянейшем соборе» именовали «Пахом-Пихай» — понятно что и куда, точнее в кого, именно надо было «пихать». И являлся царь лишь «диаконом», тогда как Ванька поставлен на общем сходе «архимандритом».

— С налета надо брать крепость, Автоном Михайлович, на валы легко взобраться, ров не везде выкопан, да и мелковат он. Пушек, почитай нет, пищалей тоже, копья и алебарды торчат. А вот там арбалетчики… Бог ты мой, а вон и татары скачут, стрелы метать готовятся, у меня нет сомнений. Упредить их нужно, воевода, картечью осыпать!

— Берем крепость, Иван Иванович, на саблю — государь не осудит. Татар побить надобно для острастки — чтобы под ногами не мешались! Маши казакам — пусть на стены идут, а мы татарвой займемся! Али это ногайцы — разобрать трудно, далековато до них еще!

Никакой суматохи на фуркатах не произошло — все на них давно было готово к сражению с неприятелем, если оный все же появится. Смятение среди гребцов и солдат уже улеглось — их дело служба царская, а раз сам государь с ними, то пусть самодержец и думает, что случилось с эскадрой, и куда пропал Таганрог. Так что зрелище совсем «не того» Азова никого не удивило, зато вид скачущих конных татар воодушевил православное воинство изрядно. Противник давний и вековой, к которому много счетов накопилось, а ведь такие «долги» принято не золотом, а кровью уплачивать.

— Атаман, — закричал Бутурлин, когда казацкая «чайка», приблизилась к фуркате, даже взмахнул рукою для привлечения внимания. — Коней и скотину хватайте — там кочевья большие. Город не зорить — самим потребен будет. Скотину не бить! Бабенок хватать с бережением, нам все потребны они будут. Никого пока тут не грабить, дома не жечь. Государь вам потом наградные выделит, никого не обидит!

— Понял тебя, боярин, — донесся отклик атамана Фрола Минаевича, — Все ладно сделаем, на город две сотни пойдут, а с тремя я по кочевьям пройдусь! Ты уж сам не оплошай — ворота выбей!

Бутурлин только закряхтел от такого столь дерзкого выкрика, но все же смолчал, хотя родовитому боярину казачий атаман не ровня. Но тут дело такое — старик Минаев в большей чести у царя Петра, еще бунтовщика Стеньку Разина с казацкой старшиной поймал и Москве выдал живым, на суд праведный за его злодейства. Да и по возрасту своему он двоих бояр постарше, вместе взятых годами. Казацкие ватаги сорок лет тому назад в походы начал водить, а тут без доверия никак, и такую честь молодому не окажут, заслуги у атамана должны быть весомыми.

В поход до Керчи должны были отправиться триста донских казаков на четырех стругах, еще две сотни на трех «чайках» оставались в Таганроге, чтобы прибыть сикурсом, если потребно царю будет. Полтысячи донских казаков сила весомая — на кругу царю Петру для похода отобрали самых лучших, лихих и справных. Так что погром этому «Азову» они бы и сами устроили знатный, но атаман все понимает правильно, и ссорится с боярами не хочет — потому им штурмовать городишко предстоит, взять его на шпагу и тем честь заслужить, вместе с царской наградой.

— Ай, ля, ай!!!

Визжащий вал татарской конницы накатывался, когда полудюжина фуркат и четыре казацких струга уткнулись носами у покатого берега, за которым расстилалось поле. Еще две фуркаты, бригантина и три «чайки» приткнулись прямо к городской пристани — солдатам и казакам предстоял захват крепостных стен и ворот, к которым бежали очумевшие от страха жители, торговцы и моряки. Да оно и понятно — никто не ожидал, что незнаемый неприятель подойдет от лимана по реке. Совершенно беспечно вели себя эти странные жители, по своим одеждам похожие на татар, греков и обитателей итальянских городов.

— Пали!

По команде Бутурлина установленные на носу фуркат фальконеты и дробовые пушки выстрелили почти разом — берег заволокло пороховым дымом, из которого доносилось отчаянное ржание умирающих лошадей, да хриплые стоны смертельно раненных татар, когда с воплем из тела уходит душа. А сколько басурман погибло от картечи, сейчас можно было только гадать — мертвые ведь молчат.

— Вперед, ребятушки! Бей супостата!

— Ура!

Дым понемногу развеялся — на берег стали спрыгивать «потешные», на фузеях у многих были примкнуты багинеты. Ими можно доколоть бьющихся на земле раненных лошадей и татар. К чему смотреть на мучения умирающих, которым нужно облегчить уход из жизни.

— Берем крепость, молодцы! Ура!

Полковник Бутурлин первым побежал к еще распахнутым городским воротам, за ним устремились «потешные» в русских кафтанах, похожих на стрелецкие. А вот татары им уже не мешали — нахлестывая лошадей, всадники уходили прочь от берега, где им устроили бойню…

Глава 8

— Какой сейчас год?! Говори, мать твою, душу вытрясу!

Головин так встряхнул венецианца, что у того зубы лязгнули. Консул «республики святого Марка» был бледен как мел, но все же, пусть заикаясь, смог ответить, трясясь от страха.

— Год тысяча четыреста… шестьдесят… первый пошел… От Рождества Христова! Помилуй, не убивай — мы с вами не воюем!

У Автонома Михайловича разом пропал гнев — взятые в плен людишки твердили одно и тоже, с ужасом смотря на него как на безумного, повторяя на разные лады, что год на дворе сейчас 1461 от Рождества Христова. Городок сей именуется не Азов, а Тана, от реки Танаисаили Дона так именующегося. И отстраивается он от погрома, что татарами Золотой Орды учинен десять лет тому назад — а таковых за последние семьдесят лет уже пять раз было, или больше — тут показания путались, от Тамерлана ли считать, хромца жестоко-сердечного, или еще раньше годами брать. А принадлежит Тана Венеции, но торгуют тут и купцы из Генуи — города эти италийские враждебны друг другу, но тут распрей давно нет — отучились. Ибо приходят татары и обоих противников бьют немилосердно.

А товар обычный идет — ясырь от набегов татарских с севера, с московских и рязанских земель. А в обмен с юга, от Константинополя, что недавно османами захвачен, привозят на судах своих генуэзские и венецианские купцы хлеб, сукно, изделия железные и медные, вина и многое другое, что охотно берут татары за отловленный «живой товар».

В самой Тане православных душ освободили из полона без малого пять сотен, да еще три сотни басурман по вере или вообще язычников — наловили ногайцы в кавказских предгорьях и в заволжских степях. Головин приказал всех от оков и пут освободить, сытно накормить, отмыть в банях, дать справную одежонку, отобрав у хозяев. Сегодня отдохнут, а завтра всех на рытье рвов отправят, валы выше насыпать нужно, земляные бастионы возводить и камнем крепить — время не терпит!

На ясырь он руку свою налагать не стал, ведь даже собственного дома пока нет. К тому же Автоном Михайлович прекрасно помнил, как царь Петр собственной рукою избивал боярина Шеина за то, что оный воевода и генералиссимус азовских невольников себе присвоил и расписал по имениям. Ох, и страшен был государь, когда за шпагу схватился и рубить стал, если бы Франц Лефорт покойный, что царский гнев унял, быть беде большой. Самодержец на расправу крут, собственноручно пятерым стрельцам по розыску взятым, буйные головы топором отсек.

«Гостей» торговых в узилище не отправил, пока ни к чему — но караул к их имуществу и богатству приставил крепкий. Греков и армян пока не тронул, да и не за что по большому счету — люди они христианские, а кто сейчас ясырем не торгует?!

Самый ходовой товар по нынешним временам, и прибыль за него немалая выходит, тут многие родных продают в рабство, не то, что единоверцев. Невелик грех сей — отмолят, вклад в церковь богатый сделают!

А вот татарам и ногайцам не повезло — рубились они с казаками жестоко в сече, но все потеряли. И жизнь свою, и жен, и юрты с имуществом, и детей, и скот всякий — коней и овец. Теперь новые хозяева появились — донцы обзавелись на первое время хозяйством, казаки ведь справные и домовитые, а тут, почитай, среди земель своих бывших одни-одинешеньки оказались, жить на что-то им тоже надо.

А что на саблю взято — то свято, таков закон!

— Митька, покои для царя готовы?

Головин рыкнул, и в комнате появился доверенный холоп, что к нему еще отцом приставлен был для службы. Человек верный, делами проверенный и понятливый, склонился в поклоне без всякой угодливости. Говорил негромко, но внятно, не заискивая:

— Лучший дом выбрали, самого консула. Прислугу всю убрали, у государя она своя. Токмо бани тут дурные, чуть теплые, жара от них нет. Мыльни сии токмо для мытья используют, и то греки, боярин. А католики вообще не моются, так морды водой смывают. Я приказал бани переделывать спешно, умельцы здесь есть, многие ремеслам всяким обучены.

— Вот и хорошо, иди, за делами смотри, а мне отдохнуть надобно, — Головин отпустил слугу, что при нем секретарем, телохранителем и доглядчиком был, и отпил подогретого вина из кубка. Это он может сейчас отдохнуть, а вот Ваньке Бутурлину не до сна будет, и хлопот полон рот. Со шпагой полковник первый на крепостной вал залез, а потому чин генерал-майора ему положен и должность коменданта.

Так что не до сна будет «Каину» еще лет пять, пока крепость не возведет настоящую, с каменными стенами бастионов, вот тогда настоящий Азов и появится. Работников ему вполне хватит — в городе больше трех тысяч жителей, не считая детей малых и освобожденный полон, а также захваченных казаками татарок с ногайками, да деток их. Но последних, кроме несмысленышей, продавать нужно — степи кругом, на коня запрыгнут и ищи-свищи ветра в поле, доберутся до других кочевий. А там жди гостей с саблями и луками, потому Ванька Бутурлин и торопиться начал.

— В скверную ситуацию мы все попали, в очень плохое время. Прямиком в осиное гнездо, — Автоном Михайлович надолго задумался, машинально поглаживая небритые щеки. Головины и Третьяковы род свой ведут от бояр Ховриных, что при великом князе Василии Дмитриевиче, сыне знаменитого воителя Дмитрия Донского, разбившего темника Мамая на Куликовском поле, на Москву перебрались из Крыма, из княжества Феодоро, спасаясь от междоусобных войн с генуэзцами, и постоянных татарских нашествий. А фамилия пошла от Стефана Ховры, что на самом деле по-гречески звучит как Гаврас — знатный род фемских владетелей и воителей, один из которых по имени Феодор стал мучеником, не отказавшись от веры, попав в плен к басурманам, и был причислен к лику святых.

А вот их род даже с царствующим домом породнился — Дарья Ховрина вышла замуж за боярина Никиту Юрьевича Романова, и стала бабушкой первого царя Михаила Федоровича. Оттого царь Петр Алексеевич Головиных всегда отличает среди других знатных людей, и близь себя держит. А они все верной службой ему платят.

А вот бояре Ласкаревы и Траханиоты бежали позже, уже спасаясь от страшного турецкого нашествия. А стало княжество Феодоро, которое еще Готией называли, последним осколком Византийской империи, что османам до самого конца сопротивлялось. Дорос, столицу феодоритов, османы осадой долгой взяли — то будет через четырнадцать лет. Князя с семьей казнили люто, дабы некому было восстание поднимать, как и многих знатных людей с чадами и домочадцами. И рода их захирели, а вот Головины поднимались все выше и выше, а Федор Алексеевич первым орденскую «кавалерию» получил, голубую ленту через плечо, с шитой звездой, и орденским знаком в виде двуглавого орла с косым синим Андреевским крестом.

— Худое время нам всем досталось, очень плохое — гибелью всем грозит неизбежной и лютой! Одна надежда на государя, да на дядю Федора, на флот наш и пушки с фузеями добрыми, каковых здесь пока нет. Но что дальше делать будем, представить не могу…

Автоном Михайлович задумался — видимо, «божий промысел» произошел, раз они всей эскадрой в прошлые времена ухнули. Со всех сторон басурмане, и до русских земель не добраться никак — хлеба мало припасено, а служивых кормить надобно до нового урожая. А чтобы его вырастить землю пахать надобно — она тут плодородная, зерна много даст. И поторопиться нужно, а то государь и указать может. Не до отдыха сейчас, трудов много навалилось и еще больше будет, не то, что с каждым днем, часом прожитым. Головин тяжело поднялся с кресла, и тут же воскликнул:

— Чародея искать надобно спешно, он ответ на многие вопросы дать может. Казаки коней ногайских захватили множество, разъезды по берегу отправлять нужно, и не мешкая!

Глава 9

— Сдохну здесь, как есть помру, если недельку в этих зарослях еще проторчу! Да какая неделя — три ноченьки проведу, и такую простуду получу, что на этом свете не заживусь…

Павел Алексеевич обхватил плечи руками, даже поддетый под камуфляж свитер не спасал от ночного холода. Тут оказалась ранняя весна, отнюдь не поздняя осень как в его времени. Так что «поддевка» пригодилась, вот только культя болезненно ныла, не переставая, хотя он ее и укутал для тепла и принял таблетку. Но нужно было напиться горячего чая, и он нашел на берегу солидную ямку, сделал над ней «козырек», и сейчас на небольшом костре кипятил воду в котелке. Дон был мутный, оканчивался паводок, с которым порой выносило небольшие льдины, прежде, видимо, огромные. Одну такую он выловил, разбил на куски — лед был чистый, без всякого химического запаха и привкуса. Так что пить можно, и смело — вода оказалась чистая, и сейчас забурлила в котелке.

Налил кипятка в пластиковую коробку с «дошиком», накрыл крышкой — пусть корейская лапша настаивается. В жестяную кружку с двумя пакетиками «Нури» — «пыль индийских дорог» — плеснул уже до половины. Всегда любил крепкий чай, хотя от него замаешься «зубы» отмывать — обе челюсти были вставными, «своих» осталось только два клыка внизу. Отчего не любил смотреть на себя в зеркало — вурдалак видом, увидишь ночью такого — креститься нужно и молитвы читать.

Достал из портсигара, с отчеканенным ликом первого российского императора, поклонником которого был с однажды просмотренного в детстве фильма, сигарету, закурил. Автоматически прикрыл тлеющий огонек ладонью — на войне живо научишься курить правильно, если не хочешь от снайпера пулю получить в неразумную голову, или мину в окоп, а то и гранату с дрона. Вот напасти объявились небесные, даже по нужде не сходишь…

— Вляпался я то ли в дерьмо, либо в историю, тут ничего не попишешь. — Павел откинулся спиной на спинку кресла, перебравшись в лодку, на которой он уже поднял тент. Скромный ночной ужин оприходовал, залил в термос горячего чая под горловину, и теперь можно было предаться размышлениям. А ему было над чем подумать, только под нос негромко бормотал, как бы разговаривая сам с собою.

— Залив был кораблями забит, какая тут реконструкция, все подлинно историческое. И что характерно под русскими флагами из времен Азовских походов царя Петра. Иной вариант просто исключается, с началом Северной войны уже был Андреевский флаг. А если мне память не изменяет, то за год до войны со шведами, из Дона вывели в лиман целую эскадру, которая сопровождала до Керчи отправившийся в Константинополь русский корабль «Крепость», и вернулась обратно. Уже теплее…

Павел опустил руку и извлек из крепления бутылку водки — полюбовался медальным профилем царя Петра на этикетке. Каждое такое плавание на охоту, диких уток осенью можно было по лицензии пострелять, приносило ему неслыханное для души удовольствие. Хотя ему хватало за глаза добыть всего парочку пернатых — в углях запечь ощипанные тушки и три-четыре дня пожить на природе, когда уже холодновато и комаров нет. А водочка в эти дни для пользы дела и тела шла — любил он в одиночестве пожить в здешних местах, подумать хорошо, расслабится.

— Вот только сейчас март, эскадра в заливе, а на берегу, что характерно, Таганрога нет — а ведь царь Петр его к моменту Керченского похода построил, крепость там была с бастионами и береговыми батареями, порт с готовыми пристанями, склады и дома. А я, когда удирал, ничего из этого не видел, берег пустынный был совсем, заросший…

Павел задумался, снова отхлебнул водки из горлышка — если пьешь в охотку и в одиночестве, незачем в стаканчики наливать. Закурил сигарету — дым потянуло за отдернутый брезентовый полог.

— Так, что мы имеем? Этот проклятый «туман» уволок меня с лодкой в прошлое — и на дворе было лето, десять против одного, потому что вода была теплая, когда лодка в нее ухнула. Полтора десятка больших кораблей, многопушечных, что интересно, несколько галер, и еще суденышек всяких много, несколько десятков. Так-так, а ведь на берегу город был — мельком его заметил, но внимания не придал, испугался, полное охренение.

Постанывая, культя разболелась, Минаев еще раз отхлебнул из бутылки, алкоголь давал ощущение теплоты, да и культя уже меньше ныла. И продолжил размышлять вслух, продолжая дымить сигаретой.

— Для лодки хватило немного «тумана», а вот для целой эскадры целая пелена разлилась, как дымовая завеса. И снова лодка упала, и корабли с ней — в новое прошлое, непонятно какое, к тому же в раннюю весну из лета. Такое даже в пьяном бреду не придумаешь…

Павел прикрыл глаза, стараясь припомнить все до мелочей. Действительно, два «провала» вышло, один за другим. Вначале для его одного, потом, когда «вынырнул», целую эскадру «туман» обволок и прихватил за собой. И снова падение — на этот раз его обдало холодной водой, отчего и матерился. Но вот только города не заметил на берегу, когда полный ход на лодке набрал, а «Воронеж», модификация советской «казанки» километров сорок набрал, от галер, как от стоявших на месте, разом оторвался.

— Уволок я за собой всю эскадру царя Петра в одночасье — думаю, герр Питер сейчас шибко недоволен. И меня уже ищут, причем сил не жалеют. Недаром два десятка гребных судов в Дон пошли, наверное, решили к Азову вернуться. Вот смеху то будет, когда города не обнаружат!

Павел хохотнул, но как-то невесело, а представив реакцию молодого царя, который добротой нрава не отличался, вздрогнул. О том и думать было страшно — пытать до смерти «колдуна» будут, и это еще милосердием покажется. Действительно, любой бы на месте царя ожесточился — была держава, и нет ее, со всеми городами и населением. И осталось только несколько десятков кораблей, пусть даже сотня, если всю «мелочь» пересчитать и приплюсовать до круглой цифры.

— А людишек у него немного — на «Крепости» полторы сотни экипажа было с капитаном Памбургом. Пусть даже на десяток кораблей — полторы тысячи всего. На галерах гребцов много больше, но так и их мало видел. Хорошо — удвою цифру, тогда три тысячи выйдет. Пусть четыре — но этого ничтожно мало, чтобы противостоять туркам или татарам. Хотя… Интересно, а в какое время нас тут всех занесло?!

Заданный самому себе вопрос остался без ответа — историю Павел со школы знал не очень хорошо, а правильнее — совсем плохо. Вернее, от царя Ивана Грозного еще ориентировался, петровскую эпоху вообще знал хорошо — книги читал и фильмы смотрел, а вот что было на Руси во времена татаро-монгольского ига, мог только догадываться. И то смутно — как-то не привлекал его этот период отечественной истории. А в легендарных и загадочных «укров», что насыпали Карпатские горы и выкопали Черное море, бились вместе с троянцами против Ахиллеса и Одиссея, и основали Рим, он вообще не верил — киевские историки видимо на «траву» крепко подсели, раз им такие миражи в голову пришли.

— Ничего, утро вечера мудренее, завтра решу, что делать буду.

Павел зевнул, ночь давно наступила, а он почти сутки не спал, да еще с такой нервотрепкой. Положил рядом с собою ружье, надежную двустволку ИЖ с набитым патронташем, отхлебнул еще водки из бутылки, накрыл себя толстым пледом, смежил веки. И сам не заметил, как через несколько минут уснул, будто в пропасть рухнул…

Глава 10

— И что делать будем, бояре?! Кто совет царю подаст важный?!

В открытом зеве большого камина полыхали дрова, освещая сполохами пламени собравшихся в комнате самых ближайших сподвижников. Генерал-майор Автоном Михайлович сидел рядом со своим дядей, боярином Федором Алексеевичем Головиным, сразу за ними «дядька» царя, боярин Тихон Никитич Стрешнев, возглавлявший Разрядный Приказ. А четвертым на лавке восседал царский постельничий Гаврила Иванович Головкин, ведавший также Царской мастерской палатой. Он состоял при Петре с малолетства, со дня кончины его отца, царя Алексея Михайловича, и «шкипер» всецело полагался на его верность, с которой тот служил ему. И пусть он редко проявлял инициативу, но все указания молодого царя выполнял всегда в точности, в срок и крайне скрупулезно, не забывая ничего.

Напротив сидели высокородные князья, также числом четверо. Первым из которых был «дядька» царя, боярин Борис Алексеевич Голицын, человек «ума острого», но вечный «питух» и любитель всяческих «забав». Для дел государственных князюшка был непригоден из-за лени своей и вечного пьянства. А вот боярин Яков Федорович Долгорукий, судья Московского Приказа, из иного «теста» — самый опытный из присутствующих, он «разменял» седьмой десяток, имел репутацию очень умелого дипломата, не раз с успехом выполнявшего царские повеления. Характер решительный, совершенно неподкупный, и даже не боится порой перечить Петру Алексеевичу.

Рядом с ними глава страшного Преображенского Приказа в скромном чине стольника князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский был хмурый, с одутловатым лицом — на него боялись смотреть все другие. Последним на «княжеской» лавке восседал самый старейший из присутствующих, семидесяти лет от роду, в скромном чине окольничего, Юрий Федорович Щербатый, еще бодрый и подвижный человек «старой» закалки, сильно недолюбливавший проводимые в стране реформы.

В самом торце стола, который еле втиснули в небольшую комнату дома венецианского консула, потому вместо кресел и стульев тут поставили лавки, сидели разом двое, цепляя друг друга локтями. Первым примостился стольник и полковник Ванька Бутурлин, пожалованный комендантом Таны — первого города, где обосновались русские, покинувшие свое привычное время. А рядом с ним в скромном чине сержанта бомбардирской роты Преображенского полка, где капитаном был сам царь, тихо сидел Александр Данилович Меншиков, самый молодой из присутствующих.

Никого из иноземцев не пригласили, но будь жив покойный Франц Лефорт, ему было бы отведено место Федора Головина, по правую руку от царя. И тут за столом сейчас сидели люди, в преданности и верности которых Петр Алексеевич не сомневался, которых он знал с детства.

— Государь, восемь лет тому назад османы овладели Константинополем, ведь сейчас на дворе стоит 1461 год от Рождества Христова, как показали венецианцы и генуэзцы, не верить которым невозможно. Или от Сотворения Мира год 6969, как мне подтвердили пленники из Московского и Рязанского княжеств, прошлым летом угнанные татарами в неволю.

Первым начал говорить глава Посольского Приказа, и все собравшиеся внимательно посмотрели на Федора Алексеевича, давно имевшего среди них заслуженную репутацию «книжника», много читавшего разных летописей и европейских «хроник», а также сочинений о разных «гишториях». Так что лучшего знатока сыскать было невозможно.

— В дурной год мы попали, государь. Этим летом османский султан Мехмед, второй этого имени, возьмет осадой Трапезунд. Император Давид из династии Великих Комнинов разделит участь последнего императора ромеев, Константина из рода Палеологов, убитого во время штурма Константинополя. Его вместе с сыновьями казнят по приказу султана, дабы не осталось никого из православных базилевсов, кто бы смог оспаривать впредь правоту турецких завоеваний. Это последний год существования второй империи ромеев, именуемой Трапезундской или Понтийской, что разделит горькую участь первой и главной, существовавшей тысячу лет.

— А что у греков сейчас ничего не осталось из земель? Неужто все владения уже потеряли?!

— Ничего, кроме Понта, государь, и княжества Феодоро в Крыму. Морейский деспотат в прошлом году захватили, но то был осколок прежнего величия, который держался благодаря венецианцам, что могли оказать помощь морем, благо плыть недалеко. Но пройдя перешеек у древнего Коринфа, османы разорили Морею, которая им покорилась.

— А Понт почему до сих пор держится?!

— Горы его окружают, государь, целых три ряда. А проходов мало через них — «Понтийские ворота» на перевале, да долинами рек, что текут в Черное море. А там везде ромеи крепости поставили, вот османы и не могут овладеть Трапезундом и Кересунтом — это два главных города. А в горах Халдия, сия провинция вассальной является, ее архонт, или дюк, пока успешно перевалы держит, но после захвата главных городов османам покорится через пятнадцать лет, ибо помощи ему ждать будет неоткуда.

— Как турки Трапезундом овладеют, Федор Алексеевич, если через горы пройти большой армией нельзя?

С места подал голос боярин Стрешнев, и царь только кивнул головой на этот вопрос, соглашаясь.

— Мехмед уже собрал триста кораблей и огромную армию, чуть ли полтораста тысяч всяких ратников. И уже разбил союзников императора Давида из магометанских владык, что недовольны усилением турок. Именно войны с ними и оберегали Понт, который войска большого никогда не имел, может быть всего несколько тысяч ратных людей.

— А большего гарнизона и не нужно, — отозвался Автоном Михайлович, — если сама природа отвесные скалы крепостями ставит.

— Это верно, — кивнул Петр Алексеевич, — видел в европейских странах замки на скалах — поди возьми такой без пушек и мортир! А нынешние бомбарды, посмотрел их уже, ни на что не годны! Да, а флот какой остался у ромеев сейчас? Почему атаку с моря не отразил?

— Генуэзцы, государь, с греками на море постоянно враждовали, даже сейчас, когда турецкого нашествия опасаться нужно. Считали, что те помехи ставят их торговле, вот и пакостили как могли.

— Католики, купчины алчные, — презрительно скривил губы молодой царь. — Тут смерть сама к ним подступает, а они все хотят прибыль получить, дурни! Были бы англичане или голландцы, османам враз укорот сделали…

Тут Петр Алексеевич осекся, видимо вспомнил, что именно туркам помогали из Лондона и Амстердама, когда переговоры о мире в Карловицах велись. Нахмурился государь, о чем-то размышляя. Федор Алексеевич продолжил говорить дальше, припоминая, что читал раньше.

— Проливы Босфор и Дарданеллы с их узостями османы закрыли для венецианцев и генуэзцев — владения последних в Крыму никакой помощи от «республики святого Георгия» не получают. Более того, государь — их продали «Банко Сан-Джорджо». И сейчас все «Капитанство Готии» принадлежит генуэзским банкирам, которые отправляют в Кафу своих «капитанов», так именуют глав владений — от «головы» с латыни.

— Да знаю, Федор, сам капитан, — отмахнулся царь, и тут же живо спросил у всезнающего боярина:

— А каков флот у генуэзцев сейчас на Черном море?

— То мне неведомо, государь, но мыслю, не очень большой и помощи ему не будет. И османских кораблей генуэзцы боятся, как и ромеи.

— Иначе бы давно властвовали в водах, и турок на свою сторону не пустили. Наша эскадра по своим силам куда больше будет, — фыркнул Меншиков, но одергивать царского любимца никто не стал. Зато это сделал за бояр сам Петр Алексеевич:

— Не хвались на рать идучи, Алексашка! А то Азов вы все с налета взять желали, а вышло все с тяжкими трудами, флот пришлось строить! Ишь, Аника-воин развоевался! Ты лишь корабельный подмастерье, и не тебе о флотских делах в «Боярской думе» говорить!

Прозвучавшие слова самодержца заставили всех присутствующих переглянуться — теперь все стало на свои места. А потому Федор Алексеевич, осознавая какая ответственность на него навалилась, негромко произнес, тщательно подбирая слова:

— Мы между двух огней зажаты сейчас, государь. Турки ведь не главная напасть, есть враг, куда их серьезней!

Глава 11

— Ты о татарах речь вести будешь?

— Да, государь. Большая Орда еще на ханства не распалась, и там сейчас ханы Махмуд и Ахмат — они братья, в прошлом году умер их отец, хан кучук-Мухаммед, и править начали в полном согласии. Первый на нижней Волге, там, где позже будет Астраханское ханство, ставка у него сейчас в Хаджи-Тархане. А младший брат всей ордой управляет из Сарая-Берке, вот только город сей так и не оправился от погрома, что «жестокий хромец» Тимур там устроил шестьдесят четыре года тому назад. Через десять лет его полностью разорят вятские ушкуйники, а князь Ноздреватых-Звенигородский еще через десять лет приведет его в окончательное запустение, а крымчаки вообще уничтожат через сорок лет, и следа не оставят.

— Выходит, боярин, ослаблена сейчас Большая Орда? Данилыч, раскури мне трубку, так думать способнее.

— Не совсем слаба, государь. Два больших улуса — Крымский и Казанский уже откололись. И ногайцы, что кочуют у Яика, тоже руку братьев не держат, зато тимуридов страшатся и всячески стараются с ними в согласии и дружбе быть. Но сила у братьев есть, и нам с ними не справиться. Ведь владения хана Махмуда как раз к Тане подходят, и прошлый раз именно волжские орды город этот венецианский разорили и сожгли — обычное дело в степи, тут войны постоянно идут. А татары все же ушли, не всех казаки побили, вестники к хану ускакали — им ходу седьмица на полном скаку, а свежих лошадей в кочевьях получат. Так что, государь, через пять-шесть недель волжские орды могут в набег сюда пойти и у стен будут в силе тяжкой — думаю, тысяч десять войска у хана под рукою имеется.

— Умеешь ты «обрадовать» боярин, и так плохо, и там скверно!

Петр Алексеевич взял раскуренную трубку, поданную ему Меншиковым, что сразу же сорвался с лавки, пыхнул дымком раз-другой. Задумчиво оглядел «думцев», промолвил:

— Как думаете, бояре — может быть нам на Москву следует идти всей силой нашей? Корабли заведем к Тане, оставим тут гарнизон крепкий, а на гребных судах отправимся до реки Воронеж. Вот только дальше что делать, ума сам не приложу. Какие мысли есть по такому случаю?

В комнате воцарилось зловещее молчание, бояре переглядывались, но никто не хотел брать на себя слово. Автоном Михайлович, даром, что ему было всего тридцать два года, но как воевода был опытный, и единственный имел генеральский чин, но сейчас молчал. Страшное дело предстояло, с какой стороны на него не посмотреть. Идти на Москву с четырьмя тысячами солдат и матросов безумие. Там их встретит князь Иван Васильевич во всеоружии, собрав многотысячные рати. Тут пушки и ружья не помогут, если не разобьют в поле, то взять Москву все равно не удастся, сил не хватит. Конечно, помощь могут оказать Тверь и Рязань, Псков и Новгород, но это означает долгую и кровопролитную войну, в которую вмешаются татары. И не будет «стояния на реке Угре», а наоборот — начнется опустошительное ордынское нашествие, и сгорят города…

— Не стоит нам идти на Москву, государь, — хриплым, осевшим голосом произнес князь Долгорукий. — Не дело на Руси смуту и гиль устраивать на радость врагам. Даже если Первопрестольную возьмем, то все Московское княжество разорено будет. Удельные князья силу свою почувствуют, и с татарами объединятся — сокрушить Москву сейчас многие враги мечтают. Нам же придется своих пращуров убивать — не дело это, государь!

— Боярин Яков Федорович истину говорит, — произнес князь Щербатый, — нельзя нам смуту устраивать. Живот за тебя положу, секи голову мне, Петр Алексеевич, но правду тебе сейчас скажу. Сомневался во всех твоих начинания, пустяшной затеей флот твой считал. Но теперь вижу, что не зря ты корабли строил, в том «Божий Промысел» виден! И чудо он сотворил, послав «туман» густой, невиданный. Отбить у басурман нужно «Второй Рим», водрузить над Святой Софией православный крест! Веди нас на османов, государь, животы положим за великое дело!

— Веди, государь, на султана, — неожиданно произнес Голицын с побледневшим лицом. — Добудем славу в веках, или погибнем…

— Сложить головы не долго, побеждать надобно, — а вот дядька заговорил рассудительно, негромко, подбирая каждое слово. — На Москву идти зряшное дело, только беды принесем, и сами горем заедать это горькое варево станем. Раз ты миропомазанный царь, государь Петр Алексеевич, то царство свое и в этом времени ты на острую сабельку взять можешь. Стоит тебе только объединить всех, кто с османами сражаться захочет, так власть свою над здешними землями христианскими обретешь. И первым дело генуэзцев прижать можно — люди они в этих краях чужие, да и немного их, нас куда больше. И корабли русские, государь, намного лучше их галер. Поклонятся они тебе, как есть выи согнут. Пусть не холопями станут, но вассалами — деваться ведь им некуда, путь на родину турками закрыт. И деньги тебе на войну с османами выделят — у них есть злато-серебро.

— Кроме генуэзцев власть твою признают князья Феодоро — им тоже деваться некуда. Головины наши как раз из тех краев корни имеют, им и договариваться, — вмешался Щербатый, старый недоброжелатель, предки его не раз местничали с Ховринами. Да и обидно старцу — он лишь окольничий, а Федор Алексеевич боярской шапкой пожалован. Все дружно посмотрели на главу Посольского Приказа, а тот негромко произнес:

— Кроме Феодоро, есть еще Трапезундская империя — без нашей помощи она погибнет скоро. Но спасая ее, государь, они царский титул за тобой признают сразу, и, возможно, вассалом твоим цесарь Давид станет — в жены дочь свою отдаст. Деваться ему некуда, он за кого угодно ухватится, лишь бы спасение обрести себе и своей семье!

— Есть еще грузинские князья — они ведь тоже помощь оказать могут. Но лишь после того, как османский флот потерпит поражение. А так побояться, хотя от турок их земли горами прикрыты, — сказал постельничий, и на Гаврилу Ивановича посмотрели все — тот обычно не торопился свои мысли высказывать, а тут видимо проняло.

— Керчь брать надобно у генуэзцев, они уступят городишко. А напротив Тамарха, наша русская древняя Тмутаракань, княжество славное. И на обоих берегах в былые времена Боспорское царство стояло, так что законные права твои на царский венец, государь Петр Алексеевич, все православные владыки сразу признают. Им ведь всем твоя помощь ой как нужна. А в Керчи и Тьмутаракани держаться можно долго — пушки и порох у нас есть, корабли тоже. А бастионы земляные наскоро возведем, вот и стены будут, вроде как дом родной. И для нашей эскадры удобная гавань, из которой по Черному морю можно в любую сторону плавать,

Головкин замолчал, но на царя смотрел смело. А вот Петр Алексеевич надолго задумался — бояре молча ждали его решения. Никто не одобрил поход на Москву, хотя все понимали, что вскоре могут оказаться между молотом и наковальней, османами и татарами.

— Словно сговорились вы тут у меня, бояре, никто в отчины свои возвращаться не захотел, и правильно решили, — мотнул головой молодой царь. Неожиданно усмехнулся, и пристукнул ладонью по столешнице. И в полной тишине — бояре даже дышать перестали, заговорил уже повелительно, роняя слова как тяжелые камни:

— Раз в поход на Керчь мы все раньше собрались, то быть по сему! А там посмотрим, что нам дальше делать!

Глава 12

— Мил человек, ты меня не бойся и в опаске не держись — дозволь в шатер твой забраться и разговор держать?

От зычного голоса, принадлежащему немолодому мужчине, в серьезных таких годах, но еще достаточно крепкого, Павел проснулся, ощущение после короткого сна было такое, словно в болото попал, или в зыбучий песок, что его утягивал вниз. За ружье или пистолет хвататься не стал — глупое это занятие. Ведь если бы его хотели убить, то убили — подкрались так тихо, что ничего не услышал. Потому столь же негромко ответил:

— Заходи, гостем будешь. Только не обессудь, что я тебя не могу снаружи встретить…

— Да знаю я, что ноги у тебя нет, а культя болит сильно. Весь вечер за тобой смотрели, да и ночью во сне ты стонал громко. То молитвы читал, то ругался словами незнаемыми, но понятными.

Полог отдернулся в тот момент, когда Павел включил фонарь. В лодку удивительно ловко проник седоусый мужчина с суровым лицом, покрытым морщинами и шрамами — плавные движения говорили о том, что перед ним опытный воин, экономящий во всем силы. Руку он держал на отдалении от рукояти сабли, ладони повернул тыльной стороной, демонстрируя даже жестами миролюбие. И голос был участливый:

— Кто же это тебя так подранил, братка?

— Разрывной пулей попали, сучьи твари, — сварливо отозвался Павел, поглаживая обрубок через шерстяной плед. — Разболелся к погоде, видимо, тепло скоро наступит.

— Это так — у меня тоже кости ноют, то слякоть предвещают, то жару — осенью и весной вообще не унимаются. От татарской стрелы ребро за сорок лет так и не зажило — тоже ноет все время.

— Давай водки выпьем, — Павел не предлагал, он констатировал факт — какой же казак, а в том, что перед ним атаман или есаул он уже не сомневался, от водки откажется, если волен отдохнуть. И проверку делал тоже — в походе казаки не пили, могли и жизни лишится — прецедентов было много. А потому на войне дисциплина жесткая, ибо от загула одного могли погибнуть многие. А потому с корнем вырывать нужно «сорняки»!

— Отчего не выпить, раз на Дон-батюшку вернулись, — пожал плечами старик. А вот взгляд у него был цепкий, когда окинул им бутылку водки с красноречивым название — «Царская» и портретом Петра Великого. Хмыкнул только, взял жестяную кружку и с немой обидой в глазах посмотрел на Павла — тот плеснул туда на палец, себе налил столько же.

— Дюже крепкая, атаман, не «хлебное вино», гораздо крепче. Ты лучше испробуй малость, так лучше, — произнес Павел, и жахнул водку залпом, ведь полсотни граммов одним глотком можно. Закурил сразу две сигареты, протягивая одну «гостю», по желтым подушечкам пальцев видел, что тот люльку часто набивает. Тот водку выпил тоже глотком, закрутил головой, шумно выдохнул. И затянулся сигаретой без опаски — действительно, за ним наблюдал и видел, как тот курит. Ну и ловок старик, смотрел, да так, что Павел не то что не заметил, не почувствовал чужого взгляда. «Чуйка» на него не сработала, а это удивительно — Павел всегда полагался на интуицию.

— Ты ведь казацкого роду-племени?!

Вопроса не слышалось, а лишь утверждение, на которое Павел кивнул. И после затяжки, пыхнув дымком, пояснил:

— Из донских казаков, зовут Павлом Минаевым, мой пращур атаман Фрол Минаев с самим царем Петром в походы ходил, Азов саблей добывал. Поди, знаешь такого?!

— А как мне его не знать-то, если я оный Фрол Минаев и есть, — усмехнулся старик, и загасил сигарету в консервной банке. — Дюже у тебя табачок слабоват, Павло, не пробирает. Я лучше свою люльку закурю, у меня с донником тютюн, у запорожцев брал. Василий, люльку дай!

— Охренеть, — теперь Павел понял, почему «чуйка» не предупредила — перед ним не враг был, а предок, к тому же на него поглядывал как на друга, не на врага — а такой взгляд совсем иной. Сейчас он настолько был ошеломлен ответом, что машинально потребовал:

— Побожись!

— Вот тебе крест, Павло, седая твоя голова, — атаман перекрестился, усмехнулся и произнес, кивнув в сторону берега. — Там мои сыны, братинич, и внуки, тоже твои родичи. Пятно у тебя на шее, я еще вечером его узрел — такое же, как у меня и у них.

— Да уж, а еще говорили, что генетика проклятая выдумка империалистов, — пробормотал Павел и протянул свое казачье удостоверение Минаеву, развернув «корочки».

— На парсуне ты моложе чуток, и не такой сивый, — атаман внимательно посмотрел на фотографию, мотнул головой:

— Ты еще до сей поры есаулом в походы ходишь?! С одной то ноженькой, на костыли опираясь?! Вот только буквицы в книжечке, не обессудь, не по-нашему написаны, оттиски — видал таковые у ляхов в книгах, из свинца буквицы те отливали, и в слова на досках набирали, и на бумагу оттиск переносили. Горжусь тобой, братка!

Неожиданно атаман наклонился и крепко обнял Павла за плечи, расцеловал, и пробормотал на ухо:

— Брат у меня был молодший, в поход за зипунами с атаманом Степаном Тимофеевичем Разиным пошел, да у персов и сгинул где-то в Гиляни — место там совсем гиблое. Дюже ты похож на него, меня вечером даже на слезу пробило, братка. Кровь казачья не водица, она даже через века не разбавляется, Павло. На, держи, выронил ты божий часослов.

Фрол протянул ему карточку — в ней Павел узнал календарь 2023 года, там был изображен Вознесенский войсковой всеказачий патриарший собор, ставший последним приютом славных атаманов Матвея Платова, Василия Орлова Денисова, Ивана Ефремова и Якова Бакланова.

— Оставь себе, Фрол, мне он без надобности, тут иной подсчет дней будет. Видишь, с каких времен меня занесло, — Павел разлил водку по кружкам, но уже на пару пальцев, и они дружно выпили, утирая рукавами усы.

— А то верно, занесло тебя в наши времена, а потом нас всех и утянуло во времена незнаемые колдовским туманом, — атаман усмехнулся, но как то горько скривил губы, спрятал карточку.

— Это я уже понял, батько…

— Браткой зови, Павло, мы не в походе. Да и не с казаками тебе быть — приказал царь Петр Алексеевич тебя разыскать, и перед его очи представить. Да и не гневается он на тебя, приказал бережно и с лаской относится. Ты ведь лихо самого Меншикова одним ударом свалил — казацкую удаль показал, — атаман усмехнулся, вот только голос был предельно серьезным:

— А теперь меня послушай, Павло — царь Петр Алексеевич не костер, но близь него живо до угольков опалишься…

Глава 13

— Тебя за кудесника и чародея многие считают, куда деваться, если оно так и есть, — усмехнулся атаман. И пристально взглянул на Павла:

— А потому ты и есть виновник ужасных бедствий, что на всех навалились, и смертью скорой грозят. Мы ведь кораблями всеми ухнули в воду студеную, и водичка та оказалось годом 6969 от Сотворения Мира.

— Каким-каким?! Шестьдесят девять и шестьдесят девять? Вот в позу меня поставили, причем двойную!

Несмотря на трагизм ситуации Павел рассмеялся — цифра ему показалась весьма занятной, кроме того символической, если под таким ракурсом на нее взглянуть. Так его жизнь еще не «имела», причем дважды. И, утерев выступившие на глазах слезы, он спросил:

— А от Рождества Христова сколько лет будет?!

— То католики счет ведут — у них 1461 год начался.

— Понятно, — от досады Павел крякнул, Историю он в школе хотя и любил, но не самозабвенно, и кое-что знал и помнил. Действительно, ситуация хреновая, что и говорить.

На севере идет централизация Московского царства, пока еще жив великий князь Василий Васильевич, который имеет прозвище «Темный» — его ослепил двоюродный братец в отместку, такие стоят нравы на дворе, и осуждать их нельзя, ведь борьба за власть жесточайшая. А тут своеобразное милосердие — «живота» не лишили.

Однако фактическим правителем является его сын, Иван Васильевич, под третьим номером в историю вошедший. Он в следующем году сам примет на себя бремя власти. И что плохо — царь Петр для него никто и звать его никак. А потому война начнется жестокая, если «герр Питер» попробует свои притязания на Москву распространить. Хотя, до Первопрестольной дойти еще нужно отсюда тысячу верст, из них три четверти пути «Дикое поле», где кочуют татары «Большой орды», которой вроде управляет хан Ахмат. А за ними сейчас сила немалая, до «стояния на реке Угре» еще два десятка лет, лишь после этого улусы себя отдельными ханствами объявят.

— Ты о чем задумался, братка?

— У тебя сколько казаков, Фрол? А царева войска на кораблях?

— Полтысячи донцов со мной в поход пошли, по решению Круга. У Петра Алексеевича на кораблях две с половиной тысячи его «потешных», может чуть побольше выйдет, да солдат сотен шесть гребцами на галерах, да иноземных служителей морских сотни четыре, и наших столько же. Если на круг брать, то четыре тысячи будет народа царского, служилых людишек. Да в самом Азове жителей тысячи три проживает, вместе с невольниками христианскими, коих от рабства освободили вчера, когда городок штурмом взяли. Да и казаки мои татар вчера хорошо побили, а все добро их, жен и детей несмышленых себе оставили, надо же род свой продолжать!

— Понятно, — пробормотал Павел — ситуация ему откровенно не нравилась. Горстка русских людей затерялась в донских плавнях, пока есть порох к ружьям и пушкам, можно отбиваться, но дальше наступит конец — всех вырежут без всякой жалости, но могут в полон взять и в рабство продать. Перспектив практически нет, смерть со всех сторон.

— Что со старшинами ты решил, атаман?

От вопроса старик только закряхтел, отвел глаза в сторону и Павел моментально ощутил, что тот пребывает в растерянности. А потому разлил водку по кружкам, и они дружно выпили. И тут же закурили — Павел сигарету, а Фрол Минаевич принялся набивать люльку табаком из кисета. На несколько минут наступило молчание, пока старый атаман его не нарушил, и тихо заговорил, стараясь, чтобы их не услышали.

— Нам бы на Дону остаться, хотя бы здесь как-то зацепится за свою землицу. Выше по реке селения бродников есть, издавна здесь живут под татарской властью, перевозом и разбоем потихоньку промышляют — торговлишка ведь худо-бедно но идет. Они ведь казаками станут, но позже, а мы их сейчас поторопим нашу сторону принять…

— Ничего не выйдет, Фрол, присоединятся всегда к победителям, а не к тем, кто в глубокой заднице находится. Тут размышлять надо, крепко думать, ибо любое неверное решение однозначная смерть, а не досконально продуманная мысль только отсрочит неизбежную погибель. Будь десяток ПКМ со сменными стволами и пара сотен ящиков с патронами, можно было бы побарахтаться, а так, — Павел взмахнул рукою, — извините, но пулемета я вам не дам, нет его у меня, как и автоматов.

— У тебя голова есть, и опыт имеется, и впустую растрату ты казаков не дашь. Что нам руки царской держаться нужно, мы все понимаем, в одиночку нас тут живо передушат. Сейчас меня другое беспокоит — как бы тебя раньше срока не убили, братка! Зарежут или отравят, тут даже гадать не нужно!

— За что такая немилость — я никому зла не желал!

— Это ты так думаешь, Павло. Представь, скольких ты людей семей лишил, жен с детками, а бояр и дворян их вотчин и поместий?! И в прошлые времена по твоей милости их забросило, где смерть скорая всех поджидает. Про набеги татарские ведь всем хорошо известно, даже за крепостными стенами отсидеться трудно, а тут чистое поле на сотни верст, и помощи не получишь ни от кого из доброхотов, ибо нет таких соседей. Тебе очень много служивых смерти уже сейчас желают, и как в лицо запомнят — так кончина твоя и наступит несомненная. И царского гнева опасаться уже не будут, ибо ненависть станет намного сильнее страха!

Слова старого казака пробрали Павла, как говорится, до «печенок», и стало тоскливо на душе, хоть волком на луну вой. Действительно — прав атаман, целиком и полностью прав — убьют и не поморщатся, слишком многим он всю «малину обгадил».

— Я вот что придумал, Павло — мы скажем, что колдуна уже убили, али он сам помер, труп подобрали, чтобы в твою одежду обрядить. Слишком она у тебя заметна — лягушачья шкурка, право слово. И полосатую рубашку твою тоже сжечь придется — видели ее многие.

Жалко было камуфляжа и тельняшки до слез, но Фрол Минаевич прав — они его с потрохами выдают.

— Лодку твою приведем в Азов на бечеве — царь обрадован будет сильно. Меншиков тело смотреть станет, тот еще пройдоха хитрый. Ну так мы фрязина одного на тебя схожего дорезали, и морду ему разбили до неузнаваемости. Обрядим как нужно, с твоим гайтаном на шее, и кольцом на пальце — если самого Данилыча проведем, тебя из кацапов никто не схватится. Колдун ведь о двух ногах был, а ты на одной едва шкандыбаешь, чуть не падаешь, а «ступня» твоя вон снятая лежит. Так и не надевай ее далее, пусть все видят, что брат мой младший, из полона отбитый, одноногий. Вот что мы удумали, чтобы от тебя беду отвести.

Павел только вздохнул — лодку жалко, обручальное кольцо с крестиком тоже, но потеря невелика по счету, потерять можно гораздо больше, включая саму жизнь. Проживет дальше и без них, если, конечно, татары его самого со всеми казаками не перебьют.

— У тебя вещи в лодке открыто лежали, или спрятаны были? Меншиков, паскуда такой приметливый, мог запомнить, — в голосе казака послышалось плохо скрываемое уважение.

— Брезентом были накрыты, чехол от ружья только высовывался. Все остальное в носу, в рундуке было спрятано, там крышка воду не пропускает. Бог ты мой — там же картошка и кукуруза, их высаживать можно. Да много чего полезного есть, припас на все случаи жизни. Мало как повернется, а так все всегда под рукою.

— Вот и хорошо, в мешки все сложим и на «чайку» закинем — никто и не заметит, да и проверять казацкое барахлишко не станет. — атаман усмехнулся, и неожиданно спросил:

— А ты ремесло какое-нибудь знаешь, братка?

— Да разное, работал механиком на металлургическом заводе, с инструментом разным. Да и дома в гараже мастерская была, машина, та же лодка с моторами. Химию хорошо знаю, все же техникум за плечами, а потом институт заочно окончил. Объяснять долго, что это такое, просто поверь, что в моем мире люди многое знать могут, и не только, как половчее человека жизни лишить. Хотя это тоже знаю, все же минер по воинской профессии…

Глава 14

— Ты, Федор Юрьевич, зачем меня звал?

Царь Петр был сильно раздражен — то, что на лодке стоял некий механизм, который позволял ей ходить по морю неимоверно быстро, самодержец понял. И решил разобрать оный, взяв в руки долото и молоток. Но начать работу не успел, как подьячий Преображенского Приказа попросил прибыть государя к князю-кесарю, которого царь и застал в сарае, бросив свое увлекательное занятие, даже не начав его.

— Почто труп кудесника раздел, срамно ведь. Закопать его, и все дела! А то между людьми разговоры пошли, что сжечь тело надобно!

Петр посмотрел на чародея, лицо которого превратилось в черную маску запекшейся крови, а затем перевел взгляд на одежду, которая была бережно разложена на топчане — штаны и куртка из зеленоватого полотна, расписанного желтыми и коричневыми пятнами, и рубашка без рукавов в зелено-белую полоску. И все — а ведь казаки взяли у колдуна кучу всякого барахла. А потому Петр несказанно удивился, и сразу же задал вопрос, что поневоле не задержался у него на языке.

— А ты куда все вещи чародея дел, дядя? Казаки ведь кучу всякого барахла принесли и мешочек золота…

— Это может быть чье угодно добро, но никак не чародейское. Да и труп этот не волшебник никакой, а местный фрязин. Подойди сюда, государь, посмотри, какие толстые вши в волосах бегают, — князь-кесарь совершенно спокойно взъерошил коротко постриженные волосы. Царь пригляделся и сплюнул, увидев знакомых каждому насекомых — он их не жаловал, а тараканов до жути брезговал, даже боялся. А потому везде где монарх останавливался, все щели кипятком проливали.

— Алексашка, он тебя по глазу крепко ударил — посмотри, на костяшках должна быть ссадина. И еще ты ведь говорил, что волос коротко стрижен — сравни, походит ли такой на этом фрязине?!

Меншиков, постоянно ходивший за Петром как тень, без всякой брезгливости осмотрел волосы и ладонь, сплюнул на землю — лицо Данилыча стало злым, глаза сощурились.

— На том волосы были короткие и ровные, а тут, будто наспех ножницами как овцу стригли. И кулак совсем не тот — руки торговца, перо и шпагу держать может, но ударить так крепко силенок не хватит, я в мордобое толк знаю. Ссадины на костяшках нет, а должна быть — вон как меня «пригладил», любо-дорого посмотреть — рука у него дюже тяжелая.

Александр Данилович ткнул пальцем в пухлую синеву, что превратила его глаз в щелочку, и смачно выругался. Потом виновато, как нашкодивший пес посмотрел на царя и негромко сказал:

— Прости, мин херц, не поглядел толком, одежда эта лягушачья смутила. А так бы поторопились и труп сожгли!

— Молодой ты еще, Алексашка, вот и торопишься. Сыск нужно во всем вести осторожно, чтобы ничего не проглядеть наиважнейшего. А теперь пойдем, государь, на одежду посмотрим, в которую труп обряжен был. Занятное будет дело, Петр Алексеевич.

Заинтересованный царь подошел к одежде, а князь-кесарь уже вывернул рубашку, показав на пришитую белую тряпицу, на которой были прописаны буквы и цифры. Так же вывернул куртку и штаны, указав уже на зеленые кусочки ткани с черными надписями. И по мере того, как Петр Алексеевич их внимательно изучал, лицо приняло ошеломленное выражение. Государь не смог сдержать восклицания:

— Бог ты мой, господь-вседержитель, он же прибыл к нам из будущих времен, до которых больше трех столетий!

— Он да не он, Петр Алексеевич! Фрязин грязен, в бане вообще никогда не мылся и задницу не подтирал — там дерьмо прилипшее. А рубашка чистая, и штаны посмотри — следов говна ни малейших. А ведь должны быть, у нас на подштанниках полоски коричневые идут, а тут ничего. На хладный труп одежду натягивали, чтобы в обман ввести. Это не чародей, если бы поторопились сжечь, то хитрость не разгадали бы.

Ромодановский хмыкнул удовлетворенно, так любой человек поступает, который хорошо выполнил работу и получил от нее удовольствие. А вот царь побагровел, щека задергалась.

— Так Фролка меня обманул, пес! Вязать его!

— Не торопись, государь, — Федор Юрьевич схватил царя за руки, и чуть ли не умоляюще заговорил, причем тихо, стараясь чтобы за стенами сарая его не было слышно. — Что ты, что ты, успокойся Петр Алексеевич, как нельзя лучше сделано, мы его за это поблагодарить должны! Хотя, конечно, нехорошо поступил, но вовремя — все войско требует колдуна мерзкого сжечь — вот вечером мы его и спалим. А ты, Александр Данилович, клятвенно подтвердишь, что это именно он тебя кулаком ударишь. Да еще расскажешь всем служивым, как это было.

Ромодановский говорил настолько уверенно, что гнев у царя унялся. И он слушал со всем вниманием, стараясь понять, куда князь-кесарь клонит. Потому, что по прошлым розыскам изменников и прочих татей слишком хорошо знал, что Ромодановский ничего просто так не делает.

— И слов не жалей, Алексашка, опиши красочно! Все должны поверить, что горит именно колдун и чародей, что нас в иное время завел! Сгинул злодей, и пепел его в реку бросили!

— Все сделаю, Федор Юрьевич, как есть расскажу, — Меншиков закивал головой, моментально уловивший суть хитрости, и с ехидной ухмылкой добавил. — Был колдун, и сплыл колдун!

— Умница, — Петр обнял Ромодановского, поцеловал его в лоб. — Теперь мне понятно, почему Фролка истину утаил — служивым смерть колдуна была нужна, да и боярам моим тоже.

— Даже если бы пригрел этого человека из будущих времен, государь, то долго бы он не прожил — отравили бы, али зарезали. А так живой остался, и ты с ним скоро сам говорить в полной тайне будешь. Так он живой останется и тебе важные знания, коими обладает, передаст. Хотя бы как той железной лодкой управлять, что втрое быстрее галеры по волнам идет.

— А кто он такой, ты сможешь сказать, дядя?!

Петр необычайно воодушевился, даже глаза заблестели. Ромодановский же хитро на него посмотрел и негромко сказал:

— Обувь я выбросил, она с этого времени, не с того. И подумал, а почему ее спрятали казаки, другую отдали. Людишки свои у меня среди донцов есть, вот и сказали с утречка, что сегодня атаман Фрол Минаев брата обрел, который со Стенькой Разиным за зипунами в Персию ходил, и там погиб. А тут объявился, все тридцать лет в неволе был у шаха, и одноногий брат его. Под руки племянники водят, и лицом своим он с Минаевыми схож. Вот только не изможден за годы совершенно, и телом нисколько не ослаб.

— Что за дурость, откармливали его там что ли?! И разве одноногие рабы бывают, они же хозяину не нужны, калеки бесполезные?!

— Нужны, государь, если умельцы редкостные, и могут сделать то, что мастерам не под силу. Ты меня понимаешь, государь?!

Петр кивнул, он напряженно размышлял, только Алексашка не утерпел и задал Ромодановскому вопрос:

— Но в лодке две ноги у него было, стоял ведь?

— Хороший мастер себе ногу из дерева вырежет, а умелый механизм сотворит. Но если культя опухнет, ходить не сможет — а он седой весь, к погоде все болеть должно, а тут его водой дважды окатило, и студеной. А с атаманом и его «братом» тебе, государь, говорить надо, тут дело такое…

Князь-кесарь закряхтел, взял зеленую куртку и вывернул ее иначе, показав на два слова, что были написаны от руки чем-то синим. И негромко произнес, выделяя слова:

— Зовут его Павел Минаев, так написано, кому принадлежит сия вещица. А если внук похож на деда, то и потомки могут выглядеть как пращуры, если кровь в жилах течет крепкая, не водица. А этот во Фрола пошел, и силушкой его не обделили — ведь Алексашка подтвердить это может, глаз как у татарина стал прищуренный!

Глава 15

Колдуна сожгли вечером на радость всему русскому воинству. Действо происходило на берегу реки, и Павел его видел с вала, куда выехал сидя в седле смирной лошадки, еще вчера возившей какого-то татарина. Но на любой войне издавна действовал простой обычай — все имущество убитого противника принадлежит победителю. А для самого «гостя из будущего» зрелище было весьма поучительным — он осознал правоту своего пращура, старого атамана собственными глазами и ушами. Ведь его смерти, узнай люди, кто на самом деле разбил магический артефакт, яростно желали абсолютно все присутствующие при символической казни, а уж Меншиков особенно. «Полудержавный властелин» (вся штука станет ли он таковым в будущем), громко произнес целую «филиппику» в адрес «усопшего», да такую, что всем стало ясно, кто их спас от неминуемых бедствий.

Затем выступил сам царь — говорил Петр Алексеевич просто и доходчиво, назвав все случившееся с эскадрой «божьим промыслом». И обосновал свою мысль просто — Константинополем овладели турки и чинят бедствия православному люду повсеместно. Бог возложил на них задачу отбить святую Софию у неверных, а для того послал испытание, которое они все должны пройти дружно и смело, не боясь неприятеля. Именно для этого в своем времени и строили Азовский флот, делали ружья и отливали пушки — теперь с оружием, причем лучшим в мире, потому что просто другого нет в помине, они сокрушат османов и татар, показав свою силу.

Все было сказано царем просто и понятно, и это чрезвычайно воодушевило не только русских, но и иноземцев, которых тоже хватало. Павел только головой покачал, видя эту картину — в этом времени религия была отнюдь не пустым звуком, а мощным идеологическим инструментом, к которому и прибег самодержец. Хотя, по большому счету, Петр в эти времена самый банальный самозванец — в этом мире с точки зрения всех правителей, чисто юридически, он никто и звать его никак.

Так, предводитель хорошо вооруженной шайки, с кораблями и ружьями, незаконного и непонятно откуда появившегося бандформирования в пять тысяч штыков и сабель при семи сотнях пушек и фальконетов. Но это только одна сторона медали, а с другой можно посмотреть совсем иначе.

«Потешные» ему преданы с самого детства. Для них он и сейчас самый настоящий миропомазанный царь, чья власть освящена церковью, и ему они присягали. А ведь гвардейцы большая и лучшая половина его воинства, которая пойдет за царем до конца. Полтысячи казаков и полторы тысячи других русских служилых людей тоже будут рядом с ним, ведь все прекрасно понимают, что находятся во враждебном окружении, и нужно крепко держаться за единоверцев и одноплеменников.

Да и с иноземцами на царской службе не все так просто, хотя они все и наемники. По истории он знал, что многие остались в России до собственной кончины, как тот же Крюйс. Да и возвращаться в родные пенаты захотят немногие, нечего им делать, так как нет у них там ни родственников, ни пристанища. Да, здесь опасно, но в мире сейчас нигде не найти спокойного уголка. К тому же драться с османами будут все, а это жирный такой плюсик. А второй в том, что все эти заморские наемники лютеране или прочие протестанты — а до Реформации еще больше полувека.

И считаться они будут в тех краях, откуда прибыли в Россию, и куда пожелают обратно вернуться (если действительно пожелают), самыми гнусными вероотступниками. Еретиками попросту, которым предназначена прямая дорога на суд инквизиции. А там будут зверские пытки, о чем все прекрасно осведомлены, с последующим торжественным возведением на костер — аутодафе сейчас пылают по всей Европе.

Как такая перспектива?! Довольно приятная, не правда ли?!

А тут все начали заново «писать» свою жизнь, с «чистого листа», так сказать, и если царь Петр окажется удачлив в войнах и делах, то почему бы не держать его сторону. Вот только сам Павел сейчас пребывал в нездоровом скептицизме — как он не прикидывал варианты, выпадал один шанс из десяти на относительно благополучный исход дела в течение четырнадцати лет — дотянуть хотя бы до 1475 года. А там османы вспомнят о Крыме и направят сюда внушительную по силе карательную экспедицию…

— Помолились, теперь и вечерять можно.

Атаман тяжело опустился за лавку, следом за ним присел и Павел, по правую руку от «названного» брата.Он до этого также стоял, на одной ноге, упираясь руками на столешницу. Напротив него уселся старший сын атамана, «большак» Максим, широкоплечий казак с обильной сединой — все же на середине пятого десятка годами. Рядом с ним Василий, лет на пять младше — это были два оставшихся в живых сына, еще трое «молодших» Минаевых погибли в бесконечных схватках — двое с татарами, а один под стенами Азова. Бок о бок с Павлом сидел тридцати пяти летний «братинич» — племянник Андрей, сын младшего брата Фрола, сгинувший в одном из походов за «зипунами». И смех, и грех — именно Павла на семейном совете признали за него, и относились к нему необычайно тепло, с уважением, хоть они и «пращуры», а он им лишь потомок. Поседевшая голова, большие по нынешним временам прожитые года — к возрасту казаки всегда относились почтительно, а он, фактически, старик. К тому воевавший, как все они, о том свидетельствуют шрамы и искалеченная нога. И, главное, репутация Минаева из «будущего», помноженная на авторитет самого Фрола, сыграли свою роль. Теперь он для всех Минаевых такой же «батько», которого следует уважать и слушаться. Правда, отчество пришлось сменить на «Минаевича», но с этим легко — в той жизни его порой так и называли, склоняя фамилию.

Они всем большим казачьим семейством Минаевых собирались вечерять за большим столом, где их десяток хоть и с трудом, но смог разместится. Дом был большим, на три комнаты, того самого фрязина, которого «уконтрапупили» — бывает, нечего за меч хвататься. Вместе с хозяином полегли его трое слуг и дворецкий, да Максим совершенно хладнокровно зарубил позже прямо во дворе визгливо кричащую пожилую женщину. Она оказалось супругой хозяина, а потому убивать ее сразу не стали — прижгли огнем ноги, и та показала «заначки», припрятанные на «черный день». Причем не сразу — пытали ее всю ночь, и потихоньку вытянули все, доведя несчастную до безумия. А там и зарубили на глазах у бывших невольников, которые только злорадствовали, скаля зубы — та еще была мегера, многих на тот свет спровадила, особенно молодых рабынь.

Обычное по этим временам дело, и никакого сочувствия к убитой Павел не испытывал. Все рационально — выкуп за нее никто не даст, в рабство «старух» не покупают, а оставлять рабыней у себя смертельно опасно — подсыплет что-нибудь из «травок» в пищу, и погибнут все Минаевы в жутких корчах. Так что лучше зарубить для острастки.

Зато обзавелись приличным домом, с оградою и постройками, и с десятком бывших невольников, которые тут же получили от них «вольную», кроме трех мусульманок — двух черкешенок и маленькой горянки, непонятно какого рода-племени, почти подростка, измызганной, с едва начавшей формироваться грудью. Вот только никто покидать усадьбу не собирался, предпочли служить новым хозяевам. И тут вполне понятно — казаки силу показали, и под их защитой находится гораздо лучше, чем остаться одиноким на произвол судьбы, которая в таких случаях немилостива.

Прислуживали две бывшие невольницы, которых они оставили при себе — рязанские девки, отловленные прошлым летом и проданные татарами в рабство. Несмотря на измордованный вид, они уже игриво косили глазами в сторону младших Минаевых — внуков атамана, вполне взрослых парней, а один уже с довольно густой бородой.

На ужин подали несколько блюд запеченной рыбы, причем стерляди, щук и крупных сазанов, выловленной сетями, а к ним лепешки и в качестве гарнира кукурузную кашу — на кораблях был большой запас свежих початков и муки, приняли перед выходом в море. А запивали все взваром из сухофруктов — генуэзцы запасли на зиму целые мешки. Ели неторопливо, пока во дворе неожиданно не стало шумно.

Младший из сыновей атамана открыл дверь, вышел и тут же вернулся, с побледневшим лицом.

— Батька! Там сам царь пришел, с ним князь-кесарь и Меншиков. Двор «потешные» окружили…

Глава 16

От сказанных слов воцарилась мертвящая тишина. Казаки посмотрели на атамана — от его слов зависело главное — будет пролита кровь или нет. Все помнили старинное правило — «с Дона выдачи нет», а они как раз у себя дома, на родной реке. Тем более, выдать искалеченного родича — да все казаки дружно плеваться на атамана Фрола Минаева будут. Потому, что если родного брата, а именно так восприняла Павла казацкая вольница, выдал царю за участие в походах Стеньки Разина (имя которого вспоминали с уважением), то гораздо легче сдаст уже всех остальных.

Не выдаст — начнется сеча лютая!

Казаков в городе не меньше царских «потешных», воины они опытные и храбрые, и при одном кличе немедленно схватятся за ружья и сабли. И еще одна вещь сыграет на распрю, что станет ожесточенной — они то у себя дома, а вот царь без державы своей, с горсткой людей. Нет за Петром Алексеевичем сейчас сил безмерных, и дворянства с купечеством, а, следовательно, ни сил, ни денег. Оттого и перестали побаиваться донцы, хорошо знающие московскую руку, что всегда старалась их согнуть, наложить хомут холопства на отведавших свободы людей. А память штука такая — вспомнит старые обиды, и начнется всеобщая резня на радость басурманам. А там последует и всеобщая погибель православного люда, что на два с лишним века перенесся в прошлое время, когда магометанский мир пошел на завоевание христианских земель, погубив Восточную Римскую Империю…

Все эти мысли пронеслись у Павла в голове в одно мгновение, он чуть качнул головой, знак понятный только Фролу. Старый атаман сам все просчитал и спокойно произнес, улыбнувшись:

— Царственный гость к нам пришел, нужно встретить по чести!

Все правильно — не «имать и вязать», а «гостить» — разница великая. Не слышно на дворе выстрелов и звона клинков, а потому встречать с почтением царя нужно. Да и сам Петр знак о том дает, двор осматривает и своих гвардейцев на штурм не послал.

— Давай, батя, мы тебя пересадим!

«Племянники» вырвали из-за стола его как репку из грядки, усадили в кресло у пылающего очага, вроде камина — вечером становилось холодно. Павел уселся удобнее, выставив искалеченную ногу, которую положили на подушечку, приставив низкий табурет. Он чувствовал себя вполне комфортно, хотя культя ныла. Да и одет был соответственно эпохе — в довольно новый кафтан с меховой оторочкой.

Со стола все уже убрали расторопные бабенки, появился хлеб-соль на серебряном подносе, который взял в руки старый атаман и вышел во двор, встречать царственного «гостя». А вот оставшийся «братинич», который являлся его «сыном» как ни странно, остался рядом с ним, явившись точно с таким же большим и плоским блюдом. А вот на нем уже была бутылка водки и стопка из будущих времен. Жалко, но подарок того стоил — Петр Алексеевич не дурак, сразу все поймет.

Может и сменит гнев на милость…

— Вот, государь, брат мой молодший! Прости, ходить пока не может, ослаб и боли одолевают!

Павла подняли с кресла, он стоял на одной ноге, поддерживаемый с двух сторон крепкими родичами. Посмотрел снизу вверх на царя — Петр Алексеевич очень походил на самого себя, вернее на артиста, с кинофильма про юность царя. Глаза чуть навыкате, в них не искра любопытства, а целый костер разгорелся, когда он взглянул на бутылку водки и стопку с его отчеканенным профилем и надписью.

— Испей государь, а то жевать всухомятку не стоит. А эта водка сама тебя дожидалась давно! Но учти — дюже крепкая, не каждый шкипер ее одолеть сможет, достойна самого царя!

Благо блюдо перехватили, Павел открыл бутылку, налил полную до краев стограммовую стопку, которая исчезла в большой ладони царя. Петр Алексеевич выпил ее одним махом, крякнул, побагровел, но справился, шумно вздохнув. Посмотрел на Павла, и неожиданно собственноручно налил тому стопку до краев, протянул «пришельцу»:

— Отпей, по сердцу ты мне пришелся!

Павел тут же «хлопнул» стопку — продолжая при этом смотреть глаза в глаза. Царь усмехнулся, но по-доброму, гнева и злости от него не исходило, такое сразу чувствуется.

В стоявшем за его спиной детинушке, почти такого же роста, Павел сразу опознал Меншикова, с хорошим «бланшем» под глазом. Алексашка его тоже признал, ухмыльнулся, перехватив взгляд, и пальцем коснулся синяка. А вот второй «гость» оказался лет шестидесяти возрастом, низенького роста, опять же в сравнении с высоченным царем, в боярской шубе, но с бритым подбородком и щеками, зато с усами, тонкими и вытянутыми. А вот взгляд недобрый такой, оценивающий — то ли прирезать его половчее, или на дыбу вздернуть. Нехороший взгляд, зловещий, можно не сомневаться, что перед ним сам князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, глава Преображенского Приказа, ведавшего политическим сыском.

— Хорошая водка, — произнес царь, и бросил.— Данилыч, прибери подарок, и спрячь подальше. Блюдо оставь, ни к чему оно нам — сей штоф дорого стоит, из такого я еще не пил.

Меншиков ловко убрал бутылку, прихватив заодно и стопку, хмыкнул, бросив взгляд на изображения, и тут же вышел за дверь, правда, почти сразу вернувшись, еще до того, как царь произнес:

— Атаман, я смотрю, вы еще не ужинали?!

Намек был «прозрачный», царь явно был голодный и не выспавшийся. Но на удивление подвижный и энергичный, коротко скомандовавший Меншикову, что опять стал рядом с ним:

— Помоги, Алексашка!

Павла сграбастали четыре сильных руки и перенесли его за стол, он даже не успел ничего сообразить толком. Царь уселся напротив него, Меншиков рядом, а Ромодановский с атаманом по обе стороны от монарха. На стол служанки тут же выставили горячую рыбу — на этот раз стерлядь, к ней копченую, теплые лепешки, отварные овощи.

— Прости, государь, за скромное угощение, не обжились еще как следует, — произнес атаман, на что Петр буркнул:

— Пустое, Фрол Минаевич, не токмо есть пришли, с братом твоим разговор у нас долгий будет. Хоть ты его и спрятать от нас попытался, а мы его нашли. Покажи «ногу» свою — что за чудо такое ты себе сделал во времена будущие, из которых тебя сюда с колдовским туманом затянуло?!

— Не я, Петр Алексеевич, разные умельцы у нас есть. Кто «ноги» делает, кто «руки», а еще оружие и инструмент разный, ткани и вещи различные. Да много чего делают, для сего времени удивительного.

Павел посмотрел на Фрола, тот встал, отошел к небольшому сундуку, поднял его с натугой — вес был нешуточный.

— Да что же ты сам то, атаман, — Петр перехватил сундук, ему тут же помог Меншиков, освободив старика от ноши. Поставили рядом с Павлом — тот открыл крышку и положил на стол протез с ремнями, пояснил:

— Я с ним хожу постоянно, но тут простыл, нога опухла от холода, и ходить в нем тягостно и больно. Нужно подождать, пока болезнь не уйдет.

Царь тут же схватил «ногу» и принялся ее вертеть со стороны в сторону, при этом они переглянулись с Ромодановским, что Павла озадачило не на шутку. Но протез монарх вернул, причем с видимым сожалением. Задумчиво посмотрел на Павла и произнес с придыханием:

— А ты что делать можешь, Павел Минаевич? Удивительно ты похож на «пращура» своего, по виду словно братья!

— Так казацкая кровь не водица, государь, — отозвался старый атаман, — а свою родню признавать надо!

Глава 17

— Сделать я смогу очень многое, Петр Алексеевич, и это не просто пустые слова. Но мне нужно знать, что именно и для чего будет предназначено. А если для забав каких, или «чудес», то это не ко мне, для развлечений скоморохи есть, или бабы с водкой.

Павел пристально посмотрел на царя — он его именовал по имени-отчеству, не называя государем. Ведь ему-то он не присягал, так что чисто юридически он ему не подданный. Да и с самого начала нужно обозначить, что прыгать на одной ножке перед монархом он не будет. И, видимо, Петр понял этот своеобразный вызов, так как пристально посмотрел ему в глаза, и усмехнулся. Затем негромко произнес:

— Хочешь выведать мои планы?

— Нет, Петр Алексеевич, хочу знать точно, что мне нужно сделать для армии. Представь, что ты поведешь армию на север зимой, а скорнякам не скажешь, сколько меховой одежды хочешь получить? Так и тут — самое важное это знать, что требуется для войска в первую очередь, и как это изготовить, ведь ресурсов и денег всегда не хватает, и следует ставить приоритетные задачи, которые нужно выполнить в полном объеме.

— Хорошо, а что сам сказать можешь о том положении, в котором я очутился по твоей милости, Павел Минаевич?

Петр так взглянул на «попаданца», что тому стало не по себе. Царь одним ходом отыграл позицию, сделав его «виноватым». Но ответ сам пришел на язык, и он его тут же озвучил:

— Неужели ты думаешь, что человеку вот так просто затащить в прошлое целую эскадру с пятью тысячами христиан. Да ни одному бесу это не под силам, даже самому главному из них!

Павел вытащил нательный крестик и поцеловал, мысленно радуясь, что не отдал его для обряжения убитого фрязина. Довод подействовал, все дружно перекрестились — позиция была отыграна. Но следовало закрепить положение, и он продолжил говорить дальше:

— Ты хотел вести эскадру на Керчь, дабы османы убоялись ее и пропустили «Крепость» до Константинополя. Твоя задумка удалась — Памбург довел корабль до Царьграда, а дьяк Украинцев заключил с визирем мир. Потом, правда, через двенадцать лет, весь азовский флот, с немалыми трудами построенный, придется разобрать после злосчастного для тебя Прутского похода, когда твою армию окружит огромная турецкая, и порох будет на исходе, и вода дурная начнет косить солдат болезнями. Так что придется отдать Азов, срыть Таганрог и поднепровские крепости, включая возведенный Каменный Затон. Но к чему говорить о будущем, которого никогда уже не случится — твоя армия здесь, пусть и в малой численности, и флот весь, нет только державы, городов и народа. «Божий промысел» это, Петр Алексеевич, испытание, посланное тебе и мне!

От последних слов царь явственно вздрогнул, и Павел это заметил. Но не знал, почему так случилось, однако понимал, что слова сказаны вовремя и были Петром Алексеевичем не только услышаны, но и приняты. И теперь нужно было начинать главную «игру».

— Я окончил институт, долго и много работал на металлургическом заводе. Знаю, как делать многие вещи — ибо основа для промышленного развития любого государства есть железо, и чем его больше, тем лучше. Механику очень люблю, сам понимать должен, как она важна — ибо вещи получаются удивительные и очень полезные. В военном деле хорошо разбираюсь, инженер и минер, имею чин капитана гвардии, воевал, несколько раз был ранен и потерял ногу. Вот мои бумаги, Петр Алексеевич, можешь сам убедиться в том, что я говорю тебе правду.

Он положил на стол удостоверение в зеленой обложке, достал и гвардейский знак, который носил постоянно с собой. Другие награды держал дома в коробке. Царь взял книжицу, и очень внимательно, дотошно изучил ее, через плечо заглядывал Меншиков, а рядом присел Ромодановский. С удивлением сравнили фотографию с ним самим — было видно, что они потрясены сходством снимка с живым человеком.

— Это ведь не художник, господин капитан? Так парсуну не рисуют — это просто невозможно!

— Фотография, государь, устройство такое. К сожалению, у меня его нет. Знал бы, что в это время попаду, всю лодку бы забил нужным и полезным. Но чего нет, того нет!

Петр кивнул, тыкнул пальцем в фотографию, и Меншиков тут же вышел. Вернулся почти сразу со свернутым камуфляжем и тельняшкой. Петр тут же взял куртку, удовлетворенно хмыкнул, разглядывая дырочки на погонных «хлястиках».

— Ты почему снял звездочки? На этом, как его «фото» они есть, а на кафтанце нет. И что они обозначают?

— Я инвалид, и службе не подлежу — запись соответствующая есть. А четыре звездочки обозначают чин капитана. А если их меньше — от старшего до младшего лейтенанта. То есть в армии поручика, подпоручика и прапорщика, — Павел вспомнил ранжир царской армии до революции, приводя Петру им же введенные в «табель о рангах» чины.

— Понятно, — кивнул монарх, — а что это у тебя на столе?

— Знак гвардии, Петр Алексеевич, он записан. Дает преимущество перед армией сразу на два чина, — ложь далась легко, да и не была она враньем по большому счету — такой порядок царь у себя в войсках и введет. В том, что придется принять условия монарха, у самого Павла не было сомнений, вот только «стартовую площадку» нужно занять самую наилучшую. А потому он протянул гвардейский знак, который все трое принялись дотошно рассматривать, взвешивая на ладони и удивляясь легкости металла.

— Петр Алексеевич, как государь, пусть даже потерявший державу не по своей воле, — от слов Павла молодой царь содрогнулся как от удара хлыстом, глаза недобро сузились и потемнели, желваки заходили на скулах. Но Павел сделал вид, что ничего не заметил, и негромко продолжил говорить, понимая, что находится в шаге от пропасти.

— Ты прекрасно понимаешь, что царю престол необходим. А у тебя есть все, чтобы его занять. Больше половины твоих людей «потешные», что преданы тебе всей душой. И я не читал, чтобы кто-то из них тебя предал. Они воины, что прошли, вернее, еще пройдут с тобой множество сражений. Этого вполне достаточно. Таких людей надо беречь, гибель их недопустима. Пусть лучше погибают враги, которых можно убить из фузеи с расстояния, что кажется сейчас просто невероятным, — Павел сделал паузу, посмотрел на Петра — царь слушал его крайне заинтересованно.

— Как государь, ты прекрасно знаешь, что есть первоочередные задачи, которые необходимо выполнить. Но одни из них потребуют времени и больших расходов, другие можно сделать за две недели упорного труда, и без издержек для казны. Я знаю, как сделать для фузей особые дальнобойные пули, что на пятьсот шагов будут стрелять также точно, как сейчас на сотне. И если ты мне поможешь, то мы можем приняться за работу сейчас же. Только скажу сразу — необходимы помощники, кузница с кузнецами, свинец. Но для начала мне нужны ружья, штук двадцать, любых, что у твоих «потешных» в руках. Ну как, герр Питер — будешь моим подмастерьем?!

— Еще бы, можешь меня палкой лупить, если без прилежания работать буду! Алексашка — бегом! Что делать, господин мастер?

— Объясняю, как с инструментом работать. Пока начнем сортировку — ты измеряешь калибр фузеи, я пишу на прикладе цифру фломастером, — Павел достал штангенциркуль, в который Петр буквально впился глазами. Еще бы — деревянный инструмент сейчас есть похожий, но именно похожий — точные измерения им делать сложно, да еще «верньера» нет, тот только через сто лет, вернее триста с лишним, если от нынешней ситуации считать, появится. И продолжил выкладывать инструменты, на которые молодой царь смотрел горящими глазами…

Глава 18

— Знаешь, что это такое, Петр Алексеевич?!

Павел протянул царю дорн, и смотрел, как тот крутит его в руках, стараясь понять, для чего тот предназначен. Наконец, после долгих размышлений Петр растерянно произнес:

— Никогда таких штук не видел, мастер. Хотелось бы узнать, для чего она послужить может?

— В руках у тебя, ученик, ключ всех твоих будущих побед. Не сейчас, а лет так через десять, никак не раньше. С помощью этого дорна можно нарезать пистолеты, видишь, он короткий. Так, баловался, закинул в рундук, а он и пригодился. Помнишь, я тебе говорил, что конические пули паллиатив, то есть временное решение?

— Да, Павел Минаевич, хотя мои «потешные» в восторге от таких пуль. Теперь татар можно вышибать задолго до того, как они стрелы метнут. Лошадь большая мишень, а без коня степняк не опасен — никуда не убежит. Хоть голыми руками их бери, или багинетом коли!

— Эти слова Меншикову пристойны, но ты государь. Людей у тебя мало, Петр Алексеевич, беречь нужно. Самое главное — это кадры, как сказал один умный человек, — Павел поморщился, он сильно устал за эти шесть дней суматошной и непрерывной работы.

Ведь не шутка откалибровать почти четыре тысячи фузей во всем их разнообразии. Несмотря на то, что все «потешные» были вооружены вроде бы одинаковыми ружьями, на первый взгляд, изготовленными оружейниками Льежа, но на проверку оказалось, что они трех разных калибров — от 16 до 19 мм. Так что потребовалось целых три дня для перераспределения фузей по ротам, с тем, чтобы вооружение стало полностью единообразным. Хотя Петр моментально понял, для чего это нужно, когда изготовили первые пулелейки, и стали отливать пули Нейслера. Теперь в пехотных ротах к отливке пуль стали ставить каптенармуса, он же на повозке имел запас стандартизированных по этому времени «патронов».

— Видишь, Петр Алексеевич, маленькое новшество можно быстро внедрить в жизнь, но оно потянет цепь изменений, которые станут увеличиваться как снежный ком. Сделали пулю, хорошо — но они должны быть одинаковы во всех ротах, тогда каждому солдату не нужно отливать для себя, а централизовать этот процесс, обеспечив взаимозаменяемость. Убили товарища, а у тебя закончились пули — взял у него патронную сумку и стреляй. Такое необходимо сделать в масштабах всей армии, но нужно строить оружейную мануфактуру, готовить работников, обеспечить сырьем — как видишь, дело это зело долгое и хлопотное, и с кондачка его не осилишь.

Они с царем вдвоем сидели на берегу Дона, от зеленой травы шел одуряющий запах. Охрана царя и казаки стояли поодаль, никто не приближался, но службу несли бдительно — татары привыкли нападать неожиданно. Павел закурил сигарету, он берег их, уже перейдя на трубку.

— Нет у нас сейчас ни мануфактур, ни сырья, ни людей, да и денег мало. Хлеб заканчивается, до нового урожая надо ждать — вспахали ведь немного, хотя кузнецы лемехов понаделали. Приходится нам обходиться паллиативами, улучшать и модернизировать то, что имеем. Да, кстати, багинеты твои лучше переделать, больше пользы будет. Ну что это за блажь — вставлять их в дуло и колоть как копьем. Зачем?! Переделываем рукоять, цепляем на ствол, если идти в рукопашную — там ведь пуля забита, полку закрытой нужно держать — шанс последнего выстрела в упор. А так штыки и багинеты не нужны! Исход боя нужно решать меткой стрельбой, не доводя до поножовщины!

— Сипахи османские прорвутся, всадники ведь в броне все — сомнут наших одним ударом. Как без копий тут выстоишь?

— Пушечной картечью! И ружейной стрельбой залпами с пятисот, лучше шестисот шагов — дальность выстрела позволяет, а цель массовая — стеной пойдут, не промахнешься. Да и рогатки впереди можно поставить, или «ежи» из кольев — я тебе показывал, как их делать. Дешево и сердито, ставится и разбирается такое заграждение быстро. И учти, герр Питер — бумаги и пороха у нас мало — так что стрельба меткой должна быть. А для этого лучших стрелков в застрельщики выделять, они промахиваться не будут, тем более, если их фузеи простыми апертурными прицелами снабдить — больших трудов это не потребует. Егеря очень нужны, Петр Алексеевич, без них никак в бою — они ведь истреблять всех будут, кто приблизится на выстрел.

— «Охотники», только не на зверя, а на людей?

— Так человек худший зверь, лучше его заранее отстрелять. Нет у нас иного оружия, и не скоро сделаем, так что ситуацию придется вот такими методами исправлять, и новыми тактическими приемами. До рукопашной доводить нельзя дело — людей напрасно потеряем, тут режутся напропалую, и все в броне ходят. Так что стрельба и еще раз стрельба — алебарды, протазаны, рогатины и копья долой, всех вооружить фузеями. Плотный огонь с пятисот шагов любого противника остановит! Учти — пороха и пуль для фузей у нас надолго хватит, если пушки будем реже использовать!

— Учту, господин гвардии капитан, — усмехнулся царь. Как работник он был великолепен — такого поразительного трудолюбия от монарха Павел не ожидал, хотя много раз о том читал. Но как говориться две разницы — слышать и видеть собственными глазами.

— Людей надо кормить, Петр Алексеевич, и хорошо, не жалея продуктов. Люди то надежные, будут за растениями ухаживать, как я написал?! А то душа прямо болит…

— И поливать будут, и полоть, я их настрого предупредил, что живота лишу. Да и ты при случае от Керчи на фуркате за два дня доберешься при попутном ветре. Да и на Тамани успеем высадить твои семена — а там все перед твоими глазами произрастать будет. Зело удивительны твои растения, я как представлю, что у нас сахар свой будет — он же на вес серебра продавался англичанами, дюже сладкий.

— Тростниковый, государь, а этот из белой свеклы — здесь на Дону черноземы знатные, палку воткни, и та расти будет. А с подсолнечника масло доброе получится, из будыльев поташ. Да многое чего вытянуть можно, а картофель так вообще спасение в голодный год.

— Ел я его в Немецкой слободе, ничего особенного. И подсолнухи твои видел в горшках — цветы красивые, но чтобы от них такая польза была, как ты толкуешь, не знал. Но раз ты говоришь, что значимо и полезно, то верю, и заставлю выращивать, как ты написал. Сам проверять буду, а ежели урожай худой выйдет, то батогами нерадивых проучим.

— Ты меня прости, Петр Алексеевич, но методом кнута постоянно нельзя править. Пряник давать нужно тем, кто трудится в охотку, работой не изнурять, кормить, поить и холить — тогда с новыми силами они тебе много пользы принесут. И за здоровьем людишек смотреть пристально, лечить вовремя — а то воин хороший, а от банальной ранки помер, довели «лепилы» до «Антонова огня», сиречь гангрены. Поубивал бы гадов, сами ему грязь в рану занесли, «парацельсы» гребаные!

— Смотрел я твой «травник» печатный, не знал, что от стольких болезней лечиться можно. Но раз ты сам по нему постоянно лечишься — то будет так! И советы твои принял — лекарям настрого приказал руки мыть с мылом, и чистоту соблюдать, когда раны перевязывать начнут. Смотреть за ними будут профосы, и чистоту проверять, чтоб инструменты кипятили — вид палача за спиной о многом заставит нерадивых задуматься. Мыло варить станут больше, травы твои собирать баб отправят в степь, и водоросли к морю, тьфу, никогда бы не подумал, что и они тоже полезны!

Царь взмахнул рукою и ему живо принесли раскуренную трубку. Павел тоже задымил от раздутого фитиля — спички приходилось беречь, изготовить их сейчас было невозможно. Но вот «катюшу» сделать вполне по силам — в Керчи есть ямы с нефтью.

— Хорошо — за кнут хвататься не стану без нужды, а работников добрых награждать чаще, не хочу от тебя лишние укоризны слышать. Но ты со мною поплывешь на Керчь — здесь Бутурлин и твой брат без тебя справятся, три старых галеры отдал казакам со всеми пушками и припасами, разберут по доскам и все приспособят. Когда татары придут — отбиваться будут, да фуркату отправят к нам в Керчь за помощью…